| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Держава и окраина. Н.И.Бобриков — генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг. (fb2)
- Держава и окраина. Н.И.Бобриков — генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг. (пер. Геннадий Львович Муравин) 1305K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Туомо Илмари Полвинен
Туомо Илмари Полвинен
Держава и окраина. Н.И.Бобриков — генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг.
ПРЕДИСЛОВИЕ
В 1905 году генерал Михаил Михайлович Бородкин опубликовал в Петербурге почти 500-страничную, большого формата книгу «Из новейшей истории Финляндии. Время управления Н.И.Бобрикова». Памяти генерал-губернатора Бобрикова, который был начальником и хорошим другом автора книги, она и была посвящена. При этом автор признавал, что «писать историю последних пяти-шести лет Финляндской окраины еще рано». Бородкин, владевший шведским и финским языками, имел возможность помимо русской прессы использовать и печатные материалы, издававшиеся в Великом Княжестве Финляндском. Содействие родственников покойного открыло ему дополнительную возможность познакомиться с письменным наследием самого Бобрикова. Служебные архивы оставались большей частью недоступными.
В предисловии к своей книге Бородкин подчеркнул, что рассматривает развитие событий в основном с точки зрения императорского правительства и тогдашних государственных интересов. В этом, по его мнению, была суть дела, «поскольку принцип государственного единства России, который являлся руководящим началом русской политики на Финляндской окраине, есть своего рода «категорический императив»». Будучи убежденным российским монархистом, Бородкин видел своим долгом защищать политику Бобрикова и подчеркивать ее справедливость. Однако же, согласно своим убеждениям, он мог предать гласности далеко не все. Указывая на несвоевременность момента и значение деятельности Бобрикова, Бородкин высказал убеждение, что историкам еще предстоит в будущем неоднократно обращаться к этим вопросам.
Это последнее предсказание Бородкина сбылось лишь частично. Опубликованная в Финляндии в большом количестве исследовательская литература, касающаяся «лет угнетения»[1], написана преимущественно под финским углом зрения и на основе финских материалов. Тогда аргументация противной стороны оставалась большей частью в тени. Зарубежные историки, в первую очередь советские, также не очень-то касались этой проблемы. Но можно, пожалуй, считать, что восемьдесят лет спустя после выстрелов Шаумана[2] настал наконец момент для детального «без гнева и пристрастия» анализа политики Н.И.Бобрикова и влиявших на нее факторов. Этим соображением и руководствовался автор настоящего исследования. Следует подчеркнуть, что цель данной книги именно рассмотрение политики России. Финляндским точкам зрения, хорошо известным финскому читателю из ранее опубликованных исследований, уделяется внимание лишь из соображений необходимости понимания всего в целом. Считаю своим приятным долгом поблагодарить Государственный архив Финляндии, Академию Наук СССР, а также Главное архивное управление Советского Союза за сотрудничество и весьма ценную помощь в получении для исследования российских материалов. Разрешение, данное Ее Величеством Королевой Маргрете II, сделало возможным ознакомление с хранящейся в Копенгагене перепиской между Российским и Датским царствующими домами по вопросу о Финляндии.
Работников учреждений, перечисленных в списке источников, автору приходилось беспокоить неоднократно и по разным поводам. Особую благодарность хочу выразить моему ассистенту, лиценциату философии Ханну Иммонену за его значительную помощь в собирании и обработке материалов.
Возможность завершить работу в установленный трехгодичный срок дала должность профессора-исследователя в Академии Финляндии, за что хочу выразить здесь почтительную благодарность.
Хельсинки. Август 1984 г.
Туомо Полвинен
К РУССКОМУ ЧИТАТЕЛЮ
Для издания «Державы и окраины» на русском языке мною внесены в финноязычный оригинал небольшие добавления и уточнения. Пользуюсь случаем выразить свою благодарность переводчику Геннадию Муравину за его умелую работу и Министерству просвещения Финляндии, финансировавшему подготовку этого издания.
Признателен также Академии Гуманитарных Наук (Санкт-Петербург) и Институту России и Восточной Европы (Хельсинки), включивших мою книгу в серию своих публикаций.
Хельсинки. Январь 1997 г.
Туомо Полвинен
ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ДЕРЖАВА
В конце XIX — начале XX веков для политической ситуации в мире были характерны обостряющаяся конкуренция между великими державами и повторяющиеся международные кризисы. Высокий темп процесса индустриализации ведущих стран во второй половине XIX века наряду с прогрессом транспорта и связи давал опору и стимул для политики экспансий в Европе или за ее пределами. «Эпоха империализма» характеризуется сильным влиянием экономической конкуренции, но ей было также присуще мощное влияние национализма. Благодаря этому заметная поддержка общественного мнения могла быть обеспечена захвату или закреплению за собой даже порой сомнительных с экономической точки зрения территории.
В последнее десятилетие XIX века «старые колониальные державы» Великобритания, Франция и Голландия начали замечать, что не только сами они противоборствуют между собой в разных частях планеты, но часто наталкиваются и на противоборство нетерпеливо добивающихся своего «места под солнцем» соперниц: Германии, Японии и США. Что касается России, то она стремилась расшириться в азиатском направлении. Поводов для конфликтов между великими державами добавляло подпитываемое национализмом стремление ко все новым внешнеполитическим расстановкам, которые бы удовлетворяли национальные амбиции и интересы держав, обозначаемые как жизненно важные.
Кульминацией многоступенчатой серии дипломатических, военных и экономических шагов и контрмер стала Первая мировая война, разразившаяся в 1914 году.
Калейдоскопическое развитие отношений между великими державами было в этих условиях зачастую далеким от прямолинейности. Кроме того, принятие внешнеполитических решений было тогда — также и в «демократических» западных странах — в руках сравнительно небольшого числа власть имущих. Хотя и они, конечно же, не могли действовать, не считаясь с широким кругом влияющих факторов, все же является фактом, что как раз решения, принятые в области внешней политики, во многом отражали их персональные взгляды и предубеждения. Если в составе принимающих решения происходили изменения, да к тому же многочисленные, это не могло не увеличивать склонности к пересмотру политических целевых установок. Такое явление достаточно ясно наблюдается в императорской автократии, подобной российской, для которой при Николае II была характерна быстрая смена министров, не говоря уже о случайных и часто без определенной ответственности советниках-фаворитах. Поскольку личный вклад монарха был недостаточен для достижения необходимой координации и требующих большого напряжения усилий, невозможно было избежать неуравновешенности и противоречий.
Всходя на престол в 1894 году, Николай II унаследовал от своего отца Александра III в качестве основы внешней политики заключенный тремя годами ранее российско-французский союз с дополнявшей его военной конвенцией. Сотрудничество России с Германской и Австро-Венгерской империями, продолжавшееся с Берлинского конгресса 1878 года, прекратилось не по воле царя, а потому, что добивавшиеся дружбы с Англией последователи фон Бисмарка в Берлине отказались в 1890 году обновить российско-германский так называемый перестраховочный договор. Дабы избежать изоляции, автократической России пришлось — поначалу весьма неохотно — пойти на сотрудничество с родиной революции Францией. Принятию такого решения способствовало предоставление Францией России крупных государственных кредитов, значение которых увеличивало то, что фон Бисмарк по причинам большей частью внутриполитического свойства в 1887 году закрыл германский финансовый рынок для страдающей от недостатка капитала России. Однако российско-французский «Двойственный союз» имел военный характер. В случае, если Германия сама или с помощью Австро-Венгрии совершила бы нападение на Россию, Франция обязывалась прийти России на помощь, применив определенные договором силы. В свою очередь, Россия обязывалась соответственно прийти на помощь Франции, если та подвергнется нападению Германии или Германии совместно с Италией. Договор, содержавший параграфы о мобилизации, численности войск и т.п., должен был оставаться в силе, пока будет в силе «Тройственный союз» Германии, Австро-Венгрии и Италии. Разделение Европы на два лагеря было, таким образом, свершившимся фактом.
Великобритания, придерживавшаяся политики «блистательной изоляции», оставалась пока в стороне от группировок великих держав. Позднее, в исторических исследованиях, рассматривая позицию России в свете ситуации Первой мировой войны, частенько забывали, что в конце XIX века и вплоть до Русско-японской войны 1904-1905 годов Россия считала для себя самой враждебной и опасной из великих держав не Германию, а Великобританию. В свою очередь, в Лондоне рассматривали экспансию России в Средней Азии, начавшуюся в 1860-х годах, как угрозу британским владениям в Индии, и в 1885 году в связи с Афганским кризисом напряжение в отношениях между Россией и Великобританией едва не привело к открытой войне. Хотя вооруженного столкновения тогда удалось избежать, напряжение все же окончательно не спало. В 1898 году Англия и Франция оказались на грани войны между собой в связи с так называемым Фашодским кризисом, связанным с разделом Африки. Поэтому не было случайностью, что при обновлении французско-российской военной конвенции в 1901 году Петербург по просьбе Парижа пообещал сосредоточить по крайней мере трехсоттысячное войско на афгано-индийском направлении в случае, если Англия совершит нападение на Францию. Позицию царского правительства усиливал заключенный в 1897 году русско-австрийский договор, касавшийся Балкан и Турецких проливов и закрепивший существовавшее статус-кво на десяток лет вперед. Однако в Иране, Афганистане и Китае соперничество между Россией и Англией продолжалось, и при этом в конце 1890-годов все более прояснялось, что главный внешнеполитический интерес правительства Николая II обращен на предоставляющиеся возможности экспансии на Дальнем Востоке.
Основополагающие линии российской внешней политики в годы царствования Николая II вырабатывал не царь и не его быстро сменявшие один другого министры иностранных дел (Гире 1894-1895, Лобанов-Ростовский 1895-1896, Муравьев 1896-1900, Ламздорф 1900-1906). Центральной, влиятельнейшей фигурой стал «архитектор индустриализации империи» Сергей Юльевич Витте. Родившийся в дворянской семье, получивший университетское образование С. Витте начал свою карьеру мелким железнодорожным чиновником и, пройдя все ступени карьерной лестницы, был назначен в 1892 году министром путей сообщения и сразу же за тем — министром финансов. Витте был представителем активных, деятельных экономистов и менеджеров «западного» типа. Он поставил своей задачей «исправить происходившее в течение 200 лет небрежение хозяйственной жизнью России». Для этого следовало привести в порядок финансы государства и поддерживать быстро растущую промышленность всеми имеющимися в распоряжении средствами: государственными заказами, таможенными пошлинами, кредитами и развитием сети железных дорог. Витте хорошо понимал зависимость между развитием промышленности и положением великой державы в мировой политике. Не последнее место занимал и вопрос о будущем властвующей автократической системы. Несмотря на свой «модернизм» Витте не одобрял конституционализма. Системой, наиболее подходящей для России, он считал самодержавие, которое было бы способно успешно действовать, имея опорой активную и просвещенную бюрократию.
Постоянными проблемами для министра финансов являлись как недостаток «активной и просвещенной бюрократии», так и нехватка средств в казне. Процесс индустриализации поглощал капитал с непредвиденной быстротой, свою роль в этом играли широкомасштабные проекты развития государства и, прежде всего, требовавшая колоссальных инвестиций прокладка Транссибирской железной дороги.
Расходы на вооружение армии год от года росли, и бюджет военного министерства увеличился с 1893 по 1899 год на 50 процентов. Когда к этому добавились еще расходы на создание Тихоокеанского флота, экономическая выносливость России, соперничавшей в гонке вооружений с другими великими державами, стала выказывать признаки перенапряжения. К тому же зимой 1898 года, после принятия на вооружение в Австро-Венгрии новой 77-миллиметровой скорострельной пушки, военный министр России Алексей Николаевич Куропаткин потребовал полного обновления устаревшей теперь, с его точки зрения, артиллерии российской армии. Альтернативу этому Куропаткин видел в заключении с Германией и Австро-Венгрией договора об ограничении вооружений, которым было бы запрещено применение новой 77-миллиметровой пушки. Все это привело к тому, что по инициативе правительства Николая II весной 1899 года в Гааге состоялась I мирная конференция, оставшаяся в вопросе ограничения вооружений практически безрезультатной.
Традиционных средств пополнения наличных запасов государственной кассы (увеличения налогов на сельское хозяйство и повышения таможенных тарифов) было уже недостаточно, и действиями в этом направлении Витте приобрел опасных противников в лице крупных землевладельцев-дворян. Не добавило согласия и стремление министра финансов рассеять сельские общины, перейдя по примеру Западной Европы на независимое владение землей крестьянами. Оппозицию возглавил статс-секретарь Вячеслав Константинович фон Плеве, назначенный позднее, в 1902 году, министром внутренних дел.
Полученные за границей, и прежде всего во Франции, государственные займы покрыли лишь часть потребности в капитале. В этих условиях Витте считал особенно важным сделать российскую экономику как можно более привлекательной для иностранных инвесторов. Отчасти по этой причине Россия перевела в 1897 году рубль на золотую основу, стремясь превратить его в твердую валюту. Этим обеспечивалась стыковка российской экономики с западной. Но с другой стороны, хотя благодаря политике Витте ускорение процесса индустриализации приносило заметную выгоду, вызванные этой политикой задолженность и зависимость от европейских рынков капитала делали Россию уязвимой и чувствительной к кризисам, что в свою очередь могло отразиться и на внешней политике империи. Однако в конце 1890-х годов, в период общеевропейского подъема, Витте не считал такую опасность актуальной. Кроме того, он считал, что она будет полностью устранена из повестки дня, когда в течение нескольких лет наберет полный разгон российская промышленность, рост которой, действительно, был грандиозным. Например, производство стали и добыча каменного угля выросли в течение 1890-х годов примерно на 200 процентов. Увеличение выплавки железа достигало 100 процентов. Развитие транспортных путей в 1896-1900 годах, превзошло американские масштабы — сеть железных дорог расширилась более чем на 20 000 километров. Индустриализация отсталой империи — хотя бы и ценой привлечения зарубежного капитала, похоже, шла успешно.
Отечественным критикам, которые обвиняли министра финансов в подчинении родины распорядительной власти иностранного капитала, Витте отвечал прямо, что обеспечить политическую независимость России невозможно без обеспечения экономической независимости. Огромная страна не могла стоять на месте в ожидании. Для ускорения развития переходный период с опорой на иностранный капитал был неизбежным. Витте писал: «Экономические отношения России с Западной Европой еще полностью напоминают отношения колоний с метрополиями, эти последние видят в колонии выгодный рынок, откуда они твердой рукой черпают необходимое для себя сырье. На этом основывается экономическая мощь западноевропейских стран, и поэтому удержание колонии под своей властью, а также приобретение новых, является ее важнейшим средством. Для всех этих индустриальных стран и Россия все еще представляется такой в определенной мере хлебосольной колонией, которая щедро снабжает эти государства своей дешевой продукцией и в свою очередь дорого платит за продукцию индустриальных стран. Однако, в сравнении с колониями имеется существенное различие: Россия — политически независимое, сильное государство. У нее есть право и сила не оставаться постоянно должницей более развитых в промышленном отношении государств... Она хочет сама быть великой державой (метрополией), и на основе труда народа, освобожденного от крепостной зависимости, начался рост российской национальной промышленности, которая обнадеживающе развивается в противовес иностранному владычеству».
Как справедливо подчеркнул германский исследователь Дитрих Гейер, Россия несмотря на недостаток капитала и внутреннюю слабость все же никогда не опускалась до уровня, сравнимого с положением Турции или Китая, не говоря о подлинных колониях. России никогда не приходилось опасаться стать марионеткой внешней политики Франции, царская держава сохраняла положение самостоятельного, существенно важного для Франции политического и военного партнера.
Проблемы индустриализации России влияли не только на ситуацию в самой Империи. Российская экспансия в дальневосточном направлении в конце XIX — начале XX века была неразрывно связана с экономической концепцией развития, предложенной Витте, и действиями, связанными с практическим ее осуществлением. Это детально рассмотрено одним из советских классиков исследования внешней политики царизма Б.А.Романовым в его труде «Россия в Маньчжурии в 1892-1906 годах», изданном в Ленинграде в 1928 году.
Для осуществления индустриализационной политики Витте, основанной на создании крупных предприятий, импорте капитала и протекционизме, России требовалось заполучить в Азии новые энергетические ресурсы и рынки, по аналогии с экспансией других великих держав в их сферах интересов. Согласно аргументации Витте, Россия не могла ограничиться лишь исправлением своей «внутренней отсталости». Чтобы прочно встать на ноги и развиться в сравнимую с другими великими державами «метрополию», России, вольно или невольно, следовало включиться в империалистическое соперничество. В этом смысле наиболее перспективной представлялась Восточная Азия, где после развала Китайской империи образовался политический вакуум, который еще не успели заполнить великие державы. Новая Транссибирская железнодорожная магистраль означала не только подключение зауральских богатств к европейской части национальной экономики России, но и являлась одновременно государственной артерией, благодаря которой со временем открывались неисчислимые возможности для расширения экономического и политического влияния Российской империи в Восточной Азии. Прочно стоящий на земле хозяйственник Витте также достаточно ясно представлял себе значение планировавшегося им ответвления Транссибирской железной дороги вглубь Китая. «Владение территорией между Тихим океаном и Гималайскими горами» укрепило бы власть и влияние России не только в азиатских, но и в европейских делах. Используя формулировки, напоминавшие риторику колониальных держав, Витте говорил о культурной миссии России, которая обязывает. Но, само собой разумеется, в данном случае он имел в виду не «западно-европеизм», а культурные ценности, основанные на «самодержавии, православии и народности». В 1903 году, будучи еще министром финансов, Витте рисовал пораженному Николаю II блестящую перспективу присоединения не только Маньчжурии, но и Кореи, Тибета и Персии к числу подданных скипетра «белого царя».
Хотя осуществление столь далекоидущих планов в недалеком будущем, естественно, не могло произойти без применения военной силы, Витте подчеркивал значение того, что «торопиться надо медленно». Чтобы избежать вмешательства других великих держав, он вырабатывал в отношении Китая так называемую «тактику мирного проникновения». Согласно Витте, России следовало, избегая драматических поворотов, стремиться увеличивать свое влияние в разваливавшейся Китайской империи. Победив Китай в японо-китайской войне 1894-95 годов, Япония потребовала в качестве трофеев при заключении Симоносекского мирного договора не только остров Формозу (Тайвань) и Пескадорские острова (о. Пэнхулидао), но еще и Ляодунский полуостров. От этого последнего Россия, Франция и Германия общими усилиями заставили Японию отказаться. Таким образом, согласно тактике Витте, Россия выступила в качестве покровительницы Китая при отражении чужеземного посягательства. В следующем году (1896) при заключении российско-китайского договора правительство Николая II, официально гарантировав территориальную неприкосновенность Китая в случае внешней агрессии, получило за это в качестве компенсации право строить так называемую Восточно-Китайскую железную дорогу от Харбина до гавани Порт-Артур. Это практически означало, что Маньчжурия входит в сферу влиянии России, хотя формально речь шла вроде бы о частном предприятии, в котором часть капитала была китайской. Предложенная Витте тактика «мирного проникновения», похоже, давала многообещающие результаты.
Однако уже год спустя ситуация драматически изменилась. Использовав в качестве предлога убийство двух немцев-миссионеров, кайзер Вильгельм II в ноябре 1897 года захватил расположенный на побережье Желтого моря порт Циндао, который Германия и «взяла в аренду» на 99 лет. В качестве ответного шага Николаю II пришлось потребовать у Китая «в аренду» на 25 лет Ляодунский полуостров и Порт-Артур. В связи с этим следует заметить, что инициатором такого царского решения было не российское военное руководство, а усвоивший «Вильгельмовский» образ мысли и риторику министр иностранных дел М.Н.Муравьев, считавший, что по отношению к китайцам, как и другим восточным народам, не следует выказывать дружелюбия, ибо на них производят впечатление только «могущество и сила».
Витте резко возражал против этого требования, опасаясь крушения основ своей политики в отношения Китая. Министр финансов считал, и не без оснований, что данные Петербургом Пекину заверения в дружбе и обещания покровительства решительным образом теряют убедительность в глазах всей Азии, видящей, что северный партнер применяет к Китаю такие же методы аннексии, как и другие великие державы. Отношение китайцев к России не улучшило и заметное участие российских войск в подавлении так называемого «боксерского восстания» в 1900 году. Политика «мирного проникновения» осталась позади. Неудачными оказались попытки сохранить ее, предпринимавшиеся министром финансов, хотя и проводившим в жизнь стремление к расширению, но подчеркивавшего при этом значение осторожного образа действий. Положение Витте стало понемногу слабеть и в августе 1903 года по желанию царя он ушел в отставку. Под влиянием ряда советников (Алексеева, Безобразова, Вонлярлярского и др.), не всегда занимавших такие посты, которые налагали бы на них ответственность, дальневосточная политика Николая II становилась все более активной. При этом не стремились избегать и прямого провоцирования выдвигавшейся в число великих держав Японии. Последствия проявились во время войны 1904-1905 годов, после которой Российской империи пришлось снова направить свое главное внимание в западном направлении.
Конечный результат показал, что в годы, предшествовавшие Русско-японской войне, Николай со своими советниками переоценил имевшиеся в его распоряжении ресурсы. Как констатировал Витте в 1900 году в направленной царю памятной записке, Россия, несмотря на мощное развитие промышленности, далеко еще не приблизилась к Западной Европе. Если выплавка железа в России составляла в 1898 году по 1,04 пуда на одного жителя, то соответствующие показатели были: в Англии — 13,1, в Германии — 8,1 и во Франции — 3,06. Еще большей была разница в показателях по каменному углю: в России — 5,8, в Англии — 311,7, в Германии — 143,8 и во Франции 50,7 пудов на одного жителя. Общий объем российской внешней торговли в расчете на одного жителя составлял 10 рублей, в Германии и Франции соответствующий показатель был 75, а в Англии даже 164 рубля. Из всего этого Витте делал вывод, что для укрепления позиции России как великой державы необходимо максимальное ускорение темпов развития промышленности с помощью протекционизма и иностранного капитала, а также, с другой стороны, проявление большой осторожности в стремлениях к достижению масштабных внешнеполитических целей, дабы избежать перенапряжения имеющихся в распоряжении ресурсов.
Следует обратить внимание на то, что этой линии Витте был довольно близок и ход мыслей военного министра Куропаткина. Накануне «боксерского восстания» в марте 1900 года Куропаткин доказвал императору, что обязательства России на Дальнем Востоке ни в коем случае не должны ослабить военных приготовлений на западных границах против Германии и Австро-Венгрии. Следовало заботиться о том, чтобы расходы на строительство Тихоокеанского флота, превосходящего японский, не ослабили безопасности России со стороны Европы. Из затребованных Куропаткиным в 1899-1902 годах 565 миллионов рублей министерство финансов смогло выделить в его распоряжение лишь 160 миллионов. Во внешней политике в тех условиях следовало, по мнению Куропаткина, придерживаться осторожной линии. Но далеко идущие планы военного министра отнюдь не отставали от планов Витте. Во внешней политике России в 1900-х годах следовало основываться на «систематической и непрерывной работе по постепенному, мирному овладению окраинными территориями Азии», при этом не ограничиваясь Персией, Северным Китаем и Кореей. «Владея железнодорожным сообщением между Тихим океаном и Балтийским морем, Россия будет зондировать почву в направлении Босфора, Индийского и Тихого океанов и будет в состоянии со своими неиссякаемыми природными ресурсами вызвать все страны мира на мощное хозяйственное соперничество». Но пока что между экономическими возможностями Российской империи и ее амбициями была глубокая пропасть, что и отличало ее от больших западных стран, развитых в торговом и промышленном отношении. Подоплекой российской экспансии было скорее желание преодолеть экономическую слабость, чем желание использовать бьющую через край силу. Эта ситуация привела — по меткому замечанию Гейера — к «симуляции потенции», оказываясь при осуществлении практической внешней политики опасным фактором риска. Вопрос был не только лишь в агрессивности внешней политики, проводимой аграрной страной, находящейся в начальной стадии индустриализации и не располагавшей достаточным капиталом, но и в структурных слабостях царского государства. С приближением смены века становилось все очевиднее, что, оставаясь в пределах властвующей общественной системы, наследственное самодержавие со всеми распрями внутри правящей элиты — не могло обеспечить ни последовательной внешней политики, ни уравновешенности в развитии политики внутренней.
ВЕТШАЮЩЕЕ САМОДЕРЖАВИЕ
В октябре 1894 года, когда в возрасте 49 лет умер Александр III, российская автократическая система выглядела стабильной. При Александре III самодержавие даже укрепилось по сравнению с той ситуацией, которая предшествовала убийству царя в 1881 году.
Вступив в 1860-х годах частично по собственному почину, частично под давлением, на путь политики реформ, Александр II все же не хотел отвергать принципы автократии. Присущие ему колебания и как бы «сосуществование» либеральных тенденций с реакционными по существу никого не удовлетворяли. После убийства Александра II новый император, Александр III, отказался от тактики уступок и затяжек и прямолинейно, не считаясь с риском, перешел в открытое контрнаступление.
Сильное влияние на формирование мировоззрения Александра III оказал его воспитатель обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победоносцев, который был убежден, что в действиях правительства важнейшими качествами являются твердость и целенаправленность. Открытый бунт, считал Победоносцев, всегда можно подавить, но происходящее в результате частичных уступок постепенное сползание к конституционной монархии «отравило бы» раньше или позже весь общественный и государственный организм. То же самое относилось и к влиянию западного рационализма во всех формах его проявления. Победоносцев называл парламентаризм «величайшей ложью нашего времени». Требование либералами свободы он считал просто стремлением к своим выгодам, а социализм — нетерпимым командованием жизнью граждан. Демократия давала беспардонным подстрекателям возможность сбивать народ с толку и руководить им с помощью посулов, подачек и террора. Спасением для державы являлось бы «триединство», состоящее из традиционного самодержавия, православной веры и русской национальной идеи. К этому добавлялась мистическая вера в царящий между самодержцем и монархически настроенным крестьянством крепкий союз, который пытается нарушить «гнилая» интеллигенция.
Помимо идей самодержавия Николай II также унаследовал в 1894 году и опору системы — устоявшийся административный аппарат. До 1905 года, когда в России был учрежден Совет Министров и пост его председателя (премьер-министра), Российская империя не имела правительства в нынешнем понимании этого института. Заседания кабинета, за редчайшим исключением, не проводились, а просто император по представлению того или иного министра решал вопросы, находящиеся в ведении данного министра. Полностью зависели от воли императора и назначение министров, и продолжительность пребывания на министерском посту. Такая ситуация, естественно, не способствовала развитию между членами правительства солидарности и основанной на ней общей политической линии. Наоборот, борьба за власть, конкуренция за благосклонность высшего властителя и стремление отдельных министров к усилению своих позиций осложняли управление огромной державой. Таким образом, личный вклад самодержца в качестве координатора играл важнейшую роль. Для облегчения координаторской деятельности учреждались по необходимости временные комитеты и комиссии. Этой же цели служил Государственный Совет, который являлся высшим органом, подготавливающим законы, но в его задачи входило также улаживание разногласий между отдельными министерствами, например, при спорах по бюджетным вопросам. Членов Государственного Совета назначал император, который свободно мог или принять или отвергнуть представлявшиеся ему рекомендации.
Хребтом системы служил громадный по численности, действующий строго централизованно бюрократический аппарат, с назначаемыми императором местными генерал-губернаторами, губернаторами и т.д. На своей территории каждый из них суверенно представлял высшую власть (разумеется, в соответствии с полномочиями, полученными свыше). К бюрократии можно в определенной мере причислить и православную церковь, которая под руководством Святейшего синода и возглавляющего его обер-прокурора использовала свой высокий в условиях России авторитет для поддержки самодержавия. Для тех же, на кого иные средства не действовали, существовали подчинявшиеся департаменту полиции министерства внутренних дел, полиция и жандармерия, наделенные с 1881 года чрезвычайными полномочиями. Роль этих карательных органов в последние десятилетия царской России сделалась столь значительной, что признаки полицейского государства стали явными. В самом крайнем случае гарантией безопасности служила огромная, связанная жесткой дисциплиной армия, которая во многом жила собственной жизнью, преднамеренно отделенной от жизни гражданского общества.
Хотя с фасада система самодержавия и выглядела крепкой, однако за фасадом в российском обществе шли изменения. Положение нерушимой опоры самодержавия — дворянства, владевшего землей, слабело по мере того, как промышленная революция и современный капитализм распространялись по империи. Следствием этого было появление промышленного пролетариата, а также рост прежде слабого среднего класса. В руководимом Витте процессе индустриализации сельское хозяйство оказалось в положении пасынка и даже вынуждено было отчасти оплачивать подъем промышленности. Валюту, требующуюся для погашения иностранных займов и выплаты процентов по ним, получали благодаря экспорту зерна, не прерывавшемуся даже в голодные годы.
Ужасной, унесшей десятки тысяч жизней, сделалась ситуация в неурожайные 1891-92 годы. Техническое оснащение и организация большей части сельского хозяйства находились все еще на уровне 1861 года, когда была проведена реформа и отменено крепостное право, но за прошедшие с тех пор 30 с небольшим лет занятая в сельском хозяйстве часть населения выросла с 60 миллионов до более чем 90 миллионов. Имея в виду потребность больших поместий в рабочей силе, правительство долго относилось отрицательно к заселению окраинных территорий, например, Сибири. Поскольку увеличение посевных площадей и развитие техники отставали от темпов роста населения, в последние десятилетия царская Россия испытывала постоянный сельскохозяйственный кризис.
Деревня беднела, а промышленность, несмотря на быстрый рост, была не в состоянии полностью обеспечить работой перенаселенные города. Но и жизнь тех, кому посчастливилось устроиться на заводы и шахты, омрачалась хорошо известными и из истории начального периода индустриализации западных стран проблемами — угрозой безработицы, низкими заработками, длинным рабочим днем, плохими жилищными условиями и т.п. Так что не было случайностью, что именно в этот период, накануне смены столетий в России начали формироваться те силы, которые стремились к свержению самодержавия и основывающейся на нем общественной системы. В движении трудящихся такие силы представляли, с одном стороны, марксистские социал-демократы, с другой — идеологические наследники народничества социалисты-революционеры (эсеры), окончательно оформившиеся в партию в 1902 году. Эсеры, продолжавшие применять в качестве средства политической борьбы террор, считали возможным прямой переход от российского крестьянского общества к социализму без предусмотренного Марксом капиталистического переходного периода.
Распространение неудовлетворенности положением дел в России не ограничивалось лишь рабочими и крестьянством. Несмотря на ослабление экономического положения, а частично именно поэтому, дворянство стремилось крепко удерживать важнейшие позиции как в гражданском, так и военном управлении, затрудняя и тормозя переход важных должностей в руки представителей поднимающегося среднего класса. В то же время возможности влияния дворянства, находившегося вне чиновничьего механизма, оставались ограниченными. Исключением в этом отношении были образовавшиеся в период реформ 1860-х годов местные самоуправления — земства, которые, несмотря на строгую ограниченность своих полномочий, все же являлись в условиях России вместе с городскими думами единственными органами управления, образованными путем выборов. Хотя в них, в местных пределах, было представлено в принципе «все» население, подлинная власть находилась в руках дворянства и зажиточного среднего сословия. Государственная бюрократия, ревниво относящаяся к сохранению принципов самодержавия, видела в земствах особо опасного соперника, скромные властные полномочия которого были еще урезаны в 1880-х и 1890-х годах. Давление реформизма и стремление участвовать в общем деле проявлялись также и в «высших» кругах общества. С другой стороны, при Александре III, прозванном «последним самодержцем России», у государственного строя, несмотря на всю его косность, имелась определенная последовательность. Личный авторитет царя в свою очередь скреплял представление о целенаправленной, брутальной силе, которая пока что не предоставляла практической возможности для осуществления надежд на перемены. Как долго могла выдержать плотина?
Восходя на престол, Николай II был 26-летним. Какими бы эпитетами ни обозначали личные качества молодого императора, — самыми обычными определениями были «слабоволие» и «душевная ограниченность», — развитие событий показало, что Николай не был той личностью, которая могла бы использовать самостоятельно, долговременно и последовательно суверенные права самодержца. Его подготовка к будущим обязанностям осталась весьма недостаточной, и грубый отец еще в 1893 году характеризовал министру финансов Витте наследника престола как «мальчишку, которому нельзя доверять серьезных государственных дел». Характерно, что Николай узнал о фундаментальном для российской политики двойственном союзе с Францией, лишь взойдя на престол. Свояк нового государя, Великий князь Александр (Сандро) Михайлович, женатый на сестре императора, писал в мемуарах, что Николай, услыхав о смерти почитаемого отца, ударился в слезы: «Сандро, что ж мне теперь делать? Что будет с Россией?.. Я не умею править. Не знаю даже, как разговаривать с министрами».
Победоносцев позднее характеризовал своего ученика так: «Он имеет природный ум, проницательность, схватывает то, что слышит, но схватывает значение факта лишь изолированного, без отношения к остальному, без связи с совокупностью других фактов, течений, явлений. На этом мелком, одиночном факте или взгляде он останавливается... Широкого, общего взгляда, выработанного обменом мыслями, спором, прениями у него не существует». Победоносцев считал это результатом воспитания в кадетском корпусе и долго продолжавшегося материнского влияния. Однако, несмотря на нерешительность, Николай глубоко усвоил понятие «святого самодержавия», Богом данного России строя, об основах которого невозможно спорить. В начальном периоде своего правления молодой царь стремился соблюдать как можно точнее ту же линию, какую проводил его отец. Чтобы не запутаться в лабиринте незнакомых, странных и пугающих государственных дел, Николай опирался на мать, вдовствующую императрицу Марию Федоровну (урожденную датскую принцессу Дагмар), которая, разумеется, стремилась продолжать линию обожаемого супруга. Граф Бобринский замечает с досадой в своем дневнике, что поначалу Николай II, иной раз посреди всеподданнейшего доклада, отправлялся в другое крыло дворца спросить совета у матери. Росло также влияние молодой императрицы Александры Федоровны, целеустремленной, но в то же время и неуравновешенной. Используя ситуацию, другие члены императорской фамилии, преследуя свои интересы, вмешивались — и небезуспешно — в государственные дела. К таким влиятельным персонам принадлежали дяди царя — великие князья Владимир Александрович (командующий гвардией и Петербургским военным округом), Сергей Александрович (московский генерал-губернатор, женатый на старшей сестре молодой императрицы Элле), Алексей Александрович (генерал-адмирал и командующий военно-морскими силами), а также Великий князь Михаил Николаевич (председатель Государственного Совета). Министры Александра III, не чувствуя больше его жесткой хватки, начали при новом государе все яснее выказывать признаки «самостоятельности». Группы высшей части общества, тянувшие в разные стороны, попеременно брали верх на арене борьбы, и это при слабой координации формальным самодержавием вело к тому, что практически режим превращался в олигархический. Постепенное разрушение российской автократической системы во многом соответствовало старинной русской поговорке: «рыба с головы гниет».
Для российского общества Николай II в 1894 году был «темной лошадкой». Особенно в кругах земства многие, как, например, выдвинувшиеся позднее в руководство либеральной партии кадетов И.И.Петрункевич и Ф.И.Родичев, надеялись, что молодой царь пойдет по пути конституционных реформ. Ожидания оказались напрасными. Принимая 17 января 1895 года делегацию земства, явившуюся засвидетельствовать свои верноподданнические чувства, Николай, следуя сценарию, составленному Победоносцевым, укорял визитеров в «бессмысленных мечтаниях», касавшихся участия в ведении общегосударственных дел и заявил, что пусть будет известно всем и каждому, принципы самодержавия будут сохраняться им столь же крепко и неукоснительно, как его незабвенным, покойным отцом, императором Александром III. Сторонники введения конституционной системы получили таким образом недвусмысленное предупреждение.
Все же последствия открытой войны, объявленной правительством России «прогрессивным» кругам, стали проявляться позднее и постепенно. Как верно пишет Гурко: «Спокойное море не сразу закипает при поднимающемся шторме, также и неподвижные народные массы были не в состоянии сразу сбросить с себя апатию и подняться на борьбу». Тяжелые жернова внешне неизменного бюрократического механизма продолжали молоть по-прежнему. Министры Александра III, прежде всего Витте и Победоносцев, оставались на своих должностях, свидетельствуя о преемственности. Однако, первые признаки нарушения общественного спокойствия появились уже в середине 1890-х годов в виде забастовочного движения, которое с точки зрения самодержавия не могло не вызвать озабоченности режима. Действенные средства отвлечения внимания населения от нерешенных общественных проблем предоставляла политика в национальном вопросе.
«ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ РОССИЯ»
На рубеже столетий Российская империя была многонациональной державой. В результате исторического развития (главным образом путем военных завоеваний) власть русского царя распространилась столь широко, что коренная государственная нация — великороссы — составляла едва ли половину подданных самодержца. Согласно проведенной в 1897 году переписи населения, в империи проживало 122 666 500 человек (не считая населения автономного Великого княжества Финляндского). 55,7% из них не принадлежало к великороссам, как видно из приводимой ниже таблицы.
| Национальность | Численность | %% от всего населения |
| русские | 55 650 000 | 44,3 |
| украинцы | 22 400 000 | 17,8 |
| белорусы | 5 900 000 | 4,7 |
| поляки | 7 900 000 | 6,3 |
| литовцы | 1 650 000 | 1,4 |
| латыши | 1 400 000 | 1,1 |
| эстонцы | 1 000 000 | 0,8 |
| др. финно-угорские народы | 2 500 000 | 2,5 |
| немцы | 1 800 000 | 1,4 |
| румыны | 1 100 000 | 0,9 |
| евреи | 5 000 000 | 4,0 |
| грузины | 1 350 000 | 1,0 |
| горцы Кавказа | 1 000 000 | 0,8 |
| персы | 1 000 000 | 0,8 |
| татары | 3 700 000 | 3,0 |
| киргизы | 4 000 000 | 3,2 |
| иные тюркские народы | 5 750 000 | 4,7 |
| монголы | 500 000 | 0,4 |
| другие народы | 200 000 | 0,2 |
(В таблице численность того или иного народа дана в округлении до 50 тысяч.)
Критерием, на основе которого при этой переписи определялась национальность, служил язык. Таким образом все объявившие своим родным языком русский были записаны в великороссы. Поскольку многие образованные представители нацменьшинств (инородцы) свободно владели русским языком (общим для всей империи), а отождествление с русскими способствовало их карьере, можно считать, что доля нерусских, выявленная в результате переписи, оказалась даже преуменьшенной.
Отношение царизма к инородцам — национальным меньшинствам Российской империи — менялось в течение столетий. До периода реформ Петра Великого центральную роль в формировании отношения к нацменьшинствам играла религия. Подоплекой дискриминации чаще всего являлось стремление обратить в православную веру подданных-нехристиан, т.е. мусульман, иудеев и др. По мере того, как монархия становилась все более «светской», в XVIII веке религиозный фактор в основном уступил место политическим соображениям. Обращение с национальными меньшинствами, как и с великороссами, все чаще оказывалось в зависимости от интересов династии и стремления к укреплению самодержавия, что ставилось правительством в качестве одной из главных целей. Это отнюдь не исключало политики автономии в качестве вспомогательного средства для поддержания цельности пестрой по составу державы.
В XIX веке победное шествие национализма в Европе простерло свое влияние, естественно, и на Россию. О русификации как об официальной линии правительства можно говорить всерьез начиная с 1863 года, когда было подавлено Польское восстание. Хотя император, разумеется, оставался по-прежнему единым государем «своих народов», по мере усиления национализма началось и подчеркивание принципа национального верховенства в государстве: «Россия — русским». Последовательное усиление и обособление окраин привело бы раньше или позже к распаду империи. Этим объясняется и явная непоследовательность, проявлявшаяся в победоносцевском образе мыслей: с одной стороны, подчеркивали, что человек — продукт исторической традиции, с другой — отрицали за национальными меньшинствами России право защищать культурные и исторические обычаи своих народов от стремления правительства к унификации и централизации. С точки зрения бюрократии, национальная и религиозная пестрота империи являлись не только досадными препятствиями «четкому» и единообразному управлению, но и предоставляли также возможность использовать национальное чувство великороссов как оружие в борьбе с растущей общественной неудовлетворенностью, чтобы отвлечь внимание общества от важных внутренних проблем, остававшихся нерешенными.
«Настоящий подданный» должен был быть не только приверженцем самодержавия, но и православным, и русским. Как подчеркивает в «Истории России», вышедшей в 1969 году в Лондоне, ее автор Николас Риасановски, основанная на этом триединстве политика царского правительства все яснее обособлялась к концу XIX века от действительности российского общества. Постепенно исчезала вера в самодержавие как в систему будущего, превращаясь в политический анахронизм. Православия было недостаточно для единства многонационального общества, становящегося все более «светским». Национализм же, проявлявшийся в русификации национальных меньшинств, вызывал такую их реакцию, что по сути дела, вопреки желанию сплотить державу, вел к ее раздроблению. Наряду с национализмом многие иные западные идеи — либерализм, утилитаризм и социализм получали среди национальных меньшинств благодатную почву. Ответить на эти вызовы времени косному аппарату царизма оказалось в конце концов не по силам.
На усвоение национальной политики, основанной на принципе «единой и неделимой России», повлияли наряду с внутренними проблемами империи внешнеполитические факторы. Стабилизация западно-европейских и центрально-европейских крупных национальных государств и их включение в империалистическое соперничество было, разумеется, замечено и в Петербурге. Соответственно и России следовало стремиться к сплочению державы, и любые проявления нерусскости стали рассматривать как признаки раздробленности, слабости и даже предательства. А такое нельзя было терпеть в ситуации усиления соперничества между великими державами. Польское восстание 1863 года было также опасно в смысле внешнеполитическом, поскольку западные державы проявляли интерес к происходившим там событиям. После подавления восстания бывшее Царство Польское переименовали в Привисленский край, а его управление, просвещение, церковь и остальную общественную жизнь стремились русифицировать по возможности полностью. Еще более жестоко такую политику осуществлял в Литве подавивший там восстание генерал-губернатор М.Н.Муравьев, прозванный «Вильненским палачом».
Начало осуществления политики русификации в Прибалтике в 1880-х годах было положено как внутриполитическими, так и внешнеполитическими соображениями. Наряду со стремлением ко всеобщей централизации было обращено внимание и на социальное беспокойство, проявлявшееся в деревне. Кроме того, у правительственных кругов России возникли сомнения в лояльности прибалтийского населения, особенно тамошних немцев, в связи с подъемом руководимой Бисмарком Германии.
В Прибалтике, в соответствии с моделью остальной империи, были реорганизованы в основных чертах управление и образование (в том числе и народное просвещение), и в 1880-х годах их стали вести только на русском языке. Лютеранская церковь подверглась дискриминационным действиям, а Дерптский (Тартуский, основанный шведским королем в 1632 году) университет был русифицирован. Устранением немецкого управления, языка и культуры стремились также добиться популярности у местного населения — эстонцев и латышей. Попытка оказалась полностью неудачной, как и «мутатис мутандис» позже в Финляндии. Эстонцы и латыши не были готовы к переходу из-под владычества немецкой культуры и языка к аналогичной русской культурной и языковой гегемонии и ставили на первый план свои национальные интересы. В середине 1890-х годов административный процесс русификации практически остановился на достигнутом к тому времени уровне. Правительство, боровшееся с революционным движением, не хотело доводить ситуацию до крайности, полностью отменяя сословные привилегии прибалтийских немцев, ибо в условиях неудачи «политики обольщения», адресованной коренному населению, немецкоязычную группу населения рассматривали как важный фактор поддержания общественного спокойствия. Хотя русификация образования как в Прибалтике, так и Польше проводилась строго, результаты политики русификации в обоих регионах оказались недостаточными и вопреки замыслу способствовали, словно катализатор, подъему местных национальных движений.
Также целенаправленно стремились «сблизить с государством» украинцев, белорусов, народы Кавказа и Средней Азии. Безжалостное подавление самостийной украинской культуры привело (как в Польше и Прибалтике) к усилению местного национализма, которому способствовали связи с соплеменниками в Австрийской Галиции («Украинский Пьемонт»), где условия были более свободными. Правительство также подозревало южные, мусульманские национальные меньшинства в тяготении к панисламизму, опасаясь, что это может послужить плацдармом для проникновения в пределы империи иноземного империализма. Помимо опоры на военные силы считали предпочтительным «крепкий российский режим» и всемерное подчинение местных точек зрения «общегосударственным интересам». Правительство стремилось к «единой и неделимой России». Согласно сформулированному еще в 1860-х годах публицистом, главным идеологом контрреформ М.Н.Катковым определению, России необходимо было единое государство и сильная русская нация. Такую нацию следовало создать на основе единого для всего населения языка, единой религии и славянской деревенской общины. Всех, кто будет сопротивляться этому. Катков грозился раздавить... Он считал, что даже злейшему врагу не придумать для России худшей доли, чем распространение примера Финляндии, ибо политическому чувству русского народа не может быть ничего противнее федерализма. Одна только мысль об этом вызывает боль.
Особой дискриминации в Российской империи подверглись евреи, свобода жительства которых была ограничена установлением для них «черты оседлости», т.е. им можно было селиться лишь в некоторых, специально для этого предназначенных губерниях. Поступление евреев в учебные заведения было затруднено и, например, профессия юриста для них полностью исключалась. Участие в земствах и городских управлениях было именно евреям запрещено. Указом 1893 года им было запрещено даже использование «христианских имен». О правовой безопасности не могло быть и речи даже для богатых евреев, хотя небольшая их часть была в состоянии с помощью коррумпированных чиновников обходить упомянутые предписания. Бесправие евреев подчеркивалось постоянно нависавшей возможностью погромов. Во многих случаях это насилие, нередко кровавое, творилось при прямом попустительстве властей, смотревших на него сквозь пальцы как на подходящий отводной канал народного недовольства.
Говоря о политике русификации, следует все же постоянно помнить, что и в осуществлении этой политики проявлялось свойственное российскому царизму расхождение между желанием и возможностью. Из-за слабостей и противоречий самой системы никогда не удавалось проводить линию целостно и последовательно. Поэтому в последние десятилетия самодержавия можно заметить как временные, так и местные различия в масштабе проведения административной и культурной русификации национальных меньшинств. Дольше других дожидалась своей «очереди» Финляндия.
В течение XIX века особое положение Великого Княжества Финляндского постепенно стабилизировалось и укрепилось. Предоставлением самоуправления и поддержанием его царизм обеспечил себе верноподданность финляндцев. Николай I не зря велел оставить Финляндию в покое, констатируя, что в огромной державе это единственная провинция, которая за все время его правления не причинила ему никакого беспокойства или неудовольствия. Как верно заметил профессор Осмо Юссила, финляндцы обрели при дворе в Петербурге «добрую, консервативную репутацию» и долго не давали повода к изменению этого впечатления. Наоборот, в период реформ 1860-70-х годов самоуправление Великого Княжества, показавшее свою надежность, было укреплено еще более.
В отличие от других окраин, где царизм проводил политику русификации, особое положение Финляндии сохранилось и при Александре III. С.Ю.Витте в 3-м томе своих «Воспоминаний», в главе, посвященной Финляндии, приводит такие слова императора, сказанные ему: «Мне финляндская конституция не по душе. Я не допущу ее дальнейшего расширения, но то, что дано Финляндии моими предками, для меня так же обязательно, как если бы это я сам дал. И незыблемость управления Финляндией на особых основаниях подтверждена моим словом при вступлении на престол». Подоплекой высказанных Витте моральных воззрений реальной политики было традиционное стремление избегать преднамеренного вызывания трудностей там, где их не было.
С приближением конца столетия Финляндия — последний остаток созданной во времена Александра I и снабженной особыми правами зоны завоеваний — стала все более выпадать из картины гомогенного государства. Это не могло не привлечь внимания консервативно-националистических кругов. В 1881 году генерал-губернатором Финляндии был назначен бывший начальник Главного штаба граф Федор Логинович Гейден. Вскоре по прибытии в Финляндию он составил и направил императору доклад, содержащий весьма далеко идущие предложения по проведению мер к единообразию. Гейден писал помимо прочего, об усилении изучения в школах Финляндии русского языка, литературы и географии России, об осуществлении «равноправия» живших в Финляндии русских с гражданами Великого Княжества, об ужесточении контроля за финляндской прессой, о присоединении финской армии к российской, о более тесных экономических отношениях между Великим Княжеством и империей и т.д., и т.п. Все это сделалось во второй половине 1880-х годов актуальным и в публичных выступлениях великорусских шовинистов и в практической политике. Полную отмену автономии Финляндии Гейден все же не считал целесообразной, опасаясь жесткого сопротивления, которого вполне можно было ожидать. Политику единообразия следовало осуществлять осторожно, шаг за шагом. Десять лет спустя (в 1891 году), составляя записку о финляндских губерниях, Гейден был готов пойти уже значительно дальше, отказываясь вообще признавать Финляндию автономным государством.
Как убедительно показал Роберт Швейцер, целью императора было, сделав за счет автономии Финляндии частичные уступки консервативным националистам России, успокоить их и снять проблему Великого Княжества с обсуждения, не прибегая к существенным изменениям основ самоуправления. Сходным образом он стремился успокоить финляндцев рескриптом 1891 года с тем, чтобы до времени отложить рассматривавшийся так называемым комитетом Бунге вопрос об общегосударственном законодательстве (порядке установления одинаковых законов в империи и Финляндии).
Александр III считал конституционное положение Финляндии фактом, к которому следует относиться серьезно — правда, больше в политическом, чем в юридическом смысле. Общегосударственные интересы были, естественно, и по содержанию и как вопросы политического авторитета выше местных интересов Финляндии. Однако они не обязательно и не в любой ситуации требовали пренебрежения правами Великого Княжества. Скорее царь в каждом случае отдельно обдумывал, действительно ли неизбежно идти на конфликт с Финляндией. Утверждая права самодержца он шел на конфликт, имея в виду при возможности смягчить конфликтные требования или даже отказаться от их исполнения, тем самым и сохранив свой авторитет и проявив милость. Хотя централизм принадлежал к основным особенностям российского самодержавия, государство еще не было настолько изолировано, чтобы дальнейшее его развитие безусловно требовало отмены особого положения Великого Княжества, не считаясь с вполне ожидаемым там возникновением сильного сопротивления. До тех пор, пока существующее положение не наносило империи прямого ущерба, представлялось целесообразным продолжать вести утвердившуюся линию сотрудничества с желавшими того финляндцами.
В первые годы царствования Николая II развитие, похоже, и в финляндском вопросе шло прежним, стабильным путем. Всходя на престол, император обычным путем дал Финляндии свои государевы заверения. В январе 1895 года статс-секретарь фон Плеве запросил у царя указаний, относительно дальнейшей судьбы подготавливавшегося комитетом Бунге, но оставшегося открытым вопроса, касавшегося распространения общегосударственного законодательства также и на Финляндию. Согласно мнению фон Плеве, осуществление замысла могло бы желательным образом прояснить проблему Финляндии, но в то же время, несомненно, возбудить большое беспокойство как в империи, так и в Великом Княжестве среди тех кругов, для которых вопросы государственности были наиважнейшими. Плеве явно рекомендовал традиционную, осторожную линию. Таким оказалось и решение, собственноручно начертанное императором на полях документа: «Не вижу нужды возбуждать о сем законодательный вопрос. Само собой разумеется, что в случае возбуждения закона общего для всей империи с Великим Княжеством Финляндским или закона финляндского, имеющего отношение ко всей Империи, подлежащие Министры должны входить в предварительное сношение с властями и учреждениями Финляндии или власти финляндские с Министрами Империи. Затем от Меня будет зависеть дальнейшее направление дел». Возможно, что на решение императора в данном случае повлияла его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, относившаяся, как известно, к Финляндии дружелюбно.
Достижение компромисса при разнице взглядов императора и его финляндских подданных происходило сравнительно успешно до тех пор, пока все это решалось в узком кругу, между государем, соответствующим министром империи, генерал-губернатором Финляндии и министром статс-секретарем Великого Княжества. Это также предполагало, что министр статс-секретарь обладал не только знанием ситуации в Великом Княжестве, но и необходимым, однако зачастую отсутствовавшим у финляндских политиков видением общегосударственной ситуации. С другой стороны, по мере развития в Финляндии института народных представителей, уверенность в себе широких кругов населения и желание оказывать влияние на дела росли, а пространство политического маневра в Петербурге сокращалось. В Великом Княжестве общественная «дерзость» утверждения особого государственного положения края, давала оружие в руки тем русским кругам, которые требовали покончить с сепаратизмом окраины даже силовыми средствами, если иначе невозможно. Уже в начале 1890-х годов министр статс-секретарь Финляндии фон Ден проявлял беспокойство тем, что усиление в Великом Княжестве непреклонной позиции оставляет императору, несмотря на его желание компромисса, лишь две возможности: «потерю лица или военную диктатуру».
Хотя император и был самодержцем, он не мог полностью оставить без внимания консервативно-националистические настроения в России. Эдвард Таден дает следующее толкование: «...консервативный национализм означает стремление определенных политических и духовных руководителей в России и Центральной Европе в XIX веке использовать национализм как средство взращивания эмоциональной приверженности традиционным ценностям и институциям, а также способствования гармонии и национального единства между всеми классами общества». С этим можно согласиться, однако все же следует подчеркнуть, что речь идет не о консервативно-националистической партии в нынешнем понимании. Стремясь сохранить политически монопольное положение, российская автократия относилась с подозрением к любой самостоятельной деятельности. И это препятствовало даже поддерживавшим правительство консервативно-националистическим кругам оформиться организационно. Более того, сторонники такого направления и сами относились к партийной политической деятельности с подозрением.
Важнейшим органом печати консервативно-националистического направления во второй половине XIX века была газета «Московские ведомости». Основанная в 1756 году Московским университетом, газета прославилась в 1863-1887 годах, когда главным ее редактором был Михаил Катков. Тогда она стала неофициальным рупором российского правительства. Положение Каткова, названного Победоносцевым «жемчужиной русской журналистики», основывалось на его закулисном личном влиянии на Александра III. Катков уже в 1880-х годах поддерживал сближение с Францией, и публикации в газете по внешнеполитическим вопросам вызывали порой сильные конфликты с правительством. Но именно то, что «Московские ведомости» осмеливались на высказывания, явно отличающиеся от государственной внешнеполитической линия, а цензура глядела на это сквозь пальцы, лишь подчеркивает особое положение газеты в России Александра III. Внешнеполитическая линии «Московских ведомостей» была смелой, даже если учесть, что в тот период российская пресса пользовалась сравнительно большей свободой при выступлениях по внешнеполитическим вопросам, чем по вопросам внутренней политики.
Преемником Каткова на посту главного редактора «Московских ведомостей» стал С.А.Петровский — бывший ученик и близкий знакомый Победоносцева. Его назначение, совершенное лично императором Александром III по рекомендации обер-прокурора Синода и министра просвещения И.Д.Делянова, показательно свидетельствовало о положении газеты как органа правительства. Однако, к этому времени пик влияния «Московских ведомостей» был уже позади, и хотя Петровский старался сохранять прежнюю линию, ему не хватало авторитета его предшественника.
В начале 1897 года, в то самое время, когда должность генерал-губернатора Финляндии оказалась вакантной, произошло изменение и в руководстве «Московских ведомостей». Новым главным редактором стал и оставался до 1907 года Вадим Грингмут, личность безусловно необычная для руководителя газеты консервативно-националистического толка. По отцу он был немец и поначалу был крещен и конфирмировался как лютеранин. Гражданином России Грингмут стал лишь в 25 лет, а еще два года спустя перешел в православие. Несмотря на происхождение главного редактора или как раз по этой причине линия «Московских ведомостей» при нем не стала более либеральной. Это касалось и отношения газеты к национальным меньшинствам империи. Грингмут последовательно выступал как сторонник идей Победоносцева, и в период его редакторства газета вела борьбу за сохранение режима самодержавия, а также за сохранение привилегий православной церкви и великорусской нации. К числу читателей «Московских ведомостей» относился и Николай II. «Мне особенно нравятся статьи в этой газете и ее общий тон; я уже успел извлечь оттуда для себя кое-что полезное», — писал Николай Великому князю Сергею Александровичу.
Наиболее авторитетной из газет, поддерживавших действия правительства, стала в 1890-х годах «Новое время». Основанная в 1868 году, газета сделалась к концу XIX — началу XX века значительным коммерческим предприятием, шагавшим во главе прогресса печатной техники. Первой в России «Новое время» перешла на ротационную печать, и в ее типографии уже в 1885 году имелось четыре ротационных машины. У газеты было в конце 1890-х годов 35 000 подписчиков, кроме того, 15 тысяч экземпляров продавалось в розницу. По политическим взглядам «Новое время» в конце века располагалось между консервативными «Московскими ведомостями» и формировавшейся тогда либеральной, кадетской прессой, формально не поддерживая ни одну из политических программ. С 1876 года издателем «Нового времени» был А.С.Суворин, называвший свою газету «парламентом», подчеркивая этим свободу слова, царившую на ее полосах. Однако год от года и в «Новом времени» становилось все заметнее усиление консервативно-националистической линии.
Пропаганда идей консервативного национализма в России крайне усилилась, когда в процессе быстрого развития индустриализации в стране ослабли обычаи деревенской жизни. В результате политики, проводимой Витте, жизнь деревни внешне приближалась к западноевропейскому капиталистическому образцу. Новые явления экономического и социального прогресса и в неменьшей мере нарождение промышленного пролетариата вызывали тревогу у многих представителей правительства и дворянства, требовавших возвращения к традиционным ценностям.
Следует отметить, что именно в середине 1890-х годов общественное спокойствие в России оказалось вновь нарушено, впервые со времени кампании террора, предшествовавшей убийству Александра II. Кульминацией общественных противоречий, связанных с процессом индустриализации, стала в 1893 году волна стачек, вспыхнувших в Москве, Рязанской губернии и на Украине. На следующий год борьба трудящихся распространилась и на другие районы империи и на такие города, как Тифлис, Минск и Вильно. Апогеем начавшегося движения считаются большие забастовки текстильных рабочих в Петербурге в 1896 году. Они возникли из-за разногласий по поводу выплаты компенсации, пожалованной за выходные дни коронации Николая II в середине мая. Забастовки разрослись в течение нескольких дней настолько, что в Петербурге ими были охвачены все 30 000 текстильных рабочих. Главным требованием бастующих было сокращение рабочего дня с 13 до 10,5 часов, и хотя оно не было удовлетворено, события в Петербурге оказали заметное влияние на остальные промышленные районы и революционное движение России. Новая забастовка, вспыхнувшая уже в январе 1897 года, все же вынудила правительство три месяца спустя согласиться на установление 11,5-часового рабочего дня.
Забастовки открыли для революционеров новые возможности борьбы и привели уже в 1895 году к пересмотру социал-демократами своей линии действий. Прежде их деятельность сосредоточивалась на работе сравнительно небольшого числа пропагандистских кружков, нацеленных на просвещение рабочих. Сила и размах забастовок давали возможность превращения социал-демократии в массовое движение трудящихся. Новую тактику сразу же взял на вооружение основанный в 1895 году «Союз за освобождение рабочего класса». Деятельность социалистов-революционеров (эсеров), организовавшихся после краха народнического движения, тоже постепенно шла на подъем.
Нарушение забастовками общественного спокойствия было, разумеется, серьезным вызовом властям. Прежде всего это породило страх (совершенно оправданный, как показали последовавшие события), что возобновится практиковавшийся народниками политический террор. Для предотвращения этого Министерство внутренних дел учредило в департаменте полиции в 1898 году сверхсекретное «Особое отделение», задачей которого было служить «нервным центром» борьбы против российских революционеров как в самой России, так и за границей.
К моменту открытия вакансии на должность генерал-губернатора Финляндии в 1897 году российская автократия активно готовилась к новым пробам сил в столкновениях с оживившимся революционным движением. Частично именно это следует считать подоплекой выдвигавшихся консервативно-националистической прессой России требований о единстве и неделимости государства и в связи с этим о более тесном объединении Финляндии с остальной империей.
КОНСЕРВАТИВНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ И ФИНЛЯНДИЯ В 1897-1898 ГОДАХ
Озабоченность «Московских ведомостей» финским «сепаратизмом» была высказана ими еще в 1863 году в полемике со шведоязычной финляндской газетой «Хельсингфорс Дагблад». Однако в самом начале следующего года эту полемику пришлось прекратить по требованию правительства. После этого в российских газетных полемиках вплоть до 1880-х годов критики особых прав Великого Княжества не велось, хотя Катков время от времени выказывал свою неудовлетворенность положением Финляндии как «соседней страны». Тем не менее его манера выражать это оставалась тогда весьма умеренной и осторожной.
Термин «Финляндский вопрос» начал входить в постоянное употребление в середине 1880-х годов. Катков, в выражениях становившихся уже все более энергичными, обвинял российских либералов в защите сепаратизма, поскольку они характеризовали административную связь Великого Княжества с Империей как персональную унию и восхваляли прогрессивность финляндской конституционной системы правления в сравнении с «отсталой» российской. «Московские ведомости» указывали на своих полосах, что финляндский сепаратизм революционен, и его главной целью является ограничение власти государя и достижение Финляндией государственной независимости. Это не обязательно предполагает баррикады и открытый мятеж. Финляндские лидеры, похоже, избрали сравнительно более долгий, но в то же время более безопасный путь закулисных интриг и козней.
Объединительные идеи были отложены Александром III в сторону в период, предшествовавший его смерти, а затем, в начале царствования Николая II, прекратилась в российской прессе полемика по «Финляндскому вопросу», в которой «Московские ведомости» получали мощную поддержку других консервативных газет, в том числе «Нового времени». Придерживаясь принятой правительством пассивной линии, «Новое время» наряду с сокращением своих публикаций по «Финляндскому вопросу» стало избегать и своих вольных комментариев к доходившим из Финляндии новостям. Союз «Московских ведомостей» и «Нового времени», выказывавший уже в 1894 году признаки распада, прекратился год спустя открытым разрывом: «Московские ведомости» обвинили «Новое время» в том, что на ее страницах в течение года публиковалась неверная информация, по вопросу о политике в отношении Финляндии.
Комментируя в январе 1897 года отставку с поста генерал-губернатора Финляндии графа Гейдена, «Московские ведомости» отмечали, что за время его пребывания в этой должности пост стал самым трудным из генерал-губрнаторств всей империи. Гораздо легче было, например, в Тифлисе или Варшаве. Проблемами в Хельсинки были недостаточность полномочий генерал-губернатора и окружавшие его там чиновники финляндской администрации, придерживавшиеся сепаратистских взглядов и «изолировавшие» своего начальника, препятствуя ему этим эффективно исполнять свои обязанности. Лишь в 1893 году у генерал-губернатора появился русский помощник.
Открывавшуюся в 1897 году сессию сейма Финляндии «Московские ведомости» приветствовали напоминанием финляндцам, что они с 1860-х годов пустились по пути, который привел к ослаблению связей с империей и может, пожалуй, привести в конце концов к полному отделению от России. И, мол, особенно в период с 1863 по 1888 год сейму Финляндии, сенату и министру статс-секретарю Великого Княжества удалось осуществить многие сепаратистские затеи, в числе которых, например, устав сейма, армия и уголовное законодательство. Правда, затем, к счастью, как считала газета, правительство начало ставить препятствия на пути финляндского сепаратизма и мало-помалу осуществлять объединительные реформы. Из задач ближайшего времени, по мнению «Московских ведомостей», важнейшей было законодательное оформление вмененной министру статс-секретарю еще в 1891 году обязанности поддерживать связь с министрами империи по относящимся к их компетенции делам, касающихся Финляндии, до окончательного представления их императору. Выдвигалось также требование провести в жизнь рекомендации «комитета Бунге», подготовившего вопрос об общегосударственном законодательстве. Не следовало забывать о денежной и таможенной реформах, но прежде них шли по важности изменение закона о воинской повинности, а также соединение сети финляндских и российских железных дорог путем строительства моста через Неву. Это последнее требование газета обосновывала ссылкой на опасность нападения Швеции, к отражению которого следовало подготовиться. Именно поэтому не могло быть и речи о предложении финнов, «игравших на руку Швеции», провести железную дорогу между Оулу — Торнио. Опасными для России агрессивными намерениями шведов объяснял идею железнодорожного пути Оулу Торнио и Ф. Еленев в статье, опубликованной «Новым временем». Шведское правительство обратило внимание российского правительства на эти публикации, расценивая их как враждебные, и по просьбе императорского Министерства иностранных дел Министерство внутренних дел сделало «Новому времени» замечание.
По главному вопросу — об отношении к автономному положению Финляндии — позиции «Московских ведомостей» и «Нового времени» в первой половине 1897 года значительно расходились. «Московские ведомости» указывали на сепаратизм северо-западной окраины, ее «пресловутое самоуправление», наличие которого и является главным препятствием к «счастливому решению» финляндского вопроса. Газета предусматривала, согласно своей принципиальной концепции, тесное объединение окраин с центром державы и для осуществления этого ждала от властей России «ассимиляции инородцев».
«Новое время» подчеркивало в 1897 году, когда открылась сессия финляндского сейма, что покушаться на автономное положение Финляндии никто и не думает, но что, если незначительный языковый спор между финноязычными и шведоязычными финляндцами обострится, им следует помнить и о существовании России как третьей стороны. Финляндский вопрос вышел за узковедомственные пределы и стал известен всей России. Добровольно избрав и закрепив единство с Россией, финляндцы тем самым, по мнению газеты, наилучшим образом подтвердят «известное и законное самоуправление».
В первой половине 1897 года в консервативной прессе России заметны явные различия точек зрения на финляндский вопрос. Газеты переживали тогда в подходе к этому вопросу своеобразный переходный период, который завершился с началом нового периода объединительства после назначения Бобрикова генерал-губернатором Финляндии. Свидетельством переходного периода является, например, такой факт, что в то время у «Московских ведомостей» не было своего корреспондента в Великом Княжестве.
Из сотрудничавших с газетой по совместительству «внештатных корреспондентов» в Финляндии самым выдающимся был преподаватель истории Хельсинкского русского лицея коллежский советник К.И.Якубов. С 1890 по 1896 год «Московские ведомости» напечатали 152 его корреспонденции, из которых большая часть была опубликована в качестве передовиц. Авторство Якубова было разоблачено в 1893 году. После этого преподаватель-журналист подвергся в Финляндии безжалостной травле, в результате которой его жизнь стала невыносимой. Дело кончилось тем, что Якубов заболел физически и душевно и вынужден был в 1896 году оставить учительскую работу.
Новый период публикации статей, касавшихся Финляндии, начался в «Московских ведомостях» в 1897 году, когда хельсинкским корреспондентом газеты утвердили П.И.Мессароша. Венгр по происхождению, выходец из Харьковской губернии, где он работал адвокатом, Мессарош получил известность в связи с финляндским вопросом. В 1897 году он опубликовал книгу под названием «Финляндия — Государство или Русская окраина?», пронизанную страхом перед мятежом и революцией, страхом, характерным для консервативно-националистического направления.
