Битва за Балканы. В лабиринтах дипломатии (fb2)

- Битва за Балканы. В лабиринтах дипломатии [litres] 3900K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Викторович Щелкунов

Анатолий Щелкунов
Битва за Балканы. В лабиринтах дипломатии

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

А.С. Пушкин. Клеветникам России

Русская история

© Щелкунов А.В., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Несколько слов в начале

Свою книгу «В лабиринтах дипломатии» А.В.Щелкунов обозначил, как историческое повествование. По сути – это так. Но мне представляется, что точнее её можно было бы определить как исторические хроники, каждый эпизод которых не просто связан с предыдущим, но самоценен, а в целом они скреплены непрерывностью происходящего и создают законченный сюжет мировой драмы, последствия которой отзываются и в наши дни.

«Концерт великих государств Европы», на который уповал канцлер Российской Империи А.М. Горчаков, разыгрывает сложную по своей интриге «Балканскую партию». Каждый его участник – в своих интересах: Сан-Стефанский, Берлинскиий договоры; но для читателя занимательными и новыми покажутся и некоторые ранние всполохи вовлечённости в европейские дела только ещё обозначающегося интереса США. Они также отмечены в книге.

Нельзя пройти мимо и не отметить абсолютно выверенную автором логику событий, приведшую к вооруженному вступлению России в защиту славянских единоверцев на Балканах от геноцида, лишения их гражданских прав и гуманитарного суверенитета, проще говоря, самого существования православных народов на этой части Европы от османского рабства. Неоднократные попытки российской дипломатии найти обоюдно приемлемое мирное решение вопроса блокировалось англосаксами и германцами, которые просто вынудили Россию вступить в войну.

Разве не подобное мы видим сейчас? Какие ещё требуются доказательства гносеологических корней неоколониалистской политики Запада в мировых конфликтах?

Рассматривая ход исторических событий через призму больных вопросов на Балканах, автор усматривает в них сегодняшнюю и, наверно, завтрашнюю тенденцию к объединению малых государственных образований, когда это отвечает их географическому и экономическому положению, вокруг крупных центров силы, так сказать, формирующуюся своеобразную геополитическую многополярность.

Эта научная наблюдательность автора, подкреплённая скрупулёзной опорой на архивные документы, причём, и это следует особо отметить, ранее с такой полнотой не приводившиеся источники британского Форин-офиса, выводит на страницы исторического труда главные фигуры политической жизни того времени, со всеми их достижениями и просчётами. Описанные нетривиальными красками их личные, порой житейские, семейные обстоятельства, характеры их самих и их окружения представляют знакомые имена живыми, переживающими, сомневающимися людьми.

На этом фоне выпукло и с нескрываемой симпатией представлена центральная фигура, связующая всё повествование, Николая Павловича Игнатьева – выдающегося российского дипломата. Его роль в нашей дипломатической и государственной истории несправедливо замалчивалась, и ещё ждёт своей достойной оценки. Так же, как и впрочем, роль всей дипломатической службы Российской Империи, Советского Союза а, может быть, и современности.

Книга не урок по истории страны. Её основополагающая мысль, скорее, о неразрывности судьбы государства во временном измерении, трезвый, критический взгляд на главенство интересов русской цивилизации в контексте мирового развития, которые могут быть полезны для общественного осмысления выбора дальнейшего существования России, и в этом смысле – быть подспорьем в образовательном процессе молодого поколения дипломатов и политологов.

Сергей Щербаков, Чрезвычайный и полномочный

посланник Российской Федерации

Предисловие

Как свет былого

в грядущее нам озаряет путь

Новое историческое повествование автора «В лабиринтах дипломатии» возвращает читателя во времена, когда Россия, испытавшая поражение в Крымской войне 1853–1856 гг., пытается преодолеть унижение, навязанное ей условиями мира, и добиться внутреннего обновления, чтобы вновь стать одним из самых мощных и влиятельных государств Европы.

Мировая политическая сцена в эту переломную эпоху представляла собой впечатляющую картину драм, трагедий и личных страстей, бушевавших в жизни правящих династий великих держав, которые непосредственным образом отражались на политико-дипломатических решениях.

Для России эпохи царствования Александра II необходимо было главное внимание сосредоточить на внутреннем преобразовании, обеспечить проведение реформ в общественной сфере (отмена крепостного права), экономической, правовой и военной областях.

Внешняя политика, возглавляемая канцлером Александром Михайловичем Горчаковым, была направлена на то, чтобы создать благоприятные возможности для внутреннего развития. Ему приходилось проявлять чудеса дипломатического искусства и лавировать, чтобы найти оптимальные пути преодоления тех препятствий, которые создавали для возрождения России Великобритания, Франция, Австрия, Пруссия, а затем и Германская империя. Власти этих стран изощрёнными дипломатическими приёмами сумели использовать подъём национально-освободительного движения угнетённых народов в Османской империи для того, чтобы понудить Россию объявить войну Турции и тем самым ослабить её, не допустив прогрессивных преобразований.

Канцлер Александр Горчаков

При этом для политиков и военных западных держав все методы были хороши. Провокации, шпионаж, похищение важных бумаг, фабрикация фальшивых документов а, когда они приходили к убеждению, что надо кого-то устранить физически, то в ход пускались клевета, подкуп и убийство. Как правило, чужими, руками. Главное для них – только бы результаты получились благоприятные, только бы ослабить возрождающуюся Россию и обманом, лестью, фальсификациями и обещаниями, многоходовыми действиями, включающими военные и дипломатические средства, остановить нарастающий вал освободительного движения славян на Балканах, не допустить их объединения в этой борьбе.

Русско-турецкая война 1877–1878 гг. вызвала подъём в российском обществе. На полях её сражений проявился эпический талант русских полководцев. Результатом войны стало освобождение Болгарии, Сербии, Румынии и Черногории.

Но нерешительность и непоследовательность российских царедворцев были причиной того, что российская дипломатия не сумела преодолеть интриги турецких и западных политиков на Берлинском конгрессе летом 1878 года. Его решения разорвали единое тело освобождённой Болгарии, стали причиной резкого недовольства в российском обществе политикой царского правительства. Это привело к антиправительственным выступлениям в России (конечно, не без завуалированного участия западных стран), которые завершились убийством Царя-Освободителя Александра II.

У любознательного читателя, как думает автор, события, о которых рассказывает повествование, не могут не вызвать определённых сравнений и ассоциаций с происходящими явлениями нашего времени не только в балканском регионе, но и в мировой геополитике.

Тем более, что в современной Болгарии марионеточное правительство по подсказке заокеанских кураторов развернуло кампанию замены национального праздника 3 марта как Дня национального освобождения (в этот день в 1878 году Болгария появилась на политической карте Европы) на 24 мая, когда в стране отмечается День болгарского просвещения, культуры и славянской письменности.

По признанию ряда известных болгарских историков, эта акция болгарских русофобов предпринята с целью искусственного противопоставления двух исторических дат с тем, чтобы стереть из исторической памяти народа всё, что связано с освободительной миссией России.

Отметим кстати, что подобное происходит в Болгарии всякий раз, когда её отношения с Россией испытывают серьёзное напряжение.

Для восстановления широкой панорамы прошлого на геополитическом пространстве нескольких континентов автор использовал богатый исторический материал российских и зарубежных источников, позволивших выявить сложный механизм создания легенд и мистификаций, направленных против России и её политических деятелей, снимающих завесы тайн над многими секретами, которые длительный период служили корыстным целям её недругов.

Имея в виду неразрывную связь прошлого и современности, автор надеется, что его повествование будет интересно широкому кругу читателей и полезно всем, кто сегодня защищает интересы нашей страны на международной арене как в сфере профессиональной, так и народной дипломатии.

Глава 1
Посол её величества

Появление в Санкт-Петербурге нового посла королевы Великобритании вызвало оживлённый интерес. Поездка от границы в императорском вагоне с особым комфортом вселило в него чувство исключительности своей миссии в Российской Империи. Оно подогревалось сознанием того, что три года назад он был удостоен чести войти в Тайный совет Соединённого королевства, состоящий из высокопоставленных политиков и консультирующий суверена по наиболее важным вопросам. Лорда Лофтуса (полное имя – Август Уильям Фредерик Спенсер) хорошо знали европейские дипломаты по его предыдущим миссиям посла в Берлине и Вене.

На следующий день после прибытия в российскую столицу, 5 февраля 1871 года, он посетил канцлера князя Горчакова, с которым был уже знаком.

В большом светлом кабинете, в котором с высокого потолка спускалась красивая люстра с гирляндой подсвечников, из-за массивного стола со множеством папок с документами, поднялась стройная фигура канцлера. Он шёл навстречу лорду, сияя своей обаятельной улыбкой и отражением свечей на золоте его мундира. После короткого обмена любезностями Лофтус вручил канцлеру копии писем королевы Виктории российскому императору и императрице. Его сиятельство был сама сердечность.

Искусство Горчакова располагать к себе собеседника блеском остроумия и подчёркнутой доброжелательностью очаровало лорда Лофтуса ещё несколько лет назад. В непринужденном разговоре князь взял на себя обязательство обеспечить официальный приём посла её величества императором Александром II.

Посол Великобритании в России лорд Лофтус

Через день посланец английской королевы был приглашён в Зимний дворец. Тонкости протокольного церемониала царской аудиенции своей торжественностью заставили лорда Лофтуса поволноваться.

Но неподдельное радушие его величества и приветливое пожатие руки сняли нервное напряжение посла. Император с первых слов беседы подчеркнул «свою глубокую симпатию по отношению к королеве и к той преданности, которую проявляет к его стране британская нация».

После царской аудиенции посол посетил царицу Марию Александровну, также принявшую его очень тепло, и был представлен членам императорской семьи.

Природа не наделила посла особо привлекательной внешностью. В свои пятьдесят четыре года он имел наружность в меру упитанного человека, с седыми слегка волнистыми волосами и бакенбардами, спускающимися от виска до подбородка. Если присмотреться к его профилю, то в воображении невольно может возникнуть образ бульдога, готового в любую секунду броситься на свою жертву. Но его внимательный взгляд светлых глаз с невинной улыбкой смягчали первоначальное впечатление. Великолепно скроенный фрак и значок в виде лиры на его левом лацкане служили символом творческого вдохновения и художественной натуры его обладателя. С чувствительным обонянием дамы не без удовольствия замечали, что от лорда всегда исходило приятное благоухание.

Довольно скоро лорд Лофтус стал желанным гостем в петербургских «салонах». Слова «British Ambassador» («британский посол» – англ.) едва ли не служили своеобразным паролем предстоящего изысканного светского раута, на котором можно было послушать и находившуюся на гастролях в России блистательную Аделину Патти.

Нанося визиты своим коллегам – послам других стран, лорд Лофтус особое расположение проявил к послам Франции – генералу Ле Фло и Турции – Рустему-паше.

О французском после ему поведали ещё в Форин-офисе, что это весьма опытный политик и ярый антибонапартист. Он повторно исполняет свою миссию в Санкт-Петербурге. Это означало, что он довольно хорошо освоился в аристократических кругах Северной Пальмиры.

В такой же мере своим человеком в этих кругах был турецкий посол – очень искусный дипломат, в совершенстве овладевший восточным обаянием располагать к себе собеседников. Он с подкупающей непринуждённостью умел обходиться с дамами, которым льстило повышенное внимание седеющего брюнета с бронзовым отливом кожи и которые в оживленном, ни к чему не обязывающем разговоре выбалтывали порой сугубо доверительную информацию.

Поначалу сэра Лофтуса активно подпитывали необходимыми сведениями послы Франции и Турции. Общую картину происходящего в российской внутренней и внешней политике дополняли беседы со знакомыми ему по Берлину и Вене немецким и австрийским коллегами.

Первый из них – принц Ройс, пользовался благосклонным отношением к немцам императора Александра II.

Австрийский посол барон Фридрих фон Лангенау был на дружеской ноге с великим князем Константином Николаевичем. Он не отказывал австрийцу в привилегии задавать ему щепетильные вопросы.

Супруга посла Амалия фон Хаффнер была привлекательной дамой c живым темпераментом и обладала искромётным остроумием. Ей удалось завязать теплые дружеские отношения с великими княжнами, которые были в курсе многих дворцовых слухов и сплетен. Она умело использовала свою миловидность и вкрадчивость, скрытую за кокетливостью, чтобы добиться откровенности своих собеседниц и разузнать какие-нибудь интересующие её мужа новости.

Во время ланча в честь британского посла барон Ле Фло признался ему в шутливой форме:

– Думаю, милорд, что по мере знакомства с кругами, близкими ко двору его величества, вы довольно скоро откроете для себя пикантную особенность: источником сведений, которые иногда относятся к категории закрытых или сугубо секретных, могут стать светские дамы, жадные до внимания к ним титулованных особ из европейских держав. В этом смысле не отстают от них и молодые гвардейские офицеры, любящие прихвастнуть близостью к тайнам Генерального штаба.

Вскоре сэру Лофтусу представился случай убедиться в том, насколько прав был французский посол.

Состоявший при Генеральном штабе в невысокой должности щеголеватый граф Бобринский на одном из балов в его присутствии обмолвился, что ему скоро предстоит направиться к генерал-губернатору Кауфману в Среднюю Азию, где будет «горячо не только из-за солнечного пекла».

Британия внимательно следила за всеми передвижениями России в Средней Азии. Для неё подобно страшному сну было продвижение русской армии к границам Индии – самому яркому и самому ценному, если не сказать, бесценному, бриллианту в короне Британской империи.

Поэтому случайно оброненная фраза хвастливым графом, желавшим привлечь к себе внимание, стала для опытного дипломата поводом затронуть на очередной встрече с Горчаковым тему российских интересов в этом, далёком от столицы регионе.

– Ваше сиятельство, – начал лорд, заискивающе заглядывая в спрятанные за стёклами пенсне глаза канцлера, – появились сведения в пользу того, что Россия начала продвигаться в Средней Азии к границам Персии. Так ли это на самом деле?

Рыцарю Туманного Альбиона показалось, что князь с полным равнодушием отреагировал на его вопрос. Но его ответ последовал молниеносно:

– Для нашей дружественной Великобритании не должны представлять никакого беспокойства проводимые временами перегруппировки наших воинских подразделений, находящиеся в Средней Азии, чтобы обезопасить себя от неожиданных нападений степных разбойников.

Подобные заверения канцлера, переданные Лофтусом в Лондон, не сняли напряжения британских политиков. Там по-прежнему подозревали Россию в том, что её заветным желанием было достичь Гиндукуша.

А что это могло означать для Британии? Её королева, умудрённая длительным опытом управления территориями, над которыми «никогда не заходило солнце», и изощрённые британские политики, как огня, боялись возможного пробуждения надежды на помощь России в головах непокорных сипаев.

Французский посол с каким-то затаённым смыслом делился с лордом своими подозрениями, что некоторые из предприимчивых российских офицеров видели практически осуществимым вторжение в Индию.

– Вы знаете, excellency, у меня есть сведения, что генеральный штаб его величества не разделяет эту позицию, – сказал ему с тайным умыслом Лофтус, провоцируя его на более подробные разъяснения.

В холодных глазах француза блеснула ироничная искорка. Подобие улыбки тронуло его тонкие губы. Он оправдал ожидания британца. И в доказательство своего утверждения стал делиться с ним информацией о том, что на состоявшемся недавно заседании министерского совета под председательством императора принято решение предстоящей весной осуществить экспедицию против Хивы, а военному министру поручено подготовить план операции.

Генерал Ле Фло нисколько не сомневался, что переданные лордом в Форин-офис сведения непременно вызовут ответные действия. Именно это и входило в замыслы француза, чтобы не допустить опасного для его страны сближения между Россией и Англией.

Полученная новость потребовала от Лофтуса срочного направления депеши министру иностранных дел Великобритании Дерби о планах Санкт-Перебурга в регионе, который Лондон уже давно считал зоной своих интересов.

Привыкший к мягким европейским зимам британец не сразу адаптировался к трескучим февральским морозам российской столицы, к постоянно свинцовому небу и резким колебаниям температуры в весенние месяцы с пробирающими до костей северными ветрами.

И всё-таки особая красота и масштаб этого города, кипучая светская жизнь на гостеприимных берегах Невы поражали его воображение.

Особое восхищение вызывали у него придворные балы с небывалой для сознания европейца роскошью, которую в письмах на родину он называл «восточным величием».

Его впечатления от первого бала, посетить который он был удостоен чести вскоре после своего прибытия в Санкт-Петербург, были, пожалуй, такими, которые мог бы испытать бушмен, никогда не покидавший песков пустыни Калахари, окажись он вдруг на коронации английского короля в Вестминстерском аббатстве.

Бал проводился 19 февраля по случаю годовщины (десятилетия – авт.) провозглашения Манифеста об отмене крепостного права. В первый момент лорд Лофтус почувствовал на себе обжигающую энергию тысяч глаз, устремлённых на него после объявления его имени.

Его чуть не ослепил свет многочисленных свечей и феерический блеск военных мундиров, золотых позументов, эполетов и орденов, усеянных бриллиантами, знаков отличия с драгоценными камнями.

Здесь можно было увидеть высших офицеров всех полков и родов войск: кавалергарды выделялись красными мундирами – своей бальной формой. Не менее эффектно выглядели рядом с ними гусары в пурпурных доломанах с небрежно накинутыми на плечи ментиками, обшитыми собольим мехом.

Особым шиком на этом многоцветном фоне смотрелись белоснежные кирасирские мундиры и красные черкески казачьих офицеров.

Картину дополняли живописные одеяния членов дипломатического корпуса и черные сюртуки, богато расшитые спереди золотом, высших царских чиновников.

Всё это великолепие своим богатством и разнообразием соперничало с блеском драгоценностей, лёгким изяществом и современной элегантностью женщин. Их оголённые плечи и грудь, были прикрыты вуалями, которые, как и вроде бы простые платья, привезены из Парижа или Лондона и имели цену большую, чем всё золото позументов. Разнообразные причёски украшены сетками из жемчуга или вплетёнными в волосы нитями с несколькими жемчужинами, которые стоили немалых усилий заморским ловцам жемчуга, чтобы достать их из морских глубин.

Русские женщины очаровали английского посла.

Позже он делился своими воспоминаниями, отмечая следующие их качества: «они не только очень красивы, но и привлекательны своими весьма приятными манерами общения. Они грациозны и непосредственны. В них сочетается естественная сердечность и утончённая вежливость, особенно к иностранцам. Это придаёт шарм русскому аристократическому обществу. Многие из светских дам в совершенстве владеют двумя или несколькими иностранными языками».

На этом балу император Александр II был в прекрасно сидевшем на его высокой атлетической фигуре военном мундире белого цвета. Элегантный китель с золотыми петлицами был оторочен по вороту, запястьям и низу мехом голубого сибирского песца. Стройные ноги обтягивали узкие небесно-голубые панталоны.

Императрица Мария Александровна, высокая и стройная, была очаровательной. Красивая причёска пышных волос и светло-голубое платье, живописно усыпанное бриллиантами, подчёркивали её царственную утончённость. Своей нежной улыбкой и сиянием больших голубых глаз она как бы говорила: «Вы же понимаете, что своим присутствием я выполняю предписанный мне долг».

Открылся бал предусмотренным царскими церемониймейстерами полонезом, похожим на процессию. Чтобы освободить середину зала, присутствующие стояли по сторонам. Танцующие образовали две линии в центре.

Под величественную музыку в медленном ритме начинается шествие, ведомое императором с дамой, которой он оказал честь. За императорской семьёй идут высшие офицеры и должностные лица, подавая руки стоящим дамам. К кортежу присоединяются всё новые и новые пары.

Каждый из танцующих старается держаться как можно изящнее и благороднее, чтобы не стать поводом для дворцовых пересмешников, улавливающих любое самое неловкое движение.

Особым испытанием это было для женщин. Им приходилось так нести свои замысловатые наряды, украшенные бриллиантами, бирюзой, сапфирами, цветами и перьями, чтобы сохранить при этом лёгкую непринуждённость своих движений и совершенную невинность взглядов, словно они беспечно фланируют в солнечный день по Летнему саду.

Можно себе представить, скольких усилий, слёз и разочарований им это стоило, чтобы добиться искусства, которое могло соперничать с пластикой талантливых актрис.

Незабываемое впечатление произвёл на лорда Лофтуса «Бал под пальмами». Как он написал в Лондон: «Нет ничего приятнее, поражающее великолепием и роскошью, когда-либо мною виденное, чем бал под пальмами в Зимнем дворце!»

Для его организации зал в Зимнем дворце преобразуется в нечто невообразимое с богатым декором и изысканной сервировкой. Каждый стол, за которым сидят гости, окружен пальмами. Они всякий раз специально доставляются из особого хранилища в Царском селе. Правда, воздействие, которому при этом подвергались экзотические растения за одну ночь такой декорации, стоило им не мене трёх лет восстановления.

Гостям на драгоценной, преимущественно золотой, посуде подавались холодные мясные ассорти, цыплята с салатом и гарниром, большие омары в соусе, жареное мясо со спаржей, супы различных видов, пироги и бисквиты, фрукты и разнообразные вина.

Изысканные интерьеры и замечательная музыка, великолепное исполнение популярных арий из итальянских опер Аделиной Патти создавали у присутствующих настроение волшебства.

Во время бала послов приглашали в специальную чайную комнату, в которой были император с императрицей и члены императорской семьи. Комната находилась в той части Зимнего дворца, которую занимала императрица Екатерина Великая. И как шепнул лорду с лукавой улыбкой генерал Ле Фло:

– Эта комната была местом «утех» Екатерины…

Особое расположение император проявил к английскому послу. Обратившись к нему, его величество с уверенностью, не вызывающей сомнения, произнёс на французском языке:

– J’ espe’re que nos relations seront toujours bonnes… (Я надеюсь, что наши отношения будут всегда хорошими…)

Справившись с охватившим его волнением, лорд Лофтус заверил императора, что приложит все силы к такому развитию двусторонних отношений.

Александр II с улыбкой пожал ему руку и произнёс:

– Vous pouver compter sur moi… (Вы можете рассчитывать на меня…)

Присутствующие при этом послы других держав, замечавшие малейшие нюансы в поведении царя, словно опытные охотники, выслеживающие опасного зверя и знающие все его повадки, не пропустили мимо своего внимания подчёркнуто дружеский жест императора по отношению к англичанину. Для них это было не просто неким намёком, но очевидным сигналом, чтобы попытаться разгадать тайные мотивы такой царской милости.

Преуспевший в обольщении придворных дам Рустем-паша довольно скоро узнал от одной из фрейлин царицы, что у императорской четы были для этого причины сугубо личного характера. На выданье была их дочь – великая княгиня Мария Александровна. По обоюдному мнению царя и царицы, подходящей партией для неё мог быть принц Альфред герцог Эдинбургский, второй сын королевы Виктории и принца Альберта Саксен-Кобург-Готского.

Марии Александровне к тому времени было около двадцати. По обычаю, введённому Екатериной Великой, она сразу после крещения была пожалована орденом Святой Екатерины и обвязана розовыми лентами, так как по уставу, лента этого ордена имела светло-красный цвет. Отец и мать, как, впрочем, и братья, очень любили её. Она платила им взаимностью. Особенно доверительные и нежные отношения сложились у неё с отцом. Об этом, в частности, свидетельствует одно из его писем:

«Ее рождение, – писал он, – стало нашей радостью и счастьем… Когда она занимается в классной комнате, наши расписания не совпадают, и мы можем играть только изредка, но по воскресеньям она вся моя и мы непременно гуляем вместе… Вчера, когда пришло время, я не мог не отправить ей телеграмму о том, как думаю о ней и о наших прогулках».

Жена австрийского посла фрау Амалия фон Хаффнер, знавшая, наверное, все щепетильные тайны петербургского Двора, на одном из раутов поделилась с супругой лорда Лофтуса Эммой Марией Гревилл, что в детстве Марию за переваливающуюся походку в царской семье любовно называли Уточкой. У её братьев тоже были прозвища: у старшего Александра Александровича – Бульдожка или Мопс, у Владимира – Кукса. Сергей удостоился сразу двух – Сижик и Гега.

Домашним образованием Марии сначала занималась няня-англичанка Китти, прозванная на русский манер Екатериной Ивановной. А с пяти лет великую княжну воспитывала гувернантка Анна Фёдоровна Тютчева, старшая дочь великого поэта. Этот выбор для любимой дочери сделала царица, искренне полюбившая за многие достоинства Анну Фёдоровну, бывшую у неё с 1853 года фрейлиной.

К счастью для своей воспитанницы, Анна Фёдоровна была, пожалуй, одной из самых образованных представительниц прекрасного пола тогдашней российской столицы. Великолепное образование она получила в Мюнхенском королевском институте. Её отличали незаурядный ум, тонкая, чувствительная душа и сильный характер. Анна Фёдоровна искренне полюбила великую княжну. И с учётом особого положения своей воспитанницы сумела найти такие формы воздействия, которые позволяли ненавязчиво устранять недостатки её поведения.

Довольно скоро императрица заметила исключительный педагогический талант Анны Фёдоровны. Об этом она поделилась с мужем, который охотно принял её предложение поручить Анне Фёдоровне заботу о воспитании и своих сыновей Владимира и Сергея. Царские дети души не чаяли в своей воспитательнице, которая сумела развить как их интеллектуальный, так и духовный потенциал.

Повзрослевшая великая княгиня Мария Александровна отличалась привлекательностью и русской миловидностью, хотя по крови она более была немецкого происхождения.

Её знакомство с принцем Альфредом состоялось осенью 1868 года в немецком Гейдельберге. Через три года они встретились вновь в Дармштадте. На третий день его королевское высочество «бросился в атаку», предложив великой княжне руку и сердце. Эта стремительность и бесцеремонность в столь судьбоносном деле не понравились Марии Александровне.

Но неудача не сломила герцога Эдинбургского, который и не думал сдаваться. Он сумел убедить свою мать – королеву Викторию, обратиться с официальным посланием к российской императрице по поводу брака её сына и великой княжны.

Ответ незамедлительно был направлен в Лондон, из которого следовало, что выбор остаётся за великой княжной. Император полагал, что этот брак мог бы способствовать развитию межгосударственных российско-английских отношений. По всей видимости, он сумел найти нужные аргументы, чтобы склонить к этому свою любимицу. Летом 1873 года Мария Александровна вновь встретилась с принцем Альфредом в Дармштадте. На это раз принц получил её согласие выйти за него замуж.

Вскоре в Лондон со специальной миссией направляется особо доверенное лицо императора – шеф жандармов и начальник Третьего отделения граф Петр Андреевич Шувалов. Официальным поводом его миссии были консультации по вопросам политики Российской империи в Средней Азии.

Канцлер Горчаков подал царю идею, что именно под таким предлогом следовало командировать графа Шувалова и попытаться внушить королеве и её правительству мысль о вполне мирных намерениях российского императора в чувствительном для Великобритании регионе.

Неоднократные непринуждённые беседы Александра Михайловича с посланцем королевы дали ему основания утверждать, что любая активизация действий России на этом направлении была предметом особой заботы Форин-офиса.

В беседе с лордом Лофтусом канцлер Горчаков постарался донести до его сознания тот внешнеполитический принцип, который он многократно повторял своим иностранным коллегам и подчиненным сотрудникам Певческого моста:

– Прошу, милорд, заверить её королевское величество в том, что политика российского императора основывается как в Средней Азии, так и в других землях на таком безусловном правиле: «любое расширение территории государства ослабляет его могущество».

Пётр Шувалов

И улыбнувшись, он в своей мягкой манере, словно сообщает какую-то тайну, дал понять послу, что не далее, как сегодня, он получил от своего посла в Лондоне барона Ф.И. Бруннова депешу о готовности его высочества принца Альфреда герцога Эдинбургского посетить Санкт-Петербург с неофициальным визитом.

В том и заключалась пикантная тайна миссии графа Шувалова, чтобы конфиденциально довести до сведения королевы согласие императорской четы и их дочери на брак с герцогом Эдинбургским и желание видеть его в своей столице с визитом вежливости. По возвращении на родину, Пётр Андреевич, по совету канцлера, посетил лорда Лофтуса. После тривиальных слов вежливости он с радостным блеском в глазах сообщил:

– Вы знаете, excellency, я получил истинное наслаждение от того милостивого приёма, который мне был оказан её величеством королевой. И хотел бы просить Вас передать мою благодарность за то подчёркнутое внимание, которое мне было оказано правительством её величества…

С особым чувством удовлетворения хочу сообщить Вам, что государь император очень доволен результатами моей миссии и той «примирительной диспозицией», с которой правительство её величества приняло наши дружественные и мирные уверения в отношении политики российского императора в Средней Азии. Государь поручил мне категорически заверить её величество в том, что у него нет никаких намерений – захватить Хиву и расширить свои владения в Средней Азии. Тем не мене, хотелось бы верить, что правительство её величества встретит с пониманием возможные неконтролируемые события, которые вынудят нас принять неотложные военные меры.

Граф посчитал уместным в этой беседе также затронуть и другие темы, которые выходили за рамки его миссии. Он назвал «абсурдным и преувеличенным» пониманием в современной Европе того, что называется «Восточным вопросом» и политики России в отношении Турции.

Тоном, исключающим всякие сомнения, граф продолжил:

– Абсурдно, некорректно и не отвечающим действительности трактуется вымышленное желание Петра Великого якобы завладеть Константинополем. Каждый разумный человек в России разделяет убеждения, что возможное приобретение Россией Константинополя неизбежно и немедленно могло бы вызвать её потери в Европе.

Он только не добавил, не из чувства скромности, конечно, что почти слово в слово повторил мысль императора Александра II.

Завершая встречу, граф с чувством полного удовлетворения самим собой за проведённую беседу по вопросам, которые не входили напрямую в компетенцию руководимого им ведомства, сказал:

– Хочу заверить вас, милорд, что вопрос Средней Азии между Россией и Англией ныне определённо решён на предстоящие двадцать пять лет. А приближающаяся матримониальная связь между королевской и императорской семьями вселяет надежду на длительное и сердечное взаимопонимание между двумя государствами.

Лорд Лофтус оставался, как сфинкс, неподвижным, с непроницаемым взглядом. Чтобы показать гостю своё расположение, он иногда чуть улыбался, слегка изменяя линию, красиво обрисовывающую его губы.

Он-то знал, что королева и её Тайный совет имели другие виды на будущее развитие отношений Соединённого королевства с Российской империей.

В начале 1874 года начался ожидаемый визит в Санкт-Петербург герцога Эдинбургского. Ему был оказан сердечный приём. Улицы города были украшены флагами России и Великобритании. 23 января в Большой церкви Зимнего дворца состоялось бракосочетание великой княжны Марии с его королевским высочеством принцем Альфредом герцогом Эдинбургским.

Венчание проходило сначала по православному, а затем по англиканскому обряду. Великая княжна стала герцогиней Эдинбургской. Но она осталась православной. Мария Александровна получила от отца огромное приданное в 110 тысяч фунтов и ежегодное пособие в 20 тысяч фунтов.

В своей депеше в Лондон посол Лофтус сообщал:

«В Зимнем дворце был дан банкет в рассадку за столами, на котором присутствовало до 700 гостей. Я был удостоен чести сидеть напротив императора. Справа от меня был канцлер князь Горчаков, а слева – германский посол принц Ройс. Гости наслаждались бесподобным исполнением самых популярных арий итальянскими вокалистами Аделиной Патти, Албани и Николини. Невозможно описать восторг, который испытали присутствующие на этом банкете, завершившемся балом с участием не менее трёх тысяч человек. Я был удостоен чести танцевать с венценосной невестой. Бал длился до полуночи. Затем герцог и герцогиня Эдинбургские, сопровождаемые императором и членами его семьи, на специальном поезде отбыли в Царское село».

Через непродолжительное время после этого торжества англичанин имел честь получить аудиенцию его величества императора.

Возможность многократно видеть царя за время своей посольской миссии позволила ему достаточно хорошо изучить, в каком настроении в тот или иной момент пребывал российский император.

У сына Туманного Альбиона во время аудиенции не было ни капли сомнений, что ему представился вполне подходящий случай, чтобы возобновить свои поздравления в связи со счастливым событием, которое, как он выразился, «объединило королевскую и императорскую семьи».

– Я уверен, ваше величество, – сказал он, – что это создаст интимные, подлинно сердечные чувства дружелюбия между двумя народами.

В светло-голубых глазах императора отразилась тень каких-то сложных, непередаваемых чувств.

– Прошу вас, – сказал он с обаятельной улыбкой, – передать её величеству моё искреннее желание развивать дружеские отношения с Англией в интересах мира, цивилизации и гуманизма, а также мои заверения, что мы не проводим агрессивной политики в Средней Азии.

Сделав секундную паузу, царь продолжил:

– Что касается недавней экспедиции в Хиву, то осуществить её нас принудило противозаконное поведение хана в отношении торговых караванов, пересекающих его земли. Поэтому я полагал настоятельно необходимым положить конец грабежам и разбойничьим захватам.

– Да, ваше величество, – удачно вставил Лофтус, – я убеждён, что это войдёт яркой страницей в историю славы вашей империи и положит конец рабству в Хиве и соседних ханствах. Действительно, на мой взгляд, нет никаких других средств, чтобы покончить с практикой похищения людей, к которой в последние годы прибегают туркменские племена.

Далее император коснулся тех опасений, которые появились в английской прессе относительно продвижений России в направлении Индии.

– Эти опасения я считаю несостоятельными, – твёрдо заявил он. – Прошу сообщить правительству её величества, что меры, которые мы предпринимаем, чтобы понудить хивинского хана не допускать жестокого обращения с путешествующими торговцами, не должны волновать общественное мнение в Англии. У нас также нет намерений – проводить экспедицию против туркмен. Но если они будут атаковать русских поселенцев, то непременно стяжают последствия от своих действий.

В заключение беседы император тепло пожал руку Лофтуса и с мягкой улыбкой произнёс:

– По любому вопросу вы можете обращаться ко мне, – и любезно добавил, – я буду счастлив, принять вас всегда, когда вы найдёте это необходимым.

Глава 2
Канцлер князь Александр Михайлович Горчаков

Российский Генеральный штаб и Министерство иностранных дел всё чаще получали от генерал-губернатора Кауфмана сообщения о том, что в последнее время в ханствах Средней Азии значительно активизировались англичане. Особенно пристальное внимание они проявляли к Афганистану, настраивая его правителей против соседних с ним племён и против России. С другой стороны, они снабжали деньгами и современным оружием кокандцев и туркмен.

С помощью английских инженеров на севере Афганистана возводились форты и настоящие крепости.

Об этом знали в российском Генеральном штабе, но тщетно пытались разгадать причины английской активности в этом регионе. Посылали разведчиков из местного населения, чтобы проникнуть в тайны англо-афганских сооружений и военных мероприятий. Однако большинство из них не возвращались или, возвратившись, не могли толком рассказать ничего существенного. Они были до смерти запуганы. Их спутников, схваченных афганцами или англичанами, жестоко пытали, а затем бросали в гигантские котлы с кипящим маслом. Англичане не жалели никаких денег, чтобы, не дай Бог, Россия узнала о кратчайшем пути в Индию.

В одной из депеш в Лондон посол Лофтус писал:

«Россия при завоевании кочующего населения Средней Азии использует два фактора: силу и обольщение. Оба фактора действовали при завоевании киргизов и туркменов. Это создавало постоянную угрозу нашим индийским владениям. Против этого лучшим предохранителем является финансирование работ по укреплению границы между Россией и Афганистаном под протекторатом Англии… Хотя Александр II твёрдо меня заверял, что никакие события в Средней Азии не нарушат отношений с Англией. Но суверены исчезают, как и все смертные. И разве кто-то может отвечать за будущее?»

Канцлер Горчаков убеждал царя:

– Ваше императорское величество, Великобритания в ближайшее время будет наращивать свои усилия по обеспечению безопасности своих владений в Индии. К такому выводу я прихожу в результате бесед с лордом Лофтусом и на основании сведений, полученных от посла Бруннова из Лондона. Британский кабинет опасается нашего возможного продвижения на юг Средней Азии и предпринимает против этого все доступные ему меры.

Доверие императора к своему канцлеру, князю Горчакову, чья родословная линия восходила от потомков Ярослава Мудрого, было безусловным. Князь верноподданническими чувствами и искусством тонкого, но, где это было необходимо для интересов страны, непреклонного дипломата, завоевал у государя непререкаемый авторитет.

Александра II не смутил даже разразившейся в северной столице скандал, связанный с именем Горчакова.

Причиной скандала была любовная страсть, вспыхнувшая у почти семидесятилетнего канцлера к молодой красавице Надежде Сергеевне, которая была младше его на сорок один год, и являлась к тому же женой его внучатого племянника Владимира Николаевича Акинфова. Ко времени скандального адюльтера со своей родственницей Александр Михайлович был вдовцом уже десять лет.

В сорокалетнем возрасте князь Горчаков женился на овдовевшей Марии Александровне Мусиной-Пушкиной. Она в тридцать семь лет потеряла мужа. По материнской линии московская красавица Мария Александровна была внучкой князя Александра Михайловича Урусова, к которому благоволил государь Николай I. Бывая в Москве, император заезжал в гостеприимный дом своего тайного советника, под чьим руководством велось строительство Большого театра и Дворца в Московском Кремле.

Князь Александр Горчаков

Частым гостем в этом доме весной 1827 года бывал Александр Сергеевич Пушкин, которого не оставила равнодушным красота княжны Марии. Её двоюродный брат Д. Соломирский приревновал к ней Пушкина и вызвал его на дуэль. Только усилиями секундантов удалось примирить дуэлянтов.

Кстати сказать, Александр Сергеевич был однокашником и другом Горчакова по Царскосельскому лицею. Руке Пушкина принадлежит набросок профильного портрета лицеиста Горчакова, курносого, с нависающей над высоким лбом чёлкой и в круглых очках. Поэт посвятил ему несколько проникнутых тёплым товарищеским чувством стихотворений.

В «Послании к Горчакову» Пушкин называет его:

В другом стихотворении «19 октября» (1925 года) Пушкин напишет о своей неожиданной встрече с князем после долгих лет разлуки:

Влюблённого до корней своих волос в Марию Александровну Мусину-Пушкину князя Горчакова не смутило ни то, что у неё была дочь и четверо сыновей, ни то, что ему пришлось выйти в отставку и покинуть дипломатическую службу (он был в это время советником посольства в Вене – авт.). Позже родственники жены помогли ему возобновить карьеру дипломата.

Через одного из пасынков князя Горчакова – графа Александра Ивановича Мусина-Пушкина, проходит линия литературной связи от «солнца русской поэзии» до Льва Толстого. В юности граф Александр часто играл с другим графом – с Лёвой Толстым. Великий писатель вывел его в образе Серёжи Ивина в повести «Детство». Вспоминая свои детские ощущения, Лев Николаевич писал: «Его оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей были сосредоточены в этом желании. Все мечты мои во сне и на яву были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение».

У Александра Ивановича Мусина-Пушкина сложилась блестящая военная карьера. Он был последовательно начальником дивизии, командиром армейского корпуса, командующим войсками одесского военного округа, а в 1901 году удостоен высшей награды Российской империи – ордена Святого Андрея Первозванного.

Отношения Горчакова с детьми Марии Александровны были безоблачными и ничуть не омрачали их семейную жизнь.

После её неожиданной смерти канцлер в течение десяти лет терпеливо нёс тяжёлую долю вдовца, имея двоих собственных уже повзрослевших сыновей.

Но вдруг у стареющего князя вспыхнула любовь к цветущей своей красотой Надежде Акинфовой. Сыновья устраивали ему сцены. Разругавшись, уезжали из дома, пытаясь вином залить позор, о котором судачил весь Петербург.

Мужу соблазнительницы Владимиру Николаевичу было известно о порочной связи жены и двоюродного дяди. Но, будучи человеком слабохарактерным и не чуждым карьеристских устремлений, он делал вид, что ничего не происходит и никаких сцен ревности любовникам не закатывал.

Многие в свете утверждали, что его «лояльность» по отношению к жене-изменнице была награждена избранием «рогоносца» предводителем дворянства родной ему Владимирской губернии и придворным званием камер-юнкера.

Горчаков не скрывал своей любви к родственнице, которая чувствовала себя хозяйкой в его доме. Любители посудачить в свете на темы, волнующие кровь, называли её не иначе, как «всесильная Надин».

Надежда Акинфова

Министр внутренних дел Петр Валуев после одного из приёмов в доме князя записал в своём дневнике: «Вечером был на рауте у кн. Горчакова. Гостей принимала г-жа Акинфоева (так написано в дневнике – авт.), и кн. Горчаков при входе дам с нею незнакомых говорил: «Моя племянница». Дипломатические сердца тают. Кн. Горчаков не на шутку влюблён в свою племянницу».

Некоторые литературоведы полагают, что Надежда Сергеевна вдохновила Фёдора Ивановича Тютчева, не раз становившегося жертвой женских прелестей, написать прекрасное стихотворение «Как летней иногда порою…», в котором есть строки, содержащие легко читаемые намёки и позволяющие представить её образ:

Читателю, вероятно, будет интересно узнать, как развивалась далее эта любовная интрига?

Чтобы самому догадаться об этом, достаточно вспомнить слова из арии герцога Мантуанского в опере Джузеппе Верди «Риголетто», которые в русском переводе звучат так: «Сердце красавиц склонно к измене и к перемене, как ветер мая…»

Надежда Сергеевна не устояла перед чарами и молодостью отпрыска императорского дома – его высочества князя Николая Максимилиановича Романовского, герцога Лейхтенбергского.

Затухающая в Петербурге сплетня вокруг имени канцлера и его молодой пассии на сей раз своё змеиное жало направила против потомка двух императоров. Герцога Лейхтенбергского называли так, потому что его мать Мария была любимой дочерью Николая I и пасынка Наполеона – сына Евгении Богарне.

Герцог Николай Лейхтенбергский

Великий князь был младше Надежды Сергеевны на четыре года. Он отличался приятным обликом и изысканными манерами. Близкий к цесаревичу Александру Александровичу князь В.П. Мещерский, издававший газету «Гражданин», так описал внешность герцога: «Росту он был выше среднего, лицо бледное, волоса почти тёмные, много изящного и нарядного в манерах и в сложении, и в лице приветливость и оживление; в движениях что-то медленное и небрежное».

Великий князь отнюдь не был прожигателем жизни. «По внутреннему своему миру, – писал В.П. Мещерский, – он был образован, любознателен, восприимчив и предпочитал свою собственную домашнюю жизнь придворной».

Царь высоко ценил его качества, наделив своего племянника множеством обязанностей. Любимым из них для герцога было президентство в Императорском Санкт-Петербургском минералогическом обществе, что отвечало и его научным интересам. Он много занимался исследованиями в области химии и кристаллографии минералов и горных пород, участвовал в научных экспедициях по центральным губерниям России и Уралу. Им опубликован на эти темы ряд серьёзных научных работ. Один из найденных им минералов в его честь носит название лейхтенбергит.

Долгое время плотные завесы тайны окутывали любовную связь герцога и «всесильной Надин». Они удачно использовали чрезмерную занятость делами канцлера и то, что Горный департамент находился на Дворцовой площади, в здании Главного штаба. По счастливой случайности здесь же располагалась и казённая квартира Александра Михайловича Горчакова. Удачно распутывавший злонамеренные происки недругов России на внешнеполитической арене, князь узнал о сопернике лишь спустя четыре года, когда герцог заявил о своём желании жениться на Надежде Сергеевне.

Для канцлера это было потрясением, равносильным шоку от разорвавшегося рядом снаряда.

Но сильный характером Горчаков сумел справиться с мучившими его переживаниями и не только простить измену своей любимой, но даже хлопотать перед императором о разводе Надежды Сергеевны с мужем, чтобы она имела возможность выйти замуж за герцога Лейхтенбергского.

Уговорить мужа согласиться на бракоразводный процесс и, чтобы он взял на себя вину о якобы совершённом им прелюбодеянии, удалось лишь, выплатив ему 120 тысяч рублей (огромная по тем временам сумма). Кроме того, пришлось подкупить и двух свидетелей.

Дальнейшая судьба любовников заслуживает своего захватывающего романа с трагическими перипетиями. Весь царский двор восстал против их женитьбы. Они решают выехать из России. Но последовал секретный запрет: «всесильной Надин» не выдавать паспорт для поездки за границу. Положение усугублялось тем, что Надежда ожидала ребёнка. Наконец, не без помощи канцлера она получает паспорт и выезжает из страны.

Через месяц герцог тайно пересекает границу. Его выезд был необходим, чтобы записать новорожденного на его имя. Но негласное вето, наложенное императором на процедуру развода госпожи Акинфовой, не позволяло оформить всё законным образом. Начинаются мытарства влюблённых по Европе, пока великий князь Николай Лейхтенбергкский не получил от своей тётки в наследство небольшое поместье Штайн в Баварии. Зарегистрировать брак им удалось в Женеве лишь спустя одиннадцать лет после начала любовной драмы. В 1878 году после смерти матери герцога – великой княгини Марии Николаевны, император разрешил развод Надежде Акинфовой.

В это время груз сложнейших международных проблем, как на Европейском континенте, так и в Азии, навалился на хрупкие плечи стареющего канцлера. Шло постепенное освоение Россией территорий в Средней Азии.

Горчаков убеждал царя в необходимости вести дело к миру в конфликте с Бухарским эмиратом. Англичане, пользуясь временным влиянием на эмира, настаивали на продолжении выгодного им конфликта. Канцлера поддерживал и назначенный генерал-губернатором Туркестана генерал-адъютант Константин Петрович фон Кауфман.

В Европе назревало противостояние между Пруссией и Францией. Отто фон Бисмарк, ставший канцлером в 1867 году, сумел по итогам австро-прусско-итальянской войны навязать австрийцам мирный договор, по которому к Пруссии отошли Гессен-Кассель, Нассау, Ганновер и Франкфурт-на-Майне. А по итогам завершившейся три года до этого войны с Данией Пруссия присоединила Шлезвиг-Гольштейн. Столь значительное усиление своего северо-западного соседа весьма обеспокоило Францию.

В назревавшем конфликте Горчаков стремился занять нейтральную позицию. Он отдавал должное той линии, которой придерживался Бисмарк во время восстания в Польше в 1863 году. Тогда из всех европейских держав только Пруссия оказала поддержку России.

Возглавлявший прусское правительство Бисмарк направил в Петербург генерала фон Алфенслебена для подписания двухсторонней конвенции о сотрудничестве в подавлении восстания. Когда Англия, Австрия и Франция выступили с коллективным демаршем в пользу поляков, канцлер Горчаков решительно заявил, что происходящее в Российской империи – это её внутреннее дело, и она сделает всё возможное для восстановления порядка.

Канцлер хорошо понимал, что в тех условиях западные державы воевать за интересы польских повстанцев не будут, их антироссийские демарши сведутся лишь к демонстрации недовольства и отчётливо выявят расстановку сил в Европе.

Ведя дело к отмене Парижского договора, Горчаков стремился заручиться поддержкой Берлина. По предварительной договорённости между российским и прусским канцлерами летом и осенью 1866 года в Петербурге побывали с визитами генерал-адъютант прусского короля Мантейфель и прусский кронпринц Фридрих (неформально его называли «Фрицем»). Стороны договорились о том, что Петербург не будет препятствовать созданию Северо-Германского союза во главе с Пруссией, а Берлин поддержит Россию в отмене ограничительных статей Парижского трактата.

Ещё одной головоломной проблемой для канцлера Горчакова стала судьба Аляски. Её продажу предложил в своей депеше, поступившей в министерство иностранных дел в сентябре 1866 года, российский поверенный в делах в Вашингтоне Эдуард Андреевич Стекль. Он утверждал, что уступка Русской Америки предоставит реальную возможность правительству сосредоточить все свои средства, которые в течение многих лет впустую тратились на колонии в Северной Америке, на развитие Восточной Сибири и российских поселений на Амуре.

Стекль настаивал на том, что этим шагом Россия исключит в будущем какую-либо возможность столкновений с США, поскольку дальнейшая экспансия США в Северной Америке неизбежна и что никто ее от этого не сможет остановить.

«Наша роль заключается в доминировании над Востоком. Роль Соединённых Штатов заключается в осуществлении абсолютного контроля над американским континентом», – писал он Горчакову.

Стекль предлагал даже бесплатно передать Аляску Соединённым Штатам, если их правительство откажется платить за неё. На это он получил категоричный ответ Александра II:

«Прошу не говорить ни единого слова об уступке без компенсации. Считаю опрометчивым подвергать соблазну американскую алчность».

Идею о продаже Аляски перед Крымской войной в секретной записке высказывал императору Николаю I генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев. Он на практике убедился, сколь сложно управлять дальневосточными территориями, не имея развитых дорог и оперативных средств связи. У России не было флота, способного конкурировать с английским.

Генерал-губернатор аргументировал свои соображения необходимостью укреплять позиции России в Приамурье, а также на острове Сахалин. К российским заокеанским владениям проявляли интерес Великобритания через свои поселенческие колонии в Канаде, которые граничили с Аляской, а также набирающие силу Соединённые Штаты Америки.

Английская эскадра чуть было не захватила форт Петропавловск на Камчатке во время Крымской войны. Лишь принятые предварительные меры генерал-губернатором по его укреплению, героизм небольшого отряда казаков и жителей Петропавловска помогли отстоять его.

Предложение генерал-губернатора было изучено комиссией с участием великого князя генерал-адмирала Константина Николаевича и правления Российско-Американской компании, которая был создана специальным указом Павла I для ведения торгово-промышленной деятельности на Аляске. Её управление первоначально находилось в Иркутске, затем переехало в Санкт-Петербург. На далёком полуострове проживала небольшая русская колония (около 800 человек), которая занималась пушным промыслом. Российско-Американская компания скупала пушнину и снабжала жителей колонии продовольствием и другими товарами. Постепенно зверь с уникальным мехом – калан – стал исчезать. Компания начала терять прибыль. Освоение природных ресурсов заморских территорий в ту пору не производилось. Никто тогда и предположить не мог, какие несметные сокровища находятся в недрах этих территорий. В российском министерстве финансов нашлись сторонники идеи продажи Аляски.

В сентябре 1866 года министр финансов Михаил Христофорович Рейтерн подаёт записку на высочайшее имя, в которой обосновывал принцип строжайшей экономии государственных средств. Он особо подчеркнул, что для осуществления проводимых в империи реформ, необходим трёхлетний иностранный заём по 15 млн. рублей ежегодно. Продажа Аляски позволила бы получить немалую часть суммы и избавила бы государственную казну от ежегодных дотаций Российско-Американской компании в 200 тысяч рублей серебром.

И вроде бы случайно, в это время подоспела депеша Э. Стекля канцлеру Горчакову о целесообразности сделки с Соединёнными Штатами. Аналогичную записку канцлер получает и от главы Морского министерства – вице-адмирала Николая Карловича Краббе.

Предложение поддержал и великий князь Константин Николаевич.

Стекль был вызван в Санкт-Петербург. Александр II проводит в парадном зале Министерства иностранных дел «секретное заседание» с участием вышеназванных персон для обсуждения судьбы Аляски. Все единогласно высказываются за продажу Русской Америки. Таким образом, её будущее было предрешено.

Посол России в США Эдуард Стекль

Договорились и по цифре – минимальная сумма, за которую Российская Империя была готова уступить свои заморские владения, составила 5 миллионов долларов золотом.

Получив необходимые инструкции, Эдуард Стекль в начале марта убывает в Вашингтон. По дороге он серьезно заболел и почти месяц провёл в постели. Тем не менее, он продолжал вести переговоры с американскими политиками, и прежде всего, с госсекретарем США Уильямом Стьюардом. Помогала Стеклю в работе его супруга Элизабет Говард. Она была американкой. И вполне разделяла интересы своего мужа в том, что касалось миллионов долларов.

После выздоровления Стекль направился с визитом к госсекретарю. Они были давно друг с другом на короткой ноге. И предстоящая сделка сулила обоим определённый выигрыш: кому-то политический, а кому-то финансовый. Как всегда одетый с иголочки, в тёмном смокинге и светлой манишке, с ослепительным воротничком и бабочкой, временный поверенный предстал пред очами государственного секретаря.

Уильям Стьюард занимал внушительный кабинет, большие окна которого были плотно завешаны тяжёлыми шторами, словно хозяин опасался, как бы произнесённое здесь слово не вылетело наружу. Всем своим обликом он походил на зловещую птицу. Скошенный лоб, резкий нос с горбинкою, плотно сжатые губы, небольшой подбородок и седая шевелюра.

После взаимного рукопожатия и принятого в Соединённых Штатах короткого приветствия, Стекль самодовольно произнёс:

– Могу обрадовать вас, сэр: я свою миссию выполнил. Теперь очередь за вами.

Все, кто был близко знаком с этим приятной наружности дипломатом, вначале попадали под обаяние его мягкой улыбки и вкрадчивой жестикуляции. Его умение обволакивать собеседника своей манерой говорить, пристально, почти не мигая смотреть на него, улыбаться, понуждало не сомневаться, что он не имеет никаких злонамеренных мыслей. А между тем, Стекль являл собой весьма и весьма опасного противника. Когда его глаза с зеленоватым оттенком начинали бегать, – а бегали они как-то по-особому, словно дикий зверь, загнанный в угол, – его собеседнику, даже обладателю крепких нервов, становилось не по себе.

Уильям Стьюард

Не давая госсекретарю завладеть инициативой в разговоре, Стекль поспешил добавить:

– Если ваше правительство готово выплатить Российской империи более семи миллионов долларов, то Русская Америка будет ваша…

Стекль произнёс эту цифру с видимым удовольствием. Он намеренно назвал сумму, превышающую ту, которая была согласована с российским императором, потому что хорошо знал местную практику, которая непременно потребует дополнительных расходов, необходимых на подкуп конгрессменов. Он не забыл и о своём личном интересе и интересе госсекретаря.

Уильям Стьюард слушал Стекля с гордо непроницаемым видом. Он воспринимал его слова со смешенными чувствами. У них сложились приятельские отношения ещё с того времени, когда Стьюард был сенатором, а Стекль – начал работать в посольстве десять лет назад. У них друг от друга не было никаких секретов. Стекль хорошо знал, что госсекретарь также, как и президент Джон Адамс, был последовательным сторонником распространения влияния Соединенных Штатов на обе Америки.

Однако, слушая его, госсекретарь думал о том, как добиться от конгресса выделения крупной суммы его правительству. Это было делом довольно трудным в условиях разорённой страны после гражданской войны между Севером и Югом и серьёзного политического кризиса из-за произошедшего год назад убийства президента Авраама Линкольна.

– А русский царь не согласится продать Русскую Америку за меньшую сумму? – попытался он поторговаться.

– Ну, что вы, сэр, – готовый к подобному повороту их разговора и, зная прижимистость Стьюарда, возразил Стекль. – Я вам до моей поездки в Санкт-Петербург говорил о труднейшем финансовом положении России. Канцлер Горчаков поручил мне добиться в переговорах с вами, чтобы ваше правительство также взяло на себя долги совместной Российско-Американской компании.

Госсекретарь задумался. Он предложил гостю сигару. Сам закурил. Насладившись первой затяжкой, удовлетворённо проговорил:

– Дайте мне время на размышления, Эдвард. Я должен на это получить согласие своего президента…

На следующий день он тайно сообщил российскому дипломату, что президент готов запросить у конгресса 7 миллионов 200 тысяч долларов золотом для обговорённой сделки.

Стекль приступил к переговорам с конгрессменами и представителями прессы, которые могли бы оказать влияние на выделение необходимых средств и утверждение соответствующего договора. При этом он не скупился выплачивать им «как вознаграждение» немалые суммы из денег, которые по распоряжению царя ему были выделены «на известное употребление» в размере 165 тысяч долларов.

В Америке это называлось тогда и по-прежнему называется сегодня таким, казалось бы, безобидным словом, как лоббирование, которое в действительности камуфлирует криминальный смысл слова взятка.

Оставалась убедить сенаторов в необходимости покупки Русской Америки. Но рассказывать американскому парламенту о выгодах покупки никто не хотел – сумма в 7 миллионов 200 тысяч была довольно чувствительной.

Когда из Петербурга Эдуарду Стеклю пришёл окончательный текст договора, было уже около полуночи. Он немедленно прибыл с полученным документом к госсекретарю, зная, что тот стремился ратифицировать договор в конгрессе до начала весенних каникул. Уильям Стьюард срочно вызвал в государственный департамент всех необходимых для подписания документов чиновников и политиков.

Но в ходе дебатов в конгрессе для одобрения договора всё равно голосов не хватало. Часть конгрессменов была настроена против покупки новых территорий. Кто знает, насколько искренними были их утверждения? Возможно, они исходили из принципа, что изменение их позиции будет должным образом оплачено.

В прессе начался настоящий ураган. Чтобы его успокоить и найти самый убедительный аргумент для несговорчивых конгрессменов, Стекль приступил к дополнительному «вознаграждению». В газеты просочились сведения, будто бы ему пришлось потратить на это около 400 тысяч долларов. Утверждалось, что парламент США будто «был куплен русским дипломатом». Хотя, впрочем, по мнению некоторых корреспондентов, примерно половина этой суммы оказалась в его личном кармане.

В ходе дебатов в сенате по вопросу ратификации договора сенатор Самнер в своей речи предложил назвать покупаемую территорию «Аляской». Американская пресса подхватила это название, но ироничные корреспонденты прозвали приобретённые территории «холодильником Стьюарда», «глупостью Стьюарда» или «Джонсоновский зоопарк белых медведей».

Договор между Россией и США о продаже Аляски за 7 млн. долларов 200 тысяч золотом был подписан 18 (30) марта 1867 года. Эдуард Стекль получил чек на сумму в 7,2 млн. долларов, выплаченную казначейством США. Таким образом, за эту сумму была продана территория площадью 1519 тыс. кв. км, или менее, чем по 5 центов за гектар. Небезынтересным будет заметить, что, к примеру, трехэтажное здание окружного суда в центре Нью-Йорка обошлось казначейству штата дороже, чем Аляска американскому правительству.

Долгое время в России циркулировали слухи, будто бы эти деньги бесследно исчезли. На самом деле, большая часть денег была потрачена на закупку железнодорожной техники в Англии, а также технологий и принадлежностей для Московско-Рязанской, Рязанско-Козловской и Курско-Киевской железных дорог. Оставшиеся 390 243 рублей 90 копеек поступили наличными в Министерство финансов.

Сведения об этой сделке просочились в Петербург. Эдуарда Стекля стали обвинять в прессе, что он за американские взятки «надоумил царя-батюшку и канцлера Горчакова распродать русские земли». В апреле 1868 года петербургская газета «Голос» писала:

«Продажа за бесценок американцам Аляски – это позор и забвение памяти наших первопроходцев. Мы не можем отнестись к подобному невероятному слуху иначе, как к самой злой шутке над легковерием общества… Неужели трудами Шелихова, Баранова, Хлебникова и других, самоотверженных для России людей, должны воспользоваться иностранцы?»

Травля в обществе Эдуарда Стекля стоила ему дипломатической карьеры. Через год он был вынужден уйти в отставку. Но император Александр II отблагодарил его премией в 25 тысяч рублей, ежегодной пенсией в 6 тысяч рублей и награждением орденом Белого орла. Известна фраза императора в отношении Стекля: «За все, что он сделал, он заслужил особое «спасибо» с моей стороны».

Но в дальнейшем всё-таки ему было отказано пребывание на российской государственной службе. Как утверждает известная пословица – «нет дыма без огня». В Соединённых Штатах Америки в начале прошлого века были обнаружены документы, которые свидетельствуют о получении Эдуардом Стеклем крупных сумм золотом в «Риггс бэнк» (Riggs Bank).

Продажа Аляски не решила финансовых проблем российского государства. Но, по мнению канцлера, она избавила страну от будущих неминуемых столкновений с её могущественными соперниками, что потребовало бы не только денежных, но, самое главное, и человеческих потерь. А последствия были бы непредсказуемые. Этот внешнеполитический акт вполне вписывался в концепцию Горчакова, гласящую, что «любое расширение территории государства ослабляет его могущество».

Понимая, что незавершенность проводимых в государстве реформ потребует значительных финансовых ресурсов, Горчаков в меру своих сил пытался ограничить желания кругов, близких к Генеральному штабу, добиться новых приобретений в Средней Азии.

Военных стимулировали к этому российские предприниматели, желавшие получить новые рынки сбыта своих товаров и доступ к закупкам высококачественного среднеазиатского хлопка. До этого им приходилось из Северной Америки завозить хлопок, производимый рабским трудом.

– Ваше величество, – в который раз князь во время утренней аудиенции при обсуждении международных событий повторял императору свой тезис, – для нашей безопасности, будь то на Востоке, или в Европе, мы приходим к одному выводу – ради своего могущества на внешней арене и в интересах народов, заботу о которых Провидение возложило на ваше августейшее величество, а также в интересах мира и общего равновесия, наипервейший долг России есть завершение внутренних преобразований. От этого зависит будущее России и всех славянских народов.

Этим аргументом, казавшимся ему наиболее убедительным, канцлер рассчитывал побудить императора урезонить амбиции военных кругов.

За почти двадцатилетнюю службу в должности канцлера Горчаков хорошо изучил вкусы и предпочтения своего государя. Он всякий раз являлся на утренние визиты к нему тщательно выбритым, благоухающим тонкими французскими духами, в безупречном фраке, с орденами Святого Александра Невского, Святого Владимира и алмазными подвязками ордена Святого апостола Андрея Первозванного.

Императору импонировало изысканное красноречие своего канцлера. Он высоко ценил знание им до тонкостей всех перипетий международной политики иностранных государств и его умелые внешнеполитические комбинации.

