История Первой мировой войны (fb2)

- История Первой мировой войны 18287K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Максим Викторович Оськин

Максим Викторович Оськин
История Первой мировой войны

© Оськин М. В., 2014

© ООО «Издательский дом «Вече», 2014

Памяти моего деда Степана Николаевича

Введение

1914 год предопределил судьбу нашей Родины как минимум на век вперед. В 1914 году Российская империя вступила в мировую борьбу. В 1917 году в России началась Великая русская революция. В 1921 году в основном закончилась Гражданская война и у власти утвердилась партия большевиков, предпринявшая грандиозный и далеко не однозначный по своему процессу и последствиям социальный коммунистический эксперимент. Девяносто лет назад наша страна приняла самое активное участие в тех событиях, что самым кардинальным образом изменило жизнь на одной шестой части суши нашей планеты. И уже почти век как в России больше нет монархии.

Россия стала первой европейской страной, в которой в двадцатом столетии рухнула монархия. Представляется почти невероятным, что могущественная стовосьмидесятимиллионная Российская империя, занимавшая одну шестую часть суши, включавшая в себя более двухсот наций и народов, перед которой трепетал любой враг, в одночасье рассыпалась как карточный домик. Спустя всего какой-то год после крушения царизма о своей независимости объявили Польша, Финляндия, страны Прибалтики, Украина, Закавказье. В то же время вчерашние противники и союзники с увлечением планировали раздел нашей страны – «русского наследства».

Как ни странно, не существовало достаточно мощных объективных предпосылок падения режима последнего всероссийского императора Николая II. Конечно, страна испытывала определенные трудности, но многим воюющим державам приходилось еще хуже. Военные годы – они всегда не сахар, и если сравнить жизнь россиян в периоды обеих мировых войн, то невзгоды Первой мировой войны покажутся детскими перед теми трудностями, что испытывали наши деды в Великую Отечественную войну. Враги держались на грани. Германия и Австро-Венгрия ввели продовольственные карточки уже в 1915 году. Турция оборонялась только за счет немецкой помощи. Не лучше приходилось и союзникам. Снабжение Великобритании находилось под постоянной угрозой вследствие действия германских подводных лодок. Французы были вынуждены резко снизить нормы потребления. В то время, как минимум половина жителей русской деревни в период Первой мировой войны повысила качество потребления, не только несколько лучше питаясь, но и покупая ранее недоступные предметы роскоши.

Можно сказать, что Россия потерпела на фронтах ряд поражений, однако кому приходилось лучше? Итальянцы вообще воевали исключительно потому, что львиную долю противостоящих Италии австро-венгерских армий поглощал Восточный (Русский) фронт (как только Восточный фронт застыл в тисках революции, австрогерманцы немедленно опрокинули итальянскую армию при Капоретто, и только французская помощь спасла Италию от гибели). Бельгия и Сербия были оккупированы Германией и ее союзниками, но непокоренные нации продолжили борьбу в составе союзных армий и после победы по праву воспользовались ее плодами.

В свою очередь, после того как в 1914 году устояла Франция, а в 1915 году – Россия, стало ясно, что поражение Центральных держав – Германии и ее союзников – есть лишь вопрос времени. В 1916 году неприятеля хватило только на разгром Румынии, но на всех прочих фронтах Центральные державы ушли в глухую оборону. Да, не все складывалось гладко для технически необеспеченной и привыкшей воевать большой кровью русской армии. Но ив 1916 году тяжелые поражения (Нарочь, Барановичи, Ковель, Румыния) сменялись блистательными победами (Луцк, Черновцы, Эрзерум, Трапезунд). За спиной же Антанты стоял американский экономический гигант, что обеспечивало победу в борьбе на измор.

Очевидно, что причины падения монархии, а вместе с ней и империи могли быть исключительно внутренними. Непредвиденная по своему размаху и социально-политическим последствиям война в государствах с нерешенными внутренними проблемами становилась предпосылкой и последней причиной назревшей революции. Многонациональные Российская, Австро-Венгерская, Османская империи являлись первыми потенциальными жертвами произошедшей в 1914-1918 годах, по меткому определению А. Е. Савинкина, «войны-революции»^[1].

Первая мировая война велась за империалистический передел мира ведущими странами планеты, так называемыми великими державами. Российская империя, также состоявшая в «клубе» великих держав, не могла остаться равнодушной к этой схватке. Другой вопрос, что русскому военно-политическому руководству надлежало всеми силами стараться остаться в стороне от Большой европейской войны как раз вследствие нерешенности внутренних проблем, которые в начале двадцатого века приобрели уже системный характер. Рецензируя труд В. В. Поликарпова «От Цусимы к Февралю», М. А. Фельдман совершенно справедливо замечает, что «гигантские просторы Российской империи, локально затронутые индустриализацией, относительно небольшое и преимущественно бедное население исключали саму возможность подготовки к войне, как важнейшей общенациональной задаче. Думается, что такой вывод автора является важнейшим тезисом, имеющим методологическое значение»^[2].

Это прекрасно понимал последний выдающийся «государственный человек» Российской империи П. А. Столыпин, отказавшийся от традиционной активизации имперской внешней политики во имя сосредоточения на наиболее назревших внутренних проблемах. Прежде всего, решения аграрного вопроса и урегулирования взаимоотношений между царским режимом и отечественной буржуазией. Не зря еще в марте 1911 года, незадолго до своей гибели (или намечавшейся императором отставки своего премьер-министра), П. А. Столыпин предупреждал Николая II: «Я за пять лет изучил революцию, и знаю, что теперь она разбита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет»^[3]. Спустя ровно пять лет после этих слов Российская империя приближалась к порогу новой революции, той, что все-таки смела династию Романовых, а вместе с ней и русскую монархию.

Характерным явлением начала двадцатого века стал тот факт, что, наверное, впервые ведущий континентальный гигант – Россия – встал на сторону западноевропейских «держав моря» против своих традиционных союзников. На протяжении полутора веков перед четырнадцатым годом великая евразийская держава (Россия) и гегемон Центральной Европы (Германия), являясь географическими соседями, не воевали друг с другом, и даже, напротив, как правило, являлись союзниками. Такое положение обусловливалось традиционными экономическими, культурными, военно-политическими связями. А также – родством правящих династий и общностью монархических интересов.

И вдруг все изменилось. Российская империя оказалась в союзе с буржуазными странами Запада, Великобританией и Францией, которые противостояли европейским монархиям в лице Германской и Австро-Венгерской империй. Неестественность этого союза и парадоксальность русско-германского противостояния стали одним из определяющих векторов развития мировой политики в XX столетии. В обеих мировых войнах наша Родина – Россия-СССР – воевала с Германией, имея в качестве своих союзников атлантические державы: Соединенные Штаты Америки, Великобританию, Францию.

Одним из характерных моментов противоборства прошлого века стало то обстоятельство, что в развернувшихся в Европе мировых противостояниях одна только Россия удерживала против себя половину и более сил общего противника, олицетворяемого Германией и ее союзниками. В то же время союзные России страны, пользуясь выгодами своего географического положения и технического потенциала, как правило, стремились выждать благоприятного исключительно для себя хода событий, дабы не только нанести поражение Германии, но и одновременно максимально ослабить Россию – своего естественного соперника и конкурента.

Интересно, что по окончании обоих мировых конфликтов Запад, поставив Германию на колени, одновременно «протягивал ей руку помощи», заключавшуюся в некоторых послаблениях взамен на военное сдерживание России. Тем самым Россия и Германия вновь разводились «по разные стороны баррикад»: даже одержав победу, Запад опасался возможного союза России и Германии. И это тоже неспроста, ибо такой союз был естественным как с исторической, так и с геополитической точки зрения. Вовлекая в орбиту своего влияния то Германию, то Россию, атлантическим державам удалось не допустить усиления континента в борьбе за планетарное превосходство. В итоге единственной сверхдержавой, претендующей на «защиту своих интересов» в любой точке земного шара, в конечном счете стали укрывшиеся за непреодолимым водоразделом Атлантики Соединенные Штаты Америки.

Русский меч всегда лежал тяжелым грузом на весах мирового противостояния. Однако действовал он, к сожалению, слишком часто во имя интересов своих западных союзников, которые вовсе не были склонны к адекватной отдаче и жертвам, нежели в собственных интересах. Запад требовал русской крови взамен любой своей помощи: оружия, продовольствия, сырья, других необходимых материалов. При этом в годы Первой мировой войны союзные поставки шли в счет будущего долга России, а русская кровь подразумевалась как бесплатная жертва во имя достижения общей победы. Русская монархия в 1914 году сделала определяющий выбор, фактически предопределив внешнеполитическую ориентацию страны в первой половине двадцатого века.

В отличие от Великой Отечественной войны в 1914-1917 годах Восточный (Русский) фронт Первой мировой войны так и не стал главным. Не здесь был окончательно разбит враг, и не здесь стояла большая часть непосредственно германских войск. Однако Восточный фронт нельзя однозначно назвать и второстепенным: Россия одна сковывала до половины вооруженных сил коалиции Центральных держав (в годы Второй мировой войны эта цифра возрастет еще более). В то же время против другой половины вооруженных сил немцев и их союзников сражались французы, англичане, американцы, бельгийцы, итальянцы, сербы, португальцы и солдаты многочисленных колоний западных государств вместе взятых. Именно поэтому вклад Российской империи в общую победу неоценим. И именно поэтому наши вчерашние союзники постарались сразу же по достижении общей победы забыть о роли России, замалчивая ее действительное участие в войне. И именно поэтому горькие уроки прошлого должны стать руководством для действий в будущем, чтобы не допустить тех ошибок, что когда-то самым негативным образом отразились на жизни нашей Родины – России.

Глава 1
Накануне первого выстрела

Начало двадцатого столетия вполне логически наследовало свои корни в веке девятнадцатом – веке Просвещения и Прогресса. Девятнадцатый век, невзирая на массу войн и конфликтов (начиная от наполеоновских походов и заканчивая Крымской и франко-прусской войнами), тем не менее не отличался особенной жестокостью и насилием. Профессиональные армии (даже всеобщая воинская повинность революционной и Наполеоновской эпох во Франции не стала таким уж особенным исключением) сталкивались друг с другом на полях сражений, а на население прифронтовых и оккупируемых областей ложилась лишь тяжесть издержек военного времени. Австро-прусская 1866 года и франко-прусская 1870-1871 годов войны также в принципе не изменили общей картины, возможно ввиду своей скоротечности. Однако привлечение к отбыванию воинской повинности значительной части мужского населения государств Европы, и столкновение в военных конфликтах уже не государей, а наций, стали прологом к мировым «бойням» следующего столетия.

Девятнадцатый век стал столетием расцвета европейского искусства, взлета науки и технического прогресса. Во многом так и не удалось приблизиться к великому мастерству прошлого, но в отношении общей культуризации Европейского континента девятнадцатый век стал рубежным. Но точно так же, помимо прочего, девятнадцатый век стал временем революций в Европе и во всем мире.

Однако в то же время сплочение европейских монархий перед натиском революции было, как никогда ранее, очень и очень тесным. Интервенции держав Священного союза в Испанию, Италию, Венгрию, Грецию и т.д. доказали это на практике. И все-таки именно девятнадцатый век привнес в будущее такого социально-политического процесса, как война, два негативных фактора, ставших базой для отказа в двадцатом столетии от гуманности и вящей рыцарственности, свойственной конфликтам предшествовавшего столетия. Мировой конфликт XX века, дважды разражавшийся ожесточенными и не имеющими прецедента по своей жестокости войнами, вплоть до ядерных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки в 1945 году, не потушенный и поныне, имел свои корни как раз в этих факторах.

Во-первых, выступавшие ранее единым фронтом против остального мира европейцы разделились на военно-политические блоки по поводу обострившихся колониальных проблем. «Раздел мира» фактически совершился лишь двумя морскими державами – Великобританией и Францией. Небольшие «куски» в Африке и Америке имели Голландия, Бельгия, Португалия, Испания, но ни одно из этих государств в девятнадцатом веке уже не являлось великой державой. Между тем обладание колониями являлось одним из существенных признаков жизнедеятельности великой державы, ибо от этого фактора зависело как участие государства в мировой торговле, так и развитие экономики страны, выступавшей базисом великодержавности.

Объединенная после 1870 года Германия, чья экономика развивалась столь бурными темпами, что оставила позади все страны Европы, в том числе и Великобританию, так же, как и прочие страны, нуждалась в колониях и торговом флоте. Но «свободных», не колонизованных территорий оставалось до обидного мало, а на море господствовал английский флот, за чьей спиной уже зримо поднимал голову заокеанский гигант – Соединенные Штаты Америки. Если Франция худо-бедно развивала свою морскую торговлю, благодаря многочисленным колониям в Африке, а экономика Центральной Европы и Балканского полуострова год за годом подминалась Германией, то сама Германия, в силу своего экономического развития претендовавшая на европейскую гегемонию, почитала себя необоснованно «обиженной» ограниченным масштабом доступа к ресурсам планеты.

Италия также поздно вступила на путь колониальных захватов, однако она ни в коем случае не могла испытывать слишком больших амбиций, ибо для того не существовало никаких предпосылок – ни экономических, ни демографических, ни военно-политических, ни каких-либо прочих. Фактически Италия считалась великой державой лишь благодаря своему географическому положению в Средиземноморье. Австро-Венгрия, невзирая на положение великой державы в мировой политике, вообще не имела колоний (хотя и существовала на географической карте мира Земля Франца-Иосифа).

Российская же империя, еще не успевшая как следует колонизовать своих громадных сибирских и дальневосточных просторов, и так медленно продвигалась в глубь Средней Азии в направлении Афганистана и Ирана, где на горизонте уже маячили Персидский залив и Индия, а значит, практически неизбежный конфликт с Великобританией. Экономически Россия была еще довольно слаба, чтобы ускорить темпы своего продвижения на Азиатском континенте, поддерживая свои великодержавные амбиции и претензии военной силой и географическим фактором, – начиная с восемнадцатого столетия европейцы могли думать все, что им было угодно, но не считаться с Российской империей, грозно вставшей со времен Петра Великого на востоке Европы, они уже не могли.

Вдобавок ко всему во второй половине девятнадцатого века к колониальной «гонке», неизбежно имевшей следствием «гонку вооружений» (и здесь технический прогресс оказался как нельзя более кстати), подключились неевропейские страны, претендовавшие на роль великих держав – Соединенные Штаты Америки и Япония. Именно эти государства войнами «открыли» эпоху империализма, победоносно утвердив в них свой новый статус на планете, – испано-американская война 1898 года и русско-японская война 1904-1905 годов (англо-бурская война 1899-1902 гг. в этом контексте представляется как первая «ласточка» грядущего глобального противостояния между Великобританией и Германией). Новые крупнейшие «игроки» на мировой арене отнюдь не способствовали стабильности в международных отношениях.

Характерно, что последней военно-дипломатической акцией, в которой государства Европы встали единым фронтом против Азии, стало подавление «боксерского» восстания в Китае в 1900 году. Как раз рубеж веков. Впоследствии европейцы стремились ослабить своих конкурентов в Европе и мире руками азиатов. Русско-японская война в своей основе имела конфликт между Россией и Великобританией. Тот самый конфликт, что разрастался в течение девятнадцатого века по всему земному шару. Это, например, и стремление Российской империи завладеть Черноморскими проливами, и поддержка различных сторон во время Гражданской войны 1861-1865 годов в США, это и скрытая борьба на всех океанах (особенно в Тихоокеанском регионе), это и русская сухопутная угроза британской Индии параллельно с английской морской угрозой русской международной торговле на всех морях.

Само участие Японии в войне против России не могло бы иметь места, не предоставь англичане и американцы крупных займов японской военщине как раз для ведения антирусской войны. В то время русский колосс представлялся англосаксам гораздо большей угрозой, нежели сравнительно небольшое островное государство Азии. Перл-Харбор и Сингапур 1941-1942 годов станут ответом Великобритании и Соединенным Штатам Америки со стороны японцев на отказ от общеевропейской политики в общепланетарных масштабах.

Во-вторых, важнейшим фактором изменения характера вооруженных конфликтов и международных отношений стал прогрессирующий с каждым десятилетием в Европе национализм. Объединение последних крупных национальных государств в Европе – Германии под эгидой Пруссии и Италии под первенством Пьемонта – выдвинуло на первый план национальные империи. Великие державы, выстроенные на феодальных принципах монархического сюзеренитета, отжили свой век. Масла в огонь подливало то обстоятельство, что среди всех великих держав Европы к 1914 году Австро-Венгрия и Россия оставались многонациональными империями.

Однако Австро-Венгрия постепенно распадалась, пусть пока еще духовно (сам дуализм Дунайской монархии говорил, что и государственно-географический распад не за горами), а Россия все-таки находилась на восточной оконечности Европы, являясь одновременно как Евразией, так и Азиопой. Поэтому в отношении русских данный фактор немного «опаздывал» в своем развитии: тем не менее в течение всего двадцатого века существование Российской (Советской) империи во многом поддерживалось центростремительной силой оружия и перекачкой средств из центра на периферию. К сожалению, с тем, чтобы окончательно развалиться к началу нового тысячелетия.

Европейский национализм, во-первых, выдвинул приоритет собственной нации перед общеевропейским единством (сейчас мы видим обратный процесс, конструируемый странами Европы вследствие факторов экономического порядка), что заведомо обрекало государства на вооруженный конфликт за «спорные» территории. Ведь даже в Европе существует масса территорий со смешанным в национальном отношении населением. Кроме того, национализм постепенно и совершенно логично перерастал в шовинизм – резкое отторжение всего инонационального и провозглашение собственной нации даже не просто «первой среди равных», но «исключительной». Наиболее отчетливо этот процесс, вплоть до расистских «научных теорий» после Первой мировой войны), расцвел как раз в Германии, являвшейся в девятнадцатом веке наряду с Францией культурным лидером Европейского континента.

Безусловно, германский национализм никоим образом не явился плодом только лишь культурного развития страны (напротив, германская культура и искусство XIX века говорят об обратном), но стал заложником политического и экономического процессов в мировом масштабе. Действительно, бурнейший подъем немецкой экономики и выдвижение Германии на роль европейского лидера с конца девятнадцатого века не могли мирить немцев с тем положением, которое Германия занимала на планете. Ведь даже понемногу регрессировавшая Франция, делавшая капитал, прежде всего, с помощью банков, а не с помощью промышленности, имела куда больше возможностей и вариантов, способствовавших ее экономическому развитию. И все это – благодаря колониям и морской торговле. О Великобритании, державшей в своих руках ключи к мировым торговым путям, и говорить нечего. Терять роль «морского перевозчика» и «мастерской мира» англичане не собирались. И потому немцы сделали главную ошибку – ставку на грубый национализм, что в конечном счете оттолкнуло от них весь континент, ибо вызов был брошен всем сразу одновременно.

Экономический взлет после 1870 года, опиравшийся как на объединенную страну, так и на французские репарации, заставил Германскую империю приступить к захвату колоний и строительству флота, как торгового, так и военного. И если первоначально германская экспансия удерживалась в твердо очерченных рамках, установленных дальновидной дипломатией О. фон Бисмарка, то после его отставки немцы открыто бросили вызов прочим великим державам европейского континента. Это в самой ближайшей перспективе вело к борьбе с могущественной Великобританией, которая никоим образом не могла смириться с утратой исключительно прибыльной роли «мирового перевозчика». Английские авторы указывают: «Германия, которая в 1871 году не была мировой державой, стала осознанно стремиться к этому лишь после отставки Бисмарка в 1890 году… в Европе, как считали многие немцы, их страна находится в “окружении”. После 1897 года вожди Германии стремились вырваться из него и приступить к экспансии. Все это предполагало неизбежный конфликт с Британией… Морское могущество было столь же необходимо для поддержания британской “изоляции”, сколь мощь Германии на суше – для поддержания системы союзов, членом которой она являлась»^[4].

Англо-германский конфликт, разрастаясь, вовлекал в свою орбиту всю Европу и, понятно, все великие державы, каждая из которых имела свои собственные (и порой глобальные) цели в этом конфликте. Исследователь европейской цивилизации последних двух столетий пишет: «…для двух главных противников, Германии и Великобритании, границей могло стать только небо, поскольку Германия стремилась занять то господствующее положение на суше и на море, которое занимала Великобритания, что автоматически переводило бы на второстепенные роли и так сдававшую позиции британскую державу»^[5]. Невзирая на то, что современники своевременно определили англо-германскую природу назревавшей Большой европейской войны, правительства всех стран не собирались оставаться в стороне. При этом, что парадоксально, в каждом государстве правители заранее выбрали свою собственную группировку и затем делали все возможное, чтобы не остаться в стороне от вооруженного конфликта. Деятельность отдельных трезвомыслящих государственных деятелей не имела успеха.

Все-таки первенствующая роль лидера в разжигании внутреннего национализма принадлежала Германии. В политическом отношении Второй рейх был еще очень молод, а потому сравнительно непрочно спаян внутри самой страны. Именно поэтому, дабы спаять немцев общностью исторической судьбы в духовном плане, помимо ставки на общегерманское прошлое, императорская власть сделала ставку на национализм. И, бесспорно, этот шаг сильно скрепил узы ганноверцев, баварцев, гессенцев, баденцев, саксонцев и всех прочих германских областей под руководством пруссаков, что и было подтверждено в мировых войнах двадцатого века. А ведь странно было бы вспомнить, что еще в 1866 и 1870 годах часть германских государств с оружием в руках боролась на стороне Австрии или Франции против Пруссии.

Национализм, как ведущая линия внутриполитического развития общества и государства, особенно усилился после восшествия на престол молодого кайзера Вильгельма II и отставки мудрейшего канцлера О. фон Бисмарка. В этот период Германия сделала ставку на своеобразную «политическую автаркию», рассчитывая чуть ли не в одиночку противостоять всем тем, кто не пожелает утверждения в центре Европы нового гегемона. А это – все прочие европейские великие державы.

Ставка верховной власти Германии на национализм породила такое явление, как «милитаризация общества», ведь национальную исключительность пришлось бы неизбежно отстаивать оружием. За образец был взят идеал прусского офицерского корпуса, армия становилась «школой» для всего населения, в стране усиленно насаждались и поддерживались разнообразные военно-спортивные кружки, патриотические общества и т.д. Утверждаясь среди гражданских лиц, агрессивный национализм в свою очередь бумерангом влиял на вооруженные силы, еще более утверждая их в собственной значимости и вере в то, что любая проблема не только разрешима с помощью силы, но и в то, что это есть единственно правильный выбор.

Справедливо выражение «Милитаризм – это состояние ума гражданских». Став формирующей силой государства, армия не могла не подчинять своей воле прочие структуры управления страной^[6]. В 1916 году это вылилось в установление военной диктатуры, фактическое отстранение кайзера Вильгельма II от руководства и, наконец, в проигрыш войны.

Спаяв немцев, германский национализм одновременно имел и обратную сторону медали: он вызвал резкое неприятие со стороны прочих государств Европы. Действительно, в годы Первой мировой войны на сторону Германии встали лишь Австро-Венгрия, где коронной нацией являлись те же немцы, да Болгария и Турция, преследовавшие свои собственные цели на Балканах и в Азии и стремившиеся воспользоваться мощью германского оружия для разрешения своих проблем. Вдобавок свою роль играл и личностный фактор: в Турции распоряжалась революционная верхушка младотурок, вызывавшая неприятие у традиционных друзей Османской империи – Франции и Великобритании. В Болгарии правил германский принц – Фердинанд Кобургский. Напротив, в годы Второй мировой войны все союзники Германии стали «друзьями поневоле», что объясняет их почти мгновенный переход на сторону антигитлеровской коалиции после поражений на фронтах войны.

Представляется, что именно германский национализм, как вещь совершенно новая для Германии образца XIX века и абсолютно неприятная для соседей, стал той «последней каплей», что развела Россию и Германию-Пруссию, уже полтора столетия как не воевавших друг с другом, до того, напротив, как правило, выступавших союзниками, в противоположные политические лагеря-блоки, расколовшие Европу. Русские всегда славились тем, что могли совершенно непонятно почему ставить на первое место перед экономическими и национальными интересами страны какие-то моральные факторы. Особенно этим «предрассудкам» бывали привержены руководители российского государства (фактически абсолютным исключением за последние триста лет явились лишь два человека – строителя империй, что всегда связано с огромной кровью, – Петр I Великий, а также И. В. Сталин).

Вероятнее всего, как раз агрессивный немецкий национализм окончательно оттолкнул от союза с Германией русских императоров Александра III и Николая II, которые предпочли военно-политический союз с республиканской Францией против традиционных империй Средней Европы – Германии и Австро-Венгрии. Само собой разумеется, что в основе этих процессов лежали экономические и политические противоречия. Просто для России духовный фактор был всегда чересчур велик, что всегда и подтверждало «шатание» нашей истории из стороны в сторону, в отличие, скажем от тех же атлантических государств (Великобритании и США), всегда выдерживавших наивыгоднейший для них стержневой, магистральный курс.

Что же касается монархических идиом как фактора, скреплявшего Европу в девятнадцатом веке… В начале двадцатого столетия в Европе существовали только две республики – Французская и Швейцарская. Преобладание государств с монархической формой правления было наглядным и неоспоримым. Но ряд европейских монархий уже тогда являлся конституционными, парламентскими: «монарх царствует, а не правит». Эта последняя форма есть не что иное, как приспособление традиционного института феодального общества к капиталистическому строю.

Забыв о том, что каждая страна имеет свои собственные традиции и самобытность, Российская империя также тянулась вслед за Западом к буржуазной монархии. Экономический базис неуклонно тянул за собой политическую надстройку, и движение это было неумолимым и неизбежным. Основные законы 1906 года в сочетании с Манифестом 1905 года и прочим сопутствующим законодательством того нелегкого времени стали русским вариантом конституции в полусамодержавной монархической стране, битком набитой пережитками феодального строя. Право, тогда уж лучше республика.

Из восьми великих держав мира начала XX века – Великобритании, Германии, России, Франции, Австро-Венгрии, Италии, Соединенных Штатов Америки, Японии – шесть являлись монархиями. Причем из этих шести четыре (кроме Великобритании и Италии) были монархиями скорее авторитарного, нежели конституционного плана. По окончании войны в 1918-1920 годах еще на обломках трех держав появятся республики самого различного характера (буржуазная немецкая Веймарская республика, Советская Россия и масса буржуазно-демократических республик, образовавшихся на обломках Австро-Венгрии). Еще одна (Италия) обретет все необходимые черты конституционализма фашистского типа. Фактически в мире останется лишь одна великая держава с легитимной монархией вполне традиционного (хотя уже и «разъеденного» конституционализмом) типа – Япония, рухнувшая в 1945 году. Гибель монархического принципа во всемирном масштабе стала основным шагом к американскому «концу истории», провозглашенному Ф. Фукуямой.

Уже только один этот факт позволяет сделать вывод, что история новейшего времени последовательно и упорно выбивала «из строя» европейские монархические режимы с тем, чтобы к середине столетия не оставить ни одной авторитарной монархии в Европе и среди великих держав. Все это явилось логическим следствием развития такого явления в экономической жизни планеты, как индустриальный капитализм. В политической же сфере начало падения монархичности как явления жизни Европы, явления скорее духовного, нежели материального порядка, положила Первая мировая война 1914-1918 годов.

В Первой мировой войне друг другу противостояли два военно-политических блока: Антанта («Сердечное Согласие») и Тройственный союз (Германия, Австро-Венгрия, Италия), к которым впоследствии присоединялись другие государства мира. Российская империя являлась одним из членов триумвирата Антанты – Великобритании, Франции и России. Заметим, что здесь одна лишь Россия являлась традиционной монархией, в то время как в противоположном лагере все страны являлись монархиями, пусть и шагнувшими несколько далее России по пути буржуазного конституционализма.

Ради противостояния Германии и немецкому влиянию внутри страны в России отставили в сторону многолетнюю борьбу XIX века с Великобританией, непрестанные военные конфликты с Францией, вековую ставку на солидарность монархических режимов перед лицом «революционной заразы». Даже как будто бы не обратили внимания на главного виновника русского унижения в 1905 году на Дальнем Востоке: без финансовых вложений англичан и американцев Япония не имела ни единого шанса в противоборстве с Российской империей. Ради сохранения своей могущественной колониальной империи и роли «мирового перевозчика» англичане лавировали в международной политике, стравливая между собой вероятных конкурентов. Но даже и здесь британцы получили двойную выгоду: и вытеснив русских с Тихого океана, и вынудив их признать борьбу с Германией как приоритетную и единственно необходимую в ближайшей перспективе. В 1912 году князь А. Г. Щербатов писал, что Англия «не имея достаточно боевой мощи для самостоятельного нападения и не испытывая нужды в новых завоеваниях, искусно пользуется соперничеством других стран между собой, чтобы своевременной поддержкой слабейшей стороне ослабить сильнейшую, и, пользуясь истощением после войны обоих противников, занять их место в торговом мире. Нет военного столкновения, из которого Англия не извлекла бы своей выгоды»^[7]. Уход России из Тихоокеанского региона означал ее ненормально прочную «привязку» к европейским делам, в которых русско-германские отношения определились как безусловно конфликтные.

Союз Российской империи и Запада в то время был противоестествен не только в геополитическом, но и в государствообразующем отношении. Россия вела борьбу за преобладание в восточноевропейском регионе (прежде всего – Балканы), а также за недопущение выхода в Черное море через Босфор и Дарданеллы флотов каких-либо иных держав. На этих участках русские геополитические интересы пересекались, ранее прочих, с британскими интересами.

Соперничество с Австро-Венгрией на Балканах до 1914 года поддавалось урегулированию. Экономические интересы буржуазии и давление заинтересованных кругов, связанных с ней, на высшую государственную власть Российской империи, наряду с ярко агрессивной внешнеполитической линией Германии и ее союзников, сделали этот союз вполне реальным. Противостояние России и Германии, искусно подогреваемое державами Запада, растянулось на весь двадцатый век, обескровив обе стороны и вырвав инициативу решения общепланетарных проблем из рук континентальных европейских государственных группировок в пользу атлантических держав – сначала Великобритании, а затем и Соединенных Штатов Америки. Опора политики на мировую экономику твердо руководила действиями рулевых англосаксонских стран, где всегда помнили максиму сэра Уолтера Рэйли: «Тот, кто господствует в водах океана, главенствует в торговле. Тот, кто главенствует в мировой торговле, контролирует мировое богатство, а, следовательно, хозяйничает и во всем мире». Кто ныне контролирует «мировое богатство» – энергию и, следовательно, «хозяйничает во всем мире»?

Смена династических союзов блоковыми образованиями стала прологом к Большой европейской войне, так как теперь упор делался не на союз монархов, а на противоборство народов-наций, в основе которого лежали экономические причины, дополняемые соображениями внутренней политики, геополитики, идеологии, империалистической экспансии. Преобразование средневековых государств в «государства-нации» стало одним из характерных явлений нового и новейшего времени, дожив до наших дней. Борьба за передел мира, развернувшаяся с конца XIX века, стремление нового экономического гиганта – Германии – получить свою чрезмерно большую долю мирового пирога, логически вели к созданию принципиально иных по сравнению с предшествующим историческим периодом военно-политических союзов в Европе. Как считал участник войны и один из первых ее тщательных историков, генерал от инфантерии А. М. Зайончковский, «Заключением франко-русского союза, дополненного военной конвенцией, Россия окончательно порвала со своей традиционной политикой девятнадцатого столетия, базировавшейся на союзе с двумя соседними Центральными державами; она вышла и из своего изолированного состояния. Европа раскололась на два враждебных лагеря, и это неминуемо должно было привести к всеобщему столкновению. Франко-русский союз положил первоначальный фундамент той кристаллизации держав, с которой они встретили мировую войну; он восстановил политическое равновесие Европы, нарушенное образованием Тройственного союза, и уничтожил его доминирующее влияние»^[8].

Бурный экономический рост Германской империи начался после победы во франко-прусской войне 1870-1871 годов, когда тылы Пруссии были обеспечены дружественной позицией России и Австро-Венгрии, а Англия отстранилась от участия в этой войне. Объединение Германии канцлером О. фон Бисмарком, на фоне крушения военной мощи Франции, заложило основы для появления в Европе новой ведущей силы. Экономический рост и явная слабость ближайших соседей побудили немцев задуматься о европейской гегемонии. Затем, с 1890 года, когда германские товары стали успешно конкурировать с английскими, немцы увидели для себя возможность вытеснения Великобритании и с мировых рынков.

Соответственно, в Европе стал складываться союз держав, поставивший целью остановить германскую внешнеполитическую экспансию. Исследователями справедливо отмечается, что 1870 год стал первой предпосылкой грядущего мирового конфликта. В Европе впервые после Наполеона появился гегемон, справиться с которым стало под силу только коалиции других государств – великих держав. «Сохранение многополярной модели равновесия было поставлено под серьезнейшую угрозу возникновением в 1871 году Германской империи на базе объединения германских земель в мощнейший сплошной геополитический массив, включивший в себя преимущественно французские Эльзас и Лотарингию. Контроль Германии над ресурсами двух этих провинций (уголь и железная руда) в момент, когда определяющую роль для военно-технических возможностей государств стали играть металлоемкие производства, способствовал возникновению ситуации, когда сдерживание единой Германии в рамках традиционного “европейского равновесия” методами дипломатии и политики оказалось невозможным. Таковы были структурные предпосылки Первой мировой войны…»^[9]

Русско-французский союз

Такой антигерманский союз наметился между жаждавшими после поражения во франко-прусской войне 1870-1871 годов реванша французами и опасавшимися усиления Германии (как экономического, так и чисто военного) русскими. История тесного сближения Российской империи с Французской республикой берет свое начало в годы правления императора Александра III, вынужденного отказаться от принципа монархической солидарности, так как теперь России противостояла коалиция Германии и Австро-Венгрии, оформленная с участием Италии в 1882 году, – Тройственный союз. Действительно, в австро-германском договоре о союзе, заключенном в 1879 году, 1-я же статья отчетливо указывала будущего противника: «В случае, если бы одна из обеих империй, вопреки ожиданию и искреннему желанию обеих высоких договаривающихся сторон, подверглась нападению со стороны России, то обе высокие договаривающиеся стороны обязаны выступить на помощь друг другу со всею совокупностью военных сил своих империй и соответственно с этим не заключать мира иначе, как только сообща и по обоюдному согласию». Здесь говорится о «нападении со стороны России», однако в 1870 году О. фон Бисмарк превосходно преподал, как агрессивная держава может выставить себя в роли «невинной овечки», – провокация есть превосходная вещь для морального обоснования агрессии.

Отставание России на пути капиталистического развития ослабляло страну как в экономическом, так и в военном отношении. Если раньше Российская империя могла с успехом противостоять коалиции ряда стран Центральной Европы, одновременно являясь несомненным гегемоном в Восточной Европе, то теперь чаша весов качнулась на сторону Германии и ее сателлитов. Вдобавок традиционно недружественной оставалась и позиция Великобритании – неуязвимой для внешнего вторжения с суши и способной изолировать любого вероятного неприятеля на всех морях.

Исходя из собственных опасений и стремясь к реализации давнего принципа «баланса сил» в Европе, в 1875 году русские не позволили немцам окончательно добить французов, и теперь в Германии справедливо стали рассматривать Россию как одно из главных препятствий на пути установления европейской гегемонии. Отечественный исследователь полагает, что «наиболее точной датой» начала подготовки Российской империи к Большой европейской войне «следует считать 1880 год, когда русское правительство утвердило разработанные генерал-адъютантом Н. Н. Обручевым так называемые соображения о планах войны с Германией и Австро-Венгрией. Враждебная позиция этих стран по отношению к России, обозначившаяся еще во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов и на Берлинском конгрессе 1878 года, стала совершенно явной после заключения австро-германского союза в 1879 году»^[10].

Так или иначе, но в любом случае именно Россия всегда вставала последним препятствием на пути любого европейского гегемона, а потому какое-то ухудшение отношений с Германией было объективно неизбежным. Другой вопрос: стоило ли доводить противоборство до мировой бойни? Пока еще немецкая экономика только-только набирала обороты, и Великобритания оставалась в стороне. Однако не за горами было то время, когда англичане станут главным противником немецкого империализма.

Русские дипломаты довольно долгое время пытались сохранять дружественные отношения со всеми странами, и русско-германские договора «о перестраховке» тому наглядное подтверждение. Но в конечном счете лавирование между различными группировками все же не имело успеха, так как угроза со стороны усилившейся и вступившей в антирусский союз с Австрией Германии становилась все явственнее и отчетливее. А выдержать необходимую паузу русская дипломатия не смогла, да, наверное, и не имела к тому объективной возможности.

Оставалось искать союзников и, разумеется, среди великих держав, также недовольных мощью германского империализма. Если учесть, что англичане держались наособицу, то особенного выбора и не было – только Франция, сама искавшая союзников против Германии. Причем франко-германский конфликт мог идти только на уничтожение. Швейцарский исследователь С. Фёрстер верно заметил, что «в период Первой мировой войны цели немцев и французов подразумевали ликвидацию статуса противника как великой державы, и даже раздробление государства-противника, так как каждая сторона определяла другую как основополагающую опасность для собственного существования»^[11].

Старые распри были отставлены в сторону. Дабы обеспечить безопасность от вероятной агрессии держав Тройственного союза на восток, к которому в любой момент могли присоединиться Румыния и Турция, русское правительство пошло на соглашение с Францией, также тщательно подбиравшей союзников в Европе, так как французы не могли воевать с немцами даже один на один. Решающим актом стало подписание военной конвенции 1892 года, которая положила начало антигерманскому блоку, пока еще только в составе России и Франции.

Отметим, что инициаторами заключения франко-русского союза были все-таки французы. Именно Франция не могла допустить нового погрома после 1871 года, и, так как русские также опасались возрастающей мощи Германии, усилившей себя союзом с Австро-Венгрией и Италией, то такой союз не мог не быть заключен. Логика блокового противостояния в Европе с неумолимой поспешностью заменяла старую «систему равновесия». Ю. М. Коробов выделяет причины, по которым руководство Французской республики пошло на союз с самодержавной Российской империей. «Во-первых, можно было рассчитывать на военно-политический союз, основанный не только на временной политической конъюнктуре, но и на более глубинных взаимосвязях, на устойчивых военно-экономических интересах. Во-вторых, всевозрастающее воздействие на эти взаимосвязи оказывало географическое и стратегическое положение России и Франции. Возможность распылить силы Германии на два фронта подкреплялась громадными стратегическими ресурсами России и набиравшей силу военной промышленностью Франции. В-третьих, появлялась возможность не только обеспечения собственных военных потребностей, но и взаимного распределения тягот подготовки к войне между союзниками»^[12].

Конвенция 1892 года была подписана полномочными представителями Генеральных штабов двух держав – генералами Обручевым (начальник русского Главного штаба) и Бойденффре (помощник начальника французского Генерального штаба). Документ был окончательно ратифицирован на высшем уровне в 1893 году. Конвенция определяла русские армии, выставляемые против Германии, в 700-800 тыс. чел., французские – в 1 300 000 чел., однако о сроках выступления пока еще не было и речи. Главным оставалось обязательство совместной войны против Германии, буде та пожелает решить свое стремление к гегемонии оружием: Австро-Венгрия и так следовала в фарватере германской политики, Италия была откровенно слаба, Великобритания оставалась недосягаемой за Ла-Маншем; так что противниками Германии являлись как раз Франция и Россия.

Оба государства обязывались выступить против любого противника из стана Центральных держав в случае нападения того на одну из договаривающихся держав: «Если Франция подвергнется нападению со стороны Германии или Италии, поддержанной Германией, Россия употребит все войска, какими она может располагать, для нападения на Германию. Если Россия подвергнется нападению Германии или Австрии, поддержанной Германией, Франция употребит все войска, какими может располагать, для нападения на Германию». Конвенция по своему характеру была оборонительной, находясь в зависимости от жизнедеятельности неприятельского блока («Настоящая конвенция будет иметь силу в течение того же срока, что и Тройственный союз»), и пока еще не имела взаимозависимости в смысле стратегического планирования каждой из договаривающихся сторон.

Более того, в своей «Записке», представленной императору Александру III, генерал Н. Н. Обручев указывал, что в случае войны с Германией и ее союзниками «мы должны обеспечить полную свободу действий». По смыслу это означало самостоятельное оперативно-стратегическое планирование русской стороны, вне зависимости от желаний французов, сообразно лишь со своими собственными военно-политическими потребностями. Отсутствие координации военных усилий с союзниками против общего противника несколько ослабляло франко-русскую коалицию, но зато сохраняло свободу дипломатического маневра в случае настоятельной нужды.

В любом случае этот документ не позволял немцам добить Францию, так как в таком случае на востоке против Германии немедленно вставала бы Российская империя. Таким образом, данная конвенция в силу расстановки фигур на мировой доске страховала более Францию, нежели Россию, которой пока особенно-то и нечего было делить с Германией. Лишь в первом десятилетии двадцатого столетия, когда военное и политическое могущество Российской империи ослабело, французам удалось навязать русским сроки наступления (на пятнадцатый день с начала мобилизации) и направление удара на Германию^[13].

Договор 1892 года подчеркивал самостоятельную роль Российской империи, просто-напросто подстраховавшейся против набиравшей силу Германии, еще ранее образовавшей свой заведомо агрессивный блок. Теперь русские могли играть на франко-германских противоречиях, чтобы иметь независимость и от британского, и от немецкого внешнеполитических курсов. Но после русско-японской войны 1904-1905 годов, в которой, кстати говоря, не желавшие ссориться с англичанами ради России французы не оказали русским ни малейшей реальной помощи, положение вещей резко изменилось. Именно тогда стало ясно, что при выборе более принципиального союзника для Франции более дороги будут не русские, а англичане. Впрочем, в России этого, очевидно, в высших эшелонах власти до конца так и не поняли.

Ведущий отечественный исследователь международных отношений А. И. Уткин так оценивает русские дипломатические усилия в эпоху образования блоков и союзов в Европе: «Складывается впечатление, что начало эры несчастий России лежит в неверном дипломатическом выборе, предполагавшем союз с Францией и противостояние Германии. Порочными были изначальные посылки. Ныне, в конце века, напрашивается вывод, что России нужен был союз с обеими странами: с Францией (который гарантировал от германской экспансии в Европе), но и с Германией, лидером европейского экономического развития. Россия нуждалась в германской технологии, в германских капиталах и в германских специалистах, в инженерах и организаторах, которых сегодня мы назвали бы менеджерами. Дипломатическое замыкание России на Запад в пику Германии делало ее заложницей неконтролируемых ею политических процессов. Россия, по существу, отдала свою судьбу в чужие руки»^[14].

Действительно, так или иначе, но военно-стратегическое положение государства в системе «европейского концерта великих держав» напрямую зависело от экономики. Экономическое развитие Российской империи в начале XX века приступило к своему настоящему разбегу только с началом осуществления столыпинской аграрной реформы. Львиная доля населения – крестьянство (85 %), стало активно втягиваться в капиталистические отношения. И, что еще главнее, тот источник, что давал половину национального дохода – сельское хозяйство, получил право частной собственности на землю.

Закладывание промышленного потенциала при императоре Александре III во многом блокировалось недостатком рабочих рук и искусственной привязкой крестьянства к земле. С конца 1906 года, когда в ход пошли реформы П. А. Столыпина, деревня стала поставлять городу рабочие руки в значительном количестве, а расширение торговых связей между городом и деревней только укрепляло оборонный потенциал страны. «Мягкая» индустриализация (в отличие от «жесткой» сталинской) с каждым годом набирала обороты, одновременно выводя Россию в разряд первоклассных промышленных держав и сохраняя крестьянское традиционное общество как необходимую составляющую категорию монархического принципа правления.

Тем не менее для того, чтобы получить в руки существенные результаты реформирования и суметь ими воспользоваться, требовалось время. И время немалое: как известно, сам П. А. Столыпин требовал не менее двадцати лет мира. Это – минимум. Поэтому «рассчитанные на десятилетия, столыпинские реформы не давали мгновенного, непосредственного эффекта в плане сиюминутного улучшения жизни большей части населения. Оставаясь государственно мыслящим и ответственным политиком, Столыпин, в отличие от лидеров леворадикальных партий, не был демагогом, сознавая эфемерность, а главное – аморальность беспочвенных, объективно не обеспеченных обещаний»^[15]. В распоряжении России оказалось только всего-навсего семь с половиной предвоенных лет, часть из которых ушла на восстановление того положения вещей, что существовало до русско-японской войны 1904-1905 годов и Первой русской революции 1905-1907 годов. Следовательно, в любом союзе с тем или иным европейским блоком (Антанта или Тройственный союз) Российская империя оказывалась в подчиненном положении. Причина тому – отсталость экономического развития нашей державы на данный момент времени.

Но удивительно не это. Удивительно, что, оказавшись в подобном цейтноте, русская государственная власть не только рьяно бросилась в один из военно-политических блоков (Антанта), но и проповедовала наступательную войну, также, наряду с прочими странами подталкивая события к своей развязке – Большой европейской войне, которая на деле вылилась в мировую войну. Иначе говоря, наиболее разумным поведением российского руководства после 1907 года стал бы отказ от своего жесткого позиционирования в военно-политическом отношении и тем более отказ от проведения такой активной внешней политики в Европе, что непрестанно сталкивала Россию с другими великими державами.

Однако же на деле, чем более преодолевались последствия японской войны и революции в политической и экономической сферах, тем более активной и наступательной становилась русская внешняя политика. Чуть накопленный экономический «жирок» уже побуждал российских «ястребов» бряцать оружием, выступая затравщиком войны, но ускользая в кусты при неблагоприятном ее ходе. Такая позиция как нельзя более соответствовала интересам союзников и противников – Франции, Великобритании и Германии, – заинтересованных в участии России в предстоявшей войне. Правда, чем дальше, тем больше зависимость от французских займов подчиняла себе суверенитет русской внешней политики, подламывая его в пользу активности России в Европе, против Германии. Восточный союзник Франции имел, «конечно, право на собственные стратегические интересы», но кредитовался «под обязательство действовать, прежде всего, в поддержку французов»^[16].

Точно так же была спровоцирована немцами активная позиция Австро-Венгрии, где вместо широкомасштабных внутренних реформ, нацеленных на разрешение национальных проблем и трансформации империи в федерацию, власти перенесли центр тяжести на внешнюю политику. И Российская, и Австро-Венгерская монархии в силу своего экономического развития играли неравноправную роль в собственном военном союзе. В то же время позиционирование именно этих стран стало наиболее запрограммированным и оттого в значительной степени подверженным внешнему давлению со стороны более мощного партнера.

Отечественный исследователь правильно считает, что жесткие союзнические отношения с любым из сложившихся военно-политических блоков были неприемлемы для Российской империи в начале двадцатого столетия. «Наилучшим вариантом политики и военной стратегии для России было бы сохранение того положения, в котором она находилась до присоединения к Антанте, т.е. нейтралитета, но при этом нейтралитета, обеспеченного достаточно мощными сухопутными и военно-морскими силами, способными вести, прежде всего, эффективные оборонительные сражения…»^[17] Возможен ли был такой нейтралитет? Вполне вероятно, что да. Но при этом уже далеко не все зависело от самих русских. Ни союзники, ни противники не желали русского оборонительного нейтралитета и потому заняли откровенно грубую позицию в отношении России: французы активно втягивали Российскую империю в свои проблемы с немцами из-за Эльзас-Лотарингии, а немцы желали бескомпромиссно и единолично господствовать в Европе, определив Франции участь второстепенной державы и намереваясь оттеснить Россию в Азию.

Итак, в свою очередь немцы после смерти русофильствующего старого императора Вильгельма I, воевавшего вместе с русскими еще против Наполеона, перестали дорожить тесным и верным союзом с Россией. В немалой степени это определялось нежеланием русского вмешательства в германские дела, столь ярко проявившегося в эпоху императора Николая I, считавшего малые германские государства чуть ли не своей «вотчиной». Канцлер единой Германии граф О. фон Бисмарк сделал все возможное, чтобы обеспечить независимость своей родины от любого иностранного вмешательства, в том числе и русского. И с объективной точки зрения это вполне понятно: поодиночке германские государства не могли и думать о каком-либо соперничестве с могущественной Российской империей. Зато единая Германия уже резко превосходила Россию по параметрам своего экономического развития, что становилось залогом и военной мощи, и положения на международной арене.

Однако Бисмарк всегда помнил, что Россия не является жизненным врагом Германии, а потому никогда не доводил дела до открытой ссоры между двумя странами, не говоря уже о вероятном военном столкновении. Напротив, русско-германский союз был не по зубам любой коалиции прочих европейских держав. Но после отставки Бисмарка положение вещей переменилось самым радикальным образом. Отказавшись продлить «договор перестраховки» (договор 1887 года о ненападении между Россией, Германией и Австро-Венгрией, долженствовавший периодически продлеваться, как итог бисмарковского «союза трех императоров») в 1890 году, молодой кайзер Вильгельм II окончательно дал понять, что военно-политический союз Германии и Австро-Венгрии отныне будет жестко направлен и против России. Такое положение означало, что в борьбе за влияние на Балканах австрийцы всегда будут иметь преимущество, так как за их спиной стоял германский экономический гигант. Естественным следствием этого отказа и стала франко-русская конвенция 1892 года.

Интересы России и Австро-Венгрии на Балканском полуострове пересекались самым решительным образом. Экономическая отсталость двуединой монархии и отсутствие у нее колоний неизбежно делали единственным объектом экспансии Балканы. Россия же не могла оставить на произвол судьбы православные народы полуострова. Отсюда и трения, скатывавшиеся на грань военного конфликта. Тень германской мощи за спиной двуединой монархии означала, что в балканских делах отныне Австро-Венгрия имеет сильнейшего союзника. Итоги Берлинского конгресса 1878 года, подведшего черту под результатами русско-турецкой войны 1877-1878 годов, показали единство немецких держав в этом вопросе: не участвовавшая в войне Австро-Венгрия при поддержке Германии и Великобритании получила право на оккупацию Боснии и Герцеговины.

В 1878 году в России стало ясно, что «дружба дружбой, а табачок – врозь». 1890 год подтвердил наихудшие опасения. Поэтому новому императору, испытывавшему давление со стороны всей Европы и отказавшемуся от ведения войн, пришлось задуматься над перспективой дальнейшей направленности русской внешней политики. Русский император Александр III, отлично сознававший, что нужно искать новых союзников, был вынужден пойти в давно приготовленные объятия Франции, жаждавшей военного реванша против Германии после национального унижения 1871 года. Так что «с заключением союза России с Францией окончательно определилась геостратегическая ситуация на Европейском континенте»^[18].

Помимо прочего, на такое решение русской стороны повлияло и то обстоятельство, что из всех великих европейских держав Россия не имела территориальных проблем лишь с Францией и Италией. Территория в те времена представлялась приоритетным фактором перед экономикой. Поэтому в условиях, когда Германия представала наиболее вероятным противником России на континенте, Франция оказывалась наиболее естественным союзником. Таким образом, в 1890-1892 годах была уничтожена последняя подпорка, созданная еще канцлером О. фон Бисмарком, для предотвращения русско-германской войны.

Известно, что Бисмарк не очень-то дружелюбно относился к Российской империи, но он всегда придерживался той точки зрения, что Россия и Германия, как монархические империи, могли сосуществовать только не вступая друг с другом в вооруженный конфликт. Подчеркнем – именно как монархические империи. «Железный канцлер», стараясь не допустить усиления Российской империи, в то же время дипломатическим путем последовательно и твердо разрушал те комбинации в русско-германских отношениях, которые могли привести к войне между ними. Впоследствии и немецкий император Вильгельм II (кстати говоря, крестный отец наследника российского престола цесаревича Алексея), то ли осознав свою ошибку, то ли желая разрушить франко-русский союз (вероятнее всего, и то и другое), будет неоднократно предпринимать попытки сближения с Россией.

Пиком такой политики станет так и не ратифицированный Бьеркский договор 1905 года: Бьеркское соглашение подразумевало не русско-германский сепаратный союз, как то часто представляется в отечественной историографии, а русско-франко-германскую коалицию. Правда, в подобной редакции договор не имел возможности для существования. Но этот шаг логически вел к распаду англо-французской Антанты и изоляции Великобритании в европейских делах. Такой вариант союза ведущих континентальных держав, при условии его соблюдения всеми державами, начисто исключал возможность Большой европейской войны, а, значит, вероятнее всего, и Великой русской революции 1917 года. Это соглашение, по сути, означало, что в дело вводится новая антибританская континентальная система. Но теперь уже русские не будут верить немцам, и только лишь Первая мировая война расставит последние точки над тем самоубийственным решением, что предпринял кайзер после отставки канцлера Бисмарка.

Стоит процитировать вышедшие в 1898 году мемуары О. фон Бисмарка, ставшие его политическим завещанием, чтобы увидеть, что взгляды великого канцлера исходили не из «прекраснодушия» и «любвеобильности» к России или кому бы то ни было еще. Патриот своего Отечества, граф Бисмарк всегда исходил из трезвого прагматизма и рационализма, всегда служивших куда более весомым аргументом для дружбы между государствами, нежели какая-то психологическая приязнь, столь свойственная российским руководителям вплоть до настоящих дней («друг Билл» отчетливо выказал свой «дружеский» оскал в Югославии в 1999 г.). Бисмарк писал: «…Для нас выгодно, что Австрия и Россия имеют на Балканах противоположные интересы, тогда как между Россией и Пруссией-Германией нет таких сильных противоречий, чтобы они могли дать повод к разрыву и войне… [и даже несмотря на возможность ссоры] мы можем сохранять свою независимость и достоинство по отношению к России, не нанося ей обид и не задевая ее интересов… Германская война предоставляет России так же мало непосредственных выгод, как русская война Германии; самое большее, русский победитель мог бы оказаться в более благоприятных условиях, чем германский, в отношении суммы военной контрибуции, да и то он едва ли вернул бы свои издержки…» Бисмарк считал, что для Германии даже было бы выгодно, если бы дружественная ей Россия утвердилась в Константинополе: «Это избавило бы нас от положения гончей собаки, которую Англия, а при случае и Австрия, натравливают против русских вожделений на Босфоре»^[19].

Германский канцлер справедливо полагал, что образование Тройственного союза было вызвано в качестве ответа на намерение русской стороны сделать Германию зависимой от России. Экономическое развитие Германской империи настолько превосходило русское, что политическое давление России на немецкие земли было нестерпимым, и в этом отношении претензии Германии на континентальную гегемонию посредством освобождения от русской политики являются вполне обоснованными. Другое дело, что Германия вскоре поспешила перейти от экономической гегемонии к планам военно-политического диктата, опираясь на свой союз с Австро-Венгрией 1879 года. А это уже не могло устроить ни Россию, ни Францию.

В своей борьбе с Великобританией Россия всегда, так или иначе, старалась опираться на Пруссию. Немцы же поспешили отказаться от союза с Россией, имея перед глазами громадные успехи своей индустрии. Этот шаг стал первопричиной раскола дотоле единой континентальной Европы на два враждующих антагонистических блока. Как считает Н. А. Нарочницкая, «австро-германский союз 1879 года стал роковой вехой, началом оформления коалиций, которые в дальнейшем столкнулись в Первой мировой войне. Германия дорого заплатила за этот маневр Бисмарка, так как этот договор лишь привел к провалу главной цели самого “железного канцлера” – изоляции Франции. Прямым следствием этого стало в 1893 году соглашение России и Франции»^[20].

Вдобавок пропаганда отчаянного шовинизма с оттенками расистского мировоззрения не могла способствовать улучшению отношений Германии со всеми ее соседями. Здесь надо напомнить, что корни духа германского милитаризма крылись в скрытой подмене христианства (протестантизм) религиозными веяниями древнегерманских верований. Именно в начале двадцатого столетия в Германии переживает расцвет ницшеанство как определенной степени верх интеллектуальных размышлений о язычестве.

Именно тогда немцы переходят на позиции неоязычества, постепенно, шаг за шагом забывая о христианстве. Пиком данного процесса станет Третий рейх, созданный под руководством А. Гитлера, где откажутся уже даже и от язычества, от религии вовсе. Антихристианский и античеловеческий дух гитлеровского государства был понятен уже современникам, однако потребовались шесть лет Второй мировой войны, чтобы сломать адскую антихристианскую машину, столь отчаянно защищаемую обманутыми немцами.

Но вернемся в начало прошлого века. После русско-японской войны 1904-1905 годов и Первой русской революции 1905-1907 годов Российская империя оказалась окончательно, и, наверное, уже бесповоротно (провал Бьеркского соглашения свидетельствует об этом) втянутой в созданный в апреле 1904 года англо-французский военно-политический блок Антанта («Сердечное Согласие»). В. Н. Виноградов говорит: «Балансирование между двумя лагерями, англо-французским и австро-германским, стало основой российского внешнеполитического курса в 1905-1908 годах, в то время как нарастали противоречия между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией, с другой, из-за гонки морских вооружений и раздела сфер влияния в Африке»^[21].

Действительно, в ходе русско-японской войны 1904-1905 годов Россия потеряла свои позиции в Тихоокеанском регионе, борьба за который стала фактом еще при императоре Александре III. Понятно, что за спиной Японии стояли Великобритания и Соединенные Штаты Америки, опасавшиеся выхода на Тихий океан мощной и набирающей обороты экономического развития Российской империи. При прочих равных обстоятельствах Россия являлась куда более опасным конкурентом, нежели Япония (стоит только предположить, что могло бы быть в Тихоокеанском регионе, не будь мировых войн, где Россия и Германия ослабили друг друга во имя торжества «третьего радующегося»). Зато теперь морская мощь России оказалась чрезвычайно ослабленной (в Порт-Артуре погиб Тихоокеанский флот, а при Цусиме – Балтийский), что вынудило русских отказаться от направления своей экспансии на Дальний Восток.

Отказ от дальневосточной стратегии вынудил русских вернуть свою политику вновь в сторону Европейского континента, где России, связанной союзом с Францией, противостояла мощная Германия. Таким образом, английская политика сумела «возвратить» Россию в Европу, чтобы столкнуть русских и немцев во всеевропейской бойне, выгадав более всех прочих. Разгром Германии означал утверждение и усиление британской морской гегемонии, а перекладывание тяжести грядущей войны на плечи России означал, что русские будут вынуждены длительное время зализывать свои раны, полученные в борьбе с германским промышленным колоссом. Следовательно, по окончании войны с Японией русско-британские отношения резко улучшились, что и означало на практике окончательное оформление Антанты.

И это невзирая на то, что единственной значимой целью русской экспансии в Европе могли стать только турецкие Черноморские проливы, защита которых от русских была одной из главных целей Великобритании на протяжении двухсот лет. Характерно, что тем самым Россия стала союзником страны, с которой она соперничала весь девятнадцатый век и которая являлась естественным геополитическим врагом русских. С другой стороны, Германия никоим образом не могла надеяться на успешное противостояние одновременно и с Россией, и с Великобританией.

Англо-германское соперничество на море и русско-германская конкуренция в области сельскохозяйственной продукции представляли собой основное противоречие германской политики. Нежелание германского императора Вильгельма II и его правительства отказаться от одного в пользу другого (подразумевается, что англо-германские противоречия были неразрешимыми) чрезвычайно помогло Великобритании привлечь Российскую империю к Антанте и отставить в сторону естественную геополитическую борьбу Англии и России, которой было пронизано все предшествующее столетие.

Решение германского рейхстага о создании флота открытого моря, бросавшего вызов английской гегемонии (самое важное – торговой гегемонии, подкрепляемой мощью военно-морского флота) в Мировом океане, предопределило мировую войну первой половины двадцатого века. Поэтому первый лорд британского Адмиралтейства лорд Фишер еще 14 марта 1908 года писал своему королю Эдуарду VII о неизбежности войны с Германией, которая тогда «не сможет проводить торговую экспансию». Король согласился с мнением главы британской морской мощи. И уже в октябре в письме русскому министру иностранных дел А. П. Извольскому адмирал Фишер обещал за твердое следование антигерманскому курсу и сосредоточение сухопутных сил на западной границе помочь России в благоприятном для нее разрешении проблемы Черноморских проливов^[22]. Как легко отдавать то, что тебе не принадлежит…

Но могло ли быть иначе? Бурно набиравшая темпы германская промышленность требовала рынков сбыта, а это в свою очередь требовало торгового флота и стратегических железнодорожных магистралей, пересекавших континенты Старого Света. Молодая и агрессивная немецкая экономика – против старого и опытного британского морского и промышленного могущества. Все прочие страны, за исключением обладавших громадным потенциалом России и Соединенных Штатов Америки, должны были послужить статистами в этой борьбе. Однако если США сумели воспользоваться выгодами своего географического положения, отсидевшись за Атлантикой, и воспользоваться плодами европейской бойни сполна, то Российская империя пошла на поводу у Великобритании и проиграла все, что имела в своих активах.

Современными исследователями отмечается, что перед Первой мировой войной в Германии существовали две внешнеполитические программы, за которыми стояли определенные группировки. Первая программа – юнкерская («аграрная»), пользовалась поддержкой рейхсканцлера, Генерального штаба и высшего генералитета. Ее смысл заключался в разгроме Франции и отказе от колониальных захватов: «сделать Германию первой среди континентальных стран». При этом франко-германская война рассматривалась как часть решающей войны с Россией.

Вторая программа – буржуазная («промышленная»), поддерживалась руководством военно-морского флота, финансово-промышленными кругами и самим кайзером Вильгельмом II. Здесь Россию и Японию видели в качестве союзников, а Великобританию и, в перспективе, США – противниками. Здесь речь шла уже о достижении не континентального, а мирового господства. Забегая вперед, можно сказать, что именно давление юнкерских кругов, составлявших верхушку немецкого генералитета, заставило кайзера Вильгельма II принять роковое решение в июле 1914 года, бросив вызов всему миру сразу.

Следование различным программам ставило и различные сроки в перспективе развития. В итоге германская армия готовилась к борьбе с Францией и Россией не позднее 1915 года (готовность русских вооруженных сил к решающему столкновению в 1917 году), а флот – к войне с Англией не ранее 1920 года (готовность германского флота к равной борьбе с британским). Это противоречие не могло быть разрешено, ввиду намерения русских чрезвычайно усилить свои вооруженные силы как раз к тому же самому 1920 году. Достичь победы в противостоянии с Великобританией можно было лишь путем отказа от войны с Россией и наоборот. Соответственно «ястребы» военно-сухопутной партии всячески подталкивали кайзера к войне, выдвинув в дни сараевского кризиса июля 1914 года формулу «Теперь или никогда!»^[23].

Представляется, что выход из этого противоречия, если и был, то для его поиска требовалась чрезвычайная ловкость и хитроумие. Был ли такой государственный человек в Германии начала двадцатого столетия? Сам смысл войны носил ярко выраженный характер англо-германского соперничества, и не столько из-за стремления Германии к переделу колоний, сколько вследствие бурного развития немецкой промышленности с 1890 года и строительства торгового флота (военно-морской флот здесь не более чем охрана торговли) для самостоятельного выхода немцев на мировые рынки, без британского посредничества. Так что во многом отказ от борьбы с Великобританией означал бы отказ от транспортировки товаров собственной промышленности, а без этого вообще нельзя было претендовать на какое-либо лидерство даже и в Европе.

Вся проблема заключалась в том, что если на суше подготовка Германии к Большой европейской войне опережала подготовку потенциальных противников – Франции и России, то на море, напротив, Великобритания имела существенную фору. Единство же Антанты, при всех надеждах германского высшего военно-политического руководства на английский нейтралитет, все равно побуждало готовиться и к наиболее неблагоприятному развитию событий – войне против всей Антанты и на суше, и на море.

Кроме того, британцы имели прекрасный опыт умелого использования континентальных держав для достижения целей Англии – печальный опыт Наполеона есть вящее тому подтверждение. И в Германии это отлично понимали, справедливо полагая, что британцы не станут пассивно ждать, пока немецкий военно-морской и торговый флот достигнут размеров английского Гранд-Флита. Недаром русский военный агент в Берлине еще в 1909 году отметил: «Немцы хорошо понимают, что на континенте время против них, время – союзник России и славянства, то есть как раз обратное тому, что на море, где время за них. В этой двойственности положения Германии – весь ключ современного военно-политического положения и причины решающей роли Англии»^[24].

С другой стороны, позиция «промышленной» партии также была довольно шаткой. Совершенно справедливо уловив смысл борьбы, она должна была учитывать, что в XIX веке Россия уже однажды выступила орудием Великобритании в борьбе с европейским гегемоном – наполеоновской Францией. То же самое повторялось и теперь. Русские безоглядно бросились в объятия традиционного и естественного врага, как только потерпели от него же поражение на Дальнем Востоке.

Подобная политика делала позицию Российской империи непредсказуемой, но скорее всего зависимой от позиции Франции, являвшейся единственным непримиримым врагом Германии на континенте. Соответственно выступление Франции против Германии практически неизбежно предполагало и выступление России. Лишь выдающиеся политические деятели могли примирить традиционные монархии Европы или хотя бы не допустить широкомасштабного столкновения, однако ни в Германии после смерти Отто фон Бисмарка, ни в России после гибели Петра Аркадьевича Столыпина таких людей не осталось.

Конечно, российский император Николай II, который, впрочем, чем дальше, тем больше зависел от «потока событий», понимал, что русско-германская борьба прежде всего станет выгодной не для самих немцев и русских. О том же предупреждали и прогермански настроенные монархисты в высших придворных кругах Российской империи. Неоднократно цитированная в историографии «Записка» консерватора и германофила, бывшего министра внутренних дел П. Н. Дурново, представленная императору Николаю II в феврале 1914 года, явилась всего лишь запоздалым концентрированным выражением мнения тех кругов, что не желали рвать традиционно дружеские связи с Германией ради англо-германского соперничества и британских интересов.

Как раз эти самые круги отчетливо представляли себе, что союз двух традиционных геополитических противников – Великобритании и России – не может не быть, согласно старинной степной поговорке, «союзом всадника и лошади», то есть один едет, а другой везет. И роли были заведомо распределены. Если учесть, что с русской стороны на кону стояло нежелание зависимости от Германии в обмен на зависимость от Франции, то с британской – безопасность установившейся монополии Англии на мировые торговые перевозки. Капиталистическая модернизация начала двадцатого столетия в России, так или иначе, предполагала внешнюю зависимость вследствие категорической нехватки внутренних ресурсов (на жестокую, но быструю индустриализацию, подобную сталинской, царизм не отважился бы пойти). Как видно, англичане выигрывали куда больше русских.

Указывая, что жизненные интересы Германии и России нигде не пересекаются, П. Н. Дурново сделал акцент на том обстоятельстве, что Российская империя имеет перед собой самые неблагоприятные перспективы даже и в случае победы, которой еще надо добиться. В любом случае российская монархия проигрывала. Были представлены следующие положения, подтверждающие мысль об итоговом проигрыше России в случае непосредственного вооруженного участия в англо-германском противоборстве:

1) общее ослабление монархического начала в Европе;

2) неизбежность беспросветной анархии в России как следствие Большой европейской войны;

3) вероятность еще большего увеличения доли нерусских народностей в составе империи в случае присоединения новых территорий (Познань, Восточная Пруссия, Галиция, Черноморские проливы);

4) окончательная потеря связи с традиционно дружественными странами Центральной Европы;

5) неизбежная финансовая кабала от англо-французских союзников.

Конечно, этот меморандум был запоздалым и уже не мог повлиять на сложившуюся расстановку сил в Европе. Ведь в случае волевого усилия по слому всей уже заблаговременно выстроенной системы Россия оказывалась в условиях международной изоляции, в условиях открытого противостояния монархической власти и буржуазного общества, связанного с западными державами политически и экономически, и тем более не могла избежать войны. Просто «Записка Дурново» подвела итог царствованию императора Николая II в международных рамках как итог внешней политики России последнего десятилетия. И итог этот действительно оказался безрадостным.

Военные ученые, служившие в разведке и контрразведке, также предупреждали, что участие Российской империи в Большой европейской войне против Германии явится той водой, что будет литься на британскую мельницу. Например, за год до войны выходит работа А. Е. Вандама-Едрихина «Величайшее из искусств (Обзор современного положения в свете высшей стратегии)», где автор недвусмысленно говорит, что разрешение англо-германского конфликта теперь «возможно не единоборством Англии и Германии на Северном море, а общеевропейской войной при непременном участии России и при том условии, если последняя возложит на себя, по меньшей мере, три четверти всей тяжести войны на суше». А. Е. Вандам несколько преувеличил силы Российской империи, но половину сил неприятельской коалиции действительно взяли на себя русские. В то время как русские и немцы упорно резали друг друга на полях Польши и Галиции, британцы методично прибирали к рукам германские колонии, восстанавливая английский диктат в Мировом океане. А. Е. Вандам далее указывает, что необходимость участия России в схватке вытекает вовсе не из военной слабости Великобритании, как полагали в российском военном министерстве, а из геополитического фактора. Англия не может вести войну с Германией без союза с Россией, «потому, что ей нельзя оставить Россию со свободными руками и не втянутой в дело армией, в то время как сама она будет занята войной, так как иначе все руководство событиями перейдет тогда от нее к России»^[25]. В своем мнении Вандам был не одинок. И случайно ли, что об опасности войны для России предупреждали именно выдающиеся люди? Случайно ли против союза с Великобританией в ее соперничестве с Германией выступали такие военные ученые, как А. Е. Снесарев и А. А. Свечин? Те люди, которых назвали «русским Сунь-Цзы» и «русским Клаузевицем» соответственно? Почему верховная власть слушала бездарностей, по типу лидера российских «ястребов» великого князя Николая Николаевича или последнего предвоенного начальника Главного управления Генерального штаба генерала Н. Н. Янушкевича, прославившегося разве что своей воинской бездарностью и вопиющим антисемитизмом?

Возможно, что частично выправить ситуацию могли бы действия верховного руководства страны во время самой войны, направленные на рациональный государственный эгоизм во внешней политике, подобно тому поведению, к которому перешли наши англо-французские союзники с конца 1914 года. Но, как свидетельствуют дневники французского посла в России М. Палеолога, император Николай II всю войну носился с идеями расчленения Германии, лишения династии Гогенцоллернов императорской короны и тому подобными бредовыми проектами. Ведь в этом случае Россия не только лишалась естественного геополитического союзника на континенте, но и передавала куски бывшей единой Германии под экономическую власть союзников. Только одно это обстоятельство (если, конечно, признания М. Палеолога являются правдой) показывает отсутствие настоящего государственного ума у последнего правителя Российской империи. Да и еще перед войной «представлялось, что победоносный ход военных операций укрепит трон. В беседе с Палеологом царь прикидывал будущие российские приобретения, включая Черноморские проливы. Империалистическое шило высунулось из мешка»^[26].

Правда, необходимо отметить, что к такой точке зрения российского императора неизменно подталкивало все его ближайшее окружение. Например, в 1916 году «историк» императорской фамилии великий князь Николай Михайлович добивался у Николая II права стать главой русской делегации на будущей мирной конференции по итогам войны. Соответственно, великий князь в своих письмах на имя царя выдвигал те или иные мысли и проекты. Что касается предстоящего расчленения Германии, то Николай Михайлович в личном письме от 26 июля 1916 года определенно указывал: «В центре Европы выгоднее иметь разноплеменную и слабую Австрию, чем сильную Германию. Вот и надо обратиться, в случае полной победы, к унижению и расчленению Германии. Шлезвиг-Гольштейн отдать Дании; Эльзас и Лотарингию – Франции; Люксембург – Бельгии; часть устьев Рейна – Голландии; Познань – Польше; часть Силезии (Саксонскую) и часть Баварии – отдать Австрии»^[27]. Бесспорно, немцы в случае победы поступили бы с побежденными куда хуже. Но вот даже своего верного союзника Австро-Венгрию германское руководство не рассчитывало усиливать, бросив австрийцам экономически незначительные кусочки от Италии, Польши и Украины. И этому великому князю порой расточаются дифирамбы именно как «историку». Знал ли он историю вообще или сочинял полуанекдотические писания о династии Романовых в духе, скажем, К. Валишевского?

К сожалению, в 1914 году не пожелала коренным образом переменить свою внешнюю политику и Германия, где антирусские настроения получили чрезвычайно широкое распространение и укоренились не только в верхах, но и среди населения. Так, с января 1914 года в Германии вступил в силу закон «о двойном гражданстве». Согласно этому закону, всем этническим немцам, независимо от места их проживания и гражданства, предоставлялась возможность получения второго, германского, подданства. Эта мера – разыгрывание «этнической карты» – стала предвестником войны.

Проще говоря, Германия готовилась к войне с конкретным противником. И этим противником являлась даже не столько Франция, сколько Россия. Бесспорно, что подготовить нацию к войне с «варварской Россией» было несколько проще, нежели с «прогнившей Францией». Против императорской России выступала влиятельная и могучая германская социал-демократия, воспитанная К. Марксом и Ф. Энгельсом в ненависти к монархизму. А наиболее консервативной монархией в Европе в начале двадцатого века, бесспорно, была Россия. Вдобавок в Германии рассчитывали на быстрое крушение Франции, после чего следовала затяжная борьба с Россией: людей следовало психологически готовить к нелегкому противоборству с восточным гигантом.

Колебания императоров Вильгельма II и Николая II в последние июльские дни 1914 года накануне войны и глупейшие телеграммы, которыми обменивались государи могущественных континентальных держав, пытаясь сохранить мир под взаимную милитаристскую диктовку, лишний раз доказывают, насколько война между Германией и Россией была неестественной и ненужной. Однако знаменательно, что и немецкое руководство до последнего момента рассматривало Великобританию как нейтрального арбитра в международном споре. И это при том, что германские власти отлично понимали суть назревавшей войны и истинный расклад сил. Настолько Великобритания сумела поставить себя.

Получается, что один только руководитель морского ведомства Германии адмирал А. фон Тирпиц выказал настоящий государственный ум, настаивая на дружбе с континенталами и борьбе с Англией, то есть не на суше, а на морях. В России к 1914 году не оказалось даже и одного человека такого уровня в высших эшелонах власти. Разве что отставленный от дел С.Ю. Витте. Поэтому так часто и вспоминают П.А. Столыпина, который вполне мог оказаться могучим противником войны, всегда предпочитавшим худой мир доброй ссоре. Возможно, что его назревавшая отставка незадолго до трагической гибели в качестве одной из причин имела и внешнеполитические взгляды этого выдающегося деятеля дореволюционной России, настойчиво продолжавшего требовать двадцати лет мира в условиях, когда Европа уже давно последовательно и неумолимо скатывалась в мировую бойню.

«Записка Дурново» (февраль 1914 года), которой следовало бы появиться лет на пять раньше, действительно служит пророческим предостережением каждому главе государства, который пытается вести свою страну по надуманному, заведомо нежизнеспособному пути. История нашей страны отчетливо показывает, как русские, помогая кому-либо, уже через какие-нибудь пятнадцать-двадцать лет видели этого самого облагодетельствованного «друга и союзника» на своих границах с оружием в руках; как, испытав горечь поражения и унижения, приходилось начинать все сначала; как, напрасно разбросав силы и средства, мы вновь оказывались у разбитого корыта, в то время как наши же вчерашние союзники, жирея от полученной выгоды, уже прикармливали против нас вчерашнего вроде бы тогда еще общего противника. Яркий пример: англо-австро-французская коалиция 1814 года против России и Пруссии, сорванная только лишь возвращением Наполеона с острова Эльба, и самоубийственная реакция на это русского руководства.

А все потому, что в России привыкли строить внешнюю политику, исходя из надуманных схематичных построений псевдоидеологического толка, в которых действительные национальные и государственные интересы всегда оказывались на втором плане.

Россия и Германия

Противоборство Великобритании с Германией фактически было неизбежным и определяло собой все политические процессы в Европе в начале XX столетия. Российская империя никоим боком не подпадала в активное участие в этой борьбе. Самым естественным и логичным для страны, пережившей неудачную войну и революцию, только-только приступившей к буржуазной аграрной реформе и индустриальному подъему, было бы занятие позиции «третьего радующегося». То есть той позиции, которую столь часто занимала Великобритания, на протяжении столетий искусно ведшая борьбу с любым претендентом на европейскую гегемонию. Капиталистическая модернизация требовала тех самых «двадцати лет внешнего и внутреннего покоя», о которых говорил П. А. Столыпин.

Интересы России не пересекались с чьими-либо еще до такой степени, чтобы рисковать своим участием в мировой войне. Можно, конечно, возразить, что остаться в стороне было чрезвычайно тяжело. Это так, но для чего же тогда существует дипломатия? Ведь при императоре Александре III союз с Францией уже существовал, но никакой жесткой зависимости в области внешней политики и близко не было. Ведущие русские политические деятели отлично сознавали, что доминирующим фактором международных отношений являлось англо-германское соперничество, которое не могло не затронуть Россию.

При этом русские зачем-то упорно стремились занять свое место в одном из блоков. Ориентация на Францию, наряду с германской нетерпимостью, логично означала, что это место находится в проанглийском блоке. Ясно, что Российская империя скорее теряла бы, нежели выигрывала. Потому русская сторона пыталась встать в ряды тех, кто мог бы получить большие выгоды. По мысли современных историков, «победа Англии в мировом соперничестве сопровождалась бы меньшим нарушением европейского равновесия, нежели победа Германии, которая грозила России низведением ее до уровня второстепенной державы. Поэтому в отношении выбора внешнеполитической ориентации среди партий правительственного и либерального лагерей царило значительное единодушие: все они после боснийского кризиса (1909 года) выступали за укрепление союза с Францией и отношений с Англией при известной свободе балансирования между Антантой и Тройственным союзом “соответственно собственным целям”. Лишь крайне правые, выражавшие интересы крепостнического дворянства и реакционной бюрократии, выступали за ориентацию внешней политики России на Германию, за разрыв союза с Францией и соглашения с Англией»^[28].

Позволим себе несколько не согласиться с приведенным мнением. Во-первых, победа Германии в ее интерпретации германским руководством фактически означала становление первой европейской (пока, правда, еще не мировой) сверхдержавы, то есть все прочие страны (а не только Россия) оказывались низведенными «до уровня второстепенной державы» (о чем говорят и сами авторы вышецитированной монографии на стр. 452). Мировая война своим результатом предполагала европейскую гегемонию какого-либо одного блока, в котором одна из стран стала бы играть первенствующую роль. Как известно, именно такое положение образовалось и после победы союзников в Первой мировой войне (только главных держав стало две – Франция и Великобритания), и лишь наличие «третьей силы» в лице постепенно набиравшего мощь Советского Союза изменило европейское равновесие (несомненно, что возрождение мощи гитлеровской Германии стало следствием опасения СССР со стороны Запада).

Возможно, справедлив тот вывод, что мировые войны, так или иначе, подразумевали установление чьей-либо гегемонии в Старом Свете и сверхдержавный статус победителя в Европе. При определенных условиях эта гегемония могла стать всемирной. И какова была бы роль России в случае несостоявшейся революции 1917 года еще большой вопрос: политика союзников в отношении Российской империи отчетливо подчеркивала их нежелание грядущего усиления русской мощи.

Во-вторых, «крепостнические» замашки и «реакционность» кругов, ориентирующихся на Германию, есть ярлыки, наклеенные еще представителями либеральной буржуазии, жаждавшей введения в России парламентаризма по европейскому образцу. Даже западные авторы упоминают, что «в то время как правительство избрало в качестве основного мерила своей деятельности успехи германской империи, российские оппозиционеры связывали свое настоящее и будущее с английским парламентаризмом или с французской революцией»^[29]. Следовательно, нечто подобное предполагалось и в России. А именно не дуалистическая монархия по германскому образцу, где императором полностью контролировалась исполнительная власть и с помощью верхней палаты парламента (Государственного совета) блокировалась нежелательная законодательная инициатива Государственной думы, а парламентарная монархия.

В этом случае крупный капитал, густо расположившийся в среде либеральных партий, получал открытый и контролируемый им доступ к законодательству Российской империи. Патриархальный монарх в традиционном обществе – эта сила должна была быть сломлена, дабы расчистить дорогу русскому олигархическому капитализму, за спиной которого стоял франко-британский капитал: как в силу фактора политической поддержки, так и в результате принадлежности верхушки российского парламента к международному масонскому движению. Дело не в принадлежности к тайной организации «вольных каменщиков», которая уже давно перестала быть тайной, а в объеме контролируемых членами этой организации мировых финансовых потоков.

Вот это уже серьезно. И монархия стояла на пути громадных денег, вливавшихся в Россию и выливавшихся из нее. Деньги должны контролировать власть, а не власть – деньги. Это принцип мирового капитала. Его интересы в России представляли либеральные политические партии, получившие легитимацию в ходе Первой русской революции 1905-1907 годов. Давление либералов на правительственную политику сказалось и на международных отношениях: «в преддверии мировой войны руководство России, понимая неудобство геополитической конфигурации западных российских рубежей и недостаточную готовность России к войне, стремилось уклониться от назревающего конфликта. Но непосредственно перед войной ее внешняя политика активизировалась, чему способствовали не только великодержавное мышление, имперские традиции правящих кругов, но и возрастающее давление политических партий»^[30].

Либеральные эксперименты ярко проявили себя в марте-мае 1917 года, доказав свою полную неприспособленность к тогдашней русской действительности, так что вполне можно уже отказаться от этих политизированных клише. В любом случае, как показала история, ориентация России на Запад не принесла нашей стране тех надежд и дивидендов, что возлагались на этот союз. Другое дело, что агрессивная внешнеполитическая деятельность Германии вынуждала остальные державы объединяться для противодействия агрессии, однако этот факт еще не означает какой-то «реакционности» германофилов.

С другой стороны, действительно, намечая захват колоний своих противников (то есть фактически всех европейских государств) и территориальные приращения за счет Франции и России, германское политическое руководство предусматривало закрепление итогов войны путем создания так называемой Срединной Европы. Европы как экономического союза Западной и Центральной Европы под немецким руководством. То есть «иными словами, милитаристская германская империя намеревалась создать новую политическую структуру Европы и ее связей с другими регионами мира».

С этой точки зрения вступление Российской империи в Антанту не выглядит так уж скверно. Единоборство с Германией и ее союзниками было не под силу России, а желание немцев двинуться на восток отчетливо проясняется после смерти старого императора Вильгельма I и экономического рывка Германии в конце XIX – начале XX века.

Причем – двинуться в качестве оголтелых завоевателей, жаждавших отнять у России Прибалтику и Польшу, а в перспективе – и Украину. «Расширение жизненного пространства на восток» было придумано и впервые применено на практике вовсе не Гитлером. Разница – в масштабах и бесчеловечности реализации. И условия Брестского мирного договора 3 марта 1918 года являются вящим тому подтверждением – столь жестких условий не имел и Версальский мир, почему-то ставший в Европе синонимом несправедливости по отношению к побежденному.

Любое политическое соперничество подразумевает в своей основе экономическое противостояние. Так, в 1892-1893 годах Германия заключила ряд таможенных договоров, по которым тарифы, предоставляющие право наибольшего благоприятствования в отношении сельскохозяйственных продуктов, были предоставлены практически всем европейским странам, а также Соединенным Штатам Америки, Аргентине, Мексике. Вне соглашений осталась только Россия. Эта акция германского правительства положила начало «таможенной войне» на восточной границе.

Новая русско-германская торговая конвенция 1894 года на время приглушила остроту противоречий, вплоть до заключения чрезвычайно невыгодного Российской империи торгового договора 1907 года, навязанного России Германией за спокойствие на западных границах после поражения в русско-японской войне 1904-1905 годов. Согласно новому торговому договору, ряд отраслей российской промышленности, в том числе машиностроение и химическое производство, лишался таможенного покровительства, что позволило немцам перехватить инициативу в конкурентной борьбе. Этот торговый договор, по определению современников, предполагал «экономическую дань» Германии со стороны России. Неудивительно, что накануне войны российский экспорт в Германию составлял тридцать процентов от всего экспорта, в то время как столько же приходилось на Францию, Великобританию и Бельгию вместе взятые^[31].

Пересмотр данного договора намечался в 1916 году, и этот срок также стал точкой отсчета скатывания Европы в конфликт для русского военно-политического руководства, так как русские твердо намеревались свернуть договор, а это было невыгодно Германии. К примеру, немцы продавали в Россию муку из русского же хлеба, тем самым вдвое увеличивая свои доходы – за счет таможенной льготы и перепродажи полуфабриката из полученного в стране-покупателе сырья. За два с половиной месяца до войны, 1 мая 1914 года, император Николай II подписал закон об обложении ввозимого хлеба таможенной пошлиной, что снижало доходы Германии. Этот закон стал первой ласточкой в ряду намечавшегося законодательства антигерманского характера в таможенном отношении. Дальнейшему помешала немецкая агрессия.

В тот момент, когда оба военно-политических блока стремились к разрешению перезревших противоречий между собой только силой, определенные выгоды получал тот, кто успевал первым подготовиться к войне и соответственно своевременно для себя развязать ее. К концу десятых годов двадцатого столетия немцы стали торопить войну уже только потому, чтобы успеть использовать свое военное преимущество, которое должно было быть подорвано после окончания к 1917-1918 годам глобальной военной реформы в России. Той самой реформы, которая должна была кардинальным образом перевооружить русскую армию, сделав Российскую империю достойным соперником ведущих держав в военном отношении.

Конечно, это довольно глупо: воевать только потому, что твой сосед пока не готов к Большой войне, однако такова логика военных, под которую подпадало политическое руководство всех стран и прежде прочих – Германской империи во главе с императором Вильгельмом II и канцлером Т. фон Бетман-Гольвегом. Вдобавок усиление экономической мощи Российской империи предполагало одновременное усиление ее вооруженных сил. А именно этого боялись желавшие главенствовать в Европе и Великобритания, и Германия.

Возможно, что боялись справедливо, так как гегемонистские устремления русского политического истеблишмента вообще и императора Николая II в частности были широко известны, а строительство мощного флота после 1909 года угрожало тому «равновесию на морях», что сложилось в пользу англичан и собиралось быть пересмотренным немцами. Правда, русские желали лишь распространить свое влияние на Восточную Европу и Балканы (параллельно развалив Австро-Венгрию, чтобы вывести из-под немецкого влияния славянские народы), а не приобрести всеевропейское господство, как того хотели германцы. Ученый пишет: «Никогда не претендовала на господство в Европе и царская Россия, хотя британцы боялись этого вплоть до 1854 года, а немцы развязали Первую мировую войну отчасти из-за того, что быстрое экономическое и военное развитие России заставило рассматривать ее как потенциального гегемона до тех пор, пока практика не доказала обратное»^[32]. Иными словами, Россия практически не могла остаться в стороне от мировой войны. Тем более с тем правительством, либеральной оппозицией и военным истеблишментом, что были в июле 1914 года.

Существовали и теоретико-умозрительные рассуждения. Ведь любое обоснование широкомасштабной агрессии должно предполагать какое-то идеологическое оправдание. После того как в 1909 году канцлером Германской империи вместо Бюлова стал Бетман-Гольвег, среди окружения кайзера Вильгельма II приоритет получила концепция Миттельойропы (Средней Европы), согласно которой Россия объявлялась главным врагом Германии. А новая политическая структура – «Великогермания» от Ладожского до Женевского озера – подразумевала смертельную схватку со всеми государствами континента, еще не подверженными германскому влиянию.

Перенос акцентов в расстановке вероятного противника и главного врага с Великобритании на Россию стал основным просчетом германской международной политики, который и привел немцев к поражению в Первой мировой войне. Как раз германо-русский союз или, по крайней мере, твердый нейтралитет делал невозможной Большую европейскую войну. Следовательно, под прикрытием такого союза немцы вполне могли поспорить с Великобританией за мировое владычество. Так что ничуть не удивительно, что Британская империя, буквально только вчера, в 1905 году, выступавшая яростным противником России, подтолкнувшим Японию к войне с русскими, и субсидировавшим эту войну, вдруг воспылала к России столь «странною любовью» в 1906 году.

Единственная абсолютно антигермански настроенная континентальная держава – Франция – уже создала коалицию с Англией, как только во Франции осознали, что англичане являются такими же последовательными врагами Германии (пусть даже эти две страны и преследовали различные цели в предстоящем противоборстве с немцами). Но та же Франция состояла в военном союзе и с Россией, причем в принципе равноправный союз в 1906 году сменился экономической, а следовательно, и всякой прочей зависимостью Российской империи от Французской республики, предоставившей денежный заем на подавление Первой русской революции.

То есть зависимость России от Франции в финансовом и экономическом, а следовательно, и политическом отношениях, окончательно закрепилась после Первой русской революции 1905-1907 годов. Эта зависимость сменила то равноправное партнерство, что подразумевала военная Конвенция 1892 года. Во время октябрьской стачки 1905 года, когда Российской империи грозило банкротство как государству и министр финансов предложил прекратить размен бумажных денег, окончательно рухнула идея, вынашиваемая русским премьер-министром (председатель Комитета министров) С.Ю. Витте о возможности лавирования России между Германией и Францией как третьей силы, не привязанной жестко к какому-либо военно-политическому блоку.

С.Ю. Витте надеялся получить существенный денежный заем при помощи международного финансового консорциума, чтобы не допустить зависимости от Антанты и тем самым не обострять отношений с Германией. Однако прибывшие в Санкт-Петербург, в самый разгар стачки, представители консорциума отказались от предоставления займа. Отказали и немцы, злорадствовавшие по поводу возможного развала русской государственности. И потому в начале 1906 года русские получили заем только в одном месте, где его согласились предоставить, – во Франции (2,25 млрд франков – 8,4 млрд рублей).

Общие расходы на дальневосточный конфликт составили около двух миллиардов рублей. И потому после русско-японской войны русская финансовая система оказалась настолько расстроенной, что «только французский заем 1906 года, давший чистую выручку в 698,9 млн руб., позволил сбалансировать бюджет 1906 года и избежать краха»^[33]. В дальнейшем финансовая зависимость России от союзников лишь возрастала. Французы не могли допустить переориентации восточного колосса на традиционный путь сотрудничества с немцами.

По данным А. М. Зайончковского, в 1908 году внешний долг царской России составлял восемь с половиной миллиардов рублей, из которых пять с половиной миллиардов были размещены во Франции. К началу Первой мировой войны восемьдесят процентов внешнего долга Российской империи относилось на долю парижских банков, кроме того, французы владели тридцатью двумя процентами всех иностранных инвестиций в России. Львиную долю своей золотой наличности Россия также держала во Франции. Государственный долг России в 1913 году достигал цифры в 8,858 млрд рублей, и только выплата по процентам в год доходила до 183 млн рублей. Впрочем, эти цифры были сопоставимы с государственным долгом других великих держав. Например, долг Франции на 1911 год – 12,209 млрд руб., Германии на 1912 год – 9,491 млрд руб., Великобритания на 1913 год – 6,727 млрд рублей^[34].

Русская дипломатия не сумела после Первой русской революции, повлекшей за собой экономическую зависимость от Франции (кабинет Леона Буржуа даже размышлял о правомерности предоставления займа в 1905 году на подавление революции стране, с которой его родина находилась в военно-политическом союзе), устоять на рубеже «золотой середины», хотя это и правда была тяжелейшая задача. В конечном итоге, кабинет М. Рувье пошел навстречу русским только потому, что Франция рассчитывала на поддержку России на Альхесирасской конференции 1906 года. Разумеется, отношения с Германией были испорчены фактически окончательно и бесповоротно, однако повторимся, что, прежде чем обратиться к французам, С.Ю. Витте просил денег у немцев.

В результате массы уступок на международной арене и дипломатических провалов (во многом обусловленных объективной слабостью России) русского министра иностранных дел А. П. Извольского, ослабивших позиции Российской империи вообще и на Балканах в частности, максимум достигнутого остановился на последовательном и убежденном западничестве его преемника С. Д. Сазонова. Отступление Российской империи в ряде международных кризисов, наиболее тяжелым из которых оказался Боснийский кризис 1908-1909 годов, показало Европе, что русские еще не готовы к Большой войне. В то же время бессилие русской дипломатии, проистекавшее из военно-экономического бессилия страны, заставило верховную власть поторопиться с военной реформой.

В свою очередь немцы, решительно и грубо поддержавшие Австро-Венгрию в ходе Боснийского кризиса, окончательно оттолкнули от себя Россию. Теперь становилось ясно, что в случае австро-русской войны на сторону австрийцев безоговорочно встанут немцы, а на сторону русских, следовательно, французы, как только Германия выступит против России. Получив временный успех и унизив Российскую империю, германское руководство одержало пиррову победу, чреватую катастрофой в случае Большой европейской войны. Отечественный исследователь справедливо отмечает: «Блок Центральных держав одержал внушительную победу. Берлин безоговорочно встал на сторону союзника; у руководителей аусамта^[35] не хватило ни политической дальновидности, ни элементарного такта как-то подсластить преподнесенную самодержавию пилюлю. Традиции Бисмарка, умело балансировавшего между Веной и Петербургом и не позволявшего загонять Россию в угол, были преданы забвению. На смену тонким маневрам пришли грубый нажим и отнюдь не дипломатический окрик»^[36].

В 1866 году О. фон Бисмарк не позволил жаждавшим триумфа военным войти победным маршем в Вену, только что потерпевшую поражение при Садовой. Унижение Австро-Венгрии не входило в политические расчеты «железного канцлера», привыкшего просчитывать политику на много ходов вперед. В итоге Австро-Венгрия стала военным союзником и экономическим сателлитом рванувшейся к европейской гегемонии Германии. Теперь же, когда Бисмарка уже не было, новым немецким руководством Россия была унижена до предела, что не могло не сказаться на развитии дальнейших русско-германских отношений.

К тому же после 1909 года очень многое в России определялось личностью министра иностранных дел, так как этот человек, как правило, подбирался в зависимости от общего внешнеполитического курса страны. Иначе говоря, если глава российской внешней политики являлся сторонником прочного союза с Западом против Германии, то действительно исправить что-либо стало невозможным. Окончательный переход к политике ориентации России на Антанту и отказ от остатков маневрирования между Антантой и Германией связан с именем министра иностранных дел С. Д. Сазонова. Именно он «выступил инициатором превращения Антанты в военно-политический союз», а впоследствии рьяно добивался его расширения в годы войны^[37].

Война с Японией в 1904-1905 годах, за спиной которой стояла Великобритания, стала главной причиной того, что предпосылки революционной ситуации вылились в революцию 1905-1907 годов. Борьба с революцией потребовала денег, что стало причиной финансовой зависимости Российской империи от своего французского союзника. Одновременно союзником Франции была та самая Великобритания, что способствовала японской победе в 1905 году и, следовательно, возникновению русской революции. Теперь и Великобритания стала союзником России. Вот такие хитроумные сплетения внешнеполитических комбинаций развели Россию и Германию «по разные стороны баррикад».

В преддверии войны

Зависимость Российской империи от Франции была весьма значительной, увеличиваясь год от года. Так, французские банки финансировали русскую промышленность, особенно ту ее часть, что была расположена на юге страны и работала на судостроение, добычу угля и нефти, торговлю зерном. Французы активно предоставляли займы на строительство стратегических железных дорог, особенно тех магистралей, что вели к границам: ускорение сосредоточения русских армий на западной границе и начало первых наступательных операций были жизненно важными для Франции в предполагавшейся войне с Германией. Все это – не говоря о частных инвестициях в российскую экономику.

Разумеется, финансирование Западом русской стороны означало, что русские будут обязаны воевать на стороне Франции против Германии, как только к тому представится случай. Недаром в декабре 1913 года французская газета «Корреспондент» указывала: «С момента заключения союза Франция ссудила России свыше семнадцати миллиардов франков, ожидая, что Россия со своей стороны всей своей военной силой поможет Франции. Франция свое обязательство выполнила, России остается сделать то же самое». Такое положение дел позволило А. А. Керсновскому даже заявить, что «уже в 1910 году Российская Империя вполне суверенным государством больше не являлась»^[38].

Рост долгов имел следствием неспособность русской верховной власти сопротивляться политическому давлению со стороны Франции, вполне понимавшей все выгоды своего положения. Иными словами, внешние займы неизбежно предполагали внешнеполитические обязательства – это и была плата государственной власти за капиталистическую модернизацию страны. В. В. Поликарпов указывает: «Предоставление займов богатыми державами наполнялось политическим смыслом. Внутренняя слабость, превращающаяся в слабость международную, привязывала политику Николая II к чужим стратегическим интересам»^[39]. Платить приходится всегда. Сталинский Советский Союз заплатил кровью и страданиями советского народа; современный Китай платит экологией. Царская Россия платила внешнеполитической зависимостью.

Финансовая зависимость от Франции неизбежно влияла и на стратегическую зависимость России. На предвоенных совещаниях Генеральных штабов французы предъявляли все новые и новые требования, а русские искали возможности и способы надлежащего удовлетворения претензий союзников. С каждым новым военным совещанием, проходившим в 1900, 1901, 1906, 1907, 1908, 1910, 1911, 1912, 1913 годах, русское оперативно-стратегическое планирование войны против Германии и Австро-Венгрии все более возрастало от мнения своего французского союзника. Если в 1892 году генерал Н. Н. Обручев был совершенно свободен от давления союзников на свои военные планы, а в 1900-1904 годах генерал А. Н. Куропаткин мог разговаривать с французами на равных, то теперь руководители русского военного ведомства были вынуждены плестись в фарватере французских предложений. В частности, в начале 1912 года «Россия согласилась с предложением Франции скреплять протоколы совещаний начальников Генеральных штабов двух стран подписями министров. Это придавало им характер правительственных документов»^[40].

Так, в августе 1911 года на совещании в Красном Селе начальник французского Генерального штаба генерал Дюбайль заявил, что русским необходимо приковать на востоке пять-шесть германских армейских корпусов. Вряд ли французы имели в виду резервные корпуса, существование которых в 1914 году оказалось для них неприятным сюрпризом. Очевидно, что речь шла о перволинейных армейских корпусах. В 1914 году таковых на востоке оказалось всего три (на Западе – двадцать два). Предполагалось, что, помимо сковывания этих пяти-шести корпусов, стремительное русское наступление в глубь Германии вынудит немцев ослабить свою группировку на Французском фронте еще до того, как французы потерпят решительное поражение. При этом Австро-Венгрия в расчет как бы особенно-то и не принималась. А ведь это почти восемьсот тысяч штыков и сабель перволинейных войск в 1914 году – восемнадцать корпусов по организационной составляющей.

Действительно, на прошедших в период с 1900 по 1913 год десяти совещаниях между французским и русским генеральными штабами в конечном счете было закреплено подчинение русского стратегического планирования французским интересам. Это заключалось и в признании нанесения удара по Германии как минимум значительными силами (со своей стороны русские всегда стремились бить по Австро-Венгрии), и в согласии на переход в наступление русских армий после пятнадцатого дня мобилизации (окончание русского сосредоточения предполагалось на сороковой день со дня объявления мобилизации). И дело даже не в том, что все это было в принципе правильно. Просто на осторожные русские намеки относительно принятия французской армией концепции стратегической обороны в первый месяц войны французы не обратили внимания.

Если до 1911 года во французской военной мысли главенствовали идеи «старой школы», которая предполагала как раз стратегическую оборону как реальный шанс остановить немецкий «план Шлиффена», то впоследствии верх взяли мысли Ф. Фоша и ему подобных теоретиков, проповедовавших безудержное наступление как якобы исконно присущую французской военной машине доктрину. Теперь французы по примеру Наполеона собирались только наступать, и наступать непременно во что бы то ни стало.

Русские никак не смогли переломить этих настроений, вызванных исключительно политической конъюнктурой и честолюбивыми амбициями новых выдвиженцев. Соответственно, французы стремились не только скорректировать в свою пользу планы русского Генерального штаба, посвященные предстоящей войне, но и установить контроль над усилиями русской армии, чтобы использовать по максимуму потенциал своего союзника. Имеется в виду в первую голову использовать такой значимый козырь, как численность русской армии – «русский паровой каток», как называли русскую армию на Западе. При этом операции на Западном фронте практически не подлежали обсуждению: французов более интересовало русское вторжение в Германию.

Согласно предвоенным договоренностям, русские армии должны были нанести удар по цитадели германской монархии – Восточной Пруссии. Тем самым наступление на Берлин, чего требовали французы, откладывалось на некоторый срок, ибо русским следовало обезопасить свое движение к немецкой столице от флангового контрудара, каковой мог быть нанесен из Восточной Пруссии. Таким положением дел французы в принципе были удовлетворены, так как предполагалось, что и в этом случае немцы будут принуждены ослабить свою группировку, действующую во Франции. Но ясно, что прямое наступление на Берлин тем более вынуждало германское командование к переброске части войск с Запада на восток, в чем, собственно говоря, и заключалась основная идея взаимодействия стратегий союзников по Антанте в начале войны против Германии и ее сателлитов.

Как известно, генерал Ж. Жоффр, ставший в августе 1914 года французским Верховным Главнокомандующим, перед войной говорил, что наступление в Восточную Пруссию – это ловушка. Когда русская 2-я армия генерала А. В. Самсонова была уничтожена под Танненбергом, русские поклонники «французского гения» (например, русский военный атташе во Франции граф А. А. Игнатьев) восторгались прозорливостью союзников. Однако генерал Жоффр вовсе не имел в виду отказ от восточнопрусской операции в пользу действий на Средней Висле. Французы полагали, что мощь русского Северо-Западного фронта должна быть направлена сразу на Берлин: вне зависимости от тылового обеспечения и угрозы германской восточнопрусской группировки безразмерно растягивавшимся русским тылам. Вряд ли надо пояснять, что в этом случае гибель ждала весь русский фронт. Но что до того было французам?

Своекорыстная (а потому логичная и, несомненно, патриотичная) политика англо-французов и их насаживание России на «крючок» денежных займов не только не дали Российской империи мало-мальской свободы маневра, но и, напротив, вынудили уже русских всячески укреплять Антанту, что на деле вело к неизбежному столкновению с Германией. Но, кроме экономических противоречий, как раз накануне войны, русские столкнулись с немцами еще и в зоне Черноморских проливов. Прямым столкновением России и Германии в зоне проливов стал конфликт из-за немецкой военной миссии генерала Лимана фон Сандерса, взявшей на себя задачу подготовки вооруженных сил Турции к войне против русских.

Нельзя не сказать и о том, что русские также считали себя обиженными из-за переориентации Германии на Австро-Венгрию и обострение русско-германских отношений. В 1890 году русский историк С. Татищев писал: «Ни одной державе в мире не давала Россия столько непрерывных и несомненных доказательств искреннейшей дружбы и благорасположения, как стоящей ныне во главе объединенной Германии – Пруссии. Государство Гогенцоллернов выросло, возмужало, окрепло под спасительной сенью и покровом России. Все свои последовательные земельные приращения получило оно не только с нашего согласия, но прямо из наших рук. Не раз государи наши имели возможность отодвинуть западную границу России до устьев Немана и даже Вислы и отказались от нее из нежной любви к Пруссии и отеческой попечительности о ней. А сколько пролито русской крови для защиты ее и освобождения? На быстрый политический рост ее, на честолюбивый замысел восстановить в свою пользу германскую империю русский двор взирал без малейшей зависти, но и усердно помогал ей в достижении заветных целей… Так же ли относится Германия к России?»

Ясно, что на последний риторический вопрос в России давали отрицательный ответ. И чем дальше с 1890 года, тем все больше и больше русско-германские отношения прогрессировали в сторону своего обострения, грозившего открытым военным столкновением. Однако русские верхи все-таки старались не допустить до этого. Линия такого своеобразного «миротворчества» принадлежала деятельности российских премьер-министров, как нельзя более осведомленных о слабости Российской империи в экономическом, социальном и всех прочих отношениях по сравнению с Германией. Это сначала П.А. Столыпин, а затем, после его гибели, В. Н. Коковцов.

Особенно предостережения против провоцирования немцев на военный конфликт звучали незадолго перед войной, так как ведущие политики уже отчетливо чувствовали, что «в воздухе пахнет порохом». Еще на особом совещании 31 декабря 1913 года, при обсуждении вероятной реакции России на проблему военного сотрудничества Германии и Турции, русский премьер-министр В. Н. Коковцов выступил против резких заявлений и деклараций. Коковцов предложил использовать мягкие рычаги давления, в том числе и с помощью союзников.

Однако военные совершенно необоснованно заявили о полной готовности России к единоборству с Германией. При этом австрийцы в борьбе один на один справедливо признавались заведомо слабейшей стороной. Конечно, решающей стороной были не русские, а немцы, готовившие широкомасштабную агрессию в Европе во имя установления всеевропейской гегемонии. Тот же граф В. Н. Коковцов впоследствии вспоминал, что «еще за восемь месяцев до начала войны, в бытность мою в Берлине, было очевидно, что мирным дням истекает скоро последний срок, что катастрофа приближается верным, неотвратимым шагом… на России не лежит никакой ответственности за ту мировую катастрофу, от которой больше всего пострадала именно Россия. Она была бессильна остановить неумолимый ход роковых событий, подготовленных задолго теми, кто все рассчитывал наперед…»^[41]. Но давление военных было сильнее. В начале 1914 года граф Коковцов получает отставку, а Европа начинает стремительно неотвратимый бег к столкновению.

Как говорилось выше, русская военная машина после войны с Японией долгое время находилась в состоянии упадка. Полное приведение ее в порядок, практически на уровень вероятного противника, под которым подразумевалась Германия, намечалось на 1917 год. К этому времени должно было завершиться перевооружение русской армии: прежде всего в артиллерийском отношении, так как именно артиллерия является «Богом войны». Но ждать в России не желали. 27 февраля 1914 года в «Биржевых ведомостях» под весьма прозрачным псевдонимом была напечатана статья русского военного министра генерала В. А. Сухомлинова под заглавием «Россия хочет мира, но готова к войне». Среди основных тезисов, отличавшихся необоснованной похвальбой и некомпетентными заявлениями, звучали такие:

«…Идея обороны отложена, и русская армия будет активной…

В будущих боях русской артиллерии никогда н е придется жаловаться на недостаток снарядов…

Русская армия… явится… снабженной всем, что дала новая техника военного дела…

Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на чужой территории, совершенно забудет понятие “оборона”…».

Что ни слово – то неправда. Генерал Сухомлинов искренне верил в то, что говорил. Но что до того тем русским солдатам и офицерам, погибавшим в неравной борьбе с германским агрессором, потому что военный министр объективно соврал в каждом тезисе? Зачем была нужна эта статья?

Как видим, руководитель русского военного ведомства совершенно ясно дал понять, что русские вооруженные силы готовы к Большой европейской войне. Бесспорно, данная позиция была продиктована убеждением, что предстоящий конфликт растянется во времени не более чем на год. Для ведения такой войны русское военное ведомство действительно сумело поднять русские вооруженные силы на общеевропейский уровень, что само по себе было превосходным результатом, если вспомнить в каком беспомощном состоянии Российская империя находилась после Первой русской революции.

Именно поэтому, уже в эмиграции, генерал В. А. Сухомлинов имел все основания отметить: «Прежде всего, вопрос – готовы ли мы были к войне? В 1909 году, не только безусловно не готовы были, но наша армия находилась в полнейшем развале. В 1914 году же в ней порядок и боеспособность оказались восстановленными настолько, что к выступлению в поход продолжительностью от четырех до шести месяцев, никаких сомнений не возникало»^[42]. Генерал Сухомлинов абсолютно прав. Накопленные запасы артиллерийских боеприпасов закончились ровно на пятый месяц войны (первые требования Ставки о радикальной экономии снарядов – декабрь 1914 года), а последние запасы были расстреляны в Карпатах еще за три месяца – к апрелю 1915 года.

Однако все было не так просто – военное ведомство было обязано помнить, что даже борьба с Японией заняла полтора года, окончившиеся поражением, как же можно было рассчитывать за полгода разгромить куда более могущественную Германию и ее союзников? Тем более что в России не обольщались насчет союзнического потенциала: Великобритания воспринималась в качестве морской силы, а на Францию рассчитывали только как отвлечение большей части германской армии на Запад на первом этапе войны.

С другой стороны, и союзники были прекрасно осведомлены о слабостях русской военной машины. Как никто другой, генерал Сухомлинов должен был знать о том, что в русской армии все еще не хватает артиллерии, что военно-промышленная база чрезвычайно слаба, что высший командный состав отстает от требований современной войны. Но ведь и сам генерал Сухомлинов неоднократно похвалялся, что со времен русско-турецкой войны 1877-1878 годов характер военных действий ничуть не изменился, а поэтому сам военный министр с тех пор не читал ни одной специальной военной книги. Исследователь справедливо говорит, что «эта вызывающая статья, преувеличивавшая военную готовность России, только подлила масла в огонь»^[43].

Странно, что такой человек мог вообще возглавлять военное ведомство не только за несколько лет перед войной, но и в первый год войны. Здесь сравнение Российской империи с Советским Союзом накануне Великой Отечественной войны не выдерживает своего положительного знака. В этом отношении деятельность на своем посту И. В. Сталина, все-таки поменявшего столь же бездарного, как и Сухомлинов, К. Е. Ворошилова за год до войны на действительных профессионалов, все же выглядит более предпочтительной. И это при том, что в России начала двадцатого столетия не было жестоких репрессий, ставших следствием борьбы за власть в партии и государстве в тридцатые годы.

Следовательно, проблема выбора имела куда больше вариантов. Так что не следует удивляться, что высшие военные круги России, плохо понимая, что такое современная война, подталкивали политическое руководство страны к войне. Жажда выказать на деле свой профессионализм и вернуть высшее положение в российском обществе (а военные дворянско-феодальные круги всегда проигрывают «третьему сословию» при развитии капитализма) побуждала генералов стремиться к вооруженному конфликту. Как и обычно, жертвой за это должна была стать кровь солдат и офицеров русской армии.

С другой стороны, военный министр субъективно не солгал. Русская армия действительно была готова к войне, но только к той войне, на которую рассчитывали Генеральные штабы всех великих держав Европы. То есть на войну сроком не свыше шести месяцев. И впрямь, снаряды для русской Действующей армии стали заканчиваться в декабре 1914 года (пять месяцев войны) и последние их запасы были израсходованы в Карпатской наступательной операции весны 1915 года. Вот на этот срок русские вооруженные силы были готовы, о чем и говорил генерал В. А. Сухомлинов. Другое дело, что военный министр великой державы все-таки должен видеть хоть немного дальше собственного носа.

Нельзя также не заметить, что статья русского военного министра явилась ответом на пропагандистскую кампанию, развернутую Германией в европейской прессе, которая была направлена против Российской империи. Немцы были готовы к войне и теперь всеми силами старались спровоцировать континентальные державы Антанты на агрессию – пусть даже и видимую. Германские газеты кричали о неподготовленности России к войне и, следовательно, к необходимости превентивного удара, о русской опасности для Германии в частности и Европы в общем. Соответственно, немцы всеми силами старались внести разлад в отношения между Россией и ее союзниками – Францией и Великобританией, чтобы получить возможность бить своих врагов по очереди. Как видим, через двадцать семь лет Гитлер не придумает ничего нового – провокация всегда есть оружие агрессора, старающегося наглым и беспардонным нажимом разделить своих противников, дабы не оказаться перед лицом единого фронта, противостоящего агрессору^[44].

Тем не менее русские посчитали необходимым открыто заявить о своей готовности к войне. Вряд ли приходится сомневаться, что данным заявлением в заблуждение были введены не только союзники с противниками, но и собственная военная машина. Что предполагал такой настрой высшего генералитета? Это означало радикальное несовпадение объективных условий участия Российской империи в Большой европейской войне и субъективных устремлений в верхах армии. Так, Е. Ю. Сергеев справедливо еще пишет: «Представления о колоссальных ресурсах Российской империи, разделявшиеся не только ее властной элитой, но и правящими верхами других государств (отсюда миф о “русском паровом катке”, который способен перемолоть любую европейскую армию), создавали у автократического режима иллюзию неограниченных стратегических возможностей». В то же время Россия была не готова к такой войне, что прекрасно осознавалось теми же самыми генералами, с одной стороны, занимавшимися реализацией большой программы усиления вооруженных сил, принятой незадолго до войны, а с другой – вводившими в заблуждение не только союзников, но и самих себя. А также, что, наверное, самое главное – высшее политическое руководство государства во главе с императором Николаем II. Данный субъективный настрой противоречил объективному состоянию вещей. Именно вследствие своей неготовности, как в том же сборнике говорит О. С. Поршнева, «Россия принадлежала к числу держав, больше заинтересованных в сохранении уже произведенного раздела мира, чем в его переделе, и не входила в число инициаторов войны, до последнего пытаясь предотвратить ее»^[45].

Между тем значительная часть представителей российского истеблишмента придерживались той точки зрения, что дальнейшее расширение Российской империи стало уже бессмысленным. Русско-японская война, одной из причин которой стало желание императора Николая II и его окружения расширить пределы империи еще и на существенную часть Китая и Кореи, отчетливо показала пагубность такого расширения. Каждый новый шаг по пути территориального приращения только увеличивал количество нерусских и неправославных подданных российского императора. Это еще более убавляло бы процент русских (великороссы, малороссы, белорусы) в государстве. Наднациональный же характер Российской империи в эпоху воинствующего национализма не мог сохраняться в прежней статике.

Кроме того, уменьшение доли православного населения также не способствовало укреплению внутреннего положения страны. Кстати говоря, именно поэтому в России возлагали столь большие надежды на возвращение галицийских униатов в лоно православной церкви после присоединения Галиции. И, как известно, эти надежды бездарно провалились: уже в начале 1915 года галицийское население в большинстве своем (поляки, евреи, украинцы-униаты) ждало австро-венгерские войска как своих освободителей. Присоединение Западной Украины к Советскому Союзу в 1940 году лишь добавляет доказательств к данному выводу. Да и зачем вообще Российской империи, где не была решена земельная проблема, не хватало школ и больниц, а народное благосостояние находилось на весьма низком уровне, была нужна нищая Галиция? Чтобы добавить еще нищеты в полусредневековую российскую деревню? Это при том, что своего освоения ждал тогда и ждет до сих пор богатейший по своим природным ресурсам неоспоримо русский Дальний Восток.

Земли в Галиции не хватало и для собственного населения, а стоило ли обладание «древним Львовом» потоков крови? Представляется, что именно Галиция в первую голову (а потом уже Восточная Пруссия) послужила приманкой для русского политического руководства, жаждавшего новых территориальных присоединений, а потому готовых на любую военную авантюру. Как будто бы было мало позорно проигранной войны с Японией всего лишь десять лет назад. Участник войны в своих «записках» приводит превосходную сентенцию по этому поводу, услышанную им от галицийского ксендза после начала войны: «Мне даже кажется, что Россия совсем не задумывалась над мыслью, зачем она воюет? Ну, скажем, вы, затратив миллиарды денег и миллионы жизней, получите наконец Галицию. К чему она вам? Мне говорили, что если поехать от австрийской границы до конца ваших владений на Камчатке, то путешествие это будет длиться сорок восемь дней и сорок восемь ночей. Россия… Какое же значение может иметь для вас прирезка Галиции? Это все равно, что второй носовой платок для моего костюма. Нет, вы просто игрушка в руках коварной Англии»^[46].

Это – только то, что касается межнациональных отношений. Экономика же Российской империи вообще входила в противоречие с политикой дальнейшего территориального расширения государства. Экономическое развитие при том что модернизационные процессы в сельском хозяйстве начались только с конца 1906 года, не успевало за внешнеполитическими амбициями ряда ответственных руководителей государства. Отечественный ученый справедливо говорит: «Прогресс российской экономики в весьма малой степени зависел от выхода на океанские просторы (через “черноморские” проливы, через получение незамерзающих портов на Тихом океане, через продвижение через Персию к океану Индийскому). “Поиграв в империализм” на Дальнем Востоке и ожегшись на войне с Японией, Россия обрела больший реализм внешней политики, но не могла перестать исполнять роль великой евразийской державы, не могла игнорировать этническую, конфессиональную и блоковую солидарность, не могла оставаться в стороне от мировой войны, хотя и не несла ответственность за ее развязывание»^[47].

В любом случае властные верхи Российской империи не особенно опасались вероятной войны с Германией и Австро-Венгрией. Во-первых, союзниками России были Великобритания и Франция. При этом русские наивно полагали, что эта «дружба» (по крайней мере, с французами) «бескорыстна и свята». Совокупный потенциал государств Антанты превосходил коалицию Центральных держав даже при том условии, что германская армия была готова к войне лучше прочих. Тем не менее не все было так просто.

Откуда же эта уверенность в сравнительно легкой победе? Как справедливо показывает В. П. Булдаков, «в верхах к возможным военным тяготам относились более чем легкомысленно. Слишком соблазняли возможные “призы” побед: присоединение всей Польши, Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Турецкой Армении и, особенно, овладение Черноморскими проливами»^[48]. Точно так же, не менее легкомысленно, в 1903 году отнеслись к перспективе войны с Японией. Результат был более чем плачевен: стоило задуматься хотя бы о проблеме соотнесения неудачной войны с революцией. А чем «больше» и тяжелее война, тем, разумеется, радикальнее и мощнее революция.

С другой стороны, все-таки немцы опасались численности русских вооруженных сил, могущей в случае войны свести на нет германское техническое превосходство. Как бы спохватившись, во время бедственного положения России, увязшей на Дальнем Востоке, кайзер Вильгельм II в 1905 году предложил русскому императору Николаю II оборонительный союз. Эти мысли оказались выраженными в уже упоминавшемся выше Бьеркском договоре 10 июля 1905 года. Согласно статьям договора, подписанного русским императором, Россия обязывалась защищать Францию от германской агрессии и, наоборот, Германию от французской агрессии. Как возможно было совместить несовместимое? Дело в том, что император Николай II рассчитывал на создание континентального союза, направленного в первую очередь против Великобритании, против которой, собственно говоря, Россия и сражалась в данный момент в русско-японской войне.

Действительно, если вглядеться, Бьеркский договор означал, что у России в Европе более не осталось врагов: державы Тройственного блока никогда не выступили бы без санкции Германии, а с Францией у русских был свой собственный союзный договор. Взаимный же союзный договор между Францией и Германией исключал войну между ними. Но, разумеется, правительство и общественность Российской империи выступили против Бьеркского соглашения. И, главное, Франция, лелеявшая реваншизм в отношении Эльзаса и Лотарингии, отторгнутых немцами в 1871 году, категорически отказалась от присоединения к подобному соглашению, и Бьеркский договор не был ратифицирован и не мог быть ратифицирован вообще.

А между тем это соглашение в самом деле создавало единую Европу, но… под верховенством Германии. Император Николай II, отлично сознававший потенциал Российской империи, возможно, и был согласен на временное подчинение немецкому капиталу, однако все государственные и общественные деятели России предпочли подчинение капиталу французскому, что практически, на деле, вело к вооруженному столкновению с Германией. Договор в Бьерке по своей сути, как и конвенция 1892 года, носил оборонительный характер. Он создавал возможность для установления сравнительно прочного мира на континенте (в ближайшей перспективе), почему и был объективно направлен против Великобритании, заинтересованной в континентальной войне, чтобы подорвать позиции своего конкурента – Германии (ослабление Франции и России – также неплохо).

Поэтому Франция (а как же тогда реванш за 1870 год?), российская прозападная «общественность» (а где же тогда реформы по британскому образцу?), определенные властные круги (а где же тогда финансовые выгоды от совместных франко-российских предприятий?) встали против, и Бьеркский договор так и не вступил в силу. Между тем этот договор, сковывавший и Германию, и Францию, позволил бы русским играть на франко-германских противоречиях. Так что этот договор был прежде всего выгоден надломленной поражением на Дальнем Востоке и переживавшей Первую русскую революцию Российской империи. Кроме того, по верному замечанию, «испарился (достаточно призрачный) шанс оздоровить обстановку в Европе и продолжать российское развитие на основе как французских инвестиций, так и германской технологии»^[49].

Слишком многое и многие были против русско-германского сотрудничества, и сами же немцы поспешили разрушить тот хрупкий баланс, что подразумевал переход от «вооруженного нейтралитета» к жесткой и бескомпромиссной борьбе. «Мирное проникновение» германцев в российскую экономику, освоение русской территории и стремление к ее контролированию вынуждали русских опасаться своего могущественного западного соседа. Исследователи справедливо подмечают: «…только в России иностранный капитал, причем в первую очередь, именно немецкий, играл столь большую роль в экономике… только в России столь многочисленны были немецкие сельскохозяйственные колонисты. Между тем, Германия в начале XX века все более явно демонстрировала, что считает немецкие диаспоры частью немецкой нации, вне зависимости от их подданства»^[50]. Воинствующий национализм исподволь задолго до войны разрушал германскую монархию.

Зато в 1907 году Россия сумела заключить договора о разделе сфер влияния с Англией, которые были выгодны больше англичанам, нежели русским. Отказ русских от продвижения в Азии означал, что континентальные владения Великобритании останутся вне угрозы сухопутного вторжения, которое могли предпринять только русские. Этот шаг стал окончательным отказом от попытки объединения континентальных держав в едином союзе. Как подчеркивает С.Ю. Рыбас, до 1907 года, подведшего последнюю черту под военно-политическим блокированием в Европе, «Россия соперничала с Англией везде, придерживалась терпимых отношений с Австро-Венгрией, имела союзный договор с Францией и добрые отношения с Германией»^[51].

Но уже в 1908 году, после встречи русского императора Николая II и английского короля Эдуарда VII в русском порту Ревель, где они обменялись мнениями о предстоящей совместной войне с Германией, образование военно-политических блоков, по сути дела, было завершено. Антанта и Тройственный союз, где лидерами были соответственно Великобритания и Германия, стали активно готовиться к войне. Заключенные между державами Антанты соглашения подразумевали обязанность Российской империи военным путем защищать своих союзников от германской агрессии. Однако все это вовсе не подразумевало, что англо-французы будут беречь русские интересы в отдельных уголках Южной Европы. То есть, как справедливо подмечается учеными, «в осуществлении своей политики на Балканах и на Ближнем Востоке Россия фактически оказывалась в одиночестве, будучи в то же время обязанной спасать от Германии не только Францию, но в перспективе и Британию»^[52].

Безусловно, в начале двадцатого столетия Россия в огромной степени зависела от Германии в экономической области. Почти половина русской торговли и импорта приходилась на Германию, немецкие колонисты осваивали русскую целину, германские денежные тузы вкладывали деньги в русскую промышленность. После 1905 года немцы навязали нашей стране неравноправный экономический договор. И так далее и тому подобное. Как пишет А. И. Уткин: «Германия завладела половиной русской торговли. От нее зависела модернизация страны, от нее же исходила опасность превращения России в экономического сателлита. Германия приложила чрезвычайные усилия для занятия доминирующих позиций в России… То был уникальный случай, когда огромная страна, обладавшая неисчерпаемыми ресурсами, зависела от концентрированной мощи гораздо более развитого партнера»^[53].

Однако чему удивляться? Страна, претендующая на роль великой державы, но отставшая в своем социально-экономическом развитии, должна неизбежно расплачиваться за отсталость. Подобный путь прошла и продолжала в начале века проходить Япония, по этому пути двигались Австро-Венгрия и Италия, и лишь четыре экономических гиганта – Великобритания, Германия, Франция и Соединенные Штаты Америки – пока еще могли позволить себе быть скорее кредитором, а не должником. Здесь, разумеется, указаны только те государства, что считались великими державами.

Но ведь и та же Франция постепенно скатывалась к технической зависимости от Германии, с каждым годом неумолимо набиравшей индустриальную мощь. Надо помнить, что на рубеже столетий Германия пыталась навязать неравноправный договор даже Великобритании. Что же говорить о ближайших соседях – России и Франции?

Аннексия французских провинций Эльзаса и Лотарингии, передавшая в руки Германии не только стратегически важный пункт крепость Мец, но и контроль над крупнейшими в Европе железорудными месторождениями, позволяла немцам контролировать развитие французской тяжелой промышленности. Так что Франция, объективно говоря, также стремилась ликвидировать обозначившуюся зависимость военным путем, однако Россия, так или иначе, все равно оставалась в зависимости. Следовало выбирать, и этот выбор, вопреки ранее сложившейся традиции, был сделан в пользу Антанты.

Таким образом, Российской империи ничего не оставалось, как быть зависимой до тех пор, пока объективно не раскроется гигантский потенциал государства. И этот потенциал крылся в темпах экономического и социального развития страны, в численно растущем как на дрожжах народе, в громадной мощи русского села, только и ждущего твердого вступления страны на рельсы капитализма. Безусловно, этот капитализм неизбежно принимал бы в России национальную специфику: необходимость перевода развития Российской империи на буржуазный путь развития проистекала, прежде всего из военно-политической необходимости. Та же самая военно-политическая необходимость двумя столетиями ранее подтолкнула к неоднозначной модернизации и Петра I Великого.

Но для перестройки народного хозяйства требовался длительный отрезок мирного развития. В противном случае – жесткий прессинг со стороны государства на общество и нацию в целом, по примеру все того же Петра I. Крупнейшие политические деятели России начала XX столетия, известные и как реформаторы, С.Ю. Витте и П. А. Столыпин, после поражения в русско-японской войне 1904-1905 годов, когда отчетливо выявилась экономическая отсталость Российской империи, предупреждали, что новая война, тем более европейская, может стать последней для страны войной под эгидой династии Романовых.

Спустя полтора десятилетия после поражения Российской империи в Первой мировой войне и развала государства проблему индустриализации, дающей государству независимость, пришлось решать уже советской власти под руководством И. В. Сталина. Не желая внешней зависимости, сталинская власть опиралась исключительно на внутренние ресурсы. Дело кончилось большой кровью, раскрестьяниванием деревни и страданиями миллионов людей, но этих ресурсов хватило, чтобы Советский Союз стал мощнейшим гигантом международной политики, а в перспективе и сверхдержавой (одной из двух), противостоявшей всему сытому и мало пострадавшему от войны (США и Великобритания) Западу вместе взятому. Цель неизмеримо превзошла средства. Цена независимости всегда высока!

Конечно, монархический режим не мог позволить себе того, на что решилась советская власть. Поэтому так или иначе, но Российской империи требовались время и чужие деньги, чтобы превзойти всех и каждого. Но и эта зависимость не могла быть вечной. Так, современным исследователем отмечается, что при росте объема зарубежных инвестиций в российскую экономику к десятым годам двадцатого века удельный вес иностранного капитала по сравнению с капиталом национальным снизился. То есть происходил процесс вытеснения иностранного капитала из промышленного сектора и, ранее всего, из сферы производства средств производства^[54].

Все это отлично сознавал Петр Аркадьевич Столыпин, который говорил: «Нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии. Напротив того, каждый год мира укрепляет Россию не только с военной и морской точки зрения, но и с финансовой и экономической». Последний выдающийся государственный деятель русской монархии знал, что говорил: впервые после становления централизованного государства русский крестьянин получил свою собственную землю.

Сколько земли было отдано Крестьянскому банку императором Николаем II на Алтае – если исчислять в каких-нибудь бельгиях или голландиях? На этих землях в ходе переселения после объявления столыпинской аграрной реформы поселилось более миллиона крестьян. А насколько поднялся валовой сбор хлеба, если Российская империя, буквально только-только разоренная и просившая займы на подавление Первой русской революции 1905-1907 годов, сумела вынести на своих плечах мировую бойню? Напомним, что, в отличие от наших англо-французских союзников, за плечами России не было многочисленных колоний, работавших на метрополию во имя победы над Германией.

К сожалению, все это отлично понимали и враги и друзья. Вчерашние друзья и завтрашние враги – как те, что три с половиной года ломали Россию, так и те, что по окончании войны рванулись к дележке громадных пространств своего бывшего союзника, остановившего германскую агрессию в Европе. Как это удобно – объявлять врагом правящие режимы, чтобы издеваться над нациями. Немцы, к нашему огорчению, знали слишком много, чтобы позволить русским осознать свою силу в полной мере.

Что говорить, если всего лишь за шесть-семь лет столыпинской модернизации пережившая революцию и поражение в Маньчжурии Россия уже могла в одиночку поспорить с любым врагом, за исключением наиболее подготовленного к Большой европейской войне агрессора – Германии. Как же можно было спокойно дожидаться того момента, когда русские смогли бы, как в 1812 году, вновь остановить любое вторжение в свою землю? В канун Первой мировой войны в России работала германская правительственная комиссия профессора О. Аухагена, которая интересовалась ходом столыпинской аграрной реформы и ее ближайшими перспективами. Вывод комиссии категорично гласил: «По завершению земельной реформы война с Россией будет не под силу никакой другой державе». Эти сведения также послужили одним из факторов выбора Германией момента объявления России войны. Как справедливо отмечает отечественный ученый, «связь между форсированием Германией войны и срывом, таким образом, процесса социально-экономической перестройки России», несомненна. Германское правительство и кайзер Вильгельм II спешили с развязыванием европейской бойни, дабы не дать России возможности подготовиться к предстоящей схватке «не только в чисто военном, но и в общем политико-экономическом отношении»^[55].

Исходя из этого, нельзя не сказать, что мощь Российской империи крылась в русской деревне. Именно там проживало восемьдесят пять процентов россиян. Именно село, невзирая на бурно развивавшуюся промышленность, по-прежнему давало более половины всего государственного бюджета. Именно крестьяне должны были составить живую силу вооруженных сил в случае войны, а также предоставить государству свой труд (продовольствие и кадры для заводов) и кровь для победы.

15 июня 1914 года в Сараеве (столице австрийской Боснии, оккупированной в 1878-м и аннексированной Австро-Венгрией в 1909 году), в день сербского национального праздника «Видов-дан» членом организации «Молодая Босния» Гаврилой Принципом был убит австрийский престолонаследник эрцгерцог Франц-Фердинанд, племянник царствующего императора Франца-Иосифа. Столкновение австро-германских и русско-французских интересов на Балкана послужило непосредственным поводом для развязывания Первой мировой войны. Ведь острые международные конфликты в Европе бывали и раньше, однако до Большой европейской войны дело не доходило, так как конфликтовавшие стороны в последний момент склонялись к взаимным компромиссам. Балканский кризис стал детонатором потому, что в данном случае отступить никто не мог – ни австрийцы, ни русские. А следовательно, ведущие центры предстоявшей мировой бойни – Германия и Великобритания – только подталкивали своих союзников к обострению отношений, дабы разрешить узел противоречий одним, но зато решительным ударом.

Повторимся, что именно к 1914 году ведущие державы обоих блоков считали, что момент для войны настал, – теперь или никогда. Немцы опасались усиления военной мощи Российской империи и постепенно подтягивавшейся Франции. Нельзя забывать, что по закону 1 августа 1913 года, вводившему 3-летний срок действительной военной службы вместо 2-летнего, французская армия в 1913 году получила 450 тысяч новобранцев вместо обычной четверти миллиона. Такое усиление армии мирного времени не могло быть долгим, так как ослабляло народное хозяйство страны и повышало расходы, и потому Франция так или иначе подталкивала события, долженствовавшие разразиться мировой схваткой. Как и немцы, конечно. Просто, говоря об усилении германских вооруженных сил, как правило, почему-то забывается об усилении французском.

Англичане в свою очередь жаждали разрешить все внутренние проблемы, а также не допустить дальнейшего усиления германского флота открытого моря. Для немцев не был секретом русский план реформирования военной машины к 1917 году. Англичане были превосходно осведомлены, что к 1917-1918 годам немецкий флот сумеет в одиночку бросить вызов могучему британскому Гранд-Флиту. Поэтому-то, как только выяснилось, что новый конфликт на Балканах столь серьезен, что отступить не сможет ни одна сторона, Германия и Великобритания обещали твердую поддержку своим союзникам. Западный исследователь четко отметил: «Вера в то, что национальное величие и благосостояние могут быть достигнуты лишь путем военных побед, значительно сузила возможность выбора европейских государств в предшествовавший 1914 году период. Когда к этой идее присоединились финансовые интересы, смесь стала поистине гремучей»^[56].

Отклонение сербской стороной одного из восьми пунктов ультиматума оказалось достаточным, чтобы австрийцы объявили частичную мобилизацию своих вооруженных сил против Сербии. Характерно, что мобилизации австрийцев против русских 16 июля потребовал начальник германского Большого Генерального штаба – «мозга» немецкой военщины, генерал Х. Мольтке-младший, безусловно, опиравшийся на соответствующие указания от кайзера. Уже только одно это говорит о том, что за, казалось бы, локальным конфликтом между Австро-Венгрией и Сербией стояло стремление немцев развязать Большую европейскую войну. Австро-Венгрия и Германия искусственно форсировали развязывание европейской войны, воспользовавшись убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда.

Жаждавшая реванша Франция была «всегда готова». Россия при позиции, занятой императором Николаем II, также обрекалась на вооруженную защиту Сербии, а следовательно, и на войну с Германией. Англичане, воздерживаясь от любых обязательств, тем не менее дали понять миру, что при определенных условиях Великобритания не останется в стороне: трезвому наблюдателю было ясно, что англичане в любом случае примут самое что ни на есть активное участие в войне, которая должна была сломать хребет ее первостепенному сопернику на континенте – Германии.

Мобилизация

Намерение вступить в войну повлекло за собой и соответствующие приготовления чисто военного плана. Одновременно с начавшейся австрийской мобилизацией в Германии было введено предмобилизационное положение, при котором офицеры возвращались в свои части, а войска переводились из летних лагерей в казармы. Только через пять дней, 13 июля, предмобилизационное положение было объявлено и в России (обвинения немецких авторов в том, что русские стали раньше немцев скрытно готовиться к войне, беспочвенны). Правда, при этом генералитет был уверен в том, что война все-таки начнется. Так, генерал В. И. Гурко вспоминал, что уже 11 июля «стало общеизвестно, что конфликт неизбежен»^[57]. Подготовка русских к возможному объявлению мобилизации позволила германской печати обвинить Российскую империю в агрессии против стран Центрального блока.

Такая вещь, как предмобилизационное положение, позволяла встретить вероятную войну во всеоружии, не доводя в то же время вооруженное столкновение между государствами до неизбежности. Иначе говоря, с утверждением в 1913 году положения «О подготовительном периоде к войне» русская военная машина могла быть в значительной степени переведена на военное положение еще до объявления всеобщей мобилизации, по сути, подразумевавшей войну, оставляя мирное поле деятельности и маневрирования с целью сохранения мира для дипломатии.

Известна аксиома о том, что мобилизация уже сама по себе означает войну. Об этом прекрасно знали все, так как данная аксиома закладывалась уже в сами военно-политические договоренности между государствами каждого блока. Корень проблемы здесь – в факторе времени: допусти немцы возможность проведения русскими мобилизации до начала военных действий, и блицкриг не имел никаких шансов для своей реализации, а Германия – никаких шансов на выигрыш войны. Совершенно справедливо британский автор подметил это обстоятельство следующим образом: «Фактор времени, существенный для плана Шлиффена, делал германскую мобилизацию не оборонительным мероприятием, а решительным шагом к началу тотальной войны». Англичанину вторит и германский исследователь: «Так как мобилизация оказывала значительное влияние на хозяйственную деятельность страны, то всегда существовало стремление по возможности сократить сроки ее проведения, а решение о мобилизации принимать только в том случае, если война станет действительно неизбежной… Мобилизация, развертывание сил на границах и начало боевых действий так тесно переплетались друг с другом, что объявление мобилизации неизбежно влекло за собой начало военных действий. Поэтому, сама мобилизация стала значительным политическим актом, который мог поставить политику в зависимость от военно-технических условий проведения мобилизации»^[58].

Мобилизация в условиях раскола Европы на два военно-политических блока, находившихся в резком антагонизме друг с другом, действительно своим объявлением предполагала войну. В противном случае – к чему же тогда граф А. фон Шлиффен вообще составлял свое планирование? Так, Б. М. Шапошников писал, что мобилизация понималась в Германии, Франции и Австро-Венгрии как акт, неизбежно ведущий к войне: «В понимании как дипломатов, так и генеральных штабов западных государств мобилизация означала собой войну». В то же время в России и Великобритании под мобилизацией видели прежде всего дипломатическое средство, «акт, который должен подкрепить требования дипломатии». Причина такого расхождения в том, что русские и англичане меньше зависели от времени. Напротив, чем позже после начала объявления мобилизации начинались бы боевые действия, тем это было выгоднее Российской и Британской империям. Действительно, далее Б. М. Шапошников указывает: «Раньше мы знали, что объявление мобилизации есть объявление войны Германии и Австро-Венгрии. Теперь же объявлением войны считалось получение телеграммы из Петербурга за подписью военного министра или переход границы неприятельской вооруженной командой». Тем не менее, в общем же, мобилизация есть война: «Мобилизация на пороге мировой войны являлась преддверием войны, фактическим ее объявлением и только в таком смысле и могла быть понимаема»^[59].

Именно из такого понимания исходил и кайзер Вильгельм II, когда лицемерно обвинял русские власти в подготовке агрессии против Центральных держав. О проведении скрытых мероприятий по подготовке собственных армии и флота к европейскому конфликту в самой Германии кайзер умалчивал, ссылаясь лишь на факт военной подготовки России и Франции. Впрочем, это естественно для агрессора, жаль только, что данный тезис о виновности русских за Первую мировую войну и по сей день можно встретить на страницах научных трудов. Некоторыми исследователями как-то забывается, что первая кровь в этой войне – славянская (обстрел австрийцами Белграда), а первый разгромленный город – русско-польский (Калиш).

В качестве ответа на обвинения кайзера в агрессивности России, доказательством чего выдвигался факт русской мобилизации, можно было бы напомнить нашумевшую историю конца 1912 года, когда Австро-Венгрия, жаждавшая воспользоваться плодами Первой Балканской войны, объявила мобилизацию против России и Сербии. К русским и сербским границам пошли эшелоны, набитые войсками. Тогда военный министр генерал В. А. Сухомлинов предложил провести частичную мобилизацию, с ним согласилось большинство членов правительства, однако премьер-министру В. Н. Коковцову удалось отговорить императора Николая II. И что же? «Мобилизационный кризис» вовсе не привел к европейской войне.

Так что сам по себе акт мобилизации еще не нес в себе неизбежности войны, тем более, что Германия проводила свою мобилизацию вдвое быстрее русской. Повторимся, что Россия не была готова к войне в той мере, что позволяло бы воевать без фактора риска; что русским было выгодно, чтобы мобилизация так и не переросла в войну. Зато для немцев увеличение временного «провала» между мобилизацией и объявлением войны означало, что «План Шлиффена» стремится к своему краху.

Тем не менее высшие военные круги в Российской империи не желали отказываться от войны, как тогда казалось, сравнительно быстрой, легкой и непременно победоносной. Уже 15 июля, то есть до окончательного решения колебавшегося императора Николая II, начальник Генерального штаба генерал Н. Н. Янушкевич специальной телеграммой оповестил все военные округа, командующего гвардией, наместника на Кавказе и наказного атамана войска Донского о том, что 17-е число будет объявлено первым днем общей мобилизации. Очевидно, что военная партия (большая часть этих людей в годы войны выкажет себя откровенными бездарностями в военном искусстве), столь могущественная в России, стремилась сделать все возможное, чтобы столкнуть империю в Большую войну.

И все-таки главы великих держав пытались что-то сделать. И здесь, что вполне логично, более прочих усердствовали русские, как представители страны, наиболее неготовой к войне. В отличие от генералитета, видевшего только армию, царь и его правительство сознавали, что российская экономика только-только начала свою широкомасштабную модернизацию по европейскому пути. Поэтому русское политическое руководство пыталось не допустить войны, что в дни Сараевского кризиса предполагало, разумеется, отказ австрийцев от продолжения агрессии против Сербии. Так, 16 июля император Николай II в телеграмме кайзеру предложил передать австро-сербский вопрос на урегулирование Гаагского международного суда. Подобный вариант предлагался и англичанами.

Понятно, что в таком случае неизбежно вскрылась бы весьма неблаговидная роль Германии в провоцировании конфликта. Да вдобавок развязывание войны откладывалось на новый неопределенный срок: между тем немцы почему-то считали, что как только в России завершат военную реформу, то Германия тут же подвергнется агрессии со стороны держав Антанты. При такой ненормальной логике действительно надо бить первым, пока противник еще не готов.

Ответа не было: максимум, на что соглашались немцы, так это на «локализацию конфликта», что означало противоборство Сербии и Австро-Венгрии один на один. Исход этой борьбы был предсказуем еще до полной развязки. Так что в этот же день австро-венгры начали бомбардировку Белграда, а сам император Вильгельм II председательствовал на военном совете в Потсдаме, где и было решено вступление в войну. Немцы бросили свой жребий. Кайзер так и не ответил на эту умиротворяющую телеграмму российского императора Николая II, опубликованную лишь в январе 1915 года.

Колебания русского правительства в отношении мобилизации вылились в распоряжение императора Николая II об отмене всеобщей мобилизации и введении мобилизации частичной, поздно ночью 16 июля. Согласно такому проекту мобилизовывались только Варшавский, Киевский, Одесский и Московский военные округа (то есть исключительно против Австро-Венгрии, дабы не провоцировать немцев). Причем частичная мобилизация полностью срывала общую мобилизацию. Странно, что русский Генеральный штаб за столько лет так и не удосужился разработать графики сосредоточения только против одного из противников на западной границе. Можно сказать, что война все равно предусматривалась против обоих противников, но ведь нельзя же просто так есть свой хлеб: разнообразие вариантов военного плана облегчает дипломатии ее и без того нелегкие задачи.

Правда, можно найти и какие-то оправдания для русских генштабистов. Еще во время русско-японской войны 1904-1905 годов частная мобилизация совершенно расстроила всеобщую и подорвала качество войск. С тех пор каждый разрабатываемый в Генеральном штабе вариант мобилизации подразумевал всеобщую мобилизацию. К тому были и объективные причины. Во-первых, к этому вынуждало состояние железных дорог: во время Боснийского кризиса Варшавский и Виленский военные округа оказались беззащитными перед возможным германским вторжением, так как русские войска сосредотачивались в Киевском военном округе. Даже в случае мобилизации против Австрии железные дороги переходили на графики общей мобилизации, срывая сосредоточение на германской границе.

Во-вторых, Российская империя все равно готовилась воевать со всем Тройственным союзом, и вряд ли был возможен такой вариант развития событий, что Германия оставит Австро-Венгрию один на один с Россией, что грозило двуединой монархии неизбежным крушением. Относительно Антанты Конвенцией 1892 года подразумевалась общая мобилизация даже при условии мобилизации только одной из держав Центрального блока. Так, статья 2 франко-русской конвенции гласила: «…В случае мобилизации сил Тройственного союза или одной из входящих в него держав Франция и Россия по поступлении этого известия и не ожидая никакого предварительного соглашения, мобилизуют немедленно и одновременно все свои силы и придвинут их как можно ближе к своим границам». Впрочем, к концу 1914 года предполагалось выработать мобилизационное расписание № 19, в котором достигалась возможность мобилизации каждого военного округа в отдельности своими запасными (за исключением Приамурского военного округа). Но в июле 1914 года мобилизация проводилась по расписанию № 18, то есть по схемам измененного расписания 1910 года^[60].

Главный творец русского стратегического планирования и подготовительных мероприятий на случай войны генерал-квартирмейстер Генерального штаба генерал Ю. Н. Данилов также отрицает оценку мобилизации как первого акта военных действий. Он указывает, что «готовность русской армии значительно отставала от таковой же готовности наших западных соседей, почему для нас существенно важным являлось соображение о том, чтобы не опоздать с объявлением общей мобилизации, переход к которой в течение 30 июля (новый стиль. -Авт.) еще был возможен без больших потрясений. Никакой при этом непоправимой опасности произойти не могло, ибо у нас в России объявление общей мобилизации не было сопряжено с открытием военных действий. Акт мобилизации вел лишь к переводу армии на военное положение или, иначе говоря, являлся мерой предупредительного характера. Не то, как оказалось, было в Германии, где мобилизация была неотделима от акта открытия враждебных действий, что для нас делало особенно важным своевременный перевод армии на военное положение, которое служило лишь средством обеспечить в некоторой мере собственную территорию от нападения противника»^[61].

Безусловно, Германия и Австро-Венгрия, связанные договором, воспринимались русскими как единое целое, однако ведь имела же та же Австрия вариант частичной мобилизации только против Сербии. Такой вариант несколько срывал сосредоточение против России, но далеко не разрушал всю мобилизационную систему, подобно тому, как это было у русских. Сосредоточение австрийцев на сербском фронте и нежелание генерала Конрада фон Гётцендорфа изменить графики перевозок, чтобы не нарушить отлаженной системы железнодорожных перевозок имели следствием запаздывание австрийского сосредоточения в Галиции всего на пять дней.

Русский же Генеральный штаб вовсе не составлял плана частичной мобилизации только против одной Австро-Венгрии. Поэтому военный министр (генерал В. А. Сухомлинов), начальник Генерального штаба (генерал Н. Н. Янушкевич), министр иностранных дел (С. Д. Сазонов) все-таки сумели 17 июля убедить императора в проведении общей мобилизации. То есть те деятели, что с самого начала добивались от Николая II полнокровной работы русской военной машины, в конечном счете оказали на царя сильнейший нажим, дабы Россия не смогла остаться в стороне от назревавшего противостояния. Выше уже было указано, что именно эту информацию о введении с 18-го числа общей мобилизации военные округа получили от Генерального штаба еще два дня тому назад.

Очевидно, что «военные партии» всех стран отчетливо сознавали, что ситуация явно выходит из-под контроля. А потому следует упредить противника и встретить войну в наиболее выгодном положении: «В Германии, в России и даже в Австрии все стремления государственных деятелей мирно разрешить конфликт разбивались о противодействие генералов, стоявших за войну и предсказывавших всевозможные ужасы в случае пренебрежения их техническими советами. В Австрии генералы могли даже разделить вместе с Берхтольдом [австрийский премьер-министр] тяжелую ответственность и славу быть инициаторами войны»^[62].

На следующий день Австро-Венгрия начала всеобщую мобилизацию. В России же общая мобилизация была назначена на 18 июля, хотя фактически она уже началась на сутки раньше, так как первые мероприятия частичной мобилизации и мобилизации всеобщей являлись одними и теми же. В этот момент англичане, уже понимая фактическую неизбежность войны, приступили к мобилизации своего флота, сосредоточивая его на главных военно-морских базах и готовясь к призыву резервистов. Британские эскадры во всех морях занимали свои места согласно давным-давно выработанному расписанию.

Английская мощь являлась неоспоримой, а потому обе противоборствующие стороны ожидали официальных разъяснений со стороны английских властей. Немцы надеялись на британский нейтралитет, рассчитывая расправиться с Францией до того, как Великобритания соизволит открыть военные действия и перебросить на континент свой экспедиционный корпус (все-таки несколько десятков тысяч штыков и сабель, наряду с прикрытием северных морских границ самым могучим в мире флотом, что-нибудь да значат). Французы опасались, что англичане воздержатся от вступления в войну в первые несколько недель, когда должен был реализоваться на практике «План Шлиффена». Правда, эшелоны с войсками Британского экспедиционного корпуса были готовы к сосредоточению в портах Ла-Манша, дабы быть переброшенными на континент по первому же сигналу.

Но в общем и целом в дни Сараевского кризиса, в период объявления мобилизации европейскими странами, британское руководство выжидало, не заявляя о своей позиции в предстоящей схватке. Невзирая на союзы и обещания, англичане к июлю 1914 года все-таки не связали себя жесткими условиями вступления в европейскую войну на стороне Антанты. В эти дни очень многое зависело от позиции Великобритании.

Кайзер Вильгельм II, превосходно сознавая, что германский флот пока еще не может помериться с англичанами на равных, старался удержать Англию от выступления. Вполне вероятно, что розыгрышем ирландской карты, а также неприязненным отношением британского общественного мнения к царской России немцы с полной серьезностью рассчитывали, что Великобритания останется в стороне даже в случае нарушения нейтралитета Бельгии (а это последнее было неизбежно для воплощения в жизнь германского оперативно-стратегического планирования – «Плана Шлиффена»).

Кроме того, среди англичан было немало германофилов, а также общественность должна была быть уверена, что Англия вступает в войну во имя «правого дела». Поэтому в позднейшей историографии можно встретить такое мнение, что министр иностранных дел Великобритании сэр Э. Грей вообще не мог высказать отношения британского правительства к вероятной войне до ее начала. Дескать, английское общественное мнение могло поддержать вступление Великобритании в войну только в случае явной агрессии Германии в отношении британских интересов, вроде нарушения нейтралитета Бельгии и беспрепятственного выхода немцев к Ла-Маншу. Следуя этой логике, можно считать доказанным, что в случае движения немцев в Вогезы, а не в Бельгию Англия вообще не вступила бы в войну.

Вряд ли это так – предлог нашелся бы в любом случае. Да и когда и где дипломатия действовала через так называемое общественное мнение? Конечно, в парламентской Великобритании общественность играла немаловажную роль, но ведь не до такой же степени, чтобы руководить внешней политикой страны. Кроме того, дипломатия вообще редко действует посредством громких декларативных и официальных заявлений: достаточно было прозрачным образом намекнуть германскому послу в Лондоне, что Англия ни в коем случае не останется в стороне… И тогда император Вильгельм II, не вполне понимавший сути мирового противостояния и потому отчего-то неправомерно надеявшийся на английский нейтралитет, еще десять раз подумал бы, чтобы начать европейскую войну.

Более того, брошенное в сердцах заявление кайзера о «лукавстве» англичан после объявления Великобританией войны Германии 22 июля 1914 года говорит скорее о том, что дело обстояло как раз наоборот: англичанами намекалось на предполагаемый нейтралитет Великобритании. Единственный гарант европейского равновесия, не связанный формальными союзами об оказании обязательной военной помощи ни с одной страной континента, умело спровоцировал войну, отстранившись от определения своей позиции в самый критический момент и воспользовавшись дипломатическими просчетами континентальных государств. И имя этому гаранту – Британская империя.

Своей лукаво-двусмысленной позицией английское правительство пыталось уверить общественное мнение Великобритании в том, что Германия является единственным зачинщиком мировой войны. Это было тем более необходимо, что острые национальные проблемы внутри самой Англии расшатывали государство. Лондонскому кабинету следовало торопиться: «никогда за последние сто лет Англия не была так близка к гражданской войне, как в период между мартом и июлем 1914-го»^[63].

В начале двадцатого века Англия испытала на себе массовую силу волнений рабочего класса – как одна из наиболее индустриальных стран в мире. Если в России корень социальных проблем крылся в крестьянстве, составлявшем большинство населения страны, то в Великобритании, и без того обремененной колониальными проблемами, – в пролетариате. Наряду с высочайшим по меркам того времени уровнем развития промышленности английское правительство, не торопившееся с проведением социальных реформ, являлось носителем одного из наиболее архаичных законодательств в рабочем вопросе. Привычка жить за счет колоний сыграла дурную шутку. И это при том, что именно в Англии рабочее движение давным-давно было превосходно организовано тред-юнионистской системой, а традиции чартизма еще не были забыты.

Если во Франции перед войной господствовали идеи пацифизма и социализма, то Великобритания встала перед угрозой социального раскола, чреватого ростками Гражданской войны. Как впоследствии писал об этом Д. Ллойд-Джордж: «Война вспыхнула как раз в то время, когда разброд в рядах британского рабочего класса принял такие серьезные и глубокие формы, каких мы не знали с тех пор, как в нашей стране образовались первые рабочие организации большого масштаба… Начиная с 1911 года забастовочное движение беспрерывно росло, и летом 1914 года можно было предвидеть, что осенью по Англии прокатится волна грандиозных промышленных конфликтов. Назревали конфликты на железных дорогах, в горной промышленности, в машиностроительной и строительной. Борьба кипела не только между рабочими и работодателями, но и внутри рабочих организаций… К счастью для нас, нависшая над Англией национальная угроза вызвала быстрое и искреннее примирение между воюющими группами. Лидеры тред-юнионов объявили промышленный мир на все время войны».

Вдобавок ко всему именно в 1914 году встал вопрос о предоставлении самоуправления Ирландии, и население Ольстера собиралось с оружием в руках противостоять вероятному биллю парламента об ирландском самоуправлении, которое должно было стать первым шагом к независимости старейшей английской колонии. Той самой колонии, что пережила обильное кровопускание при Кромвеле, «огораживание» и страшнейший голод середины девятнадцатого века. Упорство палаты лордов, не желавшей идти на уступки ирландцам, раскололо общественность. Все это только подливало масла в огонь борьбы тред-юнионов с правительством и капиталистами. Попытка английского короля на переговорах 8-11 июля примирить стороны Ольстерского конфликта провалилась.

Раскол страны и армии, ввиду рабочего движения и ирландского вопроса, вынуждал англичан предпринять все возможное, чтобы сплотить нацию. Мировой кризис июля 1914 года оказался как нельзя более на руку. И расчет этот – на высочайший патриотизм перед лицом внешней угрозы и гражданское самосознание – оказался как нельзя более верен. Действительно, если вспомнить статистику, то в Великобритании в годы Первой мировой войны не более полутора тысяч человек попыталось уклониться от воинской службы. Всего лишь полторы тысячи. И это тогда, когда Франция будет раскалываться от воинских бунтов (один поход восставших войск на Париж в 1917 году чего стоит), а в России до Февраля 1917 года будет более двухсот тысяч только одних дезертиров (про сам 17-й год в данном контексте и говорить не хочется). В то же время в британские вооруженные силы добровольно вступило более двух миллионов человек.

А тот же лорд Г. Китченер, возглавивший военную машину Великобритании, уже на седьмой день войны издал обращение к мужской половине нации с призывом вступить в ряды сухопутной армии на три года, так как он сразу был уверен, что начавшаяся Большая европейская война, вне сомнения, будет долгой. Расчет на сплочение нации перед лицом внешней угрозы оказался абсолютно верным: к 1 января 1916 года на европейском материке находилось сорок пять английских дивизий, которые полностью состояли из добровольцев.

Зачем же здесь говорить о «национальном примирении» или обвинять в непосредственном развязывании войны те страны, что занимали в соответствующем блоке подчиненное положение (австрийский ультиматум Сербии или русская мобилизация, якобы «втянувшие» в войну своих союзников)? На наш взгляд, совершенно правильно сорок лет назад писал И. В. Бестужев: «…царизм, преследуя собственные империалистические цели, вынужден был, так же как Франция и Япония, приспособиться к борьбе между претендентами на мировое господство. Вопрос о том, начинать или не начинать и когда начинать мировую войну, решался в последней инстанции – в Лондоне и Берлине, хотя поднимать его могли и в Париже, и в Петербурге, и в Вене»^[64].

Но неужели же немцы и впрямь на полном серьезе полагали, что Англия останется нейтральной? В таком случае следует признать, что кайзер определенно находился под влиянием Большого Генерального штаба, сосредоточившего свой интеллектуальный потенциал на подготовке сухопутной войны: «План Шлиффена» должен был оправдать себя на континенте. Ход войны покажет, что без Великобритании победа Антанты была бы невозможна. То есть позиция Англии в канун развязывания мировой бойни и впрямь была ключевой, так как ее географическое положение всегда позволяло играть на противоречиях континентальных блоков.

Слабая надежда Германии на британское невмешательство давала практически стопроцентную гарантию на выигрыш войны посредством блицкрига. Другое дело, что сама эта война носила на себе отчетливый отпечаток англо-германского соперничества, и потому такая надежда была просто-напросто бессмысленной и наивной. Соперничество на морях в борьбе за колонии и мировую торговлю было слишком бескомпромиссным и жестоким, чтобы позволить ведущим государствам противоборствовавших военно-политических блоков не скрестить друг с другом оружия в непосредственной схватке. После краха своих континентальных союзников в англо-германском противостоянии Великобритания была обречена – рано или поздно.

Тем не менее английское правительство не желало дать немцам и одного шанса на отсрочку развязывания войны, поэтому англичане и выжидали начала войны, чтобы только тогда заявить о своей истинной позиции, которая и не могла быть иной. Сам характер англо-французских соглашений и англо-германского противоборства говорил о том, что Великобритания не останется в стороне от общеевропейской войны. Опыт международных отношений 1910-1913 годов, политических кризисов, военных переговоров также свидетельствовал о твердом намерении англичан поддержать Антанту не только словом, но и делом.

Итак, война была решена во всех столицах, хотя бы уже только потому, что бессмертное «чеховское ружье», которое должно было в обязательном порядке выстрелить в последнем акте, было давным-давно повешено на стену и заряжено. Оставалось лишь обвинить противника в агрессии, чтобы обеспечить себе поддержку собственной нации. И здесь главный упор со стороны немцев был сделан на факт официального объявления мобилизации в России, хотя, как уже отмечалось, в самой Германии фактически приступили к мобилизации еще раньше русских.

Как указывалось выше, предмобилизационный период был объявлен в Российской империи 13 июля, с началом австрийской мобилизации против Сербии. От скорости мобилизации зависят скорость сосредоточения армейских группировок на государственной границе и скорость вступления войск в боевые действия. Чрезвычайная скорость мобилизации, предпринятая всеми государствами, втянувшимися в Первую мировую войну в первые же дни, явилась следствием характера предстоящей войны – расчета на блицкриг и недолговременность военных действий, проводимых до полной победы. Б. М. Шапошников говорит: «Стратегия сокрушения требовала быстрого изготовления возможно большего числа боевых сил, быстрого их сосредоточения и почти одновременного введения в дело для достижения столь же быстрого и решительного успеха. Иными словами, стратегия молниеносного действия требовала и крайнего напряжения в развертывании вооруженных сил для войны. Эти требования служили отправными для мобилизации, и клались в основу всех работ в этой области. Чем больше росли армии в своем численном составе, тем более усложнялась мобилизация, и тем сильнее возрастало ее значение как акта, требующего большого напряжения сил и спокойной бесперебойной работы»^[65].

Объявление предмобилизационного периода предполагало проведение в жизнь ряд тех мер, что впоследствии облегчат проведение уже самой мобилизации. К числу мер данного периода относятся такие мероприятия, как:

– подготовка железнодорожной сети к предстоящим воинским перевозкам;

– пополнение материальной части и тыловых запасов воинских подразделений до норм военного времени;

– работы по непосредственной подготовке мобилизации во всех частях войск;

– принятие надлежащих мер по усиленной охране пограничной полосы;

– возвращение частей кадровой армии из летних лагерей и командировок в места постоянного расположения;

– выдвижение кавалерии и пехотных подразделений, расположенных в приграничных районах, под видом маневров, в намеченные для прикрытия мобилизации и сосредоточения районы^[66].

В течение предмобилизационного периода проводились те мероприятия, что ранее обычно проводились уже в ходе войны. Уже в это время производился частичный призыв резервистов, что фактически явилось началом общей мобилизации; скрытый перевод части кадровых войск (сосредоточенной в приграничной полосе кавалерии) на военное положение, а также их выдвижение в пограничные районы с целью прикрытия дальнейшего развертывания. Были пополнены запасы вооружения, переведен на военное положение ряд стратегических железных дорог, усиливалась пограничная охрана. Именно поэтому Б. М. Шапошников и писал впоследствии, что мобилизация на деле означает войну.

Не теряли времени и немцы. В тот же день германский военный министр генерал Э. фон Фалькенгайн также отдал необходимые распоряжения о возвращении войск из лагерей, об усилении охраны железных дорог, о производстве закупок зерна в районах сосредоточения армий. В последующие дни эти мероприятия дополнялись новыми, присущими предмобилизационному периоду распоряжениями, вплоть до призыва части резервистов – особенно в приграничных областях и крепостных районах. В итоге к моменту официального объявления мобилизации германская армия уже была готова к проведению первых приграничных операций. На границе с Бельгией и Люксембургом уже были сосредоточены войска, предназначенные для оккупации Люксембурга (4-й кавалерийский корпус) и для захвата бельгийской крепости Льеж (1-й кавалерийский корпус и шесть пехотных бригад), прикрывавшей переправы через реку Маас, что были необходимы для движения основной германской группировки ударного правого крыла.

Мобилизация и сосредоточение русских войск вдоль западной границы прикрывались двенадцатью кавалерийскими дивизиями и пограничными частями. По окончании мобилизации (нельзя забывать, что полностью русская армия отмобилизовывалась на шестидесятый день со дня объявления мобилизации (львиная доля – на сороковой день), а потому нижеприведенные цифры русской военной мощи отнюдь не являются приводимыми к моменту первых операций на Восточном фронте) русская Действующая армия имела в своем составе:

1. Перволинейные войска: семьдесят пехотных дивизий и восемнадцать стрелковых бригад, сведенные в тридцать семь армейских корпусов; двадцать четыре кавалерийские дивизии, восемь отдельных конных бригад.

2. Второочередные войска: тридцать пять пехотных дивизий, большое число казачьих отдельных полков и сотен 2-й и 3-й очереди, составивших корпусную и дивизионную конницу в составе армейских корпусов.

Главную ударную мощь русской Действующей армии, которая, по замыслу русского военно-политического руководства, должна была в короткие сроки решить судьбу войны победой, составляли как раз вот эти перволинейные части. Это – кадровая армия мирного времени, разбавленная обученным запасом. Именно этими людьми русский Генеральный штаб предполагал выиграть войну, совершенно не рассчитывая ни на досрочные призывы новобранцев, ни тем более на ополчение 2-го разряда, к чему придется прибегнуть в 1915-1916 годах. Поэтому-то в Российской империи и не проводилось идеологической подготовки к войне, так как считалось, что и наличных войск, обученных в мирное время, будет более чем достаточно для достижения победы.

Подобные же заблуждения были свойственны всем воюющим государствам. Однако в Германии и Франции все население в моральном отношении готовилось к вооруженному противоборству и потому адекватно воспринимало дополнительные тяготы военного времени, когда выяснилось, что война непредвиденно затягивается, то есть воспринимало как должное. В свою очередь высокопатриотичное население Великобритании, где военному министерству придется создавать массовую армию, также было готово к Большой европейской войне. И только в России, где малограмотность и незаинтересованность политикой со стороны львиной доли населения страны накладывались на громадные расстояния и вековую неприязнь к государственной власти, массовое сознание не было готово к тяжелой войне. Примерно то же положение вещей существовало и в Австро-Венгрии, раскалываемой национальными конфликтами немцев и славян, Транслейтании и Цислейтании, католиков и протестантов и проч.

Именно поэтому для русских и австрийцев наиболее было свойственно решить исход войны одним кровопролитнейшим, но недолгим во временном отношении ударом не в силу экономического потенциала, но еще и в силу ставки исключительно на перволинейные войска. Таким образом, в России влитые в действующие части унтер-офицеры запаса в силу заполнения унтер-офицерских вакансий ставились в строй рядовыми, а второочередные дивизии в первое время, как правило, использовались в качестве войск прикрытия растянувшихся коммуникаций и гарнизонов крепостных районов. Участник войны писал: «…царская армия… представляла из себя подлинно цвет России. В армию отбиралось все самое здоровое, все самое лучшее и в возрасте, когда мужик не успел еще закоснеть ни физически, ни умственно. Царская армия была поистине самым лучшим, что могла дать Россия. Это, мне кажется, имеет куда большее значение, нежели кадровое офицерство и “блестящее обучение” солдат. Но есть еще одно: начало войны ознаменовалось необычайным подъемом. Не приходится ли кое-что и на счет этого подъема? Сытые, здоровые, воодушевленные войска, состоящие из цвета нации, какими они были в первые месяцы войны… не ударили бы в грязь лицом»^[67].

Невзирая на уже начавшуюся мобилизацию в большинстве великих держав Европы (скрытая она была или открытая, не имеет значения для оправдания своего лицемерного «миролюбия»), между главами государств продолжались переговоры. Так, 18 июля германский кайзер Вильгельм II сообщил русскому императору Николаю II: «Европейский мир все еще может быть сохранен тобой, если Россия согласится приостановить военные мероприятия, угрожающие Германии и Австро-Венгрии». Николай II отвечал: «Наша долгая испытанная дружба должна с Божьей помощью предотвратить кровопролитие. С нетерпением и надеждой жду твоего ответа». Русский император настаивал на продолжении переговоров по урегулированию конфликта с помощью международных органов.

Однако ничего не вышло: не для того военные партии всех держав готовились к Большой европейской войне, чтобы просто так отказаться от нее в наиболее благоприятный момент. И здесь следует сразу сказать, что если с объективной точки зрения война была невыгодна всей Европе (а для многонациональных империй – России и Австро-Венгрии – и просто самоубийственна), то субъективный фактор жажды войны господствовал повсюду. Слишком многое было поставлено на карту, и все без исключения были уверены в своей быстрой и неизбежной победе. Повторимся, что каждая сторона надеялась победить задолго до того, как война разрушит монархическую Европу.

В тот же день в Германии было объявлено «состояние военной опасности», предшествующее объявлению общей мобилизации, а вечером к проведению общей мобилизации приступила Франция. Кайзер в категорическом тоне потребовал от России прекращения мобилизации как залога для проведения переговорного процесса. В полночь на 19 июля русский царь получил немецкий ультиматум, в котором Германия угрожала войной в случае отказа русских от свертывания мобилизационных мероприятий. Остановить свою военную машину император Николай II уже не мог: разница в сроках сосредоточения (германские армии заканчивали свою мобилизацию всего за две недели) оставляла беззащитной русскую границу, а вдобавок русские не успевали своевременно помочь французам, в случае броска германских армий на Париж, как то подразумевалось «Планом Шлиффена». Точно так же не мог остановить мобилизационные мероприятия и кайзер, понимавший, что объявление мобилизации неизбежно предполагает войну.

Поэтому русский император попробовал воззвать к логике разума кайзера. Однако теперь уже не мог отступить Вильгельм II: беспрепятственное проведение русской мобилизации означало, что германский план войны, построенный на разгроме Франции до того момента, как русские успеют развернуть свои войска на восточных границах Германии, проваливается в самом начале. Не получив ответа из Санкт-Петербурга на свой ультиматум, кайзер распорядился приступить к официальной мобилизации немецких вооруженных сил, кадровая часть которых уже была приведена в полную боевую готовность во время предмобилизационного периода. Отметим, что в этот момент австрийцы уже сосредоточивались на сербской границе, а Белград подвергался бомбардировкам батарей австрийской крепости Землин и военных судов австрийской Дунайской флотилии.

Итак, несмотря на русскую мирную инициативу, державы Центрального блока не пожелали внять голосу разума. Уклонение Великобритании от прямой поддержки французов и русских также вселяли в немцев надежду. Ответом на русские предложения о переговорах при международном посредничестве стала нота об объявлении войны, врученная в 7.10 вечера 19 июля германским послом Ф. Пурталесом министру иностранных дел С. Д. Сазонову: «Его Величество Император, мой Августейший Повелитель, от имени империи принимая вызов, считает себя в состоянии войны с Россией».

Известен курьез о том, что Пурталес вручил Сазонову сразу две ноты различного содержания: и о начале конфликта, и о его приостановке. Каждая из нот предназначалась для различной реакции русских политиков на германский ультиматум: немецкий посол был так растерян, что по ошибке отдал все сразу.

Впрочем, это уже ничего не решало. В период Сараевского кризиса судьбы войны и мира решались в Берлине, а не в Санкт-Петербурге (правда, возможно, еще и в Лондоне). Объявив войну, Германия начала первый в новой истории Европы и всей планеты всемирный военный конфликт: «Россия была втянута в войну с Германией логикой вещей… Берлин, решившись на поддержку дунайской союзницы, подал сигнал к решению глобальных противоречий»^[68].

Немцы активно и с громадным удовольствием поддержали инициативу своей верховной власти в развязывании Первой мировой войны. Да, война готовилась всеми, и все нации поддержали свои правительства, но именно Германия явилась агрессором, и именно эту Германию, как и в 1939 году, поддержит большинство немецкого населения. Этого нельзя забывать.

Дата 19 июля 1914 года показала иллюзорность и зыбкость братства рабочего класса Европы и всего мира, и надежды социал-демократических лидеров на солидарность рабочих разных стран. Германское правительство, объявив войну сначала Российской империи, умело сыграло на антирусских и антисамодержавных настроениях в рейхстаге: «Поход против республиканской Франции, будь он преподнесен общественности в чистом, не замутненном демагогией виде, мог посеять сомнения в умах. Следовало придать предстоящей схватке благопристойный прогрессивный облик. С этой целью был мобилизован “антицаристский эффект”, обратились к теням К. Маркса и Ф. Энгельса с их священной ненавистью к самодержавию»^[69]. В свое время именно Энгельс призывал к войне с царской Россией и любыми ее союзниками, даже если это будет Франция.

Наиболее многочисленная и наиболее весомая социал-демократическая партия II Интернационала – СДПГ – в день вступления в войну Великобритании практически единогласно проголосовала за предоставление милитаристскому правительству военных кредитов. При этом депутаты говорили, что Германия и ее союзники якобы ведут оборонительную войну (особенно ярко этот тезис, наверное, проявился в оккупации Люксембурга и сожженных деревнях Бельгии, в уничтоженной библиотеке Лувена, оправдание чему давали такие учены, е как Макс Планк или Вильгельм Рентген), а главным врагом был объявлен российский царизм. Факт того, что семь восьмых германской армии, где треть личного состава являлась членами СДПГ^[70], в начале конфликта разрушали Бельгию и Францию, а вовсе не Россию, как бы канул втуне.

Социал-демократия Германии вполне справедливо видела в русском царизме своего основного врага, стоящего на пути торжества марксистских идей. Российская монархия неизменно твердо встречала грудью любую революцию. Ссылка на русское «варварство» вкупе с «деспотизмом» должна была завуалировать именно это опасение. Вероятно, именно поэтому немцы поспешили сначала объявить войну как раз России, нежели Франции, чтобы рейхстаг охотнее проголосовал за военные кредиты, хотя любой понимал, что Большая европейская война не может вестись между двумя государствами, и вступление в войну Франции и Великобритании на стороне противников Центрального блока есть лишь дело времени.

Как представляется, союз немецкого милитаризма и германской социал-демократии, видевшей главное препятствие на дороге к европейской гегемонии в Российской империи, от века в век встававшей на пути любого европейского агрессора, складывался полюбовно, а не в якобы имевшем место противостоянии монархистов и марксистов. Немецкий исследователь П. Ян отмечает по этому поводу: «Эта страна считалась опасной и угрожающей. К непредсказуемому взрывному характеру ее народа приплюсовывались неизменное стремление государства к экспансии и постоянно растущая современная армия, становившаяся все опаснее для Германии. А на какие разрушения способен “русский”, показала, как считалось, революция 1905 года»^[71]. О собственной агрессии, имевшей целью ни много ни мало как господство в Европе, ни кайзеровское правительство, ни социал-демократы, ввергая нацию в войну, старались не вспоминать.

Разумеется, что старшие партнеры в коалиции немедленно поддерживались своими сателлитами. Но и здесь не все так просто. Надо сказать, что в какой-то степени великие державы оказались привязанными к деятельности своих младших партнеров по коалициям и союзническим отношениям. Как считает один из исследователей, «можно сказать, что обе державы стали в какой-то мере жертвами заключенных ими союзов с третьими странами: Германия – с Австро-Венгрией, Россия – с Сербией и Францией. После сараевского убийства, когда стало ясно, что в Вене намерены во что бы то ни стало примерно наказать Сербию, Германия была вынуждена поддержать своего союзника, так как разрыв с дунайской монархией грозил бы Берлину политической изоляцией. В свою очередь, Россия, оставаясь на протяжении четверти века верной союзу с Францией, обрекла себя на неприятельские отношения с Германией, поскольку разрешение германо-французских противоречий мирным путем после 1870 года не представлялось возможным»^[72].

В тот же день, когда началась Первая мировая война, император Вильгельм II стал сомневаться: в принципе он не хуже других понимал, что проигрыш Большой войны будет стоить короны ему лично, а немецкому народу – массы испытаний и крови. Кайзер запросил Генеральный штаб о возможности переноса главного удара на восток, против России, чтобы удержать Францию и Великобританию от вступления в войну. Этот факт также означает, что германский император плохо понимал суть предстоящего противоборства и геополитического расклада сил на Европейском континенте.

Несмотря на то что такой вариант технически был возможен, он напрочь ломал единственный шанс Германии победить в войне на два фронта: тот самый блицкриг графа А. фон Шлиффена, который мог быть осуществлен только против Франции. Кроме того, было сразу ясно, что французы не смогут остаться в стороне уже хотя бы потому, что в случае разгрома Российской империи они оставались бы с Германией один на один. В этом случае у Франции не было ни малейшего шанса на победу. В конце-то концов, разве для того так тщательно создавался военный союз Франции с Россией, чтобы ломать его в самый ответственный момент? Да и миллиарды франков, данные русским в долг, также пропадут?

Немцы все это превосходно понимали: граф Шлиффен и не рассматривал войну против Франции отдельно от войны с Россией, и наоборот. Поэтому начальник Генерального штаба генерал Х. Мольтке-младший, еще в 1913 году отменивший даже теоретическую подготовку войны против России один на один, так отвечал колебавшемуся кайзеру, неожиданно для всех пожелавшему перенести удар на восток: «Сосредоточение милиционной (то есть не постоянной кадровой. – Авт.) армии нельзя импровизировать, оно – результат огромного, многолетнего тяжелого труда и… будучи раз установлено, не может быть изменено. Если его величество настаивает на том, чтобы вести всю армию на восток, то он не будет иметь боеспособной армии, а дикое скопище недисциплинированных вооруженных людей»^[73]. Эмоциональное преувеличение здесь не слишком велико.

Последующие события нарастали лавинообразно. Казалось, что предельно милитаризованные государственные машины всех европейских стран вышли из-под контроля собственной верховной власти. С 16 июля Австро-Венгрия находилась в состоянии войны с Сербией, а Германия с 19-го числа – с Россией. Требования Германии к Франции (передача под немецкий контроль пограничных крепостей в качестве «мирного залога» наряду с отводом французских войск от границы) и ультиматум Бельгии (о беспрепятственном пропуске германских армий через бельгийскую территорию) теперь были уже не чем иным, как стремлением сохранить хорошую мину при плохой игре. Агрессия стран Центрального блока была налицо: как ни крути, но именно они выступили инициаторами развязывания войны в июле 1914 года.

Как отмечает большинство ученых, все европейцы готовились к войне, но никто не желал ее теперь же, в данный конкретно взятый момент, и потому никто и не мог ожидать, что война начнется именно в июле 1914 года: главы всех стран к началу Сараевского кризиса преспокойно отдыхали от государственных забот. Но многолетняя подготовка к Большой войне всех европейских государств, соответствующая предварительная обработка массового сознания населения, мощь и влияние военных партий во всех без исключения государствах – великих державах, – все это не могло, наконец, когда-нибудь не сказаться. Агрессивный германский милитаризм, упрямый французский реваншизм, несомненное британское господство практически на всех континентах, полудикие русский и австрийский национализмы стали движущими силами войны.

В первый день войны немцами было занято Великое герцогство Люксембургское. 21 июля Германия объявила войну Франции, 22-го числа немцы вторглись в Бельгию, после чего Великобритания объявила войну Германии. 24 июля Австро-Венгрия наконец-то объявила войну России, после чего сама оказалась в состоянии войны с Францией (28 июля) и Великобританией (30 июля). Также вскоре в войну на стороне Антанты вступили Черногория и Япония. Первая мировая война началась…

Московский военный округ в годы Великой войны

В период Первой мировой войны 1914-1918 годов Московский военный округ являлся одним из основных поставщиков ресурсов для фронта – людей, боеприпасов, военной техники, продфуражных грузов и всего прочего, что так необходимо на войне. Центром округа, разумеется, была старая столица России – Москва. В состав Московского военного округа в начале XX столетия входили такие губернии Центральной России, как Московская, Тверская, Владимирская, Нижегородская, Вологодская, Ярославская, Костромская, Смоленская, Калужская, Тульская, Рязанская и Тамбовская. Примечательно, что из этих двенадцати губерний последние три, согласно хозяйственному районированию, относились к Центрально-Черноземному району, в то время как прочие – к Центрально-Промышленному Следовательно, в годы войны Московский военный округ объединил в себе как промышленные регионы, где большая часть населения трудилась на заводах и фабриках (рабочие – постоянно, а крестьяне – в условиях отхожих промыслов), так и сельскохозяйственные, поставлявшие на рынки зерновую и животноводческую продукцию.

История Московского военного округа в Великую войну – это история частей и соединений, сформированных в МВО, образованных здесь для фронта резервов, подготовленных для армии офицеров и специалистов.