Стержнем книги Мессароша было утверждение, что, мол, финляндские воротилы подготавливают в отношении России события, «совершенно аналогичные польской драме 1863 года». Чтобы предотвратить повторение случившегося в Польше, Мессарош требовал от российских властей энергичных мер по осуществлению полного слияния Финляндии с империей. Исходя из этой общей оценки ситуации, он давал различные практические рекомендации. Поскольку Россия в свое время ценой крови завоевала Финляндию, объединение окраины с империей должно происходить мирно, чтобы русскому народу не пришлось вновь проливать кровь из-за Финляндии.
Предложения по реформам, с помощью которых осуществилось бы объединение, Мессарош приводил и в книге, и в своих статьях, опубликованных в «Московских ведомостях». Систему сессий сейма — представительственного института, добивающегося статуса парламента, — следует упразднить, превратив сейм в местное совещательное собрание. Особые таможенную и денежную систему следовало упразднить. Распространяющую «заразный яд сепаратистских теорий» финляндскую армию следовало полностью слить с российскими вооруженными силами, поскольку в случае вспышки кризиса эта армия стала бы ядром мятежа. Предоставление Александром II финскому языку статуса государственного (в Финляндии) было «ошибкой», которая лишь способствовала «самостоятельности» окраины. Систему управления и судебную систему Финляндии следовало и по существу, и по структуре, и по языку привести в единство с остальной империей. В качестве печатного органа, поддерживающего генерал-губернатора, следовало учредить русскоязычную газету, которая поначалу могла бы выходить и параллельным финноязычным тиражом.
По мнению Мессароша, школы Финляндии были засорены сепаратизмом, вследствие чего их необходимо без исключения подчинить Министерству народного просвещения России. В противном случае они лишь будут продолжать «наращивать сепаратизм за российские деньги». Высокий, как утверждают, уровень культуры окраины — следствие особых прав, щедро пожалованных Россией за свой собственный счет. Финляндскую школу как институт следовало сделать русской и по языку, и по учебным программам вплоть до начального «народного» образования. Упреждая возражения, что изменения школьной системы потребуют денег и времени, Мессарош не считал эти проблемы непреодолимыми. Средства легко найдутся за счет упраздняемых должностей и ведомств, необходимых при особом положении Финляндии. Хотя реформы, разумеется, не могли быть осуществлены «за один день», следовало все же помнить, что финляндские крестьяне способны при необходимости быстро научиться русскому языку. Примером тому являются взрослые жители окраины, поселившиеся в Петербурге. Изучение языка в школьном возрасте шло бы еще быстрее. В губерниях Прибалтики народное образование на русском языке продвинуто уже довольно далеко, и в Финляндии можно действовать подобным же образом.
Особым объектом критики Мессароша была должность министра статс-секретаря Финляндии, и в своей книге он требовал упразднения этой должности. Однако весной 1898 года Мессарош объявил, что он частично отказывается от линии, изложенной в книге, и поддерживает временное сохранение указанной должности, если только на нее будет назначаться русский, гражданин России. О причинах изменения точки зрения, произошедшего отнюдь не случайно, несколько ниже.
По убеждениям Мессароша, Богу следовало дать молодому царю силы «достигнуть слияния всех народов Российской империи в одно целое великое государство, в котором на всем его необозримом пространстве будет господствовать один Самодержавный Русский Царь, в котором каждый, от мала до велика, будет повиноваться одному лишь русскому закону, и где могучая русская речь будет смело раздаваться как в Храме Божьем, так и Суде Царском и в хижине бедняка». Изложенную в книге программу российская либеральная пресса успела с ходу заклеймить как представляющую крайнее направление. С другой стороны, газета «Московские ведомости» не видела никакой необходимости присоединяться к либеральной точке зрения, а проявила солидарность со своим корреспондентом, опубликовав положительную (написанную самим же Мессарошем под псевдонимом) рецензию на книгу.
Несмотря на широту и позднее проявившуюся актуальность писаний Петра Ипполитовича Мессароша, они были лишь частицей формировавшегося тогда антифинляндского фронта в российской прессе. Как справедливо заметил Швейцер, отсрочка в принятии предложений комитета Бунге лишала возможности карьерного продвижения многих «экспертов по Финляндии», появившихся в комиссиях, подчиненных комитету. Теперь эти «эксперты» искали нового применения приобретенным ими знаниям и квалификации. К числу этих специалистов принадлежал и служивший в отделе прессы министерства внутренних дел журналист Ф. Еленев, который в середине 1890-х годов опубликовал две своих книги, широко трактовавших Финляндский вопрос.
В своих сочинениях Еленев особенно яростно нападал на закон 1878 года о воинской повинности, обвиняя министра статс-секретаря Финляндии в обманных действия, направленных на то, чтобы склонить государя к проведению реформы. Роль финляндского сейма следовало (за точно обозначенными исключениями) сократить до сугубо совещательной. Официальное обнародование законов и инструкций следовало проводить на русском языке, присовокупляя перевод на местное наречие.
Сейм следовало лишить права налогообложения, а гражданам России дать право занимать чиновничьи должности и в финляндских губерниях. Еленев предостерегал от передачи такого предложения на рассмотрение сейма, поскольку там оно вызвало бы яростное сопротивление. К тому же дело было срочным, ибо если финляндцы, опираясь на шведские законы, успеют еще больше ограничить права российского монарха, планируемое мероприятие может обрести «неприятный революционный характер». Это предсказание Еленева оказалось весьма верным позже, когда был издан Февральский манифест.
Во время вакансии должности генерал-губернатора Финляндии внимание консервативно-националистических кругов к Великому Княжеству вызывалось не одним только национальным фанатизмом или стремлением отвлечь внимание общества империи от иных внутриполитических проблем или желанием отдельных публицистов обеспечить свое политическое или экономическое будущее. Подоплекой были также подозрения, что в Финляндии усиливаются настроения на отделение от России — постепенно или путем прямого мятежа. Этими подозрениями объясняется отразившийся в подходе к Финляндскому вопросу страх, порожденный оживившимся в то время в России революционным движением. Именно этот страх в сочетании с муссировавшейся прессой еще с начала 1890-х годов угрозой шведско-германского сотрудничества повлиял на то, что в требования единства державы консервативно-националистические круги вцепились почти намертво.
БЕЗОПАСНОСТЬ ПЕТЕРБУРГА
Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии, образовавшийся на рубеже 1870-х и 1880-х годов, означал появление в Центральной Европе нового мощного и желающего расшириться силового центра. Хотя российское правительство со своей стороны стремилось избегать конфликтов с Германией и ее союзниками, все же петербургскому Главному штабу приходилось уже до заключения «Двойственного союза» с Францией серьезно учитывать в своих расчетах возможность войны на Западном фронте. Содержание оперативных планов в основном оставалось неизменным с 1880-х годов до Японской войны 1904-1905 годов. Главным театром боевых действий, согласно этим планам, должны были стать сопредельные с Германией и Австро-Венгрией районы, где и следовало сосредоточить в первую очередь силы, располагавшиеся в европейской части России. Задача обезопасить правый фланг возлагалась на Балтийский флот, число броненосцев которого должно было превосходить число броненосцев Германии и Швеции вместе взятых. На деле Россия никогда этого не достигла и все больше отставала от Германии, усиленно наращивавшей свой флот. В упомянутом выше общем оперативном плане Финляндия играла роль окраинного района. Военное значение Великого Княжества диктовалось географическим расположением столицы империи — Петербурга и связанными с этим намерениями соседней страны — Швеции. Царившие в Петербурге сильные подозрения в том, что Стокгольм вынашивает реваншистские намерения, ослабли в какой-то мере во второй половине XIX века. Во время Крымской войны Швеция, вопреки предположениям, соблюдала нейтралитет. То же повторилось и во время восстания в Польше в 1863 году, а год спустя в результате Датско-Прусской войны политический скандинавизм получил, как думали в Петербурге, удар, от которого ему было уже не оправиться. Шведскую армию считали и организационно, и по выучке, и по вооружению «устаревшей», с точки зрения современных для того периода времени требований ведения войны, ее потенциал был невелик. В 1884 году комитет под председательством начальника Главного штаба генерала Н.Н.Обручева, рассматривавший координацию морских и сухопутных военных сил в Западной России, дал заключение, в котором, как и ожидалось, внимание было обращено к границам с Германией и Австрией, где и могли развернуться возможные военные действия. На севере же Швеция и Дания с их небольшими военными ресурсами не могли особенно тревожить Россию. Так что заметных сухопутных военных действий на финляндском направлении не ожидалось. Комитет рассматривал положение Финляндии, имея в виду главным образом угрозы со стороны Германии и Великобритании. При этом особое внимание обращалось на безопасность Петербурга и важное в этом смысле северное побережье Финского залива и Свеаборгскую крепость — выдвинутую вперед опорную базу Балтийского флота.
Худшим недостатком Свеаборга комитет считал слабость в подготовке тыла. Для устранения этого следовало бы построить вокруг Хельсинки крепостной пояс протяженностью в 40 километров. Но в том, что таким образом цель будет достигнута, не было уверенности из-за «постоянно растущей враждебности финляндцев в отношении российских войск». В случае, если столица Финляндии оказалась бы в опасности, местное население не стало бы поддерживать защитников, а, наоборот, превратилось бы в угрозу для россиян. Поэтому все силы следовало употребить на то, чтобы нарастить непосредственно оборонительные возможности самого Свеаборга, отказавшись от защиты Хельсинки. Даже более того, усиленная артиллерия крепости гораздо эффективнее удерживала бы в повиновении и финнов. Проблемы побережья Ботнического залива и внутренних районов Финляндии комитет вообще оставил вне рассмотрения.
В 1885 году в российско-английских отношениях возник кризис, причиной которого послужил Афганистан, и в связи с этим в новой объяснительной записке начальник Главного штаба Обручев обращал особое внимание на район Балтийского моря и также на Финляндию. На этом направлении противник мог стремиться к атаке побережья, дабы связать российские силы или в качестве альтернативы серьезно попытаться отделить Финляндию от России и угрожать Петербургу. Несмотря на сложности прохождения шхер высадка десантов в Финляндии могла быть осуществлена сравнительно легко. Благоприятными для обороняющихся были лесистые районы в глубине суши, хотя в случае нападения Швеции знание местных условий и симпатия населения будут способствовать вторжению. Однако участие Швеции в войне продолжали считать маловероятным, а Германия вряд ли бы стала высаживать десант в Финляндии без поддержки морских держав (Великобритании); к тому же у Германии имелся и более прямой путь для нападения на Россию.
Наихудшим вариантом Обручев считал объединение «морских держав» в условиях войны, когда силы России будут связаны в Азии или на границах с Германией и Австро-Венгрией. Тогда высадка десантов была бы вероятной. Но теперь, в отличие от прежних времен, Россия все же была в состоянии быстро доставить в Финляндию по железной дороге подкрепления, а конец недолгого лета вынудил бы противника вскоре отступить. И в этом варианте положение Западной Финляндии и побережья Ботнического залива продолжали считать второстепенным. Туда можно было послать в лучшем случае лишь местные (финляндские) части. При нападении превосходящих сил противника русские были бы не в состоянии воспрепятствовать предательству населения; части лишь остались бы в окружении за 800 верст от остальных сил.
Полагая, что Швеция сравнительно «безопасна», политическое и военное руководство России все-таки относилось к этому утверждению с осторожностью. Подозрительность сохранялась, а к концу столетия, похоже, стала даже снова усиливаться. Бывший начальник главного штаба граф Ф.И.Гейден с самого начала своего генерал-губернаторства видел главной политической задачей борьбу против шведоманов Великого Княжества, которые, как он считал, искали поддержку у своей бывшей родины. Соответственно Гейден испытывал сильное недоверие к шведской внешней политике, подозревая Швецию в стремлении влиять на развитие ситуации в Финляндии, используя для этого тех финляндцев, которые были настроены прошведски. В рапорте военному министру П.С.Банковскому в 1886 году Гейден выразил сомнение в возможности военной угрозы положению России в Финляндии со стороны одной Швеции или даже при поддержке ее Великобританией. Полностью иной стала бы ситуация в случае, если бы империя оказалась в состоянии войны с «первоклассным материковым государством», т.е. с Германией. В возглавляемой Берлином коалиции кроме стран Тройственного союза могла также оказаться и Англия. Если Германия начнет войну, то Швеция, вероятно, выступит на ее стороне. Тогда Финляндия окажется своеобразной ареной боевых действий. В таком случае речь шла бы уже не только о побережье Финского залива, а о всей территории Великого Княжества «от Оулу до Выборга». Подготовленность к защите отдельных объектов от нападений неприятельского флота, подобных тем, какие имели место во время Крымской войны, представлялась явно недостаточной. Кроме того, было «необходимо приготовиться к противодействию неприятельскому наступлению внутри страны». В этой связи Гейден обращал особое внимание на необходимость укреплений в Оулу, Васе, Турку, Таммисаари, Хямеэнлинна, Хювинкяя, Рихимяки и Выборге.
Мнение Гейдена разделял и начальник штаба гвардии и Петербургского военного округа генерал-майор Н.И.Бобриков. Когда миновал Афганский кризис, отразившийся и в регионе Балтийского моря, под руководством Бобрикова была осуществлена полевая поездка по Карельскому перешейку группы штабных офицеров Петербургского и Финляндского военных кругов для выяснения местных оборонительных возможностей. В рапорте по завершении поездки Бобриков, в отличие от Гейдена, гораздо шире касался военно-политических аспектов. Ситуация в Финляндии, по оценке Бобрикова, требовала не только увеличения потенциала вооружений, но и усиления государственной власти России в указанной окраине империи. Дарованное поначалу провинции особое положение финляндцы мол, развили в государственную автономию, которая является серьезной помехой как обороне страны, так и вообще единству державы. Дело не только в особенностях армии Финляндии, но и в том, что в ее рядах царит крайняя нетерпимость к русской военной власти. Если бы финляндцы еще смогли обзавестись собственной артиллерией, их военная независимость была бы полной. Однако осуществлению этого пока препятствовала скупость: финляндское правительство терпело российские войска в Финляндии, чтобы сэкономить на расходах по содержанию собственной армии. Финляндцы содержали оснащенную и вооруженную армию численностью в 4 000 человек, имевшую резерв численностью в 12 000. Если придерживаться общеимперских норм, то в соотношении с двухмилллионным населением Великого Княжества соответствующие цифры должны быть 20 000 и 100 000 человек. Кроме того, финляндцы делали все, чтобы устранить влияние морского министерства на ведение дел в районах побережья. В расходах на флот они не участвовали никогда. В придачу ко всему, деятельность лоцманата и маячного ведомства характеризовалась крайней бережливостью и соблюдением только сугубо финляндских интересов. Низкий профессиональный уровень лоцманов, не владеющих русским языком, нередко приводил к крушениям военных кораблей. Но в то же время крепостям на побережье, занятым российскими гарнизонами, позволялось охранять финляндское мореходство и обеспечивать финляндцам продолжающееся обогащение.
«Степень обеспеченности Петербурга со стороны Финского залива, — отмечал в рапорте Бобриков, — находится в зависимости не столько от силы непосредственно прикрытия ее укреплениями Кронштадта и Выборга, сколько от верно соображенной активной обороны балтийско-финского побережья и устойчивости нашей власти в Финляндии. Основное начало всякого военного дела — объединение командования в одних руках, должно выразиться в подчинении всех вооруженных сил и боевых средств обоих берегов Финского залива Главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского военного округа». Соответствующие же полномочия относительно региона Балтийского моря следовало сосредоточить в руках Морского министерства. Для уравнения военных тягот было бы справедливо, по мнению Бобрикова, потребовать от Финляндии содержания 20 батальонов и 4 шхерных экипажей, что означало бы примерно пятикратное увеличение доли Великого Княжества. Финляндцы должны были бы также нести по меньшей мере половину расходов по оборонительным работам и вооружению. Следовало более тесно соединить части финляндской армии с российской и передать их под командование русских офицеров, а также отменить запрет на службу в финляндских войсках для неграждан Финляндии (граждан России).
Главную опасность Бобриков усматривал со стороны Германии, которая, по его словам, укрепляя свои позиции на Балтике, подготавливала предпосылки для подчинения Швеции Берлину, что в связи с этим вызывало тяготение Финляндии к «новому владыке». Высадку германского десанта, особенно в районе Ханко, Бобриков считал «вполне вероятной». Тревожными были слабость российской общеимперской власти в Финляндии, отчужденность финляндцев от метрополии и проявляющиеся ими прошведские симпатии. По мнению Бобрикова, в этих условиях удар, нанесенный извне, мог создать «новую политическую систему». Чтобы воспрепятствовать этому, следовало предпринять меры по объединению вооруженных сил и «централизации» управления Финляндией. .
Следует отметить, что на вопросы обороны Финляндии и связанную с этим угрозу со стороны Швеции обратили внимание именно персоны, отвечающие за этот сектор: генерал-губернатор и командующий Финляндским военным округом граф Гейден, а также начальник штаба (фактически командующий) гвардии и Петербургского военного округа генерал-майор Бобриков. В шкале приоритетов политического и военного руководства империей финляндский вопрос отнюдь не стоял столь высоко. Рекомендованные Гейденом и Бобриковым меры одобрены не были, и в 1890 году новый комитет составил новый доклад, в котором по вопросу обороны Балтийского региона в основном сохранялась линия, указанная Обручевым еще в 1884 году. Не обращая особого внимания на Швецию, считали наиболее вероятной высадку германского десанта в районе Либава (Лиепая)-Рига. Значение Финляндии по-прежнему ограничивалось защитой правого фланга, особенно с помощью крепости Свеаборг. Было сочтено, что в более детально разработанном оперативном плане нет необходимости.
Поскольку внешнеполитический и военный интерес империи был нацелен на Азию и на проблемы европейского «главного театра военных действий» в сопредельных районах границ с Германией и Австро-Венгрией, северо-западное Великое Княжество, несмотря на призывы Гейдена и Бобрикова, оставалось пока в стороне. Даже в такой огромной державе, как Россия, силы невозможно было расходовать беспредельно. Их следовало сосредоточить в первую очередь на направлениях главных ударов, а финляндское направление к таковым не относилась. Саму по себе Швецию не считали особо опасной, но за ее контактами с Германией из Петербурга следили временами с сильным подозрением. Весьма непрочным было доверие Петербурга к «опирающейся на Германию политике нейтралитета» Оскара II, за которой, как подозревали, скрывались секретные договоры.
Недоверие к Швеции прорывалось временами в российской прессе. По той же причине Александр III отказался в 1893 году одобрить преследовавшее экономические цели предложение сената Финляндии о соединении в Торнио железнодорожной сети Великого Княжества со шведской железнодорожной сетью. Такого же мнения придерживался и российский военный министр Ванновский, когда финляндцы вновь сочли этот вопрос актуальным в 1897 году. «В случае столкновения нашего с западными державами, к коим может присоединиться Швеция, оборонительные наши силы в Финляндии должны быть сосредоточены преимущественно в ее южной части, причем северная часть останется лишь под нашим военным наблюдением. Пока Швеция не будет иметь сплошного железнодорожного сообщения с Финляндией, в этой северной части нельзя будет ожидать каких-либо серьезных действий; с проведением же железной дороги из Улеаборга (Оулу) в Торнио откроется удобный путь для вторжения неприятельского отряда в упомянутую северную область края». Разница в ширине железнодорожной колеи больше не составляла решающего технического препятствия, к тому же, учитывая прошведские симпатии финляндского населения, можно было ожидать, что нападающие получат в свое пользование местное железнодорожное хозяйство и подвижной состав. Не обращая внимания на точку зрения Ванновского, попавшего в опалу, Николай II по представлению министра статс-секретаря Финляндии фон Дена решил вопрос о строительстве железной дороги в Торнио, удовлетворив просьбу финнов. Хотя Военное министерство и потерпело поражение в этом вопросе, но линия министерства в отношении Швеции была выражена достаточно ясно. Пусть прямой острой опасности на горизонте и не было, не в интересах России было способствовать и без того излишне прозападной ориентации окраины, а также добровольно улучшать возможности военного вторжения Швеции в Финляндию.
В рамках общей оборонительной концепции Россия на рубеже века не испытывала активного интереса к шведской территории, хотя на усиление военного потенциала соседней страны, например, на начавшееся строительство укреплений на Боденском направлении, обратили «с удивлением» внимание. Шведы же постарались объяснить как можно лучше, правдоподобнее, что речь идет об оборонительных мерах безопасности.
В 1900 году военный министр Куропаткин в стратегическом докладе императору относительно границ России, уделил несколько строчек и границе со Швецией, проходящей по «суровой, неизученной и редконаселенной территории». В самой северной части эта граница была «в какой-то мере искусственной», отсекая Финляндию от Северного Ледовитого океана. Несмотря на это, «выгоды, которые может принести уточнение границы, слишком минимальны, дабы послужить основанием для войны». Следовало даже, напротив, успокаивать опасающихся России шведов, дабы они не искали опоры безопасности в других великих державах. Принимая в январе 1901 года нового военного атташе Швеции Хеденгрена, Куропаткин рассказывал, что, знакомясь с организацией обороны, он лично побывал на всех границах России, кроме шведско-финляндской границы. «В связи с этим улыбка мелькнула на губах Его Превосходительства: «До Финляндии мне нет дела»». Речь тогда, разумеется, шла не о военно-политическом положении Великого Княжества в империи, а о границе по реке Торниойоки и о шведско-российских отношениях.
В упомянутом выше секретном докладе императору Куропаткин подчеркивал, что, говоря о северо-западном направлении, дело не в том, чтобы упорядочить границу со Швецией, а в том, чтобы устранить причины войн с этим государством. «Лишь мечтающая о независимости Финляндия может пробудить в Швеции надежды на отторжение Финляндии». В течение XIX века русские уделяли слишком мало внимания этой враждебно настроенной и полной сепаратистских устремлении провинции, населенной хотя и малочисленным, но упрямым народом. «Полное объединение» Великого Княжества с Россией путем целенаправленной и требующей времени напряженной работы, составляло одну из важнейших задач начинающегося XX века.
Уже в рапорте о «полевой поездке» по Карельскому перешейку в 1886 году Бобриков вел речь о необходимости объединения финляндской и российской армий. На это же много раз указывалось и в консервативной националистической прессе. Согласие царского правительства на организацию особой финской армии, основанной на воинской повинности, было дано в 1878 году, когда России пришлось решать многогранные проблемы, вызванные Русско-турецкой войной 1877-78 годов. Правда, тогдашний военный министр Д.А.Милютин считал, что у Великого Княжества не обязательно должны быть все признаки самостоятельного государства, и уж коль скоро дело касается закона о воинской обязанности, то армия Финляндии должна быть частью русской армии в смысле выучки, командования и использования. Принятым законом Милютин совершенно не был доволен. Раздраженный военный министр считал, что закон отражает «явное стремление к сепаратизму и является попыткой устранить из армии Финляндии все русское». Положительным, с точки зрения военного министра, являлся все же тот факт, что закон был принят лишь на десятилетний испытательный срок, по истечении которого можно было вернуться к его рассмотрению. Консервативно-националистическая пресса России со своей стороны заботилась о том, чтобы время окончания испытательного срока не было забыто.
По истечении десятилетнего срока с момента учреждения в 1881 году финляндской армии П.С. Ванновский — преемник Милютина на посту военного министра — вновь возбудил вопрос во всеподданнейшем докладе императору, датированном 29 августа 1891 года. Основные места этого доклада были во многом повторением критики, высказанной еще Милютиным. Особая армия Финляндии — чужеродна в едином организме военных сил империи. Ни одна из частей государства не смеет иметь свою собственную внешнюю политику, так же, как и свою армию. Во всем мире эти функции являются компетенцией центральных властей. В соответствии с этим финляндскую армию следует подчинить Военному министерству России, произведя все вытекающие из этого организационные изменения. В законе о воинской обязанности Финляндии видно грубое стремление подчеркнуть автономность и вообще обособленность от остальной империи, что частично усилило политически оппозиционную атмосферу в Великом Княжестве. Всего 9% финнов призывного возраста служило в финляндской армии, в то время как в России повинность охватывала 35%. Время службы в финляндской армии было 3 года, в российской — 5 лет. Следовало уравнять как условия повинности, так и продолжительность службы в армии.
Следовало также сделать возможным использование финляндских воинских частей где угодно за пределами Великого Княжества: будь то внутри империи или за рубежом. Из воинской присяги следовало изъять слова о верности «законам страны», ибо военные служат императору, а не местным органам власти. Уставом о воинской повинности были определены организация войск, подчиненность, численность и т.п., и именно этим сомнительным параграфам была придана конституционная сила. Кроме того, обязанности финляндских воинских частей ограничены обороной территории Великого Княжества. А это значит, что в случае, если неприятель, обойдя окраину, нападет прямо на столицу империи, Финляндии будет даже не обязательно объявлять хотя бы мобилизацию. С общегосударственной точки зрения это совершенно нетерпимо. Столь же мало можно было согласиться с тем, что закон устанавливал для генерал-губернатора постоянное положение начальника Финляндского военного округа. Оборона побережья Балтийского моря могла потребовать включения Великого Княжества в Петербургский военный округ ранее высказывавшаяся Бобриковым мысль вновь всплыла на поверхность. До тех же пор, пока сохранялся местный военный округ, вопросы командования следовало во всяком случае унифицировать и Военное министерство занималось бы финскими частями, а правительство Финляндии возмещало бы империи эти расходы.
В докладе Ванновский констатировал, что общественное мнение России требует уравнения воинской повинности и слияния финляндских воинских частей с российской армией. «При известных современных условиях мы не можем затрачивать большого количества наших боевых сил на охрану этой окраины и должны по возможности шире пользоваться для этой цели местными средствами и способами, достичь же этого нельзя будет до тех пор, пока финские войска не будут русскими по духу и стремлениям». Главному штабу следовало образовать два комитета, из которых один прояснил бы вопрос воинской обязанности Финляндии и уравнения ее повинности с российской, а другой — вопросы руководства армией, ее организации и другие, не касающиеся воинской повинности вопросы. 8 сентября 1891 года Александр III начертал на полях этого документа: «Совершенно одобряю все эти предположения».
3 апреля 1893 года перед тем как сформировать предложенные комитеты, военный министр Ванновский созвал высокого уровня совещание для выработки инструкций этим комитетам. В совещании под председательством военного министра участвовали генерал-губернатор Финляндии Гейден, начальник Главного штаба Обручев, член военного совета империи генерал от инфантерии Якимович, начальник канцелярии военного министерства генерал-лейтенант Лобко, помощник начальника Главного штаба генерал-лейтенант Величко, помощник командующего Финляндским военным округом генерал-лейтенант Гончаров, а также полковник Бородкин, исполнявший обязанности секретаря. Отказавшись от идеи прямого распространения порядков империи на Финляндию — осуществление их наткнулось бы на ряд практических трудностей, вытекающих из автономного положения Великого Княжества — совещание решило рекомендовать введение для Финляндии особого Устава о воинской обязанности. Разумеется, на основе единообразия. Все параграфы, касающиеся командования, организации, использования армии, а также не относящиеся к закону о воинской обязанности, следовало устранить. Что касается воинской повинности, то было сочтено наилучшим пока что избегать увеличения численности финляндских войск. Это не было бы желательно «из-за известных особых обстоятельств». Можно согласиться с мнением советского исследователя Л. В. Суни, что подоплекой служили явно политические мотивы, говоря иначе, сомнения в надежности финляндцев. Зато уравнения повинности можно было достигнуть, введя для Великого Княжества достаточно высокий, особый военный налог. Такой же порядок применялся уже по отношению к мусульманскому населению Кавказа и Средней Азии, для которого нормы воинской обязанности были также ниже общегосударственных норм. Исчисление размера требуемого от Финляндии возмещения входило в задачи образуемых комитетов. В остальном не видели существенных замечаний к проекту решения, намеченного в 1891 году. В этой связи необходимо, однако, отметить, что, согласно объявленному в данной стадии мнению совещания, законопроект о воинской обязанности Финляндии, после того, как генерал-губернатор даст о нем свое заключение, должен быть направлен на рассмотрение сессией сейма Финляндии и сенатом, а также Государственным советом России.
Однако же генерал-губернатор Гейден был резко не согласен с большинством участников совещания. Организационная реформа, направленная на единообразие, которой добивалось военное министерство, угрожала его независимому положению в качестве несомненного начальника военного округа со своим особым штабом, не говоря уже о соответствовавшем этому престиже. Защищающий свое «жизненное пространство» генерал-губернатор принялся усердно добиваться сохранения статус-кво. Он утверждал, что запланированные меры не увеличат боеспособности финляндских частей, а напротив, повлияют на нее отрицательно, будучи ненужно оскорбительными для автономии Финляндии и ее законов. В направленном императору письме Гейден не мог, разумеется, нажимать на исключение из обсуждения затрагивающих его положение организационных вопросов, напротив, он признавал необходимость их рассмотрения. Зато он обращал внимание, что в предлагаемой новой системе военнообязанные станут всеми средствами стараться избежать призыва на военную службу, и это следует учесть. Уже сейчас вызывающий тревогу размах эмиграции станет еще больше. Уклоняющихся от исполнения воинской обязанности пришлось бы принуждать силой, что могло бы привести уже к вооруженным столкновениям.
Сопротивление генерал-губернатора, борющегося за свое положение и престиж, было столь упорным, что император счел за лучшее все это дело пока отложить. Таким образом, реформу воинской обязанности постигла та же судьба, что и комитет Бунге. Окончательный результат находился в зависимости от структурных черт российского самодержавия, а не от внешнеполитических факторов. Высказывалось предположение, что на стремление к усилению военного потенциала Финляндии оказывала влияние новая союзница России — Франция. Однако это не находит подтверждения ни в одном из доселе известных источников. Наоборот, одновременно с рождением «Двойственного союза» касавшаяся Финляндии военная реформа как раз оказалась в неподвижном состоянии.
Для Гейдена окончательный результат явился как бы вознаграждением за урон, нанесенный его престижу в связи с «заморозкой» мнения генерал-губернатора комитетом Бунге. Возможно, что это обстоятельство частично убедило Александра III принять решение благоприятное для генерал-губернатора. Хотя Гейден и добился отклонения реформы закона о военной обязанности, это осталось его последней победой. Смерть супруги в мае 1894 года была тяжким ударом для пожилого воина, слухи о приближающейся отставке которого после этого явно усилились как в России, так и в Финляндии. Из-за пошатнувшегося здоровья Гейден с начала 1896 года фактически больше не исполнял свои обязанности. Так что принятая в январе 1897 года отставка Гейдена с поста генерал-губернатора не явилась уже неожиданностью.
С отстранением Гейдена военное министерство не упустило возможности воспользоваться ситуацией. Планировавшиеся с начала десятилетия комитеты, подготавливающие изменение финляндской армии, приступили наконец к работе в 1896-1897 годах под руководством генерала от инфантерии В.Д.Дандевилля. Общим членом в них, кроме председателя, был полковник М.М.Бородкин. Комитеты углубились в работу, а должность генерал-губернатора Финляндии оставалась пока вакантной. Хотя отставка Гейдена давно уже ожидалась, отсутствие заранее намеченного преемника в определенной мере свидетельствует о том, что у Петербурга тогда не имелось цельной комплексной политики в отношении Финляндии. Косвенно это подтверждается также и тем, что отставка Гейдена произошла как раз накануне открытия сессии сейма, которая таким образом должна была заседать в отсутствие высшего представителя власти — факт, на который «Московские ведомости» тотчас же, досадуя, обратили внимание.
Имея в виду предстоящую военную реформу, Николай II считал уже в начале 1897 года подходящим кандидатом на пост генерал-губернатора Финляндии начальника штаба Петербургского военного округа, генерала Н.И. Бобрикова, которому и поручил ознакомиться с делами и представить программу будущего управления краем. Это поручение не являлось безусловной предпосылкой того, что царь с самого начала намечал Бобрикова проводником некоей конкретной политики, не считая, пожалуй, вопроса об армии; скорее даже кандидат получил полномочия сам наметить и конкретизировать направляющие линии политики России в Финляндии. Как можно будет увидеть дальше, кандидат в генерал-губернаторы не очень-то был воодушевлен новым заданием, и порой, казалось уже, что вся затея проваливается. В прессе и обществе наряду с Бобриковым назывались и другие имена кандидатов на то, чтобы отправиться в Хельсинки. Среди них были принадлежавшие к высшей аристократии России князья А.К.Имеретинский, Н.С.Долгорукий и Г.С.Голицын. Однако Имеретинский предпочел должность генерал-губернатора в Варшаве, Голицын отправился главнокомандующим на Кавказ, а бывший посланник России в Персии Долгорукий решил продолжать дипломатическую карьеру. Императору забот хватало. Находясь на Белостокских маневрах, он писал 25 августа (6 сентября) 1897 года матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне: «До сих пор я себе ломаю голову кого назначить (генерал губернатором) в Вильну, и, право, не знаю о ком и думать, кроме как о генерал-адъютанте Черткове! Осенью Игнатьев уйдет из Киева (с поста Киевского генерал-губернатора. — Т.П.) — опять пустое место. А в Финляндии уже более года нет генерал-губернатора. Все это не особенно весело, милая Мама, но я твердо верю, что Господь поможет найти нужных, честных и полезных людей».
Тут и возникает вопрос: чем руководствовался Бог, обратив в конце концов взор Николая II на Н.И.Бобрикова?
ИМПЕРАТОРСКИЙ ШТАБНОЙ ОФИЦЕР
Будущий генерал-губернатор Финляндии родился 15 (27) января 1839 года в деревне Стрельня вблизи Санкт-Петербурга. Его дед был деревенским священником, а отец — Иван Васильевич Бобриков (1798-1883) был военным врачом и сделал карьеру, достигнув чина статского советника и став членом ученого совета государственного военно-медицинского управления. Мать — Александра Зееланд была прибалтийской немкой. Кроме Николая Ивановича в семье был, по меньшей мере, еще один ребенок — Георгий Иванович, родившийся в 1840 году.
Окончив кадетский корпус, Н.И.Бобриков был в 1858 году произведен в офицеры и в 1862 году поступил в Николаевскую академию Генерального штаба, которую и окончил. Затем он получил назначение в штаб Казанского военного округа, а в 1867 году был назначен начальником штаба 22-й пехотной дивизии, расквартированной в Новгороде. В 1869 году Бобриков, которому исполнилось 30 лет, был произведен в полковники.
Однако в Новгороде военная карьера молодого офицера, до этого вроде бы удачно складывавшаяся, казалось, застопорилась. Там командиром 22-й пехотной дивизии и начальником Бобрикова сперва был генерал от инфантерии К. А. Шернваль, которого сменил затем генерал-лейтенант К. Ф. Риман. В 1898 году автор, скрывавшийся под псевдонимом «Деэль» и опубликовавший в российском военном журнале «Разведчик» пространный очерк о Бобрикове, назначенном к тому времени финляндским генерал-губернатором, характеризовал обоих генералов неспособными к писанию бумаг, старорежимными полевыми офицерами, предоставлявшими начальнику штаба широкие полномочия. Таким образом, работа Бобрикова была «многозначительной и весьма влиятельной», но все же слишком неприхотливой, малоперспективной для честолюбивого человека. По словам «Деэль», опасавшийся «погребения» в Новгороде начальник штаба постоянно целился на «более широкие горизонты», которые, однако, оставались пока для него закрытыми. Несоответствие амбиции реальным возможностям привело в конце концов к тому, что Бобриков заболел и временами находился на постельном режиме по причине нервного недомогания.
Важнейший поворот в карьере Бобрикова произошел при неясных обстоятельствах в 1876 году, когда ставший частично инвалидом из-за психофизических недомоганий провинциальный штабной полковник был вдруг назначен офицером по особым поручениям при командующем гвардией и Санкт-Петербургским военным округом Великом князе Николае Николаевиче. Во избежание ошибок заметим, что то был Николай Николаевич-старший, в отличие от Николая Николаевича-младшего, будущего главнокомандующего российскими вооруженными силами в начальном периоде Первой мировой войны. Вопрос о том, что открыло Бобрикову путь к желанным «широким горизонтам», которые оставались до того для него закрытыми, остается пока что без ответа. Не исключено, что какую-то роль мог в данной связи сыграть брат — Георгий Бобриков, но это самое большее, что можно предположить. Георгий Иванович Бобриков, следуя по стопам старшего брата, окончил Николаевскую академию Генерального штаба и в 1868 году был назначен начальником канцелярии отдела исследований Главного штаба. В 1876 году его откомандировали для исполнения особых заданий в распоряжение Великого князя Николая Николаевича, приступившего к исполнению обязанностей командующего Дунайской армией, и назначили военным уполномоченным России в Бухаресте. Остается, однако, неясным, имел ли Георгий Иванович возможность перед отбытием в Румынию устроить при посредничестве Великого князя перевод брата Николая в Петербург.
Как бы там ни было, с 1876 года карьера Николая Ивановича в гвардии и штабе Санкт-Петербургского военного округа пошла на крутой подъем, длившийся в течение последующих 22 лет. Будучи главнокомандующим российскими войсками в Русско-турецкой войне, Великий князь Николай Николаевич взял с собой из Петербурга на фронт большинство офицеров своего штаба, которые хотели обрести военный опыт. Но в то время, пока гвардия сражалась на Балканах, кто-то же должен был «вести хозяйство» дома. Тут-то и пробил час Николая Ивановича Бобрикова. Хотя ему не представилась возможность понюхать пороху, он, временно исполняя обязанности начальника штаба военного округа, составил себе прочную репутацию неутомимого и умелого тылового труженика, занимающегося формированием и обучением резервов и отправкой пополнений на фронт, организацией снабжения и т.п. Все это предполагало, как отмечает «Деэль», наличие у Н.Бобрикова не только лишь усердия, но и хозяйственных знаний, профессионального опыта и вообще организаторских способностей.
Еще во время войны, в 1878 году Бобрикова произвели в генерал-майоры, а также назначили членом царской свиты. Финляндец Георг Фразер, обучавшийся в Фридрихсгамском (Хаминском) кадетском корпусе и служивший в 1869-1887 годах в гвардии, познакомился с ведшим многогранную деятельность Бобриковым как раз в 1877-1878 годах. По мнению Фразера, Бобриков был человеком «умным», успех которого основывался на неутомимости в работе, непосредственности в общении и честолюбии.
Проявлением доверия высшего руководства империи к Бобрикову уже в 1880 году можно считать тот факт, что Александр II назначил его тогда членом Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия, имевшей чрезвычайные полномочия, а главным начальником комиссии являлся граф Лорис-Меликов, ставший после упразднения комиссии министром внутренних дел. В программу этой комиссии, учрежденной для борьбы с революционерами, входила наряду с репрессивными действиями подготовка планов реформы. Детально определить роль Бобрикова в борьбе с революцией на основании имеющихся в распоряжении источников не представляется возможным. Если судить по дневниковым записям генеральши А. В. Богданович, салон которой был одним из известнейших в Петербурге, то похоже, Бобриков имел отношение к расследованию по делу о взрыве бомбы, произведенном в Зимнем дворце в 1880 году Степаном Халтуриным. В начале 1880-х годов о существовании энергичного штабного офицера стало известно Победоносцеву, который обратил на него внимание и писал министру внутренних дел Д.А.Толстому 8 (20) июня 1883 года: «Один Бобриков, генерал-майор, я лично мало знаю его, но когда встречался с ним, он произвел на меня впечатление серьезного человека. Отзывы о нем слышал всегда хорошие, и его направление мысли разумные люди считают безукоризненным».
В 1884 году Бобрикова утвердили начальником штаба гвардии и Петербургского военного округа, которыми командовал Великий князь Владимир Александрович. В этой должности Бобриков находился до 1898 года. Своим друзьям Великий князь охарактеризовал оказавшегося ему весьма полезным Николая Ивановича «лисьим хвостом», который «к каждому умеет подделаться». Практически ответственность за дела военного округа легла почти целиком на плечи Бобрикова. Младший брат Александра III Владимир Александрович был во многом лишь формально командующим, он весьма ценил своего подчиненного, за его умение освобождать своего начальника от всей военно-административной работы. Генерал А.А.Кареев, имевший возможность вблизи наблюдать происходившее, писал в своем дневнике о Владимире Александровиче: «лентяй, эгоист, весь ушедший в брюхо»! Даже ближайший друг Великого князя, влиятельный статс секретарь А.А.Половцев признавал за Владимиром склонность к «лености, рассеянности и обжорству». Будучи секретарем Государственного совета, Половцев имел основания по роду службы испытывать недовольство Великим князем. В ноябре 1888 года сам Победоносцев жаловался Александру III, что Государственный совет вряд ли когда-нибудь будет в состоянии иметь дело с Великим князем Владимиром, поскольку от него невозможно получить ясные и самостоятельные ответы... «Ответы дает какой-нибудь человек, сидящий у него за спиной». «Жажда власти» Бобрикова явно вызвала недовольство ранее благосклонно относившегося к нему Победоносцева. В 1888 году после того, как царское семейство чудом уцелело при крушении императорского поезда в Борках, в Петербургском высшем свете с ужасом говорили: «Подумать только, если бы они погибли... тогда был бы государем Владимир с Марией Павловной (супруга Владимира, немка по происхождению, ненавистная «тетя Михен» — Т.П.) и Бобриков».
Особую неприязнь к Бобрикову испытывал Половцев. Благодаря расследованию, проведенному Финансовым департаментом Государственного совета и Министерством финансов, Половцев уже в конце 1880-х годов дознался, что «известный пройдоха и аферист, генерал Бобриков» замешан в передаче на нужды частного русского спекулянтского синдиката денег, получаемых из Франции с 1887 года по государственному займу. Однако на Великого князя Владимира Александровича гневные обвинения Половцева не действовали. Столь же гневен был и военный министр. Ванновский сказал о Бобрикове, что он изгадил репутацию гвардейского военного округа, что он тут стремился лишь набить карманы, о чем царю хорошо известно, но ничего нельзя поделать, поскольку Великий князь Владимир любит жуировать и ни о чем не заботится. Работу за него делает Бобриков, а посему он (Владимир) всегда нуждается в нем и выгораживает его перед царем.
Обвинениям Бобрикова в злоупотреблениях, вызванных стремлением к получению личных экономических выгод, придавало весомость то обстоятельство, что за ними стоял авторитет как Государственного совета, так и Военного министерства. Как будет видно дальше, Николай Иванович использовал сомнительные средства для получения земных благ и будучи генерал-губернатором Финляндии. С другой стороны, Бобриков сам (может быть, не считая неожиданного поворота в 1876 году), создавал свою карьеру, благодаря своим талантам и работоспособности, что вызывало и зависть к нему. По словам «Деэля», в период службы Бобрикова в Петербурге предпринимались многочисленные попытки к его смещению, и об этом было много разговоров. Хотя с годами положение Бобрикова стабилизировалось, за Николаем Ивановичем постоянно следили, в ожидании, что он сделает какой-нибудь неверный ход.
На работе, в штабе округа Бобрикова считали внимательным и точным, и такие же качества он предполагал в своих подчиненных. Согласно описанию Фразера, несмотря на рост власти Бобрикова, он оставался таким же «прямолинейным и легкодоступным», как прежде. До тех пор, пока Бобриков пользовался при посредстве великого князя Владимира безусловной поддержкой императорской семьи, положение его оставалось незыблемым.
НАЗНАЧЕНИЕ БОБРИКОВА
Развитие событий, непосредственно связанных с занятием должности генерал-губернатора Финляндии, началось поздней осенью 1897 года.
4 (16) ноября 1897 года Николай II писал из Царского Села матери, находившейся в Дании, что Ванновский изъявил окончательное желание оставить пост военного министра в связи со своими болезнями. «Кроме Куропаткина, который еще молод и энергичен, у меня под рукой никого нет и я думаю, что он будет хорошим работником как Военным Министром. Ден тоже просил его уволить от Статс-Секретариата, но ему я сказал, что не отпущу его до весны. Просто несносно думать все время лишь о замене старых людей новыми. А для Финляндии и для Вильни все еще никто не назначен».
1 января 1898 года Куропаткин был назначен временно исполняющим обязанности военного министра, а окончательное утверждение его в этой должности состоялось в июле того же года.
Советский исследователь П.А.Зайончковский в основном соглашается с мнением Витте, высказанном им в «Воспоминаниях», что истинной причиной выхода в отставку Ванновского было его пресыщение вмешательством Великих князей в дела, из-за чего престарелому военному министру невозможно стало исполнять при Николае II министерские обязанности с тем же авторитетом, каким он привык пользоваться в царствование Александра III. А молодого императора, в свою очередь, раздражали «менторские» нотки в докладах 75-летнего министра. Ванновский сам предложил Куропаткина своим преемником и, принимая его 24 декабря 1897 (5 января 1898), прямо предостерег насчет Великих князей и их стремления вмешиваться в дела. Близость их к императору давала возможность непосредственного влияния на этого неопытного молодого человека. «Государь умен, добр и много знает, но еще не тверд волею». Характеризуя собеседнику роли Великих князей, Ванновский, разумеется, обратил внимание Куропаткина также на Владимира Александровича, который «знает военное дело и любит его, но без характера. Влияние на него Бобрикова вредно», ибо честолюбивый начальник штаба «подстрекает» Великого князя. Такое же мнение об отношениях между Владимиром Александровичем и Бобриковым высказал Куропаткину и председатель Государственного совета, Великий князь Михаил Николаевич.
Влиятельнейший министр финансов Витте преподнес молодому коллеге Куропаткину настоящий урок. Было известно, что император недостаточно осведомлен о проблемах, поддается влиянию и склонен решать дела «с ходу». У каждого министра был «медовый месяц». В течение первых нескольких недель после назначения возражений императором не высказывалось и все предложения почти без исключения одобрялись. Это время следовало использовать. По мнению Витте, главными противниками Куропаткина станут Великие князья, причинявшие действительно большой вред. «Они ничего не признают. Закон для них не писан». Витте призывал нового коллегу занять с самого начала в отношении Великих князей твердую позицию. Исправить положение позже было бы трудно. Вернувшись домой, Куропаткин записал в дневнике, что был потрясен, каким языком государственные министры говорят о священной особе монарха. Похоже, что на вершине власти шла война всех против всех. Куда же идет Россия?
Нового военного министра, который перед тем был начальником Закаспийского военного округа, знали в России как способного штабиста, получившего также боевой опыт в Средней Азии и на Балканах. Во время Русско-турецкой войны он был начальником штаба прославленного генерала Скобелева, ставшего национальным героем России. Куропаткин приобрел также репутацию человека, владеющего пером, благодаря своим публикациям по военной науке. Начальник канцелярии военного министерства, профессор Редигер написал в воспоминаниях о своем бывшем начальнике: «Куропаткин очень любил военное дело, прилежно его изучал, он очень много читал... говорил свободно и с большим апломбом, он производил на слушателей впечатление знающего свое дело, сильного человека». При этом и Редигер, и начальник штаба Варшавского военного округа генерал Гершельман, также хорошо знавший Куропаткина, обращают внимание на его «недальновидность», нежелание выслушивать иные мнения и склонность придавать большое значение деталям за счет общего целого. При отсутствии линии на достижение далекостоящих целей, случалось, что практические дела принимали неожиданные, основанные на мимолетных взглядах обороты, в то время как Куропаткин постоянно тщательно заботился о своем реноме в глазах «сильных мира сего». Витте и его предшественник на посту министра финансов А.Абаза сформулировали такую оценку Куропаткина: «умный и храбрый генерал с душой штабного писаря». К слабостям генерала, сделавшего карьеру в действующей армии, относили также узость образования и то, что он не владел иностранными языками, хотя в молодости прослужил год во французских войсках в Алжире. Это последнее обстоятельство имело значение как усиливающее положение министра в глазах другой стороны «Двойственного союза». По политическим взглядам Куропаткин был убежденным русским националистом. Прибывший из провинции, устремленный исключительно в свою профессию военный чуждался «международной» атмосферы Петербурга. Из-за главенствующего положения чужестранцев в империи быть русским, по его мнению, было прямо-таки невыгодно. Поэтому его целью и являлось превращение империи в «Россию для русских».
Учтя советы старших коллег, Куропаткин принялся эффективно использовать «медовый месяц». В числе ожидавших решения вопросов военного министерства были модернизация артиллерии российской армии и подготовленные двумя комитетами Дандевилля материалы об изменении воинской повинности Финляндии. Один из комитетов разрабатывал сам закон о воинской обязанности и денежной компенсации воинской повинности, другой — организационные вопросы, касающиеся войск. Комитеты состояли из русских и финляндских офицеров генерального штаба. Русские были, разумеется, в большинстве. Помимо общего председателя — Дандевилля, комитеты имели одного общего члена — полковника Бородкина. Из финляндцев в разные времена в комитетах состояли генералы Ф.В.Шауман и М.Л. фон Блом, а также полковники П.К.Антелл, Т.Ф.Блофельд и Г.Гадолин. Фактически финляндские члены комитетов оказались в роли статистов, поскольку их мнение систематически оставляли без внимания.
Принятие австро-венгерской армией на вооружение новой 77-миллиметровой скорострельной пушки явилось, по мнению российского главного штаба, подлинным переворотом в этом виде вооружений, который вызвал необходимость основательного обновления и российской артиллерии. В связи с этим 28 февраля 1898 года Куропаткин предложил Николаю II заключить с Австро-Венгрией договор о запрещении использования скорострельной пушки в армиях обеих стран.
Это было бы и первым шагом, если не ко всеобщему разоружению, то хотя бы к приостановке гонки вооружений в Европе. По поручению императора Куропаткин беседовал об этом деле с министром иностранных дел Муравьевым, который отнесся к инициативе военного министра благосклонно. Договор об ограничении вооружений нельзя было делать лишь двухсторонним — между Россией и Австро-Венгрией, а следовало вовлечь в него все европейские державы. Позиция Муравьева ясно выражала, что идея имеет значение как бы в качестве средства. «Именно теперь, когда мы делаем решительные шаги на Дальнем Востоке, весьма будет важно дать фактическое доказательство нашего миролюбия в Европе». В осуществление идеи Куропаткина царь направил предложение европейским государствам провести конференцию по разоружению, которая и собралась в Гааге в мае 1899 года.
В создавшейся ситуации реформа закона о воинской повинности Финляндии становилась делом срочным, ибо, помимо всего прочего, если страна, созывающая конференцию по разоружению, сама в то же время как бы повышает свой уровень вооруженности, это может произвести на зарубежный мир противоречивое впечатление. Поэтому вопрос следовало снять с «повестки дня» до возможного установления ограничений Гаагской конференцией.
В мае 1898 года Главный штаб подготовил основанное на предварительных разработках комитета Дандевилля предложение по новому закону о воинской повинности в Финляндии. В подписанном Куропаткиным и направленном Николаю П представлении были повторены высказывавшиеся уже Милютиным и Ванновским основания для проведения унификации. Представление дополнялось составленной Бородкиным «Исторической справкой об Уставе о воинской повинности в Финляндии 1878 года», в которой опять-таки акцентировалось высказывавшееся еще Еленевым утверждение, будто ведомство статс-секретаря Финляндии намеренно ввело в заблуждение военного министра Милютина, скрыв от него в 1878 году конституционный характер некоторых параграфов, и благодаря этому «мошенничеству» получило монаршее одобрение закона. Как указывает в своем исследовании Иммонен, это утверждение Еленева-Бородкина-Куропаткина не соответствует действительности. В докладе Куропаткин подчеркивал, что параграфы нового законопроекта по возможности глубоко унифицированы с соответствующим законом империи. Так стремились уже на данной стадии облегчить продвижение к окончательной цели, которой, согласно военному министру, являлся «единый для всего государства закон о воинской обязанности».
В вопросе о компенсации воинской повинности Куропаткин, следуя рекомендации комитета Дандевилля, отклонился от одобренной в 1893 году линии. Взимание денег с финляндцев вместо натуральной воинской повинности признавалось недостаточным, но в то же время не следовало увеличивать численность чисто финляндских частей. Тех военнообязанных, которых не поглощали финляндские части, следовало включать в русские части в Финляндии или в губерниях, входящих в Петербургский военный округ. Проясняя в докладе роль военного вопроса в далеко простирающихся целях, Куропаткин продолжал: «Мера эта послужила бы началом для действительного объединения с Империей, так как отбывание финнами воинской повинности в рядах русских войск может сблизить оба народа и облегчит изучение финнами русского языка, совершенно теперь незнакомого им, а главное воспитать их в духе единой русской армии. Насущные государственные интересы обороны и безопасности со стороны Финляндии требуют, чтобы эта близкая к столице окраина скорее и более других слилась с Империей», разница в армиях частично подкрепляла «пагубную теорию о собственной государственности Великого княжества». Согласно мнениям, высказанным уже в «Исторической записке» Дандевилля и Бородкина, Куропаткин считал наперед ясным, что сейм Финляндии не одобрит новый закон о воинской повинности. Поэтому дело следовало вывести из-под правомочий сейма. Невозможно было согласиться с тем, чтобы местное сословное собрание выносило решение по делам, касающимся военных вопросов и обороны границ Империи и относящихся к компетенции высших общегосударственных инстанций. Вопросам такого порядка следовало проходить через Государственный совет до представления их на окончательное рассмотрение единственному держателю власти в империи, самодержавному монарху. Куропаткин дергал за верную ниточку, подчеркивая одобренные еще императором Александром III в 1891 году основные принципы реформы, после чего ни сенату Финляндии, ни сейму больше не было позволительно их касаться. Следует отметить, что Куропаткин в этой связи оставил совершенно без упоминания те аргументы, с помощью которых генерал-губернатор Гейден сумел в 1893 году добиться того, что дело было отложено в долгий ящик. Обращая особое внимание на решение, вынесенное отцом в 1891 году, Николай II 6 (18) июня 1898 года начертал на представлении Куропаткина: «Согласен на приведение всего предположенного в исполнение».
При подготовке «Доклада об Уставе о воинской повинности» в Главном штабе в 1898 году вопрос о проблемах практического осуществления всего предприятия сделался еще более актуальным. Успех в этом зависел во многом также и от выбора лица, которому предстояло занять пост генерал-губернатора Финляндии. Одним из кандидатов назывался еще в 1897 году генерал от инфантерии Н.И.Бобриков, и в этой ситуации его кандидатура, естественно, приобрела вес. Он, как никто иной, был знаком по долгу службы с общегосударственными военными проблемами на северо-западном направлении еще с 1870-х годов. Не было сомнений и в административных способностях, усердии и русско-националистическом образе мыслей Бобрикова. Общие представления о нем дополнялись соображениями, что у него имеется и опыт борьбы с революционерами. Боровшийся против влияния Великих князей Куропаткин видел в перемещении Бобрикова несомненный способ укрепить свои позиции, лишив Владимира Александровича его «тайного советника».
Пост генерал-губернатора Финляндии не очень-то интересовал Бобрикова, хотя и был рангом выше должности начальника штаба гвардии и Петербургского военного округа. К тому времени почти 60-летний, делавший всю жизнь военную карьеру Бобриков провел уже более двадцати лет в одной из блестящих европейских столиц — Петербурге, создав себе прочное и влиятельное положение. Поэтому отбытие в провинцию, пусть даже и с повышением, не открывало особо привлекательных горизонтов. Работа предстояла бы трудная, к тому же генерал, привыкший командовать сам, не желал работать будучи как бы в подчинении у министра статс-секретаря Финляндии. Бородкин в своей книге показывает, что Бобриков принялся вникать поглубже в «Финляндский вопрос» из чувства долга, которое «для человека в его возрасте и с его положением» было действительно редкостно сильным. Николай II принял Бобрикова 29 мая (10 июня) 1898 года, и при этом никакой готовой программы действий в Финляндии не предлагалось. Бобриков хотя и выразил принципиальное согласие служить государю где угодно, однако же намекнул при этом о своей надежде, чтобы его не назначали в Финляндию, «принимая особо во внимания царящие там всяческие неурядицы».
За несколько недель до этого, 2 (14) апреля хельсинкский корреспондент газеты «Московские ведомости» П.И.Мессарош писал главному редактору этой газеты Вадиму Грингмуту, что получил через третьи руки рекомендацию войти в контакт с генералом Бобриковым, который и позвал его для беседы. Во время беседы Бобриков рассказал Мессарошу, что не добивался должности генерал-губернатора Финляндии и при этом подчиненности статс-секретарю Финляндии. Он бы с удовольствием сам стал этим статс-секретарем и тогда смог бы начать осуществление мер по упразднению особой денежной системы в Финляндии, переводу всех финляндских учреждений и ведомств на русский язык, а также по упразднению особого Финляндского военного округа с включением Финляндии в Петербургский военный округ. В заключение Бобриков заметил, что пресса окажет ему услугу, начав агитацию за то, чтобы право занятия должности статс-секретаря предоставлялось российскому гражданину.
Не теряя времени, Мессарош написал касающуюся должности статс-секретаря статью, рукопись которой представил Бобрикову на проверку. Если в своей опубликованной ранее книге Мессарош требовал упразднения всего ведомства министра статс-секретаря, то теперь он рекомендовал сохранить его, при условии, что оно будет возглавляться человеком русским. Через несколько дней Грингмут опубликовал статью.
Идя навстречу пожеланию Бобрикова, Мессарош также выдвинул на обсуждение вопрос об упразднении Финляндского военного округа.
После разговора с императором, состоявшегося 25-то мая (10 июня), Бобриков все же начал подавать признаки согласия отправиться в Финляндию. Утверждение законопроекта о воинской повинности и проведение иных реформ требовало присутствия на месте, заниматься всеми этими делами, сидя в Петербурге, оказалось бы практически слишком сложно. Изменению настроения Бобрикова мог способствовать его многолетний друг и товарищ по работе Михаил Бородкин — «душа военной реформы». Погорельскин считает вполне возможным, что именно Бородкину удалось в конце концов добиться согласия Бобрикова отправиться в Хельсинки.
1 (13) июня 1898 года Мессарош сообщил Грингмуту: «Отставка статс-секретаря Дена — вещь решенная; его дни сочтены. Вчера я был у Бобрикова, и он мне это подтвердил. Мне было им высказано желание о возбуждении в печати вопроса о необходимости изменения Инструкции генерал-губернатору, о подчинении ему губернаторов и полиции, и о назначение на места губернаторов русских людей по представлению не сената, а генерал-губернатора. Вообще финляндцам готовятся большие сюрпризы».
Мессарош был прав. 27 мая (8 июня) 1898 года статс-секретарь фон Ден был в Царском Селе на обычном докладе Николаю II. По завершению доклада император поинтересовался имеет ли фон Ден при себе заявление об отставке, чтобы он, император, мог его подписать. Как уже упоминалось, фон Ден просил об отставке еще осенью 1897 года и затем возобновил свою просьбу в апреле 1898 года. Но вопрос был задан Николаем II совершенно неожиданно, и заявления у фон Дена при себе не было. Кроме того, как фон Ден объяснил императору, представление этого дела на подпись больше подобало его помощнику, генералу Виктору Прокопе. Так и было сделано. Рескриптом, составленным в чрезвычайно милостивых выражениях, император 30 мая (11 июня) 1898 года удовлетворил прошение фон Дена об отставке и пожаловал ему пенсию — 40 000 золотых марок в год. Тут же временно «исправляющим должность статс-секретаря» был назначен генерал Прокопе.
В этой связи есть причина обратить внимание на порядок действий пьесы, которую режиссировал державшийся в тени Куропаткин. 22 мая 1898 года Главный штаб завершил подготовку доклада о воинской повинности, 27 мая фон Ден получает предложение дать царю на подпись прошение об отставке, 29 мая Бобриков после визита к императору начинает серьезную подготовку к вступлению в должность генерал-губернатора Финляндии, чему он противился, считая деятельность на этом посту «подчиненной» финляндцу — статс-секретарю. Сутки спустя отставка фон Дена была утверждена, и Прокопе назначен исполнять временно обязанности статс-секретаря. 6 июня император формально одобрил представленный ему проект закона о воинской обязанности, основное содержание которого он знал уже ранее.
Но подлинный сюрприз для финляндцев был еще впереди. После рутинного доклада императору 4 (16) июля 1898 года Прокопе сел на станции Царское Село в поезд, чтобы вернуться в Петербург. В тот же вагон сел и военный министр Куропаткин, который также имел аудиенцию у императора. О том, что произошло в вагоне. Прокопе рассказал так: «Когда поезд тронулся, Куропаткин сообщил, что по его представлению император в тот же день подписал указ временно исправляющему должность генерал-губернатора созвать 1 января 1899 года сессию сейма Финляндии. Можете представить мое изумление! Я же только что был у императора, который ни словом не обмолвился о намерении созвать сессию сейма! Я сперва не поверил было, но Куропаткин вынул из портфеля и показал мне указ, подписанный царем. Однако указ не был заверен, и Куропаткин пояснил, что это лишь поскольку он не помнил точно, кому именно следовало заверить текст указа, поэтому он и попросил царя подписать его заранее». Тогда Прокопе объяснил, что подтверждение указов относится к компетенции статс-секретаря, а никак не военного министра, и Куропаткин тут же предложил ему подтвердить указ. Финляндец отказался, ссылаясь на то, что он это дело императору не представлял. Тогда Куропаткин заявил, что тотчас получит адресованное Прокопе повеление императора подтвердить указ. Повеление и прибыло на следующий день.
До прибытия поезда в Петербург, исправляющий должность статс-секретаря успел еще поинтересоваться причиной созыва сессии сейма и услышал, что это связанно с новым Уставом о воинской повинности, проект которого подготовлен Главным штабом. Возможно ли, что число призываемых на службу в Великом Княжестве будет увеличено? — поинтересовался изумленный финляндец и получил ответ, весьма хорошо отражающий целевые устремления другой стороны: «Нет, на случай начала войны Россия и без того имеет в своем распоряжении 4 миллиона солдат. Нам не требуется увеличивать ваше участие, но законодательство о воинской повинности должно быть единообразным во всем государстве и нельзя допускать различия, имеющегося сейчас».
Сведения о том, что до этого вагонного разговора произошло в Царском Селе 4 (16) июля 1898 года между Куропаткиным и царем, имеются в дневнике Куропаткина. Общие положения Устава о воинской повинности император визировал еще 6 (18) июня, изъявляя согласие с «талантливо и доказательно» составленным докладом Главного штаба. «Я подготовлял государя к принятию решения с осторожностью. Много помог мне Бобриков, готовящийся занять пост генерал-губернатора». Николай II все же сомневался. «Влияли на государя в сторону чрезвычайной и вредной осторожности Гейден через Победоносцева». 4 июля 1898 года Куропаткину, еще пользовавшемуся особым благорасположением Николая II, удалось все же развеять сомнения императора и склонить его к подписанию указа.
Дневниковая запись Куропаткина свидетельствует, что Гейден, по крайней мере частично, продолжал оставаться при том же мнении, что и во время своего генерал-губернаторства. Еще интереснее роль Победоносцева в качестве «тормозителя». Его прямое влияние на «Финляндскую политику» Николая II было, похоже, значительно меньшим, чем принято считать в финской историографии. Правда, речь не шла о какой-либо симпатии к лютеранской окраине. Вероятно, прав Бирнес, полагая, что после критики, которой подвергся Победоносцев в связи с русификацией Прибалтики, он не осмелился снова проделать то же самое в Финляндии. Кроме всего прочего, политический авторитет и влияние постаревшего и ослабевшего здоровьем обер-прокурора Синода вообще шли в конце 1890-х годов явно на убыль и все больше сводились к его непосредственной профессиональной компетенции — делам церковным.
Вернувшись 4 (12) июня 1898 года из Царского Села в Петербург, Прокопе поспешил в свое присутствие, где сообщение о созыве сессии сейма по представлению военного министра прозвучало, как гром среди ясного неба. Случайно там оказался находившийся в Петербурге с визитом высший законоблюститель, прокуратор сената Финляндии Вернер Сёдерьелм. Услыхав новость, он объявил, что должен срочно отбыть из Петербурга на дачу в связи с неотложной необходимостью, и весьма неопределенно пробормотал, что Прокопе следовало бы попытаться убедить императора изменить свое намерение. «Это была вся помощь и мудрые советы, которые в том труднейшем положении я получил от опытного, маститого юриста». Беседуя с Куропаткиным 6 (18) июля, Прокопе все же удалось убедить военного министра, что в соответствии с правилами сессий сейма, сенат, собравшись в полном составе после летних отпусков лишь в октябре, не сможет успеть подготовить законопроекты. Если хотят непременно, чтобы сессия началась 1 января 1899 года, то в таком случае требуется созвать чрезвычайную сессию, для рассмотрения лишь вопроса о воинской повинности. Сенату должна быть поручена подготовка представления законопроекта сейму на основе проекта, разработанного Главным штабом. Это представление должно быть готово в начале декабря, дабы военному министру и императору хватило время ознакомиться с ним и сделать замечания. Манифест о созыве чрезвычайной сессии сейма, завизированный Прокопе, император и подписал на следующий день — 7 (19) июля 1898 года в присутствии военного министра и временно исправляющего должность министра статс-секретаря Финляндии. Таким образом дело было формально поставлено на законные рельсы. Куропаткин, записав в дневнике о решении императора, добавил: «Гончаров (временно исправляющий должность генерал-губернатора) путал и мутил Гейдена и Победоносцева, напрасно. Напутали несколько и мы в Главном штабе, ибо указ надлежало писать не на имя Гончарова, а на имя чинов сейма».
В тот же день Мессарош встретился с Бобриковым, находившимся в Красном Селе на маневрах Петербургского военного округа, куда корреспондент был специально приглашен для беседы. Бобриков сообщил тогда, что судьба Гончарова решена. «Его калифатство продолжится не далее 1 сентября... Статс-секретариат сильно шатается, но сказать наверно, свалится ли он и как скоро — нельзя». Проще было бы решить вопрос о воинской повинности просто приказом императора. Но пользующийся благорасположением императора Куропаткин был все же «законником» и хотел провести дело через рассмотрение на сессии сейма. Куропаткин позже рассказал Прокопе, что к такому решению его склонил Победоносцев. Бобриков считал во всяком случае ясным, что сословия смогут лишь высказать свое мнение о деле, которое перейдет на рассмотрение Государственного совета. Надо надеяться, чтобы ораторы в сейме «болтали» по возможности резко, и дали бы тем повод начать подготовку к отмене закона о сейме и сведения всей организации до уровня местного сословного собрания. Кандидат в генерал-губернаторы предлагал Мессарошу написать статью в пользу упразднения ведомства министра статс-секретаря Финляндии, которую корреспондент — в очередной раз изменив свой взгляд — и написал. Бобриков ознакомился с рукописью и внес свои поправки, после чего статья была опубликована в «Московских ведомостях». Немного позже Мессарош прислал Грингмуту свою статью, касавшуюся положения русского языка в Финляндии (в основном в сенате). Эту статью Бобриков также правил и даже сам часть ее написал.