Будучи эстетом, Горчаков и к своей деятельности относился как к искусству. Поэтому в международных отношениях он стремился к гармонии. Добиться же гармонии в полифонии международных отношений является делом исключительной сложности. Канцлеру приходилось добиваться определённого контрапункта, казалось бы, не сочетаемых политических интересов великих держав с интересами Российской империи. Он точно уловил момент в расстановке международных сил для отмены Парижского трактата, подписанного в Париже 18/30 марта 1856 года. Как известно, этот документ «ограничивал верховные права России в Чёрном море» (она обязана была сократить свои морские силы «до самых малых размеров»).

После франко-прусской войны Франция была разгромлена. Великобритания в тот момент находилась в определённой изоляции.

Австро-Венгрия, поигравшая недавно войну Пруссии, без поддержки Франции не рискнула бы начать войну против России.

Как, впрочем, и Османская империя, не могла выступить против неё в одиночку, поскольку была охвачена глубоким кризисом из-за экономических проблем и нарастания национально-освободительных устремлений на Крите (остров в то время назывался Кандия – авт.) и на Балканском полуострове.

В конце лета 1866 года повстанцы на Крите выдвинули требование о присоединении к Греции. Петербург предложил западным державам поддержать кандиотов (так в тот период называли жителей Крита – авт.). Но Лондон и Париж отклонили это предложение. Турки подавили восстание.

В сложившейся обстановке только Берлин в силу собственных интересов поддерживал Петербург. Горчаков понимал, что надо было действовать решительно. Но против намерений канцлера высказали возражения некоторые деятели внутри страны. Министр внутренних дел Александр Егорович Тимашев назвал их «мальчишеским бахвальством». Военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин предлагал ограничиться только заявлением об отмене нейтрализации Чёрного моря, но не касаться вопросов о принадлежности Южной Бессарабии и демилитаризации Аландских островов.

Внешнеполитический барометр канцлера показывал «ясно». В итоге дискуссий его точка зрения была принята государем и положена в основу известного циркуляра Горчакова русским послам при правительствах государств-участников Парижского договора, прокламировавшего выход России из Парижского трактата и восстанавливавшего мировой престиж России.

Проведённая в Лондоне весной 1871 года международная конференция после убедительной аргументации российского посла Ф.И. Бруннова на основе указаний Горчакова, всё-таки признала положения, выдвинутые его циркуляром.

Ближайший помощник канцлера Александр Жомини писал по этому поводу:

«Не было случая, чтобы договор был мирно похоронен спустя 15 лет после его подписания».

Это был безусловный успех российской внешней политики.

Фёдор Иванович Тютчев откликнулся стихами на это важное для авторитета России событие:

За эти достижения император высочайшим указом пожаловал князю А.М. Горчакову, с нисходящим его потомством, титул светлости.

Горчаков напрасно возлагал большие надежды на «европейское равновесие», чтобы закрепить те успехи российской внешней политики, которые наметились после его циркуляра.

Каждая из европейских держав, внешне сохраняя приверженность договорённостям с Россией по тем или иным вопросам, на практике действовала в сугубо эгоистических целях.

Так было всегда и, как известно, так продолжается и в наши дни.

Горчаков считал Францию постоянным и стабильным партнёром России. Об этом он писал в своих закрытых докладах, адресованных императору.

В инструкции новому послу России в Париже князю Н.А. Орлову он указывал на мотивы, которые определяют стремление Российской империи к «согласию с Францией». Две страны, говорилось в письме, вовсе не имеющие неизбежно враждебных интересов, и имеющие, напротив, много схожего, могли и должны были найти взаимную выгоду в согласии, которое способствовало бы их безопасности, их процветанию и поддержанию разумного равновесия в Европе. «Подобные принципы, – подчеркнул канцлер, – имеют постоянный характер. Они выше всех превратностей».

Схожие мысли он высказывал и в своих беседах с послом Франции. Генерал Ле Фло (полное имя Адольф Эммануэль Шарль Ле Фло) своей внешностью отнюдь не напоминал героев новелл Ги де Мопассана и Эмиля Золя. Скорее он походил своей плешивой головой, плебейским носом, жидкими бакенбардами, седыми усами и подстриженной бородкой на провинциального почтмейстера. В его политической карьере перед вторым назначением главой дипломатической мисси в России были должности военного министра в правительстве и депутата Национальной ассамблеи. Хотя на этих должностях он пробыл непродолжительное время.

– Уверяю вас, генерал, – говорил Горчаков ему перед подписанием в июне 1874 года двустороннего российско-французского договора о торговле и мореплавании, – если бы французская империя считалась с нами, она избежала бы тех бедствий, которым она подверглась. Подписанием этого договора мы укрепим традиционные связи, существующие между нами. Как на континенте, так и на морях между Россией и Францией не существует никаких разногласий. Это является залогом и надежной основой упрочения их дальнейшего сближения. По отношению к Франции наш августейший монарх сохраняет доброжелательные чувства. Прошу передать вашему правительству, что Франция всегда рассматривалась его кабинетом как главный элемент всеобщего равновесия. И у нас нет никакого повода отказываться от этой традиции.

Другим спектром интересов светлейшего князя в этот период было укрепление связей между монархами России, Австро-Венгрии и Германии. С его точки зрения, союз трёх императоров позволил бы обеспечить европейскую безопасность и ограничить стремление Великобритании к гегемонии на континенте и мире в целом.

Объединение Германии, осуществленное «железом и кровью» министром-президентом Пруссии Отто фон Бисмарком, который, чтобы польстить Горчакову, называл себя его «учеником», заставило светлейшего князя подумать над тем, как найти способ нейтрализации дальнейших агрессивных планы тевтонцев.

Горчаков сумел убедить российского императора и своих коллег – министров иностранных дел Австро-Венгрии, Германии и Франции пойти на создание новой европейской архитектуры, которая бы отвечала их интересам и содействовала общей безопасности.

Для осуществления своих планов ему предстояло минимизировать неприязнь Александра II к Австрии, предавшей Россию во время Крымской войны, и попытаться исключить наметившееся по инициативе Бисмарка сближение Пруссии и Австрии.

К этому времени на политическом небосклоне Габсбургской империи начала восходить звезда граф Дьюла Андраши. Его отношение к России сформировалось в период событий 1848 года, когда он сражался в рядах восставших (его даже приговорили к повешению, но он успел бежать за границу: вначале в Константинополь, затем в Париж). Амнистия 1857 года позволила ему вернуться в Венгрию. Он принёс присягу верности императору Францу Иосифу I и вновь активно включился в политическую жизнь.

В результате подъёма национального движения австрийская монархия вынуждена была пойти на уступки Венгрии, которая грозила выйти из повиновения. В 1867 году Австрия была преобразована в дуалистическую Австро-Венгерскую монархию.

Произошедшие события выдвинули графа Андраши в ряды весьма влиятельных политиков: он становится премьер-министром Венгрии, но не изменил своего антироссийского настроя. Через четыре года граф получает пост министра иностранных дел Императорского двора.

Это был человек пассионарной натуры, с несомненной харизмой и внешностью франтоватого брюнета, любившего щегольнуть ярким национальным военным мундиром. Такие мужчины не оставляют равнодушными сердца романтически настроенных женщин. Поэтому далеко не случайно супруга австрийского посла Амалия фон Хаффнер поведала одной из фрейлин императрицы Марии Александровны о людской молве, которая сплела легенду о романе графа Андраши с императрицей Австрии и королевой Венгрии Елизаветой, женой Франца Иосифа I, известной как Сисси.

Её образ и необычная, полная романтики и трагедии жизнь вдохновила многих литераторов, живописцев и кинематографистов.

Амалия фон Хаффнер, по-женски завидовавшая очаровательной Сисси, рассказывала фрейлине историю любви австрийского императора и баварской принцессы, абсолютно уверенная в том, что она слово в слово будет передана царице.

– Вы знаете, милая Катенька, – пряча лукавую улыбку, говорила Амалия, – двадцатитрёхлетний император Франц Иосиф пленился красотой пятнадцатилетней Сисси, когда вся её семья по приглашению Габсбургов находилась в их летней резиденции. Императору прочили в жёны принцессу Баварскую Елену, старшую сестру Сисси. Но, увидев Сисси, Франц Иосиф заявил матери, что женится на принцессе Елизавете, а не на Елене. Спустя несколько месяцев, по словам фрау фон Хаффнер, украшенный цветами корабль доставил по «прекрасному голубому» Дунаю счастливых жениха и невесту из Баварии в Вену. Госпоже фон Хаффнер посчастливилось присутствовать на их венчании.

– Мне показалось, – произнесла она уже с искренним волнением, будто вновь переживала эти минуты, – что почти вся Вена любовалась сияющей красотой невестой, которая была в розовом платье, расшитом серебром, с бриллиантовой диадемой на короне необычайно роскошных чёрных волос. От церкви Августинцев до императорского дворца молодожёны ехали в карете с инкрустированными золотом колёсами и дверцами, расписанными два века назад Рубенсом.

Но жизнь оказалась суровее сказочных фантазий бывшей баварской принцессы. Первые мгновения счастья вскоре сменились для молодой императрицы ощущениями птицы, запертой в золотой клетке. Строгий регламент и этикет императорского двора лишил её милой сердцу свободы.

Мать императора София, игнорируя особенности характера невестки, пыталась сделать из неё своё подобие, деспотично контролируя каждый её шаг, досаждая ежеминутными наставлениями.

Сисси находилась на грани отчаяния, она пыталась призвать на помощь Франца Иосифа. Но безуспешно. Будучи мягким по характеру, он оказался между двух огней: безграничная любовь к жене столкнулась в нём с глубоким уважением к матери.

Состояние её души передают стихи, написанные Сисси через две недели после свадьбы:

Неожиданно для всех Сисси демонстрирует лучшие качества дипломата – политическую интуицию, дальновидность и врождённый такт, при решении вопросов, касающихся вассальной Венгрии. Она полюбила эту страну и культуру венгерского народа. Начала изучать венгерский язык. Проявила удивительную способность, довольно быстро заговорив на нём свободно. При этом ей помогал граф Дьюла Андраши, который знакомил её с венгерской поэзией, культурой народа и его обычаями.

Они проводили вместе много времени в беседах о путях строительства дуалистического государства. Это и стало питательной почвой для легенды об их любовной связи. Поговаривали даже об отцовстве Андраши дочери императрицы Мари Валери. Лишь, когда та повзрослела, для всех стало очевидным её внешнее сходство с Францем Иосифом.

Граф Андраши довольно быстро становится влиятельной политической фигурой в Австро-Венгрии. Не без его инициативы Бисмарк убеждает своего императора провести в сентябре 1872 года в Берлине двустороннюю встречу с Францем Иосифом по актуальным международным проблемам.

Но об этом по своим источникам узнаёт канцлер Горчаков, который немедленно сообщает о готовящейся сепаратной встрече своему императору. Забавный случай изменил конфигурацию этого события и его результаты.

Во время рыбной ловли Александр II увидел немецкого посла Ройса и, как бы, между прочим, спросил:

– Правда ли, что в сентябре состоится встреча двух императоров: Германии и Австрии?

Канцлер Дьюла Андраши

Посол от неожиданного вопроса опешил. Но не смел лукавить императору и в общих словах рассказал царю о том, что такая встреча предполагается. Он в тот же день доложил Бисмарку о состоявшемся разговоре. Бисмарк срочно направляет от имени императора Вильгельма I приглашение Александру II на эту встречу, опасаясь возможного сближения России с Францией.

Саммит суверенов ознаменовался наметившимся «Союзом трёх императоров». России удалось в тот момент не допустить сближения Австрии и Германии за её спиной.

Стороны достигли устной договорённости поддерживать статус-кво на Балканском полуострове при невмешательстве во внутренние дела Османской империи.

Бисмарк в духе своей тайной дипломатии на встрече тэт-а-тэт с Горчаковым подобострастно уверял «своего учителя», что Берлин поддержит согласованные действия России и Австро-Венгрии на Балканах. А графа Андраши он заверил, что Берлин подставит плечо Вене в её политике расширения немецкого фактора среди славянского населения на полуострове.

О встрече трёх императоров стало известно Лондону. Его беспокоила такая коалиция в центре Европы. Министр Дерби поручил своим послам в трёх столицах выяснить подробности состоявшегося саммита и не носил ли он антибританской направленности.

Посол Лофтус запросился на беседу к канцлеру Горчакову. Он поинтересовался у него итогами встречи в Берлине.

В тот же день Лофтус направил следующую депешу в Форин-офис:

«По данным, полученным мною из разговора с российским канцлером и из закрытых источников, есть основания полагать, что встреча привела к более гармоничным отношениям между российским и австрийским императорами, которые в последнее время носили отчуждённый характер. Императору Вильгельму также удалось восстановить равновесие между Германией и Австрией. Или как остроумно заметил граф Андраши: Cela nous met do foin dans nos bottes (Это засовывает нам сено в сапоги – франц.). На встрече обсуждался подъём национального и революционного движения. «Интернационал» вынашивает революционные планы и замыслы социалистических партий в Европе. По этому поводу должна была состояться австро-германская конференция в Берлине. Но она отложена. Князь Горчаков высказался в том смысле, что вопрос «Интернационала» более касается Австрии и Германии. Стороны заострили внимание и на отношениях трёх империй к Престолу в Риме. Князь Горчаков в беседе со мной представил Россию как проникнутую чувствами религиозной толерантности и готовой с Престолом иметь гармоничные отношения. Но подчеркнул, что до тех пор, пока Папство и Римская католическая церковь будут чётко ограничивать себя в рамках «католицизма», он будет их сторонником и защитником. Но если они будут скатываться к «полонизму» (поддержке польских сепаратистов – авт.), то он будет их определённый враг. Он также заявил, что не позволит, кому бы то ни было втягивать себя во враждебное отношение к Папе и к католической религии в империи.

У меня также имеются сведения, что обсуждались взаимные гарантии территориальных владений сторон и сохранение мира и безопасности в Европе.

Канцлер Горчаков в превосходной степени говорил о графе Андраши. Впервые появившись на большой политической сцене как активное действующее лицо, он приобрёл доверие императоров Германии и России, что впоследствии принесёт свои плоды».

В марте 1873 года состоялся визит императора Вильгельма в сопровождении Бисмарка и фельдмаршала Мольтке в Петербург.

В ходе визита двумя фельдмаршалами была подписана военная конвенция между Россией и Германией. С российской стороны её подписал фельдмаршал Фёдор Фёдорович Берг – наместник Царства Польского, с германской – фельдмаршал Хельмут фон Мольтке – начальник генерального штаба Германии.

Документ предусматривал, что в случае нападения на одного из участников конвенции, другая держава окажет помощь 200 – тысячной армией.

В момент подписания Бисмарк неожиданно для российской стороны заявил, что конвенция не будет иметь силы, если к ней не присоединится Австрия.

Это заявление, конечно, выдавало его предварительную договорённость с Андраши. Именно честолюбивый и не лишённый коварства венгерский граф отговорил Франца Иосифа от поездки в российскую столицу, надеясь на союз с Великобританией.

Но его надежды не оправдались. Опасаясь остаться в изоляции, он по согласованию с императором Францем Иосифом приглашает в Вену германского и российского канцлеров.

В июне того же года состоялся визит Александра II в сопровождении Горчакова в Вену.

В Шенбруннском дворце была подписана двухсторонняя конвенция о совместном образе действий в случае военной угрозы одному из государств.

В октябре к ней присоединилась и Германия. Тем самым завершилось создание «Союза трёх императоров», носившего, по сути, характер консультативного акта.

Но этому «союзу» предстояло выдержать суровые испытания надвигающихся, как неминуемый ураган, национально-освободительных войн на Балканах. Об этом будет рассказано в следующей главе.

Глава 3
«Москов-паша»

Поздним вечером к российскому послу в Константинополе Николаю Павловичу Игнатьеву по срочному делу запросился Христо Карагёзов – его кавас (так по-турецки называли охранника или ординарца – авт.).

Граф Николай Игнатьев

Он был болгарином. Несколько лет назад служил охранником российского консульства в Русе. К нему с криком о помощи бросился молодой болгарин, которого преследовали турки. Христо спас болгарина, но самому пришлось скрываться, чтобы избежать международного скандала. Пробравшись нелегально в Константинополь, он обратился за помощью в российское посольство.

Когда его представили послу, Николай Павлович был поражён грозным видом его мощной фигуры в живописном черногорском костюме. Понимая значение внешней эффектности, которая может произвести впечатление на Востоке, посол после рассказа Карагёзова о своих приключениях и полученных рекомендаций на него, решил принять его на службу в качестве своего каваса.

Появление посла в сопровождении почти двухметровой фигуры болгарина с роскошными чёрными, как смоль, длинными усами, в экзотическом облачении, у которого за широким поясом торчали внушительный револьвер и длинный кинжал, вызывало у каждого, кто видел эту устрашающую сцену, невольный трепет и восхищение.

– Ваше превосходительство, – извинившись за беспокойство, обратился к послу Христо, – мой земляк-болгарин пришёл в посольство вместе с двумя кандиотами, которые просят срочной встречи с вами.

Николай Павлович понял, что, наверняка, это были посланцы восставшего в августе 1866 года греческого населения на острове.

– Христо, проводи их в комнату приёмов и пригласи нашего переводчика греческого языка. Я через десять минут приму их, – коротко распорядился посол, отложив французскую газету.

Ночные посетители, волнуясь, ожидали посла в просторной комнате, ярко освещённой свечами в красивых бронзовых канделябрах. На их загорелых лицах отражались перенесённые испытания, а в больших чёрных влажных глазах теплилась слабая надежда на возможную помощь.

Старший из них, которому можно было дать лет шестьдесят, с крупной, почти лысой головой, назвал себя Микисом Димопулосом.

Он представил болгарского сопровождающего, судя по его возрасту, сверстника Христо, и молодого кандиота, чьи кучерявые волосы прилипли к высокому вспотевшему лбу.

– Ваше превосходительство, господин посол великой России, – волнуясь, начал Микис, – недавно созданное правительство нашего острова поручило нам встретиться с вами и рассказать о том, что восставшие против османских угнетателей жители острова провели ассамблею, которая избрала правительство и провозгласила декрет об уничтожении навсегда на острове Кандия власти османского правительства и о вечном присоединении к матери Греции.

Он перевёл дыхание, пока переводчик переводил заранее заученную им фразу, и продолжил:

– Прошу ваше превосходительство, принять копию этого декрета, – слегка дрожащей рукой протянул он Игнатьеву документы, написанные каллиграфическим подчерком на греческом языке.

Николай Павлович, принял документы, поблагодарил Микиса и попросил его рассказать подробнее о событиях на острове.

– Мы обращаемся к вам, ваше превосходительство, а через вас к великой России за помощью, – чуть не плача, проговорил он. – Если Россия нам не поможет, то османы зальют кровью наш остров.

Ночью Николай Павлович составил депешу канцлеру Горчакову, которая ранним утром была направлена в Санкт-Петербург.

Посол сообщал о состоявшемся разговоре с посланцами правительства, созданного на восставшем острове.

Причиной восстания, писал Игнатьев, явилось усиление турецкого гнёта над православным населением Кандии, отсутствие школ и больниц. Кандиоты не могли более терпеть повышения налогов, административного и судебного произвола турецких властей. Когда турки силой стали принуждать людей к повиновению, то они взялись за оружие и потребовали воссоединения с Грецией. Турки бросили войска на подавление сопротивления.

Игнатьев предлагал объединить усилия стран Европы для оказания давления на Турцию, чтобы её войска прекратили репрессии против кандиотов и чтобы турецкие власти нашли взаимоприемлемое решение в переговорах с образовавшимся правительством острова.

Через несколько дней Игнатьев получил предписание Певческого моста о необходимости сдерживать восставших через своих эмиссаров и одновременно побудить французских и английских коллег оказать совместное давление на турецкое правительство провести на острове реформы в интересах христиан.

Выполняя указания центра, посол поручил российскому консулу на острове Спиридону Ивановичу Дендрино (этническому греку – авт.) попытаться найти способы умиротворения повстанцев.

Игнатьев встретился с французским послом маркизом Рене-Франсуа де Мустье в своей резиденции.

Маркиз был заносчив. Это, вероятно, объяснялось унаследованным им богатым состоянием, благоприятной дипломатической карьерой и тем влиянием на власти блистательной Порты, которого он добился за пять лет своей мисси в Константинополе.

Непринуждённую беседу Николай Павлович начал с рассказа маркизу о своих весьма благоприятных впечатлениях от французского посла в Пекине барона Гро.

– Его императорское величество шесть лет назад поручил мне миссию в Китае урегулировать пограничные вопросы… Как вам известно, там в это время ваши войска совместно с английскими вели боевые действия против китайцев… Посол Великобритании лорд Элджин склонял барона Гро к тому, чтобы уничтожить Пекин и сжечь жемчужину китайской культуры Запретный город. Никакие мои аргументы не допускать этого варварства не возымели действия на англичанина. Лишь с помощью барона Гро удалось убедить лорда и спасти столицу Китая и обе союзные армии от мести китайцев. Если бы этого не случилось, то весь народ Поднебесной, включая и восставших против правящей династии, поднялся бы против иноземных армий.

Франтоватый маркиз, известный своей скандальной связью с дочерью посланника Сардинии в Пруссии Делоне, когда тот возглавлял французскую миссию в Берлине, сделал комплимент Игнатьеву за его блестящий французский язык. При всём своём апломбе и высокомерии, перед которым пасовали другие его коллеги из европейских стран, маркиз чувствовал себя всегда рядом с Игнатьевым неуверенно, зная о том, что он был удостоен императором Франции Наполеоном III ордена Почётного легиона. С наигранным огорчением Мустье сказал:

– Да, и нам, к сожалению, тоже приходится заниматься восставшими на острове Кандия.

«Уловил изощрённый галльский ум, что я веду дело именно к восстанию на острове» – мелькнуло в голове у Николая Павловича.

– Мои дипломаты из различных источников получают информацию о чудовищных зверствах там над христианами, – не теряя время на праздные разговоры, перешёл он к цели своей встречи с маркизом. – И, как мне представляется, без вашего, excellency, влияния на власти Порты, о котором известно всем, – (намеренно сделал он комплимент честолюбивому французу), – не удастся прекратить кровопролитие ни в чём не повинных людей…

Игнатьев сделал паузу, надеясь увидеть хоть какой-то признак сострадания к участи кандиотов в глазах собеседника. Но тщетно.

Француз с полным равнодушием воспринял его слова.

Николай Павлович продолжил:

– Послы всех европейских монархий могли бы выступить с коллективным демаршем и потребовать от Порты провести на острове реформы в интересах христиан.

Холодными глазами маркиз смотрел на Игнатьева с безразличием человека, который старался сохранить видимость почтения к собеседнику.

Николай Павлович понял, что француза совсем не волновали события на острове и судьба его жителей.

– Скажу вам откровенно, excellency, – с фальшивой улыбкой заговорил маркиз, – не все народы имеют право на независимость. Итальянцы и поляки такое право имеют. А угнетённые народы Османской империи исторически лишены такого права. По моему убеждению, у турецких христиан отсутствуют такие факторы, как однородность, сила, единство и способность играть роль в истории…

Маркиз сделал паузу и с некоторой категоричностью добавил:

– Но Египту в таких качествах я бы не отказывал… Его военная монархия смело идёт по пути прогресса.

– Позволю себе, маркиз, возразить вам, – едва сдерживая возмущение столь очевидной дискриминацией, сказал Николай Павлович, – ваш подход, как мне кажется, объясняется тем, что Франция начала строительство Суэцкого канала и в её интересах привлечь в Египет как можно больше европейского капитала.

Мустье начал терять своё обычное олимпийское равновесие и стал резко возражать. Но в его словах не было убедительных аргументов. Осознавая это, он стал злиться. Тем самым ещё более обнажил очевидную несуразность своих утверждений.

В глазах Игнатьева он заметил ироничную улыбку.

Лучшим выходом из этой ситуации маркиз нашёл для себя поблагодарить собеседника за доставленное удовольствие от встречи и, ссылаясь на чрезмерную занятость делами, с извинениями удалился.

«Не случайно говорят: «правда глаза колет», – вдогонку французу подумал Николай Павлович.

– До чего же неприятный характер у маркиза, – поделился Игнатьев с женой после встречи с французом. – Даже скверный… Поэтому-то и побаиваются его здесь другие послы. Никому не хочется стать объектом его вспыльчивости и несдержанности. С такими людьми вообще не хочется иметь дела.

Никаких заверений по итогам встречи Мустье не сделал, лишь пообещал, что проинформирует обо всём своё правительство.

Аналогичную беседу Игнатьев провёл с британским послом лордом Генри Эллиотом.

Подобно французу, английский посол также не поддержал инициативу Игнатьева, суть которой сводилась к тому, чтобы убедить Турцию не направлять войска на остров. Правительство королевы исходило из того, что коллективные действия послов приведут к усилению в регионе, в частности в Греции, позиций России.

Чуткое ухо британских секретных служб уловило циркулировавший слух о намерении греческого короля Георга жениться на русской великой княжне Ольге Константиновне.

К слову сказать, британцами были задействованы тайные пружины, чтобы не допустить этого брачного альянса. Однако вопреки их проискам этот брак состоялся. Ольга Константиновна официально стала «королевой всех эллинов». После смерти мужа она была регентом в Греции и прославилась своим милосердием, покровительством русским морякам и возрождением Олимпийских игр.

Тем временем консул Дендрино докладывал послу, что османское правительство направило войска на остров и организовало его блокаду с моря.

Блокада обернулась голодом и лишениями критян.

В ноябре 1866 года Игнатьев пишет частное письмо директору Азиатского департамента министерства Петру Николаевичу Стремоухову, в котором не скрывает своих эмоций:

«Женщины и дети, уже не говоря о сражающихся инсургентах, с голода мрут, как мухи… Страшно подумать о несчастных жертвах несвоевременной вспышки! Сообщите, что находите возможным сделать для критян и их семейств?… Сердце разрывается у меня. Французы хуже варваров, а англичане в прихвостни попали».

С этим письмом директор департамента пошёл к Горчакову, который ознакомил с ним императора.

Александр II поручил выдать из казны 50 тысяч рублей для закупки хлеба и направить его пароходами из Одессы голодающим жителям Крита.

В пользу критян была объявлена подписка Славянским благотворительным комитетом.

В конце года Игнатьев поручает командиру корабля «Генерал-адмирал» капитану I ранга Ивану Ивановичу Бутакову зайти в какой-нибудь порт острова, будто бы по причине потери якоря или под предлогом непогоды, и начать вывозить страдающее население острова в Грецию. Позже посол получил на это санкцию из Петербурга.

Всего русскими судами было вывезено с острова более двадцати тысяч голодающих. В этом есть безусловная заслуга посла Игнатьева, проявившего находчивость и самостоятельность действий.

Но Европа на запрос Греции о помощи ответила молчанием.

Великий французский писатель Виктор Гюго 17 февраля 1867 года откликнулся на эти события страстной публицистикой. Он пишет «Ответ народу Крита», в котором обвинил правительства великих держав в «заговоре молчания»:

«Хотите знать, каково положение на Крите? – спрашивает он. – Вот некоторые факты.

Восстание не умерло. Оно подавлено в долинах, но держится в горах. Оно живо, оно взывает, оно молит о помощи.

Почему Крит восстал? Потому, что господь создал его прекраснейшей страной мира, а турки превратили его в несчастнейшую страну; потому, что на Крите все есть в изобилии и нет торговли, есть города и нет дорог, есть села и нет даже тропинок, есть гавани и нет причалов, есть реки и нет мостов, есть дети и нет школ, есть права и нет закона, есть солнце и нет света. При турках там царит ночь.

Крит восстал потому, что Крит – это Греция, а не Турция, потому, что иго чужеземца непереносимо, потому, что угнетатель, если он того же племени, что и угнетаемый, – омерзителен, а если он пришелец – ужасен; потому, что победитель, ломаным языком провозглашающий варварство в стране Этиарха и Миноса, – невозможен; потому, что и ты, Франция, восстала бы!

Крит восстал – и это прекрасно.

Что дало восстание? Сейчас скажу. По 3 января – четыре битвы, из которых три победы: Апокорона, Вафе, Кастель-Селино, и одно поражение: Аркадион! Остров рассечен восстанием надвое: одна половина его – во власти турок, другая – во власти греков. Линия военных действий идет от Скифо и Роколи к Кисамосу, к Лазити и доходит до Иерапетры. Шесть недель тому назад турки, оттесненные вглубь острова, удерживали лишь немногие селения на побережье и западный склон Псилоритийских гор с Амбелирсой. Стоило Европе в тот момент шевельнуть пальцем – и Крит был бы спасен. Но Европе было не до того. Тогда происходила пышная свадьба, и Европа любовалась балом.

Название «Аркадион» знают все, но что там произошло – мало кто знает. Вот подробности, правдивые и почти никому не известные. Шестнадцать тысяч турок напали на основанный Гераклием на горе Ида монастырь Аркадион, где находилось сто девяносто семь мужчин, триста сорок три женщины и множество детей. У турок – двадцать шесть пушек и две гаубицы, у греков – двести сорок ружей. Двое суток длится битва. Тысяча двести пушечных ядер изрешетили монастырь; одна из стен рушится, турки врываются в брешь; греки продолжают сражаться; сто пятьдесят ружей уже выбыли из строя, но еще шесть часов идёт жаркий бой в кельях и на лестницах, и во дворе лежат две тысячи трупов. Наконец последнее сопротивление сломлено; победители-турки наводняют монастырь. Остался лишь один забаррикадированный зал, где хранятся запасы пороха; в этом зале, у алтаря, посреди кучки женщин и детей, молится восьмидесятилетний старец, игумен Гавриил. Всюду вокруг турки убивают мужей и отцов; но если эти женщины и дети, заранее предназначенные для двух гаремов, останутся в живых – их ждет страшная участь. Дверь трещит под ударами топоров, она вот-вот рухнет. Старец берет с алтаря зажженную свечу, обводит глазами детей и женщин, подносит свечу к пороху – и спасает их. Вмешательство грозной силы – взрыв – приносит побежденным избавление, агония становится торжеством, и героический монастырь, сражавшийся как крепость, умирает как вулкан».

И далее писатель заявляет: «Монархи, одно слово могло бы спасти этот народ. Европе недолго сказать это слово. Скажите его! На что же вы годитесь, если вы не способны на это?

Нет! Они молчат – и хотят, чтобы все молчали. Выход из положения найден. О Крите запрещено говорить. Шесть-семь великих держав в заговоре против маленького народа. Каков этот заговор? Самый подлый из всех. Заговор молчания».

Эти обжигающие слова обличения в полной мере относились персонально и к маркизу Мустье. Потому что к тому времени он уже почти полгода занимал кресло министра иностранных дел Франции.

В России ширилось движение в поддержку населения острова. В январе в Петербурге на новогоднем балу в присутствии императорской семьи была организована лотерея «в пользу восставших кандиотов». На следующий день газеты опубликовали размеры собранных средств и обращение московского митрополита Филарета «ко всем православным России с призывом помочь кандиотам».

Горячую поддержку киприотам высказывали в своих публицистических статьях русские литераторы. Федор Иванович Тютчев опубликовал стихотворение, в котором писал:

События на Кипре, словно запал, взорвали ситуацию и в других провинциях Османской империи.

В Эпире и Фессалии, Албании и Сербии начали действовать вооружённые отряды.

Консул в Янине Ионин сообщал послу, что антитурецкое движение может охватить весь Балканский полуостров. В его обстоятельной записке содержались выводы о том, что не исключена возможность объединения сил Греции, Сербии и Черногории против Порты.

Сербия заключила договор с Черногорией и начала переговоры с Грецией о подготовке совместных выступлений против Турции.

«Пока христиане не усомнились в нашем могуществе, – делал вывод в своей записке консул, – следует спешить с разрешением Восточного вопроса».

Однако собранная Игнатьевым информация из других источников давала ему основания написать в сопроводительном письме к записке Ионина, что содержащиеся в ней выводы преувеличивают возможности объединения христианских народов на Балканах.

Аналогично оценивал ситуацию и Горчаков. Он считал завышенным оптимизм возможного объединения балканских христиан в тот момент. Одновременно канцлер ни на минуту не сомневался в том, что европейские страны всячески этому будут противодействовать.

Его комплексный анализ включал также и неготовность России активно выступить в защиту восставших народов на Балканах по причине незавершённости реформ и серьезных внутриэкономических проблем.

В этом духе Игнатьеву была направлена ориентировка Стремоухова с предупреждением о необходимости сдерживать «горячие головы», ибо без опоры на союзы с европейскими странами России это может грозить войной со всей Европой.

Строительство Суэцкого канала вынуждало Францию искать выгодного для себя решения Восточного вопроса. Беседы Мустье с Игнатьевым помогли ему лучше понять позицию России в отношении подвластных Турции христиан.

Пытаясь заручиться поддержкой своих интересов со стороны Петербурга, Мустье, уже в качестве министра иностранных дел, разработал проект реформ, который предусматривал оказание совместно с Россией содействия Турции при сохранении её целостности в проведении преобразований в христианских провинциях.

Этот проект Горчаков направляет Игнатьеву для того, чтобы посол высказал по нему свои соображения.

Николай Павлович ответил, что документ француза базируется на националистических идеях «младотурок» и «новых османов», предусматривающих ассимиляцию славянского населения или его «слияние», а фактически «поглощение» мусульманами. Проведение такой реформы было бы химерой. Поскольку она не учитывала реального положения дел и отвергала принцип национальной автономии. Предложения Мустье повторяли принятый турками указ, который называется хатт-и-хумаюн. Предлагаемое участие христианских народов в высших органах власти Османской империи не соответствовало количественному составу населения. Невозможно также, считал Игнатьев, формировать из христиан военные соединения, возглавляемые турецкими офицерами, и морскую службу под началом французов и англичан.

Николай Павлович прозондировал отношение других послов к проекту Мустье.

Чувство разочарования вызвало у него их единодушное согласие с французским проектом, а фактически – проявленную ими полную индифферентность к острейшей проблеме – к невыносимому положения христианских народов под гнётом турок.

Из этого Игнатьев сделал вывод, что послы получили соответствующие указания своих правительств.

Он сообщает в министерство, что рассчитывать на какое-либо содействие Англии, Австро-Венгрии, Германии и, разумеется, Франции в переговорах с турецкими властями не приходится.

Нужно сосредоточиться на том, чтобы постараться самим убедить турецкую сторону в необходимости самоуправления в провинциях. Местные органы власти должны формироваться на основе пропорционального представительства всех национальностей.

Одним из принципиальных моментов его предложений было восстановление православных и армянских церквей и создание болгарской церкви, а также обеспечение самостоятельности христианских школ и широкого участия христианского населения в судебной системе.

К своей записки в МИД Игнатьев для усиления аргументации приложил депешу консула в Адрианополе Константина Леонтьева, в которой выражалась надежда болгарского населения на помощь России в уравнении прав христиан с мусульманами.

Настойчивость Игнатьева возымела результат.

Под влиянием его информации Горчаков приходит к убеждению, что надежды на возможное взаимодействие с Францией по урегулированию вспыхнувшего конфликта между христианским населением и властями Турции оказались напрасными.

Светлейший князь приглашает к себе директора Азиатского департамента и диктует ему телеграмму послу в Константинополе.

– Мы слишком расходимся с Парижем в понимании сути реформ.

Канцлер сделал паузу. Дождался, когда Стремоухов закончит записывать за ним. Протёр батистовым платком стёкла пенсне и решительной интонацией, словно убеждал, как будто бы присутствующего при этом Николая Павловича, продолжил:

– У нас на первом плане – выгоды и будущность христиан, а у Франции – упрочение турецкого владычества, но исключительно под её влиянием.

Закончив диктовать, князь уже мягким тоном проговорил:

– Извольте направить депешу срочно с поручением послу провести переговоры с министром Фуад-пашой и твёрдо выразить позицию его императорского величества о необходимости эффективного, серьёзного и гарантированного улучшения положения христиан и обеспечения их безопасности, отмены репрессий, полного соблюдения законности и гуманности.

Раскланявшись, Петр Николаевич Стремоухов направился выполнять поручение Горчакова.

Он отметил про себя: «Князь по-прежнему не называет посла по имени и отчеству, ни его фамилии. Значит, он всё ещё продолжает опасаться его, как бы государь не назначил Игнатьева своим канцлером».

А такие опасения возникли у стареющего Александра Михайловича ещё в ту пору, когда Игнатьев был директором Азиатского департамента. Причём на эту должность он был назначен благодаря настоятельной просьбе самого Горчакова после триумфального успеха Игнатьева во время его миссии в Китае, где он в результате труднейших переговоров проявил блестящий талант дипломата и добился заключения Пекинского договора (ноябрь 1860 г.).

По этому договору были признаны заключенные двумя годами ранее Тяньцзиньский и Айгунский договоры между двумя государствами, урегулированы пограничные споры и к России навечно отошли земли на Дальнем Востоке, равные по площади четырём территориям Франции. Довольно скоро в новой должности Игнатьев проявил твёрдость характера, что не очень импонировало самолюбивому канцлеру.

Игнатьеву благоволил император, чьим крестником был Николай Павлович. Александр II считался с мнением Игнатьева, зная его беспредельную преданность трону, энергичность и умение находить убедительные аргументы в доказательстве своей позиции.

Особенно тревожно почувствовал себя Александр Михайлович, когда его обожгло змеиное жало сплетни об амурных связях с Надеждой Сергеевной Акинфовой. Вот тогда-то и покрывался он холодным потом и бегали по его телу мурашки от предательской мысли: «А вдруг государю однажды покажется, что ему нужен молодой и более решительный канцлер?»

Во время кратких наездов Игнатьева из Константинополя в Петербург для того, чтобы на родине провести свой отпуск, у Горчакова невольно полушутя, полусерьёзно вырывался вопрос:

– Не моё ли место вы приехали занимать?»

Игнатьев, как правило, остроумно возвращал ему шутку.

«Но кто знает, – думал князь, – как всё может повернуться?»

Для конфиденциальной беседы Игнатьев пригласил турецкого министра Мехмеда Фуад-пашу на обед в свою резиденцию в местечке Буюк-дере на берегу Босфора.

Вскоре после своего прибытия в Константинополь Николай Павлович произвёл капитальный ремонт главного здания посольства и резиденции посла.

Запрашивая средства на этот ремонт, он писал: «Российское дипломатическое представительство должно иметь подобающий великому государству вид».

За короткое время российское представительство преобразилось. Расширилась территория посольства за счёт купленного по соседству участка. Над главным зданием был надстроен этаж, где были оборудованы кабинеты для сотрудников. Столь же основательно удалось отремонтировать в стиле русского ампира двухэтажное здание резиденции. На её территории разбили красивый сад. Подобным комплексом не обладала ни одна иностранная миссия.

Игнатьев внешней стороне придавал немалое значение. Вот и сейчас он выезжал из посольства в резиденцию в красивой карете, запряжённой четвёркой аргамаков. На козлах восседал в своём красочном одеянии мощный Христо Карагёзов.

«Москов-паша», «Игнат-паша», – раздавалось в толпе горожан, с любопытством и восхищением наблюдавших за необычной картиной.

Всему Константинополю было известно, какое влияние приобрёл в турецкой столице российский посол благодаря своим добрым отношениям с султаном Абдул-Азизом.

Николай Павлович сумел расположить к себе падишаха с первой встречи. После торжественной речи и вручения верительных грамот он дал знак сопровождавшим его сотрудникам посольства преподнести от имени государя красивый чайный сервиз, изготовленный на императорском фарфоровом заводе.

Султан Абдул-Азиз

От себя лично он вручил картину известного российского художника-мариниста Айвазовского, которая произвела на Абдул-Азиза сильное впечатление.

– Я глубоко удовлетворён, – сказал султан, – что император России направил к нам послом такого известного политического деятеля. Выражаю благодарность за подарки и всегда буду рад быть вам полезным. Вы может без лишних формальностей и церемоний обращаться непосредственно ко мне.

Николай Павлович был приятно удивлён такой любезностью восточного монарха, его доброжелательным тоном, который располагал к доверительности.

– Позвольте заверить вас, ваше величество, – сказал он, – что я сделаю всё от меня зависящее, чтобы практической деятельностью помочь в осуществлении искреннего желания нашего государя, его императорского величества Александра II, открыть новую страницу в отношениях с Турцией и наладить взаимовыгодное торговое сотрудничество.

Игнатьев постарался закрепить наметившееся расположение к нему султана. Он вскоре пригласил его пожаловать на приём в посольство, организованный по случаю своей официальной аккредитации.

Султан удостоил приём своим посещением, что явилось полной неожиданностью для всего дипломатического корпуса и высшей аристократии Османской империи.

Случай беспрецедентный. Другие посольства не удостаивались такой чести.

На приёме падишах не сводил глаз с супруги посла, красавицы Екатерины Леонидовны. Она была дочерью князя Л.М. Голицына и правнучкой великого полководца М.И Кутузова.

На следующий день в посольство нарочным от султана был доставлен подарок – великолепное колье из бирюзовых звёздочек, обрамлённых бриллиантами. В сопроводительной записке на французском языке содержался изящный комплимент, посвящённый Екатерине Леонидовне.

Николай Павлович немедленно отреагировал благодарственным письмом монарху за щедрый подарок с изысканными словами признательности от имени Екатерины Леонидовны.

С тех пор в отношениях между Абдул-Азизом и Игнатьевым установилась столь впечатляющая доверительность, что высшие чиновники Великолепной Порты иногда даже обращались к российскому послу за содействием в продвижении их личных дел.

Игнатьев, осознавая меру в столь щепетильной сфере, действовал с присущими ему тактом и осторожностью.

Графиня Екатерина Игнатьева

Умение налаживать доверительные отношения с людьми, находящимися на различных ступенях государственной власти, с представителями разных социальных слоёв и сфер деятельности в государстве его аккредитации это – свидетельство профессионального искусства дипломата. Николай Павлович Игнатьев постиг его в совершенстве.

Такие отношения султана к главе российской дипломатической миссии не всем были по нраву, как среди представителей турецкой верхушки, так и иностранных посольств.

Кроме того, в Константинополе было немало польских эмигрантов, скрывавшихся от российского правосудия за преступления во время восстания 1863 года. Здесь функционировало польское агентство, преобразованное в так называемый Польский жонд (повстанческое национальное правительство – авт.). Вскоре его возглавил Тадеуш Окша-Ожеховский, получивший прозвище на турецкий манер «Окша-бей».

Власти Порты благосклонно относились к польской эмиграции. Военные с опытом получали титулы беев и пашей. У них были широкие связи в посольствах западных стран и в кругах, близких к власти, в этих странах.

Для турецких специальных служб они представляли практический интерес в проведении разного рода тайных операций.

Игнатьев через верных ему людей сумел получить документы из архива польской эмиграции, находящейся в Турции. Среди них оказались тексты поддельных англо-французского и русско-турецкого договоров, изготовленных агентами Окша-бея. Николай Павлович представил их великому визирю Турции.

Окша-бея выслали из Константинополя. Но через своих подручных он продолжал строить козни против русского посла.

Однажды на Игнатьева было совершено покушение. При выходе из театра на него напали несколько человек. Но чётко сработали Христо Карагёзов и четверо охранников-черногорцев. Николай Павлович не пострадал. Его обращение к турецким властям с требованием провести расследование этого преступления не дали результатов. Кто его организовал, так и осталось неизвестным.

Читатели, конечно, помнят, что уже в наши дни в результате террористического нападения погиб российский посол в Турции Андрей Карлов.

После попытки покушения на Николая Павловича его супруга Екатерина Леонидовна пригласила Христо Карагёзова на разговор:

– Благодарю вас, Христо, за вашу бдительность.

Она попросила принять подарок его супруге Елене.

– Вы можете дать мне слово, Христо, что и впредь будете столь же внимательны, и ни один злоумышленник не сможет причинить вреда Николаю Павловичу?

– Я живота своего не пожалею за его превосходительство, – ответил бравый кавас.

– Понимаете, Христо, у Николая Павловича такой характер. Он считает для себя унизительным и постыдным прятаться от наёмных убийц. Его так воспитали в семье и в военной академии. У него обострённое чувство воинско-рыцарской части. И потом он как глубоко религиозный человек, уверен, что без воли Божией с ним ничего не случится… Я очень надеюсь на вас…

Наученный горьким опытом, Игнатьев при выезде из посольства не забывал об охране. Поэтому в поездке в Буюк-дере его всегда сопровождал Христо Карагёзов.

Встретив Фуад-пашу в резиденции, Николай Павлович с гордостью русского помещика, который души не чаял от красот своей усадьбы, показал ему роскошный сад. Морской воздух Босфора, насыщенный благоуханием расцветающей магнолии и распустившихся роз, несмолкаемая симфония птичьего пения создавали в душе настроение мира и спокойствия.

После короткой прогулки Игнатьев пригласил гостя в здание резиденции. Опытный глаз турецкого министра сразу заметил стол, ломившийся от разнообразных и вкусных яств. Фуад-паша понял, что предстоит серьёзный разговор. Николай Павлович хорошо изучил вкусы своего гостя, его наклонности и желания. Соответствующим образом были приготовлены и блюда.

С министром у посла установились добрые отношения. Это был один из самых опытных политиков Блистательной Порты. В начале 60-х годов султан поручил ему урегулировать Ливанский кризис. Он подавил его жесткими карательными методами. За его плечами служба в качестве великого визиря, военного министра. В третий раз он занимал должность министра иностранных дел.

Этому человеку с внешностью стареющего феллаха, за которой скрывались творческая энергия и огромная воля, не без оснований приписывали «тонкость и талант изысканного дипломата, обладающего чувством юмора». Он был сыном поэта и сам с успехом проявил себя на литературном поприще. Блестяще владел французским и немецким языками, знал несколько других европейских языков.

Игнатьеву импонировала интеллигентность Фуада-паши, его эрудиция и неортодоксальность.

Турецкий министр не раз проявлял к российскому послу знаки своего подчёркнутого искреннего благоволения.

Богатый политический опыт подсказывал Фуаду-паше необходимость проведения в Турции глубоких реформ. Но они, по его мнению, должны осуществляться на принципах «османизации». Другими словами, это означало слияние всех наций империи с турецкой нацией.

Игнатьев знал о приверженности Фуада-паши к Франции. Знал он и о том, что министр был сторонником проекта Мустье. Поэтому настраивался на долгий и трудный разговор.

После обмена принятыми в Турции любезностями и угощения гостя всевозможными сладостями, приготовленными посольским поваром с использованием рецептов русской кухни, Николай Павлович начал выводить министра на разговор по интересующей его теме.

– Не могу не признаться вам, ваше превосходительство – начал Игнатьев после того, как они выпили за очередной тост медовый напиток, настоянный на лепестках болгарской розы (изобретение посольского повара – авт.), – что события на Крите вызывают у моего государя императора немалые огорчения.

И чтобы не последовало немедленной реакции гостя, он молвил:

– Наши консулы шлют мне одну депешу за другой о том, что в Греции, Сербии и других европейских провинциях Порты растёт сочувствие к инсургентам на острове, что может вызвать неприятные последствия по всей стране.

– Понимаю вас, ваше превосходительство, – отреагировал гость, – у нашего солнцеликого падишаха тоже четыре года назад большое сожаление вызвали события в польских провинциях Российской империи, – вернул он Игнатьеву его дипломатический намёк, улыбнувшись уголками своих выразительных губ.

– Особое беспокойство вызывает то, – продолжил Николай Павлович, намеренно не замечая колкой реакции министра, – что в российском обществе, особенно в Петербурге, Москве и в других городах нашей страны, а также во множестве газетных публикаций всё чаще раздаются призывы к его величеству императору помочь единоверцам.

Последняя фраза заставила гостя задуматься.

Игнатьев, чтобы не потерять инициативы в разговоре, стал излагать заранее продуманные им соображения о том, какие меры турецкого правительства могли бы устранить недовольство христианского населения.

– Хотел бы заверить вас, ваше превосходительство, в искреннем желании его величества нашего государя императора, чтобы все конфликтные проблемы нашли мирное разрешение. И моё правительство ожидает, что инициатива будут исходить именно от Высокой Порты.

Фуад-паша не стал перебивать хозяина. Он внимательно слушал, зная манеру Игнатьева никогда не оставлять свою речь незавершённой и недостаточно аргументированной.

Интуиция бывалого политического бойца не обманула министра.

В подтверждение его ожиданий, Николай Павлович стал излагать видение российским правительством тех мер, которые могли бы надёжно гарантировать законность в отношении христианского населения, обеспечив его безопасность при соблюдении равных прав с мусульманами и отмену репрессий, которые не ослабляют, а ещё более ожесточают напряжение.

Приведённые послом факты были достаточно убедительны.

Игнатьев заметил, что сказанное им вызвало у министра не просто размышления, а борьбу сомнений и чувств.

Чтобы не нарушить раздумий гостя и дать ему собраться с мыслями, он долил в бокалы медового напитка и предложил тост:

– За здоровье его величества падишаха Блистательной Порты!

Поддержав с улыбкой тост, Фуад-паша проговорил с неподдельным огорчением:

– Мне понятна искренняя озабоченность российского императора, о которой вы, уважаемый Николай Павлович, так убедительно рассказали. Мой светлоликий падишах принимает все возможные меры для умиротворения непокорных провинций. По разным причинам пока не всюду удаётся добиться успеха. Падишах, конечно, мог бы согласиться с предложениями Петербурга, которыми вы сочли возможным поделиться. Но при следующих условиях.

После небольшой паузы в его голосе появилась твёрдость, а в интонации – категоричность:

– В нашей империи ислам должен оставаться основной религией. В христианских провинциях администрацию необходимо оставить турецкой. Правящей династии нужны прочные гарантии. А столица Османской империи по-прежнему должна находиться в Константинополе.

Однозначная позиция министра, заявленная им столь безальтернативно, заставила на этот раз задуматься Игнатьева.

Фуад-паша, довольный произведённым эффектом от своих слов, поднял бокал и произнёс тост:

– За здоровье его императорского величества царя Александра II и процветание Российской империи…

Горчаков, ознакомившись с присланной Игнатьевым депешей о встрече с турецким министром, готов был согласиться со всеми условиями, которые выдвинул Фуад-паша, кроме одного. Он не без оснований полагал, что сохранение в христианских провинциях турецкой администрации не исключит основных противоречий, которые были главными причинами антиправительственных выступлений. Местные власти будут продолжать нарушать права христиан, что вновь вызовет их сопротивление.

Поэтому канцлер считал, что только автономия, которую отказывалось вводить турецкое правительство, смогла бы удовлетворить вожделения христианского населения и обеспечить примирение восставших провинций.

Вскоре Игнатьев прибыл в Санкт-Петербург в очередной отпуск.

Узнав об этом от турецкого посла Рустема-паши, Лофтус через МИД направил приглашение Игнатьеву пожаловать к нему с супругой на обед.

Николай Павлович с удовольствием принял этот жест вежливости посла ее величества. Он надеялся, что, возможно, через Лофтуса ему удастся донести до английского правительства свои озабоченности, которые игнорировал посол в Турции Генри Эллиот, не в меру амбициозный и антипатичный ему своей заносчивостью.

Для читателя могут представлять интерес те впечатление от четы Игнатьевых, которые передал в своей депеше в Лондон рыцарь Туманного Альбиона.

«Я был рад знакомству с этим выдающимся политиком, обладающим значительными способностями и бесконечными возможностями. Посол Игнатьев – человек с приятными манерами и неистощимой умственной и физической энергией и с темпераментом неутомимого сангвиника. Во всём, за что он ни брался, добивался успеха. Он обладает богатым воображением и быстрой реакцией, немедленно отзываясь на окружающие события, что придаёт приятную живость его речи. Будучи учеником канцлера Горчакова, он довольно быстро вырос и стал его соперником. Это заставило канцлера дистанцироваться от него. Игнатьев является представителем той партии, которая осуществляет влияние на Двор. Назначение его отца на пост председателя Совета Министров вместо князя Гагарина, значительно укрепило его позиции. Политическая партия, к которой он принадлежит, представляет тенденцию, защищающую идеи панславизма. Её сторонники считают, что Россия должна быть полностью под опекой русских. Они выступают против западной цивилизации, полагая, что это будет способствовать моральному и материальному благосостоянию нации.

Мадам Екатерина Игнатьева обладает исключительной привлекательностью, как в смысле её внешности, так и шарма её утончённых манер и социального положения».

Касаясь оценок Игнатьевым положения в Турции, Лофтус сообщил, что он поддерживает нынешнюю политику султана. Если проект реформ, считает он, будут принят султаном и правительством, то это вызовет одобрение в глазах турецкого и христианского населения. И, напротив, если реформы не состоятся, то это подорвёт престиж и влияние Турции в Европе. В случае победы оппозиции и удаления от власти визиря и его партии, это вызовет серьёзные последствия, включая ослабление позиций Турции в Европе и в мире в целом.

Лофтус не сомневался, что правительство Бенджамина Дизраэли сделает необходимые выводы из его информации. Соответствующим образом будет скорректирована политика Форин-офиса, как с точки зрения влияния на расстановку сил внутри Османской империи и осуществления там необходимых мер с целью ослабления позиций России в Турции, так и в отношении такой яркой и влиятельной дипломатической фигуры, каким был посол Николай Игнатьев.

Глава 4
Перед бурей

Нарастающее напряжение между официальной Портой и христианскими провинциями понуждало канцлера Горчакова предпринимать всё более тонкие дипломатические маневры, чтобы избежать военного вмешательства России в разрешение Восточного кризиса.

В то же время активизировал политику и граф Дьюла Андраши, чтобы совместными действиями с Францией, где у него были неформальные связи с политическими кругами ещё со времени его эмиграции, не допустить усиления российского влияния на Балканах.

Ему удалось добиться заключения тайного франко-австрийского соглашения, которое предусматривало сохранение статус-кво на Балканах и противодействие присоединению Крита к Греции. Графу не приходилось прибегать к демагогическим уловкам, чтобы убедить своего французского коллегу Мустье в этом.

Француз придерживался аналогичных взглядов.

Союзники также договорились препятствовать возможному оказанию Россией военной помощи антитурецким выступлениям южных славян.

В качестве своеобразного бонуса Андраши выторговал у Парижа согласие на оккупацию Румынии.

По своим каналам Игнатьев узнаёт о тайном сговоре между Веной и Парижем.

Его информация вызвала возмущение Александра II двуличной политикой Австро-Венгрии и Франции.

Горчаков разделял чувства императора. Он убедил царя согласиться на встречный ход сепаратному сговору Франца Иосифа и Наполеона III, который бы обнулил их договорённости.

Александр Михайлович предложил подписать коллективную декларацию европейских держав о невмешательстве в балканские дела.

Светлейший князь исходил из убеждённости, что народы Балканского полуострова не были готовы к объединению в борьбе против турецкого владычества. А Россия по причинам внутреннего свойства могла им оказать только моральную поддержку.

Император Александр II

Предательский сепаратизм дорого стоил Франции, когда она оказалась один на один с рвущейся к Эльзасу и Лотарингии Пруссией.

Александр II не забыл двуличия французского императора, оставаясь нейтральным в этом конфликте.

Можно только предполагать, какие чувства у его величества вызвал разгром Франции и позорное пленение её императора вместе с войсками под Седаном.

Исход франко-прусской войны изменил политический ландшафт на континенте.

В благодарность за нейтралитет России Бисмарк был на стороне Горчакова в отмене злополучных статей Парижского договора, о чём говорилось в предыдущей главе.

Новые политические реалии требовали от светлейшего князя Горчакова неординарных решений.

Появление у Австро-Венгрии амбициозного и решительного канцлера, в котором Бисмарк видел потенциального союзника в давлении, как на Россию, так и на Францию, приближало его к заветной мечте – установлению гегемонии в континентальной Европе.

Наследник тевтонских рыцарей не сомневался также в том, что в союзе с ним нуждается и его «учитель» из Северной Пальмиры. Однако его надежды на поддержку российского канцлера не оправдались, когда он в начале 1872 года спровоцировал новый конфликт с Францией под предлогом возможного введения там закона о всеобщей воинской повинности.

Напрасными также, два года спустя, оказались надежды Бисмарка на дипломатическую поддержку России или, по крайней мере, на её дружеский нейтралитет в период его попыток начать превентивную войну против ослабленной Французской империи.

Таких обид мстительный немецкий канцлер не прощал.

В будущем он отыграется за это в самый неподходящий для России момент. Но об этом рассказ будет впереди.

Горчакова не соблазнили обещания железного канцлера о его содействии России при решении проблем балканских христиан.

Для разблокирования возникших российско-германских трений оба канцлера, хорошо осознававшие значение добрых отношений между обеими империями, убедили своих монархов в необходимости нового двустороннего саммита.

В мае 1875 года Александр II нанёс визит в Берлин, где его дядя – Вильгельм I заверил российского императора в отсутствии у него агрессивных намерений против Франции и планов противодействия российскому покровительству христиан на Балканах.

Эти заверения не помешали Бисмарку обещать графу Андраши, кичившемуся своей кастовой принадлежностью, подставить плечо в осуществлении его намерений расширить сферу немецкого влияния за счёт славянских территорий.

Железный канцлер Отто фон Бисмарк

В личных беседах с австро-венгерским министром иностранных дел дальновидный германский политик, словно бывалый заговорщик, объяснял ему:

– Нужно иметь в виду, граф, что славянский элемент набирает силу. Вы представляете, что будет в вашей стране и в Европе в целом, если Россия добьётся союза со всеми славянами?

– Господин министр-президент, вы говорите с такой уверенностью, словно эти события уже назрели, – с тревогой в голосе проговорил Андраши.

В холодных глазах Бисмарка отразилось удивление.

– К сожалению, милый граф, они назревают. И с большой скоростью. Но мы с вами этого не должны допустить ни в коем случае, – решительно, будто отдавая приказ, отрезал Бисмарк.

Окрылённый такой поддержкой и движимый кипучей энергией, Дьюла Андраши разработал секретный план оккупации Боснии и Герцеговины.

О деяниях эмиссаров Андраши в Боснии и Герцеговине рассказывает депеша русского консула в Сараево Алексея Николаевича Кудрявцева послу Игнатьеву.

Вена, пишет он, с одной стороны, одобряет все действия турецкого правительства … в ущерб интересам свободы, равноправия, правосудия и благоденствия христианских подданных султана, с другой, – употребляет всевозможные средства для усиления здесь своего влияния. Она воздействует на христиан-католиков через католическое духовенство, на наших единоверцев – через своих агентов и австрийских подданных, коих число в Боснии с каждым годом возрастает. Австрия искусно подстрекает христианское население против Порты в течение последних пятнадцати лет. Генеральным консулом в Боснию Вена послала подполковника Иовановича, хорвата. К нему прикомандированы два офицера австрийского генерального штаба. Втроём они объехали всю Боснию и Герцеговину, составив подробную карту с планом крепостей для военного министерства. Эмиссары Вены раздают местным христианам австрийские паспорта. Видя, что австрийские подданные пользуются надлежащим покровительством, бошняки охотно принимают австрийское гражданство. Число таких лиц, указывает А.Н. Кудрявцев, достигло 120 тысяч. Католическое духовенство добивается, чтобы все боснийские католики в случае надобности подали свои голоса в пользу Австрии. Периодические издания разжигают ненависть к Турции, разбрасывая, походя, ядовитые семена русофобии. Позже эти семена прорастут и расцветут пышным цветом.

Предыдущий опыт Андраши подсказывал ему, что в ослаблении российского влияния на южных христиан немалое значение могут иметь идеологические манипуляции. Многие из них в наше время получили название фейков.

В целях дискредитации поддержки Россией вольнолюбивых устремлений славянских народов австрийская пропагандистская машина, подстрекаемая графом Андраши, запустила в медийное пространство термин «русский панславизм». Он тут же был поддержан англичанами, германцами и французами.

Именно поэтому лорд Лофтус в своем донесении министру Дерби о беседе с послом Игнатьевым причислил Николая Павловича к партии «панславизма», что было своего рода сигналом, против кого персонально необходимо сосредоточить огонь критики, а если представится случай, то скомпрометировать его или устранить физически.

Английские и французские тайные службы имели весьма благоприятные возможности для разработки подобного рада акций и провокаций с использованием персоналий польской эмиграции в Османской империи.

Агенты этих служб добились определённого влияния в польской колонии на азиатском берегу Босфора, которая называлась «Адамполь», учреждённая в честь Адама Чарторыйского.

Польская диаспора в турецкой столице насчитывала несколько тысяч человек. Поляков, находившихся на службе у турок, радикальные силы османов привлекали к антироссийским акциям.

Польские эмигранты, владевшие европейскими языками, работали в дипломатических учреждениях Франции. Они умело прибегали к услугам турецкой и европейской прессы для компрометации посла Игнатьева и российской внешней политики.

Их измышления и инсинуации тут же подхватывали английские и турецкие газеты.

Особенно часто использовался вброшенный французами и получивший широкое распространение в английской прессе, а также в парламентских дискуссиях фейк о стремлении России захватить Константинополь и овладеть Проливами. Они порой ссылались на бродившие по страницам некоторых российских печатных изданий призывы залихватских, но безответственных авторов, мол «повторим поход вещего Олега и прибьём наш славянский щит на врата Царьграда», или «водрузим вновь православный крест над Святой Софией».

Некоторые публикации западных газет имели целью вбить клин между Россией и христианскими народами, клеветнически обвиняя официальный Петербург в желании подчинить себе всех славян.

Каких только небылиц не придумывали их авторы, черня Россию, её политику и посла Игнатьева.

То его называли «вторым султаном», чтобы вызвать ревность Абдул-Азиза и турецкой элиты.

То он ложно обвинялся в настраивании греков против болгар и сербов.

То представлялся предателем славян и славянских борцов за национальное освобождение.