Начать следует с того, как в мирное время дислоцировались войска в России. Перед войной корпуса располагались по территории страны в следующем порядке:

– Санкт-Петербургский военный округ: Гвардейский корпус, 1-й, 18-й, 22-й армейские корпуса;

– Виленский военный округ: 2-й, 3-й, 4-й, 20-й армейские корпуса;

– Варшавский военный округ: 6-й, 14-й, 15-й, 19-й, 23-й армейские корпуса;

– Киевский военный округ: 9-й, 10-й, 11-й, 12-й, 21-й армейские корпуса;

– Одесский военный округ: 7-й и 8-й армейские корпуса;

– Московский военный округ: Гренадерский корпус, 5-й, 13-й, 17-й, 25-й армейские корпуса;

– Казанский военный округ: 16-й и 24-й армейские корпуса;

– Кавказский военный округ: 1-й, 2-й и 3-й Кавказские корпуса;

– Туркестанский военный округ: 1-й и 2-й Туркестанские корпуса;

– Омский военный округ: 11-я Сибирская стрелковая дивизия;

– Иркутский военный округ: 2-й и 3-й Сибирские корпуса;

– Приамурский военный округ: 1-й, 4-й и 5-й Сибирские корпуса.

Таким образом, с началом войны Московский военный округ выставил на фронт пять корпусов – столько же, сколько и приграничные Варшавский и Киевский округа. Этот момент прежде всего обусловлен высокой плотностью населения в Центральной России, а также значением округа в отношении подготовки резервов. Что касается районирования, то именно Москва (вместе с Московской губернией, разумеется) давала фронту больше людей, нежели любая другая губерния Московского военного округа. Так, целиком в столичном районе располагалась 1-я гренадерская дивизия из состава Гренадерского корпуса. Три полка 2-й гренадерской дивизии также находились в столице, и лишь 8-й полк дислоцировался в Твери. Два полка из состава 3-й гренадерской дивизии (11-й и 12-й), входившей в состав 25-го армейского корпуса, тоже стояли в Москве, и еще два – во Владимире. Вторая дивизия 25-го армейского корпуса – 46-я пехотная дивизия, – содержалась в Ярославской и Костромской губерниях. Полки 7-й пехотной дивизии 5-го армейского корпуса находились в Тамбовской и даже Воронежской губерниях, в то время как 10-я пехотная дивизия того же корпуса – в Тамбовской и Нижегородской. Полки 1-й пехотной дивизии 13-го армейского корпуса полностью располагались в Смоленской губернии, а полки 36-й дивизии – в Орле и Брянске. Наконец, части 17-го армейского корпуса в мирное время стояли в Туле и Калуге (3-я пехотная дивизия), а также в Рязанской губернии (35-я пехотная дивизия).

Боевая судьба этих соединений оказалась весьма различной, как бы давая позднейшим исследователям возможность для проведения сравнительного анализа. Прежде всего, четыре из пяти корпусов, отправленных в начале войны в окопы Московским военным округом, оказались на Юго-Западном фронте, приняв участие в победоносной Галицийской битве августа 1914 года. Причем три из них – 5-й, 17-й и 25-й армейские – в составе одной и той же армии, 5-й армии генерала П. А. Плеве.

Объясняется этот шаг очень просто. Генерал от инфантерии Павел Адамович Плеве – один из лучших командармов Первой мировой войны, в конце 1915 года занявший пост главнокомандующего армиями Северного фронта, с 1909 года являлся командующим войсками Московского военного округа. К сожалению, в марте 1916 года главкосев П.А. Плеве скончается от болезни. Следовательно, в августе 1914 года генерал Плеве возглавил «свои» полки и дивизии – «московские» армейские корпуса.

На посту командующего МВО генерала Плеве сменил генерал от инфантерии Александр Генрихович Сандецкий, славившийся своей муштрой, переходившей в жестокость^[74]. Однако именно генерал Сандецкий, будучи временно командующим войсками Московского военного округа, руководил проведением мобилизации, подготовкой резервов, комплектованием маршевых рот и формированием ополченских соединений. Интересно, что в свое время (1906-1907 гг.) А. Г. Сандецкий также командовал Гренадерским корпусом. В апреле 1915 года его место в Московском военном округе занял князь Ф. Ф. Юсупов, о котором еще будет речь (сам же генерал Сандецкий получил назначение на пост командующего войсками Казанского военного округа, который возглавлял еще в 1907-1912 гг.).

С объявлением мобилизации, как и предполагалось мобилизационным планом, на базе округа было сформировано командование и штаб 5-й армии, которую и возглавил командующий МВО. В начале войны в состав 5-й армии (не считая кавалерии различной предвоенной дислокации), которая фактически стала «московской» армией, вошел лишь один «чужой» корпус – 19-й армейский, сформированный в Варшавском военном округе. В то же время Гренадерский корпус Московского округа вошел в состав соседней 4-й армии, чей штаб создавался на базе Казанского военного округа. В 4-ю армию также были включены 14-й армейский корпус Варшавского военного округа и 16-й армейский корпус Казанского военного округа. Эти соединения, начав войну с победы в Галицийской битве (пусть и при частных неудачах первых двух недель тяжелых боев на направлении главного удара противника), достойно прошли и последующую боевую страду.

А вот 13-й армейский корпус был отправлен в состав 2-й армии Северо-Западного фронта. В сражении под Танненбергом этот корпус полностью погиб, будучи частично уничтоженным, а по большей части попавший в плен по распоряжению своего же командира – генерала Н.А. Клюева, который перед войной командовал 1-м Кавказским корпусом на Кавказе, а с объявлением мобилизации был отправлен во 2-ю армию. Попав в окружение на территории Восточной Пруссии, 13-й корпус с тяжелыми боями пробивался к линии государственной границы и крепостям на реке Нарев, однако выйти к своим ему не было суждено. Не будучи ничем психологически связанным с 13-м корпусом, генерал Клюев не сумел пробиться из «котла» и 17 августа лично отдал приказ о сдаче своих к тому времени уцелевших подчиненных – около двадцати тысяч человек!

Это было прямым предательством памяти тех героев – солдат и офицеров Московского военного округа, что пытались прикрыть отступление корпуса ценой своей жизни. Так, 15 августа в горящем городке Алленштейн геройски погибли два батальона 143-го пехотного Дорогобужского полка 36-й пехотной дивизии, прикрывавшие отступление 13-го армейского корпуса и задержавшие весь 1-й резервный германский корпус на улицах горящего города. В этом бою погиб и командир полка – полковник Кабанов. Утром следующего дня у озерного дефиле у деревни Шлаг 144-й пехотный Каширский полк 36-й пехотной дивизии и приданная ему гаубичная батарея до последнего сдерживали натиск противника, наседавшего на 13-й армейский корпус. Здесь погиб в бою командир 2-й бригады генерал А. А. Калюжный (кстати, 143-й и 144-й полки входили в одну бригаду – как раз 2-ю). Днем 16 августа у деревушки Шведрих отдельные роты 2-го Софийского (1-я пехотная дивизия), 141-го Можайского, 142-го Звенигородского пехотных полков (оба – 1-я бригада 36-й пехотной дивизии) в свою очередь, истекли кровью, чтобы дать корпусу лишний шанс пробиться к своим. Целый день 16 августа держался и погиб в Каммервальдском лесу растрепанный 1-й пехотный Невский полк полковника Первушина из состава 1-й пехотной дивизии. Разве можно сказать, что москвичи, смоляне, орловцы и прочие не выполнили свой долг перед Родиной? Они не виноваты в том, что комкор сдал врагу целый корпус, пусть и обескровленный, но все еще насчитывавший под двадцать тысяч штыков с артиллерией и пулеметами.

Сдаваясь в плен, комкор-13 предложил всем несогласным с его трусливым решением, самостоятельно пробиваться из «котла». Те, кто воспользовался ситуацией, благополучно дошли до своих, но их оказалось немного. Из состава 13-го армейского корпуса из высших чинов из окружения вышел только начальник штаба 36-й пехотной дивизии полковник Вяхирев. Кроме того, сквозь окружение пробились сто шестьдесят пять человек штабс-капитана Семечкина и подпоручика Дремановича да команда разведчиков. Соединения 13-го армейского корпуса были восстановлены только осенью 1915 года, когда австро-германцы остановили свое продвижение по российской территории и перешли к позиционной борьбе. В связи с этим новый командир, генерал П. А. Кузнецов, получил свое назначение на комкора-13 в январе 1916 года.

Помимо перволинейных, то есть кадровых корпусов, с объявлением мобилизации в России были сформированы второочередные (резервные) дивизии, состоявшие из запасных – людей, в свое время служивших в армии (часть запасных также сразу вливались и в кадровые дивизии). Они образовывались кадрами перволинейных дивизий только в военное время. При объявлении мобилизации каждый кадровый полк формировал из скрытых кадров полк второй очереди, запасной батальон и этапную полуроту. Перволинейный полк должен был дать второочередному полку часть своих кадров – 19 офицеров, 1 классный чин (военный чиновник), 262 солдата и унтер-офицера. Тем самым русская Действующая армия получала дополнительную людскую мощь в самом начале конфликта. Всего было образовано тридцать пять второочередных дивизий – треть русской армии начала Первой мировой войны. Опять-таки Московский военный округ создавал больше, нежели какой-либо другой, – десять дивизий (на втором месте был Киевский округ – семь дивизий).

Второочередные пехотные дивизии МВО – 53-я, 54-я, 55-я, 56-я, 57-я, 59-я, 61-я, 72-я, 73-я и 81-я. К сожалению, во многом не «повезло» и этим соединениям. Восемь из десяти дивизий были немедленно отправлены также на Северо-Западный фронт (лишь 61-я дивизия оказалась в составе «московской» 5-й армии, да 55-я дивизия первоначально держалась в резерве на побережье Финского залива). Соответственно, они также испытали на себе горечь поражения 1-й и 2-й русских армий в Восточной Пруссии. Более того, по итогам Восточно-Прусской операции 54-я (генерал М. И. Чижов) и 72-я (генерал Д. Д. Орлов) второочередные пехотные дивизии были вообще расформированы, а их личный состав обращен на пополнение наиболее потрепанных перволинейных полков.

В свою очередь, 53-я пехотная дивизия генерала С.И. Федорова героически погибла в феврале 1915 года в окружении вместе с прочими тремя дивизиями 20-го армейского корпуса в ходе Августовской оборонительной операции. Особую доблесть из второочередных дивизий Московского военного округа проявила 57-я пехотная дивизия генерала Н. И. Омельяновича, в кампании 1914-1915 годов упорно оборонявшая крепость Осовец против превосходящих во всех отношениях (и в людях, и в технике) сил противника. Начальник штаба дивизии, генерал-майор В. В. Буняковский, оставил после себя мемуары о героической обороне Осовца^[75].

Также, кроме кадровых и второочередных дивизий, русская армия в годы войны получила и ополченские части. Ополченцы, называемые ратниками, состояли из призывников, ранее не служивших в армии, за исключением возраста 39-43 лет. Ополченцы делились на два разряда: 1-й разряд ополчения предназначался для укомплектования специальных ополченских подразделений (дружины ополчения), использовавшихся в ближайшем войсковом тылу, и пополнения потерь действующих войск. Боевые задачи ополчения заключались в закреплении захваченной территории противника на время русской оккупации. Ополчение 2-го разряда вообще не должно было принимать участия в боевых действиях, сохраняя порядок внутри государства в составе гарнизонов тыловых военных округов.

Согласно предвоенным расчетам Генерального штаба, рассчитывавшего на непродолжительную (максимум – год) войну, в военное время было предположено сформировать ряд различных подразделений государственного ополчения. Сюда входили шестьсот одиннадцать пеших дружин (в том числе в Московском военном округе – 153), двадцать восемь отдельных батальонов (16), семьдесят четыре конные сотни (11)^[76]. Считалось, что боевых усилий ополченцев фактически не понадобится, однако большие потери первого же месяца войны расстроили все планы и предположения мирного времени.

Офицерский состав ополченских войск составляли офицеры запаса, а впоследствии и специально готовившиеся для этого прапорщики военного времени. Подготовкой ополченских соединений в тылу занимались управления ополченских корпусов, сформированных в военных округах. В частности, крупнейшим из них – 1-м корпусом, дислоцированным в Москве, командовал бывший военный агент в Японии, Китае, а затем и Лондоне генерал К. И. Вогак.

После первых операций выяснилось, что фронт отчаянно нуждается в ополченцах, причем не в качестве вспомогательных войск, а вполне полноправных участников боевых действий. Осенью 1914 года по требованию начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала Н. Н. Янушкевича дружины государственного ополчения потекли на фронт широким потоком. Так, Московский военный округ выслал 64 ополченские дружины из уже сформированных к тому времени 80, 15 дружин из 40 отдал Казанский военный округ, 18 дружин из 28 – Омский военный округ, 12 дружин из 18 – Туркестанский военный округ, 10 дружин из 28 было взято из Приамурского военного округа^[77]. Обратим внимание на цифры. За первые месяцы войны опять-таки Московский военный округ формирует больше ополченских частей, нежели любой другой округ. И действительно, такое соотношение наблюдалось в ходе всей войны – Центральная Россия отдавала фронту лучших своих сыновей.

В кампании 1914 года русская армия потеряла более миллиона человек. Такие потери требовали своего немедленного восполнения, тем паче что мировой конфликт явно затягивался, ибо ни одна из сторон не сумела реализовать своих предвоенных расчетов. В связи с тем, что большую часть этих потерь понесли наиболее подготовленные соединения – кадровые дивизии и корпуса, то тыл был обязан готовить подкрепления не только количественно, но и качественно. Как раз с последним и возникли проблемы, так как в России с начала 1915 года прогрессировал кризис вооружений, и резервистов нечем было обучать – не хватало ни винтовок, ни патронов для учебных стрельб. Очередные призывники, отправляясь на фронт в составе маршевых рот, были слабо подготовлены, а потому их боевая эффективность сильно зависела от переучивания на фронте и участия в первых боях.

Что говорить, если еще в начале 1916 года в Московском военном округе для прохождения курса стрельбы в запасных батальонах пехоты выделялось только по десять боевых патронов на человека, что было рассчитано всего на три упражнения^[78]. В 1915 году не было и этого – людей, обучавшихся палками (одна винтовка на учебный взвод у унтер-офицера) и без непосредственной стрельбы, бросали в окопы. Иного выхода не было – потери росли, а отсутствие резервов означало бы гибель кадров перволинейных корпусов. Посему расплата «русской кровью за немецкий металл» была кровавой, но неизбежной ввиду куда меньшей готовности России к Великой войне в сравнении с агрессором – кайзеровской Германией.

Следовательно, военное руководство, оказавшись перед нелегкой задачей, было вынуждено делать ставку на количество людей в окопах. В итоге именно Центральная Россия (и ее ядро – Московский военный округ) оказалась в это нелегкое время основным «поставщиком» резервов для Действующей армии. Видимо, это объясняется сравнительной близостью к театру военных действий, более позитивной организацией дела подготовки новобранцев и общей численностью населения. Тем паче что царское правительство делало ставку прежде всего на русское (русские, украинцы и белорусы) население, стремясь к созданию сравнительно национально однородной армии. Жители Средней Азии вообще не проходили военной службы, на Кавказе старались набирать добровольцев, не вводя всеобщей воинской повинности, Польша и половина Прибалтики были потеряны в кампании 1915 года. Сосредоточением же собственно русского населения был исторический центр, где до войны прогрессировало аграрное перенаселение, а масса граждан являлась крестьянами, то есть не была задействована на оборонных предприятиях как высококвалифицированные специалисты.

Необходимость срочного восполнения потерь понудила военное ведомство перенести тяжесть новых и новых призывов первого и самого тяжелого года войны на великорусский центр. Так, количество солдат маршевых рот, посланных из Московского военного округа в Действующую армию в первой половине 1915 года, составило: январь – 36 400, февраль – 127 024, март – 65 410, апрель – 62 100, май – 106 802, июнь – 20 242. Итого за полугодие – 417 978 человек из 1 080 000 общего их числа (38,7 %)^[79]. Почти сорок процентов резервистов периода Великого отступления 1915 года дает Московский округ.

В апреле 1915 года, после Горлицкого прорыва немцев и начавшегося отхода русских армий на восток, Главное Управление Генерального штаба и военное министерство составили план высылки на фронт пополнений после их разбивки по военным кругам. Предполагаемая военным ведомством предстоящая высылка резервов из империи выглядела следующим образом:

Время отправки: Май-июль 1915 г.

Всего по стране: 450000

Из МВО: 175000

В процентах по отношению к общему числу: 38,9 %

Время отправки: Октябрь-декабрь

Всего по стране: 668000

Из МВО: 272000

В процентах по отношению к общему числу: 40,7 %

Время отправки: Начало 1916 г.

Всего по стране: 300000

Из МВО: 134000

В процентах по отношению к общему числу: 44,6 %

Из небольшой, по сути, таблицы отчетливо выясняется роль Московского военного округа в деле поставки резервов для Действующей армии. И дело не в том, что другие округа в принципе в ходе всей войны дадут меньше людей, нет, – положение постепенно выправится, и призывники всей страны отдадут долг Родине в полной мере. Значение Московского округа в том, что в наиболее тяжелое время, когда резервисты были из рук вон плохо подготовлены, именно из столичного округа фронт получал наивысший процент маршевых рот. Несколькими строками выше приведена цифра майского пополнения – 106 802 чел., а июньская уже в пять раз меньше – 20 242. Московский военный округ отдавал все, что можно, первым, и в этом его заслуга: летом подготовленных резервов здесь уже почти не было; отдав все сразу, МВО получил небольшую передышку до сентября.

Поэтому ситуация с маршевыми ротами для окопов будет изменяться лишь с середины лета, когда Великое отступление еще продолжается и русская армия несет большие потери, но в подготовку резервов активно включается вся страна. В ведомости намеченных ежемесячных пополнений на фронт в 1916 году соотношение числа призывников и количества подготовленных новобранцев становится действительно соотнесенным с численными возможностями различных регионов Российской империи. Резервы военных округов:

Призыв: Май 1915 г.

Московский ВО: 147691 – 25,2 %

Казанский ВО: 135061

Петроградский ВО: 57679

По России: 585000

Призыв: Сентябрь 1915 г.

Московский ВО: 350 000 – 29,2 %

Казанский ВО: 330000

Петроградский ВО: 130000

По России: 120000

Четверть общего числа – это уже реальная и вполне адекватная цифра, что будет учитываться военным ведомством в планах на кампанию 1916 года, когда осенью 1915 года австро-германцы будут остановлены в Прибалтике, Белоруссии и Восточной Галиции, после чего Русский фронт на восемь месяцев замрет в окопной борьбе, лишь изредка прерываемой локальными операциями (Стрыпа и Нарочь). С установлением позиционной паузы внутренние округа приступили к подготовке резервов с надлежащим старанием и тщанием, теперь уже имея возможность качественной работы с человеческим материалом. Тем паче что отныне людей требовалось все больше – и миллион подготовленных людей в три месяца почиталось теперь за минимальную цифру.

Внутри страны резервисты проходили обучение в запасных батальонах пехоты, которые в конце 1915 года были развернуты в запасные полки 12-16-ротного состава, которые позже стали объединяться запасными бригадами^[80]. Каждый полк, находившийся на фронте, должен был иметь в тылу свой запасной батальон. Соответственно, в Московском военном округе находилось несколько десятков запасных полков пехоты, а также 1-й ополченский корпус, несколько запасных кавалерийских полков и 1-я артиллерийская запасная бригада. Общая численность резервистов в МВО в феврале 1916 года – около 450 000 человек.

Ввиду больших потерь, понесенных войсками в 1915 году, военное ведомство на основании фактических данных, обработанных в середине года, предполагало высылать в Действующую армию в сентябре-ноябре по 500 000 чел., а затем – по 300 000 ежемесячно. Предполагаемая ежемесячная высылка пополнений в 1916 году:

Военный округ – Количество (в тыс.) – В процентах

Московский – 125 – 25

Казанский – 125 – 25

Омский – 50 – 10

Иркутский – 25 – 5

Туркестанский – 25 – 5

Одесский – 40 – 8

Петроградский – 85 – 17

Область войска Донского – 25 – 5

Всего – 500 – 100

Таким образом, Московский военный округ, отдав фронту в составе маршевых рот не менее семисот тысяч человек в кампании 1915 года (то есть не считая ранее сформированных ополченских дружин), теперь обязывался поставлять каждый месяц по 125 000 чел. Такая же цифра и у Казанского военного округа и, вероятно, приблизительная у Киевского округа, который теперь полностью вошел в юрисдикцию Действующей армии и потому в данной таблице не учитывается. То есть Московский и Казанский военные округа вместе давали половину всех резервов, равно как и прочие шесть внутренних округов империи. Варшавский и Виленский округа прекратили свое существование после кампании 1915 года, а Минский военный округ, образованный на их базе, равно как и Одесский и Киевский округа, стал прифронтовым, а не тыловым. Правда, и Московский военный округ «потерял» целую губернию из своего состава – Смоленскую, переданную фронту.

Не стоит думать, что внутренние округа действительно отправляли в маршевых ротах то количество людей, что требовал фронт. По мере развития сражений кампании 1916 года, и прежде всего Брусиловского прорыва, в тылу оставалось все меньше людей, годных для фронта. Во-первых, человеческие ресурсы постепенно исчерпывались; во-вторых, во второй половине 1916 года их опять-таки не успевали готовить.

Оценив положение вещей, новый военный министр генерал Д. С. Шуваев в кампании 1917 года требовал осторожного отношения к дальнейшему увеличению армии вследствие истощения людского запаса страны. Тем не менее Московский военный округ должен был отправить в Действующую армию с ноября 1916 по март 1917 года включительно 243 тыс. человек^[81]. Иными словами – всего по пятьдесят тысяч человек в месяц. В два с половиной раза меньше расчетов годичной давности. Смысл понижения отправки маршевых рот – в подготовке весеннего наступления. В данный момент люди на фронте особо не требовались, и бойцов готовили к весне (тем более что кризис снабжения не позволял достаточно сытно кормить и тех солдат, что уже находились в окопах, – к чему же еще больше увеличивать число едоков?). То есть люди готовились в тылах, чтобы быть готовыми к переброске на фронт ранней весной.

Вообще же план пополнения Действующей армии в конце 1916 года имел целью переход резервистов к трехмесячному сроку обучения. Предполагалось, что в таком случае в тылу, в военных округах будет находиться полтора миллиона человек в ста девяноста восьми запасных пехотных полках. Эти люди должны были быть готовы к весне 1917 года, на которую намечалось генеральное наступление русских на Восточном фронте, имевшее целью закрепление коренного перелома в ходе войны, явно обозначившегося в кампании 1916 года, а в идеальном случае – вывод из войны Австро-Венгрии и освобождение от австро-германцев Польши. Соответственно каждый внутренний военный округ обязывался подготовить соответствующее и предназначенное для него число солдат. Однако к концу 1916 года необходимая цифра – около четырехсот тысяч резервистов была в одном только Московском военном округе.

Представляется, что немалая заслуга в надежной организации и своевременной высылке пополнений в Действующую армию принадлежит штабу Московского военного округа и его командующему. Саму систему работы на оборону в военный период создал, как уже говорилось, генерал А. Г. Сандецкий. Летний коллапс, допущенный князем Ф. Ф. Юсуповым (что, несомненно, сказалось и на подготовке резервов), был преодолен новым командующим Московским военным округом. В августе 1915 года эту должность занял бывший командир комплектовавшегося в Москве и московском регионе Гренадерского корпуса генерал от артиллерии И. И. Мрозовский. Современники и сослуживцы негативно характеризуют генерала как человека и командира. Исследователи отмечают, что он был и слабым военачальником, не зря его сменили в начальствовании московскими гренадерами.

Своей придирчивостью, страстью к издевательствам над подчиненными, мелочностью и тяжелым характером И. И. Мрозовский вызывал ненависть. Наверное, не меньшую, нежели командующий войсками Казанского военного округа генерал А. Г. Сандецкий – один из предшественников И. И. Мрозовского. Например, о жестокости, непонятной упорной тупости, вящей склонности к бумагомаранию, канцелярщине и некомпетентности генерала Сандецкого ярко и образно пишет в своих воспоминаниях «Путь офицера» генерал А. И. Деникин. Достаточно упомянуть об одной фразе А. Г. Сандецкого, упоминаемой Деникиным: «Наши офицеры – дрянь! Ничего не знают, ничего не хотят делать. Я буду гнать их без всякого милосердия, хотя бы пришлось остаться с одними унтерами»^[82]. И это посмел сказать человек, который ни разу не был ни на одной войне, хотя русская военная история богата на вооруженные конфликты.

В какой-то мере Московскому военному округу здесь не везло – всю войну им руководили люди, не оставившие о себе доброй памяти в сердцах подчиненных. Так, исключительно в негативных тонах говорит о новом командующем офицер-гвардеец, служивший под началом генерала И. И. Мрозовского незадолго перед войной в 1 -й гвардейской пехотной дивизии: «Как артиллерист, он пехотного дела не знал, и им не интересовался. В обращении был самоуверен и груб. У нас его терпеть не могли. Если он и воевал, то о подвигах его ничего слышно не было. Зато в Москве, где с 15-го года он командовал войсками, его все единодушно ненавидели»^[83]. Генерал Мрозовский был назначен командующим войсками Московского военного округа в сентябре 1915 года. На фронте во главе Гренадерского корпуса он находился всю кампанию 1914-го и львиную долю кампании 1915 года – самый тяжелый период войны на Русском фронте. А, как видим, Ю. Макаров вообще сомневается, воевал ли генерал Мрозовский, который был на фронте целый год, – сколь велика оказалась неприязнь к своему начальнику! Это если не считать того факта, что генерал Мрозовский был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени за сражение под Ляояном в 1904 году, а в 1914 году, за Суходолы, – орденом Св. Георгия 3-й степени. Эта награда была высока, ведь Георгиевский крест 2-й степени за всю войну получили лишь четыре человека (1-я степень осталась невостребованной). Конечно, случаи бывают разные, но ведь Георгиевские кресты так просто тоже редко раздают.

Иными словами, ненависть к И. И. Мрозовскому как человеку, выходит, превосходила отношение к нему как к организатору. Что еще сказать? Генерал Мрозовский остался одним из немногих высокопоставленных генералов, кто остался верен императору Николаю II в период Февральской революции, сделав все от него зависевшее, чтобы не допустить включения старой столицы России в революционные события. Объявивший в Москве осадное положение И. И. Мрозовский был арестован в ночь на 2 марта 1917 года, когда было подписано и отречение царя. Генералу повезло – он сумел вместе с семьей выбраться в эмиграцию, тем самым избежав, наверное, несомненной гибели в дни большевистского террора периода Гражданской войны.

На плечи командования округом легла как борьба с дезертирами, так и с уклонистами. Ведь фронт требовал все новых и новых людей, а посему задача выявления таких людей являлась особенно важной. Данная проблема обострилась незадолго до революции, в связи с потерями Брусиловского прорыва и образованием нового, еще одного, Румынского, фронта. Так, постановление особого заседания Совета министров от 28 ноября 1916 года гласило: «…Признать, что, в связи с острым повсеместно в империи недостатком в рабочих руках, вопрос о наблюдении за правильностью освобождения от призыва и, в особенности, за всемерным сокращением числа военнообязанных и призванных, обеспечивающих потребность тыла, приобретает исключительно важное, с точки зрения государственных интересов, значение». Кто должен был обеспечить решение задачи о наиболее рациональном распределении людей между фронтом и тылом? Разумеется, командующие военными округами, в руках коих находились соответствующие силы и полномочия.

Основываясь на данном постановлении Совета министров, в декабре был принят ряд мер относительно «самой деятельной проверки» в тылу фактической работы на оборону лиц, получивших отсрочки. Проверка была возложена на местные комитеты по предоставлению отсрочек, проверочные комиссии штабов фронтов и штабов военных округов. Все укрывающиеся от фронта люди должны были быть отправлены в окопы, а для их укрывателей из местной администрации предназначалось «возбуждение судебного преследования». Обратим внимание, что одна из ведущих ролей в этом процессе отводится штабу военного округа. Соответственно, И. И. Мрозовский также активно включается в эту деятельность. Так, приказ командующего Московским военным округом от 21 декабря 1916 года указывал: «…в каждой губернии, входящей в состав Московского военного округа, распоряжением начальника соответствующей местной [запасной] бригады, организовать комиссию для фактической проверки правильности нахождения на службе военнообязанных лиц в правительственных и частных учреждениях, на железных дорогах, по судоходству, в предприятиях, работающих на оборону и проч.». Для Москвы и Московской губернии должны были быть образованы отдельные комиссии. Состав комиссии: председатель из штаб-офицеров, члены – от Министерства внутренних дел по назначению губернатора, от Министерства торговли и промышленности по назначению старшего Фабричного Инспектора и обер-офицер с техническим образованием по назначению штаба округа^[84]. Таким образом, во главе проверочной комиссии ставился военный штаб-офицер, то есть подполковник либо полковник. Тем самым командование Московским военным округом сохраняло контроль над ситуацией: ведь именно военные были прежде всего заинтересованы, чтобы фронт получал людские пополнения.

Помимо выявления «белобилетников», как называли молодых людей, получивших отсрочки по состоянию здоровья, и укрывавшихся на заводах и фабриках, а также годных для окопов новобранцев, военный округ – как военные, так и полицейские власти – должен был пресекать и дезертирство. Тем паче что дезертирство несколько увеличилось во второй половине 1916 года, что связывалось с усталостью страны от войны как таковой. За вторую половину 1916 года в Московской губернии было задержано около семисот дезертиров. Не то чтобы это была такая уж большая цифра, но дело в том, что в людской толпе легче затеряться. В деревнях местные власти были обязаны сообщать начальству о прибытии военнослужащих на побывку, а вот в городах можно было укрыться. Тем более в таком большом городе-миллионнике, как Москва, в военный период разросшемся до двух с лишним миллионов жителей. В декабре 1916 года в одной только столице было задержано почти восемьсот дезертиров, три с половиной сотни – в январе^[85]. А сколько еще оказалось не поймано?

Помимо образования резервов для пехоты, внутренние округа готовили резервы для конницы и для артиллерии. Здесь выдающуюся роль сыграла расположенная в Москве 1-я запасная артиллерийская бригада. Во-первых, бригада готовила кадры артиллерии, которые по мере подготовки убывали на фронт. Во-вторых, запасными артиллерийскими бригадами формировались целые батареи, которые отправлялись в окопы как полноценные боевые единицы. Наивысшую роль они сыграли в преддверии кампании 1917 года, когда русское командование готовило к предстоявшим прорывам неприятельской обороны ТАОН – корпус тяжелой артиллерии особого назначения.

Накануне Первой мировой войны в русских крепостях западной государственной границы, таких как Усть-Двинск, Ковно, Гродно, Осовец, Брест-Литовск, Ивангород, Новогеоргиевск, Варшава, состояло около трех тысяч орудий, преимущественно устарелых систем. В ходе полевых боев выяснилось, что даже старые орудия больших калибров играют немалую роль в развитии атаки, равно и в устойчивости соединений в сражении. Поэтому часть крепостной артиллерии, наиболее пригодную для ведения боевых действий в поле, армии получали в 1914-1915 годах.

В ходе Великого отступления 1915 года часть русских крепостей была эвакуирована без боя. Дело в том, что падение крепости Новогеоргиевск^[86] и переход в руки немцев в качестве трофеев нескольких сотен русских пушек показало слабость изолированных от действий отступавших на восток полевых армий русских крепостей перед тяжелой артиллерией германцев. Падение крепости Ковно лишь подтвердило этот вывод. В связи с тем, что немцы развивали свое наступление, а русские не успевали подготовить крепости к осаде, было решено оставить без боя такие города-крепости, как Ивангород, Варшава, Гродно и Брест-Литовск. Соответственно, крепостное имущество стало вывозиться в тыл – в Минский и Московский военные округа, преимущественно в последний. В том числе и тяжелые крепостные пушки пусть и устаревших систем, но еще вполне годные для продолжения своей службы.

По приказу начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала М. В. Алексеева бывший комендант Бреста генерал В. Н. Лайминг возглавил неблагодарную на первый взгляд работу по созданию батарей тяжелой артиллерии из эвакуированных крепостных орудий. Причина назначения генерала Лайминга была проста – его крепость была полностью эвакуирована, и брест-литовский артиллерийский парк составлял большую часть находившихся в Московском военном округе орудий. Для контроля со стороны Ставки в формирующиеся соединения направлялся генерал для поручений при Верховном Главнокомандующем – участник обороны Порт-Артура в 1904 году генерал А. А. Шихлинский, предложивший сформировать из старых пушек тяжелые артиллерийские бригады.

Таким образом, эвакуированный осадный крепостной парк послужил базой для формирования ТАОН, невзирая на то, что существенная доля пушек (что поновее) была в 1916 году сразу отправлена на фронт. К этой базе добавлялись производимые в стране орудия, а также та артиллерия, что поставляли союзники. Формирование частей ТАОН производилось в Царском Селе под Петроградом – они объединялись в отдельный 48-й армейский корпус генерала Ю. М. Шейдемана. Однако 48-й корпус в составе 200, 201, 202, 203, 204, 205-й тяжелых артиллерийских бригад (338 орудий) должен был действовать на направлении главного удара. В то же время все армии и корпуса, готовясь к намеченному наступлению, также получали в свое распоряжение тяжелые пушки и гаубицы. Поэтому помимо артиллерии ТАОН в двух внутренних военных округах формировались и другие тяжелые батареи:

Округ/батареи – Легкие – Мортирные (гаубичные) – Тяжелые

Московский – 16 – 12 – 45

Казанский – 36 – 15 – -

Царское Село – 8 – 3 – 53

Итого – 50 – 30 – 98

К предстоявшему в 1917 году генеральному наступлению Московский военный округ, следовательно, сформировал четверть новых легких батарей, две пятых гаубичных батарей и почти половину тяжелых батарей. Это – вклад округа и московской 1-й запасной артиллерийской бригады. Всего к весне 1917 года на вооружении русских вооруженных сил состояло триста восемьдесят девять тяжелых батарей, имевших в своем составе тысячу четыреста тридцать четыре орудия (в отличие от легкой полевой артиллерии тяжелые батареи, как правило, имели по четыре орудия) от 107-мм до 305-мм калибров.

Наконец, еще одним вкладом Московского военного округа в дело обороны стала подготовка офицерского корпуса. Перед войной в России существовали следующие общевойсковые офицерские училища: Пажеский корпус (Петроград), Павловское (Петроград), Александровское (Москва), Алексеевское (Москва), Киевское, Владимирское, Казанское, Виленское, Одесское, Чугуевское, Тифлисское, Иркутское пехотные, Николаевское (Петроград), Елисаветградское и Тверское кавалерийские, Новочеркасское и Оренбургское казачьи училища. В 1914 году были открыты Николаевское (2-е Киевское) и Ташкентское пехотные училища. В столицах располагалось по два офицерских пехотных училища. Но и более того, Московский военный округ имел наибольшее число училищ – четыре, в то время как в Санкт-Петербурге было всего три (еще Николаевское кавалерийское).

Нехватка офицеров даже и для перволинейных войск не была особенным секретом в военном ведомстве. Предполагалось, что призыв офицеров запаса позволит закрыть эти пробелы, но высокие потери в офицерском составе вынуждали действовать, и действовать немедленно, иначе гибель офицерских кадров стала бы катастрофой. 18 сентября 1914 года Военный совет принял решение об открытии шести школ для ускоренной подготовки офицеров. Четыре такие школы были открыты при запасных пехотных бригадах в Ораниенбауме (пригород Петрограда) и по одной в Москве и Киеве.

И все-таки офицеров не хватало. Одной из мер стало скорейшее возвращение раненых и эвакуированных в тыл для лечения офицеров обратно в окопы. Для этого предпринимались самые разные меры, в том числе и административные. Уже в 1914 году офицеры, лечившиеся от ран и болезней в Москве, постоянно навещались представителями комендатур, которые следили, чтобы офицер не проводил лишнее время в тылу, а отправлялся на фронт. Контроль усиливался чем дальше, тем больше. Например, в начале 1915 года командующий Московским военным округом генерал А. Г. Сандецкий издал приказ о том, что офицеры, лечившиеся в Москве, должны каждые две недели являться на медицинскую комиссию^[87].

Главным же пополнением офицерского корпуса стали прапорщики – офицеры военного времени. Большая их доля была не произведена на фронте за отличия из рядовых и унтер-офицеского состава, а специально готовилась в тылу. Школы прапорщиков создавались в крупных городах, где для них мог быть подобран соответствующий контингент с окружающего региона. Среди них: четыре Петергофских, две Ораниенбаумских, шесть Московских, пять Киевских, две Казанских, три Саратовских, три Иркутских, две Одесских, четыре Тифлисских, Оренбургская, Чистопольская, Горийская, Душетская, Телавская, Ташкентская, Екатеринодарская казачья, Петроградская инженерная. Также такие школы существовали при фронтах, армиях и запасных пехотных и артиллерийских бригадах. Как видим, в старой столице располагалось аж шесть школ прапорщиков – больше, нежели в любом другом крупном городе.

При этом кадровый состав столичных школ был достаточно элитарным. Действительно, школы прапорщиков в Москве, Санкт-Петербурге и Киеве комплектовались только студентами высших учебных заведений. Преподавателями в основном являлись фронтовики. О 4-й Московской школе прапорщиков современник сообщает: «Школа состояла из двух рот, по двести пятьдесят человек в каждой. Офицерский состав был из боевых офицеров 1-ой Великой войны. Большинство из них были инвалидами. Были и Георгиевские кавалеры. Но инвалидность офицеров была такова, что не мешала им заниматься строем в условиях мирного времени»^[88]. Это такие ранения, как в пятку, в кисть руки, в локоть и проч.

В целом эти школы дали более ста тысяч офицеров, до половины всех произведенных за войну прапорщиков, немного больше, нежели старые и новые военные училища^[89]. Разница с мирным временем – разительная, так как до войны в год военными училищами выпускалось немногим более двух тысяч офицеров.

Таким образом, в годы Первой мировой войны Московский военный округ с честью выполнил свой долг перед Родиной. Округ готовил резервы, пополнения, ополченцев, маршевые роты, новобранцев, офицеров. При этом «московские» ресурсы по своему числу превосходили любой другой военный округ и первыми бросались на нужды фронта. Во главе округа в 1914-м – начале 1917 года стояли противоречивые личности. Не умея либо не желая заслужить любовь подчиненных и вызывая крайнюю неприязнь к себе, командующие Московским военным округом, тем не менее, сыграли свою роль в организации чрезвычайных усилий и повседневной деятельности для вверенной им территории и ее населения.

Глава 2
Россия на фронтах войны

Развертывание

В начале двадцатого века среди всех стран мира Российская империя имела самую большую армию мирного времени. К началу Первой мировой войны численность русской армии определялась в 1 423 000 человек (Германия – 760 000 чел., Франция – 863 000 чел.). С объявлением мобилизации в вооруженные силы Российской империи было призвано 3 115 000 запасных и 800 000 ратников 1-го разряда. Таким образом, в начале войны Россия выставляла около 5 340 000 человек.

Разумеется, что вся эта махина живой силы отнюдь не попадала немедленно на передовую в Действующую армию, как назывались войска, находящиеся на театре военных действий и непосредственно ведущие борьбу с врагом. Тщательно укомплектовывались тылы, а часть призывников отправлялась на переподготовку в запасные батальоны пехоты, разбросанные внутри страны. Да и не все эти люди сразу могли попасть на западную границу: эшелоны шли через всю Россию далеко не один день.

Непосредственно армаду первого эшелона вторжения (русское военно-политическое руководство, как и противники и союзники, намеревалось вести только наступательную войну, дабы окончить войну за шесть-восемь месяцев с начала открытия военных действий) составляли перволинейные части (войска мирного времени), пополненные мобилизованными запасными. Именно эти дивизии и корпуса немедленно распределялись между фронтами и армиями, разворачиваемыми против неприятеля.

Характерно, что при укомплектовании дивизий и корпусов, следующих на театр войны, русское военное ведомство совершенно не учитывало того обстоятельства, что на войне, как и везде, «кадры решают все». Те люди, что прежде прочих прибывали на пункты сбора запасных внутри империи, соответственно и первыми отправлялись в войска: не разделяли военного опыта рядовых и унтер-офицеров. Напротив, усиление рядового состава перволинейных дивизий унтер-офицерским составом запаса должно было повысить ударную мощь русского кулака в первых операциях. Также вся без исключения масса призванных в начале мобилизации людей состояла из запасных, то есть уже ранее служила в армии (не служившие зачислялись в ополчение II разряда, призыв коего на фронт вообще не предусматривался).

Объявший страну патриотический подъем был столь велик, что явка на призывные пункты не падала ниже девяноста процентов, а во многих местах для прохождения военной службы явилась масса добровольцев, превысив тем самым запланированный военным ведомством лимит. Такое положение наблюдалось даже в Польше, где русские военные власти рассчитывали на большой недобор призывников-поляков. В связи с тем, что перед военными властями оказался выбор, первыми в Действующую армию отправлялись лица, еще недавно служившие в армии (то есть в последние годы перед войной) и «кадры»: унтер-офицеры запаса.

Подразумевалось, что эта мера до возможного максимума усилит перволинейные войска, «разбавляемые» запасными. Озаботиться сохранением унтер-офицерского (сержантского) и фельдфебельского (старшинского) состава русское военное ведомство не удосужилось. В итоге в тех полках, что 7-12 августа перешли государственную границу с Германией и Австро-Венгрией, огромное количество унтер-офицеров оказалось на должностях рядовых.

Подобный момент наблюдался во всех государствах. Однако в Германии значительное количество унтер-офицеров запаса отправлялось в резервные корпуса и в запасные части, предназначенные для подготовки резервов. Но в любом случае, надо сказать, что процент унтер-офицеров и фельдфебелей (что запаса, что сверхсрочнослужащих) в Российской империи всегда был гораздо ниже, нежели в прочих великих державах Европы. Так, по сравнению, например, с Германией число сверхсрочнослужащих в России было меньшим в шесть-восемь раз. Это обусловливалось как более низким уровнем дохода в армии, так и положением военных в российском обществе, которое сильно пошатнулось после 1905 года.

Понятно, что именно те люди, что должны были бы составить костяк вооруженных сил в солдатском составе и были выбиты в первые же полгода войны (в 1914 году, еще до периода тяжелейших поражений 1915 года, русская армия потеряла более миллиона человек). В то же время в Германии и под ее влиянием в Австро-Венгрии часть унтер-офицеров запаса сразу отправлялась в тыловые части, дабы готовить пополнения для войск на передовой. В России же обошлись тем штатом, что предусматривался для запасных батальонов пехоты, согласно военному законодательству. В результате уже в ноябре 1914 года Действующая армия будет получать отвратительно подготовленные пополнения, которые явятся скорее балластом, нежели усилением сражающихся войск.

Причина такого положения дел, когда русские сразу выставили в поле всю массу уже подготовленных людей, не оставляя почти ничего «про запас», объясняется, во-первых, тем, что русское командование жаждало раздавить неприятеля в первых же сражениях, несколько забыв о том, что помимо доблести войск требуется еще и воинское искусство их командиров. Во-вторых, как уже говорилось, в России полагали, что война продлится сравнительно недолго, а значит, фактически хватит и тех людей, что были призваны в вооруженные силы по мобилизации. В-третьих, цифра Действующей армии в пять миллионов штыков и сабель, пусть даже не выставленная в поле вся разом, а постепенно подходившая из глубины империи, представлялась столь чудовищной, что, как казалось, ее просто не могло не хватить для безусловной победы.

Между тем русские второочередные дивизии (то есть составленные в подавляющем большинстве из запасных военнослужащих), как правило, распылялись по крепостям и важным пунктам. Сделав один шаг, русские генералы позабыли о втором: вместо того чтобы, согласно собственному же планированию, бросить в бой все, что только будет под рукой, часть войск заведомо исключалась из борьбы, позволяя, следовательно, противнику добиваться равенства в силах на большинстве участков военных действий, а то и превосходства на решающих направлениях. А ведь именно такие дивизии, действительно уступающие в своей боеспособности перволинейным частям, должны были прикрывать коммуникации, охранять тылы, служить ближайшим источником пополнения для понесших большие потери подразделений. Лишь в одной только 3-й армии Юго-Западного фронта перволинейные армейские корпуса сразу же получили по третьей второочередной дивизии (всего в начале августа на российской западной границе оперировало шесть, а затем семь армий). Эта армия и одержала первую победу против австрийцев.

Конечно, придача лишних людей не могла повысить артиллерийской мощи армейских корпусов (артиллерийские батареи и даже пулеметные команды во второочередных дивизиях в начале войны, как правило, отсутствовали), но во встречных боях, которыми изобиловали первые операции, каждый штык был на счету. Кроме того, второочередные дивизии могли быть вполне использованы на пассивных участках, либо же при блокаде укрепленных пунктов неприятеля, для штурма которых не было или сил, либо времени. Об этом также не подумали. Итог – в первых наступательных операциях русская Действующая армия потеряла то, что невосполнимо в короткие сроки времени и, как правило, вообще вряд ли восполнимо в ходе самой войны – кадры.

Вследствие медленности русского сосредоточения, последовательная готовность русской Действующей армии определялась в пятьдесят процентов всех сил и средств на 15-20-й день мобилизации, семьдесят пять процентов на 20-27-й день, сто процентов – на 36-40-й день. Войска с Дальнего Востока и Восточной Сибири подходили на 60-й день. Между тем необоходимо было оказать помощь Франции как можно быстрее: немцам требовалось всего полтора месяца, чтобы разгромить Францию. Таким образом, русские были обречены на начало военных действий и наступление в неприятельские пределы, не дожидаясь окончания развертывания. Как видим, в первых операциях первоначально должны были принять участие не более половины предполагаемой численности русской Действующей армии, и еще четверть могла быть влита в сражающиеся войска уже в ходе этих операций.

Развертывание русских армий против Германии и Австро-Венгрии предусматривало создание двух групп армий – называемых в России фронтами, – сосредотачиваемых для вторжения в германскую Восточную Пруссию (Северо-Западный фронт) и австрийскую Галицию (Юго-Западный фронт). Сосредоточение русских армий близ государственной границы прикрывалось войсками прикрытия. А именно пехотными дивизиями тех армейских корпусов, что дислоцировались близ границы, а также конницей. Русские кавалерийские дивизии в мирное время содержались в полном составе, то есть конница вышла в поход практически без пополнения ее запасными. Это и обусловило высокие боевые качества русских кавалерийских дивизий. Участник войны говорит, что прикрытие сосредоточения – это «работа двадцать четыре часа в сутки; десяти– и двенадцатичасовые передышки – лишь исключения, случавшиеся разве в неделю раз»^[90].

Борьба с двумя противниками сразу и география западной российской границы (Полесье, разделявшее театр военных действий на две части) позволили русскому военному руководству еще задолго до июля 1914 года предусмотреть более удобную и управляемую организацию – фронты. Именно этой организации не хватит немцам в августе 1914 года в период вторжения во Францию, так как германская ставка, располагавшаяся в 250 км от правофланговых армий, не сумеет скоординировать организационно разобщенные действия сразу семи германских армий, действовавших на Западном фронте. Итогом станет проигрыш битвы на Марне и всего шлиффеновского блицкрига.

Организация русских армий в два фронта в связи со слабостью рокадной (меридиональной) железнодорожной инфраструктуры на театре военных действий предполагала, что фронты будут действовать изолированно друг от друга и разрозненно. Поэтому каждый из фронтов, полагаясь на расчеты Генерального штаба, должен был иметь превосходство над противником. Линия Средней Вислы при этом совершенно оголялась, так как признавалось, что неприятель не сможет провести здесь контрудар, будучи скован боями в своих восточных провинциях.

Приоритетной целью ставился удар по австрийцам наряду с мощным вторжением в германские пределы. Таким образом, русские военачальники преследовали сразу обе цели: и разгром австрийцев, и оказание помощи французам посредством сильного удара по немцам. Силы распылялись, но так или иначе все равно русская западная граница разделяла Российскую империю сразу с двумя врагами – великими державами.

Соответственно поставленным задачам распределялась и живая сила. Группировку частей русской Действующей армии с началом войны составили восемь армейских объединений, в том числе два – в составе Северо-Западного фронта (1-я и 2-я армии), четыре – в составе Юго-Западного фронта (3-я, 4-я, 5-я, 8-я армии) и два – «обсервационные» (6-я армия на побережье Балтийского моря и 7-я армия на румынской границе). Использование армейских управлений 6-й и 7-й армий на театре военных действий не предусматривалось, только лишь живая сила, влитая по мобилизации в эти армии (как правило, второочередные дивизии), в случае необходимости должна была быть переброшена в действующие армии.

Боевой состав русской Действующей армии с началом открытия военных действий составил тридцать армейских и три кавалерийских корпуса (кавкорпуса в начале войны явились импровизацией, так как такая организация была уничтожена еще в 1906 году): шестьдесят пехотных и двадцать две кавалерийские дивизии, четыре отдельные стрелковые бригады. Общая численность в августе 1914 года – 2 700 000 штыков и сабель.

Верховным Главнокомандующим русскими армиями был назначен дядя императора – великий князь Николай Николаевич. Несмотря на то что законодательная база русской военной машины предполагала, что Главковерхом должен стать сам император, Николай II не решился занять этот пост (напомним, что война по своей длительности предполагалась в течение не более года). Как говорилось выше, выбор императора был невелик: лишь три лица могли занять должность Верховного Главнокомандующего – сам царь, великий князь Николай Николаевич и военный министр генерал В. А. Сухомлинов.

Себя Николай II пока еще исключал. Назначение же генерала Сухомлинова могло быть встречено «в штыки» многими генералами, связанными своеобразным «местничеством» и старшинством. Возникало опасение, что в таком случае главнокомандующие фронтами не станут подчиняться генералу В. А. Сухомлинову в той мере, в какой это необходимо для должности Верховного Главнокомандующего (память о том, как в 1904-1905 годах командармы покидали театр военных действий вопреки воле командующего генерала А. Н. Куропаткина, была еще жива). Поэтому выбор императора не мог не остановиться на фигуре великого князя Николая Николаевича – человека, весьма популярного в армии, и вдобавок лица императорской фамилии, что в Российской империи являлось обстоятельством большой важности.

Ближайшими сотрудниками великого князя стали начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Н. Н. Янушкевич, занимавший перед войной должность начальника Генерального штаба. При этом генерал Янушкевич совершенно не соответствовал своей должности, но зато по своим личным качествам нравился великому князю и царю. Поэтому действительным «мозгом» русской Ставки ВГК в первом периоде войны стал генерал-квартирмейстер Генерального штаба генерал Ю. Н. Данилов, бывший фактическим составителем русского плана войны в течение многих лет вследствие частой смены начальников Генерального штаба. Эти люди предлагались военным министром, и сменить их великий князь Николай Николаевич (по крайней мере, в самом начале войны) не мог. О подоплеке такого положения дел будет сказано несколько ниже.

Согласно русскому плану развертывания, сосредоточение основной массы войск могло быть произведено либо против Германии, либо против Австро-Венгрии. В первом случае («вариант Г») ожидалось, что немцы перенесут свои основные усилия на восток. Тогда уже не французы должны были бы ожидать помощи от русских, а наоборот. Во втором случае («вариант А»), напротив, в неприятельские пределы наступали именно русские. В ходе наступления русским командованием преследовались две основные цели: оттянуть на себя германские корпуса из Франции (согласно дополненным и уточненным за прошедшее десятилетие условиям франко-русской конвенции 1892 года), а также разгромить армию Австро-Венгрии. Конечным результатом первых операций должно было стать занятие сплошной географической линии по Висле, Сану и Карпатам, что создавало предпосылки для дальнейшего удара по столицам противника – Берлину, Будапешту и Вене.

В случае принятия «варианта Г», подразумевающего перенос главного удара противника на Восточный фронт, развертывание русских армий относилось назад. В соответствии с оборонительным планом войны семьдесят пять процентов всех сил отправлялось к северу от Полесья против Германии, в то время как прикрытие операционных путей к Днепру против всех австрийских вооруженных сил возлагалось только на 3-ю и 8-ю армии. В случае наступательного характера действий более половины русских сухопутных сил отправлялось против Австро-Венгрии, пока две армии (1-я и 2-я) будут наступать в немецкую Восточную Пруссию, дабы оттянуть на себя войска противника из Франции.

Окончательный выбор между вариантами «А» и «Г» должен был быть сделан не позже 14.30 девятого дня мобилизации, когда определялось направление главного удара германских армий. Именно к этому сроку к поворотным железнодорожным станциям подходили головные части корпусов первого эшелона сосредоточения, имевших различное назначение в зависимости от избранного варианта.

Как известно, в июле 1914 года русские армии развертывались по «варианту А», ибо главный удар германского кулака был нанесен против Франции. Следовательно, первоочередная задача Российской империи заключалась в возможно скорейшем переходе в наступление против Германии, чтобы вынудить немцев ослабить свою главную группировку, действующую во Франции и Бельгии.

В то же время усиливать фронт, действующий против немцев, за счет войск фронта, направляемого против Австро-Венгрии, никто не собирался. Помимо общесоюзных интересов, русские намеревались преследовать и свои собственные цели, о которых, впрочем, французский союзник был извещен задолго перед войной: «центр интересов русской стратегии лежал в Восточной Пруссии – германское наступление против Франции предоставляло России возможность использовать несколько недель для исправления ситуации на северном фланге Царства Польского. В то же время центр тяжести мобилизованной русской армии находился на австрийском направлении»^[91].

Австро-германцы, готовясь к разгрому своих противников, большое значение отводили медленности русского сосредоточения. Огромные пространства Российской империи, малое по своим необходимым масштабам развитие стратегических железнодорожных магистралей, известная инертность и неповоротливость русской военной машины – все это должно было сыграть в пользу немцев. Однако что-что, но как раз мобилизационные мероприятия были в России разработаны с особою тщательностью: повторимся, что, по представлениям генеральных штабов, скорость сосредоточения становилась залогом победы.

В итоге самоотверженной и тщательно просчитанной работы мобилизационного отдела Генерального штаба и железнодорожников быстрота русской мобилизации значительно опередила предположения генеральных штабов Германии и Австро-Венгрии. Главными причинами этого стали предмобилизационный период, начавшийся за неделю до объявления мобилизации, и учет опыта русско-японской войны 1904-1905 годов, что позволило соответствующим ведомствам отлакировать необходимые мероприятия до совершенства. Таким образом, стратегическое развертывание русской Действующей армии на западной границе прошло в точно установленные сроки.

Итак, русское стратегическое развертывание с началом военных действий предполагало образование двух фронтов, долженствовавших действовать против двух противников – Германии и Австро-Венгрии. При этом австро-венгры отправляли против русских львиную долю своих войск, немцы же ограничивались сильным заслоном в Восточной Пруссии. Следовательно, русское командование должно было ожидать от противника оборонительных действий на германской границе и встречных сражений на австрийской границе.

Элементами стратегического развертывания армий на театре военных действий являются:

1) перевод вооруженных сил на военное положение путем усиления их боевого и численного состава;

2) сосредоточение войск на избранных направлениях;

3) оперативное развертывание войск: выдвижение их в назначенные исходные районы; занятие и оборудование рубежей, полос, участков и районов, заранее намеченных планами первых операций; развертывание системы связи, тылов, средств технического обеспечения^[92].

Запоздалое по сравнению с противником сосредоточение основной массы русских сил и средств вынуждало русское командование начинать первые операции с первым и максимум вторым (подходил уже в ходе первых сражений на государственной границе) эшелонами развертывания, не дожидаясь прочих войск, подходивших из глубины империи. К тому же свою негативную роль играл и такой фактор, как неустройство тылов русских армий в первые две недели войны. Поэтому первый советский главком И. И. Вацетис впоследствии справедливо писал: «Русская армия 1914 года представляла из себя вооруженную силу однолинейного могущества, подготовленную как бы для одного генерального сражения»^[93].

Собственно говоря, русское командование и рассчитывало на достижение решительной победы в приграничных боях, чтобы затем, после поражения войск врага, перенести военные действия в глубь неприятельских пределов. В таком случае австрийская территория оказывалась фактически беззащитной, а немцы максимально ослабляли бы свою группировку во Франции, дабы прикрыть от русского удара Берлин. Именно данный расчет и был положен в основу представлений о скоротечности войны.

Длительность мобилизационного периода, а следовательно, и сосредоточения и развертывания ставила русскую сторону в невыгодное положение: вероятность разгрома русских группировок по частям. Поэтому перед войной военным министерством была выдвинута идея отнесения развертывания в глубь страны, под прикрытие мощных крепостных районов. Рубеж развертывания намечался на линии Вильно – Белосток – Брест-Литовск – Ровно – Каменец-Подольск. Соответственно крепости по Средней Висле упразднялись за ненадобностью, а возводились и укреплялись Ковно, Осовец, Брест-Литовск, Новогеоргиевск, Гродно. Когда же в 1912 году под давлением как западных союзников, так и командующих войсками военных округов, оборонительные тенденции русского военного министерства пошатнулись, и русское развертывание вновь было приближено к государственной границе, то в 1914 году оказалось, что театр предстоящих военных действий не подготовлен ни в оперативном, ни в хозяйственном отношениях. Это последнее пагубно отразилось на ведении первых операций кампании 1914 года.

Для сосредоточения русских армий были выбраны следующие рубежи:

1) против Германии: Шавли – крепость Ковно – течение реки Неман – река Бобр – река Нарев – река Западный Буг. Эта линия была удалена от границы почти на пять переходов и прикрыта крепостной системой, развернутой на естественных рубежах, способствующих оборонительным действиям;

2) против Австро-Венгрии: крепость Ивангород – Люблин – Холм – Дубно – Проскуров. Так как качество австрийских вооруженных сил справедливо расценивалось русским Генеральным штабом гораздо ниже германских, то линия развертывания находилась вблизи от австро-русской границы.

Согласно планам развертывания, составленным задолго до войны в Генеральном штабе, русские старались прикрыть все возможные направления угрозы. Помимо двух фронтов, направлявшихся против Германии и Австро-Венгрии, создавалась небольшая армия на Кавказе (вступление Турции в войну на стороне Германии после 1912 года, когда к власти в Османской империи пришел прогерманский младотурецкий кабинет, не исключалось) и две отдельные армии на крайних фасах Восточного фронта. Из этих последних 6-я армия прикрывала балтийское побережье от возможной угрозы Швеции и (или) германского морского десанта на Санкт-Петербург и 7-я армия сосредоточивалась против Румынии. Это исключало использование небольшой части сил в первых боях.

Таким образом, две армии (пусть и слабого состава) сразу же выключались из борьбы, так как нападение Швеции и Румынии на Россию уже в начале войны, до выяснения международной обстановки, было возможно только в представлении генерала Ю. Н. Данилова и его сотрудников, отвечавших за планы развертывания. Как метко отмечал современник событий (А. А. Свечин), образование обсервационных армий в век железных дорог и чрезвычайно быстрого сосредоточения было бессмысленным. Бессмысленным хотя бы уже потому, что даже в случае втягивания в войну указанных стран на стороне Центрального блока против них вполне успевали сосредоточиться второй и третий эшелоны русских войск, подходившие из внутренних округов Российской империи.

Для достижения победы в первых операциях, долженствовавших в своей совокупности носить характер генерального сражения, требовалось иметь под рукой максимум сил. Все то, что могло быть брошено в бой против Германии сразу, должно было в самом начале военных действий принять участие в пограничных сражениях. Русские же, стремясь прикрыть все, что только возможно, задерживали часть войск вдали от районов вероятного столкновения. При этом, если турецкая угроза была действительно весьма ощутима, то в отношении Швеции и Румынии этого никак нельзя было сказать с должной уверенностью.

Правда, здесь нельзя не заметить, что шведская угроза всегда усердно проводилась в жизнь моряками-балтийцами, желавшими максимально усилить русский Балтийский флот, большая часть которого погибла в Цусимском сражении 1905 года. В разработках Морского Генерального штаба, наряду с Германией как наиболее вероятным противником на Балтийском театре, постоянно фигурировала и Швеция в качестве наиболее вероятного союзника немцев. Поэтому русские моряки, особенно будущий командующий Балтийским флотом вице-адмирал Н. О. фон Эссен, разрабатывали и планы действий против шведского флота, который предполагалось разбить еще до его соединения с немцами. Морской Генеральный штаб считал при планировании в качестве вероятных противников Германию и Швецию, возможно, и Норвегию. Н. О. Эссен считал, что противник – это германский флот 2-й линии и шведы. Эссен предлагал даже «угрозой бомбардировки Карлскруны заставить Швецию отказаться от участия в войне на стороне Германии»^[94].

Следовательно, разработки генерал-квартирмейстера Генерального штаба генерала Ю. Н. Данилова, непосредственно занимавшегося оперативно-стратегическим планированием будущей войны, на которого порой столь критически обрушиваются ученые (особенно А. А. Керсновский), в действительности учитывали мнение моряков. Впрочем, генерал Данилов должен был бы тверже проводить курс на решительный первый удар, раз уж на таковой политическим руководством делалась несоразмерно большая ставка. Так, по замечанию исследователя, при обороне Санкт-Петербурга с моря «предполагалось, что на рубеже центральной минно-артиллерийской позиции Балтийский флот сможет задержать германский флот открытого моря на 12-14 суток, достаточных для развертывания 6-й армии, назначенной для обороны столицы Российской империи»^[95].

Позиция Швеции в предстоящем европейском конфликте определялась позицией, занимаемой Великобританией. Останься англичане нейтральными, и шведы вполне могли поддержать немцев в войне против России. Соответственно и наоборот: вступление Великобритании в войну автоматически предполагало и шведский нейтралитет. Да и для самих немцев, в случае войны с Англией, нейтралитет Скандинавских стран был более предпочтителен, нежели непрочный союз с ними или оккупация.

Таким образом, военные разработки русских штабов учитывали возможность того, что Англия на первом этапе останется в стороне от противоборства и, значит, русский флот будет обречен на столкновение с главными силами немецкого флота. А соотношение сил в этом случае не позволяло русским надеяться на победу (именно поэтому моряки еще до официального объявления войны в период «военной тревоги» выставили минные поля на подступах в русские Финский и Рижский заливы). В случае главного удара по морю на Санкт-Петербург русские могли лишиться не только Балтийского флота и Кронштадта, но и столицы. Следовательно, в Морском Генеральном штабе старались учесть все возможное, чтобы не допустить такого поворота событий.

Именно поэтому, хотя Балтийский флот и был самым сильным в сравнении с другими русскими флотами, он в оперативном отношении подчинялся сухопутному командованию 6-й армии, на которую возлагались задачи обороны Петрограда (Санкт-Петербург был «патриотически» переименован в Петроград) и побережья Балтийского моря. В то же время Черноморский флот почти с самого начала подчинялся Ставке Верховного Главнокомандования. Балтийский флот был жестко подчинен Ставке только с созданием Морского штаба 25 января 1916 года под руководством адмирала А. И. Русина.

Соответственно, при таком повороте событий вовсе не исключалось, что и Швеция выступит на стороне Германии и ее союзников: зависимость Швеции от Великобритании, на что справедливо указал А. А. Керсновский, вовсе не означала, что шведы не примут участия в войне против России, если англичане будут придерживаться нейтралитета. Не зря шведский флот учитывался в качестве вероятного противника вплоть до 1917 года. Действительно, новый Балтийский флот стал строиться, когда Великобритания еще ясно не выказала своего намерения окончательно стать на сторону франко-русского союза. Поэтому нельзя было исключать, что Швеция может стать союзником Германии в предстоящей войне. Так, в 1910 году известный военно-морской теоретик Н. Л. Кладо писал: «Швеция также находится в лагере наших противников, и мы должны подсчитать шансы борьбы и с нею. Она может явиться союзницей Германии и может выступить против нас самостоятельно… Ясно, что для того, чтобы не позволить Швеции принять участие в нашей войне с Германией, чтобы не дать ей возможности обессилить нашу армию на главном театре – западном, мы должны владеть морем. И опять-таки, главный участок моря, на котором мы должны быть хозяевами, будет пространство между Аландскими островами и островами Эзель и Даго»^[96].

Таким образом, суть проблемы лежит не столько в оперативных ошибках Ю. Н. Данилова накануне войны в области определения развертывания армий Восточного фронта, сколько в негибкости русского развертывания (причем как в материальном воплощении замыслов, так и в умах начальников), не позволившей тотчас же перебросить войска 6-й армии на Вислу. Данная переброска должна была начаться тотчас же, как обнаружилось, что Великобритания выступила на стороне противников Германии (22 июля), а, следовательно, немецкий флот будет неизбежно скован в Северном море. Ведь немцы ни в коем случае не могли позволить себе потерять часть своего линейного флота при взломе русской обороны на Балтике, даже если в качестве трофея и выступила бы русская столица. В России – три столицы, что знал еще Наполеон.

Войска 6-й армии (не такие уж и большие – всего четыре второочередных пехотных дивизии) должны были быть переброшены на Северо-Западный фронт уже в течение третьей недели августа, а то и еще раньше. Более того. Представляется, что если бы заранее существовал план такой переброски на Вислу, то Ставке Верховного Главнокомандования не пришлось бы ослаблять Северо-Западный фронт и 4-ю армию Юго-Западного фронта, образуя третье операционное направление от Варшавы.

Войск в Российской империи было вполне достаточно, но, к сожалению, высшее военное руководство не сумело обеспечить перевеса сил там, где это требовалось. Это – просчет Генерального штаба, усугубленный ошибками Верховного Главнокомандования в первые недели войны. Впрочем, если вспомнить, что и предвоенное планирование, и оперативно-стратегические разработки в Ставке осуществлялись, как правило, одним и тем же человеком – генералом Ю. Н. Даниловым, то в какой-то мере здесь можно говорить и о персональной ответственности генерала Данилова.

Примечательно, что перед войной Верховный Главнокомандующий не принимал участия в составлении плана войны и стратегическом планировании развертывания русских фронтов и мобилизационных мероприятий. Подразумевалось, что великий князь Николай Николаевич займет пост командующего 6-й армией, выделенной из войск Санкт-Петербургского военного округа и предназначенной для прикрытия балтийского побережья на случай вступления в войну Швеции. Следовательно, пост Верховного Главнокомандующего оказался для дяди царя в некоторой степени неожиданным. Главное же заключалось в том, что великий князь Николай Николаевич даже сам по себе последовательно не готовился к этой должности, а значит, во многом зависел от своих ближайших сотрудников.

Впрочем, великий князь разделял мнение Генерального штаба о решительном наступлении в глубь Германии на левом (западном) берегу Вислы при одновременном ударе по Восточной Пруссии. Будучи убежден в скором и победоносном исходе войны, лидер русской «военной партии» жаждал наступать на всех направлениях во что бы то ни стало, лишь бы как можно скорее добиться победы. Такой подход, к сожалению, обыкновенно подразумевает, что противная сторона занимает роль статистов, обычных чучел, предназначенных для учебной рубки на полном скаку. Князь и был кавалеристом, с 1885 года заведуя русской кавалерией.

Кроме того, великий князь Николай Николаевич до такой степени сочувствовал нашим союзникам французам, что порой забывал, что он, в сущности, Главковерх русской армии, а значит, должен прежде всего блюсти интересы своей страны. Все эти личностные качества Верховного Главнокомандующего накладывались на сильнейшее давление союзников после проигранного пограничного сражения. Натиск германских армий на Париж казался столь неудержимым, что французы буквально умоляли русские власти о помощи. Этот единственный за всю войну момент, когда французы вели себя соответственно действительному значению Восточного фронта, превосходно отражен в мемуарах посла Франции в России М. Палеолога.

Директивами 29 и 31 июля Верховный Главнокомандующий указал обоим русским фронтам свой план первоначальных операций:

– «Северо-Западный фронт должен перейти 1 августа в наступление 1-й армией в Восточную Пруссию, которое должно развиться к 4 августа в общую операцию 1-й и 2-й армий в обход Мазурских озер с севера и запада…

– [Юго-Западному фронту] перейти в наступление 3-й и 8-й армиями соответственно 6 и 5 августа, не дожидаясь сосредоточения 3-го Кавказского и 24-го корпусов, чтобы в связи с намеченным наступлением 1-й и 2-й армий приковать к себе вторжением в Галицию возможно большие силы австрийцев. И тем самым воспрепятствовать им развить наступательные действия по левому берегу р. Висла и против запаздывающих в своем развертывании 4-й и 5-й армий»^[97].

Как видно из этих указаний, Ставка ВГК отлично понимала суть предстоящих операций. Во-первых, армии Северо-Западного фронта должны были проводить общефронтовую операцию (в действительности командующий армиями фронта генерал Я. Г. Жилинский станет проводить две разрозненные армейские операции, что и приведет к тяжелейшему поражению). Во-вторых, четыре армии Юго-Западного фронта также должны были взаимодействовать друг с другом в общем плане, и при этом армии южного фаса (3-я и 8-я армии) переходили в наступление, дабы облегчить развертывание армий северного фаса фронта (4-я и 5-я армии).

Однако в самом начале военных действий, после просьб французской стороны, последовавших после поражения французов в пограничном сражении, великий князь Николай Николаевич, подчиняясь императору Николаю II, союзникам и собственным побуждениям, решил составить третью ударную группировку около Варшавы. Эта группа должна была быть направлена также против Германии, так как основным смыслом французских просьб становилось ослабление германского удара по Франции посредством оттягивания на Восточный фронт немецких войск с Запада. То ли Верховный Главнокомандующий не понимал, что русские силы недостаточны и для полноценного наступления на двух направлениях (в Восточную Пруссию и Галицию), а тут добавилось еще и третье. То ли, как это было характерно для него вообще, надеялся на слепую удачу.

По мысли авторов дополнительного сосредоточения на Средней Висле, 9-я армия, составляемая из трех армейских корпусов, выдернутых из состава уже сосредоточивающихся на государственной границе армий, должна была действовать на левом берегу Вислы. При этом действия новой 9-й армии, оказывавшейся между фронтовыми группировками, должны были вестись в зависимости от обстановки на северном (для Юго-Западного фронта) или южном (для Северо-Западного фронта) стратегических направлениях. Следовательно, войска 9-й армии должны были послужить своеобразным стратегическим резервом, предназначенным для развития наступления на том направлении, где оно удастся.

Однако в связи с тем, что часть пехотных дивизий и без того оставалась в обсервационных армиях, а еще часть не успевала с сосредоточением к началу первых операций, русские силы в первый месяц войны были и без того ограниченны. Создание стратегического резерва в таких условиях только ослабляло фронтовые группировки. И при этом, как на грех, корпуса для 9-й армии были «выдернуты» с наиболее ответственных направлений (из 4-й и 1-й армий). Так, успех 3-й и 8-й армий Юго-Западного фронта в сражении на Двух Липах был предопределен и без одного корпуса. Наступление 2-й армии Северо-Западного фронта также вполне могло обойтись без одного корпуса (2-й корпус был отправлен на осаду Летцена, а так бы остался в составе наступающей армии). Иными словами, Ставке было где взять «лишние» корпуса, но взяты они оказались совсем не там, где было можно.

Ю. Н. Данилов впоследствии так характеризовал значение 9-й армии: «Эта армия должна была оставаться временно в руках Верховного Главнокомандующего, который прозорливо предвидел, что в условиях современной войны, войска, уже введенные в операцию, быстро теряют свою наступательную энергию и легко поддаются изнашиванию. Нужны новые силы для развития операции и доведения ее до конца. Названные корпуса и позволили Верховному Главнокомандованию регулировать ход первых боев»^[98]. Но является неоспоримым фактом, что 1-я и 4-я русские армии были ослаблены на два корпуса (Гвардейский и 1-й армейский), по корпусу на каждую армию. В итоге, по справедливому замечанию А. А. Керсновского, «первое повлекло за собой тактически нерешительный исход Гумбинненского сражения, второе едва не привело под Красником к катастрофе всего Юго-Западного фронта».

Следовало бы решительно притянуть на передовой театр войска 6-й и 7-й армий, прикрывающих соответственно псевдовероятную угрозу со стороны Швеции и Румынии, но великий князь Николай Николаевич взял из них лишь часть соединений, предпочитая ослабить уже нацелившиеся против неприятеля фронты в самом преддверии общего решающего наступления. Кроме того, дальневосточные и сибирские корпуса стали отправляться на запад только после того, как окончательно определилась позиция Японии, объявившей 12 августа войну Германии. Представляется, что с выступлением Великобритании на стороне Антанты 22 июля японцы никоим образом не могли уже угрожать Российской империи.

В свою очередь, второочередные дивизии в основной своей массе оставались в тылах фронтов, обеспечивая коммуникации, и были призваны на передовую лишь после первых сражений, исход которых для русской стороны в основном был неудачен. Получилось, что 52 % вооруженных сил Российской империи отправлялось против Австро-Венгрии, 33 % – против Германии и целых 15 % простаивали зря в обсервационных 6-й и 7-й армиях. Эти войска были переброшены на фронт, но с опозданием на несколько недель.

В результате распыления сил и средств, русские нигде не имели необходимого для решительной победы перевеса над противником, несмотря на то, что главные силы немцев отправлялись на запад, а Австрия держала три армии против Сербии. Только в ночь на 24 июля австрийцы стали перебрасывать свои войска (2-я армия генерала Э. фон Бём-Эрмолли) из Сербии в Галицию по семи железнодорожным линиям. Поэтому Австро-Венгрия объявила России войну лишь в этот день, 24 июля. В итоге высаженные на Дунае австро-венгерские 4-й и 7-й армейские корпуса, а также 20-я и 23-я пехотные дивизии опоздали к началу Галицийской битвы, позволив русским одержать верх в Галич-Львовской наступательной операции и удержать оборонительный фронт в Люблин-Холмском сражении.

Помимо прочего, своеобразный план развертывания привел к «перетасовке» корпусов между армиями, затеянной великим князем Николаем Николаевичем, занявшим 20 июля пост Верховного Главнокомандующего. В результате австрийцы едва-едва не разгромили северный фас Юго-Западного фронта, а русская победа в Галицийской битве оказалась неполной; в Восточной же Пруссии наступление 1-й и 2-й армий закончилось тяжелейшим поражением, тем более обидным, что мы имели небольшой численный перевес и превосходили противника в качестве войск. Видно, что предвоенные предположения русских военных деятелей не выдержали испытания с самого начала войны.

План русского безоглядного наступления в Восточную Пруссию был принят под давлением французов, отказавшихся от ведения стратегической обороны на первом этапе кампании, что подразумевало генштабистское окружение генерала В.– К. Мишеля до 1911 года. Понятно, что именно французы подтолкнули русскую сторону к самоубийственному броску вперед, еще не закончив сосредоточения.

Перед войной, когда зависимость Российской империи от Франции в финансовом отношении была налицо и даже усугублялась, русский Генеральный штаб до предела снизил сроки готовности русских армий вторжения. Так, начальник Генерального штаба в 1911-м – начале 1914 года генерал Я. Г. Жилинский на военной игре 1914 года в Киеве вообще перешел в наступление на десятый день с объявления общей мобилизации, что было просто технически невозможно. В итоге войска 1-й русской армии на данной игре вступали в бой с неприятелем на двенадцатый день с начала мобилизации, а войска 2-й армии – на четырнадцатый.

Таким образом, тесная взаимосвязь первых операций союзников в коалиционной войне должна была остановить победный бег германской военной машины. Впрочем, существуют и иные точки зрения. Так, генерал Н. Н. Головин считает, что ясная позиция русской стороны о невозможности быстрого наступления в Германию вынудила бы французов отказаться от идеи встречного наступления в Эльзас-Лотарингию и сквозь Вогезы. Таким образом, по Головину получается, что русские могли решающим образом повлиять на выбор метода ведения первых операций у французской стороны – наступление или оборона^[99]. Представляется, что мы ничего не могли сделать в этом вопросе.

Другое дело, что, возможно, не стоило столь безоглядно соглашаться с французскими планами. Но, раз уж мы согласились, то, возможно, следовало бы обороняться против австрийцев, передав главную группировку на Северо-Западный фронт. Однако В. А. Сухомлинов и Ю. Н. Данилов, по извечной российской привычке искать компромисс в бескомпромиссной ситуации, попытались совместить условия франко-русских договоренностей с решениями совещания 1912 года, которое проходило в русле идей конца девятнадцатого столетия, – то есть нанесения приоритетного удара по Австро-Венгрии. В итоге русские армии были достаточно равномерно распылены для наступления на всех фронтах, пусть и с небольшим уклоном против Австрии.

Однако и подразумевалось, что австрийцы большую часть своих сил бросят против России, а немцы, напротив, против Франции. В итоге русские везде имели примерно равное с противником соотношение сил и средств, не имея преимущества ни на одном из стратегических направлений. Результат такого планирования – разрешение исхода первых операций в зависимости от качества войск и воинского искусства командования высших степеней. Нелогичное поражение в Восточной Пруссии и «вымученная» победа в Галиции стали вполне закономерным итогом подобного шатания военной мысли Генерального штаба и военного министерства перед войной.

Русское развертывание было гибким, так как в него заранее включался железнодорожный маневр. В отличие от плана 1900 года, когда части жестко привязывались к пунктам развертывания, теперь русские могли усилить удар на избранном направлении, хотя в нем и участвовали бы те же самые сорок пять процентов всех русских сил и средств, что были намечены и в 1900 году. Основными факторами, определившими специфику развертывания русской Действующей армии, стали:

1) характер начертания западной границы Российской империи с выдвинутым передовым театром («Польским балконом»);

2) низкие темпы мобилизации и сосредоточения войск;

3) коалиционный характер войны^[100].

Размеры перевозок по сосредоточению на государственной границе достигали цифры в 4531 эшелон, без учета запасных частей, ополчения и артиллерийских тыловых учреждений, которые требовали под себя еще 4170 эшелонов. Из этого количества 2562 эшелона (около шестидесяти процентов) располагались западнее линии Санкт-Петербург – Москва – Харьков – Севастополь. Еще 1608 эшелонов – восточнее (16-й, 24-й, 5-й армейские и 3-й Кавказский корпуса). Из местностей восточнее данной линии должны были подойти 18 % регулярной пехоты, 33 % второочередных дивизий, 30 % кавалерии^[101].

Долговременность русского сосредоточения вынудила невольно применить эшелонированную систему боевых порядков в первых операциях на Висле. Подходившие из глубины страны армейские корпуса включались в уже проводимые операции, придавая военным действиям новый импульс. Но впоследствии опыт 1914 года так и не был учтен: до конца Первой мировой войны русские делали ставку на массовый удар максимумом сил в избранном направлении, практически не задействуя своевременное маневрирование силами и средствами между фронтами.

Германия могла рассчитывать на успех военных действий лишь при долгой заблаговременной подготовке войны во всех отношениях: собственно военном в первую голову. При этом, следуя элементарной логике, необходимым представлялось условие выбора того момента для развязывания агрессии, когда сама Германия максимально готова к войне, а противники – по возможности не готовы. Речь идет, разумеется, не только о преимуществе в вооружении и силы армии, но и о чрезвычайно благоприятной внутри– и внешнеполитической обстановке, подготовке военной промышленности, организации усилий страны на войну, готовности союзников, потенциально возможного усиления союзников и вероятного ослабления вооруженных сил противников. Исследователи так оценивают эту проблему: «При ограниченных ресурсах стратегического сырья и продовольствия Германия обладала неоспоримым преимуществом перед странами Антанты в индустриальном развитии, особенно в машиностроении, которое играло ведущую роль в производстве оружия и других средств вооруженной борьбы. В этой области перед войной Германия превосходила страны Антанты почти на двадцать процентов, а совместно с Австро-Венгрией – в полтора раза. Это давало возможность с самого начала войны значительно опередить противника не только по темпам, но и по масштабам производства оружия и сразу же создать превосходство в средствах уничтожения его живой силы – основы боеспособности армии. Таким образом, проигрыш в объеме экономического потенциала Германия и ее союзники планировали компенсировать высокими темпами и мобильностью использования тех материальных средств и возможностей, которые имелись у коалиции»^[102].

Агрессивная и жадная политика Берлина, желавшего в одиночку главенствовать в Европе, вразрез с многовековой практикой принципа «баланса сил», к которому все давно привыкли и считали правильным, сделала мировую войну практически неизбежной. Подготовка к Большой войне, начавшаяся еще в девятнадцатом столетии и принявшая фактически открытые формы в начале двадцатого века, почти наверняка должна была получить по своем окончании эту самую Большую войну в Европе. И чем дальше, тем больше немецкая верховная власть оказывалась заложницей собственной политики: колебания кайзера 15-18 июля 1914 года были с негодованием отвергнуты германской военщиной, а предостережения адмирала А. фон Тирпица, единственного, кто рассуждал здраво и указывал на настоящего германского врага, предписываемого логикой экономической и геополитической борьбы, пропали втуне.

Поэтому и инициатива ведения собственно боевых действий находилась в руках Германии: во-первых, потому, что именно она собиралась развязать войну и пересмотреть результаты колониального раздела мира. Во-вторых, вследствие своего географического положения, которое давало возможность переноса центра тяжести военных усилий с Запада на восток и обратно, от чего зависели действия стран Антанты на континенте. Именно исходя из неизбежности ведения войны на два фронта и строилось оперативно-стратегическое планирование немецкого Большого Генерального штаба на протяжении десятилетий.

В свое время фельдмаршал Х. Мольтке-старший предполагал вести войну «на измор», не надеясь покончить ни с Россией, ни с Францией в короткие сроки. Такой подход диктовался относительно низкой мобильностью сил и невысоким уничтожающим действием средств ведения войны. Но уже его преемник на посту начальника Большого Генерального штаба граф А. фон Шлиффен, опираясь на многократно возросшую мощь германской индустрии и вооруженных сил, по сравнению с концом девятнадцатого столетия, принял на вооружение наполеоновскую стратегию сокрушения, чтобы за сорок дней вывести Францию из войны. После быстрой победы над Францией предполагалось перенести основные усилия на восток и совместно с австро-венгерскими армиями разгромить русских.

Поэтому свою деятельность на посту начальника германского Генерального штаба генерал А. фон Шлиффен всецело посвятил разработке кампании на Западе, справедливо полагая, что в случае победы над Францией исход Восточной кампании будет решен уже только простым соотношением сил. Даже в период русско-японской войны и последовавшего после Первой русской революции ослабления российских вооруженных сил генерал Шлиффен не изменил своего оперативно-стратегического планирования, заключавшегося в обходе французских армий сильным правым крылом через Бельгию, отбрасывание французов за Париж к германской границе и их полное уничтожение в грандиозном приграничном сражении за срок, не превышавший шести недель со дня вступления в войну. Военно-политическое руководство Германии превосходно сознавало, что в случае войны с Россией союзница русских, Франция будет вынуждена в любом случае выступить против Германии, так как в случае разгрома Российской империи французы оказались бы один на один против коалиции Центральных держав, не имея ни единого шанса на победу.

Однако определенные военные, придворные, финансовые, помещичьи круги не желали пожертвовать чем-либо, чтобы выиграть всю войну. Дело в том, что «План Шлиффена» во имя достижения решительной победы во Франции предполагал оставление в Эльзас-Лотарингии (той самой области, которая и являлась «яблоком раздора» между Германией и Францией) и в Восточной Пруссии лишь небольших заслонов, долженствовавших вести активную оборону, по сути, без надежды на успех. То есть временная оккупация этих областей допускалась Шлиффеном как своеобразный «подкидной», как жертва, чтобы выиграть войну. Но, ослепленные мощью германского сухопутного меча, оппоненты А. фон Шлиффена не желали замечать, что блицкриг есть дело тщательно выверенное и рассчитанное – тем более в условиях войны на два фронта.

В итоге давление прусских помещиков-юнкеров и промышленников Рура вынудило кайзера Вильгельма II 1 января 1906 года отправить графа Шлиффена в отставку. Бесспорно, что обстановка несколько изменилась: существенное развитие получила железнодорожная сеть, увеличилась огневая мощь войск, возросло значение промышленной базы Рура и т.д. Но все-таки за шесть недель ни французы не успевали выйти в тыл германских армий через Эльзас-Лотарингию, ни русские – испепелить Восточную Пруссию и дойти до Берлина.

Тем не менее после отставки графа А. фон Шлиффена «План Шлиффена» претерпел кардинальные изменения в том отношении, что теперь немцы стремились закрыть все бреши и не допустить врага на свою территорию. Поэтому, как говорит А. А. Свечин, преемники генерала Шлиффена – прежде всего его непосредственный преемник генерал Х. Мольтке-младший – «стремились и осуществить план Шлиффена, и уберечь каждую пядь германской земли от неприятельского вторжения. Они являлись в одно и то же время представителями идеи стратегии сокрушения и стратегии измора, несовместимых по самой природе своей»^[103].

Отныне задачей германского Большого Генерального штаба после отставки графа А. фон Шлиффена стала разработка такого планирования военных действий, чтобы враг нигде не мог вступить на немецкую землю. Именно поэтому восточнопрусская и лотарингская группировки получали существенное приращение сил по новому планированию. Ясно, что такой подход не только лишал все-таки оставленный на вооружении «План Шлиффена» главных козырей, но и не позволял германскому руководству использовать шлиффеновское планирование в должной мере. Ведь тем самым ослаблялась главная группировка сил в Бельгии, сосредотачиваемых для сокрушительного удара по Франции, ибо невозможно быть сильными повсюду. Погоня же за двумя зайцами привела к проигрышу войны.

Восточно-Прусская наступательная операция 4.08-2.09.1914

Оперативно-стратегическое планирование начала войны в Российской империи носило активный наступательный характер. Признавалось необходимым одновременно наступать и против Австро-Венгрии, и против Германии. При этом полагалось предпочтительным вести наступление в Галицию и держать оборону на русско-германской границе вплоть до окончания русской мобилизации. Противодействие союзников германскому «Плану Шлиффена» заключалось как раз в том, чтобы оттянуть на восток возможно большее количество немецких войск, дабы не допустить поражения Франции. Поэтому российский план войны предусматривал вторжение двух русских армий в пределы Восточной Пруссии. Характерно, что русские планы были жестко детерминированы операциями на франко-германском фронте, а сроки начала операций на востоке являлись производными от сроков развертывания боевых действий на западе.

Задачу наступления в Восточную Пруссию с целью ее очищения от противника и дальнейшего продвижения до Нижней Вислы получил Северо-Западный фронт генерала Я. Г. Жилинского. В состав фронта входили 1-я армия генерала П. К. Ренненкампфа (около ста тысяч штыков и сабель при четырехстах орудиях) и 2-я армия генерала А. В. Самсонова (до ста сорока тысяч человек при семистах орудиях). Со стороны немцев Восточную Пруссию прикрывала 8-я армия генерала М. фон Притвица унд Гаффрона и крепостные гарнизоны. Общая численность германских войск вместе с гарнизонами – около двухсот тысяч человек при тысяче с небольшим орудий.

Русские армии наступали порознь, в обход Мазурских озер (1-я армия от линии реки Неман, с востока; 2-я армия от линии реки Нарев, с юга), где немцами был создан сильный крепостной район. Наступление русских армий на различных направлениях в итоге обозначило вторжение русских в Восточную Пруссию не как фронтовую операцию, в которой армии связаны общностью цели и взаимной поддержкой, а как две разрозненные армейские операции^[104].

С утра 4 августа, на шестнадцатый день с объявления войны, войска 1-й армии стали переходить государственную границу. Против генерала Ренненкампфа были развернуты основные силы германской 8-й армии. В этот же день 1-й германский корпус был отброшен от Сталлупенена, и воодушевленные первым успехом русские бросились вперед. 7 августа развернулось первое значительное сражение на Восточном фронте – под Гумбинненом, где 8-я германская армия потерпела первое поражение. Известие о выдвижении 2-й русской армии к государственной границе побудило командарма-8 начать отход в глубь Восточной Пруссии.

В 21 час 7 августа генерал Притвиц, ошеломленный результатами Гумбинненского сражения, отдал приказ об отступлении за Вислу, то есть об очищении Восточной Пруссии. Поздно вечером 8 августа, когда под давлением собственного штаба опомнившийся от первоначальной паники генерал Притвиц уже переменил свое решение и приступил к разработке операции против 2-й русской армии, начальник германского Генерального штаба генерал Х. Мольтке-младший предложил кайзеру сменить командование 8-й армией.

В итоге 10 августа на Восточный фронт прибывает новое командование – генерал П. фон Гинденбург и его начальник штаба генерал Э. Людендорф. Этим людям предстоит командовать Восточным фронтом до середины 1916 года, после чего они возглавят Верховное командование Германии, а значит, и всего Центрального блока. Впоследствии, оба генерала сыграют чрезвычайно важную роль в передаче высшей власти в Германии национал-социалистскому режиму А. Гитлера.

Само по себе назначение Гинденбурга и Людендорфауже означало, что они обязаны наступать во что бы то ни стало и отразить русское вторжение в Восточную Пруссию. А так как единственным наработанным шаблоном для действий германских войск в этом районе были данные предвоенных полевых игр графа Шлиффена, то действия Гинденбурга во многом были заранее запрограммированы данным обстоятельством: после отхода немцев перед 1-й русской армией операция на окружение предполагалась против 2-й русской армии. То есть в результате неудачи под Гумбинненом и последовавшего вслед за этим отступления перенести удар на русскую 1-ю армию уже не представлялось возможным: в этом случае русские действительно брали немцев в клещи.

Между тем медленно двигавшаяся к германской границе 2-я армия генерала А. В. Самсонова официально включала в себя шесть армейских корпусов (из которых один вскоре убыл в 1-ю армию (2-й корпус)) и три кавалерийские дивизии. Таким образом, на бумаге 2-я армия представляла собой внушительную силу, способную если и не разбить в одиночку 8-ю германскую армию, то как минимум успешно ей противостоять. На деле перспективы наступления 2-й армии выглядели вовсе не так радужно.

Во-первых, 1-й армейский корпус находился в непосредственном подчинении Ставки Верховного Главнокомандования. Назначенный Главковерхом дядя царя, великий князь Николай Николаевич, рассчитывая открыть третье операционное направление (на Берлин), категорически запретил продвижение 1-го армейского корпуса севернее городка Сольдау, находившегося на левом фланге наступавшей 2-й армии. Верховный Главнокомандующий посчитал, что, располагаясь в Сольдау, 1-й корпус и так сумеет прикрыть фланг 2-й армии генерала А. М. Самсонова.

Во-вторых, 6-й армейский корпус также выпадал из распоряжения генерала Самсонова, подчиняясь напрямую Главнокомандующему армиями фронта генералу Я. Г. Жилинскому, который двигал войска комкора-6 генерала А. А. Благовещенского на север, на Бишофсбург, рассчитывая где-то там соединиться с частями 1-й армии. А так как конница в свою очередь обеспечивала фланги фактически не подчинявшихся генералу Самсонову корпусов, то ясно, что командарм-2 не мог руководить действиями своей кавалерии в должном объеме. Центральные же корпуса почти не имели корпусной конницы, а следовательно, не имели и разведки.

В итоге выходит, что фактически генерал А. М. Самсонов командовал только центральными корпусами (23-м, в составе одной пехотной дивизии, 15-м и 13-м), стремившимися перерезать железную дорогу Кенигсберг – Алленштейн – Остероде – Торн, чтобы совместно с 1-й армией окружить всю германскую восточнопрусскую группировку. Итого пять пехотных дивизий вместо тех девяти пехотных и трех кавалерийских дивизий, что числились «на бумаге». В таком варианте численность войск А. В. Самсонова резко уступала неприятелю, не говоря уже об артиллерии. И чем дальше на север двигались войска генерала Самсонова, тем больше «провисали» их фланги, подставляя свои тылы под удар противника, задолго до войны подготовившегося к проведению как раз такой операции по разгрому русской Наревской армии.

В свою очередь генерал Людендорф, фактически руководивший действиями немцев, превосходно сознавая мощь русских перволинейных дивизий, сразу же понял, что сражение с обеими русскими армиями одновременно грозит ему поражением. Таким образом, следовало бить русских поодиночке, пользуясь тем преимуществом в маневре, что предоставляла в руки немцев заблаговременно подготовленная оборонительная система Восточной Пруссии: железнодорожная сеть, система складов, укрепленные районы.

План штаба 8-й армии устанавливал: 17-й армейский и 1-й резервный корпуса сдерживают продвижение русской 1-й армии, в то время как 20-й армейский, 1-й армейский и Сводный (части гарнизонов крепостей Торна, Кульма, Грауденца и Мариенбурга) корпуса готовятся обойти 2-ю русскую армию с левого фланга. При этом 20-й и Сводный корпуса непосредственно противостоят центральным русским частям, а 1-й корпус производит обходной маневр через район Сольдау – Уздау с последующим выходом в тыл 2-й русской армии. В случае же, если 1-я армия русских не озаботится быстрым преследованием отходящей главной немецкой группировки, то 2-я русская армия берется в кольцо двойным охватом. Именно так эту операцию разрабатывал еще граф А. фон Шлиффен, и именно здесь немцам с русской стороны «подыграли» Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич и главкосевзап генерал Я. Г. Жилинский, подчинившие самим себе фланговые корпуса 2-й армии.

Обеспокоенное обозначившейся возможностью очищения Восточной Пруссии, верховное германское командование 8 августа, одновременно с назначением Гинденбурга и Людендорфа, распорядилось о первых перебросках с запада на восток. Главной причиной этого решения стали колебания германского военно-политического руководства в связи с успешным вторжением русских в немецкие пределы. Поражение под Гумбинненом от 1-й русской армии, добавленное успехами 2-й русской армии у Орлау – Франкенау, побудили генерала Х. Мольтке-младшего перестраховаться. Три армейских корпуса были изъяты из группировки, дравшейся во Франции (при этом два корпуса – из ударного правого крыла) и двинуты для посадки в эшелоны. Гвардейский резервный и 11-й армейский корпуса прибыли к Гинденбургу уже после поражения 2-й русской армии, но при их активном участии из Восточной Пруссии была выбита 1-я армия. 5-й армейский корпус был затем возвращен на французский фронт, но опоздал к началу битвы на Марне.

Таким образом, наступление русских в Восточную Пруссию ослабило германцев на Западном фронте накануне решительного сражения и в самом ответственном участке фронта. Генерал Людендорф – один из наиболее верных и последовательных учеников графа Шлиффена – больше своего главнокомандования опасался за судьбу решающего сражения, отказываясь от помощи. Но наплыв беженцев в Берлин и давление определенных политических, финансовых и придворных кругов вынудили генерала Х. Мольтке-младшего послать на восток подкрепления с запада. По иронии судьбы эти войска были взяты с главного направления, на котором решалась судьба всей войны, ибо выигрыш битвы на Марне отдавал немцам Париж и Францию^[105].

11 августа 1-я русская армия, подчиняясь директивам штаба Северо-Западного фронта, начала свое движение на крепость Кенигсберг по обоим берегам реки Прегель, тем самым еще более отдаляясь от 2-й армии. П. К. Ренненкампф донес Я. Г. Жилинскому, что 1-й и 17-й германские корпуса скорее всего отступают в крепость: командарм-1 стал инициатором движения на Кенигсберг, а главнокомандующий войсками фронта поддержал его. В итоге на юг из состава многочисленной кавалерии 1-й армии (до двадцати тысяч сабель) отправился только слабый конный отряд генерала В. И. Гурко.

Как только выяснилось движение войск генерала Ренненкампфа на Кенигсберг, Э. Людендорф приступил к организации маневра по двойному охвату армии Самсонова. На направлении движения войск 1-й русской армии были оставлены всего-навсего кенигсбергская ландверная дивизия с северного фланга и две кавалерийские бригады, отступавшие завесой по фронту. Все прочие силы были брошены на юг, против 2-й русской армии. 10 августа Гинденбург отдал директиву по производству необходимой перегруппировки для нового сосредоточения, которая должна была происходить на ходу, еще до выхода войск в район операции. В этот же день, 10 августа, штаб 2-й армии, встревожившись упорным сопротивлением противника в бою у Орлау – Франкенау, запросил штаб фронта о подкреплении левого фланга армии. Пока подкреплений не было, генерал А. М. Самсонов попросил придержать темпы наступления. Ответом главкосевзапа генерала Я. Г. Жилинского стало обвинение Самсонова в трусости: «Видеть неприятеля там, где его нет – трусость, а генералу Самсонову быть трусом я не позволю!»^[106]

Теперь 2-я армия, подстегиваемая своим оскорбленным начальником, бросилась вперед без оглядки, навстречу гибели. 20-й германский корпус отходил перед 2-й армией на северо-запад, по направлению к Остероде. Центральные русские корпуса бросились за ним, полагая, что настигают главные силы противника, и тем самым подставили свой правый фланг и тыл подходившим с северо-востока неприятельским 17-му и 1-му резервному армейским корпусам. Левый же фланг, куда выходил германский 1-й армейский корпус, «провисал» вследствие распоряжения Ставки не продвигать 1-й корпус севернее Сольдау.

Пока русские надеялись организовать разгром неприятеля, немцы уже приступили к проведению маневра на окружение, пропагандировавшегося графом А. фон Шлиффеном под наименованием «Канны». Германский 1-й армейский корпус генерала Г. фон Франсуа 13 августа перешел в наступление против русского 1-го корпуса в районе Уздау. Франсуа намеревался отбросить русских за Сольдау, чтобы открыть себе прямую дорогу в тыл всей русской 2-й армии. Кроме комкора-1 генерала Л. К. Артамонова, сейчас никто другой не мог прикрыть фланг, оголившийся в ходе погони за германским 20-м корпусом к Остероде. И именно поэтому 1-й армейский корпус должен был удержать свои позиции во что бы то ни стало, вплоть до того момента, как решится успех в центре.

Сражение 1-го корпуса у Уздау – Сольдау стало ключом ко всей операции: владение этой позицией давало победу. Но здесь свою роковую роль сыграла сама личность комкора-1, который приказал отступать за Сольдау, не испытав всех своих возможностей для сопротивления, за пять минут до того доложив командарму, что «держится как скала». Командир корпуса был немедленно отрешен от должности, и генерал А. М. Самсонов приказал 1-му корпусу «во что бы то ни стало удерживать позиции впереди Сольдау». Запоздалая попытка контрудара, организованная сменившим Артамонова генералом Душкевичем и представителем штаба армии полковником Крымовым, провалилась. И тут же генерал Самсонов, решивший, что в такой момент его место в войсках, сообщил штабу фронта, что 1-й армейский корпус отступил, а сам командарм-2 выезжает в центр, снимая аппарат Юза, служивший для связи с Я. Г. Жилинским^[107].

В это время на правом крыле 2-й армии 6-й армейский корпус и приданная ему 4-я кавалерийская дивизия потерпели поражение севернее Бишофсбурга от германских 17-го и 1-го резервного корпусов. При этом комкор-6 ввел в дело только половину сил, а после их отхода под давлением неприятеля приказал отступать всему корпусу. Итак, русское фланговое прикрытие вследствие малодушия корпусных командиров рухнуло. Теперь немцы получили возможность двойного охвата русских флангов, что создавало им условия для полного уничтожения центральных корпусов 2-й русской армии.

Пока 15-й армейский корпус генерала Мартоса и 23-й армейский корпус генерала Кондратовича в упорных боях теснили германский 20-й корпус, 13-й армейский корпус генерала Клюева спокойно продвигался вперед, занял Алленштейн и только теперь был остановлен для оказания поддержки соседям. Поздно вечером 14 августа Гинденбург, убедившись в невозможности окружения всей русской армии, приказал окружить только 13-й и 15-й русские корпуса.

И лишь теперь русское командование, не сумев пробиться к железной дороге, прорезавшей всю Восточную Пруссию с запада на восток, и зная, что в тыл армии с обоих флангов заходят германские группировки, было вынуждено приступить к возможно более быстрому отступлению, чтобы спасти войска. Вечером 15 августа общее командование отступавшими корпусами было возложено на комкора-15 генерала Н. Н. Мартоса, но тот попал в плен с оружием в руках в самом начале общего отхода. 16 августа, уже не имея возможности пробиться на юг, через Нейденбург, русские корпуса отступали на юго-восток, к Вилленбергу К сожалению, отрезанный от главных сил командарм-2 генерал А. М. Самсонов не сделал попытки объединить действия всех трех корпусов для массированного прорыва. Вместо этого он пытался проскользнуть из окружения только со штабом, через леса, где, страдая от болезни, и застрелился, не вынеся позора поражения (штаб вышел из «котла»).

Комкор-13 генерал Клюев во главе четырехтысячного авангарда, за которым следовало еще пятнадцать тысяч штыков, сдался перед последней линией германского кольца. К вечеру 17 августа немцы замкнули кольцо окружения, а Людендорф приступил к частичной перегруппировке сил против 1-й русской армии. 17-й германский корпус запер все выходы из Грюнфлисского леса, где и капитулировали остатки трех русских армейских корпусов. Как впоследствии писал сам П. фон Гинденбург, «надо было одержать над Самсоновым не простую победу, а уничтожить его, чтобы иметь свободные руки против Ренненкампфа. Только таким образом мы могли очистить Восточную Пруссию и получить свободу для дальнейших действий по оказанию помощи австрийцам в решительных битвах в Галиции и Польше».

Как пишет исследователь сражения, «вся операция 2-й армии разыгрывалась без непосредственного влияния на нее русского командования, узнававшего о происходящих оперативных событиях задним числом и поэтому лишенного возможности быть действующим фактором, вызывающим события своими оперативными распоряжениями»^[108]. Действительно, практически в ходе всей операции против Самсонова немцы владели инициативой действий, навязывая их русским. Но порыв русских войск был столь велик, что судьба сражения 13-14 числа висела на волоске, и лишь поведение генералов Артамонова и Благовещенского, не сумевших стоять и умирать, дала победу немцам. Общие потери 2-й армии составили около восьми тысяч человек убитыми, двадцать пять тысяч ранеными и до восьмидесяти тысяч пленными (в это число вошли почти все раненые). Противник захватил также до пятисот орудий и двести пулеметов. Потери немцев составили всего-навсего около тринадцати тысяч человек.

Известие о поражении в Восточной Пруссии произвело «крайне тяжелое впечатление» в тылу: «Первое серьезное столкновение наших войск с германской армией окончилось такой крупной неудачей… а мы все так были уверены в нашей победе»^[109]. Разгром в первой операции против немцев породил «германобоязнь» не только на фронте, но и в тылу. Но гибель русской армии не была напрасной.

Главной задачей армий Северо-Западного фронта стояло оттягивание германских войск из Франции на восток. Единственная реальная поддержка французов заключалась в скорейшем и безостановочном продвижении русских в глубь германской территории, чтобы вынудить германское верховное командование потерять голову и начать переброски с запада. Генерал А. В. Самсонов был обречен на наступление, отлично понимая, что противник, если захочет, все равно успеет уйти, воспользовавшись железнодорожным фактором. Поэтому генерал Самсонов был одновременно обречен и на вполне вероятное поражение, в случае перегруппировки германцев против 2-й армии, как это подразумевалось отработанным до войны оперативным планированием генерала А. фон Шлиффена.

Конечно, тяжелого поражения можно было избежать. Русский Генеральный штаб недооценил силу и масштабы сопротивления немцев в сражениях за Восточную Пруссию. Оперативное планирование генерала Ю. Н. Данилова, перед войной разрабатывавшего первые операции русских армий, имело массу изъянов и недостатков. Не случайно многие русские военачальники (в том числе и генерал М. В. Алексеев), высказывались против этой операции, справедливо считая ее авантюристической.

Многие предлагали сосредоточить главную массу сил против Австро-Венгрии, чтобы вывести ее из войны, однако поражение австро-венгерских армий в Галиции никоим образом не может быть приравнено к капитуляции Франции под Парижем. Русские не могли не наступать в Восточную Пруссию крупными силами: к этому русскую армию вынуждала общесоюзная стратегия, ибо мировая война неизбежно носила общекоалиционный характер. Так что совершенно прав А. А. Керсновский: «Идея удара по Германии была правильна. Для общего хода войны важно было облегчить французов как можно скорее, а этой срочности можно было добиться лишь непосредственным ударом войсками Северо-Западного фронта… Историческое оправдание поспешного восточнопрусского похода именно в том, что он заставил Германию ослабить армии Бюлова и фон Гаузена уже на 21-й день мобилизации. Действия Северо-Западного фронта должны были быть энергичными и должны были создать у немцев впечатление о колоссальном перевесе наших сил».

Но еще оставалась 1-я русская армия, и немцы, вместо обещанной австрийцам помощи, продолжают вытеснять русских из Восточной Пруссии. Это – несмотря на то, что в Галиции судьба сражения повисла на волоске. 22 августа немцы (напомним, что Гинденбург получил два корпуса и кавалерийскую дивизию из Франции) начали наступление против 1-й русской армии по обеим сторонам Мазурских озер. Превосходство в силах позволило Гинденбургу несколько раздробить свои силы, чтобы осуществить охват русских с юга. Частными, но непрерывными ударами немцы стали поочередно сбивать корпуса 1-й русской армии, отбрасывая их к северу, чтобы окружить и войска генерала П. К. Ренненкампфа.

Противник легко обошел левый фланг русских вокруг Мазурских озер и отрезал 1-ю армию от Среднего Немана, где в это время формировалась 10-я русская армия. В ночь на 27 августа по приказу командарма 1-я армия стала медленно, с боями отступать перед противником. И только теперь главнокомандующий фронтом разрешил безостановочный отход к Среднему Неману. К 30 августа 1-я армия окончательно выскользнула из намечавшегося окружения. К 6-му сентября генерал П. К. Ренненкампф отступил за Неман. Потеряв практически все склады и обозы, генерал Ренненкампф успел вытащить большую часть людей: Э. Людендорфу не удалось создать ни одного «мешка» для войск 1-й армии.

Но потери войск все равно были огромными: при отступлении из Восточной Пруссии 1-я армия потеряла более ста тысяч человек, большую часть из которых – пленными. Как справедливо замечает отечественный исследователь, «провал Восточно-Прусской операции был обусловлен издержками военной теории, характерной для всей Первой мировой войны и всех ее участников. Это был крах исходных представлений о войне, проявившийся у немцев в “плане Шлиффена”, у французов – в “плане № 17”, у русских – в расчетах на обязательную скорую победу. Следствием этого стали события на Марне, в Восточной Пруссии, Галиции. Ни один из стратегических расчетов воюющих держав не оправдался»^[110].

Но главное было сделано. Провал германского блицкрига, вследствие отсутствия нескольких десятков тысяч штыков и сабель на Марне в критический фазис битвы за Францию, стал решающим итогом Восточно-Прусской наступательной операции русских армий Северо-Западного фронта. Именно в этом и состоит главное значение Восточно-Прусской операции.

Галицийская битва 5.08-8.09.1914^[111]

Русское развертывание армий Юго-Западного фронта, которым командовал генерал Н. И. Иванов при начальнике штаба генерале М. В. Алексееве, направляемого против Австро-Венгрии, заключалось в образовании двух крыльев по две армии каждое.

1. Северное крыло: 4-я армия генерала А. Е. Зальца (109 000 чел. при 426 орудиях) и 5-я армия генерала П.А. Плеве (147 000 чел. при 456 орудиях) располагались на северном фасе, на Люблин-Холмском направлении.

2. Южное крыло: 3-я армия генерала Н. В. Рузского (215 000 чел. при 685 орудиях) и 8-я армия генерала А. А. Брусилова (139 000 чел. при 472 орудиях) располагались на южном фасе, на Галич-Львовском направлении.

Оба русских крыла вступили в бой порознь, лишь через десять дней объединив свои усилия воедино. В качестве задач на первые операции фронтам было поставлено безоговорочное наступление, так как, во-первых, требовалось помочь союзникам; во-вторых, стратегическая оборона в генеральных штабах всех стран считалась мерой, с неизбежностью ведущей к катастрофе.

Согласно предвоенному планированию, крылья Юго-Западного фронта, сходясь внутренними флангами к столице австрийской Галиции Львову, должны были сжать противника, который, как предполагало русское командование, сосредоточивался к востоку от реки Сан, в Галиции. Маневр на окружение осуществляли 3-я и 5-я армии из районов Холм и Дубно, а 8-я и 4-я армии обеспечивали главный маневр с флангов. Главные силы сковывали противника возле Львова, проводя фланговый маневр, а 4-я и 8-я армии обходили неприятеля на всю глубину расположения и замыкали второе окружение. Таким образом, армии Юго-Западного фронта должны были взять главные силы неприятеля в кольцо, после чего – уничтожить их.

Между тем оперативное планирование для Юго-Западного фронта имело в своей основе данные о стратегическом развертывании противника, полученные в 1912 году. Тогда русская разведка получила эти сведения от завербованного ею полковника австрийского Генерального штаба А. Редля. Вскоре Редль был раскрыт и застрелился, но русские продолжали считать данные 1912 года неизменными. Между тем в 1914 году, незадолго до начала войны, начальник австрийского Генерального штаба генерал Ф. Конрад фон Гётцендорф изменил план развертывания. Теперь главные силы противника располагались севернее Карпат, между Вислой и крепостью Перемышль. В Галиции же находилась только одна армия прикрытия (3-я). Конрад рассчитывал разбить русскую правофланговую группировку прежде, чем его 3-я армия будет разбита в Галиции. После этого он готовился наступать на Средней Висле на беззащитную Варшаву, для соединения с немцами.

Согласно измененным планам австрийской стороны, главный удар наносился на Люблин силами 1-й армии генерала В. фон Данкля (228 000 чел. при 468 орудиях) и 4-й армии генерала М. фон Ауффенберга (250 000 чел. при 462 орудиях) при поддержке армейской группы генерала Г.– Р. Куммера (50 000 чел. при 106 орудиях) и германского ландверного корпуса генерала Р. фон Войрша (30 000 чел. при 72 орудиях). Таким образом, здесь неприятель имел более чем двойной перевес над русскими.

Со стороны Галиции правый фланг главных сил обеспечивался 3-й армией генерала Р. фон Брудермана (160 000 чел. при 482 орудиях) и армейской группой генерала Г. Кёвесса фон Кёвессгаза (с 10 августа – 2-я армия генерала Э. Бём-Эрмолли) (70 000 чел. при 448 орудиях).

То есть русские ждали удара из Галиции, где и планировали окружить двойным охватом главные силы неприятеля, а в действительности австрийцы наступали основной группировкой на Средней Висле, имея решающее превосходство на направлении главного удара. В связи с этим напомним, что, согласно предвоенной договоренности германского и австро-венгерского Генеральных штабов, австрийцы обязывались отвлечь на себя возможно большее количество русских сил, чтобы предоставить немцам возможность осуществления блицкрига на Западе.

Таким образом, наступление русских армий Юго-Западного фронта, исходившее из измененного плана противника (об этих изменениях русская разведка узнать не смогла), с самого начала было впустую. Теперь уже противник намеревался диктовать условия борьбы. Русская конница Юго-Западного фронта, несмотря на свое подавляющее превосходство в силах, также не сумела вскрыть новой дислокации австро-венгерских армий.

Действия противостоящих сторон в Галиции привели к встречным сражениям по всему фронту, в своей совокупности получившим название Галицийской битвы. На первом этапе битвы общее сражение разделилось на две операции на фасах фронта. Затем, после преодоления русскими войсками кризиса в сражении, битва вновь стала единым целым.

В связи с тем, что в начале войны часть австро-венгерских сил увязла в Сербии, 2-я австрийская армия была переброшена в Галицию с запозданием. В противном случае Конрад имел возможность начать операцию на пять суток раньше, имея при этом на семь пехотных дивизий больше. Это обстоятельство позволяло ему отбросить русских к 18-19 августа (разгром 2-й русской армии генерала А. В. Самсонова) с линии Люблин – Холм на Средний Буг, с учетом того, что русский Северо-Западный фронт перешел к обороне в Восточной Пруссии и также требовал подкреплений.

Австрийцы решительно пошли вперед, на Люблин. В бою 9-10 августа 1-я австрийская армия генерала Данкля разбила правый фланг русской 4-й армии в районе Красника и затем стала теснить ее по всему фронту, совершая непрестанное захождение своим левым крылом. Русский 14-й армейский корпус, понеся в сражении 10 августа большие потери, был отброшен назад на тридцать верст. Теперь его удаление от Вислы вместо десяти верст возросло до двадцати пяти. Именно сюда, в образовавшийся разрыв в оборонительном фронте, и бросились 12-я австрийская пехотная дивизия, армейский корпус Куммера и ландверный корпус Войрша.

Русские 4-я и 5-я армии, стремясь сохранить единство обороны, растягивали свои фланги, что позволяло неприятелю вклиниваться в расположение русских и вынуждать их отступать все дальше на северо-восток, чтобы не дать себя окружить. Идущая на выручку соседу русская 5-я армия попала под удар 4-й австрийской армии и оказалась втянутой во встречное сражение, в ходе которого потерпела поражение и также стала отступать. Переоценив свой успех, Конрад, вместо того чтобы добить русских, взяв их в «клещи», поспешил приступить к перегруппировке на Краноставское направление. Между тем 4-я русская армия сжалась к Люблину, но сменивший барона Зальца генерал А. Е. Эверт наносил постоянные контрудары на своем правом фланге, чтобы не дать неприятелю возможности разорвать общий фронт обороны северного фаса Юго-Западного фронта и тем самым разъединить русские 4-ю и 5-ю армии.

Тем временем 1-я австрийская армия приступила к санкционированной Конрадом перегруппировке: австрийское командование, после неудачных для русских боев при Краснике и Томашове, намеревалось сосредоточить часть высвобождаемых войск против наступающей на Львов 3-й русской армии. Удар во фланг русским должен был защитить Галицию от захвата противником. То есть 4-я русская армия получила столь необходимую для нее передышку, чтобы восстановить боеспособность частей.

В это время часть русских сил была отвлечена под Варшаву. Снизойдя к мольбам французов, чьи армии стремительно откатывались к Парижу, Ставка принимает решение о формировании новой (9-й) армии генерала П.А. Лечицкого. Эта армия образуется под Варшавой, на левом берегу Вислы с тем, чтобы наступать в Познань и далее – на Берлин. Таким образом, к двум расходящимся между собою операционным направлениям добавляется третье.

Когда в Ставке наконец осознали (в том числе, и под давлением начальника штаба Юго-Западного фронта генерала М. В. Алексеева) грозящее полным разгромом поражение правого фланга 4-й армии (14-й армейский корпус и конница князя Туманова), туда пошли подкрепления из варшавской группировки. Как раз это обстоятельство вынудило генерала Алексеева развернуть 5-ю армию на помощь 4-й, что подставило под удар уже левый фланг 5-й армии под Комаровом, где австрийцы сумели добиться частной победы. Только теперь, 17-го числа, Гвардейский корпус был брошен на ликвидацию прорыва между русскими 4-й и 5-й армиями, к востоку от Люблина. Вслед за гвардейцами на помощь северному крылу Юго-Западного фронта была переброшена и вся 9-я армия.

Кавалерия 5-й армии прикрыла отход, не дав противнику понять замысел русского маневра. В итоге австрийский генерал Ауффенберг расценил отход русских как бегство и приступил к перегруппировке против 3-й русской армии, стремительно выдвигавшейся ко Львову. Считая, что русская 4-я армия уже неспособна к сопротивлению, Ф. Конрад фон Гётцендорф отказался от преследования и окончательного разгрома русских. Теперь основная масса австрийцев разворачивалась на львовское направление, где русские 3-я и 8-я армии гнали перед собой бегущего неприятеля. Ввиду недостатка сил Конрад старался, во-первых, разгромить как можно больше русских войск по частям и, во-вторых, тем самым приковать к себе основную массу русских сил Восточного фронта, выполняя предвоенные обязательства перед немцами.

Действительно, если на северном фасе Юго-Западного фронта русские потерпели поражение и отступили, то на южном фасе, напротив, русские армии быстро двигались в глубь австрийской Галиции. Разворачиваемые в пределах Киевского военного округа на львовско-днестровском направлении 3-я и 8-я армии по условиям своих сообщений могли действовать только наступательно. Но ввиду того, что враг также перешел в наступление на северном фасе и сражение носило характер встречного столкновения, победа могла быть только лишь ординарной: о «Больших Каннах», замышлявшихся обеими сторонами, теперь не могло быть и речи.

3-я австрийская армия имела задачи прикрытия Галиции и обеспечения наступления главных сил. Однако Конрад, после отступления русских 4-й и 5-й армий на север, разрешил командарму-3 генералу Брудерману наступать, так как перед войной во всех европейских армиях целиком и полностью господствовали наступательные тенденции. Генерал Брудерман не замедлил воспользоваться разрешением, и 3-я австрийская армия, еще до наступления критического момента в общем сражении, была разбита во встречном Золочевском сражении, на двух Липах – реках Гнилая Липа и Золотая Липа.

Войска Рузского и Брусилова, разбив врага в сражении на Двух Липах, ввели в прорыв у Перемышля и Рогатина кавалерию. Это совершенно расстроило стремление Брудермана собраться с силами, чтобы не допустить русских к Львову. Вплоть до сражения на Золотой Липе Конрад полагал, что ему удалось разбить под Красником и Томашовом главные силы русских. Убедившись в своей ошибке, он приступает к перегруппировке сил и средств для переброски их против 3-й и 8-й русских армий.

17 августа главкоюз генерал Н. И. Иванов приказал обеим армиям южного фаса наступать на Львов. Целью продвижения ставилось сковывание противника в районе Львов – Миколаев – Городокская позиция. Однако на следующий день обстановка переменилась. Теперь 3-я армия требуется под Люблином. М. В. Алексеев разработал план окружения главных сил австро-венгров (до шестисот тысяч человек). Роль завязки должна была сыграть 3-я армия, выходившая в тыл противника. Для этого 8-я армия генерала А. А. Брусилова должна была сдержать противника немного восточнее Львова, сам Львов пока оставался бы в руках австрийцев, зато 3-я армия должна была ворваться в тыл главной австрийской группировки. Но 18 августа генерал Рузский отдает приказ по армии о подготовке штурма Львова.

19 августа штаб фронта приказал генералу Рузскому немедленно приступить к подготовке движения на север. Рузский не подчинился. К этому дню командарм-3 уже получил сведения, что крепостных укреплений в Львове нет, а, следовательно, город беззащитен. Здесь находились лишь одиночные укрепления полевого типа, призванные противодействовать кавалерии противника, пожелавшей взять город с ходу. Но против артиллерии и пехотных корпусов Львов не мог выставить ничего существенного в плане своей обороны. Тем не менее генерал Н В. Рузский приступил к методичному обложению Львова, чтобы решить дело наверняка: данным разведки он не поверил (или, что вернее, не захотел поверить).

Утром 20 августа генерал Ф. Конрад фон Гётцендорф отдал приказ об оставлении Львова, дабы избежать вероятного окружения и уничтожения своей 3-й армии. Противник начал отступление в ночь на 21 августа. Последняя колонна австрийцев очистила город только в пять часов утра, а в штабе русской 3-й армии по-прежнему были уверены, что Львов не будет сдан без боя. Ранним утром войска 9-го армейского корпуса вошли в пустой город.

Интересно, что генерал Рузский не только не пострадал за самоуправство, позволившее сорвать план окружения полумиллионной австрийской группировки северо-западнее Львова, но, напротив, был выставлен героем. «Победа» под необороняемым Львовом была сознательно раздута русской Ставкой и лично Верховным Главнокомандующим в собственных интересах. Ведь занятие русскими войсками столицы Галиции позволило частично затушевать то неблагоприятное впечатление в тылу, что оставила гибель 2-й армии в Восточной Пруссии.

Инициированная Ставкой лживая печать утверждала, что сильно укрепленный город был взят в результате семидневных упорных боев. За это дело генерал Рузский стал первым военачальником – кавалером ордена Св. Георгия в Первую мировую войну, причем последовательно получив одновременно за одно и то же орден и 3-й, и 2-й степени. А в начале сентября генерал Н. В. Рузский сменил генерала Я. Г. Жилинского на посту главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта.

Галич-Львовская операция завершилась 22 августа взятием Галича частями 24-го армейского корпуса генерала А. А. Цурикова. Около сорока орудий стали трофеями победоносных войск. 24-го числа 8-й армейский корпус генерала Р.Д. Радко-Дмитриева вошел в Миколаев.

21 августа русские были уже уверены в предстоящей победе: соотношение сил и их положение на поле операции были в пользу русских. Войска 4-й и 5-й армий получили подкрепления, а между Вислой и 4-й армией была развернута еще одна армия – 9-я армия генерала П.А. Лечицкого. Штаб Юго-Западного фронта предписал всем пяти армиям наступать.

Первой в наступление перешла 4-я армия, сумевшая разбить противника под Суходолами. Вслед за ней – 5-я и 9-я армии. Единственным шансом для австрийцев представляется разгром 3-й и 8-й русских армий до подхода к ним северного крыла. Как раз в этот момент к австрийцам подошли подкрепления из Сербии (2-я армия), которые надо было использовать для поражения армии А. А. Брусилова, пока главные силы русских теснили 1-ю австрийскую армию. Выиграть такие темпы Конрад уже не успевал. Русские, имея практически всюду (кроме 8-й армии) превосходство в силах и средствах, начинают фронтальное наступление, отбрасывая противника к Карпатам и Сану.

После 24 августа медленный отход австро-венгров на северном фасе Галицийской битвы превратился в быстрое отступление. В сражении под Тарнавкой 26-27 августа три русские армии смяли 1-ю австрийскую армию и группу эрцгерцога Иосифа-Фердинанда. А 25 числа 8-я армия генерала А. А. Брусилова удержалась против напора двух австрийских армий в Городокском сражении, чем была обеспечена общая победа. Теперь Конраду следовало уже подумать о спасении своих войск, так как незначительное превосходство австрийцев в силах в первые дни Городокского сражения против русской 8-й армии сменилось громадным преимуществом русских.

Неприятель прикрыл свое общее отступление интенсивной артиллерийской канонадой, не жалея снарядов, и частными контрударами по выдвигавшимся русским авангардам. Генерал Ф. Конрад фон Гётцендорф, отступая, сосредоточил 1-ю, 3-ю и 4-ю армии на узком 80-километровом фронте от Вислы до Гладышева. Отход главных сил закрыла завеса из пяти кавалерийских дивизий. 2-я армия растянулась на широком фронте, заперев Карпатские перевалы.

Конрад предполагал задержаться на укрепленном рубеже реки Сан, закрывшись в центре фронта сильной крепостью Перемышль, и дождаться там германских подкреплений. Но уже 1 сентября австрийское командование отдает приказ о дальнейшем отходе на рубеж реки Дунаец, с производством на ходу перегруппировки для подготовки контрнаступления совместно с немцами. Русские же не сумели вскрыть начавшейся в ходе отступления австрийской перегруппировки на ивангородское направление и, столкнувшись с проблемами расстройства тыла и трудностью питания армий, прервали преследование, тем самым прекратив развитие операции.

Вялое русское преследование (8-10 километров в день для пехоты) 8 сентября застопорилось, упершись в австрийскую крепость Перемышль (крепость была осаждена), а на следующий день армии Юго-Западного фронта приступили к новому оперативному развертыванию, которое уже приняло скорее оборонительный характер. Только 9-я армия пошла вслед за отступавшим врагом. Еще одна (5-я) готовилась к переброске на линию Средней Вислы. 3-я армия осадила Перемышль, а все прочие оставшиеся армии (4-я и 8-я) прикрывали эту осаду.

Варшавско-Ивангородская операция 15.09-26.10.1914

В ходе боев в Восточной Пруссии и Галиции русские фронты еще больше разделили свои наступательные усилия по расходящимся операционным направлениям. 9-я русская армия, сосредоточиваемая под Варшавой, была переброшена на северный фас Юго-Западного фронта и приняла участие в Галицийской битве, облегчив переход 4-й и 5-й армий в контрнаступление. Новая, 10-я, армия генерала В. Е. Флуга закрыла русскую Польшу от угрозы из Восточной Пруссии. Фронты сосредоточились по флангам общей линии, на время отказавшись от наступления на Берлин по прямой.

Австро-германцы же, отбиваясь в Галиции и вытесняя русских из Восточной Пруссии, также оставили без внимания центр наметившегося в ходе первых операций Восточного фронта. Понимая, что удар в тыл русской Польше, на Седлец, имевшимися силами неосуществим, а австрийцам необходимо помочь уже теперь, штаб Гинденбурга решает перейти в контрнаступление на Варшаву, чтобы опрокинуть слабые русские заслоны и спасти союзников от разгрома. Именно эта идея стала определяющей для немцев при проведении новой операции, принявшей на первом этапе характер контрнаступления^[112].

Э. Людендорф, разрабатывавший план предстоящей операции, предложил ударить в тыл Юго-Западного фронта русских, который по-прежнему теснил австрийцев к Карпатам. Согласно намеченному планированию, германцы перебросили на юг основные силы своей 8-й армии (теперь получившей наименование 9-й армии), оставив против всего Северо-Западного фронта лишь заслоны, за которыми сохранилась нумерация крупных подразделений 8-й армии. Костяк 9-й германской армии составила группа комкора-17 генерала А. фон Макензена, которая почти целиком была составлена из частей, переброшенных из Восточной Пруссии – 11-й, 17-й и 20-й армейские корпуса, Гвардейский резервный корпус, 8-я кавалерийская дивизия.

Австрийцы же в свою очередь обязывались перейти во фронтальное наступление на армии русского Юго-Западного фронта, охватывая левый фланг русских. В этот момент все русские свободные резервы отправлялись Ставкой как раз на Юго-Западный фронт, пытавшийся взять крепости Краков и Перемышль. Использование русских резервов в Галиции позволило Людендорфу перехватить инициативу на Варшавском направлении и своим контрнаступлением сорвать предполагавшееся наступление русских на левом берегу Вислы. Однако эта операция отвлекла на себя более половины всех сил австро-германцев, а потом и русских, став самой крупной операцией на Восточном фронте в 1914 году.

В это же время русская Ставка, воодушевившись победой Юго-Западного фронта и остановив немцев на Северо-Западном фронте, принимает план продолжения общего наступления. Как и в начале боевых действий, великий князь Николай Николаевич ставит приоритетной целью вторжение в германскую Силезию, то есть предполагает перейти в наступление как раз от Варшавы. Штабом Ставки предусматривалось сосредоточение основной массы сил и средств на левом берегу Вислы: 4-я, 5-я и 9-я армии Юго-Западного фронта перебрасывались с реки Сан к Ивангороду и Варшаве; 2-я армия Северо-Западного фронта – также к польской столице. Эта перегруппировка вследствие хаоса в транспорте производилась преимущественно походным порядком, что изматывало войска. Но, главное, русские теряли темпы сосредоточения, что и позволило противнику не только первым осуществить сосредоточение для наступления, но и первым броситься вперед в условиях, когда русские армии еще только выдвигались к назначенным местам развертывания.

Русское планирование предусматривало фронтальное наступление силами 4-й, 5-й и 9-й армий с одновременным фланговым ударом 2-й армии по германской 9-й армии, сосредоточивавшейся напротив русского плацдарма на Висле. Прочие войска (1-я и 10-я армии Северо-Западного фронта и 3-я и 8-я армии Юго-Западного фронта) предпринимали частное наступление для обеспечения главной операции на флангах Восточного фронта.

Итак, союзнические обязательства и личные устремления русского Главнокомандования побуждали идти прямо в Германию. Районами развертывания ударной группировки были намечены левый берег Вислы с тет-де-понами, Варшава и крепость Ивангород. Для воплощения плана наступления в жизнь Ставка перебросила в Ивангород управление 4-й армии во главе с ее командармом генералом А. Е. Эвертом из состава Юго-Западного фронта и приступила к образованию из подходящих войск второго эшелона новой 4-й армии, которая обеспечивала устойчивость Краковской операции, задуманной генералами Ивановым и Алексеевым.

Кто не терял времени, так это немцы, отлично понимавшие, что более слабый должен наступать, чтобы вырвать инициативу и продержаться до подхода стратегических резервов. Гинденбург и Конрад закончили свое сосредоточение к 15 сентября, за пять дней до предполагаемого наступления русских армий по всему фронту. Главный удар должен был наноситься в направлении на Ивангород, в стык между русскими фронтами.

Перед началом операции немцы имели в ударных группировках триста пятнадцать тысяч штыков и сабель при тысяче шестистах орудиях. Противостоявшие неприятелю русские 2-я армия (генерал С.М. Шейдеман) Северо-Западного фронта, а также 4-я (генерал А. Е. Эверт), 5-я (генерал П. А. Плеве) и 9-я (генерал П.А. Лечицкий) армии Юго-Западного фронта насчитывали в своих рядах пятьсот двадцать тысяч человек при двух тысячах четырехстах орудиях. Зато русские войска были разбросаны на широком фронте, а частью еще и не закончили своего сосредоточения: противник получил возможность бить русских по частям.

Утром 15 сентября австро-германцы перешли в наступление в общем направлении на крепость Ивангород, где единственными русскими войсками оказалась только конница и несколько пехотных полков. Десять долгих часов русская кавалерия с непрерывными боями отходила на восток, сдерживая противника. А с 18 сентября уже вся русская 9-я армия начала отход под напором неприятеля к Висле. Оборонительный фронт русских затрещал.

Ставка, сосредотачивая в Ивангороде 4-ю армию, спешно перебрасывает в Варшаву 2-ю армию Северо-Западного фронта. Великий князь Николай Николаевич замыслил нанести удар во фланг наступающим немцам со стороны Варшавы, в то время как 4-я и 9-я армии перейдут в наступление с фронта. Для этого 19 сентября 2-я армия была подчинена главкоюзу генералу Н. И. Иванову, который казался Верховному Главнокомандующему более знающим и авторитетным командиром, нежели новоиспеченный главкосевзап генерал Н. В. Рузский, сменивший на этом посту генерала Я. Г. Жилинского.

К 22 сентября австро-германцы прижали русскую 4-ю армию к Висле у крепости Ивангород. 23 сентября части 9-й армии оставили Сандомир, а затем, вслед за 4-й армией, очистили левый берег Вислы. Гренадерский корпус генерала И. И. Мрозовского, закрепившийся на левом берегу Вислы, в двенадцати верстах южнее крепости у городка Ново-Александрия, не сумел воспользоваться поддержкой крепостной артиллерии и был с большими потерями отброшен противником на правый берег.

Теперь единственным резервом для контрманевра становилась 5-я армия, перебрасываемая по железной дороге из Люблина через Луков в район между Варшавой и Ивангородом. Перегруппировка русских облегчила австрийцам наступление на Перемышль, где оборона от Перемышля до румынской границы теперь держалась только на 8-й армии генерала Брусилова. Тем не менее немецким войскам не удалось ни переправиться через Вислу и Сан, ни уничтожить русских еще до переправ.

Следовательно, поставленная перед немцами задача не была выполнена: русские не дали неприятелю возможности создать плацдармы на правом берегу Вислы, что вынуждало бы русскую сторону остановить свое наступление в глубь Германии. Поэтому, чтобы не терять преимущества в инициативе, германцы со свойственной им энергией разворачивают 9-ю армию на Варшаву. Захват польской столицы позволил бы в корне стреножить русский удар на Берлин.

В варшавском районе находились только три русских дивизии, но подошедшие из глубины страны сибирские корпуса, брошенные в бой сразу по высадке из эшелонов, в ходе ожесточенных трехдневных боев 27-29 сентября сумели отстоять Варшаву. Русские авангарды сумели удержать натиск противника на Висле до подхода главных сил (2-я армия) к Варшаве, и операция фактически уже была проиграна немцами. Свою роль сыграл и тот факт, что сибирские корпуса поспели как раз к моменту сражения за Варшаву, а немцы еще не успели сформировать свои резервы или перебросить войска с Западного фронта. Удержав противника на подступах к Варшаве, сибиряки позволили командованию завершить перегруппировку и организовать встречное наступление^[113].

После того как соотношение сил решительно изменилось в пользу русских, а войска заняли исходные районы, Ставка назначила общее контрнаступление 2-й, 4-й, 5-й и 9-й армий на 5-6 октября. При этом ударная группировка русских была сосредоточена на правом фланге общего фронта наступления, во 2-й армии. В свою очередь неприятель вовремя понял грозившую ему опасность и мгновенно приступил к организации отступления. Быстрый отход противника для новой перегруппировки при только-только обозначившемся наступлении русских так и не был раскрыт русской Ставкой.

Отход войск генерала Макензена и начало русского контрнаступления совпали во времени. Немцы прикрыли свой отход кавалерийской завесой, а уже 5 октября в наступление перешла русская 2-я армия, 7-го числа – 5-я, 8-го – 4-я, 10-го – 9-я армия. То есть Юго-Западный фронт (4-я, 9-я армии) также наносил главный удар своим правым флангом. Таким образом, общий фронт противника, определившийся в ходе Варшавско-Ивангородской операции, дробился на две группы.

16 октября Ставка решает совместить продолжающееся преследование с одновременным сосредоточением очередной ударной группировки в районе Лодзи для осуществления все того же плана: вторжения в Силезию как прелюдию для похода на Берлин. Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, разрешив проблему Варшавско-Ивангородской операции как неожиданно возникшей помехи для своего планирования, опять взялся за свое. Ночью 17 октября 4-й армейский корпус вступил в очищенную немцами Лодзь.

20 октября директивой Ставки 2-я и 5-я армии были остановлены, чтобы приступить к новой перегруппировке сил. Продвинувшись на пять переходов от исходного положения на Висле в глубь разоряемой территории, было необходимо восстановить сеть железных и шоссейных дорог в армейских тылах. 21 октября 4-я армия сломила сопротивление австрийцев у города Кельцы и неприятель начал общий отход к Карпатам. Теперь отступали и немцы, и австрийцы. При этом, на ходу, генерал Э. Людендорф собирался приступить к новой перегруппировке для предстоящего мощного контрудара по армиям русского Северо-Западного фронта, получившего наименование Лодзинской оборонительной операции.

Лодзинское сражение 29.10-6.12.1914

Еще в ходе Варшавско-Ивангородской операции, как только наметился первый успех контрнаступления, русская Ставка сообщила союзникам, что ею принимаются меры для выполнения обязательств франко-русской конвенции. В 1914 году Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич всецело находился под влиянием требований французов, настаивавших на том, чтобы русские оттянули на себя противника с Западного фронта наступлением на Берлин. В свою очередь, угроза со стороны русских Силезскому промышленному району и в перспективе Берлину вынудила Людендорфа и Гинденбурга уже в период отступления от Варшавы приступить к разработке новой контроперации, не дожидаясь новых подкреплений с запада, из Франции.

После того как австро-германцы начали общее отступление от Варшавы и Ивангорода, русские армии, по истечении пяти переходов по преследованию неприятеля, были остановлены для подтягивания тылов и восстановления разрушенных коммуникаций. Директивой Верховного Главнокомандующего от 20 октября 2-й и 5-й армиям предписывалось остановить преследование и приступить к подготовке к глубокому вторжению в пределы Германии силами обеих армий Северо-Западного фронта.

В это время германцы удерживали в своих руках территорию Восточной Пруссии, которая охватывала зону русского продвижения на запад. Потерпев поражение на Висле, Э. Людендорф передал оборону коммуникаций, ведущих в Силезию, ослабленным австрийским частям. А сам приступил к переброске немецких дивизий в пространство между реками Варта и Висла, которое нависало над северным фасом готовящейся к наступлению в глубь Германии русской ударной группировки. Неравенство в силах вынуждало немцев спешить с ударом, чтобы перехватить инициативу действий, поэтому с точки зрения соотношения сил и средств Людендорф начал операцию преждевременно и с недостаточными для решительного успеха силами, стремясь опрокинуть всю русскую наступательную группировку фланговым ударом со стороны крепости Торн.

В районе Торна сосредоточивалась ударная 9-я армия генерала А. фон Макензена в составе пяти с половиной армейских корпусов и пяти кавалерийских дивизий. Все наличные резервы, имевшиеся внутри Германии, также были отданы Гинденбургу, что вынудило немцев уже в ноябре 1914 года отказаться от продолжения активных наступательных действий на Западном фронте. К ноябрю 1914 года, после поражения в Варшавско-Ивангородской операции, на Восточном фронте немцы были слишком слабы, чтобы обороняться, а потому и решили наступать. Задуманный удар должен был потрясти весь русский фронт, чтобы лишить русских наступательной инициативы, и вырвать оперативную паузу, столь необходимую германской стороне, чтобы сформировать новые резервные дивизии внутри страны.

В то же самое время ничего не подозревавшая о германской перегруппировке русская Ставка составляла свой план наступления в глубь Германии. Согласно оперативному планированию, 10-я и 1-я армии Северо-Западного фронта должны были утвердиться на Нижней Висле, оттеснив противника за Мазурские озера. Юго-Западный фронт обеспечивал вторжение со стороны Венгрии. И, наконец, собственно армии вторжения – 2-я, 4-я, 5-я, 9-я – в составе шестнадцати армейских корпусов и девяти кавалерийских дивизий предполагались для широкомасштабного наступления по 250-километровому фронту, которому, судя по замыслу, предстояло стать стратегическим.

Однако пока Ставка и штаб Северо-Западного фронта переписывались о производстве необходимой перегруппировки, неприятель уже успел произвести скрытое сосредоточение кулака в девять корпусов, причем всего в каких-то трех-четырех переходах от русского расположения. Не выполнив задач по разгрому неприятеля и даже, напротив, потерпев катастрофу в Восточной Пруссии, Ставка под давлением союзников в качестве приоритетного планирования взяла на вооружение план «марша на Берлин». Контрнаступление австро-германцев на Варшаву спутало карты великого князя Николая Николаевича, однако после оттеснения противника от польской столицы русское Верховное Главнокомандование упрямо требовало от армий вторжения в Германию. Этой идеей и было проникнуто оперативное творчество Ставки после окончания Варшавско-Ивангородской операции.

Русские штабы предполагали главные немецкие силы строго на запад от разворачивающихся русских армий как заслон на пути движения русских в Германию. Неверное представление о группировке противника и неверие данным разведки в штабе Северо-Западного фронта с самого начала предоставило инициативу действий и крупный тактический успех в руки германцев. Утром 29 октября 9-я германская армия, имевшая в своем составе сто пятьдесят пять тысяч штыков и сабель, четыреста пятьдесят пулеметов и девятьсот шестьдесят орудий, перешла в наступление, начав Лодзинскую операцию против армий русского Северо-Западного фронта.

С учетом вспомогательных корпусов «Грауденц», «Познань», «Бреславль» и «Торн», вводимых в бой по мере своего сосредоточения, германские силы доходили до двухсот восьмидесяти тысяч человек при 1450 орудиях. Русские же армии, разбросанные на значительном удалении друг от друга, в начале операции насчитывали:

1-я – 123 500 чел. при 200 пулеметах и 440 орудиях;

2-я – 160 000 чел. при 350 пулеметах и 540 орудиях;

5-я – 85 000 чел. при 190 пулеметах и 320 орудиях^[114].

Первый удар немцев пришелся на 5-й Сибирский корпус 1-й русской армии, который был отделен от всей армии рекой Вартой, за которой разворачивалась 1-я армия. В первый же день неприятель сумел оттеснить русских с направления главного удара, и хотя 5-й Сибирский корпус не был раздавлен, он все же уступил пространство, необходимое неприятелю для продолжения операции в тыл 2-й русской армии.

Любое действие противника должно вызывать контрмеры. Однако высшие русские штабы бездействовали целых два дня: главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта ген Н. В. Рузский посчитал начавшееся сражение боями местного характера, а отход сибиряков – неустойчивостью войск и неумением начальников. В Ставке же еще 31-го числа полагали, что германцы только-только начали свою перегруппировку и боями на северном фасе пытаются прикрыть свое расположение. Еще 1 ноября великий князь Николай Николаевич передал 4-ю армию в подчинение Северо-Западному фронту и поручил генералу Рузскому начать наступление. Таким образом, 170 000 германцев кромсали на части 120 000 русских солдат и офицеров передовых корпусов 1-й армии и правофланговые части 2-й армии, пока еще триста тысяч русских уже начали свое движение в никуда, ибо перед 2-й и 5-й русскими армиями оставались лишь исключительно слабые неприятельские заслоны.

Генерал Рузский, считая, что от Торна наступают лишь две пехотные дивизии противника (25-й резервный корпус, пленных из которого удалось взять сибирякам), 1 ноября переподчинил 2-й армейский корпус 2-й армии командарму-1 генералу П. К. Ренненкампфу, и приказал ему выбить неприятеля контрударом трех корпусов: 5-го и 6-го Сибирских и 2-го армейского. Разумеется, никакого контрудара тремя корпусами не получилось: против русских здесь стоял не один корпус, а вся 9-я германская армия. Под превосходящими ударами противника русские стали отходить, очищая левый берег Вислы.

2 ноября противник вклинился в промежуток между русскими 1-й и 2-й армиями, начав маневр по оттеснению 1-й русской армии за Варту и окружению 2-й русской армии генерала С.М. Шейдемана. Генерал А. фон Макензен стремился прорваться к Ловичу, чтобы отрезать 1-ю армию от Варшавы и прижать ее к тому участку Вислы, где нет мостов. После этого немецкий военачальник мог выбирать цель в зависимости от выгоды обстановки: разгром 1-й русской армии или окружение 2-й.

Теперь для производства контрманевра русскому командованию приходилось выводить предназначавшуюся для контрудара группировку из боя, чтобы сосредоточить ее в исходном положении. Пока же русские изматывали свои войска длительными переходами, германцы продолжали иметь частные успехи по всему фронту прорыва. Утром 5 ноября германцы, поняв слабую боеспособность русской 1-й армии в наступлении, но зная стойкость русских солдат в обороне, решают окружить 2-ю армию. Опять-таки генерал Макензен применил излюбленные немцами двойные «клещи»: с юго-востока начал обходной маневр 20-й армейский корпус (русский левый фланг), а усиленный 25-й резервный корпус, которым командовал генерал Р. фон ШефферБоядель – с севера на юг. Именно группировка генерала Шеффера, введенная в прорыв, в тыл 2-й русской армии, и наносила главный удар, отрезая 2-ю армию от 1-й.

Подход к месту сражения спешивших на помощь частей 5-й русской армии отбросил врага как раз в самый критический момент – 6 ноября: австрийцы не смогли сковать русскую 5-ю армию под Ченстоховым. Теперь вклинившийся противник имел к западу от себя 2-ю (почти полное окружение) и 5-ю армии, а к востоку, на дороге в Варшаву – 1-ю. Общее соотношение сил и средств не позволяло немцам быть сильными везде. Теперь вся надежда русской Ставки была лишь на 1-ю армию, которая 7 ноября перешла в наступление.

Вечером 7-го числа 2-я и 5-я армии объединились под командой командарма-5 генерала П. А. Плеве, который, следовательно, получил возможность координировать усилия частей двух армий для прорыва из окружения. Макензен не сумел вовремя оценить обстановку, и удары русских армий навстречу друг другу в свою очередь поймали в «мешок» группу Шеффера. К этому моменту группировка генерала Шеффера насчитывала всего тринадцать тысяч активных штыков и сабель. При этом Шеффер вел за собой 16 000 русских военнопленных и 64 трофейных орудия^[115].

В ночь на 11 ноября немцы начали прорыв на северном направлении. Русская конница обнаружила это только утром. Разумеется, было уже поздно: в пять часов утра германская 3-я гвардейская дивизия генерала Лицмана ворвалась в Брезины, отбросив стоявшую на пути русскую 6-ю Сибирскую стрелковую дивизию. Темпы германского продвижения были поистине черепашьими: за семь ночных часов было пройдено всего двенадцать километров. Однако и этого хватило, чтобы вырваться из «мешка».

Начдив 6-й Сибирской дивизии бежал с поля боя, управление схваткой было потеряно, и генерал Шеффер с триумфом вышел из окружения, разбив сибиряков и выведя с собой не только собственных раненых, но и всех захваченных пленных и орудия. Правда, триумф превосходства в организации маневра был омрачен значительными потерями: со времени своего ввода в прорыв группа Шеффера потеряла до сорока тысяч человек.

После выхода из окружения группировки Шеффера Гинденбург, не желая прерывать удачно складывавшуюся операцию, изменяет план действий. Приняв активную оборону по фронту за основу, 15 ноября Макензен вновь ударил на Лович, контратакуя пытавшуюся приступить к преследованию русскую 1-ю армию. Не теряя времени на перегруппировку и получив первые подкрепления, переброшенные из Франции, германцы попытались переломить сражение в свою пользу и как минимум отбросить русских на правый берег Вислы.

Во встречных боях, длившихся семнадцать дней, обоюдный наступательный порыв был остановлен. Только сейчас, в последний день операции, был восстановлен единый фронт русских армий Северо-Западного фронта. В оборонительных боях успех склонился на сторону русских, и стало ясно, что враг не пройдет.

Однако высшее командование мыслило иначе. Несмотря на энергичные протесты Ренненкампфа и Плеве, 22 ноября главкосевзап генерал Н. В. Рузский, под предлогом улучшения обстановки, отдал приказ об отступлении. 23 ноября немцы вошли в очищенную русскими Лодзь. Удобный плацдарм на левом берегу Вислы был сдан без боя. Тактический по своей сути успех Гинденбурга изменил всю стратегическую обстановку на Восточном фронте. Отныне, с ноября 1914 года и до конца войны, по выражению генерала В. Е. Борисова – главного помощника генерала М. В. Алексеева по оперативной части, основной военной задачей русской армии стало «держать постоянно немца за горло, чтобы он не кинулся на нашего союзника, французов»^[116].

Значение Варшавско-Ивангородской и Лодзинской операций в мировой историографии недооценено. Больше прочих известны Восточно-Прусская наступательная операция, в результате которой противник сделал роковую ошибку по переброске войск с Западного фронта на восток и тем самым окончательно похоронил «План Шлиффена», а также Брусиловский прорыв 1916 года. Однако осенние сражения на Средней Висле являлись логическим продолжением русского вторжения в Восточную Пруссию в августе месяце.

Русская Ставка всю осень непрерывно стремилась атаковать неприятеля, причем именно – Германию. Цель образования крупных наступательных группировок в районе Варшавы и Ивангорода заключалась в жестком следовании союзным декларациям – оттягиванию германских дивизий на Восточный фронт. Стремясь добиться успеха во Франции, уже после провала блицкрига на Марне, немцы оставили Гинденбурга без подкреплений. Германское командование на востоке с лихвой использовало свое превосходство в маневренной войне, сумев на всю осень задержать русских в Польше.

Но каковы были последствия этого? Во-первых, окончательный надлом австро-венгров, который стал очевидным уже после Галицийской битвы. Именно австрийцы понесли большую часть тех неприятельских потерь, что дала Варшавско-Ивангородская операция. Да и в период Лодзинской операции как раз австрийцы сковывали русский Юго-Западный фронт, не давая ему возможности оказать соседу помощь. В результате, как только немцы остановились, австро-венгерские армии оказались оттеснены в Карпаты, которые они смогли удержать исключительно при помощи немцев.

Во-вторых, упорство французов, англичан и бельгийцев в боях во Фландрии показало германскому военно-политическому руководству, что семь немецких армий, дравшихся на западе, требуют подкреплений. Новый начальник германского Большого Генерального штаба генерал Э. фон Фалькенгайн бросил во Фландрию дивизии из добровольцев, которые погибли, не добившись победы. Больше взять войск было неоткуда – Восточный фронт трещал по всем швам, и лишь неповоротливость русской военной машины позволила Гинденбургу и Людендорфу все еще удерживать линию государственной границы. Австрийский оборонительный фронт под Краковом грозил рухнуть, прорыв под Лодзью стал последним достижением той группировки, что еще имелась на Восточном фронте (25-й резервный корпус генерала Шеффера – это такие же добровольцы, что погибли и во Фландрии, в ожесточенных сражениях на Ипре).

Оценив обстановку на фронтах войны, немцы стали перебрасывать войска на восток. К концу Лодзинской операции Гинденбург получил из Франции 2-й и 13-й армейские корпуса; 3-й и 24-й резервные корпуса. Пополненные в период передислокации германские корпуса имели в своем составе по двадцать шесть тысяч боевых штыков и сто шестьдесят орудий. Общая численность: более ста тысяч активных штыков и сабель при шестистах сорока орудиях.

Именно эта переброска как следствие сражений под Варшавой-Ивангородом и Лодзью и не получила надлежащей оценки. Германское командование как минимум до весны 1915 года отложило возобновление наступления на Западном фронте. Тем самым союзники России по Антанте получили необходимую передышку. Назревавшая катастрофа Австро-Венгрии в Карпатах вынудила немцев в марте приступить к новым перегруппировкам. В состав 11-й германской армии генерала А. фон Макензена, намеченной для весеннего контрнаступления на Восточном фронте, вошли переброшенные из Франции Гвардейский (генерал К. фон Плеттенберг), Сводный (генерал Р. фон Кнойсль), 41-й резервный (генерал Г. фон Франсуа) и 10-й армейский (генерал О. фон Эммих) корпуса.

Главное значение Варшавско-Ивангородской и Лодзинской операций заключается в том, что русская наступательная инициатива в течение первого полугодия войны надломила Австро-Венгрию и вынудила германское руководство не только проиграть «План Шлиффена», но и спустя всего четыре месяца с начала войны отказаться от ударов по Франции впредь до поражения Российской империи. С Западного фронта на Восточный фронт с ноября 1914-го по март 1915 года были переброшены восемь корпусов, по сути, составивших две армии. Если же вспомнить, что сформированные в конце 1914 года три резервные корпуса также были переданы Гинденбургу (участие в Августовской и 1-й Праснышской операциях в январе-феврале), то видно, что русская помощь своим союзникам отнюдь не ограничилась ударом по Восточной Пруссии в августе 1914 года. И как раз об этом мало что известно.

Итоги кампании 1914 года

Главным итогом борьбы на Восточном фронте в кампании 1914 года стал тот факт, что предвоенное оперативно-стратегическое планирование обеих сторон совершенно не оправдало себя, заставляя высших военачальников импровизировать на ходу. Импровизация имела следствием игру с несколькими неизвестными, что передавало инициативу действий более умному, смелому и умеющему рисковать. А. А. Свечин так писал о планировании времен Первой мировой войны:

«Важнейшая задача руководящего политика и полководца в начале войны – разгадать характер будущей войны и соответственно сообразовать программу внешней и внутренней политики и стратегии. Лозунги “в Берлин” или “в Вену”, относительно которых спорили русские генералы, оба шли вразрез с реальными условиями мировой войны. Оккупация Восточной Пруссии и Галиции – методы пограничной войны XVIII века – были бы много уместнее…

Сосредоточение вначале главных сил Германии на французском фронте возложило на Россию задачу наступления в Германию… Россия уже свыше столетия перешла к исторической обороне на своей западной границе. Относительно мы являлись политически подготовленными к наступлению против умиравшей Австро-Венгрии…

Но ни идейно, ни материально мы не были подготовлены к нанесению решительного удара Германии. Наша дорожная сеть, наша дислокация, наша артиллерия, не приспособленная к атаке крепостей, наша инженерная подготовка – все было основано на идее обороны, и все это дало себя решительно знать в катастрофе, постигшей армию Самсонова…

Исторически к наступлению на Германию была подготовлена лишь Англия: она и создала враждебную для Германии группировку держав, а в 1914 году смогла организовать и переход от политического к военному наступлению…

Змеиная мудрость французской стратегии и Англии, “мыслящей материками”, при русской доверчивости, позволяли Франции и Англии выйти победителями»^[117].

Первая мировая война к концу 1914 года окончательно определилась как «борьба на измор». Предположения Генеральных штабов всех европейских стран о скоротечности характера войны явились несостоятельными. Наступательные планы всех сторон оказались взаимно погашенными и потерпели провал: ни одно государство за пять с половиной месяцев войны не было выведено из строя, за исключением маленькой Бельгии, чья армия отступила во Францию.

При этом главное поражение, разумеется, потерпела Германия. Ведь именно немцы начали войну в 1914 году, рассчитывая на свою готовность к ней. Именно немцы рассчитывали выиграть войну в короткие сроки, так как война «на измор» вследствие заведомо несопоставимого потенциала в ресурсах являлась для Германии и ее союзников гибельной. И теперь должны были более всех прочих разочаровываться в несостоятельности собственного военного планирования.

В свою очередь русские, также рассчитывавшие окончить войну победой в шесть-восемь месяцев, могли быть недовольны исходом первой военной кампании. Добиться победы в короткие сроки не удалось, а это значило, что по мере дальнейшего затягивания войны внутренние проблемы и противоречия, столь ярко вспыхнувшие сухим порохом в 1905 году, будут только обостряться. При существовавших социально-экономических, внутриполитических, военно-стратегических условиях, Российская империя была заведомо обречена на следующие варианты развития событий после своего вступления в войну:

1) выигрыш войны в течение года, с движением от победы к победе. Правда, никаких реальных предпосылок для этого варианта не существовало: немцы всегда имели возможность приостановить свои операции во Франции, перейти на западе к жесткой обороне и перебросить необходимое количество сил и средств на восток;

2) мобилизация усилий страны на оборону практически сразу же по открытии военных действий. Но переход к «стратегии измора», по определению А. А. Свечина, был невозможен для тогдашнего уровня военной мысли русских военачальников. Также такой вариант требовал перехода к:

3) существенным уступкам верховной монархической власти Российской империи в пользу либеральной буржуазии. Однако только чрезвычайно гибкое и популярное в среде «общественности» правительство могло пойти на такую меру, не потеряв большей части власти и силы. Можно сказать, что участие Российской империи в войне на стороне держав Запада так или иначе предполагало определенную либерализацию режима. По ряду свидетельств, император Николай II намеревался продолжить реформы – но только после войны, не желая идти на эту меру как вынужденную по образцу 1905 года. Кажется, что таким образом император был гораздо прозорливее и дальновиднее оппозиции, понимая особенности психологии большей части нации, состоявшей из крестьян;

4) к реформам экстренного порядка в пользу народных масс в ходе самой войны (без популярности целей войны по мере затягивания военных действий и роста военных тягот она была обречена на «поражение в умах»). Быстрой победы существующий режим обеспечить не сумел. Возможно, следовало привлечь на свою сторону хотя бы часть крестьянского социума страны, раз уж император не желал предоставить часть властных государственных полномочий в руки буржуазной оппозиции. Самым реальным здесь было предложение ряда высших чиновников о предоставлении дополнительных земельных наделов некоторым категориям крестьянства (георгиевским кавалерам). Такой шаг, с одной стороны, раскалывал единство крестьянско-солдатской массы, а с другой, продолжал политику аграрных преобразований на селе. Уступки деревне в целом, несомненно, были бы восприняты как слабость верховной власти перед общиной; уступки одному слою – как продолжение сотрудничества, наметившегося в ходе столыпинской аграрной реформы. Заметим, что подобные меры в послевоенной Польше обеспечили поддержку режима Ю. Пилсудского на селе со стороны наиболее зажиточного крестьянства. К тому же крестьяне были отличившимися на войне фронтовиками. Но и этого верховной государственной властью Российской империи, к сожалению, также не было сделано.

Зимняя кампания 1915 года: Августов и Карпаты

На совещании с главнокомандующими фронтов в Седлеце 16-17 ноября великий князь Николай Николаевич все же решился дать вверенным ему войскам передышку и отдал директиву об отходе обоих фронтов к Висле. Главнокомандующие фронтами не согласились с Верховным Главнокомандующим, настаивая на возобновлении наступления. Однако если главкоюз генерал Н. И. Иванов собирался и дальше драться за Краков, то главкосевзап генерал Н. В. Рузский, доказывая, что австрийцы и без того надломлены, предлагал двигаться на немцев, чтобы разбить нашего главного противника.

Выбор главного направления означал, что другой фронт будет вынужден перейти к временной обороне, так как оставшиеся людские резервы и вооружение, каковых для снабжения обоих действующих фронтов не хватало, пойдут в основную группировку. На совещании в Брест-Литовске 30 ноября Верховный Главнокомандующий предложил командованиям фронтов самим договориться о выборе направления главного удара, однако ни Иванов, ни Рузский не желали поступиться своими планами. В конечном счете великий князь Николай Николаевич принял наихудший вариант: компромиссный.

Юго-Западный фронт должен был продолжить наступление на Краков и в Карпаты с целью захвата горных перевалов и подготовки выхода русских армий на венгерскую равнину. Тем временем Северо-Западный фронт продолжал считать возможным наступление в Силезию, а его 10-я армия готовилась к атаке Восточной Пруссии. Этим решением силы и средства вновь разбрасывались по расходящимся направлениям, что в условиях прогрессирующей нехватки боеприпасов грозило затормозить обе операции как раз тогда, когда понадобится их развитие до решительного успеха. Как справедливо отмечал генерал-квартирмейстер Северо-Западного фронта генерал М. Д. Бонч-Бруевич, «из отсутствия руководящей идеи войны, из недостатка твердости в постановке ближайшей ее задачи и из разнородности решений на фронтах – вытекали колебания Ставки в сосредоточении сил и в распределении их между фронтами; все это в значительной мере покоилось на многократных требованиях и просьбах фронтов осуществить такое сосредоточение сил, которое удовлетворяло бы решению, принятому фронтом… Ставка занималась соглашательством этих противоречивых решений»^[118].

4 января 1915 года на совещании генерал-квартирмейстера Ставки генерала Ю. Н. Данилова и главкосевзапа генерала Н. В. Рузского в Седлеце было твердо решено наступать в Восточную Пруссию. Для решения этой задачи формировалась новая 12-я армия, а к русско-германской границе в Литву притягивалось семь кавалерийских дивизий. Хотя вооружения и боеприпасов, равно как и обученных пополнений, не хватало, тем не менее в Ставке были полны оптимизма и уверенности в своих силах. Чем вызывался такой оптимизм, непонятно: начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Н. Н. Янушкевич постоянно сносился с военным министром и знал о трудностях снабжения, пополнения, развертывания промышленных мощностей. Но великий князь Николай Николаевич не желал слушать осторожничавших генералов: 5 января он утвердил решение о наступлении 10-й армии в Восточную Пруссию (несмотря на то, что 12-я армия еще не успела сформироваться), а 11-го января армии Юго-Западного фронта перешли в общее наступление в Карпатах.

В свою очередь германское главное командование Восточного фронта сумело настоять на проведении решительных операций зимой 1915 года на восточно-прусском направлении. Дело в том, что Гинденбург и Людендорф требовали переноса усилий на Восточный фронт, чтобы сначала разбить русских, а потом уже бросить все силы на запад. Новый начальник германского Генерального штаба генерал Э. Фалькенгайн, сменивший на этом посту Х. Мольтке-младшего после поражения в битве на Марне, помня плачевный опыт наполеоновской Великой армии, растаявшей на русских просторах, намеревался перенести максимум усилий на запад и добить англо-французов. Однако необходимость помочь австрийцам перевесила в решении германского императора Вильгельма II. Это решение в тех обстоятельствах являлось совершенно правильным: бросать союзника было никак нельзя. Следовало лишь максимально точно рассчитать варианты наступления в кампании 1915 года.

В то же время французы на западе держались довольно пассивно. Поэтому Гинденбург, чтобы предупредить русских в наступлении и вырвать инициативу, получает разрешение на проведение зимних операций на востоке. Противник сумел сосредоточить значительные силы и обрушиться на русскую 10-ю армию силами двух своих армий. Это наступление немцев получило наименование Августовской операции. В ней приняли участие 10-я русская армия Северо-Западного фронта генерала Ф. В. Сиверса, имевшая в своем составе до ста двадцати тысяч штыков и сабель. Со стороны германцев – 8-я армия генерала О. фон Белова и 10-я армия генерала Г. фон Эйхгорна, общей численностью до двухсот тысяч человек.

Германское командование, опять-таки предупреждая русское наступление (как под Варшавой-Ивангородом и Лодзью), намеревалось смять русских и выйти на железнодорожные пути вплоть до Бреста, отрезав Польшу. Задачу немцев облегчало и то обстоятельство, что русская 10-я армия, занявшая позиционный фронт, не закрепилась на своем правом фланге, примыкавшем к Балтийскому морю. Первоначальной целью немцев ставился охват русской 10-й армии в лесистом районе г. Августов.

25 января немцы перешли в общее наступление против обоих русских флангов, стремясь осуществить излюбленный в германской армии двойной охват: 10-я армия с севера, 8-я армия – с юга. Ударная группа генерала К. фон Лицмана из 8-й армии сразу же сбила русских с занимаемых позиций, заходя в тыл русской армии. А 26 января стала наступать вся 10-я армия генерала Эйхгорна, вклиниваясь между русскими корпусами, широко разбросанными по фронту. Уже на следующий день русские, осознав опасность положения, начали постепенный отход.

Русские корпуса располагались цепью в одну линию с юга на север, поэтому противник, сковывая каждый русский корпус по фронту и наступая с фланга, мог бить русских по частям. Вержболовская группа, костяк которой составлял 3-й армейский корпус генерала Епанчина, попала под первый удар немцев и, будучи отброшена в ковенском направлении, продолжила отступление, забыв про остальные корпуса. Генерал Н.А. Епанчин умудрился сразу же потерять практически всю артиллерию и не сделал волевой попытки к остановке беспорядочного отступления, предпочитая бежать вместе с войсками.

Когда войска генерала Епанчина беспорядочно отступали к крепости Ковно, следующий за ним 20-й армейский корпус генерала П. И. Булгакова был вынужден задержать отход ввиду того, что центральная группа – 26-й корпус генерала Радкевича и 3-й Сибирский корпус генерала Гернгросса – сделала попытку контрудара. Как только выяснилось, что из наступательной инициативы ничего не выйдет, командарм-10 генерал Ф. В. Сиверс, памятуя о Самсонове, чей центр также наступал, пока фланги бежали, отдал приказ об общем отступлении.

Русские отступали в направлении на юго-восток и восток, на линию рек Неман и Бобр. 8-я германская армия не сумела добиться столь впечатляющих успехов, как 10-я. Отчасти потому, что на ее фланге стояла русская 12-я армия генерала Плеве. Но не мог же противник знать, что главкосевзап генерал Н. В. Рузский запретил генералу П. А. Плеве наступать. Поэтому немцы были вынуждены частью сил прикрыться от русской 12-й армии, а затем и двинуться на нее, начав Праснышское сражение. Это позволило большей части войск русской 10-й армии вырваться из кольца. Теперь Э. Людендорф, выпустив из кольца основную массу русских, мог рассчитывать лишь на окружение русского 20-го армейского корпуса, который отходил последним и не успел выйти из обозначившегося «мешка».

1 февраля 10-я германская армия генерала Эйхгорна замкнула кольцо вокруг русского 20-го корпуса. Русские отчаянно дрались в окружении целых восемь дней: остатки 20-го армейского корпуса пытались пробиться через семь пехотных и две кавалерийских дивизии противника, отчаянно бросаясь на пулеметы и орудия. Голодные, недосыпавшие солдаты и офицеры 27-й, 28-й, 29-й и 53-й пехотных дивизий пытались пробиться к своим, слыша канонаду русских отрядов, шедших на помощь со стороны Гродно. Ночью 8 февраля, расстреляв последние боеприпасы и взорвав артиллерию, чтобы она не досталась немцам, 20-й корпус пошел в штыки на пулеметы. Только восемь тысяч человек из двадцати пяти попало в плен к немцам под Липском. Остальные навсегда остались в Августовских лесах.

Между тем уцелевшие части русских заняли прочную оборону на реке Бобр между крепостями Гродно и Осовец, наглухо преградив врагу дорогу на юго-восток, в тыл «Польскому балкону». Общие потери армии в Августовской операции составили пятьдесят шесть тысяч человек и сто восемьдесят пять орудий. Гинденбург не сумел достичь ни оперативной цели (уничтожение всей русской 10-й армии), ни тем более стратегической (выход к Бресту). Весь немецкий успех ограничился тактикой: оттеснение русских подальше от Восточной Пруссии и окружение одного русского корпуса.

Как водится, германская пропаганда превознесла этот довольно скромный успех до небес, говоря о ста пятидесяти тысячах только пленных русских. Но уже в феврале, в ходе 2-й Праснышской операции противник был вновь отброшен на государственную границу в Восточную Пруссию, а русские сумели, наконец, похоронить героев, предпочитавших умирать, но не сдаваться. Вскоре после поражения в Августовских лесах генерал Н. В. Рузский под благовидным предлогом был отстранен от командования армиями Северо-Западного фронта, и его место занял начальник штаба Юго-Западного фронта генерал М. В. Алексеев.

Даже после поражения 10-й армии в Августовской операции в январе 1915 года и временном переходе к обороне на всех фронтах главнокомандующий армиями (3-я, 8-я, 11-я, 9-я) Юго-Западного фронта генерал Н. И. Иванов использовал эти события в своих интересах. В феврале на крайнем левом фланге Юго-Западного фронта формируется новая 9-я армия, получившая задачу наступать на направлении Мармарош – Сигет Теперь, после разгрома в Августовских лесах, Ставка окончательно отказалась от идеи овладения Восточной Пруссией и перенесла основные усилия в Карпаты.

Документы отчетливо показывают нам, что и генерал Иванов, и Ставка желали наступать и наступали, вне зависимости от намерений противника: Верховный Главнокомандующий был за наступление в принципе, а главкоюз Иванов обещал успех. Опять-таки наступление в северных Карпатах действительно предрешало судьбу осажденной еще осенью 1914 года крепости Перемышль и вдобавок выводило русские армии на Среднюю Вислу. Но ведь генерал Н. И. Иванов, во-первых, наступал всем фронтом, изматывая все без исключения армии своего фронта в горных боях, а, во-вторых, вскоре перенес наступательные усилия на юг, что было вообще бессмысленно при создавшейся обстановке. Кроме того, наступление в Южных Карпатах подставило под удар фланги правофланговой 3-й армии, занимавшей участок в Северных Карпатах и на фронте Горлице – Тарнов, откуда неприятель и начнет свое наступление весной 1915 года.

С 10 января русские армии Юго-Западного фронта бросились вперед. В тяжелейших горных боях, где требовалось драться за каждую высоту и каждый блокгауз, были израсходованы последние запасы боеприпасов и потрачены последние человеческие резервы, которые были подготовлены в зиму 1915 года. Русские войска сумели пробиться через важнейшие перевалы и к весне уже были готовы бросить в Венгрию свою кавалерию, однако немцы перебросили свои войска на наиболее опасные направления, сцементировав австрийскую оборону, и сумели остановить русские армии на самом пороге Венгрии. А развивать успех было уже нечем: за три с небольшим месяца боев потери армий Юго-Западного фронта достигли миллиона человек, немногим меньше потеряли и австро-германцы.

6 марта Верховный Главнокомандующий согласился с идеей генерала Иванова о том, что обход краковского укрепленного района выгоднее производить не с севера, а с юга, через Будапешт, для чего требовалось условие занятия Карпат. Помимо прочего, великий князь Николай Николаевич надеялся привлечь к выступлению на стороне Антанты выжидавшую в пассивном нейтралитете Румынию. При этом Ставка не задавалась оценкой степени боеспособности румынской армии: главным считалось какое-то дополнительное число штыков.

23 марта генерал Н. И. Иванов отдал директиву по армиям фронта, в которой указывал: «В настоящее время ближайшими нашими задачами будут: переход через Карпатские горы и очищение Заднестровья от противника». В то же самое время австро-германцы уже готовились перейти в контрнаступление от Кракова. Перенос усилий на левый (южный) фланг фронта предопределил поражение на правом (северном) фланге под Горлице-Тарновом в апреле 1915 года, ибо лучшие силы и средства отправлялись на участок, наименее доступный для массовых действий (а значит, и для использования численного перевеса) и наиболее отдаленный от места предстоящего прорыва противником русского фронта. Даже при условии наличия достаточного числа оружия и боеприпасов поражение 3-й армии становилось неизбежным уже в силу расположения войск Юго-Западного фронта, когда все армии, кроме 3-й, втягивались в горы и не могли совершать быстрых перегруппировок.

Штаб Юго-Западного фронта намеревался вытеснить неприятеля с горных перевалов и занять исходное положение для выхода на венгерскую равнину. Желая нанести австрийцам решительное поражение, а заодно и облегчить положение правофланговой 3-й армии, генерал Иванов перенес основные усилия на свой левый фланг, куда после капитуляции крепости Перемышль (сто двадцать тысяч австрийцев оказалось в русском плену) 9 марта была переброшена вся Блокадная армия, получившая наименование 11-й армии. Штаб фронта планировал одним ударом с юга на север последовательно сбить войска врага с Карпат и затем двинуться на Будапешт и Вену.

Этот маневр был самым удобным и напрашивающимся вариантом. Однако такая операция требует как достаточного количества войск, так и соответствующей техники с боеприпасами. Ни того, ни другого зимой 1914/15 года генерал Н. И. Иванов не имел. А потому подобный маневр вдоль Карпат, только наоборот – с севера на юг, – предпримут уже немцы в ходе Горлицкой операции в апреле-мае 1915 года. Последнее отчаянное фронтальное наступление, предписанное директивой 23 марта, постепенно выдыхалось, и на ряде участков измотанные и понесшие большие потери войска вынуждены были переходить к обороне.

Разбирая операции армий Юго-Западного фронта зимой-летом 1915 года. М. Д. Бонч-Бруевич считает, что Карпатская операция и неизбежно вытекавшее из нее Горлицкое поражение в конечном итоге обратились в разгром большей части вооруженных сил Российской империи. По его мнению, основными причинами такого поворота вещей стали следующие причины:

1) отсутствие определенного и твердо проводимого в жизнь оперативного плана у Верховного Главнокомандующего;

2) искание замысла Карпатской операции не в стратегической обстановке на всем театре военных действий, а в политических соображениях относительно привлечения на сторону Антанты до того нейтральных государств – Румынии и Италии – без достаточного взвешивания значения их вступления в войну;

3) недостаток решимости у Верховного Главнокомандующего на своевременный отказ от дальнейшего развития Карпатской операции и резкое изменение плана действий;

4) неизменное давление западных союзников на русскую стратегию;

5) неопределенность союзнических обязательств русской армии в отношении развития и ведения ее операций;

6) пренебрежение интересами России в угоду осуществления «фантастических оперативных планов» и «сверхсоюзнических» обязательств;

7) полководческая неспособность генерала Н. И. Иванова и расточительное расходование людского материала командованием Юго-Западного фронта в период проведения Карпатской операции.

В конечном счете, по мнению Бонч-Бруевича, Карпатская операция «привела к разгрому лучшей половины всей действующей русской армии, которая надолго после нее лишилась наступательного порыва»^[119].

Наступление армий Юго-Западного фронта в Карпатах имело два главных негатива: вывело из строя до миллиона человек и во многом уничтожило последние запасы боеприпасов, оставшихся от довоенного ресурса^[120]. Враг понес не меньшие потери, но это были австрийцы. Германская сила осталась накануне решающего контрнаступления в целости. Теперь русские армии были практически беззащитны перед вооруженным до зубов врагом, подготовившим только для контрудара по русскому Юго-Западному фронту свыше миллиона снарядов.

Горлицкий прорыв

Целью Карпатской наступательной операции, фактически захлебнувшейся к апрелю, но на отдельных участках (9-я армия) продолжавшейся вплоть до германского наступления под Горлице-Тарновом, ставилось создание благоприятных условий по выводу Австро-Венгрии из войны. Предполагаемый переход весной 1915 года в решительное наступление совершенно оправдывал эту цель со стратегической точки зрения. Однако материальные возможности (подготовленные пополнения и запас вооружения и боеприпасов, отсутствовавшие в России к этому времени) не соответствовали военно-политическим устремлениям русской Ставки. Результатом планирования русского Верховного Главнокомандования стали незавершенность Карпатской операции, перерасход вооружения и боеприпасов, огромные потери, понесенные в сражениях за горные перевалы, а противник получил благоприятные условия для своего контрнаступления против войск русского Юго-Западного фронта.

Согласно замыслу командующего фронтом, главные силы 3-й армии были прикованы к Мезо-Лаборчскому направлению, к своему левому флангу. На краковском направлении стояли слабые заслоны, так как прикрыть все сразу не хватало сил: резервы шли на левое крыло фронта. Самым лучшим выходом для генерала Н. И. Иванова стал бы отход армий фронта с Дунайца и Карпат за реку Сан. Однако это означало бы признать свою некомпетентность и необходимость перехода к стратегической обороне.

В то же время основные усилия стран Центрального блока в кампании 1915 года переносились на восток. Угроза поражения Австро-Венгрии, усугубившаяся решимостью Италии выступить на стороне Антанты, и застывший позиционный фронт на Западе вынуждали австро-германцев ударить на Восточном фронте. Согласно плану нового (после смещения генерала Х. Мольтке-младшего) начальника германского Генерального штаба генерала Э. фон Фалькенгайна, прорыв Русского фронта должен был иметь крупный успех на австрийском участке фронта. В перспективе наступление могло получить продолжение, чтобы положить начало разгрому русских в кампании 1915 года. Назревавший в русских армиях тяжелейший кризис вооружения не был секретом для германского командования.

Все было за нанесение мощного удара на востоке. Теперь следовало выбрать место прорыва. Был предложен вариант удара встык между русскими 3-й и 4-й армиями Юго-Западного фронта, между Верхней Вислой и подножием Бескидского хребта в районе Горлице. В случае успеха австро-германцы получали возможность оттеснить 4-ю армию в Польшу, а прочие русские армии выбить из Карпат и далее – из Галиции.

Предназначенная для прорыва русского фронта 11-я армия генерала А. фон Макензена формировалась из войск, переброшенных с Западного фронта, где союзники предпочитали бездействовать, пока русские гибнут. Из Франции прибыли двенадцать дивизий, в том числе гвардейский корпус^[121]. В течение нескольких недель ударная группировка, находясь в резерве, готовилась к наступлению. В 11-ю армию генерала Макензена также были включены четыре пехотные и одна кавалерийская дивизия австрийцев. 4-я австрийская армия эрцгерцога Иосифа-Фердинанда, располагавшаяся севернее, была подчинена Макензену в оперативном отношении. Находившаяся южнее 3-я австрийская армия генерала Бороевича также подчинялась Макензену.

Русская 3-я армия генерала Р. Д. Радко-Дмитриева имела на фронте Горлице-Тарнов 9-й и 10-й армейские корпуса, в резерве стояла лишь кавалерия: 7-я, 16-я, 3-я Кавказская, 3-я Донская казачья дивизии. Общая численность войск 3-й армии, стоявших по реке Дунаец, исчислялась в двести шестьдесят тысяч человек при 100 пулеметах, 141 легком и 4 тяжелых орудиях. Общее же соотношение сил (соотношение артиллерийских средств ведения боя (снарядов) – примерно один к пятнадцати) на фронте всей 3-й армии было:

– австро-германцы: 360 000 штыков и сабель, 1272 легких и 334 тяжелых орудия, 660 пулеметов;

– русские – 219 000 штыков и сабель, 675 легких и 4 тяжелых орудия, 600 пулеметов.

Немцы тщательно готовили место прорыва русского фронта. Помимо общих стратегических соображений (стык фронтов и «зависшее» положение правого фланга 3-й армии), на участке под Горлице можно было сосредоточить массу тяжелой артиллерии, чтобы максимально облегчить производство прорыва. Войска получали минометы и тяжелую артиллерию, переброска которых шла десять дней. В ночь с 14 на 15 апреля германские части заменили австрийцев, занимавших позиции против места предполагавшегося прорыва. Располагавшаяся в Восточной Пруссии группировка, чтобы ввести неприятеля в заблуждение, ударом на Шавли притянула к себе русские резервы.

В ночь с 18 на 19 апреля германцы приступили к пристрелке, выявляя скрытые батареи 3-й русской армии. С шести до десяти часов утра 19 апреля началась артиллерийская подготовка: тонны металла, выпущенные из полутора сотен тяжелых орудий, сносили русские окопы. За четыре часа артподготовки под Горлице немцы выпустили семьсот тысяч снарядов из того миллиона, что был заготовлен германской промышленностью специально для этой операции^[122]. На фронте прорыва (10-й армейский корпус генерала Протопопова) германцы имели превосходство в живой силе в два раза, в легкой и гаубичной артиллерии в четыре с половиной раза, в тяжелой артиллерии в сорок раз (сто пятьдесят девять орудий против четырех), абсолютное превосходство в минометах (девяносто шесть против нуля). Кроме того, из двух русских 42-линейных пушек (два других тяжелых орудия были 6-дюймовыми гаубицами) одна в самом начале сражения лопнула от изношенности ствола^[123].

Тем не менее русские войска до вечера дрались на первой линии обороны, производя непрестанные контратаки. Но силы были уж слишком неравны. К вечеру первого дня немцами было взято в плен до семнадцати тысяч человек, а русских резервов так и не появилось. Решающим козырем в руках неприятеля стало количество боеприпасов: дневной расход снарядов в русских войсках был установлен в десять выстрелов на гаубичную батарею. В это же время противник располагал практически неограниченным количеством снарядов, засыпая русские позиции смертоносным металлом. Немецкая пехота шла в атаку лишь после шквала огня и стали, сметавшего русских защитников в их плохо укрепленных окопах.