В июле 1898 года в Петербурге было «общеизвестным секретом», что Бобриков отправляется генерал-губернаторствовать в Финляндию. Во время парадного обеда, данного императором 17 (29) июля по случаю визита румынского короля, Витте оказался за столом рядом с Бобриковым и поздравил его с назначением на пост генерал-губернатора. В ответ Бобриков сказал, что это назначение подобно миссии графа Муравьева, когда тот был назначен генерал-губернатором в Вильну. На что Витте ему заметил: «Муравьев был назначен, чтобы погасить восстание, а вы, по-видимому, назначены, чтобы создать восстание...». «После этого я уже никогда в интимные разговоры с Бобриковым не пускался», вспоминал Витте. Как показало дальнейшее развитие событий, министр финансов стал и был вплоть до своей отставки, произошедшей в 1903 году, опаснейшим политическим противником Бобрикова в Петербурге. По мнению Витте, у России уже имелось предостаточно внутренних политических проблем. Не было резона провоцировать еще дополнительные.
В вопросе о воинской повинности Финляндии Куропаткин одержал победу над «умеренной» линией, представителями которой были Победоносцев, Гейден и Гончаров. Сессия сейма уже не имела права касаться важнейших мест закона о воинской повинности, поскольку их уже одобрили и Александр III, и Николай II. Что содержали эти «важнейшие места» по-отдельности, не было пока определено. В этой связи императору предоставилась возможность возместить бывшему учителю урон, нанесенный его авторитету. Победоносцеву надлежало руководить специально созываемой совещательной комиссией для решения вопросов, упомянутых выше. В эту комиссию были также назначены бывший генерал-губернатор граф Ф.Л.Гейден, член Государственного совета статс-секретарь Е.В.Фриш, военный министр А.Н.Куропаткин, министр юстиции Н.В.Муравьев, начальник штаба гвардии и Петербургского военного округа генерал от инфантерии Н.И.Бобриков, временно исполняющий обязанности генерал-губернатора Финляндии С.О.Гончаров, а также временно исполняющий обязанности министра статс-секретаря Финляндии В.Прокопе.
На заседании совещательной комиссии, состоявшемся 2 (14) августа 1898 года в Царском Селе, Куропаткин доложил составленный Главным штабом список тех параграфов Устава, которых сейм не имел права касаться. Однако председательствовавший Победоносцев счел чрезвычайно трудным выделить в законопроекте какие-то отдельные параграфы, чтобы оставить их вне обсуждения. И таким образом задачей сейма было бы обсуждение всего проекта в целом. Это имело важное значение еще и потому, что Государственный совет, которому предстояло принять это дело к рассмотрению с общегосударственной точки зрения, получил бы возможность опираться на максимально полный материал о специфических потребностях окраины. Таковым стало и решение, вынесенное комиссией, однако Куропаткин остался при особом мнении. Военный министр настаивал, что в представлении, вручаемом сейму, следовало все же особо подчеркнуть значение единства армии Российской империи и упомянуть, что Александр III и Николай II уже одобрили общие принципы законопроекта. «При согласовании на сих основах проекта Устава о воинской повинности в Великом Княжестве Финляндском с началами, действующими в сем деле в Империи, от земских чинов ожидается заключение (разрядка моя — Т.П.) о том, насколько новые порядки, проектируемые Уставом, практически удобоприменимы по местным условиям к укладу финляндской жизни».
Не будучи в состоянии, да и не желая больше вступать в спор, касающийся самого содержания данного дела, Гейден по ходу разговора спросил Куропаткина, почему он хочет принудить молодых финляндцев есть гречневую кашу, когда они привыкли вовсе к салаке. Военный министр вышел из положения, указав на дородного генерала Прокопе, как «на пример полезности гречневой каши и для финляндцев». Гейден считал, что Великое Княжество прекрасно могло иметь собственное войско, которое Россия вправе была бы использовать так же, как Великобритания использовала, например, индийские войска. Но по мнению Куропаткина, именно в том и была слабость Великобритании, поскольку части, сформированные из инородцев, ненадежны. Гончаров со своей стороны превозносил финские батальоны и не сомневался в их верности. Впрочем, этот обмен мнений между Гейденом и Гончаровым, с одной стороны, и Куропаткиным — с другой, не имел больше практического значения, — дело зашло уже слишком далеко. То же самое относится к приложенной к протоколу ссылки Прокопе на устав сейма 1869 года и на государево обещание, данное Николаем II при восшествии на престол.
В начале августа Бородкин известил Мессароша, что назначение Бобрикова будет официально обнародовано в ближайшее время. По этому случаю «Московским ведомостям» следует подготовить теплую статью о новом генерал-губернаторе и опубликовать ее сразу же после официального сообщения о назначении. Так и было сделано. По просьбе Бобрикова Мессарош также проинформировал его об обстановке, царящей в Финляндии, о финляндских ведущих деятелях и т.п., а кроме того, написал и опубликовал в «Московских ведомостях» серию статей о неизбежности расширения полномочий генерал-губернатора и учреждения русскоязычной газеты в Финляндии.
11 (23) августа 1898 года Николай II объявил Куропаткину о своем согласии, чтобы назначение Бобрикова на новую должность произошло по представлению военного министра и чтобы такого порядка придерживались и в будущем при назначении генерал-губернатора Финляндии. Куропаткин записал в своем дневнике: «В тот же день Государь утвердил проект рескрипта Бобрикову, в котором значилось, что на него возлагается внушение чухонскому населению необходимости возможно тесного единения с великою Россией». Формальное утверждение назначения состоялось бы через несколько суток в Москве.
В благодарственном письме Куропаткину, посланном на следующий день — 12 (24) августа, Бобриков не смог удержаться от патетического тона: «Царская милость изливается на меня в таком изобилии, что я решительно опасаюсь не оправдать оказываемого мне доверия. Уповаю на помощь Вашу, дорогой Алексей Николаевич, и смею Вас уверить, что употреблю все силы для осуществления в Финляндии ожиданий Государя, Военного министра и честных русских людей... Других интересов, кроме служебных, в моей жизни больше не существует».
Бобриков был благодарен также и за способ назначения, который, по крайней мере в той ситуации, освобождал его от «опеки финляндского статс-секретаря». В то же время Николай Иванович счел уместным в благодарственном письме удивиться, что его назначили генерал-губернатором Великого Княжества Финляндского, а не Финляндским генерал-губернатором, по примеру Московского, Киевского и других генерал-губернаторов. Первым делом, еще до отъезда в Финляндию, Бобриков организовал изготовление для своей канцелярии снабженных названием новой должности бланков, в которых больше не проявлялся бы местный сепаратизм.
В августе 1898 года в Москве, в чрезвычайно торжественной обстановке и в присутствии императорской супружеской пары состоялось открытие памятника Александру II. В связи с этим событием Московский генерал-губернатор Великий князь Сергей Александрович устроил 17 (29) августа в своем дворце прием, во время которого распространилось известие о производстве Бобрикова в генерал-адъютанты и назначении его на должность генерал-губернатора Финляндии. Временно исполняющий обязанности министра статс-секретаря Финляндии Прокопе и начальник его канцелярии граф Карл Александр Армфельт, присутствовавшие на приеме, поздравили Бобрикова и объявили, что тотчас же примут меры к составлению надлежащего рескрипта и представлению сенату официального сообщения. Но Куропаткин объявил им, что этого не требуется, поскольку император уже подписал рескрипт и другого документа Его Величество больше подписывать не станет, а сенату о назначении сообщит сам Бобриков. Армфельт принялся тогда объяснять Куропаткину устав ведомства министра статс-секретаря Финляндии, согласно которому, чтобы назначение генерал-губернатора было законным, требуется виза генерала Прокопе на приказе императора. Такой порядок всегда соблюдался при всех назначениях генерал-губернаторов. Заметив, что спорщиков, голоса которых звучали все громче, окружили любопытствующие гости, Куропаткин, топнув ногой, вскричал: «Государь Император Своей Державной Волей изволил ввести другой порядок!»
После такого заявления оба финляндца сочли дальнейший разговор неуместным. Однако, оставшись вдвоем, Прокопе спросил у начальника канцелярии с укором: «С чего это вы, граф, разволновались?» Но тот, отвергая укор, ответил, что никогда не чувствовал себя более спокойным, чем теперь, когда сказал то, что и следовало сказать. Все же граф отошел к столам с угощением и... «Никогда еще холодное шампанское не казалось столь вкусным, как тот бокал, который я осушил до дна». Императору, который прибыл на прием немного позднее, очевидно, было тут же доложено об инциденте. Армфельт рассказывает: «С приближением процессии... увидел во главе ее, рядом с вдовствующей императрицей, императора, который уставился на Прокопе... монарх не отрывал взгляда от Прокопе и проходя мимо... он едва ли не оглянулся, уже пройдя... странный взгляд... торжествующий, но в то же время озадаченный и изучающий. Когда я сказал об этом Прокопе, считая то, как смотрел император, многозначительным, Прокопе ответил: «Ах так, граф тоже это заметил»». Решение свершилось.
Организованная утром следующего дня встреча Куропаткина и Бобрикова с Прокопе и Армфельтом ничего, разумеется, больше не изменила, хотя финляндцы и выложили на стол перед российскими господами оригиналы назначений генерал-губернатора, утвержденные статс-секретарем. Последним доводом было, что без этого невозможно платить генерал-губернатору жалование из государственной казны Финляндии, пока не воспоследует особое распоряжение императора. Бобриков ответил на это, что обойдется и своими средствами. Дело фактически обстояло так, что ему платили из российской казны 20 000 рублей компенсации в год, в придачу к чему, по распоряжению императора, нормальное генерал-губернаторское жалование — 80 000 марок, но, в отличие от прежней практики, не облагаемых налогом. Таким образом, генерал-губернатор Бобриков все время, находясь на этом посту, получал фактически двойное жалование без вычетов. Как будет видно из дальнейшего, Николаю Ивановичу этой мамоны все же казалось недостаточно.
В последний день московских торжеств — 18 (30) августа император принял Бобрикова и объявил ему, что одобрил его текст предстоящей речи при вступлении в должность и пожаловал ему право присутствовать при всеподданнейших докладах министра статс-секретаря Великого княжества Финляндского. Будучи подчиненным Великого князя Владимира Александровича, Бобриков имел возможность убедиться сколь важна роль докладчика в принятии решения. Поскольку император все же не был готов к тому, чтобы совсем упразднить статс-секретариат Великого Княжества Финляндского (хотя он серьезно обдумывал такую возможность), порядок, о котором теперь было условлено, давал генерал-губернатору достаточные гарантии того, что его точка зрения будет приниматься во внимание.
Одновременно император также благословил намеченную Бобриковым за лето программу действий. Бобриков считал, что захват Финляндии был в свое время неизбежной мерой по обеспечению безопасности Петербурга в случае войны. «Но несмотря на девяностолетнее сосуществование цели этого завоевания пока не достигнуты». Финляндская окраина по-прежнему оставалась все такой же чуждой своей благодетельнице России, как и во время завоевания. Подобный сепаратизм, враждебный интересам державы, не мог дальше продолжаться. Для как можно более основательного и разностороннего выяснения современного положения Финляндии было необходимо провести обследование, подобное тому, какое осуществил сенатор Манасеин в 1880-х годах в Балтийской провинции. Но не ожидая результатов такого обследования, можно было бы сократить финляндский сепаратизм с помощью различных мер, перечень которых, содержащий десять пунктов, и представил Бобриков, предлагая:
1. Объединить финляндскую армию с российской и уравнять воинскую повинность и расходы на содержание армии; провести реформу финляндского кадетского корпуса в российском духе; основать в Хельсинки общий для офицеров финской и российской армий клуб.
2. Упразднить статс-секретариат Великого Княжества Финляндского или ограничить его значение, предоставив генерал-губернатору право присутствовать при всеподданнейших докладах статс-секретаря хотя бы в случаях важнейших дел.
3. Кодифицировать финляндские законы и ввести особый порядок подготовки дел общих для Финляндии и всей империи.
4. Перевести на русский язык деятельность сената, учебных заведений и администрации.
5. Предоставить российским гражданам возможность служить в учреждениях Великого Княжества без ограничений, определенных законом 1858 года.
6. Учредить контроль за университетом и провести ревизию учебников всех учебных заведений Финляндии.
7. Упразднить особые таможенное и финансовое ведомства.
8. Учредить официальную русскую газету и ввести льготы для издания русскими газет на русском или местном языке.
9. Упростить торжественность церемонии открытия сессий сейма.
10. Обновить существующий с 1812 года устав генерал-губернатора.
Высший представитель власти в окраине должен пользоваться таким же авторитетом, какой закон обеспечивал занимающим соответствующие должности в остальной России. Особенно это касалось подчиненности губернаторов. Генерал-губернатор должен иметь полную возможность постоянно следить за быстрым и точным исполнением в окраине Высочайших повелений. «Ему не подходит быть под опекой сената, ведомства, которому он теперь посылает копии своих распоряжений губернаторам». Еще Барклай де Толли в свое время считал, что лучше вовсе не иметь в Финляндии генерал-губернатора, чем иметь не наделенного достаточными полномочиями.
«В основу деятельности местных чиновников следует положить требования строгой упорядоченности, справедливости и беспристрастности. Законы и положения, издаваемые всероссийским монархом, которые частично оставались до сих пор мертвой буквой, должны аккуратно исполняться. Улучшение местного законодательства и восстановление общественного порядка, возможно, достижимы без фундаментальных изменений и по возможности избегая возникновения в окраине раздражения. Однако престиж России требует, чтобы Финляндии, управляемой крепкой рукой, постепенно было дано понять ее место российской окраины и неизбежно проявляющиеся по мере такого развития зло и сопротивление должны быть подавляемы любой ценой».
Следует обратить внимание на то, что в порядке важности военный вопрос был, разумеется, помещен на первое место. Также в этой связи в третьем пункте своего списка Бобриков указывает на необходимость общегосударственного законодательства. С другой стороны, несмотря на ясно обозначенную общую цель — превратить Финляндию в российскую окраину, новый генерал-губернатор даже не пытается предложить какую-либо окончательную программу, а говорит лишь о предварительных мерах, частичных решениях, к осуществлению которых можно приступить до начала такой же общей ревизии, какую сенатор Манасеин провел в Прибалтике. «Программа» Бобрикова, выработанная пока он готовился к должности генерал-губернатора, не содержала по сути ничего нового. Почти все перечисленные в списке меры уже предлагались ранее в статьях консервативно-националистических газет. Позднее, уже находясь в Финляндии, Бобриков еще дополнил перечень задач.
На изменение линии относительно Великого Княжества обратили внимание и в зарубежных государствах. Уже в связи с отставкой министра статс-секретаря фон Дена германское посольство в Петербурге высказало мнение, что речь, видимо, пойдет об усилении мер по русификации. Это впечатление подкрепляло сформировавшееся мнение о Бобрикове как о человеке энергичном и организованном, но в то же время неколебимом и упорном шовинисте, мировоззрение которого ограничивало незнание языков.
Военный атташе ближайшей соседней страны — Швеции, майор Аксель фон Арбин в своем донесении подчеркивал, что действия Куропаткина ни в коей мере не направлены против Швеции, а вызваны крайним и совершенно необоснованным подозрением относительно Финляндии и ее армии. Поэтому Финляндию хотят русифицировать и одновременно избавиться от неприятного с точки зрения руководства армией раздвоения вооруженных сил одного и того же государства. Военные заслуги Бобрикова следует оценить по достоинству. Фон Арбин слышал в офицерских кругах Петербурга, что о Бобрикове говорили чуть ли не как о «российском Мольтке». В кругах иностранных военных атташе к генералу Бобрикову относились неприязненно из-за его «невежливой и грубой» манеры. Однако же этот «истинно русский» представитель «школы Александра III» был при необходимости в состоянии выказывать «дипломатическую гибкость». «Русификация Финляндии явно является основным мотивом начатой теперь реформы воинской повинности». Русификация Польши и Прибалтийских областей зашла, по мнению фон Арбина, уже столь далеко, что можно было предоставить времени доделать оставшееся. Теперь наступил черед Финляндии.
Российский либеральный орган «Вестник Европы» все же еще пытался увидеть в ситуации позитивные черты. В императорском рескрипте, направленном новому генерал-губернатору, говорилось о важности и полезности внедрения в местное население знания о как можно более тесном объединении финляндской окраины с общим для всех верноподданных отечеством. Как считал «Вестник Европы», трудно было постигнуть ту радость, какую вызвали эти слова в России среди противников образа правления, существующего в Финляндии. Согласно газетной трактовке, речь шла не о принуждении, а о добровольном убеждении самих финляндцев в том, что сращивание Финляндии с империей служит на пользу их интересам. Начинался длительный, требующий большого напряжения процесс, в связи с которым следовало старательно избегать любых ссор.
У консервативных националистов назначение Бобрикова, естественно, вызвало большое удовлетворение. В передовой статье «Московских ведомостей» 21 августа (2 сентября) 1898 года обращалось внимание на то, что новый генерал-губернатор имеет репутацию «истинно русского человека». «Начинающийся в Финляндии новый период, безусловно, повлияет благотворно на население других окраин, сепаратисты которых всеми силами подстрекали к враждебному России отделению, ссылаясь на пример «независимого финляндского государства», которое подчинено русскому царю якобы лишь через персональную унию, но во всем совершенно чуждо России. Это безнравственное заблуждение будет теперь развеяно».
СТРАННАЯ ОКРАИНА
«Его Превосходительство генерал-губернатор Финляндии, генерал-адъютант Н.И.Бобриков прибыл вчера поездом в Хельсинки из Петербурга в половине десятого утра», — сообщили газеты Великого Княжества 13 октября 1898 года. Выслушав на вокзале приветственную речь председателя городского муниципального собрания Лео Мехелина, Его Превосходительство поехал прямо в Успенский кафедральный собор и во время происходившего там богослужения принял благословение православного архиепископа Финляндии Антония. Во время аналогичной церемонии в лютеранском кафедральном соборе Бобрикову пришлось, не понимая ни слова, выслушать приветствия и пожелания успеха, которые произнес на шведском языке исполнявший обязанности архиепископа Герман Роберг.
Во второй половине дня в генерал-губернаторском дворце состоялась церемония, во время которой Бобриков произнес перед высшим чиновничеством окраины и представителями прессы программную речь, составленную на основе императорского рескрипта, адресованного новому генерал-губернатору. Достижение большего единства Финляндии с остальной империей признавалось необходимым. В этом деле не должно быть заблуждений: «Россия едина и неделима, как един и неделим ее престол, под покровительством которого Финляндия достигла нынешнего благоденствия... На всей необъятной территории России, у всех подданных скипетра великого Царя должно быть единое подданство и одинаковая любовь в общему отечеству». Внутреннее управление Финляндии и местные права остаются в силе, «разумеется, до тех пор, пока они не находятся в противоречии с интересами и престижем России».
Направление устремлений нового генерал-губернатора не оставляло сомнений. В ответной речи вице-председатель сената Тудер выразил благодарность всех сословий Великого Княжества и заверил в их лояльности государям России, которые предоставили стране возможность мирно трудиться, постоянно развивая свою экономику под защитой собственных законов. «Императорский сенат Финляндии совершенно убежден в том, что Ваше Превосходительство с присущим Вам большим природным талантом вскоре соблаговолит познакомиться с Великим Княжеством, с его общим положением и нуждами, и что действительность и права Великого Княжества найдут в лице Вашей просвещенной персоны справедливого ценителя, а население и благо края — доброжелательного, неустанного и заботливого попечителя». По традиции в Петербург была отправлена телеграмма, в которой сенат выражал верноподданнические чувства императору. Было добавлено: «и России», но этого Бобрикову удалось добиться от Тудера лишь после затянувшихся переговоров. По мнению государя, формулировка была столь нова, что он счел уместным подчеркнуть два последних слова.
Назначением Бобрикова оказалась и ясно прочерченной сопутствовавшая этому событию линия правительства в «Финляндском вопросе». Суворинское «Новое время» — влиятельнейшая газета империи — сочла теперь уместным отказаться от прежней осторожности и присоединиться к общему с гринмутовскими «Московскими ведомостями» фронту. Сообщая о речи Бобрикова при вступлении в должность, «Новое время» констатировало, что впервые генерал-губернатор Финляндии воспользовался таким ясным и крепким государственным языком, который не оставлял места для колебаний и сомнений. С начала до конца проявилось то ясное, государственное русское мышление, которое сделало многочисленные народы подданными русского императора и создало великую державу — Россию. Финляндия — наша территория, правда, со своими особыми чертами, но несмотря на это область, которую следует объединить с Империей... Это единственный путь для общей жизни... Любые сомнения и отступления породят лишь неразбериху и раздраженность, а также усилят неоправданные иллюзии. Все народы империи должны развиваться в согласии и стремиться также в области культуры к единым целям, не дробя силы и способности на разрушительный сепаратизм и борьбу против государства, которое продемонстрировало свою прочность и непобедимость в глазах всего мира...
Вопреки ожиданиям, Бобриков повел себя весьма осторожно, используя первые недели своего пребывания в должности на энергичное ознакомление с делами. В письме, отправленном другу и помощнику Михаилу Михайловичу Бородкину, он рапортует о первых впечатлениях от Хельсинки, признавая свое положение трудным. «Принятый тон выдержу до конца, но здесь, более чем где-либо, надо уметь искусно маневрировать». Упущения, накопившиеся за почти что сто лет, невозможно ликвидировать одним движением руки. «Сделаю все в мере сил и возможности. Назад не пойду». Однако новый начальник окраины не смог избежать определенного ощущения отчужденности. «Занят много курьезными Сенатскими делами... Финляндская пресса кляузная и недобросовестная». Хотя многие сенаторы владели, по крайней мере немного, русским языком, они отказывались пользоваться им на заседаниях сената, поскольку закон их к этому не обязывал. Это лишало генерал-губернатора возможности председательствовать на заседаниях сената, проходивших на финском и шведском языках. Бобриков жаловался также на то, что должности в генерал-губернаторской канцелярии полностью заняты местными жителями, поэтому ему приходится вести свою секретную переписку собственноручно, что было утомительно.
Подозрения Бобрикова относительно его подчиненных не были высосаны из пальца. Начальник его канцелярии полковник Александер фон Минквитц писал 23 ноября 1898 года бывшему товарищу по школе графу Армфельту в статс-секретариат: «Спрашиваешь, как складываются мои отношения с новым генерал-губернатором. Ответить на это вопрос трудно. Пока что он был вежлив и дружелюбен. Он говорит со мной весьма прямо, но это слишком умный и изворотливый господин, чтобы можно было дать о нем за столь короткое время достаточно верное суждение. Все же берусь предсказать, что нам предстоят весьма тяжелые времена... Генерал-губернатор получил должность благодаря усилиям ультранационалистов и не может, да и не хочет, обмануть их ожидания». Еще и в середине декабря 1898 года фон Минквитц затруднялся составить портрет Бобрикова. «С глазу на глаз я говорил... ему одно и другое», но генерал-губернатор не предоставлял случаев для таких бесед. «Естественно, я избегаю каких-либо конфликтов, а он неизменно вежлив и дружественен, но что он думает обо мне на самом деле, сказать трудно. Все же полагаю лучшим вариантом не увольняться, чтобы моим преемником не стала личность вроде Бородкина».
Бобриков не удовольствовался лишь теми возможностями вникнуть в дела, которые предоставлялись в Хельсинки. 29 ноября он начал большой объезд провинций в разных частях Великого Княжества. У финляндцев при этом создалось впечатление, что генерал-губернатор во время поездки был в великолепном настроении, вежлив и доброжелателен. Зато впечатления Бобрикова, которые он пока держал при себе, были весьма критическими. Правда, в Финляндии действительно царило благосостояние, но оно было достигнуто благодаря щедро дарованным российскими монархами в течении десятилетий привилегиям, из которых в первую очередь следовало отметить продолжавшуюся в течение всего XIX века неоправданно легкую воинскую повинность. Благодаря этому сохранялась рабочая сила для иных надобностей и экономились средства, которые затем использовались, например, для строительства школ, железных дорог и т.п. Финляндское государственное казначейство никогда не участвовало в финансировании расходов министерства иностранных дел или морского министерства России и не платило ни копейки на содержание флота или крепостей. Давая сам себе оплеуху, Бобриков в то же время укорял финляндцев за плохое и расточительное ведение хозяйства. Великое Княжество, которое было не больше одной обычной русской губернии, содержало восемь губернаторов и губернских управлений и кормило в общей сложности 3 390 чиновников, расходуя на это 26 миллионов марок. По словам Бобрикова, самое сильное впечатление на него, произвела во время поездки «обособленность» финнов. Причиной тому, прежде всего, была нераспространенность русского языка; так было даже в финляндских воинских частях. Генерал-губернатор не заметил ни малейшего сближения между финляндскими и русскими воинскими частями, дислоцировавшимися нередко десяток лет в одной и той же местности. Многие живущие в Великом Княжестве русские более или менее финляндизировались, некоторые даже позабыли родной язык. Программы местных учебных заведений и расписание уроков, а также вообще внутреннее строение администрации способствовали постоянному отдалению от России. Он утверждал, что ни на одной должности во всей стране не встретил ни одного русского человека. В торговых делах избегали России и искали подходящие рынки в Германии и Англии. В прессе не нашлось ни одной публикации в поддержку правительства России или сближения Финляндии с империей. Университет был государством в государстве. Все указывало на то, что Финляндия не имеет ничего общего с державой, и Бобрикову казалось, что он путешествует где-то за границей, хотя вверенная его попечению территория была ближайшей к столице государства окраиной и стратегически особенно важной.
Инспекторская поездка Бобрикова укрепила его в тех же представлениях, какие, например, подчеркивал и Мессарош в своих статьях.
Линия «низкого профиля», которой генерал-губернатор придерживался в первые недели своего пребывания в новой должности, все же успела вызвать подозрения у националистов. Бобрикову пришлось попросить Бородкина успокоить Мессароша и заверить его, что Николай Иванович любит отечество столь же сильно, как и Петр Ипполитович. Вызванному для разговора Мессарошу Бобриков сказал прямо, что не следует создавать у посторонних такое представление, будто российская пресса направляет деятельность генерал-губернатора.
Мессарош обиделся и несколько недель не посылал в свою газету корреспонденций, глядя, как «Николай Иванович виляет хвостом перед финляндцами» — так он написал Грингмуту. На то, что поздней осенью 1898 года в «Московских ведомостях» стало появляться меньше публикаций, касающихся Финляндии, обратил внимание также Куропаткин, который, по мнению Мессароша, продолжал высоко нести знамя России. Недоверие к Бобрикову, возникшее было у Мессароша, вскоре прошло. Генерал-губернатор постигал «суть» дел и период осторожничания близился к концу. В практической политике, особенно в вопросе о воинской повинности, настала пора, требующая принятия решений.
ВНЕОЧЕРЕДНАЯ СЕССИЯ СЕЙМА И ФЕВРАЛЬСКИЙ МАНИФЕСТ
Известие о созыве представителей сословий на внеочередную сессию сейма было воспринято в Финляндии с дурными предчувствиями. Эти предчувствия не изменились и после получения в августе 1898 года по служебным каналам от Куропаткина подготовленного Главным штабом законопроекта. Сенат попросил Гончарова, исполнявшего обязанности генерал-губернатора, известить императора об испытываемой в Финляндии обеспокоенности тем, что на сессии сейма не будет допущено обсуждения закона о воинской повинности и вопроса организации армии во всем их объеме. Решения невозможно было принимать без согласия сословий. Затем, когда в Хельсинки было получено известие, что император одобрил протокол комиссии Победоносцева, который давал сейму возможность рассматривать представление во всей совокупности, Гончаров счел письмо сената беспредметным. Император был того же мнения.
Беспокойство и опасения потерять особое положение выражались также в печатных изданиях. Куропаткин обратил сугубое внимание на статью в «самой красной финляндской газете» — шведоманской (и шведоязычной) «Нюа Прессен». Эту статью он считал недопустимым и пагубным подстрекательством, имевшим в виду предстоящую сессию сейма. Гончарову все же удалось не допустить карательных действий, оспорив утверждения в подстрекательстве и доказав, что обвинения Куропаткиным «Нюа Прессен» большей частью основаны на недоразумении, вызванном ошибками перевода.
В июле 1898 года император дал сенату задание составить к началу декабря проект представления сейму нового Устава (закона) о воинской повинности. Работа была завершена в пределах заданного срока, предложение сената было готово 11 (23) ноября. В документе подчеркивалось со ссылкой на конституционные законы Финляндии, что вопрос не может быть урегулирован иначе, как согласованными решениями императора и сейма. Таким образом, требовалось дополнение, согласно которому закон передавался сейму в обычном порядке на рассмотрение и принятие, а не только для выражения мнения. Действовавший с 1878 года Устав о воинской повинности находился в соответствии с автономией Финляндии, и в основном — не считая нескольких мелких деталей — хорошо выполнял свое предназначение. Поэтому сенат считал себя не в праве одобрить составленное российским Главным штабом предложение. Вместо него сенат составил свой проект представления, который во многом был основан на действующем законе. К примеру, в нем придерживались существовавшего запрета для русских служить в финляндской армии. Что же касалось смоделированного Куропаткиным особого постановления об организации финских войск и управлении ими, то и здесь сенат по поводу самых важных пунктов придерживался прежнего мнения. Особенно важным считали, чтобы финны и в дальнейшем проходили военную службу только внутри границ Великого Княжества.
Будучи извещен неофициально, через Бобрикова, о позиции «правительства Финляндии», Куропаткин встревожился. Имел ли сенат вообще право переиначивать на свой лад подготовленное Главным штабом представление? Разве дело не обстояло так, что сенат имел в лучшем случае право дать отзыв, но при этом предложение Главного штаба передавалось на рассмотрение сейма без малейших изменений (разрядка Куропаткина — Т.П.). Свое недовольство образом действия финнов военный министр выразил также временно исправляющему должность министра статс-секретаря Прокопе. Выслушав от Прокопе основательное объяснение о конституционном положении Финляндии, Куропаткин заметил ему, что в обязанности военного министра входит блюсти интересы всей России. Бобриков разделял мнение военного министра, считавшего, что сенат превысил свои полномочия, принявшись составлять полностью новое представление закона о воинской повинности. Сенату следовало ограничиться лишь переводом предложений Главного штаба на местные языки и передачей их сейму. Теперь не оставалось ничего другого, как вернуться во всех основных пунктах обратно на первоначальную линию.
Куропаткин все же решил не рисковать. Для надежности он обратился еще к Победоносцеву, поинтересовавшись его мнением. И получил успокаивающий ответ. Обер-прокурор признавал сенат «промежуточным органом» между высшей властью и сеймом. А посему в полномочия сената входит следить за мелкими формальностями, устраняя из текстов законов ошибки случайного характера, допущенные по невнимательности. Одобренные же государем широкие основные вопросы должны, разумеется, передаваться сессии сейма в одобренном им виде, без изменений.
Из Хельсинки Куропаткин также получил ободряющие сведения. Бобриков писал военному министру: «Хотя сенат и единогласно высказался против Устава Главного штаба, но после моего заключения коноводы несколько понизили тон, что дает некоторое основание рассчитывать на сравнительно более удовлетворительный исход реформы. Сейм, конечно, сочувствовать нам тоже не будет, но ведь сила сосредоточенна исключительно в Государственном совете и в Царской Самодержавной воле». Финны больше не смогут провести российское правительство. «Теперь все дело в твердых и истинно русских руках. Мы с Вами, уверен, не пропустим ничего». Частично произошедшее «недоразумение» было, по мнению Бобрикова, вызвано непониманием того, что вопрос рассматривается в порядке издания законов общегосударственных (т.е. касающихся как России, так и Финляндии).
Ссылку Бобрикова на порядок издания общегосударственных законов Куропаткин считал важной и сказал об этом 30 ноября (12 декабря) 1898 года, во время визита генерал-губернатора к военному министру в Петербурге. Сенат держался своего права изменять или даже совсем переписывать заново представляемые сейму законопроекты, которые к тому же могут быть отвергнуты сословиями. В этой ситуации следовало, по мнению Бобрикова, для всестороннего прояснения дела издать особое постановление о порядке издания законов, имеющих общегосударственное значение. При этом военный министр узнал от генерал-губернатора, что проект такого указа уже находится у министра юстиции Н.В.Муравьева. Бобриков имел в виду бумаги работавшей в начале 1890-х годов комиссии Бунге. О существовании этих документов Бобриков узнал в 1898 году, готовясь к вступлению в должность. Куропаткин ухватился за это известие, и по повелению императора комиссия, возглавляемая председателем Государственного совета Великим князем Михаилом Николаевичем, должна была сформулировать необходимое постановление на основании материалов, сохранившихся в Министерстве юстиции. Членами комиссии назначили начальников департаментов Государственного совета Д.М.Сольского, М.Н.Островского и Е.В.Фриша, обер-прокурора Синода Победоносцева, министра юстиции Муравьева, генерал-губернатора Бобрикова, статс-секретаря фон Плеве, а также исполняющего обязанности министра статс-секретаря Прокопе, который оказался единственным финляндцем в этой компании. Совещаясь с Куропаткиным, Бобриков сказал, что, совершая объезд Финляндии, он убедился, что беспорядков там ждать не приходится. «Конечно, народу радоваться нечего, но при твердом проведении реформы в особенности при достаточном сроке все обойдется благополучно».
Еще в тот же день Куропаткин отослал Прокопе заключение, рекомендующее отклонить предложение сената. При этом же временно исправляющий должность министра статс-секретаря Финляндии получил и новые, составленные Главным штабом предложения, в которых отдельные формальные замечания сената были приняты во внимание. Таким образом Прокопе пришлось бы представить царю параллельно две версии — сената и Главного штаба. Куропаткин также выразил свое сомнение: действительно ли финляндская докладная записка в достаточной мере обратит внимание императора на критику военным министром сенатского предложения. Оскорбленный подозрением Прокопе объявил, что пошлет государю заключения Куропаткина и Бобрикова ин экстенсо (лат, — «полностью», «дословно»). При этом он прямо рассказал бы императору о выраженных военным министром сомнениях, ведущих к чрезвычайной процедуре. Так и произошло. В своей докладной записке Прокопе охарактеризовал обе версии — и финляндскую, и Главного штаба, поддерживая, конечно, одобрение версии сената и указывая, что превышения полномочий не было, просто сенат, согласно законам своей страны, осуществил повеление императора от 7 (19) июля о подготовке представления законопроекта сессии сейма. В сенатском представлении пришлось частично отойти от предложений Главного штаба, поскольку они не были приспособлены «к условиям Финляндии», на которые как раз указывалось в протоколе комиссии Победоносцева. Уже одно то, что император предоставил на подготовку представления время до декабря, свидетельствовало, по мнению Прокопе, что речь не могла идти просто о переводе на местные языки готовых бумаг для представления их затем на утверждение сейма. Да и осуществленной позже военным министром дополнительной проверки тогда бы не требовалось!
Однако же озабоченность Куропаткина была напрасной. В начале декабря он организовал себе приглашение в Крым, в Ливадию, для встречи с находившимся там на отдыхе императором. Прокопе такого приглашения не получил и даже не осмеливался просить об этом, опасаясь нарваться на отказ. Статс-секретариат вынужден был удовольствоваться посылкой с курьером в Ливадию документов, касающихся доклада. Теперь не могло быть ни доли сомнения в том, каким окажется конечный результат. Посольство Швеции в Петербурге, получавшее информацию от статс-секретариата, было также наперед уверено в том, каким окажется исход всего этого дела.
В своем дневнике военный министр упоминает, что подготовил почву для решения царя, дав ему для прочтения литературу, в том числе статьи Ордина и Еленева. Впечатление было желаемое. Император одобрил предложения Главного штаба, но не ограничившись этим, зачитал Куропаткину вслух отрывки из докладной записки Прокопе, сопровождая чтение столь резкими замечаниями, что военному министру пришлось местами его сдерживать. «Государь, видимо, волновался против поползновений финнов ограничить его самодержавные права». Упоминание об «автономии Финляндии» явилось причиной начертания Высочайшей рукой вопросительного знака на полях страницы. Ссылки на конституционные законы и особенно на закон 1772 года о форме правления вызвали комментарий: «О форме правления пора было бы забыть!» Ссылка сената на предусмотренное законом совместное — императором и сеймом — принятие решений была, по мнению самодержца, «лишняя» и т.д. На титульном листе законопроекта, составленного Главным штабом, император соизволил начертать, что проект надо представить сейму слово в слово без каких-либо делаемых сенатом добавлений и изменений. На следующий день, когда Куропаткин прибыл на беседу с Николаем по другим делам, он услышал, что еще и ночью финны, их подлоги, сенат, статс-секретари продолжали беспокоить Его Величество во сне.
Николай II не был одинок в занятой им позиции. В декабре же 1898 года, вернувшись из Ливадии и принимая нового военного атташе Швеции капитана Эрика Берлинга, Куропаткин выступал в манере, давшей шведу основания считать, что военный министр питает к финнам личную неприязнь. По утверждению Куропаткина, «независимости» Великого Княжества, по крайней мере в военных вопросах, теперь настанет конец. Было «смехотворным» терпеть особое положение Великого Княжества с населением в три миллиона человек по отношению к 130-миллионной империи. «И чем такое особое положение можно обосновывать? Ничем». Финские офицеры ведь служат в русской армии. Почему же русским не служить в финской? Что же касается рядового состава, то ведь русским парням приходится частенько служить в тяжелых — климатических и других условиях на окраинах империи, за тысячи километров от родных мест, в то время как финны удобно проходят службу, длящуюся гораздо меньше времени, в пределах своей родины. Финляндцы, которые всегда подчеркивали, что о России ничего и слышать не желают, получат теперь по заслугам. И помимо всего прочего, было безответственно держать в резервных ротах 80-90 тысяч хорошо вооруженных мужчин у ворот Петербурга. И откуда России знать, на чьей стороне они окажутся в минуту опасности».
12 (24) января 1899 года, когда в Хельсинки собралась внеочередная сессия сейма, на ее открытии Бобриков лично зачитал им же самим написанную речь императора, в которой не скрывались далеко идущие цели: «Финляндия нераздельно соединена с Империей, состоя под кровом и защитою всего Российского Государства, не имеет нужды в обособленном от русской армии войске. Устав о воинской в ней повинности должен поэтому быть согласован с действующим в Империи Уставом». Осторожные формулировки ответных речей председателей сословий снискали также одобрение Его Императорского Величества. «Благодарю за выраженные всеми сословиями мне чувства любви и преданности, которые, я уверен, ими будут доказаны точным согласованием уклада местной жизни и тех главных начал военного закона, какие уже одобрены мною и моим незабвенным родителем».
Таким образом было выражено царское мнение, сильно менявшее картину. Ибо речь уже шла не о том, чтобы, как констатировала комиссия Победоносцева, выяснить насколько новый законопроект согласуется с местными условиями Великого Княжества. Теперь, напротив, предполагалось «точное согласование местной жизни» с рамками, обозначенными военными законами. И Бобриков относился к ситуации с доверием. «Люди благоразумные, в особенности епископы и выборные крестьяне понимают необходимость жертв и держат себя сравнительно скромно. Страшит всех их не столько объединение армии, сколько, главным образом, ожидаемое при этом нарушение их основных законов, за силу которых они крепко стоят. Вот почему я считаю со своей стороны вполне соответственным и своевременным объявить финскому народу, в особом Манифесте, о новом порядке проведения законоположений общегосударственных, т.е. относящихся до империи и ее неразрывной части — Финляндии. Пока не будет о сем сказано с высоты престола, население окраины, смотря на военное дело с узкой точки местного зрения, будет тревожиться. Реформа, конечно, будет проведена в полном объеме и без всякого восстания, но все-таки было бы осторожнее объявлением во всеобщее сведение нового закона замазать рот неугомонным, в меру возможности. Здравый смысл говорит, что 2 процента населения не могут командовать 98 процентами, и поэтому законы, общие для 100 процентов, не должны зависеть от каприза меньшинства». Куропаткин придал Бобрикову смелости, сообщив, что читал его письмо вслух императору. «Дай Бог Вам силы и успеха в служении Родине и Царю, в предстоящей борьбе с сеймом. Твердо верю в то, что наша победа в интересах и Финляндии, ибо устранит в будущем пролитие русской и финской крови».
Комиссия великого князя Михаила, учрежденная по инициативе военного министра и генерал-губернатора Финляндии, работала интенсивно и без особых разногласий. Ссылки министра статс-секретаря Прокопе на требования, вызываемые конституционными законами Финляндии, были оставлены без внимания. В январе — первой половине февраля 1899 года состоялось всего три заседания комиссии, на них были подготовлены основные положения о составлении, рассмотрении и обнародовании общегосударственных законов. Эти положения были обнародованы 3(15) февраля 1899 года в связи с одобрением государем Высочайшего манифеста, называемого в финляндской истории Февральским манифестом.
В манифесте констатировалось, что Финляндия получила от Александра I и императоров, наследовавших престол после него, свое местное законодательство и управление. Однако же отсутствовали точные инструкции о порядке издания общегосударственных законов, касающихся также и Финляндии. То же относится и к законам, вводимым в действие только в Финляндии, но затрагивающим общегосударственные интересы. Заполнить существовавший пробел, о коем идет речь, и нацелены изданные теперь основные положения. Согласно им, инициатива издания общегосударственного закона может исходить от министра империи или от министра статс-секретаря Финляндии, по предварительному их согласованию между собой. Право инициативы получил и генерал-губернатор, но он должен был подавать представление через министра или министра статс-секретаря. После того, как государь изъявит согласие на данную инициативу, соответствующий министр запрашивает заключение на законопроект у генерал-губернатора, министра статс-секретаря и сената. Если идея требовала рассмотрения на сессии сейма, следовало запросить также заключение (разрядка моя — Т.П.) сословий Финляндии. Получив их, министр должен был передать законопроект со всеми отзывами Государственному совету. Там в рассмотрении законопроекта должны будут участвовать, помимо постоянных членов Государственного совета, генерал-губернатор Финляндии, министр статс-секретарь и особо назначенные государем члены сената. После того, как решение Государственного совета будет утверждено императором, оно должно быть в принятом порядке обнародовано как в империи, так и в Великом Княжестве…
Следует заметить, что согласно первоначальному плану комиссии Великого князя Михаила Николаевича, подготовку к обсуждению законопроекта в Государственном совете и передачу его на обсуждение должны были осуществлять соответствующий российский министр и министр статс-секретарь Финляндии совместно. Однако по требованию Бобрикова, предрекавшего, что это будет вызывать «ненужные сложности», упоминание о статс-секретаре было исключено из соответствующего пункта. Прокопе на последнем заседании комиссии, состоявшемся 1(13) февраля, то ли вообще не заметил этого изменения, то ли счел бесполезным даже пытаться защищать свою позицию.
Согласно манифесту и Основным положениям, чисто местные законы и постановления должны были по-прежнему издаваться в существующем в Финляндии порядке. Составлять список дел, входящих в круг общегосударственного законодательства, не имело смысла, поскольку постоянное развитие жизни империи и ее частей выдвигало все новые требования, которые невозможно было предвидеть заранее. Разграничение следовало в каждом отдельном случае оставлять на усмотрение императора.
С точки зрения интересов Финляндии самым опасным и являлось как раз то, что рамки законодательства были оставлены неопределенными. Таким образом роль финляндского сейма сводилась до уровня совещательного органа, высказывающего мнение Государственному совету, и можно было какой угодно закон объявить общегосударственным и вывести из-под права финнов принятие решений. В Великом Княжестве всегда царило понимание, что в отношении империи страна находится в реальном союзе и ее законодательство имеет конституционную силу. Исходя из этого Февральский манифест рассматривался, как захват государственной власти путем открытого нарушения конституционных законов, как государственный переворот. Император нарушил свое слово, данное им при вступлении на престол. Впечатление усиливалось тем, что манифест был подготовлен в тайне и опубликован внезапно, неожиданно. Связанный служебным обетом неразглашения, Прокопе предварительно не информировал своих соотечественников о планируемом мероприятии.
Как показал в своей работе «Национализм и революция в российско-финляндских отношениях в 1899-1914 годах» проф. Осмо Юссила, манифест чисто юридически не означал никакого революционного изменения. Общегосударственных законов, обнародованных как в своде законов России, так и в своде законов Финляндии, было издано в 1808-1898 годах примерно 200. Решением комитета министров, вынесенном в 1826 году, но не обнародованном в Финляндии, при подготовке общегосударственных законов следовало входить в сношение с министром статс-секретарем Финляндии. Он рассматривал, годится ли закон для введения в действие в Финляндии и в случае положительного ответа просил у императора особого приказа на опубликование закона в Великом Княжестве. В 1891 году систему дополнили постановлением, согласно которому министр статс-секретарь Финляндии должен был обратиться к соответствующему министру правительства империи, если предлагаемый в Финляндии для принятия там законопроект имеет общегосударственное значение. Министр статс-секретарь Финляндии и министр империи, в компетенции которого находился законопроект, сотрудничали, но право окончательного решения принадлежало императору. Таким образом, Февральский манифест не мог лишить сейм Финляндии прав в отношении общегосударственного законодательство, поскольку таких прав сословиям никогда «де юрэ» и не было предоставлено. Зато после 1863 года сейм практически участвовал в издании многих общегосударственных законов, считая себя при этом самостоятельной частью «государственной власти». По убеждению финнов, император имел право утверждать или отклонять решения сейма, но не имел права их изменять. В Хельсинкской периферии не очень-то разумели, что система действовала лишь благодаря деликатной гибкости в Петербурге то одной стороны, то другой.
Суть проблемы и следует искать в политике, а не в юриспруденции. Наткнувшись в вопросе о воинской повинности на сопротивление финляндцев, препятствовавших с помощью соблюдения традиционных процедур прохождению законопроекта, Куропаткин и Бобриков свернули на линию открытой политики силы и, главное, заручились в этом одобрением Николая II, которым они манипулировали. Слово самодержца было законом до тех пор, пока он не изволил переменить настроение. Это относилось ко всей державе, в рамках которой представительный институт одной провинции не мог обладать правом принятия решений, идущих вразрез с общегосударственными интересами.
Финляндцы, однако же, были привычны к тому, что в основных делах и Петербург, и Хельсинки традиционно действовали «предусмотренным конституционными законами» образом. Теперь эта традиция, похоже, дала сбой. Прежде в Финляндии не обращали особого внимания на общегосударственные законы, поскольку они не требовали изменения государственного статуса Великого Княжества, речь в них шла о конкретных процедурах. Зато Февральский манифест рассматривался и финляндцами, и Бобриковым, и стоявшими за ним силами, как открывающий дорогу изменениям, причем не простым, а допускающим односторонний диктат и силовое давление. Куропаткин и Бобриков намеренно стремились к столкновению с Великим Княжеством. Коль скоро порядок принятия общегосударственных законов был установлен, ничто в принципе не мешало его применению не только в военных вопросах, но и в иных делах. Будучи основным изъявлением воли правительства, манифест одновременно таил в себе угрозу и содержал возможность обращения к жестким мерам. Для финляндцев он был устрашающей и одновременно раздражающей приметой политики Бобрикова. Основы автономного положения были в опасности.
Первую реакцию финляндцев на Февральский манифест можно назвать изумлением и потрясением. Ссылка Бобрикова на то, что государь пожаловал населению Великого Княжества особую монаршую милость и благосклонность, взяв на себя принятие решений по определению общегосударственных законов, не успокоила страсти. Наблюдавший происходящее вблизи граф Армфельт писал в Хельсинки: «То, что они называют милостью, я называю ужасным произволом, беззаконием и ареной беспрепятственных интриг. Чему мы можем больше доверять?»
Николай II в своем дневнике не счел Февральский манифест достойным даже упоминания. Для него главным событием дня было не подписание манифеста, а прибытие новой няни-англичанки для монарших дочерей, маленьких Великих Княжен. Остались не отмеченными в дневнике и попытки финляндцев весной 1899 года добиться изменений, в том числе и Большая петиция.
6 (18) февраля 1899 года сенат большинством голосов решил опубликовать манифест в Финляндии. В меньшинстве остались те, кто противился публикации. Бобриков комментировал в письме к Куропаткину: «Заявление меньшинства отчасти справедливо в том отношении, что, действительно, следуя новому закону, Великое Княжество можно исподволь и незаметно обратить в губернию, с чем однако же я в видах успокоения сенаторов был не совсем согласен».
Публикуя манифест, сенат все же одновременно решил послать царю объяснительную записку, содержащую как просьбу, чтобы император заявил, что он не имел в виду зажима конституционных прав Финляндии, так и предложение дать сессии сейма рассмотреть новый законопроект в порядке, установленном конституционными законами. С этой объяснительной запиской к императору была отправлена сенатская делегация под руководством вице-председателя сената Тудера. В Петербург с соответствующей целью отправились также и председатели всех сословий Финляндии. В частном письме к Куропаткину Бобриков охарактеризовал эту ситуацию так: «Наш здешний храбрый сенат, решившись на обнародование Высочайшего манифеста, осмелился составить особый протокол, выразив в нем, хотя и в сравнительно приличных выражениях, протест против нового порядка проведения общегосударственных законов». Зато выражения в финляндской прессе были, по мнению Бобрикова, нетерпимы, и девять из каждых десяти финляндских газет следовало бы закрыть. «Полагаю, что наступает кризис, выдержать который повелевают нам честь, совесть и любовь к России. Теперь нужны твердость в решении, в силу действия которой я верю всем своим существом... Манифест 3 февраля попал в самое больное место и поэтому расшевелил муравейник».
Бобриков упоминает, что написал об инициативе сената прямо государю. Было бы лучше всего, если бы финляндцам не пожаловали аудиенции, а на их объяснительную записку запросили бы отзыв комиссии Великого князя Михаила Николаевича, которая готовила и Февральский манифест. Во всяком случае было важным, чтобы министру статс-секретарю не удалось организовать финляндцам доступ к государю для беседы без присутствия при этом генерал-губернатора. До тех пор, пока не поступит приказа прибыть в Петербург, Бобриков, выказывая хладнокровие, хотел оставаться в Хельсинки. Однако посреди этого испытания пожилой человек стал выказывать признаки стресса, он пожаловался на то, что председатели сословий обратились к Прокопе помимо него, «чего в период чрезвычайного сейма отнюдь не смели делать», что читать и писать требуется много, а между тем он один «и к тому же, как назло, с насморком».
Однако обеспокоенность Бобрикова была напрасной. Государь поинтересовался у добивавшегося разговора с ним Прокопе о чем пойдет речь, и министр статс-секретарь прочел ему вслух прошение сената. Его Величество особенно обидел намек на нарушение клятвы. Как писал в воспоминаниях Прокопе, царь со слезами на глазах и дрожащим голосом твердил: «Вы видите, в каком я положении... Великолепно помню, что я обещал. Крайне изумлен, что могли подумать, будто я нарушил слово... скажите им (посланцам сената и сословий — Т.П.), что я их не приму, пусть отправляются домой заниматься своими делами». Не ухватившись за возможность продолжить беседу с царем, временно исправляющий должность министра статс-секретаря умолк. Император же не передал заявление сената на рассмотрение комиссии Великого князя Михаила Николаевича, а ничтоже сумняшеся просто оставил его без внимания. В тот же день, 11 (23). 2. 1899, Николай II собственноручно начертал на русскоязычном тексте сенатского документа, обнаруженном в архиве Куропаткина: «К всему этому я был приготовлен. В приеме финляндцев я отказал через Прокопе. Я уже предупредил Бобрикова. Его присутствия теперь не нужно». Его Величество снабдил сенатский документ также пометками на полях, из которых, пожалуй, самая интересная относится к констатации сенатом того, что пределы общегосударственного законодательства никак не были превышены, что это могло распространиться на какую угодно область законодательства. Тут Николай II и сделал пометку: «Это правда».
Решение, принятое императором, означало победу Бобрикова. «К великому моему личному успокоению и в интересах русского дела Государь Император не принял представителей Сейма и Сената, возвратившихся с большими носами. Что будут делать местные воротилы— время покажет». Надежности ради и упреждая возможные волнения, Бобриков велел держать гарнизон Хельсинки в готовности выступить по тревоге. «Не хочу еще верить, чтобы финны долго продолжали свою нелепую борьбу, которая, конечно, приведет к утрате навсегда даже и намека на их независимое положение... Оказывается теперь, что финляндцы в душе лелеяли мысль о возможности оказывать преобладающее влияние на общегосударственное законодательство. Они поныне были уверены, что Сейм их выше Государственного совета Империи. При таких убеждениях финляндцы могли бы раскрыть нам свои карты в минуту наших тяжких испытаний и прямо примкнуть к врагам России. Теперь мы имеем дело с врагом явным, чем, конечно, воспользуемся не в ущерб кровным интересам родины».
Оптимизм генерал-губернатора был все же слишком велик. Ему пришлось рассказывать императору и Куропаткину о происходящих в стране отдельных выступлениях. К памятнику Александра II возлагали цветы, женщины носили траурную одежду, распространялись «бессмысленные слухи» и продолжалось тайное изготовление петиций подданных, молящихся об отмене манифеста. «Затеям этим я не придаю серьезного значения и полагаю, что они постепенно прекратятся сами, так как народ навстречу не идет». Однако озабоченность Бобрикова вызывали жандармские рапорты, согласно которым продолжался сбор подписей не только в Хельсинки, но и в других местах, например, в Хямеэнлинна и Выборгской губернии. Бобриков жаловался императору на нежелание местных чиновников принимать меры, направленные на то, чтобы воспрепятствовать этим козням. И даже наоборот, прокуратор сената подчеркнул генерал-губернатору, что в этой стране путь просить милости государя был с древности открыт для каждого. Бобрикову пока пришлось удовольствоваться этим. «Как утопающий хватается за соломинку, так и финляндцы теперь, чувствуя неизбежность обращения из государства в провинцию, прибегают к исключительным мерам... В данных условиях мне приходится терпеливо выжидать завершения подготовляемого документа и, затем, как он попадет ко мне в руки, выразить по изложенным обстоятельствам свое заключение». Окраина действительно нуждалась в новом воспитании, начиная со школы. Уход Ю.С.Юрье-Коскинена в отставку из сената был, по сообщенному императору разумению Бобрикова, сугубо позитивным событием. Глава церковной экспедиции (так в сенате назывались отделы) нисколько не трудился изучить русский язык и не очень-то понимал интересы России.
Известие о готовящейся финляндцами петиции достигло Петербурга и по иным каналам. 27 февраля (11 марта) 1899 года мельник Матти Варвас из волости Ряйсяля и бывший крестьянин-землевладелец Иван (Юхо) Меронен из Каукола оставили в канцелярии Куропаткина брошюру «Сперва прочитай — потом решай». По их рассказу, Ряйсяляский капеллан, пастор Реландер после богослужения подбивал находившихся в церкви подписать антиправительственную петицию, которая затем будет доставлена в Хельсинки. Это была «господская» интрига с целью выяснить, сколько человек готово участвовать в возможном вооруженном восстании против России, которое, видимо, поддержит Англия. Хотя Куропаткин и не хотел придавать словам Варваса и Меронена «особого значения», он все же переслал их сообщение Бобрикову для возможного принятия мер. Когда генерал-губернатор обратился по этому поводу в сенат, разобраться и доложить было поручено молодому секретарю-протоколисту гражданской экспедиции К.Ю.Стольбергу (будущему первому президенту независимой Финляндской республики). После произведенного им расследования выяснилось, что оба доносчика являются «много раз наказанными преступниками, слова которых не заслуживают никакого доверия». С точки зрения Бобрикова, ситуацию не улучшило и объяснение, что оставленная Куропаткину брошюра была опубликована еще в 1898 году в защиту трезвости.
Некий Юхо Коскела откуда-то из Сейнайоки приезжал в Хельсинки к генерал-губернатору рассказать, что петиция выражает настроения лишь шведоязычной бюрократии, а не коренного народа, который ставил свои подписи просто по глупости. И Бобриков убеждал Куропаткина, что финский народ против основанной на интригах шведов затеи с петицией. Но из-за отсутствия достаточных полномочий «высший начальник окраины» не может предпринять достаточно эффективных контрдействий. «Была бы у меня власть, как у Варшавского генерал-губернатора!» — восклицал он. Куропаткин был того же мнения. Особенно желательным было, чтобы генерал-губернатор получил хотя бы на три года полномочия высылать из страны. Куропаткин вспоминал, что говорил об этом Бобрикову еще до его назначения. Самым важным было проявлять твердость, строгость и целенаправленность, гибельными были колебания и сомнения как на месте, так и в Петербурге.
Обнаружившийся размах Большой петиции был для Бобрикова удручающим сюрпризом. В разных частях страны за короткое время было собрано более полумиллиона подписей под петицией, которую повезла в Петербург делегация численностью в пятьсот человек. За всем этим должна была быть хорошо спланированная тайная организация. Высший начальник окраины узнал обо всем лишь 3 (15) марта 1899 г., уже после отправления из Хельсинки скорого петербургского поезда с делегацией, которую он в переписке упрямо называет «толпой», хотя собралась она в Хельсинки уже двумя сутками раньше. Первым делом Бобриков попытался воспрепятствовать прибытию делегации в столицу империи и сразу же вернуть ее в Финляндию. Однако Кастен де Понт, губернатор Уусимаа, сославшись на определенные законом обязанности и права, отказался посылать телеграмму подобного содержания Петербургскому градоначальнику генералу Клейгельсу. В поездке делегации не было ничего незаконного, и все ее участники имели при себе полагающиеся в таком случае паспорта. Разгневанному Бобрикову пришлось удовольствоваться тем, что де Понт послал лишь нейтральное уведомление о выезде делегации из Хельсинки. Губернатор добавил еще в своей телеграмме упоминание, что финляндцы прибудут совещаться с исполняющим обязанности министра статс-секретаря Прокопе. Препятствовать этому Петербург не мог, делегация прибыла в столицу империи и Бобриков оказался бессилен сделать что-либо.
На следующий день, 4 (16) марта 1899, сенату пришлось выслушать упрек в том, что он допустил тайный заговор и пренебрег своей обязанностью призвать участников его к законной ответственности. Выезд произошел без разрешения генерал-губернатора, и даже не было известно, кто именно поехал в Петербург. Будучи уверенными, что Бобриков разрешения на поездку делегации не даст, пять ее оставшихся в Хельсинки членов (земледельцы Юхо Брусила, Юхо Ялканен, Юхо Тарванен и Юхана Сильвасти, а также торговец К.А.Снеллман) пришли сообщить о случившемся лишь 4 (16) марта, когда вся остальная делегация уже прибыла в Петербург. Разумеется, генерал-губернатор, не скрывая своего негодования, счел в такой ситуации за лучшее признать, что пожаловать возможную аудиенцию зависит от «святой воли» Его Императорского Величества. Придерживаясь выработанной линии, Бобриков охарактеризовал императору приходивших к нему представителей делегации «мужланами», которые с помощью мошенничества и лжи добились подписания петиции. Так, по мнению генерал-губернатора, обстояло дело со многими участвовавшими в затее людьми из народа, о чем свидетельствовало и письмо «верноподданного крестьянина» Юхо Коскела, копию которого Бобриков при этом отослал императору. После того, как масштабы петиции показали необоснованность утверждений генерал-губернатора, что народ поддерживает Февральский манифест, ему не оставалось ничего другого, как объявить произошедшее результатом «преступного подстрекательства».
В Петербурге временно исполняющий обязанности министра статс-секретаря Прокопе считал, что он не может прямо просить императора о приеме делегации, поскольку, согласно рескрипта 1826 года о делегациях, на это требовалось разрешение генерал-губернатора. На телеграфный запрос, посланный в Хельсинки Бобрикову, пришел, естественно, отрицательный ответ. Российский министр внутренних дел И.Л.Горемыкин также был озабочен. Атмосферу в столице омрачали неуверенность и напряженность, вызванные возникшими в феврале 1899 года серьезными волнениями студентов. И посреди всего этого с окраины прибыла какая-то непонятная группа в несколько сот человек. Какие дополнительные заботы она может вызвать? Бобриков направил министру внутренних дел сообщение о пустившейся в путь без надлежащего разрешения, тайком и незаконно толпе, которую следовало как можно скорее вернуть обратно на родину, после чего соответствующим лицам можно будет официальным путем через губернаторов и генерал-губернатора подать свое прошение для передачи императору. Показательно, что на просьбу Прокопе министру внутренних дел от имени делегации разрешить провести в церкви финского прихода в Петербурге богослужение, разрешение было пожаловано, но при условии, что мероприятие ограничится только молебном. Не могло быть и речи о произнесении каких-либо политических речей. Услыхав об условиях, вся делегация добровольно отказалась от проведения «молебствия».
Узнав о точке зрения Бобрикова, Прокопе, не представив просьбы об аудиенции, ограничился лишь письменной информацией императору о прибытии финляндской делегации, доставившей петицию, подписанную более чем полумиллионом граждан Финляндии, и об отношении к этому генерал-губернатора. В тот же вечер — 5 (17) марта — Прокопе получил письменный ответ Николая II. Император отметил, что уже был извещен ранее (через Бобрикова и Горемыкина — Т.П.) о сборе подписей и посылке делегации. «Объявите участникам этой делегации в 500 чел., что я их, разумеется, не приму, хотя и не сердит на них, потому что они не виноваты. Они должны возвратиться по домам и затем уже могут подать свои прошения губернаторам, которые представят их ген.-губернатору, а он, наконец, перешлет их ходатайства вам для доклада мне, если они признаны будут уважительными. Всю вину я всецело возлагаю на сенат...». Укоряя знакомыми из докладов Бобрикова словами сенат, Николай призывал Прокопе объяснить делегации содержание своего письма и уговорить ходатаев спокойно вернуться домой.
Прокопе исполнил приказ на следующий день, информировав представителей делегации на встрече, устроенной в помещении статс-секретариата. Затем член делегации Эуген Вольф произнес ставшую впоследствии знаменитой исполненную патриотического негодования ответную речь. «Стало быть, это и все утешение, которое нам следует везти домой соотечественникам, охваченным большой тревогой. Это и есть ответ, который Милостивый Государь наш соизволил дать на наше покорнейшее заявление... Скажите Его Величеству, что мы не несведущи относительно наших прав... Спросите Его Величество, достаточно ли он богат, чтобы пренебрегать любовью народа... Мы не бунтовщики, но не заслуживали бы наших свободных учреждений, если бы мы открыто и без боязни, верноподданно, но уверенно не возразили бы против всякого оскорбления наших конституционных законов...». Это выступление стоило оратору, вице-консулу Великобритании в Выборге, его должности. По просьбе Бобрикова, разгневанного речью «негодяя Вольфа», министр иностранных дел Муравьев предложил британскому правительству сменить вице-консула в Выборге, на что Лондон, естественно, согласился.
Граф Армфельт, наблюдавший происходившее вблизи, считал, что прием, оказанный делегации в Петербурге, был ошибкой, нанесшей вред интересам царского правительства. Делегация состояла в большинстве своем из традиционно верных власти, привыкших почитать ее финляндцев. Если бы император принял их, например, в каком-нибудь из огромных залов Зимнего дворца, среди ослепительного блеска двора и обратил бы к визитерам несколько примирительных и «сердечных, простых слов» о неизменной доброй воле монарха по отношению к финляндским подданным и т.д. — такая речь смогла бы оставить свой след по меньшей мере в части делегации. «К счастью, представители властвующей системы явно не разумели мудрости такой дипломатии для успеха своих контрмер». Вместо этого обиженно-отрицательный ответ Николая II с присовокуплением того, что он не сердится, вызвал скорее презрение и сплотил финляндцев в единый фронт, который был готов продолжать борьбу за попранные права.
С виду победу вроде бы одержал Бобриков. Он не мог быть уверенным заранее в решении, которое примет император; ведь во вверенной ему стране, в тайне от высшего ее начальника, возникло и развилось широкоохватное, смахивающее на бунт народное движение, которое, пожалуй, могло дать повод думать, что генерал-губернатор не справляется со своими обязанностями. Решение Николая II не принимать большую делегацию вызвало у Бобрикова чувство облегчения, которое было существенно подкреплено посланным генерал-губернатору личным доверительным и благосклонным заверением царя: «Откровенно признаюсь Вам в том, что я постоянно благодарю Бога, направившего мой взор на Вас. Действительно в Вас я получил неоценимого помощника, крайне знающего, усердного, настойчивого, хладнокровного во всех своих действиях. Не имей я Вас в Финляндии, едва ли я справился бы с нынешними сложными делами. Говорю Вам это прямо, потому что таково мое глубокое убеждение. Получили мы с Вами наследство в виде уродливого, криво выросшего дома — и вот выпала на нас тяжелая работа — перестроить это здание или, скорее, флигель его, для чего, очевидно, нужно решить вопрос: не рухнет ли он (флигель) при перестройке? Мне думается, что нет, не рухнет, лишь бы были применены правильные способы по замене некоторых устаревших частей новыми и по укреплению всех основ надежным образом». Виновным в возникшем беспокойстве и шуме в связи с петицией протеста был только лишь сенат. Тем «радостнее» воспринял Его Величество, личное мнение «доброго фермера Коскела». Не мешало бы подумать о награждении его медалью. Следовало бы также расширить полномочия губернаторов и генерал-губернатора за счет прав сената, а также усилить жандармский и полицейский надзор. Ко всему этому император сделал весьма интересное добавление: «Благополучно разрешив эти дела и покончив с военным законом, мне кажется, нам можно будет удовлетвориться достигнутым результатом: Финляндия будет достаточно закреплена за Россией». Если целью царя было деликатно притормозить, то попытка не удалась. Проведение в жизнь им самим одобренных программ Бобрикова (следующую из них рассмотрим в дальнейшем) едва только началось. Попытку притормозить, если она и была, также ослабляло общее уверение, завершающее письмо: «Помните, что во мне вы всегда найдете полную поддержку и защиту, ибо за мной — вся Россия».
Ободренный императорской поддержкой с тыла, Бобриков принялся усердно действовать, чтобы раскрыть «заговор», лежащий в основе затеи с петицией и собиранием подписей под ней, а связанные с этим собрания отнести к разряду преступных. Однако нажим на сенат, который и императором был признан виновным, оказался неэффективным. «Финляндское правительство» подчеркнуло, что в стране действует свобода собраний. В составленном К.Ю.Стольбергом ответе сената подчеркивалось, что в Финляндии, наряду с законами, источником права служат существующие в стране обычаи. Обращение к монарху является исконным институтом, через который отдельные граждане или даже весь народ в целом имел возможность выразить свои заботы и надежды. Постановление 1826 года определило особый путь, которым можно обратиться к государю, но оно не исключило возможностей обратиться к нему и иным образом, поэтому дело не дает оснований для принятия дополнительных мер. Несмотря на неоднократные попытки Бобрикова, сенат стоял на своем. Безрезультатным было и обращение генерал-губернатора с разрешения императора прямо к губернаторам с циркуляром, содержавшем требование усиленных мер для предотвращения «общественных беспорядков», подобных Большой петиции.