Игнатьеву приходилось проявлять чудеса изобретательства, распутывая головоломные авантюры английских, польских, турецких и австро-венгерских недругов.

Они не брезговали никакими средствами. Изощрённые дипломатические комбинации сочетались у них с наглыми провокациями, шпионажем, похищением важных бумаг, фабрикациями фальшивых документов, а когда эти методы не достигали задуманной цели, то прибегали к убийствам, конечно, чужими руками.

И все это пускалось в ход. Только бы результаты получились благоприятные, только бы ослабить Россию и туже затянуть петлю на шее подъяремных славян.

Для выработки системных мер противодействия антироссийской пропаганде Игнатьев направил Горчакову предложение регулярно опровергать измышления, публикуемые в турецкой и европейской прессе, о недружественной политике Петербурга в отношении Турции и западных стран, используя лояльные России средства печати.

Светлейший князь по своему личному опыту работы в ряде европейских стран, а также по рекомендации главного министерского цензора Ф.И. Тютчева хорошо знал, насколько полезными могут быть такого рода публикации в европейских газетах для российских интересов.

В интеллектуальных кругах Европы продолжали обсуждать сочинение Тютчева «Письмо русского», адресованное редактору аугсбургской газеты «Allgemaine Zeitung» («Всеобщая газета») доктору Густаву Кольбе и опубликованное 21 марта 1844 года, и второе его письмо тому же адресату, получившее название «Россия и Германия».

Посему Горчаков во время очередного доклада императору привлёк его внимание к запросу Игнатьева выделить некоторую сумму денег для этих целей.

– Ваше величество, – начал светлейший князь просительной интонацией, зная, как трудно в последнее время получить согласие царя на дополнительные средства на какие-то неотложные расходы, – посол в Константинополе обратил особое внимание на то, чтобы незамедлительно начать противодействовать с нашей стороны тому, крайне вредному для нас направлению, которое приняла в отношении нас западная журналистика. Она стремится подорвать в общественном мнении Европы всякое доверие к образу наших действий на Востоке, публикуя ложные сведения.

Государь вскинул брови (он всегда так делал, если чьи-то слова вызывали у него удивление – авт.) и спросил:

– А правительства каких стран замечены в поддержке подобных враждебных нам действий?

– Французское правительство оказало содействие журналистам из польской эмиграции, ваше императорское величество, – поспешил ответить канцлер, понимая, что его ответ удовлетворит императора, и, заметив, что царь уже фактически расположен принять положительное решение, добавил:

– В последнее время печать Австрии и Англии единодушно действует против нас во всех вопросах, касающихся восточной политики.

Интуиция не подвела светлейшего князя. Император согласился с его доводами и распорядился выделить до тридцати тысяч франков для «употребления согласно предложениям посла нашего на выдачу вознаграждений тем корреспондентам западных газет, с которыми посольство войдёт в соглашение по настоящему вопросу».

По прошествии некоторого времени Горчаков, испытывая чувство удовлетворения, что выделенные деньги были потрачены с пользой для российских интересов, сообщил государю:

– Хочу доложить вашему величеству, что выдача негласным образом корреспондентам западных газет денежных вознаграждений достигла цели.

– Что вы имеете в виду? – не сразу вспомнил император предыдущий разговор.

– Посол в Константинополе сообщает, что появились публикации в европейской печати, благоприятные для нашей политики на Востоке.

– В таком случае следует продолжить эту практику в разумных пределах, – благосклонно отреагировал государь.

Конечно, разовые статьи в пользу российской политики не могли перекрыть тот «девятый вал» антирусских публикаций, который переполнял газеты европейских стран. Как говорится: два мира – два мировоззрения.

Не испытывали угрызений совести и сердечного трепета журналисты западных газет, зная, что сенсация и замешанная на скандале новость, быстрее и дороже продаётся. Менее всего их прагматические головы были озабочены страданиями восточных славян.

Резким контрастом к европейской журналистике являла себя журналистика российская. Как и русская классическая литература, российская печать всегда выступала в защиту «униженных и оскорблённых».

Николай Павлович Игнатьев считал важным доносить через газеты до российского общества информацию о положении христианских народов в Османской империи.

У него ещё в пору его директорства Азиатским департаментом министерства иностранных дел сложились хорошие отношения с Иваном Сергеевичем Аксаковым. Посол умел доводить до его сведения консульские сообщения о жестоком национальном гнёте христианских народов в Турции, об унижении их человеческого достоинства и о насильственной «османизации».

Игнатьев рекомендовал использовать эту информацию с учётом журналистской специфики.

Располагая такими «горячими» материалами, Иван Сергеевич со всей своей кипучей энергией и ярким публицистическим талантом превращал их в страстные и афористичные статьи в подчиненных ему изданиях.

Они не оставляли равнодушными и безучастными русских людей к страданиям единоверцев.

Можно предположить, что такие статьи вызывали у царских бюрократов ассоциации с тем беззаконием отечественных властей, которое творилось в отношении русского народа.

Поэтому издания И.С. Аксакова периодически подвергались закрытию. За это его в шутку называли «страстотерпцем цензуры всех эпох и направлений».

В одном из писем Аксаков признаётся:

«Ни один западник, ни один русский социалист так не страшен правительству, как московский славянофил. Никто не подвергался такому гонению».

Соединение творческих усилий дипломатов и журналистов во многом способствовало формированию в российском обществе того мировоззрения, которое позднее реализовалось в горячей всенародной поддержке освободительной борьбы христианских народов Балканского полуострова.

С другой стороны, такая однозначная позиция российского народа служила немалым стимулом для подъёма национально-освободительного движения в этом регионе.

Но одновременно это приводило и к усилению соперничества между великими державами, которые вожделели не упустить благоприятного момента, чтобы отхватить кусок от распадающейся Османской империи.

Горчаков стремился не допустить установления контроля Англии над Проливами и территориальных приобретений Австро-Венгрии за счёт Боснии и Герцеговины.

Бисмарк, заявляя о своей нейтральной позиции, закулисно поддерживал и даже стимулировал Андраши к экспансионистской политике.

Одновременно он подталкивал Россию к войне с Турцией, обещая оказать ей помощь. Делал он это из соображений ослабить Россию как конкурента его гегемонистских замыслов.

Светлейшему князю приходилось проявлять чудеса политической эквилибристики, сшивая и расшивая Тришкин кафтан европейской политики.

Стремление Горчакова к «европейской гармонии» наталкивалось на растущее соперничество между великими державами вокруг Восточного вопроса, который с каждым годом обострялся вследствие усиления национально-освободительной борьбы балканских народов.

Выступления южных славян вызывали солидарность в российском обществе и давление на Александра II со стороны военных принять энергичные меры по защите интересов России в этом регионе.

Но император и его канцлер опасались народных волнений на Балканах, не без оснований остерегаясь нарушения стабильности в Европе и как следствие – подъёма антиправительственных акций в российских окраинах.

Была у них и оправданная тревога из-за возможной коалиции европейских стран, как во время Крымской войны, если Россия выступит против Турции.

Именно поэтому послу в Константинополе поступают указания содействовать скорейшему умиротворению «славянского революционного очага, который будоражил смежные провинции Австрии».

Вскоре в Вене создаётся «центр соглашения» для координации действий Петербурга, Вены и Берлина. В восставшие провинции Турции направляется комиссия в составе консульских сотрудников трёх стран с тем, чтобы коллективными усилиями содействовать прекращению восстания в Боснии, Герцеговине и Черногории. Но из этой инициативы ничего путного не получилось.

Не было согласия в интерпретации происходящего и среди российских послов.

В направляемых в Центр депешах Игнатьев твёрдо отстаивал самостоятельность действий России по дипломатическому давлению на Порту в урегулировании кризиса, чтобы не быть в роли «второй скрипки» политических интриг Андраши.

Противоположную позицию занимал посол в Вене Евгений Новиков, попавший под обаяние австро-венгерского министра.

Понимая настроения в российском внешнеполитическом ведомстве, он слал депеши, в которых утверждал, что в целях «противодействия социалистическому и революционному духу в Европе» России следует «принести в жертву некоторые проявления национальных симпатий к единоверцам в Турции».

Чтобы отвести от себя подозрения в отстаивании интересов Габсбургов, Новиков доказывал необходимость сближения с Австро-Венгрией, которое, по его утверждению, может быть противовесом германской гегемонии в Европе.

Если бы у него были источники, позволяющие знать о тайном сговоре Бисмарка и Андраши, то не питал бы он подобных иллюзий.

В доверительных беседах с султаном Абдул-Азизом и великим визирем Махмуд-пашой Игнатьев предложил для скорейшего урегулирования конфликта отстранить от власти губернаторов Боснии и Герцеговины.

С другой стороны, он склонял лидеров повстанцев к прекращению восстания, поскольку при сложившейся расстановке сил получить автономию было делом несбыточным.

Будучи дуайеном дипломатического корпуса в турецкой столице, Игнатьев решает пригласить на совещание послов великих держав.

После непростых дебатов ему удаётся добиться их согласия на совместные действия по урегулированию конфликта.

Но его усилия были торпедированы Бисмарком и Андраши.

Им-то хотелось чужими руками таскать каштаны из огня. К немалому удивлению Николая Павловича, их позицию поддержало российское министерство иностранных дел.

В самом деле, трудно было понять проявившийся дуализм Горчакова, который всемерно добивался реанимации «европейского концерта». Но в то же время, он дезавуировал достигнутое Игнатьевым согласие европейских послов действовать совместно по замирению восставших провинций.

Как человек деятельный и не имевший привычки останавливаться на полпути, Игнатьев настойчиво добивается от султана реформирования налоговой и правовой системы в славянских провинциях.

Султан издаёт ряд указов, которые ослабили налоговые нагрузки на население Боснии и Герцеговины, а также объявляли равные права всех подданных, свободу вероисповедания и обязательную публикацию законов на национальных языках.

Адбул-Азиз в приватных разговорах с российским послом обещал учредить комитет по контролю за деятельностью местной администрации, ликвидировать военные лагеря в Нише, Видине и Новом Пазаре, угрожавшие Сербии.

Он поручил своему комиссару начать переговоры с князем Черногории Николаем о территориальных уступках.

Александр II одобрил дипломатические усилия Игнатьева по облегчению положения балканских славян.

На очередной встрече с падишахом Николай Павлович с достоинством человека, приносящего приятную весть, сказал:

– Ваше величество, я имею честь с истинным удовольствием сообщить вам о положительной реакции моего государя императора на принятые вашим правительством меры по облегчению положения подчиненных вашему величеству христианских народов.

Неожиданной реакцией для Игнатьева стали слова падишаха:

– Вы можете сообщить вашему императору, что я готов к личной встрече с ним для продолжения переговоров по вопросам, представляющим взаимный интерес.

По сведениям, полученным Лофтусом от своего нового турецкого коллеги Кабул-паши – посла в Петербурге, султан будто бы «недопустимо разоткровенничался» с Игнатьевым, сказав ему:

– Я готов на такие реформы, которые бы сохранили мою суверенную власть при мирном сожительстве мусульманского и христианского населения. Я отвергаю любое иностранное вмешательство во внутренние дела моей страны, которые ведут к её распаду. Потому что это было бы глупым самоубийством, а я предпочёл бы умереть на своём троне.

Сразу же после этой аудиенции Игнатьев подготовил депешу в Петербург.

Он сообщал, что султан хорошо понимает, какой опасностью для территориальной целостности его империи грозит активность Австро-Венгрии, поддерживаемая Англией и Германией.

Тревога турецких властей была обусловлена концентрацией на границе с Боснией австро-венгерских войск. Это заставляло султана искать поддержки России. Посол сообщал, что личная встреча государя императора с султаном позволила бы добиться от него значительных уступок в отношении славянского населения Турции, даже вопреки тому сопротивлению, которое оказывает ему радикальное крыло мусульман.

Приведённые Игнатьевым аргументы показались Александру II убедительными. Он вызывает его в Ливадию, где император находился на отдыхе.

Прибыв в Ливадию, Николай Павлович узнаёт от Жомини, что Новиков направил в Крым своего секретаря Татищева с докладом царю, в котором содержались аргументы в пользу предложений канцлера Австро-Венгрии, получивших позднее название «нота Андраши».

До этого Татищев побывал в Швейцарии, где находился в отпуске Горчаков. Светлейший князь согласился с позицией Новикова, отклонив предложения Игнатьева о двустороннем российско-турецком соглашении.

Принимая Николая Павловича, император предложил ему «вместе откушать чаю». Его цветущий вид и приятное настроение вселили в Игнатьева надежду на то, что ему удастся получить согласие государя на двустороннюю встречу с турецким монархом.

Живо и образно рассказывал посол о ситуации в Османской империи, о трудностях, которые испытывает султан, подвергаясь давлению внутренней радикальной мусульманской оппозиции и восставшего христианского населения в провинциях. В спокойной манере Игнатьев высказал своё убеждение, что в переговорах с Абдул-Азизом достигнуто взаимопонимание о необходимости облегчить положение христиан.

– Ваше величество, последние встречи с султаном убедили меня, что нам удалось склонить его к таким реформам, о которых ранее никто не мог и мечтать, – с излишней категоричностью заявил он.

Николай Павлович заметил, что последняя фраза не вызвала у императора ожидаемой реакции. Его открытый взгляд встретился со светлыми голубыми глазами царя.

«Видимо, Жомини постарался настроить государя в пользу Вены», – мелькнуло у Игнатьева в голове. В подтверждение его догадки император ответил:

– Новиков прислал мне проект реформ, разработанных Андраши, которые, по его мнению, могут успокоить население Боснии и Герцеговины. Светлейший князь считает, что нам надо поддержать его, – с подкупающей теплотой произнёс Александр II, видимо, желая смягчить реакцию своего крестника.

Игнатьев внутренне был готов к такому повороту разговора. Но он посчитал целесообразным высказать свою точку зрения по проекту Андраши.

– Ваше величество, позволю выразить мою позицию о реформах, предложенных австро-венгерским канцлером. Они не способны даже в теории удовлетворить желание восставших и заставить их сложить оружие. Если бы ваше величество сочло возможным встретиться с Абдул-Азизом, то на личной встрече с ним можно добиться от него облегчения для христиан и развития народных автономий.

Расставаясь с Игнатьевым, государь крепко пожал своей холёной, но сильной рукой руку посла, как бы желая вселить в него уверенность в своей неизменной поддержке.

Вернувшийся из отпуска Горчаков в интересах «европейского концерта» поддержал проект Андраши, который был одобрен Германией, Англией, Италией и Францией. Австро-венгерский министр на основе своего проекта 30 января 1876 года направил ноту в Константинополь.

Горчаков своей телеграммой поручил Игнатьеву как дуайену дипломатического корпуса присутствовать при вручении ноты Абдул-Азизу австо-венгерским послом.

Со смешанными чувствами воспринял Николай Павлович это поручение. Как не хотел он исполнять роль «второй скрипки» Андраши, однако, игнорировать предписание своего руководства он не смел.

Ему также было крайне дискомфортно на приватной беседе дать понять султану, что российский император не готов к личной встрече с ним.

Кто знает, каких договорённостей удалось бы достигнуть на таком двустороннем саммите монархов для судеб христианских народов Османской империи и для укрепления авторитета России, с одной стороны, а с другой, – личной власти турецкого султана, который в ближайшее время подвергнется жестоким испытаниям?!

Игнатьев, вернувшись в посольство после аудиенции, полученной от султана, признавался с тяжёлым сердцем Екатерине Леонидовне:

– Если бы ты знала, Катя, какое унижение я испытал… Теперь я утратил первенствующее положение в Царьграде, обратившись в помощника австро-венгерского посла…

Екатерина Леонидовна переживала за мужа. Она стремилась успокоить его, находила слова, которые воздействовали умиротворяющее на взрывной темперамент Николая Павловича.

– Как мне продолжать свою службу посла, если, соглашаясь с моими аргументами о непригодности плана Андраши, – продолжал горячиться Игнатьев, – государь и светлейший князь поручают мне убедить султана принять этот план? Кроме усиления позиций Австро-Венгрии на Балканах это ни к чему не приведёт. Что остаётся делать в этой ситуации султану? Он обратится за помощью к Лондону. Для меня ясно, что коварное двуличие Австро-Венгрии и английские интересы направлены против нас. Они хотят вовлечь нас в военный конфликт с Турцией. А нота Андраши может стать своего рода прологом войны между нами и Османской империей.

Екатерина Леонидовна прибегла к аргументу, который всегда успокаивал мужа:

– Значит, Коля, промыслу Божию не угодно, чтобы ты оставил свой пост. Значит, твоя миссия здесь ещё нужна для чего-то важного…

Николай Павлович молчал.

Но в мыслях он соглашался с супругой, сказав себе: «Наверное, Катя права. Пусть твориться воля Божия!»

Коллективные усилия европейских держав не дали позитивных результатов.

Правительство султана, как и предсказывал Игнатьев, в ответ на ноту Андраши заявило о недопустимости вмешательства во внутренние дела Турции.

Англия подлила масла в огонь. Вопреки своей предварительной позиции, она поддержала демарш Порты.

В письме Жомени Николай Павлович выразил своё отношение к австро-венгерскому канцлеру:

«В Петербурге имеется странное доверие к Андраши,… я не верю в его лояльность к нам, у меня нет доверия к нему, хотя ценю его как государственного мужа, но, зная прошлое его, не могу ему верить».

Игнатьев, помня об отношении к нему светлейшего князя, чтобы не раздражать его, обратился с письмом именно к Жомени, не сомневаясь ни минуты, что тот непременно доведёт мнение посла до канцлера.

Самое тягостное впечатление произвело согласие России с нотой австро-венгерского канцлера на христианское население Турции. В этих условиях Игнатьев, как человек чести и достоинства, в течение десятилетия добивавшийся повышения международного авторитета России и полного доверия к её политике со стороны высших государственных деятелей Османской империи и населяющих её христианских народов, посчитал бессмысленным далее оставаться на своём посту.

Николая Павловича постигло глубокое разочарование, что его плану государь предпочёл иной. Он направляет императору прошение об отставке.

Но Александр II отклонил эту просьбу. Он по-прежнему ценил своего посла.

Такого же мнения придерживался и светлейший князь Горчаков, который полагал, что хотя Турция не приняла план Андраши, Россия, тем не менее, избежала политической ответственности за это.

Глава 5
«Эпопея полная геройства и стыда»… Иван Вазов

Не пройдёт и трёх месяцев, как в Болгарии вспыхнет Апрельское восстание, метафорично названное позже классиком болгарской литературы Иваном Вазовым «пиянството на един народ» («пьянство одного народа» – болг.).

Освободительное движение в ряде провинций Османской империи громким эхом отозвалось и в болгарских землях. Нарастающий вал антитурецкой злобы выливался в эпизодических нападениях отрядов гайдуков (болгары называли их четами – авт.) на отдельные локальные администрации или обозы султанских сборщиков налогов.

Разносившаяся весть об этих вооружённых стычках обрастала в народе легендами.

К 60-м годам XIX века под влиянием проповедей отечественных церковных иерархов отмечается рост национального самосознания болгар. Передовые умы болгарского народа начали выступать за создание организованного антиправительственного движения.

Одним из организаторов освобождения Болгарии от османского ига был Георгий Раковский (подлинное имя Сыби Стойков Попович, 1821–1867 гг. – авт.).

Он известен как историк, этнограф, поэт, писатель и публицист. Учась в Константинополе, Раковский под влиянием болгарских церковных деятелей включается в борьбу за церковную независимость.

В 1841 году в Афинах он создаёт тайное общество для подготовки вооружённого выступления в Болгарии и Северной Греции. В тот период Раковский был привержен идее общебалканской солидарности в борьбе против Турции.

Георгий Раковский

В феврале 1842 года за участие в Браильском восстании его приговаривают к смертной казни. Но как греческого подданного его передают греческим властям для исполнения приговора. Посол Греции в Константинополе помог ему бежать во Францию.

Через год он вновь участвует в восстании в Браиле. Однако был арестован. На сей раз его приговорили к семи годам одиночного заключения. Спустя пять лет его помиловали.

Несколько лет он живёт в Константинополе, занимается адвокатской практикой и торговлей, продолжая выступать за церковную автокефалию.

Во время Крымской войны вместе с группой болгар создаёт Тайное общество по сбору средств для освобождения Болгарии и сведений об османских войсках с целью передачи их русскому командованию.

Его арестовывают и доставляют в Константинополь. Он снова бежал. Скрывался в болгарских землях под чужим именем.

В 1854 году руководил небольшим партизанским отрядом в Балканских горах. Пытался связаться с русскими войсками. Когда русская армия, осаждавшая город Силистру, отошла за Дунай, Раковский расформировал свой отряд.

Через четыре года он переходит молдавско-русскую границу. Работает с болгарской диаспорой в Одессе.

В начале 60-х годов переселяется в Сербию. В Белграде создаёт из добровольцев Первый болгарский легион, который, по его замыслу, был призван начать восстание в болгарских землях. Отряд во время сербско-турецкого конфликта в 1862 году участвовал в защите Белграда.

Но через три месяца великие державы вынудили сербское правительство распустить этот отряд.

Спустя четыре года Раковский пытается объединить нескольких проживавших в Бухаресте воевод (командиров – авт.) болгарских партизанских отрядов для создания единого фронта освобождения Болгарии. Он полагал, что таким образом можно будет вовлечь в борьбу широкие массы народа. С целью пропаганды идей восстания Раковский выступает за создание на болгарских землях тайных обществ.

Это был интересный, обаятельный человек. Крупное лицо, широкий лоб мыслителя, внимательный взгляд, усы, напоминающие серп зарождающейся луны концами вниз, и вся его фигура внушали уверенность и надёжность.

Он обладал не только отчаянной храбростью, стойким патриотизмом, но и нежной поэтической душой. Раковский проявил себя как незаурядный поэт, создав ряд поэтических произведений, ставших классикой болгарской литературы. Осенью 1867 года после тяжелой болезни он умирает, не прожив и 47 лет.

Его внук Христиан Раковский (настоящее имя – Крыстьо Георгиев Станчев, 1873–1941 гг. – авт.) принимал активное участие в революционном движении и в Гражданской войне в России.

Христиан Раковский

Сложно проследить географию его революционной деятельности в ряде европейских стран.

В довольно бойком очерке о нём Лев Троцкий писал:

«Раковский органически поднялся из первобытности балканского захолустья до мирового кругозора… Раковский был одним из самых несгибаемых революционеров, каких создавала политическая история… Он подкупал открытым и благожелательным подходом к людям, умной добротой… Был человеком изысканной нравственной натуры».

Христиан Раковский являлся одним из организаторов советской власти на Украине и председателем первого советского правительства этой республики. С 1919 по 1927 год Христиан Раковский – член Центрального Комитета РКП(б) – ВКП(б). Выступал за вхождение Украины в состав СССР на принципах конфедерализма.

Сталин критиковал его за сепаратизм.

В 1923 году его направляют послом в Англию, а с октября 1925 по октябрь 1927 года он являлся торгпредом, затем полпред во Франции.

В том же очерке Троцкий даёт оригинальную и весьма убедительную характеристику этого периода деятельности Раковского:

«Он вошёл в дипломатию готовым человеком и готовым дипломатом не только потому, что он ещё в молодые годы умел при случае носить смокинг и цилиндр, но прежде всего потому, что он очень хорошо понимал людей, для которых смокинг и цилиндр являются профессиональной одеждой».

Раковский после Троцкого был вторым человеком в «левой оппозиции». За что и попал в «ежовые рукавицы». На суде признал себя виновным. Осуждён. Наказание отбывал в Орловском централе. При приближении немецких войск к городу Орлу в сентябре 1941 года его расстреляли.

В 1988 году он был реабилитирован.

Как будто Провидению было угодно, чтобы Христиан Раковский в период его пребывания руководителем правительства на Украине спас от уничтожения богатый личный архив графа Николая Павловича Игнатьева, обнаруженный в его имении Круподеринцы (в десятках километров от Киева – авт.).

Как болгарин Христиан Раковский хорошо знал о роли Игнатьева в освобождении Болгарии. Он распорядился направить ценную находку в Москву.

Сегодня этот архив, насчитывающий почти шесть тысяч единиц документов, находится в Государственном архиве Российской Федерации. В нём содержатся уникальные свидетельства борьбы России и российской дипломатии за освобождение христианских народов на Балканах.

Автор использовал их при написании настоящего исторического повествования.

Наиболее яркой фигурой в пантеоне болгарских борцов за освобождение был Васил Левский (подлинное имя – Васил Иванов Кунчев, 1837–1873 гг. – авт.) – будущий создатель Внутренней революционной организации.

Революционеры, как бронёй, защищали себя псевдонимами. Большинство из них под вымышленными именами вошли в историю.

Васил Левский

В 2008 году автор настоящего повествования имел удовольствие получить от известного болгарского драматурга, поэта и писателя Стефана Цанева его книгу «Болгарские хроники» с многозначительной дарственной надписью: «Чтоб через око истории нам яснее увидеть себя!»

Эта книга, а также исторический роман Константина Дуфева «Обречённость», написанный на богатом документальном материале и вышедший в Варне годом позже, дали автору настоящего повествования богатый материал для понимания происходивших событий в Болгарии в канун её Освобождения.

В четырнадцать лет Васил Кунчев потерял отца. Мать отдала его в монастырь, архимандритом которого был дядя Васила. Через шесть лет он принял монашество под именем дьякона Игнатия.

Под влиянием идей Георгия Раковского о вооружённом восстании Васил оставляет монашескую рясу и направляется в Белград, где записывается в Первый болгарский легион. Во время сражений за Белградскую крепость он в затяжном прыжке преодолевает большой ров. Увидев это, Георгий Раковский воскликнул:

– Это прыжок нубийского льва!

Васил парировал:

– Болгарского льва…

– Отныне, – сказал Раковский, – Васил, тебя мы будем называть Дьякон Левский.

И Васил стал подписываться «Левский».

Когда легион был распущен, Васил вернулся в родной город Карлово и вновь облачился в монашескую рясу.

Но из головы у него не выходили слова Раковского: «Пусть никто не ждёт, что кто-то другой его освободит. Наша свобода зависит от нас самих!»

Эти слова стали девизом Левского.

Через год он обрезал свои волосы и снял монашескую рясу. Три года учительствует, а весной 1867 года знаменосцем четы Панайота Хитова по Балканским горам прибывает в Сербию.

Здесь создаётся Второй болгарский легион.

Но Левский тяжело заболевает. Сербские врачи сделали ему операцию. Они спасли его. Но рана осталась. И кровоточила до конца его жизни.

Из Сербии он направляется в Бухарест. Встретив богатого соотечественника Ценовича, Левский заявляет ему:

– Когда я был знаменосцем четы воеводы Хитова, своими очами видел, что подобными отрядами мы никогда не освободим Болгарию… Для этого необходима внутренняя организация, которая подготовит народ к революции…

– Коль скоро ты в этом уверен, – ответил ему с иронией в глазах богач, – то почему ты находишься здесь, а не в Болгарии.

– У меня нет денег, – отреагировал с чувством огорчения Левский, – а без денег ничего не сделать на этом свете…

– Сколько же тебе надо денег? – поинтересовался Ценович.

– Мне хватило бы и 30 турецких лир, – огорошил его Левский.

В холодных глазах богача отразилось удивление. Он рассмеялся и спросил:

– Что ж ты будешь делать с таким мизером?

– Я, конечно, не отправлюсь подкупать турецких министров, хотя и они нуждаются в деньгах, – засмеялся Левский.

В оскале его крупных, сверкающих зубов было что-то мощное, крепкое.

Ценович подумал:

– Этот точно и даже с такой суммой сможет добиться многого.

– Мне деньги нужны на дорогу отсюда до некоторых болгарских городов и на приличную одежду, – пояснил Левский уже более серьёзно.

Не говоря более ни слова, Ценович достал свой бумажник, туго набитый ассигнациями, и, снисходительно улыбаясь, отсчитал ему 30 лир.

Левский дал ему расписку, что получил у него эти деньги «на народное дело».

Васил встал из-за стола и направился на окраину Бухареста, где он жил в заброшенной ветряной мельнице вместе с Христо Ботевым (настоящее имя Христо Ботьов Петков, 1848–1876 гг. – авт.). В то время мало кому известным.

Позже Ботев прославился как гениальный болгарский поэт, публицист и пламенный революционер.

Христо Ботев

На полученные деньги Левский покупает револьвер, кинжал и в начале декабря того же, 1868 года, прибывает в Болгарию. С не затянувшейся кровавой раной он создавал тайные революционные комитеты в болгарских селениях и городах.

Несколько театрально выглядел ритуал клятвы вступавших в тайные организации.

На столе лежало Евангелие. На нём были скрещены кинжал и револьвер. Вступавший в организацию прикладывал левую руку к сердцу, а правую, подняв кверху, произносил слова клятвы о том, что до конца жизни будет верен делу Тайного центрального болгарского революционного комитета. В случае предательства давал согласие быть судимым оружием данной клятвы. Затем он целовал Евангелие, кинжал и револьвер.

«Сколько человек целовали кинжал и револьвер Левского, – пишет в упомянутой книге С. Цанев, – не известно. Тайна этой тайной организации погибла вместе с ним».

На протяжении четырёх лет Левский странствовал по болгарским землям, создавая такие комитеты и привлекая в них сторонников, клявшихся жертвовать собой и хранить тайну организации.

Его четырёхлетняя миссия в балканских горах и долинах, миссия тяжёлая и суровая, была сопряжена с опасностью – быть схваченным турками или убитым в любой момент мусульманскими фанатиками. Потому что не было никаких гарантий, что среди новых членов организации не появится провокатор или предатель. Эту миссию и эти испытания Левский выдержал с честью.

Но трагическая обречённость самоотверженных усилий Левского проявилась при первых испытаниях действительностью.

Воздвигаемая им с таким трудом и лишениями крепость рухнула в одночасье, когда сопровождавший Левского по южным и центральным болгарским землям Димитр Общий (его подлинное имя нам неизвестно – авт.) был схвачен турками.

Он даже претендовал наряду с Левским на ведущую роль в Тайном революционном комитете. Из его мозаично-героических рассказов о себе следовало, что он плечом к плечу с Гарибальди сражался в Италии, позже проливал кровь на Крите, командовал четой (отрядом) где-то на Балканах. Одним словом, был храбрецом, не знавшим страха.

А когда при самовольной попытке ограбить турецкую казну 22 сентября 1872 года он был схвачен и предстал перед судом, то, как досужий болтун в кофейне, начал выдавать всё и всех.

Турки за многие годы борьбы с повстанческими организациями в своих провинциях, раскинувшихся на трех континентах, довольно хорошо освоили методы борьбы с ними. Повсюду у них были свои агенты, доносившие властям о происходящем.

Рассказы болтливого Димитра Общего, дрожавшего за свою шкуру, позволили туркам быстро схватить Левского.

Рискуя жизнью, Левский, чтобы спасти архив Тайного революционного комитета, направляется в Ловеч, где находился Внутренний Центральный Комитет. Накануне он написал членам комитета:

«Опасаюсь прибыть в ваш город. Предсказываю истинное предательство, но страха от предательства не испытываю».

Читателям известны слова Иисуса, сказанные апостолам: «Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня» – Евангелие от Матфея, глава 26.

24 декабря, когда стемнело, Левский появился в Ловече, в доме Марии Николчевой. Она зашила архив Левского в седло его коня. На следующий день он отправился в Тырново вдвоём с соратником Николой Цвятковым. На ночь они остановились в местечке Кыкрина.

Ранним утром дом, в котором они находились, был окружён турецкими стражниками. Левского схватили.

Небольшой отряд турецких стражников сопровождал арестованного Левского в Софию, минуя занесённые снегом горные перевалы. И ни один из клявшихся в верности Тайному революционному комитету или группа соратников Левского не предприняли попыток освободить своего руководителя.

До сих пор, пишет С. Цанев, в Болгарии продолжается спор, кто предал Васила Левского. При этом он ссылается на д-ра Парашкева Ив. Стоянова, который в конце XIX века опросил всех членов Ловечского тайного комитета, каждый указал на другого…

По словам С. Цанева, у Левского было «невероятное чувство историчности» – он всю корреспонденцию писал в двух экземплярах. Один экземпляр он оставлял себе, другой направлял в Бухарест Любену Каравелову (годы жизни: около 1834–1879 гг. – авт.), избранному в 1870 году председателем Болгарского центрального революционного комитета (БЦРК).

Любен Каравелов

История, связанная со вторым экземпляром корреспонденции Левского, напоминает детектив.

Димитр Общий с собачьей угодливостью выдал не только Левского, но и Любена Каравелова как председателя Центрального комитета (БЦРК), находившегося в Бухаресте.

В двадцатитрехлетнем возрасте Любен Каравелов поступил вольнослушателем в Московский университет. Революционно-демократическая мысль, набиравшая силу в российском обществе, захватила молодого болгарина.

Интеллектуальная жизнь в России переживала небывалый подъём. В литературе заблистали имена Тургенева, Толстого, Достоевского, Гончарова, Чернышевского, Лескова, Салтыкова-Щедрина. Публика зачитывалась романами «Отцы и дети», «Что делать?», «Записки из мёртвого дома», «Преступление и наказание», «Обломов». В студенческой среде цитировали стихи и поэмы Некрасова о чаяниях и нищете народа. Островский с потрясающей правдивостью описывал в своих пьесах нравы и быт московских купцов и мещан. Истинное восхищение у публики вызывали живописные произведения художников Перова, братьев Маковских, Крамского, Репина, Сурикова, Саврасова, Шишкина, представлявших в реалистической манере на своих полотнах сюжеты из отечественной истории, сцены из народной жизни и красоту русской природы. В театрах и филармониях звучали гениальные музыкальные творения Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского, Бородина, Балакирева.

Творческие силы, переполнявшие российских интеллектуалов, вдохновляли не только отечественную молодёжь, но и студентов из других стран.

Любен Каравелов примыкает к кружку радикально настроенных болгарских студентов (Константина Миладинова, Райко Жинзифова, Васила Поповича и др. – авт.), вместе с ними издаёт журнал, пишет стихи и повести по-болгарски, научные статьи на темы болгарской этнографии и публицистику на русском языке. По примеру русских писателей, приверженных идеям славянофилов, он увлёкся собиранием болгарского народного творчества. Составил сборник родного фольклора. Считается, что некоторые позже написанные им повести на сербском языке вошли также в классическую сербскую литературу.

После покушения Каракозова на царя Александра II в 1866 г. и жесткой реакции правительства против революционных настроений в обществе Л. Каравелов уезжает в Сербию, затем, в Австрию и в Румынию.

В 1869 году в Бухаресте он начинает издавать болгарскую эмигрантскую газету «Свобода». В 1870 году его избирают председателем БЦРК.

Активная деятельность Васила Левского по созданию тайных обществ на болгарской земле вызывала ревность Любена Каравелова, склонного к творческому труду, нежели к практической организаторской деятельности (не случайно, он был назван «кабинетным революционером» – авт.)

Его внимательный взгляд темных, как ночь, глаз, тщательно очерченный нос с горбинкой, с нервными, иногда трепещущими ноздрями, широкая, лопатой, борода, волнистые волосы, аккуратно зачесанные назад, производили впечатление учёного, глубоко погружённого в поиски научных истин.

Открытая, славная душа Васила, которую он не драпировал в тогу учёной добродетели, в глазах Каравелова выглядела простовато-провинциальной.

У них были определённые разногласия и в методах революционной деятельности.

Однажды во время их встречи Каравелов вслух зачитал программный документ, составленный Левским, о создании в Болгарии «демократической республики». Жена Каравелова Наталия, этническая сербка, имевшая большое влияние на мужа, воскликнула:

– Да, ты с ума сошёл, Василе, что говоришь о республике? Ты оглянись: по всей Европе – монархии. Да, вас за это слово в порошок сотрут, как парижских коммунаров!

И надо отдать ей должное. Она была права. В то время болгарский народ мечтал о царе. Народ не мог представить себе, как это можно без царя? Революционер, говоривший о республике, для большинства болгар, в чьём сознании за многие века укоренился монархический идеал, был существом чуждым и непонятным.

Суд над В. Левским потребовал от румынского правительства, бывшего в вассальной зависимости от Турции, выдать Каравелова. Префект Бухареста вызвал его и предложил куда-нибудь уехать. Каравелов заявил, что выедет в Сербию.

Наталия Каравелова передала мешок со вторым экземпляром наиболее ценной корреспонденции Левского, адресованной её мужу, в сербское консульство. По её словам, она это сделала «для большей безопасности».

Но мешок был украден и продан (за 2000 грошей) турецкому комиссару в Бухаресте. Он и отправил его в Софию, где проходил чрезвычайный суд над Левским.

О том, что подписанные Левским документы были представлены суду, свидетельствуют судебные протоколы. Об этом же писала венская газета «Neue Freie Presse» от 9 января 1873 года.

Председатель суда генерал Али Саиб-паша во время всего заседания не расставался с крупными янтарными чётками. Такие чётки носят многие мусульмане. Генерал медленно холёными бледно-шафранового цвета пальцами перебирал нанизанные на шёлковую нитку янтарные шарики.

Наклонившись вперёд, напоминая хищника, спружинившегося для прыжка на свою жертву, Али Саиб-паша приказал высыпать перед Левским содержимое мешка.

Левский не поверил глазам своим. Он потерял дар речи.

Али Саиб-паша поручил зачитать некоторые письма члену суда, болгарину хаджи Иванчо хаджи Пенчовичу (ещё один пример предательства и рабской угодливости – авт.)

Почему турки привлекли болгарина Пенчовича к участию в суде? Читатели могут подумать, что для перевода. Нет. Не для перевода. По законам Порты все суды в тот период велись только на турецком языке. Власти Османской империи поступили так, как поступают закоренелые убийцы с новичками, чтобы они «кровью» доказали им свою верность. Любители детективной литературы хорошо знают об этом.

Для Левского это было шоком. Его лицо стало бледным-бледным, как будто вампир выпил всю его кровь до последней капли.

Все свидетели, представшие перед судом, которые ещё недавно перед Левским давали клятву целованием Евангелия, кинжала и револьвера, на вопрос судьи:

«Знаете его? И кто это?»

Как один отвечали:

– Знаю его: это Дьякон Левский!

И так более пятидесяти, представших перед судом свидетелей. Все до единого выдали его.

Левский увидел этих людей в истинном свете.

В зале суда они вероломно отрекались от него, утверждая, что были едва знакомы с ним.

О том, что при этом чувствовал и переживал Левский, можно только догадываться. Гневом горели его глаза. До боли в суставах сжимались его кулаки.

Али Саиб-паша всем своим видом излучал полное удовлетворение. Он улыбался. Его улыбка вызывала чувство страха и брезгливости. Потому что в ней чувствовалось что-то хищное, как у того льва, который только что задрал буйвола и пасть его дымилась кровью жертвы.

После зверских истязаний Левский был приговорён к казни через повешение.

Председатель суда, довольный итогами заключительного заседания, готовил срочное донесение своему руководству. Он с торжествующей улыбкой томно потянулся, откинувшись на спинку кресла, разминая уставшие от длительного сидения члены своего бренного тела, напоминая насытившегося хищника. В глазах Али Саиб-паши что-то вспыхнуло и погасло. Его уста беззвучно проговорили какую-то фразу. Он взял перо и начал писать. Текст дался ему легко.

Приведём фрагменты шифртелеграммы, направленной из Софии Али Саиб-пашой 14 января 1873 года великому визирю в Константинополь, текст которой в болгарском переводе опубликовал в названной книге Стефан Цанев:

«Недавно арестованный в Ловече шеф и организатор бунта Васил Дьякон Левский подстрекал подданных султана к вооружённому восстанию против государства, был председателем и побудителем возникших бунтов. Произносимые им речи и распространяемые печатные издания превратились в акции.

Установлено, что он убил слугу при нападении на один дом в Ловече, чтобы не быть пойманным властями. На основе закона Султана, это карается смертью.

Протокол об этом решении суда направляем почтой. Исполнение приговора зависит от Е.В. Султана».

Далее у С. Цанева читаем: «Конечно, Левский был осуждён за революционную деятельность. Но турецким властям было выгодно представить этот случай миру в таком свете, что этой деятельностью занимаются убийцы невинных людей (и при том болгары!)

То же самое произойдёт через несколько лет и с четой Ботева».

В мае 1876 года Христо Ботев с четой в две сотни таких же, как он, отчаянных храбрецов высадился на берегу Дуная, чтобы поддержать Апрельское восстание. Но в схватке с османскими военными частями он получил смертельное ранение. Его отряд был разгромлен.

Двум четникам турецкий суд вынес смертный приговор за то, что они убили своего раненого друга, чтобы легче скрыться от преследователей.

Некоторые из уцелевших членов отряда непродолжительное время скрывались в окрестных местах, но болгары их выдали туркам. Большинство были расстреляны или повешены, лишь единицы были сосланы на каторгу.

Можно было бы ожидать, что сразу же после казни Левского уже в первом номере своей газеты Любен Каравелов опубликует материал, полный скорби о погибшем пламенном революционере, который отдал свою молодую жизнь за свободу многострадального народа, материал, обличающий варварское правосудие турецких властей…

А в большинстве болгарских городов и сёл вроде бы должны были оплакивать смерть беззаветного рыцаря революции…

Но не тут-то было.

Нигде ни слова об его трагической гибели. Лишь вышеназванная австрийская газета «Neue Freie Presse» упоминает об этом.

Случай с мешком документов Левского, попавшим в руки турецких властей, тяжёлым грузом давил на сознание и душу Любена Каравелова. В статье, опубликованной в созданной им новой газете «Независимость» через полтора года после казни Левского, он делает попытку возложить вину за предательство самого почитаемого болгарского революционера на попа по имени Крыстю, который, как писал Каравелов, «выдал Левского, чтобы не возвращать ему занятые у него ранее сто турецких лир».

Столь подробно мы остановились на обстоятельствах, связанных с арестом, судом и казнью Левского потому, что в начале 2000-х годов в Болгарии на волне невиданной русофобии в западном медийном пространстве некоторые, мягко говоря, недобросовестные публицисты вбросили фейк о том, что в казни самого прославленного болгарского борца за свободу повинен Николай Павлович Игнатьев, бывший в тот период послом в Константинополе.

По-человечески понятно: их сознание калёным железом жжёт комплекс вины за предательство Апостола освобождения его соотечественниками, что и привело его к гибели. Но не только этот комплекс вины движет ими. Совершенно очевиден их комплекс неполноценности при попытке свалить вину «с больной головы на здоровую».

Почти пророчески звучало признание Левского на суде: «Наши болгары хотят свободы, но примут её, если им её поднесут на тарелочке» (из протокола суда – цитируется по упомянутой книге С. Цанева – авт.).

Созданные Левским тайные комитеты бездействовали. Никто из клявшихся посвятить свою жизнь делу освобождения отечества не проявлял никакой активности. Некоторые члены БЦРК предриняли попытку собрать деньги для закупки оружия, боеприпасов и амуниции, чтобы снабдить отряды восставших. Но большая часть этих денег была вульгарно разворована.

На фоне отсутствия конкретных действий со стороны Любена Каравелова на небосклоне болгарского освободительного движения засверкали другие звёзды, более смелые и волевые. Решением БЦРК они предварительно определили дату начала всеобщего восстания – 1 мая 1875 года. Задумка была – синхронизировать его с выступлениями Сербии и Черногории против Османской империи.

Но только в конце августа 1875 года отправились через Дунай для организации восстания в крупные болгарские города специальные эмиссары, как принято их называть в Болгарии, «апостолы революции»: Стефан Стамболов, Колю Ганчев, Вырбан Юрданов, Георгий Апостолов и Захарий Стоянов.

Не согласовав своих действий с БЦРК и другими организациями на местах, срочного выступления против турок потребовал Георги Бенковский, (настоящее имя – Гаврил Груев Хлытов, ок. 1844 – 08.05.1876 – авт.).

Ему удалось 13 апреля провести так называемое Народное собрание своих сторонников в Оборище, которое избрало военный совет селения Панагюрище во главе с самим Г. Бенковским.

Он был человеком дерзкой храбрости, но с честолюбивым характером, играл роль эдакого бонапартика. Он не чурался прямого обмана: пытался внушить людям, что будто бы русские войска вот-вот перейдут Дунай, ожидая только сигнала, что Сербия и Черногория уже сосредоточили военные части на границе с Турцией, что Гарибальди уже стоит в Дубровнике и что народ в других частях Болгарии взялся за оружие.

Но и тут оказался предатель, который поспешил рассказать обо всём турецким властям в ближайшем городе Татар-Пазарджике (ныне – Пазарджике).

Срочные телеграммы полетели в Стамбул, Софию и Пловдив.

Такое же стихийное выступление произошло 20 апреля в селении Копривщица, руководимое Тодором Коблешковым.

Антиправительственные акции начались и в ряде других селений, находившихся в долинах и ущельях болгарских твердынь Старой Планины и в Родопах. Были убиты несколько представителей турецких властей.

Но у восставших, поставивших на карту свои жизни во имя освободительной, кровавой битвы с турками, из века в век угнетавших эту нацию, не было оперативной коммуникации между собой, чтобы действовать согласованно. Никто не поддержал восставших и в крупных городах. Значительная часть болгарского населения была напугана восстанием или пришиблена репрессиями.

Происходит трагическая смена впечатлений.

Турецкие власти выставили против бунтовщиков регулярные войска и отряды башибузуков, состоявших из отбросов общества. Специально для этих целей были выпущены из тюрем головорезы и грабители. Они подобно ненасытным гиенам набросились на беззащитных людей. Началось массовое истребление болгарского населения.

Чудовищные зверства турецкие власти оправдывали перед великими державами якобы убийством восставшими до трёх тысяч мусульман.

Но это была преднамеренная ложь. По свидетельству атташе посольства США в Константинополе Юджина Скайлера, посетившего районы восстания, число убитых мусульман не превышало 155 человек.

До сих пор болгарские историки задаются вопросами: на самом ли деле апостолы верили в успех восстания? Или они – близорукие авантюристы, целью которых было спровоцировать турок на зверства, чтобы тем самым вызвать вмешательство великих сил?

В конце концов, такое вмешательство произошло. И возможно, поэтому апостолы стали гениальными предтечами Освобождения?

Но когда зловещие тучи разгрома нависли над отрядами восставших, «апостолы» заметались в панике. Первым сбежал «апостол» Стамболов, даже не понюхав пороха, переодевшись в ходжу или в угольщика.

Сбежал и Заимов, тоже не участвуя в схватках с турками. Но этот загримировался хитрее: он облачился в женскую одежду (не напоминает ли вам, уважаемый читатель, этот «апостол» другого спасителя, но уже России в 1917 году? – авт.).

Как пишет С. Цанев, Гергий Бенковский, Захари Стоянов, Панайот Волов, Георги Икономов, Тодор Каблешков и некоторые другие «апостолы», бросили восставших, сбежали в горы. Кто-то из них был убит, двое утонули, Каблешков застрелился.

Иван Вазов воспел героев Апрельского восстания в своей поэме о «Простом сапожнике Кочо», который, спасаясь в Перущице от зверств башибузуков, убивает своего сына-младенца, жену и себя.

Но далеко не случайно, классик болгарской литературы назвал это восстание – «эпопеей полной геройства и стыда…»

Тем временем плелась хитроумная сеть, а возможно, и паутина дипломатических интриг великих держав вокруг событий на Балканах.

Николай Павлович Игнатьев ни одного сообщения российских консулов о чинимых на болгарской земле бесчинствах не оставлял без дипломатических демаршей – представлений посольства турецким властям.

В одной из своих депеш, направленных в российское министерство иностранных дел, он пишет: «Я почти ежедневно делаю настоятельные представления как великому визирю, так и Рашид-паше (министру иностранных дел, сменившему умершего Фуада-пашу – авт.) относительно жестокостей, совершённых турками в Болгарии… Но практически Порта не принимает никаких мер».

В телеграмме, адресованной императору в начале мая 1876 года, он с болью в сердце сообщает о судьбе болгар:

«Государь, как я уже писал в своём всеподданнейшем докладе от 29 апреля за № 177, восстание в Болгарии всё более принимает характер истребительной войны между двумя враждующими нациями. Христиане, напуганные жестокостями иррегулярных войск, убегают при их приближении в горы. Турки из окрестностей пользуются этим для грабежа покинутых деревень и сжигают их. Именно таким образом была полностью опустошена богатая долина между Филиппополем (ныне – Пловдив) и Татар-Базарджиком. Во многих больших деревнях мужское население истреблено, женщины и девушки уведены в рабство, а войска, о присылке которых для своей защиты христиане напрасно умоляют, прибывают или слишком поздно, или встают на сторону мусульманских убийц… Отряды башибузуков, направленные для борьбы против восстания, отчасти состоят из каторжников… Они внушают жителям только страх и поддерживают его грабежами и разбоями…»

Понимая, что свидетельства лишь российских дипломатов турки могут интерпретировать как предвзятые, Игнатьев сумел убедить великого визиря согласиться на направление специальных иностранных комиссаров на места преступлений.

От российской стороны такая миссия выпала консулу в Адрианополе князю Алексею Николаевичу Церетелеву.

В комиссию вошли также упомянутый выше американец Юджин Скайлер и военный корреспондент американских и английских газет Дженуарий Макгахан. Он был в приятельских отношениях с Н.П. Игнатьевым.

Кровь стынет, когда знакомишься с их свидетельствами о безумных зверствах над беззащитным христианским населением. Не хочется испытывать нервы чувствительных читателей. Поэтому не будем приводить их документы.

Публикации же Макгахана в английской и американской прессе об увиденных им бесчинствах в местах болгарской трагедии заставили содрогнуться европейцев.

Как и во время восстания на Крите свой голос возвысил Виктор Гюго. В конце августа он публикует в «Le Rappel» («Напоминание» – фран.) призыв против «жестокостей в Сербии». Он вспомнил и залитый кровью «Батак», назвав его «Балак». Но ни разу не упомянул болгар и Болгарию. Эта оговорка великого француза свидетельствует о том, что в ту пору в Европе мало кто знал о многочисленном славянском народе, изнывавшем под чужеземным владычеством.

Потому, вероятно, в современной Болгарии в квазинаучных кругах находятся люди, которые в «политкорректных потугах» пытаются «перекрестить» турецкое рабство в «турецкое присутствие» или в «пятивековое сожительство».

В России, словно набатный колокол, звучал голос Фёдора Достоевского в защиту болгар.

«А Европа, христианская Европа, великая цивилизация, – возмущённо писал он, – смотрит с нетерпением… «когда же передавят этих клопов!» Мало того в Европе оспаривают факты, отрицают их в народных парламентах, не верят, делают вид, что не верят. Всякий из этих вожаков народа знает про себя, что всё это правда, и все наперерыв отводят друг другу глаза: «это неправда, этого не было, это преувеличено, это они сами избили шестьдесят тысяч своих же болгар, чтобы сказать на турок».

Поражаешься тому, насколько верно схватил наш классик суть продажной души представителей насквозь лживой «великой цивилизации»!

Ничего не изменилось с тех пор.

И сегодня приходишь в изумление от вопиющего лицемерия этой «христианской Европы».

Её депутаты разных парламентов и политики всевозможных мастей, ничтоже сумняшеся, один за другим повторяют близкие к умопомешательству утверждения, будто бы люди в одесском доме профсоюзов, где украинские нацисты устроили «новую Катынь», подожгли сами себя, будто бы чудовищная провокация бандеровцев в Буче – дело рук российских военных, будто бы сами русские взорвали построенный ими газопровод «Северный поток», будто бы обстрел Запорожской АЭС ведёт российская сторона и будто бы взрыв Каховской ГЭС – дело рук российских военных.

Они не замечают фактов насилия над православными верующими и священниками на Украине и даже пытаются отрицать убедительные разоблачения о проводимых американцами опытах в секретных лабораториях на Украине по созданию биологического оружия.

Подобные примеры можно приводить бесконечно.

Никто не забыл и, вряд ли, когда-либо забудет ту наглую ложь американцев, которой они, как фиговым листком, попытались прикрыть лживыми доводами свои варварские агрессии против Вьетнама, Югославии, Ирака и Ливии.

Потопленная в крови Болгария вызвала горячий отклик в российском обществе.

Славянские благотворительные комитеты во всех крупных городах организовали сбор средств в помощь болгарскому населению.

Большой резонанс в Париже вызвало опубликованное на французском языке стихотворение Ивана Тургенева «Крокет в Виндзоре». Оно вначале было напечатано в русской типографии в Лейпциге.

Королева Виктория

Прогрессивная общественность Европы разделяла выраженное в стихотворении Тургенева возмущение позицией Англии, которая поощряла чудовищные злодеяния Османской империи против болгар, снабжая её современным оружием.

Материалы, которые представила международная комиссия, проводившая расследование преступлений турок, повергли в ужас Европу.

Князь Алексей Церетелев

Российский консул А.Н. Церетелев в представленном отчёте указывал, что «войска получили приказ уничтожать всё при малейшем сопротивлении… Речь более шла не о том, чтобы искать виновных, а об истреблении христиан, об удовлетворении ненависти, сдерживаемой в течение долгого времени. Сотни, тысячи болгар всех возрастов и обоего пола погибли при самых страшных обстоятельствах…»

Пользуясь своими доверительными отношениями с Д. Макгаханом и Ю. Скайлером, Игнатьев на основе их материалов на английском языке инициировал публикации в лояльной к России бельгийской газете «Nord», которая иногда им использовалась как рупор российской внешнеполитической позиции о положении дел в турецких провинциях с христианским населением.

В одном из материалов Николая Павловича читаем его признание:

«Барону Жомени было известно, что для воздействия на общественное мнение Европы, и в особенности на англичан, я пользовался услугами моих американских друзей. Я давал им сведения относительно реального положения христиан в Турции, а американцы предлагали их как собственную корреспонденцию».

Описываемые в статьях злодеяния потрясли европейское общественное мнение.

Посол её величества в Петербурге Лофтус утверждал, что «только в конце июня в Европе через публикации в газете «Дейли ньюс» стали известны зверства турецких военных и кровавых, распущенных башибузуков, перешедшие в открытое варварство, над мирным и беззащитным населением. Это обратило внимание общественности в Англии… Полный провал претерпели дипломатические усилия примирить восставших и турецкое правительство. Слабость и беспомощность проявили турецкие власти».

Вся Европа ждала с напряжением, какие действия предпримут великие державы.

Общественная атмосфера была накалена до такой степени, что казалось: со дня на день грянет гроза.

В просвещённых кругах европейских стран живо обсуждали вышедшую в Лондоне брошюру известного политика, два года назад ушедшего с поста премьер-министра, Уильями Гладстона с красноречивым названием «Болгарские ужасы». Автор брошюры удачно использовал возникшую в Турции ситуация в интересах внутриполитической борьбы, чтобы бросить в лицо правящей власти Великобритании слова обличения в её безусловной поддержке Османской империи, повинной в «болгарских ужасах». Он предлагал предоставить Боснии, Герцеговине и Болгарии автономию.

Имея в виду огромное количество жертв мирного болгарского населения (более 30 тысяч) и этно-религиозный характер турецких репрессий, справедливо будет историческую и политологическую оценку подавления турками Апрельского восстания 1876 года делать ныне в категориях геноцида.

Чтобы успокоить европейское общественное мнение, Порта создала свою комиссию, призванную опровергнуть выводы комиссии международной.

И словно издевательством над здравым смыслом было то, что в её состав был включён Ахмеда ага, который руководил истязаниями в Батаке и был лично повинен в убийстве более 8 тысяч болгар.

Никакие аргументы Николая Павловича Игнатьева убедить своего английского коллегу Генри Эллиота выступить с совместным демаршем европейских послов перед турецкими властями не возымели успеха.

Заносчивый британец делал вид, будто бы он не располагает сведениями о чудовищных бесчинствах против болгар. Своим наглым пренебрежением к угнетению славян, но с нахальным апломбом произносящий самые почтительные о них слова, посланец английской королевы внушал Игнатьеву непреодолимую антипатию.

Но ничего не поделаешь. Такова доля русского дипломата. Приходилось, вопреки своим эмоциям, не терять учтивости в контактах с таким прохиндеем от дипломатии, каким был Генри Эллиот.

Однако российский посол был верен себе. Он не ограничивался демаршами перед официальными турецкими властями с требованиями прекратить массовые избиения болгар и уничтожение провинции, которая, к слову сказать, была основной житницей Османской империи.

Игнатьев пытается побудить Петербург к коллективным действиям с европейскими державами, чтобы заставить Порту остановить злодеяния против христианского населения.

Но канцлер Горчаков был убеждён, что Англия категорически не примет его предложений о совместных демаршах перед Портой, рассчитывая на то, что проблемы, возникшие у турецкого правительства, позволят ей в одиночку «таскать каштаны из огня».

Светлейший князь также воздерживался и от очередной попытки добиться согласованных действий с Берлином и Веной, после того, как он отказал Бисмарку в просьбе поддержать его антифранцузский выпад, который не позволил Германии начать новую войну с Францией.

Односторонние действия против Турции светлейший князь не хотел предпринимать из опасений, что это могло бы дать повод Европе обвинить Россию в преднамеренной провокации восстания болгар для последующего вмешательства во внутренние дела Османской империи.

Глава 6
Трагедия на берегах Босфора

Между тем в Константинополе на фоне кровавой бойни в Болгарии религиозные фанатики и радикально настроенные младотурки воспользовались подъёмом националистических настроений мусульманской части населения империи, чтобы свергнуть султана Абдул-Азиза.

Они обвиняли его в нерешительности при подавлении непрекращающихся восстаний в балканских провинциях. Это и было причиной крайнего возмущения религиозных фанатиков.

Напуганный происходившими событиями в стране, падишах, зная историю турецкого султаната, дрожал за свою жизнь. Страх сковал его сознание.

Он был богатырского сложения, обладал огромной физической силой. Занимался борьбой. У него было прозвище «Борец». Но в сложнейшей общественно-политической ситуации проявилась его полная несостоятельность как лидера сложной и противоречивой державы.

Потонувшее в коррупции окружение султана вызывало ненависть в столице.

Проведённая Абдул-Азизом накануне отставка сераскира маршала Хусейна Авни-паши, который до 29 апреля занимал пост великого визиря, обернулась его предательством. Он затаил злобу на султана и воспользовался тем, что султан позволил ему сосредоточить в своих руках почти всю военную силу.

Хусейн Авни-паша тайно подтянул войска к столице. Это происходило не без наущений английского посла сэра Генри Эллиота. Вместе с новым великим визирем Мидхат-пашой коварный британец замышлял козни против султана, которого считал настроенным пророссийски, и поэтому стремился к смене политического курса Порты.

Всё это закончилось государственным переворотом.

Абдул-Азиз был низложен.

Новым султаном провозглашён Мурад V.

Накануне переворота Хусейн Авни-паша был на приёме у султана. У них произошла ссора. Маршал покинул покои падишаха в состоянии крайнего раздражения.

Во время своего послеобеденного моциона султан заметил, что по Босфору проходили баржи с солдатами на борту. Подобного приказа он сераскиру не отдавал. Поэтому тут же послал за ним, чтобы тот доложил ему о происходящем.

Но кто-то после размолвки султана и Хусейна Авни-паши сумел подбросить сераскиру анонимную записку на английском языке с провокационным текстом:

«Остерегайтесь! В садах виноградника (во дворце султана – авт.) на вас точат зубы!»

Сэр Генри Эллиот вёл многоходовую игру.

Сераскир отказался явиться к султану, передав ему, что он заболел. Сам же направился к великому визирю и с хищным выражением на лице заявил ему:

– Турция катится в бездну! Надо низложить Абдул-Азиза и провозгласить султаном его законного преемника!

Это заявление обескуражило великого визиря. На его раскормленной физиономии с двойным подбородком отразился испуг. Нерешительность великого визиря начала раздражать Хусейна Авни-пашу.

– Мне понятны ваши колебания, – ещё более категорично бросил раздосадованный сераскир, от фигуры которого веяло жуткой недоброй силой. – Однако медлить нельзя!

– Но султана могут поддержать Англия и Франция, – робко попытался возразить перепуганный до смерти Мидхат-паша.

– Это вас не должно беспокоить, – внушал теряющий терпение сераскир. – Я ручаюсь, что Англия нас поддержит. А Франция одна побоится заступиться за Абдул-Азиза.

Своим не терпящим возражения напором и непреклонной решимостью он гипнотизировал великого визиря. В его тёмных восточных глазах притаилось что-то звериное. Это был твёрдый гранит рядом с податливой глиной. Несокрушимая воля сераскира подавляла Мидхат-пашу. Сераскир понимал своё превосходство, и чтобы покончить с бессмысленной дискуссией, со всей категоричность заявил:

– Сегодня ночью всё решится… Если вы не пожелаете участвовать в перевороте, то обойдёмся без вас… Я же должен вас предупредить, что у меня наготове войско, которое немедленно окружит вашу резиденцию.

Что было делать великому визирю, у которого отсутствовали вооруженные войска, безоговорочно подчинявшиеся ему?

В его голове последняя фраза сераскира преломилась так: «Если я откажусь его поддержать, то прощай сладкая и почти безграничная власть! Прощай столь приятная моему сердцу угодливость всей чиновничьей челяди! Прощайте щедрые подношения, составляющие основу моего богатства! А, возможно, и прощай моя жизнь!

Поэтому он счёл для себя правильным тут же пообещать всяческую поддержку решительному сераскиру, оговорив условие, что при новом султане он останется в прежней должности.

Уверенный в том, что великий визирь на его стороне, сераскир направился к наследнику, который был племянником султана.

Но когда он объявил наследнику о намерении низложить Абдул-Азиза и провозгласить его султаном, тот настолько перепугался, что был не в состоянии выговорить ни единого слова. Ему никак не удавалось унять свою дрожь.