День 20 апреля прошел в боях за вторую оборонительную линию. 21-го числа атаки противника возобновились с новой силой. В этот же день у командарма-3 был последний шанс оторваться от наседающего врага и отступить на позиции по реке Сан. Это сберегало живую силу 3-й армии и позволяло стянуть резервы для организации контрманевра. Однако Ставка и штаб фронта требовали от Радко-Дмитриева наступления на ударную германскую группировку.

В боях 21 и 22 апреля сопротивление русских было сломлено, и враг, заняв все три линии оборонительной полосы, бросился вперед, достигнув реки Вислока. Опрокидывая правое крыло 3-й армии, германская группировка Макензена выходила на операционные линии 3-й и 8-й русских армий, отрезая их от тыла. 27 апреля отчаянная контратака 21-го армейского корпуса генерала Я. Ф. Шкинского удержала прогнувшийся правый фланг 3-й армии, но корпус был практически уничтожен.

Отчаянно контратаковали и прочие русские корпуса – 12-й и 24-й. Герой Порт-Артура генерал Ирманов лично водил свой 3-й Кавказский корпус в контратаки. Но все было тщетно, и с 28-го числа русские без серьезных боев откатились за Сан. 30-го числа немцы подошли к фортам Перемышля, удерживаемым частями 8-й армии. А 4 мая в Горлице, среди своих победоносных войск, побывал сам германский кайзер Вильгельм II.

Директивой от 28 апреля великий князь Николай Николаевич определил линию рек Сан и Днестр как крайний рубеж отхода. Только теперь армии Юго-Западного фронта получили оборонительную задачу, как то и соответствовало материальным возможностям русских. В свою очередь на совещании в Плеске 29 апреля германское верховное командование постановило производством мощного удара на Ярослав превратить прорыв из оперативного в стратегический. Наступление австро-германцев в Галицию было предрешено.

В ночь на 6 мая Радко-Дмитриев в последний раз попытался удержаться перед Макензеном: контрнаступление войсками Сводного корпуса (из остатков бывших армейских корпусов), поддержанное соседними армиями, провалилось, и 3-я армия откатилась за реку Сан. Противник был вынужден приостановить наступление, но неудача свалила командарма. На следующий день «не оправдавший надежд Ставки» генерал Р.Д. Радко-Дмитриев был заменен генералом Л. В. Лешем.

Ген. А. фон Макензен, разбив 3-ю русскую армию, столь же методично перешел к поражению 8-й русской армии генерала А.А. Брусилова, имевшей приказ удерживать крепость Перемышль. В целом германский прорыв под Горлице одним махом лишил русских всех успехов, достигнутых в ходе тяжелейшей Карпатской операции. Русские еще стояли в горах, а между тем Макензен старался выйти на русские линии сообщения, чтобы без особых боев понизить способность армий Юго-Западного фронта к сопротивлению.

Командарм-8 заблаговременно отослал в тыл свои обозы и склады, узнав о прорыве немцев под Горлице. Поэтому Брусилов в принципе успевал отойти в Галицию.

Но 11-я и 9-я армии задержались и для их спасения и выигрыша времени 8-й армии пришлось встать грудью на пути продвижения «Фаланги Макензена». Прикрывавшая стык 8-й и 11-й армий 4-я стрелковая Железная дивизия генерала А. И. Деникина приняла неравный бой. Одиннадцать дней генерал Деникин держался в Перемышле, не имея снарядов и практически не получая подкреплений. В боях за Перемышль погиб изобретатель миномета, порт-артурец генерал Л. Н. Гобято. Только прибытие последних резервов Ставки 5-го Кавказского корпуса, позволило русским отбить атаки противника.

Развалины крепости Перемышль в ночь на 22 мая были оставлены частями 8-й армии. В начале июня австро-германцы заняли Рава-Русскую, перерезав рокадную железнодорожную магистраль Варшава – Миколаев. 9-го числа войска 8-й армии оставили Львов, отойдя за реку Западный Буг. Противник вновь освободил завоеванную русскими в 1914 году Галицию.

Выходом русских армий из пределов Галиции закончилась Горлицкая операция и последовавший за ней отход русских в направлении Киевского военного округа. За два месяца австро-германцы, уничтожая артиллерийским огнем сопротивление русских, отняли то, что было занято армиями Юго-Западного фронта в 1914-м – начале 1915 года. Потери русских армий были просто громадными: более трехсот тысяч человек и около трехсот пятидесяти орудий. Некоторые современники даже считали, что прорыв на Дунайце и последовавшее за ним отступление предрешили исход войны для России^[124].

Теперь противник и с севера, и с юга глубоко охватил русскую Польшу, все еще удерживаемую армиями Северо-Западного фронта. Группа Макензена на юге и восточнопрусская группировка на севере готовились к осуществлению грандиозных «Канн»: окружению нескольких русских армий, продолжавших обороняться на Средней Висле. Для производства такого маневра на Восточный фронт шли и шли эшелоны с подкреплениями, перебрасываемыми из Франции, где англо-французы перешли к стратегической обороне, не желая выручать своего русского союзника. Только к маю на Восточный фронт германским командованием было переброшено девяносто пехотных и пятьдесят четыре кавалерийских полка.

«Великое отступление»

Наступление австро-германских армий в Карпатах в ходе Горлице-Тарновского прорыва и последующее освобождение австрийской Галиции создавало самые благоприятные возможности для продолжения борьбы на Восточном фронте. С потерей рубежа реки Сан и Перемышля, русские армии Юго-Западного фронта были принуждены противником при дальнейшем отступлении отходить к государственной границе по расходящимся направлениям. Образующийся между русскими армиями разрыв позволил австро-германцам упрочить свой успех, достигнутый в Горлицкой операции.

Англичане и французы прочно зарылись в своих окопах, не желая проявлять активности. Предпринятая было операция у Арраса носила локальный характер и окончилась ничем: ни один немецкий солдат не был снят с Восточного фронта. Разумеется, стратеги германской Главной квартиры превосходно поняли, что взятый англо-французами курс на стратегическую оборону в 1915 году оставляет русских один на один со всем Центральным блоком.

Конечно, союзники по объективным причинам и не могли организовать быстрый и мощный удар по Германии, но союзное командование и само по себе не особенно стремилось к этому. В мае великий князь Николай Николаевич просил французского главнокомандующего генерала Ж. Жоффра ускорить наступление на западе, но тот отделался пустыми обещаниями и частным ударом в районе Арраса. В это время союзники спешили насытить свои бездействовавшие войска вооружением и техникой. Например, в 1915 году во Франции в промышленность из армии было отправлено до полумиллиона человек^[125]. Людей для наступления у французов не было – ведь требовалось еще штурмовать и Дарданеллы.

Общая пассивность французов и неготовность Великобритании к проведению масштабных сухопутных операций (британская армия еще находилась в процессе формирования) предоставили немцам реальный шанс вывести Россию из войны раньше, чем ее союзники смогут прийти ей на помощь. В крайнем случае – столь основательно подорвать русскую военную мощь, чтобы ее можно было фактически сбросить со счетов в предстоящей кампании 1916 года, в которой предполагалось выиграть войну генеральным наступлением на Париж. Подавляющее техническое превосходство давало в руки могущественное средство борьбы на безусловную победу.

Впрочем, среди германского руководства не было единства в отношении взглядов на кампанию 1915 года. Так, военный министр генерал Э. фон Фалькенгайн, понимая, что англичане еще не успели развернуть свои сухопутные силы, а французы переживают нехватку вооружения, хотел добиться победы на западе. Ведь действия немцев на востоке позволяли англо-французам создать мощную артиллерию и сухопутные силы. Однако П. фон Гинденбург, Э. Людендорф, Ф. Конрад фон Гётцендорф, канцлер Германии Т. Бетман-Гольвег стояли за перенесение усилий на Восточный фронт.

Во-первых, там продолжалась маневренная война, в которой так блестяще сказывалось тактическое превосходство немецких войск; во-вторых, требовалось предотвратить вторжение русских армий в Пруссию и Венгрию. Действительно, Горлицкая операция изначально проводилась как помощь австрийцам, изнемогавшим под напором русских на карпатских перевалах. Но выявившийся в ходе прорыва тяжелейший кризис вооружения русских армий позволял «добить» противника. Естественно, что наилучшим методом для этого признавался план «Больших Канн» – окружение и уничтожение всего русского Северо-Западного фронта (не менее шести армий) в Польше. Германцам оставалось лишь договориться с австрийцами о масштабах и временных рамках операции на окружение.

В любом случае наступательная кампания 1915 года на востоке должна была носить решительный характер: конечной целью ставился вывод Российской империи из войны или, в крайнем случае, такой подрыв боеспособности ее вооруженных сил, что вынуждало бы русских перейти к обороне до конца войны. Для воплощения плана по окружению русского фронта в Польше требовались огромные силы.

Следовало бы максимально возможно ослабить Западный фронт и нанести на востоке удар сокрушительной силы. Германская Ставка не решилась на радикальное ослабление армий на западе. В итоге оперативное планирование кампании на Восточном фронте проводилось с учетом ограниченности сил и возможностей. Это неизбежно накладывало на решения немецких стратегов отпечаток осторожности.

В России же на совещании 17 июня в Холме было решено, что Юго-Западный фронт будет продолжать медленный отход перед противником от позиции к позиции: 3-я армия и созданная из резервных войск группа генерала Олохова – к Брест-Литовску, прочие – в пределы Киевского военного округа. В то же время Северо-Западный фронт должен был продолжать удерживать «польский выступ» и плацдармы на левом берегу Вислы на случай очередного «вторжения в Германию», одновременно сдерживая противника на подступах к Восточной Пруссии.

Общее начертание фронта к лету 1915 года благоприятствовало осуществлению замысла германского командования по окружению русских армий, находившихся в «польском мешке». Широкий дугообразный выступ линии русского фронта с трехсоткилометровым основанием тянулся от крепости Осовец на своем северном фасе по рекам Нарев и Висла до Западного Буга, немного севернее района городка Сокаль. Продолжение наступления вслед за русскими в глубь Волыни обещало захват пространства, в котором растворялись бы все резервы, а русские продолжили бы свой отход. Таким образом, решение было только одно: захват русской Польши, причем путем осуществления грандиозных «Канн», дабы уничтожить как можно больше русских войск в междуречье Вислы и Днепро-Двинской речной линии.

Еще при составлении плана операций на кампанию 1915 года германское командование предполагало нанесение мощных стратегических ударов против обоих русских фронтов, чтобы срезать «польский выступ» и поймать часть русских армий в «мешок». После чрезвычайной удачи Горлицкого прорыва, где русская Ставка, словно бы потакая противнику, втянула свои ослабленные и бедные в материально-техническом отношении армии Юго-Западного фронта в кровопролитные бои согласно лозунгу «ни шагу назад!», германцы вспомнили о своем стратегическом планировании.

К этому времени стало ясно, что русский Юго-Западный фронт потерпел крупное поражение, но смог устоять. Конфигурация фронта, с резко выпяченным вперед центром и загибающимися флангами, предоставляла в руки немцев последнюю возможность решить судьбу войны одним ударом. В противном случае русские могли сколь угодно долго отступать в глубь Российской империи, растворяя австро-германские армии в своих просторах. Как шутили в русских войсках: «отступать будем хоть до Урала, пока у врага не останется один немец и один австриец. Австрийца, как водится, возьмем в плен, а немца – убьем».

Если на южном фасе проведение операции возлагалось на группу армий генерала А. фон Макензена (4-я австрийская и 11-я германская армии), наступавших в междуречье Вислы и Буга, то действия немцев на севере подлежали предварительному согласованию с Гинденбургом как Главнокомандующим на востоке. Начальник германского Генерального штаба генерал Э. фон Фалькенгайн, намечая план окружения, разработал так называемые «Малые Канны»: наступавшие фланги должны были соединиться примерно в районе Седлеца. Для этого на северном фасе русского фронта создавалась сильная группировка генерала М. фон Гальвица (впоследствии – 12-я армия). Все прочие направления ослаблялись, ибо справедливо признавалось, что терпевшая кризис вооружения русская армия вряд ли способна к крупномасштабному наступлению.

Массированный удар превосходящих сил должен был смять русских на севере русской Польши, а через два дня после начала операции генерал Гальвиц должен был приступить к форсированию Нарева и развертыванию операций уже в собственно Польше по замыканию клещей с севера. Усиленная значительными резервами для развития прорыва и могущественной артиллерией для создания и закрепления этого самого прорыва, группа генерала Гальвица должна была в минимальные сроки смять русских, форсировать Нарев и выйти в тыл русским армиям на Средней Висле.

Казалось, что все было предусмотрено и просчитано, но план генерала Э. фон Фалькенгайна был сорван непослушанием Гинденбурга и Людендорфа. Признавая необходимость глобального окружения русских в Польше, командование на востоке выдвинуло проект «Больших Канн». Согласно мнению Людендорфа, основной удар должен был быть нанесен через Гродно на Минск. Тем самым армии русского Северо-Западного фронта ни в коем разе не успевали выйти из Польши раньше, нежели у них за спиной сомкнутся германские «клешни».

Фалькенгайн справедливо возражал, что для производства операции таких масштабов требуется вдвое больше сил, а их нет: немецкие дивизии должны стоять и на Французском фронте. А вступление в войну Италии на стороне Антанты требовало и ослабления австрийских войск, и без того дравшихся и с русскими, и с сербами. Однако Людендорф настаивал на риске, так как после операций 1914 года был убежден в несоответствии русского командования требованиям современной войны.

Пойти на риск проигрыша кампании (ударная группировка вполне могла растрепать свою мощь еще задолго до Минска) Фалькенгайн не мог. Тогда Гинденбург своей властью, сумев убедить кайзера, распорядился о наступлении на Осовец 8-й армией и на Гродно силами Неманской армии. Таким образом, выполнение плана Фалькенгайна в своем практическом осуществлении вылилось в сразу три наступательные операции: группировок А. фон Макензена, М. фон Гальвица и О. фон Белова, что в итоге только разбрасывало силы и средства по расходящимся направлениям.

Итак, «клешня» Макензена, чьей задачей стояло замкнуть русские армии на Варшавском плацдарме с юга, не получила соответствующего движения навстречу с севера и потому в конечном счете также приостановила свой ход. Непослушание Гинденбурга и Людендорфа, наряду с потрясающим героизмом русских войск, дравшихся не только без должного количества снарядов, но и в меньшинстве, стало главной причиной успешного отступления из Польши всех шести русских армий. В русской Ставке своевременно разгадали намерение противника об окружении русской группировки Северо-Западного фронта в Польше. Под командованием генерала М. В. Алексеева в этот момент оказалось семь армий – 10-я, 12-я, 1-я, 2-я, 5-я, 4-я и 3-я (в последовательности с севера на юг), – которые также пришлось готовить к отступлению.

В начале июня вперед двинулась группа армий генерала А. фон Макензена. Макензен находился под влиянием Конрада, а не Фалькенгайна в смысле определения приоритета целей и задач. Макензен, как и его австрийский патрон, считал своей главной задачей наступление в Галиции, поэтому не особенно старался преследовать русских, отходивших на северо-восток, к Брест-Литовску. Не получив уверенности в том, что его удар на северо-восток получит должную поддержку с севера, А. фон Макензен продолжил теснить русский Юго-Западный фронт.

И все-таки судьба кампании решалась не на Волыни, а в Польше. Осознав гибельность удержания польского выступа, на совещании в Седлеце (штаб Северо-Западного фронта) 22 июня великий князь Николай Николаевич предоставил новому главнокомандующему армиями Северо-Западного фронта генералу М. В. Алексееву право отвести армии фронта до линии р. Бобр – р. Верхний Нарев – Брест-Литовск – Ковель, спрямив фронт. Только теперь генерал Алексеев смог перейти от пассивной обороны к маневренным действиям, пусть и в условиях стратегического отступления. Главнокомандующий Северо-Западным фронтом получил право самостоятельно руководствоваться обстановкой, не запрашивая разрешения Ставки на каждый отход в глубь Российской империи.

Разрешив М. В. Алексееву приступить к отходу, великий князь Николай Николаевич не смог обойтись без ограничений. Ставка приняла решение эвакуировать Варшаву, где была сосредоточена масса военного имущества, госпитали, государственные учреждения. По расчетам, эвакуация столицы Польши должна была занять три недели, и все это время требовалось удерживать предполье города. То есть три недели русские армии должны были удерживать ударные армии противника, оплачивая нераспорядительность Ставки потоками лишней крови. В то же время, для эвакуации крепости Новогеоргиевск, где были сосредоточена масса крепостных орудий и снарядов, Верховный Главнокомандующий не дал транспорта. Архивы и бумажки Царства Польского оказались важнее сотен орудий и десятков тысяч снарядов, в которых так нуждался изнемогавший под немецкими ударами фронт.

30 июня немцы перешли в наступление и на севере, по обе стороны от Прасныша. На счастье русских, северный удар был нанесен на шестнадцать дней позже начала наступления Макензена с юга. Возможно, что немцам следовало бы тратить резервы не на усиление северной ударной группировки Гальвица, а передать их Макензену с перенесением основных усилий на холмское направление. Выигрыш времени был достигнут за счет личных трений между Фалькенгайном и тандемом Гинденбург– Людендорф. Кроме того, как говорилось, Гинденбург нанес двойной удар: группа Гальвица (основной костяк ударной группировки – 12-я армия) наступала к реке Бобр в общем направлении на Седлец, а Неманская армия – на гродненском направлении. Таким образом, русские получили возможность более успешно сбивать темпы германского наступления, ибо противник разбросал свои силы. Германцы же в свою очередь не смогли добиться решительного успеха ни на одном из участков наступления.

Действительно, уже во 2-м Праснышском сражении 30 июня – 5 июля русская 1-я армия сумела упорной обороной связать группу Гальвица недельными боями на небольшом пятачке фронта наступления. На Брестском направлении за семь дней отчаянных боев на реке Нарев русские отошли всего на восемнадцать километров. Один только Осовец приковал к себе целый германский армейский корпус. Потери русских соединений, дравшихся без снарядов, были громадными, но выигрывалось драгоценное время, так необходимое для завершения эвакуации передового театра и отвода передовых армий, стоявших под Варшавой, на восток.

Но все-таки не замыслы и действия германского командования были определяющими в характере темпов наступления. Главным фактором, сбившим победную поступь врага, стал сверхчеловеческий героизм русского солдата, дравшегося штыком против тяжелой артиллерии противника, но не сдававшего своих позиций. Командиры докладывали, что отсутствие снарядов ставило пехоту в «совершенную невозможность держаться против подавляющих сил неприятеля и вообще выполнить свою боевую задачу»^[126]. Но все-таки войска держались.

Великий князь Николай Николаевич прежде всего стремился к соблюдению условий конвенции 1892 года и ее последующих дополнений: к сохранению в своих руках Средней Вислы от Варшавы до Ивангорода, чтобы в случае необходимости подать помощь союзнику с вислинских плацдармов. Конечно, французы не были способны на масштабное наступление в 1915 году, но они не сделали ничего, чтобы отвлечь на себя хоть часть тех сил, что были переброшены с Западного фронта на восток. И потому заслуга перед Россией генерала Михаила Васильевича Алексеева, сумевшего настоять на очищении Польши перед Верховным Главнокомандованием и императором, исключительно велика. Но даже и его авторитета не хватило, чтобы бросить и Варшаву, но не отдать противнику напрасно потерянных триста пятьдесят тысяч солдат и офицеров.

Отступавшие перед вооруженным до зубов врагом русские армии отчаянно нуждались в помощи. Однако союзники не спешили помогать России. Только 7 июля (!) был созван первый межсоюзнический совет в Шантильи. Русский представитель генерал Я. Г. Жилинский доносил, что главнокомандующий французскими вооруженными силами генерал Ж. Жоффр согласился, что союзникам надо оказать помощь России, но от немедленной операции отказался, сославшись на необходимость подготовки французских армий и ожидание английских резервов. В итоге наступление союзников было намечено на сентябрь, когда на востоке германский порыв начал выдыхаться, а русская Действующая армия уже потеряла два миллиона человек.

В то время когда русские войска дрались холодным оружием, штыками против артиллерийского огня, генерал Жоффр отдавал распоряжения о том, чтобы французские артиллерийские батареи почаще стреляли, так как склады ломятся от снарядов. Именно в эти дни в русской Действующей армии родилась поговорка, что союзники решили вести войну «до последней капли крови русского солдата». Да и вообще, летняя кампания 1915 года на Французском фронте, по сравнению с битвой гигантов на востоке, казалась «мышиной возней». Русский офицер вспоминал: «Союзники наши не могли нас также ничем порадовать. Для нас, русских, одерживавших крупные победы и терпевших большие поражения, казались смешными и жалкими масштабы французских официальных сообщений, гласившие о занятии какой-то “воронки” и о продвижении в таком-то районе на пятнадцать-двадцать метров»^[127].

В ходе беспрерывного отступления предел моральной упругости войск был перейден: удар неприятеля по одной дивизии вызывал отход всей армии, и Ставка не могла переломить ситуацию, во многом создавшуюся по ее же вине. И тогда же, отдавая категорические приказы и распоряжения о принципе военных действий, Ставка стремилась отстраниться от непосредственного руководства войсками. Приказ «Ни шагу назад!», ставивший отступавшие армии на грань катастрофы, навязанная М. В. Алексееву эвакуация Варшавы, в то время когда германцы подрубали основание Северо-Западного фронта, массовая (и зачастую насильственная) эвакуация населения из прифронтовой полосы, развалившая русский транспорт и до крайности стеснившая действия армий, – все это следствие распоряжений Ставки. Впрочем, тот факт, что выпутываться из создававшегося Верховным Главнокомандующим положения предстояло командованиям фронтов, является скорее положительным моментом: можно представить, какой разгром ждал бы войска Действующей армии в случае их руководства со стороны такой Ставки.

Летом 1915 года, когда армии Северо-Западного фронта, истекая кровью, отходили из Польши, а Юго-Западный фронт продолжал сдавать Галицию, Ставка впала в панику. Если в критические дни сентября 1914 года, накануне битвы на Марне, генерал Жоффр сумел мобилизовать энергию войск и командного состава для последнего сражения за Францию, то в России Верховный Главнокомандующий и новый военный министр генерал А. А. Поливанов, сменивший генерала В. А. Сухомлинова, только лишь нагнетали панические настроения.

На заседании Совета министров 16 июля военный министр А. А. Поливанов заявил: «Отечество в опасности… Несомненное утомление войск… Немцы давят со всех сторон». Такие настроения, распространяемые в тылу высшими государственными деятелями, только подрывали стойкость духа и сеяли панику. И все это происходило в то время, когда исполнявшим свой долг солдатам и офицерам русской Действующей армии некогда было паниковать, коль скоро надо было драться, не жалея себя, а защищая Отечество. Паника, царившая в тылу, достигала невероятной степени: сооружались укрепления у Киева, Пскова и Новгорода, даже у Смоленска. Ставка, по предположениям, должна была переместиться в Калугу.

Но вместо того чтобы со всей энергией работать на оборону, как водится, стали искать виновных. Образцом панических настроений и совершенного непонимания ни создавшейся обстановки, ни военного дела вообще стал доклад членов военно-морской комиссии Государственной думы под председательством А. И. Шингарева на имя императора. Эта комиссия ранее именовалась Комиссией по государственной обороне, и во главе ее стоял лидер оппозиции – глава партии октябристов А. И. Гучков, который теперь передал контроль над этим важным учреждением лидирующей партии Прогрессивного блока – кадетам.

В данном документе, в частности, говорилось, что отступавшие войска нигде не находили укрепленных позиций. Вспоминая панику главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта генерала Н. И. Иванова, думцы писали, что «дальновидные военачальники», под которыми имелся в виду прежде всего генерал Н. И. Иванов, еще год назад предлагали укрепить Киев. Однако «ему было отказано. Между тем, если бы его послушались, сейчас Киев был бы окружен кольцом почти неприступных окопов, и тогда у нас было бы сознание, что все в пределах человеческих сил сделано ради того, чтобы сберечь древнюю Святыню и Матерь Городов Русских». И далее: «Псков, древний Псков, укрепляется только теперь, на скорую руку, кое-как, впопыхах, при общем беспорядке и сумятице»^[128].

Кадет, масон, верный сподвижник П. Н. Милюкова, Андрей Иванович Шингарев займет пост министра земледелия в первом составе Временного правительства. Из вышеприведенного отрывка видно, какие люди пришли к власти после Февральской революции: мало того что они не понимали смысла и характера современной войны, так еще и готовились допустить врага к Пскову и Киеву, совершенно не надеясь на истекавшую кровью, но стойко защищавшую Отечество русскую армию. Как могли такие люди рассчитывать привести страну к победе в жестоком семнадцатом году, бог весть.

Власть, неподъемная жажда власти – вот единственный мотив и единственная цель, двигавшая буржуазно-либеральной оппозицией в период разжигания внутригосударственной розни с осени 1916 года и в дни февральского переворота. С другой стороны – что требовать от штатских думцев, если летом Ставка Верховного Главнокомандования поставила перед императором вопрос об эвакуации Петрограда? А настроения, царящие в тылу, перекидывались и на фронт: солдаты чрезвычайно интересовались вопросами, поднимаемыми на заседаниях деятелей Государственной думы по поводу нехватки вооружения в Действующей армии^[129].

Завершение осенней кампании 1915 года

Летом 1915 года рухнула русская крепостная оборона в Польше: крепости оставлялись одна за другой, так как полевые армии постепенно отходили на восток. Германская тяжелая артиллерия и павший дух русских защитников не могли достойно противостоять друг другу: немцы всегда оставались в выигрыше. Уже 24 июля неприятель подошел к крепости Ковно, прикрывавшей сосредоточение русских резервов у Вильно. После восьмидневной артиллерийской подготовки и двух неудачных штурмов немцы прорвались сквозь линию фортов, защищаемых резервными ополченскими дивизиями. Комендант крепости генерал В. Н. Григорьев в панике бежал, и 4 августа немецкие части генерала Лицмана вступили в крепость, взяв до двадцати тысяч пленных и более четырехсот орудий.

После сдачи крепости Ковно стало окончательно ясно, что русская система крепостей на передовом театре пала. Германцы уже вошли в очищенные Алексеевым Ивангород и Варшаву (5 августа); захватили предательски сданный комендантом Новогеоргиевск (7 августа); заняли оставленный после героической шестимесячной обороны Осовец. Только в одном Новогеоргиевске, чей комендант генерал Бобырь еще до падения крепостных фортов умудрился попасть в плен к немцам, неприятельскими трофеями стали восемьдесят три тысячи человек и тысяча двести орудий. Теперь приходилось без боя сдавать крепости Усть-Двинск и Гродно, совершенно неготовые к обороне.

В ходе победоносного продвижения по Польше вслед за измученными отступавшими русскими армиями немецкое командование принимает новый план действий. Замысел кампании 1915 года – окружение русских армий в польском выступе и вывод России из войны – еще не был решен. Русские понесли громадные потери, но ни одна кадровая дивизия целиком, не говоря уже о целой армии, еще не сдалась в плен. Гинденбург, конечно, мог утешаться пленением гарнизонов Новогеоргиевска и Ковно, но там были слабые второочередные дивизии и существенного урона живой силе русских их потеря не принесла.

Потеря орудий и массы боеприпасов была куда существенней, но и это дело в конечном счете было поправимо: русская промышленность, переводимая на военные рельсы, набирала обороты. Полевые армии Северо-Западного фронта успешно уходили все дальше на восток, изматывая австро-германцев, заставляя их растягивать коммуникационные линии и разбрасывать свои ограниченные силы и средства по просторам Восточной Европы.

В этих условиях разногласия внутри немецкого военного истеблишмента только усилились. Людендорф по-прежнему предлагает нанести главный удар на Минск через Вильно, чтобы одним махом зайти в тыл всему Северо-Западному фронту русских. Чтобы сковать противника, предполагается производство второстепенных ударов от Ковно на Двинск и с Верхнего Немана на фронт Лида – Барановичи. Фалькенгайн, готовящийся к отражению французского наступления на Западе, настаивает на фронтальном преследовании.

В свою очередь в русской Ставке также сознавали опасность виленского направления. После отступления 5-й и 10-й русских армий от линии реки Бобр немцы вполне могли сосредоточить кулак на крайнем русском фланге и попытаться смять русских ударом с севера на юг. Поэтому уже в начале августа (когда Варшава была сдана 5-го числа и сразу же начался общий отход армий Северо-Западного фронта) Ставка перебрасывает все возможные резервы под Вильно, укрепляя 10-ю армию.

3 августа на совещании в Волковыске Верховный Главнокомандующий принял решение о разделении Северо-Западного фронта на два – Северный и Западный. Эта мера обусловливалась тем обстоятельством, что в руках главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала М. В. Алексеева находилось управление восемью армиями, оперировавшими севернее Полесья. Командующим Западным фронтом оставался генерал М. В. Алексеев, а Северный фронт переходил в подчинение командарму-6 генералу Н. В. Рузскому, который должен был вступить в должность в ночь с 17 на 18 августа.

Гинденбургу подвезло и еще раз. Как раз в этот момент император Николай II решил вступить в командование вооруженными силами в качестве Верховного Главнокомандующего. В середине месяца в Ставку прибыли великий князь Николай Николаевич и генерал М. В. Алексеев. К этому моменту начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Н. Н. Янушкевич уже получил новое назначение на Кавказский фронт и 18 августа сдал дела генералу Алексееву (главнокомандующим армиями Западного фронта стал командарм-4 генерал А. Е. Эверт).

Подразумевалось, что генерал Алексеев станет начальником штаба при Николае Николаевиче. Сам великий князь, тяготившийся лично ему симпатичным, но бесталанным для столь высокой должности Янушкевичем, также предпочитал именно этот вариант. Конечно, слухи о намерениях императора не были секретом в Ставке, однако общественность тыла и Действующая армия склонялись к тандему великий князь Николай Николаевич – генерал Алексеев. Сам М. В. Алексеев, прибывший в Ставку 19 августа, также был готов к сотрудничеству со старым Верховным Главнокомандующим.

Однако 21 августа в Ставку прибыл император Николай II и объявил о своем твердом решении принять Верховное Главнокомандование. Генералитету ничего не оставалось, как подчиниться монаршей воле. Таким образом, царь сосредоточил в своих руках непосредственное управление не только громадной страной, но и армией. Как справедливо замечают современные ученые, до Николая II, совместившего в своих руках всю полноту государственной гражданской и военной верховной власти, подобными властными прерогативами пользовался только Петр I^[130].

Этот шаг довольно неоднозначно оценивался современниками. С одной стороны, приняв Верховное Главнокомандование, Николай II отныне оказывался в центре критики за возможные неудачи на фронте. С другой стороны, самодурство и военная некомпетентность великого князя Николая Николаевича стали слишком очевидны императору, чтобы он мог позволить и дальше сносить это. На фоне непрестанных поражений и неумения Верховного Главнокомандования исправить ситуацию фрондерство Ставки, ее нежелание считаться с Советом Министров, безумные решения становились совсем нетерпимы.

Исключительно плохой подбор ближайших сотрудников, навязанных великому князю в начале войны, но не смененный им за весь год своего главнокомандования, усугубил вопиющую некомпетентность Верховного Главнокомандующего донельзя. Почему-то, когда все справедливо говорят о военной несостоятельности Николая II как полководца (полковник, мол), то забывают, что генерал-адъютант великий князь Николай Николаевич (участник русско-турецкой войны 1877-1878 гг., в возрасте двадцати лет) уже во время войны своим руководством исключительно усугубил издержки предвоенной неготовности страны к войне.

Безусловно, занимая пост Верховного Главнокомандующего, император Николай II пытался решить сразу несколько проблем. Во-первых, требовалось восстановить единство фронта и тыла. Законодательство военного времени, четко разграничивавшее полномочия армейских и тыловых центров власти, было рассчитано на то, что во главе вооруженных сил встанет сам царь. Как уже говорилось, руководство всех великих держав, вступающих в июле 1914 года в Первую мировую войну, было уверено в скором ее победоносном окончании. Чуть ли не единственным исключением стали англичане, не имевшие сильной сухопутной армии и убежденные, что борьба с Германией будет вестись на измор и никоим образом не будет окончена спустя каких-то полгода с момента первых выстрелов.

Поэтому Николай II ставит во главе Действующей армии и, следовательно, руководителем фронтовой зоны своего дядю – великого князя Николая Николаевича. Последний являлся единственным представителем династии Романовых, окончившим Николаевскую академию Генерального штаба, а потому считался наиболее подготовленным военачальником, достойным занять пост Верховного Главнокомандующего. Военная служба великого князя, руководство кавалерией, военными округами, гвардией – лишь, как казалось, укрепляли в этом мнении.

Конечно, сама по себе принадлежность к корпорации Генерального штаба еще ни о чем не говорит. Генштабистами была масса тех военачальников, что была отстранена со своих постов в начале войны. А последние руководители самого Главного управления Генерального штаба – Я. Г. Жилинский и Н. Н. Янушкевич – оказались столь редкостными бездарностями, что их выдвижение на столь высокий пост является предметом даже не удивления, а явственного изумления.

Распоряжения Ставки вызывали резкое противодействие правительства. Однако Верховный Главнокомандующий не желал считаться с мнением министров, порой вызываемых на совещания в Барановичи. Великий князь Николай Николаевич даже стал пытаться направлять внешнюю политику государства, завязывая собственные дипломатические отношения (например, переговоры с Румынией или взаимодействие с Сербией), не говоря уже о ведшихся в Ставке совещаниях с представителями союзных держав. Отношение к проблеме Черноморских проливов – тому подтверждение. Между тем, невзирая на военное время, внешняя политика всегда оставалась исключительной прерогативой Николая II. Ясно, что выходки великого князя были терпимы до поры до времени.

Во-вторых, своего упорядочения требовало и стратегическое руководство Действующей армией. Через полгода войны, когда, по уверению европейских Генеральных штабов война должна была закончиться, еще ничего не было решено. Армии Юго-Западного фронта увязли в Карпатах, армии Северо-Западного фронта остановились перед Восточной Пруссией, а боеприпасы уже жестко лимитировались: несколько снарядов в день на орудие. Тем не менее Ставка принимает план наступления на всех фронтах, что вполне логически закончилось поражением на всех направлениях (Августов в Восточной Пруссии и Горлицкий прорыв перед Карпатами).

В течение кампании 1915 года русская Действующая армия, обескровленная и не имевшая боеприпасов, отступала, оставляя противнику Галицию, Польшу, Литву. Казалось, что роль Ставки должна была только возрастать – во имя координации общих действий и перераспределения скудных резервов и технических средств ведения боя между фронтами. Однако, отдавая весной категорические приказы и распоряжения о принципе ведения военных действий («Ни шагу назад!»), в августе растерявшаяся Ставка стремилась отстраниться от непосредственного руководства войсками. Так, сам генерал-квартирмейстер Ставки Ю. Н. Данилов пишет: «Верховное главнокомандование в течение последних чисел июля и начала августа продолжало себя держать слишком нейтрально по отношению к событиям на фронте»^[131]. К лету 1915 года стало ясно, что эта Ставка не может являться действенным органом Верховного Главнокомандования.

Что говорить, если в августе 1915 года, после падения крепостей русской Польши, в Ставке разрабатывали проект расширения тыловой полосы до линии Тверь – Тула, а главкоюз генерал Н. И. Иванов рассчитывал эвакуировать Киев? Вся тяжесть ведения войны легла на плечи главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта генерала М. В. Алексеева, который должен был выводить войска из Польши, теряя массу людей убитыми, ранеными и пленными (кризис вооружения не позволял оказывать врагу надлежащего сопротивления), но не потеряв ни одной дивизии, целиком попавшей в плен (кроме крепостей). А чем же в этот момент занималась Ставка Верховного Главнокомандования? Снарядов нет, резервов нет, крепости сданы, Действующая армия – обескровленная и морально надломленная – откатывается в глубь Российской империи.

В Ставке, оказывается, продолжали искать виновников разгрома. Как и в начале войны, это оказались «предатели» в тылу, «шпионы» на фронте и все еврейское население России поголовно. Интригами бездарной Ставки, напрасно уничтожавшей десятки тысяч жизней, насильно отправившей в «эвакуацию» сотни тысяч жителей Галиции, Польши, Литвы и Белоруссии (громадное количество этих беженцев – детей, стариков и женщин, умерло в дороге), уже был свален военный министр генерал В. А. Сухомлинов. Создавались многочисленные комиссии «по расследованию» обстоятельств кризиса вооружения, шли заигрывания с оппозицией. А параллельно низшие штабы заваливались инструкциями и приказами по борьбе со «шпионами», «предателями» и евреями. Действительно, чем же еще надо было заниматься Ставке в тот момент, когда Великое отступление грозило обернуться в катастрофу? Такая Ставка не могла не быть сменена.

В-третьих, свою роль, безусловно, сыграла и личность великого князя Николая Николаевича. Популяризация Верховного Главнокомандующего в вооруженных силах летом 1915 года достигла своего пика. Это есть парадокс общественного массового сознания, когда фигура, на которой самой логикой лежит главная ответственность за ход и исход военных действий, в глазах миллионов сограждан остается в стороне от поражений, одновременно являясь вдохновителем всех побед. Взаимовлияние фронта и тыла увеличивало эту популярность.

Громадную роль здесь сыграла супруга великого князя, развив энергичную деятельность по наводнению прессы соответствующей информацией. А также – пропаганда либеральной оппозиции, которая при Ставке первого состава получила доступ к кредитам на оборону, которые практически не контролировались властями. Противопоставление фигур великого князя Николая Николаевича, поддерживаемое позицией самого великого князя, и императора помогало оппозиции вести борьбу за власть посредством подрыва авторитета Николая II на якобы выигрышном фоне его дяди. Тогда же происходит и организационное оформление оппозиции, создавшей организации, работавшие на оборону – Земгор. И не случайно образовавшийся в недрах Государственной думы Прогрессивный блок, взявший курс на борьбу с существующим режимом, был образован почти сразу после принятия императором Верховного Главнокомандования.

Действительно, нельзя говорить, что великий князь Николай Николаевич претендовал на трон Российской империи. Однако пользовавшиеся его именем силы умело манипулировали таковой потенциальной угрозой, дабы и дальше расшатывать власть Николая II. Популяризация великого князя как полководца, противопоставляемая «засилью темных сил» в Царском Селе, – это путеводная нить оппозиционной пропаганды.

Рвавшаяся к власти крупная буржуазия не гнушалась ничем. Соответственно, убирая своего дядю и занимая его место, император Николай II ставил преграду и на пути аристократической оппозиции. Православный публицист П. В. Мультатули считает даже, что смена Верховного Главнокомандования в 1915 году являлась (помимо исправления ситуации на фронте) «превентивным ударом» императора по планам государственного переворота, имевшего «целью ограничение власти Царя»^[132].

Вероятно, что определенные оппозиционные круги действительно делали ставку на переворот, в котором существенную роль должен был сыграть великий князь Николай Николаевич, – хотя бы в виде знамени, которое не допустит волнений генералитета и сохранит Россию в войне. Заигрывания Верховного Главнокомандующего с крупной буржуазией, лоббирование ее интересов в обход Совета министров, связи с либерально настроенными министрами, наконец, лидерство в русской «партии ястребов» показывали, что великий князь Николай Николаевич послужил бы великолепной ширмой для реализации планов, вынашивавшихся оппозицией.

Образование Прогрессивного блока во главе с А. И. Гучковым в эти дни означало создание штаба либеральной буржуазии в недрах Государственной думы. Того штаба, что взял курс на государственный переворот в виде отстранения от власти императора Николая II и установление конституционной монархии по британскому образцу, в котором реальная власть принадлежит крупному капиталу. Намерения оппозиционных сил по ограничению власти царя, несомненно, находили отклик у великого князя Николая Николаевича и, не менее очевидно, что император знал об этом. Следовательно, Николай II смещал своего дядю не столько в силу какой-либо «ревности» во властолюбии великого князя, сколько в связи с опасениями переворота против интересов России, как их понимал император.

Что же касается намерения царя исправить положение на фронте, то существует точка зрения, что смена Ставки в августе 1915 года произошла не просто так, а в связи с подготовкой французами сентябрьского наступления в Шампани. То есть царь намеревался возглавить Действующую армию в момент, когда противник должен был остановиться. Возможно, что учитывалось и это. Но французы пытались атаковать и весной, и это не задержало перебросок ударных германских дивизий на Восточный фронт, а удар под Аррасом закончился ничем.

Отступление на востоке продолжалось, и 21 августа никто не мог предсказать, как скоро оно закончится. Очевидно, что в Петрограде осознали, что в сложившейся ситуации Ставка является скорее препятствием, нежели руководством. Поэтому, чтобы остановить вал беженства, насилий в прифронтовой зоне, панику высших штабов и продемонстрировать волю верховного руководства страной к продолжению борьбы, Ставка первого состава и была расформирована.

Наверное, тандем великий князь Николай Николаевич – генерал М. В. Алексеев и был бы удачнее, так как это вверяло управление фронтами в руки общепризнанного профессионала (великий князь Николай Николаевич, в отличие от царя, воспринимался высшим генералитетом именно так), одновременно позволяя царю оставаться в стороне от неблагоприятного хода событий. Но Николай II, сделав первый шаг (смена Ставки), сделал и второй, являвшийся продолжением первого (занятие поста Верховного Главнокомандующего).

Нельзя не подтвердить то справедливое мнение, что сменить великого князя на посту Верховного Главнокомандующего мог лишь сам император. Ни один генерал не мог теперь стать Главковерхом, ибо авторитет великого князя уступал авторитету только царя уже в силу самого статуса. Кроме того, с устранением великого князя Николая Николаевича руководство вооруженными силами выходило из-под наметившегося уже влияния политических противников царизма. Теперь оппозиции придется обрабатывать всю армейскую верхушку и прежде прочих нового начальника штаба Верховного Главнокомандующего, пост которого занял генерал М. В. Алексеев. Соответственно реализация планов либеральной буржуазии, ведомой Прогрессивным блоком, военно-промышленными комитетами и Земгором, откладывалась в неопределенное будущее.

Следует сказать несколько слов о двух русских Главковерхах до Февраля. Итак, император Николай II весь первый год войны занимал двойственную позицию, которую он был вынужден занять вследствие настояний своего окружения и расчетов руководителей военного ведомства на скоротечную войну. Являясь Верховным вождем вооруженных сил Российской империи, царь назначает Верховным Главнокомандующим своего дядю – великого князя Николая Николаевича.

Двусмысленность ситуации заключается в том, что фундаментальный законодательный документ, регламентирующий ведение государством войны – Положение о полевом управлении войск в военное время, – изначально составлялся в расчете на то, что Верховным Главнокомандующим будет сам император. Казалось бы, естественное дело – глава государства одновременно является главой Действующей армии и военно-морского флота. Вполне естественно, это не предполагает, что Главковерх является полководцем – для того существует пост начальника штаба Верховного Главнокомандующего и профессионалы своего дела, в данном случае – военного дела.

В таком ракурсе составлялось, например, руководство в Германии. Кайзер Вильгельм II занимал пост Верховного Главнокомандующего, а фактическим полководцем (хотя, конечно, в современную эпоху, пользуясь выражением А. А. Свечина, полководец может быть только «интегральным», то есть это коллектив) являлся начальник Большого Генерального штаба. В России такого поста не существовало, но вместо него – Наштаверх (к вопросу об Австро-Венгрии будет сказано ниже).

Действительно, великий князь Николай Николаевич оставался в мобилизационном расписании Главковерхом до 1910 года, когда новый военный министр генерал В. А. Сухомлинов, изменив расписание, обозначил там Главковерхом самого царя. После этого великий князь не участвовал в военных играх высшего генералитета, проводившихся, разумеется, под эгидой военного министра, и даже сорвал одну из них. Теперь, с началом войны, великий князь Николай Николаевич должен был занять пост командующего 6-й армией, прикрывавшей столицу. То есть войсками, которые не участвовали бы в боевых действиях. В 6-ю армию, командование которой должен был принять великий князь Николай Николаевич, должны были войти 18-й и 22-й армейские корпуса, Гвардейская стрелковая бригада, а также второочередные 57-я, 74-я, 84-я пехотные дивизии.

Мировая война, ведущаяся всей нацией и государством, при размытом понятии фронта и тыла, всегда, так или иначе, управляется главой государства. Опыт обеих мировых войн двадцатого столетия подтверждает это, а закрепление в современных конституциях нормы, что Верховным Главнокомандующим является президент, то есть глава государства, доказывает правильность данного вывода. Тем не менее предположение, что Большая европейская война будет скоротечной, побудило императора Николая II передать пост Главковерха своему дяде. Этот шаг, если не брать в расчет самого царя, был самым правильным: в той местнической военной машине, которой являлась русская, Главковерхом мог быть либо наиболее авторитетный в своей безусловной исключительности генерал (таковой отсутствовал), либо лицо императорской фамилии. Самым подготовленным по праву считался великий князь Николай Николаевич – единственный член Дома Романовых, закончивший Академию Генерального штаба.

Конечно, император был полон намерений сам встать во главе Действующей армии, что было вполне логично и естественно. Вынужденный отказаться от данного шага с самого начала, царь выжидал удобного момента для реализации своих полномочий. Поэтому «с самого начала Великий князь был предупрежден о том, что это назначение носит временный характер. 20 июля 1914 года Правительствующему Сенату был дан именной Высочайший указ: “Не признавая возможным, по причинам общегосударственного характера стать теперь же во главе наших сухопутных и морских сил, предназначенных для военных действий, признали мы за благо всемилостивейше повелеть нашему генерал-адъютанты, главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского военного округа, генералу-от-кавалерии Е. И. В. Великому князю Николаю Николаевичу быть Верховным Главнокомандующим”. Таким образом, и в официальном документе также содержится намек на то, что назначение Великого князя носит вынужденный и временный характер. Это сразу поставило Верховного Главнокомандующего, получавшего огромную власть, в весьма двойственное, ущербное положение»^[133].

Другой вопрос – профессионалы в окружении Верховного Главнокомандующего. От подбора этих людей, по сути, зависела судьба стратегического планирования на театре военных действий, так как сам великий князь последний раз был участником войны в 1877 году в конфликте с Турцией. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Н. Н. Янушкевич оказался настолько непригоден к своей должности, что можно только удивляться, как такой канцелярист вообще мог занимать перед войной высокие военные посты и, в частности, должность начальника Главного управления Генерального штаба. Фактически стратегией Ставки Верховного Главнокомандования руководил генерал-квартирмейстер генерал Ю. Н. Данилов – автор последних предвоенных планов войны против Центральных держав. Этот доктринер не пользовался авторитетом в среде высшего генералитета, а потому война как совокупность операций вообще велась главнокомандованиями фронтов. Оба этих человека никогда не участвовали в войнах, а генерал Янушкевич к тому же вообще никогда не служил в строю. Это и есть первый и самый главный итог деятельности Ставки первого состава. А. А. Брусилов справедливо вспоминал о великом князе: «Это – человек, несомненно, всецело преданный военному делу и теоретически и практически знавший и любивший военное ремесло… Назначение его Верховным Главнокомандующим вызвало глубокое удовлетворение в армии. Войска верили в него и боялись его. Все знали, что отданные им приказания должны быть исполнены, что отмене они не подлежат, и никаких колебаний не будет… Я считал его отличным главнокомандующим. Фатально было то, что начальником штаба Верховного Главнокомандующего был назначен бывший начальник Главного управления Генерального штаба Янушкевич, человек очень милый, но довольно легкомысленный и плохой стратег. В этом отношении должен был его дополнять генерал-квартирмейстер Данилов, человек узкий и упрямый»^[134].

Правда, что великий князь Николай Николаевич первоначально желал составить свой штаб из профессионалов. Наштаверх – первый начальник русского Генерального штаба генерал Ф. Ф. Палицын. Генерал-квартирмейстер – наиболее подготовленный к роли стратега военачальник генерал М. В. Алексеев. Этот состав Ставки был бы оптимален и, как представляется, в таком случае не были бы допущены те ошибки, что привели к тяжелейшим поражениям и неудачам. Достаточно сказать, что именно генерал Алексеев занял должность Наштаверха при императоре Главковерхе, а до этого все тяжелейшее лето 1915 года фактически в одиночку сопротивлялся натиску австро-германцев в Польше, руководя восемью армиями из одиннадцати.

Тот состав Ставки, что оказался в реальности, целиком и полностью лежит на совести военного министра генерала В. А. Сухомлинова, навязавшего его императору. Военный министр понимал, что при той Ставке, что будет выбрана самим великим князем, он не будет иметь на нее никакого влияния. В то же время генерал Сухомлинов сам мечтал занять пост Верховного Главнокомандующего и, когда выбор царя определился не в его пользу, составил штаб Ставки из собственных креатур. Результат оказался самым плачевным, ибо великий князь Николай Николаевич не мог спорить с императором (назначение членов Ставки осуществлялось волеизъявлением царя), а потом и сам смирился с этими людьми.

Похожий вариант сложился в Австро-Венгрии. Престарелый император Франц-Иосиф I, разумеется, не мог сам встать во главе действующих армий. Престолонаследник эрцгерцог Франц-Фердинанд, на которого было завязано руководство вооруженными силами, был убит террористами за месяц до начала войны, и его убийство, собственно говоря, и послужило поводом к войне. Новому престолонаследнику эрцгерцогу Карлу Габсбург-Лотарингскому (племянник Франца-Фердинанда) насчитывалось всего двадцать семь лет от роду, и ему еще предстояло набираться опыта. В итоге верховным главнокомандующим стал троюродный брат императора Франца-Иосифа – эрцгерцог Фридрих Габсбург-Тоскана.

Но было и отличие – начальником Полевого Генерального штаба при австрийском Главковерхе стал самый выдающийся австро-венгерский военачальник – генерал Ф. Конрад фон Гетцендорф, чей авторитет никем не подвергался сомнению. В России подобное назначение в лице генерала М. В. Алексеева произойдет только год спустя. Однако даже в Австро-Венгрии «разделение властей» не прошло гладко. Так, командующий Балканской группой войск фельдцейхмейстер О. фон Потиорек вступил в конфликт с Конрадом. Конрад справедливо считал, что главным фронтом является Восточный – против русских. Потиорек же постоянно требовал подкреплений и выступал против перебросок соединений с Балкан в Галицию. За спиной Потиорека стояли австрийский премьер Л. Берхтольд и венгерский премьер И. Тиса, не желавшие допускать сербов в пределы Австро-Венгрии, полагая, что разгром Сербии побудит нейтральные государства Балкан выступить на стороне Центральных держав. Посредником в переговорах между Конрадом и Потиореком выступила военная канцелярия императора Франца-Иосифа, которую возглавлял генерал пехоты Больфрас. «В результате этих влияний, 21 [8] августа эрцгерцог Фридрих в Перемышле получил телеграфное повеление императора Франца-Иосифа о предоставлении Потиореку прав самостоятельного главнокомандующего силами на Балканском фронте, независимого от Ставки, и о нежелательности дальнейшего ослабления войск, развернутых против Сербии»^[135]. Как известно, в августе 1914 года вторжение австро-венгерских армий было отбито сербами и черногорцами. А широкомасштабное наступление австрийцев в ноябре месяце, пиком которого стало кратковременное взятие Белграда, закончилось разгромом в трехдневном сражении на реке Колубара. Только после этого по настоянию Конрада генерал Потиорек был отправлен в отставку. Но зато сколько пролилось лишней крови. После этого первенство Конрада если кем и подвергалось сомнению, то только немцами, в ходе войны все более подчинявшими себе слабевшую Дунайскую монархию.

Положение и репутация императора Николая II и великого князя Николая Николаевича в действующих армиях резко отличались друг от друга и были парадоксальны настолько, насколько можно себе представить. Так, император постоянно выезжал на фронт. Разумеется, не на передовую, но – в войска, которые располагались сравнительно недалеко от линии фронта. Все эти посещения тщательно фиксировались им в своем дневнике.

Например, 31 октября 1914 года царь побывал в крепости Ивангород, под которой всего две недели назад шли ожесточенные бои с главными силами немцев. Другой, наиболее показательный пример, – это посещение войск Кавказской армии в тот момент, когда турки уже перешли в наступление, пока еще не раскрытое и не воспринятое русскими. Царь со своей свитой на автомобилях даже проехал от железнодорожной станции Сарыкамыш до Меджинкерта, где награждал отличившихся в боях чинов армии (1200 чел.). Продвижение императорского кортежа было засечено турецкими наблюдателями, так как неприятельская разведка уже выдвигалась вперед. Впоследствии турки сожалели, что не совершили нападения на русского императора, так как не предполагали, что царский кортеж может быть столь скромным.

В свою очередь великий князь Николай Николаевич вообще не бывал в войсках. Управление сражениями проводилось посредством совещания со штабами фронтов. Таким образом, Главковерх находился либо в Ставке (Барановичи), либо во фронтовых штабах. Объяснений этому существуют два.

Первое основано на субординации, на том, что великий князь «никогда не посещал войска на фронте, всегда предоставляя делать это Государю, так как опасался вызвать этим подозрение в искании популярности среди войск»^[136]. Второе – на личной храбрости: «…его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность… великий князь до крайности оберегал свой покой и здоровье… он ни разу не выехал на фронт дальше ставок главнокомандующих, боясь шальной пули… при больших несчастьях он или впадал в панику или бросался плыть по течению… У великого князя было много патриотического восторга, но ему недоставало патриотической жертвенности»^[137]. Оба этих мнения оставлены лицами Ставки, близко знавшими великого князя. Поэтому, наверное, оба они имеют право на существование, благо что любой человек, особенно занимающий высокий пост, всегда неоднозначен.

При всем этом войска считали великого князя хорошим полководцем. Солдаты видели в нем заступника от деятельности «плохих генералов», а офицерский корпус рассматривал его как наиболее оптимальный вариант Верховного Главнокомандующего. В отношении же императора считалось, что он «несчастлив» именно как политический лидер и глава государства. В нем видели всего только «полковника», в то время как в великом князе Николае Николаевиче – генерал-адъютанта. Иными словами, по мнению большинства различных чинов Действующей армии, от командармов до рядовых бойцов, великий князь являлся полководцем, а царь – нет. Характерно, что и в эмиграции, уже зная ход и исход войны, мало кто из бывших высокопоставленных военных изменил свой взгляд на императора Николая II и его дядю.

Причин тому несколько. Во-первых, деятельность оппозиционной пропаганды, в которой либеральная буржуазия намеренно противопоставляла царя великому князю в пользу последнего. Во-вторых, предвоенная деятельность великого князя Николая Николаевича на постах генерал-инспектора кавалерии, председателя Совета Государственной обороны, главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа оценивалась весьма высоко, так как сравнивалась с работой других великих князей на военных постах, а здесь, кроме генерал-фельдцейхмейстера великого князя Сергея Михайловича, и назвать некого. В-третьих, характер великого князя, внешность, манера поведения импонировали военным людям, в отличие от скромности и застенчивости царя.

Наконец, раздуваемая «распутиниана» побуждала видеть в великом князе одного из возможных преемников Николая II если не на троне, то на посту главы государства в военное время – диктатора. Само собой разумеется, что о срывах Верховного Главнокомандующего, его плачах в подушку в период поражений, необычайным образом выражаемый восторг и проч., никто не знал. Один из исследователей так писал о смене Верховного Главнокомандующего: «Всегда уравновешенный Государь и был причиной резкого изменения положения на фронте после смены Верховного Командования. Уж, конечно, Государь не мог бы никогда плакать в подушку [после падения крепости Ковно], или задирать ноги, лежа на полу [о слухах отстранения Распутина от Двора], как это делал “мудрый полководец” Николай Николаевич»^[138].

В завершение сравнительной характеристики необходимо отметить главное – состояние вооруженных сил. В августе 1914 года великий князь Николай Николаевич получил в свое распоряжение превосходную кадровую армию, отлично подготовленную (по крайней мере, лучше французов и австро-венгров), имевшую активные наступательные планы, разработанные в мирное время, сносно оснащенную техническими средствами ведения боя и действовавшую против уступавшего в силах противника (равенство сил против Австро-Венгрии и несомненное превосходство против Германии). Все это богатство (по сравнению с ситуацией августа 1915 года) великий князь Николай Николаевич умудрился растранжирить уже к ноябрю.

Наше твердое мнение: борьба за Восточную Пруссию в августе 1914 года была проиграна прежде всего благодаря Ставке (образование Варшавской группировки, подчинение 1-го армейского корпуса, совершенно не отвечавшие обстановке директивы штабу Северо-Западного фронта, и без того управлявшегося бездарностью генерала Я. Г. Жилинского). В свою очередь император Николай II возглавил Действующую армию в период кризиса – поражение следовало за поражением. На Восточном фронте действовало уже не менее трети всех германских сил (в августе 1914 года – одна армия из восьми), противник неумолимо продвигался в глубь России (в августе 1914 года русские армии наступали по всем направлениям).

И дело здесь не в каких-то полководческих качествах (чем в данном отношении великий князь Николай Николаевич превосходил своего царствующего племянника, не объяснил еще ни один апологет великого князя), а во влиянии Верховного Главнокомандующего и его штаба на высший генералитет. Паникующая (Новогеоргиевск) и бездействующая в управлении армиями (директивы о решении «еврейского вопроса» после войны) Ставка первого состава в сравнении с упорной (одна из первых директив – требование прекращения паники, спешки и отступления как их следствия) и спокойной (личные качества императора Николая II) Ставкой второго состава – это две большие разницы. Даже сам стиль – «по приказу Верховного Главнокомандующего» или «по повелению Государя Императора» – говорит в пользу того, что высший военный пост участвующей в мировой войне державы должен занимать глава государства.

Надо отметить, что русские военачальники не могли уважать сотрудников великого князя Николая Николаевича – бездарного Янушкевича и узколобо-упрямого Данилова. Император же сделал своим начальником штаба самого выдающегося полководца – генерала М. В. Алексеева, который за войну успел покомандовать всеми без исключения российскими военачальниками Действующей армии (наштаюз, главкосевзап). И если великий князь ни разу не был ни в одном армейском штабе, не говоря уже о корпусах, то император и после принятия Верховного Главнокомандования постоянно бывал в войсках, чему свидетельством и фотографический материал военного времени, и опубликованные письма и дневники царя.

Таким образом, нельзя было представить двух более разных людей, нежели царствующий племянник и его дядя. Но именно они занимали пост Верховного Главнокомандующего, и вступление царя в столь ответственную должность было вызвано прежде всего намерением изменить ход событий на фронтах, а также остановить ту безумную политику, что проводилась Ставкой первого состава в тылах Действующей армии.

Кстати говоря, об опасности «переворота в умах» говорит и реакция чинов Ставки первого состава на известие о замене Верховного Главнокомандующего. Могилевский (в Могилев переехала Ставка) губернатор А. И. Пильц, разделявший это возмущение, сам рассказывал о планах офицеров Ставки в отношении императора Николая II своему помощнику, оставившему мемуары: «Буквально взрывом негодования встретила Ставка первые известия о предстоящем принятии Государем на себя верховного командования армиями. Все волновались вне всякой меры, не стесняясь, громко критикуя решения Царя и злобно-иронически рисуя последствия этого, по их мнению, легкомысленного, необдуманного, неумного, политически неверного и просто рокового шага. Утверждалось, что фронт, узнав об удалении великого князя, взбунтуется и откажется повиноваться, что никто не мыслит счастливого исхода войны иначе как под предводительством великого князя, и что вообще, если до сих пор фронт еще держится, то исключительно авторитетом великого князя и верой в него солдат»^[139]. Предлагалось даже арестовать царя.

Через протоиерея Г. Шавельского офицеры Ставки поставили великого князя Николай Николаевича в известность о своих намерениях дворцового переворота. Через сутки раздумий великий князь отказался взвалить на себя диктаторские полномочия, но сам факт раздумий говорит о многом. Что же касается «предводительства», то эпопея с взятием крепости Эрзерум на Кавказском фронте зимой 1916 года говорит о многом.

Что говорить, если генералу Юденичу пришлось уговаривать великого князя (наместника на Кавказе) не мешать штурму под его, генерала Н. Н. Юденича, полную ответственность. Великий полководец не решился даже на штурм после полевой победы, свалив ответственность за исход на подчиненного. И это – «военный авторитет»?

Воспользовавшись русской реорганизацией, противник успел провести еще одну наступательную операцию. В определенной степени сумятица в делах и оперативных распоряжениях, бюрократическая переписка с военным министерством и правительством, неразбериха с кадровым вопросом, скрытность императора Николая II по поводу собственного назначения сыграли немцам в руку. Людендорф уже получил приказ Фалькенгайна о приостановке наступления на востоке во имя отражения готовившегося французского наступления на Западе. Но пока перегруппировка еще не началась, можно было попытаться устроить русским «Канны». Гинденбург начал очередную операцию, не дожидаясь, пока русские закончат свои организационные мероприятия по перемене Верховного Главнокомандования.

10-я германская армия генерала Г. фон Эйхгорна после взятия крепости Ковно продолжала теснить русскую 10-ю армию в междуречье рек Вилии и Немана, дабы обойти Вильно с севера и окружить русских. Генерал Алексеев, перебросивший под Вильно три армейских корпуса, тем самым позволил во встречных боях обескровить немцев и остановить их продвижение. И вот тут-то началась чехарда в перестановках русского высшего командного состава.

Гинденбург тут же усилил ударную 10-ю армию до 17,5 пехотных и 4 кавалерийских дивизий. Перед Эйхгорном была поставлена задача: стремительным броском овладеть Вильно и выбросить в тылы русских конные массы, чтобы окружить русскую 10-ю армию. Для этого все 12 000 сабель (неслыханная цифра для германцев), находившихся в распоряжении Гинденбурга, были сосредоточены на узком участке предстоящего прорыва. Всего же германская группировка насчитывала около трехсот тысяч штыков и двенадцать тысяч сабель.

Противостоявшая немцам 10-я русская армия генерала А. А. Радкевича имела в своем составе сто десять тысяч человек. Соседи – 5-я армия генерала П.А. Плеве (55 000 чел.), 1-я армия генерала А. И. Литвинова (107 000 чел.) и 2-я армия генерала В. В. Смирнова (54 000 чел.). Таким образом, даже по общему соотношению живой силы противники имели примерно равную численность, не говоря уже об артиллерии и боеприпасах. Немцы сосредоточили ударный кулак против стыка русских 5-й и 10-й армий, которые, вытянувшись после боев первой половины августа в одну линию, не имели за собой эшелонированных в глубину резервов.

26 августа немцы перешли в наступление. Мощный натиск германцев смел конные отряды, служившие передовым отрядом русской 10-й армии на ее стыке с 5-й армией. Конница отступила к флангу своей армии, и противник 28 августа прорвал ее оборону севернее Вилькомира. На участке прорыва противник имел 72 батальона и 96 эскадронов при 400 орудиях против 5,5 батальона, 82 эскадронов при 42 орудиях^[140].

В образовавшийся между 5-й и 10-й армиями пятидесятикилометровый разрыв сразу хлынула вся немецкая конница, объединенная в отдельный кавалерийский корпус генерала Горнье. Людендорф спешил развить первоначальный успех, пока русские не успели опомниться и принять контрмеры.

Небольшие русские части возле Свенцян были мгновенно сметены, и немцы перерезали связь между русскими армиями, войдя в этот городок уже 29 августа. Еще не зная о падении Свенцян, в тот же день, 29 августа, начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев приказал выдвинуть в этот район шесть армейских корпусов из состава армий Западного фронта и образовать здесь новую 2-ю армию. Для прикрытия развертывания новой армии выдвигался 1-й кавалерийский корпус генерала В. А. Орановского в составе 8-й и 14-й кавалерийских дивизий.

Но пока враг наступал. В итоге слабая 5-я армия (Северный фронт) прижалась к Западной Двине, обороняя двинский плацдарм, и немцы получили возможность ударить на 10-ю армию (Западный фронт), оставив против 5-й армии только заслоны. 1 сентября германцы, охватывая русскую 10-ю армию, подошли к Молодечно. Шесть пехотных дивизий противника охватили правый фланг русской 10-й армии, а их передовые отряды достигли железной дороги северо-западнее Минска. Железнодорожные линии Полоцк – Молодечно и Молодечно – Вильно сразу оказались перерезанными, что сузило маневренные возможности русского командования.

Кавалерийский корпус генерала Орановского при поддержке 2-го армейского корпуса генерала Флуга предприняли контрудар у Молодечно, от которого до Минска оставалось всего-навсего шестьдесят километров – два конных перехода. Встречные фронтальные бои под Молодечно позволили задержать германскую конницу и выиграть необходимое время.

К 3 сентября назрел кризис в развитии операции. Немцы растянули свои войска, пытаясь окружить русских, а к русскому правому флангу, на стык с 5-й армией, спешила целая 2-я армия. Противник сумел перерезать пути снабжения и эвакуации 10-й армии, поэтому командарм-10 генерал Радкевич 3 сентября стал отступать, пробиваясь на восток, чтобы сократить фронт и увеличить силу готовящегося контрнаступления. Для этого пришлось пожертвовать столицей Литвы – Вильно.

4-7 сентября армии Западного фронта успешно отошли восточнее линии Вильно – Огинский канал, спрямив фронт и не допустив окружения ни одной русской части. А 9 сентября 2-я армия при поддержке кавалерийских корпусов, наступавших на стыке 2-й и 5-й армий и объединенных под руководством В. А. Орановского в чуть ли не целую конную армию, перешла в общее контрнаступление. Несмотря на вялое руководство и нерешительные фронтальные атаки, Свенцянский прорыв был ликвидирован, и 10-я германская армия перешла к обороне.

За 1915 год число дивизий противника на Восточном фронте по сравнению с Западным фронтом резко увеличилось. Если в начале войны против России действовало 42 пехотных и 13 кавалерийских дивизий (против Франции – 80 пехотных и 10 кавалерийских дивизий), то к сентябрю 1915 года против России уже находилось 107 пехотных и 24 кавалерийских дивизии (против Франции – 90 пехотных и 1 кавалерийская дивизия). Таким образом, против французов по-прежнему стояло то же самое число врагов, в то время как отправленные против русских силы неприятеля возросли на 238 %^[141].

За время отступления только с 1 мая по 1 сентября армии Юго-Западного фронта потеряли пленными двести двадцать тысяч человек (пик потерь – июнь), Северо-Западный – до трехсот тысяч (пик – июль). Общие же потери русских армий в кампании 1915 года составили до трех с половиной миллионов человек.

Поражения 1915 года чрезвычайно понизили вес Российской империи в коалиции. Всегда и для всех очевидна лишь наличная сила и имеющийся на данный момент времени потенциал, а не какие-то прошлые заслуги в войне. Оставившие Россию в одиночестве наши союзники закрыли глаза на то, что 1915 год стал для них самих необходимой передышкой, позволившей перевести экономики стран Антанты на военные рельсы, создать тяжелую артиллерию и могучую технику, образовать (особенно в Великобритании) сильные человеческие резервы.

Такой передышки для русских не было, ибо англо-французы не спешили оказать помощь. Союзники старались пока что прибирать к рукам германские колонии, ведя боевые действия на периферии. Провал Дарданелльской операции и вступление в войну Болгарии на стороне Центрального блока не облегчили положения России, и позволили врагу разгромить Сербию, оккупировав страну к концу года. Очевидно, что стратегическая зависимость России от союзников только возрастала по мере хода войны. И, несомненно, что такая позиция во многом образовалась «благодаря» «доброй воле» русской Ставки 1914/15 г., когда во главе ее стоял «рыцарски» (по выражению Ю. Н. Данилова) настроенный по отношению к союзникам великий князь Николай Николаевич. Первый Верховный Главнокомандующий, очевидно, предпочитал западные интересы русским, а англо-французскую кровь – жизням русских людей.

Перемены в командовании, решимость страны и власти бороться до победы, проведенные зимой 1915/16 г. новые наборы в армию, разгон промышленности по производству военного имущества – все это подчеркивало желание Российской империи в 1916 году переменить судьбу Первой мировой войны в свою пользу.

Подготовка кампании 1916 года

Великое отступление 1915 года, проблемы, связанные с пополнением Действующей армии и снабжением ее оружием, не позволили русскому командованию заблаговременно приступить к планированию операций на 1916 год. Сначала следовало укрепить Действующую армию. И только 22 марта начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев доложил императору Николаю II, что существует значительная опасность удара противника по войскам Юго-Западного фронта ввиду незначительности перевеса русских в живой силе на этом направлении.

В связи с этим генерал Алексеев предложил сосредоточить стратегические резервы Ставки севернее Полесья таким образом, чтобы их можно было быстро перекинуть и на Юго-Западный фронт. Установление позиционного фронта на востоке глубокой осенью 1916 года и начало немцами Верденской операции во Франции позволили Ставке Верховного Главнокомандования создать к весне 1916 года стратегический резерв, исчисляемый в почти тридцать процентов всех вооруженных сил Российской империи^[142].

Теперь следовало максимально выгодно распорядиться своими войсками, чтобы сокрушить противника, подобно тому, как в предшествовавшем 1915 году австро-германцы гнали на восток измотанные отсутствием техники и боеприпасов русские армии. Начальником штаба Верховного Главнокомандующего были учтены имеющаяся группировка сил, возможности отечественного транспорта и общеполитическая обстановка, связанная с межсоюзническими обязательствами.

Дело в том, что в конце 1915 года на межсоюзнической конференции в Шантильи, было установлено, что в кампании 1916 года союзники будут наступать одновременно на всех фронтах: и во Франции, и в Италии, и в России. Такой подход означал, что силы врага будут скованы повсюду и он не сможет воспользоваться перебросками войск с одного фронта на другой. Соответственно, англо-французы потребовали от русской стороны, чтобы главный удар на Восточном фронте был перенесен севернее Полесья, против германцев. Возражения русских, сознававших, что успех в большей мере гарантирован в противоборстве с австрийцами, были отметены, и потому русская Ставка, так или иначе, принуждалась к сосредоточению максимума сил и средств на Западном фронте, занимавшем центральное положение и расположенном против германских вооруженных сил.

По данным на 16 марта, силы противника на Русском (Восточном) фронте исчислялись в 1 061 000 человек, из коих шестьсот двадцать тысяч штыков и сабель располагались севернее Полесья. От Пинска до Немана оборонялась группа принца Леопольда Баварского: 9-я германская армия с придачей венгерских частей. В Литве и Восточной Пруссии находились три армии генерала П. фон Гинденбурга. Это были немцы, на нескольких участках «разбавленные» австрийцами. Южнее же Полесья стояли три австрийские армии эрцгерцога Фридриха, усиленные германской армией генерала А. фон Линзингена, расположившейся на стыке австрийского и германского фронтов.

Русская Действующая армия к весне 1916 года насчитывала в своем боевом составе 1 732 000 штыков и шашек в составе трех фронтов, в том числе – 1 220 000 севернее Полесья. Всего же на фронте, то есть вместе с тыловыми войсками, людьми общественных организаций, железнодорожниками, рабочими и т.п., находилось до семи миллионов человек. Русские расположились на 1200-километровом фронте от Рижского залива до русско-румынской границы в следующем порядке:

– Северный фронт генерала А. Н. Куропаткина (назначен 6 февраля вместо генерала Н. В. Рузского) – 466 000 человек,

– Западный фронт генерала А. Е. Эверта – 754 000 человек,

– Юго-Западный фронт генерала А. А. Брусилова (назначен 17 марта вместо генерала Н. И. Иванова) – 512 000 человек.

Делая выводы в отношении стратегического планирования предстоящей летней кампании. М. В. Алексеев указал, что «к решительному наступлению без особых перемещений мы способны только на театре севернее Полесья, где нами достигнут двойной перевес в силах». Этот доклад начальника штаба Ставки на имя Верховного Главнокомандующего императора Николая II лег в основу предварительных соображений по планированию операций на лето-осень 1916 года.

Соотношение сил противоборствующих коалиций – Антанты и Центрального блока – к началу 1916 года изменилось, хотя пока еще и не самым решающим образом. С одной стороны, в 1915 году союзником Германии стала Болгария, что позволило австро-германцам разгромить и оккупировать Сербию; тяжелые поражения были нанесены русским; турки сумели отразить попытку англо-французов пробиться к Стамбулу в ходе Дарданелльской операции. С другой стороны, в стан Антанты вступила Италия, сразу же оттянувшая на себя не менее трети австрийских армий; Российская империя не была выведена из войны; французы сумели укрепить свою артиллерию; англичане создали сильную сухопутную армию (сорок дивизий добровольцев).

Поэтому немцы и их союзники были вынуждены перейти к стратегической обороне на всех фронтах, ибо их сил уже не хватало. Однако германское командование не желало отказываться от мысли разгрома Франции, и в германском Генеральном штабе была разработана операция на удар по тому пункту, который французы будут вынуждены так или иначе защищать. Этим пунктом стала крепость Верден, давшая наименование печально знаменитой по своим кровавым результатам «верденской мясорубке».

В феврале 1916 года, не желая терять инициативы действий в предстоящей кампании, немцы начали наступление на Верден, чтобы пробиться к Парижу с восточного направления. Помимо прочего, согласно планам германского командования, в этом районе немцы намеревались «перемолоть» резервы союзников. Подразумевалось, что при германском превосходстве в технике англо-французы понесут невосполнимые потери, число коих существенно превысит вероятные потери самих немцев. Следствием такого обескровливания противника должно было стать вынужденное намерение держав Антанты перейти от боевых действий к переговорному процессу на германских условиях.

Удар немцев был неожиданным, а вдобавок германцы располагали здесь существенным превосходством в тяжелой артиллерии. Откатывавшиеся под германскими ударами союзники потребовали помощи от России. 18 февраля 1916 года представитель французского командования в русской Ставке генерал По передал М. В. Алексееву письмо генерала Жоффра с просьбой об оказании помощи. Положение французов под Верденом было критическим, но генерал Ж. Жоффр не терял уверенности в своих силах, поэтому главной его просьбой стояло не допустить перебросок германских войск с Восточного фронта под Верден.

Следуя договоренностям, 3 марта русская Ставка отдала директиву о наступлении севернее Полесья во имя помощи союзникам, вступившим в битву за Верден. Русские фронты должны были наступать по сходящимся направлениям: Северный фронт наносил удар 5-й армией из района Якобштадта на Поневеж; Западный фронт наступал на Вилькомир. В качестве ударной группы на Западом фронте предназначалась 2-я армия генерала В. В. Смирнова. Генерал Алексеев полагал возможным одним ударом в направлении на Ковно отрезать германское северное крыло и отбросить его за Неман.

Неподготовленное наступление, предпринятое по настоянию союзников, началось 5 марта. После артиллерийской подготовки войска бросились в прорыв. Успех обозначился только на левом фланге, южнее озера Нарочь, где корпуса группы генерала Балуева вклинились в оборону противника на глубину в два километра. Тем не менее немцам пришлось перебросить из Франции две пехотные дивизии, которые контрударом и выбили части 5-й армии на ранее занимаемые позиции. На Северном фронте, после произведенной всеми армиями артиллерийской подготовки, наступление частей 5-й армии также захлебнулось.

Только через десять дней, 15 марта, операция была прекращена. Русские потеряли до девяноста тысяч человек, в том числе двадцать тысяч – убитыми. 10-я германская армия потеряла в девять раз меньше. Всего же потери армий Западного фронта составили до девяноста тысяч человек; армий Северного фронта – около шестидесяти тысяч. Эти 150 000 человек в одной операции – жертва русских для облегчения положения своих союзников под Верденом, в 1915 году фактически не пошевеливших и пальцем в наиболее тяжелые для русских войск летние месяцы Великого отступления (французы начали наступление только в сентябре, когда германское наступление на востоке уже выдохлось). Немцы действительно приостановили свои атаки на Верден на две недели, что позволило французам подтянуть в атакуемый район подкрепления и тяжелую артиллерию. Правда, после войны французы старались не вспоминать о русской помощи.

Кавказский фронт в 1914-1916 гг.

16 октября 1914 года в войну против держав Антанты вступила одряхлевшая Османская империя, ведомая своим новым руководством – младотурками, пришедшими к власти в 1908-1909 годах в результате революции, установившей в стране конституционную монархию. Султан Мехмед V являлся марионеткой правящего триумвирата – Энвер-паша, Талаат-паша и Джемаль-паша. Тем не менее не вся младотурецкая верхушка горела желанием ввязываться в войну, как того требовал военный министр Энвер-паша^[143]. Вступлению Турции в конфликт способствовали немцы.

С началом военных действий в Турцию пришла германская средиземноморская эскадра контр-адмирала В. фон Сушона – линейный крейсер «Гебен» и легкий крейсер «Бреслау», укрывшиеся в Мраморном море от англичан, которые сравнительно легко позволили немцам уйти в Дарданеллы. В результате этой политической акции «два корабля во главе с незаурядным и деятельным адмиралом сумели оживить и резко усилить в Турции прогерманские настроения, и в конечном счете, несмотря на действия английского, русского, французского и американского послов, вовлекли Турцию в войну против союзных держав»^[144]. Уже 20 июля, на второй день Первой мировой войны, был подписан союзный германо-турецкий договор. Тогда же была объявлена мобилизация, хотя турки и заявили о своем нейтралитете.

Германская военная миссия, возглавляемая генералом Лиманом фон Сандерсом, инструктировала турецкие войска от Босфора до Кавказа, заодно планируя усиление крепостей (например, Эрзерума). 13 октября в Стамбул прибыла первая партия золота в счет предполагаемого в Германии займа. Всего в течение войны число германских и австро-венгерских офицеров в турецких вооруженных силах только на командных должностях превысило шесть тысяч человек. В ночь на 16-е число германские корабли, выйдя в Черное море, атаковали русские порты и потопили несколько русских судов. Борьба между Российской империей и Турцией велась на Черном море и Кавказе.

Русская Кавказская армия действовала сразу на трех театрах военных действий: Кавказском, Персидском (Иранском), Месопотамском (Иракском). Соответственно, согласно плану стратегического развертывания, русскому командованию было необходимо прикрыть все направления, чтобы не допустить прорыва фронта и вторжения противника на Кавказ. Было известно, что турецкое правительство рассчитывает привлечь к борьбе с Россией мусульманские народы Кавказа, а в перспективе и более отдаленных территорий Поволжья. Поэтому турецкое руководство рассчитывало перенести свои главные усилия на Кавказ: «Во время войны мысли о Большой Турции на востоке, расово однородной и, следовательно, более сильной, чем утраченная империя на Балканах, были одной из причин чрезвычайной активности Порты на русском фронте за счет ослабления обороны от британцев арабских провинций»^[145]. Против русских должна была действовать 3-я турецкая армия. Она являлась наиболее подготовленной, пополненной людьми и техникой, насыщенной кадровым составом. В конце года на Кавказ выехал военный министр, ведущий член правящего младотурецкого триумвирата Энвер-паша.

Соответственно, главной задачей русского командования являлось недопущение неприятельского присутствия на русской территории. Положение осложнялось тем обстоятельством, что часть русских сил, расположенных на Кавказе, с началом общей мобилизации 18 июля 1914 года отправлялась против австро-германцев. На Кавказе осталась лишь треть тех сил и средств, что состояли в Кавказском военном округе накануне войны.

Численность войск, подчиненных наместнику на Кавказе престарелому графу генералу И. И. Воронцову-Дашкову, сократилась ввиду сосредоточения основной русской группировки на западной границе, а также вследствие обнаружившихся в июле колебаний турецкого правительства по поводу участия в военных действиях. Тем не менее к началу вступления Турции в войну на стороне Центральных держав на Кавказе было развернуто 126 батальонов, 148 сотен, 326 орудий в поле и крепостных гарнизонах. Также на охране тыловых коммуникаций стояло еще 27 батальонов, 27 сотен и 24 орудия.

Русским главнокомандованием предусматривалось ведение на Кавказе стратегической обороны, что было вызвано ослаблением частей Кавказской армии ввиду отправки большей их части на западную границу. При этом оборона должна была быть как можно более активной, дабы сорвать вражеские планы нашествия на русский Кавказ еще на дальних подступах. Учитывая качественную подготовку войск, можно было действовать более активно, невзирая и на неравенство сил.

Выполняя план командования, Сарыкамышская группа под командованием командира 1-го Кавказского корпуса генерала Г. Э. Берхмана уже 20 октября перешла государственную границу. Группа генерала Берхмана предприняла попытку взять штурмом неприятельскую укрепленную позицию на высотах Кепри-Кей, располагавшуюся в 35 км от передовых укреплений Эрзерума. Крепость Эрзерум получила статус главной турецкой крепости на Кавказе, после перехода крепости Карс под власть русской короны в 1878 году. Обладание этой позицией, во-первых, позволяло русской стороне строить свою оборону на неприятельской территории, а во-вторых, контролировать маневрирование турецких войск, вынужденных так или иначе опираться на Эрзерум. Однако ограниченность сил и средств вынуждала русское командование преследовать ограниченные цели.

Ввиду дряхлости наместника графа Воронцова-Дашкова военные действия принял на себя его помощник по военной части генерал А. З. Мышлаевский, некогда бывший начальником Главного управления Генерального штаба, а потому почитавшийся за опытного военачальника. Именно генерал Мышлаевский осуществлял оперативное руководство войсками, находясь при этом в Тифлисе. Начальником штаба Кавказской армии был назначен генерал Н. Н. Юденич, бывший с февраля 1913 года начальником штаба Кавказского военного округа.

Раздробленность сил Кавказской армии на отряды диктовалась как стремлением русского командования прикрыть все опасные направления, так и планированием военных действий на кавказском театре, согласно которому инициатива действий заранее отдавалась неприятелю. Так как считалось, что война будет закончена не позже чем через год победой над Германией и ее союзниками, то в русской Ставке Верховного Главнокомандования считали достаточным удержать фронт на Кавказе в районе государственной границы, не допустив нашествия неприятеля на русскую землю.

Переход Сарыкамышской группы в наступление в Пассинскую долину, чтобы сбить турок с Кеприкейских позиций, находился в полном соответствии с доктриной активной обороны как способа действий, принятых для Кавказской армии. В это же время Эриванский отряд был выдвинут в Алашкертскую долину с целью обеспечения главных сил армии, а Азербайджанский отряд занял районы Северной Персии, чтобы не допустить вступления Персии в войну на стороне Германии. Рионский и Чорохский отряды, прикрывавшие батумское направление, также вступили в бои с противником, причем в русском тылу произошло восстание местного мусульманского населения: пришлось отвлекать силы с фронта. Тем не менее объединивший в своих руках действия этих групп генерал Ельшин сумел не только удержать фронт, но и усмирить тыл. Отряд генерала П. И. Огановского занял крепость Баязет.

В свою очередь непосредственное командование 3-й турецкой армией принял сам военный министр младотурецкого правительства Энвер-паша, который фактически возглавил вооруженные силы Турции при номинальном главнокомандующем султане Мехмеде V. Начальником штаба у Энвера был германский генерал-лейтенант Ф. Бронсарт фон Шеллендорф. Все турецкие армии и группы также получили германских военных советников, чтобы организацией и руководством попытаться сгладить слабую техническую обеспеченность и плохую подготовку пополнений.

8 конце ноября Энвер-паша вместе со своим штабом прибыл на Кавказ. Пока Стамбулу еще не было непосредственной угрозы, а на европейском театре турки не требовались, Энвер решил лично возглавить вторжение на русский Кавказ. К этому времени 3-я армия уже успешно отразила наступление русского Сарыкамышского отряда, оттеснив русских в долину Аракса. В этих условиях Энвер-паша задумал одним ударом разгромить главные силы русских и броситься к Карсу, а в перспективе – и далее, в Грузию и Дагестан.

Согласно плану, разработанному штабом нового командующего турецкими вооруженными силами на Кавказе, 11-й армейский корпус и кавалерия сковывают русский Сарыкамышский отряд генерала Берхмана по фронту, а тем временем 9-й и 10-й армейские корпуса обходят главную группировку русских с правого фланга и неожиданным ударом занимают Сарыкамыш. Таким образом, русская группировка отрезалась от своих тылов и попадала в окружение. Отстранив командарма-3 Гасан-Иззет-пашу от руководства (командарм был отправлен в отставку), Энвер-паша решил самолично не только возглавить войска 3-й армии, но и провести саму операцию.

9 декабря турки перешли в наступление, начав Сарыкамышскую операцию и широкомасштабные боевые действия на Кавказском фронте. Общая численность турецких войск – до ста пятидесяти тысяч человек, из которых большая часть приняла непосредственное участие в операции. Одним ударом 10-й турецкий армейский корпус смял слабую русскую Ольтинскую группу, открыв тем самым маршрут в обход Сарыкамыша.

11-го числа в группу генерала Г. Э. Берхмана из Тифлиса прибыл временный командующий Кавказской армией генерал А. З. Мышлаевский, на плечи которого теперь легла вся тяжесть командования. Верно оценив обстановку и разгадав план противника, генерал Мышлаевский приказал отступать к Карсу, чтобы занять там жесткую оборону. Генерал Берхман, получивший распоряжение об отходе северо-восточнее Сарыкамыша, поддержал своего начальника и в тот же день начал отход из долины Аракса на север.

Таким образом, замыслом растерявшегося русского командования Сарыкамыш сдавался фактически без боя, а противник получал в свое распоряжение железнодорожную ветку, которая могла послужить огромным подспорьем в развитии дальнейших операций. Главное же – враг вступал в русское Закавказье. Но начальник штаба Кавказской армии генерал Н. Н. Юденич, вступивший в командование 2-м Туркестанским корпусом, твердо высказался против идеи командования и решил защищать Сарыкамыш.

Именно Юденич настоял на отмене решения об отходе, когда его корпус отходил перед противником к городу, и 13 декабря группа генерала Берхмана прекратила отступление на государственной границе. Наседавшие на группу Берхмана турки (11-й армейский корпус) были остановлены и отброшены, что позволило выделить часть сил для подкрепления гарнизона Сарыкамыша. Генерал Юденич справедливо рассудил, что решение об отступлении предполагает неизбежный крах. А при условии яростного сопротивления вполне можно вырвать победу.

Тем временем турецкий 10-й армейский корпус, сбив 10 декабря русский Ольтинский отряд с занимаемых позиций, увлекся его преследованием по направлению на Ардаган, к северо-востоку от Ольт, хотя следовало двигаться строго на восток к Сарыкамышу. Здесь противник взял в плен около восьмисот человек, однако турки потеряли целых два дня, прежде чем их вернули в исходное положение для наступления на Сарыкамыш.

Сильные морозы не позволили туркам передохнуть и привести себя в порядок. А об одежде, топливе и продовольствии Энвер-паша заблаговременно не позаботился. В результате к моменту выхода в район Сарыкамыша 10-й турецкий корпус потерял 80 % своего состава только обмороженными и замерзшими.

Русский гарнизон Сарыкамыша состоял из 588-й и 597-й ополченских дружин и двух запасных батальонов. Ядром обороны стал батальон 18-го Туркестанского стрелкового полка, который отбил первые турецкие атаки, вынудив врага ждать подхода подкреплений и тем самым терять драгоценное время. Исследователь пишет, что в Сарыкамыш были брошены все наличные резервы: «Стремясь укрепить Сарыкамыш, не снимая при этом с фронта боевые части, Юденич решил спешно направить туда также и кадры для предстоявшего развертывания двухбатальонных полков 2-го корпуса в трехбатальонные. Эти части тоже составили ядро обороны Сарыкамыша от турецкого нападения»^[146]. Все понимали, что с падением Сарыкамыша группа генерала Г. Э. Берхмана будет отрезана, что грозило ее полным уничтожением. Соответственно, из группировки генерала Берхмана в Сарыкамыш также стали подходить войска. К вечеру 15 декабря гарнизон насчитывал уже более 22 батальонов, 8 сотен, 78 пулеметов и 34 орудия.

Критическим днем штурма Сарыкамыша стало 13 декабря, когда более 20 000 турок 9-го армейского корпуса под непосредственным командованием самого Энвер-паши навалились на русский сводный отряд из 8 батальонов, в числе коих три четверти были малоподготовленными. Турецкая 29-я пехотная дивизия с ходу бросилась на штурм. Сарыкамыш спасло только то, что неприятель не успел подвезти свою артиллерию. Четыре русских конных казачьих орудия при поддержке двух полевых трехдюймовок, бивших в упор по наступавшим турецким отрядам, остановили врага и вынудили Энвера отложить развитие штурма до сосредоточения всего 9-го корпуса и прибытия подразделений 10-го корпуса.

За ночь замерзло более 10 000 турецких солдат и офицеров, а в подходивших частях порой не хватало девяти солдат из десяти, отставших по дороге. В свою очередь к русским постоянно подходили подкрепления, располагавшиеся не в полевых палатках на морозе, а в сравнительно теплых помещениях города и станции. 14 декабря, когда к Сарыкамышу наконец-то вышел турецкий 10-й армейский корпус, части 9-го корпуса оказались уже небоеспособными.

Спасти турок от гибели в горах на морозе могло только немедленное занятие города. Штурм, сопровождавшийся огромными потерями, шел весь день, и к вечеру турки ворвались в Сарыкамыш, заняв железнодорожный вокзал. Однако практически сразу же подошедшие русские резервы отчаянной контратакой выбили врага из города. Турки зацепились лишь за окраины. Штыковая резня в горевшем городе продолжалась всю ночь.

15 декабря, получив подкрепления от Берхмана, принявший командование в сарыкамышском районе генерал М. А. Пржевальский перешел в контрнаступление. Ожесточенные бои вновь шли весь день. И вновь к вечеру турки невероятными усилиями смогли войти в город и перехватить пути на Карс. И вновь в ходе ночной мясорубки противник был выбит из Сарыкамыша 39-й пехотной дивизией генерала В. В. Де-Витта, и на этот раз окончательно.

Пока генерал М. А. Пржевальский оборонял станцию и город, небольшая колонна под командованием все того же полковника Букретова приступила к обходному маневру турецкого правого фланга на Бардусском перевале. 18-го числа неприятель начал общий отход. Остатки турецкого 9-го армейского корпуса сложили оружие на полпути от Сарыкамыша до Бардиза; в плен угодило все корпусное командование. 10-й корпус, используя утомление русских частей и ошибки русского командования, сумел уйти, потеряв массу людей замерзшими, а также всю технику.

21 декабря русские отбили Ардаган, восстановив положение на этом участке. Преследование бегущих велось с надлежащей энергией вплоть до 5 января 1915 года, когда русские войска заняли Кеприкейские позиции противника, перед которыми в октябре был отражен Сарыкамышский отряд генерала Г. Э. Берхмана. Вдобавок к прочему среди остатков спасшихся турок сразу после окончания Сарыкамышской операции вспыхнула эпидемия тифа. Эпидемия продолжалась всю весну, затрагивая и подходившие в разгромленную 3-ю армию подкрепления. По русским данным, от тифа умерло до семнадцати тысяч человек.

В итоге 3-я турецкая армия была фактически полностью уничтожена. Потери турок составили до 90 000 человек, в том числе 30 000 замерзшими. Трофеями русских стали более 60 орудий. На Кеприкейские позиции отступила лишь деморализованная кучка турецких солдат и офицеров, насчитывавшая 12 400 человек. Русские потеряли в Сарыкамышской операции 26 000 человек, в том числе свыше 6000 обмороженными.

25-го числа генерал Н. Н. Юденич возглавил войска Кавказской армии, став их фактическим руководителем (при номинальном главнокомандовании наместников – графа И. И. Воронцова-Дашкова, а с августа 1915 года – великого князя Николая Николаевича) вплоть до своего отстранения 31 мая 1917 года политиканами Временного правительства.

Победа под Сарыкамышем на рубеже 1914/15 года означала, что задачи, поставленные Верховным командованием перед Кавказской армией, выполнены и даже перевыполнены:

– русский Кавказ не только не был захвачен противником, но, напротив, турки потерпели сокрушительное поражение,

– русские войска стояли на чужой территории,

– разгром 3-й турецкой армии означал, что возобновление широкомасштабных действий на Кавказе произойдет лишь через несколько месяцев. Это последнее верно хотя бы уже потому, что неразвитость дорожной инфраструктуры турецкой Анатолии (отсутствие железных дорог) вынуждало неприятеля перебрасывать резервы, боеприпасы, продовольствие и т.п. гужом. Следовательно, возобновление военных действий было возможно лишь через какой-то достаточно длительный отрезок времени.

Таким образом, в начале 1915 года русские получили в свои руки не только инициативу действий, но и возможность действовать при незначительном сопротивлении противника. Исходя из этого, русские войска вновь заняли Северную Персию, а также подавили восстания ряда мусульманских народностей в своих ближайших тылах. Весь февраль и март русские войска под командованием коменданта крепости Батум генерала Ляхова очищали от противника и черкесских иррегулярных отрядов Чорохский край, отбрасывая неприятеля от Батума.

Зимой-весной 1915 года на Кавказе проходили перегруппировки войск на черноморское побережье, в Севастополь и Одессу, так как в Ставке предполагали осуществить совместные действия с союзниками по захвату проливов. Туда убыл 5-й Кавказский корпус генерала Н. М. Истомина. Англо-французы уже начали Дарданелльскую операцию, и русские собирались присоединиться к ним. Готовились соответствующие войска и на Кавказе, тем более что противник вплоть до лета не мог оправиться от поражения в Сарыкамышской операции и пополнить 3-ю армию до необходимой численности.

Горлицкий прорыв 19 апреля на Юго-Западном фронте и начавшееся отступление русских армий из Галиции означали, что подкреплений для Кавказа не будет. И точно так же не будет и боеприпасов, и техники. Теперь русское Верховное Главнокомандование отлично понимало, что летом 1915 года Кавказская армия сможет вести лишь стратегическую оборону. Поэтому в качестве конечной задачи на Кавказе было поставлено удержать Баку, железную дорогу Тифлис – Ростов и Военно-Грузинскую дорогу Тифлис – Владикавказ. В Ставке были готовы к тому, что противник сможет войти на русскую территорию и занять существенную часть русского Кавказа.

Однако генерал Н. Н. Юденич принял совершенно правильное решение перенести военные действия на неприятельскую территорию, обезопасив собственные тылы и коммуникации активной обороной, нежели пассивным сопротивлением на линии государственной границы. Таким образом, командование русской Кавказской армии поставило перед войсками задачу прочно удержать в своих руках инициативу действий, пользуясь тем обстоятельством, что 3-я турецкая армия не могла быть пополнена в короткие сроки, а, следовательно, очередного неприятельского наступления нельзя было ожидать ранее середины года.

К этому времени турецкое командование смогло наконец как следует пополнить 3-ю армию и совершить перегруппировку по противодействию успешному наступлению русского 4-го Кавказского корпуса на правом фланге. Характерно, что часть пополнений для Кавказского фронта дали 1-я и 2-я армии, сосредоточенные в районе проливов и ведущие боевые действия в Дарданеллах против англо-французского экспедиционного корпуса. Часть сил передавалась из 4-й армии, расквартированной в Сирии и действующей против британского Египта.

То есть победы русских на Кавказе некоторым образом облегчили союзникам ведение военных действиях на галлиполийском и средиземноморском театрах. Надо отметить, что и русская Ставка в ходе кампании постоянно предписывала генералу Юденичу вести наивозможно более активные действия, чтобы оттянуть на себя часть неприятельских резервов из Галлиполи. К открытию новой летней кампании турки насчитывали в своих рядах до ста пятидесяти тысяч штыков и шашек против примерно такого же числа бойцов у русских.

26 июня турки перешли в наступление на мушском направлении в Алашкертской долине, занятой русскими глубокой осенью 1914 года. Ударной группой командовал Абдул-Керим-паша. Через два дня части 4-го Кавказского корпуса предприняли ответное контрнаступление, во встречных боях пыл противников был приостановлен, но 13 июля, потерпев поражение, русские, имевшие здесь всего двадцать два батальона, начали медленно отступать на государственную границу.

Командующий Кавказской армией, сознавая, что сломить противника во фронтальных боях, при прогрессировавшем недостатке снарядов, будет тяжело, предпринял перегруппировку. Две кавалерийские дивизии были выдвинуты на фланги втягивающейся в Алашкертскую долину неприятельской группировки. Также сюда передавались и все те стрелковые подразделения, что еще оставались в резерве у командующего. Главная часть русских сил была скрытно сосредоточена у Даяра под командованием генерала Н. Н. Баратова. Чтобы вынудить противника распылить силы, 21-го числа 2-й Туркестанский корпус генерала М.А. Пржевальского стал теснить неприятеля на чорохском направлении, вынуждая противника ослаблять свои силы, перебрасывая их к Батуму. Опытный турецкий военачальник Абдул-Керим-паша приостановил дальнейшее продвижение вперед, чтобы не попасть в западню, но было уже поздно.

23 июля, измотав противника в оборонительных боях, русские перешли в контрнаступление и на юге. Ударная группировка генерала Баратова, состоявшая из двадцати пехотных батальонов и тридцати шести казачьих сотен при 36 орудиях, опрокинула турок на алашкертском направлении и принудила его к отступлению. Преследование прекратилось только к 30 июля.

Выигрыш пространства и оттеснение турок в глубь собственной территории обеспечивали Закавказье от возможного вторжения врага: не забудем, что Ставка разрешала отступление, но доблестные войска Кавказской армии не только не уступили ни пяди земли, но и еще дальше отбросили противника в глубь Малой Азии. Тем самым были подготовлены победы следующей кампании – в 1916 году.

Осенью 1915 года сменилось и общее руководство войсками на Кавказе. Новым наместником стал бывший Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. В действия Кавказской армии, твердо руководимой генералом Н. Н. Юденичем, он практически не вмешивался, занимаясь делами края. После Алашкертской операции до конца года на Кавказском фронте шли только мелкие стычки, так как стороны копили силы и средства для новой кампании, в которой русские намеревались предпринять самые решительные действия.

Не дожидаясь пополнения рядов войск и пользуясь победами союзников на Евфрате, русское командование предприняло операцию по очищению Персии от турецких войск. Дело в том, что борьба за Иран не прекращалась на протяжении всей войны, поэтому русские и действовали там с севера, а англичане – с юга. Потеря Ирана предполагала образование единой базы Центральных держав на Ближнем Востоке, что ставило новые ресурсы на обеспечение потребностей Германии и ее союзников.

Прогерманские силы в Иране, пользуясь юностью шаха и шаткостью его власти, действовали активно и интенсивно. В то время как русские и англичане теряли время в бесплодных расчетах, немцы и турки, подкупая нужных лиц, переводили на свою сторону все больше высших чиновников различных рангов. Также на стороне германцев выступали все те племена, что сопротивлялись персидскому владычеству. Составленные из всадников этих племен отряды подчинялись распоряжениям немецких резидентов, не скупившихся на золото и обещания.

Дело дошло до того, что большая часть членов правительства и премьер-министр встали на сторону немцев. Миссии союзников по Антанте в Иране подвергались разгрому, имущество – разграблению, а люди скрывались в миссиях нейтральных государств. Разумеется, что все эти выступления, имевшие статус неофициальных, поддерживались персидским правительством, за спиной которого стояли немцы.

Действия русского экспедиционного корпуса генерала Н. Н. Баратова в Персии (Иране) получили наименование Хамаданской операции. Погрузившись на транспортные суда в Баку, 17 октября 1915 года генерал Баратов высадился в Энзели. Его отряд насчитывал около четырнадцати тысяч штыков и шашек. Образование этого отряда стало возможно лишь после создания армейского резерва по окончании Алашкертской операции.

Высадка русских войск в Энзели вызвала панику среди прогерманской элиты Ирана. Мало кто мог ожидать, что союзники открыто вмешаются в борьбу за центр Азии. Экспедиционный корпус был разделен на две главные группировки. Одна из них (основная), во главе с полковником Фисенко, двигалась прямо на Тегеран. Другая, под командованием полковника Колесникова, наступала на Кум, служивший центром прогерманских сил.

Превосходство регулярных подразделений над малоорганизованными отрядами отважных всадников кочевых племен Ирана позволило русским добиться успехов абсолютно на всех участках. Горные перевалы преодолевались при поддержке артиллерии, немногочисленные германские и турецкие инструкторы уничтожались, отряды неприятеля рассеивались, разбегаясь по укромным местам.

Выполняя приказ, русские 3 декабря заняли древнюю столицу Персии Хамадан, образовав базу для дальнейшего продвижения в глубь Ирана. Увидев, что остановить русских не удастся, большая часть наспех образованных отрядов, созванных под немецкие знамена лозунгами «защиты ислама», стала разбегаться при первой же возможности. Образованное под эгидой немцев временное правительство, шведские руководители жандармерии, деятели «Национального комитета защиты ислама» – все это в панике бежало на юг или в труднодоступные места. Германский эмиссар граф Кауниц погиб в одной из стычек, что сразу же побудило основную массу восставших просто-напросто разбежаться.

9 декабря русские очистили Кум – центр, где группировались немцы и турки, пытавшиеся склонить персов против русских, – от врагов. В январе пал Керманшах. После взятия русскими войсками Исфагана противник потерял последний патронный завод на иранской территории. С занятием Кума и Керманшаха русские отрезали Иран от турецкой Месопотамии. Багдадская дорога была перерезана, и теперь турецкие и немецкие эмиссары могли действовать лишь через пустыни юго-западной части Ирана. Русские войска, заняв неприятельские базы, оказались полными хозяевами страны^[147].

Таким образом, невзирая на свою малочисленность, русский экспедиционный корпус в короткие сроки сумел выполнить поставленную задачу – выбить противника из Ирана, переведя страну под контроль держав Антанты. Одновременно с этим русские оказались на подступах к Месопотамии, откуда было возможно взаимодействие с действовавшими южнее англичанами. Главным результатом операции стала ликвидация попытки организации восстания в Персии против Антанты.

После свертывания союзниками операции под Дарданеллами в конце 1915 года турки собрались перебросить большую часть высвободившихся в Галлиполи сил на Кавказ. То есть турки получили возможность сформировать на Кавказском фронте вторую армию и наконец-то приступить к широкомасштабному вторжению в русское Закавказье. Концентрация сил на Кавказском фронте со стороны турецкого командования означала, что давление англо-французских союзников на турок значительно понизилось, вследствие чего теперь русские должны были принять на себя главный удар со стороны армий Османской империи.

Следовательно, к середине 1916 года положение на Кавказе для русских должно было резко ухудшиться: противник ожидал больших подкреплений. В таких условиях генерал Н. Н. Юденич решил разгромить 3-ю турецкую армию до весны, до подхода первых резервных эшелонов из-под Дарданелл, которые ожидались с марта месяца. Центр неприятельского сосредоточения лежал в районе крепости Эрзерум.

К декабрю 1915 года численность русской Кавказской армии, за исключением корпуса генерала Н. Н. Баратова, действовавшего в Персии и подчиненного непосредственно наместнику великому князю Николаю Николаевичу, составляла 153 200 штыков, 27 630 сабель при 450 пулеметах и 373 орудиях – 111 батальонов, 200 сотен, 8 ополченских и добровольческих дружин. Кроме того, в резерве находилось 50 000 человек в подчинении Кавказского военного округа, и еще 70 000 новобранцев проходило обучение в запасных пехотных батальонах в прифронтовой зоне.

Численность 3-й турецкой армии, которой командовал Махмуд-Киамиль-паша, составляла около 100 000 штыков в 125 батальонах, 10 000 сабель курдской иррегулярной конницы и 32 запасных батальона^[148]. Турки ожидали подкреплений из-под Стамбула уже в апреле 1916 года, а потому перешли к стратегической обороне на Кавказском фронте. К счастью, время года не благоприятствовало ведению широкомасштабных наступательных операций.

Чтобы скрыть готовившийся удар, о плане предстоящего наступления знало резко ограниченное число командиров. Задачи начальникам частей, предназначенных для прорыва (1-й и 4-й Кавказские, 2-й Туркестанский корпуса, 4-я Кавказская стрелковая дивизия), были поставлены лишь за десять дней до начала наступления, на совещании в Карсе. В тылах ударной группировки была выставлена кавалерийская завеса, а сам район совершенно изолирован от местного населения. Вдобавок штаб Кавказской армии дезинформировал противника, распустив слухи о подготовке широкомасштабного наступления весной 1916 года в Иране, где генерал Баратов только-только закончил успешную Хамаданскую операцию.

Неприятель поверил ложным сведениям. Действительно, накануне были Рождественские праздники, так что ожидать каких-то боевых действий со стороны русских было незачем (именно на это и рассчитывал Юденич). За неделю до начала операции новый командарм-3 Махмуд-Киамиль-паша уехал в Стамбул, а его немецкий начальник штаба находился в отпуске в Германии. Временное командование 3-й армией принял битый в Алашкертской долине летом 1915 года Абдул-Керим-паша. Турки, укрепляясь, готовились к зимовке и мирной передышке вплоть до весны.

28 декабря 1915 года, во исполнение фактора неожиданности, заложенного в основе плана операции, 2-й Туркестанский корпус перешел в наступление, открыв Эрзерумскую операцию. Турки бросили свои резервы на отражение русского наступления, а 30 декабря ударил 1-й Кавказский корпус, наносивший главный удар. И, наконец, с 1 января 1916 года, после успешного прорыва неприятельского фронта, Кавказская армия перешла в общее наступление: «Как в Кепри-Кейском сражении, так и при штурме Эрзерума русское командование избрало для нанесения главного удара участки, которые немцы, бывшие инструкторами в турецкой армии, и турки считали наиболее труднодоступными. Поэтому эти участки защищались слабо и не имели организованной системы огня. Кроме того, уже и после обнаружения наступления русских войск на этих участках, турки лишены были возможности своевременно перебросить сюда резервы из-за трудностей движения зимой в горах по труднодоступной местности»^[149].

Сражение сразу же приняло исключительно ожесточенный характер. Во многом это объяснялось тем фактом, что стороны вели бои за тепло: в зимних горах это существенный фактор. Двойное превосходство русской стороны в артиллерии позволяло командованию восполнять недостатки тактики (штурм сильно укрепленных горных позиций) огневым маневром. Кроме того, генерал Н. Н. Юденич не обращал внимания на просьбы корпусных командиров о подкреплении, сохранив резервы для самого штурма и одновременно требуя от войск увеличивать темпы наступления, не обращая внимания на трудности. В результате, как только стало известно, что уже все без исключения турецкие части введены в сражение, командующий бросил вперед свой резерв: усиленную 4-ю Кавказскую стрелковую дивизию генерала Н. М. Воробьева, одним ударом переломив ход прорыва в свою пользу.

Эрзерумский укрепленный район имел в своем составе одиннадцать долговременных фортов, расположенных в две линии на высотах хребта Деве-Бойну. Общая протяженность укреплений – шестнадцать километров, высота господствующих вершин – 2200-2400 м. Не укрепленным остался только исключительно труднодоступный хребет Карга-Базар, господствовавший над местностью. Но именно здесь можно было прорваться в эрзерумскую долину в промежуток между фортами Тафта и Чобан-Деде. Такой маневр позволял отрезать защищавшиеся на хребте Деве-Бойну турецкие войска от Эрзерума. Именно это и сделали Донская пешая бригада (четыре батальона при двух горных орудиях) и устремившаяся вслед за донцами в прорыв 4-я Кавказская стрелковая дивизия при тридцати шести орудиях.

Уже 4 января кеприкейские позиции были в руках русских, а 4-я Кавказская дивизия генерала Н. М. Воробьева подошла к отрогам массива Деве-Бойну. Потери в борьбе за предполье к Эрзеруму составили пятнадцат тысяч человек у русских и более двадцати пяти тысяч (в том числе до семи тысяч пленных) у турок. 7 января части 1-го Кавказского корпуса вышли к поясу фортов крепости Эрзерум. Следующим логическим шагом должен был стать штурм крепости, так как турецкие войска были деморализованы и морально надломлены.

В этот момент великий князь Николай Николаевич, не веривший в успех штурма, приказал генералу Юденичу приступить к отводу войск в район Карса, удовлетворившись частной победой перед крепостью. Однако генерал Н. Н. Юденич отказался выполнить приказ и сообщил, что берет всю ответственность на себя. Один из соратников командарма вспоминал: «Инстинктом, присущим только крупному полководцу, генерал Юденич сразу охватил всю сущность, не повторяемой дважды, столь благоприятной для нас обстановки и понял, что наступила самая решительная в течении войны минута, которая более никогда не повторится; что пришло время, когда принятое им решение может совершенно изменить в нашу пользу всю обстановку нашей борьбы на Кавказском театре, и что для этого необходимо настоять на отмене приказа Августейшего Главнокомандующего, категорически требовавшего прекращения дальнейшего наступления и запрещавшего штурм»^[150].

Перед тем как приступить к борьбе за укрепленный район, русские перешли в наступление и на других направлениях: на побережье Черного моря и около озера Ван, чтобы противник не смог перебросить под Эрзерум подкрепления. Более того, еще не закончив сражение за Эрзерум, но почувствовав благоприятность складывающейся обстановки, русские 23 января начали операцию по овладению турецким черноморским портом Трапезунд. Одновременное наступление на нескольких направлениях сковало силы неприятеля, не позволив турецкому командованию маневрировать своими чрезвычайно ограниченными резервами в пределах той линии, по которой развернулись ожесточенные сражения.

30 января, в первый же день штурма, части 2-го Туркестанского корпуса генерала М. А. Пржевальского ворвались в форт Кара-гюбек и Далан-гез. Русские атаковали двумя колоннами с севера и востока. На рассвете 2 февраля русские части взяли форт Чобан-Деде. Нельзя сказать, что эти победы дались легко: турки не только отбивались огнем, но и постоянно переходили в контратаки, воскрешая кровопролитные штыковые бои прошлых войн, когда огневая мощь войск еще не была столь высока, как в эпоху скорострельного оружия.

Но все было тщетно: остановить победоносные русские части не смог бы никто. На следующий день, 3 февраля, разгромленные войска 3-й турецкой армии побежали на восток, и уже вечером 39-я пехотная дивизия генерала Ф. Т. Рябинкина вошла в Эрзерум. Император Николай II записал в своем дневнике: «3-го февраля. Среда. Сегодня Господь ниспослал милость Свою – Эрзерум – единственная турецкая твердыня – взят штурмом нашими геройскими войсками после пятидневного боя…»

Только в крепости в плен попало тринадцать тысяч солдат и офицеров противника. Трофеями русских стали триста двадцать семь крепостных орудий. А 4 февраля Сибирская казачья бригада, перехватывавшая пути турецкого бегства с севера, захватила западнее Эрзерума остатки турецкой 34-й пехотной дивизии со штабом и двадцать орудий. Преследование бегущего неприятеля, организованное с целью окружения и дальнейшего полного уничтожения остатков 3-й турецкой армии, продолжалось еще шесть дней.

Всего 3-я турецкая армия в Эрзерумской операции потеряла более шестидесяти тысяч человек (60 % первоначального состава) и почти всю технику (до четырехсот пятидесяти орудий). Русские потеряли около семнадцати тысяч человек убитыми, ранеными и обмороженными, в том числе около двух тысяч трехсот человек составили безвозвратные потери. Поражение под Эрзерумом не только оставило турецкий Кавказский фронт без войск и техники, но и открыло русским дорогу в глубь Малой Азии, так как теперь последняя турецкая крепость оказалась в руках русских.

Параллельно с подготовкой Эрзерумской операции русское командование на Кавказе подготовляло наступление на порт Трапезунд, бывший базой снабжения турецких войск, действующих на Кавказе. После успешного проведения Эрзерумской наступательной операции такая возможность появилась: турки оказались отброшенными к Эрзинджану и были вынуждены очистить те районы, что угрожали с фланга русскому Приморскому отряду.

Смысл движения русских вдоль побережья Черного моря заключался в том, чтобы выбить из рук неприятеля его черноморские порты, взять угольный район Зунгулдака и вынудить германо-турецкий флот базироваться исключительно на Стамбул. С выполнением данной задачи прежде всего улучшалось снабжение русской Кавказской армии, а, во-вторых, неприятельский флот оказывался окончательно запертым в Босфоре, в районе которого русскими кораблями постоянно ставились минные поля (в том числе и с уникального подводного минного заградителя «Краб»).

Занятие турецкого порта Трапезунд, откуда вели дороги на Байбурт и крепость Эрзерум, представляло русским возможность перенести исполнение задачи снабжения войск на плечи Черноморского флота, что было гораздо быстрее, легче и продуктивнее. Поэтому после взятия Эрзерума следующей задачей Кавказской армии стал штурм Трапезунда. Действующий на данном направлении Приморский отряд генерала В. Н. Ляхова насчитывал до двадцати тысяч штыков и сабель. Также русские имели пятикратное превосходство в артиллерии, не считая огневых возможностей русского Черноморского флота.

23 января части Приморского отряда начали Трапезундскую наступательную операцию, перейдя в наступление с линии реки Архаве вдоль черноморского побережья. Проблема заключалась в том, что турки создали ряд сильно укрепленных рубежей, преодоление которых в лоб, по фронту, повлекло бы за собой большие потери. Обход же этих позиций сквозь горные хребты был невозможен. Поэтому, чтобы не штурмовать укрепленные позиции противника, было принято решение воспользоваться господством на море русского флота.

Согласно плану русского командования, Батумский отряд должен был произвести ряд тактических десантов в тыл турецким укрепленным линиям у городов Антина, Мепаври, Ризе. То есть задача решалась в течение длительного времени, так как на пути к Трапезунду турками было возведено несколько мощных оборонительных рубежей, каждый из которых был неприступен с фронта и господствовал над противолежащей местностью.

Ввиду ограниченности своих сил генерал В. Н. Ляхов действовал неспешно, но надежно: при помощи артиллерийских ударов (в том числе и с кораблей Батумского отряда), турки выбивались со своих позиций и постепенно оттеснялись к Трапезунду. Корабли Батумского отряда подходили к берегу и своим огнем сметали турецкие укрепления и батареи, расположенные на оголенном левом фланге, примкнутом к морю. Тем самым противник вынуждался к отходу, и русские войска Приморского отряда генерала Ляхова продвигались вслед за отступающими. Такая картина наблюдалась в ходе всей Трапезундской операции, на протяжении двухсот верст береговой линии. В случае же упорства турок им в тыл высаживались русские десанты.

16 апреля русские почти вплотную подошли к Трапезунду, до которого оставалось не более двадцати пяти верст. Решающий штурм города был назначен на 19-е число, однако за два дня до этого к русскому командованию явилась депутация от греческого населения Трапезунда во главе с американским консулом. Оказалось, что турки сами очистили город и отступили еще дальше на запад вдоль черноморского побережья.

Такая позиция неприятельского командования обусловливалась тем обстоятельством, что турецкая трапезундская группировка заметно уступала в силах отряду генерала В. Н. Ляхова. Дабы не быть напрасно разгромленными, турки без боя очистили город, отступая навстречу подходившим из глубины Анатолии резервам. 19 апреля русские войска торжественным маршем прошли по улицам Трапезунда, ставшего центром русского базирования на турецком побережье Черноморского театра военных действий.

К середине 1916 года помимо пополненной 3-й армии (новый командующий генерал Абдул-Керим-паша), во второй раз после Сарыкамыша уничтоженной под Эрзерумом, на Кавказ была переброшена еще и 2-я турецкая армия (генерал Ахмет-Иззет-паша). В состав 2-й армии входили 2-й, 4-й, 16-й армейские корпуса общей численностью около восьмидесяти тысяч штыков и семи тысяч сабель при девяноста восьми орудиях. В состав 3-й армии входили 9-й, 10-й, 11-й, 5-й, 12-й армейские корпуса общей численностью в сто пятьдесят тысяч штыков и сабель. В то же время русские также пополнили свои ряды новыми войсковыми единицами, чему способствовало увеличение технических средств ведения боя в Кавказской армии. Так, летом были образованы 6-й Кавказский армейский корпус генерала Д. К. Абациева и 2-й Кавказский кавалерийский корпус генерала Ф. Г. Чернозубова.

Потерпев поражение под Эрзерумом и Трапезундом, но доведя численность своих войск на Кавказском фронте вновь более чем до 250 000 штыков и сабель в двух армиях, турецкое командование возжаждало реванша. Примечательно, что войска 2-й армии – это победители англо-французов в Дарданеллах. Германо-турецким руководством, переоценившим свои силы и возможности, было решено не ожидать сосредоточения 2-й армии, постепенно подтягивающейся в долину Евфрата.

18 мая переходом в наступление на эрзерумском направлении пополненная дарданелльскими частями турецкая 3-я армия начала Эрзинджанскую операцию. Во встречных боях кавказские стрелки сумели измотать противника, не допустив неприятеля к Эрзеруму. Масштаб боев расширялся, и обе стороны вводили в разворачивающееся сражение все новые и новые силы. После соответствующей перегруппировки 9 июня в наступление на Трапезунд и Эрзерум перешла вся турецкая 3-я армия.

23 июня войска 1-го Кавказского корпуса генерала П. П. Калитина, при поддержке конных казачьих полков, нанесли контрудар на мамахатунском направлении. В завязавшихся по всему эрзерумскому фронту встречных сражениях турецкие резервы были перемолоты, а дух войск надломлен.

1 июля русские перешли в общее наступление по всему фронту от побережья Черного моря до эрзерумского направления. К 3 июля 2-й Туркестанский корпус занял Байбурт, а 1-й Кавказский корпус опрокинул противника за р. Северный Евфрат. В целом 6-20 июля проходило широкомасштабное русское контрнаступление, в ходе которого 3-я турецкая армия была вновь разбита, потеряв только пленными более семнадцати тысяч человек. 12 июля русские ворвались в Эрзинджан – последний крупный турецкий город вплоть до Анкары.

Только 23 июля 2-я турецкая армия перешла в наступление на огнотском направлении, где стоял русский 4-й Кавказский корпус генерала В. В. Де-Витта, открыв этим Огнотскую операцию. Турки сразу сбили немногочисленные русские заслоны и с юга вышли на эрзерумское направление. При этом Ахмет-Иззет-паша сумел сковать русский 1-й Кавказский корпус, обрушившись главными силами на 4-й Кавказский корпус. 23 июля русские оставили Битлис, а через два дня турки вышли на государственную границу. Одновременно бои начались и в Персии. Как считает А. А. Керсновский, «со времен Сарыкамыша это был самый серьезный кризис Кавказского фронта»^[151].

Соотношение сил не позволяло надеяться на победу во фронтальных боях, а потому генерал Н. Н. Юденич, как и в прошлых операциях, решил вырвать победу маневром. Для производства решительного контрудара был предназначен резерв фронта – группа генерала Н. М. Воробьева. Юденич создал из армейского резерва отряды генерала Дубинского (восемнадцать батальонов) и генерала Николаева (десять батальонов, восемь дружин, девять сотен), предназначавшиеся для нанесения флангового удара по наступавшему неприятелю.

В боях 4-11 августа русский контрудар увенчался полным успехом: противник был опрокинут на своем правом фланге и отброшен к Евфрату. 19 августа 2-я турецкая армия последним усилием в очередной раз прорвала русский фронт, но для развития успеха сил уже не хватило. До 29 августа на эрзерумском и огнотском направлениях шли встречные бои, перемежавшиеся постоянными контрударами сторон. К началу сентября турецкий порыв исчерпал себя, и противник перешел к обороне.

Обе стороны понесли большие потери: более двадцати тысяч человек у русских и пятьдесят пять тысяч у турок. Главной причиной русского успеха стал армейский резерв, который в обеих операциях лета 1916 года – Эрзинджанской и Огнотской – вырывал у неприятеля инициативу, вынуждая его переходить к оборонительным действиям и отказываться от продолжения наступления в ходе операции.

Решительные операции на Кавказе намечались русской стороной в 1917 году, так как одновременно с планами командования Кавказской армии по глубокому вторжению в Турцию в Ставке наконец-то приняли решение о производстве десанта против Стамбула. В свою очередь держать стабильный устойчивый фронт на Кавказе турки уже не могли: в итоге летне-осенних боев кампании 1916 года две турецкие армии по своей численности насчитывали, в сущности, лишь одну.

В январе 1917 года получившие пополнения 2-я и 3-я турецкие армии насчитывали всего 112 230 штыков, 4360 сабель, 5000 сапер, 10 000 курдской конницы при 381 орудии и 318 пулеметах. В то же время в начале 1917 года русский Кавказский фронт имел в своих рядах 183 775 штыков, 31 834 сабли (в том числе 8000 офицеров), 4 авиаотряда при 591 орудии и 1057 пулеметах. Потери русской Кавказской армии в 1914-1916 годах составили около ста тысяч человек, противник потерял в три с половиной раза больше^[152].

Сложившееся соотношение сил и средств позволяло русскому командованию в новой кампании развить успех в глубь Малой Азии, а также приступить к широкому наступлению против Турции совместно с союзниками. Перед русской Кавказской армией уже вплоть до Стамбула не оставалось ни сильных крепостей, ни надлежащим образом укрепленных позиций. Единственная трудность, помимо необходимости бить ослабленные турецкие армии, заключалась в средствах сообщения и снабжении действующих войск на театре военных действий.

С углублением в Малую Азию русские вступали в область бездорожья, но противнику не помогло бы и это: Черное море полностью контролировалось русским Черноморским флотом вице-адмирала А. В. Колчака. Вдобавок вполне вероятной оказывалась помощь союзников, наступавших в Месопотамии и Ираке. Но все стратегические предположения для достижения победы опрокинула Великая русская революция 1917 года.

Перед летним ударом на западе

На декабрьской 1915 года межсоюзнической конференции в ставке французского командования, в Шантильи, состоялись заседания относительно совместных действий в предстоящей кампании 1916 года. И было решено, что «убедительные результаты будут достигнуты, если наступление армий коалиции будут проводиться одновременно или с таким небольшим разрывом во времени, что враг не сможет перебрасывать силы с одного фронта на другой». Германская печать вовсю кричала о новом наступлении на Восточном фронте весной 1916 года. Поэтому начальник штаба Верховного Главнокомандующего, на чьей ответственности лежала тяжесть оперативно-стратегического планирования, взял за аксиому тезис о невозможности обороны и желательности наступления. Вдобавок внутреннее положение Российской империи настоятельно требовало победы, причем такой победы, которая должна была бы стать залогом окончания войны. Таким образом, в этом плане генерал Алексеев, занимавшийся оперативно-стратегическим планированием, интуитивно предугадал характер планирования кампании 1916 года.

На решающем совещании 1 апреля, где был составлен план операций на лето 1916 года, из высших военных лиц Российской империи присутствовали: Верховный Главнокомандующий император Николай II, полевой генерал-инспектор артиллерии великий князь Сергей Михайлович, начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев, генерал-квартирмейстер штаба Ставки генерал Пустовойтенко, военный министр генерал Шуваев, бывший командующий Юго-Западным фронтом генерал Иванов, командующий Северным фронтом генерал Куропаткин, командующий Западным фронтом генерал Эверт, командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов.

В своем докладе перед собравшимися генерал М. В. Алексеев отметил, что в предстоящем наступлении будут участвовать все фронты. При этом главный удар передается Западному фронту, в то время как Северный и Юго-Западный наносят вспомогательные удары. Таким образом, армии Северного фронта должны содействовать развитию главного удара, а войска Юго-Западного фронта обязываются сковать стоящую напротив них группировку противника, чтобы не дать последнему возможность маневрирования резервами.

Командующие Северным и Западным фронтами генералы А. Н. Куропаткин и А. Е. Эверт, разочарованные неудачей Нарочского наступления, усомнились в успехе удара, сославшись при этом на недостаток технических средств ведения боя. Не имея смелости и желания отказаться от своих постов, главкосев и главкозап поспешили снять с себя вероятные обвинения в провале наступления. Однако новый главкоюз генерал А. А. Брусилов решительно поддержал генерала Алексеева, заявив при этом, что армии Юго-Западного фронта готовы наступать и с честью выполнят свой долг. После этого генералы Куропаткин и Эверт также были вынуждены дать свое согласие на организацию и проведение наступления. Наступление было решено, но главный удар, в соответствии с требованиями англо-французов, был передан Западному фронту генерала А. Е. Эверта.

Смененный генералом Брусиловым бывший командующий армиями Юго-Западного фронта генерал Н. И. Иванов был твердо убежден в низкой боеспособности своих войск. Ему удалось повлиять на императора Николая II, и потому планирование наступательной операции Юго-Западного фронта, несмотря на активную позицию ее командующего генерала А.А. Брусилова, имело вспомогательный характер. Брусилов получил задачу сковывания врага, но никак не развития наступления в глубь Галиции.

Таким образом, в конечном итоге директива Верховного Главнокомандующего о предположениях Главнокомандования относительно предстоящего наступления от 11 апреля за № 2017 гласила, что главный удар будут наносить армии Западного фронта. Армии Северного и Юго-Западного фронтов оказывают содействие, нанося удары с надлежащей энергией и настойчивостью как для производства частных прорывов в оборонительной линии противника, так и для поражения находящихся против них сил неприятеля.

Как видим, Юго-Западный фронт получал не только важную, но и в какой-то мере организующую задачу, так как от его действий в немалой степени зависело планирование прорыва на Западном фронте. Ген. А. А. Брусилов добился своего, поддержав М. В. Алексеева в активности Восточного фронта в предстоящей летней кампании. Тем не менее «Ставка и командование фронтом, организуя прорыв, не разработали четко выраженной идеи операции, не планировали ее по глубине и оперативно не увязывали действий фронтов и армий… Все внимание русского командования направлялось на разрешение тактических вопросов без учета средств и способов превращения тактического успеха в оперативный»^[153].

11 апреля 1916 года генерал Алексеев отдал директиву за подписью царя по фронтам о предстоящем наступлении в кампании 1916 года. Верховный Главнокомандующий император Николай II, в частности, повелевал:

«…главный удар будут наносить армии Западного фронта. Армии Северного и Юго-Западного фронтов оказывают содействие, нанося удары с надлежащей энергией и настойчивостью как для производства частных прорывов в неприятельском расположении, так и для поражения находящихся против них сил противника…

Юго-Западный фронт, тревожа противника на всем протяжении своего расположения, главную атаку производит войсками 8-й армии в общем направлении на Луцк»^[154].

В свою очередь главкоюз генерал А. А. Брусилов в директиве по армиям фронта указал, что Юго-Западный фронт обязывается оказывать содействие Западному фронту энергичным наступлением. По поводу оперативного творчества командармов на ближайшие сроки главкоюз указал: «Удары на фронтах армий ввиду ограниченности транспортных средств придется вести накоротке, стремясь, прежде всего, нанести поражение живой силе противника». Стремясь максимально полно выполнить распоряжения Ставки, генерал А. А. Брусилов намеревался не только действиями своих армий сковать противостоящего неприятеля, но и разгромить его в тактической зоне обороны, дабы притянуть против себя все возможные австрийские и немецкие резервы.

Надо сказать, что войска Юго-Западного фронта, несмотря на свою, казалось бы, второстепенную задачу, имели немало сил. В распоряжение генерала Брусилова были предоставлены 27 % пехотных, 32 % кавалерийских дивизий, около 29 % общего числа орудий. Единственное, в чем был ограничен Юго-Западный фронт, это тяжелая артиллерия, отправленная в войска, долженствовавшие наносить главный удар. Во всем остальном подчиненные главкоюзу армии не были обижены.

Силы и средства, выделенные Юго-Западному фронту, были распределены генералом Брусиловым по армиям, соответственно со значением в предстоящей операции. Поэтому основная масса немногочисленных резервов и тяжелой артиллерии была отправлена во фланговые 9-ю и особенно 8-ю армии, которые должны были наносить основные удары; 7-я и 11-я армии получили задачу сковывания противостоящего противника и его поражение после общего успеха. Войска 8-й армии, действовавшие на стыке с 3-й армией Западного фронта, должны были оказывать содействие главному удару, а 9-я армия, помимо прочего, имела задачу втягивания в войну Румынии – на стороне Антанты.

Пока русские готовились к наступлению, совершенно неожиданно, буквально за месяц до начала общего наступления на Восточном фронте, дело неожиданно осложнилось. Австрийцы на Итальянском фронте перешли в наступление на Трентино, одновременно подготавливалось наступление на Изонцо, и итальянцы покатились назад под мощными ударами австрийской артиллерии. Итальянцам удалось удержать за собой ключевые точки оборонительной позиции и приостановить австрийское наступление, однако ситуация оставалась сложной, ибо в Италию направлялись австро-венгерские резервы с Восточного фронта и техника. Соответственно, с договоренностями союзники обратились к русским: затянувшееся сражение под Верденом не позволяло французам тотчас же помочь Италии.

Как указывал генерал М. В. Алексеев в докладе царю от 3 мая, союзники потребовали «немедленного перехода в наступление русской армии». Только это считается «единственным средством изменить положение». начальник штаба Верховного Главнокомандующего считал, что выполнение «немедленной атаки» по просьбе Италии в связи с неподготовленностью войск и бедности в тяжелой артиллерии «не обещает успеха». «Такое действие поведет только к расстройству нашего плана во всем его объеме». Но, как сообщил генерал Алексеев императору Николаю II, главкоюз генерал А. А. Брусилов «сможет начать артиллерийскую подготовку уже 19-го числа»^[155].

Ни местность, ни численность не давали армиям Юго-Западного фронта решительного преимущества. Вдобавок противник имел больше тяжелой артиллерии, а география благоприятствовала оборонительным действиям. Поэтому главным стало тщательное планирование операции, ее всесторонняя подготовка, а также рациональное распределение и использование имеющихся сил и средств.

Прорыв осуществлялся на четырех армейских и девяти корпусных участках в 450-километровой полосе. При этом войска 8-й армии, действовавшие на стыке с Западным фронтом, наносили главный удар. Необходимость оказать Италии помощь вынудила русское Верховное Главнокомандование ударить Юго-Западным фронтом намного раньше, нежели должен был быть нанесен главный удар на Русском фронте – силами Западного фронта генерала А. Е. Эверта на Вильно.

Луцкий (Брусиловский) прорыв

Около трех часов утра 22 мая во всех армиях Юго-Западного фронта началась мощнейшая артиллерийская подготовка, возвестившая разбуженным канонадой австрийцам о предстоящем решительном наступлении русских на русско-австрийском фронте. Части 8-й армии генерала А. М. Каледина, состоявшие из тринадцати пехотных и семи кавалерийских дивизий, насчитывали в своих рядах двести двадцать тысяч бойцов при 716 орудиях (противник на всех направлениях имел значительное превосходство в тяжелой артиллерии). Противостоявшие 8-й армии австрийские войска 4-й армии эрцгерцога Иосифа-Фердинанда имели сто сорок семь тысяч штыков и сабель при 549 орудиях. На направлении главного удара на шестнадцатикилометровом фронте Носовичи – Корыто стояли два ударных корпуса, 8-й и 40-й, в составе восьмидесяти батальонов и 257 орудий.

В девять часов утра 23 мая шесть русских дивизий пошли на штурм полуразрушенной оборонительной полосы противника, и к вечеру 40-й армейский корпус вклинился в оборону врага на глубину до двух километров. Удары русской артиллерии сметали все живое в неприятельских укреплениях, а потому пехота, наступавшая «волнами», чтобы не терять мощи и темпа продвижения вперед, была встречена лишь ограниченным по силе огнем врага. Но и уцелевшие австрийские орудия и пулеметы сметались русской артиллерией сопровождения, которая была впервые в русской практике внедрена в атаку пехотных частей.

Значение начавшегося наступления как рубежного для судеб войны на востоке прекрасно осознавалось руководителями русской армии. На следующий день после начала наступления армий Юго-Западного фронта генерал Алексеев сообщал военному министру генералу Д. С. Шуваеву, что начавшееся сражение «явится, вероятно, решающим в ходе войны… Армия вправе рассчитывать, что ее труды и жертвы встретят поддержку в развитии энергии нашего центра, иначе жертвы будут напрасны»^[156].

Части 8-й армии, сминая австрийскую оборону, в первые дни наступления ворвались в Луцк. Отступление неприятеля стало походить на бегство. Впереди уже маячил Ковель со своим мощным железнодорожным узлом, выводивший русских в тыл германской группировке, стоявшей на пути к Брест-Литовску. М. В. Алексеев, видя успех 8-й армии и рассчитывая на мощь удара армий Западного фронта, приказал генералу Брусилову сосредоточить все усилия на правом фланге фронта и довершить поражение левого крыла противника. Армиям Юго-Западного фронта предписывалось отрезать австрийцев от Сана и операционных линий на запад, наступать в общем направлении Луцк – Рава-Русская, стремясь разрезать оборонительный фронт неприятеля.

29 мая генерал Брусилов получил телеграмму от императора, который дал свою оценку начавшейся операции Юго-Западного фронта: «Приветствую Вас, Алексей Алексеевич, с поражением врага и благодарю Вас, командующих армиями и всех начальствующих лиц до младших офицеров включительно за умелое руководство нашими доблестными войсками и за достижение весьма крупного успеха. Николай». Непосредственной же наградой (20 июля) за успешный прорыв стало георгиевское оружие с бриллиантами^[157].

К 30 мая противник израсходовал все свои резервы, и требовалось лишь определенное усилие, чтобы опрокинуть австрийцев и довершить их разгром. Но к этому времени резервы армий Юго-Западного фронта также были близки к исчерпанию. Конница, сосредоточенная в окопах правого фланга фронта, вообще отсутствовала. Генерал А. А. Брусилов не разобрался в обстановке и остановил войска для производства перегруппировки и подтягивания тылов. За это время немцы увеличили свои усилия по переброске своих частей под Ковель, а австрийцы получили время для передышки.

Приостановка флангов превратила рвущее оборону врага наступление в простое движение войск по оттеснению неприятеля к его резервам и подкреплениям, выдвигавшимся из глубины. Австрийцы получили возможность сохранить за собой свободу действий по подтягиванию оставшихся резервов к месту сражения, на направления наступления русских ударных группировок. Генерал Брусилов, решивший действовать по шаблону, выровнял наступавшие войска, подравнивая вырвавшихся вперед по отставшим, и потому резервы не смогли решить судьбу боя.

И русские, и австро-германцы, выигрывая время, бросали свои резервы в бой «пакетами», что затрудняло их использование в качестве ударной силы на решающем направлении. Однако противник оборонялся, откатываясь на свои тыловые рубежи, а русские наступали, что вынуждало их тратить время на восстановление коммуникаций и закрепление территории. Таким образом, имея железнодорожное преимущество, немцы выигрывали в сосредоточении.

Недостатки планирования могли быть отчасти выправлены инициативой командиров и подвижными соединениями. Но ни кавалерии, ни подвижных резервов в решительный момент у генерала Брусилова не оказалось. Главкоюз превосходно сознавал, что его удар является отвлекающим, а потому не только не озаботился предварительным планированием действий армий после успеха прорыва, но и не смог действовать настолько смело, насколько этого повелительно требовала обстановка. Солдаты, горевшие желанием закончить войну в текущем году, рвались вперед, а командование искусственно сдерживало порыв войск вследствие отсутствия надлежащего оперативного планирования, разработанного перед началом операции.

Теряя время на перегруппировки (отметим, что эти перегруппировки являлись вынужденными, так как фронт не имел резервов), генерал А. А. Брусилов дарил его неприятелю. А отсутствие маневра позволило врагу закрепиться на наиболее опасных направлениях, придержать там наступающих русских и опять-таки выиграть время для подвоза подкреплений.

Одним из стратегических результатов операции должно быть уничтожение не только противостоящих в полосе удара сил неприятеля, но и его резервов. Этого русские добиться не сумели. И даже более того, увлекшись движением на Ковель, штаб Юго-Западного фронта выпустил из виду отступление главных сил австрийцев, которые смогли вырваться, оправиться и наладить организованную оборону на новых рубежах.

В то же время на Юго-Западном фронте не забывали, что их удар является вспомогательным. Ожидая усилий со стороны армий Западного фронта, генерал Брусилов давал 8-й армии то наступательные, то оборонительные задачи. Перманентная перемена задач не только нервировала штабы, но и вынуждала их фактически бездействовать. А манившее своей беззащитностью львовское направление, в котором бежали австрийцы, так и осталось неиспользованным.

Противник же не терял времени зря. 26 мая в Берлине прошло совещание высших военных руководителей Центрального блока, на котором было принято решение о сосредоточении ударной группировки в районе Ковеля. Командующий германской группировкой генерал А. фон Линзинген получил приказ о контрударе по наступавшим русским войскам. Встречные бои в районе Ковеля начались 3 июня. С этого времени борьба за Ковель стала главной целью и смыслом дальнейшей наступательной операции армий Юго-Западного фронта, за исключением 9-й армии.

Если 8-я армия наносила главный удар, а усиленная резервами 9-я армия, помимо прочего, имела задачу втягивания в войну Румынии, 7-я и 11 -я армии подпирали основные удары, играя подчиненную роль. Так, 7-я русская армия генерала Д. Г. Щербачева имела в своем составе 113 000 штыков и сабель при 345 орудиях против 85 000 человек при 326 орудиях Южной армии генерала Ботмера. Прорыв фронта противника был намечен в районе Язловцы ударным 2-м корпусом генерала В. Е. Флуга, которому были переданы все без исключения тяжелые батареи. Наступление частей 7-й армии началось только 25 мая, после двух дней непрерывной канонады. К исходу 26-го числа 2-й корпус прорвал оборону противника и вышел к реке Стрыпа. К 30 мая русские войска приостановили свой порыв ввиду успешного контрудара 48-й германской пехотной дивизии по правому флангу 16-го армейского корпуса.

Главный удар в полосе наступления 11-й армии генерала В. В. Сахарова наносил 6-й армейский корпус генерала А. Е. Гутора. Помимо того, были и вспомогательные удары на участках 17-го и 18-го корпусов, но резервов для развития успеха уже не было. Более того, общее соотношение сил даже складывалось не в пользу русских: 130 500 штыков и шашек при 382 орудиях против 132 500 чел. при 471 орудии 2-й австрийской армии генерала Бём-Эрмолли и немецкого корпуса Маршаля. Австро-германцы, помимо прочего, имели более чем семикратное превосходство в тяжелой артиллерии. Вследствие сложившегося неравенства сил, войска 11-й армии первоначально имели совсем скромный успех, но 24 мая 17-й армейский корпус, действовавший на правом фланге армии, прорвал оборону врага у Соколова и положил начало движению армии вперед.

Тем временем 27 мая, когда в Ставке стало ясно, что путь на Львов открыт, Алексеев предложил Брусилову перенести наступление на линию Луцк – Сокаль – Рава-Русская. Однако главкоюз, захвативший в первые несколько дней удачного наступления несколько десятков тысяч пленных, не осознал, что теперь объектом действий армий Юго-Западного фронта становится австрийская армия, которую следовало добить. Брусилов предпочел Ковель и остановил войска в ожидании наступления армий Западного фронта.

Сосредоточив все усилия и внимание на Ковеле, штаб Юго-Западного фронта упустил возможность благоприятного разгрома основной группировки противника, отходившей на Станиславов. На этом направлении наступали как раз 7-я и 9-я армии. Объединение их усилий позволяло бить австрийцев в тот момент, когда их отступление походило на бегство и фронт удерживали только немцы, которых все-таки было маловато. Упустив этот шанс, генерал А. А. Брусилов мог видеть, как австрийцы стали отходить с рубежа на рубеж уже организованно, замедляя темпы развития русского наступления.

Войска 9-й русской армии генерала П.А. Лечицкого, как и 8-я армия, получили задачу главного, пусть и не столь мощного удара. К началу прорыва русские имели здесь сто шестьдесят пять тысяч штыков и сабель при 495 орудиях против ста десяти тысяч при 500 орудиях 7-й австрийской армии генерала Пфлянцер-Балтина. Австрийцы обращали особенное внимание на оборону своего южного участка, где русские позиции упирались в границу Румынии.

Помимо обеспечения южного участка всего Восточного фронта, австрийцам приходилось еще учитывать и Румынию, все более склонявшуюся к намерению вступить в войну на стороне Антанты. Также неприятель стремился удержать в своих руках важный пункт Черновцы, что еще более сковывало его действия, однако мощная артиллерия придавала устойчивость обороне.

Главный удар 9-й армии приходился в направлении деревни Доброноуц силами 11-го армейского корпуса графа Баранцева. Именно здесь генерал Лечицкий сосредоточил почти всю свою тяжелую артиллерию. Учитывая особенности неприятельской обороны, командарм-9 предписал своим войскам произвести внезапный удар из выстроенного плацдарма, сблизившего русские позиции с вражескими до расстояния в сто – сто пятьдесят метров. Также предусматривалась газобаллонная атака.

22 мая дивизии 11-го армейского корпуса после шестичасовой артиллерийской подготовки бросились в наступление. В первый же день наступления войска 9-й армии взяли 11 640 пленных, 14 орудий и 18 пулеметов, однако высота 458 задержала всю армию на целых шесть дней, до 28-го числа^[158]. Поэтому русские поспешили закрепиться на завоеванной неприятельской позиции и подготовить перегруппировку для нового броска вперед. Только 29 мая части 41-го, 12-го и 11-го корпусов смяли всю австрийскую оборону между Онутом и Доброноуцем. 5 июня русские вступили в Черновцы. Враг в панике отступал к Карпатам, стремясь закрепиться на перевалах.

Сотни тысяч пленных, моральное потрясение австрийских войск, потеря ими техники – вот результат первых трех недель русского наступления. Выход группы армий, преодолевших оборонительный фронт противника, на маневренный простор побуждал русское командование развить успех постановкой задач стратегического характера. В это время, как писал Людендорф, после ошеломляющего успеха русских в мае-июне 1916 года «австро-венгерские войска потеряли всякую веру в свои силы, и всюду нуждались в германской опеке»^[159].

«Ковельская мясорубка»

После того как все четыре русские армии успешно преодолели укреплявшуюся девять месяцев оборонительную линию врага и стали развивать наступление в глубь вражеской территории, перед главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта и его штабом встал вопрос о дальнейшем развитии прорыва. Для всех четырех армий резервов не хватало, поэтому надо было выбрать приоритетное направление главного удара.

С одной стороны, 8-я армия должна была действовать совместно с войсками Западного фронта в общем направлении на Брест-Литовск, что подразумевало штурм Ковеля. С другой стороны, левый фланг 8-й армии невольно тянулся на львовское направление, где слабая 11-я армия не могла своими силами нанести неприятелю поражение. Отставание тылов и необходимость подтягивания резервов вынудили генерала Брусилова приостановить наступление и приступить к перегруппировке сил и средств, причем приоритетной задачей главкоюз выбрал все-таки ковельское направление.

Ковель, являвшийся ключом ко всему Полесью, был заблаговременно укреплен противником. Помимо того что город являлся мощным железнодорожным узлом, он прикрывал собою выход на Брест-Литовск, а, следовательно, в тыл всему южному крылу германского фронта. Также взятие русскими Ковеля еще более разобщало австрийцев и германцев в их усилиях по противодействию русскому наступлению.

Продолжения решительного наступления требовали и результаты успеха первых двух недель прорыва. Первые итоги победы были огромны. Трофеи русских армий с 22 мая по 10 июня включительно составили около двухсот тысяч пленных, 219 орудий и 644 пулемета. Несомненно, что пулеметов было взято больше (войска, как правило, оставляли их себе), но вот орудий противник потерял очень мало, сохранив технический костяк для своих подходивших резервов. В качестве примера: одна только 2-я русская армия Северо-Западного фронта, после поражения в августе 1914 года под Танненбергом, потеряла около пятисот орудий.

Директивой по армиям фронта главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта остановил наступление войск. В тот же день, 2-го июня, А. А. Брусилов телеграфировал генералу М. В. Алексееву относительно задержки предполагаемого главного удара Западного фронта, что «постоянные отсрочки нарушают мои расчеты, затрудняют планомерное управление армиями фронта и использование в полной мере той победы, которую они одержали… [ив заключение] Приказал 8-й армии прекратить наступление». Приостановка наступления 8-й армии с целью выравнивания по ней прочих приотставших армий позволила Линзингену выиграть время и подтянуть свои немногочисленные резервы в ключевые точки складок местности.

Брусилов увязывал свое решение с тем обстоятельством, что удар 3-й армии Западного фронта, стоявшей на стыке фронтов, был отложен до 4 июня, и главкоюз опасался контрудара во фланг. Однако немцы в Ковеле были еще слишком слабы, им требовалось время для подтягивания резервов, и 8-я армия по-прежнему превосходила неприятеля в числе штыков.

В этих тяжелейших для Центральных держав условиях генерал Линзинген избрал единственно верную тактику: бить тем, что есть, в надежде на то, что противник не выдержит и остановится. Таким образом, германцы перенесли борьбу в плоскость психологии и выдержки. К сожалению, немцы выиграли: первый же незначительный контрудар Линзингена 2 июня укрепил генерала Брусилова в правильности выбранного решения об остановке наступления 8-й армии, рвавшейся к Ковелю.

Во второй половине июня, когда войска 8-й армии пытались пробиться к Ковелю, а 9-я армия теснила врага к Карпатам, генерал А. А. Брусилов писал супруге, что нужно идти вперед, так как того жаждут войска. Одновременно с этим, жалуясь на инертность главкозапа генерала А. Е. Эверта, главкоюз боялся, что летнее наступление на Восточном фронте может и «не развиться в грандиозный маневр-операцию». «Настало решающее время, – справедливо считал генерал Брусилов, – кто выиграет войну»^[160].

Только в конце июня, после провала наступления армий Западного фронта под Барановичами, Юго-Западному фронту наконец-то передали главный удар официально. Но к этому времени противник успел и перекинуть резервы, и укрепиться в ковельском районе. Вот тут-то и следовало переносить главный удар на львовское направление, сминая врага в маневренной войне, в которой русские могли реализовать и численное превосходство, и многочисленную кавалерию, и слабость австрийских вооруженных сил. Но психология «позиционности» подчиняла себе волю русских военачальников.

Во второй половине июля, когда А. А. Брусилов возобновил решительное наступление 8-й армии на Ковель, немцы успели уничтожить все переправы через реку Стоход и, активно используя артиллерию, сумели вырвать оперативную паузу и тем самым получить преимущество, оказавшись в более выигрышном положении до прибытия подкреплений.

Главный удар нового наступления был передан прибывшим на место сражений гвардейским частям. Из них была создана группа генерала В. М. Безобразова, возглавившего гвардию по личному распоряжению императора. М. В. Алексеев, сознававший полную неподготовленность генерала Безобразова к командованию, ничего не смог сделать для его устранения. В гвардейскую группу вошли 1-й и 2-й гвардейские корпуса, гвардейский кавалерийский корпус, приданные для усиления 1-й и 30-й армейские корпуса, а также 5-й кавалерийский корпус (в августе эта группа будет переименована в Особую армию).

Основной порыв гвардейцев был нанесен на деревню Свидники. В боях 15 июля группа Безобразова взяла в плен более двадцати тысяч человек и пятьдесят шесть орудий. Этот успех был достигнут за счет войск 2-го Гвардейского (генерал Г.О Раух) и 30-го армейского (генерал А. М. Зайончковский) корпусов, вклинившихся во вражескую оборону. Однако из-за нерешительности и неумения самого генерала Безобразова достигнутый успех не был развит, хотя местность побуждала броситься вслед за отступающим неприятелем, повиснуть на его плечах и ворваться в Ковель на загривке врага. В результате генерал Безобразов остановил 30-й корпус, равняя его по остальным.

Немцы успели перекинуть тяжелую артиллерию, и в боях 16-21 июля, не продвинувшись ни на шаг, хотя гвардейцы атаковали в полный рост, густыми цепями, ударная группа понесла громадные потери. 26-28 июля гвардия пыталась вторично пробиться к Ковелю. Понеся огромные потери у Кухарского леса и под Витонежем, русские были вынуждены отойти и прекратить атаки. 30-го числа Особая армия была передана Западному фронту, а генерал В. М. Безобразов отстранен от командования. Гвардия же в полном составе осталась на зиму в окопах, дабы попытать счастья в наступлении следующего года.

В своем донесении в Ставку от 22 августа главкоюз генерал А. А. Брусилов указал на невозможность «достижения крупных успехов Юго-Западным фронтом», при «строго пассивном образе действий» армий Западного фронта. Главкоюз справедливо считал, что «затяжной, нерешительный характер» борьбы, принимаемый ныне на участке Восточного фронта на Стоходе, резко изменился бы при одновременном наступлении войсками двух фронтов. Поэтому 30 августа начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев просил главкозапа генерала А. Е. Эверта начать с 3 сентября демонстративные действия для оказания помощи Юго-Западному фронту, причем в качестве наиболее желательного направления был указан Ковель. Алексеев при этом расценил сражение на Стоходе как не могущее привести к положительным результатам. Также генерал Алексеев сообщил, что теперь центр тяжести переносится на усиление 9-й армии, действующей на помощь Румынии.

Главный удар под Барановичами

Как говорилось выше, при составлении плана кампании на 1916 год главный удар передавался армиям Западного фронта, во главе которого стоял генерал А. Е. Эверт, участник русско-японской войны, один из наиболее осторожных русских военачальников, прославившийся не столько крупными победами, сколько отсутствием тяжелых поражений. С самого начала летнего наступления командование Западного фронта стало всячески тянуть время, маскируя постоянными задержками явное нежелание наступать.

Еще на первоапрельском совещании генерал Эверт, поддерживаемый командующим армиями Северного фронта генералом А. Н. Куропаткиным (незадачливым главнокомандующим в период все той же русско-японской войны), выступил против идеи наступления. Даже после вынужденного согласия на проведение наступательной операции, ставшего следствием повиновения Верховному Главнокомандующему, а не результатом собственных убеждений, Эверт и Куропаткин заявили, что не смогут ручаться за успех.

Представляется, что в условиях ярко выраженной тенденции Ставки и ее руководства к широкомасштабному наступлению в 1916 году командиры, боявшиеся наступать, должны были быть немедленно смещены со своих постов. Однако император, в чьей исключительной компетенции находилось назначение и отстранение командующих фронтов, отстранился от такого шага, а генерал М. В. Алексеев не решился поставить вопрос ребром, без явного видимого одобрения со стороны Верховного Главнокомандующего.

Первоначально производство главного удара намечалось в направлении на Вильно, которое выводило бы наступающие русские армии в тыл всему германскому фронту на востоке. Но в конце мая, получив сведения об ошеломляющем успехе Юго-Западного фронта, генерал Эверт заявил, что вместо виленского направления будет наступать на Барановичи, а для этого необходимы еще полмесяца подготовки. Этот шаг был мотивирован тем обстоятельством, что армии Северного фронта, совместно с которыми требовалось наступать на Вильно, могут и не прорвать неприятельскую оборону, а удар на Барановичи позволит действовать совместно с армиями Юго-Западного фронта, уже вкусившими опьянение победой.

Все это время армии Юго-Западного фронта продолжали драться в одиночку с противником, который ежедневно получал все новые и новые подкрепления и продолжал укреплять Ковельский район. Отказ генерала А. А. Брусилова от переноса усилий на львовское направление позволил Ставке и дальше настаивать на наступлении войск Западного фронта. Пока же, вплоть до сосредоточения ударных войск Западного фронта под Барановичами, 10 июня управление 3-й армии с левофланговым 31-м армейским корпусом были переданы генералу Брусилову.

Подразумевалось, что сюда будут перебрасываться подкрепления, чтобы армия обрела свой костяк, а затем 8-я и 3-я армии предпримут совместный штурм Ковеля и с севера, и с юга. Из основной же массы войск бывшей 3-й армии была составлена новая 4-я армия, предназначенная для прорыва на Барановичи. Сюда перебрасывались резервы, подкрепления, тяжелая артиллерия, боеприпасы. Заодно большей части ударной группировки не пришлось заниматься переходами: войска уже стояли напротив Барановичей.

Итак, прорыв у Барановичей возлагался на 4-ю армию генерала А. Ф. Рагозы, в то время как на прочих участках фронта производились демонстрации с целью сковывания резервов противника. В состав ударной армии на 145-километровом участке вошли шесть армейских корпусов и ряд более мелких частей. Всего, по данным А. М. Зайончковского, для прорыва русские сосредоточили девятнадцать с половиной пехотных и две кавалерийские дивизии: 325 000 штыков и сабель при 1324 пулеметах, 742 легких и 258 тяжелых орудиях. Превосходство над противником в живой силе на участке главного удара было пятикратным^[161].

После прорыва неприятельского фронта и продвижения на пять-шесть километров в глубь вражеского расположения предполагалась перегруппировка и ввод в прорыв резервов для развития наступления на Новогрудок совместно с частями 10-й армии. Наступление русских началось 19 июня (к этому времени уже почти месяц, как армии Брусилова дрались в одиночестве). После артиллерийской подготовки, длившейся целый день, ночью русские заняли исходные позиции.

На рассвете 20-го числа, после короткого огневого налета, части 9-го корпуса одним ударом заняли первую линию обороны противника. На ряде участков русские войска вклинились и в главную, вторую, линию окопов. Части 25-го армейского корпуса также ворвались на участки, занимаемые 12-м корпусом австрийцев. Но комкор-25 генерал Ю. Н. Данилов из восьми своих полков наступал только двумя, а из прочих четыре находились на пассивном участке. Поэтому враг только подался назад в ожидании подкреплений. Именно здесь было самое слабое место обороны австро-германцев под Барановичами, а мощного удара русских основной массой сосредоточенных сил, так и не последовало.

Из атаковавших в лоб частей у Скробова войска 9-го армейского корпуса генерала А. Драгомирова, который одновременно принял командование группой из трех корпусов, с громадными потерями заняли позиции противника, причем войска вводились в бой пакетами и без связи. Тем не менее 20-го числа в плен попало семьдесят два офицера и более двух с половиной тысяч солдат противника. Но на большей части прорыва германцам уже к вечеру 20 июня удалось контратаками восстановить положение, так как русские резервы вводились в бой несвоевременно и разрозненно. Бетонные пулеметные точки и тяжелые батареи противника, стоявшие в глубине обороны, остановили наступательный порыв русских.

21-го числа, после дневного артиллерийского удара, вечером пять русских дивизий бросились в атаку в районе деревень Скробов и Дробышев. Противник встретил наступление русских встречными контрударами, и встречные бои на первой линии германских окопов шли всю ночь и следующий день. Потери за три дня достигли чуть ли не половины первоначального состава, и потому повторные атаки были отложены на сутки.

25 июня из-за тумана атака была перенесена на несколько дней. Правда, 3-й Сибирский корпус еще попытался атаковать, но неудача одного-единственного корпуса, разумеется, была предрешена. А потом наступление Западного фронта было и вовсе отменено под предлогом недостатка снарядов. На следующий день Ставка передала главный удар Юго-Западному фронту.

После провала Барановичской операции немцы стали отправлять резервы под Ковель, в полевые форты которого по-прежнему безуспешно долбились армии генерала Брусилова. Сами же армии Западного фронта продолжали бездействовать всю кампанию 1916 года, время от времени передавая некоторые свои войска на активно действующие фронты – Юго-Западный, а с осени – Румынский.

Итоги июньских наступлений получились неутешительными. Сражения под Ковелем и Барановичами составляют одно целое. Сами же германцы отлично сознавали, что «дело было не в обороне Барановичей и Ковеля, дело было в преграждении стратегического пути на Брест-Литовск. В случае взятия Барановичей или Ковеля, прорыв был почти обеспечен, обе части разъединены, произошел бы стратегический разрыв, охват обоих флангов… это было бы стратегическим поражением всего [германского] Восточного фронта»^[162].

Удар армий Западного фронта в направлении на Брест-Литовск выводил русских в тыл всей ковельской австро-германской группировке, вынуждая противника к отступлению. В итоге главкоюз генерал А. А. Брусилов получал оперативную свободу действий и мощный железнодорожный узел. Неудача под Барановичами перечеркивала этот смелый замысел, и следовало немедленно, как только выяснилось нежелание генерала Эверта к возобновлению наступления, перенести главные усилия армий Юго-Западного фронта на львовское направление. Но не было сделано и этого, причем теперь уже по вине Брусилова, так как начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев пытался подвигнуть главкоюза к перегруппировке и перенесению главного удара южнее, дабы вырваться из «ковельского тупика».

Осенняя кампания

Только 13 сентября генерал Брусилов приказал 8-й армии перенести удар на Владимир-Волынский. Конечно, на данном этапе развития операции это не могло помочь: на следующий день германцы нанесли контрудар на участке у Корытницы, занимаемой ударной группой из 1-го Гвардейского, 8-го армейского и 4-го Сибирского корпусов, захватив до трех тысяч пленных.

Теперь фактически вся операция Юго-Западного фронта свелась к овладению Ковелем. 7-я и 11-я армии, стоявшие на стратегически наиболее выгодном направлении, вели частные бои, ибо не имели резервов. Успехи же 9-й армии в Карпатах объяснимы скорее личностью ее командира, генерала Лечицкого, нежели какими-либо хитроумными оперативными замыслами русского командования.

Многомесячная неудача под Ковелем имеет под собой предпосылки, крывшиеся в особенностях принципов военного искусства, проявленных военачальниками периода Первой мировой войны. Психологическая невозможность слома укрепленного германского оборонительного фронта в позиционной борьбе довлела над союзными военачальниками. Но нельзя скидывать со счетов и личностный фактор: штаб Юго-Западного фронта, сам генерал А. А. Брусилов и, наконец, генерал М. В. Алексеев как фактический руководитель русской Действующей армии не сумели перестроиться для своевременного перехода от позиционной войны к маневренной.

Однако дни «кризиса» неприятель испытывал вплоть до первой перегруппировки армий Юго-Западного фронта, которую генерал А. А. Брусилов предпринял еще до того, как 8-я армия заняла выгодное исходное положение для броска на Ковель. Немцы выиграли несколько дней и успели перебросить под данный город свои войска, которые в дальнейшем только увеличивались. После этого противник всегда выигрывал в сосредоточении, что давало ему возможность подвезти в Ковель лишние германские батальоны, а австрийцам – отойти на запад, чтобы оправиться от поражения.

Тем не менее весь сентябрь на ковельском направлении шли упорные бои, в которых русские несли громадные потери. Наконец, факт невозможности развития наступления стал понятен всем. 25 сентября даже императрица Александра Федоровна писала царю: «О! Дай снова приказ Брусилову остановить эту бесполезную бойню…

Наши генералы не считают живых, они привыкли к потерям, а это грех». Через два дня царь распорядился приостановить дальнейшее развитие сражения под Ковелем и на Стоходе. Оппозиция немедленно истолковала человеческую жалость царицы как вмешательство Распутина в управление войной.

Обескровившие армии Юго-Западного фронта громадные потери не внесли существенного изменения в общее стратегическое положение Восточного фронта, в связи с чем В. Доманевский, офицер-эмигрант, считал, что «наступления в 1916 году обратились в прелюдию марта и ноября 1917 года». Ему вторит и А. С. Лукомский, тогда начальник 32-й пехотной дивизии, дравшейся в составе Юго-Западного фронта: «неудача операции лета 1916 года имела своим последствием не только то, что этим затягивалась вся кампания, но кровопролитные бои этого периода дурно отразились и на моральном состоянии войск»^[163].

Если в 1915 году поражения объяснялись недостатком оружия и боеприпасов, и войска, все отлично понимавшие, тем не менее, дрались с полной верой в конечный успех, то в 1916 году было все, а решающая победа опять ускользнула из рук. Неверие в командиров вызвало сомнения в возможность достижения победы. Потому и результаты Брусиловского прорыва довольно неоднозначны.

С одной стороны, противник понес потери в полтора миллиона человек, что делало вооруженные силы Австро-Венгрии практически небоеспособными и малозначащими перед кампанией следующего, 1917 года. Успехи русских армий Юго-Западного фронта не только повысили вес Восточного фронта в общекоалиционной войне, но и, наряду со сражением на Сомме, послужили переломом в войне.

С другой стороны, блестящие победы мая-июня сменились «мясорубкой» июля-сентября, в которой генерал А. А. Брусилов потерял не меньше неприятеля. Если учесть, что, в отличие от 1915 года, потери 1916 года на восемьдесят пять процентов были кровавыми (то есть пленных было очень мало), то «бойня» под Ковелем только поражает воображение, превосходя по своим масштабам даже знаменитый и разрекламированный Верден. Однако в любом случае противник убедился в том, что Российская империя не только не выведена из войны, но и способна сломить врага: опыт 1916 года, как позитивный, так и печальный, должен был быть использован в 1917-году, а одновременного наступления всех русских фронтов неприятель отразить уже не мог.

Брусиловский прорыв стал новой ступенью развития военного искусства в Первой мировой войне. Военный историк справедливо замечает: «Операция русского Юго-Западного фронта представляла собой новую форму фронтовой операции в условиях позиционной борьбы: нанесение нескольких дробящих фронт ударов на широком фронте. Новая оперативная форма маневра, позволившая взломать вражескую оборону, расчленить неприятельский фронт, заставила противника разбрасывать силы и средства, а также дезориентировала его относительно направления главного удара и обеспечила его внезапность. Брусиловский прорыв – результат высокого искусства русских войск, полководческого творчества генерала Брусилова. Новаторство в искусстве разгрома противника – неотъемлемая черта Брусилова как полководца»^[164].

В целом отечественная историография, давая оценки Брусиловскому прорыву, говорит, что у союзников такого успеха не было вплоть до летнего наступления 1918 года. Это верно. Но лишь в отношении наших союзников. Зато противник зачастую действовал куда более решительно и добивался более значительных результатов.

Удар по заведомо более слабому противнику давал зримые надежды на успех: вряд ли Куропаткин и Эверт могли рассчитывать на столь же успешный прорыв как у Брусилова. Впрочем, это не оправдывает их: какими бы соображениями ни руководствовались главкосев и главкозап, они не имели права саботировать директивы Ставки. Лишь при бесхребетности русского Верховного командования стало возможным фактическое неповиновение командующих фронтами начальнику штаба Верховного Главнокомандования и срыв решительного наступления Восточного фронта.

Тем не менее наступление русских чрезвычайно облегчило положение союзников, которые, обладая могущественной техникой и грудами боеприпасов, так и не смогли сделать ничего существенного в кампании 1916 года. В связи с успехами прорыва русских армий Юго-Западного фронта и вступлением Румынии в войну на стороне Антанты германцы были вынуждены существенно усилить свои войска на востоке. С середины мая по ноябрь число германских пехотных дивизий на Восточном фронте выросло на шестьдесят процентов^[165]: середина мая – 47 дивизий; июнь – 52; июль – 57; август – 64; сентябрь – 70; октябрь – 75; ноябрь – 78 дивизий.

Но, помимо Ковеля и Карпат, австро-германцы были вынуждены сражаться и с Румынией, вступившей в августе 1916 года в войну на стороне Антанты.

Румынская кампания

С конца 1915 года, когда окончательно определился разгром Сербии, а коалиция Центральных держав обрела свои завершенные черты, став Четверным блоком (Германия – Австро-Венгрия – Турция – Болгария), русская Ставка разрабатывает проекты плана общесоюзного вторжения на Балканы. При этом общей целью данных проектов ставится задача вывода Французского и Итальянского фронтов из позиционного тупика. И здесь ключевое значение приобретала Румыния, к началу 1916 года все еще остававшаяся нейтральной.

Румынский нейтралитет базировался на выжидании наиболее удобного и выгодного момента для вступления в войну. В отличие от Турции или Италии Румыния была привязана и к Антанте, и к Центральным державам примерно в равной степени. К кому-то экономически, к кому-то политически, к кому-то династически, и так далее. Поэтому делом первостепенной важности для румын стал момент подключения к военным действиям в качестве союзника.

Премьер-министр Румынии И. Братиано выжидал два года: в 1914 году русские успешно потеснили австрийцев, а французы сумели удержаться под напором германской мощи. В 1915 году, напротив, англо-французы замерли, наращивая военную мощь, а русские покатились на восток. Вдобавок была совершенно уничтожена и оккупирована Сербия. Теперь маятник качнулся в сторону Центральных держав. Но Российская империя продолжила войну, и ситуация вновь оказалась под вопросом.

Последним козырем для упорно колебавшихся румын, твердо решивших вступить в войну, как только станет возможным выторговать максимум выгод за участие в войне, стал успех Брусиловского прорыва. Судьба войны повисла на волоске, и Братиано сделал окончательный выбор. Тем более что и в смысле территориальных приобретений Антанта предлагала побольше: всю австрийскую Трансильванию, где большинство населения составляли румыны.

Согласно межсоюзным договоренностям, русская сторона предоставляла один корпус для помощи румынам в Добрудже; главная же румынская группировка должна была наступать в австрийские пределы, причем румынское военно-политическое руководство самым категорическим образом отказалось от мысли о совместных действиях с русскими армиями. Для прикрытия против Болгарии предназначался усиленный 47-й армейский корпус генерала А. М. Зайончковского общей численностью всего в тридцать тысяч человек.

Вооруженные силы Румынии состояли из 550-600 000 штыков и сабель, которые сводились в четыре армии. Четверть миллиона румынских войск, сведенные в две армии, должны были наступать в Трансильванию. В то же время Северная и 3-я армии обеспечивали наступление главных сил соответственно с северного и южного флангов. В состав румынской 3-й армии и вошел 47-й армейский корпус генерала Зайончковского, вступивший в пределы Румынии 14 августа.

В свою очередь противник уже имел на руках план по отражению румынского наступления: выступления Румынии ждали давно. Все австрийские войска в Трансильвании сводились в 7-ю армию под командованием генерала Арца. На левом фланге австрийцев создавалась 9-я германская армия генерала Фалькенгайна, снятого к тому времени со своих высоких постов и замененного Гинденбургом и Людендорфом, а по Дунаю разворачивалась Дунайская болгаро-турко-германская армия генерала Макензена. Общая численность выделяемых против Румынии войск состояла из тридцати пехотных и девяти кавалерийских дивизий, около 350 000 штыков и сабель.

14 августа Румыния объявила войну Австро-Венгрии, и уже на следующий день румынские армии начали наступление в Трансильванию. 15 августа в войну против Румынии вступили Германия и Турция, 19 августа – Болгария. Сначала 1-я и 2-я румынские армии вяло продвигались в Трансильвании, заняли Кронштадт и Германштадт, но потом увязли в горных боях, для которых не имели ни инженерного оборудования, ни горной артиллерии. Как писал А.А. Брусилов, «для нас было полным сюрпризом, что румыны никакого понятия не имели о современной войне…»^[166]. Измотав румын в оборонительных сражениях, австро-германцы перехватили инициативу и создали предпосылки для контрнаступления.

В то же время 24 августа румыны сдали немцам крепость Туртукай на Дунае. 27 августа румыны очистили Силистрию: тем самым Дунай остался без крепостей, открывая противнику дорогу на Бухарест. В ожесточенных боях 1-4 сентября корпус генерала А. М. Зайончковского остановил продвижение войск А. фон Макензена в глубь Добруджи, и целый месяц на этом направлении царило затишье.

Вырвав оперативную паузу, австро-германцы подтянули резервы, артиллерию и вновь решительно атаковали. В середине сентября началось общее наступление войсковой группы генерала Фалькенгайна, состоявшей из 9-й германской и 7-й австрийской армий: тринадцать пехотных дивизий (в том числе семь германских, в основном снятых с французского фронта) и три кавалерийские дивизии. Одним мощным ударом румыны были отброшены в горы, центр румынского фронта продавлен и австро-германцы сразу же сумели зацепиться за горный массив. Ожесточенные бои в горах шли до середины октября.

6 октября и Макензен перешел в решительное наступление в Добрудже. 10 октября пала Констанца, затем – Черноводы. С потерей Констанцы корпус А. М. Зайончковского потерял последнюю тыловую базу, так как других румынских портов на Черном море нет. Для подвоза боеприпасов, подкреплений, продовольствия осталась только одна-единственная железная дорога: одноколейка Унгены – Яссы. Теперь целью своей операции генерал Макензен поставил столицу Румынии – Бухарест.

В это время русская Ставка наконец-то решила помочь румынам непосредственной посылкой войск за Дунай. Но первые русские корпуса, перебрасываемые с Западного и Северного фронтов, прибыли в Румынию только 20 октября, когда русские были оттеснены из Добруджи к Дунаю, а генерал А. М. Зайончковский передал командование генералу Сахарову. Было уже слишком поздно: 29 октября 1-я румынская армия была разгромлена в долине реки Ольты. 2-я армия потерпела поражение под Кронштадтом.

В десятых числах ноября австро-германцы с двух сторон устремились на Бухарест. В бухарестском сражении 14-18 ноября стодвадцатитысячная группировка румын была совершенно уничтожена и рассеяна. Беспорядочное румынское отступление было прикрыто русскими дивизиями. 20 ноября 1916 года немцы без боя вошли в брошенный на произвол судьбы Бухарест, и затем весь конец года прошел в ожесточенных боях по оттеснению русских на северо-восток.

Виноватыми, как обычно, оказались русские, вынужденные теперь, когда румыны потеряли разом практически всю армию, к громадным войсковым перегруппировкам. Вслед за румынами обвинения в предательстве Румынии последовали и от союзников. А вслед за предательством Румынии логично вытекало предательство дела всей Антанты со стороны российского союзника. Так, в начале 1917 года начальник румынского генерального штаба генерал Илиеску, будучи во Франции, утверждал, что русские преднамеренно стремились к поражению Румынии, чтобы скорее заключить сепаратный мир с Германией. И это при том, что французы, втянувшие Румынию в войну и обещавшие румынам свою поддержку со стороны Салоник, так ничего и не сделали, проведя всю вторую половину 1916 года в локальных боях.

24 ноября император Николай II повелел сформировать новый, уже 5-й по счету, фронт. Румынский фронт находился под номинальным командованием румынского короля Фердинанда I (фактическое командование осуществлял Помглавкорум – Помощник главнокомандующего Румынским фронтом – генерал В. В. Сахаров), с прямым подчинением русской Ставке. Остатки румынских войск (из шестисот тысяч людей, взятых в войска по мобилизации, осталось лишь около семидесяти тысяч) отправлялись в тыл, в Молдавию, где французская миссия генерала Бертело занялась реорганизацией румынской армии. В январе 1917 года румынские части занимали всего лишь тридцатишестикилометровый участок из общего протяжения Румынского фронта в четыреста тридцать верст.

В оценке роли румынского вступления в войну мнения современников и ученых, в общем, единодушны. Выступление Румынии признается в целом неудачным для стран Антанты, так как вправе было дать большие результаты, нежели довольно быстрое поражение и оккупация страны. Тем не менее румынское участие облегчило положение союзников на французском фронте (приостановка, а затем и отмена операции под Верденом), вынудило германцев истратить свой последний стратегический резерв, нанесло определенные потери противнику. Но здесь также необходимо развести выгоды для Антанты в целом и для России, все более «выпадавшей» из коалиции, в частности.

В очередной раз австро-германцы продемонстрировали организацию своей военной машины. В России же новая неудача была воспринята особенно тяжело: тем тяжелей, что на кампанию 1916 года возлагались большие надежды ввиду окончания кризиса вооружений в русской армии, а также поманившего было близкой победой успеха Брусиловского прорыва. По времени новая военная неудача совпала с развернувшейся внутри страны новой кампанией оппозиции по травле правительства и царской фамилии, имевшей целью перехват власти у царского правительства прозападно настроенной либеральной буржуазией.

«Московский» Гренадерский корпус на полях Великой войны

Одной из славных страниц любого военного конфликта является история боевых частей, с честью вынесших на своих плечах ратную тяжесть войны. В годы Первой мировой войны Москва и Московский военный округ сформировали множество боевых частей и воинских подразделений. Одним из них являлся Гренадерский корпус – элитное соединение, прошедшее всю войну.

Гренадерский корпус, который, по верной характеристике А. А. Керсновского, «имел мало счастья в этой войне» и которому «не везло на командиров», прошел славный путь на полях Первой мировой войны. Он носил свое звание по памяти ударных частей русской армии еще со времен Петра I Великого. Гренадерский корпус являлся, конечно, обычной пехотной частью, элитной лишь в силу отбора личного состава и воинских традиций. Именно о гренадерах этого корпуса, доблестно и не щадя себя дравшихся на фронтах Великой войны, и пойдет речь.

Как уже говорилось выше в данной главе, русский мобилизационный план, составленный Главным управлением Генерального штаба, предполагал образование в начале войны двух фронтов против основных врагов империи – Германии и Австро-Венгрии.

В Южной Польше и Украине разворачивались армии Юго-Западного фронта, руководство которым принимал командующий войсками Киевского военного округа генерал Н. И. Иванов. В состав фронта вошли четыре армии – 3-я, 4-я, 5-я и 8-я.

В состав 4-й армии генерала барона А. Е. Зальца и вошел укомплектованный жителями Москвы и московского региона Гренадерский корпус, во главе которого с весны 1912 года стоял генерал от артиллерии Иосиф Иванович Мрозовский. Это был опытный воин, участник Китайского похода 1900 года и русско-японской войны 1904-1905 годов. Однако же генерал Мрозовский не пользовался ни уважением, ни любовью подчиненных, что проистекало из особенностей его нелегкого и зачастую отвратительного характера. Следует сказать несколько слов о И. И. Мрозовском, так как в сентябре 1915 года именно он возглавил Московский военный округ, оставаясь на этом посту вплоть до Февральской революции.

Одну из наиболее нелицеприятных характеристик командира Гренадерского корпуса оставил его начальник штаба – генерал В. И. Соколов, прослуживший вместе с Мрозовским с весны 1913-го до ноября 1914 года. В эти два года, как видим, вошли и мирный период, и несколько месяцев войны. Как вспоминал генерал Соколов, начиная службу вместе с И. И. Мрозовским, «я знал уже, что имел дело со злым, зазнавшимся истым польским паном, для которого все русские, ему подчиненные, быдло. Так относился он ко всем, начиная с начальников дивизий… Грубость, хамство и злоба Мрозовского снискали ему общую ненависть в корпусе, но все это было цветочками сравнительно с тем, как развернулись эти качества во время войны. Дело в том, что будучи круглым невеждой в деле вождения войск и состоя во главе крупной единицы, на долю которой выпало выполнение исключительно тяжелой задачи первого периода войны, когда начальнику нужно было принимать безотлагательно ответственные решения, Мрозовский совершенно не понимал и не оценивал обстановки, но в то же время хотел, чтобы все удавалось, поэтому при малейшем неуспехе, от каких бы причин они ни происходили, Мрозовский, как бешеная собака, набрасывался на правых и виноватых и, прежде всего, на своих ближайших помощников, чинов корпусного штаба… мы слышали только крик, ругательства и издевательства; отдыха нам иметь не полагалось, мы были не только крепостные рабы, но и враги, к которым Мрозовский относился с нескрываемой ненавистью… Он может быть уверен, что многим отравил последние дни жизни и вряд ли кто помянет его добрым словом»^[167]. К сожалению, этим обстоятельством – нервной и тяжелой работой штаба корпуса и прочих старших командиров, – объясняется тот факт, что Гренадерский корпус, невзирая на доблесть своих чинов, имел столь мало военного счастья, как то следовало бы видеть для элитного военного соединения. Тем не менее гренадеры исполнили свой долг перед Родиной, пройдя доблестный путь на полях сражений Первой мировой войны.

В состав Гренадерского корпуса входили 1-я (генерал А. И. Постовский) и 2-я (генерал Н. Г Ставрович) гренадерские дивизии, включавшие в себя 32 батальона, 13 сотен, 64 пулемета, 108 орудий. Гренадерские полки этих дивизий имели славную историю и высокие наименования, как и полагается элитным частям. Полки 1-й гренадерской дивизии – 1-й лейб-гренадерский Екатеринославский Императора Александра II, 2-й гренадерский Ростовский Его Императорского Высочества великого князя Михаила Александровича полк, 3-й гренадерский Перновский Короля Фридриха-Вильгельма IV полк (с началом войны данное шефство покойного германского кайзера было упразднено) и 4-й гренадерский Несвижский генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли полк. Полки 2-й Гренадерской дивизии – 5-й гренадерский Киевский генерал-фельдмаршала князя Николая Репнина, ныне Ее Императорского Высочества великой княгини Елизаветы Федоровны полк, 6-й гренадерский Таврический Его Императорского Высочества великого князя Михаила Николаевича полк, 7-й гренадерский Самогитский генерал-адъютанта графа Тотлебена полк и 8-й гренадерский Московский Великого герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха полк (шефство также отменено). Таким образом, почтенными шефами гренадерских полков являлись как члены императорской фамилии (и покойные, и в полном здравии), так и выдающиеся деятели воинской славы России. Общая численность гренадер подходила к сорока тысячам штыков. Столь видная боевая сила не могла не сыграть свою роль в предстоящих боях с автро-венграми, против которых разворачивался Юго-Западный фронт.

Русская 4-я армия занимала крайний западный фланг Юго-Западного фронта, прикрывая люблинское направление. Вследствие ошибок, допущенных в ходе развертывания, северное крыло фронта из 4-й и 5-й армий подверглось главному удару неприятеля, стремившегося прорваться в русскую Польшу, к важному железнодорожному узлу Седлец, чтобы одним ударом «взять в мешок» этот западный район Российской империи. В таких условиях для гренадер начиналась крупная операция начала войны – Галицийская битва, ставшая крупным успехом русского оружия.