Для большей убедительности Бобриков представил Николаю II на рассмотрение проект указа, по которому проведение собраний и сбор подписей под петициями запрещались бы без заранее полученного разрешения. Однако, побеседовав с Прокопе, царь все же отказался от этой затеи. С точки зрения императора, о которой он сообщил Бобрикову, это не имело большого значения. «Лучше, мне кажется, пока мы их (финляндцев — Т.П.) не забрали окончательно в руки, дать им потешиться пустяками, наподобие маленьких детей». Зато Николай одобрил составленную Бобриковым декларацию о нужности Февральского манифеста для Финляндии, законы которой он, мол, не нарушил. Поскольку сенат отказался от сотрудничества с генерал-губернатором этом деле, он принялся сам рассылать декларацию местным властям, и ему пришлось долго конфликтовать с ними, в частности, с магистратами Хельсинки и Таммисаари.
Присланные Бобрикову позже губернаторами и комитетом Большой петиции объяснения о зарождении идеи Большой петиции и практических мерах по ее осуществлению генерал-губернатора не удовлетворили. Он считал, что объяснения слишком прямолинейны, чтобы быть правдой. Наряду с политикой вопрос был в отличающихся одно от другого понятиях права. Исходя из принципов самодержавия, Бобриков считал, что все неупомянутое в законе как разрешенное — запрещается, а трактовка сената была иной. Бобриков писал: «По местным законам такое деяние не наказуемо, так как каждый гражданин Финляндии может свободно выражать свои желания. Такое заявление я признал дерзостью». Учитывая, к каким кругам общества принадлежал генерал-губернатор и его жизненные позиции, можно понять, почему мысль о праве народа на собственную инициативу, не говоря уже об «обсуждении» действий правительства, была для него совершенно неприемлемой.
Хотя в докладах, направленных Николаю II и Куропаткину, Бобриков постоянно подчеркивает свое «хладнокровие», его нервы, которым еще в молодости достались сильные потрясения, подверглись в 1899 году тяжелому испытанию. «Чтобы дерзость эта могла дорасти до таких ужасных пределов — ни один из русских людей не смел даже мечтать. Всему вина сейма и сената. Это они истинные коноводы всего движения, с которыми будем разделываться, по заслугам каждого, впоследствии. Опираюсь твердо на здравый смысл и до некоторой степени даже на закон». Доверия к местным чиновникам не было. Полиция избегала служить интересам России и даже, наоборот, участвовала в собирании подписей под петициями. Поэтому требовались на помощь подкрепления: жандармы и казаки. Бобриков писал, что фанатичные революционеры легко распознаваемы. К таковым принадлежит и барон Р.А.Вреде. Более трудными являются личности, ведущие двойную игру. «Меня бесит нахальство Тудера, носящего почетный титул шталмейстера, чего я переварить не могу. Он ведь осмелился встать во главу сенатской депутации и как бы требует от Государя отчета в издании Высочайшего манифеста... Двуличная деятельность его с перевесом в сторону финляндцев — слишком явна... Меня здесь окружающие местные лица все больше подлецы и изменники... Здесь наряду с правительством действуют, под охраной странных законов, темные силы, проникнуть в организацию которых пока мне еще не удалось... Ни на минуту не сомневаюсь, что применение твердой системы должно постепенно привести к победе. Государственные дела такой важности, как мирное завоевание Финляндии, требуют немалого срока. Бог даст, на мою долю с Вами (Куропаткиным — Т.П.) придется заложить фундамент и, конечно, прочный... Благодарение Богу, Его Величество, видимо, в своем решении непоколебим».
В качестве наиболее действенного средства Бобриков называет Куропаткину объявление в Финляндии хотя бы на год положение усиленной охраны, вводившееся уже временами в разных районах России. Это произвело бы мощное впечатление. «Верьте мне, чухны трусливы, и все агитаторы поспешат сами покинуть страну. К тому же мне достанет характера не только, чтобы выслать подлецов, но и их повесить... Нам надо мириться с тем грустным фактом, что среди финляндцев у нас нет искренних друзей. Находящиеся в Империи служат из личных интересов, и здесь, у них на родине в отношении Святой Руси — все подлецы». Бобриков также отмечал, что, к счастью (для него), партийные разногласия между чухонцами делают возможным разгром их отдельными группами.
Газетные публикации также подвергали нервы генерал-губернатора испытанию. В отношении финляндского печатного слова он принял позднее контрольные меры. Все же проблемы не ограничивались рамками Великого Княжества. Уже в декабре 1898 года орган российских либералов «Вестник Европы» опубликовал убийственную рецензию Лео Мехелина на книгу Еленева. В связи с этим по просьбе разъяренного Бобрикова министр внутренних дел Горемыкин сделал «Вестнику Европы» официальное, уже второе предупреждение. Поскольку третье предупреждение повлекло бы за собой закрытие газеты, ее главный редактор Стасюлевич в дальнейшем, в течение всего периода генерал-губернаторства Бобрикова соблюдал в обращении к Финляндскому вопросу особую осторожность, опасаясь «чувствительных» тем.
Консервативная пресса, естественно, поддерживала Бобрикова, в распоряжении которого, кроме того, был в качестве непосредственного рупора верный П.И.Мессарош. Вновь убедившись в начале 1899 года в патриотичности Николая Ивановича, Петр Ипполитович опять безоговорочно предоставил свое перо в его распоряжение. Этому сопутствовало указание Грингмута «согласовывать корреспонденции в «Московские ведомости» с пожеланиями и указаниями Бобрикова». В течение весны 1899 года Мессарош нередко подчеркивал, обращаясь к Грингмуту, что пишет все время полностью согласно указаниям Николая Ивановича. Испытывая неподдельное удовольствие, корреспондент рапортовал главному редактору, что Бобриков представил его архиепископу Антонию, сказав: «Вот известный бич финляндских сепаратистов».
Определение это было в той мере пророческим, что личность корреспондента действительно стала известна финнам в марте 1899 года. Последствием этого был тотальный бойкот, которому подвергли незадачливого журналиста. Его то и дело выгоняли из гостиниц и ресторанов, преследовали на улицах и т.д. Бобрикову в конце концов пришлось поместить своего подопечного в казарму российской армии, где тот чувствовал себя в безопасности. Хотя Мессарош и продолжал корреспондентскую деятельность до конца года, но его пригодность в глазах власть предержащих стала уменьшаться. «Мавр сделал свое дело». Положения Мессароша не улучшила и критика раздосадованным корреспондентом генерал-губернатора. Ибо критиковал он его за «слишком мягкие» действия. Корреспонденции Мессароша все чаще оставались в ящике письменного стола Грингмута. В начале 1900 года полностью «погоревший» Мессарош покинул Финляндию и умер спустя несколько месяцев. С тех пор «Московским ведомостям» помогал, соблюдая указания Бобрикова, помощник старшего адъютанта военного округа капитан П.А.Ниве. Досаду высшего начальника окраины вызывали и публикации в зарубежной прессе, «подстрекаемой финляндцами». Например, в архиве Куропаткина сохранились многочисленные вырезки из иностранных газет, снабженные ядовитыми комментариями, сделанными мелким бобриковским почерком.
Сообщения, посылавшиеся в Петербург весной 1899 года генерал-губернатором, давали там основание тревожиться за его выносливость. Куропаткин писал: «Боюсь, что Вы слишком много работаете, слишком много собственноручно пишете... Будьте сильны, здоровы, бодры; не утомляйте себя, не волнуйтесь без крайности. Берегите силы. Труднейшее еще ждет впереди. Не нервничайте из-за всяких глупостей, сочиняемых иностранными газетами... Граф Ноститц говорил мне, что вы напрасно изводите себя». Император тоже призывал генерал-губернатора подумать о здоровье и делать «иногда передышки», а Победоносцев считал, что Бобрикову следовало бы выказывать терпение и больше обращать внимания на разницу между важными и второстепенными делами. Позднее и статс-секретарь фон Плеве выразил с оговорками свое мнение о хлопотах Бобрикова. Если дела требуют принятия мер, следует действовать, а не только рассылать циркуляры, создавая тем лишь неверное представление о целенаправленности властей. Два года спустя сенатору Неовиусу довелось наблюдать, как его собеседник, генерал-губернатор, совершенно потерявший от «упрямства» выдержку, стал пинать ногой печь, находившуюся в углу его рабочего кабинета.
Со своей стороны, Бобриков уверял в собственной выносливости. Правда, «мерзостей» была «масса», и порой «русское сердце» не желало терпеть «финляндской неурядицы». Писанины было действительно много, но это было неизбежно, чтобы не выпускать дело из своих рук. К тому же частенько легче было написать самому, чем поручить это другому — не говоря уже о коварных финляндцах. О том, чтобы придерживаться совета уважаемого Константина Петровича (Победоносцева), нечего было и думать, поскольку, с точки зрения последовательной политики, в Финляндии второстепенных дел не было. Осторожность, конечно, следовало соблюдать. Разъяренность финляндцев показывала, как считал Бобриков, что он на верном пути и действует лишь «чисто в интересах России и центра», но не окраины.
В мае 1899 года, будучи в Петербурге на званном обеде, Бобриков все же не смог скрыть от друзей своей озабоченности. В штабе военного округа он привык в течении двадцати лет приказывать, а теперь финляндцы у него под носом делают что хотят. Их можно усмирить, вероятно, лишь кровопролитием. Присутствовавшему на том же обеде атаману уральских казаков Ставровскому Бобриков польстил, заметив, что одна сотня уральских казаков покончила бы с финляндцами, в то время как донских казаков потребовалось бы четыре сотни. Скорее всего, прибегать к помощи вооруженных сил все же не потребовалось бы. Финское мужичье не последует за господами, к тому же введение в Хельсинки дополнительных русских войск (одного батальона) и строительство многих временных казарм произвело «оздоровляющее» влияние.
С другой стороны, после неудачи с Большой петицией внешне казалось, что Финляндия успокаивается. Согласно пожеланию императора, документы петиции были переданы через губернаторов дальше генерал-губернатору, где они пока что и оставались. Бобриков с удовольствием на этом и остановился бы. Но тогда следовало все же быть готовым к тому, что «глупые финляндцы» будут утверждать, что генерал-губернатор портит отношения между государем и его подданными. Истинной причиной проволочки была сильно заинтересовавшая Бобрикова так называемая Кююрёляская петиция. В этой русской деревне на Карельском перешейке Февральский манифест приветствовался жителями с удовлетворением, заверение в лояльности подписало всего семь человек. Бобриков потребовал от Прокопе, чтобы выражение мнения кююрёлясцев было доложено Его Величеству до представления Большой петиции. (Под которой подписалась почти четвертая часть всего тогдашнего 2,5-миллионного населения Финляндии. И это при том, что «кресты» неграмотных не принимались.) Прокопе требование Бобрикова выполнил. Кююрёлясцам Николай II просил передать особую монаршую благодарность, но на докладе, представлявшем Большую петицию, сделал 5 (17) июня 1899 года пометку: «Адрес оставляю без последствий. Ходатайство нахожу неуместным, так как манифест 3 февраля касается общегосударственного, а не местного законодательства».
Нервы рассерженного публикациями иностранных газет Бобрикова успокоила неудача составленного по инициативе финляндцев так называемого международного культурного адреса летом 1899 года, во время отдыха генерал-губернатора. Император отказался принять доставившую это обращение делегацию, которую возглавлял бывший министр юстиции Франции Л.Трарие. Доброжелательная к финляндцам вдовствующая императрица Мария Федоровна позднее охарактеризовала Лео Мехелину эту затею как «досадную». «Были (явно имелся в виду император — Т.П.) очень огорчены этим вмешательством в наши внутренние дела».
В неудаче искреннего, пышущего наивным идеализмом предприятия на рубеже столетий главным было то, что ни одна из иностранных держав не сочла отвечающим своим интересам оказать ему официальную поддержку. Повсюду финляндский вопрос рассматривали как внутреннюю проблему России, в которую невозможно и даже нет причины вмешиваться. Посол Франции в Петербурге маркиз де Монтебелло признал, что Февральский манифест, прекративший относительную независимость финляндцев, означал своего рода государственный переворот. Но, с другой стороны, финляндцы и сами совершили глупость, громко крича о своих правах и сепаратизме, чем дали оружие в руки российских противников особого положения Финляндии. Вопрос о правах был напрасен. «У страны с населением в 3 миллиона нет иных прав, кроме тех, которые согласилась предоставить ей страна с населением в 120 миллионов». Искусно ли поступили в таком случае, издав манифест? «По правде говоря — нет. Ибо меньшая сторона настолько меньше, что не могла повредить большей». Монтебелло добавил, безусловно, не слишком последовательно, что России не должно быть безразлично, расположена ли вблизи ее столицы другая Польша, более бедная и малонаселенная, но и более упрямая и закаленная, чем настоящая Польша. Военный министр Куропаткин был иного мнения. Он признался французскому дипломату в своей надежде, что финляндцы совершат что-нибудь необдуманное, после чего развитие событий можно было бы ускорить. «Жесты, сопровождавшие его интонации и слова, не оставляли неясности относительно его мысли».
Германский посол в Петербурге Радолин считал, что высокое положение Куропаткина в качестве военного министра «ударило ему в голову». В связи с Февральским манифестом вопрос был во временной мере, с помощью которой пытались преодолеть сопротивление в деле воинской повинности. Одновременно, конечно же, открыли также и путь для введения единообразия в качестве дальней цели. «С внешнеполитической точки зрения, особенно важно то обстоятельство, что император Николай позволил склонить себя к насильственным мерам, на что не шел Александр III, несмотря на его явные русификационные тенденции».
Такого же мнения о Февральском манифесте были и в посольстве Австро-Венгрии.
Ситуация, возникшая в связи с Февральским манифестом, коснулась и Англии, потому что в знак протеста против отставки вице-консула в Выборге Эугена Вольфа все британские вице-консулы — финны, за исключением одного, оставили в 1899 году свои места вакантными. Хотя, с точки зрения Форейн Офис, дело считалось незначительным, все же сочли на следующий год необходимым учредить в Хельсинки штатную должность консула, чтобы залатать дыры, оставленные вышедшими в отставку вице-консулами. На должность консула был назначен Чарльз Кук, исполнявший ранее в Великом Княжестве обязанности вице-консула. Захолустье, подобное Хельсинки, сочли подходящим для слывшего малоспособным старого служаки Кука, который несмотря на многочисленные попытки так и не смог сдать обычные экзамены для занятия должности консула. Вообще британцы считали разницу в соотношении сил империи и Великого Княжества столь большой, что «Финляндский вопрос» должен был бы решиться весьма быстро.
Посольство Соединенных Штатов в Петербурге, сосредоточившее свою деятельность почти только на торговых и консульских делах, тоже обратило внимание на Февральский манифест в единственном за время генерал-губернаторства Бобрикова донесении, касавшемся Финляндии. Американский временный поверенный в делах Герберт Пирс полагал, что произошедшая в Великом Княжестве смена направления существенно увеличит эмиграцию финляндцев в США.
За происходящим в Финляндии наиболее внимательно следили, естественно, в соседней стране — Швеции. Посол в Петербурге Рейтершельд был особенно озабочен «неосторожными», касавшимися Финляндии публикациями газет на родине, ибо это шло во вред не только Финляндии, но и прежде всего шведско-российским отношениям. Россия совершила большую ошибку, отвратив от себя «государственным переворотом» самую верноподданную окраинную провинцию. Но Швеция не могла сделать ничего другого, как с тяжелым сердцем предоставить своих братьев по крови их судьбе, надеясь, что общественное мнение дома, в Швеции, останется спокойным и не ввергнет родину в конфликт с Россией.
Однако сильная реакция прессы королевства, принявшей почти единогласно сторону Финляндии, не облегчила положения правительства. В то же время боязнь экспансии России сблизила конфликтовавших между собой Швецию и Норвегию. Отметив эти обстоятельства, российское посольство в Швеции смогло все же с удовольствием констатировать, что правительство страны пребывания старательно воздерживалось от выражения официальной позиции. В свою очередь шведское посольство в Петербурге последовательно стремилось держаться в стороне от финляндской проблемы и избегать — насколько было возможно — бесед на эту тему. Строгая политика невмешательства составляла линию правительства в Стокгольме, как и правительств других стран, однако же Министерство иностранных дел России не было в этом полностью уверено, не говоря уже о нервничавшем в Хельсинки из-за газетных публикаций Бобрикове. Но по мере того, как проходили жаркие недели весны 1899 года, Финляндский вопрос постепенно отходил на задний план как в самой России, так и за рубежом.
Хотя проблематика Февральского манифеста вызвала интерес и привлекла к себе внимание прессы, чрезвычайная сессия сейма, подготавливавшая закон о воинской повинности, продолжала работу, не попадая в лучи «прожекторов» прессы. По поводу заседаний самой важной комиссии Бобрикову пришлось рапортовать Куропаткину о своем совершенном неведении относительно подробностей происходившего там. Судя по неопределенным слухам, можно было все же предполагать, что обсуждение явно проходило в духе сопротивления. Поэтому было бы важным в заключающей сессию сейма тронной речи дать виновникам «в рожу» и в ней же следовало специально и достаточно ясно констатировать, что Февральский манифест изменен не будет.
Достигшие ушей Бобрикова слухи относительно общей линии сейма соответствовали действительности. Сейм не удовлетворился отведенной ему ролью рецензента и даже не приступил к обсуждению представлений Военного министерства, считая их незаконными. Вместо этого был составлен совершенно новый, подготовленный в мае 1899 года проект представления. В нем, исходя из отдельных частей закона 1878 года, рассматривались направления русских инициатив. Так, например, теперь допускалось бы использование финляндских воинских частей для обороны всего государства даже и вне пределов Великого Княжества; была бы упразднена действующая система резерва, и в него зачислялись бы лишь люди, прошедшие действительную службу, а численность финской армии увеличилась бы с 5000 до 12000 человек, хотя в соответствии с российскими нормами она должна была бы составлять 20000 человек. Столь существенную разницу обосновывали ссылкой на бедность северного Великого Княжества.
Однако же в главном уступок сделано не было. О службе военнообязанных финляндцев в российских войсках как в Великом Княжестве, так и за его пределами, не могло быть и речи. По-прежнему российские офицеры не могли быть назначаемы на вакантные должности в финской армии. В крайнем случае сейм готов был отказаться от возможности финнов служить офицерами в русской армии. Сейм просил императора, если он по той или иной причине не одобрит данный ответ, дать сейму на рассмотрение новый законопроект в порядке, предусмотренном конституционными законами Финляндии.
Ответ сейма был готов 17 (29) мая 1899 года, т.е. лишь за день до торжественного закрытия сессии, к которому Бобриков подготовил состоящую всего из двух фраз тронную речь императора, ограничивающуюся лишь констатацией, что сессия завершилась. Планировавшийся «удар в рожу» произошел лишь 7 (29) июня в виде государева рескрипта, в котором отмечалось, что сессия сейма, например, на заключительном заседании при посредстве ее председателя непозволительно критиковала правительство, его действия и особенно Февральский манифест. Согласно упомянутого предписания, которое остается неколебимо в силе, работа чрезвычайной сессии сейма будет и в дальнейшем рассматриваться и приниматься во внимание при окончательном издании закона о воинской повинности. Так еще раз было подтверждено, что сейму Финляндии отводится роль лишь совещательного органа.
ВЯЧЕСЛАВ КОНСТАНТИНОВИЧ ФОН ПЛЕВЕ
В процессе постепенного распада системы российского самодержавия Финляндский вопрос в 1897-99 годах оказался в сфере интересов Военного министерства. Находившийся на вершине власти генерал Куропаткин смог, опираясь на свое положение, добиться в Петербурге целесообразного решения. За практическое осуществление политики единообразия отвечал на месте генерал-губернатор Бобриков, руководствуясь одобренным в августе 1898 года императором перечнем должностных обязанностей. Вникнув в дела. Бобриков в марте 1899 года еще добавил к программе единообразия десять дополнительных параграфов:
1. Основать комиссию для пересмотра программ и учебников, использующихся в Финляндии «от университета до низших шведо-финских школ».
2. Издать законодательный акт, разъясняющий Великому Княжеству распространение неоспоримых прав Российского самодержца и на Финляндию, дабы покончить с вводящими в заблуждение речами о «нарушении клятвы».
3. Ввести русский язык «во все местные финляндские управления».
4. Вывести православные школы из подчинения финляндских чиновников.
5. Объединить денежную систему и таможню с соответствующими организациями России.
6. Усовершенствовать цензурный устав и привлечь губернаторов к надзору за прессой.
7. Улучшить экономическое положение «безземельных крестьян на средства финляндских штатных сумм, чем упрочить к России их преданность».
8. Обновить уголовное уложение Финляндии, приняв во внимание интересы России и прежде всего ее достоинство.
9. Учредить и издавать русскоязычную газету.
10. «В виду общего недостатка в Финляндии преданных России людей необходимо в общегосударственных целях открыть всем российским подданным, имеющим право на вступление в гражданскую службу в силу законов империи свободный доступ на все гражданские должности в Великом Княжестве. Предстоящее с введением нового военного закона успешное распространение русского языка облегчит применение настоящей меры, благодетельной для самой же окраины».
Следует заметить, что в общих чертах все приведенное выше уже содержалось в версии, одобренной императором в 1898 году, и что, послав 11 (23) марта 1899 года свою новую версию плана императору, Бобриков именовал его программой. Этот же термин использовал и Бородкин в своей книге, вышедшей в 1905 году оставив при этом пункты 3, 5, 8, 9 и 10 программы без упоминания.
Со своей стороны, Николай II «всей душой» одобрил десять пунктов бобриковской программы, содержащей «необходимейшие меры, которые нам безусловно следует будет принять для бесповоротного, мирного закрепления финляндской окраины за Россией». При этом император все же подчеркнул значение строгой постепенности, терпения и настойчивой твердости, но последовательности — прежде всего!
События, связанные с изданием Февральского манифеста, а также его последствия показали властям в Петербурге, что хотя, как считалось, генерал-губернатор действует в верном направлении, действия его оставляют желать лучшего, как в смысле «постепенности» и «терпеливости», так и в смысле «последовательности». Во всем существенном, что касалось военных дел, Бобриков все же находился под контролем Куропаткина. Зато в сфере гражданского управления генерал-губернатор демонстрировал, что действует более-менее «автономно», то и дело приставая к императору с разнообразнейшим, часто весьма мелкотравчатым склочничеством. По месту службы, в Хельсинки, у Бобрикова не было способных кадров проведения в жизнь и рационализации его устремлений. Сепаратистские финляндцы для этого, разумеется, не годились. Хранитель традиций Гейдена, помощник генерал-губернатора Гончаров ушел в отставку уже на рубеже 1898-99 годов. Его преемником Бобриков хотел сделать Бородкина. Сведения об этом просочились в Финляндию, и реакция там была настолько острой, что Бородкин ехать в Хельсинки отказался. Неоднократные попытки генерал-губернатора уговорить его остались безрезультатными, и Бобриков жаловался Куропаткину, что полковник Бородкин относится к финляндцам с «паническим страхом». В конце концов 2 (14) марта 1899 года по представлению Куропаткина император назначил новым помощником генерал-губернатора бывшего начальника кавалергардии генерала-лейтенанта Н.Н.Шипова.
Шипову было положено, как и Бобрикову, двойное жалование: из Российского государственного казначейства — 15 000 рублей в год и из финляндской казны соответственно 30 000 марок. По предложению генерал-губернатора император увеличил последнюю сумму, упомянутую последней, до 40 000. Однако Шипову от этого большой радости не было, поскольку жалование, выплачиваемое Финляндией, никогда не перечислялось ему, а поступало по инициативе самого Бобрикова в распоряжение генерал-губернатора — для использования безотчетно «в общегосударственных интересах». Таким образом Бобриков получал в свое распоряжение в придачу к двойному, не облагаемому налогами генерал-губернаторскому жалованию еще и 40 000 марок годового жалования своего помощника, а также выплачиваемое из бюджета Великого Княжества вознаграждение за председательство в сенате, ему поступали ассигнования на канцелярию и т.д., и т.п. Хотя из этих денег, несомненно, часть все же использовали на «цели обеспечения общегосударственных интересов», Николай Иванович при этом заботился и о личном обогащении, о чем свидетельствует приобретение им «на старость» роскошно обставленной резиденции дворцового типа в столице империи.
В Финляндии в связи с назначением Шипова лелеяли определенные надежды, ожидая, что «придворный» повлияет на Бобрикова в духе почетного шефа кавалергардии — вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Поначалу Шипов произвел в Хельсинки впечатление «приятного и приличного гвардейского офицера». Но к огорчению финляндцев, Шипов слабо интересовался политикой, не говоря уже о том, чтобы выказать готовность прямо возражать своему шефу. Проиграв ранее, до приезда в Финляндию, за карточным столом весьма заметное состояние, бывший кавалергард не считал целесообразным рисковать должностью, достаточно прибыльной даже при том жаловании, что он получал на руки. Не проявив особого служебного усердия, Шипов довольно скоро стал выступать в роли лояльного и послушного исполнителя приказов Бобрикова. Посредника между генерал-губернатором и финляндцами из него не получилось.
Наряду с императором и генерал-губернатором, третьей влиятельной персоной в делах Финляндии традиционно являлся министр статс-секретарь. После того, как с этого поста весной 1898 года ушел в отставку Вольдемар Карл фон Ден, должность временно исполнял его заместитель, генерал-лейтенант Виктор Прокопе. Несмотря на искренние усилия, Прокопе, сделавший в армии карьеру и чуждавшийся политики, был не в состоянии владеть ситуацией. Прямолинейная солдатская верность и послушность императору в соединении с патриотизмом финляндского чиновника привели в 1898-99 годах, когда положение обострилось, к столкновению с чувством долга, что сломило его как физически, так и психически. Весенние месяцы 1899 года страдающий болезнью сердца, нервным расстройством и бессонницей генерал держался лишь с помощью брома и валерианы, прописанных приятелем-врачом. Важных для успеха в столице империи прочных личных связей в верхах у Прокопе не было — недостаток, которым страдал уже его предшественник, хотя и в меньшей мере. Сотрудничество между министром статс-секретарем и сенатом Финляндии, существовавшее при фон Дене, ослабло при Прокопе, правда, из-за личной неприязни Прокопе и Тудера. К тому же Прокопе был по образу мыслей шведом и не имел способностей фон Дена к установлению доверительных связей с сенатом и лидером фенноманов Ю. С. Юрьё-Коскиненом. Замкнутость Прокопе в отношениях с руководством державы наложила печать на его положение в Петербурге и в значительной мере мешала его отношениям и на родине.
Не надеясь и сам на свои возможности политического влияния, Прокопе в трудном положении занял пассивную позицию. Он довольствовался, особенно в конце своей деятельности, передачей в Хельсинки волеизъявлений монарха, которым манипулировали Куропаткин и Бобриков, а также зачитывал вслух во время официальных докладов императору соответствующие документы и в случае необходимости обширные представления сената с обоснованиями, избегая при этом делать свои замечания и комментарии. Такой образ действий надоедал вежливому, но одновременно и чувствительному монарху и часто раздражал, подвергая испытанию пределы монаршей выдержки. Николай ценил складно говоривших докладчиков, которые умели ясно и коротко — предпочтительнее в форме беседы — выявлять суть трудных и сложных проблем.
Затруднительность ситуации была замечена и подчиненными временно исправляющего должность министра статс-секретаря. Начальник канцелярии, граф Армфельт с тревогой писал в Хельсинки сенатору Лангеншельду: «Не понимаю Прокопе... он не хочет вмешиваться и высказывать свою точку зрения, он довольствуется формальной отсылкой ответов, составлением докладных записок, которые однако же не содержат никакого личного мнения, субъективной позиции или твердого высказывания. Он делает не больше того, на что была бы способна канцелярская машина (если бы такую могли изобрести). Он производит впечатление совершенно пассивного и покоряется не только императору, испытывая страх перед ним, но и исходящему от какого угодно российского министра мнению». Хотя на высказывание Армфельта могло повлиять желание подчеркнуть «твердость» своего целеустремленного патриотизма, можно все-таки заметить падение престижа Прокопе в глазах не только императора, но других российских высших сановников. Бобриков предупреждал Куропаткина уже в конце февраля — начале марта 1899 года по поводу замечаний, касавшихся бедняги-генерала, что в Хельсинки «распространилось сведение как бы от Вас идущее, что Прокопе дурак. Хотя это и правда, но лучше было бы о том не говорить. Не проронили ли Вы лишнего слова в беседе с Гончаровым, продолжающим сношения с Финляндией?»
Можно считать, что для Куропаткина и Бобрикова Прокопе был персоной, с одной стороны сравнительной «безопасной», но с другой — им нельзя было не учитывать той потенциальной возможности, что финляндцы используют его в «своих интригах». Первоначальная задача— заменить финна, временно исправляющего должность министра статс-секретаря, штатным русским чиновником — сделалась весной 1899 года еще более актуальной. Но если, со своей стороны, они думали о том, чтобы кого-то, но не из финляндцев, назначить на эту должность, то, с другой стороны, нашелся человек, претендовавший на нее. Вячеслав Константинович фон Плеве «положил глаз» на должность министра статс-секретаря Финляндии.
Вячеслав (Венцель) Константинович родился в 1846 году в семье мелкого чиновника из обрусевших немцев и получил высшее юридическое образование в Московском университете, который закончил в 1867 году, после чего посвятил себя карьере правительственного чиновника. Карьера была быстрой. Уже в 1881 году молодой юрист стал директором департамента полиции, подчиненного Министерству внутренних дел, а четыре года спустя — товарищем (заместителем) министра внутренних дел. В 1894 году фон Плеве назначили начальником Государственной канцелярии (то есть высшего органа, подготавливающего законопроекты), генеральным секретарем Государственного совета. Острый ум, энергия и «лошадиная работоспособность» послужили фундаментом его карьеры. При этом к фон Плеве прочно пристала репутация «беспринципного оппортуниста». Служа под началом Лорис-Меликова, фон Плеве выказывал симпатии либерализму и конституционалистским течениям. Но стоило после убийства Александра II направлению измениться, как фон Плеве стал «правой рукой» консервативных министров внутренних дел Н.П.Игнатьева и Д.А.Толстого и одним из инициаторов «Положения о мерах к охранению государственной безопасности» в августе 1881 года, отнюдь не содействовавшего развитию демократии. Когда Толстой сказал Александру III, что у фон Плеве «прекрасные убеждения», царь ответил: «Да, у него отличные убеждения пока вы тут; когда не будет вас, то и убеждения у него будут другие».
Фон Плеве избрал владеющее землей дворянство группировкой, к которой причислял себя и которую как бы представлял, что вызвало ядовитые комментарии со стороны С.Ю.Витте. Министр финансов в «Воспоминаниях» подчеркивал, что отец Плеве не был русским дворянином, и сын его — ренегат, из-за карьеры «сделался ярым адвокатом всех дворянских эгоистических традиций не по убеждениям и не по семейным традициям». По мнению Витте, подоплекой всему было стремление Плеве угодить «дворянской клике у престола», посредством которой он делал и сделал свою карьеру. «Как ренегат и не русский, он, конечно, дабы показать, какой он «истинно русский и православный», готов был на всякие стеснительные меры по отношению ко всем неправославным подданным его величества. Вот почему Победоносцев его презирал, так как сам Победоносцев это делал по убеждению». Еще дальше в характеристике Плеве пошел его предшественник, государственный секретарь А.А. Половцев, назвавший в дневниковой записи фон Плеве негодяем.
Несмотря на обвинения в оппортунизме, невозможно было оспаривать способности фон Плеве как юриста и опытного, действенного администратора. Будучи директором департамента полиции и товарищем министра внутренних дел, он в первую очередь организовал разгром революционеров в 1880-х годах. Будучи начальником Госканцелярии, фон Плеве, по воспоминаниям его подчиненного В. И. Гурко, пользовался большим авторитетом, если даже не особой любовью. «С подчиненными фон Плеве держался не только начальственно, но и величественно. Вызов к нему для разговора заставлял вызванного чиновника бормотать молитву... Фон Плеве был известен своим острым и буквально ядовитым языком, его пронизывающий сарказм нередко приводил боязливого подчиненного в сильное замешательство».
Склонности Вячеслава Константиновича к сарказму не уменьшил опыт, приобретенный на посту начальника Государственной канцелярии с 1894 года. Задачей канцелярии было служить постоянным секретариатом Государственного совета — высшего органа по подготовке законов. Совет рассматривал, уточнял и координировал законопроекты, рождавшиеся в различных министерствах, перед окончательным представлением их императору. В разногласиях между министерствами по вопросам компетенции, в бюджетных спорах и т.п. Государственный совет также имел свое слово для нахождения посреднического решения до представления императору, который мог свободно одобрить или отвергнуть предложения. Права законодательной инициативы совет не имел.
Государственный совет проводил пленарные заседания, а кроме того, готовил документы, разделившись на три департамента, занимавшиеся конкретно вопросами законодательства, государственной экономики и церковными делами. В 1899 году по инициативе Витте в Госсовете был учрежден еще один департамент, занимавшийся промышленностью, наукой и торговлей. Старый (до реформы 1905 года) Государственный совет состоял из назначаемых императором пожизненных членов, общее число которых в конце XIX века колебалось между 60-ю и 80-ю. Министры автоматически становились членами Государственного совета «экс оффицио» — на период своего пребывания в должности. Назначение действительным членом Госсовета делалось зачастую в связи с переходом на пенсию в качестве естественной награды за долголетнюю и успешную службу министром, послом, генерал-губернатором и т.п. Государственный совет был не лишен авторитета, хотя в нем было много дряхлых стариков, и фактически лишь часть членов была в состоянии по-настоящему участвовать в работе. Известен записанный Гурко случай, произошедший во время голосования на пленарном заседании, когда задремавший старейший член генерал А. Н. Штюрлер, разбуженный опрашивающим, заявил, что поддерживает мнение большинства. «Ваше Превосходительство, заметил чиновник, голосование только началось и ведь еще неизвестно, какое из предложений получит большинство голосов». «Я же сказал, — проворчал генерал недовольно, — что поддерживаю большинство». В неловкой ситуации государственный секретарь вынужден был оставить Штюрлера в покое и, продолжая голосование, обратиться к следующему по старшинству члену совета. Имея подобные примеры, фон Плеве отзывался, с само собой разумеющимся преувеличением, о Государственном совете, как о «собрании кастрированных баранов».
Честолюбивому и энергично деятельному Вячеславу Константиновичу происходящей в рамках Государственного совета рутинной возни было не достаточно. Особенно он стремился обеспечить свое участие в тех различных политически значимых комиссиях и комитетах, где требовалось представлять Государственный совет. В этом смысле положение Плеве облегчалось тем, что известный своей ограниченностью председатель Государственного совета Великий князь Михаил Николаевич был во многом руководим секретарем совета (фон Плеве). Феоктистов называет Великого князя Михаила Николаевича «замечательно глупым председателем Государственного совета», а посетившая с визитом Россию вдова Наполеона III императрица Евгения отозвалась о нем так: «Это не человек, это же конь». По мнению А.А. Половцова, Великий князь относился к делам Государственного совета «очень равнодушно».
Обычная картина (Михаил Николаевич в роли формального председателя и фон Плеве в качестве активного члена) повторилась и в начале 1899 года, когда собралась комиссия, подготавливавшая Февральский манифест. Фон Плеве подключился к финляндским делам отнюдь не случайно. Его заветным желанием было стать членом правительства, и наиболее достижимым для Плеве представлялся портфель министра внутренних дел, на который он и нацелился. Однако должность начальника Госканцелярии была невыгодной с той точки зрения, что она не предоставляла возможности регулярных докладов императору, то есть близких контактов с единственным держателем власти. Теперь же предоставился подходящий трамплин — сделавшийся актуальным по инициативе Военного министерства Финляндский вопрос. Должность министра статс-секретаря традиционно обеспечивала прочную связь с императором в виде регулярных устных докладов.
Согласно Февральскому манифесту, в издании общегосударственных законов, касавшихся и Великого Княжества, должен был участвовать и Государственный совет. Фон Плеве подчеркнул, что для успешного исполнения этой обязанности Государственному совету необходимо внимательно вникнуть в законодательство Финляндии. Для этого требуется сотрудничающий с Государственной канцелярией особый комитет, который составлял бы о законах Финляндии сообщения, необходимые для ведения дел в Государственном совете. В придачу к назначенному председателем профессору Н.Д.Сергиевскому, известному консервативно-националистическими настроениями, в состав комитета были включены в числе других профессор Эдуард Берендтс, государственный советник Н.Н. Корево, Е.А. Эрштрем, А.Я. Липский, а также полковник Бородкин в качестве представителя Военного министерства. Финляндию представлял в комитете докладчик Юридического департамента сената А.Ф.Форсель. Комитет Сергиевского, задуманный как временный орган, превратился затем в постоянный и скрытно влияющий на касавшиеся Финляндии дела кружок экспертов при правительстве.
Различные проблемы, выявившиеся уже в самом начале работы комитета, требовали от начальника Государственной канцелярии фон Плеве, под наблюдением которого комитет работал, разносторонне вникнуть в отношения между Россией и Финляндией, а также часто докладывать о них императору. Промежуточная цель была таким образом вскоре достигнута. В принципе уже весной 1899 года было решено, что фон Плеве займет должность министра статс-секретаря Финляндии, однако приступил он к временному исполнению этих обязанностей (сохранив за собой и пост начальника Государственной канцелярии) лишь осенью, после завершения периода отпусков. В связи с назначением император сам заметил тому, кого оно касалось, что назначение «временно исполняющим обязанности» вызвано лишь желанием избежать на этой стадии возникновения в Финляндии «слишком тяжелого впечатления». Окончательное утверждение фон Плеве в должности министра статс-секретаря состоялось шесть месяцев спустя, 15 (27) января 1900 года. Уйдя в отпуск по болезни, Прокопе фактически оставил временное исполнение обязанностей министра статс-секретаря уже в мае 1899 года, и в летние месяцы его замещал начальник канцелярии Армфельт, но без права устных докладов императору.
В Финляндии назначение гражданина России — впервые со времени М.М.Сперанского (1809-1811) — министром статс-секретарем Великого Княжества было воспринято как новый тяжелый удар по автономии. Но ситуацию можно оценивать и по-другому, например, с точки зрения статс-секретариата, который после отставки фон Дена более или менее «лежал в дрейфе», не будучи в состоянии при Прокопе активно воздействовать на принятие императором решений, касавшихся Финляндии. Буквально трагикомическим положение сделалось летом 1899 года, когда Николай II, которым манипулировал Бобриков, открыто «муштровал» незначительного по занимаемой должности графа Армфельта. Тогда речь шла о том, что, по мнению Бобрикова, решения внеочередной сессии сейма доставлялись в Петербург слишком медленно. Но в конце лета 1899 года значение и положение статс-секретариата и всех его чиновников повысилось, ибо его возглавил один из наиболее могущественных государственных деятелей, чувство собственного достоинства которого, целеустремленность и административные способности были известны. О каком-либо дружественном финляндцам противовесе Бобрикову в лице фон Плеве речь, конечно, не шла. Оба господина — и Бобриков, и фон Плеве — сходились во мнении о главных направлениях политики, к тому же фон Плеве не хотел рисковать своим положением в глазах императора. Но, с другой стороны, широкий и разносторонний практический опыт в делах гражданской администрации позволял ему нередко видеть вещи иначе, чем видел их фанатичный и затевавший все новые — то крупные, то мелкие — склоки генерал Бобриков.
Определенным образом фон Плеве стал фильтрующей прослойкой между императором и Бобриковым. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что осенью 1899 года прямая переписка между государем и генерал-губернатором почти полностью прекратилась. Хотя Бобриков и сохранил право присутствовать при докладах императору, дела шли через фон Плеве, положение которого и чувство собственного достоинства не допускали принижения его до исполнения лишь роли «почтовой конторы». Само по себе новшество еще не означало потери доверия императора к Бобрикову; слабовольный Николай II все же смог, сохраняя лицо, отгородиться от потока требовавших его мнения инициатив сверхэнергичного подчиненного. Новый министр статс-секретарь стремился проявлять заботу о том, чтобы с этих пор Его Величество беспокоили лишь по поводу дел крупнейших и как можно более хорошо подготовленных к решению.
Несмотря на отсутствие прямых доказательств, можно все же с большой долей вероятности считать упомянутые выше соображения одной из причин назначения Вячеслава Константиновича министром статс-секретарем.
Хотя к решению «Финляндского вопроса» и приступили по инициативе Военного министерства, в следующие годы дело перешло главным образом в сферу компетенции фон Плеве. Однако закреплению этого изменения предшествовало снятие с повестки дня военного вопроса, остававшегося пока нерешенным.
РЕШЕНИЕ ВОЕННОГО ВОПРОСА
После того, как внеочередная сессия сейма завершила свою работу, сенат получил от императора задание представить отзыв о решении сессии к 1 (13) ноября 1899 года. Как и следовало ожидать, сенат проявил солидарность, выразив поддержку органу народного представительства. Если Его Величество не сможет это одобрить, следует дать на рассмотрение сейма новое представление. Николай II все же держался линии Февральского манифеста. После доклада, сделанного фон Плеве 12 (24) ноября 1899 года, он решил передать полученные от сейма и сената бумаги Военному министерству для рассмотрения в порядке, предусмотренном для общегосударственного законодательства.
Перед тем, как передать вопрос о воинской повинности в Финляндии на рассмотрение в Государственный совет, военный министр Куропаткин решил заручиться еще отзывами некоторых важных чиновников империи, представлявших различные министерства и ведомства. Министерства юстиции, транспорта, народного образования и сельского хозяйства, ведомство государственного контролера и Святейший синод или сочли, что представление, составленное Военным министерством, можно одобрить как есть, или предлагали лишь немногочисленные формальные уточнения. А Министерство морского флота все же обратило внимание на намерение размещать финнов-призывников в российских сухопутных войсках. Почему забыли о флоте? Проект Устава следовало пересмотреть с тем, чтобы молодых финляндцев, являющихся прекрасным материалом для вооруженных сил, стало возможным призывать и на императорский флот.
Министр внутренних дел Д.С.Сипягин в своем отзыве подчеркнул, что Финляндия должна участвовать в защите державы точно так же, как и другие губернии России. Он был готов пойти еще дальше Военного министерства и полностью отказаться от особого Устава воинской повинности для Финляндии. Тамошнюю армию, считал Сипягин, следовало распустить и при этом распространить на Финляндию общий для всей России закон о воинской повинности. Такое решение было бы особенно желательным для достижения большего единообразия в исполнении воинской повинности на всей территории Российской империи. Как будет показано ниже, это уже имелось в виду на дальнем прицеле и в программе Куропаткина. Даже при отсутствии прямых подтверждений, можно считать весьма вероятным, что мнение Министерства внутренних дел было результатом взаимопонимания с Военным министерством.
Совершенно особую позицию заняло Министерство финансов. По мнению С.Ю.Витте, стремление к единообразию само по себе следовало поддержать. Но достичь его следовало в результате медленного процесса исторического развития, в ходе которого финляндцы должны сами осознать выгоду для себя от сближения. Исходя из этого, Витте предлагал ту же самую линию, которую рекомендовал еще в середине 1890-х годов председатель Комитета министров Н.Х.Бунге в качестве общей политики в отношении национальных меньшинств России. По мнению Витте, нельзя было достичь цели крутыми мерами, которыми увлекался военный министр. Принуждая призывников-финнов служить в российских войсках, за пределом действия финляндских законов, в окружении непривычных для них языка, культуры и обычаев, правительство усилило бы, вопреки намерениям, национальную вражду и тем самым безусловно затруднялось бы желательное сближение.
В своих войсках финляндцы привыкли к заметно иному, чем в российской армии, обращению, расквартированию, снабжению продовольствием и т.д. Опасения попасть в российскую армию наверняка увеличат еще больше и без того значительную эмиграцию в Америку. В случае, если о сохранении статус кво не может быть речи, уравнение военных тягот следовало бы произвести за счет финансовых взносов из казны Великого Княжества или, в крайнем случае, направления финляндских призывников в финляндские же воинские части в Петербурге и сопредельных губерниях.
Россия уже и так имеет достаточно внутриполитических проблем, чтобы еще во что бы то ни стало создавать дополнительные в связи с Финляндией, считал Витте, придерживавшийся прежней линии. Убийство короля Италии весной 1900 года Витте использовал в качестве предостерегающего примера, намекая в своем письме к Сипягину на финнов. «Финляндский вопрос меня беспокоит, — писал он. — Как бы там не вышло что-либо дурного». Вообще-то они, конечно, народ особенно лояльный и законопослушный, «но везде есть сумасшедшие».
Уравнение воинской тяготы путем финансовой компенсации, вносимой Великим Княжеством, было бы для министра финансов, обеспокоенного недостатком капиталов в казне, само собой разумеется, желательным вариантом решения вопроса. Одновременно представлялась возможность вставить палки в колеса фон Плеве, худшего противника Витте во внутриполитических делах. Следует, однако, заметить, что в данном деле Витте выступал не только против фон Плеве, но и против военного министра Куропаткина. Когда Витте и Куропаткин несколько лет спустя (в 1903 году) стали выяснять отношения, Куропаткин заявил открыто, что начало разрыва между ними было положено вмешательством Витте в финляндские дела. Позднее появилось и много иных причин споров. Хотя в результате позднего выяснения отношений полного взаимопонимания достигнуто не было, обе стороны считали «проветривание» стоящим. Куропаткин доверил дневнику такое признание: «несмотря на все, испытываю к этой огромной фигуре (Витте) не вполне понятную и мне самому нежность... Он сильнее нас всех».
Куропаткин, разумеется, считал своим долгом ответить на высказанные Витте и другими замечания и возражения против проекта закона о воинской повинности. Прячась за спину императора, военный министр напомнил, что о самом по себе верном и желательном направлении финляндских призывников на флот России не было сказано в тех одобренных государем общих направлениях, соблюдая которые Главный штаб составлял представление законопроекта о воинской повинности. А дополнение это настолько значительно, что потребовало бы полностью нового рассмотрения соответственно порядку введения законов, провозглашенного Февральским манифестом. Так что к этому можно было бы вернуться позднее в качестве особого вопроса. Зато точка зрения министра финансов Витте была, по мнению Куропаткина, существенно ошибочной. Сохранение статус кво означало бы, что привилегии финляндцев остаются в силе, а этого империя, учитывая интересы всего остального населения, терпеть не может. Столь же мало можно говорить и о замене службы финляндцев в российской армии финансовой компенсацией. Именно такой «выкуп» и запрещен законом о воинской повинности в империи. Правда, денежные компенсации собирались с полудиких, только что подчиненных России племен Кавказа и Туркменистана, но подобный принцип не может быть применен в отношении Финляндии, принадлежащей России уже почти сто лет и обладающей высоким уровнем культуры. Упомянутый министром финансов третий вариант: учреждение особых финляндских воинских частей, дислоцированных в России, военный министр считал неосуществимым по политическим причинам. Российская армия должна быть единой, и разделение ее по «племенам» не должно даже приходить в голову.
1(13) февраля 1900 года император дал военному министру зеленый свет, согласившись окончательно передать Государственному совету на рассмотрение закон о воинской повинности Финляндии. Куропаткин при этом заметил российскому монарху — и это весьма примечательно, — что дело просто в проведении военной реформы и иные проблемы Великого Княжества затрагивать не предусмотрено. Наоборот, имеются основания оставить внутреннее управление Финляндией прежним. Позиция Куропаткина сама по себе свидетельствует, во-первых, о типичной «ограниченной» профессиональной точке зрения. Важнейшим было начатое Главным штабом и близко касавшееся положения и авторитета самого Куропаткина проведение и завершение военной реформы. Гражданские дела не входили в сферу его ответственности. Во-вторых, вызванные политикой Бобрикова сопротивление и критика как в Финляндии, так и в России, оказались сильнее, чем ожидалось. Несмотря на шовинизм принципиальной позиции военного министра, он относился к «выходкам» генерал-губернатора все критичнее. Как мы увидим в дальнейшем, Куропаткин сообщил о своем отношении и самому Бобрикову.
Император уклонился от выражения своего мнения на замечание Куропаткина о гражданском управлении Финляндии. Зато Его Величество констатировал, что присоединяется к мнению министра внутренних дел Сипягина о распространении российского закона о воинской повинности также и на Финляндию. Спустя несколько месяцев, в августе 1900 года Николай II особо напомнил Куропаткину, что финские воинские части надо распустить. Военный министр был того же мнения.
Генерал-губернатор Бобриков еще в ноябре 1899 года писал Бородкину, что, «следя за движением местной жизни», он пришел к заключению о «вреде особого существования финских войск». По призывам «какого-нибудь Мехелина» они могли при случае «стать нашими явными врагами». Куропаткину Бобриков сообщал, что финские войска «по духу, конечно, не наши» и поэтому следует стремиться или упразднить их совсем, или, по меньшей мере, ослабить их особое положение. Свое видение Бобриков не скрывал и от фон Плеве. Брожение в окраине продолжалось. Поэтому «лучше это войско (финское — Т.П.) вовсе распустить и воинскую личную повинность заменить денежной, пока край будет оставаться в современном положении. Войска эти, конечно, влияют на политику и поддерживают преступные финляндские затеи». Итак, Бобриков тоже был готов принять денежную компенсацию, которой, однако, не принял Куропаткин. Хотя фон Плеве на этой стадии не выказал своего отношения, есть основания отметить, что из руководящих персон, от которых зависело принятие решений, Николай II, Куропаткин, Сипягин и Бобриков были не позднее 1900 года готовы поставить целью (независимо от имеющегося уже содержания нового закона о воинской повинности) полное упразднение собственных войск Финляндии. Пока что открытыми оставались вопрос о возможности замены личной воинской повинности денежной компенсацией и график проведения реформы.
Закон о воинской повинности в Финляндии не успели включить в повестку дня весенней 1900 года сессии Государственного совета, и дело передвинулось на осень 1900 — весну 1901 года. Поддерживаемый вдовствующей императрицей Марией Федоровной, воинственный Витте готовился теперь основательнее прежнего к новому испытанию. Поскольку в этой связи «варианты политической ориентации» царизма проступили особенно заметно, есть основания достаточно подробно рассмотреть меморандум Витте, направленный им 14 (27) января 1901 года Государственному совету.
Как и Александр III, перед которым Витте преклонялся, он исходил из того, что общегосударственные интересы, естественно, стоят выше местных интересов Финляндии, что законодательство Финляндии, конечно же, не определяло пределов государственной власти в России, а наоборот: законодательство суверена — России определяло полномочия финляндских учреждений. Однако же для Витте вопрос был в первую очередь не юридическим, а практически-политическим. Почти в течение ста лет Финляндия постепенно отдалялась от остальной державы. Сближения невозможно добиться внезапными силовыми мерами. Наоборот, требовались, как Витте подчеркивал уже и ранее, время и целенаправленная, напряженная работа. В каждом отдельном случае следовало взвесить, действительно ли интересы России требуют всестороннего игнорирования интересов Финляндии. По мнению Витте, в связи с возникшим теперь военным вопросом интересы России этого не требовали. Министр финансов считал представление военного министра односторонним, а ссылку на вроде бы уже имеющееся согласие, выраженное еще Александром III, необоснованной, ибо одобрительные пометки покойного государя в документах относились главным образом к организации рассмотрения военного вопроса, и не касались деталей его содержания. К тому же, если дело уже однажды решено на высочайшем уровне, зачем тогда еще затруднять Государственный совет? Обвинения финляндцев в изменнических намерениях Витте считал недоказанными, военный министр нарисовал «мрачную картину» не только периода издания закона о воинской повинности 1878 года, но и вообще российской политики в Финляндии. Военным министром «вся система управления, применявшаяся к Финляндии в течение трех царствований, бесповоротно осуждается», утверждал Витте.
В противовес следовало бы, по мнению Витте, принять во внимание обстоятельства, изложенные внеочередной, 1899 года сессией сейма, хотя и они тоже, конечно, были односторонними. Все же вопрос о воинской повинности имеет столь важное хозяйственное и политическое значение для империи и ее отношений с Финляндией, что дело следует рассмотреть с одной и с другой стороны без эмоциональной предвзятости, с точки зрения разума и пользы. Так в свое время поступал «теперь часто осуждаемый Александр I... Присоединение Финляндии, бедной по самой природе своей и совершенно разоренной тогда продолжительными войнами, имело для России не столько экономическое или финансовое значение, сколько значение стратегическое, и в то время важно было не обрусение ее, а исключительно та военная позиция, которую она собой представляет». Опыт войны с Наполеоном показал мудрость тогдашней политики. Когда России пришлось напрячь все силы для отражения агрессора, она могла быть совершенно спокойной относительно северо-западного направления. Финляндцы, с которыми обращались соответствующим основным интересам империи образом, проявили во всех отношениях лояльность, что в значительной мере высвободило силы России на других направлениях. То же самое повторилось и во время всех других международных кризисов в 1800-х годах, когда финляндцы оставались безупречно верны монархии. Значимость этого столетнего опыта была, по мнению Витте, совершенно иной, чем значимость цитировавшихся Куропаткиным и Бородкиным заявлений отдельных сепаратистов. То, что финляндцы стремятся развивать свою автономию и национальную культуру, совершенно не означало желания отколоться от России. Из-за малости природных ресурсов Финляндии вынужденно не имела достойной упоминания поддержки идея о провозглашении независимого государства или возвращения к объединению со Швецией. До сих пор, предупреждал Витте Куропаткина, в Финляндии считали, что подобные планы противоречат интересам страны. Согласно словам Александра II, следовало понимать, что финляндский патриот мог одновременно быть и «лояльным гражданином Российской империи, и хорошим финляндцем».
Как экономист, Витте не слишком-то мог согласиться с утверждениями Куропаткина, что «Финляндия живет за счет России». Великое Княжество в пределах своего бюджета само отвечало за свое духовное и экономическое развитие. Без поддержки государственной казны России финляндцы построили сеть железных и шоссейных дорог, создали промышленность, обзавелись торговым флотом и подняли народное образование, между прочим, на рекордный по сравнению с Россией уровень. В случае неурожая в Финляндии правительству России не требовалось — как в иных местах империи — почти по году кормить голодающее население, финляндцы справлялись с этим сами. Расходы России, вызываемые Финляндией, составляли в год около трех миллионов рублей, и большую часть этой суммы составляли расходы на дислоцируемые в Финляндии русские войска. Эти войска дислоцируются главным образом вдоль побережья для обороны империи и ее столицы от нападения внешнего врага, а никоим образом не для того, чтобы поддерживать порядок внутри Финляндии. Таким образом, эти военные расходы обслуживают в основном интересы самой России. Для сравнения Витте напомнил, что подавление Польских восстаний обошлось России, не говоря уже о человеческих жертвах, в 1831 году в 185 миллионов рублей и в 1863 — году в 150 миллионов. По сравнению с расходами в Финляндии, расходы во много раз более высокие вызвали «умиротворения» Кавказа и Туркестана. Эти цифры показывали, по мнению министра финансов, «рентабельность» проводившейся прежде в Финляндии политики в совершенно ином свете, чем утверждения военного министра.
Витте упрекал Куропаткина также и в непоследовательности. Если утверждают, что финляндцы являются опасными сепаратистами, то вряд ли целесообразно увеличивать там число мужчин, получивших военную подготовку. Хотя часть призывников и направят в российские войска, это не изменит ситуации, поскольку последствием было бы, как Витте указывал уже ранее, усиление антирусских настроений среди этих призывников. Ожидать их ассимиляции в течение нескольких лет службы было бы тщетно, поскольку, отслужив, солдаты вновь вернутся в родные места, в Финляндию. Так что и в этом смысле наиболее подходящим решением вопроса было бы уравнение воинской нагрузки путем денежной компенсации. Вопреки утверждениям Куропаткина, такой образ действий, по словам Витте, вовсе не был бы необычным, поскольку различные исключения и льготы, касающиеся исполнения воинской повинности, действовали во многих районах империи, в том числе в Туркестане, на Кавказе, в Сибири. Фактически общегосударственному закону о воинской повинности подлежало «лишь» 84% мужского населения России. По мнению Витте, предложение Куропаткина основывалось на национальном самолюбии и зависти. Подобный образ мыслей был недостоин русского народа и никогда не нашел бы отклика в его душе. Россия была достаточно могущественной, чтобы выказать широту в отношении к «младшему брату» — Финляндии. А для сближения в военной сфере есть много средств. Например, можно было бы на маневрах размещать финские части рядом с российскими, чтобы они получше познакомились друг с другом. Для понижения языкового барьера можно было бы усилить изучение русского языка. Поскольку финские призывники почти все грамотные, умеют и читать, и писать, можно было бы для обучения их русскому языку использовать то время, которое отводится в российских частях для обучения солдат грамоте.
«Что же касается затем прочих изменений, вносимых Военным министерством в действующий Финляндский устав, то, по моему мнению, они должны быть разделены на две группы: к первой отнесены все те постановления названного устава, которые носят в себе политический характер, в которых прямо или косвенно выражается идея самостоятельности Великого Княжества с собственным особым войском; во второй — все прочие постановления, которые хотя и разнятся от постановлений Имперского устава, но с точки зрения политической представляются безразличными». Положения, относящиеся к первой категории из упомянутых, следовало из закона о воинской повинности устранить. «В новом Уставе вполне точно должна быть проведена мысль, что финляндская армия существует не для защиты одной только Финляндии, а для защиты общего отечества — России, и что сообразно этому финляндские войска, хотя и имеют постоянное место пребывания в Финляндии, но в случае надобности, для военных действий, совместного обучения с русскими войсками и т. под., могут быть временно выведены за пределы края. Российские офицеры могут быть допущены в ряды финляндской армии на тех же основаниях, на которых финляндцы допускаются в русскую, и, наконец, должны быть точно установлены командные права военного министра и Командующего войсками округа». Что же касается другой категории: рутинных, не имеющих политического значения деталей, то из-за них, по мнению Витте, не следовало заводить с финляндцами ссору. Нецелесообразно жесткое соблюдение принципов единообразия во второстепенных с общегосударственной точки зрения вопросах, без принятия во внимание местных, в течение долгого времени сложившихся условий и обычаев населения. Витте предупреждал, что его мнение ни в коем случае не следует трактовать, как одностороннюю поддержку финляндской позиции. Речь идет о компромиссе, который, позволив избежать крутых и неожиданных поворотов, все же означал бы значительный шаг к целям, поставленным военным министром. Поэтому имелись основания принять закон как временный, и можно было бы вновь вернуться к рассмотрению дела, например, через 10 лет.
У Куропаткина новый меморандум Витте вызвал и гнев, и тревогу. Особо опасной была, с его точки зрения, ссылка на Александра III, поскольку буквально идэ фикс молодого государя было следование примерам покойного отца. Из-за такого образа действий министра финансов военный министр вместе с поддерживающими его в Государственном совете членами оказывались в трудном положении, и Куропаткин пожаловался на это самому же Витте. Хотя министр финансов и ответил, что по соображениям патриотизма — главным образом учитывая положение правительства России в глазах заграницы — готов отредактировать раздражающие выражения, однако от принципиальной линии он не отступил.
Утешая Куропаткина, фон Плеве пытался позже объяснить образ действий Витте чисто личностными факторами. Министр финансов, мол, заигрывал со вдовствующей императрицей, надеясь, что его новой жене Матильде, еврейке по происхождению, будет открыт доступ ко двору.
Острая критика Витте доставила неприятности не только Куропаткину. Уже выразивший было фавориту свою точку зрения, император тоже оказался в неловком положении. Не решаясь открыть волевому поданному свои истинные мысли, царь попенял министру финансов на то, что он раньше не представил ему «столь интересные соображения». Витте ответил, что и так часто подвергался обвинениям, будто вмешивается в дела, его не касающиеся. Поэтому он и теперь лишь ограничился передачей Государственному совету запрошенного отзыва, который, по мнению Николая II, все равно мог возбудить там «ненужные споры». Несмотря на последнее замечание царя, Витте все же полагал, что Его Величество колеблется. К этому можно было «присовокупить, что императрица Мария Федоровна под влиянием, с одной стороны, Копенгагена, а с другой — председателя Общества Красного Креста Кремера, финляндского уроженца, страстно отстаивает Финляндию от натиска российской бюрократии». Витте был уверен в этом после долгой беседы с вдовствующей императрицей.
В отзыве Бобрикова, представленном Государственному совету, генерал-губернатор что есть силы поддерживал Куропаткина, но в то же время указывал на предложенное министром внутренних дел Сипягиным идеальное решение — упразднить все финляндские воинские части. По словам Бобрикова, опыт показывал, что финляндцы не слились с русскими в «плотную военную семью», которую скрепляли бы духовная общность и «общие принципы, идеалы и святые ценности». Материально финские солдаты находятся в лучшем положении по сравнению с российскими. Слабое владение в финских частях русским языком мешает гибкому использованию их как в общих маневрах, так и главным образом в случае войны. Бобриков напоминал, что в речи государя при открытии в 1899 году внеочередной сессии сейма (которую генерал-губернатор тогда сам же и написал) указывалось на то, что Финляндия не имеет нужды в обособленном от русской армии войске. По крайней мере, об увеличении численности финских войск не могло быть и речи. Подобный ход дел лишь наращивал бы сепаратизм и «ложный патриотизм», а также мешал бы объединению Финляндии с Россией. Заодно Бобриков использовал возможность для пропаганды некоторых пунктов своей программы действий: «Чтобы провести в жизнь положения и требования нового устава, надо сперва усовершенствовать местное финляндское управление, причем бесспорно, настоятельно и безотлагательно необходимо придать генерал-губернатору значение действительного начальника края, преобразовать сейм и реформировать сенат; распространить в административных учреждениях края знание русского языка, дабы исподволь подготовить возможность замещения в нем местных должностей доверенными русскими людьми, без которых нельзя рассчитывать на успех проведения военной реформы в исполнение; усилить русское влияние улучшением положения безземельных крестьян».
По мнению Бобрикова, военный министр вместе с генерал-губернатором могли бы по своему усмотрению представлять ежегодно Государственному совету подходящее на их взгляд число финляндцев, призываемых на активную службу. Участия хельсинкских сенаторов в рассмотрении дела в Государственном совете не требуется. Принимая во внимание царящее в окраине сопротивление объединительным стремлениям, было бы в дальнейшем бесполезным и напрасным давать дела, касающиеся обороны империи и обеспечения безопасности ее границ, на рассмотрение сейма Финляндии. Никакие даже намеки на ограничение Высочайшей власти терпимы быть не могут, руки монарха должны оставаться совершенно свободными, чтобы он при желании мог «увеличить число финских частей или уменьшить, или даже упразднить их полностью».
В личном архиве Бобрикова сохранилась первоначальная версия этого отзыва. Интересно, что последний абзац первоначальной версии генерал-губернатор не включил в окончательный вариант отзыва, посланный им в Государственный совет. Этот абзац содержит вопрос: будут ли финляндцы довольны новым законом? И дается ответ. Естественно, отрицательный. Если уж не признавалась законная сила Февральского манифеста, то любое решение Государственного совета, не одобренное сеймом Финляндии, вызвало бы в стране протест. В качестве личного мнения Бобриков подчеркивал, что не стоит преувеличивать сопротивление, которое, вероятно, вызовет закон о воинской повинности, поскольку терпеливой и решительной работой оно вполне может быть подавлено.
После того, как все детали проекта закона были рассмотрены и в департаментах Госсовета, и в особой совещательной комиссии под руководством бывшего военного министра П.С.Ванновского, Государственный совет на пленарном заседании 15 (28) мая 1901 года должен был определить свою позицию относительно закона о воинской повинности в Финляндии. Произошло столкновение возглавляемых Витте и Куропаткиным группировок, и аргументация каждой из них придерживалась уже утвердившейся линии. Настоящим водоразделом стал вопрос о принуждении финляндцев служить в российских войсках. Согласно утверждению военного министра, преследовалась цель слияния финских и российских войск, после чего понятие «финские войска» можно было бы вообще полностью изъять из употребления. В этом направлении разработанный закон о воинской повинности являлся лишь первым шагом. Ссылка, что закон Финляндии препятствует службе финнов в российских войсках, неправомерна, ибо местное законодательство по военным вопросам в любом случае придется сводить воедино с системой империи. Что же касается непривычности языка и обычаев, то те же проблемы возникают и у всех других новобранцев, представителей национальных меньшинств империи. О том, что казармы и довольство финских войск лучше, говорить бессмысленно, поскольку отправляемые в Россию новобранцы прибудут прямо из глуши, а вовсе не из этих казарм, так что примера для сравнения у них не будет. Выше всех иных соображений следует поставить принцип единообразия, этого требуют общегосударственные интересы. На Государственный совет аргументы Куропаткина подействовали лишь частично. При голосовании по коренному вопросу — о направлении финских новобранцев в русские войска позиция Витте получила явное большинство — 47 голосов. Против было 26. Следует заметить, что министра финансов поддержал в числе прочих и бывший начальник Бобрикова, командующий гвардией и Петербургским военным округом Великий князь Владимир Александрович, которому, вероятно, не было дела ни до Финляндского вопроса, ни до Бобрикова, а просто представился случай щелкнуть по носу личного врага — военного министра Куропаткина. На стороне Витте голосовали также и командующий военно-морским флотом Великий князь Алексей Александрович и бывший министр внутренних дел Горемыкин, и министр двора Фредерикс и заведующие департаментами Государственного совета Фриш и Сольский, участвовавшие в составлении Февральского манифеста, а также, само собой разумеется, сенаторы-финляндцы Бергбом и фон Блом. Среди поддержавших Куропаткина были Великий князь Михаил Николаевич, Победоносцев, Сипягин, Ванновский, а также, естественно, фон Плеве и Бобриков. С таким же перевесом Витте победил и в голосовании по вопросу об использовании финских воинских частей за пределами Великого Княжества. Еще больше голосов получило предложение Витте о сокращенном сроке службы в финской армии (3 года) — «за» было 58, «против» 15 голосов; в этом вопросе перешли на сторону Витте даже Великий князь Михаил Николаевич, фон Плеве и Победоносцев.