Чтобы привести его в чувство, сераскир вручил ему свой револьвер со словами:

– Возьмите револьвер! Я пойду перед вами. При малейшем моём сомнительном движении или слове, убейте меня, как собаку!

Эта безаппеляционность грозного сераскира несколько успокоила трусливого наследника.

Под защитой выставленной сераскиром стражи ему ничего не оставалось, как ждать следующего дня, когда его провозгласили султаном.

Абдул-Азиз, не принявший никаких предварительных мер по обеспечению своей безопасности, вынужден был полностью покориться участи не только в переносном, а в самом подлинном смысле слова. Его перевезли в старый дворец Топ-Капы. Самодержец великой державы превратился в пленника.

На следующий день заговорщики опубликовали в газетах письмо Абдул-Азиза, в котором он ссылался на болезнь, не позволявшую ему исполнять далее свои обязанности. Он просил племянника не посягать на его жизнь и позволить ему поселиться в загородном дворце Чарагане.

Этот дворец был его детищем. На его постройку при тяжелейшем финансовом и экономическом положении страны были потрачены огромные средства. Падишах, возомнивший себя великим зодчим, повелел архитектору исполнить проект, который возник в его воображении. Ему хотелось поразить всех небывалым в истории человечества сооружением. Но когда гигантское здание было почти завершено, то султан в ярости набросился на архитектора, обвинив его в том, что тот не предусмотрел в нём жилых помещений. Переделка всего здания потребовала новых чрезмерных расходов.

По злой иронии судьбы последние дни своей жизни Абдул-Азиз закончил именно в том дворце, который был создан по его амбициозному замыслу.

Свержение Абдул-Азиза не вызвало никакого возмущения у правоверных.

На следующий день после переворота новый султан появился в мечети Ай-София (бывший православный храм Святой Софии, построенный во времена Византийской империи – авт.).

Заговорщики предусмотрели посещение новым султаном этой мечети в соответствии с давним обычаем селамлика, который предписывал обязательное посещение падишахом каждую пятницу одной из мечетей столицы.

По случаю низложения Абдул-Азиза шейх-юль-ислам возгласил фетву, гласившую:

«Коран дозволяет низложение падишаха, если он не радеет о пользе империи, непроизводительно расточает народные суммы…»

Организаторы переворота шумными и продолжительными иллюминациями в городе постарались заглушить появлявшееся в народе недоумение произошедшими переменами. В течение трёх дней на обоих берегах Босфора непрерывно полыхали фантастические фейерверки.

Со слезами на глазах наблюдал Абдул-Азиз из окна одного из флигелей Чарагана за ослепительным прославлением нового падишаха. В нём всё ещё теплилась надежда, что заверявшие его в вечной дружбе правители Франции и Англии во время посещения им этих стран потребуют восстановления его на престоле.

Насколько они оказались верны своим заверением, он узнал следующей ночью, когда к нему явились посланные заговорщиками убийцы. Свергнутый повелитель стал убегать от них по анфиладе комнат. Но вскоре дворец огласил душераздирающий крик, вначале мужской, а затем и женский. Раздался звон разбитого окна, из которого голос молодой женщины взывал о помощи. Но крик быстро оборвался.

На следующий день жители столицы прочитали в газетах сообщение о том, что «Абдул-Азиз в припадке сумасшествия бросился из окна и разбился до смерти».

А на третий день после случившегося газеты написали, что третья жена бывшего султана умерла от чахотки.

Не выдавая своих источников, посол Лофтус поделился с Гирсом о том, будто бы «у него есть сведения, заслуживающие доверия, что приказом нового султана было проведено расследование трагического инцидента. В нём приняли участие девятнадцать авторитетных медиков, в том числе доктор Дикксон – врач посольства её величества, а также врачи австрийского, французского посольств и ряд высокопоставленных лиц администрации, включавших турок, грека и армянина. Они единогласно подтвердили, что смерть Абдул-Азиза стала результатом самоубийства. Умерший султан вскрыл себе вены острыми ножницами. Доктор Дикксон свидетельствовал, что никто из его коллег не сомневался, что акт самоубийства был добровольным».

В современных условиях англосаксы, как известно, довольно широко используют создание подобного рода международных комиссий с включением представителей других европейских стран, которые безропотно подтверждают желаемые ими результаты осуществленных ими же или их подручными террористических деяний.

Немногие горожане столицы поверили в самоубийство бывшего падишаха и внезапную смерть его третей жены. Но разве могли они в этом кому-то признаться?

В кровавой трагедии третей жены Абдул-Азиза есть сюжет, нити которого связывают эту несчастную с Северным Кавказом, – она была черкешенка. Вскоре после того, как она попала в гарем, её полюбила мать султана – влиятельная валиде. Благодаря этому черкешенка получает звание третей жены падишаха.

Она сумела упросить валиде ходатайствовать за своего брата Гассана, окончившего военную школу в Константинополе, где он прослыл как ученик непокорный, с крайне конфликтным, или проще говоря, со скверным, неуживчивым характером. Его часто наказывали за ссоры и драки.

Не смея возражать матери и не желая обидеть любимую наложницу, Абдул-Азиз назначил Гассана адъютантом своего старшего сына Юсуф-Изеддина. После государственного переворота ненадёжный адъютант поступил в распоряжение Хусейна Авни-паши.

Гассан, чувствовавший себя вольготно в прежней должности, затаил злобу на нового начальника, который постоянно придирался к нему по мелочам.

После смерти сестры Гассан поклялся отомстить сераскиру. Об угрозах донесли Хусейну Авни-паше. Тот вначале приказал арестовать Гассана, а позже поручил отправить его подальше – в отдалённый гарнизон Багдада.

Гассан незаметно исчез, но через несколько дней неожиданно появляется в доме Мидхат-паши, где проходило заседание совета министров. Ему удалось обмануть свиту великого визиря, которая его знала, под предлогом экстренного сообщения.

Войдя в зал, Гассан запер за собой дверь. Увидев его, сераскир мгновенно понял, зачем явился «нежданный гость». Он вскочил и попытался достать револьвер. Черкес не дал ему сделать этого. Со словами:

– Изменник и убийца падишаха и моей сестры, умри от руки Гассана!

Он выстрелил в него. Сераскир рухнул на пол, обливаясь кровью.

– Что ты делаешь, несчастный!? – воскликнул перепуганный Мидхат-паша.

– Не бойся, старик! – бросил ему Гассан.

Заметив, что сераскир пытается ползти к двери, Гассан, словно барс, метнулся к нему, перевернул его на спину и ятаганом распорол ему живот. В этот момент его сзади схватил морской министр Ахмет Кейсерли-паша. Гассан вырвался и в упор выстрелил в министра, ранив адмирала в плечо. Следующим выстрелом он убил Рашид-пашу, министра иностранных дел.

На выстрелы, взломав дверь, ворвалась охрана. В перестрелке Гассан ранил ещё пять человек, пока один из охранников не пронзил его в спину кинжалом. Раненного его отволокли в подвал и заперли. А утром повесили на дереве напротив дворца сераскира.

Когда о разыгравшейся трагедии доложили Мураду V, то у него началась нервная дрожь и открылась рвота. Вскоре всем стало очевидно, что его рассудок помутился. Новый султан оказался калифом на час.

В августе того же года султаном провозгласили Абдул-Гамида II, который во всём следовал указаниям сэра Генри Эллиота.

Смена суверена привела к резкой перемене не только внутренней, но и внешней политики Османской империи.

Глава 7
Ливадийские секреты

Политической нестабильностью в столице Османской империи попытался воспользоваться Милан Обренович, ставший князем Сербии после убийства его дяди Михаила. В союзе с черногорским князем Николаем он объявил войну Турции. 20 июня 1876 года сербские войска под его командованием начали военные действия против турок. Но довольно скоро проявилась его полководческая несостоятельность.

Ближайшее окружение посоветовало ему назначить главнокомандующим войск русского генерала Черняева, который прибыл в Сербию добровольцем. Генерал опубликовал в газете «Русский мир» письмо, объясняя причины принятия командования над сербскими военными.

Михаил Григорьевич Черняев после окончания Академии генерального штаба принимал участие в обороне Севастополя во время Крымской войны. Затем его направляют в распоряжение оренбургского генерал-губернатора.

В 1864 году в городе Верный (позже Алма-Ата – авт.) он формирует западносибирский отряд, во главе которого стремительно занимает город Чимкент, считавшийся неприступной крепостью. Также внезапно он занимает Ташкент. За это его прозвали «Ташкентским львом».

Благодаря своему решительному неприятию формализма, открытому и доброму характеру, он довольно быстро завоёвывает доверие местных жителей. Окружающие ценили его за храбрость и находчивость в трудных ситуациях.

В связи с демаршами Англии, протестовавшей перед российским министерством иностранных дел за продвижение в Средней Азии, Горчаков предлагает государю отозвать в Петербург Черняева, ставшего уже генералом.

Столичная «военно-канцелярская рутина и петербургская дипломатия» пришлись не по душе боевому генералу. Когда восстала Герцеговина, Михаил Григорьевич связывается с сербским правительством, которое пригласило его в Белград.

Но ведомство светлейшего князя, чтобы избежать международных осложнений, потребовало не позволять ему выехать за границу. За ним установили надзор. Однако Черняев через своих знакомых смог получить паспорт у московского генерал-губернатора и своими хитроумными, стремительными ходами опередил приказ об его задержании на границе.

Возглавив сербскую армию, генерал Черняев умело использовал фактор внезапности. Вначале ему сопутствовала удача. Но после того, как турки подтянули дополнительные войска, оснащённые новым английским оружием, сербские воины, храбро сражавшиеся, но плохо вооружённые, стали терпеть одно поражение за другим. Генерал Черняев приказывает сербским военным отступить к границе. Турецкая армия занимает ряд городов.

События на берегах Дуная и Савы разыгрывались с головокружительной быстротой.

Николай Павлович Игнатьев хорошо понимал, что Сербия без поддержки России потерпит сокрушительное поражение. Не надеясь более на коллективные действия европейских держав, он, чтобы защитить балканских единоверцев, направляет в Петербург план, предусматривающий вступление России в войну на двух направлениях: восточном и западном. Согласно его плану, русская армия должна выдвинуться на кавказском театре военных действий через Карс и Эрзерум к Босфору. А на западном – через болгарские провинции к Константинополю.

По его представлению, находившиеся под гнётом Османской империи народы, станут естественными союзниками русских войск. А возникшее в европейском общественном мнении сочувствие к болгарам вряд ли будет осуждать освободительную войну России.

Масштаб представленного им плана красноречиво свидетельствовал о широком стратегическом подходе не утратившего своей квалификации выпускника Академии генерального штаба.

Но план Игнатьева не нашёл поддержки светлейшего князя. Горчаков в силу своей информированности, хорошо понимал, что военная реформа, проводимая императором, далека от своего завершения. Русская армия ещё была не готова к столь масштабным и оперативным военным действиям. Светлейшему князю также хорошо было известно о быстрой переменчивости европейского общественного мнения, подверженного значительным колебаниям под воздействием агрессивной антирусской пропаганды. Тем более, что нападки на Россию усилились, когда Александр II после долгих колебаний 27 июля 1876 года под давлением славянофильских настроений, переживавших подъём в связи с войной в Сербии и Черногории, разрешил русским офицерам (даже гвардейцам) уходить в отставку и ехать на Балканы.

Горчаков такое отступление от политики строгого нейтралитета объяснял заботой о престиже России среди балканских народов. В то же время он ни на минуту не сомневался, что как только Россия начнёт военные действия против Турции, так сразу вся печать Старого Континента обрушится на Петербург с обвинениями в захватнических планах.

Одновременно светлейший князь активизировал дипломатические переговоры с Берлином и Веной. Он руководствовался тем, что Андраши может воспользоваться ситуацией на Балканах для усиления взаимодействия Вены с Лондоном.

Стремясь не допустить создания австро-английского блока, к которому тяготел Андраши, канцлер Горчаков убеждает царя принять приглашение Франца Иосифа на двустороннюю встречу.

Такая встреча состоялась 8 июня 1876 года в австрийском Рейхштадском замке (ныне находится в Чехии – авт.). Стороны подписали секретное соглашение по Балканскому вопросу. Оно предусматривало компенсацию, которую получит Австро-Венгрия за её нейтралитет в случае победы Сербии.

При подписании окружённого тайной документа произошёл инцидент, который редко встречается в дипломатической практике. Андраши сыграл, как завзятый шулер. Он пошёл на скрытый подлог: австрийский и русский альтернаты не соответствовали друг другу.

Российские дипломаты, готовившие соглашение, проявили преступную беспечность то ли по причине слабого знания нюансов немецкого языка, то ли расслабленные под воздействием обильных угощений. В соответствии с русским вариантом соглашения Австро-Венгрия получала часть Боснии; Болгария и Румелия (южная часть Болгарии – авт.) становились независимыми княжествами.

Австрийский текст соглашения предусматривал переход к Австро-Венгрии основных земель Боснии и Герцеговины: Болгария и Румелия приобретали статус автономий. Обе договаривающиеся стороны выражали согласие с тем, что они не будут содействовать созданию на Балканах большого славянского государства. Как явствует из последнего условия, австро-венгерский канцлер чётко следовал предписаниям своего германского наставника.

Непростительный недосмотр допустил и светлейший князь, который, с одной стороны, понадеялся на порядочность венгерского аристократа, а с другой, – на тщательную проработку проекта договора своими подчинёнными.

Возможно, такой промах российской дипломатии произошёл потому, что незадолго до этого Пётр Николаевич Стремоухов, отличавшийся профессиональной дотошностью, вышел в отставку.

В декабре 1875 г. его сменил на посту директора департамента Николай Карлович Гирс. Он был потомком древнего шведского рода, один из отпрысков которого при императрице Анне Иоановне перешёл на российскую службу.

В 1863 году Николай Павлович Игнатьев, будучи директором Азиатского департамента, рекомендовал служившего добросовестно под его началом Николая Карловича Гирса посланником в Иран. Затем Гирс возглавлял дипломатические миссии в Швейцарии (1869–1872 гг.) и в Швеции и Норвегии (1872–1875 гг.).

Горчаков доверял Николаю Карловичу, который был женат на его племяннице – княгине Ольге Георгиевне Кантакузен. Как видим, светлейший князь был не чужд матримониальной протекции.

Покладистый характер и чиновничья аккуратность Николая Карловича импонировали канцлеру. Гирс довольно скоро становится сенатором и товарищем министра иностранных дел.

Резонно предположить, что этим назначением светлейший князь оберегал и своё положение канцлера, чтобы (не дай Бог!) приблизить к нему такого опасного конкурента, каким он считал Игнатьева.

Когда Николай Павлович Игнатьев в середине июля 1876 года прибыл в Петербург в отпуск, Гирс ознакомил его с текстом Рейхштадтского соглашения. Но, зная характер своего бывшего начальника, он будто бы случайно, показал ему только русский альтернат. Гирс опасался, что Игнатьев мог заметить «уловку» Андраши и сообщить об этом императору.

Можно только догадываться, какие высочайшие организационные выводы могли бы последовать, узнай император о «дипломатическом» подлоге.

Интересен ещё один эпизод, связанный с этим соглашением, о котором поведал в своей депеше, направленной в Форин-офис посол Лофтус.

Он посетил Горчакова после его возвращения из Райхштадта и поинтересовался итогами саммита двух монархов.

Светлейший князь ответил не вдруг.

Поблескивая глазами из-под стёкол пенсне, он стал гипнотизировать лорда своей подчёркнутой почтительностью, уводя его мысль подальше от существа имевшихся договорённостей. Он производил на лорда обворожительное впечатление, придавив его блеском своего остроумного красноречия. Горчакову не хотелось раскрывать перед Лофтусом секретную часть переговоров.

– Говорю вам совершенно доверительно, – голос канцлера звучал с подкупающей теплотой, – что на встрече императоров достигнуто совершенное соглашение между Россией и Австрией. Мы, без всякого преувеличения, полностью договорились на все случаи жизни. Но не спрашивайте меня о каких-либо обязательствах. Думаю, вам не следует объяснять причины этого. Они, как принято говорить, лежат на поверхности.

Далее его светлость, отхлебнув из фарфоровой чашечки с золотым царским вензелем густого ароматного кофе, в своей подкупающей собеседника манере, которая могла породить у лорда впечатление исключительной откровенности, молвил:

– Хотел бы особо подчеркнуть, что встреча убедительно продемонстрировала озабоченность императоров двух стран о мире и обоюдном желании сердечного соглашения с Великобританией по Восточному вопросу. Позволю себе заметить, что за прошедшие двадцать один год лояльная и миролюбивая политика его императорского величества нашего государя прошла убедительную проверку. И в этом контексте у нас вызывает неудовлетворение то, как миролюбивую политику России оценивают в Лондоне…

Дотошный брит решил всё-таки докопаться до тайны, которая не давала ему покоя и будоражила его сознание. Он напросился на встречу с Гирсом.

По итогам разговора, в ходе которого товарищ министра не снимал бесстрастной маски со своего лица, посол её величества сообщил в Форин-офис:

«Мистер де Гирс информировал меня о том, что на встрече было достигнуто взаимное соглашение России и Австрии о принципиальном невмешательстве в войну между Портой с Сербией и Черногорией при сохранении взаимопонимания с другими великими силами, добиваясь прекращения военных действий».

Для опытного дипломата, каким был Лофтус, полученных сведений только от руководителей министерства иностранных дел страны его аккредитации было недостаточно. Тем более, что речь шла о соглашении секретном.

Поэтому он счёл целесообразным встретиться и с австрийским послом.

В Лондон полетела шифрованная телеграмма следующего содержания:

«Посол Австро-Венгрии Фердинанд фон Лангенау поделился со мной информацией о секретной части соглашения, достигнутого между императорами Австрии и России в Райхштадте. Он сообщил, что Андраши добился согласия России на оккупацию Австрией Боснии.

(Заметьте, уважаемый читатель, какова формулировка: уже не части Боснии, а всей её территории, то есть согласно австрийскому альтернату – авт.)

Но за это российская сторона поставила условие – в случае войны России с Турцией Вена должна сохранять нейтралитет».

Игнатьев после непродолжительного отпуска, проведённого с семьёй в его имении Круподеринцы, был вызван царём в Ливадию.

Император любил отдыхать здесь. Одновременно он проводил совещания с участием ключевых министров. Обстоятельства на Балканах всё настойчивее требовали однозначного решения о том, вступит ли Россия в войну.

Присутствующий на совещании Игнатьев с разочарованием наблюдал за поведением высших чиновников. Его удручали их растерянность и нерешительность. Да к тому же многие из них демонстрировали свою некомпетентность при обсуждении внешнеполитических проблем. Для спасения сербской армии от разгрома, он счёл необходимым высказать идею – направить обеим воюющим сторонам предложение заключить перемирие.

Император, светлейший князь и другие участники совещания с ним согласились.

Началась подготовка предложений, которые имелось в виду представить Порте в качестве условий мира. Эти предложения могли бы стать основой переговорных позиций русской делегации на будущей международной конференции послов шести держав в Константинополе. Соответствующий сигнал о проведении такой конференции Горчаков получил от лондонского Форин-офиса.

О чём это свидетельствовало? О том, что хитроумный сэр Генри Эллиот, проигнорировавший обращение к нему Игнатьева о совместном выступлении послов великих держав перед Портой, подал идею министру Дерби – перехватить инициативу проведения этой конференцией у России, чтобы не допустить её вмешательства в события на Балканах, которое могло бы круто изменить международный ландшафт в её пользу.

Горчаков воспринял сигнал англосаксов как надежду предотвратить большую войну с участием России.

Тем временем, генерал Черняев начинает масштабное наступление. Но слабая подготовка сербов и устаревшее вооружение не позволили развить успех. Наступление захлебнулось. Турки перешли в контрнаступление, нанеся подряд два поражения сербам. Черняев, оценив реально сложившуюся ситуацию, посоветовал сербскому князю Михаилу запросить срочную помощь у российского императора.

Александр II понимал, что народ не простит ему невмешательства в события на Балканах, если Сербия потерпит поражение.

О настроениях в русском обществе с предельной ясностью свидетельствуют слова И.С. Аксакова на заседании Московского славянского благотворительного общества:

«То, что творилось в России в эти последние месяцы – неслыханно и невиданно не только в русский, но и в ничьей истории… Наше народное движение изумило не одну Европу. Но и русское общество… именно тем самым, что оно было народное. Не в риторическом, а в точном смысле этого слова».

Царь собирает в октябре в Ливадии очередное совещание, которое, как оказалось, имело решающее значение для судеб страны. На нём обсуждался проект плана Генерального штаба, согласно которому русским войскам предстояло форсировать Дунай у Зимницы-Свищова, затем перейти Балканы в районе Шипки и стремительным броском овладеть Адрианополем, двигаясь далее к Константинополю. Расчёт делался на молниеносный характер войны, чтобы избежать неблагоприятных международных осложнений и не затягивать военных действий в силу крайне напряжённого состояния российских финансов.

А далее на совещании под председательством императора разыгралась трагикомическая сцена с участием министра финансов Михаила Христофоровича Рейтерна. Он представил записку, в которой нарисовал удручающую картину финасово-экономического положения в стране, заключив её выводом о том, что казна не справится с предстоящими военными расходами.

Царя возмутил вывод, сделанный в записке. И он устроил разнос Рейтерну. Император воспринял записку как выпад против него лично, поскольку автор текста смел утверждать, что совершавшиеся великие реформы «испортили положение России» и «в случае войны положение её будет гораздо тяжелее, чем были до этих реформ».

Возвращая записку Рейтерну, император, с раскрасневшимся от гнева лицом, бросил:

– Я вызвал тебя не для того, чтобы узнать твоё мнение, следует ли начинать войну или нет, а чтобы изыскать средства к покрытию тех издержек, которые вызовет война».

Дневниковые записи престолонаследника Александра Александровича, будущего императора Александра III, содержат свидетельства о том, что Рейтерн был замешан во многих финансовых махинациях: «в этом министерстве делаются дела нечистые… Всё министерство финансов подкуплено английскими банкирами».

Цесаревич поделился своими впечатлениями от совещания со своим учителем по правоведению К.П. Победоносцевым. В письме к нему наследник пишет:

«… Более ненормального положения быть не может, как теперь; все министры в Петербурге и ничего не знают, а здесь всё вертится на двух министрах: Горчакове и Милютине. Канцлер состарился и решительно действовать не умеет, а Милютин, конечно, желал бы избегнуть войны, потому что чувствует, что многое прорвётся наружу. К счастью, когда я приехал сюда, то застал Игнатьева, который раскрыл глаза всем и так их пичкал, что, наконец, пришли к какому-нибудь плану действий, и он уяснил своё собственное положение перед возвращением в Константинополь и получил положительные инструкции, как действовать, а то хотели его послать к его посту без ничего, а Горчаков только и желал скорее выгнать его из Ливадии…»

Ливадийское совещание приняло решение направить Игнатьева в Константинополь с требованием Порте заключить перемирие на шесть недель. В качестве зондажа он должен был предложить туркам некоторые из пунктов разработанной им программы.

Александр III

В туманном Лондоне внимательно следили за состоянием дел в России. Там было известно, что нечто весьма любопытное происходит в Ливадии. Правительство её величества поручает послу Лофтусу выехать в Ялту, чтобы добиться встреч с императором и канцлером Горчаковым и выяснить оценку российским руководством положения в Боснии и Болгарии и позицию Петербурга в этой связи.

Посол её величества отбывает из Петербурга в Ялту 27 октября.

После встречи с канцлером Лофтус направляет в Лондон телеграмму следующего содержания:

«Горчаков заявил мне, что принципиальный подход России состоит в предоставлении автономии трём провинциям Турции – Боснии, Болгарии и Черногории. Он сказал, что необходимо провести конференцию шести держав в Константинополе. Россия будет настаивать на статусе христиан в провинциях. Но этот статус должен быть реальным, а не фразы о гарантиях Порты. По словам канцлера, султан и его правительство обеспокоены позицией европейских сил. При этом Блистательная Порта находится под постоянным двойным страхом, опасаясь народного возмущения и религиозного фанатизма. Этот страх парализует её действия. Султан и его окружение видят для себя бо’льшую опасность изнутри, нежели извне. Вопрос стоит ребром: либо Порта успокоит происходящее своей собственной рукой, либо это сделают внешние силы. На мой вопрос: есть ли какие-либо удовлетворительные сообщения из Константинополя, светлейший князь сказал, что об этом я узнаю от императора на утренней встрече.

Вернувшись в отель, – продолжал Лофтус в своей депеше, – я узнал из петербургской газеты, что посол Игнатьев получил указание информировать Порту о том, что если она в течение двух недель не добьётся безусловного перемирия на период до шести недель или двух месяцев, и не даст приказа арестовать военных, проводивших операции, то посол вместе с членами своей миссии покинет Константинополь, и дипломатические отношения между Россией и Турцией будут разорваны».

Следующим утром, освещённым мягким осенним солнцем, посланец английской королевы удостоился царской аудиенции.

Как обычно, император встретил его весьма радушно. Он был в том настроении, которое свидетельствовало о его прекрасном самочувствии и полном удовлетворении своих страстей.

Крымская «золотая осень» особой прелестью озарила его расцветающую греховную любовь к Екатерине Долгоруковой, которая поселилась по их предварительному тайному уговору вблизи царского дворца.

Государь всё больше и больше чувствовал на себе покоряющий соблазн обладания молодой княжной, у которой была обольстительная фигура, большие глаза с томной поволокой и чувственные губы, которые придавали особую привлекательность её слегка тяжеловатой русской красоте. Когда она смотрела на своего любовника, в её взгляде он читал и земную влюблённость, и какое-то молитвенное обожание, и экстаз. Александр ещё переживал роскошь прошедшей ночи, когда они вдвоём с княжной испытали уносящее их в небеса чувственное истерическое забытье.

Екатерина Долгорукова

Лофтус с первых минут аудиенции подпал под обаяние любезности его величества.

Император был проинформирован Горчаковым о предмете интереса британского правительства. Перейдя после обычных комплиментов, приличествующих встрече, к интересующей посла теме, Александр сказал:

– Несмотря на все коллективные усилия Европы, Порта серией своих маневров в действительности оказалась не в состоянии прекратить войну и обеспечить мирное урегулирование внутри страны.

Император сделал небольшую паузу, словно оценивая, как британец понял высказанную им мысль, и голосом, в котором послышались твёрдые ноты, заявил:

– Если Европа и дальше будет мириться с игнорированием Портой её желаний, то я не готов более терпеть пренебрежение Константинополем чести, достоинства и интересов России. Поскольку современное состояние дел не позволяет по-прежнему мириться с европейской терпимостью, то я буду вынужден отделиться от европейского концерта и действовать в одиночку.

Государь без излишних предисловий перешёл к двусторонним отношениям с Англией.

– Хотел бы отметить, что в целом я удовлетворён состоянием наших двусторонних отношений. Но не могу не высказать определённых замечаний в связи с тем, что в Англии продолжают существовать «закоренелые подозрения» по отношению к России. Там существуют надуманные опасения о якобы агрессивной политике и захватнических планах России…

Я неоднократно имел случаи дать свидетельства и мои уверения, что у меня нет захватнических намерений, и я не нацелен на приумножение новых территорий. Также у меня нет ни малейшего желания овладеть Константинополем… Подчёркиваю, всё, что в этой связи говорится о воле Петра Первого и царицы Екатерины Великой – это иллюзии… В реальности не существует никаких документов на этот счёт… И я убеждён, что приобретение Константинополя было бы несчастием для России. Поэтому и не было речи о его захвате. Это проявилось ещё 1828 году, когда победная армия благословенной памяти моего отца была в четырёх днях марша от турецкой столицы…

Император после этих слов с интонацией, свидетельствующей о серьёзности его настроя, счёл необходимым просить посла сообщить её величеству королеве «о его священном слове чести, что у него нет намерений захвата Константинополя». Но если возникнет необходимость оккупации Болгарии, то это будет только временно и до тех пор, пока удастся обеспечить мир и безопасность христианского населения.

– Нами были направлены правительству её величества предложения, – смягчив интонацию, проговорил император, – в которых сообщалось о наших договорённостях с Францем Иосифом о возможной оккупации Боснии Австрией и Болгарии Россией. А также о морской демонстрации в Константинополе флота её величества, который был бы доминирующей силой. Это, я полагаю, является достаточным основанием, что Россия не имеет намерений оккупировать столицу Турции. И я не понимаю, если обе страны имеют общую цель, а именно: сохранение мира и улучшение условий для христиан, и если мною даны все доказательства, что у меня нет намерений захвата или увеличение территорий, то почему при этом не может быть отличного и сердечного взаимопонимания между Россией и Англией? Взаимоотношения, базирующиеся на политике мира, будут служить взаимным интересам и такому же положению в Европе. Все обвинения России в том, что она будто бы хочет завоевать Индию и захватить Константинополь – что может быть более абсурдным? И я повторяю мои личные заверения, что у меня нет ни подобного желания, ни намерения.

Взгляд императора до глубины души пронизывал британца. Он сделал паузу и заключил:

– Я глубоко расстроен деструктивными оценками моей политики в Англии, что приводит только к отрицательному эффекту. Поэтому просил бы вас сделать всё возможное, чтобы предотвратить такой деструктивный подход в Англии к политике России, и донести до сведения её величества мои оценки.

Разве я могу придерживаться враждебных взглядов к стране, принявшей мою дочь? – с искренним недоумением вопросил Александр. – Это привело бы к разрыву отношений между двумя странами, – заключил император.

Тень грусти легла при этих словах на его красивое лицо. Сведения о развёрнутом клеветническом антироссийском шабаше в лондонской печати с началом событий в Сербии и Болгарии он черпал не только из английских газет, которые просматривал каждый день. И не из одних сообщений светлейшего князя.

Пару недель назад он принимал в Ливадии дочь Марию и принца Эдинбургского. Когда он оставался один на один со своей любимицей, она откровенно делилась с ним своими радостями и печалями.

Её замужество нельзя назвать счастливым.

Королева не была в восторге от выбора сына. Возможно, в её сердце осталась червоточина с тех пор, когда она, будучи невестой на выданье, влюбилась в наследника русского престола и устроила цесаревичу великолепный приём. Она даже просила Александра продлить визит и провести вопреки существовавшему протоколу несколько дней в Виндзоре.

Восторженные записи о цесаревиче она оставила в своём дневнике.

Но он не проявил взаимного чувства, предпочтя королеве Великобритании принцессу крохотного немецкого княжества Максимилиану Гессенскую, ставшую после принятия православия Марией Александровной.

Оскорбленное сердце злопамятной натуры мстит за обиду всю свою жизнь.

Скрепя сердце королева Виктория всё-таки не смогла устоять перед решительностью сына и дала согласие на его брак.

В одном из писем дочери она писала о своих чувствах: «Это не то, чего я хотела, ты же знаешь – религия, политика, взгляды двора – и сама нация… Всё это так отличается от нашего, и я предвижу множество сложностей…»

Вначале королева при встрече невестки демонстрировала радость. Но довольно быстро в их отношениях появилось напряжение.

Первоначально конфликт возник из-за того, что Марии при королевском дворе отвели седьмое место в иерархии принцесс. Протокольная служба двора её величества пыталась внушить, что ей полагается обращение «Ваше королевское высочество».

Но Мария настаивала на упоминании своего императорского происхождения. В 1874 году Александр II находился с визитом в Англии и сумел убедить Викторию, чтобы к его дочери обращались «Ваше королевское и императорское высочество».

Довольно скоро Марию начали раздражать привычки герцога к донжуанству. Не нравился ей и Лондон, воздух которого она в письмах к матери называла «ужасным», еду «отвратительной», а визиты к свекрови в Виндзор и Осборн «невероятно скучными».

Аристократическое общество Лондона за независимый характер считало её надменной. Возможно, женская половина этого общества, в котором чрезвычайно редко встречаются красивые лица, платили ей за миловидность?

Делясь с отцом в Ливадии своими впечатлениями, Мария не скрывала от него, насколько антирусской была атмосфера в Англии с началом Восточного кризиса.

Особенно её удручали личные нелицеприятные реплики королевы Виктории в адрес России и русского императора.

Именно королева, её двор и правительство её величества, возглавляемое закоренелым русофобом Бенджамином Дизраэли, задавали тон всей развернувшейся в прессе клеветнической кампании об агрессивных планах Петербурга.

Мария Александровна, чтобы избавить себя от неприятной лондонской атмосферы, убедила мужа переехать в Кобург. Здесь на свои средства она выстроила дворец.

Супруги много путешествовали по Европе. Ежегодно она посещала родину. Через несколько лет супруги уезжают на Мальту, где Альфред командовал Средиземноморской эскадрой.

В последнем десятилетии XIX века её статус изменился. Альфред унаследовал титул герцога Саксен-Кобург и Готы – немецкого герцогства.

Мария Александровна почувствовала себя более комфортно в немецком обществе (сказалась генетика и воспитание – авт.). Герцогиня позаботилась и о будущем своих пятерых детей: наняла им немецких гувернанток, во дворце подавались блюда, приготовленные исключительно по рецептам немецкой кухни.

Местные жители с благодарностью вспоминали её за благотворительность, поддержку учебных заведений и культурных учреждений.

Вечером того же дня посол её величества удостоился чести отобедать с государем. Лофтус направил в Лондон срочную телеграмму следующего содержания:

«Император поделился со мной секретными сведениями, полученными из Константинополя о том, что Порта приняла требования о перемирии, которые посол Игнатьев представил султану. Его императорское величество расценил это как доказательство успешного результата. Но результат ценности незначительной. Император говорил об этом очень эмоционально. Упомянул о том, что он с особым удовольствием принял в Ливадии дочь и принца Эдинбургского. С большой теплотой он сказал, что убедился в их счастливом супружестве, добавив: «Разве я могу придерживаться враждебных взглядов к принявшей её стране? Это привело бы к разрыву отношений между двумя государствами».

Далее опытный британец сообщает о своей уловке, которую не часто встретишь в дипломатической практике, но которая имела целью добиться большей доверительности от суверена государства, его аккредитовавшего:

«В интересах большего доверия ко мне со стороны властей, я счёл возможным, прежде чем направить телеграмму в Лондон, ознакомить с ней князя Горчакова. Он мне сказал после её прочтения, что телеграмма очень корректно передаёт сказанное мне императором. Светлейший князь попросил моего согласия информировать об этом его величество. Я охотно согласился с этим. (Именно на это и рассчитывал рыцарь Туманного Альбиона – авт.) Для этой цели я передал Горчакову копию своей депеши. (Готовая копия как раз и раскрывает его тайный замысел – авт.) На следующий день его императорское величество вновь удостоил меня чести пригасить на обед. Во время обеда государь выразил удовлетворение моей депешей, сказав, что я очень верно передал его слова, даже используя точные выражения его величества. Император поблагодарил меня за точность передачи его чувств и точки зрения. Его величество выразил также благодарность за то, что я информировал князя Горчакова о полученных мною инструкциях от лорда Дерби».

В телеграмме, с которой Лофтус ознакомил царя и светлейшего князя, не было фрагмента, дополненного им позднее о том, что «конференция в Константинополе, несмотря на то, что Порта приняла требования России, может пройти в выгодном для правительства её величества ключе, если заранее подготовить к этому турецкую сторону…»

О том, как сэр Генри Эллиот «подготовит турецкую сторону», будет рассказано в последующих главах.

На этой конференции Лондон рассчитывал минимизировать успехи, достигнутые Россией в примирении воюющих сторон.

Англичане не могли допустить, чтобы Россия в одиночку стяжала славу главного защитника христианского населения в Турции и доминировала на Балканах. А то (чего доброго!) она вдруг овладеет Константинополем, вопреки заверениям русского царя не делать этого.

Дизраэли убеждал королеву, что эти заверения являются ничем иным как тактической хитростью русских и отвлекающим маневром, чтобы застать Турцию и европейские страны врасплох.

Посол Лофтус сообщал в Лондон, что «согласно доверительным источникам, на совещании в Ливадии с участием императора обсуждался план российского генерального штаба о подготовке к войне с Турцией».

Вот что означает в дипломатии: обладать искусством – находить верных и надёжных осведомителей…

В своей депеше посол информировал «о решении императора объявить мобилизацию и о назначении великого князя Николая Николаевича главнокомандующим войск», а также о «воинственной» речи Александра II в Москве перед дворянством и городской управой во время своего возвращения из Ливадии.

«Царь был взволнован преподнесённым ему приветственным адресом, – писал Лофтус, – в котором выражалась «всеподданнейшая верность проводимой им политики».

«Вам известно, – заявил император московскому дворянству, – что Турция подчинилась моим требованиям незамедлительно заключить перемирие и положить конец бесполезному кровопролитию в Сербии и Черногории. В этой неравной борьбе черногорцы показали себя, как всегда, истинными героями. К сожалению, этого нельзя сказать о сербах. Независимо от того, что среди них имелось много русских добровольцев, которые собственной кровью оплатили свою дань славянскому делу. Я знаю, что вся Россия вместе со мной примет живое участие в страданиях наших братьев по вере и происхождению, но для меня истинные интересы России дороже всего и я желаю до конца щадить дорогую русскую кровь. Вот почему я старался и продолжаю стараться мирным путём достичь улучшения участи всех христиан, населяющих Балканский полуостров. Я от сердца желаю достичь общего согласия. Если это не произойдёт и, если я увижу, что нельзя постичь тех гарантий, которые мы требуем от Высокой Порты, я имею твёрдое намерение действовать самостоятельно, и уверен, что в этом случае вся Россия отзовётся на мой призыв…»

После этой речи император объявил о частичной мобилизации русской армии.

Вскоре Лофтус попросил Горчакова принять его.

В ходе беседы он поинтересовался у светлейшего князя содержанием циркуляра, направленного в российские представительства. О циркуляре англичанин узнал от своих конфидентов, вероятно, делящихся с ним деликатной информацией за определённое вознаграждение.

Горчаков удовлетворил любопытство Лофтуса, пояснив, что в циркуляре разъяснялось, что мобилизация совсем не означает объявления войны. Светлейший князь подчеркнул при этом решимость российского правительства сохранить «европейский концерт».

Но нельзя исключать, что мобилизация могла быть актом демонстрации силы, нацеленная на то, чтобы сделать власти Порты более сговорчивыми на предстоящей конференции послов великих держав.

Как бы случайно, в ходе беседы Лофтус упомянул, что появились сведения о планируемой Россией экспедиции в Мерв.

Согласно отправленной Лофтусом телеграммы в Форин-офис после встречи с канцлером, «Горчаков отрицал, что такие намерения у российского правительства существуют. Светлейший князь уточнил, что туркменское племя теке устраивает набеги на другие родственные племена, находящиеся под защитой России. Именно это вынудило правительство его императорского величества направить военные подразделения для защиты коммуникаций между Хивой и Красноводском».

Далее Лофтус пишет:

«Сославшись на поручение министра Дерби, я поинтересовался у Горчакова, насколько согласуются заверения российской стороны о том, что Афганистан не входит в сферу её политических интересов, с направлением письма генерала Кауфмана эмиру Афганистана, переданного секретным агентом в Кабуле. Горчаков отрицал, что это был секретный агент в Кабуле, уточнив, что письмо генерала Кауфмана было обычным актом вежливости, которым генерал извещал эмира о возвращении на свой пост. Чтобы нивелировать возникшую неловкость от моего прямого вопроса, светлейший князь, в своей обычной манере использовал остроумный приём, добавив по-французски: «Quand nous avons en main une beeline, je ne puis pas m’occupper des petite poissons». («Когда у нас в руках кит, я не могу заботиться о домашних рыбках». – фран.)

Эти две депеши посла Лофтуса подводили правительство Дизраэли к мысли:

«Если попытаться договориться с турками о том, чтобы они не соглашались с требованиями России по разрешению противоречий на Балканах, то, как заявил император в своей речи, он будет «действовать самостоятельно». А это значит – Россия начнёт войну с Турцией и у неё не будет ресурсов продвигаться в Средней Азии в сторону Индии».

Все действия правительства её величества королевы Великобритании свидетельствовали о том, что в Константинополе оно готовилось использовать предстоящую конференцию великих сил для дискредитации политики России на Балканах и торпедировать её мирные усилия с тем, чтобы спровоцировать её на войну с Османской империей.

«На предстоящей конференции, как, впрочем, и на других подобных международных собраниях, никто не поддержит предложений российской стороны. При нынешнем «дипломатическом безвременьи» представители Парижа и Рима, согласно информации сэра Генри Эллиота, займут нейтральную позицию. Посланник Австро-Венгрии, выполняя указания графа Андраши, поддержит нас. Остаётся склонить на нашу сторону Бисмарка, чтобы он дал соответствующие инструкции своему посланнику. Используем при этом такой убедительный для германского министра-президента аргумент, как «угроза усиления славянского элемента на Балканах». Если всё же возникнет непредвиденная ситуация, то на стол переговоров будут вброшены наши секретные карты, согласованные с новым турецким султаном».

Так или примерно так рассуждали министр Дерби и премьер-министр Дизраэли, с подачи Генри Эллиота, перехватив инициативу российского посла Николая Игнатьева о проведении международной конференции шести европейских стран по урегулирования Восточного кризиса.

Глава 8
Константинопольская конференция: надежды и разочарования…

Принятая государем позиция по итогам совещаний в Ливадии потребовала от светлейшего князя активизировать консультации со своими коллегами из великих держав.

Горчаков пытается прозондировать возможную линию поведения железного канцлера в случае военного конфликта России с Турцией, если Сербия потерпит поражение, а Вена поддержит Константинополь.

Бисмарк, с прямолинейностью тевтонского ландскнехта, заявил, что Германия выступит на стороне Австрии, если для неё возникнет угроза. Но вспомнив свои увещевания Горчакова, что он его «прилежный ученик», тут же добавил:

– Но если мощь России перед лицом всей коалиции Европы будет серьёзно и длительно поколеблена, то Берлин займёт сторону России.

Боялся железный канцлер один на один без России оставаться с европейскими «шакалами».

Когда Николай Павлович Игнатьев вернулся к месту своей службы в Константинополе, к нему в резиденцию один за другим потянулись послы европейских стран в надежде получить разъяснения о политике русского царя в урегулировании балканских проблем.

Наэлектризованная атмосфера в этом регионе излучала заряд такой энергии, что едва ли волосы у тех, кто имел их на своей голове, не вставали дыбом.

Сообщения в прессе о бесчинствах турок против христиан не оставляли без реакции даже людей бесчувственных. Почва заколебалась под Старым Континентом. Но никому из европейских стран не хотелось пасть жертвой будущих тектонических сдвигов.

Не без подсказки сэра Генри Эллиота в английской, а затем и в турецкой печати была развязана компания травли Игнатьева. Им подпевали венские газеты. Турецкая и западная пресса не жалела тёмных красок, изображая образ российского посла в Константинополе, который, вопреки, этой травле последовательно и решительно отстаивал права балканских христиан. Его хулители не чурались нелепых инсинуаций, примитивных оскорблений и откровенной лжи, чтобы демонизировать русского посла.

После свержения Абдул-Азиза фанатично настроенные младотурки начали обвинять русского посла в том, что именно он является основным источником бед в Турции, поскольку Игнатьев защищает христиан и навязывает Блистательной Порте реформы в их интересах.

Россию и её посла выставляли в газетах, словно опасных чудовищ, которые стремятся захватить турецкую столицу и овладеть Босфором и Дарданеллами. Наиболее одиозные измышления о российском после и о России специально муссировались австрийской, английской и турецкой прессой, чтобы внушить читателям негативное отношение к подлинным защитникам христианского населения на Балканах.

В современной Болгарии русофобствующие почитатели «европейских ценностей» в угоду своим покровителям используют измышления полуторавековой давности для того, чтобы извратить истинные мотивы освободительной миссии России на Балканах и её политических деятелей. Особым нападкам при этом подвергается граф Николай Павлович Игнатьев.

Попытка теракта против Игнатьева провалилась, благодаря умелым действиям верного каваса Христо Карагёзова и храбрых черногорцев. Недоброжелатели решили зайти с другой стороны. Они начали подбрасывать в посольство подмётные письма, угрожая расправами с послом и членами его семьи. Всё происходило, словно по заранее написанному сценарию.

Некий незнакомый немец (заметьте, уважаемый читатель, не англичанин, не француз, австриец или поляк, а именно, немец – ему со стороны Игнатьева будет больше доверия) направил анонимное письмо, в котором предупреждал Игнатьева, что его повар-грек подкуплен. Он якобы намеревается отравить всю семью посла. «Я питаю к вам личную симпатию и считаю долгом предостеречь вас, генерал! Если вы пренебрегаете жизнью вашей, то пожалейте ваше семейство и малолетних детей…»

«Вот до чего дело дошло! – гневно подумал Николай Павлович, прочитав подмётное письмо. – Уже спекулируют на жизни моих детей, чтобы как-то покончить со мной!»

Расчёт был психологически тонким. Сердце даже закалённого и бесстрашного человека дрогнуло бы от таких слов. Другой бы на месте Николая Павловича начал суетиться, незамедлительно избавился бы от своего повара и в спешке стал искать ему замену. А в этот момент ему бы «по старому знакомству» порекомендовали другого «непревзойдённого мастера кулинарии» для исполнения задуманного коварства.

Но Николай Павлович, подобно литературному герою Конан Дойля, сразу разгадал подлог. Посольский повар, на которого возводилась клевета, был человеком проверенным и преданным Игнатьеву. Поэтому русский посол разочаровал авторов провокации, проигнорировав столь мастерски составленное «сердобольное» предупреждение.

Готовясь к предстоящей конференции великих держав, Игнатьев, верный своему системному подходу при решении важных политических проблем, поручает сотрудникам посольства и российских консульств предоставить ему подробные материалы о положении христианского населения в провинциях, нарушении прав христиан, численности различных этнических групп, состояния налоговой и правовой системы.

Понимая, что основными его оппонентами на конференции будут представители Великобритании, Николай Павлович подготовил специальную папку материалов о бесчинствах турок в Болгарии на английском языке, переданных ему заранее Д. Макгаханом и Ю. Скайлером.

Англосаксы, по своей неизменной привычке быть «первой скрипкой» на международных форумах, направили приглашения на конференцию в Константинополе послам великих держав от имени лорда Дерби. Тем самым они изначально давали понять, «кто в доме хозяин».

Но пикантность ситуации заключалась в том, что конференция проводилась в российском посольстве, имеющем самое представительное здание своей дипломатической миссии в турецкой столице, а российский посол был дуайеном дипломатического корпуса. По установившейся издавна протокольной практике, приглашения на подобного рода международные форумы направляются от имени хозяев места их проведения.

Николай Павлович постарался придать этому событию максимально возможную торжественность. Участники конференции, впервые побывавшие в этом здании, не скрывали своего восхищения от его монументальной красоты. Их взоры то и дело обращались на ярко освещённые светом хрустальных люстр и канделябров уникальные изображения на потолке дворцов и соборов Петербурга, выполненные итальянским художником-декоратором Альбертом Форнари.

С большинством делегатов Игнатьев провел предварительные переговоры в своей резиденции в Бюк-дере. Делегации Австро-Венгрии, Великобритании и Франции, помимо аккредитованных в Турции послов, были усилены специальными посланниками. Самой колоритной фигурой среди собравшихся был английский министр по делам Индии маркиз Роберт Солсбери.

Для того чтобы выяснить подходы к проблемам, которые предстоит обсудить на конференции, и попытаться сблизить их с позицией двора её величества королевы Виктории, Роберт Солсбери по пути в Константинополь посещает Берлин, Вену и Рим. В ходе беседы с Бисмарком лорд Солсбери задал ему прямой вопрос:

– Какова будет реакция Германской империи, если Россия захватит Константинополь?

Бисмарк не стал прибегать к витиеватым дипломатическим увёрткам, сказал с уверенностью, как будто он только что получил свидетельство самого канцлера Горчакова:

– Император Александр этого не желает. Но если даже из стратегических соображений сделает это, то, уверяю вас, Россия всё равно покинет столицу Турции.

Слова Бисмарка почти в тех же выражениях повторил Вильгельм I, принявший британского министра.

Из Берлина Солсбери направился в Вену. Андраши подтвердил ему с поспешной откровенностью позицию по кризису на Балканах, схожую с британской.

В обычной своей безапелляционной манере он заявил:

– Двор его величества императора Австро-Венгрии энергично выступает против образования автономных княжеств в христианских провинциях Турции. Мы хотели бы надеяться, что Великобритания будет действовать аналогично…

Примерно в том же духе высказался и Франц Иосиф, отобедавший с лордом в своей резиденции Хофбург.

В Риме британец получил заверения министра иностранных дел Луиджи Мелегари, что итальянский посланник в Константинополе граф Корти получит его директиву действовать солидарно с представителями Великобритании.

Лорд Солсбери был доволен своими предварительными консультациями и нисколько не сомневался в том, что конференция пройдёт в благоприятном для Великобритании духе.

В его портфеле лежали заранее заготовленные тезисы выступления на пленарном заседании конференции, составленные с учётом рекомендаций Форин-офиса и результатов проведённых встреч в европейских столицах.

У лорда сложилось чёткое представление, что на предстоящем форуме главным соперником английской делегации в решении Восточного вопроса будет представитель России.

В Форин-офисе ему показали целое досье на российского посла в Константинополе. Из шифрованных телеграмм Генри Эллиота и лорда Лофтуса он составил себе образ весьма опытного, эрудированного, настойчивого в отстаивании своей точки зрения полемиста, умело использующего весь арсенал дипломатического искусства.

«Тем интереснее будет сразиться с таким противником за столом дипломатических переговоров», – думал Солсбери.

Себя же он считал непревзойдённым мастером дипломатических и политических баталий, чья сноровка была отточена в многочисленных дебатах в парламенте.

Однако составленному в его голове плану не суждено было осуществиться.

По прибытии в Константинополь он получает приглашение с его супругой пожаловать на ланч в резиденцию российского посла.

Николай Павлович хотел использовать эту приватную встречу для того, чтобы подробно изучить известного британского политика, о котором много слышал. Он понимал, что правительство Дизраэли именно на его политический вес делало ставку в проведении своей линии на конференции.

Роскошная резиденция на берегу Босфора приятно удивила английскую супружескую пару. Но особое очарование вызвала у них блистательная Екатерина Леонидовна. Леди Солсбери была женщиной темпераментной и весёлого нрава. Она с первых минут знакомства с супругой российского посла подпала под обворожительное обаяние неподдельного гостеприимства хозяйки, словно они были близкими подругами с детства. У них, как водится у представительниц прекрасной половины человечества, сразу нашлись темы для бесконечных разговоров.

Высокий гость с первых минут знакомства холодно и испытующе смотрел на хозяина. Его высокая фигура плотного телосложения, лобастая голова с лысым черепом и окладистая чёрная борода вызывали впечатление о нём не как о государственном деятеле, а скорее как об учёном – математике или философе. Искреннее радушие Николая Павловича довольно скоро растопило лёд его недоверия. Англичанин понял, что он имеет дело с человеком весьма широкого кругозора и умеющим завлечь собеседника интересным разговором. Вполне естественным для обоих политиков было затронуть тему двусторонних российско-английских отношений.

Для Игнатьева несколько неожиданными оказались высказывания министра о том, что не следует углублять конфронтацию между двумя государствами, а, напротив, необходимо найти надёжные пути для улучшения отношений между ними в связи с усиливающимся влиянием Германии на европейском континенте.

При обсуждении темы предстоящей конференции Игнатьеву показалось, что в высказываниях Солсбери прозвучали ноты осуждения турок, совершавших злодеяния против болгар. Николай Павлович, словно опытный игрок, воспользовался этим «пасом» собеседника. Он мгновенно достал заранее подготовленную копию материалов российских консулов об опустошении болгарских земель, переведённых на английский язык. Роберт Солсбери углубился в чтение. Когда он закончил читать, вид его был удручённый. Игнатьев не стал медлить. Он протянул гостю ещё одну пачку документов со словами:

– Ваше превосходительство, господин министр, позвольте ознакомить вас с материалами, собранными секретарём американской миссии Скайлером и журналистом Макгаханом.

Прочитав их, Солсбери задумался. Было заметно, что он потерял своё обычное олимпийское спокойствие. В его холодных глазах мелькнули признаки душевных переживаний. Затем он глухим голосом обратился с просьбой:

– Excellency, вы могли бы дать мне копию этих материалов? Я направил бы их в Лондон. У меня есть большие сомнения, что наши министры располагают такой информацией. Смею предположить, что ни один из них не останется равнодушным, ознакомившись с этими документами. Что же касается меня самого, то судя по этим материалам, не могу не признать, что вы поддерживаете правое дело.

Игнатьев, встретив с удовлетворением эти слова, протянул гостю ещё один документ со словами:

– Нашим дипломатом Церетелевым при участии секретаря Скайлера был подготовлен вариант будущего устройства Болгарии. С его основными параметрами мне бы хотелось ознакомить ваше превосходительство, господин министр.

Этот проект включал в себя те положения, которое были одобрены на совещаниях в Ливадии. Условно его называли «проект-максимум».

Николай Павлович исходил из утверждённой императором директивы, о которой ему в конце ноября телеграммой сообщил Горчаков. Светлейший князь указывал:

«Представьте сначала проект-максимум. Если встретите сильной сопротивление, представьте минимум. Это покажет, что мы не стремимся к диктатуре, в чём нас обвиняют.

(По всей вероятности, канцлер имел в виду шумиху, поднятую английской прессой в связи с объявленной императором частичной мобилизацией и его речью в Москве, которая была ответом на воинственное выступление Дизраэли в парламенте 28 октября 1876 года.)

«Возможно, – продолжал канцлер в директиве Игнатьеву, – что проект-минимум соберёт большинство своей умеренностью, и, быть может, даже Солсбери почерпнул в Париже и почерпнёт в Берлине впечатления, благоприятные для нас. (Переоценивал светлейший князь отношения к России и к нему лично своих коллег во Франции и Германии – авт.). По Вашему мнению, а Вы лучший судья, минимум уже обеспечивает Болгарии достаточную автономию и практически выполнимую, так как она основана на элементах, предоставляемых страной… Если только наш минимум пройдёт, это будет крупным результатом, который избавит нас от военной компании, всегда случайной как политически, так и материально, и в особенности тягостной своим влиянием на наше финансовое положение. Если можно избегнуть этого, сохраняя незатронутыми честь и достоинство императора, я аплодировал бы этому с восторгом, и наша страна была бы в выигрыше».

Автор намеренно так подробно изложил телеграмму канцлера Горчакова, поскольку её содержание является убедительнейшим опровержением того абсурдного обвинения России и её властей в желании развязать войну с Турцией, чтобы оккупировать Болгарию и захватить Константинополь, Босфор и Дарданеллы. До сих пор подобного рода инсинуации встречаются в западных и, в частности болгарских, квази-научных исследованиях и политологических штудиях.

Ознакомившись с проектом-максимум, Солсбери доверительно поведал Игнатьеву:

– По пути в Константинополь я имел беседы с лидерами стран в Берлине, Вене, Париже и Риме. На основе этих контактов я составил себе чёткое представление о том, какие требования можно предъявить Высокой Порте. У меня сложилось мнение, что западноевропейские лидеры не согласятся с созданием крупного славянского государства.

Он, конечно, умолчал главную причину этого. Его правительство, как и правительства других стран, где он консультировался, не могли допустить, чтобы созданное крупное славянское государство на территории Болгарии стало союзником России, что, по их мнению, сразу привело бы к её доминированию не только на Востоке, но и во всей Европе.

Понимая это, Николай Павлович в общих чертах рассказал собеседнику об основных положениях проекта-минимума. Они не вызвали возражений английского министра. Он также согласился с предложениями Игнатьева по включению некоторых земель в состав Сербии и Черногории и предоставления местной автономии Боснии и Герцеговине.

Игнатьев не упустил случая, чтобы использовать ещё один, как ему казалось, «убийственный аргумент» для привлечения английского министра на свою сторону.

– Вы не поверите, ваше превосходительство, что в наше время в Турции, процветает торговля христианами, словно скотом. Мне кажется чудовищным, что цивилизованные страны мирятся с торговлей здесь болгарскими девушками и детьми…

Эти слова потрясли англичанина. Об этом свидетельствовало выражение его лица. Он озадаченно молвил:

– Если бы вы могли представить мне доказательства того, что здесь людьми торгуют, как рабами, то я даю вам слово джентльмена, что поддержу вашу позицию на конференции.

На сей раз нечто, подобное потрясению, от неожиданной реакции англичанина испытал Игнатьев. От сына Туманного Альбиона он этого никак не ожидал. Но через секунду он среагировал:

– Могу предложить вашему превосходительству следующий план: давайте направим по одному сотруднику наших посольств в один из районов турецкой столицы с поручением купить болгарскую девушку. Уверяю вас, они смогут это сделать без особых трудностей.

Англичанину, который ощущал себя потомственным аристократом, после сделанных им заявлений, было трудно не согласиться с таким предложением.

Покидая резиденцию, английская чета высказала искреннюю благодарность и комплименты хозяевам за истинно русское гостеприимство. С особой теплотой расставались женщины. Растроганный министр пригласил Игнатьевых в гости к себе в поместье Гатфилд во время их возможного визита в Великобританию.

История с покупкой болгарской девушки, о чём договорились накануне Игнатьев и Солсбери, была подобна головоломному и опасному приключению.

Игнатьев знал, что не всякий дипломат мог бы справиться с таким специфическим и рискованным поручением. Поэтому его выбор пал на кавалерийского полковника, состоявшего при посольстве.

Это был средний сын бывшего имама Дагестана и Чечни Шамиля. Звали его Магомед-Шафи. По примеру своего старшего брата Джамалуддина, скончавшегося несколько лет назад от болезни, он поступил на русскую службу и сделал блестящую карьеру. Игнатьеву был симпатичен этот молодой, атлетического сложения красавец с рыжей коротко стриженной бородкой, не только своей внешней привлекательностью, но прежде всего чёткой исполнительностью поручений, информированностью о закулисных тайнах двора падишаха и глубоким знанием местных особенностей.

Лёгкой походкой, которая отличает людей, выросших в горах, вошёл он в кабинет посла. Полковник понимал, что ему предстоит очередное поручение, ибо накануне международной конференции вряд ли бы у его превосходительства нашлось время на досужие разговоры.

Николай Павлович рассказал ему о своём плане, подчеркнув, что от его реализации может напрямую зависеть успех предстоящего международного форума. По мере своего рассказа посол замечал, как менялось выражение лица Магомеда-Шафи: оно становилось всё мрачнее и мрачнее. В нерешительности полковник произнёс:

Магомед-Шафи

– Ваше превосходительство, это смертельно опасное поручение. Турки, как правило, не продают своих рабов европейцам…

– Именно потому, что вы лучше всех наших дипломатов знаете обычаи турок и умеете проникнуть в самые потаённые уголки Константинополя, я нисколько не сомневаюсь в вашем успехе.

– Это может вызвать скандал, а то и не приведи Аллах, турки схватятся за кинжалы, – всё ещё колеблясь, попытался возразить Магомед-Шафи.

– Да, вы правильно заметили о возможном скандале. Поэтому рабыню должны покупать не вы, а британский дипломат. Это, во-первых, дело благородное, потому что девушка получит свободу. А во-вторых, – вам ли, сыну знаменитого имама, бояться смертельной опасности?

Ну, разве кто-то из честолюбивых сыновей Кавказа мог бы устоять против такого аргумента?

Поручение Магомед-Шафи выполнил безупречно.

К слову упомянем, что полковник дослужился до чина генерала. Он пользовался большим авторитетом среди своих сослуживцев, отмечавших его доброту, интеллигентность и товарищескую отзывчивость.

Купленную болгарскую девушку представили сэру Солсбери. Ему рассказали, что девушка, по её словам, оказалась у башибузука, который зарезал её родителей и младших сестрёнок. А два старших брата успели скрыться от неминуемой смерти в горах в окрестностях болгарского города Сливена.

Сколь ни был по своему характеру уравновешенным английский министр, от этого рассказа он пришёл в негодование. Не медля ни минуты, он написал письмо Игнатьеву, в котором выразил возмущение порядками в Турции.

Он заверил посла в своей поддержке позиции российской делегации на конференции, о которой рассказал ему Николай Павлович во время их приватной встречи.

Удовлетворённый реакцией английского министра, которую вызвала у него рискованная идея с покупкой болгарской рабыни на невольничьем рынке, Игнатьев в депеше, направленной в Петербург, сообщил Горчакову:

«…Солсбери в своём письме ко мне признал правоту российской позиции и выразил сожаление, что не уполномочен обсуждать возможность иностранной оккупации, которая лишь одна могла бы положить конец нетерпимому положению в Османской империи…»

Роберт Солсбери после контактов с российским послом оказался в недоумении. У него сформировалось самое благоприятное впечатление об Игнатьеве. Он не мог понять, почему его соотечественник Генри Эллиот в худшем свете характеризовал своего российского коллегу. Он поделился своим сомнением с германским послом бароном Вертером. Немец выразил лорду своё непонимание, сказав, что у него сложились самые хорошие отношения с Николаем Павловичем, которому он, впрочем, в тот же день не преминул рассказать об этой беседе.

Генри Эллиот, однако, был крайне разочарован рассказом сэра Солсбери о встрече в резиденции Игнатьева и об его новых оценках ситуации в Османской империи и той линии, которую он займёт на открывающейся конференции.

В Лондон полетела срочная телеграмма Генри Эллиота. В ней он, как опытный доносчик, «заложил» своего высокопоставленного соотечественника. Он с тревогой сообщал, что возник новый расклад политических сил на конференции. По его словам, в результате маневров российского посла британский министр оказался под его влиянием. Поэтому он запрашивал согласие Форин-офиса на возможность прибегнуть к плану «Б», выработанному ранее кабинетом её величества королевы.