Напомним, что наступавшая на Люблин австрийская группировка – 1 -я и 4-я армии при поддержке армейской группы Куммера, имела в своем составе до 530 000 штыков и сабель при 1036 орудиях против 260 000 людей при 882 орудиях у русских (4-я и 5-я армии). Таким образом, соседние русские армии не имели возможности оказать друг другу помощь, ибо каждая из них уступала неприятелю в силах: австрийская 1-я армия генерала В. фон Данкля имела 228 000 чел. при 468 орудиях против 109 000 чел. при 426 орудиях в составе русской 4-й армии, а австрийская 4-я армия генерала М. фон Ауффенберга – 250 000 чел. при 462 орудиях против 147 000 чел. при 456 орудиях в составе русской 5-й армии. Вдобавок австрийская армейская группа генерала Г.– Р. Куммера фон Фалькенфельда насчитывала 50 000 чел. при 106 орудиях. Таким образом, русские должны были продержаться до оценки ситуации в высших штабах и подхода резервов.

Сражением войск 4-й армии под Красником началась Люблин-Холмская оборонительная операция Юго-Западного фронта. Не зная расклада сил, обе стороны сразу же пытались наступать частью своих сил, начав встречное сражение. Вследствие соотношения сил и средств 10 августа под Красником был разбит русский 14-й армейский корпус, а Гренадерский и 16-й армейский корпуса, потерпев поражение на следующий день, стали отступать на север. В течение трех дней русские соединения вели непрекращавшиеся тяжелые оборонительные бои. В сражении под Красником русские потеряли около двадцати тысяч человек – пятую часть армии – за два дня боев, и три десятка орудий. За победу под Красником командарм-1 генерал В. фон Данкль одним из первых австро-венгерских военачальников получил Командорский крест ордена Марии-Терезии. Лишь нерешительность австрийского командования и блестящая боевая работа русской артиллерии позволили 4-й армии избежать полного разгрома.

Мужество русских войск, вдвое уступавших австрийцам в численности, не позволило неприятелю обратить частное поражение в разгром. Среди прочих своей доблестью отличились и гренадеры. Так, 14 августа, когда противник вклинился между Гренадерским и 16-м армейским корпусами, генерал Мрозовский получил приказ удержать общий оборонительный фронт. В образовавшуюся брешь были выдвинуты последние резервы Гренадерского корпуса – 6-й гренадерский Таврический полк полковника Сурина и две легкие артиллерийские батареи под командованием капитана Тихомирова. Именно эти подразделения огнем в упор, прямой наводкой, сдержали натиск австрийцев, пока корпуса не сомкнули свои фланги. В бою 15-16 августа этот небольшой отряд сумел сдержать натиск превосходящих сил австрийцев (более дивизии только одной пехоты) лишь потому, что превосходно действовала русская артиллерия, последовательно подавлявшая огонь австрийских батарей и не позволившая австро-венгерской пехоте сблизиться с гренадерами до штыкового удара.

На рассвете 17 августа к Таврическому полку подошла помощь. Развернувшийся в боевую линию 5-й гренадерский Киевский полк той же 2-й гренадерской дивизии также подвергся ударам превосходящих сил противника. Киевцы закрывали образовавшийся между русскими корпусами разрыв, и прорыв противника мог привести к выходу австро-венгров в тыл всей 4-й армии. Две русские батареи капитана Тихомирова – шестнадцать орудий – сначала остановили атаку австрийской пехоты, позволив собственной пехоте прийти в себя и удержаться на позициях. Затем удачной контрбатарейной борьбой русские артиллеристы сорвали неприятельскую огневую поддержку. Киевский и Таврический гренадерские полки сумели устоять и дождаться подкреплений^[168].

Действие пулеметов и легких орудий в обороне было ошеломительным, что вскоре вынудило командование 1-й австрийской армии приостановить атаки, приступить к перегруппировке и, следовательно, потерять время. То самое время, которое являлось для австрийского главнокомандующего генерала Ф. Конрада фон Гётцендорфа фактором первостепенной, исключительной важности, ибо весь его замысел строился на том расчете, что в течение первой операции на австро-русском фронте австро-венгерские армии будут иметь численное и техническое превосходство над русскими.

После сражения под Красником штаб Юго-Западного фронта, возглавлявшийся выдающимся русским стратегом генералом М. В. Алексеевым, верно оценил складывавшуюся обстановку и приступил к переброске на люблинское направление соединений 9-й армии генерала П. А. Лечицкого, ранее сосредоточиваемой под Варшавой (в том числе и Гвардейский корпус). Таким образом, лишь героизм русских солдат и офицеров 4-й армии, на протяжении девяти дней (гвардия подошла к полям боев к 19 августа) сумел остановить натиск противника. В те же дни был сменен и командарм-4 – им стал генерал от инфантерии А. Е. Эверт. В составе 4-й армии генерала Эверта Гренадерский корпус пройдет первый, самый тяжелый год Первой мировой войны.

Сумев в тяжелых боях остановить атаки австрийцев и удержать свои позиции, получив подкрепления и боеприпасы, русские правофланговые армии готовились к переходу в контрнаступление. Предваряя его, командарм-4 генерал А. Е. Эверт и командарм-5 генерал П. А. Плеве приступили к движению своих авангардов навстречу противнику.

Отметим, кстати, что в состав 5-й армии входил 25-й армейский корпус генерала Д. П. Зуева в составе 46-й (генерал Д.А. Долгов) пехотной дивизии, а также 3-й гренадерской дивизии (генерал Ф. Н. Добрышин). 3-я гренадерская дивизия также дислоцировалась и комплектовалась в Московском регионе и также прошла доблестный боевой путь. Это соединение имело славу, не уступавшую первым двум дивизиям гренадер. Полки 3-й гренадерской дивизии – 9-й гренадерский Сибирский генерал-фельдмаршала Его Императорского Высочества великого князя Николая Николаевича Старшего полк, 10-й гренадерский Малороссийский генерал-фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского полк, 11-й гренадерский Фанагорийский генералиссимуса, князя Италийского, графа Суворова-Рымникского полк, 12-й гренадерский Астраханский Императора Александра III полк. Таким образом, все три московские гренадерские дивизии в ходе Галицийской битвы действовали фактически бок о бок. Оба корпуса в самом начале войны потерпели поражение под ударами превосходящих сил противника (Гренадерский корпус под Красником и 25-й армейский корпус у Замостья), оба удержали свои ряды и перешли в контрнаступление в двадцатых числах августа.

Примечательно, что Гренадерский и 25-й армейский корпуса будут драться рядом друг с другом два года войны, часто входя в состав одной и той же армии – 4-й или 3-й. Все три гренадерские дивизии постоянно будут рядом в боях Великой войны. Их боевые пути разойдутся лишь в конце лета 1916 года, когда судьба раскидает корпуса по разным фронтам.

Вернемся, однако, к Гренадерскому корпусу. Воинский престиж гренадер стоял весьма высоко. Поэтому, когда в преддверии готовившегося русского контрнаступления в последней декаде августа на крайнем правом фланге, впритык к берегу Вислы, из новоприбывших частей была составлена ударная группа, общее командование осуществлял командир Гренадерского корпуса генерал И. И. Мрозовский. Гренадеры и должны были идти на острие атаки.

Предвестником предстоящего общего наступления армий Юго-Западного фронта стало сражение под Суходолами 20 августа. Отряд генерала И. И. Мрозовского, составленный из частей Гренадерского и 3-го Кавказского корпусов (генерал В. А. Ирманов), атаковал австрийский 10-й армейский корпус генерала Г. Мейкснер фон Цвейенштамма. Батальоны 81-го пехотного Апшеронского полка (21-я пехотная дивизия), которым командовал генерал А. А. Веселовский, наступая без поддержки своей артиллерии, прорвали центр 1-й австрийской армии, вынудив генерала Данкля попятиться назад. В то же время соединенный удар гренадер и кавказцев побудил противника занять оборону, уже не помышляя о возобновлении наступления на Люблин.

Пополненные людьми корпуса сводного отряда генерала И.И Мрозовского охватили австрийский 10-й армейский корпус полукольцом. Это был тот самый 10-й австрийский корпус, что еще 17-го числа вклинился между русскими армиями, охватывая их фланги. Лишь ошибки русского командования не позволили одержать впечатляющей победы – полного уничтожения растерзанного австрийского корпуса. В немалой степени этому способствовала личность самого начальника отряда. Как свидетельствует сотрудник штаба Гренадерского корпуса, «командир корпуса, генерал Мрозовский, очень умный, образованный и храбрый человек, обладал какой-то удивительной способностью задергивать и запугивать окружающих его людей и путаться в мелочах, самых незначительных. Совершенно неспособный систематически работать, он делал все с невероятным напряжением сил. Его штаб был загнан еще в течение мобилизации, и начальник штаба [генерал В. И. Соколов], вообще не игравший никакой роли, был окончательно вымотан. Атмосфера работы создалась до крайности тяжелая, и если к этому прибавить вообще мобилизационное настроение личной жизни, постоянные окрики, мрачный вид и тон начальства, усталость и пр., то станет понятным общее настроение штаба корпуса, отразившееся на последних операциях. К этому надо еще добавить, что инспектором артиллерии корпуса был назначен генерал [А. Д.] Цибульский, который через три недели сошел с ума»^[169]. Впрочем, высшее командование оценило победу. Ведь при русских потерях в две тысячи триста человек одних только неприятельских пленных было взято более пяти тысяч, не говоря об убитых и раненых. Фактически австрийский корпус был обескровлен, и только его остатки сумели отступить с места боя. За сражение под Суходолами генерал И.И. Мрозовский был награжден орденом Св. Георгия 3-й степени.

26 августа началось общее русское наступление в Галиции, и первой перешла к атакам 4-я армия. Поражение австрийцев и их отход к Карпатам вызвали необходимость их поддержки. В связи с этим германское Главное командование на востоке, одержавшее победу над 1-й и 2-й армиями русского Северо-Западного фронта в Восточной Пруссии, приступило к перегруппировке на линию Средней Вислы. В свою очередь, готовясь к возобновлению операций и получив временную передышку, 4-я и 5-я русские армии также готовились к выдвижению на Вислу, в район крепости Ивангород и к Варшаве, дабы прикрыть оголившийся центр обороны и сомкнуть фланги Северо-Западного и Юго-Западного фронтов.

Выдвижение 4-й русской армии к крепости Ивангород проходило походным порядком, и потому немцы, сосредоточившие 9-ю ударную армию А. фон Макензена с помощью железнодорожной сети, получили фору во времени, а значит, и в инициативе. Утром 15 сентября австро-германцы перешли в наступление по линии Опатов – Сандомир в общем направлении на крепость Ивангород. Противником 4-й русской армии вновь становилась 1-я австрийская армия, так как немцы бросились на Варшаву, открыв Варшавско-Ивангородскую операцию.

К 22 сентября австро-германцы прижали русскую 4-ю армию генерала А. Е. Эверта к Висле у Ивангорода. В свою очередь 23 сентября части 9-й армии оставили Сандомир, а затем, вслед за 4-й армией, очистили левый берег Вислы. Удержать плацдармы русским войскам не удалось: немцы не хуже русских понимали их значение для последующих русских контратак. Гренадерский корпус генерала И. И. Мрозовского, закрепившийся на левом берегу Вислы, в двенадцати верстах южнее крепости у городка Ново-Александрия, не сумел воспользоваться поддержкой крепостной артиллерии и был с большими потерями отброшен противником на правый берег.

В ново-александрийском сражении, к сожалению, проявилась несогласованность действий родов войск Гренадерского корпуса. В общевойсковом бою артиллерия, наносившая атакующему врагу большую часть потерь, должна была по максимуму стоять на месте, дабы остановить атаки противника. Пехота же в свою очередь обязывалась удержать наседающего врага, чтобы стрелявшие до последней возможной крайности батареи покинули свои позиции, которые должны были бы быть оставлены неприятелю. В любом случае, ответственность за потерю технических средств ведения боя вполне справедливо возлагалась на пехоту. В бою 28 сентября 1914 года Гренадерский корпус генерала А. А. Мрозовского потерял семнадцать орудий, захваченных противником. В приказе по 4-й армии от 29-го числа командармом-4 генералом А. Е. Эвертом, оценивавшим результаты сражения на люблинском направлении, отмечалось, что «… потеря орудий составляет неизгладимое пятно в истории тех пехотных частей, которым была придана потерянная артиллерия».

Общие потери русских в боях перед крепостью составили до тридцати пяти тысяч человек, из которых три с половиной тысячи пришлось на долю крепостного гарнизона, а прочие – гренадеры и 3-й Кавказский корпус генерала В.А. Ирманова. После этих боев численность гренадер существенно понизилась. К 1 октября Гренадерский корпус имел в своем составе 277 офицеров, 24 104 штыка, 88 орудий, 43 пулемета. Как видим, в сравнении с началом войны корпус потерял по двадцать единиц пушек и пулеметов, а также не менее двенадцати тысяч человек. И это всего за сорок дней военных действий.

В начале октября русские предприняли несколько неудавшихся попыток переправы на западный берег Вислы. Попытки переправиться у Гуры Кальвария (2-й и 23-й армейские корпуса) и Ново-Александрии (4-я армия генерала А. Е. Эверта), чтобы заставить противника раздробить свои силы, не удались. И дело не в том, что русские не сумели переправиться в принципе, а в том, что разрозненные плацдармы могли быть легко уничтожены противником. Иначе говоря, закрепление русских корпусов 2-й армии на левом берегу Вислы означало бы, что немцы получают возможность бить русских по частям. Поэтому даже те войска, что уже сумели переправиться через Вислу, вскоре были отведены обратно, за водную преграду^[170]. Переправившиеся было Гренадерский и 16-й армейский корпуса были отброшены обратно за Вислу. И лишь бригада 3-го Кавказского корпуса сумела удержать плацдарм у Козениц. На Козеницкий плацдарм были сосредоточены 3-й Кавказский и 17-й армейский корпуса, создавшие опору для последующего контрнаступления.

В борьбе за переправы и удержание плацдармов зачастую все решала инициатива низших командиров. Так, одна из бригад 52-й пехотной дивизии (генерал В. В. Артемьев), входившей в состав 3-го Кавказского корпуса генерала В. А. Ирманова, переправилась через Вислу к югу от Пясечно и вступила в бой. Однако южнее потерпела поражение и была отброшена за Вислу 2-я гренадерская дивизия генерала Н. Г. Ставровича, и фланг кавказских стрелков оказался оголенным. Генерал Ирманов получил приказ на отход на правый берег реки, чтобы не быть разбитым. Тем не менее комкор-3 отказался исполнить приказ, ибо был уверен в своих войсках и намеревался, наоборот, переправить на занимаемый плацдарм весь корпус. Войска 3-го Кавказского корпуса переправились на левый берег и сдержали натиск австрийцев: тем самым русская сторона получала еще один плацдарм, столь необходимый для контрнаступления^[171].

Потерпев неудачу под Варшавой, германская 9-я армия перешла к обороне, а затем и стала отступать. Соответственно австрийцы, пытавшиеся штурмовать Ивангород, также вынуждались к отходу. Перелом в ходе Варшавско-Ивангородской операции назрел, и русские армии, включая и 4-ю армию генерала А. Е. Эверта, готовились к контрнаступлению. 6 октября немцы отошли от Варшавы, а 8 октября на фронте 4-й армии были взяты Козеницы. Погода не благоприятствовала наступающему, а отступающий все равно отступал. Так, участник войны Д. Беляев сообщает, что во время движения частей 1-й гренадерской дивизии генерала А. И. Постовского от города Ново-Александрия до намеченной переправы Гренадерского корпуса через Вислу близ устья реки Пилица «все время стояла холодная, дождливая погода. Люди на ночевках не успевали просушить одежду и обувь; увязали в грязи при совершении переходов; были значительно утомлены, благодаря чему настроение было пониженное»^[172]. Тем не менее наступление на столицу австрийской Польши Краков было предрешено.

Во встречных боях 10-12 октября в Козеницких лесах упорство австро-германцев было сломлено. Двое суток, и днем и ночью, без перерыва, войска противоборствующих сторон непрестанно переходили в штыковые контратаки, пытаясь вырвать инициативу. Русские Гренадерский, 3-й Кавказский, 16-й и 17-й армейские корпуса выбили противника из лесных массивов и развернулись в линию. 21 октября 4-я армия сломила сопротивление австрийцев у Кельцы и неприятель начал общий отход к Карпатам. К 25 октября 1914 года русские войска остановились примерно на линии Калиш (в руках немцев) – Ченстохов (в руках русских) – Краковские позиции (в руках австрийцев).

Главной проблемой осени 1914 года для русской стороны стали большие потери как в людях, так и в технике и боеприпасах. Новые пополнения, состоявшие пока еще из людей, некогда служивших в армии, ни в коем разе не могли заменить выбывавших из строя кадровиков. Современник так сообщает о личном составе 1-й гренадерской дивизии, начавшей свой боевой путь с неудач под Люблином в начале октября 1914 года: «…большое пополнение из запасных старшего срока службы, далеко не отличавшихся боевыми качествами и бодростью». Унтер-офицерский кадр насчитывал уже по два-три кадровых на роту в 260-270 штыков, офицеров – четыре-пять на батальон, считая и самого комбата. Помимо того, осенью начала сказываться нехватка снарядов, и в декабре русская артиллерия уже берегла боеприпасы.

По окончании ивангородских боев 4-я армия оказалась на стыке фронтов, пока еще подчиняясь Юго-Западному фронту. В конце октября 1914 года германцы начали Лодзинскую операцию, пытаясь окружить и уничтожить 2-ю русскую армию генерала С.М. Шейдемана, оборонявшуюся в Лодзи. На долю соединений 4-й армии выпала двоякая задача – противостоять 2-й австрийской армии генерала Э. фон Бём-Эрмолли и одновременно прикрывать фланг 5-й армии, брошенной на деблокаду Лодзи. Отбросив противника, 4-я армия совместно с 3-й армией генерала Р. Д. Радко-Дмитриева вступила в бои за Краковский укрепленный район, взять который русским так и не удалось. В декабре 4-я армия генерала А. Е. Эверта была отведена за Вислу, имея на противоположном берегу ряд плацдармов, в расчете на переход в наступление в кампании 1915 года.

Зиму 1915 года войска 4-й армии провели в локальных стычках с противником. В то время как главные силы Северо-Западного (Августовская и 1-я Праснышская операции) и Юго-Западного (Карпатская операция) фронтов вели широкомасштабные бои, 4-я армия по-прежнему прикрывала стык фронтов, расположившись на левом берегу Вислы, будучи отделена от врага водной преградой. Конец передышке во второй половине апреля положила Горлицкая оборонительная операция 3-й армии, в которой имевшие крайний дефицит снарядов русские были разбиты, а враг получил возможность начать наступление на всем Восточном фронте.

В высших штабах никто и не мог ожидать, что масштабы поражения 3-й армии уже в первую неделю позволят противнику приступить к развитию прорыва не только в глубину, к рубежу реки Сан, но и вширь. А. Афанасьев, служивший в 1-м гренадерском полку (1-я гренадерская дивизия), вспоминал: «Сидя в окопах, мы не знали хода операции, но гул орудийной стрельбы глухо доходил до нашего слуха, как отдаленные раскаты грома. Он был слышен круглыми сутками, особенно усиливаясь вечерами… Мы только знали, что начались серьезные и решительные бои на реке Дунаец и, несмотря на 15-верстное расстояние, мы слышали отзвуки сражения. Чувствовалось приближение какой-то развязки. По предшествовавшим сводкам и по общему настроению в окопах хотелось верить, что мы присутствуем при начале, которое должно окончиться общим переходом в наступление»^[173]. Однако все вышло наоборот.

В мае 1915 года отступал уже весь Юго-Западный фронт. Пользуясь снарядным кризисом в России, австро-германцы наращивали темпы и масштабы своего наступления, вытесняя русских из Галиции и Южной Польши. Очевидец описывает отход батальона 1-й гренадерской дивизии 4-й армии (наименее прочих армий Юго-Западного фронта пострадавшей в ходе Горлицкой операции) в начале мая 1915 года следующим образом: «Прилегавшие деревни горели, создавая в огромном пламени среди полной темноты ночи неизбежные фантастические картины. По всему фронту отходивших слышалась ружейная перестрелка, то усиливаясь, то ослабевая. По деревне [Кузняки] проходили отдельные отставшие повозки, одиночные люди, догонявшие свои части, то есть тот элемент, который легко поддается всяким впечатлениям неорганизованной толпы. Достаточно было одному повозочному крикнуть, что немцы заняли Кузняки, как все повозки и отдельные люди в беспорядке с криком бросились по деревне, внося беспорядок в собиравшиеся роты. Момент был близок к ночной панике. Чтобы пресечь беспорядок в корне, командир 1-го батальона скомандовал “смирно”, после чего сразу все как бы на мгновение остановилось. Это и нужно было, чтобы энергично объявить, что первый побежавший будет здесь же расстрелян, и что никаких немцев здесь нет. Вместе с тем поперек улицы был тотчас поставлен взвод с приказанием задержать каждого оторвавшегося от своей части»^[174].

В середине мая 4-я армия была передана в состав Северо-Западного фронта, который теперь возглавлял бывший начальник штаба Юго-Западного фронта генерал М. В. Алексеев. Видя, что неприятель проводит атаки по всему фронту и стремясь не допустить крушения своего южного фланга, главкосевзап стал перебрасывать под Люблин войска из 4-й армии, которая пока еще не подвергалась сильным ударам неприятеля. В те дни, когда австро-германцы перешли в наступление на люблинском направлении, генерал Алексеев уже успел передислоцировать сюда Гренадерский (генерал И. И. Мрозовский) и 25-й армейский (генерал А. Ф. Рагоза) корпуса. 15-й корпус был передан из 3-й армии.

К июню 1915 года 4-я армия генерала А. Е. Эверта имела в своем составе 15-й, 25-й, 36-й и Гренадерский корпуса. Когда 11-я германская армия перешла в наступление на южном фасе Северо-Западного фронта, Гренадерский и 25-й армейский корпуса были переведены на правый берег Вислы. В ходе Таневского сражения 4-я австрийская армия была отбита, но 6 июля немецкая группа генерала Р. фон Войрша прорвала фронт Гренадерского корпуса, вынудив 4-ю армию ускорить отход.

Однако русские не просто отступали, но и постоянно наносили контрудары, стараясь проводить их прежде всего против австрийцев, обладавших меньшей устойчивостью в бою, нежели немцы. Так, в ходе Вилколазской армейской операции в конце июня, предпринятой войсками 3-й и 4-й армий, австрийцы понесли тяжелое поражение на правом берегу Вислы. Наступление четырех русских корпусов – 16-й армейский (генерал В. Н. Клембовский) и Гренадерский (генерал И. И. Мрозовский) из состава 3-й армии; 9-й (генерал А. М. Драгомиров) и 15-й (генерал Ф. И. фон Торклус) армейские из состава 4-й армии – опрокинуло врага на участке между районом Красника и Вислой. Тем самым был предотвращен прорыв неприятеля в тыл русскому Северо-Западному фронту с юга. Неприятель потерял более пятидесяти тысяч человек, в том числе пленными – 297 офицеров и 22 464 солдата. Трофеями русских войск стали двадцать девять пулеметов. Ошеломленный неожиданным русским контрнаступлением противник смог возобновить наступление на люблинском направлении только через неделю. Помимо остановки врага на данном участке фронта (фронт 4-й армии), австро-германцы на время прекратили давление на измотанные войска русской 3-й армии^[175]. Особую роль в оборонительных боях сыграл сводный отряд генерала Веселовского – 9-й и 11-й гренадерские полки и 181-й Остроленский пехотный полк.

В связи с эвакуацией Варшавы в середине лета русским армиям Северо-Западного фронта пришлось дать ряд оборонительных сражений на фасах. Эти операции – 2-й Прасныш, Шавли, Красностав и проч. – приняли характер бескомпромиссных. Отступать было нельзя, так как имущество польской столицы и эвакуированные жители медленно передвигались в эшелонах на восток. Тяжелейшие бои обескровили русскую действующую армию. В итоге некомплект личного состава на Северо-Западном фронте с 210 000 вырос до 650 000 человек^[176]. Несколько сот штыков – вот обычная картина пехотного полка летом 1915 года. По сведениям коменданта крепости Ивангород А. В. фон Шварца, к началу июля полки 1-й гренадерской дивизии насчитывали в своем составе: 1-й лейб-гренадерский Екатеринославский полк – 350 штыков, 2-й гренадерский Ростовский – 700, 3-й гренадерский Перновский – 900 штыков.

Потому и количество людей в соединениях далеко не соответствовало штатному расписанию. Так, по данным на 1 октября 1915 года боевой состав (то есть без обозников) некоторых дивизий составлял:

– 75-я пехотная дивизия – 6261 штык,

– 17-я пехотная дивизия – 7382,

– 111-я пехотная дивизия – 6814,

– 44-я пехотная дивизия – 9386,

– 3-я стрелковая дивизия – 3955,

– 48-я пехотная дивизия – 5050,

– 2-я гренадерская дивизия – 3906 чел.^[177] Нормальная численность пехотной дивизии – шестнадцать тысяч человек, а три тысячи гренадер в составе 3-й гренадерской дивизии – это даже меньше одного полнокровного полка.

В конце августа произошли крупные перемены в высшем командовании. Верховным Главнокомандующим стал сам император Николай II. Кадровые перемены затронули и 4-ю армию, и гренадер. Командарм-4 генерал А. Е. Эверт возглавил Западный фронт, образовавшийся после раздела Северо-Западного фронта на два. Армию теперь возглавил комкор-25 генерал А. Ф. Рагоза. Обратим внимание, что командармом стал человек, который с сентября 1914 года командовал и московскими гренадерами – 3-й гренадерской дивизией. Теперь под его командованием сошлись все гренадеры Москвы и столичного района.

Командир Гренадерского корпуса генерал И. И. Мрозовский 12 сентября также получил новое назначение. Он был назначен командующим войсками Московского военного округа вместо князя Ф. Ф. Юсупова, летом допустившего трехдневный массовый погром в столице и потому подлежавшего смещению. Новым командиром Гренадерского корпуса стал один из старейших русских генералов – Алексей Николаевич Куропаткин. Представляется, что о перемене командира гренадеры не особенно сожалели. Понесший большие потери (в сентябре 1915 года восемь полков корпуса насчитывали не более шести тысяч штыков) и задерганный генералом Мрозовским корпус считался небоеспособным.

Новые назначения не обошли и 25-й армейский корпус, в который входила 3-я гренадерская дивизия. После отправки А. Ф. Рагозы на пост командарма-4 новым комкором-25 стал генерал от инфантерии Ю. Н. Данилов – бывший генерал-квартирмейстер Ставки первого состава при великом князе Николае Николаевиче. Именно генерал Данилов отвечал за русскую стратегию первый год войны. Можно по-разному оценивать его деятельность, очевидно одно – это был опытный и ответственный командир. После же повышения Ю. Н. Данилова в конце лета 1916 года командование 25-м корпусом примет единственный русский генерал, бежавший из плена и будущий вождь Белого движения, – генерал от инфантерии Л. Г. Корнилов. 3-я гренадерская дивизия еще вкусит сладость побед и пожнет горечь поражений. Дивизии 25-го армейского корпуса осенью 1916 года примут участие в «ковельской мясорубке» армий Юго-Западного фронта, понеся большие потери, а летом 1917 года в составе Особой армии после непродолжительного сопротивления разложившихся русских войск будут отступать к линии государственной границы.

После перемены в Верховном Главнокомандовании Восточного (Русского) фронта генерал М. В. Алексеев, новый начальник штаба Верховного Главнокомандующего, сразу же приступил к формированию трех отдельных корпусов (в том числе Гренадерского корпуса под командованием генерала А. Н. Куропаткина), предназначенных в качестве общего резерва Действующей армии. В свое время генерал Куропаткин в период русско-японской войны 1904-1905 годов возглавлял русские войска в Маньчжурии и с его именем справедливо связывается общее поражение Российской империи в конфликте на Дальнем Востоке. С началом Первой мировой войны генерал Куропаткин просился на фронт, но первый Верховный Главнокомандующий – великий князь Николай Николаевич, – наотрез отказал. А. Н. Куропаткин получил свой шанс только с переменой Главковерха.

Как покажут дальнейшие события, император ошибся. Генерал А. Н. Куропаткин еще сыграет свою негативную роль в кампании 1916 года, но вот Гренадерский корпус многим ему обязан – именно Куропаткин в короткие сроки восстановил боевую мощь гренадерских дивизий. Таким образом, 12 сентября 1915 года старый полководец назначается командиром одной из самых элитных частей русской армии – Гренадерского корпуса. И именно организаторский талант и чисто человеческие качества генерала А. Н. Куропаткина позволили ему в короткие сроки восстановить боеспособность гренадер и сделать корпус одним из лучших на Западном фронте. К тому же генерал Куропаткин известен как бесталанный полководец, это правда, но ему никто и никогда не мог отказать в личной храбрости. Отвага и мужество командира всегда импонируют подчиненным, и потому в Гренадерском корпусе дух бойцов вновь поднялся на высоту.

А. Н. Куропаткин постоянно бывал в частях и подразделениях корпуса, часто посещал передовые позиции, находившиеся в зоне действия неприятельского огня, вникал в необходимые нужды личного состава, в том числе и рядового. Ежедневно, на личном автомобиле, в сопровождении небольшой свиты комкор обходил передовые окопы каждого полка по очереди. Но и по возвращении он не оставлял войск. Военный инженер В. М. Догадин, работавший под началом командира Гренадерского корпуса, вспоминал: «Возвращаясь из окопов в свой штаб, Куропаткин проверял учение полков, стоявших по деревням в резерве, заезжая в кухни, пробовал пищу»^[178]. Практически каждый день он проводил совещания, то с офицерами, то с врачами, то со священниками, чтобы возродить боевой дух Гренадерского корпуса. И все это ему удалось, за исключением одного: боевого счастья.

С укреплением русской Действующей армии на тех рубежах, что были заняты измученными отступлением и поражениями войсками осенью 1915 года, противники перешли к позиционной борьбе. Для высших оперативно-тактических единиц, каковыми в русской армии являлись корпуса, эта зимняя борьба вылилась в попытки ударов по неприятелю с целью нанесения врагу потерь и улучшения собственного положения. Гренадерский корпус, пополненный резервистами одним из первых, также пытался получить успех в ходе частных зимних ударов.

10 января 1916 года генерал А. Н. Куропаткин впервые после 1905 года выступил в роли военачальника, пусть пока еще и несколько меньшего калибра, нежели в Маньчжурии, где он командовал армией. В этот день два гренадерских полка пытались атаковать германские позиции. При этом атака поддерживалась прожекторами. Превосходство немцев в артиллерии позволило без особого труда отразить русский удар, подавив прожектора артиллерийским огнем и отбросив гренадер в исходное положение. Кажется неверным использование прожекторов в современной войне, однако представляется, что начальник Гренадерского корпуса и не мог рассчитывать на иное, так что не следует особенно иронизировать над методикой атаки – с помощью прожекторов.

Зато А. Н. Куропаткин, обладавший талантами не полководца, а организатора, создал четкую систему восполнения потерь, чтобы не повторилось ситуации, при которой полк был слабее полнокровного батальона, а дивизия – слабее полка. Зимой 1915/16 года при некоторых перволинейных полках (и прежде всего – гренадерских) были сформированы собственные маршевые батальоны (пятые). Пользуясь наработками Куропаткина, когда он уже пошел на повышение, в июне 1916 года гренадерские дивизии сформировали собственные целые запасные полки и теперь все раненые гренадеры после излечения отправлялись именно сюда, а затем – в свои собственные части, в которых служили до ранения. В армейских же полках свои собственные запасные батальоны были введены только накануне Брусиловского прорыва.

В феврале 1916 года генерал А. Н. Куропаткин получил назначение командующим 5-й армией, откуда немедленно был перемещен на пост главнокомандующего армиями Северного фронта. Гренадерский корпус возглавил генерал-лейтенант Дмитрий Павлович Парский, остававшийся с гренадерами до лета 1917 года, когда происходила вакханалия с генеральскими назначениями. Последним до гренадер начальствованием генерала Парского было командование второочередной 55-й пехотной дивизией, которая также была сформирована Московским военным округом.

В апреле 1916 года Гренадерский корпус был передан в 3-ю армию генерала Л. В. Леша (также Западный фронт), на стык с Юго-Западным фронтом генерала А. А. Брусилова. Отвечать за стык армий – ответственное дело, а здесь – стык фронтов. Именно Гренадерский корпус стал первым на Западном фронте, который пытался оказать помощь соседней 8-й армии Юго-Западного фронта, являвшейся ударной силой в Брусиловском прорыве. Спустя неделю после начала прорыва, 31-го числа, левофланговая 3-я армия генерала Л. В. Леша произвела частный удар Гренадерским корпусом генерала Д. П. Парского на Столовичи. Потеряв до восьми тысяч человек и не получив ни подкреплений, ни поддержки соседей, корпус отошел на исходные позиции, взяв перед этим первую линию неприятельских окопов. Причина неудачи заключалась в нежелании главкозапа А. Е. Эверта тратить силы на существенную помощь соседу в ожидании перегруппировки своих армий под Барановичами, откуда предполагалось наносить главный удар.

Следующим испытанием гренадер стала Барановичская наступательная операция во второй половине июня 1916 года. Атака армий Западного фронта под Барановичами должна была стать главным ударом русских на Восточном фронте. Однако ее провал означал и крушение надежд российского военно-политического руководства на закрепление коренного перелома в войне. Но никто не может упрекнуть героически дравшиеся войска.

Для производства наступления предназначалась 4-я армия генерала А. Ф. Рагозы, в состав которой после убытия 3-й армии в состав Юго-Западного фронта был передан Гренадерский корпус. Главный удар русских наносился 9-м (генерал А. М. Драгомиров) и 25-м (генерал Ю. Н. Данилов) армейскими корпусами на участке фольварк Дробыши – Заосье. То есть 3-я гренадерская дивизия шла на острие главного удара. Прочие войска 4-й армии – Гренадерский (генерал Д. П. Парский), 10-й (генерал А. И. Березовский) и 35-й (генерал П.А. Парчевский) армейские, а также 3-й Сибирский (генерал В. О. Трофимов) и 3-й Кавказский (генерал В. А. Ирманов) корпуса – наступали для обеспечения главного удара.

К сожалению, высшие штабы не дали Гренадерскому корпусу, отдохнувшему и рвавшемуся в бой, вновь узнать вкус победы. Сначала командование Западного фронта перенесло направление решительного удара с виленского на барановичское. Теперь же принялось «тасовать» войска. Так, Гренадерский корпус должен был сосредоточиться на левом фланге предстоящего наступления. Поэтому его вывели с занимаемого участка на правом фланге, хотя гренадеры, стоявшие здесь около года, успели изучить местность и характер германской обороны. На этот участок поставили 3-й Сибирский корпус, не подумав, что гренадеры сыграли бы при ударе большую роль^[179]. В итоге ни гренадеры, ни сибиряки успехов не добились.

Войска 9-го армейского корпуса должны были наступать севернее станции Барановичи, а части 10-го армейского корпуса – южнее. Для содействия 9-му корпусу 46-я пехотная дивизия генерала Н. А. Илькевича, входившая в состав 25-го армейского корпуса, наносила удар еще севернее полосы наступления частей генерала Драгомирова, а Гренадерский корпус наступал еще южнее участка, выделенного 10-му корпусу. Все подразделения 9-го, 10-го и Гренадерского корпусов были подчинены комкору-9 генералу А. М. Драгомирову: предполагалось, что данная ударная группа, атаковавшая в два эшелона (второй эшелон – Гренадерский корпус), сумеет прорвать неприятельскую оборону и развить успех. Для координации усилий войск и было образовано общее руководство группой.

В период Барановичской операции в состав Гренадерского корпуса была включена польская стрелковая бригада генерала Славочиньского в числе четырех тысяч штыков – один из первых опытов русского командования по созданию национальных воинских формирований. Однако, выдвинувшись в первую линию, польская бригада сразу дала несколько десятков дезертиров, перебежавших к австрийцам^[180]. Пришлось срочно выводить поляков в тыл, что не добавило согласованности действиям дивизий Гренадерского корпуса.

На рассвете 20 июня части 25-го армейского корпуса ворвались на участки, занимаемые 12-м австрийским корпусом генерала И.– Г. фон Хенриквеца. Однако несогласованность действий, обусловленная отсутствием старшего начальника непосредственно на фронте атаки, привела к тому, что 35-й корпус не смог вовремя выйти на ударные позиции, 25-й армейский корпус увлекся развитием собственного удара, а Гренадерский корпус вообще застрял на месте. В результате немцы, потеряв несколько передовых окопов, уверенно отбили все русские атаки.

Схожие итоги имели удары русских корпусов и на прочих атакуемых участках на барановичском направлении. Например, те же гренадеры сумели лишь занять передовые неприятельские окопы и закрепиться в них. Так, 19 июня 6-й гренадерский Таврический полк полковника А. Н. Суворова из состава 2-й гренадерской дивизии генерала В. Е. Скляревского, одним ударом взял деревню Якимовичи. На следующий день 7-й гренадерский Самогитский полк захватил важную высоту 88.1.

При поддержке прочих полков своих дивизии – 5-го Киевского и 8-го Московского – гренадеры сумели отразить контратаки немцев. Однако и сами дальше не продвинулись. Но даже и за это главкозап и командарм-4 благодарили гренадерские полки. Как говорилось в одном из приказов по Гренадерскому корпусу, солдаты и офицеры 2-й гренадерской дивизии, заняв важные объекты атаки, «при дружном и могучем содействии артиллерии всех калибров, доблестно и упорно отстаивают их, несмотря на громадные потери, и в высшей степени тяжелые условия обороны»^[181]. Восемьдесят тысяч человек – вот цена русской армии за неудачу Барановичской операции.

В середине июля 1916 года Гренадерский корпус был передан в состав 2-й армии Западного фронта, в которой и оставался до конца войны. Больше в крупных боях корпус не участвовал, занимая относительно спокойные участки фронта и ведя непрерывную и изматывающую окопную борьбу.

Последний шанс гренадерам представился летом 1917 года, когда Временное правительство начало подготовку к Июньскому наступлению. Разложившиеся русские соединения замитинговали и наступать отказались наотрез. Из Действующей армии доносили, что в Гренадерском корпусе «отношение к наступлению, кроме ударных батальонов, отрицательное». Вообще же отмечалось, что на всех фронтах желают наступать только ударники и казаки. Резолюции отказывавшихся от наступательной инициативы подразделений Действующей армии и тыловых частей фронта гласили, что наступление на руку только буржуазии, что война бесполезна и потому следует лишь обороняться во имя заключения скорого мира^[182]. В итоге наступление войск Западного фронта так и не состоялось. Вплоть до объявленной уже советским правительством демобилизации Гренадерский корпус прозябал в окопах, дожидаясь выхода России из войны и расформирования старых императорских полков и дивизий.

Глава 3
Императорская Россия и запад: дезинтеграция союза

Антанта к 1917 году

Россия являлась не изолированным участником Первой мировой войны, а членом одного из военно-политических блоков – Антанты – «Сердечного Согласия», где главную роль играли Британская и Российская империи и Французская республика. При этом Франция играла роль «души» и «вдохновителя» коалиции, так как именно во Франции стояла большая часть войск главного врага – Германии. Великобритания являлась, по выражению А. Л. Сидорова, «главной экономической и финансовой силой коалиции», «банкиром союзников». Россия же явилась основным поставщиком «пушечного мяса», в одиночку сковавшим львиную долю австро-венгров, две пятых германцев и более половины турок.

Соответственно, каждая из трех великих держав Антанты, помимо общих интересов – разгром Германии и ее союзников как главного агрессора в Европе, намеревающегося разрешить клубок межевропейских противоречий исключительно силой, – имела и свои собственные. Так, французы намеревались стать главной политической силой на континенте Европа, распространив сферу своего влияния и на Восточную Европу, которая образовалась бы на месте разваленной Австро-Венгрии. Это, конечно, помимо возвращения в состав Франции провинций Эльзас и Лотарингия (вместе с Саарским угольным районом), столь дорогих французскому сердцу не столько в качестве морального удовлетворения, сколько в виде необходимого для французской экономики сырьевого и промышленного потенциала.

В свою очередь и русские имели свои виды на Восточную Европу, намереваясь распространить влияние Российской империи на все освобожденные из-под австрийского владычества славянские народы и народности. Разумеется, что при успехе быстротечной войны в России и не думали ни о польской независимости (максимум расширение автономии, но вряд ли до уровня Финляндии) в каких бы то ни было границах, ни о полном суверенитете освобождаемых народов. И дело здесь не в жадности, а в простой политике, где великие державы считают себя вправе решать судьбы малых наций.

Точно так же и Франция не собиралась предоставлять независимости ни Чехии, ни Хорватии, ни Венгрии, ни, возможно, Польше. Только русский нажим на независимость был более вещественен – посредством военной силы, а французский более, как принято сейчас говорить, политкорректен – путем экономического порабощения. Возможно, что русский путь даже более идеален – известно, что уровень жизни в Польше был выше, нежели в самой России, в то время как все зависимые от французского капитала страны работали на повышение благосостояния Франции, в силу чего французы жили лучше, нежели те, кто брал у них деньги в долг.

В ходе войны для России появляется и новая цель, постепенно ставшая приоритетной: приобретение Черноморских проливов Босфора и Дарданелл (максимум) или хотя бы только военно-морской базы, закрывающей выход в Черное море из Босфора (минимум). Но эта цель появилась не сразу, а только после того, как Турция вступила в войну на стороне Германии.

До этого дипломатия Антанты всеми силами пыталась удержать турок от данного шага, и потому те исследователи, что пишут о проливах как о ведущей причине участия Российской империи в Первой мировой войне, попросту лгут – повторимся, проливы стали приоритетной целью войны для России только через три месяца после начала войны. В противном случае можно было бы утверждать, что Сербия участвовала в войне лишь потому, чтобы получить в качестве трофея болгарскую Македонию, хотя Болгария вступила в войну только осенью 1915 года.

Несколько особняком стоит Великобритания. Известен постулат, что у Великобритании нет постоянных союзников, а есть только постоянные интересы. Тем не менее именно англичане стали главным упорным, бескомпромиссным противником Германии в ходе мирового противостояния первой половины двадцатого столетия (то есть в ходе обеих мировых войн), хотя в конечном счете и проиграли, уступив в 1945 году пальму первенства США.

В начале двадцатого века Англия постепенно теряла не только роль «мастерской мира», но и «мирового перевозчика». Если с первым еще можно было бы как-то смириться, видя успех развития тяжелой промышленности на континенте, то со вторым – ни в коем случае. Именно англичане вскормили и выпестовали Японию, остановившую рывок России к Тихому океану (иными словами – к выходу в Мировой океан) в 1905 году. Теперь же следовало любой ценой остановить Германию, претендовавшую и на «мастерскую», и на «перевозчика». Для этого в 1907 году даже было форсировано достижение соглашений с вчерашним врагом – Россией – по принципиальным вопросам мировой политики.

Английское военно-политическое руководство не рассчитывало, что ее сухопутная армия станет на уровень континентальных и придется активно участвовать в войне не только на море, но и на суше. Просто германская военная мощь оказалась столь велика, а момент выбора удара был столь верен, что и англичанам пришлось волей-неволей практически с нуля создавать сухопутную армию, перебрасывать ее во Францию, и драться с врагом так, как то должны были, как предполагалось, делать французы и русские. И англичане выполнили свою задачу с честью.

В ходе войны, по мере ее затягивания, как то вполне естественно для военно-политических союзов эпохи империализма, где главная духовная мощь принадлежала воинствующему национализму, все четче обозначались противоречия между союзниками. При этом свою роль играли очень многие факторы – это и геополитическое положение страны, и политический строй каждой из союзных держав, и экономическое развитие, и вклад в борьбу с врагом, и многое другое. Конечно, взаимозависимость стран – участников войны может быть очень и очень разной, варьируясь до бесконечности многообразия в общем калейдоскопе внутренних связей между союзниками.

В блоке Центральных держав с самого начала не было равновесия, и потому Германия, которая, несомненно, играла ведущую роль, постепенно подчинила своему влиянию всех своих союзников – Австро-Венгрию, Болгарию, Турцию. Дело дошло до того, что преемник умершего в конце 1916 года австро-венгерского императора Франца-Иосифа, император Карл, уже не мог распоряжаться внешней политикой своей страны. Так, размышляя о возможности заключения сепаратного мира с Антантой, дабы не допустить военного поражения, а, следовательно, и развала двуединой монархии, он видел, что главное препятствие на пути к сепаратному миру – угроза германской оккупации и свержения правящей династии немецким союзником. Точно так же не вольны в своей политике были и Болгария, и Турция, чьи экономика, политика, вооруженные силы были жестко подчинены германскому если пока еще и не диктату, то глобальному контролю.

В стане Антанты все обстояло несколько иначе. Здесь сразу же было ясно, что в качестве союзников выступают три великие державы, чьи амбиции весьма велики (Италия, номинально являясь великой державой, все-таки была лидером регионального значения – исключительно в Средиземноморье). При этом расхождения во внутреннем устройстве и форме правления четко обозначили два полюса – Францию с Англией и Россию. Чисто геометрическое разнесение фронтов союзников по обе стороны света на Европейском континенте – Западный и Восточный фронты – еще более подчеркивали данное расхождение.

Что совершенно понятно, западных союзников по Антанте совершенно не устраивала сильная Российская империя по окончании мировой войны. Причем ни в каком варианте – ни с монархической властью, ни даже с буржуазией во главе страны. И в этом нельзя винить западные правительства: политика есть такая вещь, где сантименты недопустимы.

В связи с явственно обозначившимся в начале двадцатого столетия мировым противостоянием, по мысли ученого, «существенной представляется интерпретация вопроса о соотношении целей царизма в войне и средств, коими он располагал для их осуществления. Думается, однако, что при всей обоснованности суждений относительно неподготовленности России к войне, отсталости ее промышленности по сравнению с наиболее развитыми странами, и т.д., нельзя абстрагироваться в данном случае от коалиционного характера войны, оценивать эти средства изолированно от средств и возможностей других союзников. Необходимо исходить из учета возможностей всей англо-франко-русской коалиции в их совокупности, как и из баланса сил обеих противоборствовавших группировок. В противном случае придется признать, что ни Франция, ни Англия тоже не располагали достаточными средствами для достижения поставленных ими целей»^[183].

Полностью соглашаясь с этим умозаключением, можно только добавить, что от оставшихся ко времени окончания войны средств зависел послевоенный баланс каждого союзника в дележе результатов победы. Ослабленная Россия, даже и не будь революции, наверняка не могла рассчитывать на выполнение союзниками тех статей секретных договоров, что касались нашей страны. Прежде всего – контроля России над Черноморскими проливами. И понятно, что внешний долг, сделанный Российской империей во время войны, должен был бы выплачиваться неуклонно и в обязательном порядке (кровь русских солдат была, разумеется, бесплатной).

Основным кредитором России явилась Англия, одни только проценты по военным займам должны были бы поглотить около половины довоенного бюджета нашей страны. Сознавая зависимое положение России в коалиции, союзники различными путями влияли на стратегию и внешнюю политику Российской империи: «Помимо израсходования золотой наличности за границей в сумме более полумиллиарда рублей, русское правительство по требованию Англии вывезло золота на 68 000 000 фунтов стерлингов [765 000 000 рублей золотом по курсу октября 1914 года, или 1111 800 000 рублей по курсу января 1917 года]… Военные кредиты союзники использовали в целях давления на русское правительство, понуждая его к более активным военным операциям. Размер военных кредитов России находился в прямой зависимости от характера и масштаба военных усилий царской армии»^[184].

Под теми или иными отговорками, замалчиванием, игнорированием Великобритания постаралась бы в самой максимальной степени снизить выигрыш Российской империи от войны. И это есть также вещь вполне естественная. Об этом ярко свидетельствует пример Италии, которая в 1917 году не смогла самостоятельно сдержать противника в сражении у Капоретто и была вынуждена просить помощи у союзников. В итоге итальянцы не получили всего того, на что рассчитывали, вступая в войну на стороне Антанты, хотя французы и англичане использовали ситуацию по максимуму, и лишь вмешательство Америки в войну так или иначе несколько понизило их приобретения.

Такой подход вовсе неудивителен. Слишком уж явно пересекались в то время интересы России и Великобритании на земном шаре. Слишком уж недавним было англорусское соперничество. Слишком уж велика была финансовая зависимость России от Франции.

Поэтому мы и считаем, что императору Николаю II с точки зрения реальных выгод для страны надо было бы держаться дружественного по отношению к Германии нейтралитета: как ив 1941 году, генеральной линией внешней политики русского (советского) правительства должно было стать недопущение войны практически любой ценой. Но если в 1941 году агрессия фашистской Германии против СССР являлась практически неотвратимой (единственное исключение – скоропостижная смерть Гитлера перед 22 июня), то в 1914 году русские занятой внешнеполитической позицией сами подтолкнули начало мировой войны для своей страны.

При заключении союза выигрывающей стороной всегда является та сторона, что будет более дальновидной и наименее корректной в отношении приобретенного союзника. Эти качества никогда не были свойственны русским. Кроме того, финансовые потенциалы России и Запада были просто несравнимы. Поэтому так или иначе договоренности Российской империи в Антанте ставили Россию в многогранную зависимость от союзников, которая только лишь усугублялась в условиях мировой борьбы. В связи со всем сказанным исследователями выделяются такие тенденции коалиционного взаимодействия, как:

1) военно-экономическая обособленность западных союзников от России;

2) военно-экономическая независимость России (для Второй мировой войны. – Авт.);

3) военно-экономическая зависимость западных союзников от России на европейском театре войны;

4) военно-экономическая взаимозависимость западных союзников;

5) неизбежность борьбы на океанско-морских сообщениях;

6) неравномерность распределения военно-экономических ресурсов коалиции. Союзники ставили себе на службу ресурсы всего мира, неохотно делясь ими с Россией.

«В результате, преобладавшим способом ведения войны на Восточном ТВД стало стремление максимально использовать возможности живой силы, легкого оружия и широкого маневра, а на Западном ТВД – подавить противника количественным превосходством в оружии и боеприпасах»^[185].

Взаимодействие Российской империи и ее западных союзников с самого начала войны было обречено на непонимание. Союзники действовали совместно друг с другом и в то же время – довольно-таки отдельно от России. Конечно, и между французами и англичанами существовали существенные расхождения, так как никто из них не желал усиления своего соперника, но вместе они не хотели видеть Россию равной себе, не говоря уже о русском превосходстве.

Между тем потенциал Российской империи, явственно обозначившийся еще перед войной в ходе модернизационных реформ, даже в том половинчатом (как это испокон веков характерно для России) варианте, уже пугал и союзников и противников. Слишком уж нависал русский колосс над Европой, слишком уж молодо было его многочисленное (180 000 000) население (чуть ли не 75 % россиян – люди до 35 лет), слишком уж на большой кусок «пирога» претендовали русские – от покровительства всему славянству Европы до приобретения Черноморских проливов и выхода на океанские просторы (строительство линейных крейсеров типа «Измаил»).

Все изменилось в 1914 году. Война предоставила Западу выгодное положение: пользуясь изолированностью России, навязанной ей военной стратегией и слабостью русской промышленности, союзники получили возможность влиять на русских в свою собственную пользу. И здесь главным виновником является само русское военно-политическое руководство, не сумевшее ни выиграть в Восточно-Прусской операции, ни вывести из войны Австро-Венгрию, ни даже вовремя обратить внимание на собственную военную промышленность. А. И. Уткин справедливо отмечает: «Как оказалось, напрасными были многие надежды России и Запада. С русской стороны иллюзия заключалась в безусловной вере в то, что Запад предоставит ей практически неограниченные военные припасы и необходимые займы. Запад действительно был технологическим, финансовым и торговым центром мира. Но различные обстоятельства помешали рациональному совмещению его возможностей с потенциалом России. Сказалось незнание России, незнакомство с работой ее социального и индустриального механизма, с менталитетом ее правящего слоя. В конечном счете, взаимное непонимание привело к взаимному разочарованию в ходе первых сорока месяцев конфликта между августом 1914 и декабрем 1917 г.»^[186].

Выгодной ситуацией следует пользоваться до конца. И действительно, союзники не спешили с оказанием помощи ни с наступательными операциями, ни с передачей технических средств ведения боя для русской армии. Такая позиция основывалась на признании Западного фронта главным фронтом мировой войны, а потому с русскими, как правило, не считались.

Неважно, что задумываемые в качестве широкомасштабных операции на Западном фронте оканчивались взятием нескольких десятков квадратных метров территории, с парой деревень на ней. Зато сколько на таких «пятачках» тратилось вооружения и проливалось человеческой крови? Неважно, что русские победы приводили к прорывам на десятки километров в глубь неприятельской территории на широком фронте. Неважно, что союзники в Европе до осени 1918 года нигде не сумели вступить на неприятельскую территорию, в то время как русские дрались и в Восточной Пруссии, и в Карпатах, и в Галиции, восточная часть которой контролировалась русскими даже и в революционном 1917 году.

Своей кульминации политика англо-французских союзников в отношении России достигла к моменту падения монархии: по окончании кампании 1916 года, требуя от русских все новых и новых усилий, англичане и французы уже очень и очень тщательно дозировали помощь своему русскому союзнику. Причина этому – не столько промышленно-финансовая слабость Российской империи (это было ясно и до войны), сколько, напротив, усиление русской военной мощи после, казалось бы, роковой кампании 1915 года. Исследователь справедливо заметил, что к этому времени «…интересы Западного фронта были поставлены в общесоюзнической стратегии на первый план как с точки зрения военно-оперативной, так и военно-технической. Русской армии отводилась второстепенная задача истощения войск противника. Выработанная англо-французскими союзниками стратегия подчеркивала неравноправное положение русской армии в Антанте. Это проявлялось в том, что из военного арсенала союзников русской армии предоставлялось главным образом стрелковое вооружение и лишь минимальное количество артиллерии, боеприпасов и современных видов вооружений, якобы менее необходимых в условиях Восточного фронта. При осуществлении общего наступления союзников от русской армии требовали предварительного наступления для облегчения прорыва оборонительных сооружений на Западном фронте»^[187].

Что же касается «перемалывания» живой силы неприятеля, на что особенно любили упирать англо-французские военачальники (каждому ведь понятно, что взятие нескольких деревушек назвать полноценной победой невозможно), так «ковельская мясорубка» по своему накалу, жертвам и последствиям не только не уступает «верденской мясорубке», но, возможно, и превосходит ее. И с каждой новой кампанией ситуация коалиционного неравноправия только лишь усугублялась. Однако же русские военно-политические деятели сами спешили узаконить собственное неравноправие в коалиции.

Союзники назвали Брусиловский прорыв «операцией местного значения», притом что русские только пленными взяли полмиллиона австро-германцев. Как же тогда можем мы назвать битву на Сомме, где за четыре месяца англо-французы, потеряв почти восемьсот тысяч человек, вывели из строя пятьсот сорок тысяч немцев, вклинившись при этом в неприятельский фронт на тридцать пять километров в ширину и десять километров в глубину?

В Брусиловском прорыве русские, потеряв полтора миллиона человек при примерно таких же потерях противника, за те же четыре месяца опрокинули врага на фронте в триста шестьдесят километров на шестьдесят-девяносто километров в глубину. Равенство с противником в потерях, при несопоставимых территориальных приобретениях с союзником, – вот наглядное сравнение эффективности Западного и Восточного фронтов в кампании 1916 года. Кроме того, если англо-французы существенно обескровили германскую армию, то русские нанесли окончательный удар по австро-венгерским вооруженным силам, которые отныне не смогут драться без поддержки немцев даже и на Итальянском фронте, не говоря о прочих фронтах Первой мировой войны.

И, наконец, вопрос о технике… вернее, о соотнесении результатов боевых действий с их техническим обеспечением. Известно, что в условиях войны 1914-1918 годов главным средством прорыва обороны противника являлась тяжелая артиллерия. У генерала Брусилова в четырех армиях Юго-Западного фронта насчитывалось сто шестьдесят восемь тяжелых орудий; в трех англо-французских армиях на Сомме – тысяча семьсот тяжелых орудий. Сравните: 168 и 1700 – десятикратная разница. Зато какова была реклама боев под Верденом и на Сомме при мизерных результатах. Надо учитывать и отставание русских от противника в военно-техническом отношении, в то время как англо-французы не уступали немцам в вооружении.

В чем суть поставленной проблемы? В том, что каждый из союзников должен был решать те задачи, согласно которым он имел в своей основе положение в коалиции.

Проще говоря, русской Ставке следовало, исходя из такого навязываемого постулата союзников о «второстепенности» Восточного фронта, брать на себя задачи, соответствующие именно второстепенному фронту. И в то же время решать свои собственные, необходимые для России, военные задачи, имея перед глазами цели войны. Те же итальянцы, например, не стремились во что бы то ни стало пробиться к Берлину или, скажем, Вене.

Если англо-французы так рьяно настаивали на приоритете Французского фронта, то, быть может, следовало на востоке ограничиться какими-то локальными задачами, оставив продвижение к Берлину для «главного фронта» – для французов и англичан. Это означает, что бить надо было сначала по Турции и Австро-Венгрии, так как никаких территориальных претензий к Германии в России не имели (теоретически возможное присоединение Восточной Пруссии, как отмечалось еще современниками, только лишь увеличивало бы количество нерусских подданных русского императора, да еще и заведомо негативно настроенных к России).

Ничего этого не произошло. Русское военно-политическое руководство принимало интересы союзников как свои собственные и даже более того – быть «бóльшим монархистом, чем сам король» заведомо глупо. Это, в свою очередь учитывая, что союзники всегда ставили свои собственные интересы гораздо выше русских, и приводило к неравенству в коалиции.

Яростные атаки русских армий в 1914 году, спасшие Францию от разгрома и поставившие Австро-Венгрию на грань поражения, вынудили немцев в 1915 году перенести свои главные усилия на восток. Борьба с технологически мощным врагом один на один оказалась для русских не по силам, и пришлось оставить полтора десятка западных губерний, потеряв более двух миллионов человек, прежде чем англо-французы попытались в сентябре провести широкомасштабное наступление, чтобы хоть немного облегчить положение своих русских союзников.

Фактор личности в России всегда был немаловажен. В 1914-1915 годах вся русская верховная власть была подвержена идее приоритета союзных интересов над своими собственными. Этому следовал и император Николай II, и Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. При этом, в отличие от союзников, русские рассуждали совершенно логически, считая, что коалиционные интересы и цели важнее своих. Однако союзники так не считали, почему и сумели постепенно, шаг за шагом подчинить себе русскую стратегию. Ближайший сотрудник первого Верховного Главнокомандующего генерал-квартирмейстер Ставки генерал Ю. Н. Данилов так пишет о своем шефе: «Военные интересы Франции и вообще союзников России он трактовал столь же горячо, как и интересы вверенной ему русской армии. И это вполне последовательно, если принять во внимание, что Россия вела коалиционную войну, в которой главную ценность имеет общий успех, а не успех отдельных членов коалиции». И тот же генерал Данилов откровенно говорит, что русская стратегия, одним из творцов которой он сам являлся на протяжении первого года войны, подчинялась интересам западных союзников Российской империи: «…русская стратегия, имевшая в огромном большинстве случаев своей задачей облегчить положение или действие своих союзников на тех театрах, которые в данный период времени считались по общей обстановке первенствующими. Только в свете более широкого и связного изучения событий работа русских войск осмысливается и загорается ярким блеском необыкновенной самоотверженности, ими проявленной и, может быть, приведшей Россию к преждевременному истощению…»^[188]

Отчетливо понимая, что борьба должна быть общекоалиционной и следует ограничиваться тактикой меньшей крови, нанося удары по более слабому по сравнению с собой противнику, Австро-Венгрии, русские, тем не менее, не следовали этой естественной цели. Как будто бы в насмешку над собственными национальными интересами, вплоть до 1917 года, когда Ставка словно бы «прозрела», русские армии старались бить по немцам, хотя такая борьба была русской стороне явно не по плечу ввиду разницы в техническом оснащении.

Русские отказались от глубокого вторжения на Кавказ, от Босфорской операции и т.д., хотя те же англичане понемногу прибирали к рукам германские колонии и богатые нефтью азиатские территории Турции. Русские упорно двигались туда, куда их подталкивали англо-французы, оплачивая требования союзников излишней кровью русских людей. И все это – во имя ежегодных требований союзников наступать на Берлин.

Результаты были плачевны для Российской империи, но зато как нельзя более выгодны для ее союзников: с каждым новым годом войны русские все больше и больше выдыхались, в то время как западные союзники, имея за спиной поддержку колоний и США, только укрепляли свои позиции. Одновременно с этим русские тщательно изматывали противника, отвлекая на себя, повторимся, не меньше половины личного состава армий противоборствующей коалиции.

Традиционные империи, сцепившиеся в смертельной схватке, играли в «поддавки» с республиканцами Великобритании, Франции и США, передавая им владычество на планете. Даже советские военные ученые были вынуждены с горечью констатировать, что «к 1917 году силы России, измотанные длительной войной, были подорваны. Излишняя активность вооруженного фронта подорвала тыл страны… Внутри государства назрел продовольственный и транспортный кризис, а между тем в наступающем 1917 году англичане и французы ожидали новых, и в большем масштабе, напряжений со стороны Русского фронта»^[189].

Почему же русские не соотносили боевые задачи Восточного фронта с объективным положением Российской империи в Антанте? И не столько даже с объективным положением, сколько с тем, на котором настаивали союзники. Как показывают отечественные исследователи, дело не в напряжении мобилизационных усилий воюющих государств вообще, а в распределении мобилизационной нагрузки между союзниками. Так, «…существует вполне отчетливая грань, за которой неравномерность распределения нагрузки превращает союзника в [зависимого от ведущей страны]… В этом случае один из союзников получает выгоду, снижая свою мобилизационную нагрузку, злоупотребляя своим положением – за счет перегрузки экономики другого союзника… этот союзник, бланкируя своим положением, давя “дружественной, союзнической пропагандой”, дает ложные ориентиры “партнеру”, заставляя его вырабатывать свою стратегию применительно не к реальному положению, в котором он находится, а к завышенным союзническим обязательствам. Это ведет к радикальному, самоубийственному перенапряжению сил “союзника”»^[190].

Свою линию англо-французы твердо и последовательно проводили по всем направлениям, пытаясь решать проблему войны прежде всего за счет своего русского союзника. Хотя, разумеется, никто не может отрицать величия и героизма французской и британской наций, последовательно, отважно и твердо боровшихся с общим врагом – европейским агрессором, зараженным идеями расового превосходства и шовинистической нетерпимости.

Наглядным примером является ситуация с военнопленными. Львиную долю пленных военнослужащих держав Антанты составляли русские, вынесшие на себе тяжесть беспримерной по своим трагическим последствиям кампании 1915 года. Русские военнопленные к сентябрю 1915 года составляли 72,8 % всех пленных, расположенных только в Германии, а ведь до миллиона русских солдат и офицеров находилось в концентрационных лагерях на территории Австро-Венгрии. Так вот, англичане пытались облегчить участь своих военнопленных не только посылкой продуктов и прочих вещей, но и чисто физически – обменом на немецких пленных, переводом англичан в лагеря с улучшенным содержанием, интернированием в нейтральных странах (Швейцария, Дания). В то же самое время англичане всячески препятствовали отправке продовольствия русским военнопленным и, тем более, обмену русских пленных на германских. Так, на официальный запрос 1-го Всероссийского съезда по делам военнопленных был дан ответ, что русское правительство отказывалось от размена пленными вследствие настояний союзников, главным образом англичан, которые находили, что «у России имеется большой запас живой силы, поэтому увеличивать живую силу Германии путем обмена пленных не следует»^[191].

Это при том, что в Российской империи было всего лишь около ста пятидесяти тысяч пленных немцев (австрийцев – в десять раз больше) против почти миллиона русских военнопленных в Германии. Выходило, что обмен двадцати пяти тысяч пленных англичан (к осени 1915 года) был возможен, а русским это было непозволительно. Так обращаются только с колониями. А раз российское правительство терпело подобные выходки со стороны союзников, то что здесь можно комментировать? Но хороши же и наши союзники – практика двойных стандартов в политике родилась далеко не вчера.

Тем не менее англо-французы, быстро осознавшие, что война будет длительной и тяжелой, на грани выживания, спешили еще больше привязать Россию к Антанте. По предложению правительства Великобритании, более всего опасавшегося нетрадиционного хода со стороны партнеров по коалиции, уже менее чем через месяц после начала войны в Лондоне было подписано соглашение с обязательством «не заключать сепаратного мира в течение настоящей войны», а также подвергнуть обсуждение условий мира предварительному соглашению всех союзников. Впоследствии англо-французы даже пошли на соглашение о передаче Российской империи Черноморских проливов. Как раз британцы первыми признали право России на Босфор и Дарданеллы по окончании войны, но и они же упорно, в течение всего 1915 года, штурмовали Дарданеллы, не желая уступить и штыка для помощи обескровленной Сербии.

Примечательно, что союзники предприняли данный шаг весьма неохотно, хотя тогда же условились разделить между собой всю остальную Турцию, германские колонии, экономическое влияние на Балканах. В чем же тогда причина? Ответ прост – в том, что без России западные державы не могли надеяться победить противника (до вступления в войну США было еще далеко, да и десяток США образца 1914 года не сумели бы так обескровить Тройственный блок, как это сделали русские). Таким образом, и после подписания соглашения о незаключении сепаратного мира с врагом «удержание империи Романовых в войне оставалось важнейшей международно-политической задачей блока противников Германии, поскольку – это было очевидно – без поддержки России одни только западноевропейские участники антигерманского альянса были не в состоянии обеспечить себе военно-силовое преимущество над Четверным союзом»^[192].

Разумеется, что участие Российской империи в войне фактически целиком и полностью зависело от ее императора, на которого замыкались все нити, державшие Россию в войне. По мнению одного из исследователей, «у Запада в общем и целом никогда не возникало сомнений в лояльности императора Николая II как союзника по мировой коалиции. Царь сделал выбор, он определил для себя две главные задачи своего царствования: ликвидировать зависимость от Германии в экономике и найти способ примирения с главным антагонистом предшествующего столетия – Британией. Решение этих двух задач было необходимо, по его мнению, для развития огромных ресурсов России. Испытание ужасающей войной не поколебало эти идеи, он никогда в годы войны не отступил от этой схемы»^[193]. Если данное предположение является справедливым, то остается только посочувствовать геополитическому чутью российского императора.

Экономическая зависимость от Германии неизбежно сменялась столь же тяжелой зависимостью от союзников, но дружба с Западом вряд ли была бы такой же крепкой, как с Германией. И это не говоря уже о геополитике. Другое дело – та националистическая непримиримость, переходившая в шовинизм и ксенофобию, что проповедовалась в Германии уже начиная со второй половины девятнадцатого века. Теоретические измышления, в которых французы объявлялись «гнилой нацией», а русские – «отсталыми варварами», не могли не вызывать у соседей Германии ничего, кроме стойкой неприязни.

Тем не менее следовало выбирать. Раскол Европы по блоковой принадлежности не оставлял выбора маневра и для великих держав. Даже Великобритания была вынуждена стать основателем одного из военно-политических блоков – Антанты. Что уж здесь говорить об экономически отсталой Российской империи, чья государственная власть в 1905 году униженно просила у своих соседей денег на подавление революции. Основатель современной германской военной машины фельдмаршал Х. Мольтке-старший в своей работе «Военные поучения» писал: «Коалиция хороша до тех пор, пока общие интересы ее участников совпадают с интересами каждого из них в отдельности. Однако в любых коалициях интересы союзников совпадают лишь до известного предела, ибо, когда одному из участников приходится чем-то жертвовать ради достижения общей цели, рассчитывать на прочность коалиции большей частью уже не приходится. Между тем, добиться общего согласия в коалиции весьма трудно, поскольку без жертв со стороны отдельных ее участников нельзя достигнуть больших целей всей войны».

Взаимозависимость союзников по коалиции определялась самим коалиционным характером войны: с одной стороны, англо-французы не могли допустить тесного сближения России и Германии, что окончательно вырывало мировую гегемонию из рук атлантистов; с другой стороны, без России Запад не мог и думать выиграть войну у Германии и ее союзников: Франция была бы раздавлена в считанное время. Обе эти стороны ничуть не противоречили друг другу, но даже скорее являлись взаимными дополнениями.

В подтверждение достаточно только вспомнить отношение союзников к нашей стране после выхода Российской империи из войны, после окончания мировой бойни, на протяжении всего двадцатого века вплоть до наших дней. Моментально были забыты миллионы погибших и искалеченных русских людей, как будто бы их и не было. Против России сразу же, как только смута приняла наиболее непримиримые формы глобальной Гражданской войны, вчерашними соратниками организуется интервенция, на практике выразившаяся в беспощадном ограблении русской земли и перспективной политике по расчленению России.

Все это – без малейшего стеснения по отношению к союзной нации, которая отдала сотни тысяч жизней ради общей победы над Германией. Тот же У. Черчилль – безусловный патриот своей Родины и беспощадный враг Германии – в секретном послании военному кабинету от 7 апреля 1918 года писал: «Давайте не забывать, что Ленин и Троцкий сражаются с веревками вокруг шеи. Альтернативой пребывания у власти для них является лишь могила. Дадим им шанс консолидировать их власть, немного защитим их от мести контрреволюции, и они не отвергнут такую помощь». Стоит вспомнить и планы стран Антанты о разделе России между большевиками и белыми правительствами: тем самым устранялась единая и сильнейшая евразийская держава, а оба ее куска (и советский, и белогвардейский) равно попадали в полную зависимость от Запада.

Великобритания всегда доказывала, что во имя своих «постоянных целей» она не погнушается никакими средствами. И это правильно – политика есть политика. Ну а Франция? Где же благодарность за спасение Парижа в четырнадцатом году, за сбережение миллионов жизней населения стран Западной Европы, за безусловное следование военно-политическому союзу с Антантой? Уже зимой 1916/17 года Антанта, желая подстраховаться накануне решающей кампании, подталкивает русскую буржуазно-либеральную оппозицию к свержению императора Николая II, а в дальнейшем и монархии вообще. Подстраховаться и насчет продолжения войны, и насчет доли России в разделе победного «пирога».

Тем человеком, что неизменно выступал против чрезмерных претензий союзников, в ближайшем окружении императора была его супруга. Как говорит В. Л. Мальков: «На уровне чувствований императрица верно угадывала намерение западных союзников России насесть на нее, после того как война будет выиграна и, используя умножающиеся немощи страны, лишить ее главных плодов победы. Этот мотив многократно возникал в разных сегментах государственной власти России, где, несмотря на временные успехи на фронтах, рождалась неуверенность во внутренней стабильности, предчувствие революции и зависимое положение от расположения и помощи союзников»^[194]. Именно поэтому клевета оппозиции была направлена против царицы.

Во второй половине войны союзники опасались, что императрица, без всякого сомнения оказывающая определенное влияние на императора, окончательно подпала под влияние прогерманских группировок в придворных кругах. О таком влиянии было известно задолго до 1914 года. Один такой пример приводит военный министр в 1905-1909 годах генерал А. Ф. Редигер, о котором ему в 1906 году рассказывал морской министр А. А. Бирилев. Морской министр добивался у императора отставки В. Ф. Руднева (того самого командира крейсера «Варяг» в 1904 году), допустившего беспорядки матросов в своем новом экипаже (строившийся броненосец «Андрей Первозванный»), но получал отказ. После изложения просьбы на аудиенции у императрицы согласие Николая II было получено тотчас^[195].

Конечно, решающего влияния царица не могла иметь. Александра Федоровна вообще не могла играть самостоятельной роли, так как за ней не было никакой силы, кроме статуса императрицы. К сожалению, и до сих пор находятся «ученые», которые считают такой силой «распутинскую клику» – обычное сборище коррупционеров и махинаторов, пользовавшихся человеческими слабостями простого мужика, близкого к царской чете. И даже отречение императора Николая II в пользу сына при ее регентстве отнюдь не означало бы выход России из войны, так как никто такого регентства просто не допустил бы. Императрица выступала против подчинения России западным державам – и этого было достаточно, чтобы предпринять против нее самой и ее неблагополучного окружения «охоту на ведьм».

Самым парадоксальным образом заинтересованность держав Запада в русском перевороте, долженствовавшем закончиться низложением императора Николая II и переходом реальной власти к оппозиционной буржуазии, совпадала с интересами немцев. Именно в это время германское военно-политическое руководство также активно готовило в России смену власти, преследуя, разумеется, отличные от Франции и Великобритании цели – заключение сепаратного мира. Эмигрант Н. Гранберг впоследствии так характеризовал данный парадокс: «Интересно, однако, отметить неоспоримый факт благоприятного отношения к русскому перевороту не только германского правительства и главного командования, но и союзников. Каждая из сторон рассчитывала получить выгоды от этого переворота, не отдавая себе отчета от могущих произойти от этого последствий. Все считали, что все остальное останется без перемен и даст значительные улучшения. Союзники рассчитывали, что русская революция коснется главным образом особы русского императора, и прикладывали к русской демократии разные западноевропейские понятия. Немцы же видели в революции путь к сепаратному миру с Россией и освобождению сил для победы на Западе»^[196].

Действительно, нельзя сказать, что союзники рьяно готовили русскую революцию. Конечно, нет. Это делали немцы, отлично понимавшие, что любая революция на начальном своем этапе обязательно примет характер хаоса, общего расстройства и Гражданской войны в той или иной степени. За это время можно было бы перевести все усилия на Французский фронт и одержать победу в затянувшейся войне. Но союзники в максимальной степени способствовали консолидации оппозиционных сил с целью совершения верхушечного переворота – замены императора Николая II на удобную для Запада кандидатуру (конечно, лучше в форме конституционной монархии).

Соответственно наивысшему образчику английского вмешательства в русские внутренние дела – убийство императора Павла I в 1801 году – британцы приняли самое активное участие в убийстве Г. Е. Распутина. Агенты секретной службы разведки Великобритании находились вместе с Ф. Ф. Юсуповым, великим князем Дмитрием Павловичем и В. М. Пуришкевичем во дворце Юсуповых в момент убийства (в частности, известный агент О. Рейнер). А великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Самое печальное было то, что я узнал, как поощрял заговорщиков британский посол при Императорском дворе сэр Джордж Бьюкенен. Он вообразил себе, что этим своим поведением он лучше всего защитит интересы союзников и что грядущее либеральное русское правительство поведет Россию от победы к победе»^[197].

И впрямь, Д. Бьюкенен был чрезвычайно озабочен интересами союзников. Не зря многие совещания лидеров Прогрессивного блока проходили в британском посольстве, куда не было входа агентам охранки. Наивно было бы думать, что английский посол был озабочен интересами России. Император знал о наметившемся с лета 1916 года (после поездки думской делегации в Великобританию) сближении англичан и либеральной оппозиции и потому незадолго до Февральской революции намеревался просить об отзыве Д. Бьюкенена.

Николай II, исключительно верный союзу с Великобританией и Францией, перестал устраивать союзников по одной простой причине – он имел моральные принципы, заключавшиеся в укреплении российской государственности. Получалось это у последнего русского царя из рук вон плохо (достаточно вспомнить войну с Японией и Первую русскую революцию), но объективные данные к 1917 году были на его стороне. Это и переход инициативы на Восточном фронте в руки русских, это и секретные договоры, это и готовившаяся на 1917 год Босфорская десантная экспедиция. Наконец, это простое и неизбежное усиление Российской империи по итогам войны (большие человеческие потери в два-три миллиона человек для молодой 180-миллионной нации не играли существенной роли).

Следует помнить, что в период Первой мировой войны тыловые районы России не только не знали голода и эпидемий, что уже само по себе говорит о благоприятном материальном фоне ведения войны. Главное – что в годы войны продолжала увеличиваться численность населения страны. По самому минимальному расчету, с 1 января 1914 (139,9 млн чел.) по 1 января 1917 года (142,5 млн чел.) население России выросло на 1,9 %, что в абсолютных цифрах дает 2,6 млн человек. По ряду оценок, «естественный прирост населения Российской империи в течение 1914-1916 годов был столь значителен, что количественно не только компенсировал, но даже перекрывал гибель солдат и офицеров в ходе боевых действий»^[198]. В. А. Исупов, приводя различные данные о потерях русской армии в ходе войны, пишет, что потери убитыми и умершими составили от 1,5 до 1,8 млн человек. И потому Первая мировая война явилась лишь демографическим кризисом, так как упала рождаемость и снизилось количество браков, что дает около четырех миллионов косвенных и демографических потерь. Катастрофой же стали последствия октябрьского переворота 1917 года, за которым последовала Гражданская война.

Здесь правомерно сравнить участие в Первой мировой войне России и Австро-Венгрии. С экономической точки зрения и с точки сравнения экономической мощи и политического потенциала и Австро-Венгрия, и Россия являлись великими державами «второго эшелона» наряду с Италией и Японией. США пока еще оставались за океаном. При этом «первый эшелон» в лице Великобритании и Германии завязал узел мировой войны, а Франция уже скатывалась во «второй эшелон».

Россия же, при условии победы в войне, явственно выходила в «первый эшелон» великих держав, составляя единственную конкуренцию Великобритании (если помнить, что Германия терпит поражение, а Франция становится подчиненным союзником англичан на континенте). Иными словами, британское руководство задолго до последнего выстрела Первой мировой войны (судя по всему – даже до первых выстрелов, о чем говорит эпопея германских крейсеров «Гебен» и «Бреслау» в Средиземном море) осознало, что Российская империя будет следующим ее противником и конкурентом – причем в силу исключительно объективных причин.

На континенте Россия становилась бы явственным гегемоном, а ее выход на моря подкреплялся бы овладением Черноморскими проливами, что наряду со строительством современного линейного флота не могло не обеспокоить англичан. Это – не осуждение британской политики, но лишь констатация факта прагматичной страны, боровшейся за мировую экономическую гегемонию. Вот то, что русская сторона не сумела своевременно распознать косвенной угрозы и предпринять меры противодействия, – достойно сожаления. Напротив, «передовая» русская общественность сама стремилась расстелиться перед Великобританией, чей государственный строй неправомерно идеализировался российскими либеральными кругами.

Но вместе с тем британцы нуждались в союзе с Россией до разгрома Германии. Вот это-то объективное противоречие – необходимость военного партнерства с русскими до поражения немцев и осознание неминуемой вражды с русскими по окончании войны, – и побудило англичан действовать на всех направлениях глобальной политики. Ставка на подконтрольную Западной Антанте оппозицию предполагала, что буржуазно-демократическая Россия будет послушно следовать в фарватере английского влияния, при этом оставаясь в экономической зависимости от британского капитала и не выказывая своих империалистических тенденций.

Отсюда и тщательная дозировка помощи России во время войны: русские должны были быть ослаблены по максимуму, чтобы не преодолеть финансовой зависимости от держав Запада. Стоит напомнить, что финансовая зависимость Российской империи от стран Западной Европы стала расти после смерти Петра I, так как его преемники, вынужденные преодолевать финансовый кризис, ставший следствием Петровских реформ, не нашли ничего лучшего, как внешние займы. Внешний долг России рос медленно, но верно, достигнув своего максимума как раз в начале двадцатого века, когда французы предоставили царскому правительству крупный заем для подавления Первой русской революции 1905-1907 годов, а затем и еще – на строительство стратегических железных дорог, ускорявших сосредоточение русской Действующей армии на западной государственной границе.

Стремительное экономическое развитие России в начале двадцатого столетия, ускоренное столыпинскими реформами, показало, что в ближайшей перспективе Россия может окончательно выйти из-под контроля и тем самым поставить под удар атлантистскую гегемонию в Мировом океане. Начало строительства океанского флота (линейные крейсера серии «Измаил») косвенно подтверждали данную опасность для Британской империи и ее союзников. Прежде всего, для США, начавших тесное сближение с Англией при президенте Т. Рузвельте и ускоривших данный процесс при В. Вильсоне, поставившем целью своей политики выведение США на первую и главную роль на планете. В сравнении достаточно вспомнить антироссийскую истерию на Западе в последние годы, вызванную преодолением Российской Федерацией громадного внешнего долга ельцинского периода как следствие роста мировых нефтяных цен.

Отсюда и тайная поддержка либеральной буржуазии, лидеры которой являлись масонами, подчинявшимися английским и французским ложам, по меткому замечанию А. Е. Вандама-Едрихина: «Все государства Европы превращены были в своего рода английские провинции»^[199]. Дело, конечно, не в самом масонстве, а в связанности оппозиционных лидеров России тайными договоренностями, обнародование которых привело бы к политическому убийству революционных властителей. Отсюда и отрицательное отношение к монархии как таковой, ибо монархия принципиально предполагает власть аристократии – элиты, а не «золотого тельца».

В то же время русская сторона старалась действовать предельно лояльным образом, с честью выполняя свои союзнические обязательства. Достаточно привести лишь один пример. В 1915 году группа радикальных индийских националистов, эмигрировавших со своей родины, создала в Кабуле так называемое временное правительство Индии, поставив целью изгнание англичан. Этим «правительством» была послана миссия в Ташкент, которая по прибытии предъявила письма императору Николаю II и генерал-губернатору Туркестана с просьбой о помощи и союзе. Русским не пришло в голову как-то использовать выпавший шанс для шантажа и закулисного давления на британцев. Миссия была выдана англичанам в Персии^[200]. Можно сравнить этот факт с тайными совещаниями членов думской делегации 1916 года со своими английскими хозяевами, намечавшими переворот в России в пользу своих ставленников.

Точно так же действовали и американцы, чье политическое руководство вроде бы сквозь пальцы взирало на размещение русских военных заказов в США, но вместе с тем контролировало объем этих заказов. Бесспорно, американская помощь Российской империи строго дозировалась. Такой подход вызывался как традиционной русофобией американской администрации и ее глав с конца девятнадцатого века, так и давлением определенных финансово-промышленных кругов США, недовольных внутренней политикой в России. Но, главное, это геополитические причины, имевшие в своей основе экспансию на планете американского экономического гиганта, что отчетливо сознавали в Вашингтоне: «Вся [внешнеполитическая] схема американцев была основана на стремлении помирить Англию с Германией, чтобы не допустить доминирования царской России на огромном евразийском пространстве и усиления на европейском континенте роли Франции. В послевоенной Европе, где лидерами становились Россия и Франция, президент Вильсон не видел достойного места для своей страны»^[201].

В чем же состояла выгода государственного переворота в России для англофранцузских союзников? Все очень просто. Ведь с монархической Россией пришлось бы расплачиваться по долгам секретных договоров, а с Россией буржуазной (не говоря уже о России социалистической) можно было уже не церемониться, как это и показала политика Запада в 1917 году, еще до провала Июньского наступления А. Ф. Керенского на Восточном фронте. Что говорить, если Великобритания и Франция не посчитались даже с Италией, обеспечившей, между прочим, преобладание флота Антанты в Средиземном море, на перекрестке мирового противоборства? Блокада Центрального блока в Средиземноморье была ничуть не менее важной, чем на просторах Атлантики.

Кроме того, Россия объективно, вне зависимости от личностного фактора и личных предпочтений властителей, должна была стать следующим конкурентом атлантизма, что и показывает история СССР. Противостояние советского блока с либеральным Западом явилось отнюдь не результатом воли политических кругов, а неизбежным следствием состояния нашего Отечества в двадцатом столетии, когда Россия (пусть даже на определенном этапе и называемая СССР) одним фактом своего существования бросила вызов морскому могуществу англосаксонских держав. Современный ученый делает вывод: «Исторический опыт мировых войн XX века наглядно показывает, что стратегическое партнерство нашей страны с западными демократиями приводило к огромным социально-экономическим и духовным издержкам и потерям. Парадокс истории проявился в том, что Россия, оказывавшая странам Запада неоценимые услуги в деле развития мира и демократии, помогавшая им одолеть их авторитарно-тоталитарных врагов, в итоге стала падчерицей победителей и жертвой сторонников нового мирового порядка, построенного по неолиберальным образцам»^[202].

Поэтому, как только стало выясняться, что Российская империя прочно увязла в войне, а сам процесс хода событий окончательно подмял под себя императора как единственного национального выразителя суверенной русской внешней политики, союзники стали уже не исподволь, а фактически напрямую организовывать одновременное поражение и Центрального блока, и России. Конечно, Германия должна была потерпеть военное поражение, а Россия – финансовое, что выразилось бы в умалении территориальных приобретений и привязке российской экономики к западным займам в гораздо большей степени, нежели русские зависели от Германии перед 19 июля 1914 года.

Было очевидно, что сильная Россия по окончании войны станет реальным противовесом гегемонии Запада не только в Европе, но и в мире. Поэтому теперь традиционная русская монархия так же, как и Германия, становилась препятствием. Так, например, 2 февраля 1916 года в беседе с великой княгиней Марией Павловной французский посол подчеркнул, что после поражений 1915 года вес России внутри коалиции резко пошатнулся. При этом М. Палеолог (а следовательно, и давшие ему такие инструкции верховные власти Франции) не задумался о том, что англо-французы фактически бросили Россию и Сербию на произвол судьбы в 1915 году. Но что до того было Западу.

Напротив, резкое ослабление Российской империи наряду с разгромом Германии ставились в качестве конечных целей Первой мировой войны. Палеолог воспользовался возможностью косвенным способом довести до сведения императора Николая II планы союзников по расчленению России: «Условия мира, ведь, будут естественно, зависеть от результатов войны… Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы… Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу, и другие земли»^[203]. Тут же Морис Палеолог сокрушался по поводу возможного сепаратного мира между Россией и Германией. И это говорилось в отношении страны, потерявшей в 1915 году три миллиона человек убитыми, ранеными и пленными, каковые жертвы позволили Франции вообще сохраниться как суверенному государству и независимой нации. Странно, что и в наши дни находятся апологеты якобы «традиционного» союза России с Западом… Понятно, что в случае буржуазной революции в России новые хозяева восточного колосса будут послушными проводниками идей Запада.

Николай II чувствовал шаткость союза. Исподволь он готовился к вполне возможной схватке с союзниками после общей победы. Перед глазами российского руководства стоял исторический пример – Берлинский конгресс 1878 года, на котором вся Европа объединилась в стремлении ослабить Российскую империю и не допустить ее усиления после победы над Турцией.

Согласно повелению императора от 15 декабря 1914 года соответствующие ведомства приступили к составлению планов создания сильной оборонной промышленности и подготовки техники (тяжелой артиллерии). В конечном счете, это вылилось в известную «программу» начальника Главного артиллерийского управления генерала А. А. Маниковского в ноябре 1916 года. Неизвестно, могла бы быть выполнена эта программа, но сам факт намерений оказаться готовыми к вероятному вооруженному столкновению с Великобританией и Францией за итоги войны говорит о многом. Царь знал цену своим союзникам. К сожалению, страна не знала цены своему монарху.

Россия и Константинополь

В начале двадцатого столетия русская монархия, преследуя империалистические цели, не могла выработать твердую морскую политику, направленную на достижение одной, но зато окончательно поставленной цели. Раздробленность русских морских театров – Балтика, Черное море, Дальний Восток – тем более побуждала к разработке твердых планов. Уже в период русско-японской войны 1904-1905 годов Россия не смогла использовать весь свой флот против неприятеля: турки, действовавшие под нажимом англичан и немцев, отказались пропустить русские броненосцы из Черного моря на Дальний Восток.

Соответственно, задачи русского флота зависели от сиюминутных запросов финансовых и придворных кругов, от менявшейся политики Министерства иностранных дел, от колебаний самого императора Николая II, подвергавшегося давлению со всех сторон. Итогом политики шатания стало поражение в русско-японской войне 1904-1905 годов и резкое ослабление морского могущества Российской империи. Именно это вновь повернуло русских к противостоянию с Германией: «Поражение в Русско-японской войне вернуло Россию к континентальной модели развития и геополитической ориентации на запад и Черноморские проливы. Эта традиционная политика привела Россию к Первой мировой войне и падению династии»^[204].

После Первой русской революции 1905-1907гг., когда встала задача возрождения вооруженных сил государства, перед верховной властью зримо обозначилась проблема приоритетного развития армии и флота. Соответственно, и приоритета финансирования различных родов войск и морских театров. Под давлением Морского Генерального штаба было постановлено, что первенствующее значение имеет Балтика как район, прикрывающий столицу страны. В Морском Генеральном штабе полагали Балтийский морской театр важнейшим. Начальник МГШ вице-адмирал Л. А. Брусилов «указывал на необходимость нацелить весь кораблестроительный потенциал на воссоздание Балтийского флота, который через четыре-пять лет смог бы вести против германских морских сил успешные оборонительные действия»^[205].

Таким образом, приоритет был отдан Балтике не в силу каких-либо капризов высшего политического руководства страны во главе с императором Николаем II, а ввиду мнения наиболее видных руководителей флота Российской империи. Это предполагало временный отказ от традиционно вынашивавшейся внутри российского правящего истеблишмента идеи десантной операции против турецких Черноморских проливов. Здесь можно напомнить о том, что один из создателей МГШ, А. Н. Щеглов, был вообще против десанта на Босфор, считая такую операцию заведомо невозможной. Характерно, что тому же А. Н. Щеглову, заведовавшему Балтийским отделением оперативной части генмора, принадлежала идея операции противостояния германскому флоту на Балтике в случае войны с державами Тройственного союза.

Предыстория подготовки русской десантной операции против Босфора берет свое начало еще со времен императора Александра II, когда отступление русской дипломатии перед напором британской военно-морской мощи в 1878 году вызвало пересмотр предварительных итогов русско-турецкой войны 1877-1878 годов на Берлинском конгрессе. Пересмотру, естественно, не в пользу Российской империи.

Первые военные учения по такой операции состоялись в июле 1883 года – перевозка из Керчи в Севастополь 52-го пехотного полка. С 1885 года на Черном море проводились регулярные ежегодные десантные учения. В основном эти учения заключались в переброске морем войсковых единиц. Так, из Севастополя в Одессу перебросили пехотный полк, затем – батарею и кавалерийский эскадрон. Отныне непрестанной «головной болью» командования русского Черноморского флота стала постоянная отработка элементов предстоящей десантной операции против Босфора.

Так, в 1885 году предполагаемая Босфорская операция выглядела следующим образом: 1-й эшелон – 678 офицеров, 24 216 солдат, 1266 лошадей, 24 орудия. В 1896 году было принято решение о высадке на Босфоре. Командующим операцией был назначен вице-адмирал Н. В. Копытов. В состав эскадры вошли шесть броненосцев Черноморского флота, крейсер «Память Меркурия», прочие мелкие суда. Командиром десантного отряда назначался генерал В. фон Шток. В войска первого эшелона вошли тридцать четыре тысячи солдат при 64 полевых и 48 тяжелых орудиях.

Выход эскадры в море был замаскирован под учения на Кавказе. Вторжение в проливы было отменено в самый последний момент. В 1902 году состоялась стратегическая игра по теме Босфорской операции. Изменение планов конца девятнадцатого столетия: сто шестьдесят тысяч человек, в том числе девяносто четыре тысячи штыков и сабель в первом эшелоне. Эти войска должны были быть переброшены через Черное море за шестнадцать суток^[206].

Дело русского удара по Босфору облегчалось тем, что с 1879 по 1910 год в состав турецкого флота не поступило ни одного крупного корабля, а прочие корабли вообще не появлялись в Черном море и почти не выходили в Средиземноморье, крейсируя во внутреннем Мраморном море. Только во время 1-й Балканской войны 1912 года турецкие корабли выходили в воды Черного моря, чтобы наносить удары по приморскому флангу болгарских войск, штурмовавших Чаталджинские позиции – последний укрепленный рубеж турок перед Стамбулом.

Действительно, лишь в 1910 году турки купили в Германии два устаревших броненосца – «Торгут-Рейс» и «Хайреддин Барбаросса». Понятно, что окончательный захват проливов вообще не был возможен без участия великих европейских держав. Однако русские моряки готовились к тому, чтобы захватить турецкую столицу одним ударом и тем самым облегчить задачу своей дипломатии: торговаться при результативном выигрыше всегда выгоднее, нежели лить воду из пустого в порожнее в проигрышном положении.

Впрочем, к началу десятых годов XX века силового решения уже не могло быть. Российская империя была слишком ослаблена поражением в русско-японской войне и последствиями революции. Кроме того, правительство П. А. Столыпина проводило тяжелейшие реформы по капиталистической модернизации страны. Нельзя не сказать и об уже явно обозначившейся зависимости русской дипломатии от французского капитала после 1905 года. Так что русская сторона рассчитывала разрешить этот вопрос дипломатическим путем, опираясь на союз с Францией и соглашения с Великобританией, забывая о том, что западным державам не нужна Средиземноморская Россия. Но ключ к решению проблемы так или иначе находился в Лондоне.

Известно, что в 1907 году, по окончании первой смуты, император Николай II поставил перед своим правительством задачу одновременного возрождения армии и флота, причем последнему даже отдавалось предпочтение. Император желал иметь третий флот в мире после Великобритании и Германии, а потому русские кораблестроительные программы 1909-1915 годов были рассчитаны как раз на достижение этой цели. Подразумевалось, что окончательной датой будет 1930 год.

Однако вопрос о приоритете распределения кораблей по театрам остался в руках морского ведомства, которое, как уже сказано, высказалось за Балтику. Поэтому перед началом мировой войны задача проведения Босфорской операции, от которой временно отказались после неудачной войны с Японией в 1904-1905 годах, не была поставлена перед Черноморским флотом, и подготовка в мирное время была заброшена. Таким образом, хотя обеспечение русских сообщений со своими союзниками через проливы являлось задачей первостепенной важности для Российской империи, с открытием военных действий ничего не было сделано.

Нельзя не отметить, что моряки все-таки старались не забывать о своих обязанностях. Так, в 1908 году были проведены десантные маневры войск Одесского военного округа, на которых отрабатывалось взаимодействие с Черноморским флотом. В 1913 году там же провели большие маневры с последующей высадкой десанта в Одессе, Севастополе и Батуми. Кроме того, взаимодействие сухопутных подразделений и моряков отрабатывалось ежегодно^[207].

Невозможность провода в Черное море закупленных за границей кораблей вынуждала русское правительство полагаться на возможности русских кораблестроительных заводов Николаева и Херсона. Но приоритет был отдан Балтийскому морю. Тем не менее если русский Балтийский флот в любом случае долгое время оставался слабее германского, то следовало позаботиться о том, чтобы получить решающий перевес над вероятным противником хотя бы на одном морском театре военных действий. Но как раз об этом и не подумали, а потому в 1914 году русские морские силы оказались слабее противника на всех морях.

Отчасти такое положение объясняется тем обстоятельством, что русский Генеральный штаб предполагал скорое окончание Большой европейской войны. С этой точки зрения позиция Ставки Верховного Главнокомандования в годы Первой мировой войны: «Путь в Константинополь лежит через Берлин», действительно была правильной и несомненной. Однако никогда еще мирные договоры не опирались всецело только на одну дипломатию: для подкрепления своих притязаний всегда, во все времена, так или иначе, требовалась демонстрация силы.

В то же время Константинополь всегда оставался предметом территориального вожделения Российской империи. Русские военные круги планировали захват Босфора в ноябре 1912 года, когда в ходе Первой Балканской войны турки были разгромлены армиями стран антитурецкой коалиции и откатывались к Адрианополю (Эдирне). Однако не хватало судов для десанта, не поддержали союзники, наконец, болгары так и не сумели прорваться за Чаталджинские позиции, что служило основным предлогом для русского вмешательства. Тогда в Морском Генеральном штабе рассчитывали, что если удастся найти предлог для занятия входа в Босфор, то можно будет остаться там навсегда^[208]. Тем самым решалась первая проблема проливов для нашей страны – безопасность протяженного черноморского побережья.

Но главная цель Российской империи, вытекавшая из международной обстановки, в те времена была удержать Черноморские проливы от захвата какой-либо третьей страной, что на практике означало бы переход контроля над проливами в руки какой-нибудь великой державы, наверняка враждебной России. Эта опасность была реальной, так как англо-французы активно настаивали на придании Константинополю статуса «свободного города», что передавало турецкую столицу под международный контроль, а в вопросе о проливах европейцы всегда выступали против Российской империи единым фронтом. Англичан же более всего заботил морской транзит через Суэцкий канал, которому не могли угрожать средиземноморские державы, но такая угроза в перспективе была под силу лишь России. Неудивительно, что в ноябре 1912 года, когда болгары штурмовали Чаталджинские позиции, в Дарданеллах была сосредоточена британская эскадра, по своим силам превосходившая русский Черноморский флот.

Османская империя в начале двадцатого столетия дряхлела не по дням, а по минутам, а потому ее целостность поддерживалась лишь англо-французами, к которым вскоре присоединились и немцы. После Боснийского кризиса 1909 года, в ходе которого Австро-Венгрия аннексировала ранее принадлежавшие Турции Боснию и Герцеговину, турецкий султан стал проводить политику, направленную на сближение с Россией. Однако союзники и противники Российской империи не позволили такому политическому курсу продержаться необходимое время.

Именно по настоянию англичан был перевооружен и заново укреплен Босфор (не Дарданеллы!), а также стал укрепляться турецкий флот, до того находившийся в исключительно плачевном состоянии. В данной политике англичан поддержали немцы: выше было указано, что в Германии турки купили два устаревших броненосца, и в то же время на британских верфях приступили к строительству для Османской империи двух современных дредноутов, которых на данном морском театре военных действий не было еще и у России. Отечественный исследователь говорит по этому поводу: «В результате совместных усилий Англии, Германии и Франции, снабжавших Турцию средствами, Россия оказалась перед угрозой потерять свое многолетнее господство на Черном море. А без этого господства приходилось расставаться не только с мечтою о Царьграде, но и со значительной долей влияния на Балканском полуострове. И даже, более того – мощные турецкие линкоры держали бы под своим прицелом важнейшие экономические центры России, угрожали бы Кавказу»^[209].

Между тем еще Наполеон говорил, что как только Россия «распространит свое господство и на Константинополь, турки не удержатся ни в Малой Азии, ни в Сирии, ни в Египте». Такое развитие международных отношений не было выгодно Европе, ибо усиление России всегда означало и означает умаление мощи Запада. Посему «основной целью царской дипломатии в то время было изменение режима проливов таким образом, чтобы сделать возможным пропуск через Босфор и Дарданеллы военных судов Черноморского флота. О планах захвата проливов всерьез говорить не приходится. Все рассуждения на эту тему оставались в области теории, так как не были подкреплены материальными и военными ресурсами»^[210].

После русско-японской войны разработкой плана конфликта с Турцией, предусматривавшего Босфорскую операцию, занимались только моряки, при активной поддержке Министерства иностранных дел. Основой плана являлось повышение боеспособности Черноморского флота, так как незадолго до июля 1914 года турецкое правительство заказало в Великобритании два дредноута, с вступлением в строй которых превосходство в случае военного конфликта на Черном море переходило к Турции. Поэтому в 1911 году в Николаеве спешно закладываются сразу три линейных корабля: запаздывающий характер строительства позволял вероятному противнику рассчитывать на успех в удобное для него время. То есть вероятный враг, подзуживаемый немцами и англичанами, получал инициативу действий вплоть до вступления в строй русских дредноутов. Кроме того, турецкие корабли в бою один на один по своему артиллерийскому вооружению должны были быть сильнее русских линкоров.

В октябре 1913 года русские узнали о готовящейся в Стамбул германской миссии генерала Лимана фон Сандерса. Согласно германо-турецким договоренностям, немецкие офицеры получали высшие командные посты в турецкой армии и приступали к ее реорганизации. Действительно, победа младотурецкой революции означала сближение с Великобританией, так как кайзер Вильгельм II всегда поддерживал султана Абдул-Хамида. Вдобавок в деле аннексии Австро-Венгрией турецких провинций Боснии и Герцеговины в 1909 году немцы также оказались на стороне своего континентального союзника.

Казалось бы, что охлаждение отношений между Германией и младотурецкой Турцией неизбежны. Но на деле вышло не так. Как пишет А. С. Силин, «падение в Турции престижа Германии носило быстропреходящий характер. В верхушечных кругах младотурок сохранилась компактная и очень влиятельная группа сторонников прогерманского курса. Ее составляли генералы и высшие офицеры, занявшие после революции руководящей должности в военном и морском министерствах, в Генеральном штабе, в самой армии, а также на дипломатической службе»^[211].

Тем самым фактически Германия приобретала контроль над турецкой столицей, а, значит, и как минимум над Босфором. Как известно, дипломатические усилия России в вопросе о миссии Лимана фон Сандерса успехом не увенчались: немцы ссылались на то, что реорганизацией турецкого флота занималась Великобритания, чья военно-морская миссия во главе с адмиралом Лимпусом также находилась в Стамбуле. Действительно, англичане рьяно модернизировали турецкие военно-морские силы, вплоть до того, что, как уже говорилось выше, два дредноута, с вводом в строй которых Турция получала господство в Черном море, строились для турецкой стороны именно на британских верфях.

События в Турции заставляли русские власти задуматься над этим вопросом. В феврале 1914 года по инициативе министра иностранных дел С. Д. Сазонова было созвано совещание по вопросу о проливах. В совещании приняли участие военный и морской министры, главы сухопутного и морского генеральных штабов. Как заявили моряки, единственной возможностью обладания для России зоной проливов может стать их своевременное занятие до того, как Босфор и Дарданеллы окажутся в сфере действий армий каких-либо других государств. Моряки и Сазонов разделяли мнение, что в случае Большой европейской войны великие державы Европы, как союзники, так и противники, никогда не отдадут России проливов, если только над ними уже не будет развеваться русский флаг.

Тем не менее дело надо было делать уже теперь. Ведь в случае усиления турецкого флота дредноутами огромное количество русских городов и промышленных объектов, расположенных на побережье, оказывалось под угрозой. В июне 1914 года Государственная дума и Государственный совет утвердили «Программу усиления Черноморского флота», хотя уже с 1911 года на Черном море спешно строили три дредноута типа «Севастополь», призванных стать главной ударной силой русского флота на черноморском театре военных действий, а также новейшие эскадренные миноносцы, легкие крейсера и подводные лодки. Однако, согласно намеченным и воплощаемым в жизнь планам военно-морского строительства, русские линейные корабли могли вступить в строй лишь в 1915 году, а потому в 1914 году противник получал шанс на обладание морем.

Несмотря на то что турецкие дредноуты не были готовы к началу военных действий и англичане задержали их вступление в строй, впоследствии включив в состав своего флота, 29 июля (через десять дней после начала войны) в Стамбул прибыли германские крейсера «Гебен» и «Бреслау» контр-адмирала В. фон Сушона. Тем самым русское превосходство на Черном море было временно сведено на нет, и англичане, и немцы могли уже не бояться русского десанта на Константинополь, вплоть до вступления в строй новейших русских дредноутов.

Эпопея «Гебена» и «Бреслау» имеет характерную историю. Эти корабли к началу войны оказались в Средиземном море. 22 июля они обстреляли французские порты в Алжире Филиппвиль и Бона, после чего ушли на восток. Согласно предварительным договоренностям, французский флот охранял коммуникации в западной части Средиземноморья, а англичане – в восточной. Однако формально Великобритания и Германия еще не находились в состоянии войны друг с другом: англичане выжидали ответа на свой ультиматум в отношении нарушения бельгийского нейтралитета. Любому было ясно, что ответа не будет, но британцы желали соблюсти все формальности.

Командование английскими морскими силами в Средиземноморье в день ультиматума Великобритании немцам по поводу нарушения бельгийского нейтралитета вполне могло пустить германские корабли на дно. Срок ультиматума истекал в полночь 22 июля, и весь день британские линкоры «Индомитейбл» и «Индефатигейбл» эскадры адмирала Милна шли за немцами, а лондонский кабинет боялся спровоцировать войну, хотя фактически все было решено, и те же немцы не побоялись попрать международные договоры ради получения преимущества.

Ночью 22 числа «Гебен» ушел, а через два дня его обнаружили в итальянской Мессине. 24 июля немцы подошли к Дарданеллам, когда, само собой разумеется, союзники ловили их у берегов Сицилии. И 26-го числа фактический глава Турции – лидер правящего младотурецкого триумвирата Энвер-паша – дал разрешение на вход германских кораблей в Дарданеллы.

Быстроходный и мощный линейный крейсер «Гебен», в условиях, когда русские черноморские линкоры еще не вступили в строй, совершенно изменил соотношение сил на Черном море не в пользу русских. Мало того что приход германских кораблей на берега Босфора окончательно подтолкнул младотурецкое правительство к вступлению в войну, но он практически передал Черное море во владение флота Центральных держав. Также, как справедливо отмечает исследователь, «с прибытием этих кораблей и нескольких тысяч германских моряков и военных техников в Константинополь, германское посольство и военная миссия в Константинополе получили материальную силу, опираясь на которую они вскоре подчинили себе весь правительственный аппарат Турции»^[212].

Конечно, линейный крейсер «Гебен» не мог в одиночку противостоять бригаде русских устаревших линейных кораблей (пять броненосцев), но зато и русские теперь не могли свободно осуществить десант на берега Босфора. Дело в том, что «Гебен» мог на равных драться сразу с тремя русскими старыми линкорами. В то же время его превосходство в скорости (28 узлов против 16-17 у русских кораблей) давало немцам возможность свободы действий и диктовки дистанции в бою. Соответственно русские не могли ни разделиться, чтобы перекрыть операционные линии врага; ни действовать частью сил, чтобы дать отдых некоторым экипажам; ни принудить неприятеля к решительному бою, чтобы реализовать свое преимущество в артиллерийском огне бригады линкоров.

Следовательно, русские, вплоть до вступления в строй новейших линкоров, не могли надеяться на успешное проведение Босфорской операции, ибо наличных сил Черноморского флота явно не хватало, чтобы обеспечить и операцию против Босфора, и снабжение десантных войск. Надо было ждать окончания строительства новейших линейных кораблей, каждый из которых должен был быть сильнее «Гебена». Готовность русских линейных кораблей на 1 декабря 1914 года:

– «Императрица Мария»: 75,9 %,

– «Император Александр III»: 71,7 %,

– «Императрица Екатерина Великая»: 66,2 %.

Также строились пять новейших эскадренных миноносцев и четыре подводные лодки (готовность всех кораблей – не менее 80 %). Но в 1914 году русские так или иначе не имели шанса на успех удара по Босфору, даже если бы и пожелали нанести такой удар. Такое положение вещей прежде всего было выгодно западным союзникам Российской империи по Антанте. Недаром существует точка зрения, что британцы нарочно пропустили в Турцию немецкие корабли «Гебен» и «Бреслау», чтобы не позволить русским овладеть проливами до полной победы над Германией, ведь только британцы справедливо определили протяженность войны в несколько лет с самого начала конфликта.

Итак, во многом создавшееся положение вещей на черноморском театре военных действий образовалось по вине союзников. Англичане, питавшие надежды на удержание Турции в позиции нейтралитета, «упустили» немецкие крейсера, которые успешно проскользнули по Средиземному морю мимо сильных британских эскадр. Мало того, англичане в категорическом тоне потребовали от русских отказаться от идеи превентивного удара по Стамбулу и проливам (то есть когда Турция еще не вступила в войну, но уже приняла «Гебен» и «Бреслау»), который выдвинули в русском морском министерстве.

Командующий Черноморским флотом адмирал А. А. Эбергард настаивал на том, чтобы всем флотом ударить по Босфору и уничтожить германские крейсера, пусть даже и «разменяв» на них устаревшие русские броненосцы додредноутной постройки. Однако шедшее на поводу у союзников правительство и прежде всего Ставка Верховного Главнокомандования, которой был подчинен Черноморский флот, прямо запретили адмиралу превентивный удар по Турции^[213]. Ясно, что в 1916 году А. А. Эбергард будет обвинен в неумении и смещен со своего поста (заменен А. В. Колчаком).

Поразительно, но факт: британцы были чрезвычайно недовольны тем, что Россия объявила войну Турции после того, как германо-турецкий флот 18 сентября без объявления войны обстрелял русские черноморские порты и отправил на дно несколько русских кораблей. Неизвестно, чем руководствовались англичане, рассчитывая на свое влияние в Турции, но факт, что русские на длительное время потеряли господство на Черном море, которое теперь стало оспариваемым, несомненен.

В то же время англичане сами упустили шанс привлечь Османскую империю на сторону Антанты. Так, британское правительство не пожелало заключить союз с младотурками, которые сами просили об этом в 1911 году. Интересно, что это предложение было отклонено по настоянию У. Черчилля, не желавшего связывать свою страну союзом со столь слабой державой, каковой была Турция. Ставка англичан на консерваторов – сторонников султаната – привела к тому, что младотурецкое правительство окончательно склонилось на сторону Германии, которая поспешила воспользоваться сверхблагоприятной ситуацией^[214].

Честно говоря, можно было бы и не совещаться с союзниками по этому вопросу. Достаточно напомнить, что русские даже не были проинформированы союзниками о подготовке и начале Дарданелльской операции, которая проходила в 1915 году. А ведь в планировании этой операции участвовали не только англичане, но и французы. Казалось бы, наши верные союзники!

Политика «двойных стандартов» отчетливо выявила себя, и потому удивительно, как могла русская Ставка по-прежнему идти у союзников на поводу, замышляя широкомасштабную операцию в Карпатах. Но и русская Ставка Верховного Главнокомандования в первый период Первой мировой войны в достаточной степени не могла оценить важности плана по овладению проливами. Несмотря на то что император Николай II неоднократно поднимал эту проблему перед военными кругами, от удара по Босфору неизменно отказывались. Ставка в 1914 году категорически отказывалась обсуждать вопрос о захвате проливов, причем генерал-квартирмейстер генерал Ю. Н. Данилов полагал даже, что удар по Босфору и Дарданеллам можно предпринять только вместе с союзниками.

Ситуация усугублялась и личной неприязнью между активным сторонником удара по проливам министром иностранных дел С. Д. Сазоновым и Верховным Главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем. Великий князь вообще старался отставить МИД от проблемы проливов. Поэтому Ставка, номинально согласившись на формирование десантного корпуса (5-го Кавказского), предназначенного для возможного удара по Босфору, заведомо предполагала использовать его в Карпатах. Об этом после войны откровенно сообщил сам Ю. Н. Данилов: «Конечно, не с одним корпусом надлежало бы приступить ко взятию проливов, почему истинной целью передвижения корпуса с Кавказа было, в сущности, стремление иметь под рукой новые войска для усиления Галичского фронта, куда этот корпус и был в конечном счете направлен. Но попутно, находясь на северном побережье Черного моря и усиленно симулируя подготовку к десанту, войска этого корпуса могли создать иллюзию направления их на Босфор и тем служить для целей демонстрации». И все это происходило в тот момент, когда англичане штурмовали Дарданеллы! Как впоследствии с негодованием писал А. А. Керсновский, «величайший грех был совершен весною 1915 года, когда Ставка отказалась от овладения Константинополем, предпочтя ему Дрыщув и погубив без всякой пользы десантные войска на Сане и Днестре. Вывод из строя Турции предотвратил бы удушение России. Овладение Царьградом свело бы на нет ту деморализацию, которая охватила все слои общества к осени, как следствие катастрофического, непродуманного и неорганизованного отступления, проведенного Ставкой под знаком “Ни шагу назад!”…Ключ к выигрышу войны находился на Босфоре. Государь настаивал на спасительной для России десантной операции, но, добровольно уступив свою власть над армией слепорожденным военачальникам, не был ими понят»^[215].

Действительно, именно через Турцию союзники имели возможность непосредственного и надежного морского сношения с Российской империей. Вступление османов в мировую войну на стороне Германии отрезало Россию от англо-французов, а потому следовало бы разбить эти оковы, пока они еще не стали неподдающимися. Вторжение русских армий зимой 1915 года в Карпаты и Восточную Пруссию вывело из строя более миллиона солдат и офицеров. Результат – апрельское контрнаступление немцев на Восточном фронте и отход русских войск в глубь страны с тяжелыми поражениями. Удар по туркам, армия которых еще не была должным образом перевооружена, а сама Турция – отрезана от Германии сражающейся Сербией, был бы не только более логичной альтернативой, но и тем шагом, что становился победоносным для монархии и поражением – для русской революции.

Но все это следовало предпринимать в начале 1915 года, пока еще русские с трудом сохраняли за собой наступательную инициативу, а англичане готовились к вторжению в Дарданеллы. Как считает С.Б. Переслегин, «…имелись все предпосылки для разгрома Турции в 1915 году. Для этого было достаточно перейти к обороне на русско-германском фронте (что России все равно пришлось сделать), сконцентрировать усилия на Кавказе и, воспользовавшись преобладанием на Черном море (после вступления в строй русских дредноутов “Императрица Мария” и “Императрица Екатерина”), начать в координации с англичанами нажим на Босфор. Разумеется, и англичане должны были отказаться от плана, в соответствии с которым армия делала одно, а флот другое, и сконцентрировать против Турции достаточные силы»^[216].

В результате удар по Черноморским проливам нанесли англичане. Но как раз великий князь Николай Николаевич с формальной точки зрения привлек к делу удара по Дарданеллам наших союзников. Когда в декабре 1914 года 3-я турецкая армия двинулась на русский Кавказ, где русские войска были существенно ослаблены переброской двух Кавказских армейских корпусов (2-го и 3-го) на германский фронт, русский Верховный Главнокомандующий 18 декабря попросил англо-французов помочь отвлекающим ударом на Дарданеллы. Оказывается, дело было не в помощи Кавказской армии.

В феврале 1915 года, когда турки уже были отброшены в ходе Сарыкамышской оборонительной операции конца декабря 1914 года, великий князь Николай Николаевич писал лорду Г. Китченеру: «Десантная операция русских войск – наиболее действенная помощь союзному флоту после форсирования Дарданелл – невозможна, так как она потребовала бы отвлечения с главного театра военных действий не менее двух армейских корпусов». Как видно, русская Ставка не могла выделить для захвата той единственной цели, ради которой России вообще стоило участвовать в мировой войне, даже двух корпусов – восьмидесяти тысяч штыков из трехмиллионной армии, дравшейся против Германии и Австро-Венгрии. Характерно даже, что и сама-то просьба о помощи последовала в тот самый день, когда доблестными войсками Кавказской армии турецкие корпуса с громадными потерями были отброшены от Сарыкамыша, и русские двинулись вперед.

Это обращение позволило англо-французам обратить свое внимание на Ближний Восток и, главное, в район проливов. Задуманная первым лордом британского адмиралтейства У. Черчиллем Дарданелльская операция (с 6 февраля) не увенчалась успехом только вследствие ошибок английского командования и нехватки сил. Иначе чей флаг развевался бы над проливами, и что в таком случае получили бы русские?

В то же время, когда англичане предложили русским также послать отряд для удара по проливам, великий князь Николай Николаевич согласился выделить для этого один-единственный отборный пехотный полк, одну полевую батарею и казачью полусотню. Это – блестящая характеристика отношения русской Ставки к проблеме Черноморских проливов в военно-политическом отношении.

В Ставке полагали, что русский десант на Босфор не может привести к успеху. Генерал Ю. Н. Данилов впоследствии писал: «Великий князь и Ставка твердо стояли на том, что операция по овладению проливами мыслима лишь в виде отдельной экспедиции, после достижения решительного успеха над Германией, и что она потребует, для своей же безопасности, 8-10 свободных корпусов. Ранее же достижения решительного успеха над Германией, выделение такого большого количества корпусов, даже в случае заключения сепаратного мира с Австрией, русской Ставке представлялось совершенно невозможным». Непонятно, чего здесь больше – глупости или лукавства, ибо писались эти строки уже далеко после войны.

Цель русского удара по Босфору заключалась в том, чтобы получить контроль над выходом из проливов в Черное море. Иначе говоря, закрепление русских войск у устья Босфора. Генерал же Данилов подразумевает здесь отдельную операцию по занятию проливов вообще (предполагается, всего малоазиатского перешейка, разделяющего Европу и Азию в точке – Константинополе). При чем здесь столь широкомасштабная операция, если русский десант должен был преследовать чрезвычайно ограниченную цель, в результате которой «Гебен» не смог бы выйти в Черное море?

Во-вторых, цифра в восемь-десять корпусов заведомо завышена. Напомним, что зимой 1915 года на Кавказе в ходе Сарыкамышской оборонительной операции была совершенно уничтожена 3-я турецкая армия, англичане готовились штурмовать Дарданеллы, а немцы вплоть до вступления в войну Болгарии осенью 1915 года были вынуждены ввозить военные грузы в Турцию транзитом через нейтральную Румынию. Более того, численность 1-й и 2-й турецких армий, расположенных в районе проливов, исчислялась примерно в двести пятьдесят тысяч штыков и сабель далеко не самого сильного состава.

Даже если предположить, что подкреплений для разгромленной 3-й армии не будет, то и тогда минимально предлагаемые генералом Ю. Н. Даниловым восемь армейских корпусов – это более трехсот тысяч штыков. А ведь оставались еще и союзники, против которых следовало бы оборонять Дарданеллы. Для чего такая масса войск: ведь турки уступали русским как в качестве солдатского материала и командного состава, так и даже в техническом отношении.

Просто-напросто, оперируя заведомо неверными цифрами, штаб Ставки пытался представить, что захват Босфора вообще невозможен до того времени, как будет разбита Германия. Другое дело – возможности флота, в том числе транспортного. Когда осенью 1912 года, в ходе 1-й Балканской войны, возникла угроза захвата Стамбула болгарскими войсками, император распорядился подготовить пятитысячный десант для высадки в турецкой столице. Тут же выяснилось, что Черноморский флот не может единовременно перебросить даже и два пехотных полка. А вот те же англичане верили в свою счастливую звезду, не побоявшись весной 1915 года ударить по Дарданеллам всего-то сорокатысячной группировкой. И только грубые ошибки британского морского командования, наряду с несогласованностью действий между флотским и армейским руководством, позволили турецким частям удержать проливы за собой.

Положение не изменилось и после того, как пост Верховного Главнокомандующего занял сам император Николай II (август 1915 года), который, в отличие от ярого сухопутчика великого князя Николая Николаевича, всегда бережно относился к флоту. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев, который единолично управлял русской стратегией, также являлся противником удара по проливам, полагая, что в этой идее больше авантюризма, нежели здравого смысла. Поражение англо-французов в Дарданеллах только укрепляло это мнение: «Неудача Дарданелльской операции союзников укрепила недоверчивое отношение русского сухопутного командования к планам скорейшего овладения Босфором, о чем заговорили после заключения соглашения с союзниками. Алексеев считал Босфорскую операцию “затеей моряков”, которая только отвлечет войска и ослабит фронт. “Ключи от Константинополя лежат в Берлине”, – говорил он, давая понять, что успех в войне может быть достигнут только в результате операций на сухопутном фронте»^[217].

Генерал Алексеев считал, что десант должен быть силой не менее десяти дивизий, а снять с фронта пять армейских корпусов он не считал возможным. Также не хватало и транспортов, поэтому в 1916 году этот вопрос был закрыт. Отметим, что теперь речь идет не о восьми-десяти, а только о пяти корпусах. Но даже и эти войска Ставка не пожелала предоставить для выигрыша войны. Конечно, риск был велик, и операция вполне могла увенчаться поражением. Но ведь все эти корпуса в кампании 1916 года бесплодно сгорали в «ковельской мясорубке», бесплодно и бесперспективно штурмуя ковельский укрепленный район.

Под Ковелем в составе Особой армии во второй раз за войну была уничтожена русская гвардия, а также ряд других корпусов, число которых было существенно большим, нежели пять. В июле-сентябре армии Юго-Западного фронта понесли потери более высокие, нежели разгромленный в ходе первого этапа Брусиловского прорыва (май-июнь) противник. При этом захват Ковеля обескровленными русскими войсками имел куда меньшую стратегическую перспективу: развить наступление в глубь русской Польши в августе скорее всего не удалось бы, так как противник мог перебрасывать резервы с фронта севернее Полесья. А вот захват Константинополя, помимо своего морально-психологического значения, одним ударом ликвидировал изоляцию Российской империи от союзников и разрывал единство территориального пространства Центральных держав.

Не просто же так очень многие государственные и общественные деятели в России сомневались в том, что проливы по итогам войны вообще смогут стать русскими. Поэтому-то министр иностранных дел С. Д. Сазонов с первых дней войны с Османской империей и старался сделать все возможное, чтобы связать союзников письменными обязательствами по поводу проливов. Не было секретом, что англо-французы настаивали на совместном управлении Константинополем и режимом проливов в случае его падения в 1915 году. Именно поэтому в русском дипломатическом ведомстве с удовлетворением воспринимали вести о неудачах союзников в Дарданеллах: англичане не собирались позволить русским овладеть Черноморскими проливами, что дало бы Российской империи свободный доступ в Средиземное море.

0 некомпетентности военных «сухопутчиков» в данном вопросе говорит и то, что единственная стоящая цель войны для России – Царьград! – не только не был приоритетом военных действий, но в Ставке в принципе не ставился вопрос об ударе по Босфору. После же провала Дарданелльской операции англо-французов и переброски подготовленного для десанта 5-го Кавказского корпуса (двадцать семь тысяч штыков) генерала Истомина на австрийский фронт, где австро-германцы перешли в широкомасштабное наступление после Горлицкого прорыва, в русской Ставке вообще оставили вопрос об ударе по Босфору. Ученый пишет: «В дальнейшем, и до конца войны, идея о Босфоре не сходит с очереди, но в связи со все ухудшающимся положением на фронте, она откладывается и, в конечном счете, получает значение последней операции, долженствующей завершить войну на южном фронте… 1917-й год застает Черноморский флот в периоде усиленной подготовки к десантной операции на Босфор. Работа командования была ориентирована, главным образом, в этом направлении»^[218].

Для Российской империи обладание Черноморскими проливами было столь необходимо, что «Россия была готова удовлетворить все условия своих союзников за право присоединения проливов. Принятие правящими верхами России “максимальной программы” в отношении проливов было связано по крайней мере с тремя основными причинами: во-первых, к этому толкала исключительность исторической ситуации, созданной Мировой войной; во-вторых, нельзя было не воспользоваться разделом Турции, который предложили Великобритания и Франция, иначе в проливах могли оказаться сами союзники; в-третьих, с утверждением в проливах и с превращением Черного моря фактически во внутреннее море России, где мог бы базироваться ее “флот открытого моря”, были связаны широкие геополитические и геостратегические планы проведения в будущем активной мировой политики»^[219].

Тем не менее высшие военные деятели страны как будто бы не понимали этого. Во-первых, Генеральный штаб и его главный представитель генерал Ю. Н. Данилов требовали сосредоточения основных усилий против основного противника – Германии. Во-вторых, вера в возможности русского флота после русско-японской войны была существенно подорвана, и Ставка ни в коем разе не могла решиться на риск (а риск, безусловно, существовал) проведения десантной операции. Нельзя забывать, что главным флотом считался Балтийский флот, куда и шел основной поток офицерского состава (нехватка офицеров флота в связи с широкомасштабным военно-морским строительством прекрасно осознавалась руководителями вооруженных сил).

И все равно в отношении операции против Босфора Ставка подверглась давлению со стороны МИД. С. Д. Сазонов добивался занятия Константинополя, опасаясь, что союзники войдут туда первыми, и тогда неизвестно, как оно все повернется. Отказ Верховного Главнокомандующего привел к разрыву личных взаимоотношений между Сазоновым и великим князем Николаем Николаевичем, что отрицательно сказалось на координации военно-стратегических и внешнеполитических решений. Впрочем, в этом отношении ситуация не была исправлена вплоть до 1917 года, когда со своих высоких государственных постов уже были убраны и С. Д. Сазонов, и великий князь Николай Николаевич^[220].

Часть моряков также считала, что удар по Босфору неосуществим даже с чисто технической точки зрения. Так, русский разведчик в Турции в 1909-1913гг., один из инициаторов создания Морского Генерального штаба, А. Н. Щеглов, считал операцию по захвату Босфора самоубийственной^[221]. Но не все спешили отказаться от идеи штурма проливов. К этому подталкивала и военная слабость Турции, которая пережила не только младотурецкую революцию, но и тяжелые поражения итало-турецкой и 1-й Балканской войн.

Тот же адмирал А. А. Эбергард, командовавший Черноморским флотом, уже в июле 1914 года испрашивал разрешения на проведение превентивной Босфорской операции, не дожидаясь, пока Турция вступит в войну на стороне Германии. Получив сведения о переходе «Гебена» и «Бреслау» в Мраморное море и начале мобилизации в пока еще нейтральной Турции, А. А. Эбергард настаивал на немедленном ударе по Босфору, чтобы отправить на дно германские корабли, а заодно и взять под контроль Босфор, чтобы не допустить боевых действий в Черном море. Ведь ситуация обстояла максимально благоприятно: Босфор не имел укреплений и современной тяжелой артиллерии, турецкие войска были низкого качества, борьба с «Гебеном» в Мраморном море не оставляла немцам ни единого шанса на успех. Где бы смог укрыться германский крейсер, если бы с севера надвигалась русская Черноморская эскадра, а выход из Дарданелл в Средиземное море стерегли англичане?

Но в сентябре русская сторона была заинтересована в турецком нейтралитете. Поэтому МИД и Ставка ВГК настаивали на том, чтобы русский Черноморский флот ни в коем случае не столкнулся с германо-турецкими кораблями, для чего наиболее благоприятным вариантом вообще становился невыход русских линейных кораблей из Севастополя. Так как Черноморский флот был подчинен Ставке, то упрекать адмирала Эбергарда в бездействии было бы слишком несправедливо: командование ЧФ было связано распоряжениями Ставки в вышеуказанном ключе. После неоднократных обращений и отказов А. А. Эбергард, понимая, что главной задачей черноморцев является прорыв через проливы, стал проявлять нерешительность в оперативном управлении флотом, вследствие чего и был в середине 1916 года сменен А. В. Колчаком. Колчак и получил столь высокое назначение прежде всего во имя организации Босфорской операции, о чем он, в частности, рассказывал на допросе в 1920 году^[222].

Со своей стороны «сухопутчики» и впоследствии утверждали, что представления Генерального штаба о местонахождении «ключей от Босфора» в Берлине являлись правильными. Так, Б. М. Шапошников считал, что выводы Морского Генштаба о необходимости проведения операции против Босфора одновременно с наступлением на сухопутном фронте были неверными. При этом Борис Михайлович ссылается на неудачу Дарданелльской операции союзников и принципы военного искусства, которые велят не разбрасывать своих сил, а бить по главному противнику^[223].

Удары по Германии истощили Россию и в физическом и в морально-психологическом плане, что чрезвычайно способствовало победе революции в 1917 году и преждевременному выходу страны из войны. Что же касается Дарданелльской операции, то современные научные исследования показывают на три основные причины неудачи союзников:

1) нерешительные действия флота в первый период операции при проведении попытки прорыва в Мраморное море;

2) постоянная нехватка на дарданелльском ТВД вооруженных сил, связанная с закулисной борьбой в правительстве Великобритании. Этот фактор имел следствием то обстоятельство, что англичане никогда не имели свободных резервов для развития успеха;

3) недостаточная боевая подготовка экспедиционных войск, что дало туркам возможность иметь перевес в оборонительных боях и создать сравнительно мощные укрепления уже в ходе самой операции.

Что же касается превентивного удара, который предлагали русские моряки… Конечно, такой шаг был, безусловно, агрессивным актом. Но можно ли было рассчитывать на нейтралитет Турции или даже ее присоединение к Антанте? Отношение англичан к младотурецкому правительству однозначно отметает оба этих варианта.

Ведь даже в 1913 году, когда Россия в очередной раз призвала своих союзников единым фронтом выступить против усиления германского влияния в Стамбуле, англофранцузы не пожелали идти навстречу русским. А британская помощь туркам в отношении строительства турецких военно-морских сил лишь усилила Турцию в преддверии мировой борьбы. Причем основная масса усилий в войне с Османской империей естественным образом возлагалась на Россию.

Когда в дело вступают пушки, нужно помнить только о своих собственных интересах и сбережении крови своих собственных солдат. Между тем в России всегда слишком заботились о наших союзниках, прислушиваясь к их своекорыстным советам и забывая при этом о собственном народе. Разумеется, как того и следовало ожидать, Турция в середине октября вступила в войну на стороне Германии, и теперь русские могли пожать плоды английской политики в отношении России. Как будто бы опыта девятнадцатого века было недостаточно! Набеги германских крейсеров на российское побережье вызывали приступы гнева у Верховного Главнокомандующего, а между тем, следовало бы напомнить великому князю Николаю Николаевичу, что во многом по его вине русский флаг не утвердился на берегах Босфора и Дарданелл в начале войны.

Существует точка зрения, что младотурецкое правительство было втянуто немцами в войну. Так, И. Л. Бунич считает, что турки в принципе не горели желанием нападать на Россию. И тогда германский адмирал Сушон, объединив под своим руководством весь германо-турецкий флот, под предлогом проведения «учений» добился выхода в Черное море, чтобы спровоцировать войну обстрелом русского побережья, «чтобы ни Россия, ни Турция не могли бы пойти на попятную»^[224].

Действительно, Германия сделала все возможное, чтобы втянуть Турцию в войну, однако, вне сомнения, часть младотурецкого руководства во главе с Энвер-пашой, сочувствовала немецким планам и знала о намерениях Сушона. Да и то же сосредоточение сухопутных армий в ходе мобилизации в нейтральной стране – как оно вяжется с версией о самовольстве немцев в Черном море?

Переход превосходства на Черном море к германо-туркам после прибытия в Босфор линейного крейсера «Гебен» стал причиной «одиночества» Российской империи в войне. Как считают сами же немцы, в результате прорыва в Дарданеллы «Гебена» «удавка, наброшенная адмиралом Сушоном на горло России, была, в принципе, такой же, какую Великобритания набросила на горло Германии с самого начала конфликта, отрезав Германию от мировой торговли. Германия продержалась дольше, благодаря более здоровому организму, чем тот, который имела Россия»^[225].

Черноморские проливы – перспектива для России

Значение проливов не исчерпывалось одной только возможностью транспортного сношения России со своими союзниками, хотя уже одно это спасало Сербию от разгрома в 1915 году, удерживало Болгарию от вступления в войну, позволяло русской армии немедленно получать необходимую технику, оружие и боеприпасы от своих союзников. Ведь снабжение турецких армий, действовавших на Кавказе и Месопотамии, осуществлялось через Стамбул. Падение турецкой столицы означало немедленное естественное поражение турок на этих фронтах. И это не считая, что тем самым только одни русские высвобождали с Кавказского фронта до четверти миллиона превосходных штыков и сабель.

Кроме того, овладение проливами отрезало Германию от сырья Ближнего Востока, необходимого для ведения войны. Офицер-эмигрант А. С. Гершельман справедливо пишет: «С развитием военных действий, насущная потребность в обладании Константинополем и проливами, указанная Россией как одна из целей войны, становилась все более очевидной. Владея проливами, Россия не была бы оторвана от союзников, могущих пополнять недостаток русского военного снабжения и, что, пожалуй, не менее важно, заперев проливы, Россия осуществляла бы одну из важнейших задач второго периода войны – полную блокаду Германии с юга, которую с севера успешно завершила Англия»^[226].

Что касается последнего утверждения, оно не совсем верно. Англичане так и не сумели побудить нейтральную Швецию отказаться от поставок сырья в Германию. Более того, по сведениям адмирала Консетта, крупнейшие английские предприниматели почти всю войну продолжали через Швецию торговать с Германией. Прежде всего, топливными поставками (нефть) и продовольствием, позволившим немцам продержаться в 1916 году, когда в их руки попала Румыния.

На Балканах же англо-французские союзники опасались восстановления Балканского союза 1912 года, разгромившего Османскую империю, так как такой союз в условиях Первой мировой войны неизбежно оказывался бы под протекторатом Российской империи и, следовательно, приводил к русской гегемонии на Балканском полуострове. Именно поэтому союзники не особенно стремились удержать Болгарию в состоянии нейтралитета, так как любой болгаро-сербский конфликт разрывал Балканы на две коалиции. Этот союз «мог бы явиться для России орудием для дальнейшего продвижения к Константинополю и проливам, и преобладанию в Восточном Средиземноморье. Поэтому задача англо-французской дипломатии заключалась в том, чтобы связать вопрос о Константинополе и проливах, обещанных России мартовским соглашением 1915 года, с таким “решением” балканской проблемы, которое позволило бы ограничить территориальное расширение славянских государств и рост политического влияния России на Балканах. По этим соображениям они поддерживали неуступчивость Греции и Румынии, а также оказывали поддержку притязаниям Италии на южнославянские территории, прилегающие к левобережью Адриатики…»^[227].

А. А. Керсновский считает даже, что отказ от Босфорской десантной операции в годы войны в субъективном отношении явился следствием соответствующего профессионального воспитания высшего русского генералитета. «Причину этого ослепления надо видеть в том, что и Великий Князь Николай Николаевич, и генерал Данилов, подобно генералу Людендорфу – полководцы рационалистической формации. Это были ученики Мольтке – позитивисты, a priori отрицающие значение духовного элемента и считающиеся лишь с весомыми элементами. Им и в голову не может прийти соображение, что взятие Царьграда возбудит в обществе и всей стране такой подъем духа, что временная утрата Галиции, Курляндии и Литвы пройдет совершенно незамеченной, и Россия обретет неисчерпаемые силы для успешного продолжения войны. Не видели они и политических последствий этой величайшей победы Русской Истории»^[228].

Но даже и после 1915 года десант в Стамбул продолжал оставаться насущной, жизненно необходимой целью для Российской империи. Правда, ив 1916 году все свободные резервы пошли на Юго-Западный фронт, наступление которого после ошеломительных успехов мая-июня было остановлено австро-германцами под Ковелем. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев продолжал твердить о том, что в распоряжении Ставки нет свободного резерва в пять-шесть корпусов, необходимых для десантной операции.

Между тем, если не считать десятидневного сражения под Барановичами, севернее Полесья с апреля 1916 года и до самого конца бездействовали шесть армий в составе двух фронтов. Гвардейские корпуса бросались в бессмысленную «ковельскую мясорубку», а у генерала Алексеева не было пяти корпусов. А что же тогда отсиживалось в войсках шести армий двух фронтов почти весь год?

Десантная операция, при условии надлежащей ее подготовки и проведения, построенная на немалом риске и дерзости, была вполне реальна. Как говорит авторитетный исследователь данной проблемы, «Константинополь был основным коммуникационным центром и наиболее уязвимой точкой Турции. Здесь встречался грузопоток из Европы (боеприпасы и другая продукция промышленности) и из Азии (уголь и продовольствие из Анатолии). Если учесть, что две единственные в Турции фабрики по производству боеприпасов находились под Константинополем, а сама страна полностью зависела от немецкой помощи и ее столица – все больше и больше от поставок продовольствия с Балкан, ввиду плохих коммуникаций, массового призыва анатолийского крестьянства в армию и геноцида армян в 1915 году, то можно с полным основанием говорить о том, что судьба двух коалиций во многом решалась здесь, а ключом к проливам становилось слабейшее из звеньев Четверного союза – Болгария»^[229]. Таким образом, превентивный удар русских по проливам (или, на худой конец, десантная операция на грани риска в первые месяцы войны, пока еще не был укреплен Босфор) сокращал время войны как минимум на два года. Позиция русской Ставки и поведение англичан, как будто бы в насмешку именовавшихся нашими «союзниками», не позволили этому совершиться, чем был подготовлен развал России в результате Великой русской революции 1917 года.

И еще. Занятие Царьграда позволило бы русской верховной власти получить огромный кредит доверия внутри империи. На этом активе можно было бы долго оправдывать пассив в виде военных поражений 1915 года или человеческих «гекатомб» года 1916-го. Одним ударом фактически достигалась цель всей мировой войны для Российской империи, после чего можно было легко утверждать, что теперь надо драться за удержание завоеванного.

Следование в фарватере союзной политики подвело и на этот раз. Но что говорить: на самом высоком уровне вопрос об обнародовании результатов секретных соглашений между союзниками о проливах был поднят только премьер-министром Б. В. Штюрмером в докладе царю 21 августа 1916 года, да и то в связи с польским вопросом. Штюрмер указал, что, прежде чем предоставлять автономию Польше, необходимо обнародовать то положение, что по итогам войны Константинополь будет принадлежать Российской империи. Премьер говорил: «Мне казалось бы возможным ныне же объявить России и Европе о состоявшемся договоре с нашими союзниками – Францией и Англией – об уступке России Константинополя, проливов и береговых полос. Впечатление, которое произведет в России осуществление исторических заветов, будет огромное».

Значение Царьграда-Константинополя в народном сознании, которое необходимо было подвигнуть к войне и идеологически обосновать участие страны в мировой бойне, приобретало важнейший резонанс. «Из утраты интереса к обладанию Константинополем вытекал важный вывод: Россия оказалась вовлеченной в полномасштабную войну, требующую привлечения всех ее ресурсов, не имея подлинной, воодушевляющей народ общенациональной цели. Эта ситуация была бы, возможно, терпимой в случае скоротечности войны, но напряжение нескольких лет и потери, исчисляемые миллионами человеческих жизней, делали сомнительной моральную обоснованность жертв»^[230]. Но все было не так просто.

Наши «верные» союзники, французы, вообще были категорически против русского присутствия в проливах. И только искусный нажим со стороны российского МИДа позволил решить дело. Согласно русско-британской конвенции от 12 марта 1915 года, Российской империи гарантировалась передача Константинополя с прилегающими территориями:

1) западное побережье Босфора и Мраморного моря;

2) Галлиполийский полуостров;

3) Южная Фракия по линии Энос-Мидия;

4) восточное побережье Босфора и Мраморного моря до Измитского залива;

5) все острова Мраморного моря, а также острова Имброс и Тенедос в Эгейском море.

10 апреля к конвенции присоединилась Франция. Наверное, не надо говорить, что практически вся остальная Турция, за исключением Малой Азии, доставалась союзникам. И это не говоря уже о прочих экспансионистских замыслах англо-французов. Согласно договоренностям, Россия получала проливы (да еще, быть может, австрийскую Галицию и, не исключено, германскую Восточную Пруссию). Зачем России были нужны националистически настроенная Галиция и уж тем более совершенно чуждая Восточная Пруссия – неизвестно. Почему-то дипломатические заветы прусского короля Фридриха II Великого – «хватай больше, потом будет что отдавать», продолжали оставаться в качестве руководящей линии внешнеполитических устремлений.

А что же должны были получить союзники России?

Великобритания: часть африканских колоний Германии, распространение британской сферы влияния на нефтяные месторождения Персидского залива, Месопотамию с Багдадом, большую часть Аравийского полуострова, порты Хайфа и Акка в Палестине.

Франция: Эльзас-Лотарингию, продвижение франко-германской границы к Рейну, часть африканских колоний Германии, Сирию, Ливан, Малую Армению, Киликию, значительную часть Курдистана, часть Восточной Анатолии, часть Аравии, Мосул.

Так что кто-кто, а англо-французы себя не обидели! Персидский залив – вообще стратегически и геополитически важнейшая территория, что подтверждают события наших дней в Ираке. Однако даже и теперь союзники продолжали ставить всяческие препоны русским. Если при монархии этот фактор особенно явно не проявлялся, то после Февральской революции положение вещей сразу изменилось, несмотря на то, что Временное правительство поспешило признать все тайные и открытые договора царского режима. Как говорят современные исследователи, «секретное соглашение держав Тройственного согласия по Черноморским проливам явилось своего рода кульминацией, высшим достижением российской дипломатии и лично министра иностранных дел Сазонова на пути к осуществлению “исторической задачи” внешней политики России. В истории борьбы России за проливы оно формально фиксировало такое решение проблемы “ключа от южных ворот империи”, которое не было достигнуто в самом благоприятном для нее Ункяр-Искелесийском договоре 1833 г.»^[231].

Но кто же больше выиграл? Ведь это соглашение, бесспорно, способствовало упрочению антигерманской коалиции, так как теперь Российская империя в любом случае должна была вести войну до победного конца, невзирая ни на какие изменения обстановки. Иначе говоря, о сепаратном мире, в случае безысходности продолжения войны, отныне не могло быть и речи. В противном случае проливы оставались бы для России недосягаемыми.

В результате вопрос о Черноморских проливах стал для союзников постоянным и чрезвычайно эффективным рычагом давления на русскую сторону посредством шантажа: «Пойдя на заключение с Россией соглашения о проливах, Англия и Франция обеспечили участие русской армии в войне против Германии до победного конца, и приобрели действенное средство дипломатического воздействия на царское правительство. Это соглашение предрешило вопрос о дальнейшем разделе Оттоманской империи… Характерно, что каждый раз, когда французским правящим кругам необходимо было добиться от русского правительства выполнения их определенных пожеланий, они напоминали ему о Константинополе и проливах, используя это в качестве рычага давления на Россию»^[232].

То есть русские теперь вынуждены были соглашаться на любые территориальные претензии англо-франко-итальянцев, лишь бы удержать за собой обещанные проливы. В течение всей войны англо-французы держали в рукаве эту «козырную карту». Д. Ллойд-Джордж, поддерживая британского министра иностранных дел Э. Грея в вопросе об уступке России Черноморских проливов, говорил: «Русские настолько стремятся овладеть Константинополем, что будут щедры в отношении уступок во всех прочих местах». Но стоило только социалистическому правительству 1917 года в России отказаться от территориальных претензий, как союзники тут же приветствовали подобную инициативу, нисколько не собираясь отказываться от собственных приращений: не говоря уже о колониях, французы вообще собирались установить новую границу с Германией по Рейну.

Об отношении союзников к новой, революционной, власти говорит следующий факт. Одному из лидеров Временного правительства и министру иностранных дел в его составе П. Н. Милюкову удалось договориться с новым Верховным Главнокомандующим генералом М. В. Алексеевым и Морским Генеральным штабом о проведении операции против Босфора. Дело сорвалось из-за транспортных неурядиц и настроений разлагавшихся в ходе революционного процесса войск. Тем не менее русский МИД попытался склонить турок к сепаратному миру, однако союзники заявили, что согласны на этот шаг лишь при условии отказа России от притязаний на проливы^[233]. Впрочем, генерал Алексеев еще при монархии даже соглашался на отказ от проливов во имя победы над Германией.

В свою очередь пришедшее к власти уже в июне социалистическое правительство А. Ф. Керенского поспешило объявить всему миру о том, что Россия будет продолжать войну до победного конца, отказавшись при этом от любых территориальных приобретений. То есть «без аннексий и контрибуций». «Заявление А. Ф. Керенского о бескорыстном продолжении войны чрезвычайно понравилось британским правящим кругам и общественности, чего он и добивался: в Англии в это время специально изучался и широко пропагандировался именно этот способ решения вопроса о проливах… Именно ему [Керенскому] было решено оказать поддержку, в отличие от Милюкова, об отставке которого союзники не сожалели. Западная дипломатия и пресса с радостью расценили выступление Керенского как отказ от русских притязаний на Константинополь и проливы при сохранении всех прочих соглашений (выделено. – Авт.). Интересно, что в конце марта 1917г. и французское, и английское правительства подтвердили действительность всех ранее заключенных с Россией соглашений. А тут появился шанс, ни на йоту не нарушая данного слова, избавиться от обязательств!»^[234]

Другое дело, что не только некоторые современники, но и даже сейчас ряд исследователей возмущается тем, что в 1917 году русская армия не желала воевать. Встает законный вопрос: а во имя чего должны были умирать русские крестьяне, если Временное правительство второго состава не давало крестьянству земли, а вдобавок и отказалось от аннексий и контрибуций? Выходит, что русские солдаты должны были умирать во имя тех выгод, что желали получить от войны союзники России, да разве что за удержание у власти в самой России отечественных капиталистов – тех самых денежных мешков, что неизмеримо обогатились в период Первой мировой войны, в отличие от массы простого населения.

Исходя из такой точки зрения, современная Россия должна была бы и до сих пор брать за границей деньги в долг, продавать энергетические ресурсы по дешевке и тут же переводить все эти деньги на зарубежные счета олигархов в оффшорных зонах. Не хватает только большой войны с кем-нибудь, чтобы население Российской Федерации, для вящей аналогии, могло еще и умирать за все это.

Но вернемся в 1914-1917 годы. То положение дел, при котором англо-французские союзники могли диктовать России свои условия, сложилось только потому, что проливы так и не испытали русского удара. Ведь будь Босфор захвачен в 1914-1916гг., как предлог для шантажа немедленно исчезал, а русская дипломатия могла более изощренно действовать на международных переговорах по поводу союзнических претензий. Здесь характерным примером может служить Япония, захватившая практически все тихоокеанские владения Германии при минимуме военных усилий вообще. И никакое недовольство Великобритании и Франции не смогло выбить этих островов из японских рук.

И именно поэтому англо-французы не соглашались на сепаратный мир с Турцией (как предлагали русские уже в 1915 году), так как только Черноморские проливы надежно обеспечивали активное участие Российской империи в войне и ее наступательную инициативу на германском фронте. «Реализация соглашения 1915 г. о проливах… определялась двумя главными условиями: полной победой над Германией и ее союзниками, и выполнением территориальных и иных пожеланий Великобритании и Франции, а затем и Италии после присоединения ее в 1916 году к этому соглашению»^[235].

Можно встретить утверждения, что проливы и Константинополь вовсе и не были необходимы Российской империи, в сущности, достигшей пика своего территориального расширения. Во многом, это действительно так. Надо только отметить, что дело не в присоединении проливов к России, а в установлении исключительно благоприятного режима проливов и, желательно, только одной Россией. Достичь этого в те времена возможно было только путем передачи данных территорий под юрисдикцию России. Даже только одного выхода из Босфора в Черное море: «Россия всегда нуждалась не в завоевании, а в обеспечении свободного выхода в проливы. В силу обстоятельств Россия, вопреки клише, не стремилась к единоличному контролю, ибо овладение Константинополем и его удержание были России всегда не под силу и потребовали бы такого напряжения усилий, которое сделало бы его бессмысленным. Соглашение 1915 года в разгар войны совершенно особый случай – должно же было быть что-то, компенсирующее страшные жертвы Восточного фронта. Однако такой цели, ради которой готовилась бы война, не было. При этом Англия, соглашаясь на фоне тревожных успехов австро-германского блока на обретение Россией проливов и Константинополя, потребовала взамен обязательство “довести войну до победоносного конца”, что исключало сепаратный мир с Германией и обеспечивало взаимное истощение и революции»^[236].

Иначе говоря, не будь соглашения о проливах, русские не согласились бы и на англофранцузские аннексии, которые были гораздо более лакомым куском неприятельского «пирога». В случае же отсутствия договоренностей наверняка нас ждало то, что было свойственно всему XIX столетию, когда благоприятные для Российской империи договора с Турцией рвались в клочки при малейшем нажиме со стороны Великобритании. Установление режима проливов международными соглашениями, конгрессом великих держав означало то же самое: постепенное вытеснение России из Средиземноморья.

Простое присоединение было куда надежнее. Нельзя забывать и экономический фактор: например, через Черноморские проливы проходило 37 % русского экспорта. С 1901 по 1910 год здесь было вывезено 87,2% всего экспорта пшеницы. Просто-напросто контролировавшая Гибралтар и Суэц Великобритания не горела желанием дать Российской империи выход в Средиземное море. Много ли уступала Англия испанцам и египтянам? Как известно, Суэцкий канал в 1956 году перешел к Египту только потому, что против интервенции западных держав выступил СССР. А Гибралтар и поныне в руках англичан.

То же самое ждало и русских, если только Черноморские проливы не закреплялись за Россией как неотъемлемая часть ее территории. Следовало пользоваться благоприятной ситуацией: пока существовал германский флот, Великобритания не могла чувствовать себя в безопасности. Вспомним, наконец, что, например, предложение о штурме Александретты союзными силами было отклонено французами, желавшими безраздельно контролировать Сирию. И. С. Даниленко справедливо отмечает: «…Англия всегда проводила политику, учитывая объективную логику мирно-военного движения исторического процесса, согласно которой мирные устремления государства рано или поздно сменяются на военные. Субъективная логика английской политики ближе к объективной логике исторического процесса. Это проявится и в ходе Первой мировой войны, на завершающем этапе которой Англия будет добиваться не только решительной победы над Германией, но и делать все возможное, чтобы Россия не вошла в клуб государств-победителей в этой войне. Если Россия вошла бы в этот клуб, то она имела бы все предпосылки стать самой мощной державой мира»^[237].

Наконец, раздел Турции после окончания Первой мировой войны отчетливо говорит, что если не ты, то другой: откажись Россия от проливов, и туда тотчас вошли бы англичане. Не окажись в Турции Мустафы Кемаля, то, как знать, не стояли бы в Босфоре британские флаги? Хотя, действительно, утверждение Российской империи в зоне проливов, так или иначе, предполагало утрату Турцией своего суверенитета: «По известным причинам раздел османского наследства произошел без российского участия, что, собственно, и спасло турецкое национальное ядро от поглощения его Россией, поскольку именно она претендовала на Константинополь, а следовательно, и на геополитический контроль над всей Малой Азией»^[238].

26 декабря 1914 года на русской мине подорвался и надолго вышел из строя «Гебен». Русский Черноморский флот, не дожидаясь ввода в строй новейших линейных кораблей «Императрица Мария» и «Императрица Екатерина II», получил превосходство на море. Но Ставка так и не решилась на производство Босфорской экспедиции, хотя союзники уже вскоре приступили к Дарданелльской операции. Мало того, русский флот вообще впервые появился близ Босфора только 15 марта 1915 года.

Только одна Дарданелльская операция и «отсиживание» союзников на Западе в 1915 году, пока австро-германцы крушили русских на востоке, должны были вновь поставить на первый план операцию против Босфора. Теперь это приобретало не только чисто военное, но уже и, на фоне начавшихся поражений, пропагандистское значение. Однако в Ставке вновь наметили нанесение очередного главного удара против германцев. Нежелание учиться даже на собственных ошибках, к сожалению, не характеризует с положительной стороны творцов русской стратегии периода Первой мировой войны. Справедливости ради надо заметить, что в стратегическом плане в 1914-1918 годах наиболее верно действовали лишь англичане и американцы, которые и выиграли больше всех.

Как свидетельствуют офицеры Кавказской армии, после успеха Эрзерумской и Трапезундской операций начала 1916 года у командующего Кавказской армией генерала Н. Н. Юденича зародился план движения на Царьград со стороны Малой Азии. Юденич понимал значение Царьграда и видел бездействие Черноморского флота в этом плане. Падение Эрзинджана стало первой вехой на этом пути. Весь 1916 год ушел на подготовку решительного наступления в Малой Азии через всю Турцию на Константинополь. Революция опрокинула и эти планы.

Была ли вообще возможна высадка сильного русского экспедиционного корпуса у Константинополя? Участники войны, ученые-моряки отвечают на этот вопрос положительно. Прежде всего, в кампании 1916 года русский Черноморский флот окончательно и твердо стал господствовать на Черном море. После падения Трапезунда на черноморском побережье у неприятеля, по сути, осталась только одна оборудованная гавань – Босфор. Да, была еще болгарская Варна и занятая румынская Констанца, но там базировались только подводные лодки.

Германо-турецкий флот был заперт в проливах русскими минными постановками у Босфора. Остается только вопрос о транспортах, перевозящих войска. Начальник военно-морского управления при Верховном Главнокомандующем А. И. Бубнов считает, что уже в 1916 году русский флот был готов ударить по Босфору с величайшей уверенностью в успехе. Бубнов пишет, что в 1916 году «мы уже имели транспортную флотилию, способную перебросить на неприятельское побережье в один прием целый армейский корпус усиленного состава, а впоследствии обеспечить снабжение и питание высаженной в два-три приема десантной армии силой до трех армейских корпусов со всеми их тыловыми учреждениями и службами»^[239].

М. А. Петров говорит о подготовке удара по Босфору в кампании 1917 года следующим образом: «Черноморский флот был готов выполнить перевозку десантного оккупационного корпуса. Его транспортная флотилия была способна поднять крупные соединения войск, а при напряжении всех средств – армию в составе четырех корпусов. Со вступлением в строй “Императрицы Марии” вопрос об обеспечении операции со стороны моря не возбуждал особых сомнений». О возможностях середины 1916 года сообщает Н. Новиков: «Действительная десантная емкость транспортной флотилии Черного моря, насчитывавшей в своем составе свыше ста транспортов, равнялась не одному, а двум корпусам. Командование Черноморского флота и транспортной флотилии, избегая крупных и ответственных обязательств, в своих представлениях о десантных возможностях флотилии перед Ставкой и кавказским командованием заведомо показывало заниженные цифры»^[240].

Тем не менее в ходе всей войны Ставка и императорская власть так и не решились на удар по Черноморским проливам. Когда же пришло осознание напрасно потерянного времени, было уже слишком поздно. Великая русская революция не оставляла возможностей для войны: ее деятелей интересовала только борьба за власть, выпавшую из рук ослабевшей под тяжестью мировой борьбы монархии.

Перед Февральской революцией

К исходу второго года войны англо-французские союзники уже перестали рассматривать русских в качестве равноправного члена коалиции. А именно – великодержавного члена Антанты (все прочие союзники помельче, включая и Италию, изначально не рассматривались Великобританией и Францией на равных). Исходя из этого, различные общесоюзные решения, от стратегических до хозяйственных, имели два вектора – англо-французский и русский. Каждый вектор – по отдельности. Именно поэтому русские передавали союзникам свое золото в обмен на военное снаряжение – от самолетов и тяжелых орудий до сапог и колючей проволоки включительно. Именно поэтому переписка Ставки с представителями русского командования в союзных странах пестрят жалобами на коалиционную неравноправность.

Можно назвать лишь несколько примеров того простого факта, что к Российской империи, к которой в августе 1914 года из Парижа летели мольбы о помощи, к 1917 году уже относились как к разгромленной Сербии или Румынии. Назвать с одной лишь оговоркой, что Россия, помимо самих французов и англичан, по окончании войны претендовала на роль одного из европейских гегемонов.

Так, во всех своих сношениях с Германией относительно следования международному законодательству, предусмотренному для военного времени, англо-французы не только выступали единым фронтом, но и игнорировали интересы Российской империи. В частности, это сказалось на отношении германского военно-политического руководства к военнопленным из различных государств стран Антанты. Как пишет немецкая исследовательница, «на основе стремления к отказу от обоюдных репрессий Германия, Франция и Англия договорились в начале 1917 года о возврате своих военнопленных из зон боевых действий (использование труда военнопленных для военных нужд было запрещено Гаагскими конвенциями. – Авт.). Так как Россия была не в состоянии применять репрессии [против неприятельских пленных] так эффективно, как Англия и Франция, у германского военного командования не было необходимости обращать внимание на положение русских военнопленных. На смену английским и французским пленным в зоне военных действий были тут же введены русские пленные»^[241].

Есть и куда более существенный пример. В 1916 году российское правительство неоднократно обращалось к англичанам с просьбой о посредничестве в приобретении в нейтральных и союзных странах торговых судов для перевозки на Русский Север (Архангельск) того военного снаряжения, что должно было поступать в Россию по союзным поставкам. Англичане, которым такой поворот дел, разумеется, был невыгоден, отказали. И даже более того – сумели поставить под свой контроль все те русские корабли, что наличествовали на Русском Севере.

Шантаж британцев, угрожавших прервать поставки в Россию, вынудил русское правительство пойти на уступки и передать русский Северный торговый флот в распоряжение англичан (единственным вооруженным русским кораблем на Севере являлось посыльное судно «Бакан», посланное в 1913 году в Архангельск для защиты рыболовецких промыслов). Как говорит ученый, «передача английскому адмиралтейству русского торгового флота и северных портов, которые были основной артерией, связывающей Россию с Западом в годы войны, привела к тому, что под контролем англичан очутилась фактически и внешняя торговля России»^[242].

Такое положение сохранялось в течение всего хода войны, облегчив впоследствии проведение Антантой интервенции против Советской России с Русского Севера. Можно встретить и противоположные утверждения, указывающие, что данная зависимость от союзников была изжита еще до Февральской революции. Так, В. Е. Шамбаров, разбирая в своей работе русско-английские противоречия в вопросе поставок грузов в Россию и проблему военно-политического расклада сил в Северном регионе Российской империи, пишет, что 15 января 1917 года председатель Государственной думы М. В. Родзянко заявил о недопустимости английских претензий на русский торговый флот, и компенсации от конвоирования транспортов в Архангельск и Романов-на-Мурмане. Морской министр И. К. Григорович «нашел выход» в покупке у Японии бывших русских кораблей – «крейсеров» «Варяг», «Пересвет» и «Полтава». В. Е. Шамбаров делает резюме: «В обстановке величайшей секретности эти корабли, уже с русскими экипажами, совершили долгий и трудный путь вокруг Африки и летом прибыли в Архангельск. На Севере появилась собственная эскадра для конвоирования судов, и предлог для шантажа исчез»^[243].

Тем не менее эта точка зрения ошибочна. Данная мысль целиком взята из мемуаров того же М. В. Родзянко^[244], который, не будучи человеком военным и не историком, а мемуаристом, не претендовал на знание вопроса в полном объеме. Отсюда и последовало нагромождение ошибок, скрывших под собой зерно истины. Указанные корабли прибыли во Владивосток еще 21 марта 1916 года, а через неделю на них были подняты русские флаги, так что усиление эскадры на севере страны планировалось как минимум за год до указанного заявления М. В. Родзянко. Возможно – через предварительное участие в боевых действиях на Средиземноморье, где уже действовал крейсер «Аскольд».

Во-вторых, корабль «Полтава», переименованный в «Чесму», все-таки являлся линейным кораблем додредноутной постройки, а не крейсером.

В-третьих, переход кораблей в Европу ни для кого не был секретом – ни для союзников, ни для врагов. Достаточно сказать, что во второй половине сентября 1916 года «Чесма» совместно с французскими линкорами участвовала в разоружении греческого флота, чтобы не допустить вступления Греции в войну на стороне Центральных держав. Где тут «величайшая секретность»? К чему придавать общеизвестным фактам конспирологический оттенок? Другое дело – опасение угрозы от подводных лодок противника и секретность маршрута движения через Средиземноморье и Атлантику.

В-четвертых, броненосный крейсер «Пересвет» погиб в Средиземном море на немецких минах 22 декабря 1916 года в десяти милях от выхода из Порт-Саида, а потому никак не мог прибыть в Архангельск в 1917 году.

В-пятых, та же «Чесма» прибыла в Кольский залив уже 3 января 1917 года, а совсем не летом в Архангельск (или Мурманск – не русская земля?).

И, наконец, в-последних, линейный корабль «Чесма» бездействовал в боевом отношении вплоть до вступления в Мурманск Красной Армии в марте 1920 года. Крейсер «Варяг», едва появившись на Русском Севере 18 ноября 1916 года и приняв минимальное участие в боевых операциях, уже через два месяца (25 февраля 1917 года, накануне Русской революции) ушел на ремонт в Ливерпуль, откуда так и не вернулся. Так что вряд ли можно сделать вывод о том, что именно эти корабли как-то повлияли на английских шантажистов.

В действительности, ситуация на Русском Севере немного повернулась к лучшему после свержения самодержавия и последовавшей за этим некоторой временной смене политического курса Великобритании по отношению к России. А также после прибытия на Север Российской империи крейсера 1-го ранга «Аскольд» (17 июля 1917 года). Точно так же не смогло переломить ситуации и строительство Мурманской железной дороги, закончившееся осенью 1916 года: в любом случае транспортный флот, доставлявший в Россию грузы, и распределение грузов контролировались англичанами.

Надо сказать, что в кампании 1917 года русской Действующей армии отводилось видное место. Несмотря на то что главным фронтом Первой мировой войны по-прежнему признавался Французский (Западный) фронт, русские брали на себя обязательства наступать на всем Восточном фронте от Балтики до Румынии, нанося главный удар южнее Полесья – армиями Юго-Западного фронта. Особенно в деле привлечения русских вооруженных сил к активным действиям усердствовали англичане, для чего новый премьер-министр Великобритании (с декабря 1916 года) Д. Ллойд-Джордж был готов усилить военные поставки в Россию.

Однако союзное командование, в своих решениях исходившее из приоритета французского мнения, не спешило помочь своему русскому союзнику в снабжении его вооружением и боеприпасами в той мере, в какой на русских возлагались задачи на кампанию 1917 года. Так, на Петроградской союзнической конференции начальником штаба Верховного Главнокомандующего генералом М. В. Алексеевым было выдвинуто русское требование на военные поставки в Россию. В частности, в это требование вошли 763 орудия, 147 000 снарядов для тяжелой артиллерии, 1 690 000 винтовок, 475 000 пудов пушечного пороха, 97 000 пудов ружейного пороха, 250 000 мин, 600 минометов, 100 000 пироксилина и др. Для румынской армии русские просили 1300 орудий^[245].

Ни одно из этих требований не было полностью удовлетворено англо-французскими представителями, хотя техническое оснащение британских и французских армий находилось уже на высочайшем уровне. Так, на Западном фронте командование требовало стрелять из артиллерийских орудий по германским оборонительным линиям как можно чаще, дабы не создавать залежей снарядов в тылах союзных армий.

Напомним, например, что в русской армии по-прежнему не хватало пулеметов, а союзники уже отказались от производства тяжелых станковых пулеметов, переводя свои войска на ручные пулеметы, что соответствовало новой групповой тактике ведения боя. Как отмечает А. В. Игнатьев, политика союзников (Великобритании в первую голову) в области снабжения России военным имуществом и кредитования русских военных и прочих заказов с конца 1916 года преследовала своей целью вынудить царизм пойти на уступки оппозиции во всех сферах, в том числе и в политической^[246].

В связи с обострившимся положением внутри Российской империи, «министерской чехардой», угрозой государственного переворота со стороны буржуазной оппозиции (высшие военные и придворные круги наивно полагали, что этот переворот будет всего лишь дворцовым, по образцу переворотов восемнадцатого столетия), союзники, несомненно, делали все возможное, чтобы удержать Российскую империю в войне. Но при этом мощь русской Действующей армии явно недооценивалась, военные возможности России занижались, а объем поставок понижался.

Нельзя не отметить, что в связи с распространением слухов о якобы готовящемся сепаратном мире Российской империи с Центральными державами союзники должны были подстраховываться – в противном случае германская мощь смела бы Западный фронт. Именно поэтому англо-французы поддерживали тех российских оппозиционеров, что намеревались совершить «дворцовый переворот», отстранив от власти и императора Николая II, и главу несуществующей «германской партии» императрицу Александру Федоровну. П. И. Залесский справедливо писал, что «союзники сочувствовали только “перевороту” в пользу “конституционного” правления – поскольку сами русские видели в конституции единственный выход из создавшегося тупика на русском фронте»^[247]. Те русские, что видели здесь «единственный выход», сами-то в окопах вшей не кормили. Плести заговоры по ресторанам – оно всегда удобнее и приятнее.

Россия не должна была выйти из войны ни в каком случае. Поэтому, хотя император Николай II и не давал повода усомниться в своей приверженности договоренностям, что признавали и сами англо-французы, «высокая политика» требовала подстраховки. Это и была подготовка переворота и замены режима Третьеиюньской монархии на конституционную монархию западного образца, во главе которой фактически бы встали люди, не только верные союзу с Западом (этому союзу был верен и император Николай II), но и настроенные проводить крайне вестернизированную модернизацию страны. Недаром уже 1 марта 1917 года, еще до отречения императора, правительства Франции и Великобритании уведомили председателя Государственной думы М. В. Родзянко, что признают Временный комитет Государственной думы единственным законным временным правительством России.

Кроме того, разногласия между оппозиционными кругами и правящей верхушкой в отношении характера ведения боевых действий резко отличались. Так, император Николай II и его ближайшие помощники намеревались придать кампании 1917 года столь решительный характер, после которого можно было бы с полной уверенностью говорить о грядущей победе. Помимо собственно стратегических целей, это преследовало еще и задачу успокоения оппозиционных слоев на время войны, отложив проведение назревших внутренних реформ на после войны, чтобы царь мог диктовать свою собственную программу капиталистического реформирования с позиций победителя в мировой войне, а не с позиций проигравшей стороны.

Решительные победы на Восточном фронте также должны были повысить престиж и значение Российской империи как на международной арене в целом, так и в блоке Антанта в частности. Именно для этого была проведена реорганизация Действующей армии, известная под наименованием «реформы Гурко», вследствие которой численность русских дивизий должна была стать большей, нежели количество дивизий всех союзников на Западном фронте вместе взятых. Именно для этого в войска отправлялось большое количество военной техники и резервов (наиболее характерное явление – образование корпуса ТАОН (Тяжелой Артиллерии Особого Назначения).

И именно поэтому же англо-французские союзники не желали усиливать русскую армию военным снаряжением в той мере, что будет достаточной для достижения таких побед на Восточном фронте, что по своим масштабам и значению превзойдут вероятные победы на Западном фронте. Если вспомнить, чем окончилось французское наступление в 1917 году, известное как «бойня Нивелля», то следует признать, что опасения французского руководства не были беспочвенны: столь позорного и кровавого поражения французы ни разу не понесли за всю войну.

Разногласия внутри российской элиты вызывали опасения у союзников, которые в конечном счете сделали ставку на подконтрольную своему влиянию буржуазную оппозицию. Так, французский военный представитель на межсоюзнической конференции в Петрограде в феврале 1917 года генерал Н.– Ж. де Кастельно в своем рапорте в военное министерство от 25 февраля докладывал: «…я не нашел в умах и сердцах некоторых [русских] деятелей бесповоротного решения и надежды нанести смертельный (решительный) удар германскому могуществу в кампании 1917 года. Влиятельные люди, как Председатель думы, хотели бы выжидать и не ввязываться в новые операции до того, когда время позволит устранить главнейшие недостатки. Те же чувства проникли и в некоторые военные круги. Некоторые думают, что русская армия неспособна предпринять в ближайшем будущем решительных операций на своем фронте. Под впечатлением опыта наступлений, предпринятых в 1916 году на Западном и Восточном фронтах Антанты и тяжелых потерь, понесенных в особенности войсками Брусилова (980 000 человек), они полагают, что русская армия еще недостаточно снабжена техникой, чтобы прорвать на широком фронте укрепления позиций противника и развернуть затем массы их сил в быстрой и решительной маневренной войне. Они склоняются к отсрочке начала крупных операций». Впрочем, как далее отмечал генерал Кастельно, врио начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерал В. И. Гурко и сам царь определенно стояли за то, чтобы придать кампании 1917 года «решительный характер»^[248].

Вероятнее всего, как раз последнее и пугало французов и англичан. Здесь еще раз вспомним, что, согласно русским претензиям в послевоенной Европе и уже заключенным секретным соглашениям, на практике Российская империя действительно должна была стать европейским гегемоном. Допустить этого французы и англичане не могли уже только в силу инстинкта самосохранения – удивительно только, почему русское руководство не понимало, что союзники не позволят России воспользоваться плодами победы.

Итак, прежде всего главным итогом войны должно было стать уничтожение Австро-Венгрии посредством ее расчленения на ряд мелких государств и, вероятнее всего, раздробление Германии на несколько стран (Пруссия, Бранденбург, Бавария, Шлезвиг, Ганновер, Баден и др.). Что это означало? Такой расклад предполагал, что в Старом Свете остаются только (не считая островной Англии) две великие державы – Россия и Франция.

Могла ли Франция, жившая за счет эксплуататорского кредитования более отсталых государств, где отсутствовал прирост населения, тягаться с русским колоссом, в котором две трети населения после демографического взрыва конца XIX века составляла молодежь? При этом львиная доля новообразованных государств в силу своего территориального расположения окажется в сфере влияния Российской империи. Вдобавок, Восточная Пруссия и Галиция в составе России, Польша в качестве русского вассала и вдвое увеличенное Сербское королевство – верный русский союзник – в качестве наиболее мощного государства Балканского полуострова.

Кроме того, к России должны были отойти Черноморские проливы, что логически предполагало русскую гегемонию на Средиземноморье. А отсюда недалеко Индийский океан, Персидский залив и как следствие претензия на мировую гегемонию наравне с набравшими экономическую мощь США. Именно для господства на морских путях строились четыре линейных крейсера типа «Измаил» (строительство было приостановлено на время войны), а свободный выход из Черного моря означал, что одна из основных баз русского кораблестроения станет недоступной для неприятельских ударов, как это было ранее.

Представляется, что выводы отечественных исследователей о том, что Российская империя безнадежно отставала от своих европейских конкурентов (не говоря уже о США) верны именно для обстановки в довоенной Европе. После войны позиции России должны были неимоверно усилиться как присоединением новых территорий (Восточная Пруссия, Галиция, проливы, сюзеренитет над единой Польшей), так и распространением русского влияния на Центральную Европу и Балканский полуостров. Конечно, российская экономика была слабей даже только одной французской экономики. Но их нераскрытый потенциал был несравним.

В условиях тесного взаимодействия (от конфедеративного сотрудничества со славянскими государствами до оккупации Восточной Пруссии и проливов) с рядом европейских стран российская модернизация начала двадцатого века, начатая столыпинской аграрной реформой, могла протекать при несравненно более благоприятных обстоятельствах. Ведь теперь на потенциал Российской империи (человеческие и природные ресурсы) накладывалась бы общая культурность вновь обретенных и подвассальных территорий.

Но и более того, при данном раскладе сил в Европе никакие новые колонии, которые, согласно секретным договоренностям, отходили к ведущим державам Антанты, фактически ничего не могли добавить к общему потенциалу Великобритании или Франции. Персидский залив и без того контролировался англичанами, а Передняя Азия – французами. Проблема ограничивалась бы просто приобретением очередных колоний, которые еще следовало усмирять и осваивать. Державы Запада, вне сомнения, должны были обезопасить себя разгромом германской претенциозности на европейскую гегемонию (а, если не считать США, европейская гегемония фактически означала бы и мировую гегемонию). Но точно так же, только ради удержания своих прежних позиций в Европе и мире, они были обязаны сдержать и угрозу русского экспансионизма после победы в Первой мировой войне.

Действительно, после 1918 года, даже выведя из строя и Германию, и Австро-Венгрию, и Россию, англо-французы были вынуждены пойти на компромисс с набравшими силу Соединенными Штатами Америки на Вашингтонской конференции 1921 года. Напомним здесь, что к июлю 1914 года государственный долг США составлял почти четыре миллиарда долларов, а стоимость американских ценных бумаг, принадлежавших иностранцам, равнялась пяти миллиардам. К концу Первой мировой войны Антанта задолжала США более одиннадцати миллиардов долларов, и, кроме того, еще тринадцать миллиардов долларов располагались за пределами Америки в качестве капиталовложений^[249]. Только влияние американских изоляционистов в Конгрессе позволило Великобритании и Франции номинально числиться в качестве ведущих держав в Старом Свете вплоть до 1939 года. Это был последний шанс англо-французов. А русские не являлись изоляционистами.

Россия только одной своей географией и своими природными богатствами имеет лишь два варианта своего развития как геополитическая величина: или великая держава, или сырьевой придаток для великих держав. Поэтому русские в свою очередь опасались, что Запад пойдет на сделку с Центральным блоком за счет Российской империи. Недаром весной 1917 года, уже после падения самодержавия, главкозап генерал В. И. Гурко сообщал новому Верховному Главнокомандующему генералу М. В. Алексееву: «Мы обязаны оказать союзникам активную помощь, и только в этом случае мы можем требовать от них выполнения взятых на себя ими обязательств. Если же они увидят нашу неспособность к активным действиям, если они придут к сознанию, что наше государственное расстройство сделало армию и страну небоеспособной, то они будут считать себя свободными от принятых по отношению к нам обязательств. Таковы мои впечатления, вынесенные из сношения со многими из представителей союзных государств на конференции. Считая же себя свободными от обязательств, последние легко смогут заключить выгодный для них сепаратный мир за наш счет с немцами, которые на это пойдут легко, так как они в сущности ничего не ищут от Западных держав и вполне могут быть удовлетворены за счет России, как в пределах Европы, так и на Ближнем Востоке».

Конечно, пойти на сепаратный мир с Германией французы и особенно англичане никогда бы не смогли: не для того затевалась война, чтобы позволить немцам выйти из нее победителем. Однако прочее было подмечено верно: русским никогда бы не позволили взять «тайм-аут» для улаживания внутренних проблем по тому образцу, что взяли для себя англо-французы в 1915 году, когда в течение девяти месяцев Французский фронт застыл в «оперативном безмолвии», и только в сентябре французы отважились на частную операцию в Шампани. Потери же русских армий, почти весь 1915 год отступавших на восток, были громадны – три с половиной миллиона человек.

Таким образом, как представляется, нельзя просто так обвинять союзников и противников Российской империи в том, что они старались в максимальной степени умалить те выгоды и преимущества, что должна была получить Россия после победы в Первой мировой войне (в этой победе по окончании кампании 1916 года на Западе уже не сомневались). Англо-французы были вынуждены идти на это, дабы не допустить такого усиления России, что превысило бы их собственное усиление.

Двадцатый век отчетливо показал, что мировая гегемония находится в руках колоссальных государств, обладающих большими человеческими, природными, географическими ресурсами. Россия (СССР), США, Китай – вящее тому подтверждение. Одного только культурного и техническо-организационного превосходства европейских государств над прочими странами (как колониями, так и полуколониями) уже не хватало: пример Германии, надорвавшей себя в двух мировых войнах, показателен.

Иначе говоря, великие державы Запада, не желавшие допустить теперь уже вполне вероятной русской гегемонии в Европе, были правы в своей политике – ибо в политике нет друзей, а есть только интересы. Ключевой вопрос в том, почему русская дипломатия, военно-политическое руководство, экономическая элита страны не захотели и (или) не смогли противодействовать чужому влиянию, отстаивая собственный рывок вперед. Именно в этом отношении наиболее ярко проявилась та гниль монархической государственности, что успела накопиться к началу XX века и не была изжита в ходе поступательных (как правило, половинчатых и компромиссных) реформ 1905-1914 годов. Война обнажила эти язвы, а неумелые действия государственной власти и провокационная деятельность оппозиционных кругов обострили болезнь до того предела, за которым уже начинается революция как вероятный метод выхода из наметившегося тупика общего развития государства.

Враги русской государственности рассчитали точно, нанеся смертельный удар по подгнивавшей монархии во время тяжелейшей войны. Общегосударственный кризис семнадцатого года обусловил и бессилие российской дипломатии. С русскими переставали считаться, а сама страна, как считают современные исследователи, «утратила статус великой державы».

Даже оказавшись в числе победителей, немонархическая Россия должна была бы смириться с потерей Польши и Прибалтики (не говоря уже о Финляндии), а также отказаться от территориальных приобретений, в том числе и Черноморских проливов. Страна из «субъекта мировой политики» превратилась бы в «объект империалистических сделок». В итоге, «каждый норовил отхватить свой кусок добычи, одна Россия оставалась во всеоружии высоких принципов и фактически на положении проигравшей стороны».

При этом, разумеется, никто и не думал освобождать Россию от огромных долгов, сделанных в ходе войны. Как говорит западный исследователь, «ко времени падения царизма Россия была крупнейшим мировым заемщиком, на которого приходилось около одиннадцати процентов мирового объема международных долгов». Это – около 13 800 000 000 рублей, почти половину которых составляли как раз военные займы (русская кровь являлась, разумеется, «бесплатной»). Данный размер иностранного долга страны равнялся тридцати пяти процентам общенационального дохода в 1913 году^[250]. Таким был главный итог участия Российской империи в Первой мировой войне.

Правление в семнадцатом году революционеров всех мастей от октябристов и кадетов до эсеров и меньшевиков в смысле международных отношений также многократно унизило страну и ее интересы, в несравнимо большей степени, нежели это было при царизме. В эмиграции революционные вожди с пеной у рта продолжали доказывать, что были абсолютно правы, свергая монархию во время тяжелейшей войны, что царизм не мог выиграть войну, а самих их, любимых, подвел народ, чье поведение и реакция на революцию оказались не такими, как это представляли себе Гучков, Милюков и Керенский сотоварищи.

События 1917 года отчетливо показали потомкам, насколько опасны для судьбы Отечества безответственность насквозь лживых и донельзя подлых политиканов, готовых ради собственного прихода к власти пожертвовать страной и народом. Напомним, что сами-то они почти все более-менее благополучно выбрались за границу, оставив миллионы русских людей погибать в Гражданской войне и впоследствии в нечеловеческой жестокости взаимного террора Гражданской войны и большевистского режима. Кто лично из этих политиканов дрался с очерняемыми ими в мемуаристике большевиками с оружием в руках?