С точки зрения Куропаткина и его сторонников, дело принимало совсем плохой оборот. Но с другой стороны — военный министр знал предварительное мнение императора, правда, известного как человек колеблющийся. Поскольку дело дошло до такой точки, было бы лучше всего разрубить гордиев узел, распустив финляндские батальоны полностью. Неожиданную поддержку Куропаткин получил от старого, давно уже находившегося на пенсии бывшего военного министра Милютина, который в письме, врученном императору, указывал, что в случае сохранения финских воинских частей, которые ненадежны, следует вдвое увеличить численность российских войск, дислоцированных в Великом Княжестве. В то же время Николай II жаловался Куропаткину на беспокойство, причиняемое ему матерью, вдовствующей императрицей, постоянно защищающей финляндцев. Тут-то Бобриков и составил для императора (неизвестно — по своей ли инициативе или по заданию Куропаткина) детальное обоснование упразднения финляндских войск.
«1. Особые финляндские войска в силу своей малочисленности не могут иметь для России существенного значения.
2. Войска эти усвоили, благодаря школе и местной печати, превратные понятия об «отдельном финляндском престоле» — «особом отечестве» — «особой присяге» — «финляндском подданстве» и обязанностях «защиты только своей родины».
3. Среди финляндцев заметно сочувствие к Швеции, ввиду единства языка и религии.
4. Несмотря на принимаемые меры, до сих пор не удалось вкоренить сознание братства по оружию и сплоченность между финскими и русскими войсками.
5. Финляндский вопрос лишится своей остроты; положен будет конец многим недоразумениям и ослабится та враждебность, с какою население, следуя дерзкому поведению сейма, встретило применение нового устава о воинской повинности, независимо от степени устанавливаемых им льгот и облегчений.
6. Ослабеет эмиграция из края, если только некоторое ее усиление в последние годы есть результат опасений применения нового устава.
7. Облегчится возможность беспрепятственного проведения финнов через ряды русских войск.
8. Устранена будет необходимость специальной подготовки офицеров для особых финских войск, а преобразование финляндского Кадетского корпуса в русское учебное заведение последует само собой.
9. Финляндское «государство» лишится своей «армии», являющейся ныне, вместе с особыми таможней и монетой, существенным подспорьем как для распространенного ложного учения, о политическом положении Великого Княжества, так и для руководителей местного сепаратизма, черпающих известную уверенность и смелость в наличности финской вооруженной силы.
10. Упразднение финских войск соответствовало бы духу времени и положению, занятому Россией в вопросе о разоружении, ввиду того, что европейская и финляндская печать связывали вопрос об уравнении воинской тяготы в Финляндии и в Империи с мирной конференцией в Гааге.
11. Ввиду явного противодействия представителей народа Монаршей воле, упразднением финских войск была бы проявлена Державная власть в подобающей ей силе и мощи.
12. Своевременным упразднением обособленных финских войск предотвратятся возможные осложнения в этой окраине».
Бобриков считал допустимым сохранить пока лейб-гвардии 3-й финский стрелковый батальон и финский драгунский полк в качестве «представителей финских войск». Финансовые сбережения от упразднения финских войск поступали бы не в казну Великого Княжества, их следовало забирать в Государственное казначейство, выделяя часть из них на укрепление фонда для наделения землей безземельных финляндских крестьян. «Когда впоследствии поднимется в Финляндии новое поколение, возросшее под благодетельным воздействием объединительных начал, вне задорной обособленности и зловредного господства в стране шведской партии, явится возможность распространения на Великое Княжество имперского устава о воинской повинности в его полном объеме».
Бобриков потрудился не зря. 9 (22) июня 1901 года император созвал Особое совещание, членами которого были Великий князь Михаил Николаевич, Ванновский, Бобриков, Куропаткин, Сипягин и фон Плеве. Разумеется, не случайным было то, что не был приглашен в Совещание ни один из представителей большинства Государственного совета, разделявшего позицию Витте. Позднее фон Плеве рассказывал генеральше Богданович, что председательствовавший на заседании царь задавал вопросы и подвел итог частично «по-мефистофельски». И никак нельзя считать неожиданностью, что Совещание единогласно признало желательным упразднение финских войск, не считая лейб-гвардейского батальона и драгунского полка. Финляндских новобранцев направляли бы пока в эти две воинские части, которые были подчинены командующему военным округом, а через него Военному министерству России.
В 1902 году особым распоряжением императора и с помощью жеребьевки на призывной церемонии было отобрано и принято на действительную службу 500 финских новобранцев. (Вскоре был упразднен драгунский полк, и это число сократилось до 280.) В два следующих года их число сократилось до 190. Столь ничтожное число призванных (в то время как общее количество мужчин призывного возраста в Финляндии составляло около 25000), конечно же, не могло иметь никакого «общегосударственного значения». Речь и шла о «принципе», и в этом смысле «правительство» достигло желаемого. Надеялись, что незначительность воинской тяготы должна в ближайшие годы ослабить ожидаемое сопротивление, и тогда настала бы пора усиления нажима.
Во всем остальном соблюдалась линия первоначального предложения Куропаткина, кроме срока службы финнов, который оставили прежним — 3 года. Дело, однако, было не в уступке финляндцам или большинству Государственного совета, а в том, что и в армии Российской империи как раз шло сокращение срока службы до трех лет. Уравнение личной воинской тяготы, которую после упразднения финских батальонов пришлось бы пересчитывать полностью заново, оставили на усмотрение последующих решений.
Императору был представлен совместный доклад фон Плеве и Бобрикова об Уставе о воинской повинности в Финляндии, который и был утвержден 29 июня (12 июля) 1901 года особым манифестом Николая И. Одновременно царь изъявил свое согласие на то, чтобы в ознаменование этого «государственного акта» был построен в Выборге военный собор в память Петра Великого, а также указал «составить правдивую историю Финляндии». Это произведение, охватывавшее период от начала XVIII века до «наших дней», составил произведенный в генералы Бородкин. Так было положено начало многотомной серии, которая перед разразившейся в 1917 году революцией близилась уже к завершению. Николай II записал в дневнике, что решение, касавшееся закона о воинской повинности, было весьма важным и серьезным решением, которое уже давно его заботило.
Как и в случае с Февральским манифестом, сенат и теперь сначала затягивал опубликование Устава о воинской повинности, считая его незаконным, но все же вынужден был уступить. Довольный решением о публикации, фон Плеве назвал его в письме к Бобрикову «знамением разумного поворота в умах правящих кругов Финляндии, дающим надежду, что при продолжающейся настойчивости, мы достигнем полезных результатов без коренной ломки их (т.е. финляндцев) административного строя, что было бы желательно, так как управлять краем через петербургских столоначальников весьма трудно». Посланное сенатом осторожное возражение не имело, по мнению фон Плеве, значения и было в основном вызвано страхом перед общественным мнением. «Гора родила мышь».
В процессе постепенного разрушения самодержавной системы России соблюдение целенаправленной, требующей напряжения политической линии было невозможно. Этот основной структурный фактор проявился особенно сильно в период рассмотрения вопроса о воинской повинности в Финляндии. Происходившее в Государственном совете рассмотрение мотивировалось с самого начала с точки зрения необходимости осуществления существенно значимой общегосударственной координации. Февральский манифест, готовившийся, заметим, не Государственным советом, а временной комиссией, был издан именно для обеспечения важнейших «общегосударственных интересов». И единственный раз этот манифест применили на практике в связи с Уставом о воинской повинности. Главенствующая в тот момент «клика фаворитов» — Куропаткин, фон Плеве, Бобриков и др. — оказалась все же в Государственном совете в меньшинстве, и император в конце концов последовал даже не их предложению, а еще более радикальному, согласившись упразднить финские войска, на что уже давно нацеливались и надеялись Куропаткин и Бобриков. Вся затея с самого начала основывалась на двух моментах: на глубоком недоверии к «сепаратистской» Финляндии и ее обособленной армии — в основном имея в виду возможный международный кризис, и на том, что можно было способом, подчеркивавшимся Бобриковым, использовать военный вопрос в качестве средства и орудия борьбы с «негативной и невыгодной» для империи финляндской «государственностью».
Разумеется, конечный результат означал победу Бобрикова. «Общегосударственные интересы» сделали изрядный шаг вперед. Генерал-губернатор, находившийся как раз на военных маневрах в Красном Селе, констатировал, что опубликование манифеста произвело там «мощное впечатление». То же должно было быть и в Финляндии. Он писал своему помощнику Шипову: «Народ будет блаженствовать, страна богатеть, а крамольники возмущаться». Витте, разумеется, был совсем иного мнения. Манифест произвел дурное впечатление. «Очень жаль. То же самое можно было бы сделать так, чтобы привлечь сердца финляндцев к царю».
Проведение в жизнь мер, определенных манифестом, опытный в технике военной администрации Бобриков осуществлял действенно. В течение восьми месяцев финские стрелковые батальоны и их штабы были расформированы, и Военное министерство через штаб Финляндского военного округа взяло в свои руки командование оставшимися частями. Упраздненные части заменили войсками, присланными из империи. Преисполненный восхищения, Бородкин писал: «Такую работу мог произвести только Н.И.Бобриков, в совершенстве знакомый с техникой военной администрации. В исполнении этой стороны дела он явился своего рода Рубинштейном». Одновременно, в связи с этим, формально упразднили также и резервные роты. Практически их учения не проводились уже с 1899 года, и оружие их было в 1900 году по распоряжению Бобрикова отослано в Петербург «для обмена на новое». Однако обещанные ружья так никогда и не были получены. Осуществляя задачи переходного периода, были упразднены в 1903 году как ненужные финляндский кригс-комиссариат и милиционная экспедиция (военный отдел) сената.
В новой ситуации лишился своего предназначения и Кадетский корпус в Фридрихсгаме (Хамине). По мнению Бобрикова, корпус воспитывал действительно хороших офицеров, служивших в России, как правило, безупречно. Но оставшиеся в Финляндии или вернувшиеся туда выпускники корпуса сразу же попадали в сферу влияния местных политиканов. Еще осенью 1897 года военный министр Ванновский предлагал императору провести реформу сепаратистского по духу и обвиняемого в русофобии Фридрихсгамского (Хаминского) кадетского корпуса. Однако осуществление этой идеи затянулось из-за разногласий между российскими чиновниками. Учебное заведение, имевшее хорошую профессиональную репутацию, получило защитника в лице комитета, возглавлявшегося генеральным инспектором военно-учебных заведений Великим князем Константином Константиновичем. Противился задуманному Куропаткиным и Бобриковым превращению Хаминского кадетского корпуса в сугубо русский и фон Плеве, поскольку родители-финляндцы тогда не стали бы больше посылать своих сыновей на учебу в это заведение, а оно при частичной реформе могло со временем выпускать подходящих, с российской точки зрения, воспитанников не только для армии, но и для занятия гражданских должностей в Великом Княжестве. По представлению Куропаткина император повелел 6 (19) августа 1902 года провести языковую и организационную русификацию корпуса, и она была проведена; однако делалось это столь круто, что привело к последствиям, которых опасался фон Плеве — нехватке учащихся. Когда же после упразднения основной части финляндских войск больше не требовалось готовить специально для них офицеров, а близость сугубо русских военно-учебных заведений Петербурга делала излишним содержание еще и русского кадетского корпуса во Фридрихсгаме, император 5 (18) июля 1903 года, по представлению Куропаткина, совсем закрыл Фридрихсгамский (Хаминский) кадетский корпус «за ненадобностью».
В связи с изданием закона 1901 года оказалось целесообразным сохранить часть «собственной армии» Великого Княжества. Поскольку, опасаясь возникновения «брожения», финляндских новобранцев все же не решались пока посылать в русские войска, требовалось хотя бы временно несколько финских воинских частей, чтобы призыв имел какую-то реальную почву. Частями, которые решено было сохранить, были избраны лейб-гвардии стрелковый батальон в Хельсинки и драгунский полк в Лаппеэнранта. В пользу первого свидетельствовало его положение в императорской лейб-гвардии; упразднение этих традиционно отборных частей случалось редко. Драгунский же полк был учрежден «незабвенным отцом» государя Александром III совсем недавно — в 1889 году. Однако драгунскому полку удалось просуществовать еще не так уж долго. Посетив в ноябре 1901 года Лаппеэнранта, Бобриков публично сделал резкое замечание командиру полка полковнику Теодору Шауману «об отсутствии в полку внутреннего порядка». Прослуживший безупречно в российской армии 34 года, пожилой полковник подал прошение об отставке. Проявляя солидарность, все офицеры полка последовали примеру своего командира, мотивируя это тем, что «обстоятельства лишают возможности продолжать службу». Но Бобриков не поддался давлению. Он предложил вообще упразднить драгунский полк, и полк был упразднен императором по представлению Куропаткина 24 ноября (7 декабря) 1901 года, а на его место в Лаппеэнранта были присланы русские кавалеристы — 55-й Финляндский драгунский полк. Предложение Бобрикова арестовать уволившихся из драгунского полка офицеров и в наказание послать их служить в империю или же выслать из края, не нашло одобрения у фон Плеве как не имеющее законных оснований. Такую же позицию занял и Высший военный суд России.
Куропаткин был доволен. «Сегодня на докладе государь утвердил мое представление об обращении Финского драгунского полка в русский. 8 финских стрелковых батальонов уже перестали существовать, равно как и 32 запасные роты. Остался лишь один лейб-гвардейский финский стрелковый батальон... Радость большая! То, что я мечтал достигнуть в три года осторожной работы, волею Государя достигнуто в несколько месяцев. Очень помогли нам своей несдержанною и страстною защитою финнов Витте и его компания».
Вызванное в Великом Княжестве в 1901 году «незаконным» Уставом о воинской повинности противодействие со всеми протестами, массовыми петициями, уклонениями от призыва и т.п. уже широко рассмотрено в финляндской литературе, и в данной работе об этом нет надобности распространяться. Хотя в 1903-1904 годах уклонение от призыва значительно ослабело из-за страха перед наказаниями и агитации старофинской партии, Бобриков еще незадолго до смерти считал, что увеличение количества призываемых в 1904 году на действительную службу финнов «преждевременно и нежелательно». Лишь после того, как охватившее край брожение было бы достаточно утихомирено, можно было бы начать посылать финнов в российские войска, как и предусмотрено Уставом о воинской повинности, а до тех пор уравнение воинской тяготы осуществлять денежной компенсацией. Расчеты, касающиеся разницы воинской тяготы, пришлось, как уже упомянуто, сделать заново после упразднения финских батальонов и органов военного командования. Хотя Бобрикову и удалось выжать у сената частичную уступку в сумме 10 миллионов марок, в частности, для компенсации расходов, вызванных прибытием российских подразделений вместо упраздненных финских батальонов, вопрос о полном уравнении воинской тяготы оставался открытым до самой смерти генерал-губернатора, и затем выяснение этого перешло к его преемникам.
Бобриков считал, что не следует затягивать и упразднение лейб-гвардейского батальона. В апреле 1902 года, после разогнанных казаками массовых уличных демонстраций в Хельсинки против нового устава о воинской повинности, он подчеркивал Куропаткину, что надежды на «гвардейских интриганов» нет. «Толпа бросает камнями и булыжниками в русские войска и кричит ура финскому гвардейскому батальону. Не надеясь на офицеров, сам Гедлунд (командир батальона — Т.П.) как финляндец стал действовать лукаво, опасаясь бойкота». По желанию Бобрикова Гедлунду пришлось оставить должность. Новым командиром батальона был назначен в 1903 году по представлению Великого князя Владимира Александровича начальник роты Пажеского корпуса подполковник Н.Мексмонтан. Мнения генерал-губернатора Бобрикова на сей счет даже не спросили, а он-то рассчитывал, что эта должность будет замещена русским офицером для уменьшения «особенности» батальона.
Весной 1903 года генерал-губернатор поручил своему новому помощнику тайному советнику В.Ф.Дейтриху неофициально прозондировать мнения Куропаткина и фон Плеве относительно упразднения батальона. Оба министра не хотели, чтобы инициатива исходила от них, но пообещали поддержать генерал-губернатора, если он сочтет такую меру абсолютно необходимой. Проблема заключалась в том, что закон 1901 года о воинской повинности был пока что единственным случаем применения Февральского манифеста на практике. Поэтому быстрое изменение закона могло породить среди населения Финляндии ложные представления об обязательствах, налагаемых манифестом. Престиж империи все же не позволял полностью перейти на денежную компенсацию, что одновременно означало бы полное окончание военного обучения «ненадежных» финнов до тех пор, пока ситуация не созреет для распространения общегосударственного Устава о воинской повинности без изменений и на Финляндию.
Куропаткин стал все сильнее сомневаться в способностях Бобрикова проводить объединительную политику. «При каждом свидании я уговаривал его не трогать местных учреждений, сохранять порядок управления и блюсти местные обычаи. Указывая ему, по продолжительному знакомству с финляндскими порядками (18 лет живу в Терийоках), что Финляндия — страна культурнее нашей (разрядка Куропаткина — Т.П.) и что не нам надо посылать туда своих становых, но что мы сами можем многому научиться у них. Бобриков обещал, но, кажется, горячится».
Хотя военный министр и писал о «продолжительном знакомстве» и о том, что у финнов можно многому научиться, имеющиеся в распоряжении исследователей оригинальные материалы — прежде всего дневник и переписка Куропаткина — позволяют судить, что изменение его мыслей в этом направлении произошло в сравнительно поздний период, когда уже проявилась в России и Финляндии сила противостояния, вызванного политикой Бобрикова. Однако проведенная Куропаткиным линия предела в политике относительно Финляндии тем более значима, что он в отношении других национальных меньшинств империи не отступал от общей своей линии «Россия — русским». Встретив 1 января 1902 года на новогоднем приеме в Зимнем дворце Витте, генерал подчеркнул значение сохранения принципов самодержавия, поскольку без этого не удастся превратить народы окраин в «русских душой». В этом большая задача на будущее и миссия народа России. Инородцев следовало заставить гордиться принадлежностью к великой российской семье. Дарование конституции и созыв органа народных представителей означали бы, что уполномоченные от национальных меньшинств развалят единство державы. Витте, в свою очередь, высказал иное мнение: как раз притеснения, которым подвергаются национальные меньшинства, скорее приведут к революции, чем дарование этим меньшинствам относительной свободы.
По сравнению с фон Плеве, Витте и Куропаткин были в 1903 году уже заходящими звездами. Министру финансов пришлось по желанию императора оставить свой пост в августе 1903 года. И положение военного министра тоже тогда уже изменилось: «медовый месяц» в отношениях с императором не просто сменился на «рутину брака», а прямо-таки превращался в предразводную ситуацию. Поскольку Куропаткин возражал против инспирируемой Безобразовым и другими «безответственными советниками» авантюристической политики на Дальнем Востоке, вопрос об оставлении им поста военного министра возник уже летом 1903 года во время его беседы с императором. Однако тогда отставка задержалась по причине отсутствия подходящего кандидата на эту должность. Вопрос решился, когда разразилась Русско-японская война и весной 1904 года воодушевленный общим настроением Куропаткин стал главнокомандующим на Дальнем Востоке, а должность военного министра принял генерал В.В.Сахаров, бывший до этого начальником Главного штаба.
Зимой с 1904 на 1905 год, когда признаки революции начали проявляться все сильнее, Куропаткин, погубивший в Маньчжурии свою военную репутацию, спрашивал с надеждой в письме к Витте не возьмет ли тот бразды правления в свои руки и направит страну на путь реформ: «удастся ли Вам отодвинуть назад и предать забвению мрачную эпоху Горемыкина, Сипягина и фон Плеве?» Армия вздохнула бы свободнее, если бы свободнее дышала Великая Россия, рассуждал Куропаткин, сожалея, что реакционные советники, к которым он причислял и Бобрикова, имели пагубное влияние на императора, желавшего свободы своему народу. Не проявляя жалости к кающемуся, Витте, час которого еще не настал, счел все же необходимым указать, что не забыл прошлого. Россия действительно в жалкой ситуации. Среди виновных в этом также и Бобриков. «Все инородцы по вине той политики, которой и Вы, обращался Витте к Куропаткину, — сочувствовали, нам теперь не опора».
Зато Бобриков держался на своем до конца. «История Польши, имевшей свою армию, показала уже, насколько опасно предоставлять инородческому элементу развивать в своей среде обособленную военную силу. Сепаратизм, пренебрежение к России и финский местный патриотизм росли в Финляндии вместе с увеличением ее войска». После того, как окраина была бы подчинена дисциплине, пробил бы час и последней особой финской части лейб-гвардейского батальона. С началом Русско-японской войны Бобриков с удовольствием отправил бы батальон на фронт, в Маньчжурию. Однако возможные военные успехи финнов могли бы привести к нежелательным для «русского дела» политическим последствиям. Поскольку к тому же гвардейские части вообще не посылали на Дальний Восток, генерал-губернатор отказался от развития этой идеи. Бывшего своего соратника, Куропаткина, Бобриков вспоминал не слишком-то тепло, сомневаясь уже весной 1904 года в письме к Бородкину в способности Алексея Николаевича справиться с требованиями, налагаемыми на него должностью главнокомандующего на Дальнем Востоке.
В Финляндии же было сравнительно спокойно, и Бобриков был уверен, что ситуация не изменится из-за войны, поскольку «гвозди вбиты крепко... Система управления изменяться не будет... Слава богу, финских войск больше не существует... Оценивая ситуацию, каждый настоящий русский человек должен признать всю важность и неизбежность упразднения этих войск... Святая Русь спасена от тяжких инцидентов в Финляндии». Пули Эугена Шаумана лишили потомков возможности узнать, остался ли бы Николай Иванович при своем мнении, обладай он опытом более поздних событий.
«ДУХОВНОЕ ЗНАМЯ ИМПЕРИИ»
Администрация и ее язык
В XIX веке, особенно во второй его половине, в Финляндии шла острая борьба по вопросу о статусе финского языка. Против гегемонии шведского языка выступала партия «фенноманов», которой противостояли «шведоманы». К концу века фенноманы разделились на консервативных «старофиннов» и либеральных «младофиннов». В период «бобриковщины» старофинны (одним из руководителей которых был Ю.К.Паасикиви) пытались спасти автономное положение Финляндии, главным образом поисками компромиссов с Россией, а младофинны резко выступали в защиту «конституционных законов Финляндии». В эту языково-политическую борьбу власти империи включили и русский язык.
В программах, составленных Николаем Ивановичем Бобриковым в 1898 и 1899 годах, центральное место занимало введение, в целях сближении окраины с империей, в обращение в «сенате, учебных заведениях и в администрации» русского языка как основного. Еще в 1882-83 годах предшественник Бобрикова генерал-губернатор Гейден в записке императору рекомендовал правительству России «безусловно и целесообразно» принять в продолжающемся в Финляндии споре о языке сторону фенноманов. «Применение принудительных мер против главенствующего положения политически невыгодного шведского языка неизбежно, — считал он, — ибо иначе невозможно устранить главное препятствие росту влияния России». Таким образом, вопрос был не в том, чтобы просто заменить шведский язык финским, а в том, чтобы проложить дорогу русскому языку.
«Чем успешнее будут развиваться финская народная культура и язык, тем в большей степени они будут вытеснять влияние шведского языка и шведов, и тем скорее появится возможность усилить положение русского языка в стране. И поскольку русский язык находится на более высоком культурном уровне, чем финский, он не встретит сопротивления со стороны финского, если его (русский язык — Т.П.) распространять лишь среди образованных классов, не делая из него язык администрации, ибо эта роль принадлежит, конечно же, финскому языку».
Как установил проф. Осмо Юссила, целью Гейдена было убрать язык бывшей метрополии с пути большинства народа, говорящего на финском, что высвободило бы место и для более развитого языка — русского. Стало быть, речь шла о борьбе двух «культурных» языков — шведского и русского, которая велась поверх головы «народного языка» — финского. Ту же идею повторил позже Бобриков. Однако цель, поставленная Гейденом, была все же ограниченнее, ибо он был готов, по крайней мере временно, признать за «народным языком» статус языка администрации, хотя важнейшие должности следовало предоставлять служащим империи, лицам, владеющим русским языком.
В качестве практической меры Гейден рекомендовал уравнение финского языка со шведским, согласно принципам так называемого местного языкового большинства. Практически это означало бы принятие финского языка в качестве единственного языка администрации на большей части территории Финляндии. Обучение в университете должно было бы вестись на финском языке, и им обязательно должны были бы владеть назначаемые на должности. Усилия Гейдена не остались бесплодными, ибо с его «подачи» император издал в декабре 1883 года рескрипт, согласно которому в коммунах, где большинство населения составляли финны, судопроизводство должно было вестись на финском языке. Согласно указаниям, данным в 1887 году, чиновники обязаны были пользоваться тем из двух языков (финского и шведского), на каком к ним обращался заявитель по тому или иному вопросу. Еще дальше пошел министр статс-секретарь фон Ден, планируя в связи с манифестом о коронации Николая II предписание, которым лишь финский язык объявлялся бы языком официальным, а за шведским признавался бы только статус «дозволенного местного». Идея была настолько радикальной, что даже лидер фенноманов Юрьё-Коскинен не поддержал ее.
Дискуссия по вопросу о языке, прошедшая на сессии сейма в 1897 году, ни к чему не привела из-за непримиримых разногласий. Надеясь на доброе отношение Николая II к народу Финляндии, крестьянское сословие решило все же послать государю особое прошение. В нем указывалось, что предусмотренное прежними предписаниями равноправие финского языка со шведским практически не осуществлено. Языком учреждений по-прежнему преимущественно является шведский, и финнам приходится довольствоваться прилагаемыми к бумагам переводами. Для исправления положения следовало принять меры, обеспечивающие как на основании местного языкового большинства, так и по требованию использование языка заявителя при рассмотрении дел в учреждениях.
Временно исполнявший обязанности генерал-губернатора Гончаров передал петицию крестьянского сословия без каких-либо комментариев министру статс-секретарю фон Дену, по инициативе которого император повелел направить ее на заключение в сенат. Отзыв был готов в феврале 1898 года. В нем, хотя сенат и отнесся к прошению крестьян в принципе отрицательно, предлагалось все же образовать комитет для более детальной проработки вопроса. К отзыву сената приложил свое отрицательное заключение и Гончаров, который, не ограничившись выражением негативного отношения, одновременно предложил при этом и расширить применение русского языка в учреждениях, особенно в сенате и губернских управлениях. «Если финляндские крестьяне... хотя и без достаточных оснований, считают, что они должны получать решения сената в оригинале на финском языке, и на нем должны вестись все протоколы и дела, помимо особых случаев, когда следует пользоваться тем языком, на котором обратился проситель, то можно ли тогда соглашаться, чтобы представления подданных (направляемые императору — Т.П.) и касаемые этого протоколы писались на шведском языке и были бы лишь снабжены переводами на русский, за которые отвечает только переводчик?» Короче говоря, идеей Гончарова было, как уже отмечал Юссила, что если крестьяне получали бы свои бумаги на финском языке, то императору и генерал-губернатору и подавно должно представлять все на русском.
Гончаров исходил, несомненно, из прагматических соображений. Не владея местными языками, генерал-губернатор оказывался, говоря словами Гончарова, в «ненормальном и почти невозможном положении», ибо в сенате, где все велось на шведском и финском языках, он не был в состоянии исполнять обязанности председательствующего, как то было предусмотрено его уставом. Сенат был разделен на два департамента — Хозяйственный и Юридический. Роль первого из них соответствовала примерно роли, исполняемой ныне правительством, а второго — роли современного Верховного суда. В свою очередь Хозяйственный департамент делился на экспедиции (отделы), примерно соответствующие нынешним министерствам. При ведении делопроизводства на местных языках контролировать действия сената и подчиненных ему чиновников было, по мнению Гончарова, невозможно. Положение можно было бы изменить к лучшему, перейдя на русскоязычное делопроизводство хотя бы в Хозяйственном департаменте сената. Для этого, конечно, понадобился бы переходный период в десять-пятнадцать лет. Согласно подсчетам временно исполняющего обязанности генерал-губернатора, из одиннадцати сенаторов Хозяйственного департамента лишь четверо не владели русским языком. Так что переходный период в нем мог быть сравнительно коротким. Хуже было положение в Юридическом департаменте, лишь три сенатора которого владели общегосударственным языком. Зато им владели все губернаторы, так что в переписке с ними можно было бы перейти на русский язык когда угодно.
Помимо каждодневных практических проблем, следует принять также во внимание, что весной 1898 года Гончаров был одним из кандидатов в генерал-губернаторы. В подкрепление своих слабеющих «акций» для него было целесообразным выступать активно, высказывая мнения, которые, как можно было ожидать, получили бы в Петербурге благосклонный прием. Вряд ли было случайностью, что временно исполняющий обязанности генерал-губернатора стал проявлять инициативу лишь весной 1898 года, хотя в принципе возможность для этого представлялась годом раньше, в связи с передачей им в Петербург петиции крестьянского сословия.
По предложению фон Дена император предоставил сенату возможность ответить на рекомендации Гончарова. Отрицательный, как и следовало ожидать, отзыв был дан в феврале 1899 и не мог тогда повлиять на ход событий, ибо к тому моменту Бобриков уже принял на себя генерал-губернаторские обязанности. Решающее изменение в управлении Великим Княжеством произошло. 17 (29) ноября 1899 года при докладе министра статс-секретаря фон Плеве, император, отвергая петицию крестьянского сословия, объявил, что необходимые инструкции об использовании финского языка в учреждениях Великого Княжества он даст позже. Это позже длилось почти три года, до 16 (29) мая 1902, когда император подписал, несмотря на сомнения Бобрикова, постановление об осуществлении равноправия финского языка со шведским в качестве языка администрации. Мера предполагалась временной, нацеленной на успокоение окраины, охваченной страхом перед русификацией, и для поддержания старофиннов в «хорошем настроении». Но центр тяжести политики в отношении языка был в совсем ином месте.
По рекомендации министра статс-секретаря фон Плеве, император 17 (29) ноября 1899 года решил также, что вопрос об использовании русского языка в финляндских государственных учреждениях следует поставить на более внимательное рассмотрение. Для этого было учреждено специальное Совещание, председателем которого был назначен глава юридического департамента Государственного совета Е.В.Фриш, а членами — бывший генерал-губернатор Ф.Л.Гейден, обер-прокурор К.П.Победоносцев, генерал-губернатор Н.И.Бобриков, министр статс-секретарь В.К. фон Плеве и министр юстиции Н.В.Муравьев. Таким образом, ситуация перевернулась с ног на голову. Вместо упрочения «финскости», которое имело в виду крестьянское сословие, на первый план выдвинулся вопрос о роли общегосударственного, русского языка в администрации Великого Княжества. Однако упреки в «пробуждении спавшего медведя» и в крестьянской «наивности», давшей оружие в руки противника, справедливы лишь частично. В действительности медведь уже не спал. Один из центральных по значительности вопросов — вопрос о языке — и без того возник бы раньше или позже по инициативе властей, даже если бы крестьянское сословие весной 1897 года не составило никакого прошения.
Относительно важности вопроса о языке у Бобрикова не было никаких сомнений. По его мнению, это было вполне сравнимо с изменением Устава о воинской повинности. Уже весной 1899 года генерал-губернатор составил и разработал две записки, которые Бородкин отредактировал и подготовил к печати. Николай Иванович также просветил Бородкина относительно того, что со временем нововведение не ограничится только сенатом, центральными административными учреждениями и губернскими управлениями. «Что касается всех прочих судебных и административных присутственных мест окраины, то замена шведского и финского языка должна быть совершена постепенно (разрядка Бобрикова — Т.П.), с обязательной заменою шведско-финских чиновников русскими должностными лицами в течение не выше десяти лет». Еще Александр I вскоре после завоевания края дал указания в 1808 и в 1813 году об употреблении там общегосударственного языка в качестве языка учреждений. Позднее из-за нерадивости российских чиновников указания эти не были выполнены. По мнению Бобрикова, еще и теперь, почти сто лет спустя, не потеряла своей актуальности жалоба А.А.Закревского (генерал-губернатора Финляндии в 1823-31 годах. — Г.М.), что «в Финляндии ни шагу нельзя ступить без переводчика». Дело однако было не только в практических трудностях, а и в общих принципах. Бобриков видел в предложении Гончарова лишь половинчатое решение. И как таковое оно было недостаточным. Одним из средств обособления финляндской окраины от всего русского было сохранение шведского языка в качестве государственного в управлении, законодательстве и просвещении. «Правительство на всем пространстве России должно говорить одним языком. Никакая народность, входящая в состав Российской державы, не вправе добиваться устранения в каких-либо отправлениях государственной жизни употребления русского государственного языка. Язык — духовное знамя Империи и первейшее условие внутреннего объединения всех ее составных частей, он — выражение жизненности русского народа и его государственности <...> Допускать для Финляндии какое-либо исключение из сего общего правила нет никаких оснований».
Николая Ивановича никак нельзя обвинить в инертности. Еще 12(24) января 1899 года временно исполняющий обязанности министра статс-секретаря Прокопе получил, к своему изумлению, письменное повеление царя о запрещении представления к должности сенатора, губернатора и начальника центрального учреждения лиц, не владеющих русским языком. Как нетрудно было Прокопе предположить, за повелением императора стоял Бобриков. Все же по причинам практического свойства повеление вступило бы в силу в отношении Юридического департамента сената лишь в 1904 году.
Благодаря «Запискам» Бобрикова, а также отзывам Гончарова, сената и фон Плеве «Совещание Фриша», приступая к работе, имело в своем распоряжении обилие материалов. Однако углубляться в различие толкований Бобриковым и сенатом значения повелений Александра I и достижений России в языковой политике совещание не стало, сочтя это излишним. Вопрос заключался в том, как подчеркивал фон Плеве, что необходимо было установить, принятие каких мер в этом деле требуют насущные интересы России. С этой точки зрения сближение империи и окраины также и в языковом вопросе было неизбежным. Генерал-лейтенант Гончаров уже указал, что введение русского языка по меньшей мере в центральных учреждениях делает возможным полноценное участие высшего должностного лица, генерал-губернатора, в управлении краем. Принимая во внимание практическую необходимость, следует теперь, как особо отметил фон Плеве, взвесить и решить принципиально, раз и навсегда, какой язык может и должен быть признан для Финляндии языком государственным — язык ли государства, нераздельную часть которого она составляет, язык ли прежних обладателей Великого Княжества — шведов, или, наконец, язык туземного населения — финский. На поставленный таким образом вопрос может последовать лишь один ответ: «языком государственным должен быть признан язык Державы, в обладании коей находится Финляндия. Согласно совершенно верному замечанию генерал-адъютанта Бобрикова, русский язык — духовное знамя Империи и первейшее условие внутреннего объединения всех ее составных частей».
Дабы избежать ненужных волнений окраины, совещание хотело все же подчеркнуть, что речь идет о введении русского языка в делопроизводство некоторых административных присутственных мест. Национальной, этнографической и культурной самобытности местного населения это не затронет. Цитируя прямо брошюру Бобрикова «Русский язык в Финляндии», Совещание продолжало: «Согласно сему, в области богослужения, литературы, семьи, дома и вообще в частном обиходе употребление местных языков отнюдь не должно быть стесняемо». Таким образом, русификация местного населения окраины, как таковая, осталась за пределами поставленной цели. Бобриков заметил, что финн, не пожелавший выучить русский язык, сам же и останется в убытке. С помощью знания языка младший брат — финляндец научился бы относиться с доверием к старшему брату — русскому. Однако, как считал генерал-губернатор, для принципа добровольности места в действиях государства, не оставалось. Все подданные, какую бы народность они не представляли, должны были, если хотели поступить на государственную службу и получать жалование, подчиниться этому властному требованию правительства. Правительство предполагало, что все поступающие к нему на службу лица окажутся владеющими государственным языком.
В процессе обсуждения Совещание заслушало также представленные графом Гейденом общие положения:
1. Каждое проживающее в Финляндии лицо должно иметь право подавать всем государственным чиновникам заявления, жалобы или прошения на русском, или шведском или финском языке и получать на них ответы на том же языке;
2. Лица, назначаемые на постоянные должности, обязаны представлять свидетельство о владении русским языком. В порядке исключения, например, в случае назначения на должность пастора, разрешение может дать лишь генерал-губернатор;
3. Переписка канцелярии генерал-губернатора и штаба финляндских войск с местными чиновниками должна вестись только на русском языке. Гейден обрисовал детально языковые проблемы, касающиеся практики судебных присутствий, и Совещание сочло высказывания бывшего генерал-губернатора слишком расширенными. Старик отстал от времени, о чем, естественно, ему прямо не сказали. Ведь речь шла о введении русского языка в учреждениях управления Финляндии. Судебные присутствия следовало полностью оставить за пределами обсуждения, поскольку введении в них русского языка будет отрегулировано в более подходящее время в связи с предстоящим еще изменением судебной системы Финляндии.
По мнению Бобрикова и фон Плеве, к которому присоединился и Гейден, канцелярия генерал-губернатора, статс-секретариат и штат финляндской Паспортной экспедиции в Петербурге владели государственным языком уже столь хорошо, что на делопроизводство и переписку на русском языке в них можно будет перейти очень быстро. Совещание назначило и срок: к 18 сентября (1 октября) 1900 года.
Сложнее обстояло дело с Хозяйственным департаментом сената (как уже отмечено выше, Юридический департамент пока что оставили в стороне), но по мнению Совещания, трудности были преодолимыми. Корень проблемы был как раз в сенате, и решив ее, решили бы весь вопрос о языке администрации в Финляндии. «Нет сомнений в том, что коль скоро в высшей администрации края войдет в употребление устно и письменно русский язык, после этого уже не будет особых препятствий для постепенного введения русского языка в обращение и во всех остальных ведомствах и учреждениях Великого Княжества». Так, согласно линии Бобрикова, Совещание определило переход сената на русский язык в качестве первого шага в постепенном проведении реформы по русификации правительственного аппарата Финляндии.
С 1 октября 1900 года (по н.с.) всеподданнейшие доклады Хозяйственного департамента сената, заключения и докладные записки генерал-губернатору следовало составлять только по-русски. При необходимости к ним разрешалось прилагать перевод на местные языки.
С 1 октября 1903 года (по н.с.) рассмотрение дел в Хозяйственном департаменте сената и его экспедициях должно было происходить только на русском языке. Исключения из этого правила были точно обозначены. Их было всего три. Разрешалось: провозглашать относящиеся к рассматриваемому делу оригинальные документы на том языке, на каком они составлены; прикладывать по просьбе заявителя перевод на шведский или финский язык при выдаче копий решений сената; членам сената в течение пяти лет с упомянутой даты давать в ходе заседания устные объяснения на шведском или финском языке. Совещание, однако, сочло это недостаточным. Поскольку центральные учреждения и губернские управления могли по-прежнему обращаться в сенат на местных языках, осуществление нововведения в сенате могло задержаться, если даже не остаться мертвой буквой. Поэтому было необходимо, чтобы центральные учреждения и губернские управления общались с сенатом и генерал-губернатором только по-русски. Был определен и срок этого: с 1 октября (по н.с.) 1905 года. Тем не менее учреждения, работавшие на русском языке, обязаны были принимать и рассматривать прошения частных лиц на том языке, на каком они были составлены.
Все же предложение Бобрикова, чтобы вся переписка центральных учреждений и губернских управлений велась бы по-русски, но при этом к письменным документам, направляемым в низшие инстанции, чиновникам и частным лицам можно было бы прикладывать перевод на финский язык, совещание сочло преждевременным. Имелось еще предложение Бобрикова, чтобы все учреждения управления Финляндией, а также суды, вели прямую переписку с учреждениями империи (не через канцелярию генерал-губернатора) и пользовались бы при этом только русским языком, ибо так было принято во всей державе и не было основания жаловать Финляндии какое-то особое положение. Совещание сочло, что к этой самой по себе хорошей идее следует вернуться на более поздней стадии проведения политики реформ, когда все финляндские чиновники будут в состоянии вести переписку на русском языке. Поскольку бумаги, подтверждающие владение русским языком финляндскими кандидатами на замещение чиновничьих должностей иногда оказывались «липовыми» — случалось, представлявшие их лица едва знали русский алфавит, — следовало, невзирая на представляемые бумаги, оставить решение в каждом конкретном случае на усмотрение начальника учреждения, о котором шла речь, но подчинив его при этом контролю генерал-губернатора. Так были бы обойдены и формальные требования финляндского законодательства, служившие препятствием, и достигнута необходимая гибкость для принятия на службу подходящих чиновников.
Бобриков был удовлетворен. Хотя не все его соображения приняло во внимание совещание под председательством Фриша, однако значение быстрого решения главного вопроса было само по себе столь велико, что он не хотел затягивать принятия этого решения, настаивая на своих замечаниях. Император собственноручно начертал 22 мая (4 июня) 1900 года на оригинале протокола совещания: «Осуществить», а закон об этом, так называемый манифест о языке, он подписал через две недели — 7 (20) июня 1900 года.
Манифест о языке, подготовленный за спиной финляндцев, вызвал в Великом Княжестве величайшее изумление. Сенат внес было проект изменений, но император отклонил его, а фон Плеве угрожал в Петербурге отправившимся туда вице-председателю Тудеру и сенатору Энебергу, что строптивых финляндцев может постигнуть судьба поляков. Вопрос был не только в том — публиковать манифест или оставить неопубликованным, а в самом существовании сената. Фон Плеве писал Бобрикову, что государь расценил действия финляндского совещательного органа как мятеж, хотя уже заранее ожидал, что реакция будет острой. Однако сенат счел, что находится в вынужденном положении, и решил двенадцатью голосами «за» (при шести — «против» и двух воздержавшихся) манифест опубликовать. После того, как оставшиеся в меньшинстве попросили отставки и получили ее, направление политики сената все отчетливее принимало линию уступок, вырабатывавшуюся в кругах старофинской партии. Вице-председатель Хозяйственного департамента Тудер, голосовавший за публикацию манифеста, тоже попросил через несколько недель отставки, считая, что потерял авторитет как в глазах генерал-губернатора, так и в глазах финляндского общественного мнения. Бобриков злорадствовал не только по поводу событий весны 1899 года, но и по поводу того, что Тудер пытался повлиять непосредственно на фон Плеве, в обход генерал-губернатора. «Он, очевидно, хотел бы играть ту же роль, какую играл прежде. Согласись я попросить или хотя бы посоветовать, то Карл Иванович (Тудер) взял бы прошение об отставке обратно. Но я упорно молчал... Скажу прямо, я рад, что освободился от него». Новым вице-председателем Хозяйственного департамента назначили представителя линии уступок, но беспартийного придворного егермейстера Константина Линдера. Должность прокуратора унаследовал от Сёдеръельма старофинн Элиель Йонссон (Сойсалон-Сойнинен).
Не зная об активной роли фон Плеве в издании манифеста, финляндцы пытались обратиться к нему также в обход сената. Собравшись неофициально в Хельсинки в Рыцарском доме, группа депутатов сейма приняла предназначавшийся для сведения императора протест, который В. М. фон Борн и Отто Доннер доставили в Петербург, в служебную квартиру министра статс-секретаря, находившуюся на Литейном проспекте. Прием им там был оказан прохладный. Разве в Великом Княжестве не знали, что после завершения сессии сейма его депутаты не могут больше делать никаких представлений? «Кроме как в качестве граждан Финляндии» — прозвучал ответ. Охваченный нарастающим гневом фон Плеве встал и стоя потребовал, чтобы господа взяли свое письмо обратно. «Я же сказал, оно ничего не стоит и ваш визит сюда не имеет никакого значения». Сделав свой вывод, поднялись и визитеры. «Холодно поклонившись, мы ушли. Письмо осталось на столе», — вспоминал фон Борн. Возможностей диалога финляндских конституционалистов с российским правительством становилось все меньше.
Сроки, определенные манифестом о языке, были для темпераментного Бобрикова слишком долгими. Поэтому он разослал губернаторам циркуляр с предложением, чтобы они перешли в переписке на русский язык не с осени 1905 года, а уже с 1 (14) января 1901 года. Но губернаторы на это не согласились. Тогда Бобриков попросил Высочайшего приказа. Однако тут он встретил категорические возражения министра статс-секретаря фон Плеве, который обратил внимание на то, что инициатива генерал-губернатора противоречит манифесту о языке и не вызвана какими-либо неизвестными ранее обстоятельствами. Изменения, имеющего принципиальное значение, важного и затрагивающий многие интересы, закона могут быть сделаны лишь в случае крайней и безусловной необходимости. «Любое изменение манифеста от 7 (20) июня может дать местному населению причину сомневаться в твердости монаршей воли относительно объявленной законодательной меры». Император счел обоснования фон Плеве убедительными, и инициатива Бобрикова развития не получила. Однако практическое значение поражения Бобрикова было не существенным. Уже 15 (28) августа 1901 года император пожаловал губернаторам «право» перейти при их желании на русскоязычную переписку до истечения срока, определенного манифестом о языке, т.е. не дожидаясь осени 1905 года.
Этот императорский «жест» был важен для задуманного Бобриковым замещения губернаторских постов русскими чиновниками. И в 1904 году такой порядок был применен уже во всех губернских управлениях.
9 (22) октября 1903 года «под сводами сената, где почти столетие царил язык чужого государства (шведский — Т.П.), зазвучала русская речь». Открывая тогда в первый раз заседание Хозяйственного департамента сената, генерал-губернатор подчеркнул важность распространения русского языка для сближения окраины с империей. «Уверен, что в этом святом деле при содействии господ сенаторов, основанном на опыте и искренности, а также с помощью проявления взаимного доверия в деле управления краем мы справимся со всеми могущими встретиться на этом пути затруднениями, и русский язык войдет в употребление не только в высших должностях управления Финляндией, а следуя примеру, распространится и в других им подведомственных учреждениях края».
Бобриков не зря говорил о распространении русского языка в управлении Финляндией. Манифест о языке обязывал начальников учреждений заботиться о том, чтобы их подчиненные соответствовали требованиям реформы. Николай Иванович лично подал пример, «обновив» свою канцелярию, руководство которой возглавил в 1900 году русский полковник Ф.А.Зейн, сменивший финна, полковника фон Минквица. В качестве старшего адъютанта Финляндского военного округа Зейн был хорошо осведомлен в делах и помогал Бобрикову при подготовке реформы воинской повинности. Со сменой руководства канцелярией заметно расширились как сфера ее деятельности, так и личный состав. Это было вызвано тем, что энергичный начальник окраины брался за все новые дела и настойчиво стремился захватывать право принятия решений, принадлежавшее до тех пор сенату. Кроме того, расширение канцелярии было вызвано также тем обстоятельством, что Бобриков использовал ее как место обучения русских чиновников, которым следовало, вникнув в достаточной мере в местные условия, законы и языки, занять важнейшие должности в окраине. Это было неизбежным, поскольку, согласно видению генерал-губернатора, подавляющая часть чиновников Финляндии была «изменниками», пропитанными «преступным» сепаратизмом. Даже на старофиннов особенно надеяться не приходилось, тем более что чиновники, принадлежавшие к соглашательскому направлению (в основном старофинны), боялись исходящей от их окружения угрозы бойкота и действовали недостаточно энергично. Поэтому русификацию необходимо было внедрить в чиновничество как можно глубже. «Непрерывное развитие русского управления и возведение его на прочной основе возможно лишь с помощью русских людей, искренне отдающихся делу, поэтому неизбежно замещение ими должностей в местном управлении от высших до низших».
Суть проблемы была, разумеется, в финляндских советниках государя. «Сенат нам противодействует явно и тайно, а о медленности делопроизводства и говорить нечего. Что можно сделать за день, они делают в год... Все, что ему (сенату) не по вкусу, он затягивает в расчете на забвение и перемену курса». Следовало покончить с волокитой и саботированием приказов императора. «До тех пор, пока могущество сената в крае не уничтожено, интересы России будут продвигаться тут крайне медленно... В Финляндии не может быть двух генерал-губернаторов: я или сенат, но мы не можем стоять на одной ступени».
Еще 25 февраля (9 марта) 1899 года Бобриков склонил Николая II издать постановление, согласно которому в Хельсинки следовало учредить особую комиссию для установления «более верных разграничений сфер деятельности сената и генерал-губернатора». Сенат, ведший затяжную борьбу, потерпел неудачу, пытаясь вовлечь в затею с реформой также и центральные учреждения (в таком случае работа по планированию расширилась бы и соответственно длилась бы дольше), а для исполнения императорского постановления была учреждена комиссия под председательством помощника генерал-губернатора Шипова. Членами комиссии были назначены сенаторы Хоугберг и Шауман, губернаторы Споре и Грипенберг.
Сосредоточившись лишь на вопросах, касавшихся работы губернаторов, комиссия обратила внимание на то, что они в своей деятельности оказываются в подчинении как сената, так и генерал-губернатора. Будучи явно подголоском своего начальника, генерал-лейтенант Шипов предложил, чтобы «во всех делах, касающихся общего порядка и безопасности, а также общего управления губерниями», губернаторы подчинялись бы только генерал-губернатору. Однако большинство комиссии не согласилось с такой формулировкой, считая «общее управление губерниями» слишком расплывчатым понятием, дающим возможности слишком широкого толкования. Сделав затем кое-какие замечания по деталям с целью расширения полномочий губернаторов за счет сужения компетенции сената, комиссия завершила свою работу весной 1899 года, констатировав, что не считает себя вправе ревизовать устав сената, пока не вынесено решение по губернаторам. Дело передали на отзыв сенату, где оно и застряло.
В связи с кризисом, вызванным манифестом о языке, Бобриков планировал преобразовать Юридический департамент сената в Верховный суд, а Хозяйственный департамент превратить в совет при генерал-губернаторе. В качестве другого варианта он видел объединение постов вице-председателя Хозяйственного департамента сената и начальника канцелярии генерал-губернатора с назначением на этот объединенный пост русского. При этом должность прокуратора можно было бы упразднить и заменить юридическим отделом, учрежденным в канцелярии генерал-губернатора. Бобриков считал совершенно «безобразным», что чиновник более низкого ранга (прокуратор) мог делать замечания по поводу служебной деятельности своего начальника, генерал-губернатора. Фон Плеве, со своей стороны, обдумывал уже в начале 1900 года возможность большего сосредоточения законодательной деятельности в Петербурге вместо Хельсинки, и эту идею поддерживал и Бобриков. По мнению министра статс-секретаря, лучше было бы объединить с должностью помощника генерал-губернатора обязанности вице-председателя Хозяйственного департамента сената, которые исполнял бы русский человек. В его прямое подчинение следовало бы передать сплавленные воедино гражданскую и финансовую экспедиции сената.
Кроме того, генерал-губернатор замышлял постепенно заменить финнов русскими на должностях сенаторов, но до поры до времени отложил эту идею, когда осенью 1900 года отношения с сенатом стали явно улучшаться. «Введением в его состав русского человека не хочу нарушать устанавливающегося со мной согласия», — писал он в Петербург. Особенно желательным для Бобрикова было бы назначение ректора Хельсинкской русской гимназии В.А.Семенова главой церковной экспедиции. Однако Бобриков не навсегда отложил идею замены сенаторов. «Позднее, когда в сенате будет достаточно русских, можно будет быть уверенным, что значение этого ведомства управления будет полностью изменено супротив прежнего».
Есть основания полагать, что судьба сената как финляндского учреждения рассматривалась серьезно, об этом фон Плеве упомянул Энебергу как раз в связи с манифестом о языке в 1900 году. Поскольку финны пошли на уступки, острый кризис в то время миновал. Более года спустя Бобриков писал фон Плеве: «С современным сенатом живу хорошо и такой результат достигнут, конечно, не моими уступками, а справедливостью и беспристрастием».
На основании сказанного выше можно констатировать, что хотя планы фон Плеве и Бобрикова не выкристаллизовались еще окончательно, гибкость, проявленная сторонниками соглашательской линии в 1900 году, вероятно, спасла сенат как финляндское учреждение. Впрочем, можно говорить, что финны лишь выиграли какое-то время, ибо не только нам теперь известны общие и окончательные цели Бобрикова, но о них были хорошо осведомлены и сенаторы, которые лелеяли надежду на то, что в России рано или поздно произойдет изменение направления. В предвидении предстоящего шторма для них главным было именно сохранение финляндских правительственных учреждений. Из-за упорного сопротивления финляндцев осуществление радикальных намерений генерал-губернатора и министра статс-секретаря было далеко не беспрепятственным, о чем свидетельствует то, что они предпочли отложить свои планы на будущее, после того как было достигнуто согласие с сенатом. Таким образом можно считать, что в защите финляндцами особого положения Великого Княжества, сыграли свою роль как линия на уступки, так и сопротивление; и то и другое оказалось нужным, но современникам, находившимся под влиянием страстных споров о способах действия, понять это было трудно.
Сенат проволокитил почти год с рассмотрением представления о сфере деятельности губернаторов, составленного весной 1899 года комиссией Шипова. После нескольких промежуточных фаз дело было передано особому комитету, заседавшему в 1901-02 годах в Петербурге под руководством фон Плеве. При этом по инициативе Бобрикова основное внимание было перенесено на расширение полномочий генерал-губернатора за счет сокращения полномочий сената. Подготовленные 26 августа (8 сентября) 1902 года и 13 (26) марта 1903 года комитетом фон Плеве новые уставы сената и генерал-губернатора определяли, что с этих пор финляндское правительство работает «под руководством генерал-губернатора». «Двоевластие» было устранено, и больше не было сомнений в том, в чьи руки государь отдал бразды правления Великим Княжеством. Принятие сенатом решений по важнейшим делам становилось с этих пор возможным только с участием генерал-губернатора или его помощника. Это означало, что с прежней «изоляцией» представителя императора было покончено. Сенатский прокуратор был лишен права делать замечания генерал-губернатору в случае «противозаконности» его действий. Спор о том, финским или русским должностным лицом является генерал-губернатор, был решен указанием, что в будущем его станет назначать на должность правительствующий сенат России, публикуя Высочайшее постановление. Бородкин считал, что этим решением из-под финляндской «обособленности» выбивается еще один краеугольный камень.
Новым уставом генерал-губернатору было вменено в обязанность направлять работу всех учреждений и чиновников окраины, а также заботиться об «общественном порядке и поддержании спокойствия». На этом основании и губернские управления, городские магистраты и органы самоуправления коммун по всей стране также подчинили генерал-губернатору, который при желании мог проводить в них или назначать проведение ревизий и вызывать для «дачи устных объяснений» любого чиновника или частное лицо. К компетенции генерал-губернатора была отнесена выдача разрешений на проведение публичных собраний, сбор денег, проведение лотерей и т.п., а также наблюдение за использованием собранных таким образом средств. В руках генерал-губернатора сосредоточили и контроль за воспитанием у молодежи в финляндских учебных заведениях преданности Отчизне и Императору. Согласно перемещению ряда важных обязанностей сената в руки генерал-губернатора, составление отчетов о деятельности управления краем с этих пор становилось делом не сената, а генерал-губернатора.
Когда постановления вошли в силу и генерал-губернатор принялся с октября 1903 года лично руководить заседаниями сената, общая ситуация, с его точки зрения, улучшилась. Дела стали продвигаться в более быстром темпе, и даже сенаторы-старофинны не причиняли существенных трудностей. «Участие мое в сенате идет пока успешно и для края плодотворно. До сих пор сенаторы подчинялись командам, разногласия не было». Еще сильнее на «умиротворение» повлияли диктаторские полномочия, о которых речь впереди.
В отношении губернских управлений Бобриков также не остался бездеятельным. Уже 23 февраля (7 марта) 1900 года он писал другу и помощнику Бородкину: «Прошу вас совершенно секретно, откровенно и окончательно решить вопрос: возьмете ли Вы здесь место губернатора (только Нюландской губернии) (губернии Уусимаа, на территории которой находится Хельсинки. — Г.М.) или Директора моей канцелярии? Если нет, то укажите русских людей, знающих хотя бы один из местных языков и способных быть кандидатами на указанные должности. С предстоящим введением русского государственного языка можно будет постепенно переходить к русской администрации... Жаль, что в сенат пока еще трудно садить русских людей, чего бы желал я горячо».
Петербургский полковник, «панически» боящийся финляндцев, теперь не на шутку испугался. А что, если генерал-губернатор добьется по военно-служебной линии, через Куропаткина, его перевода в Хельсинки? Бобриков был вынужден успокоить своего протеже: «О себе Вам беспокоиться нечего. Ни Куропаткин, ни Плеве — оба Вас из Петербурга не выпустят». В этой ситуации генерал-губернатор взял в начальники своей канцелярии второго кандидата, полковника Ф.А.Зейна, а губернатором Уусимаа стал 21 февраля (6 марта) 1901 года русский генерал-майор М.Н.Кайгородов. «Среди финских губернаторов Вы оказываетесь первым русским, — писал новому своему помощнику Бобриков, — надеюсь, Вы станете пионером чести и славы России».
В начале 1903 года из-за инцидентов, вызванных уклонением от исполнения воинской повинности, неявок на призыв, губернаторам-финнам пришлось выйти в отставку, и их должности были замещены по большей части русскими. В губернию Хяме был назначен А.А. Панков, в Выборгскую губернию — Н.А.Мясоедов, в Миккели — А.А.Вататси и в Вааса — Ф.М.Книпович. В «весьма секретном» Всеподданнейшем отчете Бобриков отмечал: «Дабы переход к русским начальникам губерний был совершен не столь круто, пришлось допустить замещение некоторых из этих должностей финляндцами, которые, будучи выбраны из числа сравнительно благомыслящих лиц, все же не вполне соответствовали своему назначению». К числу упомянутых последними относились (между прочим, слабо владевшие русским языком) старофинны Т.Н.Ланг (позднее Лангинкоски) в Турку, Мартти Берг (позднее Вуори) в Куопио и Отто Севандер (позднее Сарви) в Оулу. Большую часть близких к губернаторам должностей помощников, губернских секретарей — также замещали русскими. Из центральных учреждений в руки «иностранцев» успело перейти Управление железных дорог, начальником которого стал полковник Даниил Драчевский после того как в 1903 году государственный советник Георг Стремберг вышел на пенсию. Бобриков заботился, чтобы во всех центральных учреждениях помощниками начальников были лица, владеющие государственным языком. При необходимости их перемещали в приказном порядке из канцелярии генерал-губернатора, и эти русские чиновники получали таким образом блестящие виды на будущее — возможность вникнуть в дела.
Бобрикову было все же легче устранять неподходящих лиц с высших, ответственных должностей, чем с более низких ступеней иерархической лестницы. Действовавшее в Финляндии правило неувольнения чиновников предусматривало, что для законного увольнения требуется решение суда. Чтобы устранить это препятствие, 1 (14) августа 1902 года было издано постановление, дающее право административным решением устранять с должности управленческого чиновника или судью, который, «находясь при исполнении должности или вне должностных обязанностей, будет совершать поступки, несовместимые со служебным долгом или служебным положением». Тем же постановлением прирожденные русские получили право занимать чиновничьи посты в Финляндии. С этого времени свидетельства о сдаче экзаменов по юридическому курсу где бы то ни было в империи признавались столь же компетентными относительно гражданских должностей, как и аттестация Хельсинкского Императорского Александровского университета. Служителей нового порядка, совершивших проступки, постарались сделать недостижимыми для финских судебных инстанций, постановив, что предъявление им обвинений зависит от разрешения прямого начальника провинившегося чиновника или генерал-губернатора. При новых назначениях на должности «слово высшего начальника края» также стало решающим, в связи с чем он особо обращал внимание на владение русским языком лиц, добивавшимся должности.
Бобриков принялся «очищать» финляндское чиновничество, и первыми объектами этого стали суды, органы охраны порядка и городские управления. Члены надворных судов, которые «проявили строптивость» при рассмотрении конфликтов, возникавших в связи с проведением в жизнь закона о воинской повинности, были уволены. Поскольку для назначения вместо них не нашлось подходящих кандидатов-русских, пришлось временно удовольствоваться старофиннами. В губерниях Уусимаа и Выборгской были уволены все бургомистры. На службу в органах полиции стало возможно принимать русских как в командный состав, так и низшими чинами. В командный состав старались заполучить бывших армейских офицеров. Для сведения до минимума практических трудностей в низшие чины стремились вербовать в империи в первую очередь лиц, владеющих финским языком или по меньшей мере понимающих его ингерманландцев или эстонцев. Для «большего соответствия с остальной империей» Бобриков счел важным ввести в полиции Финляндии общеимперскую форму одежды, о чем было издано весной 1903 года специальное постановление. Внедряя русский язык на всех ступенях управленческой лестницы, тем самым стремились обеспечить генерал-губернатора отрядом надежных помощников в его борьбе с сепаратизмом. По окончательному утверждению в крае общегосударственных принципов можно было бы снова спокойно увеличить участие местного населения в управлении.
Оказавшись под давлением диктата сверху, сенат пытался выторговывать уступки хотя бы в мелочах, например, возможность отвечать на прошения общинных учреждений и отдельных лиц на их языках. Сенаторы считали, что в таком случае получат хотя бы частичное возмещение за жертвы, принесенные ими во имя сохранения в своей стране спокойствия. Однако генерал-губернатор счел предложение сената лишь попыткой ослабить постановление о языке. Бобриков ссылался на то, что в 1897 году сенат сам же отклонил аналогичную в принципе петицию крестьянского сословия. Хотя состав сената и изменился (сенаторов-шведоманов сменили фенноманы), от него все же следовало ожидать последовательности. Получая русскоязычные оригиналы решений, народ приучался бы понимать первостепенную роль общегосударственного языка. Публично и на первом плане всегда следует быть русскому языку, которого не могут оттеснить в сумрак архивов переводы решений на шведский или финский язык. Манифест 1900 года уже пробудил в населении заметное стремление к изучению русского языка. «Простой люд высказывает нередко стремление посылать своих детей в русские школы». В крайнем случае можно было бы согласиться в виде временной меры на то, чтобы снабжать все исходящие бумаги сената переводами на местные языки для Выборгской губернии в течение двух лет, для остальных губерний — пяти лет.
Соответствующим образом было изменено и издание Сборника постановлений Великого Княжества Финляндского, в котором переводы на местные языки нельзя было публиковать отдельно от русского текста. Предписания манифеста о языке следовало неуклонно проводить в жизнь полностью, вплоть до мелочей, «во что бы то ни стало». Император одобрил точку зрения Бобрикова 18 (31) декабря 1903 года. Генерал-губернатор не считал себя вправе скрывать радости по поводу этой победы. «На заседании 8 (21) января (1904 года) я подчеркнул перед сенатом неколебимость всех главных пунктов моей программы». Таким образом, попытки повернуть ход осуществления бобриковской программы в обратную сторону были бы безнадежными.
В письме, направленном фон Плеве в феврале 1904 года, генерал-губернатор сообщал, что русский язык уже настолько водворился в учреждениях управления Финляндии, что можно было бы вернуться к отложенному в свое время предложению Совещания Фриша о том, чтобы переписка финляндских чиновников с учреждениями империи велась напрямую и на русском языке. Это способствовало бы сближению края с империей и одновременно облегчило бы рабочую нагрузку на канцелярию генерал-губернатора, которая освободилась бы от посреднических обязанностей, требующих трудоемкой технической работы. До смерти Бобрикова это предложение не успело осуществиться, а позже с изменением ситуации оно полностью отпало.
В связи с программой введения русского языка и ее осуществлением Бобриков постоянно подчеркивал значение того, чтобы из соображений осторожности она проводилось постепенно. В этом смысле манифест 1900 года о языке был лишь промежуточной ступенью. Наряду с отстранением от употребления шведского языка, должно было постепенно сокращать и употребление в официальной жизни финского. Центральным учреждениям и городским управлениям предстояло перейти на русский язык в переписке не только с вышестоящими, но и с нижестоящими чиновниками. В переписке с последними допускалось бы сопровождение русского подлинного текста переводом на финский (но не на шведский) на тех же основаниях, как и при сношении сената с общинами и учреждениями, еще не имеющими русской переписки. На следующей стадии русский язык следовало сделать языком нижестоящих учреждений управления вплоть до городских магистратов, полиции, железной дороги, почты и таможни. Внутренним языком общения учреждений управления между собой должен был стать лишь русский язык, хотя в общении с населением их чиновники и пользовались бы также местными языками. Предстояло перейти на русский язык в переписке и Императорскому Александровскому университету. После переходного периода шведский язык совершенно лишился бы своего положения, и остались бы лишь общегосударственный (русский) язык — в качестве официального, а также финский — как язык простого люда. Император выразил свое принципиальное одобрение этим планам.
По разумению советников Николая II, отношение финнов к России было в целом лояльным. «Загвоздка» была в немногочисленных шведо язычном дворянстве и интеллигенции, которые возбуждали антиправительственные, «преступные» настроения. Эта доктрина, появившаяся еще во время Гейдена и явно недооценивавшая финский национализм, полностью соответствовала тому представлению, которое правительство поддерживало и в российском обществе (народ привержен монархии, интеллигенция «заблуждается» или развращена западным пагубным свободомыслием).
Все же линия, проводившаяся Бобриковым в вопросе о языке, существенно отличалась от гейденовской, несмотря на одинаковую для обеих основу. Федор Логинович Гейден улучшил положение финского языка в делопроизводстве. Николай Иванович Бобриков стремился, несмотря на постановление 1902 года о языке, которое он одобрил по тактическим причинам, отменить все пожалованные за последние пятьдесят лет и признаваемые за финским языком права, кроме касающихся прошений, подаваемых чиновникам, а также — с известным ограничением — переводов решений по ним. Вместо гейденовской осторожной, подчеркивавшей практические воззрения политики, Бобриков поднял «духовное знамя империи», стремясь раз и навсегда решить Финляндский вопрос по праву сильного.
В вопросе о языке, используемом учреждениями, проводившаяся Бобриковым постепенная административная русификация была неограниченной.
Школы и университет
Совершая инспекторскую поездку по вверенному ему краю, генерал-губернатор Бобриков внимательно вникал также в местное образование, которое он охарактеризовал, подводя итог впечатлениям, как «разнообразное, многочисленное и прекрасно обставленное». Местная администрация и общество, сознавшие силу и значение школы, давно заботливо и с любовью относились к ней, жертвуя для нее значительные средства. В этом отношении учебные заведения края не оставляли желать лучшего.
Однако, глядя с общедержавной точки зрения, Бобриков был недоволен. Отрицательное отношение финляндцев к России и их сопротивление объединительной политике базировались на усвоенном со школьной скамьи пагубном учении о государственной особенности Великого Княжества. Небрежение российских чиновников ранее в этом вопросе нанесло огромный вред. «Бог весть что, при отсутствии русского надзора, проповедуется в здешних училищах о России и отношениях к ней Финляндии. Надо, чтобы молодежь еще в стенах школы черпала знания, отвечающие общегосударственным интересам». Поэтому требовалось как можно более быстрое перевоспитание. Без реформы школьного образования вся остальная административная объединительная деятельность в конечном счете окажется построенной на песке.