В ответе министерства, немедленно последовавшем на его запрос, он получил согласие. Не теряя ни минуты, Эллиот сообщил о рекомендациях кабинета её величества королевы турецкому правительству.

Когда 23 декабря 1876 года все делегаты международной конференции заняли места в большом зале российского посольства, Николай Павлович Игнатьев на правах хозяина приветствовал собравшихся и огласил послание Александра II к участникам конференции.

Император подчеркнул, что на представителях великих держав лежит серьёзная ответственность перед историей и человечеством.

Игнатьев, сказав далее, что участники конференции предварительно договорились просить министра иностранных дел Совфет-пашу открыть конференцию, он предоставил министру слово.

Вечером того же дня в Лондон была направлена телеграмма сэра Эллиота. Он сообщал:

«Турецкий министр после витиеватых восточных слов о гостеприимстве владыки Высокой Порты, согласно нашей с ним предварительной договорённости, заявил, что его величество султан осчастливил империю конституцией – великим актом изменения в шестисотлетней форме правления империи. Конституцией провозглашается равенство религиозных меньшинств государства и предоставляются широкие политические права населению Порты независимо от их вероисповедания. В этой связи, сказал турецкий министр, у собравшихся нет необходимости выдвигать перед нашим государством каких-либо требований о проведении широких реформ в провинциях. Совфет-паша, надеясь на поддержку высокими английскими представителями турецкой позиции, попросил выступить нашего министра сэра Роберта Солсбери. Но к моей полной неожиданности, поскольку у нас с сэром Солсбери были подробные разговоры накануне конференции, и к большому удивлению министра Совфет-паши и второго турецкого делегата – посла Турции в Берлине Этхема-паши, он со всей силой своего красноречия обрушился на турецкие злодеяния в болгарских землях. Турецкие представители до конца заседания не могли справиться с психологическим шоком от выступления сэра Солсбери, поскольку они надеялись на полную поддержку нашей делегации, в чём я их ранее уверял, согласно директивам Форин-офиса».

Турки и Генри Эллиот, сохранявшие в полном секрете свои предварительные договорённости, надеялись перед конференцией, что принятие султаном конституции автоматически снимет необходимость продолжения этого форума. (В этом и заключался план «Б»).

Но конференция после выступления министра Солсбери была продолжена. На следующий день французский посол Жан-Батист Шодорди огласил текст предлагаемых реформ политической системы в Османской империи, который, по инициативе Игнатьева, был заранее согласован с делегатами европейских стран без участия турок.

Тем не менее, Совфет-паша в ходе дебатов продолжал настаивать на том, что принятие конституции исключает необходимость каких-либо дополнительных реформ.

Турецкая пресса широко разрекламировала принятый султаном акт. Его отметили салютом из ста орудий и фейерверками.

Выступая на пленарном заседании конференции, Игнатьев делает попытку объяснить делегатам, что конституция отнюдь не устраняет глубинных причин возникших конфликтов, которые всё равно продолжатся, если не будет предоставлена автономия Болгарии.

Генри Эллиот, чтобы спасти заранее выработанный план, стал слать в обход министра иностранных дел Эдуарда Дерби тайные депеши с жалобой на лорда Солсбери напрямую премьер-министру Дизраэли. Дерби и Солсбери всё-таки были на одинаковой иерархической ступени. По требованию этого закоренелого русофоба, каким был Дизраэли, Эллиот убеждал Совфет-пашу не принимать предложений на конференции, которые могли бы облегчить положение христианских народов.

Английский премьер и парламент исходили из того, что антитурецкие выступления христиан на Балканах будут постоянным раздражителем для России. Вследствие этого они отвлекут её внимание от Средней Азии и возможного продвижения в сторону Индии.

Дизраэли делает попытку скорректировать линию поведения лорда Солсбери. С этой целью он направляет письма министру Дерби. В одном из них он с огорчением пишет:

«Солсбери находится во власти предрассудков. Он не понимает, что его направили в Константинополь для того, чтобы не допускать русских в Турцию, а вовсе не для того, чтобы создавать идеальные условия для турецких христиан. Он оказался больше русским, чем сам Игнатьев».

Клокотавшие чувства в душе Дизраэли он выразил «пожеланием» в заключительных словах своего письма, которые весьма красноречиво характеризуют «человеколюбивую» натуру английского премьера:

«Чтобы все они, и русские, и турки, оказались на дне Чёрного моря!»

Роберт Солсбери, после встреч с Игнатьевым и особенно после рассказов купленной на рынке болгарской рабыни, категорически отверг предложения оставить под турецким управлением Южную Болгарию, о чудовищных зверствах в которой он прочитал в записках русских консулов и американцев Скайлера и Макгахана.

После многодневных дебатов участники конференции сумели достичь компромисса. По инициативе Игнатьева, выработанный документ огласил министр Солсбери. Он использовал предложенную российским послом формулу о том, что «согласованный проект выражает общеевропейское желание, продиктованное принципом миролюбия и сохранения целостности Османской империи».

Делегаты согласились предоставить автономию Болгарии с границами от Чёрного до Эгейского моря и Родопских гор, разделив её на Восточную со столицей в Тырново и Западную со столицей в Софии. Проект реформ предусматривал также избрание верховного совета и местной милиции под командованием западноевропейских офицеров.

Столь консолидированное решение делегатов конференции, вносившее существенные изменения в политико-правовую и административную сферу Османской империи, привело министра Совфет-пашу в крайнее раздражение. Он не в состоянии был справиться со своими чувствами и вопреки дипломатическому такту и принятым в международной практике формам вежливости заявил: «Европа сошла с ума!» и, гневно сверкая своими чёрными, темнее ночи глазами, покинул зал заседаний.

Игнатьев вновь пытается убедить делегатов конференции, что глубинные противоречия конфликта христианских народов и турецкой администрации в провинциях не устраняются принятием конституции. Он настаивает на необходимости предоставления автономии Болгарии.

Но великий визирь Мидхат-паша 18 января сослался на волю султана и отверг все предложения, согласованные делегатами.

Получивший из Форин-офиса ориентировку о ходе конференции и поручение довести мнение правительства её величества до сведения Горчакова, посол Лофтус сообщил в российское министерство иностранных дел:

«…Султан отклонил предложения великих держав, опасаясь более всего того эффекта, который последует за их принятием в турецком обществе. Его обвинят в том, что он допустил вмешательство внешних сил во внутренние дела империи. Поэтому у него сложилось впечатление, что война будет меньшим риском для его империи, чем внешнее вмешательство. Он более боялся фанатизма внутри страны, чем иностранных сил. И на него большое влияние оказывает фанатичное окружение. Он боится за свою жизнь и за свой трон, если уступит требованиям великих сил».

Закрывая конференцию, Игнатьев выступил с заключительной речью. Обращаясь к турецким представителям, он сказал:

«Желаю советникам султана, чтобы им не пришлось раскаиваться в пагубных для Турции последствиях того положения, которое легко может окончиться полным разрывом тех условий, которые создали само существование Порты в семье европейских народов и самую гарантию её территориальной неприкосновенности».

Его слова явились пророческим предупреждением той катастрофы, которая вскоре постигнет Османскую империю.

Дальнейшее пребывание послов в Константинополе не имело смысла, и они покинули столицу Турции.

Дневниковая запись Игнатьева свидетельствует о его глубоком разочаровании работой, проделанной российской стороной:

«Напрасной была многолетняя полемика министерства со мной, чтобы получить сейчас такой результат, жертвуя русскими интересами в угоду Андраши».

Вернувшегося в Петербург Игнатьева пригласил к себе Горчаков. Светлейший князь излучал доброжелательность всей своей постаревшей, но всё равно не лишённой приятных черт внешности. С улыбкой на устах он поинтересовался здоровьем Екатерины Леонидовны и детей. И вдруг неожиданно для Игнатьева, надеявшегося на предложение новой должности, он молвил:

– Николай Павлович, я полагаю, вам неплохо было бы съездить с супругой в Европу и после праведных трудов развеяться?

Слегка обескураженный проявлением такой заботливости канцлера, Игнатьев спросил:

– Ваше сиятельство, что вы имеете в виду?

Не скрывая удовольствия от произведённого его словами эффекта, Горчаков протянул Николаю Павловичу документы, лежавшие на его столе, со словами:

– Получено высочайшее одобрение на вашу поездку в европейские столицы для согласования протокола с требованиями к турецкому правительству. Необходимо добиться, чтобы Порта приняла итоги Константинопольской конференции. Прошу вас, ознакомьтесь с текстом.

После прочтения текста протокола, Игнатьев с сомнением проговорил:

– Я не уверен, что Лондон согласится с этим протоколом. К тому же, когда в Европе узнают о моей специальной миссии, то в печати поднимется такой шум, что Порта заранее отвергнет любые предложения, обвинив Россию в том, что она якобы оказывает давление на европейские страны в угоду своим великодержавным интересам.

– Его величество государь выразил точно такие же сомнения. Но мне удалось предложить его величеству – придать вашей поездке неофициальный характер. Положим, причиной могла бы быть необходимость консультации у профессиональных европейских докторов. Его величество согласился с моим предложением.

Николай Павлович не стал возражать. Он понял преимущество такого предложения, воспользоваться которым он сможет для поправки своего здоровья. Растроганно он произнёс:

– Ваше сиятельство, меня искренне тронуло ваше внимание к моему здоровью. Благодарю вас! Говоря откровенно, меня в последнее время беспокоит состояние моих глаз. Поэтому консультации с хорошими специалистами совсем не будут лишними.

– Вот и прекрасно! – удовлетворённо проговорил светлейший князь. – А чтобы лорд Биконсфилд (Дизраэли) был более сговорчив, предлагаю вам вначале заручиться поддержкой наших предложений в Берлине и Париже.

Светлейший князь понимал, что ключи от согласия Порты в урегулировании противоречий с балканскими христианами находятся в руках англосаксов. Он также всё ещё надеялся с помощью дипломатических маневров избежать войны с Турцией, сознавая, какое непростое положение сложилось в армии из-за незавершённых реформ, и сколь тяжёлым было состояние финансов в стране. Поэтому решился на последнюю попытку – подготовил проект предложений, основанных на компромиссе, достигнутом на конференции в Константинополе, с тем, чтобы волей правительств европейских государств понудить Турцию пойти на уступки.

Вспомнив о приглашении лорда Солсбери, Игнатьев написал ему, что он с женой посетит Лондон, и им было бы приятно нанести визит лорду и его супруге. Николай Павлович, надеясь на авторитет лорда в правительственных кругах, полагал, что такая встреча может способствовать успеху его миссии.

И каково же было удивление Игнатьева, когда накануне отъезда Горчаков огорошил его, что от российского посла в Лондоне пришла телеграмма, из которой следовало, что Солсбери просит передать Игнатьеву, что его приезд в Лондон был бы нежелателен из-за возможных осложнений с английским правительством. В связи с этим Солсбери предлагал провести встречу в одной из европейских стран.

Светлейший князь сообщил Николаю Павловичу, что его величество информирован о содержании телеграммы, поэтому поручил российскому послу в Лондоне согласовать с англичанами проект протокола.

Читатель может быть удивлён, что в это время российским послом в Лондоне был уже не барон Ф.И. Бруннов, а граф Пётр Андреевич Шувалов. Да, да. Это именно тот всесильный глава жандармского ведомства, которому государь поручил деликатную миссию, связанную с замужеством великой княгини Марии Александровны. Его влиянию на российскую внутреннюю политику придавалось такое большое значение, что в петербургском аристократическом обществе он получил негласное прозвище «вице-император».

И что же случилось? Почему слывший фаворитом Александра II царедворец получил новое назначение, которое было воспринято как ссылка?

Оказалось, что государю шепнули, будто бы граф позволил себе поделиться с кем-то из окружения царицы, чтобы добиться её большего к себе расположения, своей угрозой примерно такими словами: «я сотру в порошок эту девчонку!», имея в виду княжну Екатерину Долгорукову. Он даже неосмотрительно набрался храбрости и доложил императору о том, что «при дворе создалась нежелательная атмосфера в связи с княжной Долгоруковой».

Александр II выслушал его откровения с выражением глаз, в которых граф увидел лёд. Получив новое назначение, граф понял (но было уже поздно), что никому не следовало касаться самых сокровенных струн души государя.

В Берлин Николай Павлович направился с Екатериной Леонидовной поездом. Визит Игнатьева к Бисмарку был заранее согласован по дипломатическим каналам. Они были знакомы ещё с того периода, когда германский посол Отто фон Бисмарк постигал «премудрости дипломатии у своего учителя – канцлера Горчакова».

Железный канцлер, когда это было ему необходимо для того, чтобы у собеседника оставалось о нём самое приятное впечатление, мог придавать своим манерам изысканный шарм и аристократический блеск.

Он с обаятельной улыбкой, насколько это ему позволяли посеревшие от почтенного возраста усы, нависающие над уголками губ, вышел из-за стола навстречу Николаю Павловичу, протянув для приветствия обе руки. Он сразу заговорил по-русски, тепло пожимая руки гостю:

– Рад, весьма рад приветствовать вас, excellency! – с неистребимым немецким акцентом произнёс он, демонстрируя доброжелательность и давая понять, что ещё не забыл уроки русского языка, которые регулярно получал во время своей миссии в Петербурге.

Справляясь о здоровье его величества Александра II и светлейшего князя Горчакова, он тоном человека, вспоминающего трогательные моменты своей жизни, завершил опять-таки по-русски:

– К которым я испытываю глубокое искреннее уважение, и встречи с которыми я навсегда сохраню в моей памяти с большой благодарностью…

– Благодарю вас, ваше превосходительство, господин министр-президент за теплые слова. С Божией помощью самочувствие его величества государя императора и его светлости канцлера Горчакова хорошее. Для меня высокая честь и большое удовольствие – передать вам от них приветы и добрые пожелания. Выражаю также свою признательность за то, что вы нашли возможность принять меня…

Бисмарк был подробно информирован германским послом в Петербурге о целях визита Игнатьева. Он не привык терять время в досужих разговорах. Поэтому сразу заговорил о деле.

Игнатьев, зная характер Бисмарка, не стал прибегать к длинным рассуждениям.

– Думаю, вы, ваше превосходительство, понимаете, что позиция, занятая Портой на Константинопольской конференции, чревата военным конфликтом, – спокойным тоном сказал Николай Павлович, словно они не далее, как вчера, обсуждали эту тему. – Поэтому, чтобы избежать кровопролития на Балканах, государь император одобрил проект канцлера Горчакова. Суть наших предложений в том, чтобы державы-участницы конференции подписали совместный протокол, который я имею честь представить вашему вниманию.

Он вручил Бисмарку текст документа. Приняв его, Бисмарк вооружившись пенсне, которое висело на золотой цепочке, стал читать.

Участники Константинопольской конференции. Сидят слева направо: граф Корти (Италия), граф де Бургоен (Франция), Генри Эллиот (Англия), Н.П. Игнатьев, барон Вертер (Германия), граф Зичи (Австро-Венгрия) Стоят: граф де Муи (Франция), барон фон Каличе (Австро-Венгрия), маркиз Роберт Солсбери (Англия), граф Шодорди (Франция)

Закончив чтение, он после непродолжительного раздумья проговорил со свойственной ему безапелляционностью, когда дело касалось интересов его страны:

– Я готов подписать этот протокол. Но только после того, если другие государства согласятся его принять. Я считаю содержащиеся в нём требования вполне умеренными. Но если турки и на этот раз отвергнут волю Европы, то не стоит уклоняться от того, чтобы заставить их пойти на уступки с помощью военных действий.

Игнатьев своим видом давал ему понять, что хотел бы услышать, что конкретно имеет в виду министр-президент. Бисмарк оценил паузу собеседника и продолжил:

– Могу с уверенностью сказать, что кайзер поддержит моё предложение: в случае войны, Германия сохранит нейтралитет и постарается, чтобы того же придерживалась и Австро-Венгрия.

Игнатьев понимал, что большего от железного канцлера ему добиться не удастся. Признание Бисмарка может быть истолковано и как своеобразное подталкивание России к войне с Турцией. Иначе, кого, как не Россию, Бисмарк имел в виду, говоря о том, «чтобы заставить турок пойти на уступки с помощью военных действий», завершив фразу словами: «в случае войны Германия и Австро-Венгрия будут сохранять дружеский нейтралитет»?

Николай Павлович, возвращаясь в гостиницу после визита к железному канцлеру, размышлял:

«Ай да Бисмарк, уж больно хитёр железный канцлер! Готов загребать жар чужими руками! Не судьба балканских христиан его заботит. Его логика проста, как элементарное арифметическое действие: «Россия начнёт войну с Турцией, война ослабит оба государства, тогда исполнится заветная мечта железного канцлера – Германия станет диктовать свою волю всей Европе… И как может светлейший князь доверять этому человеку?»

Из прессы Николаю Павловичу было известно, что Отто фон Бисмарк, выступая в конце 1876 года в рейхстаге при обсуждении Восточного вопроса, признался:

«Я не сторонник активного участия Германии в этих делах, поскольку в общем не усматриваю для Германии интереса, который стоил бы переломанных костей хотя бы одного померанского гренадера».

Самое поразительное в контексте признания Бисмарка в рейхстаге это то, что некоторые современные болгарские историки и политологи чуть ли не приписывают заслугу железному канцлеру в защите интересов болгар.

В Берлине Игнатьев встретился с итальянским послом. Он сообщил ему о результатах переговоров с Бисмарком, передал ему копию документа и получил от посла заверения, что он предложит своему правительству поддержать протокол.

После консультаций Николая Павловича у профессора-окулиста чета Игнатьевых в начале марта выехала во Францию. Всюду уже цвели деревья. Живописная природа радовала глаз. Ослепительно яркое солнце вселяло приятное настроение и уверенность в будущем. Внимание Екатерины Леонидовны привлекли стильные наряды парижанок, своим расцветками напоминавшие клумбы живых цветов.

О прибытии в Париж кавалера французского ордена Почётного легиона второй степени со звездой, знаменитого дипломата Игнатьева и его супруги появилась информация в столичных газетах. Николай Павлович готовился к встрече с министром иностранных дел Франции герцогом Луи Деказом. Екатерина Леонидовна получила приглашение на встречу с представителями русской диаспоры, проживающими в Париже.

В своей книге «Рыцарь Балкан. Граф Н.П. Игнатьев» болгарская писательница Калина Канева приводит сообщение из Парижа от 16 марта 1877 года, которое опубликовала болгарская газета «Стара Планина»:

«Делегация русской колонии в Париже поднесла супруге генерал-адъютанта Игнатьева букет цветов исполинского размера, в знак признательности за обширную деятельность мадам Игнатьевой на пользу южных славян во время её длительного пребывания в Царьграде. Мадам Игнатьева, приняв букет, поблагодарила делегатов за выраженное ей сопереживание, заявив при этом, что её муж и она имели в виду улучшение участи болгарских славян».

Министр Деказ принял Николая Павловича в своём кабинете на Кэ д’Орсе.

Своей внешностью он производил впечатление самолюбивого, не терпящего возражений человека. Правильные, но резкие черты лица с лысым черепом смягчали поседевшие бакенбарды, свисающие ниже чисто выбритого подбородка. На нём, словно влитой, сидел безукоризненный смокинг с иголочки, ослепительно сверкавший воротничок был подвязан крупным чёрным щёгольским галстуком-бабочкой в белый горошек.

Ознакомившись с текстом протокола, министр отложил небрежно его в сторону. В его глазах мелькнула непередаваемая игра смыслов. Это был отлично вышколенный в лабиринтах сложной политической жизни страны дипломат самого высокого ранга. Он тянул время, соображая ответ. Затем бесстрастно произнёс:

– Францию связывают с Высокой Портой давние узы добрых отношений. Она не может присоединиться к совместному протоколу, который составлен в столь категорических выражениях…

Не ожидал Игнатьев такой резкой реакции от министра страны, которая во время так называемой «военной тревоги 1875 года» была спасена от катастрофы благодаря твёрдой позиции российского императора и канцлера Горчакова. Именно Деказ в то время ведал внешней политикой. Ведущие парижские газеты тогда писали: «Европа никогда не забудет, что она обязана в настоящее время миром России».

Николай Павлович попытался объяснить министру, что в Османской империи сложилось совершенно нетерпимое положение с правами христианских народов. Это не может оставить равнодушными цивилизованные государства. Порта отвергла выработанные на конференции в Константинополе совместные умеренные и вполне приемлемые решения послов великих держав. Чтобы спасти положение, Игнатьев вежливо, очень вежливо усомнился в том, что Франция может оставаться безучастной к судьбе страдающих от гнёта христиан, закончив словами:

– Если же вы, господин министр, предложите свою редакцию протокола, то мы готовы её рассмотреть…

Своим видом Деказ давал понять, что ему хотелось бы завершить встречу. Он примирительно пообещал:

– Я предложу на очередном заседании кабинета министров Виктора Брольи рассмотреть проект этого протокола и готов буду сообщить вам о принятом решении…

Игнатьев знал о том, что на внутреннеполитическую жизнь Франции большое влияние оказывает печать. Если её снабдить материалами о зверствах турок на Балканах, то французская печать на этой канве может вышить самые замысловатые кружева.

Николай Павлович попытался прибегнуть к своим старым связям в политических кругах Франции. Через оппозиционно настроенных депутатов парламента к правительству Брольи и благодаря публикациям в газетах, которые были инициированы знакомыми Николая Павловича, рассказавших о жестоких репрессиях в турецких провинциях, ему удалось добиться согласия французского правительства с проектом протокола. Но с внесением в его текст ряда смягчающих формулировок, предложенных министром Деказом.

Перед тем, как покинуть Париж, Игнатьев встретился с итальянским послом. Он достиг с ним договорённости, что посол сообщит в Рим о результатах переговоров специального российского представителя с министром Деказом.

По собственной практике Николай Павлович знал, что подобное дублирование бывает нелишним, поскольку мнение одного итальянского посла в Берлине может быть недостаточным для положительной реакции правительства Италии по предложенному Россией протоколу.

Между тем граф Шувалов в ходе переговоров с министром Дерби согласился без санкции Горчакова внести в текст проекта протокола изменения, которые выхолащивали требования европейских держав к Османской империи о гарантиях реформ в пользу христиан Балканского полуострова.

Что его заставило согласиться с невыгодными изменениями? Вряд ли кому-то когда-либо удастся разгадать этот ребус.

Уже постфактум Шувалов добился согласия светлейшего князя на изменение текста. Игнатьеву об этом стало известно из депеши Горчакова. Он принимает решение в неофициальном качестве посетить Лондон, воспользовавшись приглашением лорда Солсбери, несмотря на его предупреждение о несвоевременности приезда Игнатьева.

Николай Павлович подумал:

«Как не мог понять граф Шувалов, для чего правительство её величества с таким упорством настаивало на исключении из протокола статей о гарантиях турками провести реформы? Мне это было ясно сразу, когда познакомился с позицией, которую отчаянно защищал Генри Эллиот на конференции. Без такого согласованного требования европейских держав Порта никогда не облегчит положение славян. Это значит, что конфликт не исчезнет, а будет постоянно нарастать. И Россия не сможет остаться безучастной. Как раз этого добивается Дизраэли и его министр Дерби на протяжении всего Восточного кризиса».

Именно так и подумал Николай Павлович, принимая решение о поездке в Англию.

Супруги Солсбери встретили русских гостей в поместье Гатфилд довольно радушно. Особое гостеприимство проявила хозяйка, опровергнув широко бытующее мнение о чопорности и высокомерии англичан. Лорд с особым удовольствием познакомил гостей с находящейся в большом зале дворца коллекцией древностей, вывезенных им из подвластных Великобритании колоний. Здесь были разнообразные виды шлемов, ружей, мечей, ятаганов и сабель, мушкеты с прикладами, украшенными перламутром и серебряной насечкой. Любители древностей знают цену этим экзотическим предметам.

За ужином, растянувшимся за полночь, оживлённый разговор кружился вокруг событий в мировой политике.

Хозяин был в высшей степени человеком аристократического круга. В его обволакивающей собеседника манере говорить с вкрадчивой, спокойной жестикуляцией и улыбающимися глазами, при всём его сугубо мирном облике трудно было представить, что он являл собой весьма и весьма непреклонного и даже воинственного бойца в дипломатических и политических сражениях.

Солсбери проявил интерес к тому, как приняли Игнатьева в Берлине и Париже.

Николай Павлович с оттенками юмора рассказывал об особых подходах к протоколу железного канцлера и министра Деказа.

Воспользовавшись удобным моментом, когда к этому располагало настроение хозяина, он поинтересовался:

– Ваше превосходительство, а вы могли бы оказать мне содействие в организации встреч с представителями правительства её величества и с кем-нибудь из ваших соратников по партии.

Солсбери не считал нужным скрывать от Игнатьева, почему он предлагал ему встретиться не в Лондоне, а в одной из европейских столиц. В тон Игнатьеву, с характерным английским юмором он откровенно признался, что злопамятный лорд Биконсфилд инициировал в прессе нападки на него за отстаивание им на конференции интересов христианских народов, обвиняя его в уступках русскому послу. Солсбери не счёл нужным скрывать от гостя, что этим обязан «дружеской услуге» Генри Эллиота.

Чтобы избежать дальнейшей травли за якобы лоббирование российских интересов, лорд как умудрённый в тонкостях дипломатии политик предложил гостю такой вариант:

– Я могу разослать приглашения на дружеский ужин в моё поместье по случаю вашего неофициального визита в Великобританию (он подчеркнул: именно неофициального визита). И вы сможете в неформальной обстановке встретиться здесь с теми политиками, которые вас интересуют.

– Да, это будет наиболее оптимальное решение, – согласился Николай Павлович.

– Если у вас не будет возражений, то я направил бы приглашение и сэру лорду Биконсфилду? – загадочно улыбаясь, спросил хозяин.

– Я с благодарностью принимаю эту идею, – последовал сдержанный, но также с потаённой улыбкой, ответ Игнатьева.

С интересом встретили английские политики приглашение сэра Солсбери в его имение на встречу с русским дипломатом, о котором английская печать в последние годы писала так, словно он был монстром, главной целью которого было сокрушить Британскую империю.

Когда чопорная публика собралась в зале, появилась чета Игнатьевых.

Хозяин первым представил их лорду Биконсфилду.

Его нескладную от природы, слегка сутулую фигуру скрывал элегантно пошитый фрак. Широкий лоб, большой мокрый рот и потные ладони отмечали все, кто с ним знакомился впервые. Темные, чуть навыкате глаза премьер-министра на смуглом с крупными чертами лице заблестели при виде красивой супруги русского гостя.

После встречи, докладывая королеве о своих впечатлениях, он назвал Екатерину Леонидовну «роскошной леди».

Пожимая руку Николаю Павловичу, он задержал на нём свой испытующий взгляд.

Игнатьев подумал в этот момент, что непросто будет найти с этим человеком точки соприкосновения по протоколу.

Не теряя на досужие разговоры время, Николай Павлович ещё до того, как хозяин пригласил гостей к столу, обсудил с Дизраэли и министром Дерби тему подписания протокола. Он сослался «на желание его величества государя императора предпринять последнюю попытку совместной волей великих держав образумить Порту, чтобы не допустить большой кровавой драмы на Балканах». Голос его звучал искренне. В глазах собеседников он прочёл, что ему верят, но имеют своё мнение о предмете разговора.

Дизраэли мгновенно отреагировал, выдав, как стало понятно Игнатьеву, основную цель, которой добивается английское правительство по существу этой проблемы.

– Правительство её величества, – молвил он сдержанно, с чуть заметной иронией, – предлагает необходимым осуществить демобилизацию русской и турецкой армий. Протокол, если он будет одобрен ещё и правительством Австро-Венгрии, мы желали бы подписать у нас, в Лондоне.

«Ах, вот в чём дело! – мелькнуло в голове Игнатьева. – Не желание облегчить участь христиан на Балканах вас беспокоит, а мобилизация, объявленная нашим императором. Но только эта демонстрация силы заставит султана и его кабинет принять совместный протокол европейских стран. Понятно мне также и ваше стремление подписать протокол здесь. Во-первых, как гласит пословица: «дома и стены помогают». А во-вторых, документ получит название уже не как протокол светлейшего князя Горчакова, а как Лондонский. Ну что ж? Ради интересов дела и на это мы могли бы пойти…»

Прощаясь с Игнатьевыми после приёма, лорд Биконсфилд сказал, что «при желании сэра Игнатьева он готов будет просить её величество королеву оказать ему честь своей аудиенцией».

Николай Павлович поблагодарил его за любезное предложение, которое с готовностью принял.

Николаю Павловичу от Роберта Солсбери стало известно, что королева испытывает особое доверие к Дизраэли после провозглашения её величества в апреле 1876 года императрицей Индии, чему лорд Биконсфилд поспособствовал своей решительной внешней политикой.

Королева оказала честь Игнатьеву, приняв его в Букингемском дворце.

С учётом частного характера его визита в Лондон эту аудиенцию можно расценить как беспрецедентную. Видимо, кабинет её величества и она сама, принимая решение об аудиенции, исходили из сообщений посла Лофтуса о том, что «Игнатьев пользуется особым благосклонным отношением императора Александра II к нему и к его отцу, возглавляющему Совет Министров».

Начиная беседу, королева поинтересовалась: How is the health of my dear matchmaker Alex? (Как здоровье моего дорого свата Александра?)

Игнатьев поблагодарил её величество и заверил, что государь император находится в добром здравии.

Внимательно слушала королева этого «загадочного русского дипломата», о котором так много писали английские газеты и так ёмко характеризовали его в своих депешах послы Лофтус и Эллиот.

От Николая Павловича не ускользнул её оценочный и слегка ироничный блеск в голубых навыкате глазах, когда он аргументировано, с приведением конкретных примеров говорил о злодеяниях турок в христианских провинциях. Он подчеркнул, что только совместными усилиями великие державы, в том числе и подвластная её королевскому величеству Великобритания, смогут сохранить мир и стабильность на Востоке и не допустить распространения национальных волнений на другие территории.

По реакции королевы у Игнатьева создалось впечатление, что она менее всего прониклась заботой о страданиях балканского населения. Об этом же свидетельствовали и произнесённые ею слова. С неколебимой уверенностью она проговорила своим мягким приятно звучащим голосом:

– Её страна предпримет демарш и овладеет островами в Средиземном море и введёт свои корабли в Мраморное море, если в результате военных действий (а мобилизация, объявленная императором Александром, даёт основания предполагать возможность военных действий) русская армия приблизится к Константинополю.

Завершая беседу, королева с улыбкой проговорила:

– Please convey my greetings and best wishes to dear Alex! (Прошу, передайте приветы и мои наилучшие пожелания дорогому Алексу).

Из Лондона через Париж супруги Игнатьевы направились в Вену. Здесь Николаю Павловичу предстояло согласовать проект протокола с правительством Австро-Венгрии. Граф Андраши уже получил информацию о результатах переговоров в английской столице. Принимая Игнатьева, он без всяких обиняков заявил:

– Правительство его величества императора Франца Иосифа поддерживает английские требования о демобилизации российской и турецкой армий. При таком понимании я готов подписать этот документ.

«Не трудно догадаться, – сообщал в направляемой Горчакову депеше Николай Павлович, – что граф Андраши рассчитывает на то, что выполнение условий о демобилизации нашей и турецкой армий позволит Австро-Венгрии обезопасить свои восточные границы, а заодно облегчит ей аннексию Боснии и Герцеговины, о чём граф давно мечтает».

Как и настаивал Дизраэли, этот протокол был подписан в Лондоне, в министерстве иностранных дел. От Великобритании свою подпись поставил министр Дерби, от пяти европейских стран – послы, аккредитованные в английской столице.

По поручению Горчакова посол Шувалов огласил декларацию с предложением Порте «направить в Петербург специального представителя после заключения мира с Черногорией с полномочиями вести переговоры с российской стороной о разоружении».

Министр Дерби выступил с ответным заявлением, в котором, в частности, говорилось:

«Поскольку правительство её величества согласилось на подписание протокола только для обеспечения общего мира, то протокол должен считаться недействительным и не имеющим значение, если совместное разоружение и сохранение мира между Россией и Турцией не будут достигнуты».

Но все усилия российского правительства посредством коллективного демарша европейских стран мирным путём добиться от Турции изменения своей политики в отношении проживающего на её территории славянского населения оказались напрасными. Порта отвергла подписанный после длительных консультаций совместный протокол шести государств под предлогом вмешательства в её внутренние дела. Турки действовали в соответствии с лицемерными подсказками правительства Дизраэли.

В телеграмме посол Лофтус писал в Форин-офис:

«11 апреля (1877 г.) я узнал от светлейшего князя Горчакова, что Порта отвергла все предложения шести держав: протокол, заявления министра Дерби и посла Шувалова и условия мира с Черногорией. Его светлость сказал: «следовательно, более нет мотивов для направления специального турецкого посланника в Санкт-Петербург. Переговоры подошли к концу, и более Россия не будет предпринимать мирных шагов».

Из депеши Лофтуса также следовало, что император в сопровождении наследника и генерала Игнатьева отбыл в Кишинёв для инспекции армейских учений.

В следующей депеше Лофтус сообщал:

«19 апреля канцлер Горчаков направил циркуляр великим державам, в котором извещал, «что все попытки его величества императора Александра II добиться от Турции мирного разрешения внутреннего конфликта и принятия согласованного великими державами Протокола были отклонены. Поэтому император дал приказ своим войскам пересечь границу Турции. Посольство России, – продолжал в телеграмме Лофтус, – покинуло Турцию. Посольству Турции в Санкт-Петербурге были возвращены паспорта».

На циркуляр Горчакова министр Дерби поручил послу Лофтусу вручить российскому канцлеру ответное послание.

Сославшись на поручение своего министра, английский посол срочно запросился к светлейшему князю.

Горчаков без промедления принял его.

С первых слов светлейшего князя Лофтус догадался, что он чрезвычайно взволнован. Его всегда отличали приветливость и внешняя невозмутимость. Сейчас же государственный канцлер имел вид человека, которого обуревают противоречивые мысли и чувства.

Британец сразу как-то притих, даже, могло показаться, что он уменьшился в росте. С неудовольствием посланец английской королевы поймал себя на мысли, что «он, член Тайного совета Соединённого королевства теряется в обществе этого всезнающего, много видавшего и могущественного царедворца».

Приняв послание английского министра, Горчаков стал внимательно его читать.

Документ гласил:

«Форин-офис отказывается воспринимать объяснение Горчакова как оправдывающее войну. Правительство её величества не может поверить, что вторжение русской армии в Турцию уменьшит трудности или улучшит условия христианского населения. Курс России противоречит Парижскому договору, по которому Россия совместно с другими державами обязалась уважать независимость и единство Оттоманской империи. Отдав приказ своим войскам без дальнейших консультаций со своими союзниками, император России самостоятельно отошёл от европейского концерта и проигнорировал правила, под которыми торжественно подписался. Поэтому аргументы его светлости князя Горчаков не могут быть приняты».

Отложив документ в сторону, Александр Михайлович спокойно, как показалось сыну Туманного Альбиона, слишком спокойно с учётом категорического тона и характера послания сэра Дерби, произнес:

– Просил бы вас, excellency, информировать Форин-офис (следует заметить, что Горчаков не счёл нужным даже назвать имени министра Дерби – авт.) о том, что уже слишком поздно прибегать к предложению о возможном европейском посредничестве, когда русские войска уже на марше. Я оцениваю отказ Турции принять протокол европейских держав как отпор Европе и объявление войны. А что касается соответствующих статей Парижского договора 1856 года, то, как мне представляется, Лондонский протокол предусматривал их требования. Но они были отвергнуты Портой.

Светлейший князь заключил беседу резкими словами:

– Настало время действовать. Время увещеваний, уловок и фразеологии прошло.

Дипломатический раунд битвы за судьбу христианских народов Балкан, их свободу и независимость от иноземного владычества был проигран. Борьба вступила в новую стадию.

Глава 9
Война и дипломатия

Единственная война в истории XIX века за пределами границ России, названная Освободительной, это война, – которая принесла свободу болгарам и их избавление!

Андрей Пантев,

современный болгарский историк

Можно с уверенностью сказать, что освободительных войн, подобных русско-турецкой войне 1877–1878 гг., не только история XIX века, но и вся человеческая история не знала. Мы не найдём примера в прошлых веках, когда бы один народ поднялся на борьбу не за свою независимость, а за свободу другого народа против его угнетателей. И добился победы. Но он не завладел отвоёванной территорией, а покинул её, оказал содействие местному населению в организации мирной жизни на национальных принципах.

За прошедшие почти полтора столетия, как малые боевые эпизоды, так и крупные эпические сражения этой войны довольно подробно отражены в обширной научной и художественной литературе России, Болгарии и ряда других стран.

Поэтому в своём повествовании автор сосредоточит внимание читателя только на тех эпизодах, которые раскрывают дипломатические аспекты этого эпохального события европейской истории.

Многие годы император России и его дипломатия пытались убедить суверенов великих государств Европы коллективными усилиями добиться от Турции улучшения положения христианских народов Балканского полуострова. Но сделать этого не удалось.

Причин было много. Главной из них можно назвать корыстный интерес англосаксов и франко-германцев, считавших христианские народы юго-восточной Европы объектом своей экономической и духовной экспансии и стремившихся не допустить усиления российского влияния на них.

В этом проявился их вековечный имперский комплекс: эти народы, как и народы России, в их представлении находились на более низкой, чем они, ступени исторического развития. Со всеми вытекающими отсюда для их великодержавного сознания последствиями.

Французский посол Мустье с откровенным цинизмом продемонстрировал это качество в беседе с Игнатьевым, заявив, что славянские народы Балкан не имеют право на независимость.

Именно западные страны и прежде всего Англия своей двуличной политикой поощряли Турцию не принимать требований Константинопольской конференции и Лондонского протокола, которые могли бы сохранить мир на континенте.

Как ни трудно было Александру II принимать решение о начале войны против Османской империи в защиту угнетаемых ею христиан на Балканском полуострове, он вынужденно пошёл на это. Манифест царя возглашал:

«Всем нашим любезным верноподданным известно, то живое участие, которое мы всегда принимали в судьбах угнетённого христианского населения Турции. Желание улучшить и обеспечить положение его разделял с нами и весь русский народ, ныне выражающий готовность свою на новые жертвы, для облегчения участи христиан Балканского полуострова… Усилия наши не привели к желаемой цели. Порта не вняла единодушному желанию христианской Европы. Исчерпав до конца миролюбие наше, мы вынуждены приступить к действиям более решительным… Турция отказом своим поставляет нас в необходимость обратиться к силе оружия».

Оглашение этого манифеста состоялось 12 апреля в Кишинёве в присутствии императора.

Он прибыл сюда накануне. Перед этим в Жмеринке царь провёл смотр войск. После парада, выступая на собрании офицеров, Александр II сказал:

– Тяжело мне отравлять вас на войну. Я пытался всеми средствами, которыми располагаю, избежать её. Но задета честь России, и я верю, что все вы до последней капли крови и последнего человека сумеете защитить эту честь… Да будет Господь с вами!

Стратегический план ведения войны был разработан осенью 1876 года Николаем Николаевичем Обручевым, заслуженным профессором Николаевской академии Генерального штаба.

За месяц до оглашения манифеста в него внесли исправления после совещания с участием императора, военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина, великого князя Николая Николаевича (старшего), который был назначен главнокомандующим армии на западном фронте, а также его начальника штаба Артура Адамовича Непокойчицкого.

В плане были учтены высказанные ранее предложения Н.П. Игнатьева о необходимости ведения военных действий на двух театрах: Балканском и Кавказском. Главнокомандующим армии на Кавказе был назначен великий князь Михаил Николаевич. Фактически военными действиями там руководил хорошо знающий обстановку в этом регионе генерал Михаил Тариэлович Лорис-Меликов. Н.Н. Обручев, командированный на Кавказский фронт, занимался разработкой плана разгрома турецкой армии.

Накануне войны великий князь Николай Николаевич отказался от предложения императора и военного министра принять своего двойного тёзку Н.Н. Обручева в состав полевого штаба западной армии. По-разному объясняют мотивы его отказа. Но есть все основания утверждать, что истинная причина была в ясной и открытой душе Обручева, его способности аргументировано отстаивать свою позицию, невзирая на социальный статус и регалии оппонента. Позже он сыграет заметную роль в планировании зимних операций на балканском фронте.

После оглашения манифеста войска двинулись к границам Румынии. Ещё в конце сентября 1876 года с Румынией была достигнута предварительная договорённость о пропуске русских войск через её территорию в случае войны с Турцией.

После Апрельского восстания болгар война России с Турцией, несмотря на активные дипломатические маневры правительства российского императора по сохранению мира на континенте, всё отчётливее переходила в практическую плоскость.

Поэтому 16 апреля 1877 года состоялось подписание русско-румынской военной конвенции. Румыния разрешала русской армии передвигаться по её территории, пользоваться железными дорогами, почтой и телеграфной связью. Россия предоставила Бухаресту крупный заем в два миллиона золотых рублей и поставила оружие, лошадей и военное имущество.

Вместе с русскими частями на войну направились болгарские дружины ополченцев, снаряжённых и вооружённых на средства славянских благотворительных комитетов.

Александр II счёл необходимым направить личное письмо германскому императору. В ответном письме Вильгельм I заверял племянника в неколебимых чувствах и выражал пожелания успехов.

Подталкиваемый своим министром-президентом Отто фон Бисмарком немецкий монарх добился-таки, чтобы Россия – соперница Германии увязла в войне с Турцией.

Железный канцлер пригласил для беседы российского посла Павла Петровича Убри.

Он был потомственным дипломатом. Его отец Пётр Яковлевич с 1835 года до своей смерти в 1848 году был посланником при Германском союзе. Он был голландского происхождения и являл собой пример типичного представителя «гнезда канцлера Карла Нессельроде». Когда-то под началом Петра Яковлевича службу в министерстве начинал Александр Сергеевич Пушкин.

Сын Петра Яковлевича, Павел, в отличие от своего батюшки, изменил приоритеты: находясь на службе в Вене в качестве коллежского советника, он зарекомендовал себя как доверенное лицо русского посла князя Александра Михайловича Горчакова. Князя не очень жаловал тогдашний канцлер, о котором Ф.И. Тютчев оставил весьма красноречивый психологический портрет:

Добрые отношения Горчакова и Павла Убри сохранились и в последующем, когда князь по воле императора занял пост канцлера.

Российский посол явился к Бисмарку в своём обычном партикулярном наряде: в черном фраке, застёгнутом на верхнюю пуговицу, белой сорочке со стоячим воротником, повязанным чёрным галстуком-бабочкой, в чёрной жилетке и светлых брюках.

Он был низкого роста, с невыразительной физиономией, украшенной, если так можно сказать, жидкими белесыми бакенбардами. Наряд сидел на нём мешковато. Внешностью своей он мало напоминал привычный по тем временам тип лощённого дипломата. И рядом с могучей, монументальной фигурой министра-президента, который встретил посла снисходительным кивком, Убри смотрелся не очень-то респектабельно.

В разговоре с ним Бисмарк не стал затруднять себя изысканными выражениями. Довольный результатами своих внешнеполитических комбинаций, он коротко, словно чеканя команды на плацу с гренадёрами, решительным тоном произнёс:

– Со стороны Германии было бы преступлением действовать во вред русским интересам.

Заметив устремлённый на него пристальный взгляд посла в ожидании разъяснений высказанного им тезиса, Бисмарк продолжил:

– Заверьте своего императора в нашей полной лояльности. Германия не может действовать по-иному. Мы отозвали нашего посла в Константинополе барона Вертера. Вместо него направили барона Ройса.

Как будто лояльность Германии в том и состояла, чтобы заменить посла в Константинополе послом, до этого служившим в Санкт-Петербурге…

Убри кивнул в знак понимания, Догадавшись, что Бисмарк, в глазах которого можно было прочесть, что он хотел бы завершить беседу, посол поднялся, отвесил поклон и чинно вышел.

В отличие от Берлина особое раздражение началом военных действий российской армии проявил Лондон. Дизраэли поручил министру Дерби вызвать посла Шувалова и вручить ему ноту с требованиями получить от России твёрдые заверения в том, что военные действия России не будут нацелены на проливы, Суэцкий канал, Египет и Персидский залив. В английской печати, как по мановению руки, развернулась ожесточённая антироссийская истерия. Это не могло не вызвать ответной реакции в России.

В направленной в Лондон депеше посол Лофтус свидетельствует:

«Антианглийские настроения в Санкт-Петербурге усилились. И моё положение не стало «бархатным». Но я был осторожен, чтобы не допустить ни одного неудачного слова, которое могло бы оскорбить или вызвать раздражение русских. Князь Горчаков, – продолжал лорд в депеше, – в сопровождении барона Жомени и многочисленных чиновников министерства выехал в Румынию, чтобы быть вблизи Императорской Главной квартиры армии. Накануне своего отъезда князь признался мне на французском языке, что, «несмотря на преклонный возраст и предстоящие тяжкие испытания, он при столь серьёзных обстоятельствах не мог колебаться в исполнении воли своего государя».

В мае министр императорского двора и уделов граф Александр Владимирович Адлерберг телеграфировал киевскому губернатору князю Александру Михайловичу Дондукову-Косакову передать графу Н.П. Игнатьеву, находящемуся в своём имении Круподеринцы, что он причислен к свите царя и ему надлежит явиться в Плоешти, где располагалась Императорская Главная квартира. Игнатьеву вменялось в обязанность заниматься связями с иностранными делегациями и корреспондентами, а также вести переговоры с турками по окончании войны.

Сборы Игнатьева были недолги. Он понимал, что предстоит трудная походная жизнь. В сопровождении своего денщика, кучера (необходимо было иметь собственных лошадей) и верного ординарца Христо Карагёзова граф отправился в Киев, а далее поездом в Румынию.

По прибытии в Плоешти Игнатьев сразу включился в работу.

К ставке главнокомандующего были прикомандированы и бывшие сотрудники посольства в Константинополе: Нелидов, Хитрово, Базили, Мурузи (сын молдавского князя), Евангели, Аргиропуло и Полуботко. Они находились в распоряжении князя Владимира Александровича Черкасского, заведующего гражданскими делами при главнокомандующем.

Им предстояло помогать в контактах с болгарским населением и участвовать в создании временного гражданского управления на освобождённой болгарской территории. Дипломаты, находившиеся в армейских корпусах, помогали в контактах с болгарским населением.

Через неделю после объявления царского манифеста стремительными маневрами русские войска на Кавказе овладели важной турецкой крепостью Баязет. А в начале мая корпус под командованием Лорис-Меликова взял крепость Ардаган. Эти победы вынуждали турок иметь значительные военные силы на фронте в Закавказье.

Поражение Порты вызвало беспокойство в Лондоне. Министр Дерби напомнил послу Шувалову, что в случае возможной победы России над Турцией необходимо соблюсти требования правительства её величества о разделе Болгарии на северную и южную.

Именно это требование Лондона было основой разногласий между Шуваловым, которого поддерживал Горчаков, и Игнатьевым. Разногласия касались также как целей войны с Турцией, так и послевоенной судьбы славянских народов.

Шувалов, не зная доподлинно о трагическом положении христианских народов, изнывающих под турецким гнётом, придерживался позиции «малой войны», полагая, что России следует ограничить военные действия территорией к северу от Балкан и заключить мир с Портой на условиях предоставления автономии только Северной Болгарии.

Такая позиция Шувалова носила явный отпечаток желания Лондона – не допустить создания крупного славянского государства на Балканах.

18 мая Горчаков направил инструкцию Шувалову, в которой гарантировал учёт интересов Лондона, а в личном письме к нему заявлял о готовности России вступить в переговоры с Портой, если она «запросит мира, прежде чем наши армии перейдут Балканы».

З0 мая государь провёл совещание. На нём возникла дискуссия вокруг принятого послом Шуваловым требования английского правительства о будущем разделе Болгарии по итогам войны.

Горчаков, опасаясь возможного вступления Англии в войну на стороне Турции, настаивал на том, чтобы согласиться с английскими условиями.

Игнатьев возражал. Ранее из разговоров с министром Милютиным он понял, что тот поддерживает его позицию. Игнатьев признался Милютину накануне совещания:

– Шувалов через Жомени убедил Горчакова согласиться на заключение мира после первой или второй победы на основании раздела Болгарии на две области – северную, которой будет предоставлена автономия, и южную (самую важную, торговую и богатую), которую оставят в турецкой зависимости, лишь с некоторыми гарантиями.

– У меня тоже есть сведения, – заметил Игнатьеву министр, – что Шувалову были сделаны довольно строгие замечания относительно его поведения в Англии и забвения русских интересов.

– А ему всё равно, что с гуся вода, – иронично проговорил Николай Павлович. – Канцлер в восторге от Шувалова, считая его неопасным соперником. Он не озабочен отечественными интересами и продаст их первому иностранцу, если не за копейку, то за красивое слово. Он вместе со стариком (так Игнатьев с доверенными людьми называл Горчакова – авт.) запутали нас в переговоры с Англией и обещали невозможные уступки. И твердя о мире во что бы то ни стало, привели к войне с Турцией. Ныне завлекут нас в ссору с Англией, обнадёжив ее, что мы готовы всё уступить.

На упомянутом совещании с участием императора Николай Павлович сказал:

– Англичане и враги славянства давно желали достигнуть сего. Но им не удавалось этого, пока я был послом в Константинополе. Теперь они едва не успели достигнуть этих целей. Под предлогом миролюбия они хотят скомпрометировать Россию навеки, если мы согласимся предоставить автономию северной части Болгарии (до Балкан) и бросить южную часть, то есть самую населённую и образованную.

Игнатьева поддержал на совещании главнокомандующий, военный министр Милютин, князь Владимир Александрович Черкасский и начальник штаба Непокойчицкий.

Канцлер вынужден был уступить.

Позже Милютин напишет в своём дневнике:

«Бедный наш канцлер разыграл роль зайца, травимого несколькими борзыми, особенно по вопросу о будущей участи Болгарии. Уже при совещаниях в Царском Селе и Петербурге в присутствии графа Шувалова я не раз настойчиво объяснял невозможность разделения Болгарии на Придунайскую и Забалканскую, и постановки в случае мира совершенно различных условий для той и другой части… Между тем в окончательной редакции оказалось резкое различие в предполагаемых условиях относительно двух половин одной и той же страны. Против этого преимущества восстали сегодня князь Черкасский и Игнатьев. Дело было так ясно, что наш престарелый канцлер вынужден был сделать уступку и тут же проектировал телеграмму графу Шувалову об изменении означенного пункта инструкции».

После совещания в приватном разговоре с Милютиным Игнатьев дал волю своему возмущению позицией, занятой послом в Лондоне:

– Шувалов желает уверить петербургскую публику, что он всемогущ и может разрешить Восточный вопрос…

– Мне тоже показалось, что он переоценивает свои возможности, – сдержанно ответил военный министр.

– Я давно заметил, а, будучи в Лондоне, убедился в том, что он преклоняется перед Европою, в особенности Англией, а русские интересы в грош не ставит. Англичане норовят лишить государя и Россию всех результатов войны, а Шувалов вторит им. Жомини и старик поддакивают и восхищаются талантом легкомысленного и недобросовестного посла, – заключил с досадой Николай Павлович.

Победы русского оружия на Кавказском фронте воодушевили императора и его приближённых. Совещание решило освободить всю Болгарию, не разделяя её на северную и южную.

В тот же день Шувалов был предупреждён по телеграфу о том, что Россия не может согласиться на разделение Болгарии: «она должна быть единой и автономной».

Горчаков почувствовал себя униженным. Его взгляд потух, сказалась усталость от непривычных для его возраста походных условий и поражение в открытой дискуссии на глазах обожаемого им императора. Светлейший князь с раздражением заявил:

– Я не хотел бы более вмешиваться во внешнеполитические дела Главной квартиры.

Эти дела были поручены Игнатьеву и заведующему дипломатической частью при главнокомандующем действительному статскому советнику Александру Ивановичу Нелидову.

До войны он работал под началом Игнатьева в посольстве в Константинополе. Именно ему принадлежит заслуга договорённостей в ходе секретных переговоров с румынским премьер-министром Братиану о проходе российских войск через территорию Румынии.

По своему опыту автор может утверждать: порой бывает так, что личные отношения дипломатов отражаются на внешнеполитической сфере. Разные подходы к конкретной международной проблеме проявляются в последующем и на конкретных решениях. Неприязнь между светлейшим князем и графом Игнатьевым – убедительный тому пример.

В своём дневнике Игнатьев пишет:

«Сведения из Англии нехорошие. Как и надо было предвидеть, сообщение Шувалова упоминавшего, что мы хотим создать большую Болгарию и идти к Константинополю, даст лишь случай Биконсфилду стать на почву мнимых английских интересов, которые могут быть затронуты и требуют принятия предварительных военных мер. Английский премьер хочет требовать кредита в 5 млн. фунтов стерлингов и мобилизировки 50 тыс. войска. От таких мер до войны недалеко. И подумаешь, что старик вместе с Шуваловым ухитрились испортить блестящее положение наше и наготовить беды государю и России лишь потому, что не хотели молчать, а чувствовали потребность болтать. Солсбери отличился: он в меньшинстве противился предложениям Дизраэли и, по всей вероятности, выйдет из министерства». (Сохранена орфография автора письма – авт.)

Униженное самолюбие Горчакова на совещании у императора требовало удовлетворения. Его первый помощник Жомени заметил Игнатьеву на французском языке:

«Вы явно принадлежите к военной партии. Нас теперь не хотят слушать, но пройдёт некоторое время, и положение изменится. Когда тиф и лихорадка будут истреблять нашу армию, когда погибнут 40 или 50 тысяч человек и когда увидят, что не так легко, как думали, решать политические проблемы силой, то скажут, что мы были правы, будут просить нас уладить дела, остановить кровопролитие и заключить любое перемирие, чтобы всё закончить».

Если отбросить политические пристрастия и рассуждать с позиций сегодняшнего дня, можно сказать, что в чём-то ближайший помощник Горчакова оказался прав.

Стремление Лондона играть на нескольких шахматных досках проявилось с самого начала военных действий российской армии. Пока шло приготовление русских к форсированию Дуная, англичане поставили Порте новейшее оружие, превосходившее вооружение российской армии, которая из-за проволочек в проведении реформы не была укомплектована должным образом. Английские офицеры вели подготовку турецких военных, а инженеры Туманного Альбиона участвовали в сооружении турецких укреплений на берегу великой европейской реки.

В одном из своих походных писем Н.П. Игнатьев констатирует:

«Между турками заметили на многих пунктах англичан-офицеров в красных мундирах и куртках… Противникам нашим дали всё нужное время, чтобы вполне подготовиться и построить множество укреплений».

Из дневника Николая Павловича мы узнаём о беспечности русского командования при подготовке к военным действиям:

«Пока Главная квартира находилась в Кишинёве с ноября по май и несколько недель в Плоешти, она не дала себе труда позаботиться и изучить собранные мною данные о турецком вооружении в последние месяцы 1876 года. Я сообщал, какие заказы были сделаны о патронах в Америку, о снарядах в Магдебург летом 1877 года. Если бы война была объявлена раньше, то избежали бы сосредоточения турецких войск из Сирии, Багдада и Египта».

Игнатьев настаивал на этом в разговоре с Горчаковым. Он считал, что войну с Турцией необходимо было начинать летом 1876 года, поскольку в то время турецкая армия была ослаблена в боях с сербами и черногорцами. Промедление, которое Горчаков оправдывал незавершенностью военной реформы, позволило туркам усилить свою армию и оснастить её новейшим английским оружием.

В другом письме Игнатьев сетует:

«Мы очень запоздали переправою через Дунай. Турки везде приготовились, и надо ожидать больших потерь и затруднений. Пока мы стоим, турки собрали 70 тысяч человек и стеснили черногорцев с трёх сторон… Беда та, что мы ничего не можем предпринять, чтобы пособить братьям-черногорцам».

Переправа русской армии задержалась из-за того, что к этому времени усилилось таяние снегов на отрогах Карпат. Дунай разлился. А накануне назначенной переправы пошли дожди. Что значительно повысило уровень воды в реке. Турки воспользовались этим и подтянули дополнительные силы.

Готовясь к войне с Россией, Порта пыталась ускорить разгром черногорцев. Под командованием Сулеймана-паши турки начали наступление со стороны Северной Албании. Они сумели прорваться к городу Никшичу, который был осаждён черногорцами, и двинуться на соединение с двумя турецкими армиями, наступавшими с юга и востока. Превосходство турецких войск было почти троекратным. Турки сумели занять долину реки Зеты и подступить к столице княжества Цетинье. Но, как это нередко бывает на войне, фортуна изменила туркам. В середине июня черногорцы нанесли поражение противнику в долине реки Морачи.

Это совпало с переправой русской армии через Дунай в ночь с 14 на 15 июня.

Порта вынуждена была перебросить армию Сулеймана-паши в Болгарию, чтобы ударить в правый фланг русских. Это и спасло Черногорию от окончательного разгрома. Черногорцы смогли этим воспользоваться. Они перешли в наступление, освободив города Никшич, Бар и Ульцин…

«Мы спасли Черногорию, доблестную союзницу нашу, – писал Игнатьев. – А турки уже назначили губернатора в Цетинье, и австрийцы уверены были, что им суждено будет спасать Черногорию, придавив её предварительно руками мусульман. Если бы Андраши это удалось, наше влияние было бы окончательно загублено, и Австро-Венгрия обладала бы нравственно сербским племенем».

Сложившаяся ситуация в Черногории обеспокоила сербское руководство. В Плоешти прибыли князь Милан и его премьер-министр Йован Ристич. После их краткой встречи с императором с ними провёл продолжительную беседу Игнатьев. Из рассказа князя Игнатьев понял, что Сербия и сам Милан оказались в трудной ситуации. Если князь промедлит и не выступит против турок, то Милана сместят и вместо него посадят его соперника-князя Карагеоргиевича. Но для оснащения армии и начала военных действий против турок у Милана не было средств.

Война потребовала от Игнатьева более решительных, чем прежде, во время дипломатических раутов, выражений в разговорах с иностранными представителями. Он во главу угла ставил, прежде всего, российские интересы. Поэтому не стал уходить в пространные рассуждения, а прямо заявил князю Милану:

– Ваше превосходительство, наиболее приемлемым вариантом мне представляется ваше выступление летом, когда русские войска закрепятся за Дунаем.

Не ожидавший, что от него потребуют в столь короткие сроки подготовиться к военным действиям, Милан озадаченно спросил:

– А почему летом?

– Тем самым вы могли бы сковать левый фланг армии турок и облегчить нам их разгром, – уверенным голосом пояснил Николай Павлович.

Как ни трудно было Милану преодолеть психологический дискомфорт, он всё-таки выдавил из себя просьбу:

– Но нам для подготовки войска необходимы деньги. И мы хотели бы просить Россию помочь нам.

– О какой сумме идёт речь, – поинтересовался Игнатьев, понимавший ещё накануне их встречи, что разговор коснётся именно этой проблемы.

Милан, кивнув в сторону скромно молчавшего Ристича, неуверенно проговорил:

– Правительство полагает, что нам потребуется не менее миллиона золотых рублей для оснащения войск и примерно по миллиону ежемесячно во время боевых действий.

Игнатьев записал в блокнот названные суммы.

Князь сделал попытку оттянуть сроки выступления против турок.

– Мы сможем выступить не ранее середины июля, – просительно проговорил он.

– Хорошо, – ответил Игнатьев, – я доложу вашу просьбу на военном совете. О результатах мы вас информируем.

Россия оказала Сербии финансовую помощь. Однако Милан нарушил договорённость.

Из-за опасений реакции Австро-Венгрии он не выступил в оговоренные сроки. Сербский князь задержал начало военных действий против турок до тех пор, пока русская армия не взяла Плевну.

Ну как мог Игнатьев отреагировать на эту необязательность сербского князя? Ведь во время его переговоров с ним речь шла о взаимных обязательствах. Российская сторона свои обязательства выполнила сполна и в срок. Поэтому Игнатьев, скрупулёзно относившийся к принятому ещё с античных времён принципу pacta sunt servanda (договоры должны исполняться – лат.), в разговоре с Караджичем – посланцем сербского князя, не сдержал своих эмоций.

– Прошу вас, передайте Милану и Ристичу следующее, – проговорил он категоричным тоном, – если Сербия не двинет свои войска к Софии дней через двенадцать-пятнадцать, то я отказываюсь от Сербии. Я – неизменный её защитник. В таком случае историческая миссия княжества более не существует. Оно рано или поздно будет захвачено Австро-Венгрией.

Столь безальтернативная позиция Игнатьева была вызваСтоль безальтернативная позиция Игнатьева была вызвана временными неудачами русской армии под Плевной и вынужденным отступлением от Стара Загоры передового отряда генерала Гурко под натиском в двадцать раз превосходящего по численности соединения Сулеймана-паши.

Игнатьев в переговорах с представителями балканских княжеств стремился привлечь их как можно скорее к совместным действиям против Османской империи. Такие совместные действия, по его убеждению, помогут русской армии и позволят спасти многие жизни его соотечественников.

С первых дней войны в турецкой и английской печати появились фальшивые публикации, в которых в самых чёрных красках изображалась русская армия, якобы издевавшаяся над болгарским населением. Измышления иностранной прессы вызывали гневную реакцию Александра II.

Еще до того, как начались военные действия, Игнатьев убедил императора и главнокомандующего допустить корреспондентов западных стран к Главной квартире. Неоднократно с ними встречался государь. Постоянные беседы с ними проводил Игнатьев. Он обеспечивал им возможность получать информацию, что называется «из первых рук».