Отечественные исследователи показывают положение, в котором оказалось Временное правительство, как фактически безвыходное. Но и спустя многие годы предлагают свое мнение по поводу поиска возможных выходов. А. И. Уткин говорит: «Если оценивать ситуацию с внутренней точки зрения, то Временное правительство было обязано заключить перемирие с Центральными державами не далее как весной 1917 года. В конечном счете, исторический союз России с Западом, как это ни парадоксально звучит, можно было спасти только отступя от этого союза в начале апреля 1917 года (когда вступление в войну Америки практически лишило Германию шансов на победу). Петроград, возможно, смог бы “купить” согласие Запада, обязав немцев не выводить войска с Востока. Тогда в правительстве России оставались бы лидеры, настроенные прозападно. Их отказ от Стамбула, от Лондонского соглашения 1915 года мог бы показать серьезность (и неизбежность) их маневрирования. Но живая артерия между Россией и Западом в этом случае перерезана не была бы». Впрочем, сразу после Февраля англичане приступили к политике сокращения поставок в Россию промышленного оборудования и сырья. Курс на ослабление Российской империи и обращение ее в зависимую страну придерживался в Великобритании в ходе всей войны.

Как видно, решающим условием любого варианта становилось присутствие на Восточном фронте той массы германских войск, что стояла там к началу 1917 года: американские армии могли быть готовы не ранее весны 1918 года. Поэтому, на наш взгляд, более реальным для удержания власти буржуазно-социалистическим правительством представился бы вариант, предложенный (правда, уже слишком поздно для своего реального воплощения) последним военным министром последнего состава Временного правительства генералом А. И. Верховским. Это – переход к оплачиваемой армии (сейчас бы ее назвали контрактной), чтобы оставшимися двумя миллионами штыков удержать Восточный фронт впредь до победы союзников. Несомненно, что главным условием контракта должна была бы стать оплата не столько деньгами, сколько землей (для крестьян) и гарантиями повышения социального статуса после войны (для горожан). Разумеется, все эти условия должны были быть распространены и на членов семей погибших воинов-контрактников.

Глава 4
Война и оппозиция

Антиправительственная кампания

Вне всякого сомнения, то ведение войны Российской империей, что обозначилось к 1916 году, резко отличалось от чрезмерно оптимистических настроений, господствовавших в обществе 19 июля 1914 года. Мало того что войну так и не удалось выиграть в короткие сроки, так русская Действующая армия в 1915 году потерпела ряд тяжелых поражений, оставила неприятелю Польшу, Литву, часть Прибалтики, завоеванную в первый месяц войны Галицию. Потери превышали все дотоле мыслимые масштабы: к началу Брусиловского прорыва русские вооруженные силы потеряли 5 366 000 человек, в том числе 1 896 000 – пленными. К маю 1917 года эти цифры увеличатся еще на 2 168 000 человек^[251].

Естественно, что столь тяжелая война не могла не вызвать потрясения и в народном хозяйстве страны, что в свою очередь неизбежно отражалось на материальном благополучии и моральном состоянии нации. Нехватка рабочих рук, перевод промышленности на военные рельсы, нежелание населения отдать «все для фронта, все для победы» (нажива буржуазии на военных заказах, коррупция чиновничества, спекуляция хлебом со стороны зажиточного крестьянства) – все это подтачивало волю нации к сопротивлению.

«Окраинный» характер войны не позволил громадному большинству россиян осмыслить эту войну в качестве «своей собственной». Умирать за Польшу и Литву, не говоря уже о Царьграде и Галиции, просто так, по своему желанию и потребности, никто не желал. Осознание того важного обстоятельства, что враг нигде не был пущен на собственно русскую землю, придет позже, во время Великой Отечественной войны, когда фашисты прорвутся до Волги и перед народами Советского Союза встанет задача не столько победить, сколько отстоять свою жизнь и свободу. Пока всех и вся скрепляло только одно: воля к победе со стороны высшей государственной власти – российской монархии.

Именно этот институт, удерживавший общество в состоянии гражданского мира, невзирая на неудачное ведение войны и кризисные явления в народном хозяйстве, во второй половине 1915 года подвергся своеобразному удару «в спину». Именно так после войны считали германские реваншисты, полагая, что германская армия выдержала тяготы войны, и не будь в тылу Ноябрьской революции 1918 года, то война, возможно, была бы если и не выиграна, то и не проиграна.

На самом деле революция есть процесс скорее стихийный, нежели зависящий от субъективных усилий. Однако субъективные усилия отдельных лиц, социальных слоев и, наконец, всей нации и делают революцию неизбежной. В противном случае давление социальной структуры, находящейся в состоянии кризиса, ограничится глубокими реформами, носящими революционный характер по своему содержанию, но все-таки избежавшими Гражданской войны как крайнего фактора революционного процесса. Исторический пример тому – последняя русская революция 1991 года.

Буржуазная революция в полуфеодальном обществе преследует одну важнейшую цель – приведение «в соответствие реального экономического и общественного положения и формального статуса индивидов и социальных групп», а также изменение «их социального статуса в соответствии с новыми экономическими возможностями и потребностями»^[252]. Цель была поставлена задолго до войны. Стремление к этой цели делало противоречия внутри правящей элиты более острыми, нежели даже противоречия между верхами и низами.

Итоги Первой русской революции 1905-1907 годов не смогли удовлетворить буржуазию. Верховная власть по-прежнему оставалась в руках дворянской элиты, пусть и тесно связанной с крупным капиталом, но еще не полностью подконтрольной ему. Напротив, верховная власть в лице правительства П. А. Столыпина, поддерживаемого императором, встала во главе модернизационного процесса. Представляется, что именно это обстоятельство как нельзя более раздражало либеральную буржуазию, ибо в этом случае монарх и исполнительная ветвь власти имели приоритет и перевес над законодательным парламентом. То есть «император, как и его оппоненты, являлся сторонником либеральных преобразований, и спор шел не о том, проводить их или нет, а о том, кому их проводить (проблема политического лидерства), когда именно (проблема актуальности реформ), в каком объеме и темпе (проблема соотношения прагматизма и доктринерства)… Модернизации препятствовали не взгляды Николая II, а прежде всего, оппозиция и революция, борьба с которыми отвлекала власть от исполнения реформаторских планов»^[253]. Первая мировая война представилась либеральной буржуазии чрезвычайно удобным моментом для решающего броска к власти. Не контроль монархической традиции над олигархическим капиталом, но подчинение сакральной фигуры царя бурно развивающемуся (и наживающемуся) бизнесу, а в случае чего «стрелочник» всегда под рукой.

Любая революция требует массовой поддержки со стороны социальных низов, чтобы устоять перед натиском силы старого режима. Бесформенное и стихийное чувство негодования и озлобления народа, объективно вызываемое ходом войны, кристаллизовала и подчеркивала антиправительственная пропаганда, ибо ведь солдатско-крестьянские массы руководствовались своими собственными представлениями о справедливости, власти и должного поведения последней в экстремальных условиях. В плане углубления негативного отношения к власти, сознательной гипертрофированности ошибок и упущений правящих кругов решающую роль сыграла рвавшаяся к власти оппозиция, возглавляемая либеральной буржуазией.

Неоднократные попытки либеральной оппозиции «подстегнуть» революционное движение, дабы впоследствии, «оседлав» его, встать во главе страны, после 1907 года неизменно проваливались. Но само по себе обладание капиталами неизбежно, в соответствии с законами исторической логики вело к схватке за власть с полуфеодальным режимом. Крупный капитал нуждался в том, чтобы его носители достигли высот государственной власти. И потому «основная причина конфликта государства и общества, приведшего в конечном итоге к революциям 1905 и 1917 годов, заключалась в борьбе за власть: лидеры либерально-радикальной общественности хотели сами руководить реформационным процессом, который непрерывно проходил в России в период империи, и на революционной волне отнять власть у бюрократии»^[254].

При этом сам реформационный процесс понимался по-разному. Если царская бюрократия, не забывая об интересах дворянского сословия, все-таки пыталась опираться на патернализм, что предполагало некую высшую «справедливость» в распределении общественных благ, то либералы открыто брали пример с Западной Европы. Разумеется, что при отсутствии у России колоний объектом ограбления должны были выступить народы самой страны. В борьбе за власть оппозиция не гнушалась поддержкой революционеров, вместе с ними, хотя и преследуя различные цели, ведя борьбу с царизмом.

Действительно, революционное движение, во главе которого стояли социалисты, к июлю 1914 года явно шло на спад: баррикады в столице, обычно представляемые как новый подъем рабочего движения, явились паллиативом, что подтвердила ситуация объявления мобилизации. Конечно, это вовсе не означало, что русский социализм уничтожен, но усилия охранки и полиции, экономические успехи страны, охвативший образованное общество патриотический подъем с началом объявления военных действий – все это играло против социалистов.

Другой вопрос, что рабочее забастовочное движение послужило картой давления партии «ястребов» на колебавшегося императора в дни Сараевского кризиса. Царю отчетливо давалось понять, что неправильное решение, то есть невступление в войну против Германии, послужит катализатором очередного штурма власти, в котором пролетариат объединится с буржуазией. Таким образом, пальму первенства в противостоянии оппозиционного движения и монархизма прочно удерживала в своих руках либеральная буржуазия, отчаянно рвавшаяся к власти. Теперь уже не только во имя защиты частной собственности, что с переходом на капиталистические рельсы развития обеспечивалось и существующим режимом, но во имя обеспечения господства корпоративных буржуазных интересов по примеру ведущих стран Запада.

Современные политэкономисты, изучая реалии той эпохи, указывают, что движение социума к уровню политических свобод и материальным возможностям Запада было ограничено экономическими возможностями русского общества того времени. Разве тот же П. А. Столыпин не желал приближения к западному уровню? Но, в отличие от массы политиканов-полуинтеллигентов, последний настоящий премьер-министр Российской империи – либеральный консерватор – понимал, что для каждой политической надстройки требуется соответствующий ей экономический базис. Поэтому развитие политических свобод искусственно сдерживалось в пользу ускоренного, форсированного экономического развития. Сначала – экономика. В то же время, Манифест 1905 года и Основные законы 1906 года, в совокупности имевшие статус русской ограниченной конституции, были залогом и первым шагом на пути становления конституционной монархии.

Столыпин требовал всего-навсего двадцати лет внешнего и внутреннего покоя. Верховная власть не пожелала и не смогла обеспечить мира внешнего, а оппозиция сделала все от нее зависящее, чтобы сломать мир внутренний. Оборачивание двух миров в две войны неизбежно ломало монархическую империю, как это было продемонстрировано еще событиями Первой русской революции 1905-1907 годов, когда только лишь незначительные по сравнению с семнадцатым годом масштабы революционного процесса, мало затронувшие армию – опору государственного режима, позволили царизму вырвать пиррову победу. В условиях мировой борьбы эти масштабы коренным образом гипертрофировались: перевод жизни страны на военные рельсы, гибель кадровой армии, «министерская чехарда».

Соответственно процессы ведения внешней войны и разжигания войны внутренней также приобрели тенденцию к перманентному наращиванию в геометрической прогрессии из месяца в месяц. А экономический базис так и не был создан, и не мог быть создан за такой короткий срок: строительство капитализма по западному образцу, по сути дела, только начиналось. И нельзя забывать, что это был капитализм «догоняющего типа», «периферийный капитализм», успех строительства которого напрямую зависел от обеспечения государством сверхусилий всего общества. В. П. Данилов отмечает, что догоняющее развитие непременно усиливает роль государственной власти: «Государство принимало на себя осуществление необходимых изменений в обществе, выступало их творцом». Для этого нужна сильная власть авторитарного типа. Тем более в стране такой суровой природы и малого прибавочного продукта, как Россия. Поэтому «придавленность гипертрофированной государственной властью лишало общество способности спонтанных изменений, которые в других странах совершались как бы сами собой»^[255].

В основе функционирования общества в первую голову лежит экономика, чей уровень развития решающим образом влияет на развитие культуры, внутренней и внешней политики, общей жизнедеятельности социума. Соответствующий для утверждения «британского конституционализма» или даже французской «демократии» экономический уровень еще не был достигнут. А власть манила уже теперь и сейчас. Ждать либералы не хотели.

Сколько времени шагала та же Франция от начала Великой французской революции до установления демократической структуры президентско-парламентского образца? Через империю Наполеона, правление двух королей, империю Наполеона III – почти век с неизбежными откатами и наращиванием политического потенциала демократии на каждой новой ступени. В России же оппозиция надеялась, что все будет сделано сравнительно быстро, с опорой на теоретические достижения Западной Европы, забывая об аграрной экономике страны. Поэтому учеными и делается совершенно справедливый вывод, «что уровень западных свобод и потребления при существующем [тогда] уровне экономического развития мог быть обеспечен только очень небольшой элитарной группе за счет усиления эксплуатации всего остального общества»^[256].

Нельзя забывать, что строительство капиталистической демократии в ее западноевропейском понимании предполагает первоначальное накопление капитала в гигантских размерах. Западная Европа накопила его в колониях, США – в освоении девственного пространства и эксплуатации отсталых стран Латинской Америки наряду с привлечением наиболее активных людей со всего мира. Где все это могла взять Россия?

Точно так же, как демократии Греции базировались на рабском труде, так и демократии Западной Европы ковались на труде населения колоний. Россия же могла опираться исключительно на собственные ресурсы, ибо восточный, основанный на византийской духовной традиции монархический патерналистский режим не мог предполагать такой обыденной для европейца вещи, как ограбление собственных окраин, выставив их в качестве колониальных отрезков. В этом смысле монархический принцип правления противостоял капиталистической модернизации западного образца.

И очевидно, что строительство западного капитализма в Российской империи начала двадцатого века могло стать успешным только при условии разделения нации на две неравные части, одна из которых жила бы по западным стандартам за счет другой. Но, в отличие от монархической России, где, разумеется, было эксплуатирующее меньшинство и эксплуатируемое большинство, резко сокращались все этажи (и вертикаль, и горизонталь) социальной мобильности. А главное – не было бы перспектив улучшения жизни большинства, так как оно рассматривалось бы не в качестве граждан, а в качестве «колониального населения».

Тем более что при 160 000 000 населении империи вполне можно было бы выделить 20 000 000 человек резко вверх и 140 000 000 человек резко вниз. Примерно так же произошло в нашей стране после 1991 года, только с поправкой на количество в приблизительно той же пропорции. Средний класс необходим государству в качестве опоры существования во имя строительства гражданского общества и правовой государственности, но не крупному капиталу, объективно стремящемуся расширить пространство своей эксплуатации.

Это был бы явный регресс. Ведь при монархии государственная власть своими пусть половинчатыми и зачастую непоследовательными реформами старалась «подтянуть» 130 000 000 крестьянского сословия вверх. Середняки – вот кто должен был бы составлять основную массу населения страны средний класс по европейской терминологии, при всей относительности такой характеристики. Понятно, что в характерологической государственнической системе говорить о среднем классе, обладающем экономической независимостью от государства, было бы слишком смело.

Выстроенная по западной модели демократия в России начала двадцатого столетия очевидно закрепляла бы статус-кво эпохи крепостного права (разве что без самого прикрепления к земле, да и то еще не факт). В этой ситуации Россия становилась бы несомненным сырьевым придатком Запада, чего, собственно говоря, и добивались союзники по Антанте. Глобальное распределение мировых финансовых потоков исключало Россию из ряда метрополий, переводя ее в разряд денежных и ресурсных доноров. Планы расчленения России, где с 1918 года шла Гражданская война, державами Антанты после победы над Германией и ее союзниками – это подтверждение сказанного.

Бесспорно, что рвавшийся к верховной власти капитал обо всем подобном даже и не думал. Не давал себе поводов для размышлений. Политическая власть – это всегда рычаг для усиления эксплуатации основной массы населения страны. А изменилось многое: громадное количество населения Российской империи за годы Первой мировой войны и в преддверии ее получило тот бесценный опыт, что ранее накапливался столетиями. Пятнадцать с лишним миллионов мобилизованных в вооруженные силы, бурное развитие кооперации, столыпинская аграрная реформа и многое, многое другое – все это означало, что русское крестьянство начала двадцатого века по сравнению с самим же собой двадцатилетней давности – это две большие разницы.

Оппозиция же полагала, что народ является послушным стадом в руках любой инстанции, что заявит о себе в качестве верховной власти. Между тем «война 1914-1918 годов вскрыла и убедительно показала не только пороки и слабости российской бюрократии, но и неспособность общественного организма империи функционировать в модернизировавшемся за годы всемирной бойни социальном пространстве. Это должно было бы насторожить потрясателей основ из либерального лагеря, спешивших оттеснить с авансцены утомленного самодержавием монарха. Не насторожило…»^[257].

Первыми мишенями для ударов оппозиции стали преданные слуги монарха, пусть даже и имевшие на своей совести немало грехов некомпетентной деятельности на занимаемых постах. Ужели этих грехов было меньше на совести оппозиционеров? Так как армия в 1905 году выступила защитницей престола и сумела опрокинуть расчеты либералов (не забудем, что и П. Н. Милюков из Финляндии призывал к общегражданскому неповиновению государственной власти), то ее следовало обезвредить первой.

Уже после первых неудач на фронтах в войсках распускались слухи о вражде между Верховным Главнокомандующим и военным министром, что наносило ущерб интересам военных действий и вело к излишним потерям, подрывая доверие солдат к командирам. Агенты Красного Креста, военно-промышленных комитетов, прочих общественных организаций, во главе которых стояли известнейшие в стране буржуазные фамилии и члены Государственной думы, искусственно создавали в армии оппозиционные настроения. Сам же военный министр генерал В. А. Сухомлинов в письме к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего генералу Н. Н. Янушкевичу от 10 января 1915 года сетовал, что А. И. Гучков (лидер партии октябристов и одновременно очень популярный в армии и стране «думец») даже собирает «материал для травли правительства по окончании войны»^[258].

В начале войны буржуазия, бесспорно, поддержала верховную власть. Во многом это было вызвано разжиганием патриотических настроений вообще, в какой-то мере – перспективой новых территориальных присоединений, в числе коих назывались и Черноморские проливы Босфор и Дарданеллы. Главное: союз монархии Российской империи с конституционной монархией Великобритании и Французской республикой означал, что после победы начнутся политические реформы буржуазного общества по западному, а не прусскому образцу. Но постепенно, по мере «отодвигания» победы в неопределенное будущее либералы от сотрудничества с властью перешли к борьбе с ней. Был забыт и решительно отброшен в мусорную корзину тот лозунг, что выдвигался кадетской газетой «Речь» спустя несколько дней после начала войны: «отложить внутренние споры, когда внешний враг стоит у ворот».

Этот фактор явился резкой противоположностью той ситуации, что сложилась с началом войны в Европе. Европейская оппозиция в полуконституционных монархиях Германии, Австро-Венгрии, Италии пошла на союз с монархическим режимом, ибо сила – только в единении всего общества перед лицом общего врага – иноземца. Наиболее последовательным стал союз общества и власти в Германии, где социал-демократы рейхстага голосовали за военные кредиты, промышленники работали на войну, а власть стремилась учесть интересы всех слоев нации. Такой союз стал залогом германской мощи во время войны, объединив всех немцев. Проводимая канцлером Т. фон Бетман-Гольвегом «политика национального согласия, то есть признания социал-демократической партии в качестве национальной, а затем государственной силы, была бы невозможна без идеологического прозрения и буржуазии, и идеологов либерализма, и государственных деятелей. Германия могла вести войну в течение четырех лет практически против всего мира только благодаря созданной системе регулируемого хозяйства и политического альянса – гражданского мира»^[259].

В России же оппозиция полагала, что «чем хуже, тем лучше». Хуже для власти – значит, лучше для буржуазии. Правда и то, что государственная власть Российской империи, в силу узости своего общеполитического кругозора (мог ли такой кругозор обеспечить безынициативный и не претендовавший не на что иное, как на выполнение царских повелений престарелый премьер-министр И. Л. Горемыкин, в начале 1914 года сменивший В. Н. Коковцова?), сама подтолкнула оппозиционные круги к противостоянию. Другое дело, что либералы довели это противостояние до прямого игнорирования интересов государства и нации. При этом было хорошо все то, что являлось плохо для государственной власти страны. Даже немцы перед войной отмечали данное явление: «Русская оппозиция, руководимая кадетами, считает, что все исходящее от правительства скверно. Когда перед японской войной русское правительство в крестьянской общине видело поддержку абсолютизму, кадеты были явными противниками общинного устройства, теперь же они относятся враждебно и к аграрной реформе»^[260]. Можно вспомнить, что при голосовании в Государственной думе за проведенный в 1906 году столыпинский аграрный законопроект против голосовали левые фракции и кадеты. Кто же стоял на позициях регресса в царской России?

Действия императора и правительства по отношению к Государственной думе – ее перманентные роспуски и принципиальное нежелание привлечения органа парламентаризма к рычагам реальной власти во время войны, – понудили наиболее радикальную часть думы к противоборству с властями. Именно эта часть и повела за собой все оппозиционное движение, вплоть до буржуазной революции. «Государственная власть России втянула страну в Первую мировую войну, но не смогла добиться поддержки обществом ее ведения до победного конца. Государство упустило руководство войной из своих рук. Субъектом мирно-военных отношений, внутренних и внешних, стали оппозиционные политические партии, ожесточенно боровшиеся за государственную власть»^[261]. Причина тому обычная: по справедливому замечанию Ж. Ле Гоффа, «растущая дистанция между экономическим могуществом и социально-политической слабостью» высших слоев буржуазии.

Первый массированный пакет обвинений в преступности государственной власти вообще и военного ведомства в частности, как основного пунктика нападок, оппозиция выдвинула в середине 1915 года. Время было выбрано исключительно верно: отступление русских армий из Польши и Галиции не могло позволить властям нарушить хрупкий внутренний мир репрессалиями в отношении думы. Вдобавок развертывание промышленности на военные рельсы требовало поддержки буржуазных кругов. Поэтому, воспользовавшись ситуацией явных провалов со стороны государственной власти (действительно, ведь страна все-таки реально не была подготовлена к Большой европейской войне), оппозиция нанесла первый удар.

«Подыграли» и на фронте. Начатая Ставкой в том же году ничем не оправданная кампания поиска «предателей» – «шпиономания» – сыграла роковую роль, позволив объяснять все явления негативного плана на фронте и в тылу словом «измена». Как раз через Ставку, в бытность Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, оппозиция пыталась оказать давление на императора. Недаром первые соглашения правительства с буржуазными кругами о предоставлении частному капиталу государственных субсидий на организацию оборонной промышленности были предприняты при посредничестве Ставки. Чрезвычайно благожелательно настроенный и приближенный к великому князю Николаю Николаевичу контр-адмирал А. Д. Бубнов открыто вспоминал, что «общественные круги, порвавшие связь с правительством, находившимся под влиянием “темных сил”, ведших Россию к гибели, продолжали видеть в Ставке луч надежды на спасение и стремились через посредство Штаба Верховного Главнокомандующего воздействовать на Государя, чтобы побудить его изменить пагубную для России внутреннюю политику престола и правительства»^[262]. Очевидно при такой логике, что политика Временного правительства, составленного из деятелей оппозиции, к гибели страны не вела?

Впрочем, нельзя не сказать, что пропаганда накладывалась на благоприятные условия реальности. Просто в какой-то стране интеллигент, стиснув зубы, продолжает оставаться патриотом до конца (отчетливо – Великобритания и Германия); а в какой-то сникает после первых же неудач и своей антиправительственной деятельностью с объективной точки зрения фактически переходит на сторону врага. Само собой разумеется, что оппозиционеры представляли себя стороной, обороняющейся от не могущей выиграть войну бюрократии. Так, один из сподвижников выдающегося деятеля либеральной буржуазии князя Г. Е. Львова, после революции возглавившего Временное правительство, писал: «В борьбе с бюрократией общественные организации крепко держались за Государственную думу… Самая скромнейшая, Четвертая дума, оказалась невольно вовлеченною в борьбу за власть»^[263]. Как можно быть «невольно вовлеченным» в наиболее важное в политической жизни государства – борьбу за власть? Да еще князю Львову, главе проворовавшегося в годы войны Земгора?

Помимо прочего, Ставка вообще заигрывала с оппозицией, дабы сконцентрировать в своих руках львиную долю властных полномочий. Известно, что в начале войны основополагающий документ русской военной машины – Положение о полевом управлении войск в военное время – разделил страну на фронт и тыл. На фронте власть принадлежала Верховному Главнокомандующему, в тылу – правительству (Совету Министров). Общим верховным руководителем и арбитром выступал император.

Нападки Ставки на правительство только подливали масла в огонь, так как параллельно с этим великий князь Николай Николаевич привлекал оппозиционные круги к поставкам в армию. По сути своей, этот подход был верным, но великий князь делал это в обход Совета министров и даже в противоречие ему (хотя в Совмине фактический его глава – министр земледелия А. В. Кривошеин – и без того старался действовать рука об руку с буржуазными кругами). Помощник управляющего делами Совета министров в 1914-1916 годах А. Н. Яхонтов считал, что Ставка, поощряя нападки оппозиции на правительство И. Л. Горемыкина, подрывала авторитет верховной власти (то есть лично императора Николая II) и тем самым способствовала обострению внутриполитической ситуации.

Подоплека действий оппозиционных кругов была очевидна: получить реальную власть до победоносного окончания войны, ведь достижение победы царским режимом должно было также укрепить и положение традиционного монархизма и лично императора Николая II, вырывать уступки у которого, как показывал опыт предшествовавших лет, было нелегко. Требовался иной, более «податливый» для воздействия со стороны оппозиционеров монарх.

Иными словами, оппозиционные круги в основной своей массе выступали не столько против монархии вообще, сколько за монархию, подконтрольную крупному капиталу и либеральным кругам; монархию, которой было бы удобно прикрываться, как ширмой, для эксплуатации народа. Так как император Николай II явно не подходил на роль контролируемого монарха, то в качестве первой цели была поставлена задача замены царя на другого кандидата, идеального для достижения конечной цели.

И потому методы, которые использовались буржуазией в достижении поставленных целей, выражались известной идиомой «Цель оправдывает средства». Нельзя было стесняться ничем. Обвинения в адрес военного ведомства по поводу кризиса вооружений переносились на правительство и власть в целом. Для возобновления успешного ведения военных действий на фронте и снижения потерь в войсках предлагался такой выход, как умозаключение, что власть должна «работать рука об руку» с либеральной оппозицией.

«Законным» прикрытием ведения антиправительственной пропаганды служила Государственная дума как государственный законодательный институт (ее официальный роспуск вскоре после начала войны ничуть не влиял на снижение масштабов антиправительственной пропаганды); а также созданные в ходе войны для работы на оборону военно-промышленные комитеты и организации союзов земств и городов (Земгор). Надо помнить, что ведущие довоенные политические партии либеральной буржуазии после 19 июля 1914 года испытывали кризис. Теперь действовали не столько партии, сколько личности: «Начавшаяся война привела к окончательной дезорганизации “Союза 17 октября”. Можно со всей определенностью утверждать, что в годы войны завершилось полное крушение всей партийной структуры октябристов… Развала партийной структуры не избежали и кадеты, хотя им, в отличие от октябристов, все же удалось сохранить часть местных партийных организаций»^[264]. Партийные активисты переходили на работу в Земгор, возглавив который наращивали пропагандистско-подрывную борьбу с режимом.

В свою очередь, создание военно-промышленных комитетов и Особого совещания по обороне государства, куда вошли представители общественных организаций, позволило оппозиции получить необходимый управленческий опыт и наладить прочные связи в среде теперь уже не только высшей бюрократии, но и высшего генералитета. Первый съезд ВПК состоялся 25 июля 1915 года, в период тяжелейших поражений на фронте. Это были посредники между государством в лице Особых совещаний и крупной буржуазией – хозяевами около 1300 предприятий, привлеченных к работе на оборону. Таким образом, крупному капиталу было мало сверхприбылей (введенный в 1915 году подоходный налог не распространялся на военные прибыли буржуазии), ему требовалась еще и высшая власть.

Оппозиция весьма искусно переводила общественные настроения, господствовавшие в народе, из стихийно-недовольного в оппозиционные, а затем – ив революционные. И соответственно европейский опыт представлялся как единственной верный и необходимый. Б. Н. Миронов отмечает: «Если дать научно-позитивистскую трактовку состояния пореформенной России, то окажется, что российская экономика, общество и государственность успешно развивались, потому что валовой национальный продукт на душу населения, продолжительность жизни и грамотность увеличивались, жизненный уровень повышался, а наука, литература и искусство давали образцы мирового значения». Однако объективные факты противоречили антиправительственной пропаганде, и потому «кризисный, упадочный имидж России в конце XIX – начале XX века создавался кадетской, эсеровской и социал-демократической партиями намеренно, в борьбе за власть, с целью дискредитации своих политических противников. Парадигмы кризиса и пауперизации использовались для пропаганды идей революции и осуждения монархии»^[265].

Неудивительно, что сотрудничество либерального крыла российского общества и революционных партий, обозначившееся и развивавшееся в годы Первой русской революции 1905-1907 годов, получило продолжение. Выдвигая различные задачи, либералы и революционеры преследовали единую цель – свержение существующего строя. Для одних данный акт предполагал трансформацию дуалистической монархии в монархию конституционную, парламентскую. Для других – установление буржуазной республики. Для третьих – создание советской государственности, так называемой «диктатуры пролетариата».

Антиправительственная кампания велась под лозунгом доведения войны до победного конца, на что якобы не была способна существующая власть. Информация и умозаключения, декларируемые оппозицией, гораздо быстрее воспринимались на веру широкими народными массами, становясь, таким образом, «истиной» в сознании многих сотен тысяч людей. С началом войны оппозиция поддержала верховную власть Российской империи. Но когда война не закончилась в обещанный срок, либералы поняли, что ситуация предоставляет им верный шанс. Принцип «чем хуже, тем лучше» стал практическим пособием для деятельности буржуазии.

В свою очередь власти практически ничего не предпринимали для того, чтобы сбить вал той лжи и заведомо несправедливых обвинений, что проводились оппозицией. Действия властей были неуверенны, вялы и малоинтенсивны, в то время как либеральная буржуазия, пользуясь поддержкой части властного истеблишмента, с каждым днем только набирала обороты в своей деятельности. А. Н. Боханов справедливо пишет, что «антивоенная и антиправительственная пропаганда в России пресекалась вяло и непоследовательно, в то время как в других воюющих странах, например во Франции или Германии, за подобное жесточайшим образом наказывали вплоть до расстрела.

В империи же двуглавого орла, в период жесточайшей военной схватки, в газетах и на общественных собраниях можно было прочитать и услышать такие резкие выпады против военного и государственного руководства, какие были просто непредставимы ни в одной из других стран. Безнаказанность подогревала эти разговоры и настроения. Их множили не только собственные военные неудачи, слухи о “засилье темных сил”, но и усугублявшиеся экономические трудности…»^[266].

И, само собой разумеется, что альтернативное мнение практически невозможно было услышать, так как официальные издания не занимались контрпропагандой, а наиболее популярные частные газеты не принимали к печати те материалы, в которых говорилось о клеветническом характере оппозиционной пропаганды. Подобный расклад для России был не в новинку, так как «свобода печати», понимаемая как печатание позиции исключительно одной стороны, той, которая контролировала средства массовой информации, была «обкатана» еще в годы русско-японской войны 1904-1905 годов.

Например, в 1904 году капитан 2-го ранга Н. Л. Кладо, пользовавшийся репутацией «ученого» моряка, выполняя определенный заказ соответствующих сил, выпустил в свет серию статей, в которых призывал отправить на Дальний Восток все устаревшие корабли Балтийского флота, влив их в состав 2-й Тихоокеанской эскадры вице-адмирала З. П. Рожественского. Такие корабли только ослабили силу эскадры и вдобавок стали трофеями японцев в Цусиме. Однако же материалы контр-адмирала Фелькерзама, одного из младших флагманов 2-й Тихоокеанской эскадры, посланные в Санкт-Петербург и опровергавшие истерические статьи Кладо, не были опубликованы ввиду отклонения под различными благовидными предлогами.

С другой стороны, как справедливо указывают современные ученые, «поддержав в общем и целом войну, российское общество было вправе рассчитывать хотя бы на некоторую либерализацию правительственного курса». Но вскоре «стало ясно, что конструктивного взаимодействия власти и общественности в России явно не получается». Действительно, ведь власти даже не пожелали обсуждать сравнительно умеренных требований, выдвинутых в 1915 году Прогрессивным блоком, за которым стояли те промышленные магнаты, что должны были оказать государству решающую помощь в деле производства вооружения и боеприпасов для фронта. Ученые говорят: «Компромиссная по своему характеру, программа Прогрессивного блока сводилась к требованиям создания министерства доверия и проведению ряда реформ… Однако эта умеренная программа была отвергнута правительством, которое рассматривало либеральную оппозицию в качестве своего чуть ли не основного врага, с которым не желало иметь никаких конструктивных отношений»^[267]. В ходе движения к поставленной цели оппозиция стремилась всячески дискредитировать властные полномочия императора. В этом случае оспаривалось право монарха на назначение министров, что логически вело к замене дуалистической монархии (страной правит монарх при действующем парламенте) конституционной монархией (монарх царствует, но не правит).

«Министерство доверия» – это правительство, ответственное перед Государственной думой и составленное по преимуществу из ее членов. Иными словами, император должен был передать власть, как минимум внутри страны, тем политиканам (Львов, Гучков, Милюков и проч.), что после Февральской революции уже спустя полтора-два месяца были выброшены со своих постов. Некомпетентные лица, только и умевшие, что хаять тех, кто реально работал в правительстве, не стесняясь заявляли о своих властных амбициях.

Ясно, что ответственность за провалы по-прежнему лежала бы на царизме и лично императоре, зато все достижения были бы приписаны либеральным буржуа, что прекрасно сознавалось царем, несшим ответственность за империю. А. Ф. Смирнов справедливо указывает, что «Император не считал возможным увеличить влияние “общественности” на ход государственных дел, вручить ее представителям державный руль. Его личное общение с думскими деятелями, претендентами на министерские посты, убеждало его в том, что в русском обществе пока отсутствуют силы и лица, которым историческая власть имела бы полное право передоверить судьбу России. Это его убеждение трудно в исторической перспективе оспорить…».

В эмиграции большинство деятелей российского либерализма, оценивая Великую русскую революцию, признали правоту к тому времени уже расстрелянного императора. Трагедия же государственного механизма заключалась в том, что, к сожалению, «и в ближайшем окружении Императора было аналогичное положение, второго Столыпина и там не оказалось»^[268]. Но одно дело – некомпетентность сама по себе и иное – при царе, олицетворяющем собой историческую власть. Удивительно, что можно всерьез трактовать вероятное создание так называемого министерства доверия в качестве благоприятной альтернативы в сравнении с царским правительством – именно так можно трактовать тезисы «умеренная программа» и «конструктивные отношения».

В чем заключалась основная причина данного подхода государственной власти страны к взаимодействию с общественностью? Прежде всего, это – взаимное недоверие, явно проявившееся в период Первой русской революции 1905-1907 годов и только лишь усугубившееся в послереволюционный период. Кардинальное расхождение в методах, целях и перспективах модернизации страны объективно разводило власть и оппозицию «по разные стороны баррикад».

Тупое упрямство бюрократии, не желавшей поступиться даже и в малом, наряду с прогрессирующим радикализмом буржуазии в отношении пути дальнейшего реформирования особенно усилились после гибели в 1911 году П. А. Столыпина. Все царское окружение во главе с самим императором словно бы забыло, кто остановил революционный террор, сбил волну крестьянских выступлений и сумел умиротворить страну. С этого момента к руководству державой приходят те консервативные элементы, что считали даже ультраосторожную столыпинскую модернизацию чуть ли не революционным сдвигом.

Во-вторых, такая крайняя в смысле устойчивости внутреннего положения международная ситуация, как мировая война, потребовала от власти и общества «переключения» всех своих усилий на нужды войны. И если 1914 год ознаменовался видимостью сотрудничества, то 1915 год дал понять, что внутренняя борьба, скрыто тлеющая под спудом внешнеполитических проблем, продолжается. Неудачи на фронте потребовали от императора Николая II отдавать львиную долю своей энергии именно войне (впрочем, армия и являлась любимым детищем царя в чисто даже психологическом смысле).

Соответственно бразды правления в тылу постепенно должны были перейти к доверенному лицу императора. Премьер-министр И. Г. Горемыкин претендовать на такой пост ни в коем случае не мог. Энергичного и преданного, но склонного к поискам соглашения с оппозицией министра земледелия А. В. Кривошеина царь побаивался. Прочие министры представляли собой куда более мелкие величины.

Начавшаяся со второй половины 1915 года «министерская чехарда», вызванная тщетными потугами режима найти поддержку в среде высшей бюрократии, отчетливо показала степень разложения государственного механизма. Неудивительно, что «перед лицом некомпетентности, которую продемонстрировала государственная администрация в ходе войны, оппозиция думских депутатов правительству снова стала почти всеобщей. А это был монархический парламент, выбранный в соответствии с избирательными законами, которые обеспечивали подавляющее преимущество консервативным помещикам». Т. Шанин верно подметил, что «к 1915 году консервативная IV Дума выступала таким же единым фронтом против политики правительства, как и революционная II Дума в 1907 году»^[269].

В целом с началом мировой войны, когда потребовалось объединение бюрократической властной вертикали с либеральными буржуазными кругами, ориентировавшимися на Государственную думу и стремившимися к оппозиционным настроениям и давлению на императора, между этими двумя группами сложился союз поневоле, который, однако, стремительно эволюционировал в «брак по расчету». С.В. Куликов пишет: «Союз этот являлся равным образом и следствием и причиной коллективной переориентации лояльности высокопоставленных сановников с особы монарха на народное представительство». А. В. Кривошеин стоял во главе «парламентаристов» в среде высшей бюрократии, считавших целесообразным пойти на «министерство доверия» как «мягкую форму парламентаризма»^[270]. Соответственно, император, не желавший идти на уступки в военное время вообще и не намеревавшийся впредь до упрочения в России принципов представительной демократии преобразовывать дуалистическую монархию, которой Россия стала в 1906 году, в парламентарную, не мог сделать ставку на А. В. Кривошеина.

Таким человеком, всецело пользовавшимся доверием императора Николая II, стала его супруга – императрица Александра Федоровна. Этот выбор был крайне неудачен, поскольку даже вне зависимости от личных качеств императрицы она не пользовалась ни уважением, ни хотя бы любовью ни внутри придворного круга, ни в среде высшей бюрократии, ни тем более у либеральной оппозиции. Чувствуя это, Александра Федоровна, уже в силу склада своего характера, прибегла к помощи некомпетентных «друзей» и явных авантюристов, проникавших ко двору через этих «друзей», в первую голову посредством влияния Г. Е. Распутина.

Изучение влияния этих дельцов, за которыми стояла подпольная финансовая структура по типу мафиозной, на государственные дела, еще ждет своего объективного исследователя. Император Николай II – с августа 1915 года Верховный Главнокомандующий, – хотя и видел недостатки своего, что называется, «заместителя по управлению страной», но не стал вмешиваться в ситуацию. И даже более того – поспешил «отомстить» всем тем министрам, что не поддержали его решения занять пост Верховного Главнокомандующего.

Соответственно, в 1915 году начинается перманентная смена высших лиц государства (в правительстве), смещение каждого из которых естественным образом влекло за собой и выдвижение новых чиновников вместе с новым министром. Всего за время войны сменилось четыре председателя Совета министров, шесть министров внутренних дел, четыре военных министра, четыре министра земледелия, четыре министра юстиции, три министра просвещения, четыре обер-прокурора Священного Синода, четыре государственных контролера. Этот процесс, получивший наименование «министерской чехарды», усиливается с переходом существенной доли властных полномочий к супруге царя: «…именно лето 1915 года отмечено качественным изменением характера принятия важнейших политических и кадровых решений. В этот процесс начинает вмешиваться императрица, привнося суеверия, обыденность мышления и далекие от интересов государственного управления соображения… начиная с 1915 года ставленники [Г. Е. Распутина] заполняют правительство»^[271].

С переходом решающего влияния на государственное управление и организацию к императрице Александре Федоровне стало ясно, что уступок со стороны государственной власти в пользу либеральной буржуазии скорее всего не последует. Отношение императрицы к оппозиционерам было широко известно – призывы «повесить» Гучкова сотоварищи как парадигма взаимодействия. А молчаливое согласие императора Николая II воспринимать супругу именно как основное лицо в управлении внутренней жизнью государства справедливо воспринималось как общий курс власти.

Опора императрицы на Распутина и его клику вызывала протест не только у буржуазии, но и аристократии, видевшей как один человек – императрица, нерусская по национальности и подвластная темному мистицизму по психологическому складу, уничтожает традиционный уклад существования высших слоев российского общества. Отсюда и переход оппозиции от тихой борьбы к открытому противостоянию, и поддержка этой борьбы монархическими слоями – сначала скрытое, а потом и явное.

Тем не менее странно, что с этой либерализацией нельзя было подождать до конца войны, или буржуазия и впрямь рассчитывала на добровольное (со стороны царя) перераспределение властных функций в свою пользу уже во время мирового противостояния? Кампания 1916 года, показав, что перелом в войне уже явственно наметился в пользу держав Антанты, давала понять, что следующий год вполне может стать годом окончания Первой мировой войны. Так почему же император, готовившийся к кампании 1917 года и сумевший довести русскую Действующую армию до ее наиболее за всю войну подготовленного состояния, должен был поступиться своей властью – причем поступиться вынужденно, под давлением? Ученый-эмигрант так пишет по этому вопросу: «С приближением событий весны-лета 1917 года, когда на фронте предполагалось предпринять решающие военные усилия в сочетании с действиями союзников, смена правительства с неизбежной концентрацией общественного внимания на внутренних проблемах представлялась Николаю II абсурдной. С другой стороны, либералы вроде князя Львова ощущали все более остро, что, если они не сумеют достичь политических целей, которых добивались с 1905 года – причем в военной обстановке, когда либералы могли оказывать максимальное давление на власть – то они проиграют политическую борьбу, и судьбы будущей России будут определяться независимо от их идей и устремлений»^[272].

Нисколько не отрицая справедливости вышеприведенных положений, все же нельзя не вспомнить и об экономическом факторе. В основе либеральных идей переустройства будущей России, вне сомнения, лежали экономические интересы крупного капитала, пока еще не ставшего всевластным в политической надстройке Российской империи. Необходимо заметить, что, во-первых, «общество», руководимое либеральной буржуазией, также немыслимо наживалось на войне, «делая бизнес». И какой бизнес. Капиталисты получали громадные государственные субсидии, что позволяло иметь не только огромный процент от прибылей, но и просто класть часть выделяемых сумм себе в карман. Производство любых заказываемых предметов на частных предприятиях обходилось казне гораздо дороже, нежели на государственных заводах и мастерских.

Контроль за крупным капиталом был невозможен, как вследствие коррупционности чиновничества, так и в связи с нежеланием властей ссориться с буржуазией в период военных неудач на фронтах войны. Поэтому, складывалась парадоксальная ситуация – правительство предоставляло громадные суммы тем силам, что были заинтересованы в уничтожении существующего политического режима. Е. С. Карпенкова говорит об организациях Земгора: «Современники и исследователи отмечают непонятное, двойственное отношение властей к союзам. Испытывая недоверие к любой общественной самодеятельности, и нередко это высказывая, они одновременно стремились использовать возможности Всероссийского земского союза и Всероссийского союза городов для нужд фронта, и снабжали их десятками миллионов, причем, не подчиняя расходование средств какому-либо контролю»^[273].

Для очень и очень многих буржуа война была чрезвычайно выгодна, позволяя наживаться на общей неготовности страны: как только после отстранения генерала А. А. Поливанова с поста военного министра заказы военно-промышленным комитетам будут резко снижены, буржуазия приступит к переходу в решительное наступление против власти. Ведь генерал Поливанов получил свое назначение только благодаря давлению либеральной оппозиции на пошатнувшийся под военными неудачами режим.

Еще до войны генерал А. А. Поливанов активно сотрудничал с думцами, выдавая тому же А. И. Гучкову секретные документы военного ведомства, активно интригуя против своего шефа военного министра генерала В. А. Сухомлинова, дабы занять его место, подличая и компрометируя всех тех, кто вызывал недовольство думской оппозиции. Понятно, что лишь он мог стать выдвиженцем своих друзей в Государственной думе. Вспомним, что и Особое совещание по обороне государства, созданное в августе 1915 года для мобилизации усилий тыла на войну, было раздроблено на несколько частей под нажимом капиталистов. Генерал Поливанов, по должности военного министра возглавлявший данную структуру, способствовал дроблению.

Во-вторых, именно либералы и их сторонники всемерно подталкивали Российскую империю к наивозможно более тесному союзу с западными державами – Великобританией и Францией. Именно все в том же злосчастном для страны 1915 году либералы, в числе которых был и один из безусловных лидеров оппозиции П. Н. Милюков, и бывший председатель 2-й Государственной думы (которая оказалась наиболее революционной в своих требованиях власти) Ф.А. Головин, и старейшина русского масонства М. М. Ковалевский, основали Общество сближения с Англией. Создание этой организации «отразило жажду перемен в российском обществе ожиданием дальнейшего реформирования политического строя на основах Манифеста 17 октября 1905 года, осуществить которое должен был помочь опыт Англии – страны-родоначальницы политической свободы»^[274]. Немедленно после прихода либералов к власти в 1917 году эта «политическая свобода» обернулась самочинным уничтожением тысяч русских офицеров не желавшими продолжения войны солдатами и матросами армии и флота.

Ни экономическая зависимость, ни геополитический маразм перехода России на позиции атлантизма не пугали либералов: главное, что можно было с огромной долей успеха надеяться на дальнейшее обуржуазивание верховной власти, начало которого было положено Манифестом 17 октября 1905 года. Надо ли напоминать, что и тогда «общество» поддерживало не Отечество, а врага – Японию? Именно в то время русские студенты посылали японскому императору приветственные телеграммы по поводу поражений русской армии на фронте, оппозиционные лидеры призывали к всеобщему неповиновению (предварительно укрывшись на территории Финляндии, где их не могла арестовать русская полиция), а капиталисты давали миллионы «на революцию», дабы сохранить свое имущество. В стенах либеральных организаций проходили заседания советов рабочих депутатов.

С 1905 года прошло всего десять лет, сторонники оппозиционных партий и их вожаки остались на месте. В свое время еще П. А. Столыпин предлагал лидерам оппозиции войти в правительство, однако все они, разумеется, отказались. Ведь одно дело – безвозбранно критиковать государственную власть, прикрываясь ее штыками от народа (либеральные деятели тоже ведь были помещиками, фабрикантами и проч., и требовали в 1905-1907 гг. солдат для подавления революционного движения), и совсем другое – непосредственно отвечать за результаты управления страной. Какие могли быть общие интересы у миллионера Рябушинского, провозглашавшего тосты «за свободу народа», и тех рабочих, которые трудились на фабриках Рябушинского за нищенскую плату?

Очевидно, что рябушинские желали власти лишь для того, чтобы, еще более усилив эксплуатацию масс, увеличивать свой капитал. Поэтому было бы слишком смело говорить об искреннем патриотизме «общественности» на благо существующей государственности: «поддержав войну», она преследовала свои собственные интересы, заключающиеся в передаче управления страной в руки либеральной буржуазии и простой наживе. При этом разбазаривание казенных средств приобрело неимоверные масштабы. Будущий советский писатель и очевидец событий так описывал отсутствие вящей экономии в тылу в ноябре 1914 года, говоря о трате средств для деятелей общественных организаций: «На передовых позициях платят громадные деньги, в то время как у дверей всех союзов стоят целые кадры желающих работать добровольно и бесплатно. Откуда-то свыше санкционированы все эти шальные расходы, и масса денег уплывает попусту. В союзах прекрасные обеды. Опять можно бы обойтись или сделать проще, от голода… Чужие деньги. Этим все объясняется»^[275]. Для этого капитализм не гнушался ничем: ни втягиванием страны в непосильную войну, ни разлагающей пропагандой, ни служением своим кумирам в лице западных стран.

Другое дело, что верховная власть должна была осознавать свою шаткость и «бросить собаке кость», однако император Николай II, как известно, был нерациональным политиком, зачастую руководствуясь в своих действиях собственной совестью, ориентированной на сохранение самодержавных принципов управления государством. А совесть – плохое подспорье в большой политике. Тем более что совесть отдельно взятого человека, какой бы высокий пост тот ни занимал, не может являться отражением истины, принимаемой всем обществом.

При этом представляется бесспорным тезис, что последний русский император стал заложником и жертвой как своей собственной политики, так и политики предшествовавших десятилетий. Верховная власть Российской империи сама, собственной деятельностью, на протяжении ряда десятков лет создавала ту ненормальную внутриполитическую ситуацию, что в конечном счете вылилась в открытый конфликт между властью и обществом в начале двадцатого столетия. Однако и «общественность», всемерно, вплоть до клеветнической пропаганды и антигосударственных действий, раскачивавшая «лодку» российской монархии в гибельно-тяжелые для страны годы мировой войны, не может не заслужить обвинений со стороны позднейших поколений в пренебрежении интересами страны и нации во имя собственных сепаратно-властолюбивых целей.

Начало противостояния

Центральными событиями в противостоянии власти и оппозиции в 1915 году явились два обстоятельства. Принятие императором 23 августа поста Верховного Главнокомандующего и образование 25 августа так называемого Прогрессивного блока Государственной думы. В этот союз вошли шесть фракций Государственной думы – прогрессивные националисты, группа центра, октябристы, прогрессисты и кадеты, включавшие в себя 235 депутатов из 422. К блоку присоединились три фракции верхней палаты российского парламента – Государственного совета в лице академической группы, центра и внепартийных. Для руководства практической деятельностью Прогрессивного блока создавалось Бюро из 25 человек, вдохновителем которого стал лидер кадетской партии П. Н. Милюков. Целью блока стало отстранение от власти царствующего монарха, если тот не согласится на формирование исполнительной власти из лиц либеральных кругов, в том числе и самой Государственной думы.

Оперативность действий оппозиции и ее вдохновителей поражает воображение. Смещение великого князя Николая Николаевича с поста Главковерха было закономерным, но момент был выбран неудачно, так как царю, наверное, следовало бы возглавить армию или сразу, в начале войны, или в момент победного перелома на фронте. Но, очевидно, государь принял это решение, осознавая невозможность Ставки найти выход из критической обстановки и желая устранить двоевластие Ставки и Совета министров на фронте и в тылу. Зато теперь обвинения за военные неудачи ложились непосредственно на плечи венценосца; и, что главное, этот факт позволил оппозиции совместить свои нападки на правящие круги относительно и тыла, и фронта, перемешивая одно с другим. Последовавший роспуск думы только усугубил ситуацию.

На пике военных поражений Государственная дума поспешила напомнить о себе царю. В дни вступления императора Николая II в должность Верховного Главнокомандующего военно-морская комиссия думы под председательством А. И. Шингарева представила доклад со своим видением обстановки на Восточном фронте. Думцы, обвинив «некоторых воинских начальников» в «преступной нерадивости», спешили перечислить итоги Великого отступления: свыше четырех миллионов убитыми, ранеными и пленными; нехватка вооружения; недостаточно обученные пополнения и прочие грехи нашли свое место в этом документе. В качестве одной из основных причин создавшейся ситуации называлось то обстоятельство, что «непроходимая стена разделяла две власти, которые должны были бы работать рука об руку: власть военно-полевую и власть центральную»^[276]. Под последней думцы, очевидно, имели в виду в том числе и самих себя.

Приведем один небольшой пример, датированный как раз августом 1915 года. Так, впервые с начала войны, России и Германии удалось договориться о посылке во враждебную страну своих представителей, при посредничестве международного Красного Креста, дабы выяснить условия содержания военнопленных. Выше мы приводили цифры русских пленных – почти два миллиона. То есть именно для русских эта миссия была как нельзя более актуальна, так как, имея соответствующую информацию, можно было хоть как-то надавить на врага и улучшить положение своих солдат и офицеров, попавших в плен.

В состав миссии входили три сестры милосердия – Н. Н. Оржевская, П. Казем-Бек и Е. А. Самсонова (вдова командарма-2 генерала А. В. Самсонова, во время этой поездки нашедшая останки своего мужа), которые перемещались по Германии в сопровождении нейтралов – датских представителей. Как показывают все данные, еще перед миссией немцы, во-первых, привели в порядок львиную долю концентрационных лагерей. Во-вторых, в ходе миссии и по ее результатам в некоторых лагерях положение русских военнопленных несколько улучшилось. Иными словами, эта миссия была нужна тем несчастным, что оказались в плену.

Однако одним из необходимых условий проведения поездки стало кратковременное – буквально десяток минут – представление сестер милосердия германской императрице. Без данного условия миссия не состоялась бы. И что же? По возвращении в Россию русские сестры милосердия узнали, что это представление было истолковано оппозиционной печатью в совершенно искаженном духе, намекая на русско-германский сговор, неэтичность данного мероприятия и прочий негатив. Сестра П. Казем-Бек в негодовании отметила, что преследовавшие свои популистские цели либералы совершенно не обратили внимания на то, что «отказ с нашей стороны явиться на это представление, был бы в высшей степени неуместен и даже совершенно невозможен, если мы желали быть полезными нашим пленным в Германии»^[277].

Наивная сестра милосердия. Да разве эти люди думали о сотнях тысяч русских солдат и офицеров, томившихся в плену, как о людях? Как просто – о людях со своим собственным несчастьем для каждого? Эти несчастные являлись всего лишь одним из многочисленных средств для удара по государственной власти. По той власти, которая была неумелой, «чудовищно бездарной» по справедливому замечанию Д. Л. Быкова^[278], даже, попросту говоря, тупоголовой, но ни в коем случае не льстиво-подловатой, как та власть, что встала у руля России в ходе Февральской революции 1917 года.

В ответ на образование Прогрессивного блока сессия Государственной думы была досрочно, 3 сентября 1915 года, распущена. Этим Николай II обрывал нити для сотрудничества и вынуждал оппозицию перейти в наступление, пока еще на пропагандистском фронте. Ответом оппозиции стал съезд Земгора 7-9 сентября, резолюция которого указывала на необходимость обновления власти на базе единения с представительными органами, якобы опиравшимися на доверие всей страны.

В октябре на совещании верхушки Прогрессивного блока, Земгора и военно-промышленных комитетов А. И. Шингарев поставил немедленно поддержанный присутствующими вопрос о подготовке дворцового переворота, так как социальной революции никто из буржуа, понятное дело, не желал. Другой соратник П. Н. Милюкова, В. А. Маклаков, немедленно провел параллели с переворотом марта 1801 года – убийством императора Павла I заговорщиками, за которыми стояли англичане, обеспокоенные антибританским союзом Российской империи и наполеоновской Франции.

Вместе с роспуском думы император предпринял наступление и на «либеральствующих» министров. Царь был последователен: по мнению С.В. Куликова, «обеспечивая предпосылки для введения парламентаризма, А. В. Кривошеин и его единомышленники в августе 1915 года инициировали Прогрессивный блок – лево-либеральное большинство в Государственной думе, распространившее свое влияние и на верхнюю палату – Государственный совет»^[279]. Отставка таких министров была предрешена.

К весне 1916 года, когда должна была начаться новая военная кампания, министр земледелия и разделявшие идеи парламентаризма министры были смещены со своих постов. К сожалению, правда и то, что если лучшие профессионалы-управленцы были против царя и его политики во время войны, то уже одно только это говорит о кризисе кадровой политики, что нашло отражение в так называемой «министерской чехарде».

Конечно, поддержка «общественности» стала бы положительным балансом в системе военного механизма страны. Однако господа либералы не торопились показать свой патриотизм делом, невзирая на позицию царизма по отношению к себе. Десятки тысяч молодых, интеллигентных людей, в которых так нуждался младший командный состав Действующей армии, оседали в тылу под благовидным предлогом «работы на оборону» в организациях Земгора. Полковник И. Эйхенбаум вспоминал, что в течение всей войны «тыл являл неприглядную картину себялюбия и ловчения. Каждый старался словчиться, чтобы не замараться фронтовой страдой. В этом преуспевали более богатые и образованные. Все вдруг оказались инвалидами и незаменимыми, неспособными защищать свою привилегированную жизнь», предоставив это дело крестьянским низам^[280]. Исключения, конечно, были. Например, сын П. Н. Милюкова погиб на фронте.

В частности, Земский союз к осени 1917 года насчитывал 252 000 чел., а военно-промышленные комитеты к 1 октября 1916 года – 976 312 чел. И это при том, что масса молодежи из буржуазных кругов уже находилась на фронте, а в войсках не хватало офицеров, ибо ресурс образованных людей, годных для получения офицерского чина, в России был невелик. Ф. Степун, находившийся на фронте, метко подметил, что «земгусар – на самом деле всего только дезертир, скрывающийся от воинской повинности в общественной организации»^[281].

Удивительнее всего то обстоятельство, что с затягиванием войны военные, как то было еще в период русско-японской войны 1904-1905 годов, переставали пользоваться авторитетом в «обществе». Действительно, к чему же воевать, озверевая и огрубляясь, если можно спокойно в тылу наживаться и превосходно проводить время? Казачий офицер-артиллерист А. А. Прудников летом 1916 года записывал: «Сейчас, в то время как мы иногда теряем здоровье и очень часто саму жизнь, в то время, когда у нас бывают недели, в которых нет времени даже умыться, на нас подчас смотрят чуть-чуть лучше, чем на обыкновенных разбойников… просто диву даешься, как много людей так думают. И это во время войны. Что же будет, когда замолкнет последний выстрел. Неужели же мы для многих, для большинства, заслужили только презрение? За что? Популярностью будет пользоваться тот, кто почему-либо на войне не был. Ведь он же гораздо больше сделал, ведь он “двигал науку” или занимался “милосердием”, да к тому же он будет к концу войны здоров. Он будет делать невинные глаза, и просить объяснить, для чего и зачем мы дрались…»^[282] Интересно, о чем станут думать такие вот земгусары, о которых с негодованием пишет фронтовик, после октября 1917-го?

Конечно, дело даже не в этом, а в степени той наживы, что получали капиталисты от ведения войны. Частные промышленники саботировали перевод своих предприятий на военные нужды, дожидаясь выгодных и сверхприбыльнейших заказов от военного ведомства. Одно дело – работать для фронта на собственные деньги, доказывая декларируемую на всех перекрестках любовь к родине хотя бы рублем (а не кровью). И совершенно другое – работать по заказу государства, получая огромные сверхприбыли из государственного бюджета, которые в ином случае могли быть более рационально использованы для нужд фронта, а не для пополнения карманов фабрикантов.

Впрочем, нельзя не сказать, что вся без исключения элита (и государственная, и экономическая) Российской империи не горела желанием поступиться своим благосостоянием ради подготовки страны и ее вооруженных сил к войне. И во главе сопротивления попыткам ввести прогрессивное налогообложение стояла Государственная дума. В. В. Поликарпов пишет по этому поводу: «В Германии, когда гонка морских вооружений, казалось, исчерпала финансовые возможности страны, в 1909-1913 гг. правительство “нашло” деньги на укрепление сухопутных сил, увеличив обложение богатых слоев населения; так же поступили в 1909-1912 гг. во Франции, в 1909 г. – в Англии (на флот). Но не так вели себя верхи в России… Демагогия насчет готовности “забыть о личном благосостоянии” ради восстановления “внешней мощи” отечества, сочеталась с непреодолимым сопротивлением верхов общества попыткам правительства усилить обложение доходов и капиталов, недвижимых и наследуемых имуществ. Разработанные правительством налоговые законопроекты – не отличавшиеся убийственной тяжестью – думское большинство похоронило, “отложив в долгий ящик”, что послужило одной из причин неподготовленности вооруженных сил к мировой войне… В целом, развитие военно-промышленного хозяйства империи определялось ее социально-политической структурой. Способ же извлечения [национальных] ресурсов из населения империи определялся не масштабом военных задач, а стремлением поменьше затронуть частные материальные интересы владельцев крупных капиталов, недвижимых имуществ и наследственных имений»^[283]. Крестьяне платили за войну не только кровью, но еще и рублем. Буржуазия стремилась нажиться на всем и вся, выставляя себя при этом защитницей интересов крестьянства. Парадокс не в том, что ложь захлестнула страну, а в том, что страна поверила лжи.

До весны 1915 года государственная власть еще надеялась выиграть войну в одиночку, только своими собственными усилиями, без перевода дотоле не работавшей на оборону частной промышленности на военные рельсы. Это означало бы первый шаг на пути превращения страны в «единый военный лагерь», переходом государства к тому состоянию, которому Э. Людендорф дал термин «тотальная война».

Австро-германский прорыв под Горлице-Тарновом, отбросивший русские армии на восток, позволил буржуазии при посредничестве запаниковавшей Ставки получить первые существенные военные заказы. Повторимся – такие заказы, которые при государственных субсидиях и кредитах, при военных консультантах и инженерах Главного артиллерийского управления, при перераспределении бюджетных средств позволили капиталистам туго набивать свою мошну, прикрываясь лозунгом «защиты отечества».

Именно поражения на фронтах послужили основанием для тесного сотрудничества царских властей и крупной буржуазии в военно-промышленной сфере. Однако чем крупнее были бы заказы от государства, тем, что естественно, больше были бы прибыли. Поэтому в ходе войны буржуазные круги постепенно добивались передачи им заказов на производство наиболее дорогостоящих, но одновременно и несложных в производстве предметов вооружения – прежде всего, артиллерийских снарядов. Например, к началу лета 1915 года Земгор принял на себя изготовление лишь «мелочевки»: ручных гранат, ящиков для снарядов, вьючных приспособлений для пулеметных команд, штыков, кинжалов, кавалерийских пик, шанцевого инструмента, обозного имущества от двуколок до упряжи, ножниц для резки колючей проволоки, телефонов, седел. Все это не могло удовлетворить аппетиты воротил бизнеса, а власть в свою очередь не могла собственными усилиями снабдить вооруженные силы оружием и боеприпасами. Поэтому компромисс в виде передачи частному капиталу существенной доли военных заказов был неизбежен. Другое дело, в какой мере частники намеревались нажиться на необходимости повышения обороноспособности государства.

Если Ставка и объединившиеся вокруг одного из оппозиционных лидеров, А. И. Гучкова, думские деятели выступали совместным фронтом в критике военного министра, то после начавшихся поражений травля военного министра генерала Сухомлинова достигла своего пика. Причем использовались заведомо подлые приемы вроде кампании шпиономании, венцом каковой стало так называемое «дело Мясоедова». Западный ученый, специально изучавший проблему шпиономании в Российской империи периода Первой мировой войны, дает превосходную характеристику этому «делу»: «С политической точки зрения наиболее явный смысл дела Мясоедова/Сухомлинова состоит в том, что оно, в ряду многих других событий, подготовило почву для Февральской революции, содействуя девальвации авторитета и престижа императорской династии. Если Мясоедов был шпионом, то возможности для его злоумышленной деятельности были созданы прежде всего благодаря покровительству В. А. Сухомлинова. В таком случае можно предположить, что предателем был и сам Сухомлинов. А если главой Военного министерства его назначил лично Николай II, если император, доверяя своему министру, во всем с ним советовался, то что же можно сказать о степени разумности монарха, о его способности управлять страной?… Дело Мясоедова/Сухомлинова, возможно, нанесло монархии еще более сокрушительный удар, чем темные и гнусные слухи о Распутине». И, подытоживая: «Эта история создала особую грамматику измены, где традиционный монархизм, многие поколения сплачивавший империю, стал синонимом не преданности, а прямо противоположного»^[284].

Больше всего от развязанной внутри России кампании шпиономании выиграли немцы: русская монархия – непримиримый враг германской агрессии – стала синонимом предательства. Те же, кто свел эти синонимы воедино – либеральная буржуазия, свергнув царизм, всего за восемь месяцев довела страну до полного развала и хаоса, сдав ее в конечном счете большевикам. Встает законный вопрос: кто же действительный предатель Отечества? Впрочем, приватизация крупным капиталом патриотической идеологии, дабы прикрыть собственную наживу за счет нации, есть обычное дело – достаточно непредвзято взглянуть на историю современной России.

Лидер октябристов А. И. Гучков дело свержения генерала Сухомлинова сделал целью своей деятельности еще до мирового конфликта. Следуя отсюда логически, патриотизмом провозглашалась проповедуемая оппозиционными кругами идеология. То есть господство крупного олигархического капитала, неимоверно нажившегося на войне, но в то же время жаждавшего заполучить в свои руки полноту государственной власти, дабы закрепить собственное хищничество законодательным образом на длительный период.

Более того, именно Ставка самым активным образом поддержала буржуазию в деле работы на оборону. Такие действия Верховного Главнокомандующего и его сотрудников, предпринимаемые в обход правительства и лично императора, вне сомнения, придавали экономическим мероприятиям политическую окраску. Опора на авторитет великого князя позволила капиталистам «продавливать» сопротивление отдельных министров и правительства в целом.

Поэтому постепенно «Земгор, которому Совет министров вынужден был под давлением Ставки давать все новые и новые деньги, выходил на первый план»^[285]. Министр внутренних дел князь Щербатов справедливо отметил в одном из заседаний Совета министров лета 1915 года, что Земский и Городской союзы из организаций экономического плана постепенно эволюционируют в политические. Щербатов говорил: «Из благотворительных начинаний, они превратились в огромные учреждения с самыми разнообразными функциями, во многих случаях чисто государственного характера, и заменяют собой правительственные учреждения. Все это делается захватным путем при покровительстве военных властей, которые ими пользуются и дают огромные средства».

Победой буржуазной оппозиции, впрочем, неизбежной в условиях мировой борьбы, стало образование Особого совещания по обороне государства. В связи с тем что председателем Особого совещания должен был по должности стать военный министр, то оппозиция сделала все, чтобы убрать с этого поста генерала В. А. Сухомлинова, оперируя действительными фактами его упущений по подготовке страны к войне. После присоединения Ставки к борьбе с генералом Сухомлиновым судьба военного министра была решена, и 16 июня управляющим военным министерством был назначен генерал А. А. Поливанов, которого поддерживали и Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, и А. И. Гучков сотоварищи.

В Особые совещания наряду с высшими чиновниками и военными входили и капиталисты, и общественные деятели, которые с самого начала принялись расширять сферу деятельности буржуазных организаций, пользуясь теперь прикрытием не только Государственной думы, но и работой на оборону в составе Особых совещаний. Именно теперь оппозиция, помимо работы на оборону (заказы от военного ведомства стали поступать в частную промышленность практически с началом войны), приступила к действиям по перехвату управления страной – от хозяйства к общегосударственной власти.

Деятельность либерально настроенных оппозиционеров происходила в период от создания Особого совещания по обороне государства вплоть до Февральской революции. Борьба за дело снабжения и производства в народном хозяйстве страны шла при противодействии чиновничьего аппарата капиталистическим аппетитам. При этом во главе такой борьбы, как правило, стояли военные, отчетливо сознававшие масштабы наживы буржуазии на войне, при этом не стеснявшейся возобновления рывка к политической власти.

27 августа 1915 года, практически одновременно с созданием Особого совещания по обороне государства, было утверждено Положение о военно-промышленных комитетах. При том, что эти комитеты неофициально существовали еще с весны 1915 года. Данные общественные организации имели своей целью помощь стране в производстве вооружения, обмундирования и т.д. для Действующей армии. То есть военно-промышленные комитеты объединяли в своих руках деятельность частной промышленности в отношении работы на войну. Центральный военно-промышленный комитет был создан по инициативе как раз А. И. Гучкова. Впоследствии сеть военно-промышленных комитетов, спрятавших в своих недрах десятки, если не сотни тысяч сынков буржуазии (к концу 1916 года в военно-промышленных комитетах работало около миллиона «земгусаров», в значительном количестве (до 200 000) пригодных для фронта), раскинулась по всей стране.

Главной своей задачей военно-промышленные комитеты ставили организацию «общества» под эгидой либеральной буржуазии. Либералы стремились стать посредником между властью и народом, не желая считаться с тем, что царь как «помазанник Божий» не нуждался в подобном посредничестве. Военно-феодальная монархия, стремившаяся проводить буржуазную модернизацию при минимальных уступках капитализму в политическом отношении, твердо держалась курса на двухступенчатую лестницу между правящим слоем и «третьим сословием». В конце 1916 года оппозиционеры перестанут нуждаться уже и в императоре.

Какова же была реальная деятельность военно-промышленных комитетов по организации и производству вооружения и боеприпасов – именно эти заказы давали громадные сверхприбыли? Так, 27 апреля 1916 года председателю ЦВПК поступил запрос Особого совещания о причинах недопоставок вооружения военно-промышленными комитетами на март месяц, хотя государственные авансы были ими исправно получены в срок. В запросе назывались следующие цифры^[286]:

Наименование предмета: 6-дм фугасные бомбы

Подлежало сдаче: 45000

Поставлено: -

Недопоставлено: 45000

Наименование предмета: 48-лин. снаряды

Подлежало сдаче: 101600

Поставлено: -

Недопоставлено: 101600

Наименование предмета: 3-дм. гранаты к горным пушкам

Подлежало сдаче: 35000

Поставлено: -

Недопоставлено: 35000

Наименование предмета: Минометы

Подлежало сдаче: 250

Поставлено: 140

Недопоставлено: 110

Наименование предмета: Мины

Подлежало сдаче: 135573

Поставлено: 10360

Недопоставлено: 125213

Наименование предмета: Корпуса ручных гранат

Подлежало сдаче: 3793000

Поставлено: 844828

Недопоставлено: 2848172

Такая разница между заказами и выполненной продукцией наблюдалась в течение всей войны. Всего же было выполнено не более пятидесяти процентов полученных военно-промышленными комитетами заказов. А общая стоимость заказов составила два-три процента от общей стоимости заказов военного ведомства отечественной промышленности. Советский статистик пишет: «По исчислениям на 1 декабря 1917 года, военно-промышленные комитеты исполнили заказов по артиллерийскому снабжению на 118,9 млн рублей с процентом исполнения в 70 %; по техническому снабжению на 22,9 млн рублей – 51 % исполнения, и по интендантскому управлению на 55,5 млн рублей – 41 % исполнения. Таким образом, в общей сложности военно-промышленные комитеты исполнили заказов на сумму 197,3 млн рублей. Заказов же им было предоставлено всего на 349,5 млн рублей»^[287]. Куда делась почти половина общей кредитной суммы?

Кроме того, по некоторым данным, около половины военной продукции, выпущенной предприятиями военно-промышленных комитетов, оказывалось бракованной. В 1916 году масса снарядов не давала разрывов. В отличие от военно-промышленных комитетов Земгор, взявший под свой патронат помощь раненым, поставки одежды и обуви, прочей необходимой «мелочи», действительно делал свое дело. Однако и здесь большая часть сумм, отпускаемых на организацию помощи фронту, все равно выделялась из казны. Так, за годы войны государство выделило Земгору и другим общественным организациям для обеспечения раненых 922 790 000 рублей^[288]. Чтобы лишний раз показать степень наживы буржуазных деятелей, самым тесным образом связанных с оппозиционными силами, можно привести данные А. А. Керсновского о стоимости производства снарядов (в рублях):

Снаряд: 3-дм шрапнель

Казенное производство: 10,00

Производство ВПК: 15,32

В процентах: 153,2 %

Снаряд: 3-дм граната

Казенное производство: 9,00

Производство ВПК: 12,13

В процентах: 134,8 %

Снаряд: 48-лин шрапнель

Казенное производство: 15,00

Производство ВПК: 35,00

В процентах: 233,3 %

Снаряд: 48-лин граната

Казенное производство: 30,00

Производство ВПК: 45,00

В процентах: 150,0 %

Снаряд: 6-дм шрапнель

Казенное производство: 36,00

Производство ВПК: 60,00

В процентах: 166,7 %

Снаряд: 6-дм бомба

Казенное производство: 42,00

Производство ВПК: 70,00

В процентах: 166,7 %

Эти «лишние» суммы государство платило буржуазным «патриотам» за производство различных предметов военного снаряжения и боеприпасов. И. В. Маевский отметил, что капиталисты всех стран, «расточая уверения насчет своего “патриотического долга”, сумели перераспределить в свою пользу значительную часть доходов населения и государства. Правительства воюющих стран, и в первую очередь России, не смогли противопоставить амбициям предпринимателей сколь-нибудь серьезную систему защиты общественных и государственных интересов». Причем аппетиты крупного капитала стали ясны в первые же дни мирового конфликта. Еще в начале войны военное министерство предложило крупным промышленникам сообщить, на каких условиях они смогли бы перейти к производству предметов для вооруженных сил. Наиболее характерным, как отмечается А. П. Погребинским, стал ответ владельца Московского металлургического завода Ю. П. Гужона: «Для успешного производства гранат в России необходимо принять следующие меры: 1) Выдавать заказ на продолжительный, по меньшей мере, годовой срок. 2) Не останавливаться перед назначением высоких цен, так как какую цену ни назначат, гранаты русской выработки все же обойдутся дешевле, чем те, которые привозятся из-за границы, причем платимые деньги останутся в самой России»^[289].

Буржуа не только не собирались положить свои капиталы «на алтарь отечества», но напротив, самым бессовестным образом грабили казну, которая и без того была сравнительно небогатой. В литературе приводятся следующие данные и о «патриотизме» либералов: Общеземский союз и Союз городов за двадцать пять месяцев войны получили от государства 464 000 000 рублей, в то время как сами земства и города ассигновали всего-навсего девять миллионов^[290], а ведь в эти союзы входили богатейшие представители русской буржуазии. И здесь же надо отметить, что император был прекрасно осведомлен о сверхприбылях капиталистов, многие из которых находились в оппозиции к существующему режиму.

Частные предприниматели зачастую требовали за производство вооружения почти таких же сумм, как и на заграничные заказы. Например, в начале 1916 года Тульский оружейный завод поставлял пулеметы системы Максим по цене 1370 рублей за пулемет с двумя запасными стволами. В то же время частники предлагали поставку пулеметов по цене в 2700 рублей за штуку, «при условии предоставления им частей, полуфабрикатов и ряда льгот». Одновременно в США фирма «Кольт» брала за пулемет системы Максим под русский патрон 2362 рубля за пулемет^[291]. При этом американцы, во-первых, не требовали льгот и полуфабрикатов. Во-вторых, не называли себя на банкетах в богатых ресторанах «русскими патриотами» и не готовили государственный переворот с целью передать власть в руки алчных буржуа, которым было мало прибылей.

Двойная цена по сравнению с государственным заказом и превышение по сравнению с иностранными поставками – где же тут декларируемый в либеральных газетенках патриотизм? Однако на предложение нового начальника Главного артиллерийского управления генерала А. А. Маниковского осенью 1916 года привлечь хотя бы некоторых из них к ответственности Николай II ответил отказом. Император не желал раздражать погрязшее в спекуляции, коррупции и разгуле так называемое «общество». То самое «общество», что в начале 1917 года свергнет монархию, чтобы и фактически и юридически прибрать страну к своим жадным, жаждущим наживы рукам.

Что наиболее характерно – патриотами называли себя сами оппозиционеры, противопоставляя монархическим силам. К моменту Февральской революции «натиск на правящий режим становился “составной частью” патриотизма»^[292]. Итоги правления «патриотов» оказались плачевны – Октябрьский переворот. Неудивительно: всегда и всюду наиболее алчные, продажные и антигосударственные силы неизменно навешивали на существующий режим ярлык «предателя», одновременно называя себя «патриотами». Клевета и обман осознавались населением лишь тогда, когда было уже поздно и ситуация не подлежала исправлению. Приватизация патриотизма антинациональными группировками – это очень выгодное предприятие для прикрытия собственной деятельности.

Как обстояло дело передачи заказов частной промышленности? Дело в том, что еще в сентябре 1914 года, всполошившись известиями из Действующей армии о перерасходе снарядов, военный министр генерал В. А. Сухомлинов и начальник Генерального штаба генерал М. А. Беляев поспешили ввести в панику весь внутренний рынок. Военные потребовали у тех частных предпринимателей, что намеревались участвовать в деле производства вооружения и боеприпасов, фантастических цифр выполнения вероятного заказа.

В итоге, почуяв наживу и пользуясь безвыходностью ситуации, крупная буржуазия стала намеренно взвинчивать цены. Это при том, что государство давало этим людям громадные выгодные кредиты и посылало на частные заводы специалистов-оружейников для организации производства. В связи с тем, что массу оборудования пришлось закупать за границей, предприниматели перекупали станки, заручались поддержкой иностранных воротил бизнеса, переманивали рабочих с казенных оружейных предприятий.

В ходе войны такие тенденции лишь нарастали и нарастали, привлекая к валютным махинациям многочисленные банки. В результате государство оказалось не столько в роли независимого заказчика, сколько в роли смиренного просителя, стремившегося исполнять все требования нуворишей. С образованием же Особого совещания по обороне государства, в состав которого вошли видные оппозиционеры, финансово-экономическое давление буржуазии на государственный режим превратилось в политический рычаг. Недаром же образование Прогрессивного блока в среде Государственной думы совпало с созданием Особого совещания по обороне государства. Генерал Е. З. Барсуков пишет, что большинство членов Особого совещания «состояло из общественных деятелей, которые ставили себе определенную задачу – доказать во что бы то ни стало, во-первых, полную несостоятельность военного ведомства, а во-вторых, что все спасение родины – в руках только их, то есть общественных деятелей. Не останавливаясь решительно ни перед чем, даже перед ущербом для снабжения армии, все эти деятели повели бешеную кампанию против военного министерства, и особенно против Главного артиллерийского управления»^[293].

Кроме того, нельзя не отметить, что отечественная буржуазия поспешила перевести свои предприятия на военные рельсы, практически совершенно отказавшись от производства товаров народного потребления. С одной стороны, данный процесс был неизбежен вследствие невозможности казенной промышленности удовлетворить потребности вооруженных сил. А с другой – правительственные заказы давали неизмеримо большую степень прибыли, нежели удовлетворение потребности населения в промышленных товарах. Поэтому даже после того, как казенные и наиболее крупные частные заводы в 1916 году сумели наладить снабжение Действующей армии всем необходимым для успешного ведения войны, частные предприниматели не спешили отказываться от казенных заказов, пользуясь услугами лоббирующих право на получение таких заказов деятелей Государственной думы и оппозиционных кругов в целом. Хотя надо признать, что взяточничество чиновничества в годы войны достигло столь крупных размеров, что за соответствующую взятку можно было получить все, что угодно. Один из экономистов социалистического толка, С. Н. Маслов, в 1916 году отчетливо указывал: «Страна очутилась как бы в положении изолированного государства, предоставленного собственным силам. Русской промышленности представился исключительный случай проявить свою жизнедеятельность при почти полном отсутствии какой-либо конкуренции извне. То, чего добивались русские промышленники путем таможенной политики, оказалось достигнутым благодаря военным событиям. Однако, русская промышленность не оправдала своего назначения. Изоляция от заграничной конкуренции, как и следовало ожидать, послужила надежным средством для повышения цен, но это не повлекло к расширению производства»^[294].

Поэтому главную свою заслугу в деле снабжения фронта оружием и боеприпасами буржуазия (если судить по полемике П. Н. Милюкова с черносотенским лидером Н. Е. Марковым 2-м) видела не в собственных усилиях, а в том давлении, которое она якобы оказывала на правительство, чтобы оно взялось за дело: «Но мы заставили дать!» – заявлял Милюков. Выходит, что правительство не желало воевать как следует, а оппозиция заставила ее это сделать. И такая глупость рекламировалась на всю страну как проявление ума и сообразительности. Пока только рекламировалась глупость, скоро дойдет и до антиправительственной пропаганды, что в условиях военного времени может квалифицироваться ни больше ни меньше, как государственная измена.

Недаром в сентябре 1915 года, спустя всего лишь несколько недель после смены Верховного Главнокомандования, образования Особого совещания по обороне государства и создания Прогрессивного блока, глава военно-морской комиссии Государственной думы А. И. Шингарев нестеснительно заявил, что война есть пролог к переходу власти. Переходу, естественно, от монархической системы к буржуазии. При этом, что немаловажно, Шингарев увязал каждую новую внутреннюю уступку государственной власти с внешним поражением: «После севастопольского грома пало русское рабство. После японской кампании появились первые ростки русской конституции. Эта война приведет к тому, что в муках родится свобода страны, и она освободится от старых форм и органов власти».

Данное заявление прозвучало в период окончания Великого отступления русских войск из Польши, накануне замирания Восточного фронта в тисках позиционной борьбы. И ясно, что такая «увязка» напрямую пропагандировала необходимость нового поражения отечества, дабы получить «свободу». Иными словами – свободную возможность отечественной олигархии распоряжаться судьбами страны и нации. Выходило, что дорога к «свободе страны» (в понимании либеральной буржуазии, конечно) проходила только через поражение в войне, и именно к этому и призывали оппозиционные лидеры.

Как же могли военные деятели, все отлично понимавшие, опираться в деле обороноспособности исключительно на собственных буржуа, которые собирались отнять у державы победу, дабы получить в собственные руки власть? Так что не представляется странным, что хищнические аппетиты отечественной буржуазии и недоверие к ней со стороны монархической власти в определенной степени вынуждали военное ведомство размещать заказы за границей, где аппетиты были не меньшими, но хотя бы уже существовали военные заводы и более-менее квалифицированные рабочие кадры. К сожалению, внутренний конфликт между полуфеодальной монархией и буржуазным капиталом достиг своего пика как раз в тот момент, когда требовалось совместными усилиями противостоять внешней агрессии. К сожалению, «материальная польза, приносимая Вооруженным силам империи либеральными организациями, была несопоставима с моральным вредом как следствием их деятельности… Попытки правительства пойти на уступки предпринимателям и их общественным организациям ради достижения внутреннего мира сложно назвать удачными. Некоторые из таких уступок, как, например, легализация Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК) и финансирование Земгора, способствовали не столько успокоению страны, сколько расширению организационных и финансовых возможностей оппозиции. Однако в деле снабжения фронта союзы предпринимателей и либералов продемонстрировали свою полную беспомощность уже в 1915 году»^[295].

Следует привести и несколько иное мнение. Основываясь на сохранившихся документах, В. В. Поликарпов делает вывод о том, что казенные цены являлись искусственно заниженными во имя сохранения производства оружия исключительно в руках государства^[296]. Манипулирование цифрами (Главное артиллерийское управление не учитывало постоянных выделений средств казенным заводам из различных источников, военного фонда, например) служило интересам сосредоточения оборонной промышленности под контролем властей, в ущерб обороноспособности страны. Шла политическая борьба, и в этой борьбе обе стороны использовали разнообразные приемы. Оппозиция пыталась гипертрофировать свою роль в производстве предметов вооружения для Действующей армии, власти с помощью подтасованных данных, стремились умалить роль работы частного капитала.

Конечно, военное ведомство всячески тормозило деятельность военно-промышленных комитетов и препятствовало ей, пытаясь совершенно нейтрализовать буржуазию, так как все понимали, что создание буржуазных организаций есть мера вынужденная, вызванная к жизни тяготами войны. Одна из причин – не негативное отношение к либеральным организациям как таковым, а бессовестная нажива на народном бедствии за счет казны со стороны буржуазии. Другая – удержание власти немногочисленным дворянством (около ста тысяч землевладельцев-дворян, в большинстве своем мелких, нечто вроде «однодворцев», как сказали бы в позднем российском Средневековье) в своих руках. Но вряд ли следует полагать, что правительство, где и без того хватало либерально настроенных людей, категорически отказывалось бы от безвозмездной помощи со стороны «денежных мешков» России. Увы, войны развязываются не для того.

Гораздо успешнее Земгор действовал на дороге помощи раненым и больным, устройстве питательных пунктов в тылу, производстве интендантских поставок и проч., о чем с большой долей благодарности говорят мемуары современников. Здесь Земгор добился значительных успехов, и, наверное, в данных вопросах обойтись без помощи общественности было просто нельзя. Но эти мероприятия не сулили большого дохода, не обещали сверхприбылей, а нажиться на беде государства хотелось каждому, поэтому буржуазия и стремилась к получению заказов на собственно военное снабжение, которые благополучно проваливала. И более того. В марте 1916 года продовольственный отдел ЦВПК выдвинул идею создания в Москве «Центрального комитета объединенных общественных организаций» для самостоятельного решения продовольственного вопроса, помимо министерства земледелия, возглавившего продовольственное дело в стране. Местные военно-промышленные комитеты поддержали эту инициативу, и только вмешательство соответствующих государственных органов помешало угрозе раздробления страны^[297].

Справедливости ради отметим, что нажиться на государстве стремились все. Даже сама деятельность лиц, работавших на оборону в системе снабжения, регулировалась не столько законодательством, сколько коррупционными моментами – взяткой со стороны чиновничества, отвечавшего за отладку системы снабжения вооруженных сил и тыла. Занимавшийся поставками в войска российский предприниматель вспоминал: «Во время мировой войны и в первые годы русской революции я насмотрелся на многое и имел возможность наблюдать, как быстро люди заражались азартом наживы, и притом нередко люди немолодые, опытные, выдержанные»^[298].

Казенная промышленность не могла справиться с удовлетворением тех запросов, что были выдвинуты войной. Однако секвестр Путиловского завода 27 февраля 1916 года заставил капиталистов поволноваться: «Это хуже немца». Таким образом, взаимные противоречия между государственной властью монархии и капиталом в ходе войны только усугублялись. И виновны в этом были обе стороны, боровшиеся за политическое влияние.

Так было во всех воюющих странах, и везде капиталисты получали сверхприбыли при общем обнищании основной массы населения. Особенно тяжело это неравенство проявилось в Германии, где проводимая союзниками по Антанте блокада вынудила ввести продовольственные карточки. Во второй половине 1916 года суточный паек немца составлял 270 г хлеба, 35 г мяса, 12,7 г жиров, 400 г картофеля. То есть неравенство сказалось даже в пищевом рационе голодающей Германии.

Здесь всплывает еще одна проблема – блокада Германии. Ресурсы воюющих блоков были известны задолго до первого выстрела. Поэтому англичане рассчитывали, что в случае затяжной войны (а в этом были уверены и лорд Г. Китченер и руководитель морского ведомства адмирал Ф. Фишер) немцы будут «задушены» продовольственной блокадой. Действительно, уже в марте 1915 года хлебный паек для тыла в Германии составил всего двести граммов муки в день. Тем не менее, немцы держались, да еще и успевали оказывать помощь союзникам.

Бесспорно, на улучшение экономической ситуации Центрального блока сильно повлияла ежегодная оккупация неприятельских территорий, выгодных в сельскохозяйственном отношении. В 1915 году это была русская Польша, а в конце года – Сербия. В 1916 году – Румыния, один из главных европейских экспортеров хлеба. В 1918 году – хлебная Украина, занятая немцами по условиям Брестского мира и договоренностей с марионеточным украинским правительством. Однако было и еще кое-что.

Вплоть до конца 1916 года немцы получали массу продовольствия от нейтралов – Голландии и Скандинавских стран. При этом, помимо материальной выгоды, нейтралы преследовали и иные цели. Голландцы и датчане боялись германской оккупации, шведы традиционно сочувствовали немцам. В итоге скандинавы и голландцы поставляли в Германию жиры, сою, технические и растительные масла, уголь, смазочные материалы, хлопок, металлы, лен и прочую разнообразную продукцию военно-стратегического назначения.

Причем же здесь союзники? А дело в том, что нейтралы поставляли немцам не столько собственную продукцию, сколько продовольствие, получаемое от англичан на правах коммерческих сделок. Знали ли об этом английские власти? Бесспорно. Тем не менее поставки продолжались и прекратились только осенью 1916 года, когда немцы посмели бросить вызов британскому флоту (Ютландское сражение) и одновременно готовили «беспощадную подводную войну». Очевидно, что такая подводная война, развязанная Германией в начале 1917 года и послужившая предлогом для вступления в войну США, опасавшихся опоздать к разделу «мирового пирога», стала ответом на прекращение продовольственных поставок от нейтральных государств.

Тем не менее два с половиной года войны эти поставки из Великобритании шли нейтралам, которые беззастенчиво перепродавали продовольствие и фураж немцам. В 1915 и 1916 годах немцы получали только из Дании ежегодно около трехсот тысяч тонн продуктов питания. Сниженные поставки (давление британцев) продолжались и позднее, в 1917 году. Англичанин пишет: «Можно считать с уверенностью, что почти все, что нейтральные страны получали во время войны от Британской империи, благоприятствовало нашим врагам – прямо или косвенно… Эффективная блокада в соединении с эмбарго на британский экспорт в1915и1916 годах, могла привести Германию к краху ранее, чем Россия и Румыния вышли из строя»^[299]. Как-то и здесь все совпало: давление на нейтралов, подводная война, Америка на грани вступления в войну, организация государственного переворота в России, намеченного на начало марта.

Точно таким же образом действовали и заокеанские нейтралы. С самого начала Первой мировой войны могущественные Соединенные Штаты Америки фактически заняли сторону Антанты. На американских заводах производилось оружие для союзников (в том числе и для русских), на американских полях фермеры выращивали продовольствие для союзников (прежде всего – для Франции), на американских верфях работали судостроительные корпорации (для флота Великобритании). Однако американцы были не прочь нажиться и на поставках в Германию. При этом продукция шла именно в Скандинавские государства, где она затем перепродавалась немцам. Так, с декабря 1915 года экспорт США по сравнению с 1914 годом, в нейтральные страны резко возрос:

– в Голландию с 19 300 000 до 26 800 000 долларов (на 28 %),

– в Швецию с 2 200 000 до 17 700 000 (на 88 %),

– в Данию с 3 000 000 до 14 500 000 (на 79,5 %),

– в Норвегию с 1 500 000 до 7 200 000 (на 79,2 %)^[300].

Но вернемся вновь к России. Обыкновенно тот, кого обидели, в той или иной степени заслуживает этого. Русская государственная власть как системообразующее явление заслужила того, чтобы ее свергли. Члены правительства, аристократия, даже члены императорской фамилии, используя свои придворные и служебные связи, клали себе в карман миллионы казенных рублей. Зачастую получение казенного оборонного заказа зависело не от выгодности предложения предпринимателя для государства, а от суммы взятки, переданной отвечающему за раздачу разрешений высокопоставленному чиновнику. Сейчас бы такое явление назвали – «откат».

Разумеется, что стремление к наживе действовало вразрез с работой по укреплению обороноспособности воюющего государства, и здесь роль чиновников представляется более негативной, нежели со стороны капиталистов, – «злоупотребление служебным положением» во имя обогащения есть гораздо большее зло, чем намерение получить выгодный заказ. Коррупция, всегда отчетливо проявлявшаяся в России во время критических моментов ее истории, уничтожает не только имеющиеся ресурсы, но и потенциальный позитив со стороны тех сил, что искренне работают на благо страны.

Спекулятивная вакханалия в тылу достигла столь громадных размеров, что видные военные, такие как начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев, начальник Главного артиллерийского управления генерал А. А. Маниковский и некоторые другие, подавали на имя императора проекты по организации борьбы со спекуляцией в тылу, подрывавшей обороноспособность страны. Очевидно, что «борьба со спекуляцией» должна была вестись не столько с передачей казенных заказов частному капиталу, сколько со злоупотреблениями в распределении этих заказов государственными чиновниками. Эти предполагаемые мероприятия объединяются воедино под условным наименованием «диктатуры тыла».

Представляемые царю проекты «диктатуры тыла» подразумевали способность специально назначенного представителя Ставки приостановить любое распоряжение военного министра и Особого совещания по обороне государства во имя более разумного и рационального распределения государственных усилий и средств. То есть контроль над жизнью страны передавался целиком и полностью в руки военных (опять-таки по германскому образцу). Безусловно, такие проекты вообще стали возможными лишь после того, как царь сосредоточил в своих руках всю полноту военной и государственной власти, являясь и главой государства, и Верховным Главнокомандующим. Однако император Николай II, как всегда, безмолвствовал, не желая в ситуации внешней войны (а война всегда есть громадный риск) идти на рискованные действия.

После отставки с поста военного министра (16 июня 1915-15 марта 1916г.) поддерживавшегося оппозицией генерала А. А. Поливанова (ясно, что отставка в отношении лично самого генерала Поливанова как администратора была делом явно несправедливым), правительство резко сократило выдачу военно-промышленным комитетам чрезвычайных сверхсметных авансов. К тому же в Ставке уже не было и великого князя Николая Николаевича. Помимо хищничества капиталистов главной причиной перемен в «верхах» стало преодоление кризиса вооружения, перестройка казенной промышленности на военный лад, увеличение производительности казенных военных заводов.

Более того, нажива на казенных заказах и беспорядочная трата получаемых из государственного бюджета средств стали одной из причин непосредственной подготовки революции. Брат известного военачальника генерала Василия Иосифовича Гурко Владимир Иосифович Гурко отмечал в своих мемуарах, что «не было на Руси от века такого учреждения, где бы безумные траты и, скажу прямо, расточительность приняли такие размеры, как в общеземской организации. И не миновать было главарям этой организации по окончании войны, если бы она не закончилась революцией, попасть на скамьи подсудимых»^[301].

Что касается собственно цифр, то они громадны. В 1914-1916 годах организации Земгора получили из казны полмиллиарда рублей, что составило восемьдесят процентов всех средств, вообще полученных всеми благотворительными организациями. В то же время правые организации за 1906-1916 годы получили примерно два с половиной миллиона рублей из государственного бюджета. Сравнение очевидно. Приведший данные цифры С.В. Куликов резюмирует: «Эта сумма несопоставима с тем полумиллиардом рублей, которые получили прокадетски настроенные организации только за два года войны. А ведь они не только вели очень удачную благотворительную деятельность, но еще проводили политическую работу, выпускали политические издания, где критиковали бездарность власти, которая выдавала им вот эти многомиллионные безвозмездные субсидии»^[302].

Иными словами, буржуазная революция готовилась на деньги свергаемого режима. Очевидно, что, согласно издревле принятому в России сверхбюрократическому принципу, за расход субсидий после войны лидерам Земгора пришлось бы подробно отчитаться. И что они заявили бы – что тратили деньги на революцию против той власти, что передала им громаднейшие суммы? Здесь даже гипотетические «немецкие деньги» большевиков выглядят невинным лепетом.

Все это либералы отлично понимали. Теперь оппозиция меняет тактику: либеральная буржуазия пытается влиять на власть посредством правительств и общественного мнения союзных держав. Об этом стоит сказать несколько слов.

Начиная с 1906 года, когда Лондон, обеспокоенный ростом военного могущества Германии, взял курс на резкое сближение с Санкт-Петербургом, русская интеллигенция и буржуазия становятся восторженными поклонниками Антанты. Идея сближения с Великобританией приобретает все больше сторонников вследствие надежд на предполагаемую либерализацию режима. И это все вполне понятно. Но не забудем, что тогда в России еще не закончилась Первая Русская революция, не отошла в прошлое горечь поражения на Дальнем Востоке, армия и флот надолго лишены своей боеспособности, только-только начал свой отсчет русский парламентаризм в лице Государственной думы, а у кормила власти встал выдающийся реформатор П.А. Столыпин. Лондон безошибочно выбрал место сближения. Тут же, мгновенно, русская печать подняла мысль о сотрудничестве с Англией на щит.

18 августа 1907 года был заключен англо-русский договор о разделе сфер влияния на востоке. С этого момента, когда официальный Петербург окончательно признал урегулирование вопроса о вековом противостоянии с Лондоном, либеральная печать приступила к накаливанию отношений России и Германии, которые и без того были сложными и «пахли войной». Историк замечает: «В либеральных кругах считалось, что союз с монархическими странами ведет к укреплению консерватизма в России, поэтому надо бороться против сближения с Германией, поддерживать Англию, где сильны либеральные традиции. То есть там главенствовал, прежде всего, партийный, идеологический интерес. Отсюда всего шаг к “пораженчеству” большевиков во время Первой мировой войны, к провозглашению лозунга “двух культур, буржуазной и пролетарской”, к идее уничтожения всего “чужого”»^[303].

Связи русской оппозиции, заинтересованной в перехвате власти у слабеющей монархии, и либеральных стран Запада, нуждающихся в вовлечении Российской империи в Большую европейскую войну против Германии, крепли с каждым днем вплоть до Февраля 1917 года. Конечно, нельзя сказать, что революция стала делом рук союзников, однако своей молчаливой поддержкой англичане и французы давали буржуазным оппозиционерам понять, что переворот с условием сохранения России в войне и выполнения ею всех союзнических обязательств не только не будет осужден, но напротив, будет встречен благожелательно.

Впрочем, в отношении воинственности российских либералов никто не сомневался. Так, во время Боснийского кризиса, когда Россия не только была вынуждена признать аннексию Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией, но и принудила к этому Сербию, именно оппозиция нападала на правительство, требуя войны. Война в 1909 году для Российской империи была бы чистейшей воды самоубийством, но того-то и жаждали либералы, надеявшиеся на военное поражение и последующий крах монархии в том виде, в каком она существовала при императоре Николае II.

Именно российская либеральная печать, которая на три четверти принадлежала международным финансовым кланам, инициировала в русском обществе утверждение формулы «Или Англия, или Германия». Тот же Бьеркский договор 1905 года, который имел под собой намерение обеспечить мир на континенте, ввиду чего объективно был направлен против Великобритании, заинтересованной в разгроме своего германского экономического конкурента, подвергся жестокому осуждению всего русского общества. Ввиду жесткой привязки Российской империи к Антанте, углублению ее противоречий с Германией можно сказать, что оппозиция также рьяно подталкивала страну к войне.

Удивительно, но факт: в этом деле либеральная оппозиция выступила единым фронтом с правыми кругами и военной партией во главе с великим князем Николаем Николаевичем. Ведь те также жаждали войны, хотя и преследовали во многом иные цели, нежели оппозиция, – укрепление влияния военной касты у кормила верховной власти. Столыпин, державшийся твердого курса на «двадцать лет мира», как известно, подвергался нападкам и слева, и справа. После его гибели в 1911 году Российская империя начинает явным образом скатываться к войне. Нерешительные попытки императора Николая II остановить этот процесс лишь усугубили степень падения.

Следование политике «международного баланса» – единственная надежда России на невмешательство в англо-германский конфликт, – было отброшено. Здравая национальная политика, имевшая целью прочный и долгий мир для решения внутренних проблем, для упорной работы над экономическими и социальными преобразованиями, оказалась невыгодной ни для левых, ни для правых. В этом и заключается одна из трагических страниц царствования последнего императора и итогов его правления. Затишье на фронтах зимой 1915/16 года позволило даже думать о близящемся мире, мире в тот момент, когда стали укрепляться русская и английская армии, наблюдаться заметный рост военного производства. Так, в своих письмах 1 и 4 января известная деятельница оппозиции Е. Кускова писала Л. Пантелееву в Петроград: «Есть ощущение, что близок общий мир и уже идут мирные переговоры…», добавляя при этом, что «мы страшно сильны и только нужна удача»^[304].

Оппозиция, понимая, что военные действия миновали свою кризисную фазу и война необратимо движется к победоносному исходу в пользу Антанты, торопилась использовать мировую борьбу как благоприятное условие в замене самодержавной власти «народным» представительством во главе, разумеется, с буржуазными деятелями. Деятельность властей представала исключительно в черном цвете, в то время как даже самые незначительные достижения оппозиции в деле укрепления обороноспособности страны представлялись в качестве единственно верных для достижения победы.

Само собой разумеется, что данные представления навязывались и союзникам Российской империи. О качестве предоставляемой информации и роли А. И. Гучкова можно судить, например, из записей французского президента. Так, Р. Пуанкаре в середине декабря 1915 года записывал: «Майор Ланглуа вернулся из России и сообщает мне свои впечатления. В стране уже нет хозяина. Правительство и двор все более толкают Николая II на путь реакции, между тем как в Москве под влиянием Гучкова растет либеральное движение и принимает явно враждебный правительству характер»^[305].

С другой стороны, если нельзя оправдать деятельность либеральной оппозиции, то нельзя оправдать и верховную государственную власть – безмолвствовавшую и уклоняющуюся от любых действий вообще. Если император чувствовал свою силу, то должен был без жалости раздавить любые ростки оппозиции, неприемлемой в военное время. Если же он понимал, что власть слаба, то был обязан идти на компромисс и частичные уступки, что называется, «в час по чайной ложечке». Однако Николай II отстраненно и, как казалось, равнодушно наблюдал, как буржуазия раздувает революцию, хотя все его окружение вплоть до императрицы призывало хоть к каким-то действиям, хоть к какой-то конструктивной деятельности.

Оппозиция и власть в 1916 году

В 1916 году разворачивается полномасштабная, дискредитирующая правительство, военных и лично императорскую чету подрывная пропагандистская кампания. Следовало «ковать железо, пока горячо». 9 февраля, в день открытия Государственной думы, это мероприятие, неожиданно для всех, посетил сам царь. Либералы ожидали, что он скажет о переменах, то есть введет представителей буржуазии во власть, но император Николай II произнес речь о прежней незыблемости устоев. Такая позиция явилась логическим ответом на декларируемые оппозицией положения о переходе власти в стране под контроль правительства, ответственного не столько перед царем, сколько перед «народными избранниками». Притом как-то забывалось, что цензовый характер выборов в Государственную думу – не всеобщие, непрямые выборы – не мог являться «народным».

Теперь оппозиция перешла в открытую конфронтацию с верховной властью: разумеется, что буржуа даже не задумывались над тем, что они сами могут дать стране, главное – власть, а там посмотрим. Антиправительственная пропаганда велась в русле, отвечающем чаяниям социальных категорий, недовольных своим положением, а таковыми являлось большинство русского народа, уставшего от войны. Нежелание царя «добровольно» пойти на уступки побуждало оппозицию к активным действиям. Ослабление позиций верховной власти после поражений 1915 года не могло не сказаться на взаимоотношениях правительства и оппозиционных околодумских кругов. Постановление Московского совещания общественных деятелей от 30 января 1916 года (за десять дней до открытия Государственной думы) как нельзя более определенно отразило провокационную стратегию действия буржуазии в ближайшее время по подготовке перехвата власти:

1. Исходя из того положения, что война должна вестись на истощение [совещание], полагает, что победа над врагом может быть достигнута только при планомерной организации тыла.

2. Так как полуторагодовая война… показала, что современное правительство оказалось совершенно неспособным организовать тыл, а наоборот… все более дезорганизует его, то победа возможна только в том случае, если организация тыла будет передана в руки общественных организаций.

3. Лозунгом предстоящей сессии Государственной думы должно оставаться – передача правительственной власти в руки общественных деятелей, пользующихся доверием страны.

4. Для сего Государственной думе надлежит подвергнуть строгой деловой критике всю деятельность правительства в тылу…

7. Разрыв думы с правительством должен произойти при отказе правительства передать организацию тыла общественным организациям.

8. В руки общественных организаций должны быть переданы:

а. ведение грунтовых дорог;

б. санитарные мероприятия;

в. забота о беженцах;

г. контроль над железными дорогами (!!! -Авт.) и водными путями;

д. продовольствие населения;

е. представители всех общественных организаций должны входить во все совещания и комиссии, куда входят представители государственных учреждений^[306].

Таким образом, оппозиция требовала ни много ни мало, как всю распорядительную власть внутри империи, а сохранение монархического режима служило залогом того, что виноватый (и лично, и в принципе) найдется всегда. Если вспомнить последствия правления буржуазных деятелей после обретения ими всей власти, то есть в 1917 году, то можно только поразиться слепоте и ничем не обоснованной самонадеянности так называемых общественных деятелей, претендующих на значение единственных законных представителей от народа. А еще более поразиться слепоте тех, кто, искренне считая себя монархистами, одновременно с этим разделял всю ту клевету, что «выливала на голову» существующего режима буржуазная оппозиция.

Буржуазная оппозиция заняла свою собственную, отличную от официальной позицию и в отношении характера продолжения войны. Справедливо отметив недочеты в подготовке войск, отсталость вооружения и нехватку боеприпасов, буржуазия предложила свое видение проблемы по поводу дальнейшего ведения войны. В наиболее сконцентрированном виде эта позиция нашла свое отражение в январской (1916 год) Записке главного комитета Всероссийского Земского союза о положении на фронтах Действующей армии.

Предпослав в качестве преамбулы привычный антиправительственный тезис о том, что уверенность в грядущей победе «так сильна, что армия и страна боятся лишь одного – преждевременного и сепаратного мира», «Записка» отметила, что сломить Германию может «только или истощение экономическое, или недостаток живой силы». Рассматривая войну с позиций общесоюзной стратегии и забывая о непрочном внутреннем положении Российской империи, которое продолжало расшатываться оппозицией, авторы «Записки» настаивали на медленном упорном истощении германской армии как единственном, верном средстве добиться победы. В данном документе, в частности, указывалось: «… до тех пор надо забыть думать о наступлении и прорывах. Мы должны только обороняться, но обороняться активно, удерживая на себе как можно больше неприятельских сил, дабы спасти союзников до момента общего удара… надо выиграть время, чтобы Англия собрала все свои силы, и чтобы мы создали для своей армии снаряжение, достаточное для наступления… Для подготовки решающего удара народ должен приступить немедленно к планомерной организации тыла, дать армии хорошие пути сообщения и достаточное снабжение… Единственным средством является действительное, искреннее объединение сил правительственных и общественных… тактика борьбы на истощение противника требует, прежде всего, планомерных забот о правильной организации как ближнего, так и глубокого тыла борющейся армии»^[307].

Как видно, оппозиция гораздо раньше правительства и Ставки осознала характер Первой мировой войны как борьбы на истощение, на измор, а не на сокрушение. Однако правильные и единственно верные, по сути, предложения по организации страны как военного лагеря имели своим следствием более чем странные рекомендации по стратегии на фронтах войны. Казалось бы, что рекомендации следовать в русле коалиционной стратегии, приковывая максимум сил противника на востоке, чтобы собрать мощь сокрушения на Западе, является правильной.

Но это только на первый взгляд. Не стоит забывать, что в 1915 году, когда Россия умоляла о помощи, Западный (Французский) фронт оставался в пассивном положении. Майская и июньская операции под Артуа были настолько локальными, что немцы парировали удары простой переброской подкреплений с соседних участков фронта, а осеннее наступление в Шампани запоздало, так как германское наступление на Восточном фронте к тому времени совершенно выдыхалось. В любом случае, противник не перебросил ни одной дивизии с востока на запад.

Но дело даже не столько в этом. Если русские наступления 1914 года во имя спасения Франции отличались жертвенностью (чрезвычайная рискованность самого замысла Восточно-Прусской операции), а второй и третий эшелоны бросались вперед даже после разгрома первого эшелона вторжения под Танненбергом, то наступления союзников 1915 года носили разумный и целесообразный характер, вне зависимости от бедственного положения русских.

В конечном счете противник не просто ослабил свое правое крыло при движении на Париж в августе 1914 года. Львиная доля резервов весь 1914 год направлялась в 8-ю и 9-ю армии на востоке, ограничив Западный фронт тактическими боями за улучшение конфигурации фронта. А во второй половине ноября Французский фронт вообще замер в вялой позиционной борьбе, тогда как русские всю зиму продолжали бои в Восточной Пруссии и Карпатах.

В то же время англичане, которым по мысли «Записки» Земгора нужно было дать возможность «собрать все свои силы», старались ранее всего прочего решать свои собственные насущные геополитические задачи. Немало сил отвлекала борьба за колонии, в любом случае заведомо обреченные на франко-британскую оккупацию.

Союзники не преминули провести в 1915 году операцию по попытке захвата Дарданелл, прикрывая свое стремление получить к концу войны владение выходами из Черного моря в собственные руки прорывом блокады России (не так уж много техники предоставили нам союзники в 1915 году, чтобы делать столь громкие декларации).

Поэтому позиция Земгора отражала не столько сугубо патриотические, сколько общеполитические задачи и методы ведения войны. А также свои собственные надежды на передачу части властных функций от царского правительства в руки буржуазии.

К сожалению, схожая точка зрения в конечном счете возобладала и в Ставке, при разработке планов кампании 1916 года. Приоритетной целью по-прежнему провозглашалось поражение Германии (как будто бы было мало уроков 1914-1915 гг.) вместо ударов по более слабому противнику – Австро-Венгрии. На будущее откладывалась и Босфорская операция, хотя именно Черноморские проливы могут быть названы единственно значимой целью войны для России в отношении территориальных приобретений. Военная слабость России, выявившаяся в ходе поражений 1915 года, уже не позволяла русской стороне разговаривать с союзниками на равных: тот факт, что союзники сделали все, чтобы такая ситуация стала реальностью, англо-французами замалчивался.

Как раз с весны 1916 года сместились и акценты оппозиционной пропаганды: если ранее утверждалось, что власть якобы не может вести войну без помощи общественности, то теперь заговорили о подготовке царским режимом сепаратного мира и предательстве дела Антанты. Уже после революции, в эмиграции, многие бывшие либералы признавались, что их обвинения были голословными и ни на чем не основанными. Только немногие, такие как П. Н. Милюков, продолжали прежнюю заведомо клеветническую болтовню. Милюков не учитывал, что история все равно все расставит на свои места. Просто он и ему подобные были из тех политиканов, что готовы во имя собственных бредовых проектов сжечь весь мир, а потом прыгать на пепелище и кричать, что «я все равно был прав!».

В 1929 году советский исследователь В. П. Семенников показал, что заключение сепаратного мира было крайне невыгодно царскому режиму. Да и с чего его было заключать? Ведь Российская империя не находилась на грани военного краха. Напротив, к кампании 1917 года были подготовлены большие запасы вооружения и боеприпасов, войска и полководцы показали, что умеют побеждать (Брусиловский прорыв), военная экономика только-только набирала обороты. Конечно, были и слабые места, из которых первостепенной проблемой являлись железные дороги. Однако уж еще на один год войны их, безусловно, хватило бы.

В. П. Семенников справедливо отметил, что сепаратный мир еще быстрее и вернее вызвал бы революцию, так как в этом случае армия и ее вожди сразу перешли бы в стан оппозиции. Во-вторых, сепаратный мир с Центральным блоком означал отказ от всех территориальных приобретений, которые Россия должна была бы получить по секретным договоренностям с Антантой. Клеветническая демагогия о сепаратном мире, якобы возможном при Николае II, была необходима оппозиционным кругам, чтобы отшатнуть вооруженные силы в лице ее командиров от сюзерена и Верховного Главнокомандующего и переманить их на свою сторону.

Летом 1916 года основным средством политической борьбы со стороны оппозиции становится дискредитация правительства и императорской фамилии. А именно дискредитация путем голословных обвинений в подготовке сепаратного мира. Действительно, даже «предательская неготовность страны к войне» осталась в прошлом. Император «откупился» генералом Сухомлиновым, и кампанию 1916 года русская Действующая армия начала с ослепительной победы Брусиловского прорыва.

Из рук буржуазии уплывали последние козыри: власть уверенно вела страну к победе. Победе – без либералов. Теперь следовало менять тактику борьбы, оставляя побоку интересы государства и отечества.

В своей борьбе с режимом оппозиция не гнушалась ничем. Так, А. И. Гучков в миллионах экземпляров в июле-августе распространял в тылу и особенно на фронте свое якобы имевшее место письмо к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего генералу М. В. Алексееву. Нет сведений, что генерал Алексеев хоть как-то отреагировал на это письмо, однако данная бумага в многочисленных копиях распространялась по стране как ни в чем не бывало. Именно тот факт, что письмо было адресовано столь высокопоставленному лицу, побуждал читателей верить клеветническим выпадам.

В гучковском письме открыто обвинялся ряд министров и утверждалось, что крах неизбежен. В частности: «Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь, как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и ваш доблестный фронт, и вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью. Ведь нельзя же ожидать исправных путей сообщения в заведовании г. Трепова, хорошей работы нашей промышленности на попечении кн. Шаховского, процветания нашего сельского хозяйства и правильной постановки продовольственного дела в руках гр. Бобринского. А если вы подумаете, что вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового уже предателя, то готового предать, что в руках этого человека ход дипломатических сношений в настоящем и исход мирных переговоров в будущем, а следовательно, и вся наша будущность, то вы поймете, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей родины охватила и общественную мысль, и народные настроения».

Ясное дело, что «предательскую» репутацию новому премьер-министру Б. В. Штюрмеру создавала как раз вот такая пропаганда, задуманная чрезвычайно хитро и умело – распространение частного письма, написанного в виде политического памфлета, только не с конструктивной критикой, а с клеветнической жаждой власти. Замена И. Л. Горемыкина в январе 1916 года на Б. В. Штюрмера, наряду с постепенной отставкой всех заигрывавших с оппозицией министров (вне зависимости от их деловых качеств), вызвала ярость Прогрессивного блока. Ведь теперь львиная доля министров, не имея намерений сотрудничать с буржуазией, выходила из-под контроля последних. Следовательно, приходилось начинать все сначала.

Император пытался наладить сотрудничество с оппозицией, что внешне выразилось в первом и последнем за все время существования Государственной думы посещении царем парламента при открытии сессии 1916 года в начале февраля. Вскоре даже Г. Е. Распутин был отправлен в Тобольск. Но передавать полноту власти оппозиции император не желал, и потому попытка примирения была обречена на провал: буржуазии требовался монарх, который «царствует, но не правит», по английскому образцу.

Понимая необходимость уступок распоясавшемуся капиталу, сам И. Л. Горемыкин советовал царю назначить на пост премьера С.Е. Крыжановского, руководившего Министерством внутренних дел в правительстве П. А. Столыпина. Было известно, что Крыжановский был предан престолу, но в то же время готов идти на сотрудничество с думцами. Помимо того, он являлся юристом и одним из авторов текста конституционных актов российской монархии после 1906 года. Под давлением императрицы Николай II выбрал кандидатуру бывшего ярославского губернатора, пользовавшегося отвратительной общественной репутацией и без ярлыков «изменника».

Б. В. Штюрмер изначально назначался в качестве послушного исполнителя указаний императрицы, в руки которой постепенно переходил контроль над внутренними делами и правительством, в то время как император был связан с деятельностью фронта. Вот этого перераспределения властных полномочий и не желала допустить оппозиция, рассчитывавшая получить на трон своего ставленника в виде «ширмы», долженствовавшей прикрывать и прикрывать хищническую деятельность крупного капитала. С другой стороны, некомпетентность нового премьера била в глаза.

Дабы не впасть в цейтнот, Гучков и К^о не имели иного выхода, как перейти к тактике «навала»: сочетание клеветнической критики с саботированием мероприятий по повышению обороноспособности государства. При этом весь негатив сваливался на ответственность государственной власти, а весь позитив приписывался усилиям буржуазии. Э. М. Щагин, сравнивая тактику либерально-буржуазной оппозиции с попытками мелкобуржуазной оппозиции сталинскому режиму в конце 1920-х – начале 1930-х годов, характеризует ее как тактику «обволакивания», используя термин С. К. Чаянова^[308]. Данный подход предполагает ставку на потенциальных союзников, еще колеблющихся в том, чью сторону принять, наряду с представлением противника исключительно в качестве «темных сил». Таким потенциальным союзником в 1916 году должны были стать вооруженные силы в лице своих руководителей, ибо без поддержки армии невозможно было и думать о победе революции и/или дворцового переворота, что подтверждали итоги Первой русской революции 1905-1907 годов.

Оппозиция делала все возможное, чтобы усугубить «гниение» тыла, которым руководила действительно неповоротливая бюрократическая машина, выстроенная на системе взяточничества и хапужничества. Именно эта машина, вне сомнения, и является главным виновником краха государственности, ибо в здоровом теле черви не могут завестись. Но от признания этого факта деятельность оппозиционеров представляется еще более мерзкой, ибо, вместо того чтобы удерживать дырявую и тонувшую государственную лодку на плаву совместными усилиями до окончания войны, они еще больше раскачивали ее.

В июле-сентябре 1916 года думская комиссия во главе с П. Н. Милюковым (официальным главой был назначен октябрист А. Д. Протопопов) предпринимает вояж по союзным и нейтральным странам. Это было связано с закрытием очередной сессии Государственной думы, работавшей с февраля по июнь. Основной целью миссии является сбор заведомо недостоверной информации о якобы имевших место попытках правительства пойти на соглашение с немцами. Союзники (не на официальном уровне, конечно), которым вовсе не нужна сильная Россия, в кулуарах всячески поддерживают милюковцев. Опираясь на сочувствие союзников, в деятельности буржуазии, по определению Ф. А. Гайды, «сознательная дискредитация и клевета становились оружием в ситуации, когда оппозиция должна была выбирать между необходимостью сохранить легальные методы борьбы, и желанием не потерять политическую инициативу».

Вопрос противостояния власти и либеральной оппозиции достаточно полно изучен и потому следует заострить внимание на некоторых узловых моментах данной проблемы, существенно повлиявших на революционизирование солдатских масс в частности и всего народа в целом. Борьба между государственной властью и общественностью стала основной причиной радикализации масс, произошедшей во время войны и имевшей революционный характер. Результатом стал переход власти в руки большевиков, наиболее умело воспользовавшихся революционной ситуацией после Февраля. Верно пишет Б. Н. Миронов: «Война на два фронта – с общественностью, в особенности с радикальной ее частью, и с Германией – истощила силы верховной власти и привела ее к параличу в начале 1917 года. Радикалы воспользовались этим и захватили власть, опираясь на солдат, рабочих и крестьян»^[309].

Первая половина 1916 года прошла под знаком накапливания сил. Государственная власть была всецело сосредоточена на фронтах, где успешно наступал Юго-Западный фронт, на преодолении назревавшего развала транспорта и, наконец, на продовольственной проблеме. Кроме того, весь 1916 год русская оборонная промышленность, поддерживаемая тысячами частных предприятий, получавших государственные заказы, наращивала свои обороты с тем, чтобы в кампании 1917 года русская Действующая армия ни в чем не испытывала нужды.

В то же самое время оппозиция исподволь готовилась к решительной схватке, так как в войне явственно обозначился перелом в пользу Антанты (немцы и их союзники перешли к стратегической обороне и на Западном, и на Восточном фронтах), а, следовательно, борьба за власть могла и не увенчаться успехом. Захлебнувшийся под Ковелем Брусиловский прорыв показал, что не все еще потеряно и время для перехвата власти еще есть. Последовавший в ноябре-декабре разгром Румынии позволил либеральной буржуазии перейти к завершающим шагам в стратегии организации дворцового переворота и устранения императора Николая II как лица, заведомо стоявшего на пути крупного капитала в его стремлении к обретению политической власти.

Московский регион в военное время

В начале двадцатого столетия Москва, как, наверное, и положено столице, пусть и старой, являлась одним из крупнейших городов Российской империи. А именно на втором месте после непосредственной столицы – Санкт-Петербурга. Ведущие города России: Санкт-Петербург – 2 118 500 жителей, Москва – 1 762 700, Рига – 558 000, Киев – 520 000, Одесса – 499 600, Тифлис – 307 300, Ташкент – 271 900. Иными словами, сто лет назад в России было всего два города-миллионника, так как большинство населения проживало в сельской местности (крестьяне насчитывали восемьдесят процентов жителей страны), и одним из них была Москва.

Вследствие сложного бюрократического управления и статуса второй столицы Москва представляла собой сложно соподчиненное административное образование. Во-первых, Московскую губернию возглавлял губернатор. В период Первой мировой войны, до падения монархии, таковых было всего двое – граф Николай Леонидович Муравьев, занимавший эту должность с 1913 года по май 1916 года, и сменивший его Никита Александрович Татищев, смещенный с поста в ходе Февральской революции. Оба губернатора были опытными чиновниками, до Москвы успевшими погубернаторствовать в других регионах. Очевидно, что для Московского губернаторства требовались люди с аналогичным опытом, знаниями и умениями.

Во-вторых, это градоначальник, каковая должность была введена в 1905 году, что напрямую связано с событиями Первой русской революции 1905-1907 годов и Декабрьским вооруженным восстанием в Москве. Таковым с 1908 года и также по май 1915 года являлся участник русско-японской войны 1904-1905 годов генерал-майор Александр Александрович Адрианов. С началом войны Москва и Московская губерния, равно как и большинство губерний Центральной России, объявлялись на положении чрезвычайной охраны, то есть в случае чрезвычайной ситуации. Соответственно, генерал А. А. Адрианов заодно стал и главноначальствующим над Москвой. В мирный период губернатор во многом руководил и контролировал деятельность градоначальника. Однако в военный период высшие функции управления взял на себя московский генерал-губернатор.

Действительно, еще более высокой инстанцией, нежели гражданский губернатор, в Москве был военный генерал-губернатор. Российская империя была разбита на сеть генерал-губернаторств, которые объединяли собой по нескольку губерний. Однако Московское генерал-губернаторство состояло лишь из одной губернии – Московской. Очевидно, сознавая складывавшуюся бюрократическую нелепицу, после подавления Первой русской революции и успокоения страны, с 1909 года эта должность пустовала, пока в начале мая 1915 года ее не занял князь Ф. Ф. Юсупов, совместив ее с должностью командующего войсками Московского военного округа.

Соответственно, в столичном регионе был и еще один начальник – командующий МВО. Этот пост в 1914-м – начале 1917 года последовательно занимали генерал П. А. Плеве, генерал А. Г. Сандецкий, князь Ф. Ф. Юсупов и генерал И. И. Мрозовский. Таким образом, вторая столица имела одновременно четырех руководителей, так как штабы и канцелярии всех перечисленных инстанций находились, разумеется, в Москве. Сложная административная система в конечном счете летом 1915 года вылилась в трехдневный погром в Москве, после чего своих должностей лишились Ф. Ф. Юсупов и А. А. Адрианов. Все чрезвычайные и военно-административные функции в сентябре 1915 года объединил в своих руках новый командующий войсками Московского военного округа И. И. Мрозовский, а гражданский губернатор фактически подчинялся ему во многих вопросах и проблемах. Только теперь сложный и запутанный аппарат столицы был приведен в относительно стройное состояние.

Именно эти люди до Февральской революции по преимуществу и отвечали за жизнедеятельность Москвы, Московской губернии и Московского военного округа.

В годы войны Москва являлась тылом Западного фронта. В кампании 1914 года и весной 1915 года, пока фронт находился далеко в Польше и Галиции, опасения за судьбу российских столиц в обществе не присутствовало. Однако в ходе Великого отступления апреля-сентября 1915 года либеральные круги, поддерживаемые рядом высокопоставленных военных и гражданских чинов, устроили в печати настоящую истерику по поводу якобы грозившего Петрограду и Москве германского вторжения. По настоянию этой группы, не верившей в силу и дух русской армии, отступавшей с большими потерями, но четко и без «котлов», произошла частичная эвакуация имперской столицы. Соответственно, государственная власть должна была обеспокоиться и судьбой старой столицы – Москвы.

Когда отступление прекратилось и Восточный (Русский) фронт стал затихать в рамках окопной борьбы, московский регион становился уже ближайшим тылом. Так, в состав вновь образованного Минского военного округа (вместо упраздненного Варшавского округа, так как Польша была оккупирована немцами) вошла не только Смоленская губерния из состава Московского военного округа, но даже и четыре западных уезда Московской губернии – Волоколамский, Можайский, Верейский и Рузский. Это дало основание военному командованию мобилизовывать местных крестьян на окопные работы и натуральные повинности (например, подводная повинность – то есть использование крестьянских лошадей и подвод в обязательном порядке и за минимальную оплату для подвоза на фронт и войсковые тылы различных требующихся грузов).

Упомянутый выше Западный фронт был создан путем раздела Северо-Западного фронта на два – Северный и Западный. Главнокомандующим стал бывший командарм-4 генерал А. Е. Эверт, в составе армии которого в течение первого года войны сражались с врагом «московские» Гренадерский, а затем и 25-й армейский корпуса. И не следует забывать, что генерал Эверт был московским выпускником – в свое время он закончил московское Александровское военное училище. Северный же фронт вскоре зимой возглавил бывший предвоенный командующий Московским военным округом и командарм-5 первого года войны генерал П. А. Плеве. После его болезни Северный фронт принял генерал А. Н. Куропаткин, перед тем занимавший должность командира Гренадерского корпуса, который формировался в Москве и в ходе войны пополнялся в основном призывниками московского региона.

Фронтам ставились не только чисто военные цели, но и политические – прикрывать столицы страны (Санкт-Петербург для армий Северного фронта, Москва – для Западного и Киев – для Юго-Западного фронта) в ходе дальнейших военных действий. Задачи образуемых фронтов, согласно директиве Верховного Главнокомандующего от 4 августа 1915 года, подразделялись на следующие:

– Северному фронту ставилась задача «прикрытия путей к Петрограду из Восточной Пруссии и со стороны Балтийского моря»:

1) Прочно удерживать в своих руках Средне-Неманский район, имея в виду крайне важное значение сохранения этого района не только для армий Западного фронта, но и для общего нашего стратегического положения к северу от Полесья.

2) Прикрывать пути, ведущие по правому берегу Немана и в Виленский район и к участку железной дороги Вильно – Двинск.

3) Удерживать течение реки Двина от Двинска до Риги включительно.

– Западному фронту ставилась задача «прикрытия путей, ведущих на Москву из передового театра»:

1) Прочно удерживать в своих руках Гродно-Белостокский район и фронт от Верхнего Нарева до Брест-Литовска включительно;

2) Прикрывать пути по правому берегу Верхнего Буга к фронту Брест-Литовск – Кобрин – Пинск – Лунинец^[310].

Таким образом, на пути между врагом и Москвой стоял русский Западный фронт, который с августа 1915 по март 1917 года возглавлял генерал от инфантерии Алексей Ермолаевич Эверт. Помимо того, между окопами и московским регионом располагался еще и Минский военный округ. Опасения либеральной оппозиции о возможном падении Москвы были ничем не обоснованы, зато позволили ей набрать политические очки посредством якобы вящей заботы о безопасности столицы.

С самого начала Великой войны Москва активно включилась в дело обороны Родины. Еще до объявления мобилизации (17 июля) и объявления Германией войны России (19 июля) в российских столицах прошли массовые патриотические манифестации, так как обстановка нагнеталась, в воздухе «отчетливо пахло порохом», и жители спешили заверить власть в своей патриотической поддержке. Вторжение австрийцев в братскую России Сербию вызвало шквал негодования в российском обществе. В Санкт-Петербурге (вскоре переименованном в Петроград) толпа разгромила германское посольство, но в Москве удалось не допустить бесчинств. Большая часть демонстраций проходила, разумеется, на Красной площади, где памятник К. М. Минину и Д. М. Пожарскому служил своеобразным постаментом для выступавших.

Военная страда затронула Москву и столичный регион, как и всю страну. Примерно половина мужчин призывного возраста в годы войны ушла на фронт, а на плечи оставшихся легли обязанности не только по работе на оборону, но и помощи семьям призывников. Приведем некоторые цифры. Даже в Московской губернии – чрезвычайно развитой в промышленном отношении, большинство населения все-таки составляло крестьянство. Ясно, что и большую часть призывников составляли крестьяне и чем дальше, тем больше, так как рабочие получали «бронь» и работали на оборонных предприятиях. Семьи фронтовиков должны были получить немедленную помощь, ибо война началась в августе, незадолго до начала сбора урожая, а деревня одним махом лишалась нескольких миллионов рабочих рук.

Во-первых, помощь была оказана непосредственно работой – со стороны пока еще остававшихся дома односельчан, за чем следили уездные земские управы и полиция. Интересно, что с 1916 года, когда соседи уже не могли помогать семьям фронтовиков, так как почти каждая семья отдала фронту своих мужчин, к делу поддержки сельского хозяйства подключились вооруженные силы. Весной 1916 года во внутренних округах, согласно распоряжению Главного управления Генерального штаба, было объявлено (например, приказ по войскам Московского военного округа за № 274 от 24 марта), что по просьбам губернаторов «нижние чины могут быть командированы для полевых работ, сроком на четыре недели, распоряжением Штаба Округа». К сожалению, сопротивление командований военных округов, непонятное с высоты последующих событий (продовольственный кризис зимы 1917 года), не позволило Генштабу, которому военные округа не подчинялись, даже наметить собственные предположения.

Всего в тылу было признано возможным выделить только около сорока тысяч человек на всю страну (в том числе из Московского военного округа – до пятнадцати тысяч человек). Военные округа обосновывали свой отказ вследствие «производящихся ныне формирований обозных батальонов, и значительных размеров гарнизонной службы». Между тем к 8 февраля в переменном составе запасных пехотных полков, расположенных внутри страны, находилось 1 403 415 чел. (в том числе 428 693 – треть – в Московском военном округе). Иными словами, командующий Московским военным округом генерал И. И. Мрозовский, отвечавший за подготовку и передачу фронту резервов, не смог оценить пользы солдатской работы в народном хозяйстве страны в периоды посева и уборки урожая. Правда, аналогичным образом поступали все командующие, а не один только Мрозовский. А перспективы были солидные – из почти полумиллиона резервистов все-таки, наверное, можно было в период сбора озимых передать сельскому хозяйству побольше людей, нежели пятнадцать тысяч военнослужащих.

Во-вторых, крестьяне получали денежные ссуды на покупку семян и хлеба в случае его нехватки. В частности, за первый год войны продовольственная и семенная помощь сельскому населению по некоторым губерниям Центральной России, входившим в состав Московского военного округа, составляла следующие цифры:

– Владимирская губерния – 80 000 рублей,

– Калужская – 565 000,

– Смоленская – 350 000,

– Ярославская – 790 000,

– Тамбовская – 150 000,

– Тульская – 933 000,

– Московская – 1 080 000,

– по России в целом– 30781 883 рубля^[311].

Богатая Москва, понятно, сумела оказать существенную финансовую поддержку своему населению, и московские крестьяне получили больше всего денежного вспомоществования. Но также можно видеть и громадную разницу между в принципе-то равными губерниями – туляки и ярославцы почти догоняют Москву, а тамбовчане и особенно владимирцы – существенно отстают. При этом действительно условия равные: в первой группе Тульская губерния, производящая зерновые, но такая же и Тамбовская; Владимирская губерния – потребляющая (то есть ввозившая хлеб, ибо своего не хватало) и такая же – Ярославская. Власти разных губерний по-разному подошли к задаче поддержки вверенного им сельского населения.

Наконец, согласно Закону о воинской повинности 1912 года, семья фронтовика, содержавшаяся его трудом, получала специальное пособие – так называемый паек. Это фиксируемая с учетом инфляции денежная сумма, учитывавшая рыночные цены на минимальный продуктовый набор. Паек солдатским семьям в военное время на каждого члена семьи (детям до пяти лет – в половинном размере) в месяц составлял:

– мука – 1 пуд 28 фунтов (около 26 кг),

– крупа – 10 фунтов (4 кг),

– соль – 4 фунта (1,6 кг),

– постное масло – 1 фунт (409,5 г).

Средний размер казенного пособия составлял 2-2,5 рубля в месяц на каждого члена семьи. Бесспорно, цифры небольшие. Однако паек давал главную гарантию: от голода, грозившего семьям окопников. Всего за время войны семьям запасных было выплачено в качестве пособий 5 715 млн руб.^[312], что составляло примерно одну пятую бюджета страны. Эти деньги – государственные. Однако в начале войны, когда казалось, что боевые действия продлятся недолго и война скоро закончится победой над немцами и их союзниками, органы местного самоуправления также оказывали финансовую помощь семьям солдат. Приведем небольшую таблицу, чтобы иметь возможность сравнения государственной и местной помощи в первый год войны (затем «пояса затягиваются» и местная помощь практически прекращается, так как денег на все категорически не хватало). В частности, по выплатам пособий семействам нижних чинов в губерниях Московского военного округа (плюс сравнение с имперской столицей) исчисляются такие цифры^[313]:

Губерния: Петроградская

Всего: 8531960

В том числе: некоторые источники

Земства: -

Города:1935072

Казна: 6230985

Губерния: Московская

Всего: 8594804

В том числе: некоторые источники

Земства: 131316

Города:982000

Казна: 6984709

Губерния: Владимирская

Всего: 3546582

В том числе: некоторые источники

Земства: -

Города:-

Казна: 3038073

Губерния: Калужская

Всего: 3924170

В том числе: некоторые источники

Земства: -

Города:27962

Казна: 3877693

Губерния: Смоленская

Всего: 4493249

В том числе: некоторые источники

Земства: 32415

Города:34185

Казна: 4407749

Губерния: Ярославская

Всего: 2420162

В том числе: некоторые источники

Земства: -

Города:-

Казна: 2245075

Губерния: Рязанская

Всего: 6170184

В том числе: некоторые источники

Земства: -

Города:-

Казна: 6002841

Губерния: Тамбовская

Всего: 8723129

В том числе: некоторые источники

Земства: 44955

Города:70578

Казна: 8507844

Губерния: Тульская

Всего: 4446940

В том числе: некоторые источники

Земства: -

Города:-

Казна: 4303015

По 55 губ. Европ. России

Всего: 259382856

В том числе: некоторые источники

Земства: 1216218

Города:4666661

Казна: 244623694

По России

Всего: 282343221

В том числе: некоторые источники

Земства: 1216218

Города:4666661

Казна: 267292950

Таким образом, всего в России местная помощь в городах исчислялась суммой немногим более чем в четыре с половиной миллиона рублей. Почти два миллиона из них дал Петроград, что понятно – столица страны. Однако Москва на втором месте с суммой почти в миллион. Две столицы вместе взятые дали больше половины всей городской помощи по пятидесяти пяти губерниям Европейской России. При этом небольшую сумму выделило еще и московское земство, а вместе это уже более миллиона рублей.

Следует сказать несколько слов и о других общественных начинаниях москвичей. Начало войны вообще внушало только оптимизм. Это – и масса добровольцев (в том числе известные граждане, деятели науки и культуры, студенты столичных вузов), благотворительные пожертвования (в Москве проживало немало крупных предпринимателей), участие образованной общественности в различных мероприятиях оборонного характера.

Так, Московское общество сельского хозяйства, в рамках которого действовали различные комитеты, в том числе Комитет скотоводства, не только проводило агрономическую, просветительскую, землеустроительные работы, но и способствовало смягчению продовольственного кризиса. Ведь постепенно повышались цены и дорожала жизнь. Объединение граждан страны и жителей Москвы, в частности, позволяло смягчать объективные трудности. Также в годы войны в Московском регионе успешно действовали различные просветительские общества. Например, Московское общество распространения сельскохозяйственных знаний. Членами общества проводились сельскохозяйственные чтения в запасных полках и бригадах, повышая тем самым уровень крестьян в солдатской форме. Лекции и целые специальные курсы по агрономии читались в лазаретах, питательных пунктах, в организациях инвалидов войны.

На Московско-Казанской железной дороге действовал «агрономический поезд» общества, работавший как с местным населением, так и с гарнизонами Московского военного округа посредством чтения лекций «по полеводству, животноводству, кооперации и отдельным отраслям сельского хозяйства». Другой пример – Московское общество бесплатных народных библиотек, организовавшего сеть небольших библиотечек для простых крестьян и солдат во всем регионе. Конечно, наиболее успешными среди них оказались собственно столичные библиотеки, посещаемые не только солдатами маршевых рот и резервистами, но и ранеными, а также мирными жителями^[314].

Именно москвичи одними из первых в войну приступили к самостоятельной (без торговых посредников, а следовательно, и наценок) закупке продовольствия в производящих губерниях. Московский кооперативный союз в 1915 году закупил восемьсот вагонов хлебных грузов, тем самым положив начало самоснабжению населения собственными, низовыми организациями^[315]. Кооператоры боролись с дороговизной, распродавая хлеб своим участникам по оптовым ценам, тем самым смягчая проблему снабжения потребляющих губерний, а равно и материальное положение беднейших слоев населения, прежде всего, семей фронтовиков. Помимо того, Московские губернское и уездные земства, устроившие в столице и губернии систему сельскохозяйственных складов, также сделали свой вклад в борьбу с дороговизной. Свою положительную роль в этом деле играл и Московский союз потребительских обществ.

Одним из главных событий в жизнедеятельности Москвы стало открытие огромного количества лазаретов (шефство и общее руководство над которыми взяла на себя сестра императрицы великая княгиня Елизавета Федоровна). Неудивительно, что первые тяжелораненые в августе 1914 года, которые не могли оставаться в войсковых тылах, отправлялись именно в столицы – Петроград и Москву. И вообще в первые полгода войны Москву захлестнул поток раненых, так как небольшие города уже были переполнены, а столица казалась бездонной, тем паче что в помощь раненым бойцам включился весь город. Дамы высшего света, церковь и монастыри, бизнесмены и видные мещане, университеты и театры, рестораны и обычные граждане – кто жильем, а кто деньгами старались облегчить жизнь раненых и ускорить их выздоровление.

К сожалению, именно лазареты в какой-то степени стали первым шагом на пути к неприглядным событиям начала лета 1915 года. Дело в том, что во вторую столицу с фронта отправляли и большое количество раненых врагов – немцев и австрийцев. Москва – важнейший железнодорожный узел и транспортный пункт Центральной России – помимо прочего, служила и перевалочным пунктом на пути отправки неприятельских пленных во внутренние округа Российской империи.

Согласно распоряжениям военно-политического руководства страны, пленных славянской национальности оставляли исключительно в пределах Московского и Казанского военных округов, так как они считались более надежными в моральном отношении, а кроме того и братьями по крови. Ведь российская пропаганда делала упор на том, что Великая война – это борьба между германизмом и славянством; соответственно славянские пленные – подданные Австрийской короны и даже германские поляки – в большой степени почитались за «своих». В то же время немцев, австрийцев немецкого происхождения и венгров отправляли в зауральские военные округа – в Сибирь и Туркестан. Подальше от линии фронта и соблазна побегов. Что касается цифры, то, к примеру, на 1 января 1917 года в Московском военном округе насчитывалось 521 000 пленных, в Казанском – 285 000, Омском – 199 000^[316].

Прежде чем отправлять людей в глубокий тыл в концентрационные лагеря для военнопленных, раненых следовало подлечить^[317]. А огромным лазаретом на пути за Урал оказалась Москва^[318]. В результате в столице скопилось больше неприятельских пленных, нежели своих же русских раненых, чем москвичи, вложившие в организацию лазаретов свой патриотический порыв, были очень недовольны. Даже великая княгиня Елизавета Федоровна 30 апреля 1915 года передала императору Николаю II просьбу не отправлять больше пленных в Москву, так как восемнадцать госпиталей заняты пленными и лишь три – русскими ранеными. Сестра императрицы Александры Федоровны, впоследствии убитая большевиками, писала царю: «то, что пленных содержат здесь в самых лучших зданиях, принадлежащих военным, вызывает весьма враждебное отношение… Люди приходят в ярость, когда видят, что их прекрасные здания используются под военные госпитали»^[319].

Постепенно накапливавшиеся злоба и недовольство наслоились на начавшееся уставание российского общества от явно затягивавшейся войны. Толчком к проявлению массового недовольства в тылу стало Великое отступление 1915 года и, в частности, падение крепости Перемышль во второй половине мая, только-только в начале марта взятой русскими войсками вместе со ста тысячами пленных. Ярким проявлением того факта, что ситуация выходит из-под контроля, стал антигерманский погром в Москве 27-29 мая 1915 года. Три дня вторая, старинная столица находилась в руках бесчинствующей толпы. Пострадала масса разнообразных коммерческих предприятий и учреждений, а также частных квартир и домов у 113 подданных Австро-Венгрии и Германии, 489 русских подданных с иностранными фамилиями, 90 русских подданных с русскими фамилиями. Погибли несколько человек, в том числе женщины. Погромы распространились и за пределы города – в ближайшее Подмосковье.

Не следует, правда, считать, что после майских погромов иностранцы немедленно свернули свою деятельность в Москве. Некоторые предприниматели и впрямь распродали свой бизнес и покинули столицу. Однако же большинство и особенно крупные бизнесмены оставались, ибо куда же им было деться? Да и незачем. В любом случае, их работа на оборону была чрезвычайно важна, чего не понимала толпа, но должны были понимать московские власти, своим преступным бездействием и халатностью доведшие развитие негативной обстановки до погромного взрыва. Например, именно в Москве находился консервный завод Кольберга, производивший ежедневно 100 000 порций консервов из 280 000 по всей стране. Консервы – это вещь, весьма необходимая в случае длительных и интенсивных операций. В России их производилось мало (280 000 на восемь миллионов штыков), а столичный завод давал треть всех консервов страны. Разве же это не польза для обороны?

Вернемся к майским событиям в Москве. Действительно, в период Первой мировой войны все воюющие стороны пытались играть на настроениях ксенофобии, в той или иной степени поощряя ксенофобское сознание в массах в целях их мобилизации на оборону. В отличие о России в Германии ксенофобия стала одной из характерных ведущих черт общегосударственной политики с самого начала войны, так как культивировалась она десятилетиями до 19 июля 1914 года. Показателем может служить описанная в своих мемуарах А. А. Брусиловым сцена с сожжением макета Московского Кремля в период Сараевского кризиса, еще до начала войны, когда считалось, что есть шансы на сохранение мира в Европе. С открытием военных действий во всех воюющих странах прошли аресты подданных стран-противников, конфискация (полная или частичная) их имущества, высылка их в отдаленные районы и проч. Погром посольств, преследование подозрительных лиц – все это неизбежность мирового конфликта, ведшегося с большим ожесточением и втянувшего в свою орбиту десятки государств.

В России выдающимся негативным явлением в данном плане стала так называемая шпиономания – процесс подозрения всех «ненадежных» национальностей страны (прежде всего русских немцев) в заведомой нелояльности и сочувствии к врагу. Шпиономания сильнейшим образом ударила по самой высшей власти, так как к лету 1915 года слухи обвиняли в «измене» даже и самую императрицу, немку по происхождению. Кстати говоря, московские погромщики, не стесняясь, озвучивали этот слух, требуя отправки императрицы в монастырь. При том что царица лично работала в лазаретах, в отличие от многих и многих женщин из российской элиты.

Тем не менее в целом в масштабах страны удалось не допустить масштабных эксцессов. За исключением Москвы, где местные власти первоначально закрывали глаза на нагнетание обстановки, скрытно, исподволь даже покровительствуя разжигателям межнациональной розни в попытке направить народное недовольство в якобы «нужное» русло, а потом, растерявшись, на три дня отдали столицу во власть толпы. Сведения о происходившем московскими властями намеренно скрывались. В Петроград шли депеши о «патриотическом буйстве» населения, то есть погромы выдавались за проявление патриотизма; данные же о жертвах и убытках замалчивались. Только через два дня о происходящих в Москве событиях узнал министр внутренних дел Н.А. Маклаков, так как московские власти сдерживали распространение информации, и лишь на третий день войска применили оружие, ибо бунт грозил захлестнуть Москву и весь столичный регион.

Власти в лице градоначальника князя Ф. Ф. Юсупова (кстати говоря, отца убийцы Г. Е. Распутина – Ф. Ф. Юсупова-Сумарокова-Эльстона) своим нарочитым бездействием только поощряли беспорядки, пока дело не зашло слишком далеко. Вдобавок ко всему «массовое бездействие полицейских чинов привело к широкому распространению слухов, будто немецкие погромы были организованы самой полицией или, по крайней мере, с ее ведома»^[320]. В конечном счете градоначальник генерал А. А. Адрианов был даже отдан под суд.

В создавшейся обстановке уже никакие попытки восстановить контроль над ситуацией не могли быть до конца успешными. Волна недовольства, спровоцированная Ставкой и властями всех уровней, пока загонялась вглубь, чтобы в самом скором времени вырваться наружу мощной революционной волной. Л. Гатаговой верно отмечается, что «сам факт допущения погромов в крупнейшем городе империи наглядно свидетельствовал о глубокой деградации системы власти и бессилии российского общества. Драматические события последующих лет (когда мощный погромный потенциал обернулся движущим фактором смуты уже общероссийского масштаба) лишь подтвердили правомерность этого вывода»^[321]. Теперь уже никакие усилия не смогли бы вернуть ситуацию в столице на прежний уровень. Москвичи, видевшие погром и участвовавшие в нем, осознали свою силу, что ярко проявится в период февральско-мартовских событий 1917 года.

Неверно было бы оценивать «антигерманский» погром в Москве только как корыстные, хулиганские действия скорее правонарушительного характера. Например, в Воронежской губернии, в отдельных ее частях, проживало немало немецких колонистов. Неудивительно, что губернские власти в 1915 году постоянно получали сообщения из различных волостей о «подозрительных аэропланах» над поселениями колонистов. А в одном из сел, после того как немец-колонист за пропаганду успехов германского оружия был арестован на две недели, а русский крестьянин, возглавивший выступление против землеустроительных работ столыпинской реформы – на три, начались волнения, перед которыми власть была вынуждена пойти на уступки. Воронежский губернатор не случайно доносил в Министерство внутренних дел, что «с каждым днем неприязнь к немцам обостряется». Подоплека происходящего лежала на поверхности: хорошая земля немецких колонистов.

Нельзя не отметить, что общественное негодование подобного рода имело под собой довольно устойчивую почву. Для проявления подобных действий и развития в массовом сознании ксенофобских настроений, к сожалению, присутствовали и объективные обстоятельства. Все-таки некоторые немцы, в том числе и обрусевшие, порой пытались облегчить участь своих военнопленных соотечественников. Производилось это на законных основаниях, однако закон отнюдь не всегда и даже далеко не всегда учитывает иные нормы положительного права – морали, обычаев, религии.

Что же касается помощи своим пленным, то Москва принимала в этом самое деятельное участие. По крайней мере, насколько это было возможно. В начале войны в Москве были созданы организации помощи русским пленным в Германии и АвстроВенгрии, а с июня 1916 года к массовому снабжению военнопленных продовольствием активно приступила Объединенная организация Всероссийского земского и городского союза и московского городского управления. Предшествовавшие запреты на общественную помощь первого года войны теперь были сняты (либо не преследовались нарушения), что позволило организациям Земгора мощно проявить себя на данном поприще. В частности, в месяц на заготовку сала и сухарей тратилось около полумиллиона рублей. Помощью от Земгора снабжались двадцать девять лагерей с 380 000 пленных. Однако, общественные организации выступали своеобразным конкурентом Комитета помощи военнопленным самой императрицы Александры Федоровны, считавшегося главным органом в данной сфере. Поэтому Московский городской комитет помощи русским пленным не мог работать в полную силу, так как его деятельность чрезвычайно стеснялась властями, вплоть до тайного надзора департамента полиции и провокационных попыток подвести деятелей Комитета под сфабрикованные обвинения в шпионаже.

Также существенной проблемой для столичного региона стали беженцы. В период Первой мировой войны в глубь империи хлынул поток беженцев из западных районов, причем как добровольных беженцев, так и насильственно выселяемых по приказу Ставки Верховного Главнокомандования. В целом, количество беженцев в российской глубинке было высоким: например, в Калужской губернии оно было сопоставимо с населением Калуги или всех прочих уездных городов вместе взятых. В то же время в Московской и Тульской губерниях удельный вес беженцев не отличался от калужского – немногим более 4 % от всего населения. Правда, в остальных регионах (кроме Екатеринославской губернии – 6,6 %) максимум был в Самарском регионе – 3,75 %, а в прочих – еще ниже^[322]. Всего беженцев в России насчитывалось под шесть миллионов человек.

Дело в том, что беженцы получали пайки и должны были бы по идее использоваться в народном хозяйстве страны. Но большой ли был прок от женщин, детей и стариков? Тем более что многие из них не могли и не умели работать в сельском хозяйстве, а на заводах рабочих рук в общем-то хватало. Да и власти не сумели приспособить этих несчастных людей к полезной деятельности. Поэтому беженцы, в массе своей не сделав существенного вклада в дело обороноспособности империи, создали массу проблем – проживание в вагонах, перегрузка железных дорог, оседание в прифронтовой зоне, трата на них громадных средств. Для Москвы же беженцы в первую голову, создали жилищную проблему. Скачок цен на жилье, ухудшение жизни для бедноты и без того были головной болью московских руководителей. А тут еще и беженцы. Поставленные жизнью задачи решались, но не так интенсивно, как хотелось бы, и к Февралю 1917 года большинство беженцев столичного региона продолжали влачить жалкое существование на грани выживания.

Понятно, что, подобно другим промышленно развитым районам и городам, Москва и столичный регион активно включили свои фабрично-заводские мощности в дело обороны государства. Сказать следует о новых мероприятиях. Во-первых, в Московский военный округ была эвакуирована масса заводов из западных губерний (потерянная территория и прифронтовая зона). К 1917 году в одной только Москве действовало почти восемьсот различных предприятий. Во-вторых, московский промышленный район сыграл выдающуюся роль в производстве военного снаряжения и боеприпасов. Достаточно сказать, что именно в столичном регионе и Московском военном округе находился Тульский оружейный завод – единственный в России производивший пулеметы системы «Максим». Центр производил различную оборонную продукцию, и наиболее отличился в производстве снарядов полевой артиллерии заводами так называемой Организации Ванкова.

В ходе войны выяснилось, что существующие оборонные предприятия, производящие снаряды для артиллерии, не могут обеспечить все потребности Действующей армии. А между тем как раз артиллерия являлась главным огневым средством атаки и обороны. Посему на первый план встала насущная задача привлечения к делу снарядного производства частные предприятия. Ситуация осложнялась тем простым фактом, что ранее такие фабрики подобным производством не занимались и не имели ни надлежащего оборудования, ни специалистов. Хаотические попытки сделать хоть что-нибудь имели следствием лишь напрасную растрату средств.

Наконец, в 1915 году по французскому опыту была создана централизованная организация частных предприятий, которую возглавил начальник Брянского арсенала генерал-майор С. Н. Ванков. В Организацию вошло сто десять фабрик и заводов, выполнявших государственный заказ по производству 3-дм пушечных гранат и 152-мм гаубичных снарядов. Осенью 1915 года Организация Ванкова влилась в структуры Особого совещания по обороне государства, что было понятно, так как Особое совещание контролировало и координировало деятельность частного капитала на оборону. В целом с апреля 1915 года до 1 июля 1918 года Организацией было произведено:

– 3-дм гранаты – 16 000 000,

– 6-дм гранаты – 700 000,

– 48-лин гранаты – 375 000,

– 57-мм гранаты – 360 000,

– 105-мм гранаты – 90 000,

– 155-мм бомбы – 200 000.

Важно, что большая часть предприятий Организации Ванкова располагалась в Центральной России. Так, предприятия организации сводились в следующие районы:

– Петроградский (куратор – полковник В. А. Дмитриев),

– Московский (полковник П. М. фон Зигель),

– Киевский (полковник П. Т. Матюшенко),

– Одесский (генерал-майор И. А. Манжелей),

– Южный (полковник А. В. Панкин),

– Ярославский (генерал-майор Н. И. Димич),

– Тамбовский (подполковник Б. Э. Геринг)^[323].

Как видим, из семи районов три относятся к Московскому военному округу.

Во второй половине 1916 года Москва испытала в своих стенах еще одно примечательное событие – своеобразное «нашествие» рабочих из Средней Азии. По мере истощения людских резервов и нехватки рабочих рук в достаточно отсталом с точки зрения технического оснащения народном хозяйстве России встала проблема о переброске в прифронтовую зону людей для различных работ. Строительство окопной инфраструктуры, заготовка топлива, ремонт дорог, создание тыловых оборонительных рубежей – все это требовало новых рабочих усилий.

Такие люди были найдены в лице населения Средней Азии. Согласно действующему законодательству, мужчины Туркестана (в Туркестанский округ входили территории большей части нынешнего Казахстана и четырех среднеазиатских республик) были освобождены от воинской повинности. Однако законодатель ничего не говорил о праве использования их на тыловых работах. Осенью в Туркестане были проведены несколько мобилизаций для выполнения данной задачи. Действия русских властей вызвали восстание, которое так и не было подавлено к моменту падения монархии в марте 1917 года. Основные очаги сопротивления удалось разгромить, но «дожать» повстанцев не удавалось. Опять-таки и эти события в некоторой мере связаны с уже известными персонажами. Для наведения порядка в Туркестан отправлялся опытный администратор и неважный полководец – генерал А. Н. Куропаткин, в августе передавший командование армиями Северного фронта генералу Н. В. Рузскому. Таким образом, бывший командир Гренадерского корпуса получал новую задачу.

Невзирая на восстание, мобилизации позволили вычерпать для фронтовых работ десятки тысяч мужчин Туркестана. Уже к 11 октября в Действующую армию было отправлено шестнадцать поездов с рабочими и два поезда туркмен в качестве сторожевой службы. К 1 февраля 1917 года на фронт из Туркестана было отправлено сто десять тысяч рабочих, десять тысяч мобилизованных рабочих было оставлено для нужд самого Туркестана и еще восемьдесят тысяч предполагалось отправить к маю месяцу, ко времени предполагавшегося весеннего наступления на Восточном фронте. Эшелоны с мобилизованными, разумеется, проходили и через московский транспортный узел. Писатель К. Г. Паустовский вспоминал, как зимой 1917 года через Москву под конвоем несколько дней «проходили тысячные толпы узбеков в зеленых халатах»^[324]. Именно так москвичи впервые столкнулись с массовым пришествием в столицу жителей Средней Азии.

Москва играла очень важную роль в действиях российских железных дорог периода Первой мировой войны. Из старой столицы империи в западные военные округа вела мощная сквозная двухколейная магистраль – Александровская железная дорога, на пути Москва – Брест-Литовск – Варшава. Таких магистралей, призванных в кратчайшие сроки перебросить к линии государственной границы огромные войсковые массы, в России было всего шесть, и каждая из них была необходима.

Вспомним, что война была объявлена 19 июля 1914 года, а уже 10 августа «московские» корпуса в составе 4-й и 5-й армий Юго-Западного фронта в Южной Польше вступили в бой с австрийцами. За двадцать дней четыре корпуса (это же не только люди, но и техника, боеприпасы, обозы, полевые кухни и многое другое) из центра страны были перевезены к западной границе, развернуты и брошены вперед в полной боевой готовности. Особой благодарности императора за выигрыш времени при сосредоточении войск удостоились Сибирская, Самаро-Златоустовская, Сызрано-Вяземская, Александровская, Привислинская, Полесская, Либаво-Роменская и Московско-Виндаво-Рыбинская магистрали^[325]. То есть две магистрали из отличившихся восьми проходили через Москву.

После Великого отступления 1915 года и потери западных губерний, русская железнодорожная сеть сократилась, и теперь магистраль стала доходить лишь до столицы Белоруссии: Москва – Смоленск – Орша – Минск. По мере затягивания войны и осознания того факта, что война будет длительной и упорной, в России не только строили заводы оборонного значения и закупали за границей военную технику и боеприпасы, но и строили новые железные дороги. В ноябре 1916 года под председательством товарища министра путей сообщения И. Н. Борисова состоялось несколько Особых Межведомственных Совещаний, посвященных планам железнодорожного строительства. Железные дороги первой очереди, согласно принятому планированию составляли 35 601 версту. Столичный транспортный узел стоял на первом месте по важности и насущной необходимости предстоявшего строительства: Москва – Донецкий угольный бассейн (при этом конечный пункт должен был быть выбран таким образом, чтобы соединить его со всеми портами Азовского моря – Ростовом, Таганрогом и Мариуполем)^[326].

Тогда же было признано, что часть поставляемых союзниками по Антанте грузов должна сосредотачиваться для последующего распределения по заказам и адресатам уже не только в Петроград, но и в транспортный коридор Ярославль – Москва. Грузы из Архангельска после расширения северной колеи Архангельск – Вологда до общеимперской ширины (ранее эта дорога была узкоколейной) теперь шли в центр страны. Центр империи во главе с Москвой давал фронту большую часть грузов, как собственных (прежде всего резервистов и военного оборудования), так и транзитных, шедших из глубины страны, из более отдаленных от места сражений внутренних округов России, начиная с Казанского округа и заканчивая Дальним Востоком.

Главным же достижением Российской империи в целом стала устойчивость народного хозяйства страны, что во многом стало следствием предвоенных успехов столыпинской аграрной реформы. Мобилизации мужчин, реквизиции лошадей, повышение цен – все это было тяжело, однако не имело последствий даже сколь-нибудь близко приближенных к катастрофическим. Экономического истощения страны не было и близко, а сокращение народного потребления во время войны – явление неизбежное. Исследователь Московского региона отмечает: «…затруднения 1914-1915 гг. носили большей частью временный характер и были обусловлены, с одной стороны, издержками ориентации хозяйства к условиям военного времени, а с другой – иными, непосредственно не связанными с войной, обстоятельствами. На это, в частности, указывает резкий рост молодняка в 1916-1917 гг., а как следствие, и общего поголовья. Причем, лошадиное стадо за указанный срок увеличилось более чем на тринадцать процентов и, таким образом, значительно превысило даже уровень довоенных лет»^[327]. Кризис снабжения стал прогрессировать лишь в конце 1916 года. Следовало продержаться до весны, до генерального наступления, но страна не хотела ждать.

Глава 5
Падение монархии

Осень 1916

Исход кампании 1916 года показал, что победа союзников по Антанте не за горами. Австрийская и Османская империи были надломлены неудачами и поражениями, которые были тем тяжелее, чем долее затягивалась война. Болгария имела небольшую армию, всецело зависевшую от поставок техники и событий на главных театрах военных действий. Даже поражение Румынии, позволив Германии и ее союзникам пополнить скудные запасы продовольствия, ухудшило оперативное положение Центральных держав, лишившихся последних резервов, размазанных по громадным в своей протяженности фронтам. Фактически в строю оставалась только Германия, но и ее людские ресурсы подошли к концу: один удачный прорыв позиционной обороны на любом из фронтов превращал отступление в катастрофу.

В то же время внутреннее состояние Российской империи, где вместо гражданского мира, наблюдаемого почти во всех воюющих странах, царило открытое противостояние государственной власти и общества, было близко к кризисному. Победа осознавалась всеми общественными группами, но вот практический результат войны для страны виделся по-разному. Этот результат напрямую зависел от расстановки политических сил внутри империи к моменту победы, так как именно от воли той силы, что будет диктовать продолжение предвоенного реформирования на рельсах становления в России гражданского общества, зависел конечный итог реформ.

Пора было думать о будущем, послевоенном развитии страны, чья модернизация на путях капитализма была прервана Первой мировой войной. Темпы, характер, условия, результаты возобновленной модернизации – вот тот камень, о который споткнулось сотрудничество монархической государственности и буржуазно-либерального капитала. В связи с этим интересно мнение С.Б. Переслегина: «Страна попала в положение, из которого не было выхода. Время для промышленной реформы было безнадежно упущено и провести ее сколько-нибудь разумным образом нет никакой возможности. Ожидаемая победа (к концу 1916 года военное положение Центральных держав было бесперспективным) лишь законсервировала бы российские проблемы еще на одно поколение»^[328]. Точка зрения на возможности российской монархии к реформам спорна. Но факт, что она стала детонатором Февральской революции, организовавшим оппозиционные структуры, несомненен.

Как указывали современники, оппозиция перешла в открытое наступление против правительства осенью 1916 года, когда выявились такие явления, как:

1) неудача использования стратегического преимущества на фронте после Луцкого (Брусиловского) прорыва;

2) огромные потери Действующей армии без видимых результатов скорой и неизбежной победы;

3) надлом настроений в рядах Действующей армии и тылу к концу года, вылившийся в убеждение бесцельности продолжения войны и возобновления военных усилий под руководством существующей власти.

Борьба с государственной властью проводилась сразу по нескольким направлениям. Во-первых, обвинения продолжали преследовать военное ведомство и его руководителей. Высшие военные круги обвинялись в намеренном углублении кризиса вооружений и в стремлении увеличивать потери войск.

Во-вторых, основным объектом для нападок стало правительство и лично премьер-министр Б. В. Штюрмер, а также императрица Александра Федоровна. Иначе говоря, те люди, что на всех перекрестках называли себя монархистами (пусть даже и конституционными), не стеснялись в открытую клеветать на царицу: о каком же тогда монархизме здесь может быть речь? С ударом оппозиционной пропаганды по царице положение вещей менялось кардинальным образом. Теперь косвенно под удар попадал сам император – единственная в силу своего статуса фигура, долженствовавшая обладать в глазах народа незыблемым авторитетом и сакральным основанием своей власти. Именно этот момент в психологическом плане сыграл главную роль в падении монархии: Царь был виноват в том, что не был «настоящим царем»; фигура Николая II перестала соответствовать народному, патриархальному идеалу самодержца^[329].

Обвинения императрицы в «измене» усиленно распространялись в Действующей армии и гарнизонах военных округов, где, не стесняясь, стали говорить о возможности сепаратного мира, умышленных поражениях и невозможности выиграть войну в любом случае. А. И. Деникин вспоминает, что эпитет «измена» к осени 1916 года стал уверенно ассоциироваться с императрицей Александрой Федоровной: «В армии громко, не стесняясь ни местом, ни временем, шли разговоры о настойчивом требовании императрицей сепаратного мира, о предательстве ее в отношении фельдмаршала Китченера^[330], о поездке которого она якобы сообщила немцам и т.д. Переживая памятью минувшее, учитывая то впечатление, которые произвел в армии слух об измене императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в ее отношении и к династии, и к революции»^[331].

В придворных кругах открыто говорили о готовящемся дворцовом перевороте, а те из гвардейских офицеров, что отлынивали в столице от фронта (в конце 1916 года гвардия находилась на Юго-Западном фронте), распространяли слухи о готовности гвардии поддержать этот переворот. С.В. Куликов говорит даже, что «едва ли не в первую очередь победа Февральской революции в столице стала результатом оппозиционных настроений столичного офицерства. Именно эти настроения предопределили его поведение накануне и в дни переворота, когда большинство офицеров сознательно устранились от вооруженного подавления демонстраций и восстания, и склоняли к этому солдат»^[332]. Представляется, что критиковать высшие сферы куда приятнее и удобнее, нежели готовить вверенных солдат к боям.

Не в последнюю очередь гвардия понесла громадные потери на Стоходе и при штурме Ковельского укрепленного района летом-осенью 1916 года, что войска полагались на отважную атаку, нежели на хладнокровную подготовку удара. Русское офицерство всегда было готово доблестно умереть, но вопрос о поражении врага при этом оставался открытым. Соответственно виновным во всем оказался император, который еще в начале войны, благословляя на фронт офицеров, указал, что нужно победить, а не умереть.

Бесспорно, наиболее удобным жупелом, связанным с критикой существующего режима, являлась распутиниана. Даже самые нелепые обвинения воспринимались на веру, ибо ложь, связанная с именем Г. Е. Распутина и легко воспринимаемая массой, окончательно деформировала монархическое сознание. Нежелание императора идти на уступки либералам во время войны, связанное с осознанием того факта, что уступками дело не ограничится, наряду с лживой пропагандой оппозиции к февралю 1917 года оставило Николая II без поддержки даже и со стороны дворянства, которым лишь после крушения монархии предстояло понять ее ценность как гаранта существования своего сословия. Вышло, что «многие дворяне оказались в открытой оппозиции царскому правительству, критиковали его некомпетентность, раболепность. В то же время они осознавали, что сложное политическое положение усугубляется мировой войной. Желание найти причины социального и политического кризиса выливалось в поиски немецких шпионов в правительственных сферах, обвинения правительства в бездарности. Особое негодование вызывало всемогущество Распутина, который, по мнению дворянства, обладал огромным влиянием на царскую семью»^[333].

Солдаты тем легче верили слухам, что их зачастую распространяли офицеры, которым по идее следовало бы готовить войска к новым боям, а не заниматься муссированием заведомо клеветнических предположений. Просто верить в то, что виноват «кто-то», а не ты сам, всегда легче. А гибель кадрового офицерства в 1914-1915 годах означала, что основную массу офицерского корпуса русской Действующей армии составляли прапорщики и подпоручики, еще вчера бывшие студентами, учителями, врачами и т.д.

Многие из этих новоиспеченных офицеров уже являлись не опорой монархии, но напротив – ее противниками (по меньшей мере – конституционными монархистами). При этом понятия патриотизма и монархизма разводились в стороны, так как никто не желал задуматься о том, что Российская империя и есть монархия. Те же, кто понимал это, готовились к верхушечному перевороту, стремясь опередить вызванную ими же самими народную революцию.

Главное, что оппозиция не забывала делать льстивые реверансы в адрес вооруженных сил, обрушиваясь исключительно на сам режим. Как говорит один из авторов, «с одной стороны, у оппозиции были весомые основания рассчитывать на благосклонность войска, для которого и в самом деле к этому времени было сделано немало. В 1915 году выросли Земский и Городской союзы, военно-промышленные комитеты, Особые совещания. Быстро и действенно решая насущные вопросы обеспечения фронта оружием, боеприпасами, продовольствием, они поневоле вызывали у военных выгодное сравнение с неповоротливой государственной машиной, умевшей только плодить дефициты»^[334].

Однако по этому поводу надо сказать, что вклад Земгора и военно-промышленных комитетов в дело обороноспособности страны во многом умышленно преувеличивался. Действительно, сделано было немало, но и не так много, чтобы можно было бы говорить о решающем вкладе в оборону. После опубликованных в наши дни воспоминаний современников о тех хитростях, на которые шли буржуазные оппозиционеры (например, когда произведенные на казенных заводах боеприпасы укладывались в тару с логотипами Земгора), можно сказать, что это преувеличение производилось сознательным образом именно в расчете на лояльность вооруженных сил в вопросе предстоящего открытого противоборства с властью. Поэтому, как справедливо подметила И. Волкова, дело не в усилиях на оборону, а в том морально-психологическом сравнении с усилиями властей, которое искусственно и лживо проводилось оппозиционерами на всех уровнях. Если бы можно было сказать о реальном вкладе либералов, то сравнение было бы, наверное, далеко не в их пользу. Между тем сам характер войны как прежде всего национальной уже не мог отнести Первую мировую войну к войнам, ведшимся исключительно по прихоти государственной власти: участие всех слоев населения было неизбежным уже даже под угрозой обвинения в предательстве интересов Отечества.

16 сентября министром внутренних дел был назначен А. Д. Протопопов. Тот самый, что летом возглавлял думскую делегацию в союзные страны. Этим шагом император Николай II рассчитывал примирить правительство и оппозицию, отдав наиболее важное ведомство в руки товарища П. Н. Милюкова по партии. В свою очередь октябристы и кадеты первоначально рассматривали данное назначение как свою победу. Однако, как только выяснилось, что Протопопов, который сумел войти в доверие и к императрице, и к Распутину, будет проводить ту линию, что проводит сам царь, как отношение к нему резко изменилось. Теперь А. Д. Протопопова его же вчерашние товарищи, не стесняясь, называли предателем.

Иными словами, оппозиционеры не желали разделить ответственность вместе с властями, как они пропагандировали, они желали получить сразу всю власть, целиком. И желательно – без самого императора Николая II. В свете этих событий ничуть не удивительно то, что в свое время еще П. А. Столыпин предлагал кадетам и октябристам войти в его правительство. Разумеется, что оппозиционеры отказывались, – ведь критиковать всегда легче, чем взять на себя ответственность за судьбы страны, реформы, а теперь еще и войны.

К концу 1916 года правительство упрекалось во враждебности народу и отчуждении от него, в предательстве интересов страны, что якобы должно было привести к неизбежной катастрофе. Закономерным итогом прозвучала известная ноябрьская речь П. Н. Милюкова «Глупость или измена?», распространявшаяся по стране в миллионах экземпляров. Характерно, что в тексты выступлений Милюкова сотоварищи переписчиками и издателями «самиздата», наводнившего фронт, вставлялись куски еще более радикального характера, своим острием направленные против существующего режима.

Сам же П. Н. Милюков, который впоследствии утверждал, что якобы он предоставлял судить аудитории, закончил свою речь следующими словами: «Нет, господа, воля ваша, уже слишком много глупости. Как будто трудно объяснить все это только глупостью». О том, что тем самым подрывалась обороноспособность государства, и не думали: власть уплывала из рук, ибо верхи оппозиции не хуже военных сознавали, что 1917 год был призван стать годом победы. А значит, и окончательным крушением надежд на получение власти. Наиболее остро и справедливо охарактеризовал поведение П. Н. Милюкова уже после Второй мировой войны И. Л. Солоневич: «В конце 1916-го и в начале 1917 года профессор Павел Николаевич Милюков вел неистовую атаку на проклятый старый режим – не стесняясь никакой “изменой” и базируясь на любую “глупость” – во имя победы западных демократий в союзе с русской революцией над реакционными режимами Вильгельма и Николая. Когда проклятый старый режим был свергнут и когда великая бескровная простерла свои ризы над Россией – профессора Милюкова она выперла вон».

Нельзя сказать, что выступление П. Н. Милюкова, как, впрочем, и сама его антигосударственная деятельность, было чем-то неожиданным. Еще в октябре 1904 года, в разгар войны Российской империи с Японией, в Париже собралась конференция противников правительства, желавших поражения России в войне. Эта конференция возглавлялась финским революционером К. Зиллиакусом и была проведена под контролем резидента японской разведки в Европе полковника Акаси. Все это было прекрасно известно, тем не менее П. Н. Милюков не отказался от участия в конференции^[335].

Нельзя было поручиться, что не сумевший сравниться со своими учителями (С.М. Соловьевым и В. О. Ключевским) и немало этим уязвленный профессор истории, который десять лет назад активно выступал против российской государственности совместно с врагами, теперь не сделает того же самого. Разница заключалась лишь в одном. Теперь противники существующего в России политического режима вместе с русскими воевали против третьей стороны и назывались союзниками.

Распространению в стране антиправительственных деклараций способствовал тот факт, что цензура как таковая практически не соблюдалась. Во-первых, военная цензура действовала только в областях, относящихся к театру военных действий. Поэтому, например, в Петрограде она юридически существовала, а в Москве – нет. Но и без того предварительная цензура не применялась нигде, что позволяло владельцам газет отделываться штрафами уже после выхода соответствующей информации в свет: все равно барыши, не говоря даже о политической подоплеке, были гораздо большими, нежели сумма накладываемого на СМИ штрафа.

Власти промолчали даже и теперь, хотя П. Н. Милюков в своих обвинениях императрицы Александры Федоровны цитировал германскую прессу. Это то же самое, если бы в оценке положения вещей на советско-германском фронте в 1941-1945 годах современники в СССР исходили из пропаганды доктора Й. Геббельса. Безнаказанность Милюкова только подтолкнула всех, работавших на революцию, к активизации дальнейших действий по подготовке свержения монархии.

Здесь можно мимоходом упомянуть, что обвинения верховной власти в подготовке сепаратного мира и предательстве интересов Антанты прозвучали со стороны того самого Милюкова, который в 1918 году предпримет ряд настойчивых попыток свергнуть советскую власть посредством германских штыков, долженствовавших по его замыслам войти в Петроград и Москву. Как видно, никакой последовательности в мыслях и действиях этого политического деятеля не присутствует: то обвиняет императора в сговоре с немцами, а то сам же готов использовать немцев (а мировая война ведь еще продолжается) для борьбы с большевиками.

Впрочем, с точки зрения формальной логики, ничего удивительного: ведь Милюков свергал царизм для того, чтобы самому получить власть, а большевики сбросили милюковых, чтобы перехватить власть для себя. Бесспорно, бесстыдство, грязь и цинизм есть неотъемлемые черты в деятельности любого политика, но немногие возводят этот негатив в культ.

Конечно, как это и положено для популистских инсинуаций, интересы и цели ряда ведущих деятелей Государственной думы отождествлялись с общенародными интересами (хотя понятно, что об отчуждении, например, земли в пользу крестьянства, или о дележе сверхприбылей с рабочими и речи быть не могло). Следствием такого подхода выводилась роль думы как «защитницы» народа и необходимость общих действий по устранению существующего режима. Поэтому и все так называемые общественные организации, сплошь состоявшие из либерал-оппозиционеров, приветствовали Государственную думу как своеобразное «знамя» в борьбе с монархией императора Николая II.

Созываемые по инициативе оппозиционеров совещания так называемых общественных организаций требовали «довести до конца борьбу с постыдным режимом». Это оправдывалось тем, что власть якобы ведет «предательскую борьбу» с обществом и народом, разрушает армию. Оппозиционная пропаганда подытоживала: «страна не может поступить иначе, как повести борьбу с властью»^[336]. Разумеется, о миллиардных прибылях многих лидеров оппозиции, являвшихся «по совместительству» крупными землевладельцами, промышленниками, банкирами и спекулянтами, умалчивалось.

Речь П. Н. Милюкова в Государственной думе от 1 ноября, известная как «Глупость или измена?» стала застрельщиком в череде антиправительственных выступлений из стен российского парламента. Дело в том, что в этот день после перерыва в заседаниях открывалась очередная сессия думы, и оппозиционеры спешили воспользоваться думской трибуной для обвинений в адрес властей предержащих, не гнушаясь никакой клеветой.

Опять-таки здесь надо напомнить, что буквально накануне открытия сессии Государственной думы премьер-министр Б. В. Штюрмер пригрозил либералам, что в случае перехода к конфронтации и отказу работать для фронта, для победы, Дума может быть вовсе распущена. На фронте верные престолу офицеры немедленно поняли, что значит милюковская речь в день открытия думы. Например, письмо из Действующей армии от 8 ноября: «Деятельность Гос. думы с первых же шагов приняла революционный характер. Надо всем монархическим организациям просить Государя о немедленном ее роспуске на все время войны»^[337].

И проблема не только в том, что оппозиция лишалась думских трибун для борьбы с государственной властью. В конечном счете оставались еще военно-промышленные комитеты, многочисленные общественные организации, Земгор наконец. Как сообщил сам Б. В. Штюрмер царю, «я обратил внимание членов Государственной думы на то, что ближайшим последствием роспуска думы явится немедленное отправление на службу на фронт всех членов законодательных учреждений, подлежащих по возрасту своему призыву к военной службе. Независимо от сего, членам Государственной думы в случае ее роспуска, а не только перерыва, угрожает лишение получаемого ими содержания впредь до нового избрания в Государственную думу». Тогда же император подписал указ о роспуске думы, вручив документ премьер-министру без даты, отдавая тем самым его на волю главы правительства.

Кому же хочется кормить вшей в окопах, в то время как надо рваться к власти? В Российской империи призыву подлежали годные к строю мужчины в возрасте до сорока трех лет включительно. По этим параметрам для службы в вооруженных силах признавались годными такие видные оппозиционеры, как, например, А. И. Коновалов (41 год), В. В. Шульгин (38 лет), Н. В. Некрасов (37 лет), А. Ф. Керенский (35 лет). М. И. Терещенко (30 лет). Но главное, сколько таких людей, молодых и энергичных, служило на местах в организациях Земгора?

Нельзя сказать, что угрозы Б. В. Штюрмера были столь уж действенны (вряд ли самих думцев отправили бы на фронт), но лишаться массы нужных людей в столицах и ближайшей провинции в наиболее ключевой отрезок времени было невозможно. Для перехвата власти требовалась сила и люди. Поэтому с первого же дня своего открытия осенью 1916 года, 1 ноября, в Государственной думе раздавались речи, ярко настроенные уже не только против императора Николая II, но и против всего режима в целом.

Отличавшиеся исключительной демагогичностью, лживостью утверждений и претендующие на право говорить от имени всего народа, эти речи призывали к борьбе с властями во имя достижения победы, на что якобы старая власть была уже неспособна. Один из исследователей так оценил эту речь: «В страну, с думской трибуны, было брошено по адресу власти слово “измена”. Было дано подтверждение, по внешности веское, зловещим слухам, роившимся в народе. Этого слова как будто только ждали… запрещенные речи в огромном количестве экземпляров стали распространяться по стране. Порою эти речи даже “дополнялись” и “усиливались”. Упрощавшая молва в народе и армии гласила: член думы Милюков доказал, что царица и Штюрмер предают Россию императору Вильгельму… Листки “нелегальных” думских речей проникли широко и в армию через органы Земгора»^[338]. Дело не в «упрощении молвы».

Принципиальная суть происходившего заключалась в том, что произносимые в стенах Государственной думы слова и были рассчитаны на то, чтобы каждый тезис был гипертрофирован и раздут до невероятных масштабов общей неприязни к царизму. Перспектива – полная изоляция режима от любой поддержки со стороны кого бы то ни было. Надо помнить, что речь Милюкова в своих основных тезисах была заранее продумана и отрепетирована на заседаниях Бюро Прогрессивного блока, где в милюковский текст вносились те или иные замечания и пожелания. То есть речь 1 ноября выражала не личное мнение самого лидера кадетов, как он пытался утверждать в эмиграции, а политическую программу оппозиции, твердо ведшей дело к развязке – государственному перевороту.