Для достижения цели необходимо было обновить учебный материал. В основу воспитания всего финляндского юношества была положена распространенная в народной школе хрестоматии Захария (Цакариуса) Топелиуса «Книга о нашей стране», дававшая, по мнению Бобрикова, ничтожное и превратное понятие о России, ибо в этой книге утверждается, что власть Российских самодержцев в Финляндии будто бы ограничена, говорится о законах прежних времен шведского владычества, как о конституционных актах, на которых-де основано «свободное управление» Великим Княжеством и т.п. Ближайшими соседями Финляндии Топелиус называет с востока Россию, с запада Швецию и Норвегию, а с юга Эстляндию и Лифляндию, которые принадлежат Русскому государству. «А разве Финляндия ему не принадлежит?» —возмущенно спрашивал генерал-губернатор. Согласно Топелиусу, «Сношения с восточным соседом, Россией, самые незначительные: из России привозят зерно и муку, когда в нашей стране неурожай». Говоря об экономических отношениях, писатель совершенно не упоминает о политической зависимости Финляндии от империи.
По мнению Бобрикова, не могло идти и речи о том, что книга Топелиуса хотя бы в какой-то мере воспитывает любовь или солидарность к общей отчизне — Российскому государству. Патриотизм этой книги исключительно финский, провинциальный, а не русский. Финляндцы изображены очень храбрыми и воинственными. «Часто они сражались один против десяти». Язык этого избранного богом народа, красивейший и благозвучнейший на свете, может идти в сравнение разве что с итальянским. Русские же характеризуются с отрицательной стороны как жестокие захватчики, варварски разорявшие Финляндию в многочисленных войнах, в которых шведы, изображаемые с восхищением, сражались бок о бок с финнами исключительно как желающие добра братья по оружию. «Швед со всеми чужестранцами обходится хорошо, но ничьей руки он не пожимает теплее, чем руку финна», — пишет Топелиус.
Такую же принципиальную позицию Бобриков видел и в другой обязательной для чтения в финляндской школе книге «Рассказы прапорщика Столя» Й.Л.Рунеберга. В местном домашнем обиходе положение этой книги было сравнимо разве что с положением Библии. Рунеберг — «кумир края», и день его рождения — национальный праздник Финляндии, его стихотворения, песни и марши исполняются во всех мыслимых и немыслимых мероприятиях, их знают наизусть, их духом и взглядами пронизан весь народ. Бобриков возмущался в «Рассказах прапорщика Столя» тем, что поэт стремится убедительным образом выставить на первый план победы храбрых финляндцев над русскими, а также разнообразные ужасы войны и разорение, причиненное вторгнувшимся в страну врагом. Как же может вдохновленный этими стихотворениями финляндский юноша научиться любить Россию, которая принесла его «отечеству» такие страдания? Хотя в книге Рунеберга есть и стихотворение о русском герое, генерале Я.П.Кульневе, принадлежащее к «перлам поэзии», но одно это стихотворение не в состоянии изменить общего впечатления от книги. Образ Кульнева, видимо, с неохотой поместили в состоящую из одних только шведов (фон Дебельн, Адлеркрейц, Сандельс и др.) галерею героев. Но, как известно, одна ласточка весны не делает. Развитие патриотизма финнов, конечно, желательно, но он не должен быть лишь местным, провинциальным. Какая великая держава потерпела бы в своей провинции антигосударственную агитацию, распространяемую уже со школьной скамьи, подобную стихотворениям Рунеберга? Финнов учат гордиться причиненными России поражениями в войне, создавшей основание новому положению Финляндии, и жертвами, принесенными ради сохранения власти шведов. «Помните, как ваши отцы под водительством фон Дебельна, Адлеркрейца и Сандельса побеждали при Юута, Сикайоки и Кольйонвирта. Этот дух отцов еще жив в вас». Продолжения такого бесконечного оскорбления русское национальное самолюбие терпеть больше не могло.
Оценивая влияние Рунеберга, Бородкин признавал, что стремившейся получить выход к Балтийскому морю России пришлось воевать со шведами на финской земле и причинить немало горя населению. Но, с другой стороны, после 1809 года «Россия облагодетельствовала это население, дала ему возможность развить свое национальное самосознание и помогла ему окрепнуть и разбогатеть. Где же песни об этих заслугах завоевателя? Что говорится по этому поводу в учебных пособиях края? Подобного вопроса лучше и не касаться...», — писал Бородкин.
Роль Рунеберга не ограничивалась «пагубным влиянием» «Рассказов прапорщика Столя» в учебных заведениях и вне их. «Сочиненному им стихотворению «Наш край» (переведено А. Блоком в 1915 г. — Г.М.) без всякого на то основания придано всюду — не только в учебных заведениях — положение национального гимна. В самих по себе словах песни, воспевающей местную природу и направленных на любовь к родине, нет ничего заслуживающего порицания с политической точки зрения. Но под отечеством подразумевается лишь финляндская окраина и ничего не говорится о ее отношениях с Россией. В этом смысле песня ведет к ложному толкованию истинного положения края. Гимна империи («Боже, царя храни» — Т.П.) в окраине как раз не слышно, его даже и не знают!» — возмущался Бобриков. Однако же в государстве может быть только один гимн. «Наш край» — лишь песня в числе других, отдавание чести и вставание при ее исполнении не является подобающим. И менее всего для офицеров и полицейских. «Я прямо запретил бы такое законом не установленное отдание чести, если бы мне не было доложено о том, что при исполнении этой песни отдавали честь не только граф Гейден и Гончаров, но даже и императоры Александр II и Александр III». Наложить запрет, не будучи уполномоченным на то императором, такое и в голову не приходило, а прямо попросить разрешения у Его Величества было, по мнению Бобрикова, слишком рискованным предприятием.
Скандал, касавшийся песни «Наш край», был с помощью «интриг финляндских крыс и мышей», как выразился Бобриков, предан гласности в начале 1900 года в газетах Швеции. Поэтому генерал-губернатор счел нужным объяснить фон Плеве в письме, что речь не шла о запрещении песни, а лишь о том, чтобы финские военные оркестры не участвовали в «политических демонстрациях». Известный своим сарказмом Вячеслав Константинович не мог, однако, удержаться, чтобы не воспользоваться случаем для колкости. Будучи несколько недель спустя с визитом в Хельсинки, он особо попросил «Юлиоппиласкуннан Лаулайат» (студенческий мужской хор Хельсинкского университета, основан в 1883 году, едва ли не лучший хор Финляндии, существует и поныне. — Г.М.) исполнить для канцлера университета, т.е. для самого фон Плеве, песню «Наш край». Увидев в ресторане Студенческого дома самовар, фон Плеве заметил, что это, очевидно, единственное изделие культуры, полученное финнами из России. Одобрение канцлера получило и то, что студенты были во фраках. Финляндские студенты не нуждались в униформе. Вернувшись домой, министр статс-секретарь заметил генеральше Богданович, что считает приемы Бобрикова вообще слишком грубыми. Генерал-губернатору не мешало бы «натянуть на руки перчатки». Однако Бобриков, со своей стороны, не видел никакой необходимости в «ложной вежливости». На финляндцев действуют лишь крутые меры. Это касалось и школы. Во время своей инспекционной поездки генерал-губернатор с большим неудовольствием обратил внимание на то, что во многих местных учебных заведениях отсутствовали портреты императора. Зато там обзавелись портретами и бюстами местных «своих» деятелей, чьи заслуги часто состоят в воспитании преступного сепаратизма. Если же портреты российских монархов и особ императорского дома имелись, то они были зачастую меньше по размерам и более непрезентабельны, чем портреты местных величин. Вершиной всего было, по мнению Бобрикова, то, что обнаружилось, правда, уже не в учебном заведении, а в Хельсинкском магистрате: в зале заседаний, на стене за председательским креслом, т.е. там, где в присутственных местах империи помещался обычно портрет царствующего монарха, красовался написанный маслом большой портрет Лео Мехелина.
Бобриков спустил в сенат инструкцию, чтобы все учреждения Финляндии, суды и учебные заведения в обязательном порядке обзавелись портретами российского монарха и особ российского императорского дома, и никаких иных портретов и изваяний в учреждениях допускаться не должно, кроме исключительных случаев, не иначе, как с особого на то каждый раз разрешения генерал-губернатора. Согласно полученным от императора полномочиям, Бобриков мог по своему усмотрению распорядиться об удалении из вышеупомянутых мест изображений, представляющихся ему неподобающими. Также следовало провести проверку как публичных, так и школьных библиотек на предмет изъятия из них произведений «антиправительственного содержания». Кроме того, каждое учебное заведение должно было иметь настенную карту Российской империи.
Уделив большое внимание учебным пособиям — книгам Топелиуса, Рунеберга, портретам, бюстам и картам, Бобриков не позабыл и о самих учебниках. Канцелярия генерал-губернатора запросила в свое распоряжение по одному экземпляру всех учебников истории и географии, используемых в школах Финляндии. Главное управление учебных заведений Финляндии отказалось удовлетворить этот запрос. Сославшись на отсутствие лишних экземпляров, оно ответило, что на приобретение дополнительных книг средства бюджетом управления не предусмотрены, так что канцелярия генерал-губернатора может сама приобрести желаемые учебники в книжных магазинах, а список таких учебников Главное управление учебных заведений может составить. Бобрикову пришлось обратиться в сенат, и по прямому приказу последнего школьное ведомство вынуждено было уступить и представить запрошенные учебники.
Генерал-губернатор был убежден, что выкорчевывание сепаратизма немыслимо без тщательного надзора русских за учебниками и методами обучения. Финляндская школа была «питомником, в котором сознательно выращивали поколения все более чуждые России и даже настроенные к ней враждебно». Ключевые позиции в этом занимало изучение истории и географии. «Усвоив в раннем возрасте ложные представления о политическом положении Великого Княжества, юное поколение позднее, конечно же, уже не изменит подобного мнения и войдет в жизнь и на государственную службу убежденными сепаратистами и будет упорно сопротивляться всем тем мерам, которые стремятся ближе связать финляндскую окраину с центром России. Поэтому чиновникам империи скорейшим образом необходимо положить конец такому воспитанию, иначе будет очень трудно провести предначертанную с высоты российского престола программу объединительной политики и укрепить среди местного населения идеи российской государственности. Посеянные со школьной скамьи ненависть, недоверие, а порой и прямое презрение ко всему русскому как в его прошлом, так и в настоящем, будут постоянно образовывать непреодолимую стену между окраиной и империей. Лишь в том случае, если народ Финляндии, начиная с юношества, усвоит чувства уважения и доверия к общему отечеству и его правительству, можно будет внедрить в него (народ Финляндии — Т.П.) гордость за принадлежность к великому государственному организму России и участие в осуществлении связанной с этим общей пользы».
Осенью 1900 года Бобриков предложил статс-секретариату создать в Петербурге особую комиссию для пересмотра финляндских учебников. Осуществлению этого в Хельсинки мешали бы волокита и саботаж финляндцев, что наверняка привело бы к затяжке осуществления идеи. Однако фон Плеве воспротивился инициативе Бобрикова, поскольку его статс-секретариат был не только не компетентен в данном вопросе, но и попросту не располагал необходимым для этого количеством работников. Пересмотр требовал опытных и глубоко знающих обучение специалистов в сфере педагогики. Так что у Николая Ивановича имелись основания обратиться по данному вопросу в Министерство народного просвещения. Вячеслав Константинович не пожелал при этом скрыть и сильные сомнения относительно целесообразности такой затеи. Если вопрос не только в том, чтобы запретить отдельные книги, а имеется в виду обновить все учебники полностью, то для проведения такой реформы потребуется много времени. Кроме того, суть проблемы, видимо, вовсе не в учебниках, а в учителях. Влияние живого, вслух произнесенного слова на молодых людей во всяком случае сильнее «сухих учебников». Следовательно, требовались более далеко идущие изменения. Правительство должно иметь возможность надзирать за школой, чтобы ее не использовали для политической пропаганды. «По моему глубокому убеждению, такое положение будет достигнуто только тогда, когда школьным делом в Финляндии будут руководить как в сенате, так и в Главном управлении учебных заведений верные России люди, готовые осуществлять ее политическую программу».
После этого Бобриков принялся обивать пороги Министерства народного просвещения. Прием там был таким же огорчающим.
Министр народного просвещения генерал Банковский считал, что сфера его деятельности не предусматривает основательного знания истории Финляндии. Чтобы начать пересмотр учебников, следовало те из них, которые подлежали действию авторского права, сперва целиком перевести на русский язык. Так что, учитывая соблюдение юридических формальностей, осуществление идеи потребует длительного времени. Возвращая мяч Бобрикову, Ванновский констатировал, что предлагаемый генерал-губернатором Финляндии пересмотр лучше всего подходит статс-секретариату.
Пока шла вся эта бюрократическая чехарда, Бобриков перевел для себя цитаты из учебников, не будучи в этом связан требованиями закона. Результат оказался весьма тревожным. Изданный в 1900 году в Хельсинки учебник всеобщей географии для народной школы (авторы Хульт и Нордман) уделял географии всей Российской империи лишь семь страниц небольшого формата. При перечислении «отдельных государств» Европы на первое место была поставлена Финляндия, затем шли Швеция, Норвегия, Франция и т.д. Характеризуя русский народ, составители указали в числе прочего: «любит пить чай с сахаром, охотно ест кислые щи, лук и огурцы». В таком же духе был составлен и учебник географии Э.Лагерблада (изданный в 1896 году), в нем Финляндия тоже была выделена в особое государство.
Столь же удручающими были учебники истории. Бобриков и Бородкин использовали в качестве примера учебники, составленные М.Г.Шюбергсоном. В одном из них (наиболее распространенном) ранней истории России от основания государства до конца XV века было отведено всего две скудных странички наряду с Польшей, Турцией и Венгрией. Зато развитию скандинавских государств там было уделено в десять раз больше места. Всего-навсего 11 страниц было уделено державе, с которой Финляндия связана теперь неразрывно. К тому же дух этих страниц пронизан глубокой неприязнью к России и всему русскому, что не может не повлиять на учащихся. Россия Московского периода изображается как «варварская страна», «оставшаяся вне европейской культуры». В описании русско-шведских войн русские все еще именуются «врагами», которых шведы, например, в 1704 году на Петербургском направлении и в 1709 году под Полтавой не смогли, «к сожалению», одолеть. «Со скорбью в сердце встретили наши соотечественники (финляндцы — Т.П.) весть об отделении Финляндии от Швеции». Это, однако, не помешало резкой трансформации в учебниках точки зрения на историю Финляндии после 1809 года, когда, мол, был совершен переход «со шведской государственности на финскую». Пожалуй, имелись основания включить Шюбергсона в число «преступников», подлежащих высылки из края.
В общем и целом, «лживость» учебников, по мнению Бобрикова, укоренилась столь глубоко, что не было иного решения проблемы, как предоставить генерал-губернатору полномочия решать, какие из учебников могут использоваться в школах Финляндии. И такие полномочия он получил в связи с указом 1903 года о диктатуре, о котором речь в книге еще пойдет. Потерпев неудачу с пересмотром учебников в Петербурге, Бобриков готов был рискнуть и предоставить развитие своего предложения финляндским чиновникам. Согласно предложению, внесенному генерал-губернатором в апреле 1903 года в сенат, следовало учредить особый комитет для проведения пересмотра учебников истории и географии, а также хрестоматий и книг для чтения, используемых в школах окраины, на предмет их исправления и приведения указанного учебного материала «в соответствие с настоящим политическим положением Финляндии».
В мае 1903 года сенат образовал комитет под председательством начальника Главного управления учебных заведений Ю.К.Юрьё-Коскинена (сына Ю.С.Юрьё-Коскинена). Членами этого комитета стали — помощник начальника Главного управления учебных заведений В.Н.Тавастшерна, обер-инспектор А.Х.Снеллман, чиновники канцелярии генерал-губернатора П.А.Ниве и Р.Ф.Еленев (последнего сменил весной 1904 года В.Крохин), преподаватель русского языка в нормальном лицее В.К.Каннинен, а также ректор Хельсинкской русской гимназии В.А.Семенов. Из-за медлительности финнов комитет приступил к делу лишь в январе 1904 года. Подгоняемый генерал-губернатором, он завершил работу в июне того же года. Составленный комитетом меморандум был готов 14 июня 1904 года, за два дня до убийства Бобрикова, так что заказчик ознакомиться с ним не успел.
В меморандуме, продиктованном большинством комитета (русские его члены и Каннинен), предлагалось, чтобы имеющиеся учебники истории Финляндии больше не использовались, а в учебные программы был бы включен особый курс истории России, для которого был бы составлен особый учебник или использовались бы учебники, ранее одобренные Министерством народного просвещения России. Историю Финляндии (как до 1809 года, так и после оного) следовало включить в произведения, представляющие российскую точку зрения на сей предмет, историю же Швеции нужно было рассматривать в связи со всеобщей историей. Учебники географии следовало обновить, исходя из тех же принципов. Председатель комитета Юрьё-Коскинен и его члены Тавастшерна и Снеллман приложили к меморандуму свое особое мнение. В изменившейся уже тогда ситуации предложения комитета были положены «под сукно» и никогда не были осуществлены.
Неосуществленной осталась и идея генерал-губернатора о введении во всех учебных заведениях Финляндии в качестве особых и обязательных предметов истории и географии России. Их преподавали бы политически безусловно благонадежные, главным образом русские учителя на русском языке и на основе учебных материалов, одобренных русскими чиновниками. Так наряду с воспитанием уважения к державе была бы создана великолепная возможность упражняться и в разговорной речи в придачу к непосредственным урокам русского языка.
Особенно важным Бобриков считал как можно более широкое распространение русского языка среди финляндцев. Окраина была неотделимо и навсегда подчинена державному обладанию империи. Ничто так не сближает народности, как язык. Чем скорее финляндцы познакомятся с Россией, изучая русский язык, тем лучше и спокойнее потечет их совместная жизнь с русскими. К тому же заключению ведут и собственные частные интересы населения. Финны пользуются полными правами российских граждан, и многие финны добывают себе хлеб насущный, работая в России. Свободное владение государственным языком открывало бы для всех финнов поле деятельности от берегов Ботнического залива до Желтого моря и от Архангельска до Батуми. Одновременно и в вопросах защиты империи финляндцев приравняли бы к остальному ее населению. Простой народ уже понял выгоду изучения русского языка и все больше отдает своих детей в русские школы.
Доклады Бобрикова и Бородкина основывались на рапортах рабочей группы, созванной по инициативе генерал-губернатора его канцелярией весной 1902 года для обсуждения положения русского языка. Председателем этой рабочей группы был ректор гимназии Семенов, упоминавшийся уже доверенный человек Бобрикова, а членами — начальник канцелярии Ф.А.Зейн, назначенный Министерством просвещения России экспертом по аналогичным проблемам Прибалтики инспектор Рижского округа Н.Т.Зайончковский, чиновник канцелярии генерал-губернатора Р.Ф.Еленев, а также представитель статс-секретариата, коллежский асессор П.И.Иванов. По мнению рабочей группы, следовало усилить владение русским языком среди простого народа пока что на основе добровольности, добавив курс русского языка по 5-6 часов в неделю в народных школах, если в них будет объявляться не менее чем по три желающих ученика. Это дело следовало поддержать за счет государственных средств. Введение же всеобщего, обязательного изучения русского языка в народной школе было сочтено пока преждевременным. Во-первых, не имелось в достаточном количестве хотя бы в минимальной мере обученных учителей, во-вторых, было сочтено, что из-за сравнительно короткого курса обучения в народных школах введение русского языка только в качестве изучаемого предмета, а не языка обучения, вряд ли сможет привести к заметным результатам. Кроме того, такая мера несомненно вызвала бы сильное сопротивление в массах населения, так что время этому еще не пришло.
Член рабочей группы Зайончковский считал, что Россия проводит в школьной политике такую же линию, какую Германия применяла в Шлезвиг-Гольштейнии, Эльзас-Лотарингии и Познани, а Франция в Бретани и на территории басков. Не воспрещая использования местных языков в частной жизни и культуре, школа должна заботиться о господствующем положении государственного языка, что даст возможность инородцам участвовать в общенациональной жизни и культуре.
Бобриков был того же мнения. Хотя время для русификации народного образования в Финляндии на манер Польши и Прибалтики еще не приспело, а придерживавшийся тактики постепенного продвижения к цели генерал-губернатор, наоборот, подчеркивал, что школа остается финляндской, он не только не был против быстрейшего распространения русского языка среди финляндского населения, но и явно избегал называть срок его осуществления. Русификация народного просвещения по способу, рекомендовавшемуся Мессарошем, с присущим этому разными практическими проблемами, не входила в число мер, подлежащих осуществлению в ближайшее время, а потому могла подождать. Однако к подготовительным действиям генерал-губернатор все же приступил, пытаясь усилить контроль за народными школами, хотя русский язык еще не был включен в их программы.
Ситуация в средней школе была иной. На «государственном языке» необходимо было бы преподавать — как отмечалось выше — историю и географию России. И положение русского языка как изучаемого предмета тоже нуждалось в улучшении. По мнению Бобрикова, учителя считали русский язык как бы «дополнительным», излишним учебным предметом, и такое отношение не могло не отразиться на учениках. Объем курса в лучшем случае был сравним с курсом иностранного языка в учебных заведениях империи, с той разницей, что в Финляндии изучение русского языка было более вялым и безуспешным. 21 октября (3 ноября) 1900 года, вскоре после издания манифеста о языке, Бобриков, ссылаясь на него, призывал сенат принять меры, чтобы преподавание русского языка в школах было более эффективным. Надзор за преподающими его учителями, которым в первую очередь надлежало быть русскими, следовало сделать более строгим, путем увеличения (в числе других мер) количества школьных инспекторов. Особое внимание следовало обратить на число уроков и методику преподавания.
Позднее Бобриков использовал возможность уточнить свои требования. При перечислении изучаемых предметов в годовых отчетах школ, в расписаниях уроков русский язык следовало называть «государственным языком» и всегда ставить вторым, вслед за «законом божьим». Так повышалось бы его значение в глазах народа. Количество уроков русского языка было слишком мало. В большинстве государственных учебных заведений, в лицеях полного курса русский язык преподавался в среднем по 3 часа в неделю в каждом классе, что составляло 24 часа в неделю. Однако в финском реальном лицее в Выборге его преподавали 30 часов в неделю, а в Хельсинки в финском и шведском реальных лицеях — по 40 часов. В классических лицеях, женских школах и частных школах совместного обучения русский язык изучали или значительно меньше, или вообще не изучали.
Применяя тактику волокиты и идя на частичные уступки, сенат, в котором большинство составляли старофинны, пытался направлять энергию генерал-губернатора. Количество хорошо подготовленных преподавателей постарались увеличить, а надзор за качеством преподавания усилить, увеличив количество стипендий для обучения в России и учредив две новых должности инспекторов русского языка в Главном управлении учебных заведений. Ранее был всего лишь один такой инспектор, как и по большинству других предметов. Во всех реальных лицеях русский язык должен был теперь преподаваться по 30 часов в неделю. Сенат однако счел за лучшее в этой связи забыть тот факт, что в Хельсинки в финском и шведском реальных лицеях было уже и раньше по 40 уроков в неделю. С вступлением указа в силу эти учебные заведения сократили преподавание русского языка тоже до 30 часов в неделю. Тогда сенат обратился к императору, одновременно призвав упомянутые два лицея увеличить пока, в ожидании решения Его Величества, число уроков русского языка до прежнего уровня. Известный как конституционалист ректор шведского реального лицея Адольф фон Бонсдорф отказался выполнить это указание, считая его противоречащим указу, и его уволили с должности. Министр статс-секретарь фон Плеве в докладе императору 13 (26) ноября 1901 года, как и следовало ожидать, присоединился к предварительному толкованию сената. Конечно, целью было не сокращение, а наоборот — увеличение часов преподавания русского языка в Финляндии. В классических лицеях русский язык стал изучаться, согласно новому указу, в младших классах по 10 часов в неделю в качестве обязательного предмета, а в старших по 20 часов для тех учащихся, которые не изучали греческий язык, логику или психологию. Частные школы получали бы государственную субсидию лишь в том случае, если в них на русский отводилось такое же количество уроков, как в реальных лицеях.
Бобриков все же считал эти свои достижения лишь промежуточными, которыми никак нельзя было удовольствоваться. Ведь и Государственный совет предполагал в связи с рассмотрением закона о воинской повинности улучшение положения русского языка в Финляндии. Дальнейшие действия обсуждались упоминавшейся уже рабочей группой под председательством государственного советника Семенова весной 1902 года. В ее докладе, одобренном Бобриковым, предлагалось, чтобы в старших классах классических лицеев русский язык не мог быть заменяем в будущем никаким иным предметом. Установив, что в Хельсинкских реальных лицеях уже применяется сорокачасовая недельная программа изучения русского языка, Бобриков и рабочая группа сочли, что это количество часов следует принять в качестве обязательного для всех мужских и совместного обучения школ Финляндии. Группа Семенова отмечала, что в Прибалтийских провинциях, правда, в виде исключения, русский язык изучается уже по 65 часов в неделю, так что предлагаемое число часов (40) нельзя считать слишком большим. Наоборот, это можно считать минимумом. Целью является владение устным и письменным русским языком на уровне необходимом, чтобы служить чиновником. Особенно следовало обратить внимание на владение разговорной речью, поэтому обучение должно было происходить «естественным способом» — на русском языке. Новые планы обучения следовало вводить в действие постепенно и закончить в начале 1905-1906 учебного года. Кроме того, (хотя Бобриков не требовал внесения этого в текст указа) следовало усилить подготовку преподавателей русского языка, увеличив число стипендий для обучающихся в университетах империи или для уже получивших университетские дипломы подданных России, при условии, что они изучат финский или шведский язык и обязуются после этого отработать определенное количество лет учителями в Финляндии. Попытки Главного управления учебными заведениями и сената добиться изменений «ушли в песок», не считая удавшейся благодаря волоките отсрочки вступления указа в действие. Безрезультатным оказалось и обращение вице-канцлера университета Й.Р.Даниельсона к фон Плеве.
Женские школы не могли в будущем составить исключения, хотя Бобриков пока не требовал рекомендованного группой Семенова включения их в сферу действия указа. «Будущие матери семейств должны быть так же, как и мужчины, достаточно ознакомлены в школе с государственным языком: во-первых, они пользуются общественными правами, во-вторых, им придется исполнять в свое время священный долг воспитания детей в правильных воззрениях на отношения их родины с Российской Империей и помогать им в изучении русского языка. Ни к тому, ни к другому без знания последнего они не окажутся способными. Самое распространение русского языка в Финляндии будет твердо обеспеченно лишь тогда, когда он проникнет с женщиной в местную семью».
Несомненно, речь шла здесь в первую очередь о матерях будущих чиновников. Получившим по меньшей мере образование на среднем уровне обоим родителем в интеллигентных семьях следовало с тех пор владеть русским языком. Этническая русификация, которая, конечно же, не была в противоречии с тем, о чем упомянуто выше, но находилась на более дальнем прицеле, осталась дожидаться своей очереди. «Действуя с особой осторожностью», Бобриков «признал пока что возможным» ограничиться увеличением количества уроков русского языка лишь в мужских школах и школах совместного обучения. «Обращение к другим предложениям... отложил, пока нынешнее волнение не уляжется и жизнь войдет в свою обычную колею».
К моменту убийства Бобрикова проблема преподавания русского языка в женских школах все еще не была решена. Практически по всей стране учительские должности школьного ведомства оставались в руках граждан Финляндии. Также открытым остался поднятый генерал-губернатором вопрос об обязательном изучении русского языка в Политехническом училище (ныне Высшая Техническая школа), а также в торговом, промышленном и мореходном училищах. Особенно важным представлялось введение обязательного изучения русского языка в Сортавальской (Сердобольской) учительской семинарии, поскольку потребность в преподавателях государственного языка в восточных районах края считалась особенно ощутимой.
Высшее образование генерал-губернатор тоже не обошел своим вниманием. По его мнению, все «преступное учение», будто Финляндия является отдельным государством, возникло в стенах Императорского Александровского университета (в Хельсинки). И это тоже было отражением прежнего «небрежения» российских чиновников. Проблема представлялась Бобрикову все же весьма деликатной, поскольку высшим административным чиновником университета — канцлером — традиционно являлся член царствующей династии, обычно наследник-цесаревич. Однако после восшествия Николая II на престол обязанности канцлера были возложены на министра статс-секретарь Финляндии до тех пор, пока у императорской четы не появится наследник мужского пола, которого долго не было. Опасаясь, что должность канцлера перейдет в руки русских чиновников-бюрократов и обеспечивая себе возможно большую свободу маневра, консистория университета предложила в 1899 году оживить традицию назначением канцлером университета Великого князя Михаила Александровича — младшего брата императора. (Он был и престолонаследником до августа 1904 года, когда у Николая II родился сын Алексей, ставший наследником престола.)
От внимания Бобрикова отнюдь не ускользнуло, на что была направлена эта идея. Уже начиная с 1898 года он замышлял, чтобы обязанности канцлера были переданы или ему самому или его помощнику Шипову. Таким образом был бы сделан еще один значительный шаг к централизации и «усилению» управления окраиной. Осенью 1899 года, вступив в должность министра статс-секретаря, фон Плеве относился к проблеме канцлера сначала осторожно. Усиление власти Бобрикова открывало не только позитивные горизонты, но с другой стороны новоиспеченный министр статс-секретарь Финляндии не хотел сразу же, в начальном периоде сотрудничества обижать генерал-губернатора Финляндии. Фон Плеве сообщил Бобрикову, что должности генерального секретаря Государственного совета и министра статс-секретаря обеспечивают ему достаточно забот и без обязанностей канцлера. Эту точку зрения он не скрыл и от императора, который, как сообщил Бобрикову фон Плеве, обдумывает в качестве варианта сохранения «статус-кво» передачу должности канцлера министру народного просвещения империи Н.П.Боголепову. В качестве альтернативы могла пойти речь о назначении Шипова распорядительным вице-канцлером с расширенными полномочиями. Не было ничего невозможного и в том, чтобы вообще упразднить должность канцлера. Но к предложению финляндцев назначить канцлером особу императорской фамилии Его Величество отнесся явно отрицательно. Генерал-губернатор не мог не заметить, что его кандидатура на пост канцлера не была в числе вариантов, которые обдумывал Его Величество.
Человеку типа Вячеслава Константиновича фон Плеве добровольно отказаться от соблазнов власти было все же трудно. С другой стороны, начальник канцелярии министра статс-секретаря Армфельт, защищавший интересы Финляндии, боявшийся кандидатур Бобрикова и Боголепова и видевший, что возможности принятия предложения консистории университета ничтожны, сделал все возможное, чтобы склонить своего шефа — фон Плеве принять обязанности канцлера. 8 (21) декабря 1899 года, вернувшись с доклада из Царского Села, фон Плеве сообщил Армфельту в качестве «вероятно, обрадующей его новости», что получил приказ императора оставаться пока временно исполняющим обязанности канцлера. Финляндцам открылась таким образом возможность маневрировать для нейтрализации многих резких попыток генерал-губернатора вмешиваться в дела университета.
Вице-канцлером был в Хельсинки сначала государственный советник Тиодольф Рейн, а после того, как ему пришлось из-за его симпатий к конституционалистам выйти в отставку в начале 1903 года, его преемником стал профессор всеобщей истории Й.Р.Даниельсон. При этом назначении генерал-губернатор также потерпел поражение: император отстранил его кандидата — ректора гимназии Семенова с пути Даниельсона, которого рекомендовал фон Плеве. При необходимости министр статс-секретарь не упускал возможности напомнить ретивому генерал-губернатору, что дела университетские являются прерогативой канцлера университета.
Рвение Бобрикова добиться возможности контролировать университет, «этот очаг сепаратизма», и управлять им, весьма понятно. В университете, который постоянно обвиняли в «преступном учении» об ограниченности власти самодержца, о государственной обособленности Финляндии и т.п., большим влиянием пользовались профессора кафедры государственного права — сначала Мехелин, затем Германсон. Бобриков утверждал, что историки, и в их числе Даниельсон, односторонне освещали завоевание Финляндии Россией и отношения с ней окраины. Всему хорошему, мол, финны обязаны Швеции, а всему дурному — «восточному варвару, России». Какого сорта людьми были Мехелин, Германсон, Даниельсон показывало, по мнению Бобрикова, уже то, что распространение в империи их книг, переведенных на русский язык, было цензурой запрещено. К тому же эти личности нанесли России большой урон и своей пропагандой среди коллег за границей.
Есть основания обратить внимание на то, что в вопросе об изображении финскими историками завоевания Финляндии Россией и отношений империи и окраины Бобриков ставит старофинна Даниельсона в один ряд с «архисепаратистами» Мехелином и Германсоном.
В качестве противоядия генерал-губернатор предлагал открыть в университете на юридическом факультете ординарную кафедру русского государственного права и истории русского права, а на философском факультете (в историко-филологическом отделе) ординарную кафедру истории России и русского государствоведения, на что император изъявил свое согласие 13 (26) августа 1903 года. Обучение и экзамены на этих кафедрах велись бы на русском языке, когда в университет стали бы поступать студенты, окончившие гимназии уже после проведения реформы средней школы. В этой связи Николай II выразил уверенность, что преподавание упомянутых выше предметов будет проникнуто стремлением воспитать в финляндском юношестве «преданность Престолу и добрые чувства к России». Замещение новых должностей следовало провести не позже чем в течение трех лет. К тому времени ситуация успела основательно измениться, и инициатива Бобрикова хотя и осуществилась, но в значительно отличавшемся от первоначального замысла виде.
Пагубное влияние университета не ограничивалось выработкой теоретических основ сепаратизма. Своими политическими публикациями и публичными выступлениями многие преподаватели университета эффективно поддерживали антиправительственные движения. На взгляд Бобрикова, этим особенно грешили профессора Р.А.Вреде, В.Сёдеръельм, Э.Г.Пальмен, Э.Н.Сетяля, Ф.Густафссон, М.Г.Шюбергсон и Д.Рейтер. Однако канцлер фон Плеве, у которого при посещении университета в 1900 году сложилось положительное впечатление как о преподавателях, так и о студентах, не согласился с рекомендовавшимися генерал-губернатором силовыми мерами. Для зарождения согласия важнее было, чтобы указанные профессора, оберегая со своей стороны университет, дали при посредничестве вице-канцлера Рейна обещание соблюдать большую, чем ранее, осторожность в своих публичных выступлениях. Напряжение в ситуации вновь возникло в 1904 году и привело к тому, что после убийства Бобрикова высылке из края подверглись также преподаватели университета.
Вопрос все же был не только в профессорах. Прикрываясь правом «просвещения народа», студенты в разных концах края читали лекции, содержащие «преступное подстрекательство». В них в числе прочего говорили о клубах и народных собраниях во Франции времен революции, об освободительных войнах малых народов против великих держав, об освобождении Нидерландов из-под владычества Испании и т.п. Контроля за такими «подстрекательскими» собраниями почти не было. Хотя позднее по требованию генерал-губернатора о темах лекций заранее докладывалось ему при посредстве вице-канцлера, ситуация не улучшилась. Опыт показывал, что выступающие могли, как хотели, отходить от согласованных тем и делать какие угодно «лирические» отступления. Особенно пагубной была роль студентов университета в некоторых демонстрациях, собирании подписей под петицией протеста и подстрекательстве к уклонению от призыва на воинскую службу.
Ссылаясь на это, Бобриков попытался забрать себе принадлежащие работникам университета права контроля над студентами, и ректор университета Эдвард Ельт обратился к фон Плеве — канцлеру университета. Фон Плеве счел, что в интересах самого университета лучше впредь воздерживаться от выдачи студентам разрешений на выступления. Так и поступили, и в начале 1903 года лекционная деятельность студентов (не считая частных собраний) практически почти полностью прекратилась. Бобриков добился победы, которая, правда, касалась лишь ограничений общественных отношений высшего учебного заведения Финляндии. Благодаря осторожности и гибкости, проявленных членами университетского общества (включая самого канцлера фон Плеве), исследовательскую деятельность, обучение и управление удалось во всем существенном сохранить в традиционных формах. Лоцманские маневры по проведению Императорского Александровского университета сквозь бури и шхеры трудных годов оказались успешными.
ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ В ФИНЛЯНДИИ
Гражданство и предпринимательская деятельность
Постановление, изданное в 1902 году, открыло доступ гражданам России к чиновничьим должностям в Финляндии. Но Бобриков счел, что этого недостаточно. Стремясь изо всех сил заменить местных чиновников русскими, он в то же время отрицательно относился к переходу русских жителей края в финляндское гражданство. Получение гражданства Великого Княжества было сделано, по мнению генерал-губернатора, ненужно трудным и сложным, ибо в каждом отдельном случае требовалось в качестве последнего слова решение императора.
Вопрос, однако же, был в первую очередь не в новых чиновниках и не в медленности бюрократического процесса, связанного с изменением гражданства. Озабоченность Бобрикова была вызвана другим. Он писал фон Плеве: «Давно хотел предупредить Вас о причинах, по которым я стал ставить запятые в ходатайствах русских уроженцев о перечислении в финляндское гражданство. Опыт указал мне, что эти изменники наши, достигнув звания финляндского гражданина, становятся в большинстве случаев нашими врагами». Эта проблема, которую сам генерал-губернатор характеризовал как принципиальную, была по своему практическому масштабу действительно не слишком велика. В период с 1891 по 1900 год всего 168 граждан России получили финляндское гражданство, что составляет в среднем 17 случаев в год.
1 (14) июня 1900 года по предложению Бобрикова император решил, что прошения о переходе в финляндское гражданство, подаваемые представителями «низших сословий» России, вообще не будут приниматься к рассмотрению до основательного выяснения всей проблемы в целом. Поскольку речь шла об общегосударственном деле, оно было поручено составленной из чиновников различных министерств рабочей группе под руководством действительного статского советника Бахтеярова. Потратив почти два года на рассмотрение вопроса, бюрократы Бахтеярова приняли решение, оставлявшее ситуацию во всем существенном без изменений: предоставление финляндского гражданства по-прежнему требовало в каждом отдельном случае согласия императора.
Это поставило генерал-губернатора в затруднительное положение. С одной стороны, никакие особые права не должны были давать финляндцам возможности «обособляться», но с другой стороны, перевод русских в гражданство Великого Княжества представлялся все столь же нежелательным. Бобриков подчеркнул императору, что проблему нельзя ограничить только прошениями лиц, принадлежащих к «низшим сословиям» России. В поисках выхода из создавшегося тупика, он предложил, что во избежание лишнего хождения бумаг между Петербургом и Хельсинки при переходе россиян в гражданство Великого Княжества, решения по их ходатайствам мог бы, вполне естественно, принимать генерал-губернатор!
Учитывая, что целью является скорейшее объединение края с империей, дело следовало рассмотреть и касательно «высших сословий» России, забывая и о миграции финляндцев в разные районы империи. Переселение верных царю и отечеству русских дворян в Финляндию, конечно, способствовало бы ускорению распространения истинно русских убеждений среди местного населения. Для России было бы особенно полезно участие русских дворян в работе сейма Финляндии, что открыло бы широкие горизонты для распространения русских взглядов взамен пагубной местной обособленности. Чтобы назначаемые императором русские дворяне имели вес в деятельности сейма, представительное собрание следовало превратить в двухпалатное, зарезервировав верхнюю палату полностью за дворянами. Финляндцы ведь и сами начали поговаривать о том, что система представительства четырех сословий устарела и требует обновления. Поскольку отмена особого гражданства Великого Княжества представлялась пока преждевременной, следовало обеспечить русским как можно более легкие условия переселения с предоставлением полных общественных прав, независимо от гражданства Финляндии. «Пора начать всесторонне обдумывать средства решения проблемы», — считал Бобриков весной 1904 года. К несчастью для Бобрикова, на осуществление этих планов ему уже не хватило времени.
Подавляющая часть российских граждан, постоянно или временно зарабатывавших себе на пропитание в Великом Княжестве, оставалась все же без финляндского гражданства, которого многие из них даже не добивались. Среди них самую большую по численности группу составляли сотни передвигавшихся по сельской местности восточнокарельских бродячих торговцев-коробейников. Если подходить формально, они занимались торговлей незаконно, но чиновники глядели на это сквозь пальцы. Ситуация изменилась весной 1899 года из-за быстро распространившихся слухов о переделе земли. Вступление в силу «закона России» принесло бы раздел земель больших усадеб между безземельными. Полагали, что распускать эти слухи начали коробейники, действовавшие «как агенты русской власти», с помощью которых русские стремились расколоть внутреннее единство финляндцев.
Однако историкам не удалось найти в русских источниках подтверждения тому, что распускание коробейниками слухов было организованной «агентской» деятельностью. Зато в самом финляндском обществе было много «горючего материала»; почти треть населения составляли безземельные крестьяне, мечты которых подпитывались слухами о переделе земли. Можно, пожалуй, согласиться с мнением профессора Вильо Расила, считающего, что коробейники — не действуя прямо по чьему-либо поручению — использовали подходящие случаи, говоря то, что людям нравилось, о чем они с удовольствием и хотели услышать — о предстоящем переделе земель. «То были слова надежды, которую торпари лелеяли всю жизнь, а для самих коробейников они оборачивались угощением — чашкой кофе или бесплатной едой».
Неуверенность и неопределенность, царившие несколько недель после опубликования февральского манифеста, и таинственная деятельность по сбору подписей под Большой петицией создавали сами по себе подходящую почву для слухов и сплетен в разнообразнейших вариациях. Попытки губернаторов, побуждаемых сенатом, выяснить откуда исходят все эти слухи, остались безрезультатными. Однако в общественном мнении широко истолковывали предсказания о переделе земель как инспирированные Россией и Бобриковым. Поскольку организаторов распускания слухов (так сказать, первоисточник) установить не удалось, принялись преследовать их распространителей.
Чиновники в разных местах начали притеснять коробейников, задерживая и высылая их, конфискуя их товары и т.п. Общественный бойкот проявлялся в отказе покупать у них товары, продавать им пищу и предоставлять ночлег. Были и случаи побоев. В свою очередь коробейники, обозленные плохим обращением, выдавали местных участников сопротивления русским властям.
Травля, которой подверглись коробейники, обратила на себя внимание генерал-губернатора, и циркуляром, разосланном губернаторам 17 (29) апреля 1899 года, он пытался выяснить, в чем дело. Однако тогда уже проблема быстро теряла остроту. В апреле 1899 года слухи начали стихать и почти совсем прекратились в мае, когда коробейники покинули Финляндию. Частично это произошло под давлением финляндских чиновников, частично по той причине, что те коробейники, которые были связаны с земледелием, поспешили в родные места на весенние полевые работы, чтобы осенью снова вернуться к коробейничеству. Осенью ситуация уже успела успокоиться, и весенний «сезон слухов» 1899 года больше не повторился в прежних масштабах.
Однако же коробейники не оставили дело просто так. На своих собраниях в мае-июне 1899 года в Вуоккиниеми, Кивиярви и Ухтуа они составили адресованные генерал-губернатору Бобрикову прошения, выражая озабоченность своим оказавшимся под угрозой положением. Занятие лишь земледелием не давало материальной обеспеченности, это вызывало необходимость торговли в Финляндии. Прежде местное население охраняло коробейников от притеснений со стороны чиновников, но теперь положение изменилось. Генерал-губернатора просили обеспечить карельским и русским коробейникам такие же права торговли в Финляндии, какими пользовались граждане Великого Княжества. С подобными же просьбами обратились к генерал-губернатору также петербургские фабриканты и купцы, занимавшиеся производством и продажей мануфактуры и галантереи. В своих прошениях они характеризовали торговлю вразнос как единственное средство обеспечить распространение упомянутой продукции в Великом Княжестве, поскольку враждебно относящиеся ко всему русскому финляндские торговцы желают заказывать только иностранные товары, ограничиваясь покупкой у производителей в империи лишь самого необходимого.
Исходя из того, что невозможно далее терпеть ситуацию, в которой притесняли коробейников и страдал авторитет империи, Бобриков ухватился за этот вопрос и предложил сенату энергично заняться подготовкой к обновлению законов, касающихся торговли вразнос. По действовавшему постановлению 1879 года о промыслах, русские торговцы в Финляндии приравнивались к иностранным, с чем нельзя было согласиться. Речь ведь шла о подданных единого для России и Финляндии монарха.
Однако сенат считал, что предложение генерал-губернатора совпадает с уже ведущейся подготовкой общего обновления постановления 1879 года о промыслах, а поэтому нет оснований для особого рассмотрения отдельных его положений. Недовольный этим Бобриков получил при посредничестве фон Плеве указание императора сенату подготовить проект положения о торговле вразнос. Ссылка сената на то, что постановление 1879 года появилось благодаря содействию и согласию сословий, поэтому имеются основания, чтобы предлагаемые изменения были предоставлены на одобрение сейму, не была принята во внимание. Изданное в административном порядке 2 июля 1900 года так называемое «Постановление о торговле вразнос» подтвердило права коробейников заниматься своим промыслом в Финляндии без ограничений, налагавшихся постановлением 1879 года на иностранцев. Следует обратить внимание на то, что в новом постановлении речь шла не об одних лишь коробейниках, но и об извозчиках, наемных гребцах, грузчиках, точильщиках и других подобных профессиях (разрядка моя — Т.П.).
Проблема коробейников не ограничивалась, по мнению Бобрикова, внутренними пределами Российской империи. В докладе на имя императора он писал: «Агитация против русских мелких торговцев, проникавших нередко, в поисках сбыта и заработка, в пределы Швеции, была подхвачена всегда сочувствующей финляндцам шведской печатью, которая успела поселить в Скандинавии страх и недоверие к этим мнимым «русским шпионам». Однако в Швеции, по-видимому, хоть в некоторой степени, убедились в несправедливости подобных нареканий и, по крайней мере в самое последнее время, там стали раздаваться в печати голоса о неосновательности подозревать в русских точильщиков в шпионаже. В финляндской-же печати не было сделано ни одной попытки образумить гонителей, введенных в заблуждение злонамеренной агитацией». Страх перед Россией и связанную с ним газетную пропаганду против «шпионской деятельности» бродячих точильщиков использовали в Швеции сознательно для получения бюджетных средств на нужды военного ведомства.
В Финляндии постановление 1900 года, сформулированное достаточно широко, обеспечило предпосылки для предпринимательства подавляющей части тех подданных империи, которые добывали себе средства к существованию в Великом Княжестве, но это в свою очередь дало возможность затяжки планировавшегося Бобриковым полного обновления закона о промыслах. По сообщению самого генерал-губернатора, число желающих отправиться в Финляндию русских купцов и ремесленников из-за «гонений» на них «значительно сократилось».
Школа и церковь
Ближайший друг и сотрудник Бобрикова Михаил Михайлович Бородкин писал, что Николай Иванович в своей генерал-губернаторской деятельности постоянно имел перед собой две больших цели: объединение Финляндии с остальной империей и подъем и поддержку «русского дела», которое низведено было в жизни края до едва заметного фактора. Интересы финляндцев защищали сенат, сейм и многочисленный чиновничий аппарат. Русские же, «заброшенные на эту приморскую окраину», были лишены заботы и внимания центральных органов управления империи и, по мнению Бородкина, до Бобрикова это по существу никого не беспокоило. Особенно ясно эта «отверженность» проявлялась в отношении школы.
Существовавшее в Финляндии «Русское благотворительное общество» традиционно старалось содержать русские школы в тех городах Великого Княжества, где русские составляли достаточно большую часть населения, например, там, где имелись русские гарнизоны. В 1883 году по инициативе Гейдена русские учебные заведения в Финляндии (в том числе и четыре школы средней ступени), были переданы в подчинение Министерства народного просвещения России и надзор за ними осуществлялся через генерал-губернатора и учрежденный при нем «Совещательный комитет по делам русских учебных заведений». Расходы по содержанию школ были частично возложены на казну России, но главным образом их содержание по-прежнему основывалось на частных средствах. Трудности вызывало то, что русское население Финляндии из-за своей малочисленности не могло существенно поддерживать финансирование школ, а руководимое Витте Министерство финансов России проявляло скупость, считая содержание этих учебных заведений делом властей Великого Княжества.
Деятельность школ в окружении неприязненно настроенного финляндского населения вообще была трудной. Дети, поступавшие в них, несмотря на свои русские имена и фамилии были часто уже настолько чужды своей подлинной национальности, что даже не владели родным языком. Такое положение Бобриков считал невыносимым и предлагал, чтобы с помощью этих школ дети усвоили русскую культуру и традиции. Речь шла также об укреплении в детях православной веры и о воспитании их в любви к Царю и Отечеству.
К тому времени, когда Бобриков приступил к исполнению обязанностей генерал-губернатора, общее число русских учебных заведений в Финляндии возросло до 24-х (4 средних школы, 17 народных /начальных/ школ и 3 детских садика). Но в управлении ими в 1894-95 годах произошел «поворот к худшему». Опасавшийся русификации финляндский сенат подготовил тогда проект постановления о том, что все действующие на территории Великого Княжества русские школы, в коих контингент учащихся не состоит из одних только детей подданных России, должны находиться под надзором Главного управления учебных заведений Финляндии. Особенно сенат обеспокоило сообщение, что учениками русской школы в Терийоки записалось много детей финнов.
8 (20) июля 1895 года министру статс-секретарю Финляндии фон Дену удалось, обойдя возражения генерал-губернатора Гейдена, склонить императора к тому, что представленный сенатом проект был им одобрен и затем опубликован 15 августа 1895 года. Хотя к тому времени министр народного просвещения России Делянов успел уже безрезультатно попросить Гейдена оказать русским начальным школам в Финляндии поддержку из финляндской казны, действия фон Дена вызвали сильное недовольство как Гейдена, так и Делянова, угрожавших, что они примут меры к изменению изданного постановления.
Однако к настоящим действиям приступили, лишь когда Бобриков взял бразды правления в свои руки. По мнению нового генерал-губернатора, положение дел не соответствовало интересам и престижу империи. Назначаемые сенатом инспектора даже не владели русским языком. Принимая во внимание враждебность ко всему русскому, царившую в кругах правящих классов Финляндии, нельзя было оставлять надзор за русскими школами, содержащимися главным образом на российские деньги, в руках финляндского управления только на том основании, что школы эти находятся на территории Великого Княжества. О детях россиян, перешедших в финляндское гражданство, в постановлении не говорилось ни слова. Сенат мог сам свободно решать, какие народные школы предназначены лишь для детей граждан России. Так лишний раз чухну укрепили во мнении, что их местные инстанции стоят над общегосударственными органами управления империей. Позицию Бобрикова разделял и министр народного просвещения России Боголепов, по докладу которого 29 января (10 февраля) 1899 года император вернул все русские начальные школы в Финляндии вновь под надзор генерал-губернатора и, через Совещательный комитет при нем, под опеку и надзор Министерства народного просвещения России. На церемонии представления доклада присутствовали, помимо Боголепова, также Бобриков и Прокопе. Император, вопреки обычаю, проявил большую заинтересованность. В дневнике он записал: «Когда дела живые и интересные, как-то не чувствуется усталости!» Для Бобрикова решение означало «зарю нового светлого будущего» упомянутых учебных заведений.
Генерал-губернатор считал, что число школ было явно недостаточным. Многим родителям-русским все еще приходилось или совсем оставлять ребенка без учения или же помещать его в финноязычное или шведоязычное учебное заведение. В результате не только забывался родной язык, но и усваивались «местные взгляды», чем наносился вред русскому образу мыслей. Особо остро недостаток русских школ ощущался в тех местах, куда после упразднения «финской армии» прибыли новые воинские части из империи. Следовало также принять во внимание, что, наряду с ростом в Финляндии русского населения, во многих местах и финляндцы, убедившись в полезности владения русским языком, проявляли желание отдавать детей в русские школы. По мнению Бобрикова, это было важным и радостным изменением развития событий. «Поддержать и удовлетворить это стремление весьма важно с государственной точки зрения, так как очевидно, что доставляемое нашей школой знание русского языка послужит могущественным двигателем в деле столь желаемого сближения финляндской окраины с коренной Россией», — писал Бобриков императору в весьма секретном Всеподданнейшем отчете по управлению Великим Княжеством с сентября 1902 по январь 1904 года. Имперским органам управления следовало позаботиться о том, чтобы финляндских детей, желающих поступить в русские школы, не отправляли восвояси из-за нехватки в русских школах помещений, как это было, например, в Сортавале, Хямеэнлинна, Тусуле и Терийоки. Генерал-губернатор считал, что проявляемая финнами заинтересованность в обучении своих детей в русских школах обязывает Великое Княжество вкладывать средства в основание русских школ и их содержание. По предложению Бобрикова и фон Плеве император дал 4(17) марта 1904 года указание о выделении на это ежегодно ассигнований в 100 000 марок из финляндской казны.
В период генерал-губернаторства Бобрикова в Финляндии было основано 11 новых русских народных школ. Таким образом их общее число возросло до 28. Новые русские школы были открыты, например, в Хельсинки, Выборге, Куопио, Миккели, Сортавала, Тулема, Суоярви и Мантсинсаари. Но с другой стороны Бобриков считал особенно пагубным влияние Сортавальской учительской семинарии на Восточную Финляндию, где широко распространилось вызывающее беспокойство офинивание карелов.
Для поддержания «нравственной связи с родиной, а также для укрепления самосознания и патриотизма русских людей в разных городах окраины учреждались русские библиотеки-читальни, в которых народу предоставлялась возможность бесплатно знакомиться с русской литературой, а также слушать лекции, сопровождаемые показом «картин в красках»». В 1904 году таких библиотек было 10. В сообщении императору Бобриков счел необходимым особо упомянуть основанную при православной церкви в Тампере читальню, которой было присвоено имя Великого князя Владимира Александровича.
Возможность учебы в Хельсинкской русской мужской гимназии улучшилась благодаря открытию при гимназии по инициативе Бобрикова общежития имени А.С.Пушкина. Это сильно облегчило иногородним определение своих детей в гимназию. Хотя попытка генерал-губернатора добиться принятия окончивших Хельсинкскую русскую гимназию в Александровский университет без финских экзаменов на звание «студент» не увенчалась успехом, он все же был уверен, что упомянутые выше «мероприятия заметно ободрили русское население».
Бобриков внес предложение, чтобы в связи с расширением в Финляндии сети русских школ и ростом количества учащихся в них, было реорганизовано и управление ими. Генерал-губернатору было невозможно надзирать за всеми деталями. Чтобы иметь предпосылки для энергичной, созидательной работы, следовало сосредоточить находящееся под надзором Министерства народного образования руководство учебных заведений в Финляндии в одних руках. Требовался «отец-командир», который полностью отдался бы столь общегосударственно важному делу — развитию русской школы в Финляндии. «Отцу-командиру» требуется, естественно, свой штаб, то бишь канцелярия. И тогда оказавшийся неэффективным, державшийся на добровольном, случайном и безвозмездном труде «Совещательный комитет по делам русских учебных заведений» при генерал-губернаторе можно было бы упразднить. Однако по мнению российского Министерства финансов и ведомства государственного контроля, незначительное количество русских школ в Финляндии не оправдывало излишне расточительного плана Бобрикова. Для помещения денег налогоплательщиков имелись более важные объекты. Предложенные генерал-губернатором организационные изменения управления русским школами в Финляндии так и не были осуществлены при его жизни.
Однако заслуги высшего начальника окраины по развитию русской школы в Финляндии были признаны столь значительными, что в память о нем после его смерти Министерство народного просвещения России по представлению временно исполнявшего обязанности генерал-губернатора Турбина решило присвоить имя генерал-адъютанта Николая Ивановича Бобрикова народным школам в Сёрняйнене (район Хельсинки), в Выборге и в Сортавала.
Не следовало забывать и православную церковь. Бобриков докладывал императору: «Рост успеха православия, способствуя поддержанию достоинства Империи в глазах народной финской массы, равносилен подъему значения русского имени и русской государственности в крае, так как в низших слоях населения веру нередко смешивают с национальностью, называя католиков «поляками», православную веру — «русской», а лютеранскую — «финской». Величие нашего церковного богослужения всегда производит впечатление на иноверцев. Местное население края нередко посещает здесь православные церкви, особенно во время торжественных Богослужений. Ввиду указанных обстоятельств, расширение существующих православных храмов и возведение новых, удовлетворяя насущные потребности православных, особенно в пунктах квартирования войск, тем самым выполняет и весьма важную государственную задачу». При Бобрикове в Финляндии было построено или капитально отремонтировано более десяти православных храмов, в том числе в Тампере, Кююрёля, Корписелькя, Питкяранте, Хямеэнлинне, Тусуле и Перкъярви. Правда, работы по некоторым из них были начаты еще раньше.
Дело не ограничивалось лишь строительством церквей. Было не менее важным заполучить на должности священников в православные общины «верно мыслящих» людей. В этом смысле перед архиепископом Выборгским и Финляндским Николаем, приступившим к исполнению обязанностей в 1898 году, открылось широкое поле деятельности. Многие православные церковнослужители под влиянием окружения усвоили местный язык и образ мыслей. Бобриков заметил, что среди подписавших в 1899 году петицию протеста были и православные священники. «Желательно, чтобы в будущем было достигнуто полное единение всех финляндских чад православной церкви, расширение церковно-приходской и народной русской школы, а также, быть может, и устранение неизбежной пока, но, в сущности, нежелательной необходимости исполнения некоторых церковных служб на местных языках».
В постановлении 1892 года об учреждении финляндского сената в числе дел, подведомственных церковной экспедиции, значились между прочим «внешние дела православных приходов края». С этим, по мнению Бобрикова, невозможно было согласиться. Являясь высшей исполнительной властью окраины, инородческий, лютеранский сенат, в составе которого не было ни единого православного или русского человека, занимался делами содержания православных священников и церковнослужителей, делами по церковному имуществу, по постройке православных храмов и т.п. Признавая «несоответственность» положения, обремененный многими другими проблемами Бобриков не успел однако же уделить этому достаточного внимания, так что решение вопроса о подведомственности православной церкви в Финляндии осталось в наследство его преемникам.
ТРАНСПОРТ, СВЯЗЬ И СРЕДСТВА МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ
Железные дороги
По совместному представлению генерал-губернатора Бобрикова и временно исполнявшего обязанности министра статс-секретаря Прокопе император «соблаговолил» 3 (15) мая 1899 года перевести 10 миллионов марок из финских государственных средств для улучшения путей сообщения Великого Княжества. В конце столетия, когда «время моторизации» еще не наступило, внимание в сухопутном транспорте было направлено почти исключительно на железные дороги. По данным государем указаниям, составленным Бобриковым, следовало сосредоточиться на приведение в как можно лучшее состояние уже имеющихся дорог, а также принять меры по «соединению сети финляндских и российских железных дорог строительством надлежащего моста, через Неву». Вообще же строительство новых железных дорог следовало вести, соблюдая большую осторожность, а посему можно было «без ущерба для дела» отложить прокладку линии Оулу-Торнио, решение о строительстве которой было принято ранее.
Познакомившись с железными дорогами окраины, Бобриков нашел хорошими и их технический уровень и порядки на них. Но с российской государственной точки зрения замечаний нашлось немало. В планировании железнодорожной сети Великого Княжества предпочтение было отдано его западной части за счет восточной. Границу с Россией пересекала лишь одна линия Выборг — Санкт-Петербург, да и та кончалась в столице империи на северном берегу Невы, не будучи сомкнутой с железнодорожной сетью остального государства. Для устранения такой обособленности необходима была единая железнодорожная линия через Неву, и следовало обязать финнов участвовать в расходах по ее сооружению. Имея в виду возможную кризисную ситуацию и глядя с военной точки зрения, существенно важным было, чтобы при необходимости в Финляндию можно было доставить войска из внутренних районов империи без пересадки в Петербурге. В связи с сооружением моста через Неву следовало одновременно позаботиться и о том, чтобы, прокладывая финляндские пути, соблюдали общий уровень оснащения и чтобы они соответствовали требованиям имперского подвижного состава. Устранение разъединенности было важно не только с военной точки зрения, но и с экономической, ибо способствовало бы двусторонней торговле, сближая и таким образом окраину с империей. После продолжавшегося много лет технического проектирования император принял весной 1904 года окончательное решение о строительстве железнодорожного моста через Неву и соединительной ветки с железнодорожной сетью империи. Осуществление проекта должно было обойтись примерно в 10 миллионов рублей. Финляндская доля расходов, согласно обещанию, данному сенатом, составляла четверть суммы, т.е. два с половиной миллиона рублей. Практически осуществление этого проекта было доведено до конца лишь во время Первой мировой войны.
Одного железнодорожного моста через Неву было недостаточно. Бобриков считал крупным недостатком, что железнодорожное сообщение между Финляндией и империей держалось лишь на одной линии. При высадке противником десанта, например, в районе Выборга, сухопутное сообщение с окраиной практически будет полностью прервано. Его следовало обезопасить, построив новую, идущую в глубине Финляндии линию Петербург-Раасули-Хийтола-Элисенваара-Савонлинна-Пиексямяки-Ювяскюля-Вааса. И в этом случае тоже дело было не только в военной необходимости. «Экономические интересы, — писал Бобриков, — нередко прочнее всяких других связей сближают народы». Поэтому открытие прямого железнодорожного сообщения из внутренних районов Финляндии в Петербург и далее во внутренние районы империи имело важное значение и с точки зрения общеполитических целей генерал-губернатора. Последние участки и этой соединительной линии были наконец готовы лишь в годы Первой мировой войны.
К железнодорожным проектам для Западной Финляндии отношение Бобрикова было совсем иным. Строительство так называемой линии Суупохья (из Сейнайоки в Каскинен и Кристийну), основывавшееся на предложении сессии сейма, ему удалось отклонить. Но зато воспрепятствовать осуществлению строительства линии Оулу-Торнио, одобренное императором еще в 1897 году, генерал-губернатор оказался не в состоянии, поскольку, исходя из экономических соображений, фон Плеве в этом вопросе встал на сторону финнов. Неудовлетворенность этим Бобриков выразил в направленном императору отчете о своей деятельности. Он писал: «Невыгодной с военной и политической точек зрения является дорога, строящаяся от Улеоборга (Оулу) до Торнео (Торнио). Она устанавливает железнодорожную связь Финляндии со Швецией, облегчает развитие и поддержку среди населения края нежелательной агитации, а также вероятность сухопутного вторжения неприятеля с севера, где вообще не расквартировываются наши войска; за десантными же отрядами противника обеспечивает большую свободу в операциях, предоставляя им возможность базироваться на Швецию и ставя их в меньшую зависимость от навигационного периода и различных случайностей морских перевозок. Настоящие заключения подтверждаются и тем вниманием, с которым отнеслись в Швеции к осуществлению проекта этой дороги. Если однако же, несмотря на такие неблагоприятные условия, ныне производятся работы по сооружению Улеоборг-Торнеоской железной дороги, то ответственность за их осуществление должна всецело пасть на лиц, возбуждавших и поддерживавших такое ходатайство». Как видим, Бобриков и не думал скрывать, что удар направлен им против сената и фон Плеве. По предложению Бобрикова император и дал в 1900 году указание, что впредь, приступая к новым железнодорожным проектам, касающимся Финляндии, следует до представления проекта государю запросить о нем отзывы министерств — Военного, Финансового и Путей сообщения.
Свой новый устав железные дороги Финляндии получили постановлением, данным 24 апреля (7 мая) 1903 года. В нем в первую очередь обращалось внимание на усиление общей мобилизационной готовности. Поэтому Управлению железных дорог Финляндии следовало предоставить поддерживавшему с ним связь русскому офицеру, начальнику военно-транспортного отдела, право участвовать в качестве имеющего голос, полноправного члена в заседаниях управления, а также этого офицера могли при необходимости вызывать для объяснений в сенат. По новому уставу предполагалось свободное владение как письменным русским языком, так и разговорной речью всем личным составом Управления железных дорог, а также всем штатом принадлежавшей финнам линии Белоостров-Петербург, на которой движение осуществлялось их силами. В отношении остальных владение русским языком было «желательным».
Несмотря на положение 1902 года, касавшееся возможности русских занимать должности в Финляндии, железнодорожным уставом дополнительно конкретно определялось, что на должности, требующие высшего технического особого образования, можно назначать помимо выпускников Хельсинкского Политехнического училища (позднее — Высшая техническая школа) также лиц, окончивших соответствующие учебные заведения в империи. Высшую железнодорожную администрацию также обновили весной 1903 года желательным для Бобрикова образом. Новым генеральным директором Управления железных дорог на место ушедшего в отставку государственного советника, пожилого и страдавшего здоровьем Георга Стремберг, был назначен полковник Даниил Драчевский, который не владел ни одним из местных языков, не был сведущ в гражданском управлении Финляндии и до этого назначения служил военным транспортным начальником. Бобриков не был бы Бобриковым, если бы удовольствовался лишь ремонтом центральных административных органов. Когда сенат предложил, основываясь на постановлении 1902 года о равноправии финского и шведского языков, перейти в делопроизводстве бухгалтерии Управления железных дорог на финский язык, Бобриков бдительно воспротивился этому, ибо предлагавшиеся сенатом изменения не способствовали сближению окраины с империей. В первую очередь следовало блюсти общегосударственные интересы, а уж затем принимать во внимание точку зрения местных служащих железной дороги. Посему всем счетам, квитанциям, билетам, объявлениям следовало быть трехязычными, а государственный язык — русский — должен стоять в них на первом месте. То же самое касалось вывесок с названиями станций, текстов на стенках вагонов и т.п.
Когда дело подошло в 1903 году к решающей стадии, сенату все же удалось, ссылаясь на то, что нововведения потребуют больших расходов, выторговать двухгодичный срок для их осуществления. Это затем сыграло свою роль, ибо к тому моменту, когда в 1905 году общеполитическое положение изменилось, вывески с названиями станций финляндской окраины, накладные, квитанции, счета и т.п. все еще оставались без изменений.
Исключение, подтверждающее правило, составили проездные билеты и бланки для телеграмм. Вопрос был не только в языке, но и в том, что на этих документах широкого пользования вместо российского двуглавого орла был напечатан герб Финляндии со львом. Такая же эмблема нагло красовалась на форменных фуражках кондукторов и на их служебных сумках. Поскольку такое небрежение гербом Российской империи вело к серьезным заблуждениям относительно политического положения окраины, генерал-губернатор потребовал, чтобы двуглавый орел без промедления занял на финляндской железной дороге принадлежащее ему место. О возражениях не могло быть и речи. Сенату пришлось уступить.
В докладе императору Бобриков писал, что пока предусмотренные для железных дорог империи мобилизационные требования не будут и на финляндской железной дороге полностью соответствовать в оснащении ее всем предусмотренным для этого, а безусловно надежный персонал не будет обучен, до тех пор не будет гарантий, что финляндская железная дорога окажется в состоянии выполнять свои столь особо важные для государства задачи. Лишь приведя железные дороги Финляндии в единообразие во всех отношениях с российскими и особенно обязав их соблюдать требования Министерства путей сообщения, касающиеся мобилизационной готовности дорог, общегосударственные интересы могут быть приняты в достаточной мере во внимание. Это направленное в будущее, категорическое программное заявление генерал-губернатора не оставляло самоуправлению железнодорожного ведомства большого простора для деятельности.