Частенько навещал Игнатьева его давний приятель Макгахан, чьи правдивые и яркие статьи были весьма популярны у английской и американской публики. Он правдиво рассказывал о героизме русских солдат, их гуманности на контрасте с жестокостями турок и башибузуков, которые зверски издевались над ранеными, отрезали у них руки, уши, носы и головы. Положительно отзывался Николай Павлович о корреспонденте английской газеты «Дейли Ньюс» Форбсе:

– Он в восторге от наших солдатиков, а равно и хвалит болгар.

Форбс проявлял смелость, бывая на самых опасных участках фронта и рассказывая читателям о жестоких боях.

Много работы у Игнатьева было с аккредитованными при Императорской главной квартире военными агентами Англии, Австро-Венгрии, Германии, Дании, Румынии, Сербии, США, Швеции и Франции.

В своём дневнике он помечает:

«Часто мне приходится беседовать с военными дипломатами и обращать их на путь истинный. Я по своему обыкновению высказываю им правду меткую, но, тем не менее, кажется, они мною довольны».

К примеру, он сообщил англичанину Уэлсли, что мусульмане в освобождённых сёлах просят командиров наших отрядов оставлять по два казака в деревне для охранения от болгар, которые убивали их в отместку за прошлые издевательства. И это было, по его словам, «лучшим доказательством того, что без занятия Болгарии русскими войсками обойтись нельзя первое время».

Николай Павлович делился информацией с военным министром о том, что согласно полученным сведениям от посла Шувалова, Англия не только направила флот к Безику. Она оказывает помощь турками своими советниками и подкупает курдов против России:

– Дизраэли вместе с королевою, – говорил он Милютину, – стараются ещё более возбудить против нас турок. Они хотят подготовить общественное мнение в стране, чтобы снарядить 20 тысяч десанта. Англичане предоставляют Порте фальшивые корреспонденции о том, будто бы наши войска совершают жестокости над мирным населением. Но даже английские корреспонденты, которые здесь аккредитованы, свидетельствуют, напротив, о добром сердце и удивительном великодушии нашего солдата касательно раненых и мирных турок. Андраши тоже фальшивит с нами и поддерживает надежду в Англии, что вместе с нею соединится для противодействия нам. Такое двуличие вредно уже потому, что может стимулировать Дизраэли к непосредственному столкновению с нами.

Игнатьеву приходилось учитывать, что император особое расположение проявлял к немецкому военному агенту Вердеру и австрийскому Бертольсгейму.

Читатель из предыдущего повествования помнит, что аналогичные симпатии у Александра II были и к послам этих стран. Царь приглашал их неизменно к столу и усаживал на почётных местах. Видимо, тут дело было не в персоналиях. Государь тем самым хотел подчеркнуть свою верность «Cоюзу трёх императоров».

По наблюдениям Игнатьева, Вердер отличался хорошей информированностью о происходящем на отдельных участках фронта. Он подошёл к своей миссии системно: разослал в отдельные отряды своих офицеров, которые были обязаны регулярно присылать ему свои донесения. На основе его депеш Берлин выразил протест Порте против случаев зверств турецкой военщины.

Не заладились отношения у Игнатьева с австрийским военным атташе – флигель-адъютантом Бертольсгеймом. Австриец раздражал его своим неприятным характером, в котором выпирало высокомерие. Однажды Николай Павлович признался Милютину:

– Сегодня у меня были «кислые объяснения» с австрийцем.

– А в чём дело? – поинтересовался военный министр, которому тоже приходилось не однажды ставить австрийца на место.

– Видите ли, этот представитель нашего мнимого союзника пытался сделать замечания по поводу частого появления в Императорской квартире посланника Милана Катарджи – дяди Милана.

– Собственно, а его-то какое дело? – с иронией проговорил военный министр.

– Он даже попытался заявить мне претензию, чтобы я перед ним отчитывался о том, что происходит между нами и Сербией. И настаивал, чтобы мы воспрепятствовали сербам возобновить войну с Турцией.

– Вот как избаловал австрийцев светлейший князь! – заметил Милютин.

– Я довольно резко осадил его, дав ему понять, что я не привык подчиняться никаким иностранным требованиям. С Австро-Венгрии довольно и того, – добавил я, – что она за собою выгоды большие обеспечила, заставляя нас таскать каштаны из огня и тому подобное.

– Австрийцы явно потеряли чувство меры, – возмутился военный министр.

– Вот именно. – В тон ему ответил Николай Павлович. – Лучшим доказательством, что мы бережём чрезмерно австрийские интересы, служит то, что мы пренебрегли румынскими и сербскими диверсиями, которые могли бы оттянуть от нас часть турецких войск и облегчить переправу, но мы, зато имеем теперь 70 тысяч турок в Плевне, на фланге, и задержаны в нашем движении. Нельзя же вечно злоупотреблять рыцарством государя, на которое ссылаются австрийцы, и детским великодушием России, чтобы заставлять нас проливать кровь и тратиться в угоду иностранцев, ничего для нас не делающих.

Николай Павлович мгновение помолчал, затем продолжил:

– Бертолсгейм довёл цинизм до того, что возразил мне, будто бы императору Францу Иосифу будет приятно, если сербы и румыны останутся безучастными, а вместо них России ничего не стоит привести ещё 100 тысяч человек своего войска!

– Для меня это совершенно непостижимо! – воскликнул в сердцах сдержанный по характеру Милютин.

– Покорно благодарю! – сказал я ему. – Вы хотите сделать русского человека пушечным мясом в угоду европейским домам и дипломатам. Положение неравное. Вы принимаете нас за наивных людей, которые привыкли только быть обманутыми. Это – злоупотребление нашей доброй волей. Мы будем верно выполнять невыгодные для нас обязательства, которые заключили с вами в Райхштадте и Вене (Игнатьев имел в виду конвенцию, подписанную Новиковым в австрийской столице – авт.), но не требуйте от нас ничего сверх этого. Во всяком случае, я не тот, кто поможет вам добиться чего-либо большего. Я говорил графу Андраши, что он слишком ловок. Удовлетворитесь полученным!

Об этом разговоре я рассказал государю.

– И как он отреагировал при его показных симпатиях к австрийцу и немцу? – спросил Милютин, уголки губ которого показывали откровенную иронию.

– Он остался доволен. И сказал, что претензии австрийцев превышают меру.

Воспользовавшись наступлением русской армии, румынское руководство объявило о своей независимости. В переговорах с представителем румынского князя Й.Гикой Игнатьев склонял его к тому, чтобы румынские войска выступили против турок. Он исходил из того, что румынская армия, оказавшись вместе с русскими за Дунаем, могла бы прикрыть её правый фланг от турок и предотвратить переброску дополнительных подкреплений к Плевне.

– Не следует оставлять румынскую армию в тылу русских, – говорил он Милютину. – При изменении обстоятельств или неудаче нашей армия румыны могут тотчас сделаться орудием австро-венгерской или английской политики. Доверять свой тыл таким союзникам, как румыны, неосторожно.

Светлейший князь Горчаков имел другую точку зрения. Он опасался, что участие Румынии в войне вызовет недовольство Австро-Венгрии. Канцлер не исключал коварства Андраши, который при поддержке Берлина и Лондона тут же убедит Франца Иосифа оккупировать Боснию и Герцеговину. Это давно было его заветным желанием. И он только ждал удобного момента, чтобы его реализовать.

Игнатьев смог обеспечить связь с болгарами, которые поставляли необходимые сведения о передвижении турок. Полезными оказались его советы генералу Дмитрию Ивановичу Скобелеву, которому предстояло с передовым отрядом казаков обойти укрепления турок и захватить горные переходы. Оба генерала Скобелевы: отец и его сын Михаил Дмитриевич были на фронте.

Мнение Игнатьева ценил и главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, который иногда приглашал его на завтраки (они вместе учились в академии Генерального штаба – авт.). За столом бывали великий князь Владимир Александрович, три герцога Лейхтенбергские и офицеры свиты.

Патриотическая волна вызвала подъем во всём русском обществе, в том числе и среди высшей аристократии. На войну отправились четыре сына царя. Престолонаследник Александр Александрович командовал Рущукским отрядом. Сергей и Владимир были в ставке главнокомандующего, а Алексей воевал в Дунайской флотилии.

Племянники царя: великий князь Николай Николаевич (младший), герцоги Ольденбургские и князь Александр Баттенбергский также находились при действующей армии.

Во время переправы через Дунай великий князь Николай Николаевич (младший), по отзыву всех свидетелей, вел себя молодцом, не кланялся под пулями. За храбрость великий князь получил Георгия (офицерский крест 4-й степени).

Сам император изначально заявил, что не вмешивается в ход военных действий, а находится вместе с армией только как «брат милосердия, желая разделить её труды и лишения, печали и радости».

Великий князь Николай Николаевич-старший

Однако реальные события выявили отрицательные стороны нахождения императора и его Главной квартиры на фронте. Конечно, появление Александра II перед воинскими частями вызывало энтузиазм солдат и офицеров. Но штабные генералы и командиры частей постоянно оглядывались на «вторую ставку». Кроме того, немалые военные силы постоянно отвлекались для обеспечения безопасности императора и его многочисленной свиты.

В распоряжении главнокомандующего в должности старшего адъютанта был полковник Михаил Александрович Газенкампф. Он вёл журнал боевых действий и составлял донесения императору, заведовал делами печати в армии. Позже он стал генералом от инфантерии, писателем и публицистом. Николай Павлович Игнатьев доверял ему и относился к нему с большим уважением за его компетентность, чёткость и за то, что он искренне переживал за успех военной кампании. Однажды во время конфиденциального разговора между ними Михаил Александрович с огорчением признался:

– Знаете ли вы, ваше превосходительство, что обоз нашей Главной квартиры насчитывает 350 повозок? Представляете, сколько лишних людей требуется для обслуживания всего этого хозяйства…

– А я бы добавил, – сказал Игнатьев, – что примерно такой же обоз у нашей императорской Главной квартиры. И я каждый день, наблюдаю, что при них крутится масса лиц без определённых занятий. Они только мешают тем немногим, которые обременены делом выше головы…

Отпрыски великосветской аристократии, находившиеся в главных квартирах, преследовали единственную цель – получение новых чинов и наград. В их заветных мечтаниях рисовались картины появления на светских балах в мундирах, украшенных боевыми наградами. Дамы не сводят с них своих восторженных глаз и с восхищением слушают рассказы об их героических подвигах. Они ничего не смыслили в военном деле. Но судили обо всём со свойственным этой категории людей высокомерным апломбом, не терпящим никаких возражений. Их великосветская фанабериея сочеталась с поразительным легкомыслием. Постоянными сплетнями и своими пересмешками они раздражали боевых офицеров, не щадивших своих жизней на полях сражений.

Но среди царского окружения встречались настоящие воины и герои. Об одном из них – третьем сыне великой княгини Марии Николаевны, дочери императора Николая I, герцоге Сергее Лейхтенбергском сообщал в Лондон в своей депеше посол английской королевы Лофтус.

«Сергей служил в штабе великого князя Владимира. Он был прекрасным, перспективным офицером и пользовался популярностью в армии и во всех слоях общества. 24 октября при проведении разведки в районе Лома он был убит на глазах у великого князя. Его ранняя смерть вызвала глубокую печаль в Санкт-Петербурге. Как действующий дуайен дипломатического корпуса я направил ноту барону Гирсу (Гирс оставался «на хозяйстве» в министерстве при отсутствии канцлера – авт.) с выражением глубочайшего соболезнования императору и императрицы по случаю гибели великого князя на поле битвы».

Сергею Лейхтенбергскому было всего 27 лет. Он добровольно пошел на фронт. Во время разведки в Рущукском отряде близ местечка Йован-Чифлик (ныне с. Иваново Русенской области) турецкая пуля сразила его на смерть. Накануне за взятие Тырнова он был награждён Золотым оружием «За храбрость» и произведён в генерал-майоры.

Старшие братья Сергея тоже были в действующей армии: Евгений Максимилианович командовал драгунской бригадой, а известный читателю герой романтической истории с «всесильной Надин» Николай Максимилианович – гусарско-казачьей бригадой.

Предприимчивый сын Туманного Альбиона, лорд Лофтус стремился, что называется «держать руку на пульсе» всего того, что касалось военных действий русской армии. Он периодически переписывался с Жомени, стараясь через него разузнать подробности на военном театре и о результатах информировать Форин-офис. Эта переписка раскрывает многие сокрытые стороны реальных событий прошлого. Что и составляет её ценность.

В направленной в Лондон телеграмме Лофтус сообщает:

«В конце сентября я получил письмо, представляющее значительный интерес от барона Жомини, главного советника МИД. Он является личным другом и правой рукой светлейшего князя Горчакова. Это чрезвычайно умный, готовый на уступки, с приятными манерами и наиболее способный писака в ведомстве Горчакова. У меня с ним сложились доверительные отношения. И я высоко ценю его приятное общество. Он сын генерала Жомини, швейцарского происхождения, который в молодые годы поступил на службу России и был выдающимся офицером. Генерал являлся автором работ по военной стратегии, которые имели высокую репутацию в Европе.

Письмо барона Жомни было адресовано мне из Бухареста, где он находился при князе Горчакове с начала военной кампании, и написано 20 сентября под влиянием серьёзных поражений русской армии у Плевны, которая стойко держалась против русских. Это в какой-то мере объясняет горечь некоторых его наблюдений. Русские войска сражались доблестно и храбро, ведомые своими офицерами. Их несчастья были вызваны главным образом стратегическими просчётами главнокомандующего и его советников в штабе».

Далее приводится текст письма Жомини, (написанном на английском языке – авт.) в котором он упрекает правительство Великобритании в политическом эгоизме, что и привело к войне с огромными человеческими жертвами:

«Все усилия добиться общего взаимопонимания провалились из-за вашей оппозиции. Когда канцлер предложил в Берлине некую демонстрацию флота как меру исполнимую, при которой главный выигрыш был бы за Англией, но его предложение не было принято.

(Речь идёт о предложении Горчакова, чтобы Англия направила свой флот к берегам Турции для демонстрации коллективной воли великих держав с целью понудить Порту принять Лондонский протокол и тем самым избежать войны. Читатель помнит, что император говорил об этой демонстрации английского флота в беседе с послом Лофтусом – авт.)

Один из ваших министров произнёс ужасные слова, слова – которые оставят на нём несмываемое пятно в день Высшего суда, как капля крови Авеля на лбу Каина. Он сказал: «Там должно быть кровопролитие!»

И кровопролитие началось. И оно было достаточно обильным, чтобы удовлетворить наиболее хищных! Пусть эта кровь будет на тех, кто стал причиной её пролития!

Я могу понять, что Вы сожалеете об этих ужасах. И Вы можете поверить, что мы, более всего страждущие, уже хотели бы положить конец этому. Но я боюсь, что при оценке наших потерь Вы, как и все Ваши соотечественники, исходите из ошибочной оценки русских людей. Конечно, это мы плохо вели эту войну и плохо к ней подготовились. Она плохо проработана и плохо управлялась. Но мы не должны стыдиться этого. Это ещё раз показывает, что Россия не одержима войной, она не воинственна и также не воинствен её император. Европа должна сделать из этого вывод об абсурдности тех амбициозных и завоевательных замыслов, которые самодовольно приписываются нам. Люди, действующие для достижения подобных целей, поступают так, как это сделала Пруссия. Она в молчании тайно накапливает силы, дожидаясь своего часа, даже если для этого необходимо 15 лет. И когда наступает момент, она крушит и уничтожает всё. Легко заметить, что мы действуем наоборот. Мы позволяем себе руководствоваться чувствами более, чем расчётом. Это правда. И, возможно, это ошибка с практической точки зрения. Но я должен сказать, что это довольно почётно. Эта война – в большей степени война чувств, чем разума. Но эти импульсы, которые на практике могут быть причиной неполноценности, являются моральной непобедимой силой. Они основаны на глубоких убеждениях, которые смиряются с поражением под влиянием Божественной воли. Непревзойдённое терпение и настойчивость закончатся триумфальным успехом. Вся история России состоит из этих недостатков и из этих качеств. И она остаётся верной им даже в этом ужасном кризисе. Позвольте мне сказать Вам, что если бы в Англии была сформулирована более правильная идея, вы бы с самого начала были менее склонны подозревать нас в амбициях, и были бы не менее склонны признать наши поражения и радоваться им в смысле знаменитых «Британских интересов». Более того, возможно, мог бы быть сформулирован другой «Британский интерес». Можно было бы расценить «Британские интересы» как ключевой урок аморальной и бесчеловечной поддержки печально известной турецкой администрации, а затем и поддержки, которая должна быть оказана этому доброму и миролюбивому государству (России), о котором император Николай мог сказать в разговоре со своим сыном после 12 лет правления: «Я трудился для того, чтобы быть готовым завещать тебе сильную и процветающую Россию для своей собственной выгоды и никому во вред».

Вы, кто имел возможность изучить нас, милорд, постарайтесь донести эту идею до сознания ваших людей и тем сослужите обеим странам. А я дерзну сказать – человечеству, частью которого являются обе страны. Н. Жомини.»

Достойно удивления, как мысли, высказанные почти полтора столетия назад русским дипломатом, который был ближайшим советником государственного канцлера Горчакова, о российской политике и об отношении к ней в Англии, сочетаются с днём сегодняшним в обоих аспектах.

В ответном письме, направленном Жомини 3 ноября 1877 года, Лофтус пишет:

«Дорогой барон, Ваше дружелюбное письмо (без укоризны) доставило мне истинное удовольствие. Я его рассматриваю как доказательство вашего доверия, которое я высоко ценю. Я, прежде всего, должен разуверить Вас в тех упрёках, которые Вы мне делаете. Вместо того чтобы обвинять вас в желании устранить Англию из Восточного вопроса, я всегда утверждал обратное, поскольку знал, что в 1875 г. это был император, кто специально подписал европейский концерт. И если Берлинский меморандум был подписан без других великих сил, то это, конечно, произошло без вины вашего канцлера. Вы ошибаетесь, приписывая отказ подписывать меморандум ребяческой восприимчивости Англии. Фактом является то, что документ был расплывчатым по своей идее и непрактическим в его исполнении. Возможность применения принудительных мер, также была предусмотрена. Мы были против них по мотивам справедливости и разумной политики.

Я не разделяю Вашего мнения, что тот план, которому бы следовали сплоченно и твёрдо, предотвратил бы это ужасное состояние. Единственным результатом этого было бы привязать нас к вам как вашего сообщника в войне, которую мы не одобряем и о которой сожалеем. Возможно, что вы в России позволили себе повестись как сантиментами, так и расчётом. Но не стоит винить тех, кто действует более разумно и обдуманно. Я признаю хорошие и благородные качества, которые Вы приписываете русской нации. Но не пытайтесь возлагать ответственность за эту войну на плечи других. Это относится исключительно к России. Это она отделилась от европейского концерта. Это она одна из всех великих сил прибегла к силе оружия для целей, которые могли быть достигнуты мирными средствами. Вы можете вспомнить замечания, которые я адресовал канцлеру в Вашем присутствии, что «мы все окажемся в одной лодке и что он не должен отделять себя от нас». Апокрифическое замечание одного из наших министров, которое Вы цитируете и которое Вы осуждаете с «библейским» пылом, было глубоким желанием употребить все усилия для сохранения мира, разрушенного теми, кто желал и убеждал в необходимости войны. Сейчас я прекращаю защищаться от Ваших упрёков. Прошлое безвозвратно. Давайте обратимся к современности и к будущему. Наступило время для того, чтобы ужасное кровопролитие прекратилось вместе со страданиями и невзгодами, которые следуют за ними. Гуманность – это долг человека. Она требует всеобщего благополучия. Настоящий кризис – это результат, которой, я не сомневаюсь, по своей природе будет удовлетворять потребности военного честолюбия и приведёт Европу к неисчислимым жертвам. Я убеждён, что император, чьи миролюбивые устремления хорошо известны, никогда не хотел войны. Он будет рад завершить её к чести своей страны. Отсутствие амбициозных взглядов у части русских, как Вы говорите, требует усилить работу по достижению мира, который в интересах каждого. Возвращение императора в Петербург будет содействовать скорейшему завершению этого дела. Я хотел бы завершить следующим пророчеством. Если бы мир был достигнут на базе условий, удовлетворяющих Европу, то Россия в скором времени увидела бы, что Англия – лучший и наиболее заслуживающий доверия и наиболее полезный для её друзей союзник».

Между тем война затягивалась. Сведения, имевшиеся в штабе Непокойчицкого о слабости турецкой армии, были преувеличенными.

На Кавказском театре вся Армения и немалая часть Анатолии были в руках русских, когда под Карс прибыл великий князь Михаил Николаевич. И как отмечал Игнатьев, «всё пошло скверно». Безрезультатно бомбардировали Карс. Русский отряд, победоносно шедший к Эрзеруму, поспешно отступил, чтобы идти на выручку гарнизона, оставленного в Баязете и доблестно отбивавшего несколько штурмов турок…

Неудачи на Болгарском и Кавказском театрах военных действий летом 1877 года побудили российское правительство провести зондаж через английского военного агента в России Уэлсли (Велеслей) о возможном посредничестве англичан в переговорах с Турцией относительно заключения мира.

Но британцы отказали. Лондон был раздражён словами Александра II, сказанные им в беседе с Уэлсли, что «нынешняя английская политика поощряет турок, следовательно, затягивает войну».

В специальной ноте от 2/14 августа 1877 года Дерби заявил, что правительство её величества королевы не намерено отступать от политики строгого нейтралитета, да и вряд ли Порта согласиться с русскими условиями.

Правительство её величества было весьма заинтересовано в том, чтобы Россия как можно основательнее увязла в этой войне. Но когда станет очевидной победа русского оружия, вот тогда кабинет её величества сразу забудет о своём нейтралитете и начнёт оказывать давление на Санкт-Петербург с целью скорейшего заключения мира с турками.

Уэлсли вёл себя деликатно в общении с Николаем Павловичем. Во второй половине июля состоялся их очередной разговор. Игнатьев, не скрывая возмущения, проворчал:

– Его императорское величество государь возмущён той чудовищной ложью, которая распространяется о русских войсках в Англии…

Уэлсли смутился. Уголки его губ опустились, что свидетельствовало о растущей в его душе досаде. Он понимал, что возражать в этой ситуации бессмысленно. Ему, как и другим зарубежным представителям, находящимся при действующей русской армии, был очевиден героизм русских воинов и их благородство. Он не сразу нашёлся, что ответить.

После небольшой паузы Уэлсли, обдумывая каждое слово, нерешительно проговорил:

– Ваше превосходительство, доложите его величеству, что я готов отправиться в Лондон, если моей поездке будет придан характер специальной миссии российского императора, поскольку по собственной инициативе я не могу покинуть место своего пребывания.

Чтобы предупредить возможные недоразумения, которые могла вызвать эта поездка, Николай Павлович настойчиво разъяснил ему:

– Видите ли, мистер Уэлсли, вы должны понимать нашу принципиальную позицию – ни у Великобритании, ни у Турции не должно сложиться впечатления, что Россия находится в затруднительном положении и поэтому желала бы вмешательства Европы.

– Да, я понимаю это, – уверил Николая Павловича англичанин.

– Хочу подчеркнуть, что его величество может поручить вам единственное – это изложить правду касательно поведения нашего войска и жестокостей, совершаемых турками над болгарами, русскими пленными и настоящего варварства по отношению к телам наших убитых воинов.

– Да, ваше превосходительство, всему этому я – живой свидетель, – скороговоркой проговорил Уэлсли.

– Вы могли бы объяснить Дизраэли и Дерби, – раздумывал вслух Игнатьев, – что мы никак не примем посредничества, но готовы сейчас же вступить в переговоры с Портою, при условии её непосредственного обращения к нам с таким предложением, и только таким, какое мы могли бы принять.

Англичанин записал в свой блокнот сказанное ему. А Игнатьев продолжил:

– Хотел бы также заметить, мистер Уэлсли, что присутствие в Бизеке английского флота фактически содействует продолжению войны, поскольку Порта рассматривает это как свою поддержку. И хочу добавить, если англичане высадятся в Галлиполи, то они выйдут из нейтрального положения.

В завершении беседы они договорились, чтобы избежать недоразумений, англичанин покажет ему копию того донесения, которое Уэлсли намеривается направить в Лондон о сказанном ему государем, принимавшем его накануне.

Когда Игнатьев вручил императору копию донесения английского военного агента, государь остался доволен принятыми мерами.

Вернувшегося из британской столицы Уэлсли принял император. Англичанин, несмотря на длительную моральную подготовку к этой аудиенции, смущённо промолвил:

– Мне поручено сообщить вашему величеству волю её величества королевы Великобритании и позицию нашего правительства, что в случае продолжения военной кампании, Англия станет воюющей стороной…

Это заявление с возмущением было встречено Александром II.

Император и русское командование расценили демарш Лондона как попытку оказать давление на Россию с целью побудить её к заключению мира на выгодных для Турции условиях. Но у Англии получилось с точностью до наоборот.

Государь потребовал от главнокомандующего усилить наступление на турок. Военные операции осенью 1877 года и в начале зимы 1878 года были стремительны и победоносны. Туркам нанесли серьёзное поражение.

Всякая война полна удач и поражений.

«Очень тяжело… видеть ошибки, предвидеть промахи и не иметь возможности предупредить их или исправить», – сокрушался Николай Павлович.

Причины неудач Игнатьев, имевший в своё время блестящую подготовку в академии Генерального штаба, видел в неоперативности главнокомандующего и медлительности его реакции на возникающие обстоятельства и вызовы. Они, подобно гирям на ногах бегущего, сковывали инициативу армейских подразделений.

Другой причиной неудач было из рук вон плохо налаженное снабжение армии, нерасторопность штаба и излишняя самоуверенность и неосмотрительность командиров разного уровня.

«Штаб армии положительно никуда не годится и всё парализует», – возмущался Игнатьев. Провалы интендантской службы ощущались на каждом шагу.

В самом деле, как можно было в первые месяцы войны наладить только одну переправу через Дунай, по которой велось снабжение армии и транспортировка раненых в тыл? Это приводило к постоянным и длительным заторам.

Крайне плохо была организована тыловая часть. Случалось так, что раненых бросали без докторов, санитаров, медицинского ухода и даже без пищи при страшной жаре, а во время зимы – на лютом морозе. Отсюда – огромное количество невозвратных потерь в русской армии.

Вначале болгары везде встречали первые эшелоны русских войск как избавителей.

Но постепенно настроение местного населения стало меняться. Из-за крайне плохо организованного снабжения армии было заведено, что продукты для солдат и фураж для лошадей покупали за наличные деньги. Случалось, что даже в Императорской Главной квартире лошади в течение трёх дней были без сена и овса. Голодающие солдаты начали отнимать у болгар коров, волов, птицу и продукты. Особенно нахальные приставали к молодым женщинам. Болгары жаловались начальству. Однако не всегда получали поддержку.

О недовольстве среди местного населения информация доходила до Игнатьева. Он решительно восставал против имевших место «безобразий». Неоднократно обращался по этому поводу в штаб к Непокойчицкому и к князю Черкасскому. Но никаких кардинальных мер предпринято не было.

Многие проблемы возникали по вине начальника штаба Артура Адамовича Непокойчицкого. В молодости офицером он был храбрым. Имел за плечами хорошую военную подготовку, в том числе Императорскую военную академию. Отличился в Крымской войне: при осаде города Силистры, а также в операциях против Шамиля.

Но как о начальнике штаба упомянутый нами М.А. Газенкампф, наблюдавший его почти ежедневно в этом качестве, доверительно говорил Игнатьеву весьма нелицеприятные слова:

– Я бы отметил старческую апатичность Артура Адамовича. А вот в столкновениях главнокомандующего с Дмитрием Алексеевичем Милютиным и Эдуардом Ивановичем Тотлебеном (героем обороны Севастополя и автором плана осады Плевны – авт.) он проявил себя весьма удачно.

Оказывается, не только совместная деятельность в сокрушении турецкой армии связывала великого князя Николая Николаевича и Артура Адамовича. Но и ещё кое-что. Наверное, это кое-что и было основной причиной отказа главнокомандующего от кандидатуры его двойного тёзки Н.Н. Обручева в качестве начальника штаба армии.

Именно Непокойчицкий убедил главнокомандующего привлечь к обеспечению армии продовольствием и фуражом компанию «Грегера, Горвица и Когана». Отличился при этом также и начальник канцелярии генштаба генерал Кушевский.

Неслучайно, ещё до объявления царского манифеста, приказом по армии № 71 от 9 апреля 1877 года, эта компания получает право снабжать войска продовольствием и фуражом.

Поскольку компания начала поставлять непригодное к употреблению продовольствие и испорченный фураж, то среди личного состава армии начались эпидемии, а также падёж лошадей. Командование было вынуждено самостоятельно налаживать снабжение армии, прибегая при этом к помощи болгарского населения.

Надо признать, что поставки продовольствия и амуниции в русской армии всегда были организованы бездарно. И это ещё мягкое слово. Именно из рук вон плохо организованные поставки продовольствия во время русско-турецкой войны 1828–1830 гг. были причиной цинги и лихорадки. Эти болезни и ужасная антисанитария выкосили почти двадцать две с половиной тысячи человек.

Действующая армия голодала и в период польской компании 1830 года.

В Крымскую войну из-за того, что интендантские службы заранее не смогли организовать поставку продовольствия, войска в осаждённом Севастополе питались «гнилыми сухарями с плесенью и червями». Что и стало причиной массовых эпидемий. Документы свидетельствуют, что из 7027 заболевших 43 % умерло от поноса. Воровство и злоупотребления были родовыми пятнами русского интендантства.

Незавершённая реформа армии в канун войны с турками в 1877–1878 гг. стала удобным полем для личной наживы людей, нечистых на руку, от штаба главнокомандующего до рядового интенданта. Этому способствовало также то, что снабжение армии было передано подрядчикам.

Читателю, возможно, будет интересно узнать, когда пересеклись жизненные линии Непокойчицкого и хваткой троицы из этой компании?

Их интересы сблизились ещё в молодые годы в родном для Артура Адамовича городе Слуцке, где он был хорошо знаком с Грегером? Именно Артур Адамович убедил главнокомандующего издать упомянутый приказ по армии № 71. Можно предположить, что при этом он использовал весьма убедительный довод, который в современном лексиконе называют словами «откаты» или «личный интерес».

Если внимательно посмотреть на распределение долей паёв в «Товариществе», то можно увидеть любопытные цифры: Грегер, Горвиц и Некопойчицкий имели 55 % паёв в компании. Остальными 45 % владели Коган, Любарский и Аренсон.

Право сделать соответствующие выводы мы предоставим читателю…

Траты у великого князя были чрезмерные: чего только стоило содержание построенного незадолго до войны в Санкт-Петербурге роскошного Николаевского дворца – резиденции великого князя, на сооружение которого Департаментом Уделов было выделено более трёх миллионов рублей. Немалое число прелестниц, пленявших сердце великого князя, также требовало огромных расходов. А он был по этой части очень большой любитель.

Где же брать для всего этого деньги?

Но тут-то и подсуетились Артур Адамович и упомянутая выше троица, ушлая в вопросах финансов.

Далеко неслучайно, ставший императором Александр III, уже через год после своего восшествия на престол и спустя четыре года после войны с турками обвинил своего дядюшку в «растрате государственных средств», наложив арест на его имущество.

Можно предположить, что ушлая троица в продвижении своих коммерческих интересов прибегала к помощи министерства финансов. Читатель помнит из предыдущего текста, что наследник престола Александр Александрович после совещания с участием императора в Ливадии оставил в своём дневнике запись о «нечистых делах» в министерстве финансов, которое «всё подкуплено английскими банкирами».

Роскошная жизнь высшей аристократии и появляющейся финансовая олигархия требовала огромных денежных затрат.

Поднаторевшие в коммерческих операциях деловые люди (сегодня таковых называют креативными менеджерами) находили «слабые» места в окружении императора. Зная его особенно чувствительные струны, они играли именно на них.

Подобно библейскому змию, совратившему Адама и Еву, они сумели соблазнить сладкими речами и сказочными картинами Екатерину Долгорукову и вовлечь её в меркантильные дела, связанные со строительством железных дорог. Её неустойчивое положение при дворе заставляло задумываться о том, как она сможет обеспечить будущее своих детей. В начале сентября 1878 года она разрешилась третьим ребёнком. У неё родилась от императора девочка, которую назвали именем матери. К Екатерине Долгоруковой обращались с просьбами повлиять на царя в продвижении коммерческих сделок или оказать влияние на того или иного министра. Как это повелось издревле, такого рода услуги «щедро вознаграждались».

Война стала изобильным полем, на котором процветали всяческие махинации. В это время в столице появилось много людей из провинции. Бойких и нахальных.

До войны они торговали мелочью вразнос. Наглым поведением они пытались компенсировать свой комплекс неполноценности. Как правило, они были с загадочным и тёмным происхождением и путаной национальностью. Их речь изобиловала местечковыми выражениями. Некоторые из них добились власти, которую им давали деньги. Они где-то находили капиталы для создания банков. Насоздавали торговых домов и товариществ. Участвовали в различных финансовых, промышленных и акционерных компаниях, жонглируя миллионами.

Они старались привлечь к себе внимание. Им очень хотелось быть светскими. В театрах или на благотворительных вечерах появлялись с опозданием и, как правило, шумно, чтобы как можно больше людей заметили их. Треща скороговоркой, сыпали сальными анекдотами. Они любили внешний блеск.

Ещё каких-нибудь полгода назад они ходили в жёванных визитках, в заношенном, потном белье, с грязными воротничками и манжетами. А ныне стали появляться на людях с шикарными женщинами, украшенными подозрительно крупными бриллиантами. Но их спутницы оставляли впечатления дорогих содержанок. По правде сказать, их тёмное, физически нечистоплотное прошлое не заглушалось никакими баснословно дорогими эссенциями.

Особым шиком у них считалось ужинать и обедать в ресторанах, где подавались изысканные блюда и тонкие вина. Порой они устраивали настоящие лукулловские пиршества. Но по их поведению можно было заметить, что искусство управляться со столовыми приборами они ещё не освоили. Без умолку болтали с набитым пищей ртом.

Тайно завидовали аристократам, их элегантной одежде и манерам. Старались подражать им. Умению держаться в обществе они пытались учиться у героев популярных оперетт или водевилей. Их светскость и интеллигентность были искусственными, потому что в душе они ненавидели всё породистое, изысканное, отмеченное тонким вкусом, красотой, благородством и естественной непринуждённостью, чуждой манерности и фальши.

Довольно скоро некоторые из них становятся собственниками богатых столичных особняков, прежние хозяева которых, поиздержавшись, кто на неудачных коммерческих сделках, а кто и на азартных играх, вынуждены были расстаться с отеческим наследством.

Зная, что именитые финансисты на Западе имеют привычку коллекционировать предметы искусства, эти новые столичные жители тоже начинают украшать свои особняки дорогими картинами и скульптурами. Но делали они это не из любви к вечно прекрасному, а ради престижа. Два-три замечания, небрежно брошенные знатоками искусства в их присутствии, сразу приводили их в состояние крайней неловкости и конфуза.

Наиболее амбициозные из них за большие гонорары заказывали признанным мастерам живописи свои портреты, помещая их в массивные и вычурные золотые рамки.

Иные даже каким-то образом находили возможность обзавестись орденами, чинами и титулами, чаще всего становясь баронами.

В Англии, к примеру, Дизраэли сумел благодаря удачной женитьбе получить путёвку в высший свет. Подобных примеров и в России было не мало.

Им очень импонировало, когда швейцары или лакеи, специально прикормленные щедрыми подачками, называли их «ваше сиятельство», что соответствовало титулам князей или графов. Они не были равнодушными созерцателями происходящего в стране и в мире. Чутко улавливали все вызовы военного времени и довольно быстро сумели приспособиться к ним и извлечь весьма немалую выгоду.

К этой категории людей относилась упомянутая нами троица, сумевшая добиться от главнокомандующего монопольного права снабжения русской армии, и немалое количество других прощелыг, нажившихся на военных поставках.

Чем обернулось это монопольное право, помноженное на «старческую апатичность», но, как оказалось и на «алчность» начальника штаба и безобразно организованное, безответственное, продажное и вороватое интендантство, можно судить по свидетельствам очевидцев.

Об этом, в частности, писал в своих письмах Игнатьев. Об этом же он сообщал Непокойчицкому.

У железнодорожных станций на территории Румынии целыми горами были навалены продукты, солдатская одежда, фураж и шанцевый инструмент. Как раз всё то, чего не хватало на месте боёв. И такая картина была по всей железной дороге от границы России до самого Дуная: в Унгенах, Яссах, Бухаресте, Зимнице и Свиштове. Увидев это, Игнатьев телеграфировал из Кишинёва военному министру Милютину:

«Дорога загромождена поездами и вагонами. Неисправность железных дорог неимоверна».

При транспортировке продовольствия и военной амуниции через границу местные начальники, как на российской стороне, так и на румынской, требовали уплаты огромных пошлин. Задержка поездов и вагонов была излюбленной формой получения взяток.

Генштаб располагал сведениями, что англичане и австрийцы подкупили агентов из поляков, австрийцев и румын, чтобы затруднять снабжение русской армии. Лондоном и Веной был подкуплен даже начальник румынских железных дорог с целью парализовать действия русских блокировкой подвоза. Потом он сбежал. Поскольку продовольствие и фураж, предназначенные для русской армии и сваленные бесхозно на железнодорожных станциях, не укрывались от дождя, то солдаты получали сухари, сплошь покрытые плесенью. А лошади отказывались от испорченного фуража.

Игнатьев удивлялся тому, как быстро подсуетились знакомые ему весьма пронырливые дельцы из русского Пароходного общества в Константинополе, которые брались за поставку фуража и провианта, а также за снабжение госпиталей. Но когда они с этим не справлялись, то с них, как говорится, «и взятки были гладки».

«Волосы дыбом становятся, – писал Игнатьев своей жене, – когда подумаешь о неудовлетворительности и недобросовестности нашей администрации… Чего не вытерпит, не вынесет многострадальный, славный, недосягаемый русский солдат!.. Всё безобразие это совершается в армии, командуемой братом царским, в присутствии государя и его сыновей. Что же бывает там, где и этого надзора нет? Просто руки опускаются даже у меня…»

Неоднократно эту тему на совещаниях поднимал Николай Павлович в Главной квартире и в личных беседах с военным командованием.

Не видя изменений, он счёл необходимым подать специальную записку о железных дорогах в Румынии императору. Но и это не изменило положения со снабжением русской армии. А на полях сражений каждый день – сотни и тысячи убитых и раненых. Огромные потери понесла русская армия от нехватки лекарств в лазаретах и невозможности своевременно доставлять раненых с поля боя в тыл и отправлять их в Россию.

После войны специальная комиссия выявила чудовищные злоупотребления «Товарищества» Грегера, Горвица и Когана по поставкам испорченных и умышленно фальсифицированных припасов, что напрямую отразилось на массовом заболевании солдат в войсках. Предварительные суммы злоупотреблений превысили 12 миллионов рублей золотом. Несмотря на то, что комиссия оценила деятельность «Товарищества» как несостоятельную, тем не менее, было признано возможным выдать этой компании из казны ещё 6 миллионов рублей золотом. В России за «Товарищество» заступилась либеральная печать. А в Бухаресте некий публицист Лернер издал в его защиту специальную брошюру и листовки.

«Компанионы не унывали, – писал в книге «Тамара Бендавид» известный русский писатель XIX века Всеволод Владимирович Крестовский. – Никакой суд для них не был страшен, ввиду самого условия их с интендантством и массы оправдательных документов, какими, в силу условия, считались даже никем не засвидетельствованные записки и счета частных лиц. Да, кроме того, по условию же, «Товарищество» за свою неисправность отвечало перед казной «только предоставленным залогом в размере 500 тысяч рублей». «Таким образом, – продолжает Крестовский, – компания взыскала за эту войну громаднейшую контрибуцию с русского народа. Даже второстепенные и третьестепенные агенты вроде Громбаха, Сахара, Меньковского и т. д., приехавшие в Румынию нищими и несостоятельными должниками, а иные даже бежавшие от долгов, возвращались теперь в ту же Россию домовладельцами, землевладельцами, крупными помещиками, богачами с сотнями тысяч в карманах, а порой и «кавалерами» некоторых орденов, чуть ли даже не с мечами, «за особые заслуги».

По-своему объяснял результаты судебной эпопеи над «Товариществом», которая закончилась уже после гибели Александра II, Сергей Юльевич Витте. Он считал, что благодаря закулисным интригам, в центре которых оказались присяжный поверенный Серебряный и княгиня Юрьевская (такую фамилию согласно царскому указу после женитьбы на ней Александра II носила Екатерина Долгорукова – авт.), «Товариществу» удалось добиться возврата части денег, в которых ему отказал суд.

На этой войне наживались не только российские коммерсанты. Огромный капитал нажил греческий торговец оружием Базил Захарофф (его настоящее имя Василейос Захариас), с одинаковым успехом торговавший оружием с Турцией, Великобританией, Австро-Венгрией и Россией. Его не случайно называли «торговцем смертью». На часть заработанных таким путём капиталов, которые, по утверждению его современников, превосходили богатства всех королей мира, он купил в Париже на авеню Гош роскошный дворец. За честь считали для себя разного рода «пацифисты» получить приглашение в этот ставший легендарным дворец.

«А разве в наши дни «торговцы смертью» не зарабатывают капиталы, превосходящие ВВП отдельных государств?» – задаст вопрос любознательный читатель. Он при этом ещё и добавит, что «многие из этих миллиардеров-толстосумов на различных международных форумах выдают себя за бескомпромиссных борцов за мир».

В то время, когда русское воинство проливало кровь в освободительной войне, персонажи круга этих предпринимателей или коммерсанты, как их тогда называли, наслаждались жизнью.

Некоторые из них стали одеваться у лучших парижских портных, жить в роскошных особняках, иметь обращающие на себя выезды.

Они обычно делили людей на тех, кто им нужен и тех, кому нужны они. Первых они старались чем-либо умаслить. Кого-то деньгами, чаще всего это были взятки. А кого-то дорогими подарками, в зависимости от предпочтений одариваемого. Они хорошо усвоили, что всё на земле продаётся. Для своих махинаций они искали и находили высокое покровительство, прибегая к самому грубому искательству.

С людьми, которые в них нуждались, они были грубы и заносчивы. Они их откровенно презирали и в своём ледяном эгоизме проходили мимо с оттопыренной губой.

Как это знакомо всем, кто пережил «лихие» девяностые XX века и начало века нынешнего…

Переломным моментов в ходе войны стало взятие Плевны, после жестоких боёв, правильно организованной многомесячной осады и пленения значительно поредевшего турецкого гарнизона, оборонявшего крепость, вместе с его командующим Осман-пашой.

Император осмотрел покорённый город. Во время завтрака к государю привели Осман-пашу. При попытке прорыва из крепости он получил ранение в левую ногу ниже колена. Это случилось в момент убийства под ним лошади. Турецкий маршал был небольшого роста, с исхудалым лицом. Его взгляд выдавал в нём человека умного и умеющего постоять за своё достоинство. Он опирался на плечо своего адъютанта и ординарца русского главнокомандующего. Перед императором он держался почтительно. Через переводчика сообщил, что из 40 тысяч в его гарнизоне оставалось около 28 тысяч. Понимая, что попытка прорыва будет безнадёжной, он как воин не видел для себя другого выхода. Его лицо выражало горечь и досаду. С опущенной вниз головой он протянул Александру II свою шпагу.

Император взял её за эфес, какое-то мгновение подержал в руке и вернул поверженному полководцу со словами:

– Храните её в знак моего восхищения и уважения.

Когда Осман-паша вышел от царя и проходил через двор, в котором были русские и румынские офицеры, кто-то крикнул: «Осман, браво!». Эти слова повторяли несколько раз под аплодисменты.

Российский император с ним поступил милосердно. Некоторое время Осман-паша находился в Кишинёве, затем в Харькове. После возвращения из плена султан Абдул-Гамид присвоил ему почётное прозвище «Лев Плевны». Неоднократно в 80-х годах и в 1891 году он был военным министром. Во время греко-турецкой войны в 1897 году являлся главнокомандующим турецкой армии. Через три года он скончался в возрасте шестидесяти восьми лет.

Вскоре, после взятия Плевны, государь принимает решение распустить свою Главную квартиру и вернуться в Петербург. Перед русской армией забрезжили признаки победы. До отъезда императора военный совет обсудил условия мира, предложенные проектом Игнатьева и Нелидова. Согласно этим предложениям, Болгария должна стать автономным княжеством в границах, которые предусматривались Константинопольской конференцией.

22 декабря император возвращается в Петербург в сопровождении светлейшего князя Горчакова. Игнатьев уезжает в Киев, где отмечается семейное торжество: 12 декабря в воздаяние заслуг его отца, который в то время был председателем кабинета министров, государь удостоил Павла Николаевича наследственного графского титула. В графское достоинство были возведены также Д.А. Милютин, А.А. Непокойчицкий и Э.И. Тотлебен.

Трогательным было прощание Николая Павловича при отъезде на родину со своим верным ординарцем Христо Карагёзовым, который просил оставить его на фронте для борьбы, как он выразился, с «ненавистными мучителями моего народа». Николай Павлович вспомнил, что главнокомандующий обещал ему взять в свою свиту «этого молодца».

– Хорошо, Христо, – сказал с грустью в глазах, на которых наворачивались слёзы, Николай Павлович. – Ты поступаешь ординарцем в свиту великого князя Николая Николаевича. Он просил меня об этом. Но ты не беспокойся, твоя жена Елена и ваша дочка будут жить у нас, пока не закончится война. Я о них позабочусь. А вернёшься к нам после войны в Круподеринцы, тогда сами с Еленой решите, где будете жить дальше…

Христо Карагёзов

Много раз своей смелостью отличился Христо Карагёзов. Главнокомандующий забрал Христо Карагёзова в свою охрану. Уж больно понравился бравый болгарин великому князю.

Когда он увидел его впервые, то поинтересовался у Игнатьева:

– А что за ординарец сопровождал тебя в таком одеянии?

– Он болгарин. Служил у меня в посольстве. Его зовут Христо. Очень просил, чтобы я взял его с собой. Хочет участвовать в освобождении своей страны.

– Хороош! Хороош! А какие великолепные усы у него! И такой грозный вид! – оценил великий князь.

Христо был в деле у Шипки. За его помощь в бою и храбрость он награждён солдатским Георгием.

Война ещё продолжалась, а дипломатические баталии о будущем балканских стран обострились с новой силой.

Взятие русской армией Плевны вызвало беспокойство в Лондоне. Правительство её величества поспешило направить в Санкт-Петербург меморандум с предупреждением против захвата русскими Константинополя. Лондон по просьбе Турции настаивал на коллективном посредничестве с целью заключения мира.

Подсуетилась и Австро-Венгрия, обвинив Россию в нарушении соглашений в Рейхштадте и Будапеште. Вена вновь выступила против создания большой Болгарии, приращения территорий Черногории и Сербии и против автономии Боснии и Герцеговины. Иначе говоря, Андраши последовательно и настойчиво выполнял указания Бисмарка о третировании славянских народов, чтобы никоим образом не допустить усиления их влияния в регионе.

25 декабря 1877 года посол Лофтус запросился на встречу к Горчакову.

Светлейший князь любезно принял его. В беседе Горчаков оценил текущий момент как весьма важный. Он решительно заявил:

– Я не понимаю причин развернувшейся враждебной пропагандистской кампании против России в Англии. Мы были искренни и предельно откровенны с Англией. С самого начала войны мы действовали в интересах Великобритании. Мы дали довольно ясные заверения этого. И они были приняты с пониманием. А тут вдруг снова появляется Суэцкий перешеек, путь в Индию, захват Константинополя. Что мы ещё должны сделать? Мы не должны переходить Балканы, не продвигаться к Константинополю (хотя у нас не было намерений делать этого), чтобы принудить нашего врага к миру? Мы же дали торжественное заверение, что у нас нет желания занимать Константинополь, и мы поклялись уважать британские интересы. И почему вдруг возникли британские интересы? Что вызвало в Лондоне такую тревогу? Назовите их нам. И мы тогда узнаем их природу, их ценность и как они могут быть защищены.

Лофтус не ожидал от светлейшего князя, который обычно проявлял к нему подчёркнутую учтивость, такого напора. Ему даже показалось, что в глазах канцлера он увидел ненависть. Всегда хладнокровный британец вначале даже растерялся. Справившись со смущением, лорд попытался возразить:

– Но, ваша светлость, я полагаю, что каждая страна должна понимать свои интересы и защищать их. Могу предположить, что переход русской армии через Балканы создаст угрозу существованию Турецкой империи в Европе. Долг Англии не допустить этого. Поэтому я не вижу, что демонстрация Англией этого долга, должна затронуть честь России или даже является враждебным актом по отношению к ней.

– Я категорически отрицаю, что переход русской армии через Балканы создаст угрозу существованию Турецкой империи в Европе, – решительно проговорил Горчаков. – Но если такое и случится, то это Англия и только одна Англия будет причиной этого. Если бы вы определили время оккупации Галлиполи или другого пункта и посылки своего флота в Босфор, то вы бы способствовали такому существованию Турции.

– Но, ваша светлость, – продолжал упрямиться британец, в глазах и лице которого блеснула тень какой-то непередаваемой игры, – по-моему, меры, которые нами приняты, были необходимы для защиты английских интересов. Они ни в коем случае не враждебны России и могут рассматриваться по своей природе в качестве мер предосторожности и защиты.

Лофтус даже сделал попытку наступать в беседе с канцлером.

– Я не могу понять, – сказал он, – почему такие яростные оскорбления против Англии были развёрнуты в российской прессе? Хотя на протяжении всей войны отношение к ней Англии ни в коей мере не отличалось от того, которое было у Австрии и Германии.

Горчаков резко возразил этому, заявив:

– Я не могу принять такого утверждения, что якобы Австрия и Германия придерживались позиции, аналогичной английской. Правительства обеих стран действовали и продолжают действовать в согласии и в гармонии с Россией. Я придерживаюсь той точки зрения, что политика австрийского кабинета не поменялась. И я сохраняю доверие к Австрии и Германии. Что же касается Франции, то, как вы знаете, её внимание сосредоточено на внутренних проблемах, и она не может отвлекаться на проблемы внешние. Она получила весьма удовлетворяющую поддержку от её нового министра иностранных дел. Англия, таким образом, была совершенно изолирована.

– Ваша светлость, – продолжил упрямый сын Туманного Альбиона, имевший привычку, как и подавляющее большинство его соотечественников, чтобы последнее слово было за ним, – это не первый случай, когда Англия придерживается своего собственного мнения в политике и она достаточно велика и полна сил, чтобы защищать свои интересы самостоятельно.

Улыбнувшись своей обаятельной улыбкой, как будто показывая собеседнику, что он не собирается обострять разговор, который может завести конфликт далеко, светлейший князь уже спокойно в примирительном тоне заключил свою речь:

– Я всегда придерживался мирного решения Восточного вопроса. Я всегда восхищался Англией и уважал её. Всегда выступал за сохранение дружеских отношений с ней.

На французском языке Горчаков добавил, интонацией выделяя каждое слово:

– Но никогда не падал ниц перед ней.

Победное наступление русской армии стремительно развивалось. Блестящими маневрами генералов Скобелева, Гурко, Святополк-Мирского, Столетова и ряда других были разгромлены армии Сулеймана-паши и Вессель-паши. Это открыло путь русским к Адрианополю.

Сложившаяся ситуация заставила понервничать правящие круги в Австро-Венгрии и Великобритании.

Лучшие дипломатические умы обеих стран напряжённо думали над тем, как бы осложнить забрезживший военный успех Российской империи.

И тут в кабинетах Форин-офиса блеснула мысль – а давайте-ка напомним Санкт-Петербургу о его обязательствах по Парижскому договору. А если он заартачится, то пригрозим совместным выступлением против России.

Эта мысль понравилась Дизраэли, который поделился ею с Андраши.

В начале января 1878 года Лондон и Вена выступили с совместным заявлением о необходимости одобрения будущего договора между Россией и Турцией государствами-участниками Парижского конгресса 1856 года на том основании, что будущий российско-турецкий договор будто бы затронет европейские интересы.

«Вот те раз, – скажет непосвящённый человек в запутанные лабиринты дипломатии, – позвольте, а причём здесь интересы других европейских стран, если войну ведут вроде бы две суверенные державы?»

«Да в том-то и дело, – ответит на это другой, немного поднаторевший в дипломатическом закулисье человек, – что освобождение балканских христианских народов никак не входило в планы англосаксов, французов и немцев. Поэтому они напрягали все свои интеллектуальные дипломатические силы, чтобы воздвигнуть на пути у России частокол из международных договоров».

Этот, немного посвящённый в тайны дипломатических лабиринтов индивид, также мог бы добавить, что своего освобождения могли бы потребовать и находящиеся под австрийской пятой славянские народы. А это значит, что освобождённые в ходе этого процесса славяне, при имеющихся опасениях у Вены, Лондона и Берлина, да и Парижа тоже, могут объединить свои усилия против их извечных притеснителей как на Западе, так и на Востоке. А это уже, извините, ну, никак не соответствовало бы кровным или, правильнее сказать, жизненным интересам этих притеснителей. Но самое главное – эти цивилизованные страны хотели никоим образом не допустить, чтобы победа в этой войне усилила геополитические позиции России. Освобождение угнетённых Турцией славян, (чего доброго!), может стать заразительным примером для изнывающих под английским ярмом народов Азии и Африки. И тогда, подобно стихийному цунами, будет сметён колониальный гнёт на необъятных просторах Азии и Африки. И что же тогда будет с пресловутыми «британскими интересами» или, точнее говоря, с возможностью безнаказанно грабить подъяремные народы?

Прослышав о совместном англо-австрийском демарше, подсуетилась и правящая верхушка Румынии, которая заявила о несогласии вернуть России Южную Бессарабию в обмен на Добруджу, как об этом договорились две стороны перед началом военных действий.

Русские воины дрались героически. Многие солдаты, казаки, офицеры и генералы покрыли себя неувядаемой славой. Тысячи, десятки тысяч ушли неизвестными в вечность. И в вечности российской истории яркими звёздами засияли имена полководцев Скобелева, Гурко, Драгомирова, Столетова, Тотлебена, Святополк-Мирского, Дондукова-Корсакова, Радецкого и ряда других.

Храбро сражался известный уже читателю бывший консул в Адрианополе, ставший волонтёром, князь Алексей Николаевич Церетелев. За отличие он был произведён в унтер-офицеры Кубанского казачьего полка. Состоял ординарцем при генерале Скобелеве (старшем).

Игнатьев в письме Екатерине Леонидовне пишет:

«У него здоровый, загорелый вид, он усвоился с ухватками настоящего казака и платье очень пристало к его чертам южного типа. Не поверишь, что два месяца тому назад он был камер-юнкером и дипломатом. Он доволен и вполне счастлив. Был уже под бомбами, и одну разорвало между ним и Скобелевым… А 26 июля Церетелева пристроили к Гурко, который его хвалит». (Оригинальая пунктуация сохранена – авт.)

Посланный однажды с четырьмя нижними чинами на разведку Церетелев заметил скрывшихся только что за излучиной небольшой речки метрах в двухстах троих турецких всадников. Они двигались шагом, будучи уверенными, что вблизи нет ни одного русского разъезда. Один из всадников, если судить по его более нарядной форме и породистой лошади, был офицером.

Церетелев рукой сделал знак сопровождающим казакам не разговаривать. Но в этом момент турки показались вновь. Офицер обернулся и заметил русских, превосходящих их числом. Какой-то миг он был в состоянии оцепенения. Но затем отдал короткую команду и пришпорил своего коня. Двое других кинулись за ним наутёк, испугавшись численного превосходства противника.

Подчиняясь азарту, Церетелев погнался за ними. Нижние чины отстали. Но Церетелев, не сознавая опасности, перешёл в галоп. Мгновенно он принял решение догнать сначала рядовых и подстрелить их лошадей из револьвера или самих достать шашкой. На этот раз судьба благоволила ему. Он ранил одного, а другой бросился в сторону реки, оставив офицера, который, пригнувшись к луке седла, оглядывался и поминутно стрелял.

В револьвере Церетелева оставалось всего два патрона. Когда он сблизился с офицером метров на двадцать, выстрелил в его лошадь. Её ноги подкосились. Всадник по инерции перелетел через голову лошади и сильно ушибся о землю.

Церетелев спешился. Подошёл к потерявшему сознание офицеру и связал ему руки. Младшие чины сумели пленить рядовых турок.

За этот подвиг Церетелев был награждён вторым солдатским Георгиевским крестом (на этот раз золотым). О награждении его первым солдатским Георгием вспоминал Игнатьев после одного из сражений:

«Когда албанские башибузуки вернулись в город (Тырново – авт.), то Церетелев взялся провести в него сотню казаков…

Быстрым наступлением гвардейцев, драгун и казаков с неожиданной для них стороны турки были деморализованы… В городе забрали лагерь, в котором нашли знамя, запасы и патронные ящики. Молодец!..

Государь при громогласном чтении донесения тотчас заявил, что даст Церетелеву солдатский крест. За что я и поблагодарил его величество».

В начале августа Николай Павлович в очередном письме сообщал:

«Сейчас был у меня Церетелев, обвешанный четырьмя Георгиевскими крестами. Он счастлив и здоров, представлен в офицеры».

Действительно, его молодецкой выправкой и воинственным видом с хмельным огоньком в тёмных глазах можно было залюбоваться.

Без всякого преувеличения можно утверждать, что новый 1878 год ознаменовался для русской армии триумфальным шествием по исконно болгарской земле, разумеется, с продолжающимися боями.

После взятия русскими города-крепости Адрианополя турки запросили мира. Главнокомандующий принимает решение начать переговоры.

31 января перемирие и «Основание мира» были подписаны. Они предусматривали автономию Болгарского княжества с выходом к Эгейскому морю, а также независимость Сербии, Черногории и Румынии с приращением к ним территорий.

С подписанием этого перемирия тоже связана интрига.

Накануне его подписания император вызвал Игнатьева и повелел ему срочно направиться в Главную квартиру для проведения переговоров с турками о заключении мира. Николай Павлович, наученный предыдущим опытом, испросил позволения у царя подготовить проект мирного договора, чтобы впоследствии не было на него нареканий от недоброжелателей.

– Ваше величество, – обратился он к царю, – тяжёлый опыт заставляет меня просить вас рассмотреть проект договора здесь, в вашем присутствии, а также с участием канцлера и его сотрудников. От министерства я могу дождаться только замечаний, интриг, порицания и противодействия. Кроме вас я не могу ни от кого другого ожидать поддержки в борьбе за интересы России. И это послужит мне в качестве наставлений и устранит мою излишнюю переписку с министерством в ходе переговоров с Турцией.

– Николай Павлович, в таком случае срочно подготовь проект договора, – распорядился император.

На следующий день Игнатьев получает от Горчакова записку на французском языке следующего содержания:

«Император повелел Вам срочно прибыть в половине двенадцатого в Зимний дворец, где состоится совещание. Принесите Ваш проект».

Помимо двух экземпляров проекта договора граф подготовил памятную записку для канцлера с обозначением пятнадцати вопросов, на базе которых, по его мнению, должен строиться договор. Ему важно было знать мнение Горчакова о том, следует ли включать в состав будущей Болгарии города Адрианополь и Салоники, какое время будет продолжаться оккупация русскими войсками освобождённых территорий и ряд других.

На совещании у императора присутствовали Горчаков, Гирс, Милютин, Жомини, Игнатьев и Гамбургер (Андрей Фёдорович Гамбургер был управляющим личного состава (сегодня это подразделение называется Департамент кадров) и хозяйственных дел министерства иностранных дел – авт.)

Горчаков высказался против включения Адрианополя в состав болгарского государства на том основании, что город имеет мощную крепость, и это вызовет резкий протест Турции, поскольку при определённых обстоятельствах может представлять опасность для Константинополя. Что, по его словам, вызовет протесты со стороны Лондона.

После совещания Николай Павлович в своем дневнике своеобразно прокомментировал позицию канцлера: «просматривается влияние английской камарильи».

19 января Игнатьев прибыл в Бухарест в качестве специального посланника императора. Во время приёма его князем Каролем, Игнатьев вручил ему послание Александра II, в котором, в частности указывалось:

«Граф Игнатьев знает мои мысли и чувства привязанности, которые я испытываю к вашему высочеству и мою симпатию к Румынии. В этом смысле ему поручено договориться с вашим правительством. Думаю, Румыния найдёт в будущем, как это было и в прошлом, добрый залог гарантий и поддержку России. Рассчитываю на ваше высочество по устранению преград, которые могут возникнуть от разных партий…».

Князь Кароль был потомком рода Гогенцоллернов. (Его полное имя Карл Эйгель Фридрих Людвиг фон Гогенцоллерн-Зигмаринген – авт.) До своего избрания князем на престол Объединённого княжества Валахии и Молдавии он был министром-президентом Прусского королевства. Как главнокомандующего румынскими войсками за участие в освобождении Плевны Александр II наградил его орденами Святого Георгия третьей и второй степени.

Подчёркнутой любезностью князь стремился задобрить высокого гостя, чтобы добиться его согласия на изменение румынских границ.

Игнатьев, предполагавший, что речь зайдёт об этом, отреагировал наступательно:

– Хотел бы довести до вашего высочества желание нашего императора вернуть России ту часть Бессарабии, которая была отнята после войны в Крыму…

Не ожидавший такого поворота, князь после небольшой паузы сдержанно проговорил:

– В таком случае я письменно обращусь к его величеству императору Александру с просьбой найти другой выход, чтобы оставить Бессарабию румынской.