Переход кадетского клеветника на личности усугубил нравственное восприятие происходившего. Так как факты любой «измены» отсутствовали напрочь, Прогрессивный блок перешел к прямой лжи, что было подтверждено самими же оппозиционерами после Февральской революции в ходе расследования «преступлений старого режима», предпринятого по инициативе Временного правительства. А. Н. Варламов характеризует первоноябрьскую речь П. Н. Милюкова следующим образом: «Это был удар, от которого страна уже не оправилась. Обвинение, брошенное им, касалось уже не только Распутина и его ставленников-министров, но и самих Государыни и Государя. Собственно, это было даже не обвинение, но намеренное и подлое оскорбление»^[339].

Эстафета Милюкова была подхвачена его коллегами В. А. Маклаковым, В. В. Шульгиным и прочими. Известно, например, что именно речи Маклакова оказали глубокое впечатление на одного из убийц Г. Е. Распутина – князя Ф. Ф. Юсупова, который даже советовался с думцем по данному поводу. Повторимся: аристократ, «откосивший» от фронта, советовался с не пожелавшим для разнообразия повоевать в окопах думским деятелем об убийстве противника войны. То есть об уголовном преступлении. И что же? И ныне преступники, как правило, характеризуются в положительном ключе.

При этом вектор политической принадлежности различных оппозиционеров различался кардинально. Например, Шульгин являлся конституционным монархистом близким к славянофильству, а Маклаков – масоном-западником, крайне отрицательно относившимся к православной церкви. Однако общая тенденция являлась взаимно объединяющей – свержение царствующего монарха. В этом оппозиция была едина, выступая с думской трибуны, а затем посредством подконтрольной прессы распространяя свои антигосударственные речи на фронте и в тылу.

Одним из ярких образчиков является выступление А. И. Коновалова 16 декабря, всего через четыре дня после твердого приказа императора по армии и флоту о доведении войны до победного конца. В частности, Коновалов говорил: «Страну с необыкновенной силой охватило сознание опасности, грозящей ей не извне, а изнутри… Вся страна, весь народ должны сознавать, что в стране нет власти, нет Вождей (Рукоплескания слева), которым страна верит, которые могли бы страну вдохновить. Власть находится в руках недостойных лиц… Власть, ведущая борьбу со страной и доводящая эту борьбу до наивысшего напряжения, вызывает тем угрозу возможности осуществления самых непоправимых катастроф… Власть отчуждена от народа… враждебна этому народу… страна не может поступить иначе, как повести борьбу с властью»^[340]. Ну что тут скажешь?

Клан Коноваловых являлся владельцем крупных текстильных фабрик в России. Воспитанный в европейском стиле, А. И. Коновалов был готов идти на значительные уступки своим рабочим. Одним из первых российских предпринимателей, еще в 1900 году, он установил на своих предприятиях 9-часовой рабочий день, строил школы, больницы, училища для подготовки профессиональных кадров. Однако выступления олигархов от имени народа против существующей власти – дело обычное. На что не готов пойти крупный капитал, лишь бы сохранить свои позиции, а в случае успеха – и приумножить.

Очевидно, что если «власть враждебна этому народу», то олигархические структуры, несомненно, «дружелюбны». Пример такого «дружелюбия» прекрасно подали девяностые годы двадцатого столетия. Имел ли г-н Коновалов право выступать от имени эксплуатировавшегося им народа? По крайней мере, сам он полагал, что имел.

Впрочем, нельзя удивляться тому, что с подмостков парламента раздаются, по сути, открытые призывы к мятежу против властей (удивляться надо бездействию царя). В этом вопросе думцы опирались на мощную поддержку оппозиционно настроенной крупной буржуазии. Впрочем, зачастую это было одно и то же. Так, например, 11 декабря совещание представителей общественных организаций приняло обращение к Государственной думе с призывом довести борьбу с существующим политическим режимом до конца: «Отечество в опасности! Призрак голода грозит армии и народу… Правительство, давшее Сухомлиновых, Мясоедовых и Штюрмеров, с самого начала войны мешало армии выполнить ее трудную задачу. Миллионами жизней и пятнадцатью занятыми губерниями заплатила страна за ошибки и преступления власти, которая… продолжала и продолжает вести в тылу предательскую борьбу с обществом и народом… Ни компромиссов, ниуступок!… Пусть знает армия, что правительство, разрушая и распыляя живые силы страны, наносит непоправимый удар общему делу»^[341].

В любом случае, оппозиция могла торжествовать первую тактическую победу. Под давлением либеральной буржуазии, поддержанной высшим генералитетом и великокняжеской оппозицией, император Николай II был вынужден 9 ноября отправить Б. В. Штюрмера в отставку. Его преемником стал враг Штюрмера, но такой же правый деятель – А. Ф. Трепов. Император никак не желал «понимать», что дело вовсе не в фигуре Б. В. Штюрмера, а в том, что требования оппозиционных кругов, лживо утверждавших, что за ними стоит «вся Россия», распространялись на создание правительства, ответственного не перед царем, а перед Государственной думой. Следовательно на передачу основных властных полномочий буржуазному парламенту, за которым стоял крупный олигархический капитал.

Указывая на мнимый союз «общества и народа» и на якобы «предательские» действия правительства, буржуазные круги закрыли глаза на собственный отказ от присяги и даже на сам факт войны, во время которой внутренние смуты особенно опасны, примером чему стал 1905 год. Однако возможность получения власти стала обретать реальные черты: жажда власти заслонила прочую мелочь вроде чести, совести, патриотизма и тому подобных символов, давно отброшенных оппозицией в мусорную яму партийных интересов и корпоративного сплочения. Притом уже после революции главным виновником разрухи, безвластия и беспредела в народной среде признавались император и его семья: «романовская династия, еще совсем недавно воплощавшая в себе единение народа и власти, воспринималась крестьянством как главная виновница этого противоестественного состояния… Здесь проявились последствия агитации радикалов: крестьяне настолько были поражены тем, что, согласно желтой прессе, творили самодержец, его окружение и особенно “императрица-немка”, что оправданий для династии не находили»^[342].

Пропаганда тезиса, что при царе Российскую империю ждет неизбежная революция, а при «ответственном министерстве» дело сразу пойдет на лад, не только активизировала всех противников монархии, но и дезориентировала ее сторонников. Последнее обстоятельство, в условиях отсутствия какой-либо контрпропаганды, приводило к тому, что в кризисный момент у монархии могло не остаться защитников. Так, 26 ноября Государственный совет и 30-го числа съезд объединенного дворянства присоединились к требованию оппозиции о создании правительства, которое опиралось бы на большинство в обеих палатах российского парламента. Иначе говоря – было бы ответственно перед гг. милюковыми, гучковыми, керенскими и прочими.

В ответ агонизировавшая монархия пыталась выправить крен тонущего под ударами пассажиров государственного корабля кадровыми перестановками. 1 января 1917 года пост премьер-министра занял последний царский выдвиженец – князь Н. Д. Голицын, который до того занимал пост помощника императрицы Александры Федоровны в Комитете помощи военнопленным.

Следует отметить еще такой интересный вопрос, как «монархичность» известных оппозиционеров. Постоянные заверения лидеров оппозиции Милюкова и Гучкова в приверженности монархическому строю, их псевдоусилия по поводу воцарения цесаревича Алексея Николаевича или царского брата великого князя Михаила Александровича в мартовские дни, болтовня о дворцовом перевороте во имя спасения династии почему-то позволили впоследствии причислить этих людей к «монархистам» в широком спектре российской революционности 1917 года. П. Н. Милюков и А. И. Гучков, вне сомнения, были людьми умнейшими, а потому их «усилия» по сохранению в Российской империи монархического конституционного режима по английскому образцу представляются не то донельзя наивными, не то лицемерно наигранными. При этом следует напомнить, что в данный момент борьба велась в условиях тяжелейшей внешней угрозы, когда, казалось бы, все силы должны сплотиться вокруг центральной власти, во имя достижения победы. Вне сомнения, эти люди сознавали опасность революционного переворота во время войны и не могли не знать о действительных, а не надуманных чаяниях народов нашей страны в смутные дни: опыт революции 1905-1907 годов еще стоял перед глазами.

Неужели политическая убежденность таких деятелей равняется «наивному монархизму» простого мужика, который в трактире клянется перебить всех за батюшку-царя, но как только дело доходит до земельного вопроса, готов перегрызть горло любому царю? Вряд ли это так. Поэтому вопрос о местонахождении таких деятелей, как Милюков и Гучков, в политическом спектре образца 1917 года еще требует своего исследования. Одно дело – Гучков перед войной, и совсем другое – к 1917 году.

Но тот же Милюков, чья партия еще в Выборгском воззвании 1905 года фактически призывала к восстанию против существующего строя, вообще не может быть причислен к сторонникам монархии. В противном случае, с известными оговорками если его и можно назвать монархистом, то только монархистом английским. Но ведь Милюков жил и творил в России.

Пропаганда и армия

Деятельность либералов в отношении армии и флота стала решающим ударом по режиму. В войсках свободно распространялись листовки и копии писем и речей членов Государственной думы (А. И. Гучкова и П. Н. Милюкова как лидеров своих партий), являвшейся самой по себе властной государственной структурой, что придавало должный авторитет ее заключениям. Таким образом, под сомнение ставилась сама возможность победы при таком руководстве. Исход кампании 1916 года, разгромом Румынии показавший, что враг еще силен, понуждал слабых духом на пессимистический лад, особенно когда появился «удобный стрелочник» в лице императора.

Бесспорно, что «во время Первой мировой войны народ определенно разочаровался в Николае II… то, что Россия во время его царствования терпела поражение во второй войне подряд, не могло быть списано на привходящие факторы. Проигранные русской армией сражения наносили огромный удар по авторитету монарха, ибо миф о его персональной божественной силе и всесилии с каждым поражением разваливался, особенно после того как Николай II лично стал во главе армии. Парадигма всемогущества государя пришла в противоречие с действительностью»^[343]. Дело не в поражениях, которых было не меньше, чем у прочих союзников, а в восприятии хода войны широкими народными массами.

В то время как во Франции широко рекламировался героизм французских солдат и офицеров в битве за Верден, утверждался авторитет полководцев и даже проштрафившиеся военачальники тихо отстранялись со своих высоких постов (например, главнокомандующий генерал Ж. Жоффр), то в России неизмеримо преувеличивали масштабы неудач и замалчивали размеры побед. Но главное, либеральные оппозиционеры, которые никогда в жизни не командовали войсками, судили о военных действиях тем безапелляционным тоном, каким штафирка всегда пытается подавить профессионала. Соответственно раз ключевые средства массовой информации находились в руках оппозиции, то именно их интерпретация событий занимала умы граждан Российской империи.

Иными словами, удар по авторитету монарха наносили не сами неудачи, как объективные явления реальности, а их истолкование оппозиционной прессой. Хуже всего, что в войсках, несомненно, разочарованных исходом боев 1916 года, получили распространение такие же настроения. Прежде всего. внутри офицерского корпуса и в среде высшего генералитета. Неудивительно: как-то следовало бы оправдать собственные неудачи.

Например: не мог же генерал Брусилов публично винить самого себя за нелепый и кровавый многомесячный штурм ковельского укрепленного района, проще было разъяснять недостатки снабжения и тяжелой артиллерии. То обстоятельство, что Брусилов был прекрасно осведомлен о количестве тяжелых орудий и вероятных объемах поставки боеприпасов, оставлялся им в стороне. Николай II был виновен в том, что не пытался лично руководить военными действиями, но, вероятнее всего, в таком случае ситуация могла стать лишь хуже. Ведь царь назначал на высшие посты профессионалов – тот же М. В. Алексеев был одним из лучших генералов России данного периода. В чем же здесь вина императора, если за его спиной высший генералитет, не желая взять вину на себя, вступил в союз с оппозицией?

Действительно, оппозиционеры вели и личную переписку с лицами высшего генералитета, в том числе с генералами М. В. Алексеевым и Н. В. Рузским, которым предстояло сыграть ключевую роль в отречении царя. Эти письма также распространялись внутри страны сотнями тысяч копий. Что характерно, генералы не только не прекращали обмена информацией со смутьянами, явно подрывающими основы государственного строя, но даже порой высказывали императору Николаю II свою собственную солидарность с настроениями, царящими в обществе и требующими уступок^[344]. Ряд генералов вообще принимал участие в разработке планов дворцового переворота.

В начале 1917 года, незадолго до начала планируемого государственного переворота (насильственное отречение царя, возможно, даже с его убийством, в пользу наследника цесаревича Алексея при регентстве брата императора, великого князя Михаила Александровича), деятели оппозиции посетили ряд видных военных. В их число вошли (как минимум) начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев, главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский, главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал А. А. Брусилов и наместник на Кавказе великий князь Николай Николаевич.

Как ни странно, ни один из этих генералов (ни один из них, впрочем, не решился открыто поддержать оппозиционеров) не довел до сведения императора Николая II информацию о готовящемся преступлении против главы государства. Это в современной терминологии, даже по минимуму, – преступное бездействие. Если же учесть, что речь шла о судьбе государства, участвовавшего в мировой войне, то преступность замыслов становится еще тяжелее – «измена Родине».

Все эти лица в той или иной форме, разумеется, вероятнее всего, отказались от подготовки переворота, но несомненен факт, что они психологически были готовы к нему. Косвенным подтверждением этому выводу может служить поведение высших генералов в конце февраля, когда деятели Государственной думы во главе с ее председателем М. В. Родзянко вели переговоры со Ставкой и штабом Северного фронта, где находился царь. Исследователь совершенно верно характеризует создавшуюся ситуацию следующим образом: «Высшее командование армии во главе с Алексеевым предпочло пойти на сговор с Родзянко, который сам не имел никакой власти и, зная об этом, убеждал недостойных генералов пойти на измену. Но на то они и были недостойные, чтобы можно было с ними об этом говорить»^[345]. Настойчивые запросы генерала Алексеева, подталкивавшие к выводу о том, что отречение неизбежно, побудили высший генералитет выступить против императора, при этом даже не попытавшись спросить мнения своих подчиненных – хотя бы командующих армиями.

Главное, именно эти люди – великий князь Николай Николаевич, генерал Н. В. Рузский и генерал А. А. Брусилов, – не колеблясь особенно, встали на сторону мысли о необходимости отречения. Между тем известно, что главнокомандующий армиями Западного фронта генерал А. Е. Эверт пытался, насколько возможно, уклониться от ответа на вопрос Ставки (то есть лично генерала М. В. Алексеева) относительно отречения императора. А помощник главнокомандующего армиями Румынского фронта генерал В. В. Сахаров лавировал до последнего момента, узнав уже мнения всех прочих главнокомандующих и только тогда вынужденно присоединившись к общему мнению высших генералов. А. И. Деникин признает, что «Западный фронт долго задерживал ответ. Румынский также долго уклонялся от прямого ответа и все добивался по аппарату у соседних штабов, какой ответ дали другие».

Безусловно, все это отнюдь не оправдывает генералов Эверта и Сахарова, по сути дела, нарушивших присягу своему сюзерену и Верховному Главнокомандующему, но их колебания и нерешительность подтверждают точку зрения, что, вероятнее всего, эти два главнокомандующих не обладали точной информацией о готовящемся перевороте (слухами питались все). А главное, в условиях, когда Ставка (М. В. Алексеев) и герой прошлогодней кампании (главкоюз А.А. Брусилов) твердо поддержали идею отречения, главкозап и помглавкорум не решились на противостояние в поддержку императора, находившегося к тому же в руках сторонника отречения (главкосев Н. В. Рузский).

Одним из главнейших положений дезинформационной кампании, предпринятой оппозицией против государственной власти, стало обвинение в подготовке сепаратного мира. В качестве «доказательств» говорилось о «миссии княгини Васильчиковой» (отправленной под домашний арест в имение), о назначении Штюрмера (обычного серого чиновника, выступавшего проводником замыслов императора Николая II), о деятельности императрицы Александры Федоровны (напомним, той самой императрицы, что, будучи больна, лично ухаживала за ранеными в качестве сестры милосердия).

Такой подход должен был, разумеется, ударить прежде всего по тому управленческому слою, что являлся наиболее опасным для заговорщиков – высокопоставленному генералитету и офицерскому корпусу в целом. Ни один офицер не желал сепаратного мира, и потому убеждение в том, что правительство готовит его, должно было настроить офицерскую массу против царского правительства и самого императора.

Это обвинение заведомо являлось несостоятельным, что было очевидно уже современникам (лучше прочих – лгавшим оппозиционерам) и подтверждено в наше время поколениями ученых. Несостоятельным уже хотя бы потому, что кампания 1916 года отчетливо показала, что блок Центральных держав держится из последних сил. Какой же резон в том, чтобы заключать непременно невыгодный мир с врагом, которого осталось только добить, отказываясь при этом от всех приобретений, что должны были достаться России после победы, согласно союзным договоренностям? Подводя итоги дискуссии по проблеме якобы проводившейся подготовки царским правительством сепаратного мира, В. С. Васюков пишет: «Готовность продолжать войну диктовалась необходимостью сохранения союза с державами антантовского блока, в котором по-прежнему видели наилучшую комбинацию для отстаивания интересов русской внешней политики… Обнадеживали итоги кампании 1916 года, вселяли надежду виды на 1917 год»^[346].

Вторым аргументом, бьющим по монархии, выставлялась ее несостоятельность как организатора победы в войне. «С фактами в руках» оппозиционерами доказывалось, что монархия не может выиграть войну. При этом, разумеется, справедливо показывались недостатки и упущения, но умалчивалось о достижениях и позитиве в целом. Так, председатель Государственной думы М. В. Родзянко утверждал: «Симптомы разложения армии… чувствовались уже на второй год войны».

Сам тезис бесспорен, но интересно только, что делал сам Родзянко, чтобы преодолеть это самое «разложение». Высокое положение этого политического деятеля, наверное, позволяло ему энергично работать на оборону. Доказывая, что из армии уже дезертировало около полутора миллионов человек. М. В. Родзянко настаивал на версии, что война была бы проиграна и без революции: преимущественно из-за интриг Г. Е. Распутина и его окружения^[347].

Неизвестно, откуда взялись такие лживые цифры о дезертирах, но, наверное. М. В. Родзянко (сам богатейший помещик и фабрикант) подразумевал, что уж после перехода власти в руки либеральной буржуазии война будет непременно выиграна. Эти цели ставились крупным капиталом, рвавшимся к власти и вознамерившимся воспользоваться тяжелым положением государства, дабы, пожертвовав монархией (или, в крайнем случае, неподконтрольным монархом), обрести высшую государственную власть. Известно, чем все закончилось: крахом страны и армии, всероссийской Красной Смутой, Гражданской войной и большевистским экспериментом в России.

Со своей стороны режим мало что мог противопоставить предреволюционной ситуации. Как говорилось выше, император Николай II видел лишь одно средство предотвращения революции – успешное весеннее наступление, на которое была сделана главная ставка. Действительно, финансовые возможности царизма были ограничены военными расходами и стремлением удержаться на краю пропасти финансового краха, так как дефицит бюджета (неизбежный уже только при введении сухого закона и выплате «пайковых денег» семьям солдат) покрывался за счет внешних займов. Ограничение набора средств для удержания ситуации под контролем, на фоне щедро расходовавшей деньги буржуазии (военные заказы и казенные займы), играло против режима. Парадоксально, но либералы делали революцию на казенные деньги, получая их из государственного бюджета для работы на войну.

Главное – государственная власть лишалась вариативности балансирования между высшими социальными слоями, так как была ограничена в средствах и вынуждена вести войну. И, что существеннее – отвечать за войну и ее ход. В условиях нарастания всеобщего недовольства власть «постоянно испытывает давление абсолютно несовместимых требований – различные социальные слои и элитные группы ждут от нее диаметрально противоположных действий. Чьи бы интересы она ни пыталась удовлетворить, это неизбежно вызывает все большее сопротивление остальных»^[348].

К примеру, разве могли совпадать субъективные цели богатейшего помещика М. В. Родзянко – председателя 4-й Государственной думы, и требовавших передачи им всей земли крестьян? Российские лендлорды и капиталисты, свергая монархию, и не думали удовлетворять интересы низов, отводя им роль той силы, что произведет революцию, а затем покорно отступит в сторону, покоряясь власти крупного капитала и рыночных отношений. Мир и земля – как требование солдатско-крестьянских масс, а это девяносто процентов населения страны, оставались недостижимой утопией в государстве победившего капитала.

Сопротивление со стороны вооруженных сил является наиболее опасным для режима. В этом случае он лишается последней традиционной опоры, наиболее консервативно настроенной силы, к тому же напрямую зависящей от режима. Изменение армейской структуры в ходе войны стало предпосылкой для будущего отказа существующему политическому режиму в поддержке.

Как глубоко дала себя знать оппозиционная пропаганда в армии? Как сказалась она среди офицерства, ибо ведь участие солдатской массы в готовившемся перевороте начисто исключалось? Насколько успешно действовала оппозиционная, либеральная пропаганда в вооруженных силах, можно судить на примере записки одного из офицеров-фронтовиков П. Н. Милюкову в самое переломное для судеб страны время – в конце 1916 года. В этой записке утверждается, что офицерство убеждено в необходимости продолжения войны до победного конца, но сомневается в возможности достижения этого ввиду «неустройства в военной технике и в продовольствии войск и тыла». Характерно, что эти трудности приписываются проискам «немецкой партии, сильной в высших сферах и даже при Дворе».

Отталкиваясь от этой посылки, принимаемой за истину в последней инстанции, офицер пишет о том, что командный состав армии винит правительство в его нежелании идти навстречу Государственной думе, которая якобы является единственной панацеей для «успокоения страны и возможности благоустроить тыл». Здесь автор абсолютно прав, не понимая главного – именно деятельность либералов во главе с членами думы в львиной доле создала такую ситуацию. Приписывать все неурядицы нераспорядительности чиновников и «немецкой партии» можно было только в том случае, если, совершенно не давая себе труда думания, принимать на веру абсолютно лживые, но такие доходчивые и удобные объяснения.

Далее автор записки уже не только винит императрицу в покровительстве «немцам», но и принятие императором поста Верховного Главнокомандующего оценивает как «победу влияния немецкой партии», чтобы творить в тылу произвол. Муссируя «немецкую тему», офицер бесхитростно показывает запуск механизма армейского недовольства: чтение «Русского Слова» и прочих либеральных агиток, «откровенные разговоры о возможности падения династии» даже среди высшего генералитета. Особняком стояло указание на факт распространения недовольства в солдатской толще, ибо «при окопной жизни офицеры, особенно в пехоте, настолько тесно живут с солдатами, что часто беседуют с ними на самые щекотливые темы и передают им свое настроение…». Рыба всегда гниет с головы.

Не замечая противоречия, автор с тревогой указывает, что «солдаты толкуют о бесполезности воевать, пока немцы сильны в самой России… всякую неудачу приписывают измене и предательству». В самом недалеком будущем офицеры будут крайне «возмущены», когда солдаты станут не только отказываться от войны, но и убивать офицеров только за их погоны. Офицерство явно предпочтет забыть, что в окопах при монархии именно оно своей безответственностью и жаждой перемен помогло выпустить джинна из бутылки.

Автор данного документа рассуждает о предпочтительности великого князя Николая Николаевича во главе страны, при котором якобы «немцы не были бы сильны в России». Но тут же он считает, что возможность, когда «войска будут на стороне переворота и свержения династии допустима, так как, любя Царя, они все же слишком недовольны всем управлением страны». Конечно, от умозаключений до действий при благоприятных обстоятельствах – один шаг. Однако в самом начале записки сам офицер отмечает, что «описываемое ниже настроение в армии было бы иным, если бы на фронте велись активные действия, отсутствие которых дает много времени для анализа и критики всего, что происходит на фронте и в тылу, и рождает потребность делиться продуктами этой критики с другими»^[349].

Так что не стоит удивляться военному неискусству русской армии: как видно, значительная часть офицерского корпуса всех звеньев предпочитала обсуждать лживые слухи из разлагающегося тыла, а не готовить солдат к предстоящим боям, пользуясь затишьем на фронте, или повышать свой собственный военно-культурный уровень. Зачем новейшая военная техника тому, кто не стремится к овладению ею? Для чего необходимы тяжелая артиллерия, танки и пулеметы, если командный состав не только саморазлагался, но и разлагал солдат?

Не будет ничего из ряда вон выходящего, когда солдаты, превосходно «на собственной шкуре» знающие способности своих начальников, откажутся идти в бой под их руководством. Например, офицер Уссурийской конной дивизии, будущий белый атаман Г. М. Семенов, вспоминал, что весть о революции не произвела среди офицерства какого-то особенного впечатления, так как ее ждали. Скорее люди удивились бы, если бы ничего не случилось. Семенов пишет: «Причиной этому, помимо моей молодости… послужила также, без всякого сомнения, и та работа, которую проделали в армии многочисленные агитаторы не только из революционного лагеря, но и со стороны вполне, казалось бы, лояльных правительству кругов. Нам, строевым офицерам, усиленно старались привить взгляд на необходимость отречения императора, добровольно или насильственно, путем дворцового переворота»^[350].

С другой стороны, подобные настроения в среде рядового офицерства стали следствием неумения генералитета воевать. Сплошь и рядом в русской армии периода Первой мировой войны распространилось такое явление, как достижение малой цели большой кровью. Причем, как правило, в наиболее бессмысленных ситуациях, когда обстановка и не требовала проведения боевых действий на данном участке фронта.

Дело доходило до того, что войсковые начальники для того, чтобы прибывший в войска штабной чин (или адъютант какого-либо вышестоящего начальника) получил боевую награду, организовывали атаки, которые не могли не быть отраженными противником. Разумеется, все это делалось большой кровью. Хотя все-таки глупости и непрофессионализма было гораздо больше.

Что говорить, если именно так была погублена в июле 1916 года на ковельском направлении даже гвардия – элита русских вооруженных сил и опора императорского трона. Высшие начальники не постеснялись за две недели боев совершенно напрасно вывести из строя почти пятьдесят тысяч гвардейцев, которые были с громадным трудом воспитаны уцелевшими после неудачной кампании 1915 года кадровыми офицерами гвардии. Все это было известно на самых верхах Действующей армии, но переломить сложившуюся тенденцию не удалось.

В результате слухи о том, что начальство нарочно проливает кровь, захлестнули армейскую массу уже после 1915 года. Так, в письме от 3 мая 1916 года, со ссылкой на мнения рядового армейского офицерства, начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев сообщал главнокомандующему армиями Юго-Западного фронта генералу А. А. Брусилову: «Безвредные в начале войны, не имевшие теперешней силы и столь повсеместного распространения толки, ныне приобрели такую силу и значение, что с ними приходится серьезно считаться, иначе они могут привести к страшному бедствию… В своей среде, в обществе – в вагоне среди случайной публики, открыто и громко заявляют офицеры, что начальники не любят своих войск, не жалеют их, смотрят на пехоту лишь как на пушечное мясо, думают не о деле, а только о своей карьере, выгодах собственной безопасности. Обвиняют начальников уже не только в неспособности, в непродуманности операций, неумении, а много хуже всего этого: в злой воле, недобросовестности, небрежности, преступности, отсутствии всякой заботливости о людской крови»^[351]. Отметим, что это письмо было написано еще до Брусиловского прорыва. К концу 1916 года, как показано выше, недовольство армии и, в частности, офицерского корпуса своим начальством примет гораздо более решительные формы.

Царь в свою очередь недооценил фактор возможности и решимости лидеров оппозиции внушить офицерской элите свои политические идеи и получить взамен поддержку армии в проведении либеральных реформ. На деле монархия лишалась своей единственной защиты против революции. Император даже в глазах военных стал противопоставляться Отечеству, чьи интересы перестали связываться с именем монарха.

Зная реальное положение дел, боеспособность армии и флота, оборонительные способности страны в начале 1917 года, высшие военные круги тем не менее поверили в невозможность власти выиграть войну. Более того, даже члены императорской фамилии призывали Николая II дать «правительство доверия», слепо полагая, что того же желает вся страна. Этот шаг подразумевался как необходимое условие на пути достижения непременной победы^[352].

Безусловно, главным виновником революции и итогового поражения в войне была верховная власть Российской империи. В начале двадцатого столетия Россия несла на себе тяжелейший груз самых разнообразных проблем социального, экономического, политического, культурного и проч. характера. То ведение современной войны, что на деле продемонстрировала государственная машина страны, лишь усугубило эти проблемы. Гибель опоры монархии – кадрового офицерства и наиболее надежного солдатского кадра – устроенная «мясниками» в генеральских мундирах, взращенных государственной системой Российской империи, выбила из-под царизма последнюю опору. Отказ от суворовских принципов в воинском искусстве чрезвычайно способствовал перерастанию сражений в «мясорубки», где солдат как таковой расценивался ниже человеческой жизни в принципе.

Оппозиционная пропаганда тех слоев, для которых жажда власти была гораздо сильнее патриотизма, обрабатывала миросозерцание людей, уже надломленных тяжелой войной, «министерской чехардой», безответственным поведением правящей элиты. Императорская фамилия, члены правительства и думы, высший командный состав армии, деловые круги, за редким исключением, не показывали примера для масс. Примера того, как нужно работать во время мировой войны.

В свою очередь, смыкание аристократии с либеральной буржуазией в отношении к царствующему монарху и его режиму стало мощным ударом по воюющему государству: «Важным элементом расстановки политических сил летом – осенью 1916 года стали контакты между великосветско-великокняжескими кругами и либеральной оппозицией. Боясь обращаться к массам, либералы все больше возлагали надежды на тех, кто мог оказать закулисное влияние на власть, а власть своим фаталистическим упрямством сама навязывала дворянской верхушке роль “оппозиции”. Страх, что политика Николая II и Александры Федоровны приведет к краху режима, тревога за собственное будущее, толкали “большой свет” к действиям, хотя там плохо представляли себе, что происходит на деле. Поскольку Прогрессивный блок и Земский и Городской союзы заверяли, будто говорят от имени России, в “свете” надеялись, что успокоить цензовую оппозицию – значит успокоить страну»^[353].

Выйти из войны сепаратным маневром Российская империя не могла, что в решающей степени зависело от позиции, занятой самим Верховным Главнокомандующим и императором. Идти на какие-либо кардинальные политические реформы во время войны царь также не желал, справедливо полагая, что в таком случае реформы неизбежно примут характер вынужденного капитулянтства. Но и заявления оппозиционных кругов о грядущем военном крахе при условии сохранения существующего политического режима были абсолютно беспочвенны. Даже если откинуть в сторону ту громадную работу по укреплению обороноспособности, что была проделана страной в 1916 году, то ведь Российская империя воевала в союзе с сильнейшими державами Запада, и уже только одно это с неизбежностью предполагало, что Россия так или иначе, мощной либо ослабленной, но окажется в стане победителей.

В свою очередь верхи не пожелали сплотиться вокруг императорского престола: неужели же эти действительно умные люди могли на полном серьезе относиться к «влиянию Распутина» и мифических «темных сил»? Имея перед глазами плоды интеллектуальной деятельности оппозиционеров, приходится ответить на этот вопрос отрицательно. Хотя, конечно, влияние Г. Е. Распутина в отношении назначения ряда должностных лиц в агонизировавшем Петрограде, несомненно, существовало. Недаром даже правые деятели разделились на «распутинцев» и их антагонистов.

Апогеем непонимания ситуации стало убийство Г. Е. Распутина лидером правых кругов В. М. Пуришкевичем и аристократами – князем Ф. Ф. Юсуповым-Сумароковым-Эльстон и двоюродным братом царя великим князем Дмитрием Павловичем. Характерно, что люди, называвшие себя монархистами, отрицательно, а то и с иронией относились к личности императора Николая II, не понимая, что монархизм заключается в повиновении любому монарху не как человеку тех или иных качеств, но именно как Помазаннику Божьему. Вернее, не то чтобы не понимая, а не желая понимать.

Поиск «сильной личности» во имя спасения монархии стал жупелом сил, называвших себя монархическими, хотя для спасения монархии было бы достаточно сплотить усилия и не подыгрывать антигосударственным силам и тенденциям. Ведь даже убийство Г. Е. Распутина было не импульсивным, сиюминутным решением одного из депутатов Государственной думы В. М. Пуришкевича. Об этом знали многие, например В. В. Шульгин, который сам же упоминает о том, что знал данную информацию, в собственных мемуарах «Дни». Убийство было одобрено председателем парламента М. В. Родзянко и лидером кадетской партии П. Н. Милюковым, который накануне убийства в своей думской речи не преминул намекнуть на то, что должно было свершиться^[354]. Разве это удивительно в принципе? Еще в период Первой русской революции на официальных собраниях кадетской партии известия об убийстве царских министров и других высокопоставленных лиц террористами-эсерами встречались аплодисментами.

В этой связи безобразная выходка Н. Е. Маркова, намеренно оскорбившего Милюкова после очередного антигосударственного пассажа, представляется детской шалостью. Марков не планировал убийств и не осуществлял их, и одновременно – не награждался орденами союзных стран, которые контролировали даже убийства людей, недовольных ростом зависимости России от Антанты, внутри империи. Интересно, как бы отреагировали англичане, если бы в Великобритании русским посольством было организовано убийство лица, которое (по мнению русских!) пагубно влияло на ведение войны? Наверное, раскричались бы на весь свет о русской беспринципности? Себе же, любимым, англичане охотно позволяли вмешательство в дела союзного суверенного государства, как только им казалось, что это государство выходит из-под британского контроля.

Вот он, налицо – факт преступного сговора для покушения на убийство. Но что мог сделать с этим император Николай II, если даже лидеры парламента не гнушались уголовными убийствами? В этом факте – свидетельство не только разложения монархии, накануне революции оставшейся без защитников, круг которых сужался с каждым днем (отсюда и «министерская чехарда»), но и деградации буржуазного парламента, показавшего, что в стремлении к власти крупный капитал не остановится ни перед чем, даже перед грязной уголовщиной.

Иными словами, русские «монархисты», вставшие в оппозицию к царствующему монарху, никакими монархистами, конечно, не являлись. Тем более что не было и альтернативы. Так, оценочный критерий псевдомонархизму дал сам В. М. Пуришкевич на большевистском допросе: «Но как я мог покушаться на восстановление монархического строя [после Февраля], если у меня нет даже того лица, которое должно бы, по-моему, быть монархом? Назовите это лицо. Николай II? Больной Царевич Алексей? Женщина, которую я ненавижу больше всех людей в мире?…»^[355] Вот вам и монархист. Необходимо также помнить, что вместе с высокопоставленными убийцами во дворце Юсуповых находились и британские секретные агенты, являвшиеся вдохновителями проводившейся операции и долженствовавшие «завершить дело», если вдруг оно по какой-либо причине сорвалось бы у русских убийц.

Свою роль сыграло и масонское движение, выступившее одной из ведущих структур, объединивших российскую оппозицию и сблизивших ее с англо-французскими хозяевами. Исследователь масонства четко говорит, что «парадокс русской действительности начала [XX] века состоял в том, что в оппозиции к правительству находились не низы, а прежде всего верхи общества, его так называемые “сливки” – его наиболее состоятельная и привилегированная часть»^[356]. Современники указывали на «думское масонство». А лидеры различных фракций, состоявшие и в Прогрессивном блоке, и в масонских ложах, поддерживали друг друга в главном – борьбе с исторической властью.

Другой парадокс заключается в непонимании русской аристократией процессов развития общества. Очевидно, что рвавшаяся к власти буржуазия должна была убрать с авансцены русской политики именно дворянство, заменив его собой. Однако, вместо того чтобы пытаться противостоять этому объективному процессу общего развития капитализма системой компромиссов и взаимных уступок, дворянство само толкало себя к пропасти. После Первой русской революции стало ясно, что дворянством потеряна деревня – все большее и большее количество земли переходило в руки «третьего сословия». Теперь же аристократия делала все от нее зависящее, дабы высшая власть, словно «переспелый плод», сама упала бы в руки крепнувшей буржуазии.

Но в любом случае, «распутиниана» послужила лишь средством. Антиправительственная агитация велась совершенно осознанно и расчетливо, а Распутин и иже с ним лишь использовались в качестве жупела для дискредитации сакрального авторитета Царского имени, и без того сильно пошатнувшегося после событий 1905-1907 годов. Именно поэтому заговоры в верхах и не могли достигнуть сколько-нибудь решительной стадии: в ситуации, когда все общество и даже армия были настроены против императора, достаточно было одного-единственного самого первого толчка, чтобы все рухнуло в одночасье. Действительно, по замечанию исследователя, «Февраль был подготовлен моральным неприятием существующей власти. Техническую подготовку восстания никто не проводил – заняться этим было некому, да и это было необязательно. Самодержавие могло рухнуть само по себе при совершенно определенном условии – нравственной изоляции»^[357].

Конечно же, как и положено бесстыдным демагогам, практически ни один из них даже в эмиграции не признал своей вины. А ведь уже остались в прошлом революция, большевики, ужасы Гражданской войны, гибель императорской семьи. Куда легче свалить собственные преступления на «несознательность» и «темные инстинкты» народа. Удивительнее всего, что и ныне по-прежнему бытуют такие оценки. Особенно при обосновании преимуществ сверхлиберальных позиций социально-экономического развития в капитализирующемся обществе современной России.

Дело ведь не в объективных процессах – дело в самих людях, в головах которых «начинается разруха», по выражению булгаковского профессора Преображенского. К 1917 году среди элиты почти не осталось людей, готовых упорно, денно и нощно и стиснув зубы трудиться для фронта, для Победы. Это обстоятельство подметил совершенно правильно генерал А. А. Брусилов: «…за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь (выделено. -Авт.), говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство»^[358].

Никто, разумеется, не смог бы объяснить явные причины своей «враждебности». Наверняка мало кто смог бы внятно объяснить, перед кем должно было быть ответственно новое министерство («народ» – слишком абстрактное понятие). Подразумевается, что перед членами Государственной думы, как «народными избранниками», ибо их выбрал в Думу «народ». Напомним здесь, что выборы в Государственную думу были построены не по системе всеобщего, прямого и равного голосования («один человек – один голос»), а строились по цензовой системе, в основе которой лежал имущественный фактор, то есть явление, присущее как раз буржуазному государству.

Достаточно вспомнить, что как только в России после Февраля было введено всеобщее избирательное право для мужчин, буржуазные партии потерпели сокрушительное поражение и на муниципальных выборах июня 1917 года, и на осенних выборах в Учредительное собрание. Позиционировавшая себя «партией народной свободы» кадетская партия оказалась не нужна народу в силу своей очевидной буржуазности. Так каким же «народом» прикрывались кадеты, свергая режим императора Николая II? Кучкой крупных капиталистов, по привычке поддерживаемых немногочисленной городской интеллигенцией? Это и есть весь народ стовосьмидесятимиллионной России?

Так что в любом случае «народ» в своем огромном большинстве был здесь вовсе ни при чем. Тем не менее именно эти люди «выбрали сами себя» во Временное правительство и восемь месяцев пытались управлять воевавшей страной, хотя их власть вообще не была ни в коей мере легитимной – все свершилось по праву победителя в государственном перевороте, явлении явно незаконном. Неудивительно и то, что, «придя к власти, партия “народной свободы” не предполагала осуществлять конструктивную перестройку системы государственного управления. В абсолютной ценности и сохранности она оставила у руля управления Российским государством ту самую бюрократическую машину, которая, как накануне Февраля заявляли сами кадетские ораторы и публицисты, привела страну на край пропасти, поставила ее на грань катастрофы»^[359]. Главным была власть. Власть крупного капитала, которому, как воздух, была необходима тесная связь с державами Западной Европы и которому мешал царизм.

В 1917 году, на выборах в Учредительное собрание, народ отдаст свои голоса тому, кто пообещает крестьянству армии и деревни землю (эсеры) и мир (большевики). А первое цензовое Временное правительство падет всего через каких-то полтора месяца после своего возникновения. Разрушение русской государственности в ходе Красной Смуты 1917 года стало логическим следствием падения монархии как того института, что своим влиянием и деятельностью объединял сложно стратифицированное российское общество: «Величайшей ошибкой оппозиционных и революционных партий в России было отождествление царского самодержавия и всей российской государственности даже без учета возможностей Думской монархии… В результате, Временное правительство и вся бывшая оппозиция ввергли страну в хаос»^[360].

Зима 1916/17 г. Кризис вооруженных сил

1916 год стал рубежным в войне: с одной стороны, неоспоримо выявилось превосходство союзников по Антанте, даже невзирая на разгром Румынии; с другой стороны, все более угрожающим становилось положение дел на Восточном фронте, где внутреннее положение Российской империи напоминало с каждым часом все более накреняющийся корабль после удара торпедой. Угроза назревавших революционных событий чувствовалась всеми, и потому разлад среди высших группировок еще более усилился.

Одни, возглавляемые буржуазными оппозиционерами, при поддержке либерально настроенного офицерства готовились к дворцовому перевороту, чтобы сменой царя сделать страну конституционной монархией по английскому образцу. Другие, ставившие исполнение воинского долга прежде всего, намеревались в новой кампании рассчитаться с врагом за неудачи 1916 года. В то же время низы, уже давным-давно, по справедливому выражению В. И. Ленина, не желавшие «жить по-старому», потенциально были готовы поддержать любую кризисную ситуацию, чтобы одним махом решить назревшие проблемы – первейшими из которых для большинства населения России являлись мир и земля.

Основной проблемой, с которой столкнулась русская армия во второй половине 1916 года, стало приближение кризиса людских ресурсов в отношении восполнения потерь. В 1916 году пополнения высылались на фронт заблаговременно, чтобы избежать уничтожения кадрового состава, подобно Великому Отступлению 1915 года именно это позволило поддерживать интенсивность операций на Юго-Западном фронте, а затем еще и образовать новый – Румынский – фронт. Громадные потери не успевали покрываться обученными резервами, но Ставка по-прежнему требовала ежемесячных пополнений в триста тысяч человек.

Эта цифра была определена на основании фактических данных о потерях войск в 1915 году. Однако в конце 1916 года, в связи с формированием новых подразделений и усилением боевых группировок армий в преддверии предстоящего решающего насту пления, и это количество было решено увеличить, невзирая на то, что Особое совещание для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства признавало такие призывы невозможными. Данные призывы переполнили запасные батальоны, создав взрывоопасную обстановку томящихся бездельем людей, не видящих оправдания своему призыву и не желающих воевать вообще^[361].

К началу 1917 года Восточный фронт общим протяжением почти 1800 верст включал в себя четыре фронта: Северный (390 верст; от Рижского залива до озера Нарочь), Западный (480 верст; от озера Нарочь до железной дороги Ковель – Сарны), Юго-Западный (470 верст; до горы Батошу), Румынский (430 верст; до деревни Кислица). При этом русская Действующая армия держала против себя сорок девять процентов (49 %) всех сил противника – сто восемьдесят семь (187) дивизий, в то время как все прочие вместе взятые – Франция, Великобритания, Италия, Бельгия, Сербия – сковывали другую половину.

Тем не менее русские готовились наступать: в войска широким потоком шли пополнения, техника, боеприпасы. В 1916 году русская военная промышленность достигла пика своего развития и теперь единственное, в чем по-прежнему остро нуждалась Действующая армия, была тяжелая артиллерия. Союзные поставки также давали значительную часть военных материалов, прежде всего тех, что не могли в должном количестве изготавливаться в России, – тяжелые гаубицы, авиационные моторы, ручные пулеметы и т.д.

Помимо технического усиления частей Действующей армии, зимой 1916/17 года проходит мощное наращивание боевых группировок фронтов ввиду решающего характера предстоящих военных действий. При этом увеличение доли боевых частей проходило в первую очередь, не за счет сокращения тылового состава армий, а за счет поступления в окопы очередных контингентов с пополнениями. Это возможно проследить на соотнесении наличного состава Юго-Западного фронта в разные периоды времени:

– к 1.10.16-2 789 099 штыков и сабель (вместе с 9-й армией, а также 3-м и 6-м кавалерийскими корпусами, вошедшими затем в состав Румынского фронта);

– к 1.12.16-2 303 801 (в том числе боевых частей – 1 546 940);

– к 1.01.17-2 366 539 (1 664 642);

– к 1.02.17-2 323 657 (1 776 584)^[362].

Казалось, что главная проблема решена. Однако уже 8 декабря 1916 года военный министр генерал Д. С. Шуваев предложил Ставке сократить небоевой состав армий как минимум в два раза ввиду исчерпания людских ресурсов внутри страны. Характерно, что в это время главнокомандующие фронтами требуют усиленной присылки маршевых рот, дабы солдаты смогли получить необходимую подготовку в боевых условиях. Этот факт является свидетельством отражения кризиса подготовки призывников внутри страны и противоречивого характера проводимых военным ведомством мероприятий в этом отношении.

Сосредоточение громадных людских масс в тыловых гарнизонах, отрывая рабочие руки из народного хозяйства, и без того технически плохо оснащенного, только революционизировало эти массы. Участник войны отмечает, что «отрицательное значение в вопросе боеспособности армии имела также ее грандиозность… в этот предреволюционный период мы имели многочисленную, но плохо обученную, плохо одетую и плохо снабженную армию, и безмерно разросшиеся тылы. Наше техническое снабжение не уступало таковому у наших противников, но мы не могли его использовать в достаточной мере, не имея достаточно подготовленного персонала»^[363].

Еще в 1915 году прежний военный министр А. А. Поливанов предложил следующую реорганизацию системы пополнения Действующей армии: вместо подготовки того числа бойцов, что требуют фронты, заранее образовать запас подготовленных пополнений, чтобы отправлять их в армию по мере возникающей необходимости. Такая система позволяла иметь резервистов под рукой на случай больших потерь, которые русская Действующая армия и несла в кампании 1915 года. Но ввиду плохой подготовки резервистов в тылу их затем «переучивали» на фронте в тыловых батальонах.

Представляется, что такое двойное обучение было неоправданным с точки зрения переполнения солдатскими массами внутренних губерний и отрыва рабочих рук от народного хозяйства страны. При этом само же военное ведомство способствовало разложению войск в тылу неадекватными мерами по усилению армии. Например, отправка на фронт в январе 1917 года унтер-офицеров постоянного состава запасных пехотных батальонов, чтобы восполнить потери в действующих войсках, окончательно лишила правительство опоры внутри страны.

С декабря 1916 года запасные стали усиленными темпами отправляться на фронт, что отчетливо видно на постепенном сокращении числа солдат тыловых гарнизонов, пригодных к отправке с маршевыми ротами. По данным Генерального штаба к 14 декабря 1916 года пригодных для отправки в окопы солдат насчитывалось 1 608 291 чел., к 25 января 1917-го – 1 422 905, к 1 марта 1917-го – 1 395 787 чел. Всего же во второй половине 1916 года было призвано 1 270 000 человек. А после февральской мобилизации 1917 года еще около семисот тысяч новобранцев, в распоряжении военного ведомства осталось не более 1,4 млн людей, могущих быть призванными в армию^[364].

Такое положение вещей не могло не вызывать тревоги у соответствующих гражданских ведомств, отвечающих за состояние дел внутри империи. Промышленность и сельское хозяйство нуждались в рабочих руках для успешного продолжения войны усилиями тыла. В докладе членов Особого совещания на имя императора от 8 декабря 1916 года предлагалось приложить все возможные усилия к уменьшению потерь и сбережению человеческих жизней, дабы уменьшить количество пополнений. Ведь тем самым станет возможно увеличить производительную деятельность тыла.

Но высший генералитет не шел навстречу. В своем ответе на записку ряда депутатов Государственной думы по военным вопросам временно исполняющий обязанности начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала В. И. Гурко 9 февраля 1917г. указал: «Самый важный год в этой войне будет несомненно 1917-й… Мы не можем и не должны отказываться от дальнейшего увеличения нашей армии». В. И. Гурко также отверг просьбу Особого совещания об оставлении в тылу ста пятидесяти тысяч ратников второго разряда и шестисот тысяч переосвидетельствованных белобилетников. Отметив, что заменить солдат в войсковом тылу инородцами практически невозможно, генерал Гурко заметил, что «недостаток железных, шоссейных и даже хороших грунтовых дорог вынуждает нас иметь кроме боевой армии еще целые армии тыловых частей». По словам врио начальника штаба Верховного Главнокомандующего, человеческий материал всегда расходовался бережно, однако «какое-либо давление на начальников в этом чрезвычайно деликатном вопросе, несомненно, повлекло бы к угашению в них предприимчивости и наступательного порыва». Кроме того, важную роль в несении больших потерь, по словам Гурко, играл недостаток артиллерии и иных технических средств ведения боя^[365].

Интересно, что проблема снижения человеческих потерь воспринимается на высшем уровне как «чрезвычайно деликатная» и могущая угасить «предприимчивость и наступательный порыв» начальствующего состава. Конечно, генерал Гурко не был одинок в своем отношении к проблеме. Его мнение разделялось высшим генералитетом, а сам В. И. Гурко давал ответ думцам, опираясь на предварительные доклады командующих фронтами в отношении данного вопроса.

С точки зрения высшего генералитета, русская Действующая армия имела все основания для того, чтобы наступать всеми фронтами одновременно (варьируя, конечно, поставленные перед фронтами задачи на главные и вспомогательные). Так, генерал Деникин впоследствии утверждал: «Я по непосредственному опыту, а не только по цифрам имею полное основание утверждать, что уже к концу 1916 года армия наша, не достигнув, конечно, тех высоких норм, которые практиковались в армиях союзников, обладала все же вполне достаточными боевыми средствами, чтобы начать планомерную и широкую операцию на всем своем фронте»^[366].

Тем не менее положение дел внутри Российской империи на рубеже 1916/17 года продолжало ухудшаться. И связано это было прежде всего с объективными условиями общей неготовности страны к мировому противоборству, в которое Россия вступила в 1914 году. По справедливому замечанию исследователя, «Первая мировая война застала великорусское общество в перемешанном состоянии, когда его старые регуляторы заметно просели, а новые, присущие рыночно-частнособственнической системе, еще не заработали в полной мере. Катастрофическое расстройство товарообмена, продовольственный и топливный кризисы, дезорганизация работы транспорта, сокращение промышленного производства (очевидно, здесь имеется в виду производство товаров народного потребления, так как военная промышленность зимой 1916/17 года достигла пика своей производительности. -Авт.) – обнажали огромные целинные клинья российской экономики, еще не перепаханные культурным капитализмом»^[367].

Действительно, к концу 1916 года значительно снижаются возможности транспорта. По сравнению с концом 1915 года число паровозов уменьшилось на 18,78 %, и вагонов – на 19,49 %. Помимо чисто технических причин вообще, это было вызвано резким увеличением заданий по заготовкам для Действующей армии, флота и тыловым гарнизонам, выросшим в два с лишним раза. Кроме того, с осени центральные продовольственные органы взяли в свои руки дело заготовок продуктов и для населения (понятно, что это было население городов и села потребляющих губерний), что ранее выполнялось местными органами самоуправления; а с января 1917 года начались фактические погрузки хлебов для гражданского населения.

Положение дел с состоянием продовольственного вопроса и продовольственного снабжения также резко ухудшилось к концу 1916 года, при этом прогрессируя и непрестанно усугубляясь^[368]. В феврале главный начальник военных сообщений на театре военных действий генерал С. А. Ронжин констатировал, что «в данный момент отношение численности армии и состояния железнодорожной сети таково, что сеть отвечает лишь удовлетворению крайне ограниченных ежедневных нужд армии». В условиях мороза и снежных заносов не хватало топлива.

Неспособность гражданских властей по удовлетворению потребности армии и нежелание военных кругов идти навстречу министерству путей сообщения для облегчения работы транспорта обусловили неизбежность конфликтов между Ставкой и правительством. Недовольство и трения вели к разобщенности в действиях по разрешению насущных вопросов совместными усилиями. Император так и не сумел объединить воедино деятельность военных властей (Ставки и главнокомандований фронтов) и властей гражданских (Совет Министров).

Таким образом, вызванное объективными причинами несоответствие между потребностями фронта и возможностями тыла вдобавок усугублялось действиями властей, не сумевших договариваться друг с другом на уровне совместного решения проблем. Даже в тех случаях, когда Ставка Верховного Главнокомандования и шла навстречу министерству путей сообщения в деле временного сокращения (или даже прекращения) воинских перевозок в определенных районах страны, это вызывало негативную реакцию командования фронтов, которое вовсе не имело желания поступаться удовлетворением интересов фронта в пользу интересов тыла.

Дело упиралось в нежелание высшего генералитета осознать, что в критических условиях не только тыл должен чем-то поступаться в интересах фронта, но порой и фронт должен отказаться от чего-либо в пользу тыла. Нежелание самого императора Николая II ввязываться в эти дрязги, в то время как следовало немедленно замыкать на себя все ключевые вопросы управления страной и армией, лишь усугубляло проблему.

Также высшие военные власти пытались бороться с грозящим экономическим кризисом на фронте такой чрезвычайно непопулярной в войсках мерой, как сокращение пайка. Либо его ухудшением (чечевица) и введением постных дней.

Несмотря на все усиливающуюся тягу рядовой массы солдат к миру, разложение тыла и антигосударственную деятельность оппозиции, перешедшей с осени 1916 года в открытое наступление против правительства, командование сохраняло надежды на устойчивость психологии фронтовиков. В связи с этим целесообразно проследить эволюцию настроения войск Юго-Западного фронта по отчетам военных цензоров (на других фронтах дело обстояло еще хуже в связи с фактическим неучастием в крупных боях в кампании 1916 года)^[369].

Настроения частей Юго-Западного фронта во втором полугодии 1916 года, по данным перлюстрированных писем:

1) август 1916 года – бодрое настроение, надежда на победу, уверенность в силах, ввиду богатого снабжения боеприпасами;

2) сентябрь 1916 года – намерение войск драться до победного конца, но при этом утомление войной, так как очевидна третья военная зима, увеличение количества жалоб;

3) октябрь 1916 года – усиление тяги к миру, но миру почетному и выгодному, жажда крутых мер в отношении продовольственной вакханалии;

4) ноябрь 1916 года – надежды на борьбу с дороговизной возлагаются только на Государственную думу, усталость от войны, резкое увеличение жалоб на пищу, решимость и одновременно угнетенность духа;

5) декабрь 1916 года – жалобы на пищу, особенно после замены мяса рыбой и чечевицей; тревога за внутреннее состояние страны, сильная тяга к миру после немецких предложений, самогоноварение в войсках как итог тенденции роста пьянства, наблюдаемый с середины года;

6) январь 1917 года – беспокойство за недоедающие семьи, жалобы на довольствие, недовольство продовольственной разверсткой («у крестьян отбирают хлеб»);

7) начало февраля 1917 года – укрепление духа, хотя мира ждут с нетерпением, уменьшение жалоб на пищу, возобновление толков о немецком засилье в верхах, тяга в отпуск (отпускники возвращаются чаще с подавленным настроением);

8) февраль 1917 года – улучшение в пище, доверие к поступающей в войска технике, надежды на победу;

9) начало марта – подъем духа в связи со свержением самодержавия, что трактуется прежде всего как конец «немецкого засилья» в верхах.

Уже с осени 1916 года наблюдается тенденция роста числа «безразличных» писем и перенесение сферы тяжести интересов с фронтовых проблем на тыловые. А зимой резко возрастает процент пессимистических писем с фронта и в еще большей мере – равнодушных. Так, военно-цензурное отделение 12-й армии отмечало, что в феврале число бодрых писем резко упало, и нет ни одного полка, где их цифра превысила бы десять процентов. Все чаще рефреном звучит неверие в победу и в предстоящей военной кампании, убежденность в «бесконечности» военных действий. Как пишет А. Б. Асташов, именно зимой 1917 года, по сообщениям из армий, широко распространяются венерические заболевания: «заболевание сифилисом принимает угрожающий характер». И более того – «распространение венерических болезней в Действующей армии сравнивали с тифом»^[370].

Таким образом, зима 1917 года послужила тем переломным временем, когда достаточно было одной искры, чтобы вспыхнул пожар. Широкое распространение на фронте и в тылу необъективных и зачастую совершенно лживых сведений, условно называемых «распутинианой», подточило правящий режим в моральном отношении. И здесь виновата сама государственная власть, не сумевшая перед войной приобрести «залог прочности» режима, а также и не сделавшая ничего, чтобы укрепить власть в ходе самой войны. Груз социальных противоречий, накопившихся еще до 1914 года, и усугубленный субъективными факторами во время самой войны, грозил развалить империю, стремившуюся к тому же выиграть войну без проведения в жизнь чрезвычайных мер по военизации тыла и мобилизации всех сил страны для победы^[371].

В отечественной литературе высказывалась мысль, что солдаты могли обрести цель войны «на личностном и вполне прозаичном уровне в процессе успешного наступления»^[372]. Представляется справедливым, что единственно правильная цель военных действий, как важнейшей составной части явления под названием «война», для простого солдата, не понимавшего действительных объективных целей, была в скорой победе над врагом. Ведь войне, как и другому глобальному процессу, присуща своя внутренняя логика, которая диктует образ мышления и образ практических действий.

Осознание массами причин-целей войны имеет громадное значение, непосредственно обеспечивая победу на полях сражений. Доведенный до отчаяния непонятными для него объективными обстоятельствами необходимости продолжения войны, тесно сплетающимися с тыловыми неурядицами, народ обращал свою ненависть на власть вообще. Не умеющий понять и осознать действительных причин и целей военного столкновения, солдат не получил и понятного для него объяснения в течение военных лет. Правительственная пропаганда (вернее, ее вялые попытки) показала свою «профнепригодность». Так что настроение солдатских масс, безусловно, поднимавшееся в период успешных боев, оставалось таковым в условиях если не абсолютной победы, то, по крайней мере, при наличии ее реальной перспективы, ее иллюзии в сознании.

Для войск был важен твердый, надежный залог уверенности в предстоящих победах. Разочарование итогами 1916 года было тем более велико, что кампания закончилась очевидными успехами австро-германцев – отражением первоначально просто блестящего русского наступления на Юго-Западном фронте и разгромом Румынии.

Осознать же объективную неотвратимость поражения Центральных держав солдаты не могли по определению, и потому убеждение в невозможности выиграть войну при существующем режиме достигает зимой 1917 года своего пика.

Конечно, поначалу подобные настроения отнюдь не были превалирующими, но к концу 1916 года, после крушения надежд на окончание войны в этом году, такие тенденции оказываются присущими большинству солдат. Провал надежд на победу в ходе наступления Юго-Западного фронта, забравшего огромное количество жизней, и поражение Румынии стали сильнейшим ударом по готовности солдат к продолжению войны. А. И. Деникин отмечал, что наиболее угнетающее влияние на солдат оказывало отступление и ход военных действий без побед.

Угнетенное настроение, ставшее следствием личностной убежденности в бесконечности войны, было свойственно всем воюющим сторонам. Кровопролитные сражения под Верденом и на Сомме, обескровившие французскую, британскую и германскую армии не менее, нежели Брусиловский прорыв и «ковельская мясорубка» обескровили армии русских и австро-венгров, привели к выводам: война будет длиться столь долго, что у ее участников почти нет возможности выжить. Данную психологическую парадигму этого периода второй половины войны прекрасно описывает Р. Олдингтон в романе «Смерть героя»: «Союзные войска снова и снова отступают, и похоже, что война будет длиться вечно, и даже если он уцелеет, никогда у него не хватит сил начать новую жизнь… Бессонница, неотвязная тревога, потрясения, безмерная усталость, вечно подавляемый страх – все это привело его на грань безумия, и лишь гордость и привычка владеть собой еще помогали ему держаться. Он потерпел крушение, и его кружило, как щепку, в бешеном водовороте войны».

Обострение пессимистических настроений неизбежно происходит в периоды военных поражений. Что касается именно Восточного фронта зимой 1917 года, то здесь ощущение непреодолимости силы врага, умноженное неудачами в Румынии, накладывалось на кризис снабжения в тылу. Простой солдат, разочарованный ведением боевых действий, узнал, что в тылу может начаться голод, видимым предвестником чего выступила продовольственная разверстка гофмейстера А. А. Риттиха. Следовательно, каждый новый день войны будет лишь увеличивать страдания родственников в тылу, помимо того, что сам солдат страдал на фронте от гнета возможности ежесекундной гибели, умноженной на неопределенные временные сроки возвращения домой с победой, к мирному земледельческому труду, являвшемуся единственным смыслом существования и самоё жизни.

Кроме того, нудное сидение войск Северного и Западного фронтов в окопах более года также способствовало разложению. Действительно, наиболее существенным вкладом армий Северного фронта в 1916 году стало декабрьское наступление на Митаву силами 12-й армии генерала Р. Д. Радко-Дмитриева. Армии же Западного фронта после неудачи под Барановичами наносили лишь локальные удары, легко отражавшиеся германцами (последним ударом стала попытка наступления 27 августа силами 3-го и 26-го армейских корпусов в районе Червищенского плацдарма).

Это «сидение», отрывавшее людей от внешнего мира, побуждало массовое сознание воспринимать в качестве истинных самые невероятные и дикие слухи. Вдобавок, как это обычно свойственно окопной войне, в периоды отсутствия на фронте масштабных наступательных операций (а Северный и Западный фронты, по сути, всю кампанию просидели в окопах) резко возрастает муштра, тяжелая и нудная работа в окопах, ужесточение дисциплинарного режима. Как писал домой один солдат: «Не военная служба, а каторжная… Когда же это кончится: стоят на одном месте с осени, ни назад, ни вперед»^[373].

Все это чувствовал император Николай II, отчаянно ждавший весны 1917 года, чтобы победным наступлением снять все вопросы, и наконец-то дать стране победу. Итоги кампании 1916 года позволяли надеяться на то, что в 1917 году немцы, перешедшие к стратегической обороне на всех фронтах (и победившие Румынию последним напряжением сил), будут опрокинуты сразу же, как только удастся прорвать их оборонительный фронт. Ведь точно так же решительно были настроены и союзники, готовившиеся к широкомасштабному наступлению под началом нового главнокомандующего, сменившего в декабре самого маршала Жоффра – генерала Р.– Ж. Нивеля.

Но было уже слишком поздно. Поздно для правящего режима вообще и самого правящего царя лично. Слишком далеко зашли внутренние противоречия, чтобы выйти из кризиса «малой кровью». Как верно отметил В. И. Старцев, к февралю 1917 года «кризис в отношениях между двумя господствующими классами достиг небывалой остроты. Слепое, неумное сопротивление Николая II и его окружения, отказ от всякого компромисса с буржуазией, заставляли политических вождей этого класса становиться на путь подготовки заговоров и дворцового переворота»^[374].

Нельзя не сказать и о той «министерской чехарде», что охватила высшие сферы управления зимой 1916/17 года. Помимо смены ряда членов правительства, включая самого премьер-министра, произошли замены и в военной машине. Причем кадровые назначения (кроме Действующей армии) производились уже по желанию императрицы Александры Федоровны, совершенно не разбиравшейся в людях и действовавшей согласно принципу «личной преданности» (правда, все эти «преданные» первыми разбегутся с началом революции), а не профессионализма. Но если в 1916 году императрица, получившая карт-бланш от императора, меняла только «штатских» министров, то накануне революции дорвалась и до военного ведомства. В конце 1916 года по инициативе императрицы был сменен военный министр генерал Д. С. Шуваев, так как ей не нравилась самостоятельность Шуваева.

Правда, выдвиженец царицы был выдвинут еще самим царем. С началом войны начальником Генерального штаба был назначен генерал М. А. Беляев, о котором никто из современников не сказал ни единого доброго слова как о военном профессионале. Тот самый генерал от инфантерии Беляев, который в преддверии решительной кампании 1917 года был назначен на пост военного министра только потому, что явился продуктом распутинской клики и сумел понравиться императрице Александре Федоровне. Именно этот генерал был прозван в военных кругах Мертвой головой вследствие своей потрясающей глупости, выдающегося бюрократизма и лакейского карьеризма.

Этот человек на протяжении почти всей войны (с 10 августа 1916 по 3 января 1917 г. – представитель русского командования при румынской Главной квартире, затем – военный министр) мог возглавлять высшие сферы военного управления – Генеральный штаб (на этом посту Беляева сменил генерал П. И. Аверьянов), а затем и все военное ведомство. Представляется, что на его фоне даже легкомысленный генерал В. А. Сухомлинов выглядел средоточием интеллекта и профессионализма. Это не говоря о неплохих военных министрах генерале А. А. Поливанове (очень и очень неглупый и весьма способный приспособленец) и генерале Д. С. Шуваеве (честнейший и негибкий интендант). Квинтэссенцией характеристики генерала М.А. Беляева можно привести мнение П. И. Залесского: «…просто – кретин, какие редко встречаются на свете»^[375]. Можно ли было готовить победу в 1917 году, выдвигая на высшие посты таких людей?

Помимо оппозиции, уставшей ждать уступок от правящего режима, усталость от войны охватила и всю страну. Народные массы, в годы войны получившие бесценный жизненный опыт и объединенные общностью судьбы в масштабах всей страны, также становятся силой – той силой, что так легкомысленно не замечалась ни правительством, ни оппозицией.

Конечно, новой народной революции по образцу 1905 года боялись все, но мало кто верил, что она вообще осуществима без сигнала со стороны высших слоев. Неразличимость внешнего и внутреннего врага в смысле их «вредоносности» для крестьянства и солдатства приводит к стремлению насильственного достижения своих, солдатско-крестьянских целей в войне, то есть заключения мира и получения земли в первую голову. Недоверие к власти, нежелание воевать были обусловлены нерешенностью земельного вопроса. В такой обстановке даже многие события в «верхах» оцениваются с данной точки зрения: «Правда ли, что Распутина убили господа за то, что он войну хотел кончить?»^[376].

В условиях отсутствия ясного осознания целей, причин и задач войны широкими народными массами на первый план выходило значение военной организации, долженствовавшей парировать эти недостатки совершенством ведения военных действий. Довоенное законодательство предусматривало, что Верховным Главнокомандующим должен быть сам император. Но эти функции с июля 1914 по август 1915 года выполнял великий князь Николай Николаевич. Страна была искусственно разделена на «фронт» и «тыл», что вызвало к жизни явление двоевластия военного и гражданского руководства, не умевших, а часто и не желавших искать компромисс между собой. Противоречия и противостояние между Ставкой Верховного Главнокомандования и Советом министров, усугубляясь по мере развертывания сражений на фронтах, постепенно приобрели политическую окраску, что позволило цензовой оппозиции использовать это обстоятельство в своих далеко идущих целях. Оппозиционные настроения тыла передавались командному составу армии и далее – по всему театру военных действий, что только ослабляло моральную силу вооруженных сил.

В последний раз цели войны были представлены царским режимом в приказе по армии и флоту от 12 декабря 1916 года. Прежде всего, этот приказ стал ответом на якобы «мирные» инициативы со стороны немцев, предложивших Антанте мир на германских условиях. Также в преддверии решающей кампании 1917 года Верховный Главнокомандующий должен был объяснить армии, по своей сути представлявшей к этому времени вооруженное ополчение, в чем заключается смысл еще как минимум одного года военной страды.

Император сам назвал цели мировой бойни для России: освобождение захваченной противником территории, необходимость обладания Царьградом (Константинополем – Стамбулом) и Черноморскими проливами, образование свободной Польши из трех частей России, Германии и Австро-Венгрии, отмщение за павших. При Временном правительстве целеполагание участия страны в войне для каждого отдельно взятого солдата усугубилось в сторону бессмысленности и глупости. «Общенациональные усилия», «Свободная Россия» и тому подобные благоглупости могли быть понятны только начетникам от социализма. Для солдата был понятен лишь лозунг «Мир без аннексий и контрибуций!» в своем самом что ни на есть простецком толковании.

Единственное, что смог придумать новый революционный режим в смысле стратегическом, это провозгласить борьбу с извечным врагом немцем, да поднять на щит идею общеславянского единства. Но в условиях революционного развала более применимой становилась цель тактическая – наступление как самоцель. И в любом случае эти цели должны были быть подкреплены немедленным разрешением аграрного вопроса.

Каждый день без государственного решения по земельной проблеме заколачивал новый гвоздь в гроб агонизировавшей власти. Кризис вооруженных сил из следствия общего кризиса страны постепенно превращался в причину дальнейшего развития общегосударственного кризиса. Как то и бывает в критические моменты истории, причины и следствия перепутываются, меняются местами, еще более усугубляя положение вещей. В. Г. Сухов пишет: «Расширение рамок системы “вооруженного народа” уже в процессе затяжной войны привело к наполнению армии массами, не подготовленными ни в военном, ни, тем более, в политическом отношении, что при общем кризисе страны обусловило и более раннее, чем в других государствах крушение самой системы “вооруженного народа”, как военной опоры господствующих классов»^[377].

И дело ведь не только в нежелании воевать. Дело обстояло гораздо глубже: в ощущении несправедливости войны. С одной стороны, солдат не знал, во имя чего он должен воевать; почему должны страдать его близкие; за что он сражается не щадя сил и самой жизни. С каждым днем воровство, взяточничество и несправедливость властей предержащих все глубже захлестывали страну. Дошло до того, что военные заказы порой раздавались мелким промышленным предприятиям за взятку: в противном случае предприятие могло оказаться «отцепленным» от государственного заказа даже в том случае, если предлагало более выгодные для казны условия. И руководством к действию для ответственных лиц служила исключительно личная выгода – вне выгоды для казны и обороны.

Единственное оправдание своему участию в войне солдат находил в личности царя, отдавшего приказ о защите Отечества. Но именно этот фактор – личность монарха – осенью 1916 года подвергся особенно ожесточенным нападкам со стороны оппозиционных кругов, не гнушавшихся откровенной клеветой. Антимонархическая пропаганда, яростно развернутая либеральной буржуазией, боявшейся опоздать к перехвату власти, дискредитировала ореол царской власти в глазах народа и тем самым закладывала ростки сомнения и ненависти в солдатских душах.

С другой стороны, солдат отчетливо видел, что постулат «кому война, а кому – и мать родна» очевиден и справедлив. Разве не знал солдат, что, пока армия сражается, в тылу «господа» живут по принципу «пира во время чумы»? Разве не видел солдат, что, в то время как крестьяне и лучшая часть русской интеллигенции сидят в окопах, сынки крупной буржуазии успешно избежали службы в войсках? Разве не понимали солдаты, что пока они умирают, кто-то получает миллиардные барыши, ибо «деньги не пахнут»? Разве не сознавал солдат, что единственной благодарностью за его участие в войне станет абстрактное царское «спасибо – Спаси Бог», в то время как кто-то многократно приумножил свое имущество, наживаясь на крови, слезах и горе миллионов семей? Так было всегда, и потому всегда солдат-крестьянин задумывался над этими вечными проблемами, и потому он всегда был готов исправить «вековую несправедливость» силой. Отсюда и тот самый лозунг из известного стихотворения, посвященного революции 1917 года: «Долой господ! Помещиков – долой!»

Известно, что в буржуазном обществе не принято считаться с тем, каким способом были нажиты капиталы, – достаточно лишь их наличия как несомненного факта. А что стоит за этими деньгами – уже неважно. Мораль традиционного общества, в которой «варилась» Россия начала двадцатого столетия, еще не перешла к абсолютизации «капиталистической морали», замешанной на этике протестантизма. Поэтому массовая и индивидуальная психология основной массы населения, продолжавшей жить постулатами всеобщего «поравнения», «божеской справедливости» и исчислявшей достоинство человека его индивидуальными качествами, исходящими из христианского учения, приходила в противоречие с буржуазной реальностью.

Но теперь в мозолистых руках простых тружеников находилась винтовка. И простой крестьянин, который, быть может, ранее и курице не смог бы отвернуть голову, теперь убивал людей. Оружие придало мощь той психологии, что жаждала вырваться на волю во имя восстановления этой самой справедливости. Так кто же больше виноват в революции 1917 года: «темнота» народа, во многом вызванная низким уровнем жизни и нехваткой школ низшей ступени, или хищническая деятельность тех, кто сколачивал себе громадные проценты на этой самой многократно оболганной «темноте»?

Единственной преградой на пути всенародной революции была царская власть, своим безусловным, освященным многовековой традицией авторитетом ограждавшая социум от крайних проявлений массовой психологии. К 1917 году этот авторитет чрезвычайно пошатнулся, но еще держался, благодаря неистребимости народной памяти как явления социального порядка, освящаемого традициями предшествовавших поколений. Деятельность оппозиционных сил, сваливших монархию, подготовила и свое собственное падение, а расплатой за эту подлость и ложь стала сама Россия.

Критическая масса социального взрыва в сознании каждого отдельно взятого человека превысила допустимые нормы, усугублявшиеся неверием командного состава армии и общества в победу под руководством правящего режима. И это в то время, когда столь осведомленный враг, как Э. Людендорф, писал, что положение Германии к началу 1917 года было «почти безвыходным… Наше поражение казалось неизбежным в случае, если война затянется»^[378]. О наступлении немцев на востоке больше не приходилось и думать!

Но что было до грядущей победы тем, кто рвался к власти, с одной стороны, и кто отмалчивался своей ответственностью за обладание этой самой властью, с другой. Череда все новых призывов представлялась бессмысленной и неоправданной на фоне затягивания войны, и потому значительная часть солдат в начале 1917 года уже не верила в победу под руководством именно этого монарха и существующей власти. Именно, не верила, так как осознать неотвратимость победоносного исхода войны для России, массы не могли. В связи с этим представляется справедливым тезис, что «Россию потрясла не война, а поражения в ней русских армий». Ведь война как психологическое явление формирует особенности сознания, создавая особый психологический тип человека, когда в условиях экстремальной обстановки и особенных форм быта, формируются отличные от довоенных особенности психологии людей^[379].

И все-таки армия еще являлась довольно здоровым организмом, в отличие от постепенно разваливающегося тыла, не умевшего терпеть и, стиснув зубы, работать на оборону, руководствуясь лозунгом «Все – для фронта, все – для победы!». Невзирая на те действия «верхов», что неотвратимо расшатывали обороноспособность страны, нации и армии, войска еще держались и более или менее, но были готовы перенести еще год войны, еще одно широкомасштабное наступление на Восточном фронте, еще один жертвенный порыв во имя достижения победы в затянувшейся войне. Генерал Виноградский уже в эмиграции характеризовал солдатский состав Действующей армии в зиму 1916/17 года следующим образом: «Они… обладали некоторыми свойствами милиции, утомились к концу летней кампании, реагировали на политические настроения в глубоком тылу… Наступательная сила армии прогрессивно ослабевала, но в зиму 1917 года армия была еще в общем безусловно здорова»^[380].

Тем не менее зимой, с окончанием боевых действий, поглощавших внимание и заботы войск, на Восточном фронте все-таки стали распространяться апатия и пассивность, подогреваемые известиями из тыла о деятельности оппозиции, готовящейся к решительной схватке с царизмом за власть. Причем недовольство стало выражаться уже не только в пассивном своем выражении (дезертирство и уклонение от военной службы), но и активно – с оружием в руках, как бы предвосхищая солдатские мятежи революционного 1917 года.

Так, после нескольких открытых мятежей в армиях Северного фронта (в ходе Митавской наступательной операции 12-й армии) смертные приговоры были вынесены шестидесяти шести солдатам: тридцать семь человек 55-го Сибирского стрелкового полка, двадцать четыре человека 17-го Сибирского стрелкового полка, пять человек 223-го пехотного Одоевского полка. Масса других солдат была приговорена к каторжным работам, арестам, переводу в штрафные части и т.д. Существенным моментом является тот факт, что неповиновение боевому приказу проявилось под влиянием агитации – письменных прокламаций, разносимых агитаторами^[381].

Впрочем, верховная власть страны продолжала верить в свою счастливую звезду. Армии союзников по Антанте наконец-то вырывали инициативу из рук противника, в 1917 году намечалась решительная кампания, долженствовавшая завершить войну безусловными победами на фронтах войны. Если еще и не окончательной победой, то – не подлежавшей никакому сомнению в самой скорой перспективе. Российская империя сравнительно благополучно преодолела кризис в развитии военных действий и теперь могла с оптимизмом заглядывать в будущее. В то же время правительство не желало и не умело вести рекламную пропаганду: как отмечает С. С. Ольденбург, «огромное большинство населения совершенно не отдавало себе отчета в гигантских достижениях этого года».

Как уже говорилось, император Николай II только ждал весны, чтобы начать наступление и победой помешать революции. Ведь действительно, в случае победной кампании никакая революция уже не грозила бы режиму. В беседе с бывшим могилевским губернатором А. И. Пильцем 22 января 1917 года царь говорил: «В военном отношении мы сильнее, чем когда-либо. Скоро, весной, будет наступление, и, я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменятся и настроения». Однако, по воспоминаниям многих современников, сам император к этому времени уже скорее плыл по течению, нежели пытался переломить ситуацию.

Последней каплей в настроениях пессимизма и фатализма стало убийство Г. Е. Распутина. Царь, наверное, был рад тому, что судьба избавила его от распутинского влияния, однако смерть единственного человека, который мог облегчать страдания наследника, не могла не стать отрицательным явлением для императорской семьи. За два дня перед встречей с Пильцем Николая II видел бывший премьер-министр В. Н. Коковцов, который отметил разительное отличие состояния царя по сравнению с январем 1916 года, когда эти люди встречались последний раз перед 19 января 1917 года. В своих воспоминаниях граф Коковцов пишет: «Внешний вид государя настолько поразил меня, что я не мог не спросить его о состоянии его здоровья. За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось, и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно такие бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет, вместо обычного пристального направления на того, с кем государь разговаривал. Белки имели ярко выраженный желтый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными»^[382]. Таким был император – фигура, от которой фактически зависела судьба воюющей страны, – всего за пять недель до Февральской революции.

Состояние вооруженных сил являлось последней надеждой царя на успешный для страны и династии исход событий. В это время на всех русских фронтах шла подготовка к предстоящему весеннему наступлению: в частях строились особые военные городки, где солдаты обучались преодолению заграждений и укреплений неприятеля. Прибывавшие на фронт пополнения тут же включались в общую схему подготовки к новой кампании. Сами же солдаты, по отчетам контрразведки и военных цензоров, томились бездействием и ждали весны, «чтобы размяться» в наступательных боях. Тем более что усиление армии техническими средствами ведения боя являлось несомненным.

Но все это было в тылах Действующей армии. Непосредственно же в самих окопах картина зачастую была иная. Причем особенно безрадостное положение создавалось в армиях Западного фронта, бездействовавшего с середины лета 1916 года. Кризис снабжения, перманентное уменьшение пайка, общая усталость от несения окопной службы изматывали людей, вызывали равнодушие и бездействие начальствующего состава, чьи кадры к 1917 году, после потерь, резко ухудшились. Так, один из участников войны впоследствии вспоминал, что зимой 1916/17 года в окопах Западного фронта «люди недоедали и недосыпали, не раздевались и подолгу не бывали в бане. Все это грозило обратиться истощением, болезнями, оказывало пагубное влияние на моральное состояние солдат. Офицеры будто не замечали ничего. Целые дни они проводили за игрой в карты и без зазрения совести пьянствовали. Их влияние на солдат падало день ото дня. Армия разваливалась на глазах»^[383].

Конечно, не везде и не все было так плохо. Конечно, общее ухудшение кадров Действующей армии после потерь кампании 1916 года не могло не сказаться на общем самочувствии армейского организма, однако наступления в кампанию 1917 года, разумеется, никто не думал отменять. Готовились и в верхах.

Например, этой зимой штаб Юго-Западного фронта организовал военную игру, посвященную организации взаимодействия артиллерии и пехоты на избранных участках прорыва. По итогам проведенной игры генерал А. А. Брусилов смог выбрать начальников ударных артиллерийских групп в предстоящем наступлении. Также главкоюз, опираясь на мнение профессионалов, наметил участки предстоявшего нового прорыва неприятельского фронта, согласно мнению общевойсковых командиров и инспекторов корпусной артиллерии^[384]. Этими мероприятиями опыт организации Брусиловского прорыва 1916 года был приумножен и расширен.

На ряде совещаний высшего командного состава в конце 1916 – начале 1917 года было принято оперативно-стратегическое планирование русских армий Восточного фронта в предстоящую кампанию. Прежде всего, признавалось, что наступать будут все русские фронты одновременно. Главный удар наносится южнее Полесья армиями Юго-Западного фронта при поддержке Румынского фронта. Цель – разгром австро-венгерских войск и готовность к переносу удара либо на Балканы, либо в тыл германцам, стоявшим севернее Полесья. Вспомогательные по своей сути, но решительные удары наносят взаимодействующие между собой Северный и Западный фронты. Их цель – прорыв германского фронта и отбрасывание его в Польшу. Все это должно было быть увязано с предполагавшимся генеральным наступлением англо-французов.

Последним этапом планирования кампании 1917 года стала общесоюзная конференция в Петрограде в феврале. Начиная со второй половины 1916 года, когда произошел перелом в ходе войны в пользу Антанты, «в Лондоне и Париже был взят четкий курс на подмену общесоюзных конференций сепаратными англо-французскими совещаниями, решавшими основные вопросы стратегии и коалиционного руководства войной, которые скрывались или доводились в общей форме до других союзников. Общекоалиционные конференции в Шантильи наделе превратились в пустую формальность»^[385]. Поэтому, чтобы не раздражать русских, а также вынудить их наступать опять-таки самоотверженно и решительно, последняя конференция и была назначена в Петрограде.

Тем не менее по-прежнему британцы и французы выступали вместе, оставляя русских по другую сторону барьера. Так, русский представитель генерал Десино, донося М. В. Алексееву о ходе последней англо-французской конференции в Шантильи, сетовал, что протокол конференции был заранее составлен по обоюдному соглашению англичан и французов: «Англичане и французы ведут свою отдельную линию, направленную на оборону своих государств с наименьшей потерей войск и наибольшим комфортом, стараясь все остальное свалить на наши плечи и считая, что наши войска могут драться даже без всего необходимого. Они для нас не жертвуют ничем, а для себя требуют наших жертв и притом считают себя хозяевами положения».

К этому можно лишь добавить, в «оправдание» действий западных союзников, что русское верховное руководство само сделало все, чтобы англо-французы перестали воспринимать Россию как равноправного союзника по коалиции. Здесь и общая неподготовленность страны к войне, и бедлам в организации военных усилий, и отвратительное руководство военными действиями. И, наконец, постоянное стремление ряда высших генералов соблюдать интересы западных союзников в ущерб своим собственным, таким образом, каким англо-французы сами никогда бы не осмелились потребовать. Поэтому ничуть не странно, что с каждым месяцем требования англичан и французов к военным усилиям Российской империи становились все больше и бесстыднее: Верховный Главнокомандующий (и великий князь Николай Николаевич, и даже сам император Николай II на этом посту) и его ближайшие сотрудники, жалуясь на домогательства союзников, все равно поступали так, как им указывали из Парижа и Лондона.

На Петроградской конференции было признано, что если один из союзников будет вынужден выступить, чтобы удержать за собой инициативу, то остальные должны поддержать его в срок не свыше трех недель. В целом признавалось, что «кампания 1917 года должна вестись с наивысшим напряжением и с применением всех наличных средств, дабы создать такое положение, при котором решающий успех союзников был бы вне всякого сомнения». Однако судьба страны уже практически всецело находилась в руках тех, кто целенаправленно и злонамеренно расшатывал устои монархической государственности, не гнушаясь ничем, чтобы вырвать власть из рук императора. При этом благополучие родины и нации не имели ровно никакого значения.

Гибель старой армии

К началу 1917 года армия разуверилась в незыблемости трона и жаждала силового разрешения всех наболевших проблем: утверждения, получившие значение веры в глазах целых масс, формируют сознание людей в одном направлении. Пропаганда до неимоверных прежде размеров усиливала брожение в войсках, и простой солдат, который не мог сам разобраться в происходящих событиях, усваивал и переваривал то, что было постоянно «на слуху». Новая информация неизбежно наслаивалась на господствовавшее испокон веков в крестьянской ментальности убеждение, что во всех неприятностях прошлого и настоящего виновато в первую очередь начальство.

Монархия в России оказалась в политическом вакууме: монархически настроенное кадровое офицерство было перебито «мясниками» высшего русского командования, а уцелевшие совершенно растворились в массе офицеров военного времени. Сама Действующая армия уже представляла собой не опору существующего режима, а, по сути дела, «ополчение», наскоро подготовленное в тылу. Именно поэтому одним из занятий командного состава зимой 1917 года стала подготовка солдат к предстоящей кампании.

Большая доля тех, кто в предвоенные годы проходил воинскую службу и был так или иначе связан с традициями русской армии, уже погибла. Те люди, что находились в окопах зимой 1917 года, в львиной своей доле составляли призывников военного времени, вчерашних крестьян и мещан, никогда дотоле не державших в руках оружие.

Несколько лучше положение вещей обстояло в кавалерии и артиллерии, где уцелела большая часть кадров, да и сам отбор был тщательнее. Однако численность кавалеристов и артиллеристов в общей доле была сравнительно невелика (не более десяти процентов от общей численности армии), да и эти рода войск чувствовали свою кровную сращенность с пехотой (быть может, за исключением казаков, представлявших отдельное воинское сословие). Число людей в специальных родах войск (саперы, железнодорожники, летчики и т.д.) было вовсе невелико, и комплектовались они по большей части из рабочих и мещан, имевших лучшее по сравнению с крестьянами образование, необходимое для работы с техникой.

Гибель гвардии выбила последнюю вооруженную опору из рук самодержца и трона. Если в 1905 году именно гвардейские полки смогли переломить ситуацию и раздавить смуту, то теперь довоенный состав гвардейских частей лежал в могилах или находился на фронте. Офицерство же явно фрондировало по отношению к режиму, вспомнив недоброй памяти традиции дворцовых переворотов восемнадцатого столетия, где гвардия играла главную роль. Преторианство – это не только право первым идти в огонь, но еще и расчет на привилегии внутри военной машины. А. Ф. Редигер сообщает об элитных войсках еще применительно к 1906 году: «Вообще, гвардия удивительно падка на сплетни и злословие!»^[386]

Надо сказать, что в ходе войны полки гвардии неоднократно переменяли свой состав, но огромные потери отправили в могилу весь кадровый состав гвардейцев – как солдат, так и офицеров. Последним «кровопусканием» гвардейским корпусам (а их в 1916 году насчитывалось уже три – два пехотных и один кавалерийский) стало безрезультатное наступление на Ковель в июле и августе 1916 года. Ротация состава приобрела порядковые масштабы. Таким образом, «отход от беспрекословной поддержки и защиты монарха, что являлось краеугольным камнем гвардейских традиций, утрата патернализма в отношениях между офицерами и нижними чинами, эволюция психологии и тех и других, во многом объясняются изменениями в личном составе гвардии, произошедшими в результате огромных потерь на фронтах Первой мировой войны»^[387].

На общем фоне не стала исключением и императорская фамилия. Великокняжеская оппозиция составила шестнадцать человек: характерно, что в преимущественной своей части великие князья вообще, казалось, не имели отношения к войне. Единственным отпрыском царской фамилии, погибшим в годы Первой мировой войны, стал начинающий поэт и писатель, молодой князь Олег Константинович, смертельно раненный в Восточной Пруссии в сентябре 1914 года. Несколько великих князей занимали разного рода инспекционные должности в армии. Все же прочие, не желая пойти на фронт рядовыми добровольцами-офицерами, только лишь плодили интриги в тылу. Речь идет именно о должностях в среде рядового офицерства, так как войска были довольны, что великие князья не получили высоких назначений в Действующей армии, и без того достаточно бестолково руководимой. Так, генерал-лейтенант К. Л. Гильчевский писал: «В эту войну для армии было сделано благое дело, что великим князьям поручалось только почетное для них дело. Армия избавлялась от безответственных начальников и, кроме того, от крупных интриг и вопиюще несправедливых протекций»^[388].

Примечательно, что великие князья также требовали от императора уступок в пользу оппозиции. Отказ царя пойти на уступки и ухудшение отношений с лидерами оппозиции означал и разрыв царя с императорской семьей, часть членов которой претендовала на трон или на решительное влияние на венценосца. А позади всех стояла мать императора – вдовствующая императрица Мария Федоровна, которая никак не могла осознать, что в условиях войны все интриги должны быть отставлены в сторону.

В то же время наиболее преданные Николаю II родственники – великий князь Павел Александрович, дядя царя, и родной брат Николая II Михаил Александрович – не могли сыграть какой-либо роли в силу своих служебных обязанностей и личностных черт характера. Великий князь Павел Александрович занимал пост инспектора войск гвардии, а великий князь Михаил Александрович – генерал-инспектора кавалерии. Именно эти люди и служили в Действующей армии: Павел Александрович в 1916 году командовал 1-м Гвардейским корпусом; Михаил Александрович в 1915-1916 годах – Кавказской Туземной («Дикой») дивизией, затем – 2-м кавалерийским корпусом.

Подавляющее же большинство прочих великих князей вообще не имело отношения к армии, а потому, вследствие вынужденного безделья, они занимались интригами, спекулятивными сделками и т.п., еще более связывая свои личные интересы с интересами буржуазии. Члены императорской фамилии не желали лишаться как своих приобретений, так и собственных привилегий. Выход из ситуации представлялся в виде уступок либеральной оппозиции, а то и отречения самого императора Николая II.

Ведь и тот же Г. Е. Распутин был убит двоюродным братом царя великим князем Дмитрием Павловичем и представителем высшей аристократии Ф. Ф. Юсуповым графом Сумароковым-Эльстоном. Общественное мнение восторгалось этим убийством. Понятно, что уголовного наказания за умышленное убийство убийцы и не понесли: первый отправился на Кавказ (а где же еще должен был бы быть молодой человек призывного возраста – гвардеец?), а второй – в собственное имение (почему не на фронт?). По определению западного историка, «семейство Романовых покинуло царя еще до начала революции. Одновременно оно укрепило свои связи с Гучковым и военными»^[389].

В таких условиях император Николай II не мог уже положиться ни на кого. Безусловно, сам царь сделал многое для крушения собственной монархии, но в решающую минуту даже близкие родственники оказались по ту сторону баррикад: то же самое ведь произошло и во Франции в 1789 году. А если вспомнить, то именно родные дядья (братья отца, императора Александра III) втянули молодого императора в дальневосточную авантюру, закончившуюся поражением от Японии и вытеснением Российской империи из Тихоокеанского региона. И ведь не кто другой, как тот же великий князь Николай Николаевич сделал все, что было в его силах, чтобы втянуть Россию в войну против Германии за англо-французские интересы. Теперь же, когда все и вся отвернулись от него, Верховный Главнокомандующий и глава государства реагировал на любое изменение ситуации с запозданием, зачастую вообще отказывался от каких-либо активных действий и в конце концов просто поплыл по течению, несомый водами фатализма и разочарования.

6 января 1917 года был опубликован указ императора об отсрочке до 14 февраля возобновления занятий Государственной думы и Государственного совета. Но спустя всего месяц Министерством внутренних дел стал готовиться секретный манифест о роспуске думы, проект которого был подготовлен императором еще осенью 1916 года. Сообщая в письме императору от 9 февраля о начале работы над манифестом, Н.А. Маклаков указал, что следует учитывать сопротивление со стороны думцев и Земгора. Для сего, по мнению Маклакова, «власть более чем когда-либо должна быть сосредоточенна, убеждена, скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего»^[390].

А 10 февраля император в беседе с председателем думы М. В. Родзянко потребовал, чтобы представители думы корректно относились к правительству в целом и отдельным министрам в частности. Царь настаивал на том, чтобы работа представительного органа высшей власти концентрировалась в сфере разработки серьезных законодательных мер, направленных на улучшение положения в стране, особенно на решении продовольственного вопроса, а не в области демагогии и популистских лозунгов.

Однако Бюро Прогрессивного блока продолжало прежнюю кампанию дискредитации царской фамилии. Слухи, деформируя мировоззрение общества и народа, на фоне общенационального кризиса выглядели «правдой». Время стягивалось в тугую пружину, чтобы, раскрутившись, начать свой стремительный бег к революционным преобразованиям. Рвавшиеся к власти оппозиционеры должны были учитывать, что теперь время играет против них: Действующая армия готовилась к новому наступлению, и Антанта имела громадные шансы на победоносное окончание войны уже в этом, 1917 году.

Времени оставалось совсем мало, так как начало активных действий на Восточном фронте было намечено на середину весны. Бывший начальник Петроградского охранного отделения генерал К. И. Глобачев отмечал в своих воспоминаниях: «Революционный центр решил взять силой то, что при иных обстоятельствах получил бы в порядке Монаршей милости, на что он не рассчитывал. Руководители великолепно учитывали обстановку. Русская армия твердо стояла на занятых позициях уже почти год, а на юге, в Буковине, даже переходила в наступление. Все это время страна напрягала все усилия для снабжения армии, и в этом отношении, действительно, превзошла сама себя, сделав такие заготовления, которых бы хватило еще на долгие годы самой ожесточенной войны. Армия была укомплектована и увеличена в своем составе. Все было приготовлено к переходу в общее наступление весной 1917 года по плану, выработанному союзным командованием. Таким образом, для революционного переворота в России имелся 1 месяц срока, то есть до 1 апреля. Дальнейшее промедление срывало революцию, ибо начались бы военные успехи, а вместе с сим ускользнула бы благоприятная почва… Игра велась очень тонко. Военные и придворные круги чувствовали надвигающиеся события, но представляли их себе как простой дворцовый переворот в пользу великого князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии».

Люди, готовившие переворот, рассчитали умело. Император отбыл из столицы в Ставку в два часа 22 февраля, за день до начала волнений в Петрограде. Накануне царь обещал подумать над «ответственным министерством», но передумал и отправился на фронт. Только к 27-му числу царь стал получать более-менее исчерпывающую информацию о беспорядках. И тут же, в пять утра 28 февраля, царский поезд отбыл из Могилева в Петроград с тем, чтобы царь уже не смог никогда добраться до столицы.

Вскоре он подписал отречение от престола, ставшее первым шагом на пути России к революционной Красной Смуте. Этими переездами император отрезал себя и от информационных потоков, и от верных людей.

Февральская революция, начавшаяся в принципе в международный женский день 23 февраля (8 марта нового стиля) с продовольственных демонстраций женщин-работниц, имела своими первоначальными требованиями одно – хлеба. Продовольственные затруднения, причиной которых стал транспортный кризис, произошедший вследствие морозов и перенапряжения в годы войны, всегда являлись предвестниками больших событий. Требование «хлеба», в принципе, само по себе не могло стать причиной революции, но вот поводом – вполне. Эти призывы со стороны женщин, среди которых было немало солдаток, усилили чувство необходимости, обнажив его, и соответственно чувство возможности, которое подтолкнуло начало революции.

Радикальность масс возрастала с каждым часом: если митинги 23 февраля требовали «Хлеба!», то на следующий день рядом уже стояло «Долой войну!», а 25 февраля демонстрации проходили под лозунгами «Долой царизм!». Необходимо отметить, что с декабря 1916 года ответственность за снабжение столицы продовольствием лежала не на министерстве земледелия, признавшем свое бессилие в условиях деятельности оппозиции, а на петроградской городской думе. Иными словами, продовольствовать Петроград должны были те, кто, собственно говоря, и стремился к отречению царствующего монарха. Недаром ведь воспоминания некоторых современников отмечают, что продукты, отсутствовавшие в продаже, наличествовали на складах торговцев.

Утром 25 февраля забастовка приняла всеобщий характер, и на улицы столицы были выведены войска, отказывавшиеся стрелять в народ, тем более что среди женщин было много солдаток и «Каином» не хотел быть никто. Вечером того же дня командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант С. С. Хабалов получил распоряжение царя из Ставки о немедленном прекращении беспорядков в столице. Однако нейтрально-сочувствующая позиция солдат столичного гарнизона и даже казаков воспрепятствовала исполнению приказа императора Николая II.

Стихийность событий, немедленно используемая революционными и оппозиционными партиями всех мастей, ввиду бездействия войск, постепенно стала принимать целенаправленный характер. 26 февраля, оценивая характер событий, секретные агенты департамента полиции доносили: «Движение вспыхнуло стихийно, без подготовки и исключительно на почве продовольственного кризиса. Так как воинские части не препятствовали, а в отдельных случаях даже принимали меры к парализованию начинаний чинов полиции, то массы получили уверенность в своей безнаказанности»^[391].

Расширению революционного движения способствовало и то обстоятельство, что министр внутренних дел А. Д. Протопопов поспешил отстраниться от подавления начинавшегося восстания, переложив все дело на плечи некомпетентного военного градоначальника генерала Хабалова. Разногласия между людьми, ответственными за безопасность в столице, привели к тому, что усилия власти не были объединены и организованы. Да и вообще роль самого Протопопова (по сути, отстранившегося от борьбы с революцией), еще буквально вчера бывшего креатурой Милюков, и «неожиданно» ставшего доверенным лицом императора, в этих и последующих событиях еще требует своего исследователя. В итоге, столичная полиция использовалась бессистемно, а затем и просто пассивно; действия местных начальствующих лиц позволили лишь на время приостановить мятеж, который разгорелся с новой силой после присоединения к нему частей гарнизона.

В сложившейся обстановке петроградский гарнизон от пассивного и недоумевающего нейтралитета постепенно переходил к вооруженному выступлению против монархии. Именно 26 февраля на сторону рабочих встало около шестисот солдат четвертой роты запасного батальона гвардейского Павловского полка. А уже утром 27 февраля число восставших солдат составляло 10 200 человек, днем – 25 700, вечером – 66 700 человек.

Именно массовый переход солдат на сторону революции позволил ей сначала совершиться, а затем и укрепиться (парадоксально, но рабочее движение уже пошло на спад, тем более что выступление павловцев 26 февраля стало одиночным и было подавлено верными частями Преображенского полка). Как справедливо говорил один из революционеров, «ни о какой конечной победе революции не может быть речи без победы над армией, без перехода армии – активно или пассивно, но непременно в большей части – на сторону революционного народа»^[392].

Верховная власть Российской империи так и не осознала, что в тяжелые времена в столице должны находиться только наиболее верные и преданные режиму войска. Армия есть основной инструмент государственной власти в любой стране, тем более, в стране авторитарной. Поэтому состояние вооруженных сил как живого организма всегда оказывает определенное воздействие на ход и исход внутриполитической борьбы.

Гибель гвардии в боях на Стоходе и нежелание Ставки перебросить в Петроград оставшиеся гвардейские войска на отдых позволили запасным солдатам столичного гарнизона, не желавшим идти на фронт, поддержать бунт. Гарнизон Петрограда был ненадежен, и это знали, но дело стояло на месте. А ведь даже в республиканской Франции в окрестности Парижа на отдых выводились только самые надежные подразделения, и преимущественно кавалерия, сохранившая свои кадры.

Незадолго до революции Петроград и прилегающий к столице район были выделены в особый округ, командующим которым и был поставлен совершенно неподготовленный для данной должности генерал С. С. Хабалов. Император Николай II предложил генералу М. В. Алексееву усилить Петроградский гарнизон некоторыми гвардейскими частями, бывшими на фронте, и заодно дать им отдых. Но генерал Алексеев, подготовлявший наступление, в котором гвардия должна была играть большую роль (гвардейские войска находились на Юго-Западном фронте, который должен был наносить главный удар в кампании 1917 года), не дал на это согласия.

Изнывавшие от скуки и безделья, в страшной казарменной скученности солдаты столичного гарнизона революционизировались быстрее, нежели к этому подталкивали военные неудачи или слухи о «предательстве». Эти люди числились, как на смех, в гвардейских полках, но никоим образом не имели никакого отношения к гвардии как субъекту определенных традиций. В большинстве своем запасные солдаты столичного гарнизона были только-только в конце 1916 – начале 1917 года призваны в вооруженные силы.

Но что это были за новобранцы? Только что отправленные в армию за участие в забастовках и акциях неповиновения рабочие и студенты Петрограда, «белобилетники», которым на этот раз не удалось избежать призыва, мужчины старших возрастов также в этот момент находились в казармах столицы. Разве этим людям хотелось воевать? Еще в докладе бывшего премьер-министра Б. В. Штюрмера от 10 сентября 1916 года предполагалось перевести из Петрограда в ближайшие местности шестьдесят тысяч человек. Надо было и дальше «разгружать» столицу, но царь был поглощен перспективами оперативно-стратегического планирования предстоящей кампании и отставил это дело «на потом».

Вдобавок масса солдат Петроградского гарнизона являлась выздоравливающими ранеными. Так, четвертые роты (а по своей численности роты в Петрограде в этот момент равнялись численности обычного батальона) запасных батальонов состояли из вылечившихся солдат, которым также предстояло опять отправиться в окопы. Разумеется, что возвращаться на фронт в подавляющем своем большинстве солдаты не желали.

Эвакуированные с фронта раненые и контуженые солдаты не слушали офицеров-тыловиков. И это скрытое неповиновение еще больше разлагало основную массу мобилизованных. Такие вещи существовали не только в столице, но и по всей России, особенно в тех городах, где количество солдат местного гарнизона приближалось к числу горожан.

К сожалению, тыловое население сочувствовало тем, кто пытался «отлынивать» от фронта. Так, в небольшом городке Белев Тульской губернии в местном театре солдат-писарь отказался выйти из театра по требованию офицера (согласно существующему законодательству, нижний чин не имел права посещать театр). При этом писарь громогласно рассуждал о правах человека и гражданина. Когда же на место прибыла полиция и потащила «тыловую крысу» из зала, присутствовавшая в зрительном зале публика, по донесению полиции, «устроила этому нижнему чину овацию»^[393]. Возможно, что запрет на посещение театра и перебор. Но если каждый военнослужащий будет нарушать военное законодательство так, как ему заблагорассудится, то что же окажется в результате?

Что же касается непосредственно самих запасных гвардейских частей, то в начале 1917 года в них господствовали муштра и зачастую бессмысленная жестокость. Общее ухудшение призывного контингента, вызванное тем простым обстоятельством, что лучшая часть новобранцев и запасных уже и без того находилась в войсках, вынуждало командование всех степеней прибегать к жестким мерам. Ведь теперь в армию, в том числе и в гвардейские подразделения, попадали не только революционно настроенные рабочие, но и прапорщики из вчерашних студентов, придерживавшиеся демократических и часто антимонархических воззрений.

Ухудшение довольствия гвардейских войск в конце 1916 года, уже не отличавшееся от общеармейского, также не могло способствовать укреплению верноподданнических воззрений внутри гвардии^[394]. Иными словами, в феврале 1917 года гвардейские войска, расположенные в тылу, не являлись опорой императорского престола вообще и императора Николая II в частности. Да и сами кадровые гвардейские офицеры впоследствии вспоминали, что запасные гвардейские полки, в сущности, гвардией не являлись.

Итак, массовость и сила, опираясь на традиционалистские структуры ментальности, подвели человека к революции. В условиях господства массового сознания над индивидуальным, гипертрофируются внутригрупповые социальные связи, и подчиненный этому господству индивид не в состоянии ощутить себя просто личностью, поэтому он неизбежно соотносит себя с неким «мы», противостоящим другим группам. Конечно, являясь социальным существом, любой реальный живой человек в то же время индивидуален, а индивидуальность эта представляется как степень психологической и поведенческой свободы личности, определяемой степенью привязанности ее к социуму. То есть индивидуальность в ее диалектическом отношении с социально обусловленными качествами понимается как конкретно-исторический феномен.

Весьма распространенным является тип людей, в котором мятежные тенденции подавлены совершенно и проявляются только при ослаблении сознательного контроля; и тогда он может быть узнан лишь впоследствии по той ненависти, которая поднимается против этой существующей власти в случае ее ослабления или крушения. Великая русская революция 1917 года показывает, что в результате переломных событий начала XX века таковых людей в России оказалось настолько много (напомним, что в этот период более половины населения страны составляла молодежь, всегда склонная к радикализации существующего положения), что реальным стала замена одного общественного строя на другой. Видимо, недаром большевики выделяли признаком всякой настоящей революции «быстрое удесятерение или даже увеличение в сто раз количества способных на политическую борьбу представителей трудящейся и угнетенной массы, доселе апатичной»^[395].

Как известно, уже 27 февраля солдатские массы стихийно выделили Таврический дворец (местоположение Государственной думы) как легальный центр революционного движения (это еще раз свидетельствует об огромной роли думских оппозиционеров в развязывании революции), где начали работу Временный исполком Совета рабочих депутатов и Временный комитет Государственной думы (в первую очередь – лидеры Прогрессивного блока). Это традиционное понимание «стихийности» в действиях солдат. Но известно, что в декабре 1916 года, когда в Москве лидеры Земгора спросили у П. Н. Милюкова, почему Дума не «берет власть», тот ответил, что для сего требуется привести хотя бы два полка к Таврическому дворцу^[396]. Случайным ли был факт сбора восставших полков столичного гарнизона у здания Государственной думы?

Тому обстоятельству, что революция вообще «удержалась», способствовал факт, что во главе ее встали «всероссийские имена» деятелей думы и земств. Всеобщая неуверенность в исходе революции (ведь царь был в Ставке, которая контролировала вооруженную силу всех фронтов), таким образом, превращала Государственную думу в своеобразное прикрытие, которое санкционировало и легализовало в глазах масс революцию. Именно данное обстоятельство во многом «откачнуло» офицерство (не говоря уже о солдатских массах) от императора; без этих «имен» высшее армейское руководство, возможно, даже и не подумало бы об отречении императора Николая II. Иными словами, оппозиция не столько «оседлала» революцию (сделать это помешал Петроградский Совет), сколько легализовала ее, сделав мятеж революцией.

В этот день, 27-го числа, председатель Государственной думы М. В. Родзянко, сыгравший огромную роль в февральских событиях, в телеграмме императору представил события в совершенно нереальном свете: «Занятия Государственной думы указом вашего величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен… Гражданская война началась и разгорается… Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии неминуемо…»^[397] Наверное, столь иезуитски коварного текста не смог бы придумать и сам Игнатий Лойола: представить оппозицию «оплотом порядка», угрожать крушением страны и династии, намекать на опасность армейского бунта и желательность неизбежного отречения.

Вот так-так! Что мог после этого думать император, чья семья, где почти все дети (сын и три дочери) были тяжело больны корью, находилась рядом с восставшим Петроградом в Царском Селе? Николай II только-только, 24 февраля, прибыл в Ставку, и вдруг такое. Повинуясь слепому инстинкту, император вновь поспешил выехать из Могилева, пытаясь пробиться к столице, и тем самым оторвал себя от рычагов управления армией, передав их в руки своих генералов, чья позиция и предопределила последующие события. «Семь генерал-адъютантских револьверов», по выражению В. И. Старцева, ждали своего часа, чтобы оказаться «приставленными к виску Николая II».

События в революционной столице катились своим чередом. Тот факт, что во главе революционного процесса встали деятели оппозиции, позволял быть уверенным, что вооруженного подавления восстания не будет. Вот она – суть Февральской революции. Без лидеров буржуазной оппозиции действия рабочего люда Петрограда и солдат гарнизона являлись простым мятежом, теперь же – революцией. Именно поэтому революция и смогла победить.

28 февраля в столичные полки стали возвращаться разбежавшиеся в первые дни «солдатской революции» офицеры, которые одним фактом своего присутствия давали не только надежду на способность революции к обороне. Офицеры привносили уверенность в том, что армия в целом, возможно, не откажется следовать за новой революционной властью: «путь к политическому движению, как правило, лежит через психологический сдвиг; от психологии преданности и принятия власти, к психологии недовольства этой властью и отрицанию ее»^[398].

События развивались, как это и положено в революции, стремительно. 28 февраля и 1 марта в Петроград стекались представители все новых и новых частей, располагавшихся в столичном военном округе. Однако вооружались и «думцы», и «советчики». В Таврическом дворце, этом центре всего восстания, раздавали оружие, неизвестно откуда появившееся в распоряжении думцев и «советчиков»^[399].

На сторону революции перешли все гвардейские полки, в том числе Сводный Его Величества полк, казачий конвой императора и Гвардейский экипаж во главе со своим командиром великим князем Кириллом Владимировичем. Это – двоюродный брат императора, позже в эмиграции претендовавший на русский трон (данные претензии «по наследству» передались и его потомкам), а теперь вместе с остальными войсками присягнувшим на верность Государственной думе. Тем самым впервые в российской истории член императорской фамилии нарушил присягу верности царю, потерявшему столицу, но еще сохранявшему трон.

Надвигавшаяся революция с конца 1916 года была видна и понятна многим. Убийство Г. Е. Распутина не случилось просто так. Однако император, сделав ставку на весеннее наступление, надеялся, что его режиму удастся продержаться зиму, а после наступления угроза революции будет отодвинута. Ведь понятно, что Николай II не намеревался идти навстречу оппозиции, требовавшей сосредоточения реальной власти в руках парламента – «ответственное министерство» и есть такой передел властных полномочий. Поэтому-то, по верному замечанию протопресвитера армии и флота Г. Шавельского, революция для царской семьи произошла «неожиданно», невзирая на все признаки катастрофы^[400]. Царь рассчитывал на попытку дворцового переворота. Такой переворот соответственно должен был бы быть подавлен войсками. А получил революцию, в которой объединилась вся нация, и потому борьба Николая II в этом случае фактически была обречена на неудачу.

Бесспорно, оппозиция не рассчитывала на народную социальную революцию: с конца 1916 года полным ходом шла подготовка верхушечного переворота, долженствовавшего просто «разменять фигуры»: царя Николая II на его сына или брата. Понятно, что при таком раскладе новый государь не получал бы и грана реальной власти. Потому-то оппозиционеры скорее запугивали власть угрозой революции, желая на самом деле ни в коем случае ее не допустить.

Революция спутала расчеты заговорщиков, но, главное, люди были морально готовы к каким-то рубежным событиям, а потому и поддержали кампанию по свержению императора с престола. Но вот то обстоятельство, что вместе с Николаем II рухнет и сама монархия, стало просчетом для тех либералов, кто «раскачивал лодку». Именно поэтому, уже после всего, генералы жаловались на либералов, «вычистивших» их из армии, а либерал-буржуа сетовали на «темноту» народа.

В свою очередь, социалисты всех мастей (напомним, огромное количество из них если и не были террористами непосредственно, то как минимум полностью одобряли терроризм как средство борьбы с властями) кивали на большевиков. Мало кто из тех лиц, что приняли активное участие в подготовке революции и падении монархии, признали самих себя виновниками той Красной Смуты, что началась в России с Февраля 1917 года (Октябрь стал всего лишь логическим этапом Смуты, развязанной в Феврале).

Значительную роль в подготовке государственного переворота сыграли английский и французский послы, своими действиями и заверениями придававшие оппозиции уверенность в легитимности их действий в глазах Запада. Например, 22 ноября на заседании Государственной думы правый депутат Н. Е. Марков намеренно оскорбил председателя думы М. В. Родзянко. Французы отреагировали немедленно, демонстративно наградив Родзянко крестом ордена Почетного легиона. Для того чтобы увидеть, насколько тесно союзники «завязывались» во внутренних российских делах, по идее, нисколько их не касавшихся, достаточно почитать дневник французского посла в России М. Палеолога:

– 4 августа 1916 года он пишет, что при смене царя Россия немедленно выйдет из войны;

– осенью французский посол чрезвычайно озабочен борьбой с правительством Б. В. Штюрмера и сочувствует мысли об отречении императора;

– а уже в январе М. Палеолог принимает активное участие в открытом обсуждении дворцового переворота посредством гвардейских полков.

В свою очередь английский посол Дж. Бьюкенен указывал, что «дворцовый переворот обсуждался открыто… вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты и император и императрица, или только последняя»^[401]. Такие «обсуждения» велись в присутствии посла и, очевидно, при его активном участии. Вот таким предательским хамелеонством англо-французы платили своему верному союзнику, который жертвовал всем, чтобы остановить германскую военную машину на пути господства в Европе. Этот факт лишний раз подтверждает истину о том, что перед решительным выбором надо думать головой, а не сердцем.

Отречение

Нельзя сказать, что император не пытался бороться за власть, а покорно принял свершившееся. Ведь все-таки у него, как у Верховного Главнокомандующего, по идее «под рукой» были войска. По признанию самих же революционеров, в эти дни с восставшим гарнизоном «легко могла бы справиться какая-нибудь одна вызванная с фронта и не затронутая политической пропагандой казачья дивизия»^[402]. Так что чисто в военном отношении у царя были все шансы на успех.

С другой стороны, будет справедливо сказать, что авторитет императора Николая II к началу 1917 года резко упал даже в глазах гвардейских офицеров, некоторые из которых даже участвовали в подготовке дворцового переворота, воскрешая события XVIII столетия. Еще в январе 1917 года в Петроград должна была быть переброшена 1-я гвардейская кавалерийская дивизия, затем, после отмены, – 3-я гвардейская кавалерийская дивизия. Но к 28 февраля ничего не было сделано: гвардейская конница оставалась в районе Ровно, невзирая на ряд то отданных, то отменяемых приказов. Вряд ли все это было случайно.

М. Ф. Флоринский, изучая взаимоотношения императора с высшими властными структурами государства, на наш взгляд, совершенно справедливо полагает, что влияние царя на правительство – это одно, а на высший генералитет – совсем иное. Николай II «не мог перетасовывать руководство Действующей армии с такой же легкостью, как министров. Чехарда среди командного состава грозила немедленными отрицательными последствиями – полной дезорганизацией управления войсками и соответственно военной катастрофой». Именно поэтому царь был вынужден «сквозь пальцы» смотреть на отношения между генералами и оппозиционерами. М. Ф. Флоринский, в частности, приводит в пример известное письмо А. И. Гучкова к М. В. Алексееву в 1916 году, широко распространявшееся на фронте и в тылу^[403]. Представляется, что как раз потому отношение императора к генералу Алексееву постепенно изменилось с доброжелательного на более негативное, что отмечается в ряде мемуаров. Лишь военный профессионализм М. В. Алексеева позволял ему удерживаться на своем посту.

Но и здесь нельзя не отметить еще одно странное «совпадение»: как известно, с конца 1916 года генерал М. В. Алексеев находился на излечении в Крыму. Там он продолжал оставаться высшим руководителем армии, что подтверждает утверждение оперативно-стратегического планирования на кампанию 1917 года, составленного в Ставке без М. В. Алексеева, но получившего силу только после санкции начальника штаба Верховного Главнокомандующего. Все еще больной генерал Алексеев, не вылечившись до конца возвращается в Ставку 23 февраля – как раз к началу событий в Петрограде.

Интересно, что когда генерал Алексеев в ноябре 1916 года уезжал лечиться, молва тут же разнесла информацию о том, что его сознательно отравили (новейший пример в достижении власти путем лживой информации подобного рода – бывший президент Украины В. Ющенко). Теперь же, как раз к самому началу революционных событий в столице (а ведь и государственный переворот был намечен на конец февраля!), начальник штаба Верховного Главнокомандующего, не долечившись, что еще более странно (высокая температура), спешно возвращается в Ставку. Неужели бывают такие совпадения?

И только теперь, когда в столице воюющего государства разворачивалась революция, для отправки в Петроград стали подбираться войска. При всем том, что как раз генерал М. В. Алексеев воспротивился возвращению в Петроград ряда гвардейских полков с фронта, и ничего не сделал для того, чтобы вывести из столицы хотя бы часть разлагающегося гарнизона и запасных полков. Карательные соединения должны были решительно навести порядок в столице.

Действительно, все данные подтверждают, что император, при всем своем фатализме, собирался бороться за корону до конца. Помимо экспедиции бывшего главкоюза генерала Н. И. Иванова (Георгиевский батальон в семь сотен штыков), посланной в мятежный Петроград непосредственно из Ставки (Могилев), предполагалось бросить на столицу и фронтовиков. Одновременно с трех фронтов (кроме Румынского) на восставших должны были быть направлены по кавалерийской дивизии и по два пехотных полка с пулеметными командами:

– Северный фронт – 67-й Тарутинский, 68-й Бородинский пехотные полки, 15-й уланский Татарский и 3-й Уральский казачий конные полки (отправка 28 февраля);

– Западный фронт – 34-й Севский, 36-й Орловский пехотные полки, 2-й лейб-гусарский Павлоградский и 2-й Донской казачий конные полки (отправка 1 марта);

– Юго-Западный фронт – лейб-гвардии Преображенский, 3-й Его Величества и 4-й Императорской Фамилии гвардейские стрелковые полки (отправка 2 и 3 марта), лейб-гвардии Уланский Его Величества конный полк. Уже вечером 27 февраля о предстоящей карательной экспедиции знал военный министр генерал М. А. Беляев, по идее, долженствовавший организовать умиротворение в столице до прибытия карательных частей.

Однако корень вопроса состоял в том, что император, чье царствование началось с кровавой Ходынки, не желал кровопролития. Часто высказывалось мнение, что Николай II якобы знал о зловещих и роковых пророчествах Серафима Саровского и Иоанна Кронштадтского, предупреждавших царя об обреченности его царствования. Возможно, мол, что это знание обрекло императора на пассивность и бездействие в самый критический момент. Действительно, ведь генерал Н. И. Иванов, брошенный в мятежную столицу первым, получил строгий приказ избежать кровопролития. Как возможно подавить бунт без крови – бог весть!

Тем временем уже 1 марта в революционной столице вышел в свет знаменитый Приказ № 1 по Петроградскому военному округу, подписанный Петроградским Советом и фактически утвержденный думцами. Теперь страх ответственности за мятеж и трепет перед возможной расправой правительственных частей, перед военно-полевым судом более не беспокоил солдат столицы: гарнизон не нарушил присяги; солдаты – не бунтовщики, а граждане и герои. Этот акт как нельзя более своевременно перевел восставшие войска на сторону революционеров.

Тот факт, что подобный акт являлся совершенно нелегитимным, никого не волновал: за документом стояли деятели Государственной думы. Таким образом, весь горючий элемент столицы был оправдан новыми властями и, следовательно, включен в дальнейшее противозаконное действие. Также исключалась и опасность контрреволюции, так как в Петрограде находились уже «оправданные» новой властью войска, свергавшие монархию, а потому в силу самосохранения долженствовавшие защищать новую власть. Армейские полки в свою очередь поддержали революцию, о чем свидетельствует неудавшаяся карательная «экспедиция» генерала Н. И. Иванова с частями Георгиевского батальона на Петроград.

Рухнула армия, рухнула и страна. Сбылось предсказание К. фон Клаузевица, сделанное им еще в первой трети девятнадцатого столетия при анализе провала похода Наполеона Бонапарта в Россию в 1812 году. Клаузевиц писал: «Его наступление не потому потерпело неудачу, что он повел его слишком быстро и далеко, как гласит обычное мнение: будучи единственным средством достигнуть успеха, это наступление потерпело крах. Россия не такая страна, которую можно действительно завоевать, то есть оккупировать; по крайней мере, этого нельзя сделать ни силами современных европейских государств, ни теми 500 000 человек, которых для этого привел Бонапарт. Такая страна может быть побеждена лишь собственной слабостью и действием внутренних раздоров. Добраться же до этих слабых мест политического бытия можно лишь путем потрясения, которое проникло бы до самого сердца страны. Лишь достигнув могучим порывом самой Москвы, мог Бонапарт надеяться подорвать мужество правительства, стойкость и верность народа».

Правда, Гинденбургу не пришлось пробиваться к русским столицам. Но в любом случае, тот трагический крен, что приобрел корабль русской царской государственности в начале 1917 года, на наш взгляд, был приобретен уже в ходе Первой мировой войны. Конечно, весь комплекс неразрешимых проблем и противоречий формировался столетиями, но ставить такой фактор во главу угла значит всецело отдать историю на откуп «объективных процессов», совершенно не воспринимая людей в качестве акторов исторического процесса. Как будто бы люди есть простые букашки, а ход истории определяется социологическими конструкциями, существующими только в сознании небольшой части этих самых людей.

Поэтому мы считаем, что именно ведение мировой войны царским правительством и разнообразная (от благоглупой до явно антигосударственной) деятельность многочисленных общественных и государственных структур российской нации сделали революцию не только возможной (это проявлялось и до 19 июля 1914 года), но и неизбежной. Отечественные ученые пишут: «Ситуация конца февраля – начала марта 1917 года смогла оказаться роковой для царизма лишь потому, что логически вытекала из экономической и политической конъюнктуры, порожденной войной. Неподготовленность России к войне, неповоротливость ее машины управления сделали неизбежными поражения на фронте и разруху в тылу. Это, в свою очередь, породило схватку в верхах, схватку, в которой обе стороны могли только проиграть… Политическая конъюнктура 1914-1917 годов тоже лишь завершала собой длительный процесс развития России, развития, в ходе которого власть раз за разом запаздывала с реформами»^[404].

Своими неумелыми действиями в 1914-1917 годах верховная власть истощила культурный слой, доселе сдерживавший выплески коллективного неосознанного в поведении масс. Произошла активизация общественных процессов в жизни нации по всем направлениям и особенно в политике. В ходе войны люди стали активными субъектами массовых общественных деяний.

Взаимодействие социальных и индивидуальных сторон природы человека играет важную роль в регулировании его жизнедеятельности. Оно проявляется в мотивах человеческой деятельности, основанных на разнообразных человеческих потребностях и воплощающихся в интересах и целях индивидов и масс и в знаниях и представлениях о мире, образующих в своей совокупности культурный слой. То есть мотивационная и когнитивная сферы психики тесно связаны и взаимодействуют, взаимно питая друг друга. Ментальность проявляется как на сознательном, так и на неосознанном уровнях, ибо эта система далеко не носит рационально-логический характер, а во многом является интуитивной, существуя в глубинах подсознания. Психика человека есть отражение самой объективной реальности во всеоружии творческого акта. К началу 1917 года почти каждый был морально готов к революции, и, будучи сломлен дезинформацией, желал ее как минимум на подсознательном уровне.

Пока Петроградский гарнизон активно поддерживал революцию, между Ставкой, высшими генералами и лидерами Государственной думы (в первую очередь в лице М. В. Родзянко и А. И. Гучкова) шли своеобразные «переговоры» в виде телеграмм об уступках царского режима. Впрочем, «думцам» не нужно было долго уговаривать генералов «сдать» царя. Некоторые из них уже были готовы к отречению Николая II, иные колебались и просто приняли сторону победителя, кто-то затаил на императора свои личные обиды.

Характерно, что верхи армии в своих предположениях и действиях исходили прежде всего из той информации, что предоставлялась им из революционной столицы. В первую голову – от М. В. Родзянко. Примечательно, что Родзянко откровенно лгал своим абонентам, которые, в свою очередь, почему-то упорно верили ему на слово. Очевидно, хотели верить. Так. М. В. Родзянко убеждал генералов, что ситуация пока еще подконтрольна думцам, и лишь бездействие военных в отношении судьбы императора усугубляет положение вещей не в пользу буржуазно-либеральной оппозиции и интересов самой армии.

И это заявление звучало в то время, когда бок о бок с «временщиками» заседали Советы рабочих и солдатских депутатов. В то время, как увидел свет Приказ № 1, разваливший вооруженные силы Российской империи. В то время, как деятели Государственной думы, по сути, держались лишь на лживых заверениях восставшим массам Петрограда, без всякой действительной связи с провинцией.

Акт трагедии завершился 3 марта в Пскове (ставке Северного фронта), уже после отказа солдат карательных частей стрелять «в своих». А также после того, как армейская верхушка поддержала не своего императора и Верховного Главнокомандующего, а требования думы, которые становились день ото дня все радикальнее. Примечательно, что в своем Манифесте об отречении император Николай II все-таки отметил, что был вынужден отречься под давлением думцев: «…В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься (выделено мной. -Авт.) от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть…»

До конца неясно, в какой степени различные группировки были искренни в желании «спасти» монархию (причем исключительно путем отречения императора Николая II, что уже само по себе удивительно: как будто бы не было опыта Великой французской революции), в какой – способствовать победе революции. Неизменен лишь тот факт, что высший генералитет России в полном составе подтолкнул (и даже вынудил) царя к отречению, несмотря на внешнее выражение верноподданнических чувств.

Признание психологического противопоставления царя и Родины сыграло свою роль: почему-то ни один высокопоставленный генерал не задумался об объединении этих понятий. При этом ни один главнокомандующий не подумал спросить мнения хотя бы штабных офицеров или командиров армий, не говоря уже об армейских корпусах: все главнокомандующие, узкий круг лиц, посчитали, что вправе решить судьбу страны и династии уже в силу своего служебного положения, установленного, как это ни парадоксально, тем же царем.

В свое время выдающийся китайский полководец рубежа эр Ли Вэй-гун писал: «…когда удаляют большую беду, не обращают внимания на малый долг». Высший генералитет России был уверен, что устранение царствующего монарха и есть такое «удаление большой беды». При этом, как представляется, большую роль сыграло и окружение каждого из высших генералов – штабное офицерство, долженствовавшее найти ответственного за собственные воинские промахи и ошибки.

Позабыв, что победа в громадной своей доле зависит от полководческого таланта, главнокомандующие фронтами и начальник штаба Верховного Главнокомандующего, отстранившись от своей личной, как полководцев, ответственности за ряд поражений на фронте, поспешили связать все неуспехи с именем царя. Вот здесь-то, в переломный период истории, когда решается судьба держав и наций, особое значение приобретает моральный фактор – тот самый «малый долг», который несет военный человек перед присягой. Перечеркнув присягу, высший генералитет перечеркнул и свою собственную судьбу, предоставив безответственным политиканам приступить к социальному эксперименту в России.

Итак, подчеркнем, что судьба Российской империи, русской монархии, мировой войны и страны в целом была решена компромиссом между восставшими оппозиционерами (можно сколь угодно говорить о революционерах, но бунт стал революцией именно после того, как во главе его встали деятели Государственной думы) и главнокомандующими. То есть семью высшими генералами (в том числе один адмирал). Это генералы М. В. Алексеев, Н. В. Рузский, А. Е. Эверт, А. А. Брусилов, В. В. Сахаров, великий князь Николай Николаевич, адмирал А. И. Непенин. Что наиболее нелепо, двое из них (Эверт и Сахаров) всего только присоединились к общему мнению, а один (Непенин) пошел против царя вынужденно, после кровавого мятежа в Кронштадте, желая предотвратить новые убийства офицеров.

Особенно важную роль в акте отречения императора, а значит, и падения монархии, сыграл начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал от инфантерии М. В. Алексеев, который своими телеграммами вообще привлек высший генералитет к обсуждению вопроса о династии. Вместо того чтобы действовать жестко и решительно, так, как то предписывала присяга и здравый смысл, высший генералитет стал обсуждать проблему развития революционного процесса в Российской империи.

Если М. В. Родзянко сообщался лишь со Ставкой да со штабом Северного фронта после прибытия туда Николая II, то генерал Алексеев вовлек в события весь высший генералитет. Как пишет исследователь, «высшие воинские начальники стали больше задумываться о спасении армии и фронта, чем о судьбе Николая II. Защита отечества требовала быстрого и решительного компромисса с новой властью ради спасения армии, ради того, чтобы уберечь ее от волнений. В таком виде стала поступать информация из Могилева главнокомандующим фронтов, и в том числе в Псков»^[405].

Другим выдающимся в этом деле лицом стал командующий Северным фронтом генерал Н. В. Рузский, который, вполне вероятно, был масоном, как и подавляющее большинство министров Временного правительства любого состава. Принадлежность к тайной организации сама по себе обязывает ко многому.

Попытка императора напрямую пробиться в столицу успеха не имела, и он приказал повернуть в штаб Северного фронта, куда выводились карательные войска. Итак, вечером 1 марта императорский поезд, не сумев достичь Петрограда в связи с предполагаемым занятием железнодорожных путей полумифическими революционными частями, прибыл в ставку Северного фронта, в Псков.

Пока царский поезд находился в пути, лидеры нового самозваного правительства в столице уже вступили в прямой контакт с руководством Действующей армии. Нет сомнения, что уже 1 марта М. В. Алексеев и Н. В. Рузский были уверены в необходимости отречения императора для сохранения монархии (в лучшем случае) и, по крайней мере, «для спасения России».

Как известно, в ночь с 1 на 2 марта главкосев генерал Н. В. Рузский убедил императора Николая II создать ответственное министерство. Однако в разговоре по прямому проводу с М. В. Родзянко утром 2 марта стало известно, что революционный Петроград требует отречения. Разумеется, что председатель Государственной думы прикрылся мнением «народа». Ясно, что при общей борьбе думцев и правительства с революцией все было бы кончено еще в зародыше. Так что нет никакого сомнения, кто именно направлял жителей столицы и солдат гарнизона в их действиях.

В 10.15 утра 2 марта генерал М. В. Алексеев направил телеграммы на имя главнокомандующих фронтами, где не просто изложил требования М. В. Родзянко об отречении, но и указал свою собственную точку зрения о необходимости отречения царя и отстранения армии от событий революции в столице, предлагая оставить дело на «решения сверху». Иначе говоря, глава Ставки и фактический глава Действующей армии уже поддержал революционеров. По словам генерала Алексеева, выходило, что якобы «существование армии и работа железных дорог (что необходимо для борьбы с внешним врагом. -Авт.) находится фактически в руках петроградского Временного правительства»^[406].

Странный подход для профессионального военного. Ведь понятно, что от петроградского железнодорожного узла в какой-то степени зависело лишь снабжение армий Северного фронта. Да и само «усмирение», будь оно фактом, не заняло бы столь много времени, за которое войска «вымерли» бы от голода. Все эти псевдооправдания, адресованные людям, чья позиция пока еще была неясной, означают, что генерал М. В. Алексеев не просто советовался с главнокомандующими фронтов, а убеждал их принять сторону революции, отделавшись царем в качестве условия для локализации революционного движения в рамках буржуазной монархии. Между советом и убеждением в подобных кризисных условиях все-таки лежит громадная пропасть.

С утра 2 марта генерал Н. В. Рузский стал убеждать императора в немедленном отречении, что свидетельствует о синхронности действий штабов Ставки и Северного фронта. Ведь ночью генерал Рузский более двух часов разговаривал по телефону с Родзянко. Царь колебался, но решающим доводом стали ответы главнокомандующих, полученные в Пскове к двум часам дня. Все запрошенные генералом Алексеевым лица – генералы А. Е. Эверт, А. А. Брусилов, В. В. Сахаров, адмирал А. Н. Непенин, великий князь Николай Николаевич, сами М. В. Алексеев и Н. В. Рузский – высказались за необходимость отречения императора от престола. Причем доминирующим мотивом в этом решении служило стремление обеспечить возможность доведения России до победного конца в войне.

Этот шаг генералитета вообще непонятен. Уж кто-кто, но они не могли не знать о действительной мощи русской армии к 1917 году и ее фактически предрешенной победе в предстоящей кампании. Ведь сами же генералы готовились к новому наступлению и сознавали возросший потенциал российских вооруженных сил. Невмешательство императора в сугубо военные вопросы было общеизвестно.

Тем не менее генералы почему-то предпочли пойти «на поводу» у оппозиции, утверждавшей, что царизм уже не может выиграть войну, что являлось заведомой ложью. Интересно, задумались ли впоследствии генералы, что своим поведением в кризисные дни конца февраля – начала марта 1917 года именно они предопределили конечное поражение России в войне, переход страны под власть радикальных социалистов, потоки слез и крови в последовавшей братоубийственной бойне? В любом случае, никто из высокопоставленных людей, присягавших своему сюзерену и Верховному Главнокомандующему, не предложил императору драться до конца с подлым бунтом, тем более неприемлемым, что он был организован во время внешней войны и на иноземные средства.

Современный исследователь совершенно прав, когда пишет, что в эти дни переплелось несовместимое – давление генералитета на царя с целью его отречения и искренняя уверенность, что без этого царя война будет выиграна с большей эффективностью, нежели с ним. Наверное, совмещение несовместимого есть вообще характерная черта революционного процесса. И точно так же очевидно, что история никогда никого не учит: «Решающим фактором в осуществлении намерений думского комитета стали действия высших военных чинов. Они усиленно давили на царя, понимая: офицеры и солдаты без восторга примут приказ о подавлении революции, вполне возможен армейский бунт; расправа с революцией подорвет доверие демократических союзников; политическая неопределенность парализует способность продолжать войну. Высшие генералы и, прежде всего. М. В. Алексеев, понимали: жертвуя царем, они спасают Россию, пораженную параличом верховной власти»^[407]. Как много спасателей нашлось для нашей многострадальной страны в XX веке!

Лучше всего позицию высшего генералитета характеризуют переговоры по прямому проводу, бесстрастно отмеченные телеграфистом во многих и многих ключевых пунктах состоявшейся драмы. Наибольший интерес здесь представляет сопоставление дат и соответствующих им акцентов в предложениях и указаниях генералов, в конечном счете побудивших-таки последнего российского императора Николая II к отречению.

– 27 февраля Главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский телеграфировал императору в Ставку: «…при существующих условиях меры репрессии могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное удовлетворение».

– 28 февраля помощник начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерал В. Н. Клембовский в телеграмме генералу Н. И. Иванову, посланному на столицу для ее усмирения, признал необходимость переговоров «дабы избежать позорной междоусобицы». Более того, генерал Клембовский уже фактически подтвердил свою готовность к переменам, упомянув «нового министра путей сообщения Бубликова». Иначе говоря, в Ставке признавали думцев не мятежниками, а законной властью. В завершение генерал просил довести свое капитулянтское мнение до сведения царя.

– 2 марта генерал В. Н. Клембовский передаст по всем фронтам информацию о том, что отречение в пользу цесаревича Алексея Николаевича при регентстве великого князя Михаила Александровича неизбежно: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках петроградского Временного правительства. Необходимо спасти Действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России…»

– 1 марта начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев представил царю собственный проект Манифеста о создании ответственного министерства. Когда это генерал Алексеев успел его составить, если в его обязанностях находилось ведение всей огромной Действующей армией, не считая организации мероприятий по подавлению мятежа в Петрограде? Да и вообще: дело ли это для начальника штаба Верховного Главнокомандующего заниматься подобными вещами, лежавшими вне сферы его компетенции?

– 2 марта генерал-квартирмейстер штаба Верховного Главнокомандующего генерал А. С. Лукомский в разговоре с генералом Ю. Н. Даниловым, находившимся в ставке Северного фронта, просил доложить генералу Н. В. Рузскому (не императору!), что «по моему глубокому убеждению, выбора нет, и отречение должно состояться». На сообщение Ю. Н. Данилова, что как раз в этот момент Рузский убеждает Николая II, А. С. Лукомский сказал: «Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить Государя. В его руках сейчас судьба России и царской семьи».

Генерал А. С. Лукомский задолго до революции считался «гучковцем» в среде монархистов, о чем знал и император^[408]. Тем не менее он не был сменен после того, как генерал В. И. Гурко отбыл в свою Особую армию, а на пост начальника штаба Верховного Главнокомандующего вновь вступил генерал М. В. Алексеев. Возможно, что сделать этого просто не успели. Интересно, вспомнил ли переживший на двадцать один год своего царя генерал об этих словах в день, когда получил известие о расстреле царской семьи? Впрочем, и после всего, в эмиграции, А. С. Лукомский в своих мемуарах продолжал считать, что решение о силовом подавлении революции было возможно лишь при условии заключения сепаратного мира^[409].

Мотивируя неизбежность отречения. М. В. Алексеев в подсказывающей необходимое решение телеграмме главнокомандующим фронтами указывал:

– «Необходимо спасти Действующую Армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом…

– потеря каждой минуты (очевидно, в деле падения монархии в стране во время мировой войны. -Авт.) может стать роковой для существования России…

– между высшими начальниками Действующей Армии нужно установить единство мысли и целей (то «единство», конечно, которое указывалось самим Алексеевым. – Авт.) и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долга…

– решение относительно внутренних дел должно избавить армию от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху»^[410].

Таким образом, генерал М. В. Алексеев не только признавал переворот, но и напрямую призвал высший генералитет воздержаться от подавления мятежа по собственной инициативе. Вдобавок предлагалось связать главнокомандующих узами взаимной корпоративной ответственности, для чего генерал Алексеев и вынудил их всех высказать свое мнение по поводу совершавшихся событий. Это мнение, как было ясно каждому, должно было совпадать с мнением Ставки, которая в лице своего руководства (начальник штаба Верховного Главнокомандующего, его первый помощник, генерал-квартирмейстер) уже поддержала революционный переворот.

Г. М. Катков отметил: «С вечера 28 февраля Алексеев перестал быть покорным исполнителем воли царя и взял на себя роль посредника между монархом и его мятежным парламентом. Только Родзянко мог вызвать в Алексееве эту перемену, создав ложное впечатление, что он полностью контролирует обстановку в Петрограде… Действия Алексеева 28 февраля – 1 марта тесно скоординированы с действиями Родзянко. Разумеется, в эти два дня ни один из них не желал отречения Николая II или падения монархии вообще… Псковскую драму иногда называют “революцией генерал-адъютантов”, и действительно нельзя недооценивать в ней роли, созданной генералами Алексеевым и Рузским. Формулировки телеграммы Алексеева практически не оставляли командующим фронтами иного выбора, кроме как поддержать отречение. Он сообщал им, что если они согласны с позицией его и Родзянко, то должны немедленно выступить с прошением об отречении к государю. Но он ничего не говорил о том, как командующие должны действовать в случае несогласия»^[411].

Нельзя не напомнить и о том факторе, что всегда упоминается в историографии, но в качестве второстепенного. Многие люди, что приняли деятельное участие в отречении императора Николая II в самой Ставке, были назначены только в конце 1916 года. Ген. В. Н. Клембовский, начальник штаба Юго-Западного фронта в период Брусиловского прорыва, а с октября – командарм-11, стал помощником начальника штаба Верховного Главнокомандующего 20 декабря 1916 года. Ген. А. С. Лукомский был назначен 21 октября, сменив на посту генерал-квартирмейстера Ставки генерала М. С. Пустовойтенко, отправленного на должность начальника 12-й пехотной дивизии. Эти назначения были произведены по почину врио начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерал В. И. Гурко (генерал Алексеев зимой 1917 года лечился в Крыму), однако генерал М. В. Алексеев вновь занял свой пост буквально за неделю до Февральской революции, явившись в Ставку все еще не долечившимся до конца. Так что факт остается фактом: люди, принявшие деятельное участие в судьбе монархии со стороны Ставки Верховного Главнокомандования, попали в силовой центр вооруженных сил незадолго до революции.

Бесспорно, нельзя говорить о том, что высший генералитет вот просто так целеустремленно участвовал в заговоре: «Общая оппозиционность военных кругов, в том числе и генералитета, не вызывает сомнений, так же, как и их сочувствие стремлению думы добиться уступок со стороны правительства. Отсюда, однако, было еще далеко до участия в планах переворота»^[412]. Действительно, дело в том, что генералы сочувствовали думским оппозиционерам, а не императору Николаю II: армия настолько зависела от деятельности буржуазных организаций, что высший генералитет был склонен признать право оппозиции на государственную власть. То есть в случае обострения внутриполитического кризиса высшие генералы в своем большинстве психологически были уже готовы поддержать Государственную думу. Именно так и произошло на деле. А дальше уже действовал элемент корпоративности. Оппозиция своей лживой пропагандой на фоне тех кризисных явлений, что разворачивались в экономике страны, как видим, все-таки сумела переломить коллективную психологию высших кругов в свою пользу.

С. С. Ольденбург приводит свою, несколько отличающуюся от большинства прочих версию о мотивировке решений, принятых генералом Алексеевым. 28 февраля, когда Петроград находился во власти анархических толп, а в Кронштадте резали офицеров, «кто-то сообщал в Ставку совершенно иные данные, которым генерал М. В. Алексеев, очевидно, поверил». Такие сведения говорили о полном спокойствии в столице, подчинении частей столичного гарнизона Временному правительству, намерении новой власти сохранить монархическое начало в России. «Эти явно ложные сведения, сообщенные кем-то в Ставку, сыграли огромную роль в дальнейшем ходе событий».

Но и сам же Ольденбург говорит далее, что со стороны царя «при той позиции, которой держались генерал Рузский и генерал Алексеев, возможность сопротивления исключалась…»^[413].

То есть данная точка зрения настаивает на искреннем заблуждении генерала М. В. Алексеева (который, между прочим, был в эти дни все еще тяжело болен) в реальной оценке происходящего, что и повлекло за собой цепь ошибок. Однако представляется, что предательство (а нарушение присяги как верховному сюзерену, так и Верховному Главнокомандующему вооруженными силами есть, вне сомнения, воинская измена) не может вот так легко базироваться на простом заблуждении.

Другое дело, что генерал М. В. Алексеев, вне сомнения, пытался спасти монархию как государственный строй, но почему он выбрал для этого столь радикальный способ действий, непонятно. Даже простое отстранение генерала Алексеева от событий, позиция выжидания и невмешательства, возможно, способствовали бы спасению монархии и подавлению революции. Кроме того, начальник штаба Верховного Главнокомандующего в силу своего служебного положения, как никто другой был осведомлен о возросшей мощи русской Действующей армии и ослаблении противника на Восточном фронте.

Нельзя сказать, что генерал Алексеев пренебрег присягой, чтобы спасти страну и армию: победа была не за горами, и он превосходно знал об этом. И все-таки Ставка заняла сторону Государственной думы, выступившей против царя, тем самым «сдав» революционерам своего Верховного Главнокомандующего. Таким образом, генерал М. В. Алексеев, державший в своих руках всю армию, и генерал Н. В. Рузский, командовавший теми войсками, что могли быть немедленно предоставлены в распоряжение императора, своим отказом в подавлении революции вынудили Николая II к отречению.

Генерал Алексеев поспешил успокоить армейскую верхушку и, судя по всему, поддержал предложение умеренных думцев о простом «размене» одного императора на другого (Алексея Николаевича или Михаила Александровича) «во имя спасения родины и армии». Нельзя также забывать, что в своих ответах, выражающих отношение к возможному отречению, А. Е. Эверт, А. А. Брусилов и В. В. Сахаров исходили, прежде всего, из той информации, что была им предоставлена М. В. Алексеевым. А это, в свою очередь, была та самая заведомо лживая информация, что Ставка получала из Петрограда от лидеров мятежа. Главное же совершилось – так или иначе, но высшие генералы переступили тот моральный предел, что невозможно переступить без обвинения в предательстве. С.В. Фомин правильно характеризует свершившееся как «перерождение офицерского корпуса и генералитета, для которых служение родине затмило служение Самодержавному Монарху. А ведь, по сути, они преступали текст Присяги, выполнять которую клялись перед Крестом и Евангелием»^[414].

Существовали и свои собственные, чисто по-человечески объяснимые причины, упоминаемые некоторыми современниками уже после всех событий в воспоминаниях:

– командующий Балтийским флотом адмирал А. Н. Непенин, скорее всего, просто пытался предотвратить повторение Кронштадтской бойни, когда были вырезаны десятки офицеров флота, согласно спискам, составленным германской разведкой. Поверив, что обстановка в столице уже находится под контролем оппозиции, А. И. Непенин поддержал новую власть. В свою очередь, командующий флотом Черного моря адмирал А. В. Колчак вообще не был уведомлен Ставкой о происходивших событиях.

– Главкоюз генерал А. А. Брусилов был обижен на императора, поставившего Луцкий прорыв ниже галицийских побед 1914 года. Тогда Н. И. Иванов и Н. В. Рузский, явно уступающие А. А. Брусилову как полководцу, получили Георгиевские кресты 2-й степени, а Брусилов за 1916-й год – всего лишь Георгиевское оружие, которое ценилось ниже данного ордена. Помимо того, генерал Брусилов являлся креатурой великого князя Николая Николаевича, и предпочел бы видеть его во главе вооруженных Сил.

– Главкосев генерал Н. В. Рузский вообще недолюбливал императора, и наиболее тесно был связан с заговорщиками. К тому же, назначение генерала Рузского на пост главнокомандующего армиями Северного фронта имело вынужденный характер, ибо сам царь Николай II был сравнительно невысокого мнения о Н. В. Рузском как полководце после 1915 года. Интересно, что на заседании Временного комитета Государственной думы 13 марта отметили, что «из разговора с генералом Рузским выяснилось, что в деле отречения императора от престола он сыграл очень видную роль, что он просто настаивал на этом»^[415].

– Помглавкорум генерал В. В. Сахаров, судя по его телеграмме, всецело воспринял сведения генерала Алексеева о неизбежности отречения. Вдобавок, по некоторым данным, генерала Сахарова вынудили присоединиться к общему мнению под угрозой срыва снабжения армий Румынского фронта. Вот здесь-то угроза голода была реальной, так как Румынский фронт полностью зависел от одной-единственной железнодорожной ветки, и зимой 1917 года вверенные В. В. Сахарову войска уже голодали вследствие расстройства транспорта.

– То же и главкозап генерал А. Е. Эверт, который предварительно потребовал сообщить ответы прочих командующих фронтами, прежде чем согласился с ними, считая, что дело императора Николая II, очевидно, проиграно, а значит, следует принять сторону победителя. Вдобавок главкозап поспешил проявить корпоративную солидарность. Обычный конформизм.

– А вот чем руководствовался великий князь Николай Николаевич, не вполне ясно. Неужели неприязнь его семьи к семье императора могли зайти так далеко? Или это была обида за отстранение с поста Верховного Главнокомандующего в августе 1915 года? Телеграмма наместника на Кавказе великого князя Николая Николаевича о необходимости отречения среди прочих имеет и такие строки: «Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую (здесь и далее выделено мной – Авт.) обстановку и просит меня поддержать его мнение, – что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России, и спасения династии вызывает принятие сверхмер»^[416].

Известно, что великий князь Николай Николаевич знал о заговоре и планах либералов, которые в конце 1916 года предлагали ему сменить племянника на троне в результате производства дворцового переворота (известная миссия тифлисского городского головы А. И. Хатисова, действовавшего по указанию главы Земгора князя Г. Е. Львова, возглавившего первое Временное правительство). Великий князь, после некоторых колебаний, отказался, но в конце февраля 1917 года ничего не сделал для того, чтобы спасти императора Николая II как самодержца, предпочитая присоединиться к мнению высшего генералитета о необходимости отречения. Само собой разумеется, что Николай Николаевич не сообщил императору о заговоре и планах заговорщиков.

Что говорить: ведь практически вся императорская фамилия была настроена против Николая Александровича и его семьи. Царь не мог опереться на своих родственников в страшные и судьбоносные дни февраля 1917 года. Впрочем, как французского короля Людовика XVI в 1789 году одними из первых предали близкие родственники (принц Орлеанский), так впоследствии и Наполеона (маршал Мюрат). История повторяется. И потому правильно говорит А. Н. Боханов: «Фактически царя свергли. Монарх делал тот судьбоносный выбор в условиях, когда выбора-то, по существу, у него не было… Исторический ресурс монархизма был исчерпан, времена Сусанина, Минина и Пожарского давно миновали». Также А. Н. Боханов считает, что в эти дни царь, даже в случае сопротивления, потерпел бы неизбежное поражение^[417]. Но монархический ресурс, конечно, был исчерпан не лично Николаем II как личностью.

Революционный процесс объективен и в силу этого неумолим. Проблема заключается в соотношении сил, которые (буде революция удается) всегда не на стороне старого порядка. Потому-то поражение царя (вернее, именно этого царя) и было неизбежным, хотя современники обычно склонны преувеличивать значение субъективных факторов революции: «Поскольку при первом натиске революционных сил старый режим рассыпается как карточный домик, создается впечатление, что у него не оставалось никаких внутренних ресурсов, никакой серьезной опоры»^[418].

Наиболее мощным субъективным фактором стали генералы – начальник штаба Верховного Главнокомандующего, наместник на Кавказе и главнокомандующие фронтами. Так почему же высший генералитет в критические дни начала марта так легко принял «правила игры», навязанные им революционным Петроградом? М. К. Лемке в своих воспоминаниях постоянно упоминает, что М. В. Алексеев совершенно не разбирался в политике, а потому мог легко поддаться убеждению опытных и искушенных политиканов. Многие эмигранты и деятели Белого движения также утверждали, что до конца своих дней генерал Алексеев был угнетен событиями конца февраля – начала марта 1917 года и своей ролью в этих событиях. Но несомненно одно: с одной стороны, М. В. Алексеев видел все недостатки Николая II как императора, но с другой – не мог не знать, что военное могущество Российской империи к 1917 году достигло своего апогея и что война близка к завершению.

Весьма интересна та казуистика, которой впоследствии, уже в эмиграции, оправдывались действия высшего генералитета, якобы вынужденного толкать императора к отречению под влиянием неизбежной победы революционного процесса в Петрограде. Так, генерал Ю. Н. Данилов пишет: «…и Временным комитетом членов Государственной думы, Ставкой и главнокомандующими фронтами вопрос об отречении Николая II трактовался во имя сохранения России и доведения ею войны до конца, не в качестве насильственного акта или какого-либо революционного действа, а с точки зрения вполне лояльного совета или ходатайства, окончательное решение по которому должно было исходить от самого императора… [эти лица] только честно и откровенно выразили свое мнение, что актом добровольного отречения императора Николая II от престола могло быть, по их мнению, обеспечено достижение военного успеха и дальнейшее развитие русской государственности. Если они ошиблись, то в этом едва ли их вина»^[419].

Неплохое обоснование. Если «достижение военного успеха» может быть «обеспечено» только лишь одним отречением царя, то зачем же тогда вообще нужны генералы? Или ранее они действовали столь бездарно только потому, что трон занимал император Николай II? И неумелые действия генерала Рузского в 1914-1915 одах стали следствием царствования Николая II? И упрямый штурм Ковельского укрепленного района генералом Брусиловым, итогом чего стали громадные и ничем не оправданные потери? И отказ генерала Эверта по надлежащей подготовке прорыва в 1916 году? И неумение генерала Алексеева не только объединить взаимодействие фронтов в кампании 1916 года, но и просто заставить командующих наступать? И, наконец, безумная стратегия великого князя Николая Николаевича осенью 1914-го и зимой 1915 годов – это тоже всего-навсего потому, что трон занимал император Николай II?

Конечно! Иначе почему же еще генералы не смогли «обеспечить военный успех». «Лояльный совет» отчетливо выразился в том, что все высшие генералы как один отказали своему Верховному Главнокомандующему в помощи по подавлению мятежа. Это и есть простое «ходатайство», как его характеризует генерал Данилов? А упоминание о том, что «окончательное решение должно было исходить от самого императора» является просто нечестным – какое еще решение мог принять император, если вооруженные силы державы в лице их вождей встали против царя, но – за революцию.

С одной стороны, оппозиционная пропаганда уже настолько перемешала реальность в сознании, что непонятно было, где белое, а где черное; но с другой стороны, хотя бы в дальнем уголке подсознания генерал Алексеев должен был помнить о присяге, клятве на верность. Не подлежит сомнению, что Михаил Васильевич Алексеев запутался в политических пертурбациях переломного периода, но нельзя забыть и того, что он в решающие часы совершенно забыл о таком понятии, как долг, а также неизвестно почему принял самое активное участие в событиях.

Для запутавшегося и не разбирающегося в политике человека самым естественным позывом было бы полное отстранение от происходящего и занятие позиции выжидания на задворках политического процесса (так, командующий Черноморским флотом вице-адмирал А. В. Колчак, так или иначе, переждал события, оставшись в стороне от давления на сюзерена). По крайней мере, это сравнительно честно для личности слабой воли и (или) отсутствия твердых политических убеждений. Но генерал М. В. Алексеев деятельно включился в хаос переворота и тем самым сознательно (или все-таки неосознанно?) выбил из-под ног императора опору в лице вооруженных сил, всемерно споспешествовав переходу руководства Действующей армии на сторону Государственной думы, образовавшей пока еще все-таки незаконное революционное Временное правительство.

Признав отречение императора, которому приносил присягу на верность, и падение монархии, которой служил столько лет, первое лицо армии после Царя, генерал М. В. Алексеев открытым текстом призвал генералитет поддержать переворот если не делом, то бездействием, ссылаясь на необходимость спасения армии и страны. Разумеется, генерал Алексеев не пояснил, от кого надо спасать, но зато внятно указал на то, чем и кем конкретно предстоит пожертвовать. Представляется, впрочем, что «жертвой» должен был стать сам царь, а вовсе не монархия как таковая: «Таким образом, решение об отречении было принято императором Николаем II по требованию старших генералов еще до разговора с приехавшими из Петрограда представителями Государственной думы В. В. Шульгиным и А. И. Гучковым»^[420].

Исходной предпосылкой решения послужил зимний кризис, когда транспортная разруха поставила под угрозу продовольственное снабжение Действующей армии и крупных городов. Здесь нельзя не сказать, что главнокомандующие фронтами своим отказом от снижения интенсивности перевозок с пополнениями на фронт, также немало способствовали усугублению кризиса, ведь кормить было нечем и тех, кто уже находился в окопах.

Очевидно, что высшие руководители осознавали тот факт, что кризис зимы 1916/17 года носил исключительно объективный характер, без какого-либо политического оттенка (если не считать потуги оппозиции по организации переворота). В противном случае пришлось бы усомниться в обычных умственных способностях высших генералов русской Действующей армии.

Таким образом, для объяснения (по крайней мере, в первом приближении) поведения верховного генералитета в решающие дни может быть два пути. Во-первых, сознательная поддержка усилий оппозиционных кругов по устранению данного конкретного монарха как политической силы с арены русской истории. Во-вторых, глобальная деформация массового и индивидуального сознания людей глобальной ложью и клеветой, взятой на вооружение теми силами, которые стремились взять в свои руки власть, вырвав ее из рук царизма.

То есть либо явные предатели империи и присяги, либо неумные дилетанты, возомнившие себя вершителями не только военного дела, но и политики. Наверное, правильным будет признать, что обе эти линии сочетались не только внутри генеральской корпорации, но даже и внутри каждого из большинства этих людей, на которых разом навалилась двойственность ситуации и ограниченность выбора. Колебания между дискредитированным режимом и всячески обелявшей себя оппозицией стали характерным признаком поиска компромисса для себя лично в высших кругах страны.

Наиболее внутренне честными стали такие люди, как, например, вложивший свою немалую лепту в давление на царя в эти дни главкоюз генерал А. А. Брусилов, верой и правдой затем служивший Временному правительству. Или убежденный монархист генерал Ф.А. Келлер, предложивший императору свои услуги по подавлению мятежа, а впоследствии немедленно вышедший в отставку после отказа приводить свой 3-й кавалерийский корпус к присяге тому же Временному правительству.

Нарушение присяги – подобный поступок трудно объяснить только личной непопулярностью фигуры последнего императора и его окружения. Таким образом, речь может идти либо о наличии определенного массового заговора (что маловероятно, хотя можно допустить причастность к идейной подготовке государственного переворота некоторых генералов), либо о такой потрясающей деформации психологии и определенных ментальных структур массового и индивидуального сознания, что перед системой глобальной лжи не устоял даже генералитет. Тем более – армия и страна в целом.

Следует учесть, что львиная доля объектов критики со стороны оппозиции имела место быть в реальности. Смысл лжи – в придании этим объектам такого разрушительного для судьбы страны и нации значения, которого на самом деле не было: «В массе своей общественность была искренне убеждена, что положение народа ухудшалось, поскольку просто не допускала мысли, что при самодержавии возможен какой-либо прогресс, а только ожидала от него, как говорил П. Н. Милюков в Государственной думе в 1916 году, либо глупости, либо измены. Кроме того, общественность чувствовала в себе силы и знания, чтобы исправить ситуацию, поэтому претендовала на роль избавителя от недуга и, следовательно, на власть лечить, помогать и управлять. Таким образом, в данном случае речь идет не о фальсификации, а об идеологической аберрации. Мы сталкиваемся с типичным примером нечувствительности к новой информации под влиянием установки»^[421].

Критика власти объединила в одно целое ранее достаточно разрозненные явления в общественной жизни страны. Это и недовольство войной, и аграрный вопрос, и личность императора, и сама российская действительность как таковая. Отмечается, что фигурой, цементировавшей общество, находившееся в состоянии трансформации и модернизации, так или иначе, являлся царь. «Распутинская эпопея», тысячекратно преувеличенная либеральной прессой, перечеркнула значение фигуры царя в глазах народа. В итоге «Россия приблизилась к историческому рубежу свержения самодержавия, оказавшегося полностью десакрализованным в глазах масс. Предопределенность падения Романовых оказалась связана с мировой войной, скрутившей все компоненты кризиса в тугой узел, и добавившей к ним взрывоопасную маргинализацию основных производительных сословий»^[422]. Избежать кризиса, как представляется, было невозможно – слишком поздно. Но поиски выхода продолжались, и в условиях отсутствия веера альтернатив Николай II мог делать ставку только на победоносный исход кампании 1917 года, для чего были все основания.

Кризисы в истории человека и общества – это всегда время выбора: «Идеал верноподданнической преданности, образцового послушания и преклонения перед царской властью оказался лишь приспособлением к власти. Дворянство постепенно осознало, что царь не соответствует своему мифическому образу. Десакрализация личности монарха, расщепление архетипа власти, разрушение ее привычного образа в глазах общества, управленческая неэффективность власти, вызвавшая разрушение сознания общества, отчуждение дворянства от государства – все эти объективные факторы обусловили системность социального кризиса»^[423]. Уступка со стороны царя в отношении создания «ответственного министерства», возможно, смогла бы перевалить через рубеж зимы 1917 года. Наступление дало бы в руки царю дополнительный козырь. И потому, по нашему мнению, нельзя категорично считать, что падение самодержавия в этот период являлось неизбежным. Монархический ресурс заключался в возможности эволюции режима, который в военное время мог быть исключительно кардинальным.

Рубеж выбора был пройден летом 1915 года, когда оставалась последняя возможность для сотрудничества между властным режимом и крупным капиталом – создавать коалиционное министерство следовало не позже августа 1915 года. Теперь же Николай II мог выбирать лишь из двух вариантов: или, затягивая время, все-таки «дотянуть» до весеннего прорыва, или, не рискуя на грани фола, полностью удовлетворить требования оппозиции. И то не факт, что уступка ограничила бы стремление либеральной буржуазии к власти.

Добровольное отречение от престола в пользу сына или брата также могло спасти монархию. Этого требовала оппозиция, а ее роль в событиях февраля 1917 года была решающей – не следует преувеличивать роль народных масс в Феврале. Но шаг должен был быть сделан своевременно, на что император не мог пойти, не поступившись своими принципами.

Итак, генералы сделали ставку на Государственную думу, а значит, так или иначе, на революцию. Действительно, в конечном счете фактором, перевесившим в решении царя, стало недвусмысленно-настойчивое мнение генералов – «семь генерал-адъютантских револьверов, приставленных к виску императора». Если раньше против царя были столица, оппозиция, двести тысяч штыков (в том числе пусть даже «недогвардейских») столичного гарнизона, то теперь – и вся армия в лице ее руководства.

В создавшейся ситуации, когда император убедился, что ни один из высших генералов не поддерживает его, монарх капитулировал (вспомним, что точно таким же образом состоялось и первое отречение Наполеона в 1814 году). Е. Э. Месснер говорит об этом: «Николай I во главе войска пошел бы усмирять взбунтовавшийся Петроград – Император Николай II послал туда генерала Иванова с приказанием избегать кровопролития. Александр III твердо руководил бы из Ставки сражением за режим, разыгравшимся в столице – Император Николай II уехал из Ставки и оказался во Пскове. Там он, усомнившись, по наговору Рузского и Родзянко, в своих силах продолжать выполнение царственного труда, не арестовал Рузского, не казнил Гучкова с Шульгиным. Надлом державности, слом Державы!»^[424] Е. Э. Месснеру следовало бы добавить, что императору пришлось бы казнить не только Гучкова и Шульгина, но и всех высших генералов, которых он сам же выдвинул на такие высокие посты.

Манифест об отречении был выработан в Ставке церемониймейстером высочайшего двора директором политической канцелярии при Верховном Главнокомандующем Н. А. Базили, а редактировал сам генерал-адъютант М. В. Алексеев, после чего текст был передан в Псков для представления его императору Николаю II, которому ничего не оставалось, как подписать Манифест об отречении за себя и за сына в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича и передать его прибывшим из Петрограда депутатам Временного комитета А. И. Гучкову и В. В. Шульгину. Именно после этого Николай и записал в своем дневнике: «… Нужно мое отречение… К 2.30 пришли ответы от всех главнокомандующих. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте и в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился… Кругом измена и трусость и обман!»

Даже мать императора, вдовствующая императрица Мария Федоровна, в своем дневнике отметила, что царь действительно был вынужден прекратить сопротивление ввиду безвыходной ситуации: «Ники был неслыханно спокоен и величественен в этом ужасно унизительном положении». Николай II не мог не воспринимать действия своих генерал-адъютантов как выражение мнения всего генеральского корпуса. Наверное, даже если бы император попробовал бороться, то сколько командармов и комкоров поддержали бы его? А на решительное пролитие крови Николай II не был способен: фактически судьбу монархии решили всего-навсего семь человек с генерал-адъютантскими погонами на плечах. Император отрекся в безвыходных условиях без шанса свободного выбора^[425].

Один шаг, ставший главным, сбросил ситуацию в пропасть. Иначе этот кризис было уже и не разрешить – только через пропасть. Логика развития революции потребовала отречения и великого князя Михаила Александровича, а, следовательно, и упразднения династии Романовых в России, и монархии вообще. Генералитет, опираясь опять-таки на позицию оппозиционеров, дорвавшихся до верховной власти, до реальной возможности развязывания Гражданской войны, поддержал и эту меру. Примечательно, что царь, вначале отрекшийся и за себя, и за сына, затем передумал и вновь предложил на трон кандидатуру цесаревича, но опять-таки все тот же генерал М. В. Алексеев скрыл этот документ, не дав ему информационного хода. Впрочем, для сложившейся ситуации это было уже все равно: монархия должна была уйти.

Сразу после переворота в действующих частях (не говоря уже о тыловых) стали активно, десятками тысяч экземпляров, распространяться брошюрки, в которых старая власть, ее деятельность и ее представители подвергались исключительному по степени лжи и провокационности очернению. Так, в одной из таких брошюр император, императрица, Распутин, Штюрмер, Протопопов обвинялись в предательстве родины, намерении заключить сепаратный мир и попытке использования для подавления революции германский войска. Разумеется, что все эти данные приводились не только без единого доказательства фактического характера, которых, разумеется, не было и быть не могло, но и подавались как «твердо установленные». Как-то ведь революционеры должны были объяснить широким народным массам свои действия.

Подводя итоги, следует подчеркнуть, что позиция армии в 1917 году позволила революции совершиться, а поведение генералитета – укрепиться и с легкостью свергнуть династию. Конечно, нельзя все события февраля – начала марта приписывать исключительно армии, мы можем говорить лишь о «решающем факторе»: ведь Вторая русская революция не сопровождалась организованным, сплоченным сопротивлением; монархию не поддержал практически никто. Царский режим и лично император Николай II не нашли поддержки. Заговорщики сумели так обставить дело, что даже правоверные монархисты в среде высшего генералитета не смогли ничего сделать:

– отречение было проведено легально, причем император в акте своего отречения от престола призвал повиноваться Временному правительству,

– искусственное противопоставление понятий «Царь» и «Родина» вынуждало офицерский корпус предпочесть последнее,

– междоусобица в период ведения внешней войны, так или иначе, означала, вероятнее всего, сепаратный мир на германских условиях. На это генералы пойти не смогли, особенно если учесть, что Николай II оказался изолированным от тех войск, что могли бы прийти ему на помощь, да вдобавок еще и подписал отречение.

Последним распоряжением царя стало назначение на пост Верховного Главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Начальником штаба – генерала М. В. Алексеева. Николай Николаевич даже не доехал до Ставки, когда его поспешили заменить (письмо главы Временного правительства о замене великий князь получил уже в Ставке), опасаясь реставрации, – это лишний раз говорит об истинных намерениях так называемых монархистов среди членов Государственной думы, подготовивших и совершивших государственный переворот.

Само собой разумеется, что главной ссылкой на необходимость отстранения великого князя Николая Николаевича от должности Верховного Главнокомандующего послужило «народное мнение», при полном игнорировании настроений фронта. В частности, в письме князя Г. Е. Львова, возглавившего Временное правительство, говорилось: «Создавшееся положение делает неизбежным оставление Вами этого поста. Народное мнение решительно и настойчиво высказывается против занятия членами Дома Романовых каких-либо государственных должностей. Временное правительство не считает себя вправе оставаться безучастным к голосу народа, пренебрежение которым могло бы привести к самым серьезным осложнениям. Временное правительство убеждено, что Вы, во имя блага родины, пойдете навстречу требованиям положения и сложите с себя еще до приезда Вашего в Ставку звание Верховного Главнокомандующего». А ведь, как говорилось выше, всего два месяца назад князь Львов через своего посланника А. И. Хатисова предлагал великому князю Николаю Николаевичу ни более ни менее, как трон Российской империи. Но теперь-то, когда власть находится в собственных руках, зачем добровольно передавать ее сильной личности, уважаемой в народе и любимой войсками?

Очень скоро «во имя блага родины» сойдет со сцены и сам князь Львов и львиная доля членов того Временного правительства, что пришла к власти в первые дни после революции. Но зато какова оказалась благодарность новой власти (и судьбы вообще) к тем людям, что, по сути, заставили царя отречься. Командующий Балтийским флотом вице-адмирал А. И. Непенин был убит матросами 4 марта, и никакое Временное правительство не смогло спасти ни адмирала, ни флот. Великий князь Николай Николаевич лишился всех постов 11 марта (затем, с марта 1919 года, – в эмиграции). Главнокомандующий армиями Западного фронта генерал А. Е. Эверт – в отставке с 22 марта (до своей смерти в 1926 году занимался в г. Верея пчеловодством). Помощник главнокомандующего армиями Румынского фронта генерал В. В. Сахаров – в отставке с 2 апреля (расстрелян в 1920 году в Крыму). Главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский – в отставке с 25 апреля (убит в сентябре 1918 года в Пятигорске). Командующий Черноморским флотом вице-адмирал А. В. Колчак – в отставке с 6 июня (расстрелян в конце 1920 года в Иркутске). Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал А. А. Брусилов был убран из армии (на должность военного советника при Временном правительстве) с поста Верховного Главнокомандующего – 19 июля (умер в 1926 году в Москве). Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев в 1917 году успел побывать Верховным Главнокомандующим (отстранен 21 мая), военным советником Временного правительства (до 30 августа), начальником штаба нового главковерха А. Ф. Керенского (до 9 сентября), явился создателем Добровольческой армии на Дону. Умер 8 октября 1918 года в белогвардейском Екатеринодаре. Законный вопрос – кто из всех этих людей лично выгадал от падения монархии? Вот это и есть главный урок для будущего.

Бесспорно, что в феврале 1917 года всего этого нельзя было предвидеть. В любом случае, моральные настроения были не на стороне императора Николая II. Даже безусловные монархисты соглашались с передоверием оппозиционным кругам ряда властных прерогатив и «слабости» царя Николая II в управлении страной и тем более в военных вопросах. Именно таким образом, например, звучат строки письма явного сторонника монархии командира 3-го кавалерийского корпуса генерала графа Ф.А. Келлера от 6 марта на имя императора. Телеграмма генерала Келлера, несмотря на верноподданнические заверения, тем не менее выражала полное одобрение всех происшедших событий, за исключением самого отречения: «С чувством удовлетворения узнали мы (личный состав 3-го кавкорпуса. -Авт.), что Вашему Величеству благоугодно было переменить образ управления нашим отечеством и дать России ответственное министерство… С великой радостью узнали мы о возвращении к нам по приказу Вашего Императорского Величества нашего старого верховного главнокомандующего князя Николая Николаевича, но с тяжким чувством ужаса и отчаяния выслушали чины конного корпуса манифест Вашего Величества об отречении от всероссийского престола, и с негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим свой долг перед царем, забывшим присягу, данную Богу, и присоединившимся к бунтовщикам… не покидайте нас Ваше Величество, не отнимайте у нас законного Наследника престола…»^[426]

Этот документ показывает не только степень политического отупения высших армейских чинов под влиянием оппозиционной пропаганды, но и совершенное непонимание командным составом Действующей армии сути происходящих событий, что лишний раз говорит о том, насколько отвратительно военные разбирались в политике. Например, служивший тогда подпоручиком В. Л. Абрамов вспоминал, что реакция кадровых офицеров на февральский переворот была следующей: «Конечно, его императорское величество Николай Александрович уже не может править Россией. Но почему не поставить нового царя?»^[427] С чего они взяли, что «не может»? Ответ прост – начитались антигосударственных лозунгов, подписанных деятелями думской оппозиции.

Именно это и позволило буржуазным, а впоследствии и социалистическим политиканам Семнадцатого года вчистую переиграть военных: от использования их для отречения царя и до провала выступления Верховного Главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова в конце августа месяца. Телеграмма из Гвардейского кавалерийского корпуса, доставленная генералу Н. В. Рузскому днем 3 марта, также не была показана императору: «До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность Гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха». Автор телеграммы, начальник штаба корпуса барон А. Г. Винекен, через несколько дней застрелился^[428]. Вот она, фронтовая гвардейская кавалерия, выводу которой в столичный район осенью 1916 года воспротивился генерал М. В. Алексеев.

Но более интересно, что вопрос об отречении императора решался высшим генералитетом «келейно». Об этом судьбоносном событии не были вовремя информированы ни командармы, ни комкоры, которые в итоге никоим образом не смогли повлиять на события. Так, например, в своей телеграмме на имя М. В. Алексеева от 3 марта, посвященной оглашению манифеста императора об отречении в Действующей армии, главкосев генерал Н. В. Рузский, в частности, отметил: «Командующим армиями обстановка внутри империи малоизвестна, поэтому запрашивать их мнение считаю излишним». Таким образом, Николай II в принципе был вынужден отречься под давлением всего нескольких забывших о присяге лиц, но занимавших при этом самые высокие военные посты. Откуда этот снобизм высшего генералитета – ведь все они в годы войны выдвинулись с постов командармов?

0 рядовом офицерстве и говорить не стоит: с ним никто и не думал «советоваться». Все решилось в самых верхах. А после 3 марта позицию основной массы офицерства, которое еще обладало военной властью над солдатами, предопределил сам акт отречения, что ярко выражено в воспоминаниях графа А. А. Игнатьева: «Русский царь “отрекаться” не может… Николай II своим отречением сам освобождает меня от данной ему присяги, и какой скверный пример подает он нам всем, военным!» Таким образом, возможность для перехода власти из рук в руки была создана революционным движением низов. Как метко определил ситуацию Э. Н. Бурджалов, «“добровольное” отречение царя освобождало от присяги армию и облегчало ее переход на сторону революции»^[429].

Победа революции в Петрограде и отсутствие реального сопротивления были закреплены гарнизоном Москвы, где к вечеру 1-го марта почти все войсковые части, насчитывавшие более ста тысяч штыков, также перешли на сторону новой власти. Обратим внимание на то, что Москва перешла под контроль оппозиционеров только 1 марта, когда генералы и думцы упорно уговаривали колеблющегося и внезапно осознавшего свое полное одиночество императора отречься от престола. Да и без того… на фронте стояли сотни тысяч штыков и сабель, которые вряд ли могли «долюбливать» тыловиков, не желавших отправляться в окопы. При энергичном и надлежащем руководстве вряд ли можно сомневаться, что восстание в Петрограде было бы раздавлено.

Но для этого надо действовать быстро и безжалостно, заодно обещая амнистию всем «покаявшимся». После такого никакая Москва не посмела бы присоединиться к революции. В итоге же фронт получил известие об отречении императора из тыла. Ночью 3 марта отрекшийся император отбыл обратно в Могилев, в Ставку Верховного Главнокомандования, где и оставался вплоть до 8 числа. Лишь 9 марта теперь уже бывший царь прибыл в Царское Село, ставшее первым местом заключения его самого и всей царской семьи. Путь из Царского Села до гибели всей императорской семьи в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге занял более года.

Почти никто из уцелевших непосредственных участников Февральской революции не признал за собой вины за гибель императора, императрицы, пятерых царских детей и их слуг. О России же, потерпевшей крушение, вышедшей из мировой войны, потерявшей ни за что миллионы своих граждан в Гражданской войне – прямом следствии февральского переворота, не вспомнили вообще.

Свидетельства восприятия отречения солдатами не сильно разнятся друг от друга. Отречение императора Николая II было ожидаемо и подготовлено оппозиционной печатью, хотя само падение монархии воспринято с некоторым удивлением. Известие было встречено в Действующей армии с «недоумением», «спокойствием», «отчасти с удивлением», «ошеломлением», «ликованием в технических командах, санитаров, писарей и т.п.». Часть солдат была возмущена отстранением фронтовиков от решения проблемы такой важности; многие, особенно старики и кадровики, сожалели о царе. Назначение Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича было встречено с ликованием. Но главное – возврат к старому в глазах масс был немыслим: конец широко пропагандировавшегося «немецкого засилья» предполагал скорую победу в войне. Кроме того, солдаты чутко определили удачный и реальный момент для реализации своих собственных солдатско-крестьянских надежд и стремлений.

Растерявшееся командование сразу же оказалось в руках создаваемых в Действующей армии войсковых комитетов. Потому-то и Приказ № 1 мог столь легко и мгновенно овладеть вооруженными силами, что офицерский корпус оказался сломлен событиями отречения императора, а значит, и крушением всего привычного состояния.

Причем чем выше стоял офицер, тем сильнее был надлом в его психологии. Можно привести пример объявления солдатам известия об отречении царя: «Братцы солдаты, царь Николай II отрекся от престола за себя и своего сына… У нас сейчас создано Временное правительство, которое состоит из людей умных, солидных. Главу правительства выберут из их числа. Все будет сделано для пользы и счастья нашего народа. Нашей же задачей по-прежнему остается крепкая дисциплина, безоговорочное исполнение приказов начальства. Армия должна подчиняться правительству, а солдаты – своим начальникам. Будем вести войну до победного конца! Да здравствует победа и почетный мир!»^[430] Командиры пытались удержать то, что уже не могло быть удержано.

Крушение монархии предопределило крушение старой армии, а с ней – и старой России. Разложение Восточного фронта после падения династии Романовых стало неизбежным. Жаль, что история никого не учит, но зато каждый более-менее крупный политический деятель мнит себя чуть ли не творцом истории.

Февральская революция предопределила исход Первой мировой войны для России – в качестве проигравшей стороны. Это несмотря на то несомненное обстоятельство, что наша страна одним только ходом событий должна была бы оказаться в стане победителей по Антанте. Все решилось в кризисную зиму: «Результат Первой мировой войны был в основном определен зимой 1916-1917 гг. К этому времени война в известном смысле превратилась в соревнование – чей внутренний фронт рухнет первым. Это соревнование проиграла Россия. Она распалась не вследствие военного поражения, а потому, что Февральская революция привела как к коллапсу внутреннего фронта, так и к падению дисциплины и разложению армии»^[431].

Как таковая, масса как творец исторического процесса – это общность далеко неоднородная на различных этапах. Революция же происходит, когда недовольством охвачены все слои населения, когда в «различных конкретных ситуациях к пестрым по составу низам могли неожиданно примкнуть и представители “среднего класса”, а иногда и представители недовольной, фрондирующей знати»^[432]. То есть различные классы в едином порыве недовольства властью объединяют в одном направлении общие подсознательные структуры ментальности. Они и приводят к революциям, хотя необходим и какой-то внешний фактор для определенной концентрации радикализма.

Происходящее омассовление различных слоев общества выражается в социальном протесте, открытых действиях, доходящих до вооруженных выступлений, как своеобразный ответ на широкий круг сложнейших вопросов, относящихся не только к социальным реалиям, но и к менталитету народных масс, неизбежно составляющих ядро и движущую силу любой революции. Осознание массами причин и следствий происходящего (как правило, в трактовке, весьма далекой от реальной), их представление о носителях добра и зла, о способах восстановления «справедливости» и т.д. всегда алогично. Поэтому говорить о каком-либо «разумном» начале в массовом сознании в периоды Смуты явно не приходится.

Омассовление постепенно меняет и действующих фигур на доске исторического процесса. Вне сомнения, что если на отречение императора решающее давление оказал верховный генералитет, то в масштабе страны в целом судьба революции теперь зависела от позиции солдатско-крестьянского состава вооруженных сил. Это – особенность Великой русской революции 1917 года. Ключевой фигурой революции, благодаря тяжелой и глобальной по своему воздействию мировой войне, становился крестьянин в солдатской шинели.

Москва накануне и в ходе революции

1917 год для Российской империи, как, впрочем, и для всей Европы, начинался тяжело. Суровая снежная зима самым непосредственным образом повлияла как на боевые действия, так и на жизнь людей в противоборствующих странах. В Германии эта зима получила название «брюквенной», так как, вследствие нехватки продовольствия, возмещать нормальную пищу пришлось морковью, свеклой и частично картофелем – причем ежедневно. Австрия откровенно недоедала, хотя Венгрия питалась еще сравнительно нормально. Борьба с природой сказалась на подготовке французов весной 1917 года – так называемое «наступление Нивелля», по имени тогдашнего главнокомандующего генерала Ж. Нивелля, закончилось полным провалом, сменой командования и массовыми бунтами во французской армии, подавленными с большим трудом.