Мореходство
Уже в 1891 году «Новому времени» пришлось с сожалением констатировать, что в акватории Финского залива действует лишь одна состоящая из православных лоцманская организация — «Санкт-Петербургское общество лоцманов». Начало его традициям было положено еще во времена Петра Великого. Во всех остальных районах Балтийского моря «водворился всепоглощающий инородческий элемент, в ведении которого таким образом находится государственная тайна — знание фарватера».
В конце XIX столетия на стратегическую обстановку влияла грандиозная программа строительства германского военно-морского флота, провозглашенная Вильгельмом II. Позднее это явилось решающим обстоятельством для присоединения Англии к Двойственному союзу. Усиливающаяся угроза со стороны германского флота не могла не отразиться на всем регионе Балтийского моря и не могла не вызвать ответных мер России по обеспечению безопасности побережья империи.
Морское сообщение между Россией и Финляндией было затруднено не только природными обстоятельствами, но и «ненадежностью и местным патриотизмом» лоцманов северного побережья Финского залива, владевших путеводными нитями запутанного лабиринта шхер. Их подозревали в готовности, как только представится случай, предложить свои услуги всякому, кто только является врагом России. Бобрикову были известны исторические исследования Бородкина, согласно которым, во время Крымской войны в 1854-55 годах французская эскадра, оперировавшая в Балтийском море, вероятно, в какой-то мере получила добровольную помощь финских лоцманов (главным образом с Аландских островов).
Бобриков считал плавание в шхерах почти неодолимо трудным. «Фарватер их вполне известен только местным прибрежным жителям. Финляндские лоцманы по необходимости обслуживают и наши военные суда, которые становятся таким образом в известную зависимость от них. А между тем эти лоцманы стоят вне всякой зависимости от нашего Морского министерства и могут, особенно если подпадут влиянию своих агитаторов, очень вредить делу общегосударственной обороны».
В качестве первого шага к уменьшению обособленности Лоцманского и маячного ведомства окраины Бобриков предложил, чтобы дела о должностных назначениях в этом ведомстве и о гидрографических работах подавались на окончательное решение императору, но не через посредство министра статс-секретаря Финляндии, а через Морское министерство и генерал-губернатора. Так усилилось бы единство державы в столь важной для мореходства и обороны государства сфере административного управления. В отзыве на инициативу генерал-губернатора управляющий Морским министерством генерал-адъютант Ф.К.Авеллан был готов пойти в решении этого вопроса еще дальше: перевести офицерские должности Лоцманского и маячного ведомства Великого Княжества в подчинение Морского министерства России, и тогда на них можно было бы назначать как русских, так и финнов — профессионально компетентных и владеющих русским языком. Относительно гидрографических работ следовало четко постановить, что их проведение требует разрешения, выдаваемого должностными лицами империи и Морским министерством в последней инстанции.
Бобриков со своей стороны подчеркнул, что первоначальное предложение касалось лишь порядка представления. Мысли Авеллана сами по себе хороши и достойны поддержки, но нет причины применять для них чрезвычайные меры. Уж коль скоро Лоцманское и маячное ведомство Финляндии являются объектом рассмотрения, то надо помнить, что общегосударственные интересы требуют более основательного их изменения. Действующее постановление 1870 года определило, что производимые в акватории измерения входят в круг полномочий Лоц-Директора Финляндии. Но у финнов нет требующейся для работы квалификации, о чем свидетельствовали в числе прочего многочисленные кораблекрушения российских военных кораблей. То, что Лоц-Директор при вступлении в должность дает в сенате присягу не только императору, но и местной «короне», следует признать полнейшим абсурдом. В качестве военного института Лоцманское и маячное ведомство нужно полностью вывести из-под власти сената. Русским адмиралам много раз приходилось жаловаться на вялость, отсутствие владения русским языком и пьянство финских лоцманов при исполнении служебных обязанностей. Однако улучшения добиться не удалось. «Вообще создалось такое тяжелое положение для русских моряков, что они, плавая в финляндских шхерах, чувствовали себя хуже, чем в иностранных водах».
Ничуть не лучше было, по мнению генерал-губернатора, и положение в портах, хотя уровень их оснащенности и признавался высоким. Вообще русские суда под флагом империи считались в Финляндии иностранными, что влекло гораздо более высокие портовые и таможенные пошлины по сравнению с судами самого Великого Княжества. Так ослаблялась конкурентоспособность русских, а финны при этом могли, соответственно понижая цены на фрахт, держать транзитные перевозки в своих руках. В портах России таких различий не было. Также имелась проблема и с дипломами на судоводительские звания: такие дипломы, выданные в русских учреждениях, не имели в Финляндии обязательной силы, в то время как дипломы, выданные в Финляндии, открывали возможность служить на всех судах, плавающих под российским флагом. Русские, не имеющие финляндского гражданства, не имели права владеть финляндскими судами, финнам же в России подобных ограничений не делалось.
Таким образом, на взгляд Бобрикова, проблема не ограничивалась лишь необходимостью изменения управления Лоцманским и маячным ведомством Финляндии. Все законодательство, касающееся мореходства требовало основательного обновления. В последнем, написанном весной 1904 года отчете о своей деятельности генерал-губернатор упомянул, что вскоре займется этим вопросом. По известным причинам этого не произошло, рассмотрение и решение упомянутого вопроса отложилось до времени, непосредственно предшествовавшего Первой мировой войне.
Почта, телеграф, телефон
Манифестом 1890 года почта Финляндии была подчинена Министерству внутренних дел России. По мнению Бобрикова, этот манифест все же следовало считать несовершенным. Особенно тревожили генерал-губернатора почтовые марки с изображением финляндского «львиного» герба, что являлось как в Финляндии, так и за ее пределами одной из причин «ошибочного» понимания политического положения окраины.
Правда, соблюдая инструкцию Министерства внутренних дел, составленную в 1891 году, в Финляндии были введены в обращение и почтовые марки российского образца. Но они отличались от похожих российских марок небольшими кружочками («колечками»), расположенными вокруг находившегося посередине двуглавого орла (обычно 4 колечка по углам марки). Необходимость отличия Финляндских марок от российских вызывалась тем, что выручка от их продажи поступала в казну Финляндии. Наряду с «окольцованными» марками разрешалось использовать при почтовых отправлениях в пределах Великого Княжества и за границу (но не в Россию) также марки с финляндским гербом. Совершая в 1898 году по Финляндии инспекторскую поездку, глава российского Департамента почт и телеграфа все же счел положение неудовлетворительным. Марок с колечками (и двуглавым орлом) в минувшем (1897) году было продано всего на 96 500 рублей. Эта «ничтожная сумма» составляла лишь около 9% всей выручки от продажи почтовых марок в Великом Княжестве. Финляндцы упрямо покупали и клеили на конверты и открытки свои марки со львом. Ревизии, проведенные в местных почтовых конторах, показали, что практически ни на одном из почтовых отправлений, кроме посылаемых в Россию, не было марок с двуглавым орлом. Единообразия почт Финляндии и России, предусматривавшегося манифестом 1890 года, в этой важной части достигнуть не удалось.
Тогда в дело вмешался генерал-губернатор Бобриков. По его предложению министр внутренних дел России Горемыкин издал 23 июля (5 августа) 1899 года инструкцию, согласно которой оплата почтовых отправлений из Финляндии за границу должна была с 20 декабря 1899 года (1 января 1900 года) производиться только через покупку почтовых марок Российской империи. Внутри самого Великого Княжества хождение почтовых марок со львом прекращалось с 19 июня (1 июля) 1900 года. О новых тиражах марок с колечками больше не могло быть и речи, хотя остатки и можно было — в отличие от марок со львом — распродать до конца. Публике предстояло теперь покупать русские марки за рубли или валюту Финляндии, но по курсу рубля.
Узнав от Бобрикова об инструкции Горемыкина, сенат попытался оказать резкое сопротивление, испросив у императора новых указаний, поскольку, мол, министр внутренних дел превысил свои полномочия, ибо запланированная им реформа существенно влияет на установленную законом финансовую систему Великого Княжества, и и в таком случае, согласно закону, решения нельзя принимать, не заслушав по этому вопросу сейм. Кроме того, с идеей использования двух валют связаны большие практические трудности.
Точки зрения Горемыкина-Бобрикова, с одной стороны, и сената — с другой резко отличались, многое зависело от позиции, которую займет министр статс-секретарь фон Плеве. Позиция Плеве сформировалась лишь весной 1900 года. Согласно докладу министра статс-секретаря императору 27 марта (9 апреля), юридические аргументы сената не заслуживали внимания, а министр внутренних дел, руководствуясь манифестом 1890 года о почте, имел полное право на свои действия. Однако нельзя было обойти замечания сената о практических трудностях, вызываемых осуществлением инструкции Горемыкина. В сельской местности, где живет большинство населения Финляндии, народ обычно покупает необходимые почтовые марки у почтальонов, которые, будучи вынуждены продавать российские марки за финскую валюту по курсу рубля, вряд ли с честью справятся с требующимися при этом сложными расчетами. Проблему можно было бы решить, указав заранее цену чисто российских марок в финской валюте. Правда, это касалось пересылки почтовых отправлений лишь в пределах Великого Княжества, где, разумеется, можно использовать и российские марки. Пересылка почты за пределы страны полностью оплачивалась бы покупкой только российских марок.
Император одобрил доклад министра статс-секретаря. Прошение сената было отклонено, и Министерство внутренних дел получило задание установить на основании изложенного выше новые сроки введения российских почтовых марок в Финляндии. Сменивший Горемыкина на посту министра внутренних дел Сипягин представил 4 (16) мая 1900 года императору доклад, на основании которого были утверждены крайние сроки использования марок с финляндским львом — 1 (14) августа 1900 года для отправлений за границу и 1 (14) января 1901 года для отправлений в пределах Великого Княжества. Образцы новых марок, предназначавшихся для местного «внутреннего» употребления, были получены в Хельсинки из Министерства внутренних дел России в августе 1900 года. Бобриков верил теперь, и не без оснований, что в начале будущего года он, наконец, перестанет то и дело натыкаться на герб окраины с изображением льва.
Надежда оказалась все же слишком оптимистической. Поначалу газеты агитировали общество протестовать, сдавая на почту письма вообще без марок, хотя такие отправления стоили вдвое дороже. Появились конверты и открытки с напечатанным на них финляндским «львиным» гербом. Финны клеили на отправления неофициальные, «траурные» марки с финляндским львом на черном фоне, сделанные по эскизу знаменитого финского художника Акселя Галлен-Каллелы. Изображения на открытках также давали обилие возможностей для разнообразнейших выражений патриотических настроений. На протесты Бобрикова и Сипягина сенат отвечал, что Его Величество Император никаким законом или постановлением не ограничил конкретного использования герба Финляндии. Полномочия, предоставленные Министерству внутренних дел манифестом 1890 года, не простирались до цензуры внешнего вида почтовых открыток и конвертов. Дело превратилось в вопрос престижа, и Бобриков сумел одержать верх, добившись утверждения императором 19 апреля (2 мая) 1901 года инструкции Министерства внутренних дел, запрещавшей почтовым отделениям доставлять адресатам частные письма и другие почтовые отправления, снабженные гербом окраины.
Заботы генерал-губернатора не ограничивались внешним видом писем и открыток. Опасность могла таиться и в содержании. Бдительность почтовых чиновников в деле воспрепятствования распространению запрещенной литературы, а также «подстрекательских» брошюр и газет, сильно оставляла желать лучшего. Поскольку по жалобам, направляемым Генеральному директору почты Лагерборгу, никаких мер не принималось, Бобриков учредил рабочую группу для выработки идей по данному вопросу, назначив ее руководителем своего помощника, генерала Шипова. В качестве наиболее эффективных контрмер группа предложила распространение на Финляндию системы контроля, действующей в России. Практически это означало, что любое почтовое отправление, которое покажется подозрительным служащим почтовой конторы, они могут вскрыть в присутствии вызванного в контору адресата. Затем конфискованное содержимое должно отправляться губернатору данной губернии для принятия возможных судебных мер. Предложение Лагерборга, чтобы почтовый устав был дополнен инструкцией о вскрытии отправлений, которое можно было бы производить лишь в присутствии свидетелей, а также с составлением подробной описи и протокола, не нашло поддержки. Бобриков одобрил предложения рабочей группы Шипова, и 11 (27) июля 1902 года Министерство внутренних дел дало соответствующие инструкции почтовому ведомству Финляндии.
Директор почтового ведомства Лагерборг обратился тогда в сенат, указывая, что распоряжения Министерства внутренних дел России не соответствовали как международным договорам, так и автономии Великого Княжества и, следовательно, почтовое ведомство Финляндии все же должно быть освобождено от «такой, чуждой ему обязанности». По этому вопросу сенат также направил императору прошение, оставшееся безрезультатным. Но о его инициаторе Бобриков не забыл. Попытка Лагерборга оказать сопротивление «высшему начальнику окраины» и Министерству внутренних дел была «непристойной» и не могла не повлиять на служащих местного почтового ведомства, в первую очередь на чиновников, принадлежавших к шведоманской партии. Они, мол, ободренные примером Генерального директора, продолжали антиправительственную деятельность, сознательно пренебрегая выполнением инструкций о воспрепятствовании распространению запрещенной печатной продукции. Дело было не только в том, что они смотрели сквозь пальцы: даже в тех случаях, когда конфискация производилась, изъятые книги, брошюры, газеты, журналы и т.п. часто оставались лежать на полках местных почтовых контор и даже иногда каким-то необъяснимым путем оказывались позже на столиках местных ресторанов, доступные чтению посетителями. В этих условиях оставлять дальше Лагерборга в должности было невозможно. Заметив непрочность своего положения, Генеральный директор поспешил, пока его не уволили, подать в отставку. Император пожаловал ему отставку 27 декабря 1902 года (8 января 1903 года) вместе с пенсией, не согласившись в этом с представлением генерал-губернатора. Новым Генеральным директором был назначен владеющий русским языком ингерманландец юрист Пиетари Ямалайнен.
Замена Генерального директора улучшила, на взгляд Бобрикова, ситуацию, которая однако же все еще не была полностью под контролем. Доставка почты в некоторых местах велась неудовлетворительно, это касалось, в частности, газеты старофиннов «Ууси Суометар», а также органов генерал-губернатора «Финляндской газеты» и «Суомен саномат». Кроме того, через почтовые конторы городов западного побережья продолжала просачиваться в Финляндию запрещенная печатная продукция. В конце концов единственным действенным средством была бы замена местного почтового персонала безусловно надежными, желательно русскими чиновниками. Но для осуществления этого требовалось много времени.
Хотя почтовое ведомство Финляндии и оказалось подчиненным Российскому Министерству внутренних дел, оно все же сохранилось как единое центральное учреждение Великого Княжества.
Что касается телеграфа, то ситуация была полностью иной. Уже с самого начала (в 1855 году) телеграфное ведомство было основано как российское учреждение отдельно от управленческой системы Финляндии. Вся территория Великого Княжества, без каких-либо исключений, являлась одним из телеграфных округов России, подчиненных Департаменту почт и телеграфа. Поэтому телеграф, в отличие от почты, не вызывал у Бобрикова дополнительного беспокойства. Одним из гарантов беспроблемности ситуации стал занявший в 1900 году пост начальника телеграфного округа Александер Нюберг, которому в 1902 году был пожалован чин действительного статского советника. Будучи по происхождению финном, Нюберг считал себя императорским чиновником, русским по национальности. Соответственно Нюберг считал, что в своей деятельности он независим как юридически, так и политически от устремлений «местных сепаратистов». Главным в развитии телеграфного ведомства в период Бобрикова-Нюберга было то, что частично по военным соображениям были проложены новые линии, улучшившие связь между Петербургом и центрами Южной Финляндии и прежде всего между городами побережья. С политической точки зрения телеграфное ведомство не доставляло Бобрикову беспокойства.
Телефон являлся опять-таки особой проблемой. В империи этот вид связи также был подчинен Министерству внутренних дел. Практически в России для работы телефонной станции каждого города и для проведения между каждыми двумя станциями телефонной линии требовалось отдельное разрешение со своими особыми условиями. Единого, охватывавшего бы всю страну телефонного законодательства не имелось.
В Финляндии сенат имел право на основании постановления 1892 года, посоветовавшись с генерал-губернатором, давать согласие на проведение телефонных линий или открытие телефонных станций. По сложившейся практике, сенат сообщал об уже выданном разрешении генерал-губернатору, который мог либо утвердить его, либо отклонить. Существенные трудности стали возникать лишь при Бобрикове. Когда ему, в августе 1901 года, подали концессионные прошения, он заявил, что даст согласие лишь в том случае, если телефонные линии, о которых шла речь, можно будет при необходимости в любой момент передать в распоряжение военного ведомства.
Выдвинутые Бобриковым условия оставляли неясным, в какой именно ситуации и на какой срок телефонная система будет передана военным, не говоря уже о том, что даже намека не было о какой-либо компенсации телефонным компаниям, и сенат счел, что требования Бобрикова нарушают правовые положения. Гарантии сената генерал-губернатору, что и без того телефонные разговоры будут в первую очередь предоставляться военным и гражданским чиновникам, на Бобрикова не подействовали. Он отказался впредь давать согласие на концессии до тех пор, пока выдвинутые им условия не будут полностью приняты.
Тупиковая ситуация разрешилась лишь в начале 1903 года, когда Главный штаб издал инструкцию, согласно которой телефонная связь в регионе Балтийского моря передавалась в распоряжение военных в случае мобилизации. После объявления всеобщей мобилизации телефонная связь должна была сразу перейти в подчинение руководства армии, которое будет также вправе при необходимости заменять персонал телефонных станций. Обстоятельство, упомянутое последним, считал особо важным генерал-губернатор, опасавшийся возникновения в Финляндии мятежа в случае нападения внешнего противника. Телефон играл важную роль в сети военных наблюдательных пунктов, созданных усилиями Бобрикова в районах побережья, и в первую очередь северного побережья Финского залива. Правда, начало созданию этой сети было положено еще в 1890-х годах.
С финской точки зрения инструкция Главного штаба обладала тем положительным качеством, что применение ее конкретно ограничивалось именно мобилизационной ситуацией. Сенату удалось в обеспечение прав собственности выторговать к инструкции дополнительный параграф, по которому возможный ущерб, причиненный телефонным компаниям, разрешалось возмещать из государственной казны Финляндии. Генерал-губернатор счел возможным согласиться с этим добавлением, поскольку оно не влияло на стратегическую сторону дела. Компромисс был найден.
Вопрос о международной телефонной связи Финляндии успел также стать актуальным еще при Бобрикове. В 1898 году в находящемся на восточном берегу весьма неширокой реки Торнионйоки пограничном городке Торнио, была введена в действие «Телефонной компанией Кеми» телефонная станция, которая провела несколько линий в расположенный на другом берегу реки, уже на территории Швеции городок Хапааранда. Таким образом линии были проведены не только через реку, но и через государственную границу. Когда российские телефонные инспекторы узнали об этом, Бобрикову пришлось по просьбе Министерства внутренних дел потребовать у финнов объяснений. Губернатор Оулуской губернии передал Бобрикову объяснение телефонной компании, что она лишь воспользовалась законным правом протягивать провода в радиусе 5 километров. В разрешающих прокладку линий такой длины документах ничего не говорилось о государственной границе! Считая, что «Телефонная компания Кеми» произвольно истолковала разрешение, Бобриков указал, что телефонная линия Торнио-Хапаранда по политическим и военным причинам терпима быть не может. На этом основании 21 марта 1903 года вблизи Торнио были оборваны между двумя столбами шесть телефонных проводов. На представленное позднее прошение компании о восстановлении телефонной связи Торнио-Хапааранда генерал-губернатор ответил отказом.
В апреле 1904 года, за два месяца до смерти Бобрикова, по инициативе вице-председателя Хозяйственного департамента сената Константина Линдера было начато планирование телефонной линии Хельсинки-Петербург. Но осуществление этого проекта было отложено.
Только в сентябре 1909 года состоялся первый телефонный разговор между метрополией на Неве и столицей Великого Княжества, но при этом почти ничего не было слышно, кроме треска в аппаратах.
Пресса и цензура
В Российской империи высшим надзирателем за печатным словом было Главное управление по делам печати. В его задачи входила проверка как публикуемых на родине, так и привозных всевозможных изданных на всех языках книг и другой печатной продукции, картинок, снабженных подписями и без оных, планов, карт, карточек и музыкальных произведений, снабженных словами. Согласно закону, Главное управление по делам печати имело полное право в каждом отдельном случае разрешить или запретить публикацию или ввоз печатных изданий.
Для широкомасштабной работы по предварительной цензуре в Петербурге, Москве, Варшаве, и Тифлисе имелись особые цензурные комитеты, которые были подчинены Главному управлению по печати России и действовали на основании его инструкций. В Риге, Таллине, Тарту, Митаве, Киеве, Вильнюсе, Одессе и Казани соответствующий предварительный контроль печатной продукции осуществляли особые цензоры. В тех же районных центрах, где настоящих чиновников-цензоров не было, ответственность за дела печати несли вице-губернаторы и чиновники их канцелярий. Провинциальная пресса практически полностью подвергалась предварительной цензуре (в 1903 году имелось всего три исключения). В обеих столицах (Петербурге и Москве), где печатная продукция выходила в большом количестве, многие газеты были особым решением Министерства внутренних дел освобождены от предварительной цензуры, что компенсировалось последующей «карательной цензурой». Если Министерство внутренних дел делало газете три предупреждения, третье влекло за собой временное закрытие газеты, которое могло затем превратиться в закрытие навсегда. Более легкими наказаниями были временное запрещение печатать объявления или временное запрещение продажи номеров в розницу. В качестве гарантии дисциплинарных мер газеты, освобожденные от предварительной цензуры, должны были внести в казну залог в размере 2500-5000 рублей.
Что касается книг, то произведения объемом более 10 печатных листов (160 страниц) были освобождены от предварительной цензуры. Для переводных книг соответствующий предел был 20 печатных листов (320 страниц). Этими мерами экономили время цензоров, исходя из того, что «человек с улицы» вряд ли будет читать толстые «кирпичи», поэтому опасность их пагубного влияния на души простых людей представлялась незначительной. Серийные издания научного характера для специалистов, имевшие малое распространение, также не требовалось проверять заранее. Что дозволено Юпитеру, то недозволено быку! Разумеется, при серьезных нарушениях всегда сохранялась возможность применения карательной цензуры.
Несмотря на определение законом форм «антигосударственных» проявлений, царская цензура постоянно испытывала трудности. Поле деятельности было широким, у часто некомпетентных, мало знающих и умеющих чиновников при применении многочисленных инструкций и циркуляров Главного управления по делам печати возникали проблемы с их толкованием. В газетах то и дело появлялись статьи, публикацию которых цензура ранее запрещала в какой-то иной связи. Это касалось и типичных для России губернских газет «Губернские Ведомости», которые должны были сосредоточивать свое внимание единственно на рассмотрении местных дел в согласии с губернским управлением. В начале XX века и губернские газеты уже не хотели оставаться в своих «загонах», и к досаде Главного управления по делам печати, все чаще публиковали материалы, выходящие за рамки их сферы действия и даже запрещаемые цензурой. В 1902 году министру внутренних дел фон Плеве пришлось строго обратить внимание вице-губернаторов, отвечавших за контроль над прессой, на то, что губернские газеты постепенно «сдвигаются от местных интересов, которым они должны служить, куда-то в сторону и берутся дискутировать об общественных вопросах, придавая им частенько ошибочную и тенденциозную окраску». Вице-губернаторы оказались не в состоянии выдерживать последовательную линию. «Сегодня разрешают то, что завтра запрещают и наоборот». Бывший начальник Департамента полиции видел лишь одно традиционное противоядие: угроза наказанием. Вице-губернаторов, не справившихся с задачей, уволят. Однако плотины уже прорывались, и усилий фон Плеве, а позже его преемников, не было достаточно, чтобы заделать бреши. В результате революционных событий 1905 года предварительная цензура в России была отменена в апреле 1906 года.
В Великом Княжестве Финляндском о цензуре заботилось свое Главное управление по делам печати, которое действовало в пределах местного законодательства, совершенно отдельно и независимо от соответствующего ведомства империи. Постановлением 1891 года полномочия финляндского Главного управления по делам печати урезали, передав генерал-губернатору право выдачи разрешений на новые издания. Высший начальник окраины также получил право по своему усмотрению закрывать газеты временно или даже насовсем. Гейден однако воспользовался этим правом лишь однажды, запретив в январе 1891 года газету «Саво», выходившую в Куопио. Право делать предупреждения и напоминания газетам сохранилось за Главным управлением по делам печати. Печатная продукция официального и научного характера была по примеру России освобождена от предварительной цензуры. То же касалось произведения объемом более 5 печатных листов. Но конечно, характер и объем книг не являлся препятствием, как и в России, для внесения их после публикации в список запрещенных. Для предварительной цензуры при каждой типографии была учреждена должность цензора, подчиненного Главному управлению по делам печати. В Финляндии на рубеже столетия этих так называемых уполномоченных по делам печати было тридцать три.
Начиная с 1880-х годов сейм неоднократно подавал императору прошения об отмене предварительной цензуры и осуществлении свободы печати. Так поступила и сессия сейма в 1894 году. Несмотря на одобрительный отзыв сената, Гейден счел, что для согласия с предложением сейма нет оснований. Вместо этого в Финляндии следовало ввести в действие такие же правила освобождения от предварительной цензуры, какие применялись в остальной империи. Государь одобрил мнение Гейдена в июне 1896 года и дал сенату указания приступить к подготовке необходимых законодательных мер. Но еще и летом 1898 года, к моменту назначения Бобрикова генерал-губернатором, никаких заметных результатов в этом деле достигнуто не было.
Прибыв в окраину, Бобриков заметил широкое распространение печати, чему способствовали всеобщая грамотность и низкие цены подписки. Однако влияние печатного слова с точки зрения общегосударственных интересов было вредным. «Все редакции газет ставили себе обязанностью, при каждом удобном случае, воспроизводить учение о финляндской «государственности» и напоминать, что требования и интересы Финляндии совершенно различны от требований и интересов России. В последней всегда старались видеть иностранную державу. Сведения о ней давались газетами в самом ограниченном размере, причем они печатались обыкновенно в особом отделе, который помещался на последней странице после объявлений.. Россия часто даже не называется по имени, а отмечается, как «восточная соседка». Все это до такой степени усвоено финляндцами, что Петербургскую губернию они часто называют Ингерманландией».
«Печать деятельно распространяла ложные учения сепаратистов, поддерживала связь со Швецией, заведомо извращенно толковала отношения Великого Княжества с Империей, дерзко отрицала силу Русского Самодержавия в Финляндии, возбуждала и поддерживала в населении недоброжелательство к России и к русским, старательно в то же время замалчивая благоприятные явления русской жизни и заботливо подбирая из нее факты, заслуживающие порицания». В местных газетах порочили православную церковь. Сатирические издания позволяли себе «дерзкие насмешки» не только над высшими государственными чиновниками (включая генерал-губернатора), но их «безумная дерзость» могла дойти даже до неуважения к «Священной Особе Русского Императора». При этом разве удивительно, что ссылающиеся на свободу слова местные политиканы стремятся по возможности обходить цензурные предписания. Пойти на уступки означало бы для высшего начальника окраины «проявить вредное, преступное невнимание к интересам государства». И это несмотря на то, что, по мнению генерал-губернатора, финляндские цензоры, то ли под влиянием ложного патриотизма, то ли опасаясь бойкота, постоянно манкируют своими обязанностями.
Особенно «вредными» газетные публикации стали в 1898-99 годах в связи с внеочередной сессией сейма и Февральским манифестом. Бобриков считал, что все финляндские газеты следовало бы закрыть. Вялость и беспомощность чиновников цензуры привели к тому, что газеты, вероятно втайне подстрекаемые сенатом и сеймом и не опасаясь наказания, выступали самым непозволительным образом против верховной власти. Осуществление надзора, входящего в обязанности Главного управления по делам печати, оказалось пустой формальностью, а предварительная цензура потеряла в большой мере свое значение. Оценив ситуацию, Бобриков вынудил генерального директора Главного управления по делам печати А.В.Каяндера выйти в 1899 году в отставку и организовал назначение на его место начальника отдела генерал-губернаторской канцелярии графа А.К.Кроньельма.
Но этого все же оказалось недостаточно. В феврале 1899 года Бобриков получил согласие императора на учреждение состоящего при генерал-губернаторе особого «Совещания по делам печати». На этот консультативный орган, членов которого генерал-губернатор назначал сам, возлагалась обязанность читать местные газеты и докладывать генерал-губернатору о «наиболее выдающихся по дерзости статьях», пропущенных в печать местными чиновниками цензуры, и затем вносить предложения о принятии необходимых мер. Председателем этого «цензурного комитета» стал (после того как ссылавшийся на загруженность иной работой и плохое владением финским языком вице-председатель Хозяйственного департамента сената Тудер попросил освобождения от этой обязанности) помощник генерал-губернатора Н.Н.Шипов, финским языком совершенно не владевший. Попытки Бобрикова заставить финляндских чиновников, например, сенаторов, активно участвовать в работе совещания в качестве его членов были безуспешны. Исключение составил граф Кронъельм, коллегами которого стали начальник штаба Финляндского военного округа генерал-майор В.Г.Глазев, следователь военного суда полковник П.А.Швейковский, а также генерал-майор П.Д.Ольховский, назначенные в приказном порядке по военному ведомству. Секретарем комитета был чиновник канцелярии генерал-губернатора надворный советник Г. Ганскау. По должности в работе комитета принимал участие и начальник канцелярии генерал-губернатора полковник фон Минквиц, а позднее его преемник полковник Зейн.
Приступив к делу под усиленным надзором генерал-губернатора, совещание, хотя и было органом консультативным, без проволочки забрало в свои руки руководство действиями цензуры, тем самым поставив Главное управление по делам печати в положение «почтовой конторы». Координацию облегчало членство в совещании генерального директора Кронъельма. Особой инструкцией, переданной через Главное управление по делам печати, были, например, запрещены «неуместное обсуждение в газетах исполнения воинской повинности», неуместные критические замечания по поводу одобренных императором административных мер, недружелюбные по отношению к русским заголовки статей, публикация слухов, подрывающих доверие к чиновникам и т.п. Началось и увольнение тех цензоров, которые оказались «тугими на ухо».
Бобриков считал все же важным официальное расширение своих полномочий. В 1899 году император одобрил предложенное им постановление, предоставляющее генерал-губернатору право делать газетам предупреждения. Но это было лишь небольшим формальным дополнением к имевшемуся и до этого у высшего начальника окраины праву приостанавливать на время издание газет или закрывать их навсегда. Когда указаний и предупреждений оказалось недостаточно, Бобриков прибегнул к арсеналу более суровых средств. Первой была закрыта навсегда выходившая в Выборге и называвшая себя «часовым на посту против Востока» шведоязычная газета «Эстра Финланд». Но издатели ее вскоре воспользовались перенятой у русских коллег «генеалогической системой». Вместо закрытой газеты выходили почти без перерывов и сохранявшие внешний вид запрещенной газеты «ознакомительные номера» новых изданий — «Нюхетер фрон Эстра Финланд», «Нюхетер фрон Карелен», «Нюхетер фрон Виборг», «Карельска Нюхетер» и т.д.
Бобриков считал необходимым воспрепятствовать такому обходу закона. Типографии впредь не смели принимать заказ на печатание газеты или журнала без специально для этого выданного разрешения Главного управления по делам печати. Именно это обязательно следовало упомянуть в постановлении, кроме того, высшего начальника окраины следовало наделить полномочиями не только предупреждать и закрывать газеты, но и по собственному усмотрению требовать замены главного редактора. Состоящее при канцелярии генерал-губернатора Совещание по делам печати следовало сделать постоянным, добавив к постановлению специальный пункт об этом. Так все и было сделано.
Зато представление, внесенное Бобриковым в сенат 3 марта 1900 года, о введении и в Финляндии действовавшей в России системы губернских газет, не привело к желаемому результату. Сопротивление на разных ступенях управленческой лестницы окраины и в кругах общества оказалось особенно сильным. Поскольку фон Плеве, хорошо знавший о неудаче в России системы «Губернских ведомостей», не проявил интереса к плану Бобрикова, тот от идеи отказался.
Имевшихся у Бобрикова полномочий было достаточно, чтобы повести борьбу с «преступной» прессой окраины. Навсегда было закрыто в 1899 году 4 газеты, в 1900 — 3, в 1901 — 12. Похоже, таким образом Николай Иванович достаточно плотно насел на финляндскую прессу, ибо в 1902 году не пришлось закрывать ни одной газеты. В 1903 году перестали выходить две газеты, поскольку не нашлось никого на место уволенных главных редакторов. В 1904 году была закрыта лишь одна газета — «Пяивялехти», издававшаяся Ээро Эркко. Примерно такая же тенденция наблюдается и во временном закрытии газет.
В секретном «Всеподданнейшем отчете о деятельности генерал-губернатора за 1902-1904 годы» Бобриков отмечал, что меры по ужесточению цензуры вкупе с соглашательской политикой старофиннов оказали на газеты умиротворяющее действие. «Ободрение старофинской партии вызвало также оживленную полемику ее органов со шведскими, причем с обеих сторон издан был целый ряд брошюр, оценивавших выгоды и недостатки для родины политической уступчивости и продолжения упорства. Такая рознь во мнениях, разделившая местную печать на отдельные лагери, вместо недавнего полнейшего в политических вопросах единомыслия... обеспокоила агитаторов,» — докладывал Бобриков.
Шведоязычные газеты, похоже, пострадали несколько больше, чем финноязычные. К числу первых закрытых навсегда газет принадлежали и выходившие в Хельсинки «Нюа Прессен» и «Афтонпостен». Но хельсинкская «Хювюдстадсбладет», издание которой после шести предупреждений было приостановлено на два месяца, сумела принять под руководством того же самого главного редактора «более умеренную и воздержанную линию».
Хотя мер Бобрикова оказалось достаточно, чтобы несколько приглушить голоса финляндских газет, полного подчинения их он все же не добился. Вместо закрываемых газет основывали совершенно легальными путями новые. Используя опыт российской прессы, вопросы стали рассматривать в завуалированной форме, часто в виде аллегорий, а публика, со своей стороны, научилась читать между строк. Одним из наиболее существенных результатов ужесточения цензуры было появление многочисленных памфлетов, а также подпольной прессы и печатной продукции, доставлявшейся, как правило, контрабандным путем из Швеции и распространявшейся в Финляндии нелегально. Продолжались и обход препятствий печатью, и «завинчивание гаек» властями, и в этой ситуации Бобриков счел существенно важным расширение своих полномочий. Уровень цензоров и их усердие следовало повысить, увеличив им жалование. Соответственно следовало особыми выплатами побудить губернаторов более внимательно следить за газетами. То есть, в отношении печатного слова они бы играли такую же роль, как вице-губернаторы в губерниях России. Владельцев газет следовало обязать предоставлять Главному управлению по печати запрашиваемые им сведения о работниках редакций и авторах статей. Кроме того, генерал-губернатор должен иметь при необходимости доступ к материальному состоянию газет, запрещая им временно публикацию объявлений и рекламы и продажу номеров в розницу. Ведь такая практика уже имелась в империи. В мае 1900 года царь дал указания обсудить предложения Бобрикова, учредив для этого при статс-секретариате специальное совещание под руководством фон Плеве.
Однако Вячеслав Константинович не выказал особой заинтересованности в этих идеях, и предложения Бобрикова остались до поры до времени отлеживаться. Когда началась Русско-японская война, Бобриков счел необходимым сделать замечание Главному управлению по печати по поводу того, что манифест об объявлении войны был опубликован в «Хювюдстадсбладет» и «Хельсингфорс Постен» на слишком незаметном месте и часть многочисленных титулов императора была опущена. Позднее и в других газетах случались подобные упущения. Но важнее было, чтобы инструкции Главного управления по печати России, касавшиеся военной цензуры, распространялись и на Финляндию. И они были распространены. В Хельсинки учредили состоящий из трех русских офицеров комитет военной цензуры для контроля за содержанием новостей и статьями, касающихся вооружений и военных приготовлений, перемещения воинских частей и действий армии и флота. Кроме того, в Вааса, Выборг и Хямеэнлинна были назначены особые офицеры-цензоры. Лишь цитаты из определенных газет империи и новости, передаваемые телеграфным агентством России, были освобождены от этой цензуры.
Хотя выход нового постановления и задержался, положение фактически уже изменилось. Генерал-губернатору стало легче оказывать давление на печать со вступлением в силу в апреле 1903 года предоставленных ему диктаторских полномочий. С приходом на посты губернаторов ряда финляндских губерний в 1903 году русских подданных Совещание по делам печати при генерал-губернаторе сочло, что общий надзор за газетами, естественно, относится к их компетенции. Было более целесообразно, чтобы надзор осуществлялся на местах, а не из далекого Хельсинки. Такой порядок и был введен, а «цензурный комитет» Шипова, работавший с 1902 года под руководством Ольховского, фактически прекратил свою деятельность на рубеже 1903-1904 годов.
Лишь в июле 1904 года, когда Бобрикова уже не было в живых, а общая внутриполитическая ситуация в России начала серьезно обостряться, фон Плеве представил государю предложение о новом постановлении, которое царь и одобрил. Этим постановлением подданным России было пожаловано полное право в Великом Княжестве издавать периодические печатные издания, а также владеть типографиями, книжными магазинами, библиотеками, читальнями и т.п. на тех же основаниях, что и гражданам Финляндии. Генерал-губернатор получил запрашивавшиеся еще Бобриковым полномочия запрещать при необходимости на время публикацию в газете объявлений и рекламы, а также продажу газеты в розницу. Произведения объемом более пяти печатных листов тоже были подвергнуты предварительной цензуре. Главное управление по печати могло запрещать ввоз таких иностранных периодических изданий, общее направление которых признано вредным. «Если в печатной продукции, доставленной из-за границы только какие-либо части будут признаны оскорбительным, можно такое изделие пропустить в том случае, если указанные части будут удалены путем вырезки отдельных листов или зачернением оскорбительных мест».
В остальном законодательство Финляндии, касающееся печати, осталось неизменным.
Можно согласиться с профессором Пяйвиё Томмила в том, что политика Бобрикова в области печати исходила из устарелых взглядов. По традициям российского самодержавия генерал-губернатор считал, что задачей средств массовой информации является сообщать публике о благих действиях правительства, а в остальном ограничиваться аполитичными новостями и статьями. О критике властей не могло быть и речи. Общественное мнение должно быть направляемо сверху и представлять собой одобренные мысли.
Осуществленное с помощью цензуры выкорчевывание выражения антиправительственных мнений было лишь одной стороной дела. С другой — требовалась активная пропаганда официальных взглядов, чтобы оказать влияние на население. «У каждой финляндской партии и у лютеранской церкви имеется свои печатный орган, с помощью которых они распространяют свои идеи в массах. И ни один из них не разоблачает перед финским народом ложность пагубных идей финляндских сепаратистов. Но этим могучим средством российская власть не располагает. У русского правительства нет возможности объяснять свои намерения и защищать в печати интересы государства и православной веры. Безусловно необходимо ослабить влияние местной печати путем беспристрастного и точного освещения исторических фактов и насущных вопросов. Одновременно надо весомо проводить идею о тесном соединении окраины с центром».
Учреждение «своего» печатного органа предусматривалось как в первоначальной программе Бобрикова, так и в данных им еще до этого указаниях Мессарошу. 12 (24) ноября 1898 года, вскоре после вступления в должность, генерал-губернатор обратился в сенат, чтобы тот испросил Высочайшего соизволения на ассигнование из финляндских казенных сумм денег для учреждения русскоязычной газеты. С ее помощью можно было бы рассеивать русским печатным словом «недоразумения», касающиеся положения Финляндии. Одновременно сделалось бы возможным знакомить финляндцев с Россией, о которой у них были различные ошибочные представления. «Великой задачей» газеты было бы объединение Финляндии с империей, у властей которой отсутствовало средство для прояснения своих намерений. Кроме всего, и местная русская колония, и учреждения нуждались в своей газете, которая служила бы русскому делу.
В письмах Бобрикова, направленных в Петербург русским чиновникам, тон и акценты были совсем иными. Мол, необходимо иметь возможность влияния на местное население, дабы сокрушить сепаратизм и прочно объединить окраину с центром. Основной задачей газеты было бы «служить делу мира и взаимному доверию». У всего населения Российской империи одинаковые обязанности перед Царем и Отечеством; в области государственной новая газета будет за сплочение и слияние Финляндии и России, в вопросах национальных — за сближение. Говоря о сближении народов, следовало отвергать обвинения в русификации. «Россия по отношению ко всем народностям, входящим в ее состав, является доброжелательной и любящей матерью, не посягающей на их веру, язык и обычаи».
Хотя обращаясь к финнам, Бобриков пользовался осторожными «уговаривающими» выражениями, у «тугого на ухо» сената имелись сомнения в материнской любви царизма к финнам. Сенат не усмотрел достаточных оснований к испрошению Высочайшего соизволения на ассигнование из финляндской казны сумм для учреждения русскоязычной газеты. Формальной причиной отказа послужило то, что, согласно действующему постановлению о печати, издания, выходящие на других языках, кроме финского и шведского, подчинены предварительной цензуре Империи, в то время как допускаемые газетами нарушения будут осуждаемы на основании законов Финляндии. Это вызывало бы путаницу.
Но Бобрикова такие возражения остановить не могли. Наткнувшись на возражения сената, он весной 1899 года запросил прямо у императора приказа об учреждении русскоязычной газеты в Хельсинки. Министр внутренних дел освободил будущую газету от цензуры, поскольку этот печатный орган ставился в прямое отношение к высшему представителю российской государственной власти в Финляндии. Примером послужил выходивший в Варшаве «Варшавский дневник», цензором которого являлся тамошний генерал-губернатор. Были приняты предложения Бобрикова и по финансированию новой газеты. В ноябре 1899 года император издал рескрипт, согласно которому из казенных средств Финляндии ежегодно ассигновывалось 30000 марок на издание русскоязычной газеты и еще 30000 в виде разового пособия на приобретение типографии. Деньги, которые возможно будут сэкономлены из государственного пособия, генерал-губернатору разрешено было накапливать в течение 10 лет в качестве резервных сумм и использовать их по своему усмотрению, безотчетно. Когда позднее бюджет газеты оказался превышен, недостаток покрыли деньгами из той части жалования помощника генерал-губернатора, которая была в распоряжении Бобрикова «для использования в общегосударственных интересах».
Первый номер русскоязычной «Финляндской газеты» вышел 1 января 1900 года. Газета сначала выходила три раза в неделю, ас 1901 года — четыре. Один раз в неделю стала выходить на финском языке газета «Суомен Саномат», в которой публиковались в переводе важнейшие статьи из «Финляндской газеты». Основные линии издательской политики печатный орган генерал-губернатора определил следующим образом: «Сознавая, что всякие отношения только тогда вполне прочны, когда корни их ютятся не только в мыслях, но и в чувствах, «Финляндская Газета» будет всеми средствами способствовать обоюдному ознакомлению России с ее Финляндской окраиной и возбуждать взаимное сочувствие и доверие. В области государственной газета будет за сплочение и слияние, в вопросах национальных — за сближение».
Как пояснял Бобриков императору во Всеподданнейшем отчете (имевшем гриф: «Весьма секретно»), «Финляндская газета» ставила на первое место государственные интересы и сообщения о положительных явлениях в жизни России, свидетельствующие о культурных достижениях отечества. Обходить негативные стороны жизни России являлось для газеты безоговорочным условием. В литературном отделе «Суомен Саномат» печатались специально подбираемые произведения русских писателей, которые в художественной форме представляли светлые стороны русской жизни и моральные достоинства русского национального характера. Таким образом высший начальник окраины объяснял высшему начальнику империи, что подбор материалов и их использование ведется в газете тенденциозно, исходя из политической целесообразности, при этом в определенных вещах читателю сознательно дается однобокая картина.
Тенденциозность «Финляндской газеты» и ее финноязычного «приложения» не осталась незамеченной финляндцами. Оба издания были подвергнуты сознательному бойкоту и число их подписчиков «оставалось скромным», как изволил деликатно выразиться М. Бородкин. Исправить ситуацию не помогали постоянные замечания Бобрикова по поводу слабости литературных способностей редакции, которые не мог в достаточной мере компенсировать присылаемыми из Петербурга статьями Бородкин, занятый многими другими срочными делами.
Выпуск «Суомен саномат» прекратился в 1904 году, а «Финляндская газета», постепенно усыхавшая, все яснее превращавшаяся во внутренний орган русской колонии в Финляндии и прозванная позже консервативной прессой империи «живым трупом», продолжала чахлое существование вплоть до 1917 года. Попытка Бобрикова создать русский противовес «сепаратизму» финляндских газет оказалась в значительной мере безуспешной.
ФИНАНСЫ И ТАМОЖНЯ
Вопрос о дальнейшей судьбе особой финляндской монетной системы был возбужден уже в 1889-1890 годах в связи с планировавшейся тогда денежной реформой в Финляндии. Трудностью для России в тот период представлялась спорность отмены (если бы она была объявлена) принятого с согласия сословий в 1877 году финансового закона, ибо для отмены требовалось заслушать сессию сейма. Финны, боровшиеся за независимость марки, в придачу ко всему ссылались на нестабильность курса рубля по сравнению со стабильной, переведенной на золотую основу валютой Великого Княжества. Русские обоснования необходимости уничтожения «сепаратизма» марки были в первую очередь политического свойства, финны же видели, что введение «единообразия» монетной системы не только политически ослабит особое положение Великого Княжества, но и принесет прямые экономические убытки. Именно благодаря аргументу, упомянутому последним, удалось добиться того, что большая часть изменений, планировавшихся в рамках реформы, была отложена на будущее, а осуществленные на основе постановления 1890 года изменения оказались незначительными.
В 1897 году российская монетная система тоже была переведена на золотую основу, и министр финансов Витте вновь возбудил в 1898 году вопрос о введении единообразия монетной системы империи и Финляндии, ибо единственная существенная причина, по которой Великое Княжество получило в 1890 году отсрочку в проведении реформы, была устранена. По предложению министра финансов в ноябре 1898 года в Петербурге учредили особую смешанную русско-финскую комиссию, возглавляемую председателем департамента Государственного совета Э.В.Фришем, которой предстояло определить основания для введения (или восстановления) в Финляндии единой с Россией монетной системы. Автор «Истории Банка Финляндии» Хуго Э. Пиппинг писал: «По причине, которая была тогда неизвестна и не была выяснена позже, комиссия собралась на заседание только через пять лет».
Однако ответ на вопрос о причине столь долгой задержки начала работы комиссии Фриша не так уж сложно найти в секретном отчете Бобрикова императору: «В виду большого количества реформ первостепенной важности, кои уже приводились в исполнение в Финляндии, и вследствие трудности их осуществления при систематическом противодействии местных учреждений, я всеподданнейше ходатайствовал о разрешении приступить к монетному объединению при более благоприятных обстоятельствах, на что воспоследовало всемилостивейшее соизволение Вашего Величества. Когда затем, в начале 1903 года, обнаружились признаки значительного успокоения края, я признал возможным начать постепенную подготовку монетной реформы, а потому уведомил статс-секретаря Фриша, что с моей стороны не встречается дальнейших препятствий к приступу к предварительным работам по определению оснований введения в Финляндии российской монетной системы».
Но в промежуточном периоде Бобриков отнюдь не оставался бездеятельным в вопросе об упразднении финляндской особой монетной системы. В этом деле можно было продвигаться постепенно и до начала работы комиссии Фриша. Бобриков предложил сперва установить, чтобы все официальные платежи — счета, векселя и т.п. писались в Финляндии обязательно в рублях, с параллельным обозначением их в марках. В частной жизни пока не препятствовалось оперирование только марками. Бобриков считал осуществление своей идеи юридически возможным, поскольку, согласно закону 1877 года, платежным средством была золотая марка, если об ином способе платежа не было договорено особо. «Засим изъятие из обращения финских марок могло бы происходить с таким расчетом, чтобы, например, в течение первых трех лет по введении реформы при всех платежах 1/3 часть уплачиваемой суммы вносилось русскими деньгами с постепенным увеличением, со временем, этой части до полной суммы».
Плану Бобрикова способствовало и внесенное в 1901 году предложение Министерства финансов об открытии в Хельсинки отделения Государственного банка России. По разумению Витте, так представилась бы возможность поближе ознакомиться с особенностями денежного обращения в Финляндии и подготовить условия для введения там российской монетной системы. Уже только само наличие в Хельсинки отделения банка, естественно, увеличило бы хождение государственной валюты, пользование которой до определенных пределов разрешалось и постановлением 1890 года. Генерал-губернатор с удовольствием ухватился за эту мысль. Таким образом появлялась и возможность предоставлять кредит местным русским торговцам, которые, будучи подвергнуты бойкоту банкирами-шведоманами, терпели большие убытки.
Сенат со своей стороны не усматривал надобности в открытии отделения российского Государственного банка в Хельсинки. Во-первых, соответствующей законодательству банковской деятельностью могли заниматься в Великом Княжестве только граждане Финляндии. Во-вторых, русские рубли можно было менять на марки по курсу в любом финляндском банке. Не требовали своего особого кредитного учреждения и нужды предпринимательской деятельности русских, проживавших в Великом Княжестве. Они обычно являлись гражданами Финляндии, возможности получения кредитов которыми в финляндских банках для всех одинаковы, да к тому же под более низкие проценты, чем в банках России.
Стороны высказали полностью противоположные мнения, но возражения финляндской стороны совершенно не были приняты во внимание. Отклоняя возражения финнов, фон Плеве ссылался на трудности получения гражданства Великого Княжества, к тому же после 1900 года прошения об этом вообще не принимались к рассмотрению. Он был также согласен с утверждением, что, в вопросах обмена денег и получения кредитов в финляндских банках, русские бесспорно испытывали трудности, и что осуществление рассматриваемого предложения сблизило бы народы на базе экономических интересов. Представление фон Плеве было одобрено царем 18 (31) декабря 1903 года, и в тот же день он повелел открыть в Хельсинки отделение Государственного банка. Правда, начать деятельность оно смогло лишь в августе 1905 года.
Итак, по инициативе Бобрикова комиссия Фриша собралась наконец в декабре 1903 года, чтобы выяснить возможности восстановления в Финляндии российской монетной системы, действовавшей в Великом Княжестве до 1865 года. В заранее составленном сенатом заявлениии в ходе самого заседания финны подчеркивали, что их малонаселенной, бедной капиталом стране требуется малая денежная единица. Благодаря золотой основе, курс рубля стабилизировался и составлял 2 марки 66 и 2/3 пенни, а марка соответствовала 37-и с половиной копейкам. Финны утверждали, что такая малая денежная единица понижающе влияет на уровень цен товаров ежедневного спроса и тем самым особо служит нуждам беднейшей части населения. То, что соотношение рубля и марки выражалось некруглыми числами, создавало сильные осложнения для параллельного хождения обеих валют. Изменение устоявшейся и хорошо действующей системы вызвало бы замешательство и недоверие населения, что прежде всего отразилось бы на совершенно незнакомых в Финляндии русских купюрах. И в довершении ко всему для принятия решения о внесении изменений в закон 1877 года требовалось, чтобы оно прошло через сессию сейма.
Когда в ходе заседания сенатор Неовиус устно привел довод, упомянутый последним, председательствующий Фриш отказался продолжать обсуждение, поскольку, мол, процедурная проблема не входит в число задач комиссии. Речь тогда, однако, шла отнюдь не о процедурных формальностях, что прекрасно понимал и сам старый бюрократ Фриш. Для большей убедительности финляндцы выложили перед ним оригиналы документов о создании собственной монетной системы Великого Княжества, снабженные на полях заметками Александра II. Воспоминания молодости на мгновение овладели «седым и ласково глядящим» стариком, который, увидев знакомый почерк, не мог не воскликнуть: «Ой, какая прелесть!» «Но, — комментировал присутствовавший при этом Эрнст Неовиус в своих воспоминаниях, — теперь другие времена».
После заседания фон Плеве сказал финнам, что настойчивость в требовании, чтобы сейм участвовал в принятии решения, приведет к серьезным конфликтам. Это побудит Бобрикова ко все далее идущим требованиям, может быть, даже к тому, что марку совсем упразднят административным путем, основываясь на февральском манифесте. Утверждение не было голословным, ибо Бобриков действительно рекомендовал фон Плеве поступить подобным образом. За исключением вопроса о роли сейма, в других вопросах русские члены комиссии проявляли гибкость. Они соглашались с тем, что полное объединение монетных систем — дело сложное и в любом случае потребует осторожности и много времени, что утверждения финляндцев насчет трудностей, которые могут возникнуть в связи с переходом от мелкой монетной единицы к более крупной, вероятно, небезосновательны, хотя проблема, разумеется, была бы временной. Поэтому реформу следует проводить осмотрительно и постепенно. На первой стадии необходимо было бы приучить местное население пользоваться двумя валютами. Позже можно было полностью изъять из хождения финляндскую марку. Таким образом комиссия решила предложить введение золотого российского рубля в качестве законного платежного средства в Финляндии наравне с финской маркой. Но русские серебряные монеты по номинальной стоимости принимались бы лишь в ограниченном количестве, то же относилось к бумажным купюрам и разменной мелочи.
Окончательный результат был компромиссом. Денежная единица Великого Княжества была сохранена, уступка же, касавшаяся использования российского золотого рубля, была предусмотрена финляндцами в качестве последнего средства еще в Хельсинки до отъезда на заседание комиссии Фриша. Важным достижением они считали то, что не было предложено хождения российских бумажных купюр наравне с финляндскими деньгами. В протоколе комиссия все же отметила, что к этой цели надо стремиться в будущем и что основание в Хельсинки отделения Государственного банка России улучшит знакомство с российскими деньгами и рассеет те предубеждения, на которые ссылался сенат.
Несмотря на то, что проект, составленный по результатам работы комиссии, был утвержден императором 27 мая (9 июня) 1904 года, проведение его в жизнь задержалось. Финляндцы привыкли считать причиной тому смерть Бобрикова и фон Плеве. Однако причина была иной. Еще в феврале 1904 года новый министр финансов В.Н.Коковцев сообщил фон Плеве, что он, конечно, будет вынужден следовать линии императора и одобрит документы комиссии Фриша. Все же, «принимая во внимание нынешний политический конфликт на Дальнем Востоке (русско-японскую войну — Т.П.), расширение пределов хождения российского золотого рубля может привести к нежелательным явлениям с точки зрения достаточности наших золотых запасов». Поэтому практическое осуществление проекта следовало отложить до времени, о котором министр финансов и генерал-губернатор Финляндии могут договориться между собой. Фон Плеве согласился с этим. Но несмотря на то, что осуществление откладывалось, он считал все же необходимым скорейшую публикацию постановления, дабы предотвратить в Финляндии беспокойство, вызываемое распространением преувеличенных слухов. Мнения сената, не говоря уже о мнении сейма, по этому вопросу не требовалось. Было сочтено, что не требуется вносить это дело и на рассмотрение Государственного совета, как было предусмотрено для дел общегосударственного значения Февральским манифестом, поскольку речь, мол, идет лишь о переходной и временной мере, долженствующей подготовить окончательное объединение финляндской монетной системы с имперской.
После принятия императором решения Бобрикову не оставалось иного, как согласиться в основном с протоколом комиссии Фриша, хотя у него было предостаточно замечаний по отдельным деталям. Особенно раздражало генерал-губернатора, что «богатую и процветающую» Финляндию представляли страной «бедной на капиталы». В то же время он понимал, что пока речь идет лишь о первом шаге к уничтожению придающей смелости сепаратистам особой монетной системы окраины, поэтому, чтобы не препятствовать главному, он не хотел безоговорочно настаивать на своих замечаниях.
Как уже упомянуто, 27 мая (9 июня) 1904 года император подписал основанное на рекомендациях комиссии Фриша постановление, проект которого был представлен совместно фон Плеве и Коковцевым. Решение о сроке проведения постановления в жизнь должен был принять министр финансов, договорившись с финляндским сенатом (но не с генерал-губернатором). Однако такое решение никогда не было принято.
В отчете о торговле России в 1897 году Государственный контролер отметил, что таможенные тарифы Финляндии следовало бы постепенно привести в соответствие с общими тарифами империи и затем вообще освободить товарообмен между окраиной и остальной империей от таможенных пошлин. К этому Николай II сделал собственноручную пометку: «Обязательно!». Но осуществить давно вынашиваемую идею было не так-то просто.
Финляндия, принадлежавшая России на правах автономного Великого Княжества, имела собственные таможенные тарифы, определение которых зависело от государя. И, естественно, при их определении исходным принципом была защита в первую очередь интересов не Финляндии, а общеимперских. Экспорт из России в Великое Княжество старались держать по возможности свободным от таможенных пошлин и ограничений, поскольку это было выгодно сельскому хозяйству и промышленности России. В то же время, стремясь способствовать развитию производства в самой России, считали ограничение экспорта из Финляндии в империю вполне закономерным. Постановлениями 1885 и 1886 годов на ввозимые из Финляндии в Россию металл, бумагу и другую промышленную продукцию была наложена сравнительно высокая таможенная пошлина, да при этом еще ввоз был ограничен. Иными словами, Россия вела по отношению к Финляндии протекционистскую политику, защищая интересы своей промышленности. В результате этого финляндская промышленность, быстрое развитие которой частично произошло благодаря рынку империи, вынуждена была искать другие рыночные возможности. По мере того, как увеличивался экспорт финляндской продукции в другие страны, сокращался и ввоз российской продукции. От этого изменения особенно пострадала торговля России зерном в Финляндии.
Безусловно важнейшую группу финляндского импорта во второй половине XIX века составляли хлеб и другие зерно продукты. Их получали главным образом из России. В 1890-х годах заметным конкурентом России в этом становилась Германия, хотя обойти Россию в экспорте зерна в Финляндию ей удалось лишь в 1908 году. Ввоз зерна в Финляндию был свободен от таможенных пошлин, что было важным и для Германии. К русско-германскому торговому договору 1894 года, срок которого истекал в конце 1903 года, была заключена дополнительная конвенция, согласно которой императорское российское правительство обязывалось, прежде чем приступить к объединению Финляндии с империей в таможенном отношении, предупредить Германию о таковом своем намерении за два года раньше. Означенная конвенция оставалась в силе до 16 февраля (1 марта) 1906 года.
Такой срок был определен не случайно. Подоплекой явились особые привилегии города Тампере, тормозившие таможенное объединение Финляндии с Россией. В целях развития процесса индустриализации городу Тампере еще в 1821 году были дарованы императором привилегии своего рода свободного города. Практически это означало, что жители Тампере, являющиеся предпринимателями-промышленниками или ремесленниками — как местные уроженцы, так и иностранцы, были освобождены от ряда налоговых и других обязанностей, и кроме того, имели право беспошлинно ввозить из-за границы необходимые для их заводов или мастерских сырье и оборудование. Не считаясь с протестами других финляндских городов и даже сената, Александр II по представлению генерал-губернатора, графа Ф.В.Берга продлил в 1855 году срок привилегий Тампере до конца 1905 года. Нарушить это постановление ранее означенного срока, не задев при этом прав предпринимателей-промышленников Тампере, было невозможно. Особенно держался за эти права и привилегии один из крупнейших фабрикантов, основатель финляндской текстильной промышленности, выходец из Глазго Джеймс Финлейсон. И хотя российские промышленники-фабриканты, требовавшие в отношении Финляндии такой таможенной политики, которая защищала бы их, ссылались именно на то, что в Финляндии, мол, можно заниматься подобным предпринимательством в более выгодных условиях, чем в самой империи, таможенную границу между Финляндией и Россией нельзя было отменить до истечения срока привилегий, которым пользовались фабриканты и ремесленники Тампере.
Боязнь российских промышленников усиления конкурентоспособности финляндской промышленности и принятие во внимание торговых отношений с Германией принудили русское правительство в 1889-90 годах отказаться от «приведении финляндской таможенной системы в соглашение с русской». Ссылка на привилегии Тампере хорошо позволила тогда правительству России выйти из затруднительного положения, не потеряв престижа. Столь же бесплодными и даже противоположными желаемому оказались усилия, предпринятые комитетом под председательством действительного статского советника И.Л.Лангового. После окончания работы комитета было издано 29 мая 1897 года постановление о тарифах, которым повысили размер таможенных пошлин на товары, ввозимые из Финляндии в Россию. Таким образом, таможенная политика укрепилась вместо того, чтобы приблизиться к желательному по политическим причинам устранению таможенной границы. При этом ввоз в Финляндию (в том числе и зерна) сохранился беспошлинным, за исключением нескольких второстепенных товаров. Постановление явно служило интересам российских промышленников, вынуждая в то же время финляндцев, более чем прежде, искать торговых партнеров в других странах. Поскольку стремившаяся к защите своих рынков сбыта промышленность России работала на удовлетворение потребностей внутреннего, отечественного рынка, рост экспорта финских товаров, направленный в иную сторону, ей существенно не мешал.
Такое положение сохранялось к тому моменту, когда император начертал вышеупомянутое замечание на полях доклада Государственного контролера. Следовало принять замечание к исполнению. После назначения фон Плеве министром статс-секретарем Финляндии, Витте в 1900 году завел с ним речь о том, чтобы учредить новую комиссию, для составления предложений об отмене таможенной границы между Россией и Финляндией. Это «мощно стимулировало бы» товарообмен, что в свою очередь еще более связало бы Финляндию с империей. Фон Плеве и сам был об этом совершенно такого же мнения. Однако же таможенный вопрос, как он считал, был связан с «осуществлением более или менее значительных изменений в местном финляндском управлении», поэтому его нельзя было рассматривать как обособленную проблему. Советский исследователь Г.Д.Корнилов, по-видимому, прав в том, что фон Плеве ставил в то время на первое место в перечне срочных дел окончательное решение вопроса о воинской повинности.
Бобриков поддержал фон Плеве. Дабы водворить Финляндию на подобающее ей место российской провинции, таможенную реформу следовало провести, но... «проявляющееся в крае брожение, которое главным образом возникло в связи с изданием манифеста 3 февраля 1899 года и вопросом о воинской повинности, требует нацелить и сосредоточить сверху внимание на главной проблеме, на осуществлении этого важного военно-политического дела, а также на том, чтобы избежать скопления мер по осуществлению единообразия, что удвоило бы в местном населении возбуждаемую сепаратистами горечь».
Витте исходил из другого расписания. 5 (17) мая 1900 года в докладе императору он указывал, что окончательное объединение таможенных тарифов Финляндии и империи представляется необходимым не позже истечения в 1903 году срока торгового договора с Германией; и чтобы при заключении нового торгового договора это принималось в расчет, ибо всякое повышение финляндского тарифа как при ведении переговоров, так и после оных, будет ставиться России в счет при установлении взаимных тарифных уступок.
По этому докладу император повелел немедленно образовать особую комиссию под председательством члена Государственного совета инженер-генерала Петрова, чтобы приступить к обсуждению вопроса «о наиболее целесообразном порядке и способе объединения финляндского таможенного тарифа с общеимперским».
В январе 1901 года, когда комиссия Петрова начала свои заседания, финляндские ее члены вновь подчеркивали отличие условий края от имперских. Почва Финляндии скудная, неплодородная, край не изобилует полезными ископаемыми и другим сырьем, в рабочих чувствуется недостаток, а заработная плата относительно высока. Некоторые редкие отрасли промышленности получили бы выгоду от роста экспорта в Россию, но многие, в том числе ткацкая, производство сельскохозяйственных машин и судостроение пострадали бы от повышения таможенных пошлин на сырье. Через сельскохозяйственную технику и искусственные удобрения удар будет нанесен и по сельскому хозяйству, в котором занято около 70% всего населения. Ослабление этого основного средства существования увеличило бы неоседлое население с вытекающими из этого различными социальными проблемами.
На русских членов комиссии аргументы финляндцев не подействовали. Дескать, подобные же утверждение приводили в свое время и поляки перед упразднением польско-российской таможенной границы. Зато истинная проблема заключалась в защите российской промышленности от конкуренции со стороны финнов и связанных с этим привилегиях Тампере. В этом вопросе у русских членов комиссии не было единства: защитники интересов русской промышленности резко возражали против отмены таможенной границы. «Внешнеполитическая» линия Витте, учитывавшая проблемы торговли с Германией, потерпела поражение. Не было сделано и попытки добиться отмены привилегий Тампере указом императора, поскольку «лоббисты» русской промышленности в комиссии Петрова вообще не хотели отмены таможенной границы, к тому же обе упомянутые выше меры наверняка способствовали бы росту брожения в Великом Княжестве, чего опасались и фон Плеве, и Бобриков. Следует подчеркнуть, что и министр статс-секретарь, и генерал-губернатор разделяли в принципе соображения министра финансов насчет объединения таможен. Вопрос был лишь в выборе времени. Зато отрасли русской промышленности, которые конкурировали с финляндскими (прежде всего бумажная, текстильная и частично металлообрабатывающая) вообще возражали против объединения как такового.
Из-за разногласий между русскими членами комиссии Петрова работа ее зашла в тупик. Пытаясь избежать явного нанесения обиды все еще могущественному Витте, прибегли к уже испытанному для «спасения лица» средству: 10 (23) апреля 1901 года на последнем своем заседании комиссия объявила, что прекращает деятельность, которую можно будет возобновить в 1906 году, когда истечет срок привилегий, дарованных городу Тампере.
К вопросу о финляндской таможне правительство России обратилось в следующий раз только в конце 1910 года.
ОБЩЕГОСУДАРСТВЕННОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО И СЕЙМ
Будучи недоволен «своенравием» сословий, проявленном при обсуждении в сейме вопроса о воинской повинности, император уже весной 1899 года заметил, что устав сейма требует изменений. На следующий год, при открытии очередной сессии сейма в речи императора, написанной и зачитанной Бобриковым, говорилось, что повторение имевшего место на предыдущем сейме «поселит сомнения относительно соответствия сеймового законодательства современным обстоятельствам». Тогда сенат в феврале 1900 года во исполнение желания государя предложил уточнить некоторые параграфы сеймового устава 1869 года, но генерал-губернатор в своем отзыве, не признав возможным ограничиться частичными исправлениями, фактически настаивал на коренном изменении устава в целом. В составленном сеймом 1900 года известном прошении об исправлении совершенного в отношении Великого Княжества беззакония император усмотрел превышение сеймом своих полномочий. На этом основании 14 (26) августа 1900 года он по представлению фон Плеве отклонил прошение. Одновременно государь, в согласии с идеей Бобрикова, указал, чтобы устав сейма был полностью пересмотрен.