Николай Павлович заметил, что лицо князя залилось алой краской. Преодолев свои чувства, князь попытался объяснить российскому посланнику, что упомянутое им желание российского императора будет встречено недоброжелательно в Румынии.

– Когда в Бухаресте узнают о таком предложении, – молвил он просительно, добиваясь понимания его непростого положения, – то вся пресса и всё общественное мнение поднимутся против меня.

Почувствовав, что в этом он не сумеет добиться согласия собеседника, Кароль попытался чем-то компенсировать вероятную утерю Бессарабии. Он высказал желание стать во главе будущего Болгарского княжества, когда оно приобретёт самостоятельность по окончании войны.

Игнатьев уклонился от обсуждения этой весьма щепетильной темы, по которой у него не было никаких директив императора и канцлера. Он сказал:

– Видите ли, выше высочество, государь император ещё не занимался вопросом кандидатур будущего князя Болгарии. Он исходит из того, что избрание болгарского князя будет производиться непосредственно народом.

Поколебавшись секунду, продолжать или нет свою мысль, Игнатьев решился сказать:

– Если ваше высочество желает привлечь к себе болгарское население, то не могу не отметить, что приходится сожалеть о поведении румынских войск в отношении болгарского народа. Это поведение вызывает всеобщее негодование. Во многих случаях оно выражается в форменном бандитизме. Чему я был очевидец.

Князя смутили слова гостя. Он встретил их с грустной улыбкой и предпочёл сменить тему разговора.

Обдумывая заявление Кароля после встречи, Николай Павлович пришёл к выводу, который он записал в дневнике:

«В головах у румынских политиков зреет мысль о своего рода дуализме между Румынией и Болгарией. Подобная идея проповедуется и видными членами болгарской колонии в Бухаресте».

Примером для подобных надежд служила Австро-Венгрия.

После этой беседы Игнатьева неожиданно пригласила на личную встречу с глазу на глаз супруга князя Кароля Елизавета, известная по своему писательскому псевдониму как Кармен Сильва. (Её полное имя Елизавета Паулина Оттилия Луиза цу Вид – авт.).

Она была немецкой принцессой Нейвидской. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, английская королева Виктория предложила её в качестве возможной невесты своему сыну Альберту Эдуарду. Он тогда ещё не был знаком с великой княжной Марией Александровной. Но, увидев фотографию Елизаветы, принц отказался от предложения матери.

В двадцатилетнем возрасте принцесса Нейвидская приехала в Санкт-Петербург с двоюродной сестрой её матери, великой княгиней Еленой Павловной, которая решила выдать её замуж в России. Множество родственных уз связывали принцессу Елизавету с потомками Николая I, который был женат на двоюродной сестре её бабушки. В российской столице принцесса прожила полтора года, окружённая вниманием и заботой.

В связи со смертью её отца она покинула Санкт-Петербург. Планы найти выгодную партию в российской столице так и не осуществились. С юных лет её увлекала поэзия и музыка. Она писала стихи, рассказы, сказки, романы. Переводила на немецкий язык французские и румынские произведения.

Елизавета, приглашая графа Игнатьева на приватную встречу, надеялась очаровать специального посланника императора своим обаянием и хорошим знанием придворных петербургских реалий. Ещё тогда, в начале 60-х годов, когда она жила в российской столице, до неё доходили слухи о дипломатических успехах Игнатьева как самого молодого генерала в окружении царя.

Вглядываясь в его глаза с улыбкой, настолько милой, насколько это было возможно для неё, обладавшей приятными, но несколько крупными чертами лица, Елизавета стремилась затронуть его душевные струны. Княгиня начала с того, что пожаловалась на тяжёлую долю мужа.

– Понимаете, ваше превосходительство, как трудно ему приходится управлять таким недисциплинированным, я бы даже при этом употребила русское слово, безалаберным народом, как румыны.

Игнатьев с любопытным удивлением посмотрел на неё. Он никак не ожидал услышать от супруги правителя государства такие слова о народе этой страны. Она, словно не замечая его взгляда, продолжала скороговоркой:

– Они не имеют никакого чувства, ни сознания долга к отечеству. Я в этом убедилась, когда во время войны с турками проявляла заботу о раненых. С целью побудить людей помогать раненым, я учредила даже специальный орден Елизаветы. Мы с князем очень преданы русскому императорскому дому, – резко сменила она тему разговора. – Князь очень одарён от природы способностью управлять и поддерживать порядок в стране. Но если поднимется вопрос об уступке Бессарабии, то у него возникнут большие трудности, – высказала она, наконец, мысль, ради которой пригласила гостя на беседу.

Наслышанная о болгарских симпатиях графа и о его популярности среди болгарского населения, Елизавета попробовала воздействовать на чувства его славянской солидарности:

– Князь и я понимаем, что болгары легче, чем румыны, могут быть приучены к военной дисциплине, к экономии в расходах и к порядку в управлении. Румыны принадлежат к латинской расе, поэтому отличаются своей словоохотливостью, пустословием и распущенностью нравов.

Николай Павлович внимательно выслушал излияния княгини, ни возражая им, ни давая повода упрекнуть его в том, что он разделял высказанные ею мысли. Как опытный политик и царедворец он понимал, что обстоятельства в будущем могут развернуться неожиданным образом. И амбиции этой княжеской четы по воле великих сил мира сего возьмут да и воплотятся в жизнь.

Вечером того же дня князь Кароль в узком кругу устроил обед в часть высокого гостя. Под щемящие душу аккорды струнного оркестра, с большим искусством исполнявшего мелодии известных итальянских опер и национальную румынскую музыку, шёл непринуждённый разговор. Николай Павлович намеренно заговорил о болгарах. Ему были понятны горячие желания принимавшей его супружеской пары стать коронованными болгарскими владетелями. Если бы исполнилась эта их заветная мечта, тогда бы они на равных могли разговаривать с императорской четой соседней Австро-Венгрии.

– Я убеждён, – говорил он, – и мой опыт мне подсказывает, что болгарское население обладает такими качествами, которые могут быть залогом успеха руководителя будущего государства. Но это станет только при одном условии, если будущий руководитель этой страны хорошо поймёт и правильно оценит душу скромного, но гордого сердцем балканского народа.

Кароль и Елизавета дружно поддержали высказанную гостем мысль.

Тогда он продолжил, сопроводив свои слова усталой улыбкой:

– Ваши высочества, мне хотелось бы высказать ещё одну мысль. Думаю, вам известна родовая близость русских и болгар. И я убеждён, что связи с Россией помогут болгарам вернуть время, которое когда-то было на Балканах.

На следующий день Игнатьев получил несколько шифровок от Горчакова. В них канцлер сообщал о том, что Андраши, познакомившись с проектом мирного договора с Турцией, энергично возразил тому, чтобы этот договор был заключён на двусторонней основе. На этом основании светлейший князь предписывал Игнатьеву придать будущему договору прелиминарный (предварительный – авт.) характер и чтобы он не включал вопрос о будущих проливах, поскольку это входит в общеевропейскую компетенцию. В шифровках также говорилось о намерении Австро-Венгрии предложить созвать европейскую конференцию для обсуждения итогов войны.

Телеграммы вызвали у Игнатьева недоумение и полное разочарование. Он понял, что светлейший князь в очередной раз спасовал перед напором Вены в её стремлении не допустить укрепления позиций России на Балканах. Он с горечью подумал:

«Эта почти рабская подчинённость и постоянные уступки Европе будут дорого стоить России…»

Исходя из своего опыта, он отчётливо сознавал, что на европейской конференции Россия окажется перед лицом скоординированной линии других держав. Именно поэтому Лондон и Вена, заранее уверенные в успехе, так настойчиво склоняют Санкт-Петербург согласиться на такую конференцию. Николай Павлович также был убеждён, что, в конце концов, России придётся поступить вопреки своим национальным интересам.

По пути из Бухареста Игнатьев посчитал целесообразным посетить наследника, штаб-квартира которого находилась в это время в Брестовицах, недалеко от Рущука. После обеда, устроенного великим князем в его честь, Николай Павлович посвятил Александра Александровича в содержание своих переговоров в Бухаресте и рассказал о проекте мирного договора.

Цесаревич внимательно его выслушал, сопроводив убедительный рассказ глубокомысленным заключением:

– После тех жертв, которые понесла Россия в этой войне, никто не посмел бы потребовать меньшего от Турции.

Николай Павлович, глядя на него, отметил про себя, что военная форма с эполетами и аксельбантами делала его мужественным. Его румяное лицо свидетельствовало об отменном здоровье и бодрости духа.

– По правде сказать, – признался наследник в порыве откровенности, – я был удивлён, что дядя в Адрианополе поспешил подписать с турками договор о перемирии. По-моему, можно считать неудачным этот первый шаг к миру.

Игнатьев слушал его, соглашаясь мысленно с позицией наследника.

Желая поощрить своего гостя, великий князь на прощание сказал:

– Я верю, Николай Павлович, что ваше присутствие в Главной квартире изменит положение. И вы поставите каждого на его место.

Эти слова наследника придали графу уверенность. И он, несмотря на любезное приглашение великого князя погостить у него несколько дней, поспешил отбыть к цели своего путешествия.

Дорога зимой через Балканские горы всегда связана с немалыми испытаниями. А начало зимы 1878 года было здесь особенно лютым.

Не будем утомлять читателя подробностям путешествия Николая Павловича через Балканский хребет, упомянем лишь то, что на вершине горы Шипка он чуть было не погиб, когда его экипаж сорвался в пропасть. По счастливой случайности он был спасён. Словно Проведение позаботилось о том, чтобы Игнатьев выполнил возложенную на него историческую миссию.

Ранним утром 24 января граф прибыл в Адрианополь. Главнокомандующий принял его с искренним радушием как старого приятеля по военной академии. Николай Николаевич стал расспрашивать его о государе, петербургских новостях. Поинтересовался здоровьем родителей, жены и детей. У него было хорошее настроение после спокойного, глубокого сна в полной уверенности, что проделанная им работа сулит мир и спокойствие стране, а ему – славу и новые награды.

Николай Павлович, отхлебнув из чашечки с монограммой великого князя густого, горячего кофе, начал рассказывать о совещании у государя. И вдруг, словно проснулось в нём дремавшее прежде донкихотство, он потерял присущую ему всегда учтивость в беседах с главнокомандующим и, поддавшись минутным эмоциям под влиянием фразы наследника о первом шаге к миру как «неудачном», неподобающим тоном спросил:

– Ваше высочество, зачем было нужно спешить с перемирием?

Главнокомандующий, не ожидавший такого обращения от гостя, которого он принял с почтением, побледнел и не нашёл сразу, что сказать.

– Ведь военные и политические задачи России не допускали этого, а русские войска пока не достигли стен Константинополя, – продолжал Игнатьев, которого неуправляемые эмоции, словно сорвавшаяся лавина с горы, потянули в пропасть скандала.

В комнате повисла тяжёлая пауза. Великий князь то бледнел, то вспыхивал пятнами. Он боролся с собой, чтобы не нагрубить гостю за его вызывающую нетактичность. К грубому общению с подчинёнными приучила его фронтовая обстановка. Не хотел он также терять благодушного настроения после очевидных успехов его армии.

Граф понял, что он хватил через край. И попытался спокойным тоном исправить свой промах:

– Ваше высочество, вы же знали волю государя. Об этом он телеграфировал вам.

– Я не получал такой телеграммы, – бросил главнокомандующий раздражённо. Его стала возмущать настойчивость Игнатьева.

– Но это невозможно, чтобы не была доставлена царская телеграмма, – вновь начал закипать Николай Павлович.

Однако он сумел унять свой характер и, как бы размышляя, примирительно молвил:

– Но если это так, как вы говорите, то следует предположить, что военная телеграфная служба не в порядке. Поэтому надо предпринять меры, чтобы восстановить надёжную связь с Петербургом. Совсем нельзя исключать, что из-за интриг Лондона и Вены, в которые они втянут Турцию, и вмешательства Англии, война продолжится.

– Боже сохрани! – воскликнул главнокомандующий, более всего опасавшийся вмешательства в войну великих держав. – Ты хочешь вовлечь нас в войну с Англией?!

Игнатьев, находя несправедливым упрёк великого князя, попытался вновь вернуть его к первоначальной теме:

– Если и не было по каким-то причинам получено приказание императора, всё равно надо было гнать неприятеля, не обращая внимания на угрозы Лондона, которые по существу являются блефом. Стратегические цели войны более всего ценны в данный момент.

Было заметно, что великого князя раздражает настойчивость специального посланника. Он вновь не нашёл, что ответить.

Затянувшуюся паузу нарушили слова Игнатьева, сказанные им с присущей ему твёрдостью, когда он был уверен в своей правоте. Он приготовил эту фразу задолго до встречи с главнокомандующим, понимая, что беседа предстоит не из лёгких:

– Государь повелел мне провести переговоры с турками на основе утверждённого им проекта договора о мире. Поэтому я потребую вернуть турецкую делегацию, которая не дождалась царского уполномоченного.

Великий князь ничего не ответил на столь решительное заявление специального посланника, который сослался на волю императора.

Игнатьев понял, что дальнейший разговор может превратиться в ссору, виновником которой будет он. Чтобы не вызвать гнева главнокомандующего, он пожелал ему всего доброго и раскланялся.

Но мозг его напряжённо работал. Ему хотелось до конца разобраться с таинственной историей, связанной с царской телеграммой. О том, что она направлялась из Санкт-Петербурга, ему было доподлинно известно. Он также знал, что телеграфной службой ставки главнокомандующего заведовал его давний приятель по Пажескому корпусу князь Чингис. Из разговора с ним Николай Павлович узнал, что царская телеграмма поступила ранним утром 12 января.

– Я сразу же представил эту телеграмму главнокомандующему, – поведал ему князь, не подозревавший, какая скрывалась за этим интрига.

Эта новость вызвала возмущение в душе Игнатьева. Он почувствовал себя оскорбленным притворством великого князя, который поступил с ним, как с неразумным мальчишкой. Он тут же явился к главнокомандующему и заявил, что телеграфная служба докладывала ему об этой телеграмме сразу же, когда она поступила.

Припёртый неопровержимыми фактами к стенке, великий князь начал оправдываться, стремясь вызвать у Игнатьева понимание и сочувствие:

– Понимаешь, телеграмма поступила уже после того, как Нелидов уговорил турецких делегатов, а я дал им слово. Поэтому перемирие должно было состояться. А сейчас чего ты хочешь? Зачем тебе разбираться с этим? – попытался великий князь унять строптивого специального посланника.

– Как зачем разбираться? – забыв о субординации и поддавшись вновь эмоциям, воскликнул Игнатьев. – Да, затем, что приказ его величества прибыл во время! А он предписывал идти вперёд и мир заключать у стен Константинополя!

Поняв бессмысленность препирательства, Игнатьев направился к выходу и в сердцах проговорил:

– Если бы вы не были братом царя и великим князем, а обычным главнокомандующим, то вы бы понесли суровую ответственность перед историей и перед его величеством…

Великий князь не простит Игнатьеву несдержанности и такой оскорбительной прямолинейности. С тех пор он уже не будет проявлять к нему дружеских чувств.

И в критический для графа момент его слово дорого обойдётся Николаю Павловичу. И не только ему…

Как же прав был А.С. Пушкин, написав в стихотворении «Моя родословная»: «Не любит споров властелин».

Психологическое напряжение долго не отпускало Игнатьева. Он остро переживал случившееся. В его дневнике появилась такая запись:

«В Главной квартире были русские офицеры. Но у большинства из них не было ни русской крови, ни русской души».

Ознакомившись с подписанным протоколом о демаркационной линии, который от русской стороны подписали Непокойчицкий и его секретарь Ливицкий, Игнатьев обратил внимание на то, что в соответствии с этим документом турки обязались очистить крепости Рущук, Видин и Силистру. Однако их войска оставались в Варне и Шумене. Такой расклад был стратегически не выгоден ни будущему княжеству Болгарии, ни России.

Николай Павлович добивается возвращения турецких представителей для возобновления переговоров.

Главнокомандующий, припёртый фактами к стенке о неподчинении требованиям царской телеграммы, да – да, именно: припёртый к стенке, вынужден был отдать приказ о продолжении наступления русской армии в направлении Константинополя.

Турки практически не оказывали сопротивления, откатываясь всё ближе и ближе к своей столице. Первые колонны русских дошли до Димотики и Люля-Бургаса. Константинополь был уже близко. Петербург ликовал.

Император поручает Горчакову направить главнокомандующему телеграмму с указанием ускорить заключение перемирия, чтобы избежать недоразумений с Англией.

Глава 10
Сан-Стефанский договор: краткий мир, но проблемы – на долгие времена

И слово Царь-Освободитель

За русский выступит предел…

Ф.И. Тютчев. Славянам

В Лондоне пристально наблюдали за всем, что происходило на фронтах русско-турецкой войны. Одним из надёжных источников информации был посол Лофтус.

За продолжительное время своей миссии в Петербурге он сумел обзавестись множеством источников, которые снабжали его разнообразными сведениями. Не только вельможные царедворцы входили в число его доверенных лиц, но и некоторые фрейлины, считавшие за честь поделиться пикантными подробностями с послом её величества. Им льстило внимание этого с изысканными манерами английского лорда, и они млели от его несколько преувеличенных комплиментов.

Для них было нечто пряное в возможности показаться на балах и приёмах, беседуя с ним. Как если бы подруги увидели их рядом с великим князем, расточающим им любезности, или со знаменитым оперным певцом. При этом им было невдомёк, что умудрённый богатым придворным опытом политик весьма искусно вплетал игриво брошенные узоры их словоохотливости в свои замысловатые дипломатические декорации.

Лофтус первым проинформировал Форин-офис, что «несмотря на подписание перемирия в Адрианополе, русская армия продолжила наступление в сторону Константинополя».

Сославшись на информацию, полученную из «надёжных источников», пронырливый британец писал о том, что накануне перемирия «император Александр получил телеграмму от турецкого султана, в которой последний сожалел о страданиях, причинённых войной, и выражал искреннее желание её прекратить. Султан сообщал о назначении двух поверенных для проведения переговоров с Главной квартирой русской армии о перемирии и условиях мира и выражал надежду, что русский император отдаст немедленный приказ о прекращении военных операций на период ведения переговоров. На это Александр ответил, что полностью разделяет как сожаления султана о войне, так и его желание её прекратить. Его величество заявил, – пишет далее Лофтус, – что великий князь Николай имеет все инструкции для переговоров о перемирии и условиях мира. Но император не уверен в возможности прекратить военные действия на период переговоров».

Зададимся вопросом: каким образом этому «рыцарю английского дипломатического ордена» стали известны столь подробные сведения о содержании переписки суверенов двух иностранных государств?

Не прибегая к пресловутой конспирологии, можно с уверенностью утверждать, что упомянутый Лофтусом «надёжный источник» находился ни где-нибудь в сложной структуре царской администрации, а в министерстве иностранных дел. Более того, этот источник имел доступ к «святая святых» документооборота в этом ведомстве с особой степенью секретности. Английская дипломатия издавна умела находить лазейки в тайных коридорах царского аппарата управления.

Полученные сведения вызвали бурные дебаты в английском парламенте.

Дизраэли заявил о том, что приближение русской армии к турецкой столице ставит вопрос о будущем Константинополя и требует мер по защите британских граждан и собственности от угрозы мусульманского фанатизма. Он добивается направления к столице Османской империи английского флота под командованием адмирала Хорнби.

Против этого решения возразил министр Дерби, опасавшийся военного столкновения с Россией. Это привело его к последующей отставке.

Чтобы избежать конфликта с Великобританией и для успокоения английского правительства, Горчаков информирует Форин-офис через посла Шувалова, что император Александр II гарантирует, если оккупация Константинополя и станет необходимой, то она не будет постоянной, а лишь временной. Он сообщает об этом также и Лофтусу.

Премьер-министр Британской империи Б. Дизраэли

Светлейший князь в разговоре с английским послом, заметив его настороженный взгляд, добавил при упоминании об оккупации турецкой столицы:

– Отправка английского флота к берегам Турции может спровоцировать тот самый акт, которого хотелось бы избежать…

На следующий день Лофтус информировал Горчакова, что министр Дерби был удовлетворён заверениями российского канцлера.

Победы русской армии вызвали не просто опасения, а большую тревогу в Вене в связи с возможным подъёмом антиавстрийских настроений в славянских землях империи Габсбургов.

Андраши спешно направил циркулярную ноту державам, которые подписали Парижский договор 1856 года, с предложением срочно созвать в столице Австро-Венгрии европейскую конференцию для решения спорных вопросов, возникших в результате русско-турецкой войны.

Узнав об этом дипломатическом маневре лукавого мадьяра, Александр II повелел Горчакову направить срочную телеграмму главнокомандующему Николаю Николаевичу:

– Я думаю, – проговорил государь тоном, выдававшим, что он уже обдумал текст будущей депеши, – надо начать с того, что мы не доверяем туркам в их искреннем и безусловном принятии наших условий мира.

– Вы правы, ваше величество, – согласился светлейший князь.

Он был убеждён, что англичане через своего посла в Турции убедили султана не принимать российских условий, обещая падишаху поддержку как военную, так и финансовую.

Глядя на императора, канцлер подумал:

«Очень заметно состарила война государя. Он похудел. Во взгляде уже нет прежнего блеска. Сильно оголились прежние залысины. Посерели бакенбарды. Морщины возле ушей, на щеках и возле губ предательски выдавали его психические и физические страдания. Скоро ему будет шестьдесят, а выглядит он значительно старше своих лет… А мне-то намного больше… Потому-то так сильно обострились мои недуги после пребывания на фронте…»

– Я усматриваю в этом хитрость, внушённую им англичанами, – продолжал император, – а, может быть, и Австрией, обещавшими Порте заступиться за неё на будущем конгрессе, на котором настаивает Андраши.

– Ваше величество, я убеждён, что Андраши рассчитывает на стародавний принцип, гласящий, что «дома и стены помогают», – заметил Александр Михайлович.

В последнее время он начал избавляться от прежних иллюзий относительно всё более вероломного в своих внешнеполитических маневрах австро-венгерского коллеги.

– Именно поэтому, – решительно добавил царь, – мы не согласимся на созыв конгресса ни в Вене, ни в Лондоне. Об этом нужно будет договориться с Веной и Берлином… Надо помнить, что в наше время право – в силе! – решительно заключил император.

Выполняя указания Александра II, светлейший князь срочно обратился к Бисмарку. Он сумел убедить самолюбивого пруссака в том, что наиболее подходящим местом для проведения международной конференции мог бы стать Берлин. В качестве аргумента светлейший князь, хорошо изучивший слабости Бисмарка, указал на то, что Восточный вопрос наименее всего затрагивает Германию из всех будущих участников конференции.

Понимая выгоды для повышения своего авторитета внутри страны, а также в Европе в целом, Бисмарк убеждает членов рейхстага согласиться с российским предложением. Выступая в рейхстаге, он заявил, что прекрасно осознаёт свою миссию. Поэтому ограничится на предстоящем конгрессе только ролью «частного маклера», и никогда не пожертвует «испытанной в течение нескольких поколений дружбой» ради того, чтобы взять на себя неблагодарную роль третейского судьи в таком вопросе, как Восточный, который непосредственно не затрагивает интересов Германской империи.

Лондон в сложившейся к этому моменту ситуации решает действовать с позиции силы. Дизраэли убедил королеву продемонстрировать России военные приготовления, чтобы показать русским готовность Великобритании защищать свои интересы вплоть до объявления войны.

Парламент проголосовал за выделение 6 миллионов фунтов стерлингов на дополнительные вооружения. В армию были призваны резервисты. Срочно подтянули дополнительные войска из Индии, которые высадились на Мальте.

В Санкт-Петербурге не могли не учитывать, что вместе с колониями людские ресурсы у Великобритании были практически неисчерпаемы. Британский флот вошёл в Мраморное море. Английское правительство обратилось к другим государствам последовать этому примеру под предлогом защиты своих подданных в Константинополе. На дипломатическом языке это означало создание коалиции, которая при возникшем casus belli или формальном поводе для начала войны выступила бы против России.

С раздражением воспринял Александр II этот антироссийский выпад правительства её величества. Он поручает Горчакову направить главнокомандующему телеграмму следующего содержания:

«Из Лондона получена официальная информация о том, что Англия на основании сведений Лейярда (Остин Генри Лейярд был послом в Османской империи с 1877 по 1880 гг. – авт.) об имеющейся опасности для христиан в Константинополе приказала своему флоту явиться туда для защиты своих подданных. Нахожу необходимым согласовать с турецкими представителями и войти в Константинополь с той же целью. Если турецкие представители будут нерешительными или будут возражать, то необходимо овладеть Константинополем силой. Предоставляю тебе право решать, сколько войск и какое время потребуется для выполнения этого плана. Не упускай из виду и окончательное оставление турками дунайских крепостей».

Столь категоричный тон телеграммы государя встревожил Горчакова и Милютина возможным конфликтом с Англией. Они убедили императора не направлять её главнокомандующему.

В итоге великому князю Николаю Николаевичу была направлена телеграмма, в которой сообщалось, что вход английской эскадры в Дарданеллы даёт России право отозвать взятое ею прежнее обещание о Босфоре и Галлиполи. Если англичане высадят десант, то русской армии необходимо вступить в Константинополь.

«Предоставляю тебе полную свободу действий на берегах Босфора и Дарданелл до тех пор, – писал Александр II, – пока англичане не спровоцируют тебя».

Тем не менее, он всё-таки предупредил главнокомандующего:

«Избегай вступления с ними в войну».

Помимо этого Александр II решает также предупредить султана о причинах возможной оккупации Константинополя. Он направил ему телеграмму, в которой, в частности, говорилось:

«В то время, когда наши делегации стремятся к доброму миру и восстановлению дружеских отношений между нашими империями, правительство Великобритании, на основании донесений своего посла в Константинополе, воспользовалось более ранним ферманом и направило свой флот в Босфор для защиты своих подданных… Это решение обязывает и с моей стороны предпринять соответствующие меры по вступлению моей армии в Константинополь для защиты христианского населения, которое может быть подвергнуто опасности. Если и я вынужден предпринять такую меру, она имеет только миролюбивую цель – поддержание порядка».

Горчаков, понимал, что царская телеграмма непременно станет известной во всех столицах великих держав. С целью ответного шага на обращение британского правительства он вручил соответствующую ноту послам этих государств.

Приближающаяся к предместьям Константинополя российская армия и решительный тон телеграммы царя вызвал крайнюю тревогу султана Абдул-Гамида. Он поспешил ответить Александру II, заверив его: «Моё правительство берёт обязательство восстановить мир и постарается исполнить требования об удалении английского флота».

Но, по правде сказать, его «солнцеликое» султанство переоценило свои возможности воздействовать на флот её королевского величества. С другой стороны, зная «искренность» Порты во внешнеполитических делах, вполне можно предположить, что в ответе султана такая фраза, скорее всего, имела целью умиротворить русского царя.

Остаётся фактом, что давление Лондона на Санкт-Петербург и Константинополь, шантажируя их возможным началом военных действий, вызвало крайнюю озабоченность, как в России, так и в Турции. В течение недели с 31 января по 7 февраля 1878 года между суверенами двух государств шёл активный обмен посланиями. За этот период они обменялись восемью телеграммами.

Горчаков поручает графу Шувалову довести до сведения министра Дерби, что Россия полагает себя свободной в своих действиях и не считает себя чем-либо обязанной Англии.

Демарш Санкт-Петербурга произвёл в британской столице эффект, подобный разорвавшейся бомбе на Трафальгарской площади. Правительство её величества решает ни в коем случае не допустить вступления русских войск в турецкую столицу и, тем более, – оккупации Галлиполи. Поскольку в этом случае английская эскадра окажется в опасности.

В такой, до предела наэлектризованной внешнеполитической обстановке, граф Николай Павлович Игнатьев и Александр Иванович Нелидов возобновляют переговоры с турецкой делегацией в предместье Константинополя с сакраментальным названием Сан-Стефано.

Турецкую сторону представляли министр иностранных дел Савфет-паша и высокопоставленный чиновник администрации султана Саадуллах-бей.

Савфет-паша перед началом переговоров попросил Игнатьева разрешить присутствовать на них главнокомандующему турецкими войсками Мехмеду Али-паше, мотивируя просьбу тем, что он лучше знает топографию и этнографию Османской империи. Игнатьев согласился.

Читателям, желающим детально ознакомиться с драматургией этих исторических переговоров, можно порекомендовать книгу автора настоящего повествования, которая называется «Дипломат России».

Мы же отметим их наиболее важные моменты.

В ходе одного из раундов переговоров турецкий главнокомандующий вопреки условию его участия выступил против юго-западной границы Болгарии, предложенной российской стороной. Встретив холодный, но обжигающий взгляд Игнатьева, Мехмед Али-паша понял, что нарушил условие своего участия в переговорах. Надо было видеть растерянный, испуганный взгляд турецкого главнокомандующего. То бледнея, то вспыхивая пятнами, он ждал ответа российского уполномоченного.

Первым желанием графа было попросить турка покинуть зал. Но его холодный рассудок помог ему справиться с собой. Он с бесстрастной маской на лице учтиво, но иронично осадил военного:

– Рад, что вы дали мне возможность узнать вас получше, как вы развиваете гиблую тезу. – Николай Павлович улыбнулся уголками губ. – Но должен вас предупредить, что прерываю разговор с вами о границах Болгарии, потому что этот вопрос вас как командующего войсками, а не как дипломатического представителя, не должен интересовать.

Пока переводчик переводил слова главы русской делегации, лицо Мехмеда Али-паши, лицо фанатика, лицо солдата железной воли, не кланявшегося под пулями, покрылось испариной. Он понял, что совершил оплошность, исправить которую ему уже не удастся. Эта мысль обдала его холодком.

– Дипломатические представители султана хотели, – не меняя выражения лица и тона своей речи, продолжал Игнатьев, – чтобы вы консультировали их. Это их дело. Я же, однако, ни при каких обстоятельствах не могу принять ни вашу манеру говорить, ни логику ваших рассуждений. И не должен принимать их во внимание, пока вы не явитесь здесь с полномочиями его величества султана вести со мной переговоры о мире.

Не ожидавший столь резкой реакции, паша съёжился, его раскормленное тело прошиб озноб. Он стал извиняться, признав, что у него действительно нет соответствующих полномочий для участия в переговорах.

Чтобы не отвлекаться на посторонние вопросы и положить конец этой дискуссии, Игнатьев заключил:

– Если вы будете вмешиваться в наши переговоры в качестве главнокомандующего войск, то я как дипломат не имею ничего общего с вами. Я могу лишь отправить вас к нашему главнокомандующему, великому князю Николаю Николаевичу. Он располагает достаточными силами вразумить вас гораздо лучше, чем это сделал бы я.

Не делая паузы, Николай Павлович, обратившись к Савфет-паше, с завидным спокойствием проговорил:

– Это была максимальная уступка по границам, которую я могу вам сделать.

Российской делегации приходилось преодолевать не только сопротивление своих партнёров по переговорам, пытавшихся отстаивать каждый метр отвоёванной русскими войсками территории Османской империи.

Особая трудность заключалась в том, чтобы найти баланс интересов освобождённых народов Балканского полуострова. Следуя политике: разделяй и властвуй, – турецкие правители в течение многих веков селили в разных частях империи наряду с коренными народами представителей других этнических и конфессиональных групп. Это позволяло держать регионы в состоянии постоянного межэтнического и межконфессионального напряжения. А центральная власть выступала в качестве арбитра, поощряя лояльные к ней группы населения безнаказанным захватом земельных наделов и имущества у тех, кто выступал против гнёта и притеснений.

В результате такой политики и многоуровневого этногенеза за прошедшие столетия на полуострове сложилась чрезвычайно сложная национальная топография, напоминающая многоцветие восточного ковра.

Именно в этом состоит одна из основополагающих причин того, что и в наши дни на Балканах, которые многие десятилетия были источником головной боли политических деятелей Европы, не прекращаются межнациональные и межгосударственные конфликты. Таково одно из тяжелейших наследий коварной, а по существу, бесчеловечной политики Османских завоевателей.

Силы, стремящиеся разрушить хрупкий мир на полуострове, легко находят предлог для межнациональных конфликтов. История предоставила множество примеров, когда для вспышки кровавых разборок между странами региона достаточно было одной локальной искры.

В этом и заключалась специфическая трудность российской делегации: необходимо было предусмотреть, чтобы будущий договор не обострял имеющиеся противоречия между разными этническими группами на освобождённой территории.

Ожесточённые дискуссии переговорщики вели о границах Болгарии, Сербии и Черногории. Турецкая делегация решительно возражала против включения Македонии в состав Болгарии, настаивая на оставлении Македонии в Османской империи. Игнатьеву с большим туром удалось сломить сопротивление турок.

Николай Павлович категорически отклонил предложение Совфет-паши называть в договоре Болгарию провинцией, а не княжеством. За этим, внешне, казалось бы, безобидным предложением, граф усмотрел плутоватую уловку, которая позволяла бы туркам считать будущую Болгарию по-прежнему частью своей империи.

Безусловным достижением Игнатьева было включение в договор условия освобождения Варны и Шумена с последующим разрушением здесь крепостей. Для нового болгарского государства и стратегических интересов России это условие имело исключительное значение, как на близкую, так и отдалённую перспективу.

Турецкие представители отчаянно возражали против территориальных уступок в пользу Сербии и передачи ей ряда крепостей. Им всё-таки удалось заблокировать увеличение территории Сербии, которое предусматривалось проектом договора.

Жаркая дискуссия развернулась вокруг размера турецкой контрибуции.

– Я полагаю справедливым за понесённые Россией жертвы, как человеческие, так и материальные, – заявил Игнатьев, – если турецкая сторона выплатит России 1 миллиард 400 миллионов рублей.

Названная сумма привела турок в полное замешательство.

– Ваше превосходительство, – срывающимся голосом произнёс Совфет-паша, – это совершенно невозможно. Такой размер контрибуций разорит наше государство и разрушит Османскую империю. Мы не можем согласиться с такими требованиями. Я просил бы уменьшить размер контрибуции. У нас нет таких денег.

В ходе дебатов компромисс был найден. В договоре появилась запись о выплате Турцией 300 миллионов рублей. Остальная сумма компенсировалась передачей России на Кавказе – Батума, Карса, Ардагана и Баязета, а на Балканах – Северной Добруджи. (По соглашению с Румынией её предусматривалось обменять на Южную Бессарабию).

Поскольку война затрагивала интересы многих государств и народов, то Игнатьеву необходимо было проявлять искусство возможного. Ни одна из сторон, которых касались условия договора, не могла быть ими до конца удовлетворена. И всё же Николай Павлович сумел в максимальной степени обеспечить интересы России и христианских народов Балканского полуострова.

Турецкая делегация о всех перипетиях переговорного процесса информировала Лондон, который подталкивал турок к неуступчивости и к затягиванию переговоров.

Горчаков опасался вступления Англии в войну и слал Игнатьеву депеши о необходимости скорейшего подписания договора. Ему, как и главнокомандующему, хотелось преподнести императору подарок 19 февраля – в день его рождения и в день оглашения царского манифеста об освобождении крестьян от крепостной зависимости.

За два дня до этого Игнатьев решил прибегнуть к уловке, чтобы понудить турецкую делегацию подписать договор. Он попросил великого князя Николая Николаевича устроить демонстрацию возобновления наступления на Константинополь. Задумка удалась. Турки вернулись за стол переговоров и подписали согласованный проект договора.

День 19 февраля (3 марта по новому стилю) ознаменовал поворотный момент в европейской истории – окончание русско-турецкой войны и появление на карте Европы нового государства – Болгарского княжества. Румыния, Сербия и Черногория получили независимость.

Игнатьев сумел добиться от турок немедленной ратификации договора султаном. Он телеграфировал об этом Горчакову. Светлейший князь вызвал его в Петербург вместе с высокопоставленными турецкими представителями для подписания императором ратификационных грамот.

Перед отъездом граф Игнатьев посоветовал главнокомандующему без промедления направить в Македонию М.А. Хитрово, бывшего сотрудника посольства, поработавшего также консулом в Монастыре (Битоля), в сопровождении конвоя кавалерийской бригады для установления местного самоуправления. Следом туда должна была прибыть дивизия генерала М.Д. Скобелева и занять всю область.

Но исполнение этого плана не состоялась. Главнокомандующий опасался отправлять дивизию Скобелева, поскольку сохранялась английская угроза.

Как вспоминал позже Н.П. Игнатьев: «Если бы это было осуществлено. То, конечно, на Берлинском конгрессе представители Англии и Австро-Венгрии были бы затруднены в желании разорвать созданную Россией Болгарию».

Весть о подписании договора о мире молнией разлетелась по России и болгарским городам и сёлам. Во всех российских церквах и храмах возглашались здравицы его императорскому величеству Александру Освободителю и славному русскому воинству.

Всенародным ликованием в течение нескольких дней отметило это выдающееся событие в своей истории болгарское население. Вековая мечта этого многострадального народа о своём независимом государстве, наконец, приобрела реальное воплощение. Тысячи «благодарственных адресов» направляли своим освободителям – русскому царю и героическому русскому воинству жители болгарских селений, перенёсшие чудовищные страдания и лишения от своих угнетателей.

Этот всенародный подъем быстро сменился разочарованием и тревожным ожиданием, когда стало известно, что окончательное решение о судьбе болгарского государства будет принимать международный конгресс.

Тем временем Канцелярия гражданского управления при главнокомандующем русской армии, возглавляемая князем Владимиром Александровичем Черкасским, а после его смерти (он скончался в день подписания Сан-Стефанского договора) князем Александром Михайловичем Дондуковым-Корсаковым, проводила деятельную работу на освобождённых землях по созданию администраций местного управления путём формирования советов старейшин, учреждения почтовой службы, организации стражи для охраны населения и расселения беженцев из Южной Болгарии, а также по подготовке основополагающих правовых актов.

Вмешательство Англии и Австро-Венгрии в послевоенное урегулирование замедлило процесс консолидации болгарской нации. Категорическое неприятие Лондоном и Веной создания единого болгарского государства по принципу объединения территорий с преимущественным проживанием этнических болгар, которое закреплено Сан-Стефанским договором, привело к созыву международного конгресса в Берлине.

Мы так подробно остановились на сюжете, связанном с подписанием Сан-Стефанского договора, потому, что вокруг этого много лжи и нелепостей было нагромождено в последующие за подписанием договора годы в отечественной и зарубежной историографии, публицистике и беллетристике.

После вступления Болгарии в агрессивный блок НАТО современная болгарская историография и публицистика оказались вовлечёнными в общий русофобский тренд коллективного Запада. Кардинально изменилась их методология интерпретации причин русско-турецкой войны 1877–1878 гг., роли России в освобождении Болгарии и места в этом процессе российской дипломатии, а также российских политических деятелей.

Скороспелые доктора наук и представители медийной сферы пытаются в последние десятилетия убедить болгарское общественное мнение в том, что в Болгарии вообще не было никакого османского ига. А было будто бы «турецкое присутствие» или некое «сожительство» болгар и турок и что это позволяло-де болгарам иметь в Османской империи обширный рынок для сбыта своей продукции.

Не добившись успеха на этом поприще, что, в общем-то, для потомков героев и жертв Апрельского восстания 1876 года и многовековой национально-освободительной борьбы вполне понятно, современные геростраты от исторической науки в Болгарии вбросили фейк о том, что вроде бы появились новые исторические документы, которые доказывают антиболгарскую деятельность графа Николая Павловича Игнатьева – российского посла в Константинополе. А войну против Турции Россия развязала лишь потому, что стремилась овладеть Константинополем и Проливами. Иначе говоря, повторяются все те нелепые обвинения, которые накануне и в ходе войны широко тиражировала английская, австро-венгерская и турецкая пресса.

На этой основе делается далеко идущий вывод о том, что поскольку Сан-Стефанский мирный договор, подписанный 3 марта 1878 года (19 февраля по старому стилю) и прекративший русско-турецкую войну, был пересмотрен на Берлинском конгрессе в июле 1878 года, то необходимо отказаться от национального праздника 3 марта как Дня Освобождения Болгарии. Этот тезис активно продвигается депутатами болгарского парламента (нескольких созывов), представляющих евроатлантическую креатуру.

Но против такой предвзятой, а точнее сказать, насквозь лживой интерпретации одного из самых переломных моментов прошлого своей страны выступают болгарские историки, которые не разменивают честь и достоинство подлинных учёных на подачки зарубежных фондов и дешёвую паблисити.

Один болгарский учёный в беседе с автором примерно так прокомментировал такого рода «новый взгляд» на историю полутора вековой давности:

– Отвратительно, так отвратительно – хуже быть не может! Сегодня у всякого нормального болгарина такое ощущение, как если бы ему наплевали в душу… Не знаешь чего в этом общем русофобском контексте больше – глупости, невежества, продажности или подлости. По всей видимости, всё вместе взятое.

С пугающей проницательностью он продолжил:

– Развал СССР, приведший к геополитической слабости России и доминированию коллективного Запада, сыграл злую шутку над его политической элитой. Начался стремительный процесс её перерождения, а правильнее сказать, вырождения. Отсюда и та почти зоологическая ненависть к России, её истории и культуре. И пока Россия вновь не воспрянет, не превратится в равновеликую державу коллективному Западу, как это было во времена Советского Союза, русофобский угар евроатлантистов не иссякнет.

Глава 11
Крушение надежд – Берлинский конгресс

Давно на почве европейской,

Где ложь так пышно разрослась,

Давно наукой фарисейской

Двойная правда создалась…

Ф.И. Тютчев. Славянам

Жестокие баталии с полей сражений перешли в дипломатические кабинеты. Впереди было драматическое противостояние России с её геополитическими соперниками. По требованию Англии и Австро-Венгрии подписанный в Сан-Стефано договор имел прелиминарный, то есть временный характер. Правительства этих стран настаивали на проведении международного конгресса, который бы подвёл окончательные итоги русско-турецкой войны.

Как будто это не было вмешательством во внутренние дела России и Турции после того, как Турция по настоянию графа Игнатьева уже ратифицировала Сан-Стефанский договор, и с его условиями согласился Александр II.

В Европе вновь запахло войной. В Лондоне королева созвала парламент на чрезвычайную сессию и потребовала мобилизации резервистов. Выступая в палате лордов, премьер-министр лорд Биконсфилд заявил:

«Сан-Стефанский договор уничтожил европейскую Турцию. Он создал Болгарию, в которой не живут болгары; он создаёт новые законы, которые обязательны для греков в Эпире и Фессалии и делают Чёрное море русским».

Как указание министерству иностранных дел звучал его призыв: во что бы то ни стало добиться ликвидации этого договора.

Понимая, что такая позиция может вовлечь Британию в военный конфликт с Россией, министр Дерби покинул свой пост. Королева приняла его отставку, назначив вместо него лорда Солсбери. Выступавший совсем недавно под влиянием встреч и бесед с Игнатьевым в Константинополе с речами, обличающими турок, Солсбери, быстро сменил свой политический вектор. В силу прагматического интереса он перешёл на сторону премьер-министра.

В своем новом качестве Солсбери в духе высказываний Биконсфилда в палате лордов направил циркуляр послам её величества в европейских странах, в котором резко обвинял Россию, «расширяющую своё влияние на Востоке с помощью Сан-Стефанского договора».

«Новосозданная Болгария как славянская держава, – писал он, – поглощает население греческого происхождения и имеет правительство, созданное Россией, и оккупированная русской армией, будет неизменно находится под экономическим и политическим влиянием России. Это влияние будет значительно расширено за пределы Болгарии: в Эпире и Фессалии, поскольку договор предусматривает право России наблюдать за осуществлением реформ в Турции».

Содержание циркуляра стало известно Горчакову. Он решительно возражал против подобной трактовки договора и направил Солсбери послание, в котором утверждал, что такая Болгария была создана на Константинопольской конференции. В тексте Сан-Стефанского договора, – писал государственный канцлер, – нет ни слова о русском контроле над Болгарией.

Реакция Великобритании подстегнула амбиции Андраши. Он убеждает венский и будапештский парламенты проголосовать за выделение значительных средств на военные цели.

Андраши в послании Горчакову категорично заявлял, что Сан-Стефанским договором нарушено равновесие на Балканах. Он повторял положение циркуляра Солсбери о том, что создание крупного славянского государства будет служить интересам России и угрожать жизненным экономическим интересам Австро-Венгрии. Далее в своём послании он доказывал, что интересы Габсбургской монархии требуют незамедлительной оккупации Боснии и Герцеговины.

Вот в этом, оказывается, был главный мотив его несогласия с подписанным договором. Нечего сказать, он выбрал удачный момент, чтобы получить карт-бланш на захват с помощью дипломатической эквилибристики чужой территории.

В столь взрывоопасной ситуации светлейший князь попытался привлечь на свою сторону Бисмарка. В ходе обмена посланиями между ними железный канцлер посоветовал «своему учителю» договориться вначале с Веной.

Сам же тайно предупредил Андраши – ни в коем случае не идти на уступки России.

Горчаков доложил Александру II о своей договорённости с Бисмарком и получил согласие государя направить в Вену графа Игнатьева для снятия возражений.

С личным посланием императора в адрес Франца Иосифа граф Н.П. Игнатьев 11 марта отбывает в Вену как специальный посланник.

По пути в австро-венгерскую столицу Николай Павлович неоднократно мысленно сокрушался по поводу допущенных Горчаковым уступок Андраши в Рейхштадте и Будапеште.

Дьюла Андраши во время аудиенции царского посланника у Франца Иосифа сиял золотом галунов и аксельбантов венгерской парадной униформы с перекинутой через правое плечо орденской муаровой лентой. Расшитые замысловатыми узорами рейтузы придавали его облику вид опереточного героя. Это впечатление усиливалось его гордо закинутой головой, лихо закрученными усами и зачесанной на левую сторону пышной причёской слегка кудрявых волос. Его напыщенность и щёгольство отдавали дешёвым, провинциальным вкусом и непомерной амбициозностью.

Демонстрируя свою преданность трону, он без дипломатической учтивости, приличествующей случаю, категорически заявил:

– Интересы империи его величества Франца Иосифа были нарушены при подписании Сан-Стефанского договора.

Подтекст его фразы заключал в себе прямое обвинение в этом графа Игнатьева.

– Хотел бы попросить вас, ваше превосходительство, – сказал обескураженный Игнатьев, не ожидавший такого наскока, – пояснить, что вы имеете в виду?

– Вы, граф, вопреки договорённостям между нашими правительствами в Будапеште не ознакомили нас предварительно с новыми границами Болгарии, Сербии и Черногории.

Это несправедливое заявление повергло царского посланника сначала в недоумение, а затем оно стало переходить в чувство злобы. Напрягая всю свою волю, чтобы не выдать вспыхнувшего в нём возмущения, Игнатьев медленно и чётко произнёс:

– Но это не так…

Он повелительным жестом руки пресёк попытку Андраши перебить его.

– Я направил для вашего сведения карту с предполагаемыми границами ещё в январе этого года…

Он сделал паузу и перевёл взгляд на Франца Иосифа.

Тот слушал, молча, с неподвижным лицом, как будто происходящее его ничуть не трогало.

Николай Павлович с подчёркнутым достоинством произнёс:

– Хотел бы уверить вас, ваше величество и ваше превосходительство (не глядя на Андраши), что Россия всегда была и остаётся верной своим союзникам… Она никогда не вела и не ведёт с ними двойной игры. Это одно из достоинств её политики.

Секунду помолчав, он со значением добавил:

– И Австрия знает это лучше, чем кто-либо другой…

Это был прозрачный намёк на помощь Австрии императором Николаем I в 1848 году, когда судьба трона была под вопросом.

– А что она получила взамен? – продолжил с иронией граф Игнатьев.

Заметив появившееся смущение на лице Франца Иосифа, специальный посланник с многозначительной улыбкой заключил:

– Вам тоже хорошо известно…

Как ни пытался Андраши храбриться в присутствии Франца Иосифа, но своими аргументами и холодной логикой Николай Павлович осадил его спесь. Лишь чуть смутившись, Андраши, тем не менее, начал возражать, что никакой карты он не получал…

На это, уверенный в своей правоте, Игнатьев небрежно бросил:

– Просил бы вас, ваше превосходительство, выяснить в подчинённом вам ведомстве, где затерялась отправленная мною карта с проектом новых границ балканских стран…

После аудиенции, на которой произошла беспрецедентная перепалка специального посланника российского императора и канцлера Габсбургской империи в присутствии самого монарха, Николай Павлович сокрушался:

«Сколько раз я говорил старику, что нельзя доверять Андраши. Он, как завзятый шулер, постоянно блефует. А в случае с картой он поступил как настоящий мошенник, способный солгать в присутствии своего императора, и даже при этом не покраснеть».

Во время их очередной встречи, которая проходила в кабинете Андраши, тот, как бы, между прочим, о чём-то совсем несущественном, бросил:

– Да, хотел бы заметить, что карта, о которой вы, граф, говорили, нашлась. Она затерялась в моих бумагах, и я о ней забыл…

Не дожидаясь реакции Игнатьева, он тотчас поспешил перевести разговор на другую тему:

– Его величество император готов согласиться с передачей России Южной Бессарабии и с предложенным в договоре порядком судоходства по Дунаю. Он уполномочил меня заявить, что мы настаиваем на рассмотрении подписанного вами договора на международном конгрессе. Австро-Венгрия поддержит Россию, – уже категоричным тоном заявил он, – только при её согласии на нашу оккупацию Боснии и Герцеговины, как это было обусловлено между нами, а также тех округов, которые по договору отошли Черногории. Необходимо также изменить западные границы Сербского княжества; исключить Македонию из состава Болгарии; отодвинуть южные границы Болгарского княжества от Адрианополя; отнять у Черногории порты на Адриатическом море и сократить срок оккупации русскими войсками Болгарии до шести месяцев.

– Но вы же понимаете, – попытался возразить Игнатьев спокойным тоном, – что ни одно из христианских княжеств не согласится с такими требованиями…

– В противном случае, – твёрдо проговорил довольный собой Андраши, – Венский кабинет не считает себя обязанным ничем и сохраняет полную свободу действий…

Своим высокомерным поведением Андраши возбудил к себе неприязнь графа Игнатьева. Поняв, что спорить с ним в его кабинете бессмысленно, Николай Павлович раскланялся. Ему было уже ясно, что этот бывший революционный авантюрист получил твёрдые заверения Дизраэли и Бисмарка о поддержке. Он будет стоять насмерть на том, чтобы не допустить создания большой Болгарии.

Андраши же во второй раз проявил свою нечистоплотность в дипломатических отношениях с Россией: первый раз, когда жуликоватый канцлер сделал подлог с альтернатом двустороннего соглашения, второй раз – в откровенной лжи с картой предполагаемых границ балканских стран.

«Вот она расплата за соглашательство в Рейхштадте, – сокрушался Николай Павлович. – Этот завзятый шулер попытается ещё обвинить Россию в нарушении предварительно подписанных соглашений, не считаясь с жертвами, понесёнными нашей армией».

Он остро переживал неудачу своей миссии. В направленной телеграмме Александру II Николай Павлович писал:

«Андраши хотел бы всеми средствами уничтожить главные результаты, достигнутые войной, создавая преграды на пути завершения великого гуманного дела».

Чувствуя за своей спиной поддержку Лондона, который открыто выступил против заключённого договора между Россией и Турцией, а также твёрдые заверения Берлина, устами железного канцлера убедившего Андраши, что настал подходящий момент для нажима на Петербург, напористый мадьяр повёл себя на дипломатической арене подобно кровожадной гиене, вцепившейся в раненое животное, чтобы вырвать из его тела как можно больший кусок.

Давление на Петербург происходило с двух флангов.

16 марта лорд Дерби дал понять российскому послу графу Шувалову, что правительство её величества королевы, прежде чем примет участие в конгрессе, желало бы иметь чёткое представление о том, соответствует ли каждая статья договора между Россией и Турцией интересам Великобритании.

На этот грубый, высокомерный выпад английского министра Горчаков поручил Шувалову сообщить министру, что у нас нет секретного договора о мире, кроме того, который заключён с Турцией. И он будет доведён до сведения королевского правительства во всей полноте задолго до того, как соберётся конгресс.

Обмен письмами Горчакова с Дерби, а после его отставки с назначенным на этот пост лордом Солсбери, свидетельствовал о возникшем напряжении в отношениях между двумя государствами. Никто из них не хотел уступать. В направлении созыва конгресса не было никакого продвижения.

Ситуация становилась критической. В Лондоне росло опасение, как бы в Санкт-Петербурге под фанфары победы над турками не проигнорировали прежние договорённости с Англией.

Поднаторевший в добывании тайн в царском окружении лорд Лофтус через своих конфидентов разузнал, что в конце апреля в Зимнем дворце состоялось совещание, на котором император «продемонстрировал большое желание устранить все препятствия на пути к конгрессу». Незамедлительно посол проинформировал об этом Форин-офис.

2 мая он направился к Гирсу, который в тот момент был «на хозяйстве» в министерстве по случаю болезни светлейшего князя. Всё чаще Горчаков оставлял за себя своего заместителя.

В приёмной Николая Карловича лорд встретил графа Игнатьева.

– Ваше сиятельство, – обратился он к Николаю Павловичу, – как вы оцениваете возникшую ситуацию с предстоящим конгрессом?

– По моему мнению, – мрачно проговорил граф, – состояние неудовлетворительное. Мы с вами оказались в тупике…

– Мне кажется, – начал убеждать его Лофтус, – трудности с созывом конгресса возникли по причине разницы во взглядах между правительствами Англии и России. Я думаю, их можно устранить путём доверительного обмена мнениями между маркизом Солсбери и графом Шуваловым.

Не приходится сомневаться, что эту идею внушил ему не кто иной, как сам Солсбери.

В этот момент в приёмную вошёл Гирс, который был на докладе у императора. Он услышал последнюю фразу англичанина и пригласил Игнатьева и Лофтуса в свой кабинет. Они продолжили разговор.

– Ваше превосходительство, – заискивающе заглядывая в глаза Гирса, обратился к нему Лофтус (он умел усмирять свою англосаксонскую гордыню, когда чувствовал, что это на пользу дела), – почему бы вам не направить графу Шувалову депешу с указанием провести конфиденциальную беседу с лордом Солсбери по Сан-Стефанскому договору? Это бы облегчило созыв конгресса…

Он понимал, что первый шаг должна была сделать российская сторона. И объяснялась это тем, что именно Россия, а не Великобритания нуждалась, прежде всего, в том, чтобы окончательно урегулировать дипломатический кризис. И тем самым поставить точку в разрешении Восточного вопроса.

После минутного размышления Гирс, благосклонно посмотрев на англичанина, ответил:

– Я только что имел аудиенцию у императора. Его величество настроен на мир. И я полагаю, что Ваше предложение будет поддержано государем…

Не делая паузы, он добавил:

– Соответствующая депеша сегодня вечером будет подготовлена графу Шувалову. И я просил бы вас, милорд, направить лорду Солсбери телеграмму с информацией об этом. Вы правы, если этот вопрос конфиденциально будет обсуждён лордом Солсбери и графом Шуваловым, то, я искренне надеюсь, таким образом можно будет прийти к прямому взаимопониманию между двумя правительствами с тем, чтобы обеспечить созыв европейского конгресса.

– Я это сделаю, ваше превосходительство, сразу же после нашей встречи, – заверил с готовностью посол.

Наблюдательный Игнатьев заметил по выражению лица и самодовольному взгляду лорда, что реакция Гирса вызвала у него удовлетворение. Ему явно льстило сознание выполненного им обещания министру Солсбери о том, что он сумеет добиться от российской стороны согласия на сепаратные переговоры с Лондоном относительно скорейшего созыва конгресса.

В заключение беседы Гирс поделился своими опасениями, как бы информация о конфиденциальных беседах британского министра и российского посла не стала известна Бисмарку.

– Князь Бисмарк именно сейчас проводит переговоры с министром Солсбери и нашим министерством по взаимному выводу флота и армии, которые находятся у Константинополя, – доверительно сообщил он Лофтусу.

На это рыцарь Туманного Альбиона поспешил уверить Гирса, что в данный момент в переговорах между англичанами и немцами возникли затруднения. И если Англия и Россия смогут добиться взаимопонимания, то и переговоры с немцами будут в значительной мере облегчены.

Спустя несколько дней Лофтус с улыбкой, демонстрирующей его удовлетворение от сознания успеха своей инициативы, сообщал Гирсу:

– Ваше превосходительство, спешу вас уведомить, что конфиденциальные переговоры прошли идеально. Лорд Солсбери проявил замечательное мастерство и способность к компромиссу, а граф Шувалов – дух примирения, достойный похвалы. В результате была достигнута основа для соглашения между сторонами.

Вскоре Шувалов прибыл в Санкт-Петербург, чтобы доложить о результатах состоявшихся бесед с английским министром и получить одобрение императора.

Прежде чем возвратиться в Лондон, граф Шувалов встретился с Лофтусом и, в превосходной степени оценивая свою и министра Солсбери роль по разблокированию тупика в подготовке международного конгресса, выразил уверенность, что тем самым удалось снять напряжённость в Европе.

– Не могу не согласиться с вами, ваше сиятельство, – с улыбкой отвечал ему хитрый брит, – это в очередной раз даёт нам поразительное доказательство того, как часто в силу случайных обстоятельств достигаются весьма важные результаты.

А мысленно он похвалил себя:

«Не будь моей инициативы и не сделай я предложений Гирсу, руководствуясь желанием найти пути взаимопонимания между двумя правительствами, то неизвестно, как бы развивались события, и удалось бы или нет избежать разрыва между Англией и Россией?»

Но это была только прелюдия развернувшейся драмы под названием «Берлинский конгресс».

Андраши после того, как специальный царский посланник уличил его в откровенной лжи, присущей разве что цыгану-конокраду, продающему клячу за резвого скакуна, испытывал тревожное чувство от того, что Игнатьев может доложить царю об его нечистоплотных приёмах. Поэтому он поспешил убедить Франца Иосифа направить Александру II ответное послание с выражением согласия на созыв конгресса и заверениями, что «русская сторона может надеяться на его поддержку».

Получив такое успокоительное письмо, государь распорядился искать дипломатические пути урегулирования проблемы. Горчаков поручает послу в Вене Новикову продолжить переговоры с Андраши. Однако лукавый мадьяр расценил это как слабину Санкт-Петербурга и продолжал настаивать на прежних требованиях.

После очередного совещания у императора в середине апреля Гирс, оставшийся вновь «на хозяйстве», направляет Новикову телеграмму, в которой признаёт важность нейтралитета Австро-Венгрии, но указывает на неприемлемость требований Вены. Они ставили бы в вассальное положение Сербию и Черногорию, подчинили Австро-Венгрии Боснию и Герцеговину. А отделение Македонии от Болгарии ослабило бы в близкой перспективе болгарскую национальность. Поэтому в телеграмме указывалось, что Россия предпочла бы разделение Болгарии на две компактные половины, которые будут стремиться к объединению.

Андраши и на сей раз отказался идти на поиск компромисса. Со стороны могло показаться, что он блефует. Но ему для этого было достаточно тех заверений, которые он имел со стороны Лондона и Берлина.

Послы Англии, Австро-Венгрии и Германии в Санкт-Петербурге доносили своим правительствам, что Россия, понесла огромные жертвы в схватке с Турцией. И она была не готова к общеевропейской войне.

Андраши ни минуты не сомневался, что в случае конфликта Австро-Венгрии с Россией другие страны Европы поддержат Вену «в борьбе с полчищами этих варваров, чтобы отбросить их за самый Урал».

И когда Бисмарк по просьбе Горчакова пытался снизить напряжение, возникшее между Санкт-Петербургом и Веной, Андраши с присущей ему циничной манерой заявил железному канцлеру, что Россия ослаблена войной и к тому же ей угрожает Англия. Поэтому надо воспользоваться моментом и «дожать» её до конца.

После этого Бисмарк уже советует светлейшему князю начать переговоры с Лондоном. Разве можно было ожидать чего-то другого от хитромудрого потомка тевтонцев, который перед этим убеждал Андраши всемерно препятствовать усилению славянского фактора на Балканах.

Его советы, а также действия политиков Австро-Венгрии и Англии возымели долгосрочные тяжкие для славянских народов последствия, простирающиеся до наших времён и уходящие в необозримую даль. Но об этом мы расскажем в последующем.

Чтобы подсластить горькую пилюлю, предлагаемую «своему учителю» – светлейшему князю, который всё ещё верил в «европейский концерт», Бисмарк выразил готовность быть посредником в переговорах с Лондоном.

К этому моменту Горчаков получает информацию о готовности Лондона к двусторонним сепаратным контактам. Он без промедления поручает Шувалову начать договариваться с Солсбери. Шувалов хвастливо заверил светлейшего князя, что он сможет найти понимание британской стороны.

Солсбери повёл себя как умелый мастер дипломатической интриги. Он убеждает Шувалова в готовности Англии согласиться с положениями Сан-Стефанского договора в том, что касается территориальных расширений Сербии и Черногории. Но тут же добавил, что правительство её величества не возражает, если Босния и Герцеговина и Новипазарский санджак будут оккупированы Австро-Венгрией. Далее он твёрдо заявил, что Лондон категорически против выхода Болгарии к Эгейскому морю. Для пущей убедительности лорд подчеркнул:

– Султан должен оставаться на страже Проливов…

После секундной паузы с ещё большей категоричностью он многозначительно возгласил:

– Англия никогда не согласится предоставить эту обязанность кому-либо другому…

Высказанные требования показались Шувалову вполне приемлемыми. И он поспешил в Санкт-Петербург. Но по пути решил заглянуть к Бисмарку, который из-за болезни находился в своём имении Фридрихсруэ, что недалеко от Гамбурга.