В России также готовились к весеннему наступлению. Эта подготовка осложнялась тем, что пришлось создавать новый фронт – Румынский. В августе 1916 года Румыния вступила в войну на стороне Антанты; вследствие несогласованности между союзниками румыны быстро потерпели поражение, и спасать их пришлось, разумеется, русским. Оккупация Румынии позволила немцам частично возместить недостаток продуктов, а русские, перебросившие на помощь незадачливому союзнику четверть войск, встали перед задачей весенних атак ослабленными соединениями.

Как бы то ни было, Румыния отнюдь не являлась главной бедой. Внутри страны одновременно прогрессировали два крупнейших негатива. Во-первых, объективный: надлом транспортных мощностей привел к тому, что железные дороги перестали в надлежащей степени справляться со своими обязанностями, и кризис транспорта перерос в кризис снабжения, а затем – в топливный и, главное, – продовольственный кризис внутри империи. Во-вторых, с особой силой сказался субъективный фактор – укрепление позиций либеральной оппозиции, с удвоенной энергией бросившейся в наступление против правящего режима и самого императора Николая II.

Москва, конечно, не оставалась в стороне от происходивших в стране событий и процессов. И если для Петрограда первостепенную роль играл второй фактор – подготовка и реализация оппозиционерами при поддержке высокопоставленных военных планов дворцового переворота, первыми вестниками которого стали речь 1 ноября 1916 года лидера оппозиции П. Н. Милюкова и убийство 17 декабря Г. Е. Распутина, то в Москве прежде всего решали продовольственные проблемы. Хотя нельзя сказать, что буржуазия московского региона осталась в стороне от борьбы за власть. Если в Петрограде внутриполитическую борьбу возглавляла Государственная дума, то в Москве в первую голову – ЦВПК.

В период Великого отступления для руководства деятельностью частных заводов создавались военно-промышленные комитеты. Это были посредники между государством в лице Особых совещаний и крупной буржуазией – хозяевами около 1300 предприятий, привлеченных к работе на оборону. Их деятельность и координировалась Центральным военно-промышленным комитетом в Москве, всецело находившимся под контролем буржуазно-либеральной оппозиции во главе с московским предпринимателем А. И. Гучковым. Первый съезд ЦВПК состоялся 25 июля 1915 года, в период тяжелейших поражений на фронте. Соответственно, к 1917 году эти комитеты уже обладали значительным влиянием, многочисленными социальными связями, властными рычагами и влиянием на массовое сознание населения.

Помимо Государственной думы и Центрального военно-промышленного комитета, штабами заговора были и организации Земгора – Главного по снабжению армии комитета Всероссийских земского и городского союзов. Председателем Земгора от Союза земств был князь Г. Е. Львов – будущий первый премьер-министр Временного правительства. А его коллегой от Союза городов – московский городской голова (говоря современным языком, мэр) Михаил Васильевич Челноков. Московский мэр одновременно являлся депутатом 4-й Государственной думы от партии кадетов – главной легальной оппозиционной царизму партии, и входил в Прогрессивный блок. Именно Михаил Васильевич первую неделю после февральского переворота занимал должность комиссара Временного правительства по управлению Москвой. Таким образом, Москва, как и Петроград, играла важную роль в борьбе за власть в период Великой войны и революции 1917 года.

Однако вернемся к продовольственной проблеме, ибо она, а не политика касалась подавляющего большинства москвичей и Московской губернии. Достаточно резкий взлет цен с середины 1916 года одним махом поставил на грань бедности и недоедания низы столичного региона – первым продуктом, пропавшим с прилавков, стал сахар. До войны фунт сахара в Москве стоил 14 копеек, зимой 1917 года – 28 копеек. Сокращение его производства при высоком потреблении сахара в армии стало причиной нехватки его в тылу. Сахара в городах не стало с мая 1916 года. В 1916 году карточки на сахар были введены в семидесяти губерниях страны, так как его производство сократилось на треть, а остальное шло в армию.

Еще 9 октября 1915 года Особое совещание по продовольственному делу установило основную твердую цену на сахарный песок до 1 сентября 1916 года – 5 рублей 10 копеек за пуд в районе Юго-Западных железных дорог, откуда сахар, собственно говоря, и вывозился, так как большая часть заводов по переработке сахарной свеклы находилась на юге империи. В прочих районах на эту цену набрасывалась стоимость доставки груза. Сравним итоговые цены в некоторых регионах Центральной России на сахар: Тула – 5.66 руб., Орел – 5.58, Курск – 5.51, Воронеж – 5.63, Тамбов – 5.70, Рязань – 6.23, Москва – 6.19. Цены были примерно равномерны – в районе пяти с половиной рублей, однако в Москве и почему-то в Рязани они заходили за шесть рублей.

С середины 1916 года Особое совещание устанавливает нормировку распределения сахара внутри страны. Каждый регион и города получали свою квоту на сахар, исходя из численности населения. Постановление Особого совещания по продовольственному делу от 24 мая 1916 года установило следующую градацию: «…руководствоваться расчетом из потребления в месяц на человека: а) для Петрограда и Москвы – четыре фунта, б) для городов с населением свыше ста пятидесяти тысяч человек – два с половиной фунта, в). для прочих городов – полтора фунта, г) для всех остальных местностей империи 5/6 фунта»^[433]. Обратим внимание, как резко на общем фоне выделяются столицы. Если деревня не получала и одного фунта сахара на человека, а большинство городов – лишь полтора фунта, то Петроград и Москва – в четыре раза больше села.

Очевидно, что государственная власть не желала продовольственного недовольства в столицах, где обычно и начинаются успешные революции. В условиях заслуженного недоверия земствам и городским управам, поддерживавшим деятельность Прогрессивного блока, решение региональных проблем ложилось на плечи начальников военных округов. Как пишет о московском регионе Ю. В. Климаков, как раз «по инициативе Мрозовского была развернута сеть народных столовых на окраинах Москвы и в пунктах, густо населенных бедняками. В целях предотвращения вывоза из Москвы продовольствия и учета всех ввозимых продуктов на станциях Московского железнодорожного узла, а также на пристанях Москвы-реки была установлена подробная регистрация всех прибывающих и отправляемых продовольственных грузов»^[434]. Ген. И. И. Мрозовский справедливо указывал, что недостаток продовольствия может легко обернуться народными волнениями.

Приведем один пример борьбы с дороговизной со стороны командующего Московским военным округом. В конце 1916 года в Российской империи быстро развивался и прогрессировал продовольственный кризис, вызванный суровыми погодными условиями, нехваткой топлива и падением железнодорожных мощностей. В конце декабря 1916 года, в разгар продовольственного кризиса, командующий Московским военным округом генерал от артиллерии И. И. Мрозовский сообщал московскому градоначальнику В. Н. Шебеко, что «фирма “Блигкен и Рабинзон” поставляет сотнями пудов бисквиты и другие продукты для военнопленных… через иностранный Красный Крест». Генерал негодовал, что в условиях кризиса снабжения не выполняются установленные нормы довольствия для собственных войск и жителей, что распространено воспрещение любых покупок продовольственных припасов сверх пайка, «не говоря уже о том, что подобная продажа означенной фирмой идет в ущерб населению, ввиду недостатка муки». Также указывая на тот факт, что в Германии русским военнопленным было запрещено покупать продовольствие даже из нейтральных стран, генерал Мрозовский требовал запрещения продажи пленным «каких бы то ни было съестных припасов».

Действительно, в начале 1917 года суточная дача пленному составляла 2,5 фунта хлеба, 24 золотника крупы, четверть фунта мяса, 11 золотников соли, 60 золотников свежих овощей, 5 золотников масла или сала. Командующий Московским военным округом, понимая, что в данный момент пленные питаются куда лучше даже русских солдат Действующей армии (куда с трудом пробивались продовольственные эшелоны), настаивал, чтобы пленные хотя бы два дня в неделю довольствовались постной пищей (самостоятельные закупки со стороны военнопленных были запрещены еще весной 1916 г.)^[435]. А тут целая фирма, судя по названию, принадлежавшая русским немцам, каким-то образом снабжает пленных лучше, нежели питаются русские, сами москвичи.

Как оценить этот факт с точки зрения не только простого обывателя, но даже и высокопоставленного патриота? Конечно, нормы международного права должны были соблюдаться, и Красный Крест работал во всех воюющих странах. Однако зимой 1917 года русские пленные в Германии в основном голодали, а здесь – пленные получают больший в сравнении с жителями столицы продовольственный паек. Наверное, с любой точки зрения такая ситуация представлялась неверной, а потому пленные в Москве были переведены на общее со всей страной питание, без возможности получения дополнительных продуктов за чей бы то ни было счет.

В свою очередь, московский градоначальник генерал-майор Вадим Николаевич Шебеко (в свое время служивший в Главном управлении Генерального штаба, побывавший военным агентом за границей, а в годы войны работавший гродненским губернатором) тоже прилагал усилия по борьбе с дороговизной и кризисом снабжения. Ведь именно градоначальник, а отнюдь не городской голова отвечал как за борьбу с криминалом, так и за меры по ликвидации спекуляции продуктом и топливом. Супруга градоначальника даже возглавляла Общество оказания помощи беднейшему населению Москвы топливом.

Зная о возможных транспортных затруднениях весной, Московское губернское продовольственное совещание постановило, что в течение семи месяцев 1916/17 года (с 1 сентября 1916 по 1 апреля 1917) необходимо ввезти в Московскую губернию то количество продуктов, что необходимо для прокормления населения губернии в течение девяти месяцев (с запасом). В количественном отношении это выражается в следующих цифрах^[436]:

Количество в пудах: Месячная норма подвоза

Ржаная мука: 1179064

Пшеничная мука: 887898

Гречневая крупа: 183210

Пшено: 81277

Количество в пудах: Месячная норма снабжения

Ржаная мука: 913602

Пшеничная мука: 691509

Гречневая крупа: 142687

Пшено: 63299

Суровой зимой государственная власть взяла на себя ответственность за снабжение городов продовольствием (ранее эта проблема решалась местной инициативой). Дабы не допустить очередного витка спекуляции, в крупнейших городах империи в декабре 1916 года были введены карточки на хлеб – например, в Одессе, Воронеже и др. В том числе на карточки была переведена и Москва. Правда, карточки далеко не всегда гарантировали получение хлеба.

Над продовольственной проблемой работали различные государственные органы и общественные организации, но сделать удавалось далеко не все. Может сложиться впечатление, что уж кто-кто, но Москва по-любому получит продукты питания, причем в короткие сроки и какие потребуются. Увы! Это далеко не так. Примером может послужить попытка генерала Мрозовского получить овес для офицерских лошадей столицы. Штаб Московского военного округа телеграммой от 14 декабря 1916 года просил главноуполномоченного министерства земледелия дать разрешение Экономическому Обществу офицеров Московского военного округа вывезти из Тульской губернии двадцать вагонов овса, закупленных в имении Бредихино Новосильского уезда, но получил отказ^[437]. То есть штабу округа не дали получить уже купленное зерно. А дело в том, что осенью Особое совещание по продовольствию установило, что весь овес в стране должен идти исключительно на фронт, в то время как тыловые лошади в отношении зерновых, помимо сена, будут довольствоваться лишь ячменем. Именно поэтому уполномоченный Министерства земледелия, отвечавший за исполнение данной нормы, отказал штабу Московского военного округа.

Легче было тем округам, где хлеба хватало как минимум для себя, а еще лучше – когда есть излишки. Московский регион наполовину являлся промышленным и не мог прокормить себя сам. Посему тяжелой задачей было перераспределение внутри округа имеющегося продовольствия наиболее рациональным и минимизирующим издержки путем. Губернии Московского военного округа, подчинявшиеся генералу И. И. Мрозовскому, отвечавшему, разумеется, за всех, но старавшемуся в первую голову обеспечить всем необходимым Москву, в отношении сельскохозяйственного производства входили в самые разные зоны Центральной России:

1) исключительно потребляющие (то есть ввозившие хлеб вследствие недостатка собственного) губернии – Московская, Тверская, Калужская, Владимирская;

2) поставляющие рожь, но ввозящие пшеницу – Рязанская, Тульская, Тамбовская;

3) чисто производящие (то есть производившие хлебную продукцию с избытком и потому продававшие ее) соседние губернии относились уже к соседним военным округам – Воронежская и Саратовская, или даже входили в подчиненную фронтовому командованию зону (Курская губерния);

4) губернии, имеющие мукомольные центры – Нижегородская.

Ситуация в северных регионах – Ярославской, Вологодской и Костромской губерниях – облегчалась тем, что в Рыбинске (Ярославская губерния) находился большой склад-терминал зерна, являвшегося государственным запасом. В случае обострения обстановки население этих губерний могло получить какую-никакую продовольственную помощь. Смоленская же губерния к этому времени уже входила в состав Минского военного округа и подчинялась фронту.

Чтобы обеспечить бесперебойное снабжение Москвы, еще с января 1916 года Московское губернское земство каждый месяц составляло планы ввоза хлебопродуктов из двадцати четырех губерний и одной области снабжения. Однако осенью большинство грузов не доставлялось по назначению, даже будучи заранее закупленным, – заторы на железных дорогах, конфискация хлеба для Действующей армии, простой недогруз. Так, за сентябрь 1916 года только Тамбовская губерния выполнила возложенную на нее норму поставок хлеба в Москву. Менее половины прислали Курская, Орловская, Воронежская, Саратовская, Таврическая и Харьковская губернии. Из Симбирской губернии, как и Нижегородской, являвшейся мукомольным центром, не пришло вовсе ничего^[438].

В результате, московский регион стал испытывать не недостаток еды вообще (пока выручали старые запасы), но уже недопоставку требуемых продовольственных грузов. Так, в сентябре в Московскую губернию фактически поступило хлеба (в пудах): ржаной муки – 68 198, пшеничной муки – 131 693, ржи – 55 680, пшеницы – 86 966, пшена – 5 409, риса – 9 051, ячменя – 53 818, крупы всякой – 5 200, жмыхов – 12 712, отрубей – 8 190^[439]. Сравним эти цифры с вышеприведенной таблицей. Другой пример, связанный с животноводством, – цены на крестьянских коров за годы войны поднялись в пять с половиной раз. Соответственно, поднимались цены и на мясо. Цены на крестьянских коров в Московской губернии в рублях^[440]:

Годы: 1913-1914

Декабрь: 57

Апрель: 69

Июль: 64

Октябрь: 41

Годы: 1914-1915

Декабрь: 53

Апрель: 82

Июль: 87

Октябрь: 83

Годы: 1915-1916

Декабрь: 110

Апрель: 191

Июль: 256

Октябрь: 276

Годы: 1916-1917

Декабрь: 316

Апрель: 445

Июль: 645

Октябрь: 677

Надо ли удивляться, что, когда в январе запасы оказались близки к исчерпанию, цены взлетели буквально за полтора месяца? Профессор Московской духовной академии А. Д. Беляев 3 января 1917 года записывает в своем дневнике, что в Москве гусь стоит 80 копеек. А 23 февраля там же за 75 копеек стоит пустой постный рисовый суп без хлеба^[441]. И ведь аккурат 23 февраля по старому стилю в Петрограде начинаются продовольственные волнения («хлебные бунты»), переросшие в революцию.

Отчасти ситуацию с продовольствием в столице решали высокие цены, по которым москвичи и уполномоченные местные органы скупали хлеб в ближайших к Москве окрестностях. Например, крестьяне Тульской и Рязанской губерний вывозили хлебные продукты в Москву, получая за них высокую цену. Ведь зимой 1917 года министром земледелия А. А. Риттихом была объявлена продовольственная разверстка – сдача излишков хлеба деревней по твердым ценам. Эти цены были невыгодны крестьянству, и потому оно спешило сбыть продукцию по «вольным» ценам в соседние районы, где за хлеб платили по меркам «черного» рынка. Ведущим центром здесь была Москва, хотя конкуренция калужан и жителей Московской губернии помимо столицы все равно не позволяла полностью решить проблему снабжения москвичей.

Например, отказываясь от чрезмерных, на взгляд туляков, цифр поставок по продразверстке, уполномоченный председателя Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по продовольственному делу в Тульской губернии выделял следующие причины кризиса:

1) проведение разверстки,

2) отсутствие воспрещения ввоза хлеба в губернию,

3) вывоз излишков населением по оптовым ценам в Московскую и Калужскую губернии.

Этот уполномоченный одновременно являлся и тульским губернатором А. Н. Тройницким, а потому его можно лишь пожалеть: сознавая необходимость насыщения Москвы, Тройницкий отвечал и за свою губернию, и именно поэтому не мог в полной мере выполнить то задание по поставкам, которое установило Особое совещание. Умоляя о снижении норм разверстки и отсрочки ее выполнения, тульский губернатор 31 января 1917 года докладывал в Министерство земледелия, что сама Тула и значительная часть северных уездов губернии – Алексинского, Каширского, Одоевского и Белевского – в данный момент вовсе не снабжаются продовольствием. Отсутствие снабжения произошло «вследствие разверстки очень крупного количества хлеба для поставки в армию, а равно того обстоятельства, что министерство земледелия с осени не допускало воспрещения вывоза хлеба из пределов губернии, хлеба в губернии почти нет, так как все излишки сельским населением были вывезены гужем по повышенным ценам в Московскую и Калужскую губернии». Оптовая цена (фактически по ней и собирали зерно в продразверстку) в этот момент была 2 р. 20 к. – 2 р. 50 к. за пуд, в то время как розничные цены доходили до 5 рублей за пуд. Больше всех получали перекупщики продовольствия, умевшие за взятки доставлять хлеб сразу в столицу. Так, прибыль торговцев составляла 400-500 рублей на каждом вагоне, прорвавшемся из Тамбовской губернии в Москву^[442].

Из северных, смежных с Москвой, губерний в столицу везли мясные продукты. Крестьянство Центрально-Промышленного района, отказавшись от самостоятельного насыщения местных рынков хлебом, с начала столетия твердо перешло к животноводству. Вологодское масло славилось по всей России, а во Владимирской и Тверской губерниях разводили крупный рогатый скот, благо, что мясо в гораздо большей степени, нежели селом, потреблялось городами. Теперь же говядина активно вывозилась в Московскую губернию и самую столицу, как из Тулы и Рязани шло зерно. Зимой 1917 года уполномоченный Министерства земледелия по Тверской губернии Гаслер сообщил в министерство, что крестьяне Тверской губернии, «соблазняясь установившейся высокой ценой на мясо в Петрограде и Москве, начинают усиленно истреблять свой скот для продажи в эти города» и ходатайствовал о запрещении вывоза скота и мяса из пределов Тверской губернии^[443].

Понятно, что такие же уполномоченные соседних губерний в принципе не желали бороться с самочинным вывозом хлеба из соседних губерний в их районы. Ни калужский губернатор Н. С. Ченыкаев, ни тем более уполномоченный по Московской губернии А. Е. Грузинов. Александр Евграфович Грузинов с 1915 года являлся председателем Московской губернской земской управы и отвечал за снабжение столицы разнообразными предметами и продуктами. А. Е. Грузинов был тесно связан с думской оппозицией, а в период Февральской революции, возглавив московский гарнизон, фактически противодействовал усилиям (честно скажем – тщетным) генерала И. И. Мрозовского удержать Москву под контролем и не допустить революционного взрыва. В результате А. Е. Грузинов занял пост командующего войсками Московского военного округа вместо Мрозовского, оставаясь в этой должности с марта по апрель 1917 года.

23 февраля или 8 марта по новому стилю, на некоторых фабриках Москвы состоялись собрания, посвященные Международному женскому дню 8 марта. Однако волнений не произошло – и власть была тверже, и обстановка спокойнее, и оппозиция ожидала сигнала из столицы. Поэтому Февральская революция началась в Москве 27 февраля – четыре дня спустя после Петрограда, как только ситуация в имперской столице зашла слишком далеко, перерастая из хлебных волнений в восстание отдельных соединений петроградского гарнизона.

Первые сообщения, которые командование Московского военного округа нелепо пыталось скрыть, вызвали немедленную реакцию в старой столице. К вечеру городская дума создает Временный революционный комитет, что не должно вызывать удивления, ведь городской голова и его окружение уже были готовы к подобному развитию событий, восприняв петроградские известия как первый шаг замышлявшегося дворцового переворота. Москву захлестнули листовки о петроградских событиях и призывами к революции. Кое-где стали разоружать полицейских.

28 февраля громадная демонстрация под красными флагами прошлась по городу, устроив митинг около здания городской думы. Ген. И. И. Мрозовский успел перекрыть центр Москвы полицейскими командами и воинскими частями, однако было уже поздно – противостояние народу не могло увенчаться успехом. Ведь на митинге с призывами свергать царизм выступали не только рабочие и солдаты, и не столько они, сколько офицеры и общественные деятели. Командующий войсками Московского военного округа объявил Москву на осадном положении, все еще надеясь, что фронтовые соединения подавят восстание в Петрограде и тогда московские события развеются сами собой. Представляется, что генерал Мрозовский решил держаться сколь возможно долго, не веря, что бунт перерастет в революцию.

Слабость властей заключалась в ненадежности гарнизона: на сто тысяч солдат запасных пехотных полков, большинство из которых было призвано этой зимой и не желало отправляться в окопы, в распоряжении Мрозовского оказалось лишь три казачьи сотни. Та же ситуация была и в Петрограде, почему казаки занимали нейтральную позицию, офицеры быстро рассеялись, а полиция ничего не могла противопоставить десяткам тысяч рабочих, к которым вскоре присоединились солдаты. Думается, что комендант Петрограда генерал С. С. Хабалов не столь уж и виновен в том, что произошла революция. Ведь И. И. Мрозовский проявил себя куда более твердым, нежели Хабалов, но и он оказался бессилен перед народной стихией. В ночь на 1 марта А. Е. Грузинов был назначен революционным комитетом комендантом Москвы.

В этот день части московского гарнизона стали организованно переходить на сторону революции. В том числе и расположенная на Ходынке 1-я запасная артиллерийская бригада, что окончательно стало переломом в событиях. Почтамт, Арсенал, Манеж, Кремль – один за другим московские объекты, в которых находились войска и ударные отряды полиции, переходили под контроль восставших. В здании городской думы, помимо буржуазного Временного революционного комитета, приступил к работе Московский Совет рабочих и солдатских депутатов, председателем которого был избран меньшевик Алексей Максимович Никитин, который осенью 1917 года займет пост министра внутренних дел Временного правительства. Также в Москве в качестве основного органа управления столицей создается Комитет общественных организаций во главе с экономистом и социалистом Сергеем Николаевичем Прокоповичем, впоследствии ставшим министром продовольствия в четвертом составе Временного правительства (где Никитин был министром внутренних дел).

Участники московских событий считали, что генерал Мрозовский испугался, растерялся и бездействовал. Однако каковы были альтернативы? Приказы бескровно рассеивать «скопления» народа отдавались, но выполнить их не было возможности. Следующий шаг мог быть лишь один – стрелять на поражение, в том числе из пулеметов. Командующий войсками Московского военного округа не осмелился отдать такого приказа, и потому проиграно было все. Но возможно ли было выиграть в те дни? Разве можно упрекать И. И. Мрозовского в том, что он не решился на массовые жертвы среди москвичей? В конечном счете это бездействие спасло жизнь многим людям, в том числе и самому Мрозовскому, арестованному, уволенному в отставку и, наконец, после революции сумевшему эмигрировать во Францию.

2 марта все было кончено. Отречение императора Николая II обеспечило сравнительно мирный переход власти к либеральной оппозиции по всей стране и прекратило попытки сопротивления революционному движению. Правда, Москва узнала об отречении только 4 марта.

Заключительным актом Февраля стал парад войск Московского гарнизона 4 марта 1917 года. Как и в Петрограде, революции потребовались свои мученики – многолюдные похороны трех солдат, убитых во время революционных событий, прошли в обстановке торжественных митингов, речей и молебствий^[444].

В ходе Февральской революции были арестованы и отстранены со своих постов руководители не только Москвы, но и всех губерний Московского военного округа. Временное правительство отправило их в отставку и большинству бывших губернаторов вскоре удалось эмигрировать. Со своего поста были сняты калужский губернатор Николай Сергеевич Ченыкаев, тульский – Александр Николаевич Тройницкий, владимирский – Владимир Николаевич Крейтон, костромской – Иван Владимирович Хозиков, рязанский – Николай Николаевич Кисель-Загорянский, ярославский – Николай Леонидович Оболенский, вологодский – Александр Викторович Арапов, тамбовский – Александр Александрович Салтыков, нижегородский – Алексей Федорович Гирс и, наконец, – московский губернатор Никита Алексеевич Татищев. К сожалению, не обошлось без жертв. В период революции был убит один из губернаторов МВО – тверской губернатор Николай Георгиевич фон Бюнтинг.

Вместе со всей страной в 1917 году Москва прошла сложный путь развития революционного процесса. В мае-июле по распоряжению военного министра, а вскоре и министра-председателя Временного правительства А. Ф. Керенского на фронт были отправлены маршевые роты из состава войск Московского военного округа, а затем и целые запасные полки (МВО отдал 29 полков). В старой столице 12-15 августа проходило московское Совещание общественных деятелей, сделавшее Верховного Главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова политическим деятелем всероссийского масштаба.

Старая столица критично восприняла октябрьский переворот большевиков. В отличие от Петрограда в Москве большевикам удалось взять власть с большим трудом. С 25 октября по 2 ноября 1917 года в Москве шли упорные бои между большевистскими отрядами и частью войск московского гарнизона (офицеры, юнкера, казаки) во главе с командующим Московским военным округом полковником Константином Николаевичем Рябцевым и московским городским головой Вадимом Викторовичем Рудневым. Погибшие в московском противостоянии – до тысячи человек – фактически стали первыми жертвами разворачивающейся в России братоубийственной Гражданской войны.

Глава 6
Без царя: кампания 1917 года

Планирование наступления

С чисто военной точки зрения 1917 год должен был стать годом победы стран антигерманской коалиции – России, Франции, Великобритании, Бельгии, Сербии, Румынии и прочих более мелких союзников. Обозначившийся переход стратегической инициативы к Антанте в ходе кампании 1916 года, после Брусиловского прорыва на востоке и битвы на Сомме на Западе, обеспечивал залог предстоящего победоносного исхода новой кампании. Именно в 1916 году явно обозначился перелом в Первой мировой войне: теперь наступали союзники, а немцы лишь оборонялись; союзники наконец-то дрались примерно равным с противником оружием; не за горами было и вступление в войну экономического гиганта Соединенных Штатов Америки, которые по существу, и так уже давным-давно работали на поражение Германии.

Даже самые отъявленные пессимисты не могли не понимать, что никакие локальные успехи австро-германцев (например, в Румынии осенью 1916 года) не могли исправить общей ситуации. Победа над румынами была достигнута последним напряжением сил, и отныне немцы не могли уже и думать о широкомасштабном наступлении ни на одном из фронтов: новый Верден был уже невозможен.

В странах Центрального блока просто-напросто не хватало людей, чтобы «закрыть все дырки» в трещавших от неприятельских ударов фронтах. Австро-германцы и так едва-едва устояли под ударами союзников на Сомме и в Галиции, и лишь тяжелые оперативные ошибки командования стран антигерманской коалиции не позволили русским, британским и французским армиям прорвать оборону неприятеля и отбросить его в собственные пределы.

Столь явственно обозначившееся превосходство союзников в материальных и человеческих ресурсах ставило Германию и ее сателлитов на грань катастрофы в предстоящей кампании 1917 года. Ведь если даже в 1917 году и не удалось бы окончательно победить, то военное преимущество Антанты, равно как и ее грядущая победа, окончательно стали бы неоспоримы. Возможно, что изнемогавшие под ударами коалиции союзники Германии поспешили бы отложиться от нее и пойти на сепаратные переговоры: именно это, кстати говоря, и произошло на рубеже 1916/17 года.

Поэтому планирование кампании 1917 года начало разрабатываться, когда еще не отгремели последние выстрелы в Румынии. Немцам же не оставалось ничего иного, как задуматься над вопросом невоенного разрешения проблемы отчетливо назревавшего поражения. В конце 1916 года германские эмиссары поспешили разделить союзников, проводя зондаж по поводу вероятного сепаратного мира на том или ином фронте.

Не была забыта ставка на внутренние противоречия в странах Антанты. Так, осенью 1916 года германцы оказали помощь вооруженному восстанию в Ирландии (Дублин был расстрелян тяжелой артиллерией английского линейного флота, после чего английские десантники с неимоверной жестокостью «зачистили» восставшую местность), а в Российскую империю стали отправляться первые революционные эмигранты, которые широкой волной нахлынут в страну уже после Февральской революции.

Не надо забывать, что немецкие усилия падали отнюдь не на голую почву: еще во времена колонизации, наряду с негритянским населением Африки, всегда столь кичившиеся своей «цивилизованностью» и «свободолюбием» англичане вывезли в Вест-Индию более ста тысяч ирландцев. Ирландия явилась единственным государством Европы, в котором к двадцатому столетию население не только не выросло, но, напротив, уменьшилось более чем в два раза по сравнению с концом восемнадцатого века. Накануне Первой мировой войны британская палата лордов (напомним, что к 1914 году Ирландия фактически являлась самой старейшей английской колонией) сорвала принятие билля о самоуправлении Ирландии, что имело следствием расчленение страны в 1921 году, когда и был образован английский Ольстер, с тем расчетом, чтобы протестантское меньшинство в Ирландии составило большинство на насильственно отторгнутой территории.

Предварительные общесоюзные решения были приняты на очередном совещании представителей всех стран-союзников по Антанте в Шантильи 16 ноября 1916 года, где располагалась французская Главная квартира. План кампании 1917 года носил отчетливо выраженный решительный характер, чтобы придать военным действиям целеустремленный вид: несмотря на то, что все государства готовились и к продолжению войны в 1918 году, тем не менее признавалось, что достижение победы может быть возможным уже теперь – посредством мощных ударов на всех фронтах. При этом эти удары должны были наноситься одновременно, дабы исключить возможность переброски немцами своих резервов с одного фронта на другой. Поэтому решения в Шантильи предусматривали разрешение целого комплекса задач в военном отношении.

На данном совещании также признавалось, что все союзники должны подготовить к весне согласованные по времени проведения наступательные операции, чтобы окончательно закрепить за собой инициативу действий. Такое решение было принято в связи с нежеланием позволить немцам одержать еще хотя бы один успех в наступательных действиях. Для этого же были предложены и зимние частные удары: французы желали подстраховаться от повторения Вердена и нового неопределенного затягивания войны под указку Германии. Таким образом, впервые с начала войны все союзники взяли на вооружение некий общесоюзный план, сравнительно полно увязывавший в одно целое действия стран Антанты на всех фронтах войны.

После разработки общего стратегического планирования державами Антанты планы дальнейших действий должны были уже применяться на каждом фронте в отдельности. В Российской империи основная резолюция и решения совещания в Шантильи были 21 ноября 1916 года доведены до сведения командующих фронтами, после чего врио начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерал В. И. Гурко (начал войну начальником 1-й кавалерийской дивизии) предложил всем командующим фронтами представить собственные соображения по поводу предстоящей кампании.

Предварительное планирование военных действий на 1917 год на Восточном фронте было в самом общем виде составлено на совещании 17-18 декабря 1916 года в Ставке. Надо отметить, что в это время генерал М. В. Алексеев находился на лечении в Крыму, и потому план не мог быть окончательно утвержден без предварительного согласования с действительным начальником штаба Верховного Главнокомандующего. Таким образом, решения совещания 17-18.12.1916 года, несмотря на свое исключительно принципиальное значение, все же не могли иметь окончательного характера.

Каждый из главнокомандующих фронтами стремился прежде всего получить от Ставки резервы и тяжелую артиллерию для себя, а потому все генералы считали, что главный удар должен наноситься на их фронте. В свою очередь, исполняющий обязанности начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерал В. И. Гурко и новый генерал-квартирмейстер Ставки генерал А. С. Лукомский пропагандировали идею похода на Балканы, поддержав главкоюза генерала А. А. Брусилова. Записка генерала Лукомского, представленная в распоряжение Гурко, как и мнения прочих военачальников перед совещанием, предлагала перенести главный удар на Румынский фронт, так как, во-первых, именно здесь находилась основная масса русских сил, во-вторых, этим создавалась возможность совместных с союзниками действий на Балканском полуострове с тем, чтобы вывести из войны Болгарию, а затем и Турцию. А. С. Лукомским предполагались также удары на Юго-Западном и Северном фронтах^[445].

Тут же было принято решение о проведении, в преддверии предстоящего наступления в 1917 году, реорганизации Действующей армии, известной под названием «реформы Гурко» (это последнее мероприятие оказалось весьма неудачным, лишь ослабив Действующую армию). Однако совещание неожиданно оказалось скомканным: вскоре после его начала царь выехал в Петроград. В ночь на 17-е число был убит Г. Е. Распутин, и императрица Александра Федоровна настояла на присутствии императора Николая II в столице. Таким образом, в отсутствие Верховного Главнокомандующего, и его действительного начальника штаба совещание 17-18 декабря закончилось без утвержденных решений.

В конечном счете план широкомасштабного наступления на Восточном фронте в кампании 1917 года был выработан генералом Алексеевым. Доклад М. В. Алексеева как план будущего наступления на Восточном фронте был утвержден Верховным Главнокомандующим 24 января 1917 года. В своих основных положениях план действий русской Действующей армии в кампании 1917 года исходил из результатов совещания в Шантильи, детально дополненных разработками по Восточному фронту. Напомним, что по мнению общесоюзного совещания в Шантильи, Русский фронт должен был приковать максимум возможных сил противника, содействуя удару союзников на Западе, куда, по мысли англо-французских стратегов, ив 1917 году перемещался центр военных действий.

Согласно утвержденному императором Николаем II плану, русские войска наносили главный удар силами Юго-Западного фронта в общем направлении на Львов 11-й (генерал Д. В. Баланин) и 7-й (генерал Д. Г. Щербачев) армиями. Северный и Западный фронты проводили ряд вспомогательных операций на Шавли (Северный фронт) и Вильно (Западный фронт). При этом на Западном фронте главный удар должна была наносить 10-я армия генерала В. Н. Горбатовского в направлении от Молодечно на Вильно. Вспомогательные удары принадлежали действиям 2-й армии генерала В. В. Смирнова (удар на Слоним) и 3-й армии генерала Л. В. Леша (поддержка взаимодействия с армиями Юго-Западного фронта).

Планом предусматривались совместные действия данных фронтов севернее Полесья по сходящимся направлениям после прорыва обороны противника, для чего бывший генерал-квартирмейстер Генерального штаба (перед войной) и Ставки первого состава генерал Ю. Н. Данилов составил «соображение о комбинированном наступлении армий Северного и Западного фронтов» по указаниям главкосева генерала Н. В. Рузского. Румынский фронт обязывался занять Добруджу усилиями 1-й и 2-й румынских армий при поддержке русской 6-й армии (генерал А. А. Цуриков). Дело в том, что усугублявшаяся транспортная разруха не давала возможности широких перегруппировок, а в Румынии стояло тридцать шесть пехотных дивизий. Как было не использовать такую «массу войск»? Сроки общего наступления переносились на конец апреля – начало мая. Оптимизм русского командования был на высоте: «вплоть до февраля 1917 г. царское правительство и Ставка руководствовались желанием окончить войну путем разгрома противника»^[446].

Последним этапом оперативно-стратегического планирования новой кампании стала общесоюзная конференция в Петрограде в феврале 1917 года. На ней генерал В. И. Гурко заявил, что можно брать пример с немцев и бить по более слабому противнику, но «этим лишь задержат развитие решительных операций», а потому следует атаковать на главных фронтах. Как ни парадоксально, русские все-таки признали, что Балканский театр потерял свое преимущественное значение, хотя союзники продолжали упорно держаться за свое присутствие на Балканах (Салоникская армия генерала М.– П.– Э. Саррайля). Напомним, что, по сути дела, именно противоречия Российской империи со странами Тройственного союза на Балканах и втянули (с объективной стороны) Россию в Первую мировую войну.

Что касается сроков, то генерал Гурко указал, что русские армии смогут быть готовы к наступлению к 1 мая нового стиля, а до этого ограничатся второстепенными наступательными задачами, имеющими цель удержать на востоке все наличные неприятельские силы. И, действительно, устанавливалось, что если один из союзников будет вынужден преждевременно выступить, чтобы удержать за собой инициативу действий, то остальные должны поддержать его в срок не свыше трех недель. В целом признавалось, что «кампания 1917 года должна вестись с наивысшим напряжением и с применением всех наличных средств, дабы создать такое положение, при котором решающий успех союзников был бы вне всякого сомнения»^[447].

Генерал А. А. Брусилов, на долю которого вновь выпадала основная масса усилий в предстоящем наступлении, писал генералу Гурко 15 февраля: «Предстоящая весенняя кампания должна иметь, несомненно, решающий характер в общем ходе кампании и потому безусловно успешное производство ее должно быть вполне обеспечено…» Главкоюз указывал, что необходимо сразу обеспечить себе глубину прорыва одним мощным ударом, чтобы достичь решительного результата и серьезного надлома живой силы противника путем немедленного ввода в дело могущественных резервов. Также генерал Брусилов, помнивший о ненужных и чрезвычайно кровавых потерях армий Юго-Западного фронта под Ковелем и на Стоходе в июле-октябре 1916 года, многозначительно предостерегал: «…малозначащего успеха мы иметь не должны ни в коем случае»^[448].

Впрочем, Петроградская конференция показала и нарастание напряженности в отношениях между русскими и западными союзниками. Зимние германские инициативы по поводу сепаратного мира не прошли даром. Русские должны были вновь по полной программе отдавать свои силы на алтарь общесоюзной стратегии. Так, глава британской миссии на Петроградской конференции виконт Мильнер в записке от 4 февраля сообщал императору Николаю II: «Наши разделенные пространством выступления должны быть производимы не только максимально одновременно. Необходимо также, чтобы каждое из этих выступлений доводилось до максимально возможного напряжения. В особенности это относится к русскому выступлению, которое имеет такое огромное значение для дела союзников. Оно должно дать все, что в состоянии дать человеческие силы».

Давя на русское политическое руководство, англо-французы уже взяли курс на всемерную поддержку русской либерально-буржуазной оппозиции в ее борьбе за власть с монархическим режимом. Очевидно, что буржуазная Россия, чьи потенциальные руководители были бы всецело зависимы от союзников, представлялась для Франции и Великобритании более выгодным партнером, нежели монархическая империя, с которой предстояло существенно делиться после победы результатами войны. Как пишет А. И. Уткин, «Запад уже усомнился в надежности России как союзника, не давая своим делегациям определенных инструкций, не вырабатывая основополагающего принципа для координирования усилий союзников, программы коллективных действий. На приеме в малом дворце Царского Села, Николай не пожелал обсуждать главные темы военного союза с Мильнером, Думергом и Шалойя (главы делегаций союзных государств Великобритании, Франции и Италии. -Авт.). Восток и Запад как бы замерли отчужденно перед событиями, которые круто изменили их отношения»^[449]. Так что приходилось рассчитывать на собственные силы и поменьше оглядываться на англо-французов, не говоря уже о многократно битых итальянцах.

Что касается чисто военных аспектов оперативно-стратегического планирования на Восточном фронте в кампании 1917 года, то А. А. Керсновский, указывая, что план М. В. Алексеева, принятый императором Николаем II, был слишком робким и компромиссным, считает, что «план кампании на 1917 год не обещал победы. Он предусматривал повторение прошлогодних безнадежных боев на Северном и Западном фронтах. На Юго-Западном и в Румынии мы имели все основания ждать крупных тактических успехов, если и не размеров Луцка и Доброноуц, то, во всяком случае, размера Брод и Станиславова. Взятие Львова можно было считать обеспеченным. Но все это не могло дать победы. Слишком очевидна была разброска сил, допущенная этим безыдейным планом, и слишком велика рутина в тактических методах»^[450].

Возможно, что А. А. Керсновский и прав. Но нужно сказать несколько слов в защиту начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала М. В. Алексеева. Во-первых, не сам генерал Алексеев назначал на столь ответственные посты тех командующих фронтами севернее Полесья, что действительно могли провалить любой великолепный стратегический план. Поэтому, зная Н. В. Рузского и А. Е. Эверта и видя благосклонность к ним со стороны императора Николая II, генерал Алексеев и поручает им собственные второстепенные задачи, никоим образом не связанные с соседями.

Следовало работать с тем материалом, что предоставлялся в твое распоряжение, вне зависимости от твоего собственного мнения. Вряд ли можно было подвигнуть того же генерала Эверта на что-то большее, нежели Барановичи образца 1916 года. Но ведь Верховный Главнокомандующий не желал менять главкозапа. Оставалось лишь поставить Северному и Западному фронтам локальные, но непременно наступательные задачи, чтобы как минимум не допустить германских перебросок с фронта севернее Полесья на помощь австрийцам, стоявшим в своей основной массе против Юго-Западного фронта, как это произошло в кампании 1916 года.

Во-вторых, чтобы осуществить вторжение на Балканы, необходимо было осуществить значительные перегруппировки по усилению южного фаса Восточного фронта. Проще говоря, отправить все стратегические резервы и тяжелую артиллерию особого назначения на Румынский фронт. Но ведь и сам А. А. Керсновский признает, что русская железнодорожная сеть не могла выдержать массовых перевозок войск. Вдобавок, Румыния связывалась с Россией всего одной полноценной магистралью, и уже в 1916 году русские корпуса, шедшие выручать румын, зачастую отправлялись туда своим ходом. А износ паровозо-вагонного парка был так велик, что ждать исправления ситуации в ближайшем будущем не приходилось.

Поэтому генерал М. В. Алексеев, чья стратегическая мысль была связана массой не зависящих от него лично обстоятельств, выбрал самое рациональное для данной обстановки, пусть и не самое объективно лучшее, решение: наступать там, где стоит главная собственная группировка и по возможности против более слабого противника. Этим условиям удовлетворял лишь Юго-Западный фронт, поэтому именно главкоюз генерал А. А. Брусилов и получил главный удар.

Следует заметить, что таким образом главный удар русские все равно наносили по наиболее слабому звену в неприятельской коалиции – Австро-Венгрии, чье новое политическое руководство в лице императора Карла I (старый император Франц-Иосиф I скончался в ноябре 1916 года) уже приступило к зондированию благоприятной почвы по поводу сепаратных переговоров с державами Антанты. Немалое значение имеет и психология: австрийцев нимало не боялись ни русские войска, ни их командиры.

Да и вообще – кризис двуединой монархии был уже налицо: всего лишь за месяц до смерти старого императора сын лидера австрийских социалистов В. Адлера Ф. Адлер убил канцлера К. Штюргка. Социалисты вновь возвращались к своему излюбленному средству – террору как средству разрешения своих взаимоотношений с государственной властью. В России в самом ближайшем будущем это обернется кошмаром Красной Смуты 1917-1921 годов. Не зря же именно австрийские социалисты с началом Первой мировой войны помогли В. И. Ленину и некоторым его соратникам, к 19 июля 1914 года находившимся на территории Австро-Венгрии, избежать интернирования и выехать в Швейцарию.

Кроме того, решались исторические стратегические задачи. К сожалению, они так и остались в проекте. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал М. В. Алексеев в конце концов согласился с ударом по Босфору, на котором настаивал император Николай II. Вице-адмиралу А. В. Колчаку было поручено готовить Черноморский флот к предстоящей операции против Стамбула, а генерал-майору А. А. Свечину – формировать из отборных частей десантную Отдельную Черноморскую дивизию. Операцией против проливов должны были руководить командарм-7 генерал Д. Г. Щербачев и его генерал-квартирмейстер генерал Н. Н. Головин.

Именно генерал Щербачев предназначался в качестве командующего ударом по Босфору в начале 1915 года, после чего его войска были постепенно перевезены в Галицию для сдерживания напора австро-германцев в Горлицком прорыве. Тогда Щербачев и Головин, не разделявшие идеи удара по Черноморским проливам в ситуации, когда транспортный флот лишь с известными допущениями признавался достаточным для обеспечения такой операции, уговорили императора Николая II отложить удар^[451]. Неизвестно, правда, к какому решению пришел бы венценосный Верховный Главнокомандующий в случае успеха наступления в Польше и Галиции.

Как говорит теория, любая концепция наступательной операции должна стремиться к решительной цели, то есть уничтожению живой силы противника путем ее окружения. Наиболее благоприятные результаты при этом дает применение комбинированных форм прорыва и охвата. Это и есть так называемый принцип частной победы.

Мощный первый удар должен сразу уничтожить первые линии противника, находящиеся на направлении главного удара. После этого ударная группировка на некоторое время получает свободу действий и может развивать маневр. Пока противник не успел перебросить подкреплений, необходимо искусное маневрирование, чтобы опрокинуть весь фронт неприятеля, создать искусственные фланги, удержать в своих руках инициативу. Затем – немедленно ввести в образовавшуюся брешь резервы.

Ударная армия, призванная в ходе фронтовой операции с ходу смять укрепленный фронт противника, организуется таким образом, чтобы ее войска могли самостоятельно, собственными средствами преодолеть любое сопротивление неприятеля не только в начале, но и в процессе развития операции^[452]. Именно по этому принципу – принципу частной победы, и намеревались действовать русские в 1917 году. Одна победа должна была «тянуть» за собой другую победу. Разгром австро-венгров должен был стать началом поражения немцев, так как подменить своих союзников на всех участках Восточного фронта немцы уже не имели возможности.

Такие замыслы русское командование вынашивало при планировании наступления Юго-Западного фронта в предстоящей кампании 1917 года. Проводить этот план в жизнь пришлось уже Временному правительству. В революционной действительности в целом неплохой и суливший при определенных благоприятных обстоятельствах немалый успех план вышел фарсом.

Начало: армия в революции

Февральская революция расколола не просто общество, но вооруженный социум, в котором инстинкт самосохранения многих тысяч индивидов был в значительной степени притуплен, а радикализм требований людей придавал готовность пойти на бескомпромиссные жертвы. Процесс революции в какой-то мере уже переводил явление войны как субъективного фактора извне вглубь. Это было тем проще, что к этому времени был сформирован особый тип личности, в котором превалировала психология преимущественно военного времени.

Неудовлетворенность существующим положением имела следствием необоснованный рост притязаний, выливавшийся в радикальное изменение самосознания и социального самочувствия. Массы, поддержав конфликтогенность внутреннего состояния всероссийского социума, существенно расширили рамки образовавшегося конфликта. Пока отношения «выяснялись» в ближнем кругу (солдат – офицер). Вскоре процесс примет всероссийские масштабы.

Люди стали активными субъектами массовых общественных деяний. Каждый человек соизмерял свою собственную судьбу и будущее своих близких с тем или иным исходом событий и, соответственно, выбирал общественную позицию. Революция и война, так или иначе, но были самым тесным образом увязаны с нуждами, которые испытывали люди в своей обыденной жизни. В большей степени первая явилась негативной реакцией на двойственность ситуации, которая была создана вторым явлением, ставшим источником массовых деструктивных действий.

Настоящие факторы Великой русской революции 1917 года стали формироваться лишь в связи с вовлечением Российской империи в Первую мировую войну. Потому для понимания поведения людей, приведшего к данным историческим событиям и изменениям, раскрытия потенций и причин исторического процесса, следует знать как его внешние материальные предпосылки, так и исследовать содержание сознания человеческих личностей и масс, творящих историю.

Одним из факторов, способствовавших переходу армии на сторону революции, было неудачное (с точки зрения масс) ведение войны царским правительством, причем этот постулат подкреплялся постоянной пропагандой определенных оппозиционно настроенных кругов. Солдаты к 1917 году уже лишились надежды не только на скорое, но даже и победоносное вообще окончание войны. Именно это убеждение и приводило к выводу о бессмысленности продолжения боевых действий под эгидой существующего режима.

Клеветнически раздутая до невообразимо гипертрофированных размеров «распутиниана» стала «идеологической» предпосылкой свершившегося революционного переворота в умах простых солдат и обер-офицеров. Режим, который не мог выиграть войну, не желая при этом пойти на заключение мира, затягивая его, не имел оправдания в глазах солдат. То есть «Россию потрясла не война, а поражения в ней русских армий»^[453].

Тем не менее к моменту Февральской революции русская Действующая армия представляла собой грозную силу, собиравшуюся решительно наступать в кампании 1917 года. К 1 марта на Восточном фронте насчитывалось около семи миллионов штыков и сабель (не считая готовившихся внутри империи резервов):

1. Северный фронт – 1 336 601 чел. (1-я, 5-я, 12-я армии, отдельный 42-й армейский корпус);

2. Западный фронт– 1 620 624 чел. (2-я, 3-я, 10-я армии);

3. Юго-Западный фронт – 2 281 016 чел. (7-я, 8-я, 11-я, Особая армии);

4. Румынский фронт – 1 520 719 чел. (4-я, 6-я, 9-я, 2-я румынская армии)^[454].

Итого севернее Полесья – около трех миллионов штыков и сабель, южнее Полесья – три миллиона восемьсот тысяч штыков и сабель.

Многочисленные источники отмечают бурный взрыв общественного энтузиазма сразу после Февраля среди солдат в плане дальнейшего продолжения войны. Теперь достижение победы стало подразумеваться как нечто само собою разумеющееся. Солдаты писали домой, что «не жаль умирать за родину, так как теперь мы граждане и равноправны», в письмах с фронта выражались надежды на улучшение жизни в стране в целом.

Наблюдались даже такие явления, как присяга целой армии своему командующему о продолжении войны до полной победы, что, несмотря на некоторую анекдотичность ситуации, характеризует положение вещей на фронте как в целом оптимистичное. Стремясь использовать революционную эйфорию первых дней и перехватить инициативу в укреплении власти старших начальников, командиры всех рангов параллельно спешили проявить свою лояльность к Временному правительству. Так, командарм-7 генерал Д. Г. Щербачев уже 13 марта заставил свою армию принести «Великую клятву» на верность новой власти и своему начальнику. В этой «Клятве», в частности, говорилось: «…клянемся Вам господин генерал в том, что мы все солдаты 7-й армии верим, что скоро должны мы победить врага, свобода наша не может быть без победы… Не положим мы оружия, пока не победим врага. Мы кончили все манифестации, и с сегодняшнего дня мы примемся за новую великую службу для пользы Народа русского»^[455].

Однако очевидно, что солдаты ставили возможность своего дальнейшего участия в войне в зависимость от выполнения властью не только насущных нужд армии (питание, обмундирование и т.д.), но и долгосрочных надежд крестьянства – разрешения аграрного вопроса в пользу деревни. Уже в первых числах марта, не успел еще закончиться революционный переворот, Петроградский Совет получал письма о том, что солдаты стоят за мир на любых условиях. А выражением отношения к войне со стороны солдатских масс было убеждение – «одно для всех ясно: царя нет, значит, скоро конец войне, а там – по домам, делить помещичью землю…»^[456].

Военные цензоры отмечали «бодрое содержание» подавляющего числа писем с фронта в марте, но наряду с усилением воли к победе и – одновременное падение дисциплины, что, по своей сути, довольно противоречиво. Наверняка командование не могла не встревожить констатация факта совмещения в массовом сознании стихийного процесса ожидания мира параллельно с признанием необходимости продолжения военных действий.

Приказ № 1 по Петроградскому гарнизону, ставший юридическим актом для всех вооруженных сил России и Декларация прав военнослужащих, увидевшая свет (24 мая) накануне готовящегося в июне месяце наступления, сыграли решающую роль в разложении армии, катастрофическом падении ее боеспособности и последующем развале. Документы, разрушившие армию, широко распространялись в войсках: А. И. Верховский упоминает, что Приказ № 1 был отпечатан в девяти миллионах экземпляров – то есть почти на каждого солдата.

Эти акты превратили русскую армию из инструмента ведения внешней войны в инструмент политической борьбы между многочисленными политическими партиями и группировками, рвущимися к власти. Право, даже немцы не сумели бы выдумать подобного для уничтожения вооруженных сил противника. Узколобый политиканствующий догматизм и начетничество новых революционных деятелей лишний раз доказали свою нежизнеспособность для здорового государственного организма.

Впрочем, авторы этих актов, вполне возможно, и преследовали своей целью превращение относительно еще здорового тела России в труп, разлагающийся ускоренными темпами. Также основным мотивом при принятии Приказа № 1 стало опасение контрреволюции со стороны революционеров, захвативших власть. Хотя откуда было взяться этим контрреволюционерам, ибо ведь даже в Гражданской войне друг с другом дрались две революции – буржуазная и большевистская?

На совещании представителей Временного правительства и Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с высшими генералами 4 мая, все это откровенно озвучил министр труда Временного правительства (с 5 мая) меньшевик М. И. Скобелев. Он заявил: «Я считаю необходимым разъяснить ту обстановку, при которой был издан приказ № 1. В войсках, свергших старый режим, командный состав не присоединился к восставшим и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать приказ № 1. У нас была скрытая тревога, как отнесется к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были».

Таким образом, единственной причиной появления Приказа № 1 являлась боязнь потерять захваченную власть. Иными словами – революционная целесообразность. Странно только, что М. И. Скобелев умолчал о том, что решающей причиной отречения императора Николая II от престола явились как раз действия высшего генералитета, отказавшего царю в своей поддержке для подавления петроградского мятежа. Именно поведение высших генералов позволило мятежу стать революцией, и именно их, как выяснилось, больше всего и боялись революционеры. «Мавры» сделали свое дело, и политики активно подталкивали их к добровольному уходу, дабы не применять принуждения, что было бы некрасиво.

После отречения императора Николая II события на фронте и в тылу развивались стремительно. Правда, император успел назначить нового Верховного Главнокомандующего, почему-то искренне полагая, что свергнувшие его буржуа в первую очередь озабочены достижением победы страны в мировой войне. По донесениям армейских цензоров, назначение великого князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим было «встречено с радостью, с верою в победу и прекращение немецкого засилья»^[457]. Испуганное популярностью великого князя Николая Николаевича в массах и особенно в вооруженных силах, Временное правительство поспешило сразу же отстранить его с нового поста.

Подобное поведение новых властителей, разумеется, объясняется ужасом думцев перед возможностью реставрации монархии. Одно только это доказывает нам, что никаких искренних «монархистов» среди членов Временного правительства не было, в противном случае А. И. Гучков и П. Н. Милюков должны были поддержать кандидатуру великого князя Николая Николаевича. Истина же в том, что думцев – так называемых конституционных монархистов, – устраивал только целиком и полностью послушный им император. Великий князь Николай Николаевич, как и свергнутый император Николай II, не подходил под такие требования.

Впрочем, великий князь, отказавшись в кризисном Феврале от присяги императору, еще успел присягнуть «на верность Отечеству и новому государственному строю». Эта присяга, утвержденная 7 марта, приносилась войсками вплоть до апреля: во многом потому, что ряд командиров отказался приводить свои подразделения к присяге дорвавшемуся до высшей государственной власти крупному капиталу. В этот же день Временное правительство опубликовало декларацию, в которой призвало страну вести войну до победного конца во имя верности союзническому долгу.

Только после этого, 9 марта, Великобритания, Франция и Италия, выжидавшие развития событий и перспективы дальнейшего участия России в войне, юридически признали новую российскую власть. Ни о какой монархии уже не могло быть и речи, несмотря на всякие заверения относительно мифической «воли» неизвестно когда еще созываемого Учредительного собрания. Поэтому императору Николаю II и было отказано в своем присутствии рядом с сыном (после чего император отрекся от престола за себя и за Алексея).

Поэтому фигура брата царя – великого князя Михаила Александровича, известного как человек нерешительного и слабовольного склада характера, – и пользовалась столь высокой популярностью у П. Н. Милюкова. Брат царя стал бы послушным орудием в руках либералов и удобной ширмой для воздействия на народные массы. Захватившая власть либеральная буржуазия никогда не поступилась бы этой властью во имя какого-то там отечества. Поэтому говорить о Гучкове, Милюкове, Шульгине и их единомышленниках (с их собственных слов, кстати) как о действительных монархистах можно только в сатирическом смысле «кухонных разговоров».

Как впоследствии лидеры Белого движения не собирались восстанавливать монархию, так ив 1917 году решения Учредительного собрания, долженствовавшего разрешить вопрос о правлении в России, не могли подразумевать восстановления монархии. Это положение подтверждает запрет новыми властями всех монархических партий (в то же время, например, большевики и анархисты всех мастей пользовались общественно-политическими благами «российской демократии») и лишение пользования некоторыми правами лиц императорской фамилии. Сама же императорская семья оказалась под домашним арестом в Царском Селе, а усиленные заверения новых правителей насчет выпуска низложенного императора и его домочадцев в Великобританию оказались заведомой ложью.

Впрочем, такое отношение к бывшему повелителю стало характерным для времени, когда вовсю распространялись лживые и бессовестные печатные сведения о личной и частной жизни императорской фамилии. «Желтая пресса» получила необыкновенный разгул в своих публикациях, рассчитанных на поощрение «низов». А войска под влиянием бывших каторжников и преступников, в одночасье выпущенных из тюрем, каторги и ссылок, требовали ужесточения режима содержания царской фамилии. Так, собрание делегатов Западного фронта в своей резолюции от 12 апреля потребовало от Исполнительного комитета Петроградского Совета заключить бывшего императора и обеих цариц в Петропавловскую крепость. Такое решение проводилось «ввиду несоответствия обстановки, в которой живет бывший царь и бывшие царицы, тяжести их вины перед народом и ввиду явной опасности дальнейшего оставления их в такой обстановке, которая дает им возможность сношения с сочувствующими кругами»^[458].

После «народной революции» солдаты, бывшие в своем огромном большинстве крестьянами, получили уверенность в том, что им передадут всю землю – государственную, частную крестьянскую, помещичью и т.д. Конечно, после осознания очевидной возможности получить землю даром, либо «по закону», либо захватным путем, солдаты не желали погибать на фронте, ибо имели реальные основания для воплощения своих вековых чаяний. Поэтому практически сразу после Февраля солдаты признают для себя необходимым свое присутствие на фронте, но при всем том предполагают вести исключительно оборонительную войну.

Развитию этого явления чрезвычайно способствовала пропаганда новых властей, провозгласивших «мир без аннексий и контрибуций», а также декларации Петроградского Совета о нежелательности ведения наступательных действий. Теперь окончательно стало ясно, что на земли, захваченные у противника, рассчитывать не приходится. Значит, единственный ресурс увеличения крестьянских наделов – государственная и частновладельческая земля. То есть политика власти способствовала своим направлением вектору «черного передела» в крестьянской ментальности. А раз это так, то наступать вовсе ни к чему, достаточно лишь удерживать свои позиции, дабы противник не смог вооруженной силой посягнуть на революционные завоевания народа^[459].

Эти настроения в Действующей армии четко зафиксировали в своем отчете о поездке на фронт в конце апреля члены Государственной думы Масленников и Шмаков. Ими отмечалось, что армия, уставшая от войны, наступать не желает, так как декларация мира без аннексий укоренилась в сознании как отказ от любых наступательных действий. Депутатами было тонко подмечено, что солдаты «стараются найти компромисс и угодить чувству самосохранения и необходимости воевать», опасаясь при этом, что единственной силой, могущей заставить наступать, являются офицеры.

Одновременно на фронте усиленно распространялись брошюрки, рассказывающие солдатам об изменившихся целях войны и совмещении их с социалистическим учением. «Война ведется нами и союзниками нашими под знаменем объединения и освобождения народностей, ведется во имя их права на самоопределение, на свободное самостоятельное их существование». (Создается впечатление, что текст скопирован с лозунгов немецких социалистов начала войны, оправдывающих участие Германии в борьбе с царской Россией.) Интересно, что далее эта же брошюрка расценивает антивоенные призывы большевиков и сочувствующих им партий как «дело, которое делали на пользу Германии Распутины и Протопоповы»^[460].

В любом случае, ни при каком раскладе погибать солдаты не желали. В основе таких настроений лежало понимание бессмысленности продолжения войны в новых условиях, порожденных революционными событиями. Думается, что лишь боязнь неполучения земли, да опасение возможности реставрации (не царя вообще, но «старого порядка» в принципе) во многом удерживали на фронте основную массу солдат. И нельзя обвинять их в отсутствии патриотизма.

Просто в изменившихся условиях, когда верховная власть видела единственное оправдание дальнейшего ведения войны в верности союзническому долгу, пребывание в окопах и впрямь становилось бессмысленным. А дома солдат ждал всеобщий передел земельного фонда, который стал весомой реальностью после крушения монархии (хотя каждый крестьянин даже после всеобщего передела должен был получить совсем небольшое количество земли – около одной десятины). Кроме того, значительную роль играли традиции общинного коллективизма, заложенные в ментальности народа и способствовавшие своим традиционно-историческим настроем дальнейшему пребыванию в окопах, несмотря на резкий рост дезертирства сразу же после падения царизма.

Между тем Ставка Верховного Главнокомандования, постепенно терявшая статус главного военно-политического органа и переходившая под контроль военного министерства Временного правительства, пока еще питала надежды на отвлечение войск Действующей армии от политических процессов, происходящих в стране, в предстоящих наступательных боях на Восточном фронте. Но начавшаяся «чистка» генералитета заставляла поторопиться с принятием какого-либо решения, ибо было очевидно, что Временное правительство предпочитает лояльность новой власти любому военно-стратегическому дарованию военачальника, массами увольняя «неблагонадежных». Исходя из этого, 30 марта генерал М. В. Алексеев, занявший пост Верховного Главнокомандующего, отдает директиву № 2647 о переходе в наступление в начале мая, невзирая на выводы Совещания высшего генералитета в Ставке 18 марта о невозможности наступать. Однако представшая во всех реалиях картина разложения войск заставила отложить бои до лета, пока ограничиваясь ведением временной обороны^[461].

Взаимное недоверие между правительством и генералитетом было только на руку усиливавшемуся радикализму масс. Так, правительство не затрудняло себя предварительными уведомлениями военного ведомства о проведении каких-либо мероприятий в армии. Даже проекты таких постановлений обсуждались и порой воплощались в жизнь самими солдатами, а Ставка узнавала о реформах в войсках через печать. Данное положение дел лишь усиливало противоречия между солдатами и офицерами, и потому военачальники просили правительство о своевременном предоставлении необходимой информации о мероприятиях военного характера до опубликования.

Свою роль играли и соответствующие предложения генералов об открытых жестких декларациях в отношении явлений, разлагающих армию и страну. По мнению военных, это должны были сделать правительство, печать, общество, все партии. Конечно, правительственные круги, державшиеся исключительно на популистских мерах, не могли пойти на такой шаг, и пропасть непонимания между теми кругами, что еще только вчера совместно устраняли с политической арены царизм, только увеличивалась. Современник событий генерал А. Е. Снесарев так оценивал развивающийся на фронте процесс демократизации армии: «…Все исполняем. Чувствуется сдвиг с монарха конституционного на демократическую республику, вторжение в дела армии и т.п. Или обалдели, или взяты во власть рабочими депутатами. Все на нас ляжет: мы-то должны все перемолоть… Они распорядились, блеснули, показали свой либерализм и “равенство”, а мы все же должны победить при этой разрухе… Мысль, что со свободами к нам придет и победа – только вера»^[462].

Весной 1917 года на фронте установилось фактическое перемирие, так как русские войска отказывались от ведения боевых действий, а противник, воспользовавшись этим обстоятельством, проводил подготовку к предстоящим ожесточенным сражениям на Западе. Особенно широкое распространение получило братание. Один из первых случаев братания в мировую войну – февраль 1915 года. В этом был замечен 248-й пехотный Славяносербский полк, на девяносто процентов состоявший из шахтеров Донецкого угольного бассейна. Впоследствии полк ожесточенно дрался в начале марта с немцами под Ловичем.

Тогда попытки братания решительно и своевременно пресекались офицерами, теперь же никакие меры отдельных командиров и Верховного командования в целом не могли остановить этого явления. Так, в письме от 13 апреля солдаты 64-й пехотной дивизии сообщали военному министру А. И. Гучкову: «Мы, солдаты, имеем честь покорно просить Вас и Вашего распоряжения, как можно поскорее заключить мир с нашими врагами, так называемыми, то есть они нам не враги, а братья наши по кресту и заповедям Божьим. Как мы здесь страдаем два года девять месяцев, и также наши так называемые враги…» В мае командование отмечало, что отношение к наступлению со стороны солдат, безусловно, отрицательное, что не могло, в свою очередь, не поколебать власти начальствующего состава. Именно с этим явлением приходилось прежде всего считаться Временному правительству. Такие настроения, в случае поражения (по мнению военного руководства), только усиливали бы разлад между офицерством и солдатами, вовлекая массы «в обсуждение степени виновности начальников»^[463].

Впрочем, немцы постарались хоть немного улучшить свое положение на Восточном фронте. 21 марта части 3-го армейского корпуса генерала Г. Е. Янушевского были выбиты с Червищенского плацдарма на реке Стоход, причем предварительно оборону русских просто раздавили внезапным и мощным артиллерийским огнем. Из четырнадцати тысяч человек гарнизона плацдарма в плен попало более десяти тысяч. «Первая ласточка» после переворота!

После Февраля

Февральская революция, последовавшее в ее ходе падение монархии и революционный всплеск в России спутали все предварительные расчеты всего высшего как политического, так и военного руководства страны. Политика и стратегия революционного времени, взаимно переплетаясь, входили друг с другом в совершенно неразрешимые противоречия.

Не следует забывать, что новая революционная власть не только продолжила авторитарные тенденции в высшем руководстве, что свойственно и естественно во время войны, но и усугубила их. Так, если при императоре, пусть и с длительными перерывами в военное время, действовала законодательная ветвь власти – Государственная дума, то Временное правительство сосредоточило в своих руках как исполнительную (что соответствовало самому наименованию властного института), так и законодательную власть.

Формально правительство создавалось на время, впредь до созыва Учредительного собрания, которое должно было, согласно правительственной декларации, «на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования» вынести решение об образе правления. На деле же задача упразднения парламента как воплощения принципа системы сдержек и противовесов была поставлена на заседании ЦК кадетской партии еще 28 февраля, когда даже не успел отречься император.

Уже тогда верхушка Прогрессивного блока намеревалась сосредоточить в своих руках всю власть, не желая ни с кем ею делиться. Отсюда понятным становится затягивание Временным правительством выборов в Учредительное собрание в 1917 году. Диктовалось это не необходимостью соблюдения во всех мелочах демократической процедуры, как то объясняют либеральные историки, а нежеланием расставаться с властью, так как Учредительное собрание должно было назначить новое правительство, и еще неизвестно, вошли бы в него деятели Прогрессивного блока.

Иными словами, Временное правительство взяло себе власть большую, нежели была у последнего российского императора. Спрашивается: за что боролись? За то, чтобы на место слабовольного, но сакрализованного традиционализмом царя пришла кучка энергичных дельцов, соблюдающих интересы олигархии? Именно последний фактор плюс опора на Петроградский Совет, связь с которым поддерживалась через А. Ф. Керенского, позволили правительству «подмять под себя» руководство армии в лице Ставки Верховного Главнокомандования.

Пока Приказ № 1 разваливал вооруженные силы, новая власть спешила утвердиться у кормила, проводя чистку командного состава и самым радикальным образом переменяя задачи и цели Действующей армии. Под давлением союзников требовалось отказаться от любых приобретений, ибо ни Великобритания, ни Франция не желали видеть Россию новым европейским гегемоном. Новая власть, всем обязанная союзникам, должна была стать послушным проводником западноевропейских решений для России.

27 марта декларация Временного правительства о задачах войны гласила: «…оборона во что бы то ни стало нашего собственного родного достояния и избавление страны от вторгнувшегося в наши пределы врага». Как только отдельные представители новой власти, А. И. Гучков и П. Н. Милюков, попытались выйти из-под контроля, объявив о том, что Россия не отказывается от территориальных приращений (прежде всего – Черноморские проливы), они немедленно были выведены из состава правительства посредством спровоцированного «апрельского кризиса».

Надо думать, уже тогда эти политиканы, сыгравшие громаднейшую роль для низвержения Николая II, а значит и российской монархии, задумались о своей персональной ответственности за происшедшее в феврале – начале марта 1917 года. Тот же П. Н. Милюков в августе 1917 года писал князю П. Д. Долгорукову: «Все события последних месяцев ясно показали, что народ не способен был воспринять свободу»^[464]. Эта «свобода» на деле являлась не только разнузданием инстинктивных принципов в массовой и индивидуальной психологии. К власти в стране пришел крупный капитал, ставящий целью своего руководства усиление эксплуатации ресурсов страны, в том числе и человеческих. Нужна ли была нации подобная «свобода»?

Изменение внутриполитического положения требовало и существенной, если не тотальной, корректировки положений оперативно-стратегического планирования, разработанного еще при царском режиме. На совещании командующих фронтами, членов Временного правительства и Исполнительного комитета Петроградского Совета 4 мая в Петрограде генерал А. А. Брусилов заявил, что в создавшихся условиях любой успех противника поведет к катастрофе. Исходя из ничем не обоснованного предположения о наступательных планах врага (Э. Людендорф писал, что германское правительство даже опасалось, что такое наступление может приостановить развал России и ее вооруженных сил), генерал Брусилов предложил наступать самим. Помимо прочего, одной из причин такого вывода называлась неподготовленность тыла и прогрессировавшая нехватка продовольствия в Действующей армии.

Возможно, что к такому решению А. А. Брусилова подвиг настрой высших командиров. Еще после штабного совещания 18 марта на Юго-Западном фронте военному министру А. И. Гучкову была отправлена телеграмма за подписями главкоюза и всех четырех командармов о способности и желании войск фронта к предстоящему и уже намеченному наступлению. В этом документе, в частности, говорилось: «Сегодня на военном совете всех командиров фронта под моим председательством единогласно решено:

1) армии желают и могут наступать;

2) наступление вполне возможно, это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром;

3) наступление избавит нас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах;

4) некоторый недостаток заставит лишь несколько сузить размер наступления;

5) нужно, главное, наладить продовольствие и регулярный подвоз, а это в средствах России и должно быть сделано;

6) настоятельно просим, чтобы никаких шагов перед союзниками в смысле отказа от выполнения наших обязательств не делалось;

7) армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах»^[465].

Высшее армейское руководство при переработке плана кампании 1917 года уже в революционной стране, полностью разделяло точку зрения о необходимости наступать даже без полной уверенности в успехе, нежели вновь отдать противнику инициативу. Тот же генерал В. И. Гурко, отправленный обратно на пост командующего Особой армией, ссылаясь на впечатления от февральской межсоюзнической конференции, доносил в Военное министерство о том, что в сложившихся условиях союзники вполне могут пойти на сепаратный мир с немцами. Тогда – крах России и ее претензий на послевоенное мирное урегулирование. Поэтому, как считал генерал Гурко, «мы обязаны оказать союзникам активную помощь, и только в этом случае мы можем требовать от них выполнения взятых на себя ими обязательств»^[466].

Генерал М. В. Алексеев 30 марта также представил военному министру А. И. Гучкову Справку, отражавшую оперативно-стратегические мысли руководства Ставки Верховного Главнокомандования относительно действий в предстоящей кампании. Указывая, что лишь главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский против наступательных операций в ближайшее время, да и то только потому, что желает иметь на своем фронте двойное-тройное превосходство в силах, генерал Алексеев, как и год назад, утверждает: «Рассчитывать на успех обороны мы не сможем», и потому «как ни тяжело наше положение, нам нужно начать весеннюю кампанию наступлением…». Исполняющий обязанности Верховного Главнокомандующего (официально ставший Главковерхом через два дня, 1 апреля) не забыл и о политической ситуации: «Чем скорее мы втянем наши войска в боевую работу, тем скорее они отвлекутся от политических увлечений».

Дело в том, что после Февраля на фронте, разлагаемом как революционным процессом внутри империи, так и непосредственными последствиями Приказа № 1, наступило фактическое перемирие. Практически повсюду русские солдаты отказывались стрелять в противника, раз те сами не стреляют. До гипертрофированных размеров разрослось братание, против которого командование было фактически бессильно.

Артиллерия и кавалерия, где осталось много кадровиков, еще держались, но продолжаться до бесконечности это не могло. Такие «политические увлечения» солдат Действующей армии действительно подрывали боеспособность войск. В тылу же ближайшей перспективой разложения вооруженных сил могла стать только лишь безудержная анархия.

Удивительно, как быстро генерал Алексеев отказался от своих прежних воззрений. Ведь еще 12 марта в письме к А. И. Гучкову генерал М. В. Алексеев сообщал: «Сила обстоятельств приводит нас к выводу, что в ближайшие четыре месяца наши армии должны были бы сидеть спокойно… необходимо обеспечить армию хотя бы несколькими стами тысяч пополнений, иначе мы разрушим наши кадры». Впрочем, в скором времени после революционного переворота в столице Ставка ВГК была фактически подчинена военному министерству: буржуа не собирались отдавать власть ненадежным и зачастую промонархически настроенным военным. Действиями войск отныне руководил военный министр (А. И. Гучков, затем А. Ф. Керенский), а не Верховный Главнокомандующий.

В то же время руководимый М. В. Родзянко комитет Государственной думы заявил протест в связи с назначением М. В. Алексеева Верховным Главнокомандующим.

Будучи не согласен с решением Временного правительства, руководимого князем Г. Е. Львовым, Родзянко писал 18 марта премьер-министру Львову, что именно генерал Алексеев «являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла, как неотложные… настаивал… на немедленном введении военной диктатуры». М. В. Родзянко утверждал, что М. В. Алексееву не по силам руководить Восточным фронтом в условиях революции. Сторонники Родзянко вносили и собственное предложение: «Единственный генерал, совмещающий в себе как блестящие стратегические дарования, так и широкое понимание политических задач России и способный быстро оценивать создавшееся положение, это именно генерал Брусилов»^[467]. Об этом предложении вспомнят немного позже.

Надо сказать, что обескураженный итогами февральского переворота, неожиданно переросшего в революцию, высший генералитет постарался отстраниться от политики, ограничившись чисто военными мероприятиями, что одновременно косвенным образом поддерживало единовластные претензии Временного правительства. Так, генерал В. И. Гурко на заседании фронтового съезда Западного фронта 16 апреля говорил: «Слава Богу – переворот произошел. Прежнее правительство в последнее время вело нас к пропасти. Теперь боеспособность армии изо дня в день поднимается и увеличивается, и мы должны показать немцам нашу силу».

Между тем складывающаяся на фронте обстановка диктовала как раз противоположные умозаключения. Так, офицер по оперативной части в Ставке Верховного Главнокомандования в конце мая месяца по старой памяти сообщал А. И. Гучкову, что Действующая армия крайне болезненно отреагирует на любое, даже незначительное поражение. Он писал: «Наступление наше в мае 1916 года с войсками лучшего состава, чем ныне и при обстановке крайне благоприятной по внезапности, все же не получило особого развития и повело лишь к большим потерям. Ныне… наш удар отбитый принесет нам большой вред, усилив разлад между офицером и солдатом при вмешательстве комитетов… в обсуждение степени виновности начальников». Комкор генерал А. П. Будберг отмечал в своем дневнике, что после революции и начавшегося разложения армии необходимо было перейти к обороне теми войсками, что еще желали драться; что следовало забыть о наступлении, дабы не давать козырей в руки большевиков. А один из гвардейских офицеров писал в те дни с фронта: «К самой идее наступления я отношусь отрицательно. Я не верю, что с такой армией можно победить… наступление – легкомысленная авантюра, неудача которой погубит Керенского»^[468].

Наконец, сам же генерал А. А. Брусилов, уже став Верховным Главнокомандующим, ближе к сроку намеченного наступления отказался от своей прежней уверенности. Он отмечал, что «к маю войска всех фронтов совершенно вышли из повиновения, и никаких мер воздействия предпринимать было невозможно. Да и назначенных комиссаров слушались лишь постольку, поскольку они потворствовали солдатам, а когда они шли им наперекор, солдаты отказывались исполнять и их распоряжения… Я понимал, что, в сущности, война кончена для нас, ибо не было, безусловно, никаких средств заставить войска воевать»^[469].

Заявления самого же Временного правительства второго состава и многочисленных социалистических и близких к ним партий об отказе от аннексий и контрибуций в войсках толковались «как окончательный отказ от наступления». Воистину логика и государственная целесообразность мысли и действий революционных властителей превосходили всякое воображение. Помимо прочего, проведенная Временным правительством чистка высшего командного состава Действующей армии выдвинула наверх лиц, не вполне компетентных в управлении большими армейскими единицами.

К 12 апреля со своих постов были удалены два комфронта, шесть командармов, тридцать два комкора, сорок начдивов, семнадцать комбригов. В марте-апреле из вооруженных сил было уволено до ста пятидесяти старших военачальников. Всего же в 1917 году потеряли свои посты до 400 генералов и 302 полковника были произведены в генералы^[470]. Ясно, что первыми уволенными главкомами стали колебавшиеся в дни Февраля: Эверт и Сахаров.

Что же касается персоналий, то в числе уволенных (в том числе и добровольно ушедших в отставку) к июню 1917 года (то есть непосредственно в преддверии наступления) из прежних, еще царских, высших начальников можно назвать:

– Главкосев генерал Н. В. Рузский,

– Главкозап генерал А. Е. Эверт,

– помглавкорум генерал В. В. Сахаров,

– командарм-1 генерал А. И. Литвинов,

– командарм-2 генерал В. В. Смирнов,

– командарм-3 генерал Л. В. Леш,

– командарм-5 генерал А. М. Драгомиров (уволен с поста главнокомандующего армиями Северного фронта 1 июня),

– командарм-8 генерал А. М. Каледин,

– командарм-9 генерал П.А. Лечицкий,

– командарм-10 генерал В. Н. Горбатовский,

– командарм-11 генерал Д. В. Баланин,

– командир Особой армии генерал В. И. Гурко (уволен с поста главнокомандующего армиями Западного фронта 22 мая),

– главнокомандующий армиями Кавказского фронта генерал Н. Н. Юденич (уволен 31 мая).

Итого – четверо комфронта из пяти (кроме генерала Брусилова) и восемь командармов из двенадцати (если не считать генерала Гурко, снятого с более высокой должности). Для подавляющего большинства из уволенных поводом к устранению послужило подозрение в нелояльности к новому режиму и монархических (читай – контрреволюционных) настроениях. Проведенная новой властью чистка командного состава, по мнению генерала А. И. Деникина, окончательно подорвала веру в командиров со стороны солдат и предоставила оправдание для перехода власти к солдатским комитетам и произвола нижних чинов.

Тот же генерал Деникин указывает, что чистка проводилась военным министром А. И. Гучковым согласно неким спискам генералов, составленным неизвестно кем и неизвестно по каким критериям. Причем пометки о профессиональной пригодности генералов ставились самими же генералами (первым, кого Гучков попросил об этом, был дежурный генерал при Ставке генерал П. К. Кондзеровский). Деникин пишет: «Таких листов с пометками, сделанными неизвестными мне лицами, пользовавшимися, очевидно, доверием министра, было у него несколько экземпляров. А позднее, после объезда Гучковым фронта, я видел эти списки, превратившиеся в широкие простыни с 1012 графами»^[471].

Огромную роль в чистке сыграл генерал М. В. Алексеев. Прикрываясь его именем и должностью (1 апреля генерал Алексеев был официально назначен Верховным Главнокомандующим, до этого он фактически являлся главой Ставки), Временное правительство сумело без сопротивления обезглавить армию, руководствуясь исключительно политической целесообразностью. Часть генералов напрямую отправлялась в отставку, часть – в отпуск, часть – «в распоряжение военного министра», что на деле означало ту же самую отставку.

Интересно, что еще в двадцатых числах марта Временное правительство обратилось ко всем командующим фронтами (5 чел.) и армиями (13 чел.) с просьбой сообщить свое мнение о кандидатуре генерала Алексеева относительно поста Верховного Главнокомандующего. Лишь главкосев генерал Н. В. Рузский и командарм-5 генерал А. М. Драгомиров ответили уклончиво, все прочие высшие командиры поддержали именно М. В. Алексеева. Тем самым высшие генералы признавали, что наиболее подходящим кандидатом на наиболее ответственную должность в военной иерархии является как раз генерал Алексеев.

Но с мнением военных считались все меньше и меньше. А 22 мая, когда М. В. Алексеев не только стал не нужен, но и посмел выступить против некоторых распоряжений военного министерства, он также был отправлен на фиктивный пост главного военного советника при Временном правительстве. Так, например, уже 16 апреля генерал Алексеев предложил военному министру Гучкову «громко и открыто заявить России о тех язвах, которые разлагают ее армию… Надо назвать вещи своими именами, и это должно сделать Временное правительство, печать, общество, все партии»^[472]. А 7 мая на Всероссийском съезде офицеров армии и флота генерал М. В. Алексеев призвал высших командиров спасать страну и армию от развала.

Как отмечают многие мемуаристы, только в этот момент генерал Алексеев как будто бы «прозрел» и сообразил, что представители либеральной оппозиции жаждут власти, а вовсе не спасения Родины. Только теперь царский генерал-адъютант Михаил Васильевич Алексеев понял свою роль в февральском перевороте и судьбе императорской фамилии. Но «теперь» было слишком поздно.

Удивительно, но история никогда никого не учит. Даже наиболее умные и честные военные всегда легко обводятся вокруг пальца прожженными во лжи и искушенными в подлости политиканами, которые делают военных деятелей средством для достижения своих собственных честолюбивых и властьжаждущих целей. Новейшая история России – Российской Федерации также может дать этому тезису немало примеров.

Таким образом, конъюнктурность политических амбиций и сугубо военных реалий совершенно не соответствовала объективным военно-стратегическим возможностям страны и ее армии. Правительство провозглашало отказ от территориальных приращений и одновременно не торопилось с разработкой и проведением в жизнь нового закона о земле. Следовательно, в войсках справедливо считали, что «умирать зря» вовсе и ни к чему. В связи с укоренением в сознании солдатско-крестьянских масс подобных взглядов подвигнуть армию к наступлению стало нелегким делом. Даже воззвание Петроградского Совета от 30 апреля о возможности наступательных действий для «спасения братьев на других участках фронта» не смогло возыметь должного действия в рядах солдат российской Действующей армии. Какие еще «другие участки фронта», если наступать должны были все разом?

Подготовка наступления

Между тем и командование уже с мая месяца не особенно рассчитывало на успех планировавшегося наступления. Незадолго до начала наступления, 28 мая, сам же новый Верховный Главнокомандующий (с 22-го числа) генерал А. А. Брусилов сообщал новому министру-председателю А. Ф. Керенскому, что «обстановка на фронте 5-й армии складывается крайне неблагоприятно для наступления… оздоровление идет медленнее, чем возникновение новых случаев неповиновения. Малодушные высказываются на собраниях за предпочтительность каторги германским пулям». Настаивая на присылке на фронты членов Временного правительства для, так сказать, «информационной поддержки», генерал Брусилов обвинил солдат в отсутствии чувства чести, патриотизма и позорных настроениях.

Поэтому в глазах высшего генералитета Действующей армии предстоящее наступление должно было ограничиваться только самыми ближайшими целями. Кстати говоря, в этой же самой 5-й армии, которой командовал генерал Ю. Н. Данилов, в конце июня по делам о массовом невыполнении боевых приказов к ответственности привлекли солдат пятидесяти двух частей. Из них 12 725 человек было отправлено под суд^[473].

Тем не менее наступление на Восточном фронте признавалось одним из основных условий выполнения Россией своих обязательств перед всей Антантой. Зависимость царского правительства от союзников обратилась сверхзависимостью Временного правительства, которое легко могло потерять власть в революционном хаосе. Поэтому союзники умело играли на этой зависимости русской стороны. Военный атташе во Франции граф А. А. Игнатьев вспоминал, что после Февральской революции «росли и склады неотправленного в Россию военного имущества: англичане с каждым месяцем сокращали размер предоставляемого нам морского тоннажа. Это было негласным нажимом союзников на Временное правительство. Хотелось верить, что эти первые признаки пренебрежения к интересам России тоже временные, объясняемые возраставшей с каждым днем потребностью союзников в морском тоннаже»^[474].

Еще на зимней Петроградской конференции подразумевалось, что в кампании 1917 года союзники будут наступать одновременно на всех фронтах, чтобы разом сковать все резервы противника и вырвать победу. Англо-французы готовились к кампании, согласно решениям союзной конференции, подразумевавшей, что 1 мая признается крайним сроком для производства наступления. И ударили первыми, чтобы опозориться так, как еще не было.

Катастрофический провал французского наступления генерала Нивелля на реке Эна между Суассоном и Реймсом, бунт ряда французских частей, некоторые из которых двинулись на Париж, означали, что наступление русских на Восточном фронте будет проходить в «гордом одиночестве». Операция 2-й английской армии на Ипре носила ограниченный, локальный характер. Действительно, сверхбездарно организованное наступление на реке Эна всего за пять дней вырвала из французских рядов сто двадцать тысяч человек. Мятеж охватил половину всей французской армии – пятьдесят четыре дивизии. Для «оздоровления» обстановки во французских вооруженных силах требовалось немалое время.

Ясно, что в таких условиях поддержать русских никто бы не смог. Ведь германцы отныне могли свободно оперировать войсками между западным и восточным театрами военных действий. Изолированный удар русских армий, заведомо обреченный на провал, бесцельный для общесоюзной стратегии, являлся опасной авантюрой, если учесть политическую ситуацию в России. Однако Временное правительство настояло на наступлении в июне месяце: расчет на политические дивиденды в глазах союзников преодолел логику здравого смысла.

Это также доказывает, что новые революционные политические деятели руководствовались, прежде всего, намерением удержаться у власти в стране, нежели действительными национальными государственными интересами. Как считал Н. Н. Головин, свою лепту в гибель армии внесло и верховное командование, проявив «примитивность мышления, с которой подходил высший командный состав к революционному процессу…». По мнению генерала Головина, «весь расчет на спасение Русской Армии был основан на одержании окончательной победы, приводящей к миру. Между тем, в 1917 году война находилась еще в той стадии, когда была применима только стратегия изнурения и когда наполеоновские сокрушительные удары, решающие сразу судьбу войны, были абсолютно невозможны».

Отношение самих солдатских масс к наступлению в условиях развала государственной власти, грядущего земельного передела и заключения мира на любых условиях, безусловно, была негативной. Начавшийся в деревне земельный передел властно требовал присутствия фронтовиков дома: какое уж тут наступление? Сокращение числа активных штыков в окопах правительство возмещало усиленной присылкой в Действующую армию резервистов из военных округов страны.

Уже с первых же дней революции, в марте, солдаты отказывались строить наступательные плацдармы, лишь бы не наступать^[475]. Солдат и впрямь нельзя было обмануть одними только демагогическими посулами. Так, солдаты 15-й роты 99-го запасного пехотного полка, требуя немедленного перехода земли крестьянству и конфискации сверхприбылей, замечали: «…и почему-то к нам опять приходят мужички в лаптях, а что-то совсем не видно белогорников, которые, работая на “оборону”, набивая себе карманы военной прибылью, тешат солдат красивыми обещаниями и призывают к наступлению, к победе… Мы не двинемся из окопов ни вершка вперед, ни пяди назад». Разве не правы были эти солдаты в оценке восприятия войны и ее выгоды для различных категорий населения?

Накануне наступления, 14 июня, 1-й Гвардейский корпус принял резолюцию о недоверии Временному правительству, переходу власти в руки Советов и отказу от наступательных действий. Даже 18 июня, когда ряд частей удалось все-таки уговорить, Гренадерский, Павловский гвардейский и 13-й Финляндский стрелковый полки категорически отказались от участия в наступлении.

Из Действующей армии доносили, что в Гренадерском корпусе «отношение к наступлению, кроме ударных батальонов, отрицательное». Вообще же отмечалось, что на всех фронтах желают наступать только ударники и казаки. Резолюции отказывавшихся от наступательной инициативы подразделений Действующей армии и тыловых частей фронта гласили, что наступление на руку только буржуазии, что война бесполезна и потому следует лишь обороняться во имя заключения скорого мира^[476].

Не желавшие идти в наступление солдаты не только отказывались покидать окопы, но и всячески противодействовали соседним частям, готовым наступать. Так, удар добровольческой Чехо-Словацкой бригады, составленной как из подданных Российской империи, так и из бывших военнопленных, у города Зборов предполагал поддержку техническими средствами ведения боя (артиллерией, пулеметами и минометами) соседних 13-го и 22-го Финляндских стрелковых полков. Бригада, насчитывавшая всего-навсего 3580 штыков, прорвала оборону противника, захватив 3232 пленных, 21 орудие и 40 пулеметов, потеряв всего сто девяносто солдат и офицеров. Финляндцы же постарались привести передаваемые чехам до наступления пулеметы в негодность, а патроны и гранаты закопали. Помимо прочего, солдаты соседних с чехами частей обокрали вещевые мешки наступавших, оставленные в окопах. Таким образом, эта атака проводилась при слабой артиллерийской поддержке и почти без пулеметов^[477].

Безусловно, в свою очередь правительство старалось сделать все возможное, чтобы побудить войска к наступлению. Только за четыре месяца властями было сформировано сто двадцать девять новых дивизий для фронта. К началу Июньского наступления количество русских дивизий достигло чудовищной (и максимальной за всю войну) цифры в 288 единиц, что почти равнялось австро-германским дивизиям на всех фронтах вместе взятых. Но каково было качество этих дивизий?

На фронт из тыловых округов отправлялись целые запасные пехотные полки, ибо А. Ф. Керенский, ставший министром-председателем Временного правительства, отлично понимал, что только победная эйфория сможет продлить существование его политического режима. Однако боевые качества этих войсковых единиц находились ниже всякой критики: правящий режим лишь увеличивал число едоков в Действующей армии, усугубляя прогрессирующий развал вооруженных сил и железных дорог.

Для того чтобы подвигнуть армию на нежеланное наступление, революционными властями предпринимались все возможные и невозможные меры. Например, 22 июня, очевидно, чтобы поддержать дух наступавших войск, Временное правительство законодательно предоставило право на получение государственного пайка внебрачным детям солдат^[478]. Но в любом случае, «временщики» не поняли, что революция и наступление есть вещи несовместимые до тех пор, пока революция не достигнет определенного этапа в своем развитии. А. Ф. Керенский же полагал, что достаточно насытить фронт людьми, чтобы армия безоговорочно пошла в наступление. А быть может, надеялся на свои «уговоры».

В деле пропаганды необходимости наступления не отставали и общественные организации, созданные революцией. Так, Исполнительный комитет Всероссийского съезда крестьянских депутатов выпускал воззвания революционно-патриотического содержания (неясно, правда, каким образом в то время могли сочетаться эти два понятия – «революционность» и «патриотизм»): «Братья крестьяне!… Посылая своих сыновей на фронт, говорите им об их солдатском долге. Умоляйте их не отдавать на растерзание родину-мать. Пишите на фронт о том, что если родина не будет защищена, то для крестьян не будет ни земли, ни воли…»^[479]

Удивительнее всего, что этот бред центральных организаций порой находил отклик на местах. Так, в своей резолюции от 23 июля Совет крестьянских депутатов и земельные комитеты Тульской губернии призывали Временное правительство к принятию мер в отношении солдат-дезертиров, бунтовщиков и большевиков. Данная резолюция предлагала не принимать таких лиц в общину, а также «не наделять их землей, отнимать имеющуюся землю и лишать их семейства солдат ских пайков». То есть составители этого документа, полагая, что «объединенное крестьянство составит силу, с которой придется считаться и фронту, и тылу», защищали сложившийся в деревне до созыва Учредительного собрания статус-кво. Примечательно, что в качестве санкций за антиправительственные действия было решено лишать людей правомочности в поземельных (а то и продовольственных) отношениях: «…рабочих, добросовестно не исполняющих своих обязанностей, отправлять на позицию, или же не давать хлеба и не принимать в деревню. Подстрекателей на захват и участвующих в захвате высылать из общины и предавать суду как изменников родины, уличенных в краже навсегда высылать из общины и лишать земельных наделов». В завершение резолюция полагала возможным «просить все крестьянские организации революционной России выносить аналогичные постановления»^[480].

Многие высокопоставленные чины не стеснялись пользоваться демагогией, спекулируя на земельном вопросе. Так, в апреле командующий войсками Московского военного округа заявлял: «По совести и чести в Учредительном Собрании наши выборные установят такие законы, чтобы по справедливости всем была земля… Граждане-крестьяне, не дремлет лютый враг-германец, не думает он ни о конце войны, ни о мире… грех великий на том, кто в чем-нибудь в эти минуты ослабит армию»^[481].

Впрочем, само время чрезвычайно располагало к демагогии и массовому обману, дабы иметь возможность удержаться на гребне власти в условиях войны и революции. Так что по части лживой пропаганды революционные власти могли дать монархическому режиму сто очков вперед. В качестве одного из доводов необходимости наступления выступило даже такое обстоятельство, как положение русских военнопленных в Германии. Небольшие брошюрки, наполненные сведениями о зверствах немцев по отношению к пленным, о гибели в плену полумиллиона русских солдат, наполняли фронт. Причем ссылки делались на тех, кто возвращался из плена, например врачей. В итоге, как утверждалось в одной из таких брошюрок, якобы встречавшийся с этими врачами премьер-министр Временного правительства князь Г. Е. Львов сказал, что все это «еще раз подтверждает необходимость наступления на фронте. Так идите и всюду говорите, что наступление это – за освобождение томящихся в плену. Расскажите, что вы пережили, и свидетелями чего вы являетесь, чтобы всем стало ясно, что ждет нас в случае поражения. Свобода – только в победе»^[482].

Широкомасштабную работу в тылу и на фронте проводили войсковые комитеты. Однако и комитеты тоже оказались бессильны «в деле сохранения боеспособности Действующей армии и в подготовке ее к предполагаемому наступлению». Создание института войсковых комиссаров специально для организации наступления, усложнив структуру управления и командования войсками, лишь обнажило фактическое бессилие властей^[483]. Поэтому фактически призывы к предстоящему наступлению были уже не во имя победы, а во имя скорейшего заключения мира.

Смена состава Ставки и военного министра в ходе апрельского кризиса также не могли добавить доверия к существующему режиму. Адмирал А. В. Колчак рассказывал об апрельском кризисе таким образом: «Плеханов заметил, что это выступление будет пробой правительства: раз правительство не будет в состоянии справиться с выступившими против него, то какое же это правительство. По всей вероятности оно должно будет пасть»^[484]. Тогда Временное правительство отделалось «головами» Гучкова и Милюкова. Но это было только начало, и вскоре в отставку будет отправлен и сам премьер-министр князь Г. Е. Львов, и многие его коллеги, так жадно рвавшиеся к власти при царе.

После апрельского кризиса и последовавшей вслед за ним отставки А. И. Гучкова военным и морским министром стал А. Ф. Керенский, взявший на себя основную миссию по организации и подготовке наступления. Сам будущий министр-председатель накануне наступления объезжал фронты и призывал войска наступать ради «спасения революционных завоеваний». Одним из результатов посещений Керенским фронтовых частей становилось единодушное голосование за наступление, которое мгновенно проходило, подобно страшному сну, как только «верховный главноуговаривающий» покидал войска.

Тем не менее Съезд солдатских комитетов, а также Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов и специально собравшийся как раз в эти дни I Всероссийский съезд Советов полностью поддержали решение Временного правительства о наступлении. Заручившись резолюцией эсеровского Петросовета, А. Ф. Керенский и выехал на фронт, дабы подтолкнуть войска к наступлению. Опираясь на карт-бланш от всех без исключения представительных «народных» организаций и властных структур, правительство рассчитывало на энтузиазм солдатских масс.

Так что, так или иначе, но требуя перехода власти в руки Советов, не желавшие наступать солдаты Действующей армии все одно обязывались наступать, раз Петроградский Совет и Всероссийский съезд Советов выдали Временному правительству благожелательные в смысле наступательной инициативы резолюции. При этом каждый преследовал свои собственные цели. Политиканы рассчитывали укрепить власть. Командиры надеялись «оздоровить» армию в боевых операциях, хотя сам по себе замысел наступления в существующих условиях вызывал гораздо более осторожные оценки, нежели те, которыми оперировал А. Ф. Керенский.

Генералитет вообще смотрел на предстоящую операцию весьма пессимистично: даже в случае первоначального успеха нельзя было быть уверенным в успехе операции как органичном целом. Как отмечал генерал А. И. Деникин, бывший в это время главнокомандующим армиями Западного фронта, командование Ставки сознательно «отказалось от всякой стратегической планомерности, ввиду состояния войск, и предоставило фронтам право начала операции по мере готовности, лишь бы не дать противнику осуществить крупные переброски».

Июньское наступление

Согласно составленному в Ставке плану наступления, главный удар наносился армиями Юго-Западного фронта, который теперь уже возглавлял генерал А. Е. Гутор, командовавший при царе 11-м армейским корпусом. Начальник штаба фронта – генерал Н. Н. Духонин, будущий последний глава Ставки в ноябре 1917 года. В этом отношении никаких перемен в оперативно-стратегическом планировании не произошло, да и не могло произойти. Ведь все те проблемы, что признавались при царском режиме в качестве негативных для организации наступления (например, разруха транспорта), во время революции лишь получили тенденцию к усугублению.

Основные усилия выпадали на долю 7-й армии (генерал Л. Н. Белькович, с 26-го числа генерал В. И. Селивачев), которая четырьмя армейскими корпусами в направлении Бржезаны – Львов должна была прорвать неприятельский фронт. В состав 7-й армии к началу наступления входили 22-й (генерал Н. А. Обручев), 34-й (генерал П. П. Скоропадский), 41-й (генерал М. Э. Мельгунов) армейские, 7-й Сибирский (генерал В. А. Лавдовский) и 3-й Кавказский (генерал Н. М. Иванов) корпуса. Интересно, что 34-й армейский корпус с 2 июля примет наименование 1-го Украинского корпуса, что позволит его частям не принимать участия в наступательных боях.

Фланги прорыва обеспечивались ударами 11-й армии (генерал И. Г. Эрдели) в направлении Поможаны – Злочев-Глиняный (северный фас) и 8-й армии на Калуш – р. Ломница (южный фас). В 11-й и 7-й армиях на фронте намечаемого удара шириной в шестьдесят пять верст была сосредоточена тридцать одна дивизия.

Левофланговая 8-я армия генерала Л. Г. Корнилова получила задачу вспомогательного удара на Калуш – Болехов, Особая армия генерала П. С. Балуева должна была сковывать противника, обеспечивая фланг главной атаки. Для развития прорыва позади 7-й и 11-й армий сосредоточивались 1-й (генерал Н. А. Илькевич) и 2-й (генерал Г. Н. Вирановский) Гвардейские корпуса, 14-й армейский корпус (генерал А. П. фон Будберг), пять кавалерийских дивизий.

В связи с тем что Особая армия генерала П. С. Балуева должна была играть пассивную роль, обеспечивая северный фас общего наступления армий фронта, фронтовой резерв был увеличен. Сюда передавались также 5-й (генерал Г. Г. Милеант), 25-й (генерал В. В. Болотов) и 45-й (генерал Е. Ф. Новицкий) армейские корпуса. По мере подготовки наступления часть резервных войск передавалась в армии.

В связи с общим разложением Действующей армии большая ставка делалась на артиллерию: во-первых, в связи с сохранившимися кадрами, во-вторых, вследствие того технического перевооружения, что прошло зимой 1916/17 года еще при монархическом режиме. На Юго-Западный фронт была стянута артиллерия ТАОН (тяжелая артиллерия особого назначения), подвезены боеприпасы. Плотность артиллерии на участках прорыва составляла тридцать – тридцать пять орудий на километр фронта. К 10 июня русские фронты имели заметное преимущество над противником даже в числе орудий, за исключением тяжелой артиллерии (русские/противник: штатная численность без резервов)^[485]:

Фронт: Северный

Штыков и сабель: 324000 / 151000

Легких орудий и гаубиц: 1688 / 890

Тяжелых орудий: 467550

Фронт: Западный

Штыков и сабель: 322000 / 219000

Легких орудий и гаубиц: 1607 / 960

Тяжелых орудий: 293610

Фронт: Юго-Западный

Штыков и сабель: 674000 / 466000

Легких орудий и гаубиц: 2693 / 2070

Тяжелых орудий: 422440

Превосходство русских в живой силе было еще более подавляющим: около 950 000 штыков и 50 000 сабель при 6800 пулеметах против 400 000 штыков и 5000 сабель при 4000 пулеметов (имеется в виду подсчет резервов и тыловых частей в русской армии). На направлении главного удара русские имели превосходство в численности в шесть раз. Впервые с начала войны русские имели превосходство в воздухе: авиация Юго-Западного фронта насчитывала тридцать шесть авиаотрядов, имевших в своем составе 225 самолетов, в том числе два отряда самолетов типа «Илья Муромец».

С 16-го числа началась артиллерийская подготовка, которая длилась без перерыва два дня. Разрушения укрепленных позиций неприятеля, моральное потрясение солдат и офицеров противника и понесенные под артиллерийскими ударами потери были столь значительны, что только во второй половине дня 18 июня, когда русские уже ворвались в первую, а частично и во вторую линию окопов, австро-германцы смогли начать оказывать сопротивление. Участник войны вспоминал об Июньском наступлении: «Успех объясняется исключительно отличной артиллерийской подготовкой. Действительно, батареи стоят в некоторых местах чуть ли не в шесть рядов»^[486].

Интересно, что, по свидетельству русского очевидца-участника наступления, на ряде участков австрийцы спешили сдаться в плен русским, чтобы не погибнуть напрасно. Во время артиллерийской подготовки австро-венгерские войска не могли отступить, так как позади их стояли германские части в качестве своеобразных заградительных батальонов. А. Н. Шилин сообщает об этом следующим образом: «Не успели мы выйти из нашего исходного положения, как нам навстречу уже бежали сдающиеся австрийцы. Я удивился, как могли австрийцы почти трое суток сидеть под таким страшным огнем. Потом я уже узнал, что из их окопов назад никто не ушел: их не пускали свои – немцы, и почти все защитники окопов, чешские батальоны, погибли от нашего огня. Каждый день к ним прибывали новые пополнения, и их постигла та же участь. Они скрывались от огня в глубоких подземных убежищах, где их заваливали наши тяжелые снаряды… Мы беспрепятственно заняли три линии их окопов и пошли дальше»^[487].

Большое внимание при подготовке прорыва отводилось так называемым ударным частям. Сравнительно новая идея воссоздания боевых качеств войск зародилась среди офицеров Действующей армии. Еще в 1915 году были созданы ударные отряды гренадер, состоявшие из отборных солдат и долженствовавшие идти на острие удара в позиционной борьбе.

После революции образование ударных подразделений, в связи с общим разложением частей Действующей армии, стало прогрессировать. Например, «Наставление для ударных частей», составленное штабом Особой армии генерала П. А. Балуева, гласило: «Образование отдельных ударных частей имеет целью, прежде всего, обеспечить нам успех в тех боевых действиях, которые основываются на особенностях позиционной войны. Ударные части предназначаются только для активных действий. Соответственно этому, воспрещается назначать их для занятия и обороны позиции. Ударные части ведут бой преимущественно в окопах и ходах сообщения; открытый бой для них должен быть исключением».

Теперь же создавались целые революционные батальоны. Одними из инициаторов этого дела, в частности, были подполковник Генерального штаба В. К. Мапакин и капитан М. А. Муравьев. Докладная записка о необходимости перехода к образованию ударных частей, основанных на добровольческом принципе, была подана помощником начальника разведывательного отделения штаба 8-й армии капитаном Генерального штаба М. О Неженцевым. Ген. Л. Г. Корнилов, командующий 8-й армией, приказом от 19 мая 1917 года положил начало новым формированиям на Юго-Западном фронте, которым тогда еще командовал поддержавший идею создания ударных частей генерал А. А. Брусилов. Штат ударного революционного батальона из волонтеров тыла – двадцать два офицера, четыре военных чиновника, тысяча сорок два строевых и двадцать четыре нестроевых нижних чина, шестьдесят лошадей.

Очевидно, что ударные части в первую голову создавались именно для наступления 1917 года. Они должны были идти на острие удара, дабы своими действиями подать пример разлагавшимся войскам русской армии. Приказ главкоюза генерала А. А. Брусилова от 22 мая гласил: «Для поднятия революционного наступательного духа Армии является необходимым сформирование особых ударных революционных батальонов, навербованных из волонтеров в центре России… чтобы при наступлении революционные батальоны, поставленные на важнейших боевых участках, своим порывом могли бы увлечь за собой колеблющихся». Очевидно, что русское высшее командование еще надеялось спасти армию от разложения посредством наступления.

Генерал В. И. Гурко, отстраненный с поста главнокомандующего армиями Западного фронта незадолго до начала наступления, считал, что идея формирования «батальонов смерти» являлась «злосчастной»^[488]. То есть почему-то никому не пришло в голову, что стремление прорывать отборными частями оборону противника значит губить наиболее здоровые элементы в Действующей армии. Такое понимание придет позже, уже после провала наступления.

1-й ударный отряд полковника М. О. Неженцева был сформирован в середине июня в количестве трех тысяч штыков и вскоре получил название Корниловского. Боевое крещение отряд Неженцева получил в наступлении 12-го корпуса 8-й армии Юго-Западного фронта при прорыве укрепленной полосы противника. С 1 августа отряд Неженцева развернут в четырехбатальонный Корниловский ударный полк. После провала корниловского выступления с 10 сентября именуется Российским Ударным, с 30-го – Славянским Ударным полком. Впоследствии данный полк (вновь – Корниловский) стал первой элитной частью белогвардейских армий на Юге России, прошедшим всю Гражданскую войну «от звонка до звонка».

При подготовке Июньского наступления вообще особое внимание отводилось ударным частям, добровольцы которых приносили своеобразные «клятвы смерти». Кроме того, существовали и коллективные присяги. Клятвенное обещание добровольца батальона смерти звучало следующим образом: «Я знаю, что счастье и свобода моей Родины, мое личное и моей семьи будет обеспечено только полной победой над врагом. Обещаюсь честью, жизнью и свободой, что беспрекословно, по первому требованию моих начальников выполню приказ атаковать противника, когда и где мне будет приказано. Никакая сила не остановит меня от выполнения этого обета: я – воин смерти. Я, давая этот обет, если окажусь изменником своей Родины, трусом и не пойду вперед на врага, то подлежу суду своих товарищей и как клятвопреступник не буду в претензии на строгость решения»^[489].

В первый период существования ударных частей целые войсковые единицы, вплоть до бригад и дивизий, объявляли себя ударными. Однако эйфория революционного угара длилась недолго. На фоне ярко выраженных оборонческих, а то и прямо пораженческих настроений солдаты не спешили доказывать на деле взятые было на себя обязательства. Тем более что начальники, как то и предполагалось, старались направлять ударные части на самое острие удара наступающих войск.

Отношение основной солдатской массы к ударникам резко переменилось, когда командование (уже после провала Июньского наступления) стало широко использовать «революционные» батальоны для подавления мятежей и наведения жесткой дисциплины в армейских тылах. Теперь «солдаты настороженно, а чаще всего враждебно встречали ударников, прибывавших на фронт». Тем не менее к началу августа исполнительное бюро Всероссийского комитета по формированию ударных частей зарегистрировало более двухсот отдельных «частей смерти» общей численностью более шестисот тысяч человек^[490].

Наступление началось 18 июня. Войска 7-й армии бросились вперед ударной группой из четырех корпусов. Смяв Южную австро-германскую армию генерала Ф. фон Ботмера, русские заняли две-три полосы оборонительной системы врага. К этому времени в состав Южной германской армии входили 27-й (генерал Г. Круг фон Нида) и 35-й (генерал фон Хейникиус) резервные, 25-й австрийский армейский (генерал П. фон Хоффман) и 15-й турецкий (генерал Шевки-паша) корпуса.

Немецкие и австрийские войска были оттеснены русскими в глубь оборонительной системы, а 15-й турецкий корпус был разбит 3-й (генерал П. А. Маркодеев) и 5-й (генерал И. В. Ахвердов) Финляндскими стрелковыми дивизиями из состава 22-го армейского корпуса. Также части 34-го армейского корпуса генерала П. П. Скоропадского, разбив германские 15-ю и 24-ю резервные дивизии, заняли три линии оборонительных рубежей неприятеля и остановились лишь потому, что соседние войска отказались отступать. На этих рубежах русские стояли около трех суток, пока контрудар немецкой 241-й пехотной дивизии не вынудил 34-й армейский корпус (56-я и 104-я пехотные дивизии)отойти.

Разбитый противник подвел резервы и стал готовиться к контрудару, однако половина личного состава 7-й армии вовсе не участвовала в бою и не пожелала идти на подмогу тем войскам, что взяли только пленными более двух тысяч человек. В итоге остановилось все. Просто солдаты не спешили проявлять «революционной сознательности» и пошли в бой лишь под тем условием, чтобы затем их сменили те войска, что оставались во втором эшелоне. Когда же смена не пришла, то войска откатились назад.

Такое поведение легко объяснимо с точки зрения крестьянской общинной психологии, где все должны приложить одинаковые усилия к какому-либо тому или иному делу. «Поравнение» как принцип жизнедеятельности всегда играло в русской деревне громадную роль. Так и теперь, основывая свои действия не на жестком приказе командования, а на доброй воле людей, не отказавшихся наступать, атака не могла не закончиться провалом, как только часть этих людей уклонилась от исполнения обязательств.

После частичного успеха вечером 18 июня части русской 7-й армии через сутки были отброшены на исходные позиции подоспевшими к месту прорыва германскими и турецкими резервами. Отчасти этот успех противника объясняется тем, что австро-германцы превосходно знали все русские наступательные планы (о них кричалось на весь свет за месяц) и сумели достойно приготовиться к отражению русского удара.

Части 7-й армии окончательно остановились к 20 июня. Командарма-7 генерала Бельковича сменил комкор-49 генерал Селивачев, отличившийся в боях за Зборов. В состав доблестного 49-го армейского корпуса входили 82-я пехотная дивизия генерала В. Ф. Новицкого, а также 4-я (генерал Н. Н. Шиллинг) и 6-я (генерал Н.Э. Бредов) Финляндские стрелковые дивизии и Чехословацкая бригада. Генералу Селивачеву было тем удобнее руководить этими войсками, в связи с тем, что он уже до войны и вплоть до апреля 1917 года командовал 4-й Финляндской стрелковой дивизией (до мая 1915 года – еще бригадой).

11-я армия также быстро исчерпала свой порыв: после успешно начавшегося наступления 22 июня часть войск, в том числе гвардейские дивизии, вышла из повиновения. Ударный 6-й армейский корпус генерала В. В. фон Нотбека, брошенный в стык 2-й австрийской (генерал барон Э. фон Бём-Эрмолли) и Южной германской (генерал граф Ф. фон Ботмер) армий у Конюхов, опрокинул 25-й австрийский армейский корпус генерала П. фон Хоффмана. В состав 6-го армейского корпуса входили 4-я (генерал В. З. Май-Маевский), 16-я (генерал А. П. Белявский), 151-я (генерал М. К. Войцеховский), 155-я (генерал Н. П. Коломенский) пехотные и 2-я Финляндская стрелковая (генерал И. М. Иванов) дивизии. Также русскими был отброшен со своих позиций и 9-й австрийский корпус.

Однако опять-таки разгром 9-го австрийского корпуса генерала Э. Клеттер Эдлер фон Громника у Зборова не был подкреплен резервами, отказавшимися наступать. Войска встали на захваченных позициях, и командарм-11 генерал И. Г. Эрдели остановил наступление. 23-го числа 11-я армия попыталась вновь наступать, но, захватив несколько линий окопов, войска возвратились обратно и перешли к обороне, посчитав свой долг выполненным.

Все-таки неприятель считал положение на Восточном фронте тревожным и приступил к переброске резервов с других фронтов, благо, что англо-французы остановили свои атаки после провала наступления на реке Эна. Обеспокоенность германского командования в обстановке, сложившейся на востоке, вызывалась еще и тем обстоятельством, что на Русский фронт большими массами шли войска из тыла. Так, с 8 июня по 15 июля в русскую Действующую армию поступило восемьсот семь маршевых рот и тридцать запасных пехотных полков общей численностью около трехсот тысяч человек^[491].

Подходившие германские резервы сразу же концентрировались для организации контрудара, мало обращая внимания на «затыкание дыр», образовавшихся после русских ударов. Ведь боеспособность и наступательный потенциал разлагавшихся русских войск были хорошо известны германскому командованию. Из Франции были переброшены германские 16-я резервная, 5-я, 6-я, 20-я пехотные, 1-я и 2-я гвардейские дивизии; из Македонии – 101-я пехотная дивизия; из Италии – австрийские 7-я и 62-я пехотные дивизии. К 15 июля против русского Юго-Западного фронта стояло тридцать восемь только германских дивизий вместо двадцати семи, бывших перед началом наступления.

Наступление 8-й армии

Наибольших успехов в летнем наступлении 1917 года добилась 8-я армия. Ее задачей было нанесение вспомогательного, отвлекающего удара на второстепенном направлении. Однако командующий армией генерал Л. Г. Корнилов постарался подготовиться к наступлению как можно лучше: броневики, бронепоезда, самолеты – все это шло в бой рядом с наступающей пехотой. 8-я армия перешла в наступление 23 июня, когда наступательный порыв соседних 7-й и 11-й армий уже исчерпал себя. Впрочем, А. Ф. Керенский приказал готовиться к возобновлению наступления; подразделения, отказывавшиеся наступать, выводились в резерв. В состав 8-й армии входили:

– 11-й армейский корпус генерала К. Л. Гильчевского,

– 12-й армейский корпус генерала В. А. Черемисова,

– 16-й армейский корпус генерала Н. Н. Стогова,

– 18-й армейский корпус генерала А. В. Геруа,

– 23-й армейский корпус генерала А. А. Гулевича,

– 33-й армейский корпус генерала М. К. Самойлова.

Командарм-8 генерал Л. Г. Корнилов наносил удар несколько позднее 7-й и 11-й армий, что, возможно, и позволило ему добиться лучших результатов. Главный натиск русских пришелся на австрийцев. Даже после переброски подкреплений, противник уступал русским и в общей численности войск (117 600 против 210 450 человек), и в количестве артиллерии (780 на 944 орудия). На острие удара под Ямницей шли русские 12-й и 16-й армейские корпуса генерала Черемисова, начальник артиллерии прорыва – генерал Чумаков.

12-й армейский корпус генерала В. А. Черемисова, усиленный до шести дивизий, уже 24 июня прорвал позиции австрийцев и вышел в долину реки Ломница. В состав 12-го корпуса входили 12-я (генерал М. С. Пустовойтенко), 19-я (генерал П. В. Черкасов), 56-я, 117-я (генерал А. А. Безкровный), 164-я (генерал К. Ф. Щедрин) пехотные и 1-я Заамурская пограничная дивизия (генерал П. С. Оссовский). В наступлении 1917 года участвовали многие будущие руководители Белого движения 1917-1922 годов. Например, на острие атаки 164-й пехотной дивизии, махом взявшей пять линий австро-венгерских окопов, шел ударный батальон будущего командира Дроздовской дивизии периода Гражданской войны штабс-капитана А. В. Туркула.

3-я австрийская армия генерала К. Терстянски фон Надас, как в лучшие дни Брусиловского прорыва, покатилась на запад. Подходившие германские подкрепления разбрасывались в стороны, и 27 июня русские ворвались в Галич: только в одном Галиче в плен сдалось две тысячи потрясенных австрийцев. На следующий день после усилий 12-го корпуса 7-й армейский корпус генерала Н. Л. Юнакова также прорвал оборону противника, взяв тысячи пленных и, не прекращая преследования, на плечах бежавшего неприятеля 28-го числа ворвался в Калуш, подравняв фронт с 12-м корпусом.

Противостоявшая Корнилову 3-я австрийская армия генерала Терстянски, была смята: 26-й и 13-й корпуса противника были последовательно разбиты в долине реки Быстрица. Части 8-й армии прорвали оборону противника на 25-30 километров в глубину на фронте около пятидесяти километров, а у немцев не хватало резервов для парирования мощного русского наступления. Э. Людендорф впоследствии отмечал, что после падения Калуша «положение Главнокомандующего Востоком было критическим»^[492]. Всего в русский плен попали восемьсот офицеров и тридцать шесть тысяч солдат противника. Трофеями войск 8-й армии стали сто двадцать семь орудий и минометов, четыреста три пулемета. Потери армии за 21-27 июня составили 352 офицера и 14 456 солдат.

8-я армия нанесла удар в стык между 3-й германской и 7-й австрийской армиями, что и обеспечило ей успех прорыва. Многократно битые австрийские части порой лишь обозначали сопротивление, а то и вовсе обходились без него: надрыв австро-венгерских вооруженных сил произошел несколько ранее своего русского неприятеля. Но если австрийцев подкрепляли не потерявшие боеспособности германские части, то для русских только что потерпевшие разгром союзники не сделали ничего. Прорыв у Станиславува стал последним крупным успехом русской Действующей армии на Восточном фронте Первой мировой войны 1914-1918 годов.

Согласно поставленной задаче, требовалось короткими, но мощными ударами захватить укрепленные рубежи противника. Во время артиллерийской подготовки пехота накапливалась в плацдармах, ожидая сигнала к атаке. Чтобы нанести неприятелю возможно больший ущерб, был применен следующий прием: во время кратковременного прекращения артиллерийской подготовки высланные в первую линию окопов передовые посты и команды разведчиков имитировали начало атаки. Австрийцы поспешно возвращались в свои окопы, вылезали из блиндажей и «лисьих нор», неприятельские батареи и пулеметные расчеты обозначали свое местоположение. Тут же русские возвращались обратно в окопы, и артиллерийские удары возобновлялись с новой силой. И так продолжалось несколько раз, пока русский удар стал настолько неожиданным для врага, что позволил сразу смять всю австрийскую оборону с минимальными потерями. Точно так же русские действовали и в мае 1916 года при проведении Брусиловского прорыва. Таким образом, главную роль в успехе операции сыграла артиллерия, постоянная поддержка которой путем переноса сосредоточенного огня от рубежа к рубежу сберегала кровь пехоты: «успех операции прорыва обеспечило тесное взаимодействие артиллерии с авиацией»^[493].

Как наименее разложившийся род войск, русская артиллерия в Июньском наступлении показала противнику, что ждало бы его, не будь в России буржуазной революции. Артиллерия Юго-Западного фронта полностью господствовала на поле боя, не позволяя австрийцам вести даже контрбатарейную борьбу. Впервые с начала войны русские практически не уступали врагу в тяжелой артиллерии и превосходили его в запасах артиллерийского снабжения. Тем не менее успех наступления был призрачным: в атаку поднимались лишь самые лучшие, наиболее надежные кадры Действующей армии.

А. Ф. Керенский же сделал вывод о непобедимости «самой свободной армии в мире», о чем не постеснялся заявить в донельзя хвалебных телеграммах всему миру. Победоносные части Юго-Западного фронта получили «почетное» наименование «Полки 18-го июня». Но никакая трескучая фразеология не могла скрыть главного: русские солдаты более не желали воевать.

Как справедливо отмечается современными исследователями, «искусственно созданный наступательный порыв солдат сменился осознанием бессмысленности наступления». Временное правительство прежде всего стремилось к получению политических дивидендов; командование – к восстановлению дисциплины и боеспособности. Все, кроме, быть может, безмерно зарвавшегося министра-председателя А. Ф. Керенского и его ближайшего окружения, сознавали, что армия неспособна на что-то большое, и потому никаких определенных стратегических целей Июньское наступление не носило, и не могло носить. Большая часть русских подразделений занимала окопы противника и, не дождавшись подкреплений, не желавших идти в огонь, отступала на исходные позиции. В итоге отступление ряда подразделений армий Юго-Западного фронта вынудило прекратить вялые операции и на других русских фронтах. Одним из показателей падения боеспособности войск является тот факт, что пятьдесят пять процентов потерь стали составлять пленные, в то время как даже в тяжелейшем 1915 году эта цифра равнялась сорока одному проценту^[494].

Директивой от 28 июня главкоюз предписал армиям фронта готовиться к возобновлению наступления через два дня: за этот срок командиры и войсковые комиссары надеялись уговорить войска наступать. Но вообще, остановка наступления произошла независимо от директив командования и усиления сопротивления противника: войска встали вследствие утраченной в революционном процессе боеспособности и общего нежелания продолжать войну, тем более – непосредственно драться. Нерешительное продвижение вперед замитинговавших частей 7-й и 11-й армий побудили министра иностранных дел М. И. Терещенко телеграфировать союзникам, что новый наступательный порыв войск русского Юго-Западного фронта весьма тяжел из-за обороны противника и «из-за организации нашей армии на новой основе».

В данном вопросе генералы и Временное правительство столкнулись с неразрешимой проблемой. С одной стороны, прибывавшие на фронт пополнения только разлагали действующие части, всячески выступая против каких бы то ни было активных действий. Поэтому армии просили направлять в окопы лишь тех солдат, «кои готовы к наступлению, и спрошены перед их отправлением, и дали подписи». В противном случае – лучше отказаться от подкреплений вообще. Отмечалось, что вредят не молодежь, а кадры запасных частей, полностью отправляемых на фронт.

С другой стороны, наступавшим частям обещали смену. Когда же эти обещания не были выполнены, солдаты, с чувством исполненного долга возвращались в свои окопы. Одной из причин отсутствия подкреплений для войск Юго-Западного фронта стала и широко проводимая «украинизация» частей, шедшая явочным порядком: эти войска заранее отказывались от участия в наступлении^[495].

26 июня министр-председатель сообщал во Временное правительство: «начатая операция развивается значительно менее успешно, чем можно было надеяться по силе артиллерийской подготовки и количеству сосредоточенных войск». В числе причин такого положения выделялись:

1) отказ солдат от работ по сооружению плацдармов;

2) необученность солдат наступательному бою вследствие невозможности производства правильного обучения после революции;

3) запоздание перехода русской армии к организации на новых, революционных началах;

4) отсутствие пополнения из тыловых частей, причем уклоняющиеся от боя остаются безнаказанными;

5) прикрытие трусости и игнорирования боевых приказов идейными лозунгами большевиков.

Дабы устранить перечисленные недостатки и не допустить их повторного появления, А. Ф. Керенский предлагал:

1) провести очередную чистку командного состава;

2) установить немедленные и суровые судебные репрессии за воинские преступления;

3) приравнять части, отказывающиеся от безусловного выполнения боевых приказаний, к дезертирам;

4) принять решительные меры против анархии и безначалия, царящие в тыловых войсках, и особенно в Петрограде.

В свою очередь Верховный Главнокомандующий генерал А. А. Брусилов решительно выступил против новой чистки командования, предложив карать большевистскую пропаганду как государственную измену^[496]. Этот протест стал одной из главных причин смещения генерала Брусилова с поста и назначения на его место командарма-8 генерала Л. Г. Корнилова.

Контрнаступление противника

Разложением русских войск (погром в Калуше показал абсолютное падение дисциплины и небывалое падение авторитета командного состава) сполна воспользовались немцы. Ген. К. фон Литцман в ночь на 3 июля выбил русских из Калуша. В район Злочува стягивались резервы, предназначенные для проведения наступления: 1-я и 2-я гвардейские, 5-я и 6-я пехотные дивизии с Западного фронта (объединены штабом 23-го резервного корпуса); 22-я, 42-я, 92-я пехотные дивизии и лейб-гусарская бригада из группировки генерала А. фон Линзингена. Командование ударной группой принял генерал А. фон Винклер.

Подтянутые к месту предстоящего контрудара германские резервы насчитывали до ста тысяч штыков и сабель при 935 орудиях и 240 тяжелых минометах. Количество батарей достигло ста тридцати восьми, в том числе сорок пять – тяжелой артиллерии (часть батарей была также переброшена из Франции). Помимо орудий, ударную группировку поддерживали сто семьдесят шесть тяжелых и средних минометов^[497].

К моменту германского контрудара потери всех трех наступавших русских армий насчитывали около сорока тысяч человек. Но львиная доля потерь пришлась на самые здоровые элементы, уничтожением которых Временное правительство пыталось восполнить недуги революционного времени – офицеры, ударники, наименее разложившиеся части. Немецкий удар пришелся по войскам, которые драться уже не желали, поэтому ничуть не странно, что порой немецкие роты обращали в бегство целые русские дивизии.

6 июля ударная германская группа начала артиллерийскую подготовку против левого фланга 11-й русской армии на участке Жаркув – Мышковце. Как говорит автор артиллерийской подготовки прорыва Г. Брухмюллер, «прорыв был произведен между южным оврагом Серета и долиной Граберки. Неприятельские позиции лежали в гористой местности, прорезанной многочисленными долинами, которые были расположены частью параллельно фронту, частью под углом к нему. Таким образом, местность представляла значительные затруднения для атаки»^[498].

Собственно ударная группировка насчитывала пятьдесят пять тысяч штыков при 400 легких и 60 тяжелых орудиях. Немцами было применено и химическое оружие: так называемые снаряды «желтый крест», от которых не спасали противогазы. Шквал огня вызвал панику у оборонявшихся русских частей, тем более что немцы сумели достичь перевеса в артиллерии на участке прорыва в четырнадцать раз.

Главный удар противник нанес против 11-й армии на фронте Звижень – Поморжаны. Под неприятельские атаки попали войска 5-го (генерал Г. Г. Милеант) и 17-го (генерал Ф. Е. Огородников) армейских и 5-го Сибирского (генерал А. Ф. Турбин) корпусов. Проделав в русской обороне «дыру» в две версты и отбросив при этом противостоявшие части 6-й гренадерской дивизии за реку Граберка, немцы устремились вперед, расширяя прорыв. Верховный Главнокомандующий генерал А. А. Брусилов запретил главкоюзу генералу А. Е. Гутору отступать, и противник стал вклиниваться в русскую оборону.

8 июля генерала Гутора на посту главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта сменил генерала Л. Г. Корнилов. В тот же день, 8 июля, в день вступления в должность главкоюза, телеграмма генерала Корнилова высшим комкорам и командармам гласила: «Самовольный уход частей я считаю равносильным с изменой и предательством, поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях, не колеблясь, применяли против изменников огонь пулеметов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя, бездействие и колебание со стороны начальников буду считать неисполнением их служебного долга и буду таковых немедленно отрешать от командования и предавать суду».

Германцы охватили фланги 11-й армии, которая стала медленно отходить на восток. За ней – 7-я армия и, наконец, 8-я. Таким образом, сбив крайнюю правофланговую армию, противник вынудил отступать и прочие армии, фланги которых оголялись и последовательно подставлялись под удар. Соответственно наращивал свои силы и противник: вслед за Винклером стала наступать группа армий генерала Э. фон Бём-Эрмолли, затем – войска генерала Ф. фон Ботмера.

С каждым новым ударом противник все увеличивал свой нажим, пользуясь разложением русских войск. Поэтому отступление русских 7-й и 11-й армий вскоре приобрело характер беспорядочного бегства, несмотря на отсутствие энергичного преследования со стороны неприятеля, опасавшегося инстинктивного воодушевления русских солдат в случае принуждения их к яростным боям. Частные русские контрудары, проводимые некоторыми желавшими драться частями, не могли изменить общей картины поражения.

В первый день контрнаступления немцы продвинулись на пятнадцать километров в глубину на общем фронте в двадцать километров. Затем прорыв стал расширяться. Пытаясь сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить бегство «самой революционной и свободной армии в мире», А. Ф. Керенский не нашел ничего лучшего, как «тасовать» высших командиров. О генералах Гуторе и Корнилове уже было сказано. На следующий день после смены командования Юго-Западного фронта пост командующего 11-й армией занял генерал П. С. Балуев, а командарм-11 генерал И. Г. Эрдели занял пост балуевской Особой армии.

Интересно, что та часть 11-й армии, что не принимала непосредственного участия в наступлении, продолжала отсиживаться на укрепленных позициях в районе Броды: 32-й армейский корпус генерала И. К. Сарафова, 1-й Туркестанский корпус генерала А. Е. Кушакевича и 7-й кавалерийский корпус генерала Ф. С. Рерберга. Туда же откатился и 5-й Сибирский корпус генерала А. Ф. Турбина. В свою очередь разгромленная на фронте от Зборова до Дубно группа корпусов откатывалась на восток. Сюда входили 5-й (генерал Г. Г. Милеант), 17-й (генерал Ф. Е. Огородников), 25-й (генерал В. В. Болотов), 45-й (генерал П. М. Волкобой), 49-й (генерал С. Н. Люпов) армейские и 1-й Гвардейский (генерал В. З. Май-Маевский) корпуса.

10 июля неприятель форсировал реку Серет, выбив гвардейские части из Тарнополя и сорвав тем самым готовившийся русскими контрудар. Вводом в бой резервов русскому командованию удавалось периодически придерживать отступление и, хотя затем резервы сами начинали быстро отходить, но этим на ряде участков, в том числе на наиболее опасных направлениях, удавалось избежать повального бегства.

Теперь же резервов не оставалось, а дальнейшее продвижение противника угрожало окружением еще оборонявшихся войск. После падения Тарнополя отход разложившихся русских армий стал неизбежным: «Удар Южной германской армии 6 июля 1917 года на Тарнополь, прикрывшись уступами слева и рекой Серет, приводил к тому, что все сообщения наших войск, находившихся к югу, попадали в руки немцев. Этот прорыв заставил нас совершенно оставить Буковину и отойти к своим границам… Немцы знали, что число русских дивизий было не менее германских, но удельный вес их был другой»^[499].

Заняв пост главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, генерал Л. Г. Корнилов в одной из первых же телеграмм потребовал немедленного прекращения наступательных попыток на Восточном фронте, чтобы спасти «оставшихся героев и армию». Гибель ударников и офицеров под германскими ударами еще больше усиливала процесс разложения Действующей армии, лишая фронт последних патриотов. Ген. М. В. Алексеев впоследствии писал: «…Бесполезно погубили лучших людей и массу офицеров, пустив ударные батальоны вперед; за ними никто не пошел. Ударные батальоны должны были составить резерв и гнать перед собою малодушных, забывших совесть»^[500]. Таким образом, свежеиспеченный главкоюз давал понять, что новая военная зима неизбежна, и первым долгом верховной власти является сохранение мощи и боеспособности Действующей армии.

Дабы упорядочить отход и восстановить мало-мальское сопротивление, генерал Корнилов отвел часть «батальонов смерти» в тыл и приказал расстреливать дезертиров и бунтовщиков на месте. Для той же цели использовался и ряд казачьих полков. Бегущие войска под угрозой расстрела из пулеметов становились отступающими, а это все-таки разница.

Но все равно всего за каких-то четыре дня отступления было отдано все то, что было добыто большой кровью в Луцком прорыве 1916 года. Причина этому – разложение вооруженных сил под влиянием революции, организованной теми, кто к июню 1917 года уже был выброшен на обочину российского политического процесса после апрельского кризиса, аименно прежде всего – А. И. Гучковым, П. Н. Милюковым и их партийными соратниками.

10-12 июля шли упорные бои за Тарнополь, защищаемый 1-м Гвардейским корпусом генерала В. З. Май-Маевского: 1-я (генерал граф Н. Н. Игнатьев) и 2-я (генерал К. И. Рыльский) гвардейские пехотные дивизии. Лишь после флангового маневра немцев гвардейцы и ударники были принуждены оставить город врагу. Пока часть войск защищала подступы к городу, откатывавшиеся через Тарнополь солдаты 8-й армии устроили грандиозный погром города, сопровождавшийся грабежом, мародерством и насилием над населением. Тот же упоминавшийся выше А. Н. Шилин свидетельствует: «Солдаты разбивали магазины, лавки, подвалы, врывались в частные дома. Забирали все ценное, даже никому не нужное. А все, что не могли унести, разбивали, ломали, раскидывали по улицам. Никто не мог остановить мародеров, и они делали, что хотели. На улице топтали под ногами книги, валялись ящики табаку, папирос. Около оптического магазина под ногами хрустели стекла очков, футляры. Одеяла, подушки, граммофоны, швейные машины, велосипеды, коробки конфет. Все это тащили, волокли, бросали. Как бешеные, скакали по городу казаки с целыми тюками, привязанными к седлам. Из окон и чердаков некоторых домов в солдат и казаков стреляли, а те отвечали тоже выстрелами, бросали в окна бомбы. Из домов неслись глухие женские вопли. Так погибал город ближайшего тыла, полный мерзости». Разгром и разложение львиной доли войск было полнейшим. В. Звегинцов впоследствии вспоминал: «Знаменитое Июньское наступление, возвещенное заранее, как несомненная победа “свободной, революционной армии”, началось успешно. Но при первых контратаках противника наступление превратилось в небывалое поражение. Потеряв всякий человеческий облик, громя на своем пути ни в чем не повинное население, бросая артиллерию, обозы, снаряды, выкидывая раненых из санитарных поездов, обезумевшие армии Юго-Западного фронта бежали»^[501].

15 июля русские революционные войска отошли на линию государственной границы Российской империи. К этому времени между флангами откатывавшихся на восток армий образовался значительный разрыв, который, как обычно, прикрывался конницей – пятью кавалерийскими дивизиями: «Киевский гусарский полк, передвигаясь вдоль фронта отходивших в беспорядке наших пехотных частей, задерживался в тех местах, где противник, не встречая сопротивления, энергично наседал на охваченную паникой нашу пехоту. В таких случаях Киевцы завязывали с противником бой, заставляли его разворачиваться и, выигрывая таким образом время, давали возможность нашим пехотным частям если и не задерживаться для боя, на что они были окончательно неспособны, то хотя бы для того, чтобы превратить их беспорядочный отход в планомерное отступление. Во всех этих случаях полк с честью выполнял свою задачу, и часто одного появления стройной кавалерийской части среди бежавших и отходивших пехотинцев бывало достаточно, чтобы к этим еще не окончательно разложившимся частям возвращались утраченные ими спокойствие и некоторое чувство долга»^[502].

К середине июля откатившийся на восток фронт стабилизировался на линии Броды – Скалат – р. Збруч – Кимполунг 16-17 июля германцы форсировали реку Збруч, являвшуюся довоенной государственной границей между Россией и Австро-Венгрией, в районе Гусятина. Немецкие саперы уже приступили к укреплению плацдарма, но контрудар русских сбросил противника в реку. Левый берег Збруча остался за русскими.

19 июля генерал Л. Г. Корнилов сменил генерала А. А. Брусилова на посту Верховного Главнокомандующего. Главкоюзом стал генерал П. С. Балуев, умудрявшийся занимать высокие посты и при императоре, и при Временном правительстве. В свою очередь пост командарма-11 занял командир 7-го кавалерийского корпуса генерал Ф. С. Рерберг Растерявшееся непредвиденным провалом начавшегося было довольно удачно наступления политическое руководство стало насыщать Юго-Западный фронт войсками.

Во второй половине июля в Буковину было переброшено управление 1-й армии Северного фронта, передавшей свои войска в состав 5-й армии. 1-ю армию возглавил комкор-42 генерал Г. М. Ванновский. В состав 1-й армии вошли те корпуса 8-й армии, что удержали оборону в Южных Карпатах: 11-й (генерал К. Л. Гильчевский), 18-й (генерал А. В. Геруа) и 23-й (генерал А. А. Гулевич) армейские корпуса. С 12 по 30 июля 1-я армия с тяжелыми боями отступила на рубеж реки Прут.

Австро-германцы также понесли немалые потери, особенно в период русского наступления, когда самым выдающимся образом проявила себя русская артиллерия. Всего в период наступления армий Юго-Западного фронта австро-германцы потеряли сорок пять тысяч человек, в том числе две трети – пленными. Трофеями русских стали более ста двадцати орудий.

Да и количество штыков, которые неприятель мог выделить против русских, не могло быть большим. Так, Э. Людендорф, давая оценку действиям своих войск и, в частности, незначительному наступлению после 6 июля, указывал, что «наступательная сила австро-венгерских войск была слишком ограничена, а одних германских войск было недостаточно». К этому добавился и фактор разрушения коммуникаций отступавшими русскими частями. В свою очередь, откатывавшиеся из Галиции русские потеряли более шестидесяти тысяч человек, в том числе более сорока тысяч пленными, а также две с половиной сотни орудий и пять с половиной сотен пулеметов.

В эти же дни в Петрограде произошло выступление большевиков, принявшее характер вооруженной демонстрации. Матросы Кронштадта, пока еще немногочисленные красногвардейцы, не желавшие идти на фронт солдаты столичного гарнизона были выведены радикальными партиями на улицы с требованием передачи власти Советам. Отсутствие руководства и наличие надежных войск, прибывших с фронта, позволили А. Ф. Керенскому одержать победу и возглавить Временное правительство.

Но это было в тылу. А на фронте обстановка только ухудшалась, причем дисциплина после провала наступления падала с каждым днем. Так, 27 июля из 23-го армейского корпуса сообщали: «Настроение солдат и офицеров подавленное, нервное под впечатлением отхода и неудач. Дисциплина слабеет… призыв к порядку вызывает враждебное отношение… дезертирство усилилось… грабежи и насилия над жителями не прекращаются». В том же Калуше русские войска отличились особенными зверствами в отношении мирного населения, особенно – унтер-офицерский состав запасных полков, только что прибывших на фронт. Некоторые части (лейб-гвардии Волынский полк) даже добивали пленных и раненых немцев^[503].

Наступление не только не «оздоровило» Действующую армию, но, напротив, еще более разложило ее. Большие потери при факте поражения еще более понизили и без того минимальный боевой дух фронтовиков, жаждавших как можно скорее вернуться домой целыми и невредимыми – делить помещичью землю. Даже западный историк говорит, что «в сложившихся обстоятельствах массированное сухопутное наступление летом 1917 года было величайшей ошибкой командования, совершенной Россией за все годы войны»^[504]. С одной лишь поправкой. Не командования, а правящих политиканов, отрабатывающих «долг» союзникам за поддержку в ходе государственного переворота, поэтому ставшего революцией.

Гораздо более напряженными стали отношения между солдатским и офицерским составом войск, так как офицеры вполне резонно рассматривались солдатами как препятствие на пути к скорейшему заключению мира на любых условиях. После немецкого контрудара некоторые солдаты также предлагали свой «рецепт» по ведению военных действий: «чтобы положить конец предательству, надо переколоть все начальство, начиная от прапорщиков и кончая генералами». Надо полагать, что немцев такая инициатива весьма устраивала.

Потери русских армий в бессмысленном генеральном наступлении, на котором весной особенно настаивал генерал А. А. Брусилов и ряд других высокопоставленных генералов, были довольно значительны. С 18 июня по 21 июля русские армии Юго-Западного фронта потеряли 132,5 тысячи человек (по другим данным – 270 000). Потери австро-германцев, особенно пленными, были гораздо меньше. Отбив русский натиск, немцы получили возможность как следует сосредоточиться на Западном и Итальянском театрах, в ожидании развала русского государства и русской военной машины, агонизировавшими под напором революции.

Одновременно с армиями Юго-Западного фронта должны были наступать и соседние фронты. Если менее разложившийся Юго-Западный фронт наносил вроде бы как главный удар, то прочие фронты должны были частными ударами поддержать наступление южнее Полесья. Но из этого вообще ничего не вышло, невзирая на то, что артиллерийская подготовка смела все живое в первой и частично второй полосах оборонительной системы германских войск.

Так, на Западном фронте, начиная с утра 6 июля, артиллерийская подготовка продолжалась трое суток. Под русскими пушечными ударами «нарушилась вся огневая система обороны германцев. Этот успех явился результатом обстоятельного, продуманного до мелочей артиллерийского плана операции и безупречного, методичного, спокойного выполнения его»^[505]. Тем не менее на Западном фронте, которым командовал генерал А. И. Деникин, фактически в наступлении участвовали только 1-й Сибирский (генерал М. М. Плешков) да 20-й (генерал А. Я. Ельшин) и 38-й (генерал И. Р. Довбор-Мусницкий) армейские корпуса. Заняв 9 июля первую линию и кое-где вклинившись во вторую линию неприятельской обороны, к вечеру того же дня наступавшие войска отошли на исходные позиции.

На Северном фронте генерала В. Н. Клембовского наступала 5-я армия генерала Ю. Н. Данилова. Во время артиллерийской подготовки по окопам противника было выпущено около четырехсот семидесяти тысяч снарядов. Войска 5-й армии, сровняв оборонительные линии противника с землей, свободно заняли две полосы германской обороны. Понеся потери в тринадцать тысяч человек за 8-10 июля, войска отказались двигаться дальше, остановившись на занятой первой линии германских окопов.

На обоих – Северном и Западном – фронтах масса частей отказалась наступать, и их так и не удалось уговорить.

В состав Румынского фронта генерала Д. Г. Щербачева входили 9-я (генерал Г. В. Ступин), 4-я (генерал А. Ф. Рагоза) и 6-я (генерал А. А. Цуриков) русские армии, а также 1-я (генерал К. Кристеско) и 2-я (генерал А. Авереску) румынские армии. Резерв фронта – 1-й румынский, 3-й кавалерийский, 29-й армейский корпуса. 1-я румынская и 6-я русская армии должны были наступать в Валахию, а 2-я румынская и 4-я русская армии – в долине реки Сушицы.

Наступление Румынского фронта, начавшееся 11 июля прорывом обороны противника в районе Аджуда силами 4-й русской (генерал А. Ф. Рагоза) и 2-й румынской армий (генерал А. Авереску) (всего двадцать четыре дивизии), было приостановлено, а затем и вовсе отменено распоряжением А. Ф. Керенского, мотивировавшего свой шаг отступлением Юго-Западного фронта. В состав русской 4-й армии входили 7-й армейский корпус генерала Н. Л. Юнакова, 8-й армейский корпус генерала П. Н. Ломновского и 30-й армейский корпус. В состав 2-й румынской армии входили 2-й и 4-й армейские корпуса, 3-я и 6-я отдельные пехотные дивизии, 4-я и 5-я кавалерийские бригады каларашей. С другого фланга румын действовала 9-я русская армия генерала Г. В. Ступина в составе 2-го (генерал К. И. Тихонравов), 26-го (генерал Я. Д. Юзефович), 36-го, 40-го (генерал Ю. Ю. Белозор) армейских и 2-го кавалерийского корпуса генерала князя К. А. Туманова.

24 июля немцы нанесли контрудар и разбили 7-й армейский корпус, потерявший до трех тысяч человек пленными. Но уже 27 июля части 8-го армейского корпуса, который теперь возглавлял генерал А. Г. Елчанинов, перешли в контрнаступление, поддерживая порыв румынских войск. 29 июля в подчинение командарма-4 была передана 1-я румынская армия генерала Э. Григореско. Впрочем, румыны, поддержанные русской артиллерией, продолжили сражение еще на два дня. Потери в сражении Мэрешти – Мэрешешти составили 27,5 тыс. чел. у румын, около 25 тыс. у русских и 47 тыс. чел. у противника. Эти последние бои позволили румынам осознать, что восстановление их вооруженных сил после разгрома в 1916 году прошло успешно.

Провал Июньского наступления вызвал громадный политический резонанс в стране вообще и на фронте в частности. Об отношении солдат к наступлению особенно ярко говорят сводки цензоров. Так, сводка с наиболее разложившегося Западного фронта за 1-9 июля свидетельствует о крайне неустойчивом и противоречивом настрое солдат, что внушает «сильные сомнения в успехе наступления». Одни подразделения в одной и той же дивизии были «за», другие – «против», но любые уговоры командования и комитетов высшего звена играли чрезвычайно незначительную роль. Например, ротные комитеты 220-го пехотного Скопинского полка постановили прекратить артиллерийскую стрельбу как «не приносящую пользу отечеству, а уносящую не одну жертву».

Парадоксально, но сводка за 16-22 июля отмечает улучшение положения после провала наступления на Юго-Западном фронте. Дело объясняется просто: после чрезвычайных мер, введенных генералом Корниловым для укрепления дисциплины (вплоть до введения смертной казни), положение вещей несколько изменилось. Составители этого документа в штабе фронта выражают надежды на оздоровление, указывая на аресты «провокаторов-большевиков» и положительное влияние украинских частей. Однако обе сводки показывают на тыловые пополнения как главную заразу, не имеющую никакой боевой ценности и деморализующую фронтовые подразделения. Что говорить, если 7 августа распоряжением Ставки была запрещена выдача боевых патронов маршевым ротам, подходившим на фронт из глубины страны. Теперь боеприпасы должны были перевозиться отдельно от частей и под караулом^[506].

Поражение вызвало новый всплеск антивоенных настроений в русской Действующей армии, с одной стороны, и с другой-желание обескураженных итогами наступления лучших из фронтовиков реабилитироваться. Так, брат комиссара Юго-Западного фронта, известного эсеровского террориста Б. В. Савинкова, В. В. Савинков, описывая случаи гибели горсток героев на глазах равнодушных корпусов, писал: «Впечатление от всего этого было неописуемое. Никто, ни офицеры, ни солдаты не ожидали, что дело зашло так далеко, что возможны такие последствия разложения. Ощущение греха перед родиной остро возникло в солдатской массе…»^[507] Однако превалирующими настроениями все-таки остались антивоенные. И определялось это не столько событиями на фронте, сколько в тылу.

«Отказ от войны» во всех своих формах (от отказа открывать огонь по немцам до угроз своим же стрелявшим артиллеристам, а также и массового дезертирства) теперь стал определяющим процессом в ходе развития революционного процесса на Восточном фронте. Наверное, по-иному и не могло быть: наступление все равно было обречено на неуспех, а масштабы поражения только подлили масла в огонь общественной конфронтации, все более и более разгоравшейся внутри России. Заведомо обреченное на неудачу Июньское наступление уничтожило все надежды на возможность восстановления боеспособности армии.

Недаром на совещании 16 июля в Ставке Верховного Главнокомандования (ставшей к этому времени, впрочем, только техническим органом военного министра) военные власти были вынуждены принять решение об отсрочке попыток широких наступательных действий до весны 1918 года, чтобы в очередной раз попытаться «оздоровить» вооруженные силы. Тогда же Временное правительство готовилось продолжать войну вплоть до 1919 года. Спрашивается, где же были теперь те поборники «справедливости», что в свое время на всех перекрестках кричали о невозможности царизма выиграть войну?

В то же время всем окончательно стало ясно, что никакой революционный энтузиазм, даже если бы он и существовал, не сможет заменить воинской дисциплины. В письме министру-председателю Временного правительства А. Ф. Керенскому от 11 июля Верховный Главнокомандующий генерал А. А. Брусилов потребовал введения смертной казни на фронте за воинские преступления. Генерал Брусилов указывал: «Надо иметь мужество сказать решительное слово, и это слово – смертная казнь. Демократические армии Франции, Бельгии, Америки, несравненно более культурные, чем наша, имеют смертную казнь в своем законодательстве. Пора образумиться и нам. Время не терпит. Необходимо немедленно восстановить железную дисциплину во всей ее полноте и смертную казнь для изменников». В заключение генерал А. А. Брусилов угрожал отставкой. А. Ф. Керенский терпеть не мог угроз в свой адрес, и потому смертная казнь будет введена уже новым Верховным Главнокомандующим, генералом Л. Г. Корниловым, так как генерал Брусилов 19-го числа покинет свой высокий пост.

В сентябре правительство заявляет об «активной обороне». Это означало, что на самом высоком уровне была признана неудача кампании 1917 года, раз при таком сложившемся на Восточном фронте превосходстве в силах приходится переходить к обороне. Вообще же «вынужденность» реагирования власти на давление со стороны масс стала характерной тенденцией взаимоотношений между государственной властью и народом в 1917 году.

Теперь армия в постановлениях комитетов низового звена, резолюций солдатских митингов, писем с фронта заявляла, что попытка наступления наглядно выявила неспособность войск к наступательным действиям. А так как позиционная война, по определению окопников, есть «бессмысленное истребление людей», то правительство должно начать переговоры о мире. Солдаты заявляли о несогласии драться для выгод «буржуазии и помещиков», хотя пока и обещали обороняться.

«Классическим» в отношении солдат к оперативным потугам власти выглядит постановление ротного комитета 61-го пехотного Владимирского полка: «Никакое наступление существенной пользы принести не может, что и было доказано наступлением 18 июня с. г… Позиционная война, а следовательно, бесполезное истребление людей и наступающая осень вызовут окончательный упадок духа и полную дезорганизацию в армии, что может оказаться гибельным для свободной России… мы согласны продолжать войну до октября месяца 1917 г., в наступление не пойдем, занимаемую позицию обязуемся удержать…»^[508]

Заодно провал наступления был использован в своих собственных целях радикальными партиями. Большевики, объективно поддерживаемые левыми эсерами, и даже анархистами, перешли в наступление. Это официально большевистская партия подверглась репрессиям, а сам В. И. Ленин был вынужден скрыться в Финляндии. В войсках же – как Действующей армии, так и в тыловых гарнизонах, – солдаты все больше воспринимали практически свободно ведшуюся большевистскую пропаганду о необходимости выхода из войны. И, если признать истину, Россия уже более не могла продолжать войну: если монархический режим еще мог выиграть войну в 1917 году на последних остатках доверия и напряжения последних усилий нации, то революционная власть не могла и этого.

Косвенным признанием данного положения явится намерение последнего правительства поставить перед союзниками вопрос о преждевременном выходе России из войны. Парадоксально, но такой шаг готовились предпринять все те политические деятели, что с 1916 года клеветнически обвиняли царский режим в попытках заключения сепаратного мира. Вот только в отношении царя и его правительства это была явная ложь, что и подтвердили выводы Чрезвычайной следственной комиссии, созданной после Февраля, а в отношении Временного правительства последнего состава – чистая правда. Так кто же после этого «предатель интересов Отечества»?

Пока же военные власти пытались навести в войсках хотя бы относительный порядок. Циркуляр начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала А. С. Лукомского по армиям Восточного фронта в начале августа месяца гласил, что «раз признано необходимым применить оружие, действовать решительно, без колебаний, отнюдь не допуская стрельбы вверх… [за отказ] привлекать к ответственности как за неисполнение боевых приказов»^[509].

Дальнейший и окончательный всплеск антивоенного движения в армии вызвало корниловское выступление конца августа, после которого воля к победе русской Действующей армии и надежды на сохранение участия страны в войне окончательно рухнули. Пост Верховного Главнокомандующего при этом занял сам А. Ф. Керенский, совместивший в своем лице большую часть высшей государственной власти в России. Тем не менее командный состав все так же готовился к продолжению войны и возобновлению военных действий в кампании 1918 года, невзирая на прогрессировавший развал народного хозяйства страны.

Осенью 1917 года полковник Генерального штаба В. В. Чернавин отмечал в своем докладе, что «…тяжелые неудачи, как следствие нашего неискусства, снова приведут массы к убеждению в бесцельности продолжения борьбы, в которой мы не умеем достичь успеха». Автор, указывая на слабую обученность пехоты, предлагал основывать новую подготовку на «системе, единой для всей русской армии, тщательно продуманной и соображенной с нынешним состоянием армии». Падение морального духа бойцов армии революционной России, прогрессирующий развал армии и прочие факторы, вызванные к жизни внутриполитической обстановкой, побудили В. В. Чернавина предложить обучение частей в первую очередь для борьбы за укрепленные полосы. Доклад считал, что «обучение же маневренному, полевому бою должно быть отодвинуто на второй план», ввиду его редкости и недостатка времени в подготовке войск^[510].

Очевидно, что к этому времени, после провала Июньского наступления, мало кто мог надеяться на выход из позиционного тупика на Восточном фронте, хотя бы даже по типу Луцкого прорыва. Тем не менее Временное правительство до последнего своего дня пыталось сохранить участие России в войне (хотя это так и не удалось). Декларация правительства от 25 сентября говорила, что «стремясь к миру, Временное правительство, однако, все свои силы положит на защиту общесоюзного дела, на оборону страны… на изгнание неприятельских войск из пределов родной страны».

В какой-то мере такая позиция верховной власти исходила из предложений армейских комитетов. Однако «внизу» думали иначе, и чем дальше, тем все более становилось ясно, что без проведения в жизнь немедленных реформ (в первую очередь – аграрной) все рухнет. В случае же невозможности выправить внутреннее положение экстренными мерами, наилучшим выходом из сложившейся ситуации станет сепаратный мир. Так, телеграмма «представителей 10-й армии» на имя А. Ф. Керенского констатировала, что общее моральное и физическое состояние Действующей армии ухудшается с каждым днем: «армия теряет последнюю надежду в тыл». «Если тыл и Временное правительство не в состоянии помочь армии… необходимо стать на почву активной борьбы за мир», так как надежда на скорый мир может создать условия для усилий войск по защите «Родины и свободы»^[511].

Однако в преддверии большевистского переворота в октябре месяце уже и Керенскому станет ясно, что дальнейшее участие Российской республики в войне обречено на провал. Н. Брешко-Брешковский верно подметил: «Теперь, когда русские дивизии и корпуса превратились в митингующие дикие орды, если и опасные кому-нибудь, то только своим же собственным офицерам – теперь немцы могли вздохнуть свободно. Теперь для них Восточный фронт был вычеркнут, остался один только лишь Западный. Успехи фаланг Макензена с их артиллерийским пеклом побледнели перед этой неслыханной бескровной победой»^[512].

Глава 7
Скатывание в октябрь

Рижская оборонительная операция

После окончания боев южнее Полесья летом 1917 года, отбросив русских на линию государственной границы, германское командование решило перенести свои основные усилия на север. В связи с тем что большая часть германских резервов была скована на Западном фронте, сражаясь против французов, немцы могли вести наступательные операции лишь с ограниченными целями. Поэтому следовало избрать достойную цель военных действий. То есть проведение очередной наступательной операции должно было осуществляться сравнительно небольшими силами, но одновременно иметь значительные стратегические выгоды: простое «улучшение линии фронта» в сложившихся условиях являлось напрасным разбазариванием сил и средств.

Разложение русской армии в ходе революционного процесса не позволяло рассчитывать на значительное сопротивление русских, с одной стороны; однако, с другой стороны, немцы по-прежнему опасались консолидации российского общества и широких слоев населения на почве патриотизма. Соответственно, германцы стремились всемерно избегать вторжения в непосредственно русские пределы. Учитывая все особенности, сложившиеся после Февральской революции на Восточном фронте, немцы решили ударить по Риге.

Обладание Ригой несло в себе массу преимуществ:

1) переход столицы Прибалтики в руки германцев означал безусловную претензию на послевоенное отторжение этой территории от Российской республики в пользу Второго рейха;

2) обеспечение морского господства в Рижском заливе, а следовательно, и вытеснение русского Балтийского флота в Финский залив как последнее водное пространство перед Кронштадтом и Петроградом;

3) занятие выгоднейшего исходного положения для броска на Петроград, буде возникнет такая необходимость.

Помимо чисто военных и психологических принципов, наступление на Ригу предпринималось и с целью прекратить возможное разложение германских войск, стоявших перед русскими революционными частями. Части наиболее развалившегося русского фронта – Северного – столь активно участвовали в братании с немцами, что данное явление явно перешло те рамки, что отводились немецким командованием для развала российских вооруженных сил. Теперь негатив революционного времени в виде уничтожения дисциплины, нежелания стрелять в неприятеля и т.д. угрожал и германским войскам. Следовало пресечь это явление, а заодно и выбить русских из Риги.

Проведение Рижской операции возлагалось на части 8-й армии генерала О. фон Гутьера, в которую и пошли резервы из упраздненной после поражения русских южнее Полесья группы генерала Винклера. Германские силы на рижском направлении были доведены до одиннадцати пехотных и двух кавалерийских дивизий; в том числе ударная группа насчитывала в своем составе шестьдесят тысяч штыков при двух тысячах орудий^[513].

Нетрудно заметить, что основную ставку германцы делали на артиллерийский огонь. Убедившись во время летних сражений на Юго-Западном фронте (Июньское наступление) в слабой стойкости разлагавшихся под влиянием революции русских войск, немцы не желали зря терять своих людей. Предполагалось, что после того, как русские оборонительные позиции будут сметены ураганным артиллерийским огнем, для германской пехоты не составит особого труда довершить поражение неприятеля.

Рижский плацдарм защищала русская 12-я армия генерала Д. П. Парского, имевшая в своем составе четыре армейских корпуса. Всего в составе 12-й армии находилось сто шестьдесят тысяч человек при 1149 орудиях. Однако большая часть этих войск вовсе не желала драться и считала дни до скорого заключения мира, а потому и не представляла собой никакой боевой ценности. В несколько лучшем состоянии находились кавалерия и артиллерия: разложение этих родов войск начнется после корниловского выступления в конце августа 1917 года.

До своего назначения на должность командарма генерал Д. П. Парский довольно успешно командовал Гренадерским корпусом, приняв его от генерала А. Н. Куропаткина, в начале 1916 года назначенного главнокомандующим армиями Северного фронта. Впрочем, командование армией (с июня 1917 года) для генерала Парского было омрачено сдачей Икскюльского плацдарма 14 июля по приказу штаба фронта. Теперь же на его плечи была возложена непосредственная оборона Риги.

Русское расположение частей 12-й армии: 21-й армейский корпус генерала Н. П. Сапожникова располагался на правом берегу реки Западная Двина: от стыка с 5-й армией до рубежа Икскюль – Борземюнде. После этого рубежа начинался собственно рижский плацдарм: тридцать – тридцать пять километров в глубину к западу от Риги и двадцать пять – тридцать километров от побережья Рижского залива до немецких позиций под Борземюнде. От крайней юго-западной точки плацдарма русским оставалось всего двадцать километров до Митавы, которых так и не смог преодолеть генерал Р.Д. Радко-Дмитриев в период проведения Митавской наступательной операции в декабре 1916 года, когда он командовал 12-й армией. Теперь положение переменилось: немцы наступали, а русские оборонялись, и причиной тому была революция.

На самом плацдарме располагались части 2-го Сибирского (генерал В. Ф. Новицкий), 6-го Сибирского (генерал Ф. Н. Васильев) и 43-го армейского (генерал В. Г. Болдырев) корпусов плюс две кавалерийские дивизии. Незадолго до наступления немцев в 12-ю армию была переброшена 38-я пехотная дивизия генерала Л. Л. Байкова, которая являлась «одной из самых надежных на Северном фронте». Такое насыщение плацдарма войсками заключало в себе цель удержания Риги любой ценой.

Войска 43-го армейского корпуса также прикрывали и икскюльское направление, которое, после сдачи Икскюльского плацдарма, стало реальной угрозой для фронта 12-й армии, поэтому они были усилены латышской стрелковой бригадой. Крайний южный фланг армии закрывался частями 21-го армейского корпуса генерала В. П. Троянова, входившего в состав соседней 5-й армии генерала Ю. Н. Данилова. Резервы 12-й армии составляли: четыре пехотные и одна кавалерийская дивизии, а также две латышские бригады. Резервы стояли в тылу наиболее угрожаемого участка – Икскюля, то есть в тылах 43-го армейского и 2-го Сибирского корпусов.

Впрочем, относительно боевой ценности латышских стрелковых бригад не стоило обольщаться. В этот период латыши окончательно стали на позицию борьбы и с немцами, и с русскими. Если корни ненависти к немцам крылись в многовековой оккупации Латвии германскими рыцарскими орденами, да и затем помещичий слой Прибалтики состоял из немцев, то неприязнь к русским в самых широких масштабах выявилась в период Первой русской революции 1905-1907 годов.

Именно тогда для подавления крестьянского движения в качестве карателей использовалась армия, как известно, в львиной своей доле комплектовавшаяся из русских. Да и защищали русские солдаты немецких помещиков. Те же чувства испытывала и латышская интеллигенция. Ничуть не странно, что 1 ноября комкор-14 генерал А. П. фон Будберг записал в своем фронтовом дневнике: «Весьма неприятно известие, полученное от 12 армии, о том, что латышские части ушли по направлению к Петрограду. Эти части совсем обольшевичены, и вместе с тем хорошо организованы и снабжены, внутри по-своему дисциплинированы, не стесняются с нашими товарищами и могут дать петроградским большевикам серьезную помощь. Ведь Россия для них враг и в ее горе они видят свое спасение»^[514].

Действительно, 12 августа, всего за неделю до германского удара, в Риге произошло вооруженное столкновение между батальоном смерти штабс-капитана В. П. Егорова (38-я пехотная дивизия), с одной стороны, и латышскими стрелками и рабочими города – с другой. С обеих сторон имелись убитые и раненые. В результате командарм-12 распорядился вывести ударников из Риги^[515]. О каком «боевом братстве» частей можно тут говорить? О какой взаимопомощи перед лицом неприятеля? С другой стороны, латышский исследователь Э. Екабсон считает, что в Рижской оборонительной операции роль латышских бригад была выдающейся: «…в ходе боев за Ригу латышские стрелки фактически спасли от уничтожения всю 12-ю армию, позволив ей выйти из города»^[516].

Логически подразумевалось, что любое наступление на рижском направлении будет вестись на плацдарм, после чего обороняющиеся будут постепенно оттеснены к Риге. Но состояние русских войск давало возможность для более дерзкого планирования. Поэтому штаб германской 8-й армии принял решение о форсировании Западной Двины на участке Огер – Борземюнде (как раз с бывшего русского Икскюльского плацдарма) и перехват отступления основной массы войск русской 12-й армии к Риге. Таким образом, сибирские корпуса оказывались в «мешке», после чего русская 12-я армия фактически переставала бы существовать как боевая единица. Такой отчаянный план никогда бы не мог быть принят до революции, теперь же немцы могли быть уверены в успехе.

Русская разведка своевременно вскрыла немецкие приготовления у Борземюнде. Но командование не поверило сведениям разведки о накоплении мостового материала выше Риги по течению Западной Двины. Командарм-12 был твердо уверен в атаке противника на южный участок рижского тет-де-пона. За что и поплатился последующим тяжелым поражением.

Германское командование не желало рисковать напрасной кровью своих солдат: в 1917 году ряд наиболее сохранившихся дивизий приходилось перебрасывать на различные участки фронта, дабы иметь маневренный резерв (или ударную группу) для ведения операций. Русская артиллерия не было столь разложена, как пехота, а потому требовалось соблюсти максимальные требования предосторожности, невзирая на плачевное состояние разлагавшейся под ударами революции русской Действующей армии. Так что ради соблюдения секретности германские ударные дивизии заняли исходное положение лишь в ночь накануне атаки. Противник сосредоточил в своих руках и общее техническое превосходство. В период Рижской оборонительной операции 8-я германская армия имела около 2 000 пулеметов на 60 000 чел., русская 12-я армия – 1 943 пулемета на 160 000 человек^[517].

Артиллерийская подготовка началась в четыре часа утра ударами химическими снарядами, чтобы внести в русские ряды панику, а заодно и для нейтрализации русской артиллерии. В шесть часов германские батареи перенесли массированный огонь на пехотные позиции русских, а уже в восемь часов сорок минут утра германская пехота пошла в атаку, приступив к форсированию Западной Двины. Г. Брухмюллер говорит: «Участок прорыва лежал на правом берегу Двины между островом Золен и наиболее выдающейся к северу частью изгиба реки Двины, к западу от острова Шеерен. Неприятельская укрепленная позиция состояла из двух укрепленных полос, из которых одна пролегала по песчаным холмам на самом берегу реки и состояла большей частью из четырех линий окопов. Другая была расположена на довольно большом – три километра и больше – расстоянии от первой, на лесистых холмах и состояла почти всюду из двух линий окопов. Местность между обеими позициями представляла собой отчасти поросшую лесом, местами покрытую лугами, частью же – болотистую низину. Остров Боркум был также занят неприятелем»^[518].

На рассвете 19 августа, под ураганный огонь своих батарей (артиллерия в 628 орудий и 550 тяжелых и средних минометов на ударном участке была объединена под командованием одного из лучших немецких артиллеристов – генерала Г. Брухмюллера), 11-й германский корпус генерала В. Кюне форсировал Западную Двину. В ударную группировку вошли 2-я гвардейская, 14-я пехотная баварская, 19-я резервная дивизии. Потери оборонявшихся русских войск, чья оборона была раздавлена тяжелыми гаубицами и химическими снарядами, были громадны. Так, из числа бойцов 742-го пехотного полка уцелело не более десяти процентов личного состава.

Первоначально немцы переправлялись на понтонах, а затем построили три постоянных моста (длина мостов – до 350 метров), по одному на каждую ударную дивизию. Форсировав реку, неприятель одним ударом отбросил 43-й армейский корпус русских от реки. Громадную помощь переправлявшимся германским дивизиям оказывали тяжелые минометы. Как писал тот же Брухмюллер, «снабжение минометами должно было быть очень мощнымё так как для переправы представлялось необходимым полное уничтожение всех оборонительных сооружений расположенной по берегу Двины первой укрепленной полосы противника. Для этого минометы должны были оказать действительную поддержку далеко не многочисленным батареям».

Все переправлявшиеся войска тут же начинали движение влево, к северу, чтобы взять рижский плацдарм в клещи. Е. З. Барсуков впоследствии писал, что «во время самой переправы немецкие батареи вели заградительный огонь и обстреливали русские батареи химическими снарядами, а некоторые батареи тяжелых гаубиц стреляли дымовыми снарядами с целью образования дымовой завесы. Русская артиллерия, ввиду непрекращающегося сильного обстрела химическими снарядами, оказалась не в состоянии ни достаточно интенсивно отвечать на огонь неприятельской артиллерии, ни обстреливать наступающую пехоту противника»^[519].

Интересно, что в Рижской операции германское командование опробовало новый способ тактического прорыва обороны неприятеля, в преддверии решительных сражений на Западе против англо-французов. Как говорит А. Базаревский, «эта атака, резко отличаясь по методам ее проведения (тщательная и мелочная предварительная подготовка, полная внезапность, короткая артиллерийская подготовка, сильный удар на узком в 4,5-километровом фронте) от всех предшествовавших наступлений немцев, послужила генеральной репетицией для наступлений их во Франции в 1918 году»^[520].

Русским командирам удалось собрать в кулак немногочисленные стойкие части 43-го и 21-го корпусов, чтобы фланговыми контратаками приостановить немецкое наступление. При этом 2-я германская гвардейская дивизия была оттеснена к станции Икскюль, а 14-я Баварская дивизия – отброшена на противоположный берег Западной Двины. Благодаря ударам частей 43-го и 21-го корпусов и действиям артиллерии, защищавшие плацдарм русские Сибирские корпуса сумели отойти к Риге.

Интересно, что именно этот участок фронта послужил «полигоном» для применения и пробы новых тактических приемов. Ведь во время Митавской операции декабря 1916 года русские также атаковали вообще без предварительной артиллерийской подготовки, чтобы добиться внезапности удара. Теперь, в августе 1917 года, ради получения все той же внезапности немцы применили кратковременный и одновременно чрезвычайно мощный огневой артиллерийский налет химическим снаряжением своих артиллерийских батарей.

Если 19-го числа русские сравнительно стойко отражали атаки противника, то за ночь положение переменилось. 20 августа сибиряки стали откатываться перед германскими 6-м и 11-м корпусами, а командарм-12 генерал Д. П. Парский был вынужден отдать приказ об эвакуации Риги, чтобы задержать противника хотя бы на правом берегу Западной Двины. Но ночью 21-го числа русские войска беспорядочными массами, при отсутствии какого-либо давления со стороны врага, хлынули на север, и прикрывать правый берег стало практически нечем.

В числе прочих отступили и войска 43-го и 21-го армейских корпусов, стоявших на значительном удалении от собственно города Риги. Таким образом, достичь главной цели – окружения и последующего уничтожения двух, а то и трех русских корпусов на рижском плацдарме – немцам не удалось. Однако поставленная задача по занятию прибалтийской столицы была выполнена с минимальными потерями. Устье Западной Двины и владение Рижским заливом перешли в руки германцев.

21 августа немцы торжественно вступили в Ригу. Пал и располагавшийся в самом устье реки Усть-Двинск. Оборона правого берега Двины рухнула: русские корпуса отступали на север и северо-запад. Пехота армейских корпусов бежала на север под прикрытием спешенной конницы, отражавшей атаки неприятеля. Подошедшие из глубины расположения резервы также способствовали наведению порядка в откатывавшихся в панике русских частях.

23-го числа немцы приостановили свой порыв, приступив к перегруппировке. Генерал А. И. Деникин характеризует значение падения Рижского укрепленного района следующими словами: «Мы потеряли богатый промышленный город Ригу, со всем военным оборудованием и запасами. А главное – потеряли надежную оборонительную линию, падение которой ставило под вечную угрозу и положение Двинского фронта, и направление на Петроград»^[521].

Дальнейшее движение германской 8-й армии на Петроград было приостановлено в связи с переброской значительной части войск во Францию и Италию. Напомним, что большая часть ударной группировки была взята из войск, ранее дравшихся южнее Полесья и изначально предназначенных для отправки на Запад; их появление под Ригой основывалось лишь на краткосрочном пребывании на северном фасе Восточного фронта, в связи с замышляемой операцией по штурму Риги. Немедленно после окончания операции две германские пехотные дивизии были выведены для отправки на Французский фронт. Тем более что главная цель операции – занятие Риги – была достигнута, а в столицу Прибалтики прибыл сам кайзер Вильгельм II.

Немцы полагали, что при своем отступлении из Риги русские основательно разрушат мосты через Двину, а развитие операции потребует железной дороги. Поэтому германское командование еще до начала операции приняло необходимые меры для того, чтобы вести обходную железнодорожную ветку через Нейгут, дабы соединить Митаву (исходную базу германской 8-й армии) и Ригу. Строительство этой ветки на контролируемой немцами территории уже было проведено.

Однако русские не сумели сделать и этого: «Небольшие разрушения, произведенные неприятелем на мостах через р. Двину, давали возможность весьма быстро восстановить участок Митава – Рига [43 километра]. Вследствие этого было решено отказаться от проекта продолжения линии Нейгут – Скарбе через р. Двину для примыкания к линии Рига – Крейцбург, а вместо этого восстановить линию Митава – Рига и находящийся на ней мост через р. Двину». Мост через Двину длиной 742 метра был полностью восстановлен к 16 октября^[522].

К 25 августа войска 12-й армии собрались на Венденских позициях в шестидесяти километрах от Риги, заняв линию Петерупе – Ртанек – Юргенсбург – Конкенгузен. Потери 12-й армии составили двадцать пять тысяч человек (большая часть – пленными и разбежавшимися) и массу техники: 273 орудия, 45 минометов, 256 пулеметов. Потери немцев не достигали и пяти тысяч человек. Чтобы прикрыть образовавшиеся прорехи во фронте, в 12-ю армию было отправлено шесть пехотных и три кавалерийские дивизии.

Поражение под Ригой имело следствием сдачу того плацдарма, с которого русские армии пытались предпринимать наступательные удары в кампании 1916 года. Фронт не просто отодвинулся на восток, но немцы образовали такое вклинение на северном фасе, с которого в будущем могли угрожать русскому Западному фронту, в то время как Северный фронт оказался отодвинутым к Петрограду. Всего за неделю боев «германцы выиграли важнейшую операцию, нарушив связность всего русского Северного фронта и с захватом плацдармов лишив русских возможности широких наступательных операций на Шавли – Ковно – Вильно в дальнейшем»^[523].

Впрочем, уже скоро немцы несколько «сдали назад». В связи с тем, что успех в Рижской операции было решено не развивать (войска перебрасывались на Запад), германское командование перешло к обороне. Для этого они тщательно выбрали месторасположение оборонительных позиций, к которым и оказались притянуты русские войска. Генерал Будберг писал: «На Рижском фронте немцы не только прекратили наступление, но даже отошли назад на подготовленные позиции, предоставив нам залезть в болота и в совершенно опустошенный район, где развал пойдет, несомненно, более быстрым темпом. Мы бы и полезли туда, если бы не современное состояние фронта, делающее невозможным отдать какое-либо распоряжение, связанное с движением вперед в сторону противника. Все пережитое ничему не научило наши командные верхи, а ведь невозможно даже подсчитать те моральные и материальные потери, которые мы понесли за полтора года сидения на идиотских позициях только Придвинского участка, а таких участков по всему фронту были многие десятки (Нарочь, Стоход и т.п.)»^[524].

Главным итогом Рижской операции для противника стало владение Рижским заливом: «Русский фронт откатился назад, причем очищение прибрежного района произошло без непосредственного давления немцев. Морским силам в Риге более ничего не оставалось делать, как эвакуировать часть гарнизона и самим отойти в Аренсбург и Куйвасто. В связи с падением Риги и явно обнаружившейся нестойкостью русских частей, у германского морского командования возникла мысль о решительной операции для овладения Балтийскими островами»^[525]. После вступления противника в стены столицы Прибалтики, революционные власти России охватила паника. Глава Временного правительства А. Ф. Керенский потребовал объявить Петроград на военном положении и приступить к подготовке эвакуации всех министерств и ведомств в Москву. Также, под предлогом защиты столицы от вероятного вторжения противника, к Петрограду подтянули 3-й Конный корпус генерала А. М. Крымова, усиленный Дикой дивизией. Известно, что части генерала Крымова должны были быть использованы для внутриполитической борьбы.

В свою очередь падением Риги сполна воспользовались радикальные партии, обвинившие в поражении Ставку, лично Верховного Главнокомандующего генерала Л. Г Корнилова и правительство. При этом утверждалось, что сдача Риги была преднамеренной, преследуя целью стягивание войск к Петрограду и установление диктатуры. Характерно, что радикальные партии не ограничились обвинениями властей в преднамеренной сдаче Риги. Так, большевистская фракция ЦИК Петроградского Совета 27 августа заявила, что контрреволюционные действия начались еще в июле, «когда правительство, перейдя в наступление на фронте, стало проводить политику репрессий; когда контрреволюционные силы организовали сдачу Тарнополя и Черновиц, взвалив потом вину на солдат»^[526].

Абсурдность в отношении действий армий Юго-Западного фронта очевидна, а о Риге можно и затуманить действительное положение вещей. На свое несчастье, Корнилов поддался на провокацию Керенского почти сразу после падения Риги, что привело к поражению их обоих, и, как результат, приходу к власти в России партии большевиков.

Поражение в Рижской операции и корниловское выступление конца августа 1917 года стали последними вехами на дороге перехода русской Действующей армии на сторону большевиков. Теперь разложение и ярко выраженные антивоенные и антиправительственные настроения охватили не только наиболее «революционные» Северный и Западный фронты, но также и армии Юго-Западного и Румынского фронтов. Например, в начале сентября комиссар 4-й армии доносил комиссару Румынского фронта: «Если падение Риги поставило перед солдатами вопрос о причинах военных неудач русской армии и дальнейших перспективах войны, то после корниловского мятежа солдаты открыто заявили, что причина неудач кроется в Корнилове и командном составе, которые сознательно довели армию до развала»^[527].

Отсюда, от подобных обвинений со стороны не желавших более воевать солдат-крестьян, до Октября был уже только один-единственный малюсенький шаг.

Корниловское выступление

Основной отправной точкой в событиях конца августа, окончательно сломавших страну и русскую армию, стало расхождение между находившимися у власти социалистами и группой военных и буржуа по поводу дальнейшего хода революционного процесса в России. Социал-демократическое правительство А. Ф. Керенского после провала Июньского наступления явственно заходило в тупик: Действующая армия, не говоря о тыловых гарнизонах, разлагалась, страна отказывалась от продолжения войны, крестьяне откровенно делили помещичьи и казенные земли, о победе в войне уже и не приходилось говорить, развал транспорта ставил под угрозу голода города и фронт. А между тем Временное правительство не желало немедленно идти ни на одну коренную реформу: немедленный выход страны из войны, передача земли в руки крестьян, реорганизация вооруженных сил.

В таких условиях по примеру Великой французской революции, где после падения якобинского режима буржуазное правительство также скоро зашло в тупик, Керенский решил сделать ставку на популярного военного, чья фигура явила бы собой компромисс между различными политическими группировками. Эта фигура должна была стабилизировать политическую ситуацию в стране, дать отпор левым социалистическим течениям, привести в порядок армию. Вдобавок и само Временное правительство сумело бы удержаться «на плаву» при поддержке военных.

Как помним, во Франции сначала сделали ставку на генерала А. Жубера. После его гибели в сражении при Нови с австро-русской армией А. В. Суворова крупная французская буржуазия поставила на Наполеона Бонапарта. В России же А. Ф. Керенский выбрал недавно назначенного на пост Верховного Главнокомандующего, отличившегося в Июньском наступлении, популярного в определенных армейских кругах генерала Л. Г. Корнилова. На настоящий момент генерал Корнилов занимал должность главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта (с 10 июля).

Ведь выбрать кого попало также было нельзя: генерал Корнилов если и не имел качеств крупного военачальника, но зато пользовался славой героя и определенной степени демократа. Восхождение генерала Л. Г. Корнилова к популярности началось после его бегства из плена в 1916 году: Корнилов являлся единственным русским генералом, бежавшим из плена. Именно генерал Корнилов был назначен для ареста императорской семьи в марте, а после этого, до своего назначения командармом-8, некоторое время являлся командующим войсками Петроградского военного округа (назначен на эту должность еще царем в кризисные февральские дни под давлением М. В. Родзянко). По крайней мере, подозревать генерала Л. Г. Корнилова в намерениях реставрации монархии было безосновательно.

Генерал Корнилов решительно начал с наведения порядка в Действующей армии. Так, 1 августа приказом за № 736 новый Верховный Главнокомандующий (с 18 июля) распорядился расформировать пятьдесят девять наиболее разложившихся дивизий. К моменту корниловского выступления расформирование шло в тридцати шести дивизиях, девять из них были расформированы полностью^[528]. В армии была восстановлена смертная казнь, беспощадно (насколько, конечно, это позволялось комитетами) преследовались большевики, началось активное сотрудничество генералов с высшими комитетами Действующей армии.

Однако, как и во Франции, история повторилась: такая волевая и несомненно патриотично настроенная личность, как генерал Корнилов, практически сразу же стала сомневаться в способности А. Ф. Керенского и его правительства управлять страной. Добавим, что Л. Г Корнилов не был безусловным монархистом, и потому его кандидатура была наилучшей и в борьбе с призраком реставрации монархии, чего как огня боялись буржуазные круги, свергнувшие монархию. Так что за Корниловым встали крупные буржуа, ополчившиеся против социалистов всех оттенков и мастей.

Требования Верховного Главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова к министру-председателю А. Ф. Керенскому относительно реформ в стране и армии, объединение контрреволюционно (в отношении социалистической власти, а не буржуазной) настроенного офицерства и буржуа вокруг Корнилова, стремление генерала стать диктатором – все это испугало Керенского. Министр-председатель, как и все политиканы любого времени и любой страны, больше всего на свете боялся потерять власть. Прошедшее в Москве в середине августа месяца Государственное совещание отчетливо выказало слабость правительства и нараставшую популярность генерала Корнилова. Поэтому ход дальнейших событий выявляет перед исследователем неплохо, хотя и не без пробелов, спланированную провокацию против Верховного Главнокомандующего.

Дело началось с движения частей 3-го кавалерийского корпуса на столицу. Как известно, Л. Г. Корнилов в письме А. Ф. Керенскому от 19 августа предложил объединить Северный и Западный фронты в один Северо-Западный фронт, а столичный гарнизон, Петроградский военный округ, Балтийский флот, Кронштадт, Наревскую позицию – в Отдельную Петроградскую армию, с подчинением ее Верховному Главнокомандующему. Такая мера, помимо прочего, оправдывалась стремлением сократить расходы на армию^[529].

Костяк Отдельной Петроградской армии должны были составить 3-й конный корпус, возглавляемый одним из видных военных заговорщиков начала семнадцатого года генералом А. М. Крымовым, и Дикая дивизия генерала князя Д. П. Багратиона. Командиром новообразованной армии предполагалось назначить генерала И. П. Войшин-Мурдас-Жилинского, с 4 мая находившегося в отставке (снят с поста командира 14-го армейского корпуса 19 апреля, во время чистки высшего командного состава Действующей армии).

Таким образом, Отдельная Петроградская армия должна была быть составлена практически целиком из кавалерийских частей – сохранивших свои кадры и потому гораздо менее подверженные революционному разложению. Такой гарнизон стал бы верной опорой правительства и мог быть использован в качестве ударной силы против неподчинявшихся Временному правительству моряков Балтийского флота. Заодно существовавший столичный гарнизон должен был быть отправлен в окопы: «революционные солдаты» Петрограда своим поведением и безнаказанностью раздражали уже всех, за исключением строивших далекие планы большевиков.

Расквартирование в столице верных правительству войск означало, что новое выступление большевиков и прочих радикальных элементов будет успешно подавлено. С другой стороны, в случае контроля над Петроградской армией со стороны Ставки (как то и предполагалось) Верховный Главнокомандующий получал в руки весомый козырь для установления в стране военной диктатуры. В двадцатых числах 3-й Конный корпус и Дикая дивизия по железной дороге двинулись к Луге.

Между тем, на фронте, под Ригой, произошли важные события, повлиявшие на ускорение процесса развертывания дальнейшего противостояния А. Ф. Керенского и Л. Г. Корнилова. Как показано выше, в ходе Рижской оборонительной операции 19-24 августа войска 12-й армии генерала Д. П. Парского были выбиты с Рижского плацдарма и отступили на север. Взятие Риги позволило немцам контролировать Рижский залив, что фактически вытесняло русский Балтийский флот в Финский залив, на непосредственные подступы к Петрограду. Падением Риги сполна воспользовались радикальные партии, обвинившие в поражении Ставку, лично Верховного Главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова и правительство. При этом утверждалось, что сдача Риги была преднамеренной, преследуя целью стягивание войск к Петрограду и установление военной диктатуры.

В данной ситуации, грозившей свалить Временное правительство А. Ф. Керенского, министр-председатель решился на организацию провокации, долженствовавшей нанести удар по Верховному Главнокомандующему. Дело в том, что убрать Л. Г. Корнилова просто так, собственным волевым решением, по образцу генералов Алексеева и Брусилова, А. Ф. Керенский уже не мог. Московское Государственное совещание показало, что за Корниловым стоят крупнейшие капиталисты страны, а также военная элита, наконец-то обретшая своего вождя. Популярность Л. Г. Корнилова в Действующей армии была столь высока, что большая часть офицерства решительно поддержала бы Верховного Главнокомандующего.

Лишь объявление генерала Корнилова чем-то вроде «врага народа» могло спасти Керенского и его присных. Следовательно, на вооружение бралась многоходовая провокация, в которой бы ни одно действующее лицо не сумело бы вовремя понять своей роли. Деморализация поддерживавших Корнилова кругов и опора на массы должны были смести Главковерха, а с ним и угрозу для правящей буржуазно-социалистической группировки. Одновременно умело спровоцированный бунт Ставки против законного правительства должен был оставить в стороне от противодействия либеральную буржуазию и успокоить верхушку Советов.

26 августа в Ставку прибыл главный исполнитель провокационного действа – обер-прокурор Синода В. Н. Львов, доставивший генералу Л. Г. Корнилову от имени министра-председателя А. Ф. Керенского три различных варианта реорганизации правительства для создания сильной власти. Каждый из этих вариантов предполагал сосредоточение львиной доли власти в руках одного конкретного лица. Неискушенный в политике Верховный Главнокомандующий выбрал вариант, предусматривавший сосредоточение высшей военной и гражданской власти в его собственных руках. Об этом было немедленно сообщено Керенскому, причем сообщил это по телефону специально приглашенный к аппарату сам же Корнилов.

Логично, что утром 27 августа Верховный Главнокомандующий был объявлен государственным изменником. Не ожидавший такого поворота и растерявшийся от цейтнота времени генерал Л. Г. Корнилов в свою очередь призвал народ встать против Временного правительства и Советов. Это воззвание было разослано циркулярной телеграммой по всем учреждениям. Корнилова поддержали штаб Ставки и штаб Западного фронта, возглавлявшегося генералом А. И. Деникиным. Штаб Северного фронта отказался выполнять распоряжения Временного правительства. 3-й Конный корпус, во главе которого стоял генерал А. М. Крымов, сосредоточился для броска на Петроград.

В ответ А. Ф. Керенский объявил Корнилова мятежником и призвал все социалистические партии встать на защиту революции. Среди наиболее активных защитников верховной власти оказались срочно выпущенные из тюрем и получившие возможность легальных действий большевики. Все «революционно-демократические» силы провели мобилизацию своих возможностей для подавления «мятежа».

Верные правительству войска собирались в Петрограде и Москве, большую роль в срыве замыслов генерала Корнилова и его сторонников сыграли солдатские комитеты фронта, «в значительной степени предопределив» разгром корниловщины^[530]. Но главной «ударной силой» властей стала пропаганда в армии и стране.

Именно массы, не желавшие генеральского правления, остановили Верховного Главнокомандующего, все еще пытавшегося адекватно отреагировать на стремительно развивающуюся ситуацию. Так, воззвание Исполнительного комитета Всероссийского Совета крестьянских депутатов от 29-го числа гласило: «Помните, если Корнилов возьмет верх, то в заговоре своры царских холопов и ваших врагов он даст вам не землю и волю, а крепкие цепи… не исполнять никаких приказаний Корнилова и предателей-корниловцев»^[531].

(Парадоксально, что сборник документов с этим воззванием впервые после 1917 года увидел свет накануне коллективизации в российской деревне, которая и впрямь наложила «крепкие цепи» на крестьянство России, положив начало раскрестьяниванию деревни, террору в отношении села и уничтожению крестьянства как социального слоя.)

Солдаты Действующей армии и тыловых гарнизонов, не желавшие продолжать войну, вполне справедливо рассудили, что Корнилов-победитель не только продолжит дальнейшее участие России в мировой бойне, но и наведет в армии соответствующую дисциплину. Кроме всего прочего, простые люди разумно полагали, что от военной диктатуры никто из них не выиграет, а о выигрыше страны и государства никто и не думал. В войсках начались самочинные репрессии против офицерского состава. 30 августа В. И. Ленин писал в свой Центральный Комитет в отношении влияния большевистской партии на солдат: «…увлекать их дальше, поощрять их избивать генералов и офицеров, высказывавшихся за Корнилова»^[532].

Агитаторы остановили части 3-го Конного корпуса и «Дикой дивизии» вблизи Петрограда. Солдаты и казаки отказались идти дальше. Не подлежит сомнению, что преданный Ставке кавалерийский корпус легко уничтожил бы власть Временного правительства, у которого не было сил для собственной защиты. Но люди были не «за» Керенского, а «против» Корнилова. Психологический выбор деструктивного плана всегда гораздо сильнее позитивного выбора.

31 августа, после личной встречи с А. Ф. Керенским, застрелился командир 3-го Конного корпуса генерал А. М. Крымов. Наверняка генералу припомнили его масонские связи, совместное с Л. Г. Корниловым выступление против «братьев» и роль в заговоре, предшествовавшем февральским событиям. Не зря генерал Крымов покончил жизнь самоубийством сразу же после личной встречи с Керенским. На Ставку двинулся карательный отряд.

В этих условиях по просьбе А. Ф. Керенского, дабы не допустить ненужного кровопролития (провокация удалась, победа одержана, а создавать мученика из генерала невыгодно), в качестве посредника выступил генерал М. В. Алексеев. В итоге 1 сентября генерал Л. Г. Корнилов и его соратники были арестованы, пост Верховного Главнокомандующего вскоре занял сам А. Ф. Керенский, в Ставку прибыла Чрезвычайная следственная комиссия. Корнилов сотоварищи были перевезены в маленький город Быхов, откуда они бежали после октябрьского переворота, чтобы возглавить Белое движение на Юге России с началом Гражданской войны.

«Корниловское выступление» было порождено стремлением высшего командного состава перехватить верховную власть у правящих социалистических партий. Вне сомнения, это намерение имело в своей основе опасение грядущей катастрофы для армии, а, значит и для России, признаки чего отчетливо проступали на фоне нарастающего бессилия власти. Казалось бы, генералы могли рассчитывать на успех, так как меры по укреплению дисциплины принесли определенные плоды к августу, в чем ведущая роль, вероятно, принадлежала распоряжению о введении смертной казни после провала Июньского наступления.

Но превалирующим моментом в массовых солдатских настроениях все-таки была апатичность по отношению к службе и скрытое недовольство – приглушенное, но не искорененное репрессивными мерами. Представлялось, что все было просчитано, однако генералитет недооценил ни общего настроя солдатских масс, не желавших возвращения к старому и продолжения войны, ни решимости правительства удержать власть. Результатом стали поражение командования, арест главных «заговорщиков» и факт обретения силы и влияния в войсках со стороны большевиков: «Корниловское выступление было как раз из тех событий, которые все более приобретали для власти необратимо губительный характер. Неподготовленность корниловского движения на Петроград, не говоря уже о плане действий войск в столице, столь разительна, что впору говорить о самоубийстве контрреволюции»^[533].

Теперь раскол между офицерами и солдатами стал непреодолимым. Офицерство обвинялось в намерении реставрации монархического режима, предательстве родины и свободы, желании «открыть фронт» немцам для подавления революции и сознательном развале армии; офицеров повсеместно изгнали из войсковых комитетов. Теперь перестали верить своим начальникам и кавалерийские, и артиллерийские части. Офицеры окончательно потеряли свой авторитет как источник властного начала в войсках.

Даже наиболее здравомыслящие офицеры впоследствии отмечали, что «выступление Корнилова было более чем преждевременным. Оно губило соль Русской Армии и русской интеллигенции»^[534]. Другое дело, что генерал Корнилов был умело спровоцирован на выступление, оказавшись, проще говоря, «в дураках». Наверное, Л. Г. Корнилов не мог не выступить, настолько умело и хитро была просчитана провокация: единственный шанс заключался в немедленной капитуляции перед А. Ф. Керенским. Но мог ли так поступить Верховный Главнокомандующий, за спиной которого стояли весьма влиятельные политические группировки?

Главным же итогом провала корниловского выступления стал переход симпатий широких народных масс и, главное, солдат Действующей армии к большевикам, до этого сравнительно долгое время считавшимся контрреволюционерами и «платными агентами Вильгельма». 3 сентября Л. Д. Троцкий займет пост председателя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Большевики сохранят полученные в ходе августовского кризиса сорок тысяч винтовок, вооружив ими свои столичные боевые отряды – так называемую Красную Гвардию. Разумеется, что в эмиграции А. Ф. Керенский продолжал настаивать на том тезисе, что его союз с большевиками против офицерства был оправданным «во имя спасения революции».

Разложение армии. Осень 1917 года

После провала корниловского выступления солдаты окончательно ощутили свою силу и безнаказанность. Еще начиная с июля месяца осужденные на каторгу военно-полевыми судами тут же возвращались в строй до конца войны. Налицо факт наполнения Действующей армии «горючим элементом», готовым к любым противоправительственным акциям и, несомненно, пользующимся авторитетом в войсках. И никакие циркуляры о применении вооруженной силы против неповинующихся частей, должные исполняться, как боевые приказы, не могли воспрепятствовать общему настрою масс разойтись по домам с оружием, чтобы расправиться там со «всеми враждебными силами»^[535].

Солдаты заявляли о своей готовности продолжать войну до осени, после чего, в случае отказа Временного правительства заключить мир, угрожали оставить фронт. Очевидно, что армия не желала третьей военной зимы. Еще в июле-августе солдаты, надеясь на прекращение войны «сверху», давали правительству шанс на поддержку со стороны армии: «Здесь, на войне, только мы, рабочие и безземельные люди». «Наступлением не добиться мира… Держитесь за солдат-крестьян и делайте скорый мир, и вот один выход спасти Россию». Заключение немедленного мира подразумевало под собой не только спасение революционных завоеваний для каждого гражданина, но и возможность правительства сохранить власть и продолжить развитие страны в русле буржуазных преобразований.

Армия остро ощущала свое «брошенное» состояние. Тыл не давал пополнений, продовольствия, обмундирования, смены уставших частей на позициях и т.п. в долженствующих размерах. Солдаты беспокоились за свои семьи ввиду разворачивавшегося аграрного движения в деревне и параллельно – погромных актов в городах, во главе которых стояли подразделения тыловых гарнизонов. Действующая армия теряла последнюю надежду на тыл. Поэтому солдаты и стремились домой, где оставались их семьи.

Действительно, развал народного хозяйства постепенно подходил к своему апогею (апофеозом станет разруха в годы Гражданской войны). Что говорить, если пришедшие к власти капиталисты и буржуа гораздо хуже царского режима справлялись с управлением экономикой страны. Именно в 1917 году солдаты вместо сапог в массовом порядке стали получать ботинки с обмотками. И более того: 10-го августа министерство продовольствия заказало у Земгора один миллион пар лаптей для армии, общей стоимостью 800 000 рублей, то есть по восемьдесят копеек за пару^[536]. Что называется, куда же катиться дальше, если армия страны, претендующей на статус великой державы, в XX веке должна носить лапти? Воистину – «вот тебе, бабушка, и Юрьев день!».

Для солдатских масс главным вопросом осени 1917 года стала проблема целей и смысла войны вообще. Временное правительство не шло, да и не могло пойти, на радикальные изменения во внешней политике. Если зависимость царской России от западных союзников по Антанте наблюдалась на уровне потери существенной доли суверенитета, то зависимость Временного правительства от Великобритании и Франции стала уже прямо-таки глобальной. К осени 1917 года «и левые, и правые были единодушны в своей оценке утраты Россией даже ее весьма скромного довоенного статуса и окончательного превращения в самое слабое звено антикайзеровской коалиции, в младшего партнера по отношению к солидарной позиции Франции, Великобритании, Японии, Италии и США»^[537].

Поэтому отказ от своевременного и удовлетворяющего массы разрешения задач, связанных с ведением военных действий, с аграрной политикой, с перспективой выхода из войны, сделал многочисленные попытки в области реорганизации армии, повышения ее боевого потенциала, военного управления и т.п. безрезультатными. А ведь от поведения армии, ее реальных действий в решающей степени зависит исход и судьба революции, ибо позиция армии в революционное время во многом определяет политическую обстановку в стране, когда несбывшиеся надежды рождают отчаянную решимость масс.

Влияние большевиков после перехода Петроградского Совета под их контроль также близилось к своему апогею. Все больше солдат Действующей армии и тем паче тыловых гарнизонов разделяли большевистские идеи о выходе России из войны и «черном переделе» в деревне. Разделяло потому, что только большевики, общаясь с массами на доступном для них языке, обещали дать все то, что требовали простые солдаты и крестьяне.

Популистские лозунги Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, во главе которого с 3 сентября встал Л. Д. Троцкий, активно способствовали распространению большевистского влияния. Например, резолюция Петросовета от 21 сентября об отмене смертной казни, введенной Временным правительством еще после провала Июньского наступления, была воспринята в качестве закона. С этого момента, как сообщали из армии, «участились случаи неповиновения, как отдельных лиц, так и целых частей»^[538], ибо солдаты восприняли данную резолюцию как фактическую отмену смертной казни. В итоге не только отдельные солдаты, но и целые подразделения отказывались повиноваться своим командирам и комиссарам. Как докладывали из Действующей армии: «безграмотная масса резолюцию Совета приняла за фактическую отмену смертной казни».

Как ни странно, число собственно членов партии большевиков на фронте было невелико, однако именно за ними шли целые корпуса и армии. Окопавшиеся в корпусных и армейских комитетах эсеры ничего не могли противопоставить набиравшей обороты после августовского поражения генерала Корнилова большевизации армии. Цифры (наверняка завышенные), отражающие присутствие членов партии РСДРП(б) на фронте, и в самом деле очень малы:

– Западный фронт – 21 463 члена партии и 27 231 сочувствующий;

– Северный фронт с Финляндией и Балтийским флотом – более 13 000 членов партии;

– Юго-Западный фронт – 7064 члена партии и 12 000 сочувствующих;

– Румынский фронт – 7000 членов партии^[539].

В целом – не более пятидесяти тысяч человек на семимиллионную Действующую армию. Это смешные цифры, но грозные, если знать, что за такой кучкой радикалов стоял фактически весь фронт. В июне большевики назывались «немецкими агентами», теперь за ними шли сотни тысяч вооруженных фронтовиков. Вот оно, следствие провала Июньского наступления и раскола внутри буржуазии.

Пока большевики готовили к захвату власти Красную Гвардию, моряков Кронштадта и солдат Петроградского гарнизона, Временное правительство само совершало все необходимые шаги для собственного падения. Печать обвиняла правительственные круги в косности, негибкости, нежелании идти на немедленные уступки, чтобы выправить положение. Газета «Новое время» писала 22 сентября: «Правительство погубило армию и превратило революцию в голодные и пьяные бунты, погромы и самосуды». А орган перешедшего под контроль большевиков Петроградского Совета «Рабочий и солдат» вел открытую антивоенную кампанию: «Только в немедленном перемирии на всех фронтах наше общее спасение. Война губит нас».

Осенью 1917 года Действующая армия переставала быть армией как таковой. Целые войсковые части двигались в тыл, совершая грабежи и насилия. Генерал Н. Г Володченко, ставший после корниловского выступления главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта, 2 октября в панике телеграфировал А. Ф. Керенскому, что 2-й гвардейский корпус ушел в тыл, устраивая по пути погромы в Подольской губернии.

Притом совершенно одуревшие от революции солдаты успешно сопротивлялись частям, посланным на усмирение. О том же в Министерство внутренних дел докладывал лифляндский губернский комиссар: «Грабежи, захваты чужого имущества и прочие насилия в Лифляндской губернии производятся, главным образом, шайками дезертиров и отдельными войсковыми частями, борьба с которыми со стороны гражданских властей крайне трудна. На мои неоднократные просьбы, обращенные к штабам фронта и армии, только теперь последовало распоряжение командующего 12-й армией о размещении по губернии войск для борьбы с бесчинствами солдат»^[540].

Войска отказывались от дальнейшего продолжения военных действий и угрожали бросить фронт. Так, комитет 2-го Кавказского стрелкового полка сообщал в октябре: «Дальше войну вести не можем, так как каждый день войны ведет Россию к гибели, поэтому четвертую зиму в окопах сидеть не будем, и требуем начать немедленно переговоры о мире». На фронте повсеместно распространялось братание, поощряемое германскими офицерами. Особенно в этом, судя по донесениям в Ставку, отличались Западный фронт и Особая армия: солдаты считали, что «для России фактически война уже закончилась». При этом логика солдат была довольно простой: «О мире у Керенского одни слова. На деле Керенский ведет переговоры с генералитетом о зимней кампании. Выход у нас один – поддержать большевиков»^[541].

Таким образом, Временное правительство и лично А. Ф. Керенский, доведшие страну и армию до полного развала, не желали сделать и следующие два шага, сохраняющие власть в руках буржуазии: передать землю крестьянам и вывести страну из войны.

Как и император Николай II накануне Февраля, «временщики» колебались перед Октябрем, не желая идти до конца в своих реформах. Что удивляться поэтому, если власть сама упала в руки большевиков – раз ни одна социальная сила к октябрю 1917 года не желала идти за Временным правительством.

Крупная буржуазия желала удушить рабочее движение «костлявой рукой голода», по выражению олигарха Рябушинского, тем самым, по сути, только подталкивая падение Временного правительства и перехват власти большевиками. Так кто же виноват в том, что начавшаяся пока еще в сравнительно мирной форме в Феврале 1917 года Красная Смута переросла в Гражданскую войну со всеми вытекающими отсюда последствиями?

А главной причиной того обстоятельства, что угроза Гражданской войны являлась несомненной, если не неотвратимой, являлась война. Именно проблема дальнейшего участия России в войне стала ключевой для дальнейшего развития страны по тому или иному пути: «Выход из войны к осени 1917 года оставался единственным шансом самосохранения России. Вопросы войны и мира экстренно пришлось бы решать любому общенациональному правительству, заинтересованному в выживании государства»^[542].

Между тем немцы нанесли новый удар, намереваясь, «на всякий случай», если произойдет нечто непредвиденное и Россия все-таки не выйдет из войны, иметь превосходную базу для удара по русской столице. В ходе Моонзундской оборонительной операции 29 сентября – 7 октября противником были заняты Моонзундские острова, после чего Балтийский флот окончательно оказался запертым в Финском заливе. Исход Моонзундской операции и последующие намерения Временного правительства стали последней каплей на пути РСДРП(б) к власти.

Моонзундская оборонительная операция

Балтийское море со времен Петра I Великого представляло собой предмет особенного внимания российских императоров: именно здесь находились кратчайшие пути к столице Российской империи – Санкт-Петербургу. После присоединения к империи Прибалтики балтийский театр военных действий стал представлять собой ряд рубежей, для последовательного взлома которых вероятному противнику требовались значительные усилия.

Непосредственно перед Санкт-Петербургом простирался Финский залив, восточная часть которого перед самой столицей прикрывалась островом Котлин с мощнейшей военно-морской крепостью Кронштадт – главной базой русского Балтийского флота. Кронштадт был последним рубежом русской обороны на Балтике. Вход в Финский залив с запада, откуда только и мог вообще появиться враг, закрывался северным побережьем Эстонии (Эстляндии) на юге и полуостровом Ханко (русская Финляндия) с севера. Именно в Эстонии находилась еще одна база русского флота – Ревель (Таллин).

Но передовым рубежом русского морского присутствия на Балтике являлась Латвия с громадным городом-портом Рига в самом сердце Рижского залива. В войнах XVIII– XIX веков, когда военная техника еще не достигла своего совершенства, а корабли были еще парусными, враг (англичане и французы) пытался прорваться к Санкт-Петербургу, минуя русскую Прибалтику. Однако в начале двадцатого столетия без предварительного овладения Рижским заливом нечего было и думать о прорыве к Кронштадту.

Ключом к Рижскому заливу всегда был и продолжает оставаться архипелаг Моонзунд. Моонзундский архипелаг представляет собой четыре крупных острова – Эзель (Сааремаа), Даго (Хийумаа), Моон (Муху), Вормс (Вормси), а также около тысячи крошечных островов. Таким образом, свободное плавание в этих водах затруднено, и требуется хорошее знание архипелага. Протяженность островов с севера на юг – сто пятьдесят километров, а с востока на запад – сто десять.

Остров Эзель (скрепа Моонзунда) на юге отделен от материка Ирбенским проливом, выводящим непосредственно в Рижский залив, а острова Эзель и Даго разделены проливом Соэлозунд. Последний из них к моменту операции был доступен лишь для миноносцев. Как пишет Б. Жерве, Моонзундская позиция – это «составное звено всего огромного, позиционно-оборонительного плацдарма, созданного русскими на Балтийском море, преграждавшего противнику входы в Ботнический, Финский и Рижский заливы и доставлявшего русским морским силам условное владение морем в этих заливах»^[543].

К 1917 году вдающаяся в Ирбенский пролив материковая часть была под контролем немцев, а падение Риги в ходе Рижской операции конца августа 1917 года отдало в руки противника крупнейшую военно-морскую базу в Рижском заливе. Однако русские минные поля в Ирбенах и тяжелые батареи на мысе Церель, крайней южной точке (полуостров Сворбе на острове Эзель) в проливе, не позволяли врагу беспрепятственно ввести в Рижский залив крупные силы.

Отдельные миноносцы и подводные лодки противника проводили редкие набеги в юго-восточной части Рижского залива, но удержание русскими Моонзунда обеспечивало господство русского флота в этих водах, несмотря на то, что западный и южный берега занимал противник. Как отмечали сами немцы, «господствовать в Рижском заливе мог только тот, кто владел островами Эзель и Моон. В этом-то и состояло стратегическое значение островов для сухопутного фронта, примыкавшего одним флангом к Рижскому заливу»^[544].

Таким образом, ключевое значение в обороне Моонзундских островов и Рижского залива занимал остров Эзель, который стоял на пути германского вторжения в Эстонию и обеспечивал удержание Ирбенского пролива. Без занятия Эзеля и уничтожения церельской артиллерии нечего было и думать о расчистке Ирбен от русских мин. Поэтому в любом случае германский линейный флот мог войти в Рижский залив только после падения церельских батарей, то есть, следовательно, всего острова.

Ирбены заваливались минами в течение всей войны, так как русским командованием ясно сознавалось, что в открытом бою линейных сил русский Балтийский флот уступает противнику. Только в Ирбенском проливе в 1915 году было проведено двадцать семь минных постановок – было поставлено 2179 мин. В 1916 году – 5490 мин в пятидесяти постановках, в 1917 году – 1866 мин. Также «в районе Моонзунда за 1917 год было поставлено 1086 мин, из них: а) у южного входа в Моонзунд – 450 мин; б) между островами Даго – Вормс – Эзель – Моон – 316 мин; в) в западной части островов Даго и Эзель – 22 мины». Как говорят исследователи, «Постановка всех этих заграждений и, главным образом, в Ирбенском проливе, была вызвана наступлением германцев в Курляндии и занятием ими Либавы и Виндавы. В этих условиях Рижский залив получал значение флангового района сухопутного фронта русских войск. Вход в этот залив был фактически беззащитен, и единственным средством, могущим хотя бы в некоторой степени задержать проникновение кораблей германского флота в Рижский залив, была постановка Ирбенского заграждения, которое защищалось линейным кораблем “Слава”, канонерскими лодками и миноносцами»^[545].

Поэтому, дабы не зависеть исключительно от минных постановок в Ирбенском проливе, были сооружены тяжелые батареи Цереля. К осени 1917 года на мысе Церель стояли три четырехорудийные батареи береговой обороны: 305-миллиметровых орудий, 13-мм и 120-мм. Помимо того, на островах стояло еще тринадцать береговых батарей. Сухопутный гарнизон Эзеля состоял из трех полков 107-й пехотной дивизии генерала А. Ю. Иванова (425-й Каргопольский, 426-й Повенецкий, 472-й Масальский), а 427-й пехотный Пудожский полк занимал остров Даго. Части дивизии были укомплектованы преимущественно ополченцами; в придачу к ним острова оборонялись тремя сотнями пограничников и батальоном Гвардейского экипажа.

Штаб обороны островов – единственный здесь город Аренсбург (южный берег острова Эзель, 5000 жителей). Предполагалось, что в случае операции противника на Моонзунд гарнизон будет подкреплен войсками с материка, ибо, повторимся, контроль над водами Рижского залива находился в руках русского Балтийского флота.

Самым опасным и, следовательно, уязвимым местом в оборонительной позиции Моонзундских островов являлся пролив Соэлозунд между островами Эзель и Даго. Именно здесь находился доступ к Кассарскому плесу – удобной базе расположения легких сил флота. Один из современников так писал о Кассарском плесе (рейде): «Занимая центральное положение между заливами Финским, Рижским, Ботническим и собственно Балтийским морем, имея два выхода на север и по одному на запад и на юг, означенный рейд, в естественном своем виде, является идеальной точкой опоры для канонерских лодок и минных флотилий, обороняющих все побережья Балтийского моря, находящиеся с ним в близком соседстве»^[546].

К весне 1917 года балтийцы углубили фарватер в Соэлозунде, чтобы там могли проходить эсминцы. Это обстоятельство облегчало противнику борьбу за Моонзунд, так как давало ему возможность прорваться на Кассарский плес в тылу обороны островов. Непонятно, в связи с чем командованию Балтийского флота пришла в голову идея об углублении фарватера: миноносцы могли свободно действовать через Ирбенский пролив, где стояли наши минные поля, а, следовательно, русские моряки могли обеспечить безопасный проход своих кораблей сквозь мины. Тем не менее пролив Соэлозунд не был закрыт даже минами, хотя в непосредственной близости от него находится удобная для кораблей бухта Тагалахт, совершенно не прикрываемая береговой артиллерией. Возможно, что уверенность в конечной победе была столь велика, что руководство флота уже не смущалось превосходством германцев на море, а после революции стало не до того.

В первую же ночь Моонзундской операции командование спохватилось и отдало распоряжение о постановке мин в Соэлозунде. Однако команда предназначенного для этой акции минного заградителя «Припять» отказалась выполнить приказ. Командующий морскими силами Рижского залива адмирал Бахирев три дня упрашивал команду «Припяти» выполнить приказ и поставить мины на возможном пути прорыва противника через Соэлозунд. Но все было тщетно: «революционная дисциплина» моряков, руководимых Центробалтом, находившимся под руководством пробольшевистски настроенных вождей, въявь показала свои «прелести» в начавшейся операции.

В итоге немцы получили лишнюю лазейку для прорыва через Моонзунд, а русским пришлось держать на Кассарском плесе часть эскадренных миноносцев и канонерских лодок, так нужных в Ирбенах. Лишь в ходе развития операции офицеры флота поставили небольшое число мин с рыбацких лодок, что, впрочем, не смогло сыграть своей роли. Помимо того, во время боя за Соэлозунд немцы сумели высадиться на подбитый и оставленный командой русский эскадренный миноносец «Гром». На корабле немцы обнаружили морскую карту с нанесенными на нее русскими минными заграждениями, в том числе противник выяснил, что на Кассарском плесе мин нет, и это облегчило ему дальнейшее продолжение боя^[547].

Германское командование и раньше пыталось овладеть Моонзундом. Летом 1915 года, в июле и августе, когда русские армии сухопутного фронта отступали перед превосходящими силами врага, германский флот пытался пробиться в Рижский залив через Ирбены. Однако оба раза мужество балтийцев и минные поля в проливе остановили врага. Противнику удалось вытралить большую часть русских мин, прикрывавших южную часть Ирбен, и командующий Балтийским флотом вице-адмирал В. А. Канин уже отвел русские корабли из Риги в Моонзунд. Однако подрыв на мине двух эсминцев и торпедирование русской подводной лодкой линейного крейсера «Мольтке», вынудили германского командующего адмирала Шмидта повернуть обратно.

После Ирбенской операции русские и задумались о сооружении тяжелой батареи на мысе Церель, чтобы закрыть вход в Рижский залив через Ирбены. Моонзундская операция – операция «Альбион», по терминологии противника, – стала третьей и последней (но зато успешной) попыткой неприятеля занять Моонзундские острова.

Командование проведением операции было вновь возложено на вице-адмирала Э. фон Шмидта, который руководил попытками прорыва в Рижский залив в 1915 году.

Под началом германского адмирала сосредоточивались значительные силы: разложение русских вооруженных сил в ходе развития революционного процесса 1917 года давало в руки врага невиданный шанс, поэтому следовало использовать его по полной программе. Ведь во время убийства командующего флотом адмирала А. И. Непенина и ряда офицеров его штаба, со штабного корабля «Кречет» были похищены секретные кальки минных позиций, включая и данные по минным заграждениям Ирбенского пролива^[548].

Впрочем, и раньше подчинение Балтийского флота в оперативном отношении штабу 6-й армии плюс невозможность использования новейших дредноутов без личного разрешения царя сводили русское преимущество в восточной части Балтики к нулю. Недаром участник русско-японской войны 1904-1905 годов, сражавшийся и в Желтом море, и в Цусиме, говорит, что «корабль, спрятавшийся в гавани, хуже, чем погибший в бою. Тот погиб, наверно, недаром. Что-нибудь сделал…»^[549].

Ничего не изменилось и после подчинения флота непосредственно Ставке, где пост Верховного Главнокомандующего занял сам император Николай II. Почему-то считалось, что немцы попытаются прорвать центральную позицию, ведущую прямиком через Финский залив к Кронштадту и Петрограду. Поэтому все четыре новейших дредноута и устаревшие додредноутные линкоры «Андрей Первозванный» и «Император Павел I» всю войну простояли в Гельсингфорсе, ожидая форсирования противником центральной позиции. В итоге мощнейшие корабли Балтийского флота за всю войну ни разу не сделали ни одного выстрела по противнику. Это было возложено лишь на два устаревших линейных корабля – «Слава» и отчасти «Цесаревич» (после Февраля 1917 года, переименованного в «Гражданин»). Вот именно, что недаром во главе убийств офицеров в Кронштадте во время февральского переворота стояли матросы линейных кораблей, не участвовавших ни в одном бою.

Немцы тщательно готовились к проведению операции против Моонзунда, стараясь предусмотреть все непредвиденные обстоятельства. Более трехсот кораблей и судов, в том числе десять линейных кораблей, один линейный крейсер (флагман «Мольтке», на котором держал свой флаг адмирал Шмидт), девять легких крейсеров, шестьдесят восемь нефтяных эскадренных миноносцев и угольных миноносцев, шесть подводных лодок, девяносто тральщиков составили отряд вице-адмирала Шмидта.

В отряд входили 3-я линейная эскадра вице-адмирала П. Бенке и 4-я линейная эскадра вице-адмирала В. Сушона (того самого Сушона, что так умело руководил действиями «Гебена» и «Бреслау» на Черном море). Свыше ста самолетов и дирижаблей осуществляли воздушную поддержку силам вторжения. Девятнадцать транспортов взяли на борт двадцать пять тысяч человек десанта при сорока орудиях, восьмидесяти пяти минометах и 225 пулеметах.

Командовал десантом начальник 42-й пехотной дивизии, составившей костяк десантных сил, генерал Эсторф. Общее руководство операцией осуществлял командующий 8-й армией, занявшей Ригу, генерал О. фон Гутьер. Основа десантных сил – 42-я пехотная дивизия – летом 1917 года сражалась против Юго-Западного фронта в Галиции, а затем принимала участие в Рижской операции. То есть для десантирования выделялись войска, хорошо знавшие условия русского фронта, неоднократно дравшиеся с русскими, видевшими состояние противника после революции.

Русские морские силы Рижского залива к началу операции состояли из устаревших линкоров «Слава» и «Гражданин», броненосных крейсеров «Адмирал Макаров» и «Диана», крейсера «Баян», двенадцати нефтяных эсминцев типа «Новик», шестнадцати угольных миноносцев, трех подводных лодок, пяти сторожевиков, тринадцати тральщиков, трех минных заградителей и трех канонерских лодок. Командовал соединением вице-адмирал Бахирев. Воздушную поддержку оказывали тридцать самолетов^[550].

Сухопутный гарнизон островов состоял из четырехсот семидесяти офицеров, десяти тысяч штыков, двух тысяч сабель при шестидесяти легких орудиях и ста сорока пулеметах. Наличный, а не списочный состав гарнизона был еще меньше. Численность личного состава береговой артиллерии – около полутора тысяч человек.

Непосредственно на острове Эзель под руководством начальника 107-й пехотной дивизии находилось девять батальонов, три казачьи сотни, полторы роты сапер, сорок два легких и четыре тяжелых орудия, шесть минометов, двадцать четыре бомбомета и сто восемь пулеметов. В любом случае боевая сила гарнизона Моонзундских островов была невысокой: «Гарнизон моонзундской укрепленной позиции до начала операции в боях не участвовал. Полки имели неопытный и необстрелянный офицерский состав. Ротами командовали, как правило, прапорщики, окончившие училище или школу в ходе войны. Личный состав полков, несший в основном службу наблюдения и охранения, а также привлекавшийся к выполнению оборонительных работ, тактическим приемам обучен не был»^[551].

Начальником моонзундской позиции был назначен контр-адмирал Д. А. Свешников, непосредственно подчинявшийся командующему Балтийским флотом. Получалось, что сухопутной обороной островов заведовал моряк, который не имел необходимых знаний и навыков для деятельности такого рода. Тем не менее без содействия флота острова были обречены на быстрый захват, и такое назначение оправдывалось ролью морских сил в обороне района. Поэтому начальником штаба у Свешникова стал сухопутный полковник Генерального штаба.

Другое дело, что флот не сумел оказать гарнизону островов той поддержки, что требовалась для успешной обороны. Общая координация действий должна была быть возложена на командующего Балтийским флотом, однако флотское командование сосредоточилось на Финском заливе, предоставив начальствование на Моонзунде адмиралу Бахиреву.

Впрочем, такое положение было более правильным, нежели то, что сложилось при обороне Моонзунда в 1941 году. Тогда начальник Генерального штаба Г. К. Жуков, всегда недооценивавший роль флота, потребовал, чтобы старшинство подчинения на Эзеле и Даго перешло к сухопутному начальнику. По мысли Жукова, командующий Балтийским флотом адмирал В. Ф. Трибуц должен был распоряжаться только лишь береговой обороной. Между тем нарком ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов писал по этому поводу: «А как было очевидно и до войны, сила Моонзундского архипелага заключалась именно в умелом и наиболее эффективном использовании всех средств обороны: сухопутных частей, береговой обороны, авиации и, когда потребуется, кораблей. Кто же мог лучше всего организовать взаимодействие, как не командующий флотом? Опыт вскоре заставил так и сделать, но время – дорогое время! – было потеряно».

Как уже говорилось, командование Моонзунда располагалось на острове Эзель, связанном с лежащим позади него островом Моон дамбой. Поэтому центр обороны должен был находиться именно на Мооне, так как в таком случае штаб находился вне сферы действия десанта в первый период операции, а потому мог эффективно руководить обороной всех островов. В реальности же получилось, что после высадки германцев на Эзеле и угрозе Аренсбургу штаб обороны во главе с контр-адмиралом Свешниковым с разрешения командования флотом эвакуировался в Гапсаль, на материк.

Руководить обороной с материка было, во-первых, затруднительно, а во-вторых, получалось, что командир бросил своих подчиненных. В итоге управление боями было окончательно потеряно, и сопротивление отдельных отрядов и береговых батарей раздробилось на локальные очаги: героизм отдельных подразделений не смог компенсировать отсутствия руководства обороной островов.

Ключевую роль для проведения Моонзундской операции имело взятие немцами Риги во время Рижской операции во второй половине августа 1917 года. После падения Риги противник получил базу, с которой отдельные эскадренные миноносцы и подводные лодки могли производить разведку и набеги на моонзундскую позицию. Дело в том, что еще в 1915 году германский адмирал Шмидт заявил, что прорыв в Рижский залив будет иметь смысл лишь тогда, если его можно будет удержать в своих руках. А это возможно только при условии владения Ригой. Так что командование немецкого флота отказывалось от нового прорыва в Рижский залив до тех пор, пока армия не возьмет Ригу. В ходе Рижской операции 19-24 августа столица Прибалтики перешла в руки немцев. Теперь можно было подумать и о Моонзунде.

О возможном вторжении на острова стали говорить уже с середины августа 1917 года. Перед решительным наступлением во Франции, которое на 1918 год уже намечалось Гинденбургом и Людендорфом, требовалось максимально обезопасить Восточный фронт. Владение Моонзундом позволяло немцам как удерживать северный фланг фронта, так и в случае необходимости ударить по Петрограду соединенными силами армии и флота. Немцами же утверждается, что «после падения Риги и Усть-Двинска требовалось обеспечить северный фланг германских армий; для этого было необходимо обеспечить себе владение Рижским заливом. [Моонзундская] операция должна была создать тет-де-пон, одинаково пригодный как для нападения, так и для защиты»^[552].

Союзники также предупреждали русскую сторону о готовящейся операции против Моонзунда: шесть английских подводных лодок, вполне самостоятельно действовавших на Балтике, без особого координирования усилий вместе с русскими, должны были помочь контроперации. Однако участие главных сил флота не предусматривалось планами штаба Балтийского флота, а повышение боеготовности береговых укреплений островов зависело от состояния войск, стремительно разлагавшихся под влиянием революционных процессов.

Помимо всего прочего, русские моряки не сознавали необходимости теснейшего взаимодействия флота и берега. Тяжелая батарея Цереля могла эффективно действовать по закрытию входа в Ирбенский пролив только в сочетании с действиями линкоров. Полуостров Сворбе закрывал русские линейные силы, а корректировка их огня с мыса Церель позволяла практически безнаказанно расстреливать противника. Но командующий флотом не желал рисковать линкорами типа «Севастополь», тем более что конструктивные недостатки давали основания для опасений гибели русского линкора всего лишь от одного-единственного, но зато удачно выпущенного германского тяжелого снаряда.

Между тем 305-мм орудия Цереля стояли совершенно открыто, а сама батарея, построенная лишь зимой 1916/17 года, была не укреплена от огня с моря. Бухта Лео у перешейка, соединявшего полуостров Сворбе с Эзелем, вообще находится в «мертвой зоне»: корабли противника могли безнаказанно расстреливать оттуда тяжелую батарею русских. Тем не менее морское командование почему-то питало преувеличенные надежды на артиллерию церельских батарей.

А ведь основная задача Балтийского флота состояла не только в защите моонзундской позиции, но и в прикрытии фланга сухопутного фронта. Для реализации этой задачи были нужны главные силы флота, а командование ограничилось назначением в Рижский залив слабого отряда из двух устаревших линейных кораблей, которые могли помочь лишь Моонзунду. Таким образом, несмотря на прочие негативные обстоятельства, вызванные революционным временем, не вызывает возражения и точка зрения Б. Жерве, что «не разложение русских вооруженных сил в процессе развития революции явилось основной причиной столь легкого успеха германцев в операциях их против Моонзунда, но весьма серьезные недочеты в организации и деятельности русского командования»^[553].

Помимо прочего, начальник морских сил Рижского залива адмирал Бахирев был назначен на свою должность лишь за два месяца до падения Моонзунда, и у него просто не было времени на подготовку обороны: одно дело, когда дисциплина есть, и совсем другое, когда ее нет. Создавалась своеобразная патовая ситуация: с одной стороны, командиры не могли доверять разлагавшимся судовым командам, которые вполне могли отказаться от выполнения боевого приказа («Припять»), не боясь ответственности за свой поступок; поэтому начальники боялись рисковать кораблями, ибо к осени 1917 года суда находились в гораздо худшем состоянии, нежели до революции.

С другой стороны, после корниловского выступления и падения Риги команды не доверяли своим командирам, подозревая их в намерении открыть фронт противнику для подавления революции. В результате командующий Балтийским флотом контрадмирал А. В. Развозов не мог выполнять свой долг в соответствии с теми силами и средствами, которые теоретически находились в его распоряжении. Здесь, наверное, достаточно сказать, что Центральный комитет Балтийского флота (Центробалт) уже 20 сентября отказался признавать власть Временного правительства, что фактически передавало флот в руки большевистски настроенных судовых комитетов.

Дисциплина в частях и флотских командах, как то и свойственно разлагающейся под ударами революции армии, как правило, была отвратительной. Недаром моряки считались «красой и гордостью русской революции». Офицер Балтийского флота впоследствии вспоминал: «…я должен отметить полную распущенность, недисциплинированность, а иногда и просто трусость, выказываемую как моряками, так и сухопутными командами (особенно последними). Причем нужно сказать, что эти проявления имели прямую связь с поведением немцев. То есть, если последние вели себя тихо и никакой активности не проявляли, то недисциплинированность команд увеличивалась, но стоило только немцам зашевелиться – под Ригой, у Цереля, или их [летательным] аппаратам появиться над Куйвосто, как команды сразу подтягивались. Они хорошо понимали, что немцы с ними не поцеремонятся, а без своих офицеров они все равно ничего поделать не могут»^[554].

В таких условиях немцы приступили к операции «Альбион», целью которой ставилось уничтожение русских морских сил в Рижском заливе, захват Моонзундского архипелага и создание условий для подготовки удара по Петрограду. Первоначально сроком начала операции было поставлено 14-е число, но свирепый шторм не давал возможности осуществить высадку и провести соответствующее траление в Ирбенах. В результате войска ждали в Либаве три недели.

Для успеха операции германцы в широком объеме использовали дезинформацию русской стороны. Распускались слухи о предстоящей высадке немецкого десанта в Кронштадте. А утром, в день высадки на острове Эзель, противник произвел демонстрацию прорыва линии сухопутного фронта в направлении на Петроград.

Для высадки десанта было использовано наиболее спокойное место. Также немцами был учтен и собственный неудачный опыт попыток прорыва в Рижский залив в кампании 1915 года. 27 сентября началась посадка немецких десантных войск на транспорты в Либаве. Ночью 29-го числа транспорты вышли в море и к утру германские корабли уже подходили к острову Эзель.

Первый эшелон десанта шел на тральщиках и эсминцах, чтобы сразу же создать плацдарм вторжения. Главные силы – второй и третий эшелоны (в последнем находилась артиллерия и минометы) – были на транспортах. В шесть часов утра 29 сентября германцы начали высадку в бухте Тагалахт в северо-западной части острова Эзель.

Привлекательность рейда Тагалахт для вероятного десантирования германских войск была известна задолго до начала Моонзундской операции. Прежде всего, бухта находилась всего лишь в ста шестидесяти милях от занятого немцами в 1915 году русского порта Либава. Во-вторых, бухта закрыта от господствующих осенью на Балтике западных ветров. И, наконец, бухта Тагалахт была удобна для одновременного входа в нее большого количества транспортов с войсками и техникой. Как отмечает отечественный исследователь истории флота В. Д. Доценко, «при планировании Моонзундской десантной операции германское командование учло ошибки англо-французского штаба при выборе мест высадки на полуостров Галлиполи. Из многочисленных бухт на западном и северном побережьях острова Эзель для высадки десанта наиболее пригодной оно сочло бухту Тагалахт, где могли разместиться транспортные и десантно-высадочные средства; бухта защищена от господствующих осенью западных ветров; береговая линия была удобной для подхода высадочных средств. Характер побережья, во-первых, позволял захватить плацдарм, достаточный для накопления на нем крупных сил, и, во-вторых, обеспечивал наступление высадившихся войск сразу по нескольким направлениям»^[555].

Надежда обороны строилась на частях гарнизона, к осени 1917 года, вследствие революционных событий в стране, представлявшего собой ничтожную силу, и двух открытых 6-дм батареях. Поэтому главные надежды в отношении оборонительных качеств Моонзунда возлагались на Балтийский флот, также разложенный к осени 1917 года. Выдающийся отечественный ученый пишет: «Оборона Эзеля и Даго со стороны моря была фактически ничтожна… Защита этого района предполагалась миноносцами, способными выйти для атаки противника из Моонзунда Соэлозундом, с моря – [подводными] лодками и, наконец, сухопутным гарнизоном Эзеля… Эта слабость защиты района Тагалахта против атаки противника – компрометировала всю оборону Моонзунда. Падение Эзеля влекло за собой падение Цереля, с одной стороны – и Даго, а, следовательно, и южного фланга передовой позиции, с другой… Оборона Моонзундской позиции – для флота противника ставила препятствия, трудно преодолимые, но для десанта – они были ничтожны»^[556].

Сопротивления практически не было: русское командование не позаботилось об укреплении обороны острова отчасти по объективным причинам. Противодесантной обороны архипелага вообще не существовало. Более того: после переезда штаба Свешникова в Гапсаль оборону архипелага возглавили выборные солдатско-матросские комитеты береговых батарей и частей гарнизона. Разумеется, что ни о какой координации действий в таких условиях не могло быть и речи. Кстати говоря, точно так же, после заявлений Центробалта, еще до начала операции, действия морских командиров стали контролироваться большевистскими организациями Балтийского флота.

В первый же день, когда русские 6-дм батареи прикрытия были подавлены, инженерные команды оборудовали плацдарм в качестве базы высадки. Немцы сразу же высадили одиннадцать пехотных батальонов и три батальона самокатчиков. Германские мотоциклисты быстро распространились по острову, внося панику и смятение в дрогнувшие русские части. Слабая сопротивляемость русских войск в бою, их моральное разложение и предпочтение сдачи в плен, нежели смерти, не были секретом для немцев. Комиссар Северного фронта В. С. Войтинский сообщает: «На Эзеле два полка сдались без выстрела чуть ли не двум мотоциклистам-разведчикам»^[557].

В боях на островах вновь выявился фактор сохранения кадров в родах войск: ряд русских батарей дрался, даже когда их бросила разбегавшаяся пехота. Главнокомандующий армиями Северного фронта генерал В. А. Черемисов (занявший этот пост 9 сентября) отдал декларативный приказ сбросить противника в море, но этого никак не могло быть сделано. Впрочем, на острова, после долгих уговоров, стали переправляться подкрепления, в большинстве своем совершенно не желавшие драться: тем самым русское командование само «подбрасывало» противнику пленных.

Немцы сразу же прорвались к Орисарской дамбе, соединявшей Эзель с Мооном. В случае падения дамбы весь гарнизон Эзеля оказывался отрезанным на острове. Мотоциклисты ворвались на дамбу, но вскоре были выбиты оттуда сводным отрядом моряков мичмана Клести, поддержанного несколькими бронеавтомобилями.

30 сентября – 2 октября шли ожесточенные бои за орисарский тет-де-пон (предмостное укрепление) на Эзеле. В эти дни на остров Моон были высажены подкрепления: по два батальона 470-го и 471-го пехотных полков, 1-й Эстонский пехотный полк, батальон «смерти». Данковский и Козельский полки отказались подкрепить моряков, и тех сменил, также только прибывший с материка, Ревельский батальон частей «смерти».

Удержание дамбы позволило части войск полков 107-й пехотной дивизии пробиться из окружения на Моон. В ходе Моонзундской оборонительной операции дравшийся на Орисарской дамбе Морской «батальон смерти» капитана 2-го ранга П. Шишко поддерживался двумя броневиками «Гарфорд». При отходе броневики были взорваны русскими^[558].

Только к вечеру 1 октября немцы окончательно отрезали защитников орисарского тет-де-пона, прижав не успевших выйти к дамбе русских к восточному берегу. В плен к неприятелю угодили командир 107-й пехотной дивизии со своим штабом, оба бригадных начальника, два полковника. Только небольшой группе удалось отплыть на Моон на лодках. Одной из причин пленения стали медленные темпы продвижения: почти все пытавшиеся пробиться к дамбе русские части тащили за собой свои обозы. Неудивительно, что германцы успели подтянуть сюда значительные силы. Впрочем, в плен попала и большая часть войск, расположенных на Мооне: германский флот отрезал остров от сообщения с материком, заняв пролив Моонзунд. Так что переброшенные на острова русские подкрепления лишь пополнили число пленных, взятых немцами в операции «Альбион».

В тот же день 1 октября германские эсминцы прорвались через пролив Соэлозунд и приняли бой с русскими легкими силами из миноносцев и канонерских лодок на Кассарском плесе. Пал и этот рубеж обороны Балтийских островов. Но все-таки первоочередной целью было обеспечение свободного прохода главных сил немецкого флота через Ирбены, поэтому главной целью противника стал мыс Церель.

1 октября начальник обороны Сворбского участка капитан 1-го ранга Кнюпфер вступил в тайные переговоры с немцами. Каперанг отлично понимал, что дни Эзеля так или иначе сочтены, а потому сразу же отказался от организации действенного сопротивления. Впрочем, Кнюпфер предпочел вообще отстраниться от участия в дальнейших событиях, отдавая противоречивые приказания гарнизону полуострова и расчетам церельских батарей. Немцы предложили гарнизону сдаться, но русские отказались. Оборона перешейка лежала на солдатах Каргопольского полка, сумевших продержаться первые дни против пока еще слабых сил немецких самокатчиков, вышедших к полуострову Сворбе.

Командование над Церелем приняли командир тяжелой батареи лейтенант Бартенев и председатель батарейного комитета большевик Савкин. Первый же обстрел мыса подошедшими германскими линкорами вызвал панику, но Бартенев и Савкин сумели навести порядок и организовали отпор. Причем интересно, что в то время как одни орудия стреляли по кораблям врага, прислуга других орудий в панике разбегалась. Жесткие меры по восстановлению дисциплины возымели свое действие: под артиллерийскими ударами русских тяжелых орудий немцы поспешили отойти. Часть батарейцев дезертировала после того, как Бартенев убедился, что драться они не станут ни в коем разе.

2 октября батарея приняла новый бой с германскими линкорами, которых поддержали самолеты, бомбившие защитников Цереля. Дело в том, что немцы не поскупились и отправили в Моонзунд две линейные эскадры. Считалось, что русское командование будет иметь возможность ввести в бой главные силы Балтийского флота – линейные бригады линкоров. Поэтому «потребовалось дать в состав флота прикрытия, несмотря на незначительное количество войск и второстепенность стратегической цели, две самых сильных эскадры флота открытого моря, состоявшие из самых современных линейных кораблей»^[559].

В свою очередь, защитников полуострова Сворбе поддерживал огонь эскадренных миноносцев «Украина» и «Войсковой». Дезертирство части людей и значительные потери в артиллерийской прислуге вынудили лейтенанта Бартенева принять решение об уничтожении батареи. В это время уже почти весь остров Эзель, кроме полуострова Сворбе, был занят неприятелем: русские дрались только на Орисарской дамбе. Вечером того же дня батарейцы стали уничтожать имущество батарей и взорвали часть пушек. 3 октября Бартенев с оставшимися в его распоряжении четырьмя людьми уничтожил замки еще уцелевших орудий, стараясь разрушить батарею в максимально большей степени.

Вышедшему на уничтожение сдавшихся церельских батарей, чтобы они не достались противнику, линейному кораблю «Гражданин» (бывший «Цесаревич», флагман 1-й Тихоокеанской эскадры после гибели «Петропавловска» во время русско-японской войны 1904-1905 годов; прорвался в нейтральный порт после боя 28 июля 1904 года в Желтом море с японской эскадрой) ничего не оставалось, как повернуть обратно. Тем не менее линкор и его эскорт из эскадренных миноносцев «Стерегущий», «Амурец» и «Туркменец Ставропольский», а также транспорты «Либава» и «Циммерман» приняли на борт полторы тысячи солдат гарнизона полуострова Сворбе.

Адмирал Бахирев оценил падение Цереля как «изменническую сдачу», предрешившую участь Моонзунда. С формальной точки зрения адмирал был совершенно прав, однако можно поинтересоваться, а что сделал сам адмирал, чтобы помочь батарейцам Цереля людьми и боеприпасами. Почему обороной ключевого участка обороны Рижского залива ведал всего лишь морской лейтенант, не могший быть подготовленным к такой ответственности? Опять же, ни один русский линкор не поддержал гарнизон в его неравной борьбе с германской эскадрой: немецкие тральщики безнаказанно расчищали Ирбены от минных заграждений. В оценке Бахирева опять-таки скрывается то ничем не обоснованное мнение об исключительной боеспособности открыто стоявшей 305-мм батарее церельского мыса.

С точки зрения немцев, главной причиной сдачи полуострова Сворбе стал низкий моральный дух защитников, почувствовавших свое брошенное состояние со стороны флота. В отличие от Бахирева враги понимали, что церельские орудия могут драться только при условии, что перешеек полуострова будет удержан пехотой, а этого-то как раз и не случилось: «Русские пренебрегли активной обороной Ирбенского пролива и тем самым выпустили из своих рук один из козырей по обороне Балтийских островов»^[560]. А эта оборона целиком и полностью лежала на плечах флота и, следовательно, лично адмирала Бахирева. Нисколько не обвиняя адмирала, у которого вследствие политической ситуации в стране были связаны руки, надо все же отметить, что артиллеристы Цереля сделали все от них зависящее в создавшихся условиях.

В 1941 году, когда фашисты рвались к Ленинграду, немцы начали захват Моонзунда с востока, с острова Моон. И теперь уже именно полуостров Сворбе стал последним рубежом обороны. Если в 1917 году, в условиях разложения русской армии и флота, немцам потребовалось всего-навсего восемь дней для захвата Моонзунда, то в 1941 году архипелаг держался сорок девять дней! Вплоть до 6 октября дрался гарнизон Сворбе, где сердцевиной обороны стала 315-я батарея тяжелых 180-миллиметровых орудий капитана А. Стебеля, стоявшая практически на том же месте, что и батарея лейтенанта Бартенева в 1917-м. Только в 1941 году русские орудия стреляли до последнего снаряда, а потом еще два дня шел неравный бой советских артиллеристов в подземных казематах батареи.

Таким образом, 3 октября остров Эзель пал, тяжелая батарея на Цереле была уничтожена, и германские корабли адмирала Шмидта стали входить в Рижский залив. Как говорит исследователь, «опыт Ирбенской (1915 г.) и Моонзундской (1917 г.) операций показал, что даже весьма мощные минные заграждения преодолимы при отсутствии надежного прикрытия береговыми батареями, которые в свою очередь могут быть уязвимы с сухопутных направлений»^[561].

Теперь главный удар принимали на себя корабли Балтийского флота, и прежде всего линкор «Слава», всегда стоявший во главе морских сил Рижского залива. Экипаж «Славы» как бы предчувствовал судьбу корабля: еще по назначении линкора в Рижский залив команда вынесла резолюцию о «несправедливости» назначения. Моряками «Славы» предлагалось отправить на защиту Моонзунда линкоры «Республика» (бывший «Император Павел I») или «Андрей Первозванный», которые также могли пройти в залив по специально углубленному для «Славы» фарватеру в проливе Моонзунд между островом Моон и материком.

«Слава» ив 1915 году дралась с германским флотом, пытавшимся пробиться через Ирбены (тогда кайзеру было доложено об уничтожении линкора, ибо немцы обманулись потоплением большой канонерской лодки «Сивуч», сходной своим силуэтом со «Славой»), ив 1916 году успешно отражала набеги легких сил противника, став своеобразным моральным знаменем обороны Рижского залива. Так что ее назначение было предсказуемым.

Немного южнее острова Моон, у Куйваста, в морском сражении 4 октября линейный корабль «Слава» принял свой последний бой. Пока германские тральщики пытались уничтожить минные заграждения, батарея Моона и три русских корабля – линкоры «Слава» и «Гражданин», а также крейсер «Баян» – повели огонь по тральщикам и прикрывавшим их германским линкорам. Орудия «Славы» стреляли ближе, чем орудия противника, поэтому командир корабля Л. В. Антонов затопил бортовые отсеки правого борта, чтобы орудийные башни получили больший угол возвышения. Теперь «Слава» не уступала врагу по своей дальнобойности, но возможности маневра резко сужались. Тем не менее ни миноносцы, ни линкоры немцев не смогли отбросить русских с позиции.

Однако превосходство противника в числе кораблей и мощи бортового залпа (восемь русских 305-мм орудий «Славы» и «Гражданина» против двадцати германских) в конечном счете все же сказалось, да и носовая башня «Славы» в самом разгаре боя, на пятом залпе, вышла из строя. Немецкие тральщики сумели расчистить часть вод, и германские линкоры пошли в повторную атаку.

Два тяжелых снаряда получил линкор «Гражданин» и семь – «Слава», причем три из них пробили борт ниже ватерлинии. Теперь русский линкор, принявший внутрь себя массу воды, не смог бы уйти из Рижского залива по фарватеру Моонзундского пролива в Кронштадт. Командир корабля капитан первого ранга Антонов и комиссары Центробалта отдали приказ о затоплении героического линкора на фарватере, чтобы им не смог воспользоваться враг. «Гражданин», «Баян», эсминцы и канонерские лодки уходили в Финский залив мимо обреченного корабля, который должен был послужить защите родины и после своей гибели.

Эсминцы торпедировали корабль, но «Слава» горела всю ночь, не желая сдаваться: линкор, служивший оплотом и костяком обороны Рижского залива, не мог потонуть просто так. Утром над водой остались только верхушки мачт, но зато подступы к Финскому заливу и Петрограду со стороны Риги были закрыты (помимо «Славы», которую немного снесло в сторону, на фарватерах были затоплены несколько больших пароходов и поставлены дополнительные минные заграждения).

5 октября пал отрезанный от материка и обреченный остров Моон. Ряд войск успели снять, но большая их часть сложила оружие перед торжествующим противником. В тот же день командующий Балтийским флотом адмирал А. В. Развозов отдал приказ об эвакуации Моонзунда. Вечером 6-го числа, заградив Моонзунд минами, русский флот ушел в Лапвик.

Последние русские части с острова Даго были сняты лишь 7 октября. Немцы не стали продвигаться в глубь Финского залива, опасаясь новых потерь кораблей на русских минных полях. После занятия врагом Моонзунда на островах было образовано губернаторство Эзель во главе с губернатором генералом Г. фон Зекендорфом.

Трофеями противника стали около двадцати тысяч пленных, сто сорок одно орудие, в том числе сорок семь тяжелых, сто тридцать пулеметов, пятнадцать минометов, десять самолетов. Сами же немцы понесли смехотворные потери: около двухсот человек из десанта и почти столько же во флоте. Кроме линкора «Слава», русский флот потерял еще миноносец «Гром»; повреждения получили семь кораблей, в том числе линкор «Гражданин».

Зато потери в составе немецкого флота были куда более существенными. Русские минные позиции и корабельная артиллерия нанесли врагу немалые потери. Немцы потеряли на море десять миноносцев и шесть тральщиков; три линкора, легкий крейсер и тринадцать эсминцев получили значительные повреждения. Столь высокие потери заставили германское руководство отказаться от мысли вторжения в Финский залив и далее, через крепость Кронштадт, к российской столице – Петрограду.

Финский залив был еще более укреплен, в его глубине стояли четыре русских линейных корабля типа «Севастополь», а потому потери даже в случае победы обещали быть куда более существенными, а сама победа – безусловно, «пирровой». Действия на суше были гораздо выгоднее: ведь впереди предстояла схватка на Французском фронте, а то и новое после Ютланда сражение с британским Гранд-Флитом.

Таким образом, Моонзундская операция закончилась впечатляющей победой немецкого оружия, сполна воспользовавшегося разложением русских вооруженных сил в ходе нарастания революционного процесса в России. Верно, что «немцы всего за одну неделю овладели теоретически неприступной Моонзундской позицией и буквально вышвырнули из Рижского залива русский флот, наглядно продемонстрировав, что ждало бы русский флот на центральной позиции в 1914 году, не будь немецкий флот связан англичанами в Северном море. Все источники о Моонзундском бое любят говорить о неравенстве сил, но нельзя забывать, что довольно крупное соединение русского флота опиралось на мощнейшую систему минной и береговой обороны в сложнейших условиях узких акваторий архипелага, где каждый квадратный метр простреливался батареями или был завален минами. Другое дело, что русская армия и флот к этому времени были уже деморализованы политическими событиями в стране и не желали воевать, чем и воспользовался противник»^[562].

Владение Рижским заливом обнажило с моря крайний правый фланг русского сухопутного фронта, что поставило под угрозу оборону Западной Латвии и Эстонии, коммуникации Северного фронта, а в перспективе и военно-морскую базу Ревель (Таллин). Но уже не за горами был октябрьский переворот, переход власти в стране к большевикам и выход России из войны.

Моонзундская операция, как и предшествовавшие ей Июньское наступление и поражение под Ригой, наглядно выявила неспособность буржуазно-социалистических деятелей к управлению страной и ведению войны, за что ими столь гнусно-жестоко порицалось царское правительство и лично император, потерявший в конечном счете престол. Очередное поражение стало свидетельством прогрессирующего паралича политической революционной власти страны. Историк справедливо говорит: «Тогда как веком ранее пришедшая к власти во Франции молодая буржуазия сумела в короткий срок создать новую, высокобоеспособную армию, смело выдвинув из своей среды новых талантливых полководцев, и добилась блестящих побед в вооруженной борьбе против всей феодальной Европы, наша отечественная буржуазия проявила в этой области минимум талантов. Она оказалась способной лишь к дрейфу в кильватере политики западных союзников, да к потугам на соблюдение верности союзническим обязательствам – при полном пренебрежении к национальным интересам своей страны»^[563].

Как и после поражений в ходе Июньского наступления, а также в Рижской операции, внешними обстоятельствами в полной мере спешили воспользоваться радикальные партии. Во время сражения за Моонзунд Временное правительство объявило о возможном переезде правительства в Москву и эвакуации столичной промышленности в глубь страны. Такое мероприятие ставило под удар ленинские планы по захвату власти, возможные лишь в Петрограде: достаточно напомнить о московских боях в конце октября, сразу после большевистского переворота. В итоге большевики обвинили правительство в намерении сдать столицу противнику, а находившийся под большевистским контролем Петросовет (с 3 сентября председателем Петроградского Совета стал Л. Д. Троцкий) встал грудью на пути реализации такого переезда. Малодушное правительство А. Ф. Керенского капитулировало и отказалось от данной идеи, позволив тем самым радикалам подготовить государственный переворот.

Практически тут же правительство объявило о выводе большей части столичного гарнизона на фронт. Разумеется, что ни один солдат Петроградского гарнизона воевать не желал: теперь гарнизон столицы занял если еще и не пробольшевистскую, то явно антиправительственную позицию. 26 октября части столичного гарнизона займут позицию «нейтралитета», что также сыграет на руку ленинцам.

Накануне Октября

В октябре русские вооруженные силы представляли собой жалкий призрак былого могущества и силы – вот главный результат управления воюющим государством со стороны буржуазно-либеральной оппозиции, столь рьяно рвавшейся к власти и на пути к этому не гнушавшейся ничем. Прогрессирующее разложение войск усугублялось и тем обстоятельством, что решающие качественные изменения претерпела и сама Действующая армия.

К осени 1917 года войска потеряли 63-65 % личного состава от общего числа, причем практически полностью был выбит весь кадровый корпус (свыше полутора миллионов человек) и военнообязанные первой и второй очереди (еще около шести миллионов людей). Восточный фронт лишился своей главной ударной силы, что в условиях морального разложения и технической отсталости ставило его в неравное положение с противником.

Армия окончательно стала «вооруженным народом», каковая тенденция прослеживалась уже с конца 1916 года. Согласно заявлениям военных, если общий состав войск исчислялся цифрой в десять миллионов «едоков», то в строю было не более двух миллионов штыков и сабель, из которых лишь половина являлась вполне боеспособной^[564].

Вдобавок ко всему разочарованные в деятельности существующей социалистической власти солдаты не желали поддерживать А. Ф. Керенского. На Северном и Западном фронтах надежных для Временного правительства частей уже не было: это отчетливо подтвердили события 25-26 октября в Петрограде, когда Ставка не смогла найти ни единого полка, чтобы использовать его в качестве карательных сил.

На состояние этих фронтов определяющим образом влияли пробольшевистские прифронтовые гарнизоны, особенно в Минске и Риге. Тыловые гарнизоны страны повсеместно выносили резолюции о переходе власти в руки Советов. Фронт разлагался от дезертирства и братания, а Керенский отмалчивался.

Впрочем, власти еще пытались удержать революционный процесс на фронте в нужном русле. Так, глава Министерства иностранных дел М. И. Терещенко в телеграмме от 7 сентября заявлял дипломатическим представителям в союзных государствах, что зимой боеспособность армии будет восстановлена и война продолжена. Правительство А. Ф. Керенского отчаянно нуждалось в поддержке союзников, заинтересованных в том, чтобы большие массы немцев и австрийцев оставались на Восточном фронте. Но кто может помочь безумному?

Приоритетной целью для всех заинтересованных в сохранении Восточного фронта лиц оставалась, разумеется, русская Действующая армия. Выдвигалась целая программа мероприятий по усилению войск к весне 1918 года. Свои проекты в данном отношении предлагали и военные руководители – генерал А. И. Верховский (военный министр до 22 октября) и генерал Н. Н. Духонин (начальник штаба Верховного Главнокомандующего и потому фактический глава Ставки). Уже в октябре 1917 года генерал Н. Н. Духонин предложил А. Ф. Керенскому свой проект реформирования вооруженных сил страны во имя продолжения борьбы. Теперь войска должны были называться Русской народной армией и базироваться на таких началах, как:

1) территориальность;

2) добровольчество;

3) техническая оснащенность, а также полное довольствие и снабжение;

4) расформирование частей, не желающих драться, с дальнейшим их преобразованием в рабочие дружины;

5) сохранение существующей организации по формированию революционных и георгиевских батальонов^[565].

А. Ф. Керенский под давлением союзников утвердил проект генерала Духонина, но это ничего уже не решало. Правда, военный министр Верховский еще распорядился приступить к образованию милиции из откомандированных из войск солдат и офицеров, а также к делению территории страны на участки запасных бригад. По плану, составленному накануне октябрьского переворота, планировалось расформировать ряд полков на фронте и в тылу, в том числе шестнадцать – в Московском военном округе^[566]. Но и этот план остался на бумаге. А между тем крестьянство в армии и деревне «устало ждать» окончания войны «сверху» и стало переходить к самостоятельному заключению мира.

Масла в огонь подлила и история с отставкой военного министра генерала А. И. Верховского, назначенного на этот пост 30 августа, в ходе подавления корниловского выступления. 20 октября генерал Верховский потребовал немедленного выхода России из войны во имя спасения «демократической революции». После того как А. Ф. Керенский отказал ему в этом, А. И. Верховский подал в отставку и через два дня уехал на Валаам.

Правительственная печать пыталась представить инцидент как предоставление военному министру двухнедельного отпуска. Так, газета «День» за 22 октября сообщала: «Это не немедленное заслуженное увольнение, а временный отпуск, который, в действительности, несомненно, окажется отпуском навсегда». Газета оказалась права: А. И. Верховский вернулся в столицу 3 ноября, когда большевики «отправили в отставку» и самого Керенского с его абсолютно недееспособным правительством.

Проблема заключалась в том, что генерал Верховский, указав на развал вооруженных сил, потребовал либо немедленно реорганизовать армию, либо начать переговоры о мире. В своем докладе 20 октября в предпарламенте военный министр указывал: «Армия в девять с половиной миллионов человек стране не по средствам. Мы ее не можем прокормить. По данным министра продовольствия, только что лично побывавшего на юге, максимум, что мы можем содержать, это семь миллионов человек… Мы не можем эту армию ни одеть, ни обуть… Между тем, отпустив 600-700 тыс. человек, Ставка категорически заявила, что дальше ни один солдат отпущен быть не может. Ставка, стоящая во главе этого дела, после всех расчетов и зная обстановку внутри страны, считает дальнейшее сокращение армии опасным с точки зрения обороны. Не будучи хозяином этого дела, я не могу изменить решения Ставки; здесь, значит, непримиримый тупик, если люди, руководящие обороной страны, не будут заменены другими, способными найти выход из создавшегося противоречия. Если же оставить все это в его теперешнем положении, то иного выхода, как заключение мира, нет».

То есть противоречия между военными руководителями и правительством в отношении дальнейшего ведения войны также играли на развал армии. Да и вообще, смысл дальнейшего продолжения войны уже канул в Лету. Еще летом социалистическое правительство под давлением Петроградского Совета объявило, что будет продолжать войну «без аннексий и контрибуций».

Иначе говоря, сколько бы ни продолжалась война, Россия ничего, то есть абсолютно ничего, не получила бы от этого: ни территориальных приращений (аннексия), ни денежных компенсаций (контрибуция). К чему же тогда вообще воевать: во имя выгод Великобритании и Франции? Во имя удержания власти обанкротившимся правительством А. Ф. Керенского? Во имя дальнейших прибылей буржуазии, наконец-то дорвавшейся до власти и потому могущей теперь регулировать и полностью контролировать приращение своего капитала?

В эти же кризисные дни Временное правительство распорядилось о подготовке отправки столичного гарнизона в окопы, чтобы укрепить шатавшийся под натиском разложения Восточный фронт. Разумеется, солдатские комитеты под влиянием большевистского Военно-революционного комитета отказались выполнять это требование. Так что не случайно в критические дни Октября части петроградского гарнизона отказались поддержать Временное правительство.

Тем не менее надо было на что-то решаться. В условиях, когда власть неумолимо сама собой переходила к большевистскому Петросовету и делегатам II Всероссийского съезда Советов, нельзя было просто ждать, скрестив на груди руки. В своих воспоминаниях бывший министр внутренних дел Временного правительства А. М. Никитин утверждает, что А. Ф. Керенский все-таки решился.

26 октября на парижскую конференцию должны были выехать Терещенко, Прокопович и Скобелев, дабы поставить перед союзниками вопрос о заключении мира. Однако и это намерение оказалось запоздалым. Кроме того, по свидетельству А. И. Верховского, генерал М. В. Алексеев отказался ехать на эту конференцию, считая, что война бесповоротно проиграна и нельзя вводить союзников в заблуждение лживыми речами о продолжении войны^[567].

В ходе октябрьских событий в Петрограде, когда Красная гвардия и матросы Балтийского флота уже выдвигались к Зимнему дворцу, а солдаты столичного гарнизона, в основной своей массе державшие вооруженный нейтралитет, блокировали движение по городу, Ставка пыталась отправить на помощь Керенскому и его правительству карательные отряды. Но войска к этому времени практически открыто поддерживали В. И. Ленина в его борьбе за мир и землю, которые большевики обещали уставшей стране. Так, командующий армиями Северного фронта генерал В. А. Черемисов сообщал в Ставку и. о. Верховного Главнокомандующего генералу Н. Н. Духонину: «Против отправки войск из 12-й армии сильно агитируют комитеты. Я сомневаюсь, что ее [карательную экспедицию. -Авт.] можно осуществить… подавляющая часть войск фронта и весь флот стоят за невмешательство в Петроградскую политическую передрягу… наоборот, многие выражали желание помочь большевикам»^[568].

Генерал Духонин распорядился подготовить для броска на Петроград и Москву 17-й армейский корпус с Румынского фронта, а также 22-й и 49-й корпуса с Юго-Западного фронта. Но и это предприятие кончилось безрезультатно. А. Ф. Керенский, понимая необходимость нахождения под рукой верных воинских частей, еще в начале осени решил переподчинить 3-й Конный корпус генералу П. Н. Краснову и создать свой собственный резерв недалеко от столицы на случай выступления большевиков. Лучше всего такое мероприятие проходило под предлогом военной необходимости. Уже 2 сентября министр-председатель телеграфировал генералу Краснову: «…ввиду полученных сведений об ожидающемся в Финляндии восстании и в связи с попыткой противника высадиться на берегу Финляндии приказываю немедленно сосредоточить части III-го конного корпуса в районе Павловск – Царское Село – Гатчина – Петергоф»^[569].

Однако ничто не помогло изначально недееспособному режиму А. Ф. Керенского удержаться у власти. За три месяца своего безоговорочного правления ни один из кардинальных вопросов – мир и земля – так и не был разрешен последним министром-председателем Временного правительства. Бессмысленная разработка «наилучшего» земельного законодательства, декларативные заявления о грядущем мире без аннексий и контрибуций не могли разрешить назревших и произвольно саморазрешавшихся противоречий. Поведение самого А. Ф. Керенского и его соратников повсеместно стало вызывать раздражение и недовольство. А стремление Временного правительства иметь поддержку слева (большевики), дабы раздавить заговор справа (корниловцы и кадеты), передавали власть в руки Советов, где верховодили сторонники Ленина.

Переход власти в руки большевиков и большевистских Советов, назначение В. И. Ленина главой советского правительства (Совета Народных Комиссаров), безрезультатные попытки частей 3-го Конного корпуса и юнкеров двух столиц вырвать власть из рук устроителей нового переворота фактически выводили Россию из войны. Отказ казаков от движения на Петроград обрекал сопротивление в столице на поражение. А разгром антибольшевистского выступления в Москве окончательно передал власть Совету Народных Комиссаров под председательством В. И. Ленина.

После прибытия в Ставку советского Верховного Главнокомандующего прапорщика Н. В. Крыленко и гибели генерала Н. Н. Духонина, растерзанного толпой солдат на глазах Крыленко, процесс заключения перемирия на Восточном фронте принял санкционированные и организованные рамки. Так, 27 ноября 1917 года перемирие было заключено на Северном фронте, 1-4 декабря – на Юго-Западном, 4 декабря – на Западном, 9 декабря – на Румынском, 18 декабря – на Кавказском фронте. В эти месяцы, еще до заключения мира, началась демобилизация армии, которая в стихийном порядке протекала задолго до прихода к власти большевиков. До Брестского мира 3 марта 1918 года, поставившего юридический итог под участием России – Российской империи в Первой мировой войне, половина войск, еще стоявших к октябрю 1917 года в окопах, уже была распущена по домам.

Брестский мир, отторгавший от тела бывшей Российской империи громадные территории, стал ярким доказательством того, что германская агрессия вовсе не являлась «самозащитой» от Антанты. Переход под юрисдикцию Германии и Австро-Венгрии Польши, Белоруссии, Прибалтики, Украины на деле означал территориальное отбрасывание России в допетровские времена, в начало семнадцатого столетия. Именно такой подход к территориальному пространству России всегда являлся оправданным в глазах государств Запада. Представляется, что союзники России могли только рукоплескать такому решению «русского вопроса» немцами.

Русский фактор получил свое истинное значение в глазах союзников в 1918 году, в ходе весенне-летнего натиска немцев на Западном фронте. С начала войны превосходство союзников базировалось на том простом основании, что львиная доля австрийских вооруженных сил и чуть ли не половина германцев дрались на востоке. Теперь же во Франции и в Италии союзники стали быстро отступать. Мартовское наступление германских армий во Франции стало вторым после первого месяца войны, когда немцы пытались применить в деле «план Шлиффена», кризисом в войне. Именно тогда «Германия была отчаянно близка к тому, чтобы вернуть потерянный ей блестящий шанс на победу, который она упустила в начале сентября 1914 года»^[570].

Американцы еще не успели высадить на французскую землю и обучить значительные войска. Падение русской монархии предопределило выход России из войны, несмотря на все усилия англо-французов удержать русских в мировой бойне. Впрочем, нельзя не отметить, что в 1917 году Запад добился по крайней мере одной из своих целей – вывода России из разряда великих держав и ее глобального ослабления в ходе революции, Гражданской войны и разрухи.

Но оставались еще немцы. Лишь тот факт, что немецкие и особенно австрийские солдаты устали от войны, да полтора миллиона штыков, оставленных для оккупации России, спасли англо-итало-французов от поражения. Если в 1914 году немцам не хватило в Битве на марне пятидесяти – ста тысяч штыков, то теперь они оставили на востоке в пятнадцать раз больше, чтобы еще раз испытать горечь поражения, ставшего на этот раз окончательным.

Заключение

11 ноября 1918 года в одиннадцать часов по Гринвичу страны Антанты объявили об окончании Первой мировой войны орудийным салютом. Война, продолжавшаяся четыре года, три месяца и десять дней, как и следовало ожидать после провала шлиффеновского блицкрига в битве на Марне, закончилась победой Антанты над странами Центрального блока. Несопоставимость потенциала противоборствующих блоков после крушения «плана Шлиффена» в августе 1914 года уже не могла быть выправлена никакой военно-экономической организацией, столь блестяще проявленной Германией: «Экономический фактор – истощение сил блока Центральноевропейских держав, предопределенное их геополитическим положением, наряду с вводом в войну огромных резервов Антанты – ресурсов колониальных владений Великобритании и Франции и военно-экономического потенциала США – в конечном счете, решил исход войны»^[571].

Однако для России война фактически завершилась на год раньше. Приход к власти партии большевиков в конце октября 1917 года знаменовал собой выход Российской империи (провозглашенной, впрочем, в начале сентября буржуазно-демократической республикой) из войны. Установившееся на Восточном фронте перемирие означало, что Россия, раздираемая революционным процессом на клочки, приступила к сосредоточению на внутренних проблемах, а именно на Гражданской войне 1918-1924 годов.

Официально Россия вышла из войны после заключения 3 марта 1918 года Брест-Литовского мирного договора Советской России со странами Четверного союза. На практике же русская армия стала демобилизовываться сразу после большевистского переворота и перехода Ставки под контроль нового Верховного Главнокомандующего прапорщика Н. В. Крыленко.

Боевые действия на Восточном фронте прекратились, и лишь в феврале 1918 года последовала кратковременная вспышка локальных боев на псковском направлении, ставшая последней каплей для подписания мира советским правительством В. И. Ленина. Утрата русскими огромных территорий и оккупация австро-германцами Прибалтики, Украины, Белоруссии, Донской области и Кавказа продолжались недолго.

После поражения во Франции летом-осенью 1918 года и разгрома на Балканах в странах Центрального блока произошли революции. Германская и Австро-Венгерская монархии пали, а новые правительства были вынуждены капитулировать. После этого на той территории бывшей Российской империи, что находилась под австро-германской оккупацией, также была распространена российская Красная Смута. Советская власть немедленно разорвала условия «похабного мира».

Итогами войны стали значительное территориальное сокращение Германии (плюс потеря всех колоний), окончательный и давно ожидаемый распад Австро-Венгрии на ряд независимых государств, оккупация большей части Турции войсками победителей, окончательная утрата Болгарией выхода в Средиземноморье. Репарации с побежденных, уничтожение вооруженных сил стран Четверного блока послужили для торжества Запада и его союзников по Первой мировой войне, в числе которых уже не было России – Российской империи. Той самой России, что, по всем объективным критериям должна была оказаться в стане победителей, а волей судьбы оказалась среди побежденных.

Интересно, что Европа, на протяжении нескольких десятилетий готовясь к Большой войне, отчаянно не желала ее. Даже после выстрела Гаврилы Принципа, ставшего поводом к развязыванию агрессии, мало кто верил в то, что война уже стоит на пороге. Все были уверены, что дипломаты так или иначе разрешат возникший между Сербией и Австро-Венгрией конфликт. Великий князь Александр Михайлович, двоюродный дядя императора Николая II, отмечал в своих воспоминаниях об июле 1914 года: «Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно – все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дни проповедовать умеренность… Все были правы. Никто не хотел признать себя виновным. Нельзя было найти ни одного нормального человека в странах, расположенных между Бискайским заливом и Великим океаном». В завершение своих мыслей великий князь дает совершенно точную и отчаянно справедливую оценку произошедшего: «Мне довелось быть свидетелем самоубийства целого материка».

Тотальная война всегда подразумевает войну на уничтожение. А когда такой войной охвачен целый материк, причем материк, стоящий во главе прогресса человеческой цивилизации, то ожесточенность боевых действий становится еще более понятной. На этой почве активно и стремительно произрастают различные внечеловеческие «теории», оправдывающие собственную разрушительную энергию. «Недочеловеки», «варвары», «боши», «жидомасоны», «лягушатники» и тому подобные термины призваны, оправдывая себя, представить неприятеля если еще и не человеком, то как минимум человеком недостойным такого наименования. Во главе «теоретических обоснований» своих действий стоят агрессоры, а уже по ходу войны к ним «подтягиваются» те, кто все-таки старался уклониться от конфликта.

Неудивительно поэтому, что нечеловеческое язычество, густо замешанное на кровавых массовых жертвоприношениях в концлагерях, в конечном счете расцвело именно в Германии, в период правления нацистской партии – концентрированного сгустка ненависти к добру и гуманности. В Первой мировой войне ненависть только еще проходила свою «обкатку», разрушая все без исключения международные договоренности, изначально призванные не допустить саморазрушения цивилизации. Девятнадцатое столетие содрогнулось бы от практики своего детища – «короткого двадцатого века»:

«Макросистема континентальных империй в течение длительного времени была внутренне стабильна, потому что, несмотря на частые войны между соседними империями, все они придерживались определенных конвенциональных ограничений в своем соперничестве. В общем, они не стремились разрушить друг друга… Окончательный демонтаж системы конвенциональных ограничений в отношениях между континентальными империями занял несколько десятилетий и со всей силой проявился именно в ходе мировой войны»^[572].

Понятно, что победоносная война была выгодна для всех и каждого. В то же время, сознавая свою ответственность, правительства великих держав Европы все-таки опасались развязать Большую войну, сознавая, что такая война надолго расколет Европу, и здесь военные партии оказались как нельзя кстати. Не военными готовилась война, но когда она оказалась нависшей над горизонтами Европы реальностью, именно генералы побоялись опоздать с началом военных действий и проиграть. Так как именно германская военщина более прочих зависела от жестких графиков «плана Шлиффена», то она и поспешила ударить по своим противникам.

Собственные же выгоды, даже минимальные, видели все. Немцы – установление своего владычества в Европе. Англичане – сохранение мировой торговой гегемонии. Французы – реванш за 1870 год с той уверенностью, что он больше не повторится. Русские и австрийцы – победу в соперничестве на Балканах наряду со сложнейшими внутренними проблемами в каждой из этих держав. Италия – укрепление своих позиций в Средиземном море наряду с окончанием объединения Италии присоединением австрийского порта Триест.

Какова же роль России в этой войне, в которой она, изначально находясь в стане заведомого победителя, преждевременно вышла из войны, после чего оказалась в лагере проигравших? Невзирая на преждевременный выход из войны и свое отсутствие в стане победителей, Российская империя сделала громаднейший вклад в достижение победы Антантой. Достаточно сказать, что Россия одна сковывала до половины всех вооруженных сил неприятельского блока; что именно русское самопожертвование спасло в 1914 году Францию, и помогло союзникам укрепиться в 1915 году.

Даже после капитуляции 1918 года на востоке осталось до полутора миллионов австро-германских штыков, оккупировавших западную часть России: их также не хватило Гинденбургу в решающем наступлении весны 1918 года на Западе. Как замечательно отметил А. А. Керсновский: «Русский меч лежал грозной тяжестью на весах войны, хоть им и владели руки слабые и неискусные. Он сокрушил бы неприятельскую коалицию, найдись в России полководец. Россия одна схватилась с половиной сил Центральных держав; Франция, Англия, Италия и Соединенные Штаты – державы, во много раз сильнейшие техникой, поделили между собой другую половину»^[573].

Однако союзники не пожелали оценить русский вклад в общую победу по достоинству. С одной стороны, преждевременный выход России из войны позволил западным державам вычеркнуть нашу страну из рядов победителей даже на официально-казенном уровне. При этом забылось все – то самое широко пропагандировавшееся в наиболее трудное для англо-французов время «братство по оружию».

«Братство» – не для политики. Русская революция оказалась как нельзя кстати для держав Запада: можно было не выполнять свои обязательства перед русскими, которые были заключены в наиболее тяжелое время войны. А. И. Степанов подытожил: «В конечном итоге, вооруженные силы России в 1914-1917 годах сыграли роль “парового катка»” для срыва планов молниеносной войны и перемалывания значительной части совокупной военной мощи центральных держав. Русскую армию использовали в качестве того пресловутого мавра, который, сделав свое дело, должен уйти в историческое небытие»^[574].

С другой стороны, Запад достиг обеих целей войны: и Германия и Россия выбыли из ряда великих держав. Более того: Германия была закреплена на уровне второстепенной страны Парижским мирным договором, а в отношении объятой пламенем Гражданской войны России союзники поспешили приступить к широкомасштабной интервенции. Обе великие державы были исключены из равноправных международных отношений, лишившись статуса независимых игроков не только на мировой, но даже и европейской геополитической «шахматной доске». При этом, нимало не стесняясь, англо-французы, а также американцы и японцы в своих секретных консультациях «делили» своего вчерашнего союзника на зоны влияния, подлежавшие оккупации и колониальной практике территориальной эксплуатации: тем самым Россия ставилась даже ниже побежденных стран Четверного блока. Об этом факте не следует забывать.

Мировая война российской монархии завершилась крушением монархического строя, преждевременным выходом из войны, сверхкровавой Смутой как итогом Великой русской революции 1917 года, установлением советской власти в России после кровопролитнейшей Гражданской войны. Наверное, не будет лишним сказать, что после октябрьского переворота, в течение более чем четырех лет, друг с другом боролись две революции. Если во Франции конца восемнадцатого века в смертельной схватке сошлись роялисты и республиканцы, то в России начала века двадцатого – с обеих сторон в Гражданской войне сражались республиканцы. Только одни из них боролись за буржуазную республику, а другие – за республику Советов.

История сделала очередной непредсказуемый виток. Монархическая идея так и не была поднята на щит ни одной сколько-нибудь значительной силой в России, хотя, бесспорно, подавляющая часть монархистов находилась в стане Белого движения. Как говорит исследователь, в годы Гражданской войны «в офицерской среде отмечались, прежде всего, монархические устремления, причем к монархическому течению примыкали лучшие представители кадрового офицерства, наиболее подготовленные для строевой работы»^[575].

Так можно ли сказать, что русская монархия отжила свое? С одной стороны, по замечанию В. П. Булдакова, после Первой мировой войны наблюдается процесс системного кризиса европейских монархий, которые одна за другой, не выдержав испытания войной, заменялись республиканским строем. В. П. Булдаков, в частности, считает, что системный кризис Российской империи был «связан, как представляется, с недостаточной оперативностью и эффективностью управления империей, постоянно запаздывающей реакцией властей на развитие событий в стране. Мало того, засилье бюрократии, коррупция, казнокрадство автоматически превращали власть в России из предмета привычного восхищения и добровольного подчинения в объект поношения, насмешек и самых невероятных слухов».

С другой стороны, это верно лишь в отношении тех монархических стран, что являлись великими державами и потерпели военное поражение в 1914-1918 годах. Военный разгром стал определяющим фактором в крахе великодержавных монархических режимов: Э. Хобсбаум точно подметил, что «из побежденных стран ни одна не избежала революции»^[576]. И все великие державы, потерпевшие поражение, являлись монархиями – Германия, Австро-Венгрия, Россия.

Действительно, можно спорить, потерпела ли поражение русская монархия, будучи сброшена революцией раньше времени, или разгром целиком лежит на совести революционной власти. Представляется, что, так или иначе, была война и была революция. В конечном счете Германия также не потерпела окончательного поражения, выбыв из войны, в качестве первопричины, вследствие истощения страны, капитуляции союзников и разворачивавшейся в Германии революции.

Военное поражение Российской империи стало логическим итогом того ведения войны, что продемонстрировали и император, и Временное правительство. Могло быть по-иному, не будь революции? Могло. Поэтому мы и не говорим, что поражение было закономерным, но лишь – логически и объективно вытекающим из практики ведения войны в 1914-1917 годах.

Те же русские эмигранты – участники войны считали, что Россия фактически потерпела поражение в Первой мировой войне, хотя, как писал Н. Головин, «без решительной победы ее врагов над Российской Армией на театре войны». Но то же можно сказать и в отношении Германии, а между тем поражение Германии в Первой мировой войне не подвергается сомнению. Обобщая исследовательский опыт эмигрантов, А. Савинкин считает, что «в Первой мировой войне Россия понесла сильнейшее внутреннее поражение (выделено мной. -Авт.). Война закончилась не победой, сопряженной с могуществом и народным одушевлением, а настоящей бедой-катастрофой: разложением армии и флота, двумя революциями, кровавой Гражданской войной, опустошительным социалистическим экспериментом, очередной серией бессмысленных и неподготовленных войн, утратой и растратой завещанного от предков богатейшего наследия, территорий, людских ресурсов. Цена за нежелание “довоевать” и неумение побеждать оказалась слишком высокой»^[577].

В определяющем отношении преждевременный выход Российской империи из мировой борьбы был обусловлен позицией, занятой основной массой населения страны (85 %), – крестьянством, составлявшим львиную долю вооруженных сил и дававшем обороне рабочие руки в промышленности, а также и продовольствие. В чем же причина того, что русское крестьянство, в отличие от наций Европы, так и не восприняло Первую мировую войну как «свою», необходимо-насущную и требовавшуюся для улучшения жизни государства и народа?

В отношении субъективной психологии в современной историографии существует точка зрения о том, что Первая мировая война стала роковой для Российской империи вследствие своего «окраинного» характера, удаленности театра боевых действий от великорусских губерний. Русский крестьянин, не могший осознать целей войны, неожиданного союза с Западом и необходимости противоборства с Германией, не мог сознательно, как гражданин и патриот своего отечества, защищать Польшу и Литву, пусть даже и входивших в состав Российской империи^[578].

Действительно, современная война, национальная война XX столетия, с одной стороны, потребовала вовлечение в тяжелейшее противостояние всех сил нации, а с другой – своей «затянутостью» и расплывчатостью целей вызвала крайнюю неустойчивость в поведении широких народных масс, и в первую голову солдатских масс. Ограниченность крестьянского кругозора рамками сельской общины, его вековая оторванность от внешнего мира и неинформированность в области государственной политики (в других странах большинство граждан читали ежедневные газеты) подразумевали тот факт, что враг должен обязательно напасть на родной очаг. И вот тогда-то агрессор получит решительный и жестокий отпор. Искать врага вдали от родного дома, в тысячах километров от своей деревни, на взгляд крестьян, было бессмысленно.

Поэтому хорошо дрались кадровики и молодые новобранцы, жаждавшие видеть жизнь. И поэтому плохими считались второочередные ополченские дивизии, особенно те из них, что возглавлялись невыдающимися командирами, а таких было большинство: к 1917 году из шести миллионов людей, прошедших к началу войны военную службу, в строю осталось немногим более миллиона; и из этих большая часть – мужчины за тридцать лет. Так что корень вопроса лежал не столько в военной подготовке солдата, сколько в его политическом обучении: «В России в силу запаздывания социальной трансформации общества в условиях модернизации, сохранения замкнутых в рамках локальных сообществ, сословно неполноправных крестьянских масс, буржуазная нация складывалась медленно, что определило более низкий, чем в развитых капиталистических странах, уровень национальной консолидации и национального самосознания народа»^[579].

Государственная власть Российской империи не смогла к началу мирового противоборства обеспечить такую консолидацию нации вокруг престола. В военное же время масса негативных проявлений российской действительности была еще более усугублена. Между тем элита страны ясно сознавала, что отставание от Запада в двадцатом веке будет равнозначно потере суверенитета. Это явление стало отчетливо проявляться уже после Первой русской революции 1905-1907 годов.

Начатые правительством П. А. Столыпина внутренние реформы, ставшие логическим продолжением осторожного реформирования предшествующего времени, «подтягивали» активы Российской империи к уровню великих держав Европы, которые в этот момент активно готовились к Большой европейской войне. Ради этого русской верховной власти в очередной раз пришлось пожертвовать самобытностью страны и переводить ее развитие на капиталистический путь, причем в его чрезмерно форсированном варианте.

Таким образом, перед последним царским режимом стояла задача одновременного «скачка» в экономическом развитии и сдерживании военной угрозы со стороны Запада, который если не прямо, так опосредованно втягивал Россию в Большую войну. Если Германия и Австро-Венгрия открыто рассматривали Российскую империю как вероятного противника, то Франция и Великобритания отчетливо сознавали, что без России разгром Антантой Центрального блока невозможен. Поэтому участие нашей страны в Первой мировой войне было практически неизбежным: избежать военного конфликта было возможно лишь ценой утраты престижа страны, вероятной политической изоляцией, потерей всех союзников, утратой своих позиций на международной арене.

Война подвергла испытанию на прочность не только русскую государственную систему, но и весь ее политический и социально-экономический строй. Но даже и теперь монархия оказалась трагически одинока: либеральная буржуазия могла поддержать ее только при условии передела власти; крестьянские массы жаждали лишь одного – земли. Никто не задумывался о том, что наше Отечество дошло до той кризисной черты, за которой стоит только тезис «победа или смерть!».

В свою очередь не отличавшаяся гибкостью верховная государственная власть не собиралась идти на уступки в пользу буржуазии и крестьянства. Такая позиция последнего императора Николая II Романова и его окружения могла иметь успех исключительно при условии обеспечения победы в Большой войне: победы достаточно быстрой, умелой и решительной. Власти не только не смогли обеспечить такой победы, но даже, напротив, усугубили тяготы военного времени в сознании и жизнедеятельности нации. Поэтому в этом смысле совершенно прав К. Ф. Шацилло, в своей монографии показавший, что «непосредственным виновником поражения России в Первой мировой войне является третьеиюньский политический режим, оказавшийся неспособным адекватно ответить на вызовы современной эпохи, предвидеть последствия своих имперских амбициозных планов»^[580].

Пустопорожнее и провоцирующее агрессоров бряцание оружием, влияние «военной партии», обман самого себя в смысле подготовки страны к Большой европейской войне – все это было свойственно режиму последнего русского императора. Действительно, буржуазия не проявила должного патриотизма в годы войны (одно дело – словесные декларации, и совсем иное – упорная работа на оборону, принесение капиталов «на алтарь отечества», отказ от политической борьбы на время военных действий), и объективно даже сделала все от нее зависящее, чтобы проиграть войну. Но и верховная монархическая власть оказалась столь закоснелой и затупившейся, что не нашла сил пойти на компромисс с общественностью, не смогла достойно вести войну.

После 1918 года в Европе осталась масса монархий – те же Великобритания, Бельгия, Югославия, Румыния; нейтральные Испания и Швеция. Но только в одной стране, потерпевшей поражение в мировой войне, удержалась монархия – в Болгарии, причем в двадцатых годах помощь как раз русских белогвардейцев, ставших к тому времени эмигрантами, едва-едва спасла болгарского царя от революции. Опять-таки Германия была довольно развитой парламентской монархией, так что говорить о крахе одних лишь самодержавств не совсем верно.

С нашей точки зрения, после Первой мировой войны пали лишь те монархии, что потерпели поражение, причем именно военное поражение, признанное их нациями. В определенном смысле на военное поражение самым непосредственным образом повлияла форма правления. Здесь можно выделить несколько аспектов.

Дело в том, что в Германии, России и Австро-Венгрии милитаризация политической власти достигла своего максимума. Главы государств, фактически являвшиеся и Главнокомандующими своими вооруженными силами (монархический принцип неизбежно подразумевает такой оборот, невзирая на наличие чисто юридических фигур вроде великого князя Николая Николаевича в России или эрцгерцога Фридриха в Австро-Венгрии), сосредоточили в своих руках всю военную и гражданскую власть. Бельгия, Сербия и Румыния явились народами-изгнанниками, и только участие в войне на стороне сильнейшего блока спасло их политический строй от краха.

«Тотальная» мировая война – не для традиционных монархий. Разделение властей, а, следовательно и ответственности, в конституционных государствах (фактически конституционных, а не просто связанных наличием писаной конституции) не вело к подрыву престижа самой власти как таковой, которая в монархических странах была сконцентрирована и олицетворена в личности монарха.

Возможно, что, как и в XIX столетии, ситуацию мог выправить союз монархических государств между собой, тем более необходимый, что этот же самый вариант предусматривался и логикой геополитических законов. Но этого не произошло: Россия и Германия стали врагами, причем немцы поспешили бросить вызов всему миру, а русские встали на сторону своих традиционных противников против своего векового союзника. Монархические режимы, приняв самое активное участие в развязывании Большой европейской войны, совершили самоубийство. А ответственность за самоубийство лежит прежде всего, разумеется, на самом самоубийце.

Избранная библиография

1. Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и революцию. 1907-1917. М., 2003.

2. Боханов А. Н. Николай II. М., 1998.

3. Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997.

4. Гайда Ф. А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 – весна 1917 г.). М., 2003.

5. Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. М., 2001.

6. Государственная оборона России: императивы русской военной классики. М., 2002.

7. Данилов Ю. Н. На пути к крушению. М., 2000.

8. Деникин А. И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии. Февраль – сентябрь 1917. Мн., 2003.

9. Залесский К. А. Кто был кто в Первой мировой войне. М., 2003.

10. История внешней политики России. Конец 19 – нач. 20 в. (От русско-французского союза до Октябрьской революции). М., 1999.

11. История Первой мировой войны 1914-1918. В 2-х т. М., 1975.

12. Катков Г. М. Февральская революция. М., 1997.

13. Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994.

14. Киган Д. Первая мировая война. М., 2002.

15. Лютов И. С, Носков А. М. Коалиционное взаимодействие союзников: по опыту первой и второй мировых войн. М., 1988.

16. Мировые войны XX века. Кн. 1: Первая мировая война. Исторический очерк. М., 2002.

17. Михалев С. Н. Военная стратегия: Подготовка и ведение войн Нового и Новейшего времени. М., 2003.

18. Монархия перед крушением. 1914-1917. М.-Л., 1927.

19. Наступление Юго-Западного фронта в мае-июне 1916 года. Сборник документов империалистической войны. М., 1940.

20. Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-Дону, 1998.

21. Первая мировая война. Пролог XX века. М., 1998.

22. Революционное движение в армии и на флоте в годы Первой мировой войны 1914 – февраль 1917. М., 1966.

23. Россия и 1-я мировая война (материалы международного научного коллоквиума). СПб., 1999.

24. Руга В., Кокорев А. Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны. М., 2011.

25. Советы крестьянских депутатов и другие крестьянские организации. М., 1929.

26. Степанов А. И. Россия в Первой мировой войне: геополитический статус и революционная смена власти. М., 2000.

27. Террейн Дж. Великая война. Первая мировая – предпосылки и развитие. М., 2004.

28. Уткин А. И. Первая мировая война. М., 2001.

29. Шацилло К. Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. Генералы и политика. М., 2000.

30. Экономическое положение России накануне Великой Октябрьской социалистической революции. Л., 1957-1967, в 3-х частях.

Иллюстрации

Пленные германские солдаты на Невском проспекте

Австрийские пленные в Карелии

Русские разведчики

В окопе во время затишья

Госпожа Ледер с подарками из Оренбурга с чинами одного из полков

Лазарет Комитета сестер и братьев милосердия в Смоленской губернии

Деревенский женский комитет в Смоленской губернии

Вручение кисета с подарками французскому добровольцу, сражающемуся в рядах сибирских стрелков

Посещение Его Императорским Высочеством великой княгиней Марией Павловной и Его Императорским Высочеством великим князем Андреем Владимировичем военно-санитарного поезда

У военного поезда. Псков

Ремонт рельсов полевой железной дороги

Перевозка войск по полевой железной дороге

Наблюдение за противником в стереотрубу

Тяжелораненый австриец

Австрийские пушки, захваченные русскими войсками

Выдача жалованья нижним чинам

Подарки с Родины

Дети-добровольцы

Чины одной из русских пехотных дивизий у дома, пробитого бомбой с германского аэроплана

Вагон, разрушенный в результате авианалета

Полевая слесарная и кузнечная мастерская в коровьем сарае

инкор «Андрей Первозванный»

Линкор «Императрица Мария»

Броненосный крейсер «Память Азова»

Офицеры союзной армии в Николаевском кавалерийском училище

Великий князь Николай Николаевич среди офицеров одного из казачьих полков

Его Императорское Величество Николай II в действующей армии

Русские солдаты у пулемета

Установка проволочного заграждения

В ожидании неприятеля

В окопе первой линии

Преображенцы на позициях с генералом графом Игнатьевым

Вьючный обоз для подачи патронов и воды на передовую

За чтением газет

Вычерпывание воды из окопов

Сбор медных вещей в селении, разрушенном немецкими бомбами

Письмо домой

Русские солдаты

Лейб-казаки в дозоре

Награждение командиром корпуса раненого начальника дружины, только что прибывшей с передовых позиций

Эстонский полк выступает к Государственной думе

Керенский инспектирует казачий полк, вернувшийся с фронта

Революционные солдаты передвигаются на реквизированной машине

Солдатская манифестация

У засеки

Русские солдаты запасаются водой. Галиция

У походных палаток. Галиция

Генерал-майор фон Шварц вручает Георгиевские кресты и медали гарнизону крепости Ивангород

Переправа через р. Сан

На бивуаке

С донесением на передовые позиции

Траншея русской пехоты в лесном массиве

Русская артиллерия переправляется через реку

Передвижение русских частей на автомобилях

У походной кухни

Его Императорское Величество Николай II и Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич в Царском Селе

Его Императорское Величество Николай II в ставке Верховного главнокомандующего

Полковник князь Эристов и ротмистр барон Врангель после взятия батареи в Восточной Пруссии

Молебен в лесу

На привале. Галиция

Великий князь Георгий Михайлович награждает отличившихся Георгиевскими крестами

Парад по случаю награждения Георгиевскими крестами. Осовец

Георгиевские кавалеры гвардейских стрелковых полков

Прибытие Его Императорского Величества Николая II в Карс

Герои Эрзерума

Убитые и замерзшие турки

«Красный звон» в Петрограде и Москве в ознаменование принятия Государем императором Верховного командования

Историческое заседание Совета министров под личным председательством Николая II

Его Императорское Величество Николай II, начальник Штаба Верховного командования генерал от инфантерии Алексеев и генерал фельдцейхмейстер Штаба генерал-майор Пустовойтенко в Царском Селе

Начальник дивизии генерал-лейтенант де Витт со своим штабом в Саракамыше

Вагон, оборудованный для тяжелораненых

Ее Императорское Величество императрица Александра Федоровна и Их Императорские Высочества великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна в Царскосельском офицерском лазарете

Священник причащает Святых Тайн тяжелораненых в санитарном поезде

Великий князь Николай Николаевич после встречи с генералом По

Конные пулеметчики румынской армии

Трофейное австрийское знамя на Московском артиллерийском складе

Вольноопределяющийся Маргарита Коковцева среди раненых в лазарете

Раздача писем и газет

Подарки воинам на передовых позициях

Среди проволочных заграждений

Состоящие при Верховном представителе союзных держав. Слева направо: английский генерал Вильямс, японский генерал Оба, французский генерал маркиз де Лагиш, бельгийский генерал барон де Риккель. Стоят: сербский подполковник Леонткиевич и болгарский капитан Сема

Его Императорское Величество император Николай II среди офицеров-пластунов

Дежурный генерал Штаба генерал-лейтенант Кондзеровский и чины управления в Ставке Верховного главнокомандования

Русские войска прибывают в Марсель

Наш соотечественник доктор Пастеровского института в Париже Д. Рудский, поступивший в начале войны в ряды французской армии

Русские солдаты во Франции

Французский инструктор знакомит русских солдат с французским пулеметом

Примечания

1

Грозное оружие: Малая война, партизанство и другие виды ассиметричного воевания в свете наследия русских военных мыслителей. М., 2007. С. 698.

(обратно)

2

Военно-исторический журнал, 2008, № 8. С. 86.

(обратно)

3

Цит. по: Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. М., 2006. С. 508.

(обратно)

4

Бриггс Э., Клэвин П. Европа Нового и Новейшего времени. С 1789 года и до наших дней. М., 2006. С. 165.

(обратно)

5

Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991). М., 2004. С. 40.

(обратно)

6

Деметр К. Германский офицерский корпус в обществе и государстве. 1650-1945 гг. М., 2007. С. 246-247.

(обратно)

7

Щербатов А. Г. «Обновленная Россия» и другие работы. М., 2002. С. 172-173.

(обратно)

8

Зайончковский А. М. Подготовка России к мировой войне в международном отношении. М., 1926. С. 92.

(обратно)

9

Системная история международных отношений. В 2 т. М., 2006. Т. 1. С. 19.

(обратно)

10

Дашкуев М. Д. Побеждает тот, кто умеет лучше думать (Н. Н. Обручев). М., 2007. С. 269.

(обратно)

11

Опыт мировых войн в истории России. Сборник статей. Челябинск, 2007. С. 19.

(обратно)

12

Последняя война Российской империи. М., 2006. С. 191.

(обратно)

13

См.: Стратегические решения и вооруженные силы: новое прочтение. М., 2000. Т. 1. С. 13, 17.

(обратно)

14

Уткин А. И. Первая мировая война. М., 2001. С. 15.

(обратно)

15

П. А. Столыпин: Программа реформ. Документы и материалы. М., 2003. Т. 1. С. 21.

(обратно)

16

Поликарпов В. В. От Цусимы к Февралю. Царизм и военная промышленность в начале XX века. М., 2008. С. 280.

(обратно)

17

Кокошин А. А. Стратегическое управление: Теория, исторический опыт, сравнительный анализ, задачи для России. М., 2003. С. 155.

(обратно)

18

Михалев С. Н. Военная стратегия: Подготовка и ведение войн Нового и Новейшего времени. М., 2003. С. 67.

(обратно)

19

Бисмарк О. Мемуары Железного канцлера. М., 2003. С. 573-579.

(обратно)

20

Нарочницкая Н. А. Россия и русские в мировой истории. М., 2003. С. 166.

(обратно)

21

В «пороховом погребе Европы». 1878-1814 гг. М., 2003. С. 256.

(обратно)

22

См.: Виноградов К. Б. Буржуазная историография Первой мировой войны. М., 1962. С. 104.

(обратно)

23

См.: Приложение III в: Галактионов М. Париж, 1914 (Темпы операций). М., 2001.

(обратно)

24

Цит. по: Сергеев Е. Ю., Улунян А. А. Не подлежит оглашению. Военные агенты Российской империи в Европе и на Балканах. 1900-1914. М., 2003. С. 182.

(обратно)

25

Вандам А. Е. Геополитика и геостратегия. М., 2002. С. 174, 185.

(обратно)

26

Виноградов В. Н. 1914 год: быть войне или не быть // Новая и новейшая история, 2004, № 6. С. 20.

(обратно)

27

Николай II и великие князья (родственные письма к последнему царю). М.-Л., 1925. С. 77.

(обратно)

28

История внешней политики России. Конец XIX – начало XX века (От русско-французского союза до Октябрьской революции). М., 1997. С. 373.

(обратно)

29

Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905-1907 гг. – 1917-1922 гг. М., 1997. С. 10-11.

(обратно)

30

Зубачевский В. А. Политика России в отношении восточных территорий Центральной Европы. 1912-1921 гг. // Вопросы истории, 2009, № 9. С. 107.

(обратно)

31

Россия накануне Первой мировой войны (Статистико-документальный справочник). М., 2008. С. 190-191.

(обратно)

32

Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М., 2007. С. 99

(обратно)

33

Дякин В. С. Деньги для сельского хозяйства. 1892-1914 гг. (Аграрный кредит в экономической политике царизма). СПб., 1997. С. 192

(обратно)

34

Сидоров А. Л. Финансовое положение России в годы Первой мировой войны (1914-1917). М., 1960. С. 93-94; Россия накануне Первой мировой войны (Статистико-документальный справочник). М., 2008. С. 119.

(обратно)

35

Министерство иностранных дел Германии.

(обратно)

36

В «пороховом погребе Европы». 1878-1814 гг. М., 2003. С. 261.

(обратно)

37

История внешней политики России. Конец XIX – начало XX века (От русско-французского союза до Октябрьской революции). М., 1997. С. 296.

(обратно)

38

Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 3. С. 138.

(обратно)

39

Поликарпов В. В. От Цусимы к Февралю. Царизм и военная промышленность в начале XX века. М., 2008. С. 182.

(обратно)

40

Игнатьев А. В. Сергей Дмитриевич Сазонов // Вопросы истории, 1996, № 9. С. 30

(обратно)

41

Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911-1919. М., 1991. С. 423.

(обратно)

42

Сухомлинов В. А. Великий Князь Николай Николаевич. Берлин, б. д. С. 19.

(обратно)

43

Субботин Ю. Ф. Россия и Германия: партнеры и противники. М., 1996. С. 327.

(обратно)

44

Сергеев Е. Ю., Улунян А. А. Не подлежит оглашению. Военные агенты Российской империи в Европе и на Балканах. 1900-1914. М., 2003. С. 323-324.

(обратно)

45

Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2005/2006. Актуальные проблемы изучения. М., 2006. С. 82, 335.

(обратно)

46

Войтоловский Л. Н. Всходил кровавый Марс: По следам войны. М., 1998. С. 128

(обратно)

47

Вронский О. Г. Государственная власть России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905-1917). Тула, 2000. С. 387.

(обратно)

48

Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 16.

(обратно)

49

Уткин А. И. Русско-японская война. В начале всех бед. М., 2005. С. 396.

(обратно)

50

Западные окраины Российской империи. М., 2006. С. 411.

(обратно)

51

Рыбас С.Ю. Столыпин. М., 2003. С. 160.

(обратно)

52

Мировые войны XX века. Кн. 1: Первая мировая война. Исторический очерк. М., 2003. С. 61.

(обратно)

53

Уткин А. И. Первая мировая война. М., 2001. С. 27.

(обратно)

54

Китанина Т. М. Россия в Первой мировой войне 1914-1917 гг. СПб., 2003. Ч. 1. С. 22.

(обратно)

55

Щагин Э. М. Воздействие Первой мировой войны на народное хозяйство России // Россия в мировых войнах XX века: материалы научной конференции. М.-Курск, 2002. С. 27-35.

(обратно)

56

Мак-Нил У. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках. М., 2008. С. 349.

(обратно)

57

Гурко В. И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914-1917. М., 2007. С. 13.

(обратно)

58

Нилланс Р. Генералы Великой войны. Западный фронт 1914-1918. М., 2005. С. 557; Мюллер-Гиллебрандт Б. Сухопутная армия Германии. 1933-1945 гг. М., 1956. Т. 1. С. 57

(обратно)

59

Шапошников Б. М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1982. С. 223, 534, 537.

(обратно)

60

Добророльский С. О мобилизации русской армии в 1914 году // Военный сборник Общества ревнителей военных знаний. Белград, 1921. Кн. 1. С. 98.

(обратно)

61

Данилов Ю. Н. На пути к крушению. М., 2000. С. 302.

(обратно)

62

Лиддел-Гарт Б. Правда о Первой мировой войне. М., 2009. С. 37

(обратно)

63

Террейн Дж. Великая война. Первая мировая – предпосылки и развитие. М., 2004. С. 13.

(обратно)

64

Первая мировая война 1914-1918. Сборник статей. М., 1968. С. 72.

(обратно)

65

Шапошников Б. М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1982. С. 524.

(обратно)

66

Коленковский А. Маневренный период Первой мировой империалистической войны 1914 г. М., 1940. С. 70.

(обратно)

67

Военно-исторический журнал, 2006, № 1. С. 60.

(обратно)

68

За балканскими фронтами Первой мировой войны. М., 2002. С. 77.

(обратно)

69

Виноградов В. Н. 1914 год: быть войне или не быть // Новая и новейшая история, 2004, № 6. С. 21-22.

(обратно)

70

Последняя война Российской империи. М., 2006. С. 175.

(обратно)

71

«Родина», 2002, № 10. С. 38-39.

(обратно)

72

Шимов Я. Австро-Венгерская империя. М., 2003. С. 445-446.

(обратно)

73

Цит. по: Мировые войны XX века. Кн. 1: Первая мировая война. Исторический очерк. М., 2002. С. 116.

(обратно)

74

См. напр.: Военная быль, 1974, № 126. С. 35.

(обратно)

75

Свечников М, Буняковский В. Оборона крепости Осовец. Пг., 1917

(обратно)

76

Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 2000. Оп. 3. Д. 2895. Л. 92.

(обратно)

77

Ливчак Б. Ф. Государственное ополчение в системе вооруженных сил России в период Первой мировой войны // Государственный аппарат (Историко-правовые исследования). Научные труды. Вып. 44. Свердловск, 1975. С. 55.

(обратно)

78

Краткие сведения для молодых солдат и ратников при четырехнедельном сроке обучения. М., 1916. С. 6.

(обратно)

79

РГВИА. Ф. 499. Оп. 2. Д. 1722. Л. 426.

(обратно)

80

Носков А. С. Комплектование русской армии в Первую мировую империалистическую войну // Военная мысль, № 4. С. 110.

(обратно)

81

РГВИА. Ф. 499. Оп. 2. Д. 1722. Л. 563; ф. 2003. Д. 273. Л. 20, 25, 28.

(обратно)

82

Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 2012. С. 209-216, 218-222.

(обратно)

83

Макаров Ю. Моя служба в старой гвардии 1905-1917. Буэнос-Айрес, 1951. С. 143.

(обратно)

84

Мосгорархив. Ф. 17. Оп. 97. Д. 774. Л. 3-7.

(обратно)

85

Мосгорархив. Ф. 16. Оп. 152. Д. 20. Л. 62-62 об.

(обратно)

86

Подробнее об этом см.: Афонасенко И.М., Бахурин Ю. А. Порт-Артур на Висле. Крепость Новогеоргиевск в годы Первой мировой войны. М., 2009.

(обратно)

87

Руга В., Кокорев А. Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны. М., 2011. С. 129.

(обратно)

88

Военная быль, 1968, № 90. С. 16.

(обратно)

89

Волков С.В. Русский офицерский корпус. М., 1993. С. 145.

(обратно)

90

Цит. по: Суворов А. Н. Тактика в примерах. М., 1926. С. 325.

(обратно)

91

Айрапетов О. Р. Внешняя политика Российской империи 1801-1914 гг. М., 2006. С. 610.

(обратно)

92

Михалев С. Н. Военная стратегия: Подготовка и ведение войн Нового и Новейшего времени. М., 2003. С. 590.

(обратно)

93

Вацетис И. И. Операции на Восточной границе Германии в 1914 г. М.-Л., 1929. Ч. 1. С. 10.

(обратно)

94

Золотарев В. А. Три столетия Российского флота, XIX – начало XX века. М., 2004. С. 652, 654-655.

(обратно)

95

Козлов Д. Ю. Утрата флота на Балтийском море… отзывается расстройством самого государственного организма // Военно-исторический журнал, 2004, № 8. С. 15.

(обратно)

96

Помни войну! М., 1911. С. 54-55.

(обратно)

97

Цит. по: Зайончковский А. М. Первая мировая война. СПб., 2002. С. 80-81.

(обратно)

98

Военный сборник Общества ревнителей военных знаний. Белград, 1923. Кн. 4. С. 96-97.

(обратно)

99

Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года на Русском фронте. Прага, 1926. С. 72.

(обратно)

100

Алексеев Ю. Г., Флоринский М. Ф. Последняя война императорской России // Вопросы истории, 2003, № 9. С. 161.

(обратно)

101

Васильев Н. Транспорт России в войне 1914-1918 гг. М., 1939. С. 31-32.

(обратно)

102

Лютов И. С, Носков А. М. Коалиционное взаимодействие союзников: по опыту первой и второй мировых войн. М., 1988. С. 13.

(обратно)

103

Постижение военного искусства. Идейное наследие А. Свечина. М., 2000. С. 237-239.

(обратно)

104

Строков А. А. История военного искусства. М., 1994. Т. 5. С. 323-324.

(обратно)

105

См.: Оськин М. В. Крушение германского блицкрига в 1914 году. Марна – Гумбиннен. М., Цейхгауз, 2007.

(обратно)

106

Цит. по: Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 3. С. 190.

(обратно)

107

Восточно-Прусская операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1938. С. 296.

(обратно)

108

Иссерсон Г. Канны мировой войны (гибель армии Самсонова). М., 1926. С. 89.

(обратно)

109

Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. Р-5956. Оп. 1. Д. 357. Л. 32.

(обратно)

110

Золотарев В. А. Уроки прибалтийской драмы // Первая мировая война. Пролог XX века. М., 1998. С. 577.

(обратно)

111

См. также: Оськин М. В. Галицийская битва. Август 1914. М., Цейхгауз, 2006.

(обратно)

112

Корольков Г. Варшавско-Ивангородская операция. М., 1923. С. 138.

(обратно)

113

Подробнее см.: Нелипович С. Г. Варшавское сражение. Октябрь 1914. М., Цейхгауз, 2006.

(обратно)

114

Рыбин Д. Лодзинская операция в 1914 году. М., 1938. С. 11, 14.

(обратно)

115

Корольков Г. Лодзинская операция. М., 1924. С. 116.

(обратно)

116

См.: Военный сборник Общества ревнителей военных знаний. Белград, 1922. Кн. 2. С. 10.

(обратно)

117

Постижение военного искусства. Идейное наследие А. Свечина. М., 2000. С. 242-243.

(обратно)

118

Бонч-Бруевич М. Д. Потеря нами Галиции в 1915 году. Часть 1: Через Карпаты в Венгрию зимою 1915 года. М., 1920. С. 17-18.

(обратно)

119

Бонч-Бруевич М. Д. Потеря Галиции в 1915 году. Часть 2: Катастрофа в 3-й армии. М.-Л., 1926. С. 6-7.

(обратно)

120

Оськин М. В. Штурм Карпат. Зима 1915 года. М., Цейхгауз, 2007

(обратно)

121

Прорыв русского Карпатского фронта у Горлице-Тарнова в 1915 г. СПб., 1921. С. 21-22.

(обратно)

122

Павлович М. Мировая война 1914-1918 гг. и грядущие войны. Л., 1925. С. 63.

(обратно)

123

Горлицкая операция. Сборник документов империалистической войны. М., 1941. С. 12.

(обратно)

124

Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1986. С. 577.

(обратно)

125

Барсуков Е. З. Артиллерия русской армии (1900-1917 гг.). М., 1949. Т. 2. С. 118.

(обратно)

126

Военно-исторический сборник. Труды Комиссии по исследованию и использованию опыта войны 1914-1918 гг. М., 1920. Вып. 4. С. 35.

(обратно)

127

Попов К. Воспоминания кавказского гренадера. 1914-1920. М., 2007. С. 129.

(обратно)

128

Цит. по: Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. М., 2001. С. 334.

(обратно)

129

ГАРФ. Ф. 1807. Оп. 1. Д. 327. Л. 85.

(обратно)

130

Португальский Р. М., Рунов В. А. Верховные главнокомандующие Отечества. М., 2001. С. 97.

(обратно)

131

Данилов Ю. Н. На пути к крушению. М., 2000. С. 31.

(обратно)

132

Мультатули П. В. «Господь да благословит решение мое…». Император Николай II во главе действующей армии и заговор генералов. М., 2007. С. 21.

(обратно)

133

Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и на революцию. 1907-1917. М., 2003. С. 36.

(обратно)

134

Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 1983. С. 64-65.

(обратно)

135

Доманевский В. Н. Мировая война. Кампания 1914 года. Париж, 1929. С. 21.

(обратно)

136

Бубнов А. Д. В царской Ставке // Конец российской монархии. М., 2002. С. 13.

(обратно)

137

Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1. С. 138.

(обратно)

138

Кобылин В. С. Анатомия измены. СПб., 1998. С. 122.

(обратно)

139

Друцкой-Соколинский В. А. На службе отечеству. Записки русского губернатора. Орел, 1994. С. 37-38.

(обратно)

140

Евсеев Н. Свенцянский прорыв (1915 г.). М., 1936. С. 235.

(обратно)

141

Строков А. А. История военного искусства. СПб., 1994. Т. 5. С. 364.

(обратно)

142

Свечин А. А. Стратегия. М., 2003. С. 554.

(обратно)

143

Козлов Д. Ю. «Странная война» в Черном море (август-октябрь 1914 года). М., 2009. С. 153.

(обратно)

144

Мельников Р. М. «Бреслау» // Гангут. СПб., 1996. Вып. 10. С. 80-81.

(обратно)

145

Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М., 2007. С. 231.

(обратно)

146

Карпов Н. Д. Мятеж главкома Сорокина: правда и вымыслы. М., 2006. С. 70.

(обратно)

147

Емельянов А. Г. Казаки на персидском фронте (1915-1918). М., 2007. С. 78-80.

(обратно)

148

Корсун Н. Эрзерумская операция. М., 1938. С. 8.

(обратно)

149

Развитие тактики русской армии. XVIII – начало XX в. М., 1957. С. 308.

(обратно)

150

Масловский Е. В. Мировая война на Кавказском фронте 1914-1917 гг. Париж, 1933. С. 259.

(обратно)

151

Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 4. С. 158.

(обратно)

152

Арутюнян А. О. Кавказский фронт 1914-1917 гг. Ереван, 1971. С. 257.

(обратно)

153

Ветошников Л. В. Брусиловский прорыв. М., 1940. С. 148.

(обратно)

154

Наступление Юго-Западного фронта в мае-июне 1916 года. Сборник документов империалистической войны. М., 1940. С. 81-83.

(обратно)

155

ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 655. Л. 3-4 об.

(обратно)

156

Наступление Юго-Западного фронта в мае-июне 1916 года. Сборник документов империалистической войны. М., 1940. С. 206.

(обратно)

157

ГАРФ. Ф. Р-5972. Оп. 3. Д. 98. Л. 12, 15.

(обратно)

158

Литвинов А. И. Майский прорыв IX армии в 1916 году. Пг., 1923. С. 49.

(обратно)

159

Людендорф Э. Мои воспоминания о войне. М., 1923. Т. 1. С. 183.

(обратно)

160

ГАРФ. Ф. Р-5956. Оп. 1. Д. 5. Л. 136 об. – 137.

(обратно)

161

Зайончковский А. М. Первая мировая война. СПб., 2002. С. 554-555.

(обратно)

162

Фогель В. Барановичи. 1916 г. Пг., 1921. С. 56.

(обратно)

163

Душа армии: русская военная эмиграция о морально-психологических основах российской вооруженной силы. М., 1997. С. 388; Лукомский А. С Воспоминания. Берлин, 1922. С. 104.

(обратно)

164

Строков А. А. История военного искусства. СПб., 1994. Т. 5. С. 509.

(обратно)

165

ГАРФ. Ф. Р-5956. Оп. 1. Д. 13. Л. 5.

(обратно)

166

Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 1983. С. 211.

(обратно)

167

Соколов В. И. Заметки о впечатлениях участника войны 1914-1917 гг. // http://www.grwar.ru/news/news.html

(обратно)

168

Артиллерия. М., 1938. С. 345-346.

(обратно)

169

Суворов А. Н. Тактика в примерах. М., 1926. С. 463.

(обратно)

170

Данилов Ю. Н. Россия в мировой войне 1914-1915 гг. Берлин, 1924. С. 217.

(обратно)

171

Михеев С. Военно-исторические примеры к прикладной части тактики. М., 1921. С. 21-22.

(обратно)

172

См.: Суворов А. Н. Тактика в примерах. М., 1926. С. 127.

(обратно)

173

Суворов А. Н. Тактика в примерах. М., 1926. С. 53.

(обратно)

174

Суворов А. Н. Тактика в примерах. М., 1926. С. 56

(обратно)

175

Сыромятников А. Наступление и оборона в условиях позиционной войны. Лекции, Пг., 1917. С. 143-144.

(обратно)

176

Корольков Г. Несбывшиеся Канны. М., 1926. С. 47.

(обратно)

177

Федоров В. Эволюция стрелкового оружия. М., 1939. Ч. 2. С. 180.

(обратно)

178

См.: Военно-исторический журнал, 2010, № 1. С. 76.

(обратно)

179

Веверн Б. В. 6-я батарея 1914-1917 гг. Париж, 1938. Т. 2. С. 150.

(обратно)

180

Капустин Н. Внезапность в позиционных операциях // Война и революция, 1926, № 7. С. 26.

(обратно)

181

Смаржевская И. И. Гренадеры. М., 2002. С. 72-74.

(обратно)

182

Войсковые комитеты действующей армии. Март 1917 г. – март 1918 г. М., 1982. С. 226.

(обратно)

183

Васюков В. С. К историографии внешней политики России в годы Первой мировой войны (1914-1917) // Первая мировая война: дискуссионные проблемы истории. М., 1994. С. 21.

(обратно)

184

Сидоров А. Л. Финансовое положение России в годы Первой мировой войны (1914-1917). М., 1960. С. 8, 172, 224.

(обратно)

185

Лютов И. С, Носков А. М. Коалиционное взаимодействие союзников: по опыту первой и второй мировых войн. М., 1988. С. 92-94.

(обратно)

186

Уткин А. И. Первая мировая война. М., 2001. С. 159.

(обратно)

187

Емец В. А. Очерки внешней политики России в период Первой мировой войны. М., 1977. С. 354.

(обратно)

188

Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. М., 2006. С. 176, 470.

(обратно)

189

Развитие военного искусства в XX веке. М., 1931. С. 70.

(обратно)

190

Галин В. В. Война и революция. М., 2004. С. 368-369.

(обратно)

191

Жданов Н. Н. Русские военнопленные в мировой войне 1914-1918 гг. М., 1920. С. 311-313.

(обратно)

192

Системная история международных отношений в двух томах. М., 2006. Т. 1. С. 30.

(обратно)

193

Уткин А. И. Первая мировая война. М., 2001. С. 233.

(обратно)

194

Война и общество в XX веке. Кн. 1: Война и общество накануне и в период Первой мировой войны. М., 2008. С. 552.

(обратно)

195

Редигер А. Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. М., 1999. Т. 2. С. 118.

(обратно)

196

Военно-исторический вестник, 1966, № 27. С. 15.

(обратно)

197

Романов А. М. (Великий Князь). Книга воспоминаний. Париж, 1933. С. 156.

(обратно)

198

Исупов В. А. Демографические катастрофы и кризисы в России в первой половине XX века: Историко-демографические очерки. Новосибирск, 2000. С. 47-48.

(обратно)

199

Вандам А. Е. Геополитика и геостратегия. М., 2002. С. 94.

(обратно)

200

Русско-индийские отношения в 1900-1917 гг. Сборник архивных документов и материалов. М., 1999. С. 9-10.

(обратно)

201

Шацилло В. К. Расчет и безрассудство. Германо-американские отношения в 1898-1917 гг. М., 1998. С. 210-211.

(обратно)

202

Степанов А. И. Россия в Первой мировой войне: геополитический статус и революционная смена власти. М., 2000. С. 206.

(обратно)

203

Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М., 1991. С. 49.

(обратно)

204

Переслегин С.Б. Самоучитель игры на мировой шахматной доске. М.-СПб., 2005. С. 437.

(обратно)

205

Козлов Д. Ю. Утрата флота на Балтийском море… отзывается расстройством самого государственного организма // Военно-исторический журнал, 2004, № 8. С. 11.

(обратно)

206

Доценко В. Д., Доценко А. А., Миронов В. Ф. Военно-морская стратегия России. М.-СПб., 2005. С. 110.

(обратно)

207

См.: Изонов В. В. Подготовка русской армии накануне Первой мировой войны // Военно-исторический журнал, 2004. № 10. С. 35.

(обратно)

208

Лунева Ю. В. Борьба за Черноморские проливы. Российские военные агенты и дипломаты в Балканских войнах 1912-1913 гг. // Военно-исторический журнал, 2009, № 9. С. 14.

(обратно)

209

Шацилло К. Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. Генералы и политика. М., 2000. Гл. II. П. 5.

(обратно)

210

Россия и Черноморские проливы (XVIII – XX столетия). М., 1999. С. 304.

(обратно)

211

Германский империализм и милитаризм. М., 1965. С. 65.

(обратно)

212

Нотович Ф. И. Бухарестский мир 1918 года. М., 1959. С. 20.

(обратно)

213

Козлов Д. Ю. «Странная война» в Черном море (август-октябрь 1914 года). М., 2009. С. 70-71.

(обратно)

214

Мурхед А. Борьба за Дарданеллы. Решающее сражение между Турцией и Антантой. М., 2004. С. 9, 18.

(обратно)

215

Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. М., 2006. С. 312; Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 4. С. 180-181.

(обратно)

216

Приложение I в: Лиддел-Гарт Б. Энциклопедия военного искусства. М.-СПб., 2003. С. 479.

(обратно)

217

Зырянов П. Н. Адмирал Колчак, верховный правитель России. М., 2006. С. 282.

(обратно)

218

Петров М. А. Обзор главнейших кампаний и сражений парового флота, Л., 1927. С. 554, 557

(обратно)

219

Россия и Черноморские проливы (XVIII – XX столетия). М., 1999. С. 352.

(обратно)

220

История внешней политики России. Конец 19 – нач. 20 в. (От русско-французского союза до Октябрьской революции). М., 1999. С. 303.

(обратно)

221

См.: Шеремет В. И. Босфор. Россия и Турция в эпоху Первой мировой войны. По материалам русской военной разведки. М., 1995. С. 32

(обратно)

222

Архив русской революции. М., 1991. Т. 10. С. 202.

(обратно)

223

Шапошников Б. М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1982. С. 508.

(обратно)

224

Бунич И. Л. Черноморская Цусима. М., 2004. С. 61-61, 75.

(обратно)

225

Лорей Г. Операции германо-турецких сил, 1914-1918. СПб., 2004. С. 74-75.

(обратно)

226

Военная быль, 1968, № 92. С. 4.

(обратно)

227

Емец В. А. Позиция России и ее союзников в вопросе о помощи Сербии осенью 1915 года // Исторические записки, 1965. Т. 75. С. 123.

(обратно)

228

Цит. по: Философия войны. М., 1995. С. 46-47.

(обратно)

229

Айрапетов О. Р. На Восточном направлении. Судьба Босфорской экспедиции в правление императора Николая II // Последняя война императорской России. М., 2002. С. 236.

(обратно)

230

Уткин А. И. Первая мировая война. М., 2001. С. 289.

(обратно)

231

Россия и Черноморские проливы (XVIII – XX столетия). М., 1999. С. 332.

(обратно)

232

Емец В. А. Очерки внешней политики России в период Первой мировой войны. М., 1977. С. 147, 235.

(обратно)

233

См.: История внешней политики России. Конец 19 – нач. 20 в. (От русско-французского союза до Октябрьской революции). М., 1999. С. 551-553.

(обратно)

234

За балканскими фронтами Первой мировой войны. М., 2002. С. 322.

(обратно)

235

Россия и Черноморские проливы (XVIII – XX столетия). М., 1999. С. 337.

(обратно)

236

Нарочницкая Н. А. Россия и русские в мировой истории. М., 2003. С. 195-196.

(обратно)

237

Последняя война Российской империи. М., 2006. С. 62.

(обратно)

238

Зеленева И. В. Геополитика и геостратегия России (XVIII – первая половина XIX века). СПб., 2005. С. 227.

(обратно)

239

Бубнов А. Д. В царской Ставке // Конец российской монархии. М., 2002. С. 105.

(обратно)

240

Петров М. А. Обзор главнейших кампаний и сражений парового флота, Л., 1927. С. 553; Новиков Н. Операции флота против берега на Черном море в 1914-1917 гг. М., 1937 С. 171.

(обратно)

241

Ленцен И. Использование труда русских военнопленных в Германии (1914-1918 гг.) // Вопросы истории, 1998, № 4. С. 136.

(обратно)

242

Бабичев Д. С. Россия на Парижской союзнической конференции 1916 года по экономическим вопросам // Исторические записки. М., 1969. Т. 83. С. 49.

(обратно)

243

Шамбаров В. Е. За веру, царя и Отечество! М., Алгоритм, 2003. С. 492.

(обратно)

244

Родзянко М. В. Крушение империи. М., 2002. С. 145.

(обратно)

245

Емец В. А. Петроградская конференция 1917 года и Франция // Исторические записки. М., 1969. Т. 83. С. 26.

(обратно)

246

См.: Игнатьев А. В. Русско-английские отношения накануне Октябрьской революции. М., 1966. С. 96-97.

(обратно)

247

Залесский П. И. Возмездие (причины русской катастрофы). Берлин, 1925. С. 203.

(обратно)

248

Цит. по: Военно-исторический вестник, 1973, № 42-43. С. 19.

(обратно)

249

См.: Васюков В. С. Внешняя политика России накануне Февральской революции. 1916 – февраль 1917 г. М., 1989. С. 169.

(обратно)

250

Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX – начало XX в.): Новые подсчеты и оценки. М., 2003. С. 41, 45.

(обратно)

251

Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. М., 2001. С. 143.

(обратно)

252

Стародубровская И. В., Мау В. А. Великие революции: От Кромвеля до Путина. М., 2004. С. 33, 42.

(обратно)

253

Куликов С.В. Император Николай II как реформатор: к постановке проблемы // Российская история, 2009, № 4. С. 56.

(обратно)

254

Миронов Б. Н. Модернизация имперской России и благосостояние населения // Российская история, 2009, № 2. С. 149.

(обратно)

255

Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992. С. 310-311.

(обратно)

256

Галин В. В. Война и революция. М., 2004. С. 221.

(обратно)

257

Опыт мировых войн в истории России // Сборник статей. Челябинск, 2007. С. 511.

(обратно)

258

Красный архив. М., 1922. Т. 2. С. 162, 166.

(обратно)

259

Садовая Г. М. Германия: от Кайзеровской империи к демократической республике (1914-1922 гг.). Самара, 2008. С. 247.

(обратно)

260

Цит. по: Щагин Э. М. Очерки истории России, ее историографии и источниковедения (конец XIX -середина XX в.). М., 2008. С. 92.

(обратно)

261

Война и общество в XX веке. Кн. 1: Война и общество накануне и в период Первой мировой войны. М., 2008. С. 31.

(обратно)

262

Бубнов А. Д. В царской Ставке. М., 2008. С. 15.

(обратно)

263

Полнер Т. И. Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова. М., 2001. С. 283.

(обратно)

264

Шелохаев В. В. Либералы и массы в годы Первой мировой войны // Вопросы истории, 1996, № 7. С. 130, 135.

(обратно)

265

Миронов Б. Н. Модернизация имперской России и благосостояние населения // Российская история, 2009, № 2. С. 151.

(обратно)

266

Боханов А. Н. Император Николай II. М., 1998. С. 373.

(обратно)

267

Мировые войны XX века. Кн. 1: Первая мировая война. Исторический очерк. М., 2002. С. 364; Власть и оппозиция. Российский политический процесс XX столетия. М., 1995. С. 65.

(обратно)

268

Смирнов А. Ф. Государственная дума Российской империи 1906-1917 гг.: Историко-правовой очерк. М., 1998. С. 341

(обратно)

269

Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905-1907 гг. – 1917-1922 гг. М., 1997. С. 365, 388

(обратно)

270

Империя и либералы. СПб., 2001. С. 94-95.

(обратно)

271

Гаман-Голутвина О. В. Политические элиты России: Вехи исторической эволюции. М., 2006. С. 213.

(обратно)

272

Катков Г. М. Февральская революция. М., 2006. С. 264-265.

(обратно)

273

Государство, общество, церковь в истории России XX века. Иваново, 2009. Ч. 2. С. 240.

(обратно)

274

Туманова А. С. Общественные организации и русская публика в начале XX века. М., 2008. С. 136.

(обратно)

275

Фурманов Д. А. Собр. соч. в 4-х т. М., 1961. Т. 4. С. 49.

(обратно)

276

Цит. по: Монархия перед крушением. 1914-1917. М.-Л., 1927. С. 270-273.

(обратно)

277

Казем-Бек П. Поездка по Германии во время войны русской сестры милосердия. Пг., 1916. С. 12.

(обратно)

278

Быков Д. Л. Борис Пастернак. М., 2007. С. 153.

(обратно)

279

Империя и либералы. СПб., 2001. С. 95.

(обратно)

280

См.: Месснер Е. Луцкий прорыв. К 50-летию великой победы. Нью-Йорк, 1968. С. 37.

(обратно)

281

Степун Ф. Из писем прапорщика-артиллериста. М., 1918. С. 158.

(обратно)

282

Военно-исторический журнал, 2007, № 1. С. 43

(обратно)

283

Военная промышленность России в начале XX в. (1900-1917) // Сборник документов. М., 2004. С. 18, 21.

(обратно)

284

Фуллер У. Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России. М., 2009. С. 15-16.

(обратно)

285

См.: Россия и 1-я мировая война (материалы международного научного коллоквиума). СПб., 1999. С. 79.

(обратно)

286

ГАРФ. Ф. 555. Оп. 1. Д. 369. Л. 2.

(обратно)

287

Букшпан Я.М. В о енно-хозяйственная политика. М.-Л., 1929. С. 303.

(обратно)

288

Лаверычев В. Я. Военный государственно-монополистический капитализм в России. М., 1988. С. 124.

(обратно)

289

Маевский И. В. Экономика русской промышленности в условиях Первой мировой войны. М., 2003. С. 243; Погребинский А. П. Государственно-монополистический капитализм. М., 1959. С. 180.

(обратно)

290

Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-Дону, 1998. С. 498; Погребинский А. П. Военно-промышленные комитеты // Исторические записки. М., 1941. Т. 11. С. 167-168.

(обратно)

291

Федосеев С. Л. Пулеметы русской армии в бою. М., 2008. С. 135, 145.

(обратно)

292

Война и общество в XX веке. Кн. 1: Война и общество накануне и в период Первой мировой войны. М., 2008. С. 147.

(обратно)

293

Барсуков Е. З. Артиллерия русской армии (1900-1917 гг.). М., 1949. Т. 2. С. 29.

(обратно)

294

Маслов С. Наше сельское хозяйство и война. М., 1916. С. 6.

(обратно)

295

Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и на революцию. 1907-1917. М., 2003. С. 159, 228.

(обратно)

296

Поликарпов В. В. От Цусимы к Февралю. Царизм и военная промышленность в начале XX века. М., 2008. С. 304-309.

(обратно)

297

Гайда Ф. А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 – весна 1917 г.). М., 2003. С. 201.

(обратно)

298

Кулаев И. В. Под счастливой звездой. Записки русского предпринимателя. 1875-1930. М., 2006. С. 151.

(обратно)

299

Консетт М. Триумф невооруженных сил (1914-1918 гг.). М.-Л., 1941. С. 135, 144.

(обратно)

300

Гершов З. М. «Нейтралитет» США в годы Первой мировой войны. М., 1962. С. 80.

(обратно)

301

Гурко В. И. Черты и силуэты прошлого: правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 647.

(обратно)

302

Власть и наука, ученые и власть: 1880-е – начало 1920-х годов. СПб., 2003. С. 509.

(обратно)

303

Рыбас С.Ю. Столыпин. М., 2003. С. 196.

(обратно)

304

ГАРФ. Ф. 102, 4-е делопроизводство. Оп. 265. Д. 1050. Л. 269, 290.

(обратно)

305

Пуанкаре Р. На службе Франции 1915-1916: Воспоминания. Мемуары. М.-Минск, 2002. С. 297.

(обратно)

306

ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 2827. Л. 1-1 об.

(обратно)

307

ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 2828. Л. 1-7.

(обратно)

308

Щагин Э. М. Очерки истории России, ее историографии и источниковедения (конец XIX -середина XX в.). М., 2008. С. 475-476.

(обратно)

309

Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – нач. XX в.). СПб., 1999. Т. 2. С. 264.

(обратно)

310

Стратегический очерк войны 1914-1918 гг. М., 1922. Ч. 4. С. 99.

(обратно)

311

О влиянии войны на некоторые стороны экономической жизни России. Пг., 1916. С. 492-493.

(обратно)

312

Есиков С. А., Щербинин П. П. Источники изучения продовольственной безопасности крестьянских семей в период Первой мировой войны 1914-1918 гг. // Аграрное развитие и продовольственная безопасность России в XVIII-XX веках. Оренбург, 2006. С. 68

(обратно)

313

О влиянии войны на некоторые стороны экономической жизни России. Пг., 1916. С. 499-503.

(обратно)

314

Козлов С. А. Аграрная модернизация Центрально-Нечерноземной России в конце XIX – начале XX в.: по материалам экономической печати. М., 2012. С. 352-356 и др.

(обратно)

315

Китанина Т. М. Война, хлеб и революция (продовольственный вопрос в России 1914 – октябрь 1917 г.), Л., 1985. С. 223-224.

(обратно)

316

Солнцева С. А. Военнопленные в России в 1917 г. (март – октябрь) // Вопросы истории, 2002, № 1. С. 144.

(обратно)

317

О лечении вражеских раненых в Москве см. напр.: Двингер Э. Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. М., 2004.

(обратно)

318

Подробнее см.: Руга В., Кокорев А. Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны. М., 2011, глава «Лазареты».

(обратно)

319

Источник, 1994, № 4(11). С. 35.

(обратно)

320

Деннингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494-1941). М., 2004. С. 360.

(обратно)

321

Родина, 2002, № 10. С. 23.

(обратно)

322

Белова И. Б. Первая мировая война и российская провинция. 1914 – февраль 1917 г. М., 2011. С. 95, 148.

(обратно)

323

Леонидов О. Л., Лисицын Я. И. История организации Уполномоченного ГАУ генерал-майора С. Н. Ванкова. 1915-1918. М., 1918. С. 33.

(обратно)

324

Паустовский К. Г. Повесть о жизни: Далекие годы; Беспокойная юность; Начало неведомого века. М., 2007. С. 498.

(обратно)

325

Первая мировая война. М., 1989. С. 375.

(обратно)

326

Пути сообщения на театре войны 1914-1918 гг. М., 1919. Ч. 1. С. 8.

(обратно)

327

Ковалев Д. В. Аграрные преобразования и крестьянство столичного региона в первой четверти XX века (по материалам Московской губернии). М., 2004. С. 116.

(обратно)

328

Отечественные записки, 2002, № 8(9). С. 318.

(обратно)

329

См.: Октябрьская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1998. С. 71-72.

(обратно)

330

Британский военный министр Г. Китченер погиб 5 июня 1916 года на крейсере «Хемпшир» (подорвался на мине), отправляясь в Россию по приглашению императора Николая II.

(обратно)

331

Деникин А. И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии. Февраль – сентябрь 1917. Мн., 2003. С. 16.

(обратно)

332

Военное дело России и ее соседей в прошлом, настоящем и будущем. М., 2006. С. 380.

(обратно)

333

Баринова Е. П. Российское дворянство в начале XX века: экономический статус и социокультурный облик. М., 2008. С. 167.

(обратно)

334

Волкова И. Русская армия в русской истории. М., 2005. С. 544.

(обратно)

335

Уткин А. И. Русско-японская война. В начале всех бед. М., 2005. С. 312-314.

(обратно)

336

ГАРФ. Ф. 555. Оп. 1. Д. 59. Л. 1-5; д. 60. Л. 1-13; д. 61. Л. 1-8; Иоффе Г. З. 17-й год. Ленин, Керенский, Корнилов. М., 1995. С. 10.

(обратно)

337

Переписка правых и другие материалы об их деятельности в 1914-1917 годах // Вопросы истории, 1996, № 8. С. 81.

(обратно)

338

Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-Дону, 1998. С. 525.

(обратно)

339

Варламов А. Н. Григорий Распутин-Новый. М., 2007. С. 670.

(обратно)

340

ГАРФ. Ф. 555. Оп. 1. Д. 59. Л. 3-4.

(обратно)

341

ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 2858. Л. 2.

(обратно)

342

Телицын В. Л. «Бессмысленный и беспощадный»?… Феномен крестьянского бунтарства: 1917-1921 гг. М., 2002. С. 80.

(обратно)

343

Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – нач. XX в.). СПб., 1999. Т. 2. С. 239.

(обратно)

344

См.: ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 610. Л. 1-6; Монархия перед крушением. М.-Л., 1927. С. 259, 280-281.

(обратно)

345

Кобылин В. С. Анатомия измены. СПб., 1998. С. 279.

(обратно)

346

Васюков В. С. Внешняя политика России накануне Февральской революции. 1916 – февраль 1917 г. М., 1989. С. 270 и вся 7-я глава.

(обратно)

347

Родзянко М. В. Крушение империи. М., 2002. С. 274, 280.

(обратно)

348

Стародубровская И. В., Мау В. А. Великие революции: От Кромвеля до Путина. М., 2004. С. 46.

(обратно)

349

ГАРФ. Ф. 579. Оп. 3. Д. 322. Л. 1-7 об.

(обратно)

350

Семенов Г. М. О себе. Воспоминания, мысли и выводы. 1904-1921. М., 2007 С. 54.

(обратно)

351

Цит. по: Луцкий прорыв. Труды и материалы. М., 1924. С. 203.

(обратно)

352

См.: Блок А. Последние дни императорской власти. Пг., 1921. С. 119-121.

(обратно)

353

Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. М., 2006. С. 573.

(обратно)

354

Смирнов А. Ф. Государственная дума Российской империи 1906-1917 гг.: Историко-правовой очерк. М., 1998. С. 567.

(обратно)

355

Цит. по: Деникин А. И. Очерки русской смуты. Борьба генерала Корнилова. Август 1917 г. – апрель 1918 г. М., 1991. С. 26.

(обратно)

356

Брачев В. Оккультные истоки революции. Русские масоны XX века. М., 2007. С. 364.

(обратно)

357

Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 45.

(обратно)

358

Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 1983. С. 222.

(обратно)

359

²Думова Н. Г. Кончилось ваше время… М., 1990. С. 77-78.

(обратно)

360

Тюкавкин В. Г. Русское крестьянское хозяйство в период Первой мировой войны: вопросы его государственного регулирования в связи с проблемой «государство и личность» // Россия в мировых войнах XX века. М.-Курск, 2002. С. 41.

(обратно)

361

Мартынов Е. И. Царская армия в февральском перевороте. Л., 1927. С. 39.

(обратно)

362

РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1374. Л. 17; ф. 2003. Оп. 2. Д. 1030. Л. 28-28 об., 60-62, 69-70, 115-117, 190-191.

(обратно)

363

Семенов Г. М. О себе. Воспоминания, мысли и выводы. 1904-1921. М., 2007. С. 50.

(обратно)

364

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1030. Л. 30-32, 134, 179; д. 273. Л. 16, 27 об.; д. 1017. Л. 32.

(обратно)

365

ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 2233. Л. 2-5.

(обратно)

366

Деникин А. И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии. Февраль – сентябрь 1917, Мн., 2003. С. 38.

(обратно)

367

Волкова И. Русская армия в русской истории. М., 2005. С. 275-276.

(обратно)

368

См. Оськин М. В. Продовольственная политика России накануне Февраля 1917 г.: поиск выхода из кризиса // Российская история, 2011, № 3. С. 53-66.

(обратно)

369

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1486. Л. 195, 205, 210-212 об., 242, 256 об., 262 об., 274-275, 299, 325-329.

(обратно)

370

Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2005/2006. Актуальные проблемы изучения. М., 2006. С. 373.

(обратно)

371

Оськин М. В. Русская армия к Февралю 1917 г.: кризис оборонного сознания войск // Россия в мировых войнах XX века. М.-Курск, 2002. С. 174-176.

(обратно)

372

См.: Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997 С. 210.

(обратно)

373

Царская армия в период Первой мировой войны и Февральской революции, Казань, 1932. С. 41.

(обратно)

374

Старцев В. И. 27 февраля 1917. М., 1984. С. 61.

(обратно)

375

Залесский П. И. Возмездие (причины русской катастрофы). Берлин, 1925. С. 105.

(обратно)

376

Чемоданов Г. Н. Последние дни старой армии. М.-Л., 1926. С. 67.

(обратно)

377

Какурин Н., Ковтун Н., Сухов В. Военная история Гражданской войны в России 1918-1920 годов. М., 2004. С. 179.

(обратно)

378

Людендорф Э. Мои воспоминания о войне. М., 1923. Т. 1. С. 246.

(обратно)

379

См.: Булдаков В. П. Красная смута: природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999.

(обратно)

380

ГАРФ. Ф. Р-5956. Оп. 1. Д. 13. Л. 75 об. – 76.

(обратно)

381

Казаков М. И. Солдатский бунт // Вопросы истории, 1973, № 4. С. 207-209.

(обратно)

382

Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911-1919. М., 1991. С. 463.

(обратно)

383

Родин Г. С. По следам минувшего. Тула, 1968. С. 55.

(обратно)

384

См.: Кирей В. Ф. Артиллерия атаки и обороны. М.-Л., 1926. С. 11-12.

(обратно)

385

Лютов И. С, Носков А. М. Коалиционное взаимодействие союзников: по опыту первой и второй мировых войн. М., 1988. С. 148.

(обратно)

386

Редигер А. Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. М., 1999. Т. 2. С. 133.

(обратно)

387

Чапкевич Е. И. Русская гвардия в Первой мировой войне. Орел, 2003. С. 6.

(обратно)

388

Гильчевский К. Л. Боевые действия второочередных частей в мировую войну. М.-Л., 1928. С. 73.

(обратно)

389

Ферро М. Николай II. М., 1991. С. 213

(обратно)

390

Переписка правых и другие материалы об их деятельности в 1914-1917 годах // Вопросы истории, 1996, № 11-12. С. 119.

(обратно)

391

Цит. по: Ненароков А. П. 1917. Краткая история, документы, фотографии. М., 1988. С. 45.

(обратно)

392

Суханов Н. Н. Записки о революции. М., 1991. Т. 1. С. 66.

(обратно)

393

Государственный архив Тульской области (ГАТО). Ф. 1300. Оп. 1. Д. 801. Л. 8-8об.

(обратно)

394

Чапкевич Е. И. Русская гвардия в Февральской революции // Вопросы истории, 2002, № 9. С. 6-8.

(обратно)

395

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 70.

(обратно)

396

Смирнов А. Ф. Государственная дума Российской империи 1906-1917 гг.: Историко-правовой очерк. М., 1998. С. 572.

(обратно)

397

Цит. по: На крутом переломе. Век XX. М., 1984. С. 309.

(обратно)

398

История и психология. М., 1971. С. 220.

(обратно)

399

Перетц Г. Г. В цитадели русской революции. Пг., 1917. С. 46.

(обратно)

400

Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1. С. 10-11.

(обратно)

401

Палеолог М. Дневник посла. М., 2003. С. 553, 596, 680-681; Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. М., 1991. С. 191, 198.

(обратно)

402

Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М., 1990. С. 25.

(обратно)

403

Флоринский М. Ф. Кризис государственного управления в России в годы 1-й мировой войны (Совет Министров в 1914-1917 гг.). Л., 1988. С. 200.

(обратно)

404

Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. М., 2006. С. 582-583.

(обратно)

405

Старцев В. И. 27 февраля 1917. М., 1984. С. 197.

(обратно)

406

См.: Отречение Николая II. М., 1990. С. 237.

(обратно)

407

Ерашов В. П. Шульгин: Документальный роман-размышление. М., 2004. С. 281.

(обратно)

408

Переписка правых и другие материалы об их деятельности в 1914-1917 годах // Вопросы истории, 1996, № 8. С. 90.

(обратно)

409

Лукомский А. С Воспоминания. Берлин, 1922. С. 135.

(обратно)

410

ГАРФ. Ф. Р-6655. Оп. 1. Д. 54. Л. 3, 9, 12, 22-24.

(обратно)

411

Катков Г. М. Февральская революция. М., 2006. С. 329, 341, 371.

(обратно)

412

Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм в годы Первой мировой войны (1914-1917). Л., 1967. С. 303.

(обратно)

413

Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Ростов-на-Дону, 1998. С. 556, 567.

(обратно)

414

См.: Граф Келлер. М., 2007. С. 475.

(обратно)

415

Разложение армии в 1917 г. М.-Л., 1925. С. 43.

(обратно)

416

Цит. по: Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. Белград, 1929. С. 27.

(обратно)

417

Боханов А. Н. Николай II. М., 1998. С. 420-421.

(обратно)

418

Стародубровская И. В., Мау В. А. Великие революции: От Кромвеля до Путина. М., 2004. С. 140.

(обратно)

419

Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. М., 2006. С. 401.

(обратно)

420

Залесский К. А. Кто был кто в Первой мировой войне. М., 2003. С. 17.

(обратно)

421

Миронов Б. Н. Модернизация имперской России и благосостояние населения // Российская история, 2009, № 2. С. 150.

(обратно)

422

Булдаков В. П. Имперство и российская революционность (Критические заметки) // Отечественная история, 1997, № 1. С. 56.

(обратно)

423

Баринова Е. П. Российское дворянство в начале XX века: экономический статус и социокультурный облик. М., 2008. С. 181.

(обратно)

424

Хочешь мира, победи мятежевойну! Творческое наследие Е. Э. Месснера. М., 2005. С. 436-437.

(обратно)

425

От первого лица. М., 1990. С. 14.

(обратно)

426

ГАРФ. Ф. 1779. Оп. 1. Д. 295. Л. 8-9.

(обратно)

427

Абрамов В. Л. На ратных дорогах. М., 1962. С. 36.

(обратно)

428

Звегинцов В. Н. Кавалергарды в Великую и Гражданскую войну 1914-1920 годов. Париж, 1966. С. 37-39.

(обратно)

429

Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1986. С. 467; Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967. С. 353.

(обратно)

430

См.: Горбатов А. В. Годы и войны. Записки командарма. 1941-1945. М., 2008. С. 82-83.

(обратно)

431

Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М., 2007. С. 118.

(обратно)

432

Рюде Дж. Народные низы в истории 1730-1848. М., 1984. С. 8.

(обратно)

433

Потребление сахара в России. Пг., 1916. С. 99.

(обратно)

434

См. http://www.rusinst.ru/articletext. asp? rzd=1 amp;id=6045

(обратно)

435

Мосгорархив. Ф. 16. Оп. 152. Д. 43. Л. 1, 4, 10-12.

(обратно)

436

Материалы по вопросам организации продовольственного дела. М., 1917. Вып. 2. С. 31.

(обратно)

437

ГАРФ. Ф. 6831. Оп. 1. Д. 133. Л. 116.

(обратно)

438

Земский феномен: политологический подход, SAPPORO, 2001. С. 188.

(обратно)

439

ГАРФ. Ф. 6831. Оп. 1. Д. 154. Л. 7.

(обратно)

440

Статистический ежегодник г. Москвы и Московской губернии. М., 1925. Вып. 1. С. 228.

(обратно)

441

Исторический архив, 2007, № 5. С. 5, 14.

(обратно)

442

Материалы по вопросам организации продовольственного дела. М., 1917. Вып. 3. С. 26.

(обратно)

443

ГАРФ. Ф. 1797. Оп. 1. Д. 430. Л. 63.

(обратно)

444

Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Москва. Фронт. Периферия. М., 1971. С. 52.

(обратно)

445

Стратегический очерк войны 1914-1918 гг. М., 1922. Ч. 7. С. 25-26.

(обратно)

446

Жилин А. П. Последнее наступление (июнь 1917 года). М., 1983. С. 19; Данилов Ю. Н. На пути к крушению. М., 2000. С. 214.

(обратно)

447

Красный архив. М., 1927. Т. 1(20). С. 42, 45, 49, 50, 53.

(обратно)

448

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 64. Л. 155-157.

(обратно)

449

Уткин А. И. Первая мировая война. М., 2001. С. 320.

(обратно)

450

Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 4. С. 122.

(обратно)

451

Свечин М. А. Записки старого генерала о былом. Ницца, 1964. С. 114.

(обратно)

452

Триандафиллов В. К. Характер операций современных армий. М., 1937. С. 123.

(обратно)

453

Булдаков В. П. Красная смута: природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 53.

(обратно)

454

История СССР. 1972. № 3. С. 198-202.

(обратно)

455

ГАРФ. Ф. Р-5936. Оп. 1. Д. 111. Л. 1.

(обратно)

456

Революционное движение в России после свержения самодержавия. М., 1957. С. 626; Октябрь на фронте. Воспоминания. М., 1967. С. 201.

(обратно)

457

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1755. Л. 14.

(обратно)

458

Красный архив. М., 1937. Т. 2 (81). С. 123.

(обратно)

459

См. напр.: РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1755. Л. 157; Эйдеман Р., Меликов В. Армия в 1917 г. М.-Л., 1927. С. 44, 55, 58 и т.д.

(обратно)

460

Буткевич А. Война или мир? М., 1917. С. 4, 8.

(обратно)

461

Жилин А. П. Последнее наступление (июнь 1917 г.). М., 1983. С. 22-24.

(обратно)

462

Цит. по: Афганские уроки: выводы для будущего в свете идейного наследия А. Е. Снесарева. М., 2003. С. 385-386.

(обратно)

463

ГАРФ. Ф. 555. Оп. 1. Д. 199. Л. 5; Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис. М., 1957. С. 497.

(обратно)

464

Цит. по: Поликарпов В. Д. Военная контрреволюция в России. 1905-1917. М., 1990. С. 250.

(обратно)

465

Цит. по: Разложение армии в 1917 г. М.-Л., 1925. С. 30.

(обратно)

466

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 65. Л. 59.

(обратно)

467

Красный архив. М., 1922. Т. 2. С. 284-285.

(обратно)

468

См.: ГАРФ. Ф. 555. Оп. 1. Д. 199. Л. 5; Государственная оборона России: императивы русской военной классики. М., 2002. С. 516; Красный архив. М., 1932. Т. 1-2 (50-51). С. 208.

(обратно)

469

Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 1983. С. 227, 237.

(обратно)

470

Португальский Р. М., Рунов В. А. Верховные главнокомандующие Отечества. М., 2001. С. 127-128; Первая мировая война. Пролог XX века. М., 1998. С. 599.

(обратно)

471

Деникин А. И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии. Февраль – сентябрь 1917. Мн., 2003. С. 76.

(обратно)

472

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1755. Л. 157-160.

(обратно)

473

ГАРФ. Ф. 1778. Оп. 1. Д. 312. Л. 149; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917г. М., 1958. С. 72.

(обратно)

474

Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1986. С. 646.

(обратно)

475

Истрати Е. Н. Демократическое движение за мир на Румынском фронте в 1917 г. Кишинев, 1973. С. 32.

(обратно)

476

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1791. Л. 9-13; Войсковые комитеты действующей армии. Март 1917 г. – март 1918 г. М., 1982. С. 226.

(обратно)

477

Татаров Б., Пануш Б. Чехословацкие части в России. 1914-1917 // Цейхгауз, № 16. С. 32.

(обратно)

478

ГАРФ. Ф. 1779. Оп. 1. Д. 1306. Л. 5 об.

(обратно)

479

Советы крестьянских депутатов и другие крестьянские организации. М., 1929. Т. 1. Ч. 1. С. 266.

(обратно)

480

ГАРФ. Ф. 1778. Оп. 1. Д. 176. Л. 4-4 об.

(обратно)

481

РГВИА. Ф. 1606. Оп. 1. Д. 443. Л. 120.

(обратно)

482

Яблоновский А. Страшная правда (в германском плену). М., 1917 С. 6.

(обратно)

483

Френкин М. Русская армия и революция 1917-1918. Мюнхен, 1978. С. 98-99.

(обратно)

484

Архив русской революции. М., 1991. Т. 10. С. 221.

(обратно)

485

Жилин А. П. Последнее наступление (июнь 1917 года). М., 1983. С. 29.

(обратно)

486

Никольской С. Н., Никольской М. Н. Бомбардировщики «Илья Муромец» в бою. М., 2008. С. 130.

(обратно)

487

См.: Новый Часовой, 1998, № 6-7. С. 240.

(обратно)

488

Гурко В. И. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914-1917. М., 2007. С. 348.

(обратно)

489

Цит. по: Военно-исторический журнал, 1997, № 2. С. 20-21.

(обратно)

490

Жилин А. П. К вопросу о морально-политическом состоянии русской армии в 1917 г. // Первая мировая война: дискуссионные проблемы истории. М., 1994. С. 163-164; Якупов Н. М. Революция и мир (солдатские массы против империалистической войны 1917 – март 1918 г.). М., 1980. С. 108.

(обратно)

491

Гаврилов Л. М., Кутузов В. В. Перепись русской армии 25 октября 1917 г. // История СССР, 1964, № 2. С. 156.

(обратно)

492

Людендорф Э. Мои воспоминания о войне. М., 1923. Т. 2. С. 28.

(обратно)

493

Журин Б. И. Взаимодействие артиллерии с другими родами войск при прорыве укрепленной полосы 8-й русской армией у Станиславува. М., 1943. С. 94.

(обратно)

494

Нелипович С. Г. Фронт сплошных митингов // Военно-исторический журнал, 1999, № 2. С. 41.

(обратно)

495

Оберучев К. В дни революции. Нью-Йорк, 1919. С. 97.

(обратно)

496

ГАРФ. Ф. 1779. Оп. 2. Д. 135. Л. 103-104.

(обратно)

497

Нелипович С. Г. Фронт сплошных митингов // Военно-исторический журнал, 1999, № 2. С. 43.

(обратно)

498

Брухмюллер Г. Германская артиллерия во время прорывов в мировой войне. М., 1923. С. 111.

(обратно)

499

Сапожников Н. Позиционная война (Краткий очерк по опыту мировой войны). Харьков, 1924. С. 70, 74.

(обратно)

500

Цит. по: Белое движение. Исторические портреты. М., 2006. С. 69.

(обратно)

501

Цит. по: Кавалеристы в мемуарах современников. 1900-1920. М., 2001. Вып.2. С. 109.

(обратно)

502

Военная быль, 1973, № 123. С. 15.

(обратно)

503

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1791. Л. 82-83; Красный архив. М., 1925. Т. 3(10). С. 146,148-149,152.

(обратно)

504

Фуллер У. Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России. М., 2009. С. 280.

(обратно)

505

Ростунов И. И. Русский фронт Первой мировой войны. М., 1976. С. 363.

(обратно)

506

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 411. Л. 27-28, 101.

(обратно)

507

Савинков В. В. Без аннексий и контрибуций // Военно-исторический журнал, 2006, № 5. С. 64.

(обратно)

508

Революционное движение в русской армии в 1917 г. 27.02-24.10.1917 г. М., 1968. С. 278.

(обратно)

509

ГАРФ. Ф. Р-6655. Оп. 1. Д. 106. Л. 3.

(обратно)

510

РГВИА. Ф. 391. Оп. 2. Д. 60. Л. 1-8.

(обратно)

511

ГАРФ. Ф. 1807. Оп. 1. Д. 486. Л. 1-4.

(обратно)

512

Литература русского зарубежья: Антология. М., 1990. Т. 1. Кн. 1. С. 153.

(обратно)

513

Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 4. С. 313.

(обратно)

514

Архив русской революции. М., 1991 Т. 11-12. Т. 12. С. 238.

(обратно)

515

Военная быль, 1996, № 8 (137). С. 29.

(обратно)

516

См.: Последняя война Российской империи. М., 2006. С. 224.

(обратно)

517

Федосеев С. Л. Пулеметы русской армии в бою. М., 2008. С. 171.

(обратно)

518

Брухмюллер Г. Германская артиллерия во время прорывов в мировой войне. М., 1923. С. 121.

(обратно)

519

Барсуков Е. З. Русская артиллерия в мировую войну. М., 1940. Т. 2. С. 193.

(обратно)

520

Базаревский А. Мировая война 1914-1918 гг. Кампания 1918 года во Франции и Бельгии, М.-Л., 1927. Т. 1. С. 17

(обратно)

521

Деникин А. И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии. Февраль – сентябрь 1917, Мн., 2003. С. 424.

(обратно)

522

Кречман В. Восстановление германцами железных дорог во время войны 1914-1918 гг. Ч. 2, Л., 1928. С. 192, 194.

(обратно)

523

Олейников А. В. Германские штурмовые части в Первой мировой войне 1914-1918 гг. // Военно-исторический журнал, 2009, № 1. С. 51.

(обратно)

524

Архив русской революции. М., 1991. Т. 11-12. Т. 12. С. 209.

(обратно)

525

Петров М. Морская оборона берегов в опыте последних войн России. Л., 1927. С. 161.

(обратно)

526

Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа. М., 1959. С. 476.

(обратно)

527

Исторические записки. М., 1956. Т. 57. С. 8.

(обратно)

528

Голуб П. А. Партия, армия и революция. М., 1967. С. 128-129.

(обратно)

529

ГАРФ. Ф. 1807. Оп. 1. Д. 471. Л. 1-4.

(обратно)

530

Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 году. М., 1974. С. 11.

(обратно)

531

Советы крестьянских депутатов и другие крестьянские организации. М., 1929. Т. 1. Ч. 1. С. 269.

(обратно)

532

Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа. М., 1959. С. 512.

(обратно)

533

Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 190.

(обратно)

534

Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. М., 2001. С. 372.

(обратно)

535

ГАРФ. Ф. 1788. Оп. 1. Д. 304. Л. 1-2; ф. Р-6655. Оп. 1. Д. 106. Л. 3.

(обратно)

536

ГАРФ. Ф. 6831. Оп. 1. Д. 131. Л. 1-4.

(обратно)

537

Война и общество в XX веке. Кн. 1: Война и общество накануне и в период Первой мировой войны. М., 2008. С. 554.

(обратно)

538

ГАРФ. Ф. 1788. Оп. 1. Д. 44. Л. 6.

(обратно)

539

Голуб П. А. Партия, армия и революция. М., 1967. С. 179.

(обратно)

540

ГАРФ. Ф. 1807. Оп. 1. Д. 487. Л. 1-4; ф. 1788. Оп. 2. Д. 73. Л. 8.

(обратно)

541

РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1507. Л. 72-78; Октябрь на фронте. М., 1967. С. 204.

(обратно)

542

Чураков Д. О. Фабзавкомы и демобилизация: о влиянии войны на судьбы рабочего самоуправления // Россия в мировых войнах XX века. М.-Курск, 2002. С. 170.

(обратно)

543

См.: Косинский А. М. Моонзундская операция Балтийского флота 1917 года. Л., 1928. С. 9.

(обратно)

544

Чившиц Фон. Захват Балтийских островов Германией в 1917 году. М., 1937. С. 10.

(обратно)

545

Гончаров Л. Г., Денисов Б. А. Использование мин в мировую империалистическую войну 1914-1918. М.-Л., 1940. С. 17-18, 26.

(обратно)

546

Де-Опик Е. Крепости и современная война. Киев, 1914. С. 27.

(обратно)

547

Чившиц Фон. Захват Балтийских островов Германией в 1917 году. М., 1937. С. 64.

(обратно)

548

Бунич И. В огне государственного катаклизма. М., 2004. С. 68.

(обратно)

549

Семенов В. И. Трагедия Цусимы. М., 2008. С. 154.

(обратно)

550

Матвеев А. И. В боях за Моонзунд. М., 1957. С. 46.

(обратно)

551

Флот в Первой мировой войне. М., 1964. Т. 1. С. 274-275.

(обратно)

552

Гроос О. Учение о морской войне в свете опыта мировой войны. М.-Л., 1930. С. 325-326.

(обратно)

553

Косинский А. М. Моонзундская операция Балтийского флота 1917 года. Л., 1928. С. 25.

(обратно)

554

Военная быль, 1973, № 125. С. 23.

(обратно)

555

Доценко В. Д. История военно-морского искусства. Т. 2. Флоты XX века. Кн. 1. М., 2003. С. 590.

(обратно)

556

Петров М. Морская оборона берегов в опыте последних войн России. Л., 1927. С. 158-159.

(обратно)

557

Войтинский В. С. 1917-й – год побед и поражений. М., 1990. С. 267.

(обратно)

558

Коломиец М. В. Броня русской армии. Бронеавтомобили и бронепоезда в Первой мировой войне. М., 2008. С. 341.

(обратно)

559

Гроос О. Учение о морской войне в свете опыта мировой войны. М.-Л., 1930. С. 328.

(обратно)

560

Чившиц фон. Захват Балтийских островов Германией в 1917 году. М., 1937. С. 126.

(обратно)

561

Козлов Д. Ю. Утрата флота на Балтийском море… отзывается расстройством самого государственного организма // Военно-исторический журнал, 2004, № 8. С. 17

(обратно)

562

Бунич И. В огне государственного катаклизма. М., 2004. С. 76.

(обратно)

563

Михалев С. Н. Военная стратегия: Подготовка и ведение войн Нового и Новейшего времени. М., 2003. С. 620.

(обратно)

564

См.: Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 4. С. 322.

(обратно)

565

См.: Государственная оборона России: императивы русской военной классики. М., 2002. С. 515.

(обратно)

566

Исторический архив, 1961, № 4. С. 94, 97-102, 105-107; Голуб П. А. Партия, армия и революция. М., 1967 С. 161.

(обратно)

567

См.: Щагин Э. М. Забытый источник по истории Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде // Русский язык, культура, история. Сборник материалов. М., 1997. С. 293; Верховский А. И. Россия на Голгофе. М., 1918. С. 124.

(обратно)

568

ГАРФ. Ф. 1807. Оп. 1. Д. 368. Л. 1-1 об.

(обратно)

569

ГАРФ. Ф. 1778. Оп. 1. Д. 269. Л. 2.

(обратно)

570

Лиддел-Гарт Б. Правда о Первой мировой войне. М., 2009. С. 390.

(обратно)

571

Михалев С. Н. Военная стратегия: Подготовка и ведение войн Нового и Новейшего времени. М., 2003. С. 831.

(обратно)

572

Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М., 2006. С. 41.

(обратно)

573

Керсновский А. А. История русской армии. М., 1994. Т. 4. С. 165.

(обратно)

574

Население России в XX веке. М., 2000. Т. 1. С. 80.

(обратно)

575

Волков С.В. Трагедия русского офицерства. М., 2002. С. 216.

(обратно)

576

Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991). М., 2004. С. 39.

(обратно)

577

См.: Военная мысль в изгнании. Творчество русской военной эмиграции. М., 1999. С. 500; Государственная оборона России: императивы русской военной классики. М., 2002. С. 531.

(обратно)

578

См. напр.: Вронский О. Г. Государственная власть России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905-1917). М., 2000. С. 387-388.

(обратно)

579

Поршнева О. С. Ментальный облик и социальное поведение солдат русской армии в условиях Первой мировой войны (1914 – февраль 1917 г.) // Военно-историческая антропология. Ежегодник. М., 2002. С. 254.

(обратно)

580

Шацилло К. Ф. От Портсмутского мира к Первой мировой войне. Генералы и политика. М., 2000. С. 5.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1 Накануне первого выстрела

  Русско-французский союз

  Россия и Германия

  В преддверии войны

  Мобилизация

  Московский военный округ в годы Великой войны

Глава 2 Россия на фронтах войны

  Развертывание

  Восточно-Прусская наступательная операция 4.08-2.09.1914

  Галицийская битва 5.08-8.09.1914[111]

  Варшавско-Ивангородская операция 15.09-26.10.1914

  Лодзинское сражение 29.10-6.12.1914

  Итоги кампании 1914 года

  Зимняя кампания 1915 года: Августов и Карпаты

  Горлицкий прорыв

  «Великое отступление»

  Завершение осенней кампании 1915 года

  Подготовка кампании 1916 года

  Кавказский фронт в 1914-1916 гг.

  Перед летним ударом на западе

  Луцкий (Брусиловский) прорыв

  «Ковельская мясорубка»

  Главный удар под Барановичами

  Осенняя кампания

  Румынская кампания

  «Московский» Гренадерский корпус на полях Великой войны

Глава 3 Императорская Россия и запад: дезинтеграция союза

  Антанта к 1917 году

  Россия и Константинополь

  Черноморские проливы – перспектива для России

  Перед Февральской революцией

Глава 4 Война и оппозиция

  Антиправительственная кампания

  Начало противостояния

  Оппозиция и власть в 1916 году

  Московский регион в военное время

Глава 5 Падение монархии

  Осень 1916

  Пропаганда и армия

  Зима 1916/17 г. Кризис вооруженных сил

  Гибель старой армии

  Отречение

  Москва накануне и в ходе революции

Глава 6 Без царя: кампания 1917 года

  Планирование наступления

  Начало: армия в революции

  После Февраля

  Подготовка наступления

  Июньское наступление

  Наступление 8-й армии

  Контрнаступление противника

Глава 7 Скатывание в октябрь

  Рижская оборонительная операция

  Корниловское выступление

  Разложение армии. Осень 1917 года

  Моонзундская оборонительная операция

  Накануне Октября

Заключение

Избранная библиография

Иллюстрации