Князь весьма любезно принял царского посла, который зачем-то рассказал ему о достигнутых с англичанами договорённостях, не имея для этого никаких указаний своего руководства. Как следовало из разговора Гирса с Лофтусом, эти переговоры должны были носить конфиденциальный характер.

Информация Шувалова вызвала у закалённого в политических битвах Бисмарка тревогу о возможном англо-российском сближении. Но он посчитал, что надо демонстрировать свою полную лояльность политике России. Главным для него в этот момент было не упустить благоприятный шанс, чтобы добиться согласия Петербурга на задуманную им вместе с Андраши австро-венгерскую экспансию славянских земель.

Улучшив момент, когда очарованный радушным приёмом Шувалов расслабился, он доверительно, будто открывает заветную тайну, шепнул ему:

– Если Россия согласится на оккупацию Боснии и Герцеговины, то всё устроится наилучшим образом…

Нам не удалось найти свидетельств того, какие заочные договорённости были между Бисмарком и Андраши после того, как граф Шувалов отправился почивать. Однако среди ночи графа разбудил стук в дверь. Неожиданно для себя он обнаружил на пороге хозяина, протянувшего ему телеграмму, которая только что поступила из Вены. Андраши сообщал, что достигнутые между русскими и англичанами договорённости он считает неприемлемыми.

Вот к чему привела болтливость непрофессионального, но чрезвычайно амбициозного дипломата. Бисмарк же своим неординарным жестом – показом секретной телеграммы – преследовал двоякую цель: во-первых, он демонстрировал русскому послу, будто бы совершенно откровенен с ним; а во-вторых, что якобы к случившемуся не имеет никакого отношения.

Только наивный человек мог довериться прожжённому германскому политику, каким был Бисмарк. Либо граф Шувалов вёл какую-то свою игру. Но если это так, то его игра не имела никакого положительного отношения к геополитическим интересам России.

Так и повисает в истории без ответа вопрос: что это – его наивность или предательство?

В качестве утешительного приза для гостя железный канцлер организует ему аудиенцию у Вильгельма I. Германский император подтвердил готовность провести в Берлине конгресс.

Окрылённый такой новостью, Шувалов отправился на родину.

Рассмотрев предложения Лондона и Вены, Горчаков и Милютин убеждают царя в приемлемости английских требований. Александр II выразил готовность согласиться с этим предложением, но с оговоркой, что при разделе Сан-Стефанской Болгарии в Южной Болгарии не будет турецких войск.

18 апреля в Лондоне была подписана тайная российско-английская конвенция, которая предусматривала раздел Болгарии на северную (с политической автономией) и южную (с административной автономией). Однако англичанам удалось настоять на оставлении Македонии в качестве турецкой провинции.

Фактически, это была первая дипломатическая победа Туманного Альбиона и уступка российских политиков, которая принижала, если не сказать – значительно обесценивала – победы, одержанные русскими на полях сражений.

Получив информацию о том, что Россия и Англия достигли компромисса в ходе переговоров, Бисмарк направляет заинтересованным государствам приглашения на конгресс.

Громадные, сложные, чрезвычайно запутанные механизмы явных и тайных международных взаимоотношений проявились во время подготовки Берлинского конгресса, а также в ходе его проведения, при выработке основополагающих документов и в практической их реализации. Если воплотить всё это в подлинные исторические документы и вскрыть подоплёку поведения основных действующих лиц, то возникает живая картина, словно захватывающий своей интригой сюжет кинофильма, картина, трепещущая и сотканная из ярких красок и жутких образов. Но в то же время, дипломатический флёр облекал эту картину, полную лицемерной фальши, в блеск и изящество, пронизанное внешним, искусственным благородством и притворной заботой о мире и благополучии угнетённых народов.

В правительстве Великобритании хорошо понимали, что результаты любого международного форума всецело зависят от кропотливой подготовительной работы. И не в последнюю очередь – от работы закулисной, плотно задрапированной тайными переговорами.

За спиной России Лондон в мае подписывает с Веной специальное соглашение, по которому англичане обязались поддержать требования Габсбургской империи на оккупацию Боснии и Герцеговины при условии, что Вена поддержит Лондон против России.

Кроме того, англичане достигли договорённости с турками о том, что Лондон будет защищать интересы Порты в обмен на оккупацию Англией Кипра. Результаты этих договорённостей обе стороны закрепили в так называемой Кипрской конвенции.

Не менее важное значение придавали в английском правительстве для торжества своей линии тому, кто будет входить в состав российской делегации на заседании будущего конгресса.

Лорд Биконсфилд, не особенно церемонясь, сообщил графу Шувалову тоном похожим на приказ:

– Её величество королева повелела сделать всё возможное, чтобы на конгрессе в составе русской делегации не было графа Игнатьева.

Видимо, у лорда были некие основания для того, чтобы подобным тоном разговаривать с российским послом. Лишь посол, попавший в умело расставленные сети английской закулисы, мог позволить представителю другой державы, даже если он и премьер, так разговаривать с собой.

Нельзя также исключать, что это была инициатива самого Дизраэли. Он хорошо помнил, сколь убедителен был граф Игнатьев в беседах с ним и с королевой по Восточному вопросу. Поскольку её величество поручила ему возглавлять делегацию на конгрессе, то в графе Игнатьеве лорд Биконсфилд видел своего основного соперника.

Такого же мнения был и Солсбери на основе опыта, полученного им на Константинопольской конференции. Солсбери решил действовать по двум направлениям. Он послал соответствующую депешу Лофтусу, чтобы посол задействовал свои доверительные контакты в окружении царя, чтобы Игнатьева не включали в состав делегации.

Подобное указание было дано английскому послу в Берлине, чтобы хозяева будущего конгресса выразили своё нежелание в присутствии Игнатьева в составе русской делегации. Для Берлина такой сигнал был весьма желателен.

Когда император Вильгельм I получил от своего посла в Петербурге депешу, сообщавшую о возможном включении в состав русской делегации графа Игнатьева, он тут же написал Бисмарку письмо. В нём он обязал канцлера «шепнуть» в Петербурге кому следует, что такая новость способна «заставить его заболеть». Поскольку «появление графа Игнатьева ему лично будет в высшей степени неприятно и вредно для успеха переговоров», и что он «настойчиво желает, чтобы граф не появлялся на конгрессе, и чтобы осуществилось предыдущее обещание Горчакова, что Игнатьев не приедет».

Бисмарк поручил германскому послу проинформировать об этом Горчакова.

Светлейший князь не без скрытого удовольствия довёл до сведения государя желание коронованного дядюшки царя.

Однако Александр II, по личному опыту зная, насколько полезен на предстоящем конгрессе может быть Игнатьев с его компетенцией по Восточному вопросу, не согласился с желанием германского императора. Горчаков, преодолевая внутреннее напряжение, вынужден был заявить германскому послу Швейницу:

– Я не меняю своей точки зрения на нежелательность появления Игнатьева в Берлине. Но государь хочет этого. И я пошлю Игнатьева. Я должен назначить его, так как он обладает необходимыми знаниями…

Именно этого, глубокого владения Игнатьевым всей той материи, которая касалась проблем славянского населения на Балканах и политики Турции, а также знания им в деталях той закулисной игры, которую вела каждая из европейских стран в регионе и вокруг Балкан, более всего опасались будущие участники конгресса со стороны западных стран.

Это с красноречивой очевидностью подтверждается шифровкой, которую после беседы с Горчаковым направил Бисмарку посол Швейниц, сообщавший, что Игнатьев продолжает оставаться влиятельной фигурой, поскольку «на нём оправдывается положение, что знание есть сила, когда дело идёт об особенностях географического и этнографического характера. В этих вещах он – единственный зрячий среди слепых».

Горчаков испытывал к Николаю Павловичу давнее нерасположение, если не сказать неприязнь. В значительной степени объяснение этому крылось в опасениях светлейшего князя возможным предпочтением императором кандидатуры Игнатьева на пост канцлера, учитывая преклонный возраст и состояние здоровья Горчакова. Шансы Николая Павловича в глазах Александра II возросли после подписания им выгодного для России Сан-Стефанского договора. И вполне можно предположить, что светлейший князь опасался возможного очередного дипломатического триумфа графа на предстоящем конгрессе.

Остаётся только сожалеть, что Горчаков даже в интересах государства оказался не в состоянии преодолеть личную антипатию, чтобы усилить российскую делегацию столь сведущим участником, с качествами блестящего полемиста и железной волей, каким был граф Игнатьев.

Вот тут-то как раз и заработали тайные механизмы английской и германской дипломатии. Они потому остаются тайными, что автору не удалось найти следов, каким образом всё-таки удалось недоброжелателям графа Игнатьева подключить к этому весьма щепетильному делу «большую артиллерию». Великий князь Николай Николаевич начал убеждать своего самодержавного брата не направлять на конгресс графа Игнатьева. Злопамятным оказался-таки великий князь: припомнил он своенравному графу неприятный разговор в Адрианополе.

Царь уступил просьбам, утвердив делегацию в составе Горчакова, Петра Шувалова и посла в Берлине Павла Убри. Александр II надеялся, что светлейший князь с его опытом и осведомлённостью во внешнеполитической сфере и не раз блестяще доказавший своё умение убеждать собеседников сможет выполнить данные ему директивы.

Павел Убри

Но, увы, ещё до конгресса русская дипломатия в лице государственного канцлера Горчакова и посла Шувалова начала сдавать свои позиции. Трудно себе представить, чтобы перед генеральным сражением противная сторона указывала другой, где будет расставлена артиллерия и кто из полководцев должен находиться на командном пункте, чтобы вести боевые действия.

А вот в российской дипломатии, как показали события, это оказалось возможным.

Светлейший князь ещё не растерял своих иллюзий относительно «европейского концерта». Он также надеялся на неотразимость своего красноречия, способного убедить европейские делегации принять его аргументы.

Берлинский конгресс начал работу 1/13 июня 1878 года. Английскую делегацию возглавлял премьер Дизраэли. В делегацию вошли министр Солсбери и посол в Берлине Россель. Австро-Венгрию представляли канцлер Андраши, посол в Германии граф Карольи и посол в Риме Гаймерле. Хозяева конгресса были представлены Бисмарком, министром иностранных дел фон Бюловом и послом в Париже князем Гогенлоэ. Французская делегация состояла из министра иностранных дел Ваддингтона и посла в Берлине графа Сен-Валье. Итальянская – министра иностранных дел графа Корти и посла в Берлине графа Делоне. Турция направила трёх представителей: Каратеодори-пашу – поверенного министра Совфет-паши, Мехмед Али-пашу (его настоящее имя Карл Детроа – офицер немецкого происхождения, участвовавший в войне и ставший в 1877 году турецким маршалом) и посла в Берлине Саадулах бея.

На конгресс были приглашены представители балканских княжеств и Ирана, но лишь с пассивной ролью в качестве наблюдателей.

Не были приглашены только болгарские представители. Уже в этом хозяева проявили откровенно дискриминационный подход к интересам болгарского населения.

Председательствовал на конгрессе Бисмарк. Основные вопросы обсуждались в узком кругу без участия турецких делегатов и наблюдателей.

Вскоре, после начала работы конгресса, разразился скандал. Британская пресса опубликовала сенсационные материалы, разоблачавшие тайный сговор Санкт-Петербурга и Лондона, подписавших секретное двустороннее соглашение.

Оппозиционная к Дизраэли печать начала в издевательских тонах упрекать его и Солсбери в чрезмерной уступчивости перед русскими.

Вот она, цена болтливости графа Шувалова…

Наивность и беспечность дипломата, а также его потуги придать своей персоне большее значение, чем он есть на самом деле, обычно дорого обходятся его государству. Они балансируют между предательством и откровенной глупостью. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, кому было выгодно организовать такую «утечку» о секретном соглашении в английскую прессу. Этим сразу достигалось несколько целей.

Андраши и Бисмарк в одинаковой мере были заинтересованы в том, чтобы скомпрометировать Россию, чьи победы над Османской империей делали её могучим защитником славян на европейском континенте. Им оставалось только найти сговорчивых журналистов среди английских жрецов прессы и определить размер их вознаграждения, чтобы отвести от себя любые подозрения.

После этих злонамеренных инсинуаций английской печати грош цена неуклюжим попыткам графа Шувалова замять досадный инцидент, оправдываясь тем, что, сообщая германскому канцлеру об этом соглашении, «он просил его сохранять эту информацию в строжайшей тайне, потому что достаточно появиться в печати любому упоминанию об этом, оно вызовет скандал… Бисмарк обещал, – отговаривался российский незадачливый дипломат, – что он не расскажет о соглашении даже кайзеру и Бюлову».

Что это – очередная наивность графа Шувалова?

Доверять железному канцлеру, который всего три года назад инспирировал международный кризис с Францией, названный «Военной тревогой 1875 года»?

Шувалову даже оказалось недостаточным случая с «ночной телеграммой» Андраши, чтобы понять, как хитро и цинично Бисмарк умеет «за ширмой» одновременно дёргать ниточки, соединяющие его персты с разными куклами на дипломатической сцене.

Потому-то граф Шувалов, а вместе с ним и российская делегация дождались провокации, устроенной лондонскими журналистами.

Чтобы оправдаться перед английской общественностью за тайную сделку с Петербургом, лорд Биконсфилд, обладавший бесспорным стратегическим талантом, занял на конгрессе подчёркнуто антироссийскую позицию. Его во всём поддерживал Солсбери.

Горчаков прибыл в Берлин в весьма болезненном состоянии. Не без посторонней помощи он появился на церемонии открытия. Своей витиеватой речью он акцентировал внимание на необходимости сохранения гармонии «европейского концерта» при решении Восточного вопроса. Государственный канцлер обозначил основные параметры создания новых границ на освобождённых землях бывшей Османской империи в контексте Сан-Стефанского договора.

Но курьёз ситуации состоял в том, что по старческой рассеянности светлейшего князя его секретные карты с новыми границами балканских стран оказались известны Дизраэли. Этим и воспользовался новоиспечённый английский аристократ (только за два года до Берлинского конгресса он стал лордом – авт.).

И поступил он отнюдь не по канонам аристократической чести. Его поступок был бы в пору плебейскому интригану.

В кулуарных разговорах с руководителями других делегаций лорд Биконсфилд рассказал о тех пределах, на которые могут согласиться российские официальные представители. Он так настроил участников конгресса, что все российские предложения блокировались. Эти закулисные действия лорда сыграли зловещую роль и во многом предопределили результаты конгресса.

На дальнейших заседаниях по поручению Горчакова выступал граф Шувалов. Его выступления не отличались ни блеском изложения, ни глубиной аргументации.

Чтобы Горчаков, «в силу своей болезни», как можно реже появлялся на заседаниях, Бисмарк убедил «своего учителя», что он всецело может на него положиться.

Железный канцлер ещё во время своего пребывания в Петербурге хорошо изучил психологию русских людей, отличающихся бесхитростной душой и легковерием.

Это качество – легковерие, как свидетельствует история, в том числе и относительно недавнего прошлого, дорого обходилось и обходится русским людям.

– Союз с Россией, – с нарочитым подобострастием заглядывая в глаза Александра Михайловича, говорил Бисмарк, – мне всегда был и остаётся важным. От начала и до конца конгресса я буду к услугам России. И буду поддерживать все предложения русских уполномоченных.

Напрасно доверился Горчаков сладкодумным речам хитрого и многоопытного политика, который усыпил его бдительность. Это позволило железному канцлеру умело дирижировать ходом дискуссий. Бисмарк в отсутствие Горчакова на заседаниях занимал сторону англичан. За это бойкие журналисты из европейских газет прозвали его «Бисраэли».

Не владевший всей спецификой политических процессов в Балканском регионе граф Шувалов под давлением аргументов Солсбери и Андраши уступал одну позицию, закреплённую Сан-Стефанским договором, за другой. Тем более далёк был от обсуждаемых проблем посол Павел Убри, оставаясь безмолвным на протяжении почти всего конгресса.

Насколько искренним и верным своим обещаниям, данным светлейшему князю, был Бисмарк, красноречиво свидетельствует следующий эпизод.

Во время одного из выступлений Солсбери, обвинявшего болгарских повстанцев и защищавшего турок, германский дипломат барон Циммерман с сарказмом прошептал графу Шувалову, но так, чтобы его фраза была слышна почти всем присутствующим:

– Прошу вас, ваше сиятельство, напомните лорду Солсбери о той речи, которую он произнёс на Константинопольской конференции!

Можно предположить, что немецкий барон сделал это намеренно с той целью, чтобы уличить британца в откровенном лицемерии.

На эту реплику граф Шувалов громко посетовал:

– Эээ, да кто сейчас думает о Константинопольской конференции?!

В перерыве заседания на этот разговор отреагировал фон Бисмарк. Он отозвал в сторону барона Циммермана и грозно отчитал его:

– Слушайте, дорогой барон! Запомните – сколь ни значительно наше расположение к русскому двору, но мы не можем быть на конгрессе больше русскими, чем сами русские и граф Шувалов. Прошу вас, будьте умереннее в ваших чистосердечных проявлениях!

Позиция железного канцлера на конгрессе со всей очевидностью раскрывается его признанием, сделанным им позже в воспоминаниях:

«Когда решали созвать конгресс, то мы совсем не имели в виду интересы Болгарии, а руководствовались исключительно нашими интересами…»

Также и другие делегации на конгрессе преследовали свои корыстные интересы. Их менее всего заботило положение южных славян. Каждая делегация стремилась получить наибольшие выгоды в меняющейся геополитической конфигурации.

По итогам русско-турецкой войны изменялись реальные государственные границы на широком географическом пространстве: от Ирана и Закавказья до Средиземноморья и Балканского региона.

Все представители западноевропейских государств оказались солидарны в том, чтобы не допустить укрепления международного влияния Санкт-Петербурга в результате одержанной победы над Османской империей.

Другой их солидарной задачей было – во что бы то ни стало воспрепятствовать созданию крупного славянского государства, которое могло бы в будущем стать важным союзником России и противодействовать усилению в региона немецкого фактора.

Дизраэли и Андраши готовы были пойти на частичные уступки российской делегации, но категорично выступали против тех статей Сан-Стефанского договора, которые предусматривали создание единой Болгарии. Они возражали против включения в её состав Македонии и выхода Болгарии к Эгейскому морю.

Министр иностранных дел Франции Ваддингтон поддерживал такую позицию.

Кроме того, Андраши добивался своей сверхзадачи – согласия делегаций на аннексию Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины. С улыбкой висельника встретил он согласие представителей западных стран на это противоправное дело.

Дотянулись-таки цепкие, загребущие ручищи Габсбургской империи, словно липкие щупальца гигантского осьминога, до новых славянских земель.

Мнения делегатов разделились при обсуждении судьбы Софийского санджака и крепостей Варны и Шумена.

Результатом дискуссии стало включение Софийской области в состав княжества Болгарии. А за вхождение в состав Болгарии городов Варны и Шумена при условии разрушения в них крепостей и вывода оттуда военных гарнизонов российская делегация вынуждена была согласиться вернуть Турции крепость Баязет и Алашкертскую долину. На этот раз Бисмарк поддержал российскую сторону.

Объяснение лояльности Бисмарка при этом следует искать не в его симпатиях к России и верности своим обещаниям светлейшему князю, а в опасениях, что оставшиеся в составе Турции Варна и Шумен обеспечат Великобритании преимущество на Чёрном море, учитывая её влияние на власти Порты.

Серьёзным упущением российских делегатов из-за их недостаточного профессионализма было забвение предусмотренного Сан-Стефанским договором денежного возмещения Турцией в виде контрибуции российской стороне за территориальные уступки. И это при том, что 27 июня, за три дня до завершения конгресса, Гирс прислал депешу с указанием царя для делегации: наряду с другими требованиями добиваться компенсации Турцией военных расходов.

«Его величество, – писал Гирс, – считает эти требования незначительными в сравнении с его планами по освобождению христиан Востока и теми огромными жертвами, которые были принесены в борьбе с Портой».

Подписание Берлинского договора состоялось ровно через месяц после открытия конгресса – 1/13 июля.

Первые двенадцать статей договора регулировали статус Княжества Болгарии как самостоятельного трибутарного (платящего дань), с христианским правительством, но с верховной властью султана, народным войском и князем, избираемым народом с согласия великих сил и утверждаемого Портой. В нём не должно быть турецких войск. Все крепости должны быть разрушены.

С 13 по 22 статью регулировался статус Восточной Румелии как провинции, имеющей полную автономию, но находящейся под прямой политической и военной властью султана и управляемой генерал-губернатором – христианином, которого назначает Порта сроком на пять лет с согласия великих сил. Македония и территория, прилегающая к городу Адрианополю и Эгейскому морю, возвращались Турции.

Договор закреплял независимость Сербии, Румынии и Черногории.

Сербия получила Враню и Пирот с окрестностями.

Северная Добруджа передавалась Румынии.

России возвращалась часть Бессарабии, утраченная в 1856 году. В Закавказье ей отошли города Ардаган, Батум и Карс. Срок временного российского управления в Болгарии ограничивался девятью месяцами.

Своей напористостью и демагогией Андраши сумел-таки добиться права Австро-Венгрии, не принимавшей никакого участия в войне, на оккупацию Боснии и Герцеговины.

Благодаря такой же тактике в ходе дискуссий и предварительному сговору с турками лорд Биконсфилд и активно поддерживавший его министр Солсбери обеспечили для Великобритании права на оккупацию Кипра.

В обобщённом виде позицию не только правящих кругов Великобритании, но и других европейских государств выразил лорд Лофтус. После Берлинского конгресса он писал:

«Опасения, которые возникли по поводу преобладающего влияния России в освобождённых балканских княжествах, были преодолены… Благодарность за прошлые милости, – продолжал он, демонстрируя неплохую компетенцию в народной психологии и психологии личности, – не присуща нациям и не всегда встречается у отдельных людей… Русское влияние не взяло верх. И ни в одной из губерний не проявилось большего чувства национальной независимости и отвращения к господству России, чем в Болгарии».

Трудно найти в истории мировой дипломатии пример, когда бы одержавшая столь убедительную победу на полях сражений страна, как Россия, потерпела такое сокрушительное поражение за столом дипломатических переговоров.

Подготовив доклад (мемуар) на имя императора по итогам конгресса, Горчаков, скрепя сердце за допущенный провал, написал:

«Берлинский трактат есть самая чёрная страница в моей служебной карьере».

Государь, ознакомившись с представленным текстом, собственноручно приписал:

«И в моей тоже».

Глава 12
Посеешь ветер, пожнёшь бурю

Берлинский конгресс отчётливо продемонстрировал окончательное разложение «европейского концерта». И как говорилось в упомянутой телеграмме Гирса от 27 июня, процитировавшего слова государя, «аморальная коалиция Европы» чинила препятствия на каждом шагу.

Берлинский договор не разрешил национального вопроса ни одной из балканских стран. Его решения создали новые узлы межнациональных и межгосударственных противоречий. Под властью Османской империи остались албанцы, значительная часть греческого, болгарского, сербского и черногорского населения. Габсбургская империя расширила свои владения за счёт Боснии и Герцеговины. Под её господством продолжали оставаться румыны, сербы, словенцы и хорваты.

Делегаты европейских стран менее всего были озабочены положением и судьбами этих народов. Они преследовали сиюминутные интересы правящих кругов своих стран. Ни один из них не попытался заглянуть за горизонты ближайшего будущего. Они более всего стремились создать преграды российскому проникновению к Проливам. Для этого пошли на сговор, чтобы сохранить власть Турции над территориями с преобладающим христианским населением. Представители государств, называвших себя великими, навязали малым народам такие условия, которые не учитывали их подлинных национальных интересов. Они не спрашивали их об этом. Просто присвоили себе право распоряжаться судьбами миллионов людей и делить мир по своему усмотрению. Тем самым участники конгресса своими руками заложили мины замедленного действия под мир на Балканах, а, как показал дальнейший ход исторического развития, эти мины оказались под всем Европейским континентом.

Конгресс чётко и на многие десятилетия вперёд разделил мир в соответствии с цивилизационными предпочтениями. На нём проявилось стремление англосаксов и немцев блокироваться с многовековым противником христианских народов – Турецкой империей в интересах подчинения своей воле славянского мира.

С огромным трудом путём взаимных уступок и компромиссов российская и турецкая делегации во время переговоров в Сан-Стефано сумели найти баланс интересов двух воюющих сторон, а также освобождённых народов с их чрезвычайно сложной этнической и конфессиональной спецификой. Можно образно представить, что обеим делегациям удалось, вопреки огромным трудностям, выстроить внушительное и красивое здание. Но вдруг перед этим зданием появились участники Берлинского конгресса. Не считаясь со всеми сложностями и конструктивными особенностями, они, не особенно заморачиваясь о последствиях, одним махом разрушили его. И от здания, с такими жертвами и усилиями выстроенного в Сан-Стефано, остались лишь обломки.

Болгарию разделили не просто пополам, а на шесть частей. Княжеству оставили лишь треть округов, входивших в его состав согласно прелиминарному договору. Шесть округов отдали Сербии, одиннадцать – Румынии, шесть округов вернули Турции, часть округов отделили в западный район (Македонию) и 22 – в Восточную Румелию.

Как написал в своих воспоминаниях граф Игнатьев:

«…треть Болгарии отдали на эксплуатацию туркам, румынам, грекам, сербам и австро-венграм… Исход Берлинского конгресса подтвердил то, что я предвидел и предсказывал со времени моей поездки в Вену: изменение границ Болгарии и наши уступки были нужны Австрии и Англии прежде всего для того, чтобы уничтожить наше господствующее влияние на Балканском полуострове и легче востребовать от Турции под формой награды за защиту её мнимых интересов Боснию и Герцеговину для Австрии, а Кипр и право распоряжаться в областях с армянским населением для Великобритании».

Эту мысль, но по-своему, по-английски, подтверждает и лорд Лофтус, говоря об итогах Берлинского конгресса:

«Первой целью было разбить колоссальную Болгарию Сан-Стефанского договора, которая поглотила большую часть европейской Турции, включая продолжительную береговую линию Чёрного и Эгейского морей».

Оптимистические надежды, которые возникли у большинства народов Балканского полуострова в связи с победой русской армии, сменились глубокими разочарованиями. Особенно ярко это проявилось в многострадальном болгарском народе. В некоторых общественных слоях, преимущественно в интеллигентской среде, появились сомнения в искренней заинтересованности России в освобождении и защите христианского населения.

Вброшенный западной прессой тезис о том, что для русского царя в войне против турок главной целью был захват Константинополя и овладение Проливами, прочно утвердился в сознании многих болгар. Этот тезис на многие годы стал козырем в политической борьбе различных партий и общественных групп. Он питает на протяжении почти полутора столетий русофобские настроения в Болгарии. Те, кто спекулировал и продолжает сегодня спекулировать, используя этот тезис, с непререкаемым апломбом утверждают, что у России был ключ и право добиться полного освобождения всех территорий с преобладающим проживанием этнических болгар, но она намеренно этим не воспользовалась.

Подобные чувства и настроения можно сравнить с теми чувствами симпатии, а то и любви, которые порой возникают у человека после первого поцелуя. Они могут разгореться и стать глубокими чувствами на долгие годы, но могут также быстро погаснуть и превратиться в неприязнь.

Образованное Княжество Болгария стало притягательным центром для всех болгар, проживающих на других территориях. Прав был Александр II, поручивший Гирсу в депеше от 27 июня указать, что Северная Болгария станет тем ядром, вокруг которого постепенно будет группироваться единокровное население, оставшееся вне его пределов.

Дальнейшее развитие процессов, порождённых Берлинским конгрессом, протекало следующим образом. Мины, им заложенные, бабахнули довольно скоро…

Менее чем через два года после Берлинского конгресса, в мае 1880 года, в городе Сливене был основан Центральный комитет, целью которого являлось объединение Болгарии. В феврале 1885 года в Пловдиве создаётся Болгарский тайный революционный комитет, выдвинувший задачу присоединения Македонии и Восточной Румелии к Княжеству Болгария. В сентябре 1885 года удалось добиться соединения Восточной Румелии с Княжеством Болгария, названное национальной историографией Объединением и отмечаемое ныне как национальный праздник 6 сентября. Оно было поддержано болгарским обществом.

Происходившие события в основе своей были обусловлены теми линиями напряжения, которые создал Берлинский трактат.

Однако они вызвали ответную реакцию соседних с Болгарией государств, не согласных с появлением в регионе нового фактора, меняющего соотношение сил на Балканском полуострове.

Греция объявила немедленную мобилизацию, заявив, что вынуждена вступить на турецкую территорию, чтобы в качестве компенсации присоединить часть Македонии. Греческая властная и творческая элита полагала, что Объединение в Болгарии ущемляет интересы эллинизма, поскольку Восточную Румелию греки считали зоной своего влияния.

Румыния также воспользовалась нестабильной ситуацией, претендуя на Южную Добруджу.

Под предлогом сохранения равновесия на Балканах в соответствии с Берлинским трактатом Сербия объявляет мобилизацию «запасных чинов».

Над полуостровом вновь сгустились тучи. В воздухе запахло войной. Болгарский князь Александр I Баттенберг пытается дипломатическим путём урегулировать кризис. Он нотой уведомляет представителей великих сил в Софии, что взял в свои руки управление Южной Болгарией. Но при этом признаёт сюзеренную власть султана и уверяет, что Объединение не является враждебным актом по отношению к Османской империи. В ноте была выражена твёрдая уверенность и готовность болгарского народа защищать дело Объединения от враждебных посягательств.

Первым отреагировал Лондон. Лорд Солсбери исходил из того, что Объединение стало результатом происков русской дипломатии. Он предложил Вене и Берлину сделать категорическое предупреждение болгарскому правительству о необходимости строго соблюдать статьи Берлинского договора.

Бисмарк, желая сохранить статус-кво, заявил, что действия болгарской стороны только тогда будут иметь значение, если их признают силы, подписавшие Берлинский договор. В беседе с английским посланником в Берлине он сказал, что уже вошел в контакты с Петербургом, Веной и Стамбулом, исходя из понимания, что интересы этих стран более всего затронуты произошедшими событиями.

Реакция России не заставила себя ждать. Санкт-Петербург выступил с предупреждением правительствам великих сил о недопустимости вмешательства в события в Восточной Румелии. Российский посол в Турции Александр Иванович Нелидов заявил великому визирю, что появление хотя бы одного турецкого солдата в Румелии нарушит статьи Берлинского трактата и будет иметь катастрофические последствия для Порты. Чтобы отвести от себя подозрения в провоцировании событий в Восточной Румелии, Россия через три дня после Объединения отозвала своих офицеров из болгарской армии и румелийской милиции. Российский генерал Михаил Александрович Кантакузин, являвшийся военным министром Княжества Болгария, подал в отставку. Дипломатические усилия царского кабинета в этом конфликте сосредоточились на том, чтобы сохранить имевшиеся договорённости между великими державами на Берлинском конгрессе, а также Союз трёх императоров и главное – не допустить общеевропейской войны.

Предпринятые дипломатические демарши возымели результат. Порта вынуждена была направить циркулярную ноту сдержанного характера всем заинтересованным государствам, в которой заявила об отказе от военного вмешательства в события в Восточной Румелии. Скорее всего, султан Абдул-Гамид и его окружение опасались возможного объединения новых христианских государств в назревавшей войне против Турецкой империи, ослабленной в противостоянии с Россией.

Агрессивно повёл себя первый король Сербии Милан Обренович. Хотя Берлинский договор обеспечил Сербии свободу с территориальными приобретениями, тем не менее, Милан посчитал, что Россия в Берлине проявила себя, прежде всего, как защитница болгар, борясь за создание «Великой Болгарии». И будто бы сербские интересы были для неё второстепенными.

Во время событий в Восточной Румелии Милан признавался австрийскому послу в Белграде:

– Считаю Великую Болгарию, которая приближается к Сан-Стефанским границам, гробом для сербства…

Альтернативу этому король видел в сближении с Австро-Венгрией. С этой целью он ещё в середине августа 1881 года пошёл на подписание тайной конвенции с Веной. Сербия обязывалась не участвовать в действиях против интересов Австро-Венгрии, включая области, находившиеся под австро-венгерской оккупацией (Босния и Герцеговина и Новопазарский санджак). Австро-Венгрия заявляла о готовности помогать Сербии при расширении в южном направлении.

Что это, как не провоцирование Сербии к агрессии против соседних государств? Кроме того, Сербия обязывалась не подписывать никаких международных договоров без предварительных консультаций с Веной.

Привлечём внимание читателя к тому факту, что Милан обратился за союзом не к православной славянской Болгарии, а к государству, оккупировавшему территорию этнически родственных сербам боснийцев и герцеговинцев. Уже тогда наметились линии противостояния в балканском регионе, противостояния, которое было следствием проводимой веками Османской империей политики «разделяй и властвуй». Турецкое владычество оставило много невралгических узлов между всеми народами Балканского полуострова. Свою лепту в разжигание национальных антагонизмов внесли католичество и империалистическая политика Габсбургcкой династии. Внесённый такой политикой своеобразный «дремлющий вирус» национальной и религиозной розни под воздействием различных внешних и внутренних факторов порой начинает оживать. Чудовищная разрушительная сила этого «вируса» время от времени питается кровавыми жертвами славянских народов, заражая им новые и новые поколения.

В действиях короля Милана проявилась закономерность, свойственная международным отношениям, которую можно назвать геополитической гравитацией. Фигурально она находит своё проявление в том, что малые страны, подобно космическим телам: планетам, астероидам, метеоритам, – в силу такой закономерности тяготеют к более могущественным геополитическим объектам. Так складывается мировая «космическая» – политическая система в конкретный исторический период. Современное разделение мира красноречиво подтверждает эту закономерность.

Великим силам удалось добиться созыва международной конференции в Константинополе 24 октября 1885 года. Но её участники не смогли преодолеть противоречий и прийти к взаимоприемлемому компромиссу. Против Объединения в Болгарии выступили представители Германии, Франции и Австро-Венгрии. Английская дипломатия после ознакомления с точкой зрения России изменила свои прежние подходы, надеясь укрепить своё влияние на Балканах и ослабить российские позиции.

Не дожидаясь итогов конференции, король Милан, обуреваемый желанием добиться славы Александра Македонского или Наполеона, 2 ноября объявил войну Болгарии.

Ход военных действий во время этой войны является предметом других исследований.

Мы отметим лишь то, что молодая болгарская армия одержала над сербами ряд убедительных побед на полях сражений. Перемирие между сторонами подписано 21 декабря. А 3 марта 1886 года в Бухаресте был заключён мирный договор. Австрийцы принудили болгар принять довоенное урегулирование, не допустив территориальных изменений. Но болгарское Объединение всё-таки было признано великими силами.

Война между болгарами и сербами своей бессмысленностью и жестокостью сделала тысячи людей несчастными и осиротевшими, отравила на долгие годы души обоих народов. Взаимная неприязнь и враждебность будут находить питательную почву в дальнейших международных коллизиях XX века. И даже сегодня взаимоотношения этих народов автор на основе собственного дипломатического опыта не решился бы назвать безоблачными.

Другим внешнеполитическим итогом общеевропейского масштаба стал распад Союза трёх императоров. В силу проявившихся противоречий между монархами соответствующий договор Австро-Венгрии, Германии и России не был продлён в 1887 году.

Что касается попыток развязать тугие узлы международных противоречий, завязанные на Берлинском конгрессе и в ходе болгаро-сербской войны, то они предпринимались и во время Первой Балканской войны (октябрь 1912 г. – май 1913 г.), в которой Болгарское царство, Королевство Греция, Королевство Сербия и Королевство Черногория воевали против Османской империи, стремясь расширить свои территории. Подписанный по итогам этой войны в Лондоне мирный договор не удовлетворил притязаний её участников. Это привело к так называемой Межсоюзнической или к Второй балканской войне, новой бойне на многострадальном континенте.

У историков есть основания полагать, что она была спровоцирована Австро-Венгрией и Германской империей, стремившиеся развалить Балканский союз, и велась за раздел Македонии.

В июне 1913 года Болгария начала войну против своих бывших союзников – Сербии, Черногории и Греции. К войне против Болгарии подключились Османская империя и Румыния.

На сей раз болгарский царь Фердинанд возжелал лавров Александра Македонского, Наполеона или средневекового болгарского царя Симеона. Когда болгарские войска одержали над турками ряд побед, ему пригрезилось, что ещё чуть-чуть, и он сможет водрузить своё знамя над «порфироносной Византией».

Румыния, надеясь в этой схватке добиться легкой добычи за счёт своей южной соседки, совершила интервенцию на болгарскую территорию.

Османская империя попыталась также вернуть себе утраченные в предыдущей войне земли, начав военные действия против Болгарии.

Когда болгарская столица София оказалась под угрозой захвата румынскими войсками, Болгария запросила перемирия. В результате подписанного 10 августа 1913 года Бухарестского мирного договора Болгария уступила Сербии и Греции почти все территориальные завоевания, которые приобрела в Первой Балканской войне, а Румынии – Южную Добруджу.

Турция не участвовала в подписании этого договора.

Но, как известно, мир на Балканах, получивших название «пороховой бочки Европы», длился недолго.

Организованное тайными службами Австро-Венгрии убийство в Сараево 28 июня 1914 года эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, и его супруги герцогини Софии стало поводом для объявления Австро-Венгрией войны против Сербии.

Написав эту фразу, автор, невольно вспомнил слова Тараса Бульбы, сказанные им своему сыну Андрею, перефразировав их:

«Что, Милан, помогли тебе твои австрияки?»

В реальной жизни геополитическая гравитация порой срабатывает вопреки подлинным национальным интересам отдельных стран.

В Европе вспыхнул пожар Первой мировой войны, который поглотил десятки миллионов человеческих жизней, принёс тяжелейшие испытания оставшимся в живых, уничтожил неисчислимые материальные ценности, привел к гибели четырёх монархий и радикально перекроил европейскую политическую карту.

Разумеется, для каждого из вышеприведённых военных конфликтов было много специфических объективных и субъективных причин. Но многие из них не появились бы на свет (при всём уважении той истины, что в истории нет сослагательного наклонения), не будь разрушения целостности Сан-Стефанского договора, допущенного на Берлинском конгрессе главным образом по вине политиков Австро-Венгрии и Великобритании и профессиональной инфантильности русских дипломатов.

А как же в России встретили итоги Берлинского конгресса?

После подписания Сан-Стефанского договора общее воодушевление первых дней после объявления о мире мощными волнами прокатилось по российским городам и весям. Несмотря на тяжелейшие человеческие и материальные потери, в людях пробуждалась гордость за свою армию-победительницу, за её командиров и за государя, наречённого Освободителем.

Но когда стало известно о том сокрушительном поражении, которое потерпела русская дипломатия на конгрессе в Берлине, то российское общество встретило это известие с возмущением и непониманием. Люди задавали друг другу вопросы:

«Как это стало возможным?

Не предательство ли это российских интересов?

Россия в этой войне победила или проиграла?

Зачем надо было начинать эту войну с её огромными человеческими жертвами и материальными потерями, если в результате – такой провал?»

Страстную обличительную речь произнёс Иван Сергеевич Аксаков, возглавлявший Московский славянский благотворительный комитет, на его заседании. Этот комитет многое сделал для победы в русско-турецкой войне.

«Во все концы света разносят теперь из Берлина позорные вести о наших уступках. Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побеждённую? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница, каешься в святых, подъятых тобою трудах, молишь простить тебе твои победы?… Едва сдерживая весёлый смех, с презрительной иронией, похваляя твою политическую мудрость, западные державы, с Германией впереди, нагло срывают с тебя победный венец, подносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, подклоняешь под неё свою многострадальную голову!.. Вот к чему послужила вся балканская страда русских солдат! Стоило для этого отмораживать ноги тысячами во время пятимесячного шипкинского сидения, стоило гибнуть в снегах и льдинах, выдерживать напор бешеных Сулеймановых полчищ, совершать неслыханный, невиданный в истории зимний переход через достигающие до неба скалы! Без краски стыда и жгучей боли нельзя уже будет теперь русскому человеку даже произнести имя Шипки… и всех тех мест, прославленных русским мужеством, усеянных русскими могилами, которые ныне вновь предаются на осквернение туркам!..»

Образно и в блестящей литературной форме Иван Сергеевич выразил то, о чём думали и что испытывали тысячи и тысячи русских людей.

Власти, как всегда, по-своему отреагировали на справедливую критику. За такое страстное публичное обличение они закрыли Славянский комитет. Его председатель был выслан из Москвы. Но это не умиротворило недовольство в обществе и протестные настроения.

В статье с весьма красноречивым названием «Горе победителям» замечательный русский социолог и публицист, основатель цивилизационного подхода к истории, автор знаменитой книги «Россия и Европа» Николай Яковлевич Данилевский сделал такой вывод, что причины неудачи русской дипломатии – в антинациональных принципах российской правящей элиты, привыкшей смотреть не с русской, а с европейской точки зрения и ставящей общеевропейские интересы выше собственных. Он даже определил это качество, назвав его «европейничаньем». «Европа, – по словам Данилевского, – это совокупность европейских государств, сознающих себя как одно целое, интересы которого противоположны интересам России и Славянства».

Здесь, между прочим, уместно будет привести признание лорда Лофтуса:

«…доверительные источники мне сообщили, что светлейший князь Горчаков, прежде чем покинуть Берлин, сделал следующее замечание: «Есть одно слово, – сказал светлейший князь, – которое не произнесут мои уста. Это слово «славяне». Единственный термин, который я употребляю, будет слово «христиане».

«Иного значения и смысла, кроме этой постоянной враждебности к нам, – продолжал Данилевский, – политическая Европа, конечно, не имеет… Если настоящая война, все её жертвы, всё горе, нами перенесённое, все ошибки нами сделанные, всё криводушие наших противников и союзников, все оскорбления, нами перетерпенные, – будут иметь своим результатом, что факт этот достигнет, наконец, до нашего сознания, станет нашим политическим догматом, то, несмотря на всю горечь испитой нами чаши, мы не напрасно воевали, не напрасно тратили достояние и кровь России. Такой результат был бы драгоценнее всех материальных приобретений, всякого видимого успеха».

Увы. Не достиг этот политический догмат до сознания русского правящего класса. Каковы последствия этого, читатель хорошо знает из истории нашей страны, если вспомнить события начала и конца минувшего столетия.

Излишним будет напоминать читателю, что именно жалкое, холопское «европейничанье» привело великую страну в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века к катастрофе глобального масштаба.

К сожалению, значительная часть нынешней правящей и просвещённой российской элиты до сих пор не избавилась от этого холопского комплекса, вопреки логике истории, из века в век доказывающей, что для русской цивилизации нет большего недруга, если не сказать, врага, чем коллективный Запад.

Общественное напряжение в России, которое набирало силу в 70-е годы XIX века из-за незавершённости крестьянской реформы, усилилось в результате лишений, вызванных войной.

Дипломатическое поражение на Берлинском конгрессе вызвало растерянность и возмущение в народе. Тяжелейшие финансово-экономические проблемы после войны обострили эти проблемы. Многие семьи лишились своих кормильцев. В городах и селениях появилось огромное количество искалеченных в сражениях. Возросло социальное неравенство.

Берлинский конгресс

С освобождением крестьян после реформы 1861 года многие сельские жители в поисках средств к существованию устремились в города, влившись в самые низы рабочего класса или превращались в деклассированных. Начавшиеся реформы в послевоенных условиях не могли продолжаться. Для этого не было ни моральных, ни финансовых ресурсов. Авторитет самодержавия был в значительной степени подорван.

Недовольство населения вызывали многочисленные злоупотребления дельцов и чиновников. У вернувшихся с войны, после многих месяцев опасности на каждом шагу, рисковавших жизнью и перенесших суровые испытания и лишения, вызывала гнев и возмущение мирная, не воевавшая публика, кто в тылу безмятежно пользовался всеми благами и срывал цветы удовольствия.

Рост оппозиционных настроений в обществе реанимировал идеи, имевшие хождение накануне и в период декабрьского восстания 14 декабря 1825 года. Среди интеллигенции и рабочих появляются всевозможные тайные организации, кружки и движения. Наблюдается подъём крестьянских восстаний, на заводах начинаются массовые стачки. Определённым группам, получившим название народовольцев, представляется, что главная причина всех бед русского народа – это самодержавие.

В середине 70-х годов до трёх тысяч человек, преимущественно из среды разночинной интеллигенции отправились в сельскую местность и в рабочие кварталы для пропаганды революционных идей. Чтобы быть «ближе к народу», «сойти за своего», они одевались неряшливо, не стриглись, многие отрастили бороды, не носили чистого белья, редко мылись. Своё вдохновение они черпали из многочисленных произведений властителей дум – русских писателей, защищавших «униженных и оскоблённых». Отражённая в их произведениях российская действительность носила на себе печать тех эстетических взглядов и тенденций, которые были характерны для произведений таких литературных величин, как Николай Васильевич Гоголь, Николай Алексеевич Некрасов, Николай Гаврилович Чернышевский.

С глубоким пониманием сущности самого известного русскому читателю произведения Гоголя «Мёртвые души» религиозный философ, литературный критик и писатель Василий Розанов так охарактеризовал творческую оптику автора:

«Мёртвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мёртвые души только увидел в ней. Вовсе не отразил действительность он в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на неё: от этого-то и запоминаются они так, как не могут запомниться никакие живые образы».

В эти годы в отечественной литературе появилось много талантливых писателей из низов. Сегодня некоторые из этих имён возвращаются к нашему читателю под рубрикой: «Забытые писатели России». Их оригинальные произведения с тончайшим проникновением в духовный мир беднейших слоёв российского общества и доподлинным знанием мельчайших деталей жизни людей этого круга находили живой отклик среди студенческой и рабочей молодёжи. Идейная направленность литературного творчества многих русских писателей объективно радикализировала духовное состояние общества.

Давая общую характеристику настроений в стране, П.А. Валуев, являвшийся в тот период главой правительства, писал в 1870 году: «Вообще во всех слоях населения проявляется какое-то неопределённое, обуявшее всех неудовольствие. Все на что-то жалуются и как будто желают и ждут перемены».

Появляются революционеры, утверждавшие в сознание людей идеологию терроризма как главного метода борьбы с властью. Им казалось, что физическое уничтожение царя вызовет революцию, которая будто бы приведёт к социальным преобразованиям и позволит разрешить все противоречия в обществе. Художественные образы этих революционеров с исчерпывающей полнотой запечатлены в бессмертном романе Ф.М. Достоевского «Бесы».

На Александра II начинается настоящая охота. Террористы знали чуть ли не каждый шаг императора в течение суток. Первая попытка покушения на него была предпринята ещё в 1866 году, когда в него стрелял Д. Каракозов, происходивший из мелкопоместных дворян.

Самодержца одного из самых великих государств мира после его возвращения с фронта было не узнать. Он превратился в жалкую тень того молодого, сильного и блиставшего на балах неутомимого танцора и бесстрашного охотника, который в одиночку выходил на медведя. Неудачи русской армии на поле боя, огромные потери солдат и офицеров, которые он как человек весьма чувствительного характера, близко принимал к сердцу, измотали его физически и морально. Он начал страдать одышкой, похудел и ссутулился, стал малоподвижным, в уголках рта обозначились скорбные складки.

Его моральное состояние прямо отражалось на психике. Мощным прессом давила на сознание стареющего монарха боязнь того, что он уже был не в состоянии удовлетворять эротические запросы своей любовницы – княгини Екатерины Долгоруковой. Она была в расцвете молодости. Открытое сожительство с ней при живой жене осуждалось не только его родными и близкими, но и было предметом сплетен и насмешек в петербургских салонах, суетных шумной светской жизнью, где распущенность и поиски сильных ощущений всё больше и больше приобретали права гражданства.

Ядовитые семена пересудов и сплетен о царской семье прорастали зловредными цветами. Они отравили своим зельем всё петербургское общество. Это отнюдь не способствовало укреплению в России самодержавной власти и авторитета царя, олицетворявшего эту власть.

По завершении русско-турецкой войны и провала русской дипломатии на Берлинском конгрессе террористическая деятельность не только не ослабла. Напротив, по всей стране она приобрела массовый характер.

После оправдания на суде присяжными заседателями террористки Веры Засулич, покушавшейся на петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, в некоторых слоях российского общества появились даже симпатии к террористам. Росла численность террористических организаций, которые с тупой, настырной злобой творили чудовищные злодейства.

В 1878 и 1879 гг. были совершены покушения на ряд крупных чиновников: киевского прокурора, двух шефов жандармов в Петербурге, харьковского генерал-губернатора и на некоторых полицейских чиновников. Так, в стране вместо внешнего фронта начал образовываться фронт внутренний.

Публика с интересом, если не сказать с рукоплесканием, относилась к террористическим актам. Сотни активных террористов состояло в «Народной воле», приговорившей царя к смерти. По счастливой случайности серия покушений на Александра II, организованных террористами в 1878–1880 годах, не увенчались успехом.

Все эти теракты довольно хорошо описаны в нашей исторической литературе. А посему нет необходимости подробно останавливаться на них.

Да, покушения совершали российские граждане. Но в истории не бывает случайных совпадений. В этой связи стоит упомянуть о том, что далеко не случайным, по мнению автора, является историческое совпадение активности английской дипломатии в противодействии России, которая организовала в начале 1879 года экспедицию в Закаспийский край, и нового всплеска попыток террористических актов на императора Александра II. Англию весьма беспокоили действия России в Средней Азии.

С неослабным вниманием наблюдал за этим находившийся в Петербурге посол Лофтус. Он успешно пользовался тем расположением, которое испытывал к нему светлейший князь. На одной из бесед он вкрадчиво поинтересовался у Горчакова:

– Ваша светлость, не могли бы вы уточнить, какова цель миссии генерала Столетова в Кабул? – и весь обратился в слух.

Лорд накануне задавал этот вопрос Гирсу. Светлейший князь, конечно же, знал об этом. На его бледном, нежном старческом лице появился едва заметный румянец. Он мгновение помедлил, затем ответил в том же духе, что и его заместитель:

– Эта миссия носит характер дипломатической учтивости.

Но Горчаков не отказал себе в удовольствии, чтобы поставить спесивого британца на место:

– Хотел бы заметить, my Lord, что наш император никогда не откажется от своего права направлять с визитами вежливости делегации главам соседних государств. Не забывайте, что император является независимым сувереном, управляющим восьмидесятимиллионным населением.

Надменный лорд попытался отшутиться:

– Но, ваше сиятельство, я с уважением отношусь к этому факту… В равной мере и к тому, что её величество королева Великобритании, мой суверен, управляет населением, превышающим двести миллионов.

– Да, – с потаённой улыбкой согласился с ним светлейший князь, оставаясь корректным и непроницаемым. Лишь вздрагивавшая линия характерных губ выдавала его возмущение потерявшим чувство меры собеседником.

– Только следует учесть, милорд, что они разделены и рассеяны, в то время как Российская империя – едина и объединена, – снисходительно проговорил светлейший князь, словно учитель, объясняющий школьникам какую-то безделицу.

В одной из своих депеш лорд Лофтус утверждал, что «Россия приобрела опорный пункт в туркменских степях. Это может стать постоянной опасностью для Индийской империи… Англии придётся упрекать себя в том, что она молчаливо наблюдала за вторжениями России в ущерб своему собственному престижу и могуществу».

В этот период политика Великобритании в среднеазиатском регионе значительно активизировалась. Английские эмиссары наперегонки насыщали племена туркмен современным стрелковым оружием, значительно превосходившим вооружение российских войск. Они настраивали их вождей против России, стремились заручиться поддержкой правителей Афганистана и Персии.

Сменивший Лофтуса в качестве посла в России в 1879 году Фредерик Темпл Гамильтон-Темпл-Блеквуд, 1-й маркиз Дафферин и Ава продолжил линию своего предшественника.

Вряд ли можно считать случайным совпадением по времени блестящей военной операции генерала М.Д. Скобелева при взятии главного опорного пункта племени теке – крепости Геок-Теппе 24 января 1881 года, а затем победное продвижение его экспедиционного корпуса до границы с Афганистаном и последовавшего вскоре после этого убийства русского царя.

У любопытного читателя вполне может возникнуть вопрос: не связан ли каким-то образом с трагедией в Санкт-Петербурге столь быстрый карьерный взлёт маркиза Дафферина, назначенного её королевским величеством Викторией менее, чем через год после гибели российского императора, вице-королём Индии?

Сегодня ответить однозначно на этот вопрос, увы, не представляется возможным.

Но, как известно, не только Англия соперничала с Россией.

Заслуживают внимания факты, открытые современными российскими историками, которые проливают свет на новые обстоятельства настойчивых попыток убийства российского императора. Например, были обнаружены документы, свидетельствующие о том, что германская секретная служба заранее знала о покушении на царя, которое произошло 2 апреля 1879 года и о готовящемся взрыве в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года. В последнем случае было взорвано караульное помещение, находившееся под столовой. Александр II задержался в своём рабочем кабинете, беседуя с приглашённым на обед племянником, принцем Александром Баттенбергским, которого недавно избрали болгарским князем. Эта задержка спасла обе жизни. Сведениями о предполагаемых терактах официальный Берлин делился с русскими лишь в том случае, если на месте покушения должны были находиться представители Германии.

Наверное, навсегда останется тайной за семью печатями исторический курьёз, почему именно к царю Александру II, снискавшему почёт и славу Освободителя у своего народа и народов Балканского полуострова, к царю, который считается, пожалуй, самым образованным и милосердным самодержцем российским, судьба была столь несправедливой и немилосердной.

Не прошло и пяти лет после отмены крепостного права, как раздался выстрел из направленного на него пистолета упомянутого террориста Каракозова.

Не оставляет сомнения, что этот террорист и последовавшие его примеру другие террористы тоже были подвержены пресловутому «европейничанью». Разумеется, для русского терроризма были свои социально-политические причины. Но каждый из русских террористов видел себя новым Робеспьером или Маратом, хотя и прикрывал свои амбициозно-психопатические поступки и устремления высокими словами о коренных преобразованиях всей русской жизни.

Но неизменно возникает вопрос: «Разве можно достичь справедливости актом, в котором изначально присутствует вопиющая несправедливость – убийство человека, кем бы он ни был – царской ли особой или простым смертным?!»

И всё-таки террористы добиваются своей цели. В результате совершённого коллективного покушения на императора Александра II 1 марта 1881 года после тяжелейшего ранения он скончался.

Словно за какие-то далёкие – далёкие грехи, его личные или всего предшествующего рода, с ним расправилась безжалостная своей тёмной и неумолимой силой карающая судьба.

Вся Россия была потрясена этим злодейством. В просвещённых кругах говорили, что оно было следствием заговора, нити которого необходимо искать за границей. В сложный и до предела запутанный клубок сплелись замыслы, вожделения и события. Как утверждает в своём письме дочь великого русского историка Елизавета Николаевна Карамзина новому царю Александру III, исполнители этого злодеяния, хотя и были отечественные ироды, но они сами стали жертвами «исчадия зверского безверия западной цивилизации…»

Парадокс истории в том и состоял, что экзальтированные заговорщики, совершившие цареубийство, не сомневались и даже чуть ли не мистически были уверены в том, что своё чёрное дело они творили по собственной воле ради освобождения великой России. По сути же, как общественное и идеологическое явление это было то же европейничанье, но только на другом социальном полюсе. В исторической перспективе их деяния и деяния подобных им фанатиков оказались порочными, они вели великую страну к гибели.

Колесо истории раскручивалось всё сильнее и сильнее, набирая бешеные обороты…

С воцарением нового императора Александра III в России наступает новая эпоха, которая является предметом других трудов историков и беллетристов.

Послесловие

Суть вынесенных в эпиграф настоящего исторического повествования слов: «Как свет былого в грядущее нам озаряет путь», – в том и состоит, чтобы ныне и присно российские политики при решении кардинальных проблем и при заключении международных договоров помнили уроки минувшего и руководствовались исключительно национальными интересами, а не попытками кого-то умиротворить или кому-то понравиться (своим ли власть предержащим или чужеродным авторитетам).

В недавнем прошлом нашей страны немало примеров, когда именно этими, а также личными страстями руководствовались облечённые властью политики, иные даже высшей государственной властью.

Они были лишены чувства исторической ответственности, идеологически подчинившись западным ценностным установкам, замешанным на эгоцентризме.

И что из этого вышло? Тоже всем хорошо известно. Великая страна, не подвергаясь внешней агрессии, развалилась. А вследствие этого распалась и вся прежняя система мирового устройства.

Если метафорически представить большую многонациональную страну как отдельного индивидуума, то люди, повинные в уничтожении СССР, поступили точно так же, как те террористы, которые покусились на жизнь российского императора Александра II. Только результаты их деяний справедливо будет называть всесокрушающими.

С огромным трудом и с колоссальным напряжением, а в последние годы с немалыми людскими потерями Россия выбирается из глубочайшего кризиса. И, судя по всему, дорога предстоит ещё ой! как длинная…

В кризисе этом страна оказалась «по милости» тех доморощенных политиков, которые, как отмечал Н.Я. Данилевский, привыкли смотреть на происходящие процессы не с русской, а с европейской точки зрения и ставили общеевропейские интересы выше собственных, национальных.

Пора это понять. Пора избавляться от эпигонства и комплекса неполноценности. И относиться к происходящему в мире рационально. А это значит, что позитивное в мировом, в том числе западном опыте, нужно брать, если оно полезное для нас, но отвергать то, что совершенно неприемлемо и чуждо нам как самобытной и самодостаточной цивилизации.

Под действием сил геополитической гравитации все бывшие «друзья» и сочувствовавшие мощному Советскому Союзу оказались втянутыми в орбиту интересов современного внешнеполитического гегемона. На этом неблаговидном поприще изрядно потрудились как внешние, так и наши внутренние русофобы.

Оправдалась истина, которую автор услышал от одного из самых авторитетных советских дипломатов Георгия Марковича Корниенко, который с 1977 года по 1986 год был первым заместителем министра иностранных дел СССР, что «внешняя политика с позиций слабости не проводится».

И самый последний наглядный этому пример в дипломатической сфере – пресловутые Минские соглашения, подготовленные после кровавого государственного переворота на Украине. За них в течение ряда лет отчаянно сражалась современная российская дипломатия. И говоря о них же, вся западная властная верхушка с вопиющим, вызывающим цинизмом (или, говоря словами Данилевского, – криводушием), призналась, как она умело из года в год обманывала своих российских коллег.

Конечно, такая позиция российской дипломатии была мотивирована, прежде всего, попытками не допустить кровопролития. Но причина её провала всё-таки кроется в экономической и военно-политической слабости страны.

Именно потому, что на Берлинском конгрессе 1878 года российская дипломатия выступала с позиций слабости, как с точки зрения предварительной подготовки к этому форуму в интересах стратегической безопасности своего государства, так и в смысле профессиональной непригодности российской делегации, она потерпела сокрушительное поражение. Это повлекло за собой вместе с другими внутренними и внешними факторами такие последствия, которые вызвали коренные перемены во всей жизни нашей страны и европейского континента.

В том и заключается смысл нашего повествования, чтобы пример былого исторического опыта послужил напутствием современным и будущим российским служителям музы внешней политики находить верные пути выхода из запутанных до пределов лабиринтов мировой дипломатии. И при этом не забывать, что за внешней политикой и её официальной стороной есть ещё и другая, тайная, которая зачастую оказывается более могущественной.

Ныне так называемые партнёры России сбросили маски. И обескураженный мир увидел, до какой степени в их современных наследниках деградировала былая великосветская лощеность Талейрана, Бисмарка и Пальмерстона.

Они всеми силами пытаются удержать своё доминирование в мире с помощью насилия и неоколониальных методов. Они забыли или делают вид, что забыли базовые основы дипломатии: суверенное равенство больших и малых государств, уважение партнёра, невмешательство во внутренние дела других государств, равная безопасность, договоры должны выполняться, право народов самим определять пути своего развития и т. п.

«Какая убогость, умноженная на невежество, вульгарность и вопиющую глупость! Эти господа унаследовали от своих предшественников самые худшие качества. Они лишены всяких гуманных принципов, нечистоплотны морально и не брезгуют ничем – только бы ослабить, а ещё лучше сокрушить Россию» – дивятся такой перемене здравомыслящие люди.

Метаморфозы, которые произошли с властной элитой западного мира, напоминают судьбу главного героя, которую Оскар Уайлд пророчески воплотил в своём романе «Портрет Дориана Грея».

Как говорится, ныне ставки велики.

Перед отечественной дипломатией стоит ответственнейшая миссия – не только спасение нашей страны от наглых и всё возрастающих воинственных нападок зарвавшейся в своей безнаказанности своры коллективного Запада, но и спасение от термоядерного уничтожения всего живого на Земле.

Автору доставляет большое удовольствие выразить глубокую признательность за содействие при подготовке этой книги Историко-документальному департаменту МИД России, а также Владимиру Великову, Арсению Замостьянову, Калине Каневой, Александру Тамбовцеву, Николаю Фортакову и Сергею Щербакову.

Особую благодарность выражаю Калине Каневой за предоставленные фотографии из её личного архива.

Оглавление

Несколько слов в начале

Предисловие

Глава 1 Посол её величества

Глава 2 Канцлер князь Александр Михайлович Горчаков

Глава 3 «Москов-паша»

Глава 4 Перед бурей

Глава 5 «Эпопея полная геройства и стыда»… Иван Вазов

Глава 6 Трагедия на берегах Босфора

Глава 7 Ливадийские секреты

Глава 8 Константинопольская конференция: надежды и разочарования…

Глава 9 Война и дипломатия

Глава 10 Сан-Стефанский договор: краткий мир, но проблемы – на долгие времена

Глава 11 Крушение надежд – Берлинский конгресс

Глава 12 Посеешь ветер, пожнёшь бурю

Послесловие