Сенат однако же не поспешил с подготовкой пересмотра. Генерал-губернатора, побуждавшего сенат поспешить, просветили сообщением, что ведь следующая сессия сейма состоится лишь в 1904 году. Да и важность дела требует всестороннего его изучения. Не стоит ждать, что предложения будут готовы раньше 1902 года.
3 (16) апреля 1902 года сенат был наконец готов представить свои предложения. Представляя и обосновывая изменения некоторых положений устава сейма, сенат особо обращал внимание на проблему, считавшуюся центральной: противоречие между сеймовым уставом 1869 года и Февральским манифестом 1899 года. Неясность следовало устранить, точно определив дела, находящиеся в пределах общегосударственного законодательного порядка. Для этого испрашивали разрешения императора подготовить по данному вопросу представление следующей сессии сейма.
Прошение имело свою подоплеку. Еще осенью 1899 года Лео Мехелин в записке, переданной вдовствующей императрице Марии Федоровне, намекал на необходимость ограничения Февральского манифеста путем ясного разделения общегосударственных и внутренних, финляндских дел. Подлинным отцом этой идеи был статс-секретарь Министерства иностранных дел Дании П.Ведел, который в мае 1899 года изложил Мехелину соображения, касавшиеся этого дела. С точки зрения Ведела, такой вариант был бы практически лучшим, ибо отмена манифеста нанесла бы урон авторитету императора, а такого он допустить не может.
Фон Плеве, все более сомневавшийся в целесообразности проводившейся тогда политики России в отношении Финляндии, беседовал в ноябре-декабре 1901 года об условиях примирения с сенаторами Э.Р.Неовиусом и В.Энебергом и уговорил последнего составить освещающую эту тему записку. Попытки, направленные на изменение мнения фон Плеве, финляндцы продолжали и в первой половине 1902 года. Случай для особенно обстоятельного обмена мнениями между фон Плеве и руководителем старофиннов Й.Р.Даниельсоном предоставился во время визита последнего в Петербург 6 февраля 1902 года. Финляндский гость выразил озабоченность тем, что у него на родине все больше усиливаются настроения радикализма и соответственно слабеют сдержанные взгляды, а причина тому — усиление продолжающейся политики русификации. Министр статс-секретарь в свою очередь заметил, что политика правительства направлена не на русификацию, а на ограниченное приведение в единообразие администрации. Основы внутренней автономии Финляндии затронуты не будут, это, мол, констатировал и сам император. Однако, по мнению Даниельсона, все обещания носят общий характер и не смогут повлиять на настроения финнов до тех пор, пока высший представитель императора в Финляндии действует так, что вынуждает бояться русификации. Генерал-губернатор не перестает устраивать раздражающие скандалы по поводу всевозможных мелочей, и это только ухудшает ситуацию. К сопротивлению склоняются все, и разногласия касаются лишь способов действия. «В интересах России было бы оказать поддержку линии умеренных, — считал Даниельсон, — в ином случае сопротивление, естественно, будет более резким». Конечно, у России сил хватит, чтобы сломить сопротивление финнов, но возможная все же затем партизанская война может доставить правительству неприятности. «Плеве пробормотал что-то, из чего я различил лишь немецкое «партизанская война», — вспоминал Даниельсон, — затем он сказал громко по-французски: «Вы говорите смело»». — Беседа шла на двух языках, Даниельсон говорил по-немецки, а фон Плеве — по-французски.
Даниельсон пояснил свои слова: он имел в виду, что во избежание несчастья необходимо успокоить общественное мнение Великого Княжества. Неужели государь не может довести до сведения финляндцев те пределы, которые не следовало бы переходить? Фон Плеве не отверг эту мысль: «Я тоже считаю, что необходимо нечто успокоительное. Так же, как вы, убежден, что благо вашей страны не находится в противоречии с интересами России, так и я считаю, что благо и безопасность России призывают сохранять финляндцев довольными. Но что для этого делать, мне пока не ясно. Буду еще думать над этим делом».
В результате раздумий фон Плеве обратился к Бобрикову: «Говоря о шагах для успокоения общественного мнения, некоторые сенаторы тянули свою любимую песню о необходимости пересмотра манифеста 3 фев. 1899 г. и о соответственном оповещении об этом в рескрипте. Идея, конечно, вздорная, единственный шаг, который можно сделать не для отмены, а для уточнения манифеста 3 февраля, мог бы заключаться в указании при пересмотре сеймового устава более определенных признаков для определения предметов местного законодательства или демаркационной линии, отделяющей местное законодательство от имперского. В таком смысле я высказался Энебергу и Йонссону».
В тот же день, 27 марта (9 апреля) 1902 года, сенаторам Неовиусу, Бему и Йонссону (Сойсалон-Сойнинену) удалось с помощью фон Плеве получить аудиенцию у императора, который отнесся к «мысли об умиротворении» в принципе благосклонно. Спустя два дня это подтвердил и министр статс-секретарь, сообщив сенаторам, что они теперь имеют все основания предлагать ограничения общегосударственного законодательства. 3 (16) апреля 1902 года, после возвращения Неовиуса, Бема и Йонссона из Петербурга, сенат и направил такое представление императору. В тот же вечер Бобриков выехал поездом в Петербург. Финляндцы считали, что целью этой поездки было добиться отклонения инициативы сената. Но дело было совершенно в другом. Что же произошло затем в Петербурге? 2 (15) апреля 1902 года облаченный в офицерскую форму эсер студент Степан Балмашев застрелил в фойе дворца Государственного совета министра внутренних дел Сипягина. Последнее желание смертельно раненной жертвы — увидеть напоследок еще раз государя — не было исполнено, придворные бюрократы отказались беспокоить Его Величество, вкушавшего в эти минуты обед. Когда же трапеза закончилась, было уже поздно. Князь В.П. Мещерский, бывший тогда в фаворе у императора, тотчас же, в день смерти Сипягина, предложил Николаю II назначить министром внутренних дел фон Плеве. На что император ответил: «Спасибо, любезный друг, я также сейчас же подумал о Плеве, а затем о Бобрикове. Теперь нужна не только твердость, а и крутость». Великому князю Владимиру Александровичу император тоже упомянул о своих колебаниях назначить ли фон Плеве или Бобрикова?
Великий князь отнесся к назначению нейтрально. Затем у Бобрикова объявился заступник, комендант императорского дворца. Генерал-адъютант П.П.Гессе был дворцовым комендантом с 1896 года, сменив в этой должности личного друга Александра III, спившегося генерал-адъютанта П.А.Черевина. Влияние Гессе основывалось на том, что, будучи ответственным за безопасность императорской семьи, он ежедневно являлся к государю с «утренним рапортом», в связи с чем имелась возможность под прикрытием «вопросов безопасности» касаться самых разных государственных дел. Это заметили многие министры и стремились к хорошим отношениям с Гессе. В число «протеже» дворцового коменданта входил и бывший министр внутренних дел Горемыкин, но Сипягин и фон Плеве придерживались самостоятельной линии. Бобрикова же Гессе считал «своим человеком». Уже 3 (16) апреля дворцовый комендант поспешил поведать князю Святополк-Мирскому, что из Хельсинки в Петербург вызван генерал-губернатор, назначаемый министром внутренних дел. На следующий день, во время отпевания и погребения Сипягина предстоящее и вызывающее ужас назначение Бобрикова было уже у всех на устах.
Вскоре, однако, оказалось, что Гессе был слишком в себе уверен. Победу одержал на сей раз князь Мещерский, и 4 (17) апреля 1902 года Николай II назначил министром внутренних дел Вячеслава Константиновича фон Плеве. Император писал Мещерскому: «Своим разговором с Плеве я очень доволен. Он смотрит на предстоящее дело правильно, спокойно и ясно. «Все по-прежнему, — сказал я ему, — как было при Сипягине»». Известный член Государственного совета А. А. Половцев, относившийся к фон Плеве с недоверием, записал все же в своем дневнике, что считает его назначение лучшим вариантом, чем было бы назначение Бобрикова, «и этот дикий, грязный во всех отношениях унтер-офицер, на несчастье Финляндии, остался ее мучителем».
Прибывший в Петербург, но проигравший Бобриков был приглашен 5 (18) апреля вместе с фон Плеве на беседу к императору, где Вячеслав Константинович, несмотря на новый ответственный пост, согласился какое-то время продолжать исполнять обязанности министра статс-секретаря Финляндии. По сведениям Й.Р.Даниельсона, во время беседы императора с фон Плеве и Бобриковым пришла телеграмма из Хельсинки с сообщением о возникших там в связи с призывом на военную службу демонстрациях, в подавлении которых участвовали казаки. И это вроде бы послужило причиной отказа прошению сената об ограничении пределов действия Февральского манифеста. Вполне возможно, что те «беспорядки» были использованы в качестве дополнительного аргумента потерпевшим поражение на пути к посту министра внутренних дел и, поэтому, жаждущим сатисфакции Бобриковым, который, как увидим, был ярым противником совместной затеи фон Плеве и сената.
А новый министр внутренних дел оставался верен своим взглядам. Николай II, оказавшийся под перекрестным огнем, поступил вполне типично: никакого решения не вынесено, дело просто отложено. Зато все господа были единодушны насчет того, что нужно императорским рескриптом дать народу Финляндии намек на опасность последствий продолжения сопротивления. Рескрипт был опубликован 7 (20) апреля, по возвращению генерал-губернатора в Хельсинки. «Уклонение от призыва приводит Нас к убеждению, что утвердившийся за последнее столетие порядок в управлении Финляндии не обеспечивает спокойного течения жизни в стране и послушания властям». Хотя уклонение от призыва и продолжалось, открытые демонстрации удалось прекратить. По мнению Бобрикова, дух сопротивления, выразившийся «беспорядками» на улицах Хельсинки, черпал смелость в мечтах сената об улучшении положения финского языка и ограничении Февральского манифеста. Виновником всего этого Бобриков считал фон Плеве, добивавшегося расположения вдовствующей императрицы.
Российские газеты писали, что демонстрации в Хельсинки — дело рук шведов, и посол Швеции в Петербурге Гильденстолпе счел необходимым уточнить в разговоре с министром иностранных дел России Ламздорфом, что, ежели и шведов, то финляндских, а Стокгольмское правительство ни малейшего отношения к событиям не имело. Посол испытал чувство облегчения, увидав, что министр относится к произошедшему в Великом Княжестве «весьма равнодушно».
Русские источники подтверждают, что фон Плеве относился серьезно к идее ограничения Февральского манифеста для умиротворения настроений в Финляндии. 4 (17) апреля он показал прибывшему в Петербург Бобрикову свою записку, поданную им раньше императору, которая не могла обрадовать генерал-губернатора. Министр статс-секретарь считал, что сосредоточенное в основном в городах Финляндии движение сопротивления начинает довольно быстро распространяться и на деревню. И, в связи с призывом, это будет усиливаться. Правительству следовало серьезно озаботиться сохранением авторитета, поэтому не могло быть и речи об отмене уже начавшегося проведения призыва. Также следовало позаботиться об управлении краем, в первую очередь призвав к порядку губернаторов и суды. Особенно это касалось шведоманской партии и ее сторонников. Но, с другой стороны, не следовало почем зря подливать масла в огонь агитаторов, утверждавших, будто правительство стремится полностью покончить с особым положением Финляндии.
По мнению фон Плеве, линией правительства России должно было стать ясное разграничение законодательства, касающегося общегосударственных и местных дел. Об этом надо было бы сделать представление следующей сессии сейма в 1904 году одновременно с представлением, касающимся пересмотра сеймового устава. Важным было бы также еще в 1902 году осуществить указ о равноправии финского и шведского языков. При этом в укреплении положения русского языка следовало держаться в пределах, обозначенных в 1900 году манифестом о языке. Не следовало касаться основных черт управления Великим Княжеством, и эту позицию следовало довести до всеобщего сведения.
«Финляндией должно управлять не личной и бесконтрольной властью генерал-губернатора, как это теперь происходит, по крайней мере по убеждению местного населения, а по-прежнему — общими и единодушными действиями всех высших чиновников окраины...» Помня про обвинения Даниельсоном Бобрикова в «склочности», фон Плеве деликатно выражал надежду, чтобы в будущем воздерживались от возбуждения новых дополнительных административных или законодательных вопросов, наряду с теми, которые уже возбуждены. Особенно это касалось чувствительного для финнов вопроса об образовании.
Каким-то образом следовало попытаться сблизить с правительством и шведоманскую партию. Привлечение ее опять в сенат было бы, очевидно, преждевременным, но, возможно, неплохо было бы подумать о пробуждении вновь к жизни «в новом составе, соответствующем новым обстоятельствам» упраздненного в 1891 году совещательного комитета по делам Финляндии при министре статс-секретаре. Для сближения финляндского управления с имперским в комитете должны быть представители имперских ведомств. Как увидим далее, фон Плеве уже с осени 1901 года вынашивал мысль о новом комитете по делам Финляндии.
Разделить позицию фон Плеве Бобриков, разумеется, не мог. В своей ответной записке он спрашивал: если уж речь идет о том, чтобы призвать шведоманов к порядку, можно ли одновременно приглашать их в члены вновь собираемого комитета? Если уж решили исходить из того, что правительство должно озаботиться поддержанием своего авторитета, разве можно при этом одновременно сворачивать на путь колебаний и уступок? До сих пор с высоты престола объявлялось, что принципы Февральского манифеста неколебимо остаются в силе. «Передача на сейм вопроса об установлении границ между предметами общеимперского и местного значения означала бы крутой поворот в принятой системе управления Финляндией. Если допустить вмешательство земских чинов в столь важное дело, то надо иметь, по крайней мере, полную уверенность в том, что это принесет большие и благие результаты и прежде всего умиротворит край. Но таких гарантий нет. Разве можно быть уверенным, имея перед собой историю прежних сеймов, что «вторая государственная власть», как финны называют сейм, непременно примет предложение Монарха? Имеется, напротив, основание теперь же утверждать, что некоторые вопросы (например: о войске, финской монете, таможне и др.) земские чины Финляндии не желают отнести к области общегосударственных. В таком случае Верховной Власти придется самой вписать их, и у финляндцев явится новый предлог недовольства, так как не будут исполнены их желания, не будут соблюдены их воображаемые основные законы, которые, по их понятиям, требуют, чтобы Монарх принял решения сейма и при том в той именно редакции, которую установят земские чины».
Зато издание постановления о равноправии местных языков считал Бобриков, «в видах успокоения финнов и для поддержания сената, престиж которого значительно поколеблен агитаторами-шведоманами можно считать небесполезным».
Бобриков возражал против предложения фон Плеве «приостановиться реформами». Финляндцы, мол, прежде всего объяснили бы такую приостановку, как слабость русской власти, что побудило бы сепаратистов к наращиванию требований и к еще большей наглости. «Полумеры, как свидетельствует история, всегда вредны, поэтому целесообразнее осторожно, но твердо и без колебаний идти вперед». Шведоманы ни в коем случае не будут удовлетворены положением скромных советников ни в Петербурге, ни в Хельсинки, а станут стремиться опять к прежнему, к почти безраздельной и представляющей преступный сепаратизм власти над краем.
С точки зрения общегосударственных интересов возможности компромисса не было, и поэтому Февральский манифест должен оставаться в полной своей силе и неприкосновенности, как «важнейший и полезнейший документ, изданный со времени присоединения Финляндии к России. Если к этому закону требуются дополнения, то их надлежит составить в учреждении Империи и издать единоличною Самодержавною Властью, без участия в сем деле финляндского земского сейма и без всяких о том следов в сеймовом уставе Финляндии».
В заключение Бобриков счел уместным ответить на обвинения в свой адрес: «Упоминание составителем записки того, будто бы местное население убеждено, что генерал-губернатор правит единовластно и бесконтрольно, совершенно безосновательно. Не зная на чем основано такое утверждение, я лишен возможности высказать об этом мнение и представить здесь соответствующие разъяснения».
Отправляя официально в Петербург подготовленные 3 (16) апреля 1902 года сенатом предложения, Бобриков в своем отзыве повторил и дополнил соображения, высказанные им в ответной записке. Инициатива сената не отвечает общегосударственным интересам и не способствует сближению Финляндии с империей. Еще комитет Бунге в 1893 году попытался составить список дел, относящихся к общегосударственным, но было замечено, что осуществить эту идею невозможно. Если представление, несмотря ни на что, будет передано сессии сейма, Бобриков отказывался принимать на себя ответственность за последствия, которые могут быть вызваны подобным образом действий. Об отказе от основ самодержавия не могло быть и речи, поскольку тогда Финляндию поставили бы в особое положение по отношению к другим провинциям империи.
Фон Плеве все же настаивал на своем. Любое уточнение закона следует уже само по себе рассматривать как позитивную меру. Иное дело, удастся ли затем сенату составление предлагаемого перечня. Идею никак невозможно заранее объявлять невыполнимой, особенно если приняты во внимание законодательные материалы, собранные в течение почти столетия и основанные на историческом опыте. Поэтому правительству не следует отказываться от попытки найти решение вопроса.
Фон Плеве считал, что не может согласиться с мнением Бобрикова, будто для осуществления изменений время неподходящее. Поручение сенату провести подготовительную работу еще не обязательно означало передачу представления сессии сейма. Наоборот, если в Финляндии вспыхнут беспорядки, то в соответствии с рескриптом от 7 (20) апреля, естественно, планируемая разработка сеймового устава будет прекращена. Но так далеко дело все же не зайдет.
Поручение сенату составления перечня успокоило бы, по мнению фон Плеве, настроения в крае, где агитаторам удалось убедить большой слой населения в том, что правительство пытается аннулировать значение сейма и лишить Финляндию ее самоуправления. Дав сенату поручение, просимое им, правительство показало бы, что оно не поддерживает царящей неопределенной ситуации, а наоборот, готово поддержать каждую попытку найти из нее выход. Так из-под ног агитаторов была бы выбита почва. Фон Плеве считал предприятие столь важным, что поддерживал осуществление попытки даже под угрозой ее неудачного завершения. Решение императора следовало, разумеется, дать империи и Финляндии в виде общего закона. Фон Плеве не видел причины устранять финляндские ведомства от подготовительной работы, поскольку их участие предполагают и основные положения Февральского манифеста. Таким образом министр статс-секретарь предложил, чтобы сенату Финляндии поручили составить для совмещения сеймового устава 1869 года с Февральским манифестом 1899 года предложение представления сейму, определившее бы границы тех дел, которые, подпадая под общегосударственное законодательство, не подлежат компетенции сейма. Император, указав, что ему требуются более точные данные об этом деле, опять отложил принятие решения.
Бобриков все время оказывал непрекращающееся давление. Он утверждал, что сейм имеет права лишь совещательного органа, а желает заниматься делом о перечне как законодательная палата, и таким образом речь идет об ограничении права Российского Самодержца вводить общегосударственные законы. И кто ограничил бы? Провинциальное земское собрание! И в довершение ко всему могло возникнуть положение, когда в общегосударственных делах слово одного сословия сможет перевесить волю Всероссийского Монарха. Одно только упоминание о возможности таких вариантов показывало, как считал Бобриков, невозможность ситуации. Кроме того, передача представления сейму означает для правительства самообвинение и признание, что оно действовало ошибочно, издавая Февральский манифест. Финские агитаторы не замедлили бы объявить это своей победой и тяжелым поражением престижа правительства. Стоило ли почем зря ободрять сопротивление?
Министр статс-секретарь ведь и сам сомневался, можно ли подготовленное ранее сенатом представление передать сессии сейма, — указывал генерал-губернатор и, развивая свою мысль, считал более осторожным вообще не говорить о передаче представления сейму. Принимая во внимание «особенности логики финнов и их излишнюю доверчивость», не было необходимости пробуждать в них напрасные надежды. Если же император поручил бы сенату составить представление сейму, которое так никогда бы и не было дано на рассмотрение сейма, наверняка поднялся бы вновь крик о «нарушении обещаний». Подходящее решение Бобриков видел в том, чтобы упомянутую подготовительную работу поручили сенату, но не говоря при этом ни слова о сейме. Если вопреки ожиданиям из дела выйдет что-нибудь путное, можно будет довести все до конца в порядке рассмотрения общегосударственных дел. Руки же императора останутся развязанными. Генерал-губернатор был готов и к крайним выводам: «Чувствую, что статс-секретариат надуется, но лучше объявить ему войну, чем сдаться на капитуляцию в таком важном деле, как манифест 3 февраля».
Фон Плеве это стало надоедать. Он готов был, прекращая препирательства, при совместном с Бобриковым докладе 13 (26) сентября 1902 года рекомендовать Николаю II одобрить предложения генерал-губернатора. И сделал это. Позже Бобриков пояснил императору, что речь шла больше о «врачевании души» сената, чем о фактическом выражении доверия к возможности составить перечень законов общегосударственного характера.
Генерал-губернатор победил. Но фон Плеве и его помощник Эрстрем в 1902-1904 годах, беседуя с финляндскими политиками — сторонниками уступок, пытались убедить их, что вопрос о пределах общегосударственного законодательства остается в повестке дня. На самом деле он был уже отложен. Лишь в апреле 1904 года Эрстрем открыто признался Даниельсону, что фон Плеве отказывается рекомендовать передачу представления сейму, от которого запросили бы лишь отзыв.
Отступление фон Плеве вызвано в первую очередь тем, что, став министром внутренних дел, он не мог больше уделять много времени вопросам Финляндии. Подкидная доска сработала, и внимание Вячеслава Константиновича, поднявшегося на более высокую ступень власти, было теперь обращено к большим, общеимперским проблемам. В свою очередь это означало расширение свободы действий Бобрикова. Заметив, какова ситуация, сенат не слишком поспешал выполнить поручение по составлению перечня общегосударственных дел. Правда, подготовительная работа началась, однако по-настоящему, серьезно делом занялись лишь осенью 1904 года — уже в новой ситуации.
Хотя попытка ограничить сферу действия Февральского манифеста потерпела неудачу, и фон Плеве постепенно устранялся от финляндских дел, Бобриков все же счел пока за лучшее придерживаться осторожной тактики, имея в виду «умиротворение» старофиннов. Не следовало давать им повод «бросить топор в озеро» и, потеряв надежду на согласие, перейти на линию сопротивления. Еще 26 октября 1903 года, когда Даниельсон в беседе с Бобриковым сказал, что финляндцы опасаются русификации и упразднения своих учреждений, генерал-губернатор уверял, что подобные опасения беспочвенны, что автономия Финляндии неприкосновенна.
Терпение сената подвергалось действительно суровому испытанию. Уже в ноябре 1902 года вице-председатель Хозяйственного департамента сената Линдер излил душу Юрьё-Коскинену, жалуясь, что у российской власти отсутствуют «разумность и целесообразность во всем». Куропаткин, ничего не понимая в управлении, предоставил «полоумному, фанатичному финнофобу Бородкину, сестра которого помещена в дом для умалишенных, возможность делать невозможные планы. На императора никакой надежды не было, поскольку он готов обещать и гарантировать что угодно, но в следующий же миг отказывается от своих обещаний. С другой стороны, способность финляндцев к осмотрительности нарушена, и излишне увлекаясь сопротивлением, они лишь подбивают Россию принимать меры». Раздосадованный Линдер заключал свою записку пессимистическим выводом: «Со стороны Финляндии — излишнее сопротивление и крайне опасные действия, со стороны России — никаких принципов и единообразия. Один министр обвиняет другого и подставляет ему ножку, одна из императриц благосклонна к оппозиции, другая — наоборот. Великие князья и княгини открыто находятся в оппозиции, но не в состоянии ничего добиться. И в этом хаосе и анархии сенату надо стараться посредничать и спасти все, что будет возможным из нашей автономии и самоуправления».
Отразив «разжижение» Февральского манифеста, Бобриков перешел в контрнаступление, внеся императору новые предложения. Согласно инструкциям, издававшимся императором с 1899 года, сеймовый устав необходимо было основательно пересмотреть. Надо было отменить обязательный периодический созыв сеймов и вернуться к системе, существовавшей в первой половине XIX столетия и обеспечивавшей монарху свободу действий. «Периодический созыв земских чинов (сейма) ложится на население немалым бременем по содержанию своих депутатов, и наличие сейма дает злонамеренным лицам возможность для подрыва авторитета самодержавной власти и нарушения в крае общественного порядка и спокойствия».
Бобриков призывал императора усилить и представительство православного населения. Сан архиепископа Выборгского и Финляндского был слишком высок для участия простым членом «областного собрания», поэтому следовало бы предоставить ему право выбрать по своему усмотрению подходящее, знающее один из местных языков лицо из подведомственного духовенства и послать депутатом в сейм. Представителя от русских учебных заведений назначал бы сам генерал-губернатор. Живущим в Финляндии гражданам России, являющимся «там представителями господствующей в Империи народности», следовало предоставить все избирательные права при выборах депутатов в сейм. Этого требовал престиж империи.
Бобриков предложил также лишить сейм права инициативы или, по крайней мере, ограничить его до подходящих пределов. То же самое касалось и права петиций, излишняя Широта которого давала возможность «земским чинам» проявлять бестактность и неумеренность в своих обращениях к Верховной власти. Следовало бы и отменить как излишнюю личную неприкосновенность, гарантированную депутатам сейма. «Между прочим, обстоятельство это постоянно служит поводом к присвоению земским чинам значения представителей государства в смысле, установленном европейскими конституциями».
Генерал-губернатор требовал себе права в качестве «высшего начальника края» препятствовать избранию в сейм лиц, политически нежелательных, торжественную церемонию открытия и закрытия сессий он предлагал упростить, а речи председателей сословий представлять ему на предварительный просмотр. Он также предлагал «уничтожить» имеющуюся у сейма косвенную возможность вмешиваться в дела администрации, ибо «это вмешательство доходило до требования отчета в таких расходах из статного фонда, кои по существу своему является секретными». Также предлагалось внести в устав запрещение финским чиновникам — депутатам сейма участвовать в рассмотрении сеймом и его комиссиями вопросов, входящих в круг их служебных обязанностей, ибо они при этом вынуждены допускать открыто-критическое отношение к действиям того правительства, подчиненными которого они являются. Следовало лишить сословия возможности объявлять заседания сейма и его комиссий закрытыми. Особо следовало обеспечить «высшую административную власть в крае» правом присутствовать на всех заседаниях сейма, чтобы «создать надзор над ходом прений... и над действиями земских чинов».
Изменение сеймового устава в целом было важным, поскольку «при наличности нынешних сеймовых порядков, в Финляндии и в Западной Европе укореняется представление о существовании в крае какого-то конституционного строя, ограничивающего Самодержавную власть Верховного Повелителя России. Местные газеты (напр. «Хювюдстадс-бладет») пытаются на своих столбцах применить к финляндским порядкам термины западно-европейского парламентского делопроизводства. В России беспокойные элементы, добивающиеся перемены в образе правления, с особым подобострастием взирают на Финляндию, видя в ней зачаток тех порядков «народного представительства», кои им желательно распространить на остальную Россию. Главным прообразом в этом случае является, конечно, Сеймовый Устав, дающий простор к разного рода ложным толкованиям и тщетным надеждам». По предложению Бобрикова все дело целиком было передано комиссии Сергеевского на рассмотрение. Заключение комиссии, детально реализующее и уточняющее наметки генерал-губернатора, было готово весной 1904 года. Но до применения его на практике политическое положение успело основательно измениться.
КОПЕНГАГЕНСКИЙ КАНАЛ
В начальной стадии «Периода угнетения» в Финляндии было почти всеобщим мнение, что Николай II попал под влияние «злых» советников и в случае с Великим Княжеством не понимает, о чем идет речь на самом деле. Если бы, мол, до сознания царя удалось довести правдивые сведения о нарушениях конституционных законов, пожалуй, возможно было бы хотя бы в основном восстановить прежнее положение.
Проблема заключалась в том, чтобы найти канал для оказания влияния на государя. Довольно быстро выяснилось, что у Прокопе, временно исполняющего обязанности министра статс-секретаря, единственного финляндца, находившегося в прямом подчинении у императора, таких возможностей почти нет. Вряд ли можно было надеяться, что защитником финляндцев станет назначенный затем министром статс-секретарем фон Плеве. Его готовность к известным компромиссам прояснилась сенату гораздо позже. «Конституционалисты» не знали даже и этого. Прямые связи Хельсинки с императором, который держался за спинами своих советников, оказались практически прерванными. Редкие аудиенции, пожалованные в исключительных случаях отдельным финляндским политикам или чиновникам, не могли изменить положения в целом. Помимо уже упомянутого визита сенаторов, состоявшегося 28 марта (9 апреля) 1902 года, император принял отдельно вице-председателя Хозяйственного департамента сената Тудера и архиепископа Густава Йоханссона.
За неимением прямых возможностей влияния, оставались косвенные. В этой ситуации в фокусе внимания оказались королевский двор Дании и вдовствующая российская императрица Мария Федоровна (урожденная датская принцесса Дагмар). Этот канал финляндцы использовали уже в период кризиса, в начале 1890-х годов. Осенью 1898 года Лео Мехелин возобновил контакты, побеседовав в Копенгагене с братом Марии Федоровны, датским кронпринцем Фредериком (позднее королем Фредериком VIII). В письме, отосланном сестре в Петербург, кронпринц охарактеризовал визитера «весьма лояльным и преданным финляндцем», который рассказывал о заботах своих соотечественников. Забот тогда еще не вызывал новый генерал-губернатор Бобриков, который производил поначалу благоприятное впечатление. Опасения касались возможного назначения русского подданного министром статс-секретарем Финляндии. Прокопе (несмотря на его ограниченность) был безусловно подходящим кандидатом на этот пост. Если бы Дагмар смогла посодействовать принятию желательного решения, это вызвало бы в Финляндии большую радость и удовлетворение. Беседуя с Мехелином, кронпринц упомянул, со слов сестры, что Николай II считает необходимым, чтобы генерал-губернатор Финляндии и министр статс-секретарь находились в хороших отношениях друг с другом. Противостояние, подобное тому, какое устроили Гейден и фон Ден, больше не должно повториться.
Поскольку отсутствуют русские источники, которые могли бы пролить свет на возможность конкретных последствий этого обращения, приходится этот вопрос пока оставить открытым. Имела ли какую-либо связь с этим отсрочка назначения фон Плеве весной 1899 года? К отрицательному ответу на сей вопрос склоняет то обстоятельство, что, как известно, тогда влияние Марии Федоровны на сына — Николая II быстро шло на убыль. Далеко позади остались те времена, когда молодой император при необходимости шмыгал в другое крыло Аничкова дворца, чтобы спросить у «дорогой мама», как в том или ином случае решал проблему «незабвенный папа». Николай II стал обращать свой слух к новым и, как он считал, более компетентным советникам.
Осенью 1899 года, когда вдовствующая императрица опять посетила Данию, Лео Мехелину удалось быть принятым ею, побеседовать и оставить детальную записку о событиях в Великом Княжестве. Высокой особой владели ностальгические воспоминания о плавании в финляндских шхерах («Мы с мужем были тогда так счастливы!»), но о современном положении на родине Мехелина она оказалась информированной весьма слабо. «Мне сказали, что все будет опять по-прежнему, если только Финляндия пойдет на необходимые уступки в военных делах. Меня уверяли, что внутренние порядки страны не будут задеты». Характеристика, данная Мехелином недобрым замыслам генерал-губернатора, которого еще год назад характеризовали довольно положительно, была, по мнению Марии Федоровны, неожиданной, поскольку Бобриков убеждал ее лично, что испытывает восхищение Финляндией и действует там в очень деликатном духе. Вдовствующая императрица все же пообещала, что охотно передаст сыну точку зрения финляндцев.
Разоблачение двуличия Бобрикова вызвало, похоже, у вдовствующей императрицы сильную эмоциональную реакцию. Еще до отъезда из Копенгагена она в разговоре с датским своим родственником обозвала Бобрикова «мужиком». В 1900 году король Христиан IX (отец Марии Федоровны) в разговоре с заведующим канцелярией французского посольства в Копенгагене Фернаном Прадер-Нике, которого переводили консулом в Хельсинки, сказал, что дочь от всей души защищает финляндцев и считает Бобрикова «солдафоном», не обладающим необходимой для исполняемых им обязанностей дипломатической гибкостью. Гораздо более подходящим был, по мнению Дагмар, бывший кавалергард генерал Шипов.
Финляндским политикам-конституционалистам открылся таким образом канал влияния. При посредстве датского королевского двора им удавалось затем в ближайшие годы информировать вдовствующую императрицу о событиях в Великом Княжестве. Частично помогал финнам (Лео Мехелину, Карлу Маннергейму, Отто Доннеру и Йонасу Кастрену) и посол России в Копенгагене граф А. К. Бенкендорф. Сразу по возвращении в конце 1899 года Марии Федоровны в Петербург тамошний посол Австро-Венгрии А.Эренталь узнал, что вдовствующая императрица была особенно рассержена назначением фон Плеве. Возможности влияния «датчан» были, по мнению Эренталя, все же невелики, ибо изменение проводившейся уже политики в отношении Финляндии обидело бы Куропаткина, бывшего тогда в фаворе у императора.
Будучи в 1900 году назначен постоянным министром статс-секретарем, фон Плеве, согласно требованием этикета, нанес вдовствующей императрице визит вежливости. Прием ему был оказан недружелюбный, хотя визитер и старался, как мог, разрядить атмосферу — льстил, превозносил Данию и т.п. Позже министр статс-секретарь рассказал генеральше Богданович, что высокая дама прямо выразила ему свое разочарование его финляндской политикой. Генеральша записала в дневнике, что мать царя фон Плеве не любит и что она, по словам фон Плеве, «оказывает на сына плохое влияние». Известная своими прямыми высказываниями, Мария Федоровна не скрывала своих воззрений и перед иностранными дипломатами. Австро-венгерскому послу она сказала, что с фон Плеве ей больше не о чем разговаривать. Эренталь комментировал: «Будучи датской принцессой и благодаря часто повторяющимся визитам в Копенгаген, императрица, как известно, в определенной мере подвержена влиянию скандинавского мнения. Она считает политику русификации ошибкой и даже, может быть, несчастьем для всего государства».
Опасения фон Плеве относительно влияния Марии Федоровны были все же преувеличены. Как уже было видно ранее, поддержка вдовствующей императрицей в 1900-1901 году Витте в вопросе о воинской повинности, оказалось недостаточной. Наоборот, Николай II пожаловался Куропаткину на вмешательство матери. Совершенно драматически ситуация обострилась осенью 1902 года, когда гостившая в Копенгагене мать вновь обратилась к сыну. «К сожалению», дошедшие в Данию слухи о скорой отставке Бобрикова оказались беспочвенными. «Для меня совершеннейшая загадка, как Ты, мой дорогой, милый Ники, у которого чувство справедливости всегда было так сильно, позволяешь обманывать себя такому лжецу, как Бобриков? И мое разочарование еще сильнее, потому что в беседе со мной в прошлый раз об этом деле, в марте, в Твоем кабинете в Зимнем дворце, Ты сам обещал написать ему и унять его слишком большое рвение. Наверное, помнишь и то, что я встала и в благодарность за это обещание поцеловала Тебя. Но после того он сам приехал в Петербург, и ему удалось полностью изменить Твои мысли. Ты неоднократно объяснял, что Твоим твердым намерением было ничего не менять в этой стране, а теперь все происходит именно наоборот. Там, где дела всегда шли хорошо и где народ был совершенно счастливым и довольным, теперь все разбито вдребезги, и изменено, и посеяны вражда и ненависть — и все это во имя так называемого патриотизма! Какой отменный пример значения этого слова!
Все, что сделано и делается в Финляндии, основано на лжи и обмане и ведет прямо к революции. Ты никогда не слушал никого, кто мог рассказать Тебе правду о положении страны, кроме Бьернберга (губернатора губернии Вааса, — Т.П.), и его, конечно, объявили лжецом, и Ты его не защитил.
Те несколько сенаторов, с которыми Бобриков позволил Тебе встретиться, были его приспешниками, которые врали Тебе, говоря, что все счастливы и только малое меньшинство в Финляндии протестует. Те, кто говорят Тебе, что сокрушение этой страны — благороднейшая страница Твоей истории, они подлецы. Здесь и во всей Европе, действительно повсюду, слышны негодующие голоса.
Меня заставляет страдать прежде всего то, что я люблю Финляндию точно так же, как люблю всю Россию, и меня приводит в отчаяние то, что Тебя, сын мой, который мне так дорог, принудили совершать все те несправедливости, все, что Ты никогда не сделал бы по собственной инициативе. Мое сердце обливается кровью, что мне приходится писать Тебе о всех этих мучительных вещах, но если не скажу Тебе правды я, то кто скажет? Тебе следует понять, что только огромная любовь и привязанность к Тебе побуждают меня поступать так».
В конце письма, написанного по-французски, Мария Федоровна обращала внимание сына на стремление Бобрикова добиться особых полномочий, которые простирались бы и на право арестовывать и высылать по своему усмотрению. «Заклинаю Тебя, чтобы Ты не соглашался на это — подумай только, какую ответственность Тебе придется взводить на свои плечи... И если позволительно спросить, ради чего все это должно происходить? В чем эти бедняги-финляндцы провинились, что заслужили такое обращение? Ради Бога, подумай обо всем снова и постарайся прекратить все те ужасные меры Бобрикова. Единственным выходом, который мне представляется, это отозвать его немедленно». По сведениям вдовствующей императрицы, «даже фон Плеве в последнее время говорил в этом направлении». «Дорогой, милый мой Ники, молю Бога, чтобы он открыл глаза Твои и наставил Тебя... Я обеспокоена невыразимо, думала два дня и провела бессонную ночь, но это не важно, если только могу помочь Тебе».
Император написал матери из Крыма, из Ливадии по-русски, сообщив, что пережил тяжелое личное потрясение. Его старый, любимый пес Иман сдох. «Я должен сознаться, что целый день потом плакал». И дальше он писал: «Теперь, милая Мама, я перехожу к тоже больному вопросу, к содержанию Твоего последнего письма. Через дня два-три после его получения узнал, что в Ялту приехал сам Бобриков с женой в короткий отпуск. Я тотчас же послал за ним и начал его исповедовать на основании того, что ты мне писала. Он на все мои трудные вопросы отвечал обстоятельно, подробно и спокойно. Я не могу допустить, чтобы он говорил мне неправду. Просто шведы стремятся возвратить себе прежнее, господствующее положение в Финляндии, вводя в заблуждение широкие круги народа. Против таких господ надо было предпринимать решительные меры. Правительство не может смотреть сквозь пальцы на то, что его же чиновники и служащие позволяют себе критиковать и не подчиняться распоряжениям властей.
Я вполне сознаю, что мы переживаем тяжелое время, но, даст Бог, через два-три года мы достигнем успокоения в Финляндии. Вспомни, милая Мама, как кричали и шумели при дорогом Папа немцы в Прибалтийских провинциях. Однако при настойчивом хладнокровном отношении к делу все окончилось через несколько лет, и даже теперь об этом забыли. Гораздо опаснее остановиться на полпути, потому что эта остановка принимается без исключений за перемену политики, нет ничего хуже таких поворотов внутренней политики для самого государства. Поэтому, милая Мама, хотя мне, так горячо любящему тебя сыну и тяжело говорить это, но я не могу разделить твое мнение про то, что делается в Финляндии. Не правда ли, дорогая моя Мама, было бы несравненно легче сказать Бобрикову: «Оставьте их делать что хотят, пусть все идет по-старому!» Сразу восстановилось бы спокойствие, и моя популярность возросла бы неизмеримо выше, чем теперь. Очень заманчивый призрак, но не для меня! Я предпочитаю принести это в жертву нынешнему невеселому положению вещей, потому что считаю, что иначе поступить не могу.
Прости меня и мою откровенность, милая, дорогая Мама, я чувствую, что эти строки не принесут Тебе той радости и успокоения, которых Ты, может быть, ожидала. Я писал их, все время думая о любимом Папа и о тебе. Ты пожалуйста, не сердись на меня, а только пожалей и предоставь невидимой руке Господа направить мой тяжкий земной путь!»
Так все и осталось. Мария Федоровна пожаловалась своему протеже и кандидату в генерал-губернаторы (позднее преемнику фон Плеве на посту министра внутренних дел) князю Святополк-Мирскому, что у Николая нет способности критически мыслить при выборе себе советников. «Эти свиньи вынуждают сына делать бог знает что и говорят, что муж мой желал этого». Вдовствующая императрица не очень-то скрывала свою досаду и от военного министра. 26 декабря 1902 года Куропаткин записал в своем дневнике: «Сегодня был в Гатчине. Государыня императрица Мария Федоровна более 40 минут вела со мной разговор о финляндских делах. Горячилась и волновалась. Раза два выступали на глазах ее слезы... Оправдывался, сколько мог, но, кажется, прежнего расположения все еще возвратить не мог». Император был глух к советам матери, одновременно он показывал, что сыт по горло датскими родственниками. Повторявшиеся почти каждый год визиты Николая II ко двору Христиана IX прекратились с начала XX века в основном из-за разногласий, касавшихся финляндского вопроса. Копенгагенский канал больше не действовал.
ПРЯНИК И КНУТ
«Преданный народ»
В составленном Бобриковым еще в марте 1899 года плане действий в Финляндии значилось в числе прочего: «Улучшить экономическое положение безземельных». Проблема эта отнюдь не была незначительной. На рубеже столетий безземельные составляли явное большинство населения сельской местности. По мнению Бобрикова, народ Финляндии был разделен по экономическому принципу: «С одной стороны — капиталисты и землевладельцы, а с другой — необеспеченная, трудящаяся масса». До поры до времени чиновники самого Великого Княжества не предпринимали никаких заметных мер для выправления положения.
В секретном отчете о своей деятельности Бобриков характеризует этот вопрос так: «Распределение земли — самая больная социальная рана Финляндии». Безземельные были экономически «полностью зависимы» от землевладельцев, в придачу к тому устаревшее законодательство о выборах препятствовало им, а также и городским рабочим, участвовать в работе как общефинских, так и муниципальных выборных органов. «Такое положение вещей приводит к тому, что заявления этих органов не могут быть, по существу, принимаемы за изъявление мнения большинства населения».
Кажется парадоксальным, что эта критика тогдашних недостатков финляндской демократии исходит от убежденного сторонника самодержавия, но ее следует рассматривать как часть характерного для царизма традиционного видения общества разделенным надвое: преданный монарху народ — заблуждающаяся интеллигенция. Как показали спонтанные слухи о разделе земли, распространившиеся с молниеносной быстротой весной 1899 года, ситуация предоставляла русскому правительству возможности укрепить свои позиции среди населения сельскохозяйственных районов окраины. Бобриков писал императору: «Основательно улучшив положение безземельной части населения Финляндии, российская власть, несомненно, получит в этом крае от огромного большинства действительно не избалованного особой заботой местных жителей и ведомств, надежную и крепкую поддержку, которая действительно может облегчить осуществление государственного единообразия». Такого же мнения был и фон Плеве.
Весной 1899 года сенат внес предложение о перечислении 10 миллионов марок из излишков финляндской казны транспортному ведомству. В основном для строительства железной дороги. Но по предложению Бобрикова император распорядился, чтобы 2 миллиона из этой суммы было выделено на приобретение земли для безземельных. Так финский народ получил бы конкретное доказательство того, что император лучше заботится о нем, чем «свои» правители. Положение финских «агитаторов» затрудняли также утверждения генерал-губернаторской пропаганды, будто император пожаловал (подарил) средства безземельным окраины. «Это проявление милости Его Величества рождает в сердцах торпарей и батраков безграничную радость и чувство глубокой благодарности Российскому Самодержцу». Хотя «пожалованные» два миллиона были из сумм, внесенных самими финнами в качестве налогов, но, несомненно, не прояви Бобриков инициативы, они были бы использованы по другому назначению железнодорожным ведомством.
Как же распорядились этими двумя миллионами? Для обсуждения и выработки предложений сенат учредил комитет, председателем которого стал сенатор Эдвард Бем и секретарем — молодой кандидат юридических наук Ю.К.Паасикиви. В меморандуме, подготовленном комитетом в январе 1900 года, отмечено, что меньшинство комитета, возглавляемое доктором Ханнесом Гебхардом, считало задание, касающееся использования выделенных двух миллионов марок, слишком узким. Согласно прошению, представленному сеймом еще в 1897 году, требовалось сперва детально исследовать положение безземельной части населения Финляндии и на основе полученных таким образом сеймом данных подготовить предложение о комплексном решении в целом всего вопроса о землевладении.
С этим был согласен и Бобриков. Оба следующие по времени одно за другим задания следовало дать руководимому генерал-лейтенантом Шиповым комитету, членами которого были один сенатор и один губернатор. В ожидании, пока будут подготовлены соответствующие рекомендации, два выделенных миллиона следовало пока «заморозить», и в придачу к нормальным годовым процентам ассигнованную сумму следовало ежегодно увеличивать на 100000 марок за счет казны Великого Княжества.
Одобряя это предложение Бобрикова, император 7 (20) февраля 1900 года повысил, по предложению фон Плеве, ежегодную сумму увеличения до 150 000 марок. На основании полученных полномочий Бобриков назначил членами комитета, руководимого помощником генерал-губернатора Шиповым, сенатора Энеберга и губернатора Выборгской губернии фон Рехенберга. Заметив недостаточность своих сил, комитет на первом же заседании в марте 1901 года решил призвать на помощь группу специалистов (лагмана Вернера Ельмана, сельскохозяйственного советника Эдварда Бьеркенхейма, профессора А. Осв. Чильмана (Кайрамо), доцента Ханнеса Гебхарда, а также земледельцев Антти Туомикоски, В.И.Алхайнена и Йонаса Лайтинена). Эти специалисты сыграли заметную роль в истории сельского хозяйства Финляндии, став так называемым «Подкомитетом безземельного населения». Сам же «подлинный» комитет, возглавляемый Шиповым, а позднее Дейтрихом практически в их работе почти не участвовал. В результате широко проведенных выяснений подкомитет лишь в 1908 году завершил фундаментальную работу о плодородных землях и их распределении, а публикация исследования, касавшегося владения скотом, откладывалась несколько раз вплоть до 1918 года.
Во время работы подкомитета сенату пришлось высказывать свое мнение относительно многочисленных местных инициатив. В начале 1901 года торпари поместья Сиппола просили заем в 200 000 марок, на приобретение в собственность арендуемых ими земель. Сенат счел, однако, за лучшее, чтобы сначала все имение Сиппола было приобретено финляндской казной и затем участками распродано торпарям. Решением сената оно было приобретено в марте 1903 года и распродано участками 32 торпарям в рассрочку на 28 лет. Похожее решение было принято и осенью 1903 года относительно Перхениеми (в приходе Ийтти губернии Уусимаа), там 34 торппаря приобрели в собственность участки, прежде арендовавшиеся ими. За неимением лучших примеров, Бобриков в отчете императору о своей генерал-губернаторской деятельности за 1902-1903 годы выпятил эти два единственных случая и, приписывая принятые по ним решения заслугам российской имперской власти, предлагал продолжать такую же линию действия, поскольку дело имеет серьезное общегосударственное значение. «Освобождая безземельных от опеки местных землевладельцев, русская власть предоставляет им то довольство, которое не может не вызвать в них чувства глубокой признательности за улучшение их поистине страдальческого положения. Простолюдины не могут не почувствовать той высокой милости, которая оказана им в настоящем случае с Высоты Престола, не могут не проникнуться глубочайшей преданностью к Русскому Царю и не благословлять святое Имя своего Царственного Благодетеля».
В неурожайном 1902 году Бобриков также оказал поддержку действиям сената, особенно для облегчения тяжелого положения в северной части Великого Княжества. Это выразилось, в числе прочего, в предоставлении займов и неотложной помощи общественными работами. Канцелярия генерал-губернатора открыла особый счет в банке для приема частных пожертвований, поступавших как из самой Финляндии, так и из империи. По инициативе и под руководством председателя Российского Красного Креста, финна по происхождению, генерала-адъютанта фон Кремера был создан при статс-секретариате комитет помощи, действовавший под покровительством почетного председателя Всероссийского Красного Креста вдовствующей императрицы Марии Федоровны. К глубокому недовольству Бобрикова, проведенный им самим сбор пожертвований в империи был неудачен, а пожертвования, собранные Красным Крестом, составившие несколько десятков тысяч рублей, среди которых были суммы, полученные от членов императорской фамилии и 25 000 выделенных самим Красным Крестом, поступили в распоряжение статс-секретариата, точнее, в распоряжение комитета фон Кремера. И были затем переведены вовсе не на счет, открытый канцелярией генерал-губернатора, а действовавшему в Хельсинки «Центральному комитету для оказания помощи пострадавшему от неурожая населению». Комитет этот, как писал во всеподданнейшем отчете императору возмущенный Бобриков, возник самовольно и был «шведским», состоявшим из финляндских «сепаратистов». Предоставленные в его распоряжение средства комитет направлял дальше по своему усмотрению. Бобриков в упомянутом отчете утверждал, будто значительная часть средств «комитета Кремера» пошла на финансирование антиправительственной агитации.
С точки зрения Николая Ивановича, дело было не столько в ударе, нанесенном его личному авторитету, сколько в том, что тем самым была в очередной раз утеряна возможность показать широким слоям населения Финляндии посредством действий генерал-губернатора отеческую заботу русского правительства о народе Финляндии. Досаду Бобрикова усиливало (в данном случае беспочвенное) подозрение, что целью фон Плеве было, создав «комитет Кремера», преобразовать его затем в новый «Комитет по делам Финляндии» при статс-секретариате.
«Помощь», которую Бобриков предоставил безземельным, оказалась в конечном счете незначительной. Не слишком-то улучшил положение безземельных и принятый в 1902 году новый закон об аренде земли. Подлинно радикальная реформа предполагала ограничение права владения землей. Но заходить столь далеко царское правительство не было готово, частично из-за своей общей пассивности, частично из-за своего консервативного образа мыслей. Заметив, что генерал-губернаторские обещания в основном не превращаются из слов в дела, деревенская беднота Финляндии вскоре потеряла к ним доверие. Ситуация, таившая в себе определенные потенциальные возможности, была русской властью упущена.
Существовавшие наряду с проблемами безземельного сельского населения проблемы населения пока еще малых городов и промышленных центров имели в глазах Бобрикова второстепенное значение. Рабочее движение еще только возникало и обрело ясную социалистическую программу лишь в 1903 году на съезде в Фореса. Генерал-губернатор больше боялся, чтобы к руководству новой партией не пришли конституционалисты. Искавшее свое направление рабочее движение означало для Бобрикова двоякую проблему. С одной стороны, нельзя было позволить, чтобы оно выросло в силу, способную нарушать общественное спокойствие. С другой — генерал-губернатор считал, что разлад между национальной буржуазией и движением трудящихся дробит единство финляндцев и это на руку правительству России.
Бобриков сначала не считал в принципе невозможным перетянуть движение трудящихся на сторону императора. Как показал в своем исследовании Антти Куяла, действия генерал-губернатора кое в чем совпадали с организацией в это же время в России «зубатовщины». Напомним, что «зубатовщина» (называемая иногда еще «полицейским социализмом») была попыткой царского правительства отвлечь рабочих от политики и революционного движения путем создания проправительственных организаций трудящихся, действующих под контролем охранной полиции. Инициатором и главным вдохновителем «зубатовщины» был начальник Московского охранного отделения С.В.Зубатов, назначенный в 1902 году начальником особого отдела департамента полиции. С помощью «зубатовщины» пытались убедить трудящихся в возможности общего «фронта» императора и «народа» против «капиталистов», что обеспечило бы самодержавию мощную поддержку широких масс. Одним из важнейших покровителей Зубатова, поддерживавших его действия, был Московский генерал-губернатор, дядя царя, Великий князь Сергей Александрович. Зато поборник индустриализации России министр финансов Витте назвал всю эту затею «наивной». Его реакцию едва ли смягчило то, что в некоторых отдельных случаях трудовых конфликтов чиновники становились на сторону контролируемых зубатовцами организаций, вынуждая работодателей идти на уступки. По мере роста и расширения движения его связи с чиновниками слабели и в то же время все больше становились явными организационные противоречия. После вспыхнувшей в 1903 году в Одессе всеобщей стачки фон Плеве наконец решил, что с него достаточно и уволил Зубатова. Конец своеобразному периоду «зубатовщины» наступил после «Кровавого воскресенья» — 9 января 1905 года, когда была расстреляна мирная демонстрация петербургских трудящихся, организованная попом Гапоном и разогнаны руководимые им организации рабочих.
В Финляндии «зубатовщина» Бобрикова проявилась в весьма скромных формах. Причиной тому было прежде всего отсутствие отклика со стороны движения трудящихся. Стремление генерал-губернатора к популярности осталось большей частью безрезультатным. Особенно щедро он давал разрешения на учреждение шведоязычных рабочих организаций, желая видеть в них противовес «сепаратистским викингам». К стремлению «низших слоев» усилить свое влияние, в частности, путем расширения избирательных прав и реформы института народных представителей относились в канцелярии генерал-губернатора благосклонно до тех пор, пока не заметили подлинной опасности, угрожавшей общественному порядку. Соответственно, с удовлетворением относились к нападкам прессы трудящихся на учреждения финляндского правительства и на финляндские правящие партии. Была разрешена полная публикация протоколов состоявшегося в Выборге в 1901 году съезда рабочей партии. Разумеется, тогда дело было не в руководстве на манер «зубатовщины» движением трудящихся, стремившимся к достижению своих целей, а наоборот, в попытке рабочих использовать насколько возможно сговорчивость с правительственной властью.
Исключением, подтверждавшим правило, стал бобриковский «суповой комитет» весной 1903 года. Его возникновение было вызвано безработицей, постигшей трудящихся Хельсинки зимой 1902-1903 годов. Призывы безработных о помощи, обращенные к собранию городских уполномоченных и к сенату, не дали результатов. На митинге, состоявшемся в конце февраля 1903 года на площади Хаканиеми, выбранный безработными комитет решил, после того как городское руководство в очередной раз отклонило заявления, обратиться через губернатора Кайгородова к Бобрикову. Пожалованная им помощь оказалась быстрой и щедрой. Уже через три дня в войсковых казармах были открыты три бесплатных столовых, действовавших затем в течение двух месяцев. Комитету безработных, прозванному в народе «суповым комитетом», было поручено распределять талоны на питание и денежное вспомоществование, чтобы рабочие могли выкупить свои заложенные одежду и орудия труда или приобрести новые. Одновременно были открыты бесплатные столовые в войсковых казармах в Вааса, Оулу и Куопио. Средства на это были получены от открытого в январе 1903 года в Хельсинки окружного управления Российского Красного Креста, председателем этого управления была супруга генерал-губернатора Елизавета Бобрикова. Позднее император особо пожертвовал из своих средств еще 10 000 марок. В пасхальную субботу 1903 года Бобриков с супругой присутствовал в казармах, лично наблюдая за кормлением бедняков. «От умиления народ просто плакал, трогая нас, русских, до глубины души». Кроме того, в военном госпитале была организована бесплатная врачебная помощь и для финляндцев. «Вы видите, — писал Бородкину Бобриков, — мое старание завоевать народ сердцем».
Период безработицы завершился к лету нежелательным для Бобрикова образом. Частично на такое развитие событий повлияло сильно посрамленное Хельсинкское городское собрание (горсовет), которое под давлением общественного мнения принялось уже весной 1903 года в срочном порядке организовывать работу и займы голодающим. «Суповой комитет», помогавший российским властям, прекратил свою деятельность летом 1903 года. Хотя часть его членов, как выяснилось позднее, и являлась платными агентами полиции, обращение безработных к российской власти было вызвано подлинной бедой, а не заранее продуманными «антипатриотическими» намерениями. После того, как внезапный, острый кризис миновал, ситуация быстро сделалась прежней. После съезда рабочей партии в Фореса осенью 1903 года канцелярии генерал-губернатора пришлось признать, что движение трудящихся Финляндии принимает социалистическое направление. Попытка Бобрикова завоевать сердца городской и деревенской бедноты не дала желаемого результата. «Зубатовщина» в Финляндии не привилась.
«Заблуждающаяся интеллигенция»
Если широкие народные массы рассматривались Бобриковым в основном как объект политики или даже как потенциальная группа поддержки правительственной политики, то взгляд на «высшие» группы населения был совсем иным. «Лжеучение» о Финляндии как отдельном государстве в течение десятилетий пустило среди интеллигенции глубокие корни. Исходными позициями служили права, щедро даровавшиеся Великому Княжеству с 1860-х годов и дававшие основания сделать «ошибочные» выводы. Немалую роль в упрочении сепаратизма сыграли прежде, как считал Бобриков, русские чиновники своим небрежением или даже прямой помощью. Финляндцами утверждалось, что самодержец империи с населением в 130 миллионов ограничен в двух с половиной миллионной Финляндии шведскими конституционными законами XVIII века. Эту теорию, жаловался Бобриков, проповедовали постоянно и открыто в сейме, в церкви, в школе как печатным, так и устным словом. И не было никакого чуда в том, что она постепенно распространяла свое влияние на все более широкие круги и проникла даже внутрь воинских казарм.
Бобриков считал, что конкретных доказательств распространения «раковой болезни сепаратизма» имеется предостаточно. В числе прочего, это и поведение сейма, и реакция на Февральский манифест (особенно Большая петиция), демонстрации, бойкоты, петиция по поводу воинской повинности и уклонение от призыва. Все это «последствия подпольной работы сепаратистов», целью которой было оказать давление на российские власти, дабы вернуть прежнее положение.
Особенно опасной представлялась Бобрикову «агитация» в расположенной в непосредственной близости от столицы империи Выборгской губернии. Уже далеко продвинувшееся там обрусение повернуло вспять и результаты работы, начатой Петром Великим, почти сошли на нет. Всюду теперь звучал лишь финский язык и соблюдались финляндские порядки. Как оазисы в пустыне поднимались на горизонте редкие православные церкви с крестами. Российский флаг — «символ нашей государственности еще развивается на башне крепости Выборга, но вокруг него наше значение совершенно ничтожно». По мнению Бобрикова, следовало приступить к подготовке выделения Выборгской губернии из состава Великого Княжества и присоединения ее прямо к империи. Мера эта имела бы важное значение, ибо «губерния служит поприщем усиленной пропаганды, стремящейся вселить в ее население дух неприязни к издревле родной ему России», кроме того, было бы удовлетворено русское национальное чувство, сильно удрученное отторжением этой земли, завоеванной гением Петра Великого. На возвращение Выборгской губернии следовало бы смотреть лишь как на первый шаг к окончательному слиянию Финляндии с государственным организмом Империи.
Для начала Бобриков предлагал перевести населенную русскими деревню Райвола (неподалеку от Терийоки) из подчинения Великому Княжеству в подчинение Петербургской губернии. Но эта идея, несмотря на энергичные усилия Бобрикова, не дала результата, ибо как Министерство финансов, так и Министерство внутренних дел сочли перевод ненужным.
В политической жизни Великого Княжества Бобрикову пришлось столкнуться с двумя главными партиями: шведоманами, которые «перетянули на свою сторону и младофиннов», и со старофиннами. В первой из них он видел группировку, которая «борется за сохранение шведских форм жизни и шведского образования на русской окраине среди финнов». Шведоманами руководила небольшая сепаратистская интеллигентская клика, из которой позднее выросла организация сопротивления, получившая в Финляндии название «Кагаали». Хотя старофинны, исходя из эгоистической тактики, выказывали больше уступчивости к стремлениям России, Бородкин в своей книге подчеркивает, что сторонников этой партии все же нельзя было считать союзниками России. О доброй воле Империи сведений в их среде не было. Партии Финляндии стремились к своим целям, которые полностью отличались от целей России.
Но Бородкин лишь пересказывает мысли Бобрикова, который писал: «Шведы сильны своею талантливой интригой, благодаря которой достигли существенных для себя выгод... Могу ли я сочувствовать возврату к власти этих господ, испытав на деле их приемы? Все их обещания — чистейший миф. Стоит их взять обратно, чтобы убедиться в том, что они святую Русь по-прежнему презирают». Пассивное сопротивление в различных формах было, мол, прежде всего изобретением шведов, и петиция сессии сейма в 1900 году о восстановлении законности также была результатом их подстрекательства. На взгляд Бобрикова, петиция была, по сути, обвинительным актом против его деятельности. В существовавших обстоятельствах инициатива сейма, разумеется, не имела ни малейшей возможности быть проведенной в жизнь. Николай II считал, что сейм превысил свои полномочия, выразив дерзкое порицание действиям высшей власти, которые обсуждению не подлежат. Зато действиями генерал-губернатора император был удовлетворен, признав их правильными и соответствующими Высочайшим указаниям.
С точки зрения Бобрикова, сейм, задачей которого было в первую очередь служить органом поддержания местной законности и порядков, встал на путь самочинства и деморализации народа. Заняв определенные позиции и подавая пример, он мог бы способствовать умиротворению края. Однако же он, наоборот, встал по главе антиправительственного движения, подбивая к пассивному сопротивлению и руководя им. Частично плодом подстрекательства сепаратистов Бобриков считал явно увеличившуюся с 1899 года эмиграцию из Финляндии. Почти полное отсутствие русских чиновников повсюду препятствовало «оздоровительному» влиянию имперской власти. Столь же вредным было применяемое в Великом Княжестве управление на местах с избираемыми путем голосования уполномоченными. Ссылаясь на эту особенность, города и сельские общины могли легко и безнаказанно превращаться в гнезда сопротивления.
Для политического подстрекательства «странное» законодательство Финляндии давало неиссякаемые возможности. Они не ограничивались печатным словом, как показала лекционная деятельность профессоров и студентов университета. «В обетованной земле различных объединений» устную пропаганду легко распространять. «Кроме очень значительного числа научных и литературных обществ, существует множество так называемых «юношеских обществ», «союзов молодежи», преследующих по внешности просветительные, а в сущности политические цели». Ораторскому искусству школы в Великом Княжестве уделяли большое внимание.
Хотя деятельность добровольных пожарных обществ, гимнастических и стрелковых обществ не имела прямой связи с политикой, но из старательно отобранных по физическим данным, а также по дисциплинированности и частично по образованию членов этих обществ можно было при необходимости получить хороших солдат. Общества трезвости и объединения трудящихся гораздо больше занимались политическим ораторствованием, чем деятельностью по своему прямому предназначению. Ни одной возможности для подстрекательства в окраине не оставляли неиспользованной: открытия памятников, похороны выдающихся личностей, торжественные открытия новых зданий, открытие выставок и т.п. Особенно провокационными были ежегодные большие Певческие праздники, которые служили завесой патриотическим демонстрациям с дерзкими речами и неподобающими музыкальными программами, неизменным номером которых было исполнение «Марша порисцев» на слова, взятые из книги Рунеберга «Истории прапорщика Столя». Все это имело, как считал генерал-губернатор, весьма разлагающее влияние на население.
На замечания высших имперских властей окраины о «преступном» характере действий сепаратистов, они отвечали ссылками на существующую в Великом Княжестве свободу собраний. Для финансирования пропагандистской деятельности общества и объединения организовывали совершенно открыто различные сборы пожертвований, лотереи и т.п. По предложению Бобрикова, император издал в 1900 году постановление, что для проведения всех собраний, лотерей, организации сбора денежных пожертвований требуется разрешение генерал-губернатора. Непосредственной причиной издания этого постановления послужили мероприятия, сбор от которых шел в помощь оставшихся без работы журналистов из временно или навсегда закрытых газет, а также грандиозное чествование Лео Мехелина по случаю его шестидесятилетия. Позднее, когда губернаторские посты были замещены русскими, Бобриков счел возможным делегировать им право выдачи разрешений, однако «подозрительные случаи» по-прежнему следовало оставлять на усмотрение генерал-губернатора. Все же решительного исправления положения добиться не удалось, власти были бессильны, когда сепаратисты объявляли мероприятия частными или попросту банкетами, зачастую с согласия и помощью финских чиновников.
Уже летом 1899 года Бобриков предложил императору, чтобы учреждение новых общественных объединений временно было запрещено. На этом докладе император написал собственноручно: «При современных условиях я не вижу пользы для народа (разрядка Николая II. — Т.П.) в существовании обществ. Об утверждении уставов отныне входить ко Мне с представлениями, но не ранее 1901 года».
Когда этот срок истек, планку все же продолжали держать высоко. Хотя так рост числа объединений удалось ограничить, их многочисленность вкупе с тайной помощью и сочувствием чиновников делали невозможным действенный надзор.
Особенно раздражало Бобрикова то, что организаторы пассивного сопротивления провели в ноябре 1902 года собрание в гостинице «Кемп» в нескольких десятках метров от генерал-губернаторской резиденции, а полиция ничего об этом не знала. Хотя газеты с помощью цензуры и закрытий удалось в какой-то мере обуздать, «подстрекательство» продолжалось путем собраний, организуемых «гастролирующими» агитаторами, и различных мероприятий, где произносились речи, а также контрабандным ввозом из-за границы газет, журналов, брошюр и другой печатной продукции. Но этим роль заграницы не ограничивалась. Несмотря на то, что во всех европейских странах официальные правящие круги признавали проблему Великого Княжества внутренним вопросом России, энергичная и успешная пропаганда, ведшаяся финнами в Европе, начала постепенно приобретать масштабы, подрывающие репутацию и авторитет империи. Летом 1903 года фон Плеве готов был через посредников зондировать возможность прекращения пропаганды участниками финляндского сопротивления. Но время для таких затей было упущено. Необходимого для их осуществления доверия у финляндцев больше не было.
Польза, приносимая старофиннами борющемуся генерал-губернатору, была весьма ограниченной. «Цена финской уступчивости мне, конечно, достаточно известна, и потому я к ней полного доверия не питаю. Фенноманская партия желает, при содействии русской власти, совершенно уничтожить своих политических врагов и свести с ними свои партийные и личные счеты. Если им это удастся, то они составят такую же оппозицию правительству, как и шведоманы. Господство финской партии в крае может представить еще большие опасности, чем преобладание шведской, так как за первой действительно стоит весь финский народ, который, при ложном местном патриотизме и раздутой теории финляндского «государства», легко можно склонить и направить против России. Происходящая ныне борьба партий полезна для России, если только пользоваться ею для своих собственных русских и общегосударственных целей. В этом именно смысле особенно важен наступающий момент. Финская партия уступает, и настоящим благоприятным временем необходимо пользоваться, но исключительно только для широкого проведения в край русского элемента и закрепления этой окраины за Империей. Уступка фенноманов не должна вызывать никаких существенных уступок с русской стороны. «Россия — для русских»... С местной крамолой Россия справится, не делая послаблений и уступок фенноманской партии. Острый период финляндской смуты пережит и необходимо только твердое и последовательное проведение раз намеченной государственной политической объединительной программы до конца, т.е. до полного торжества в Финляндии русских начал. Финляндия должна быть нераздельной частью Империи не только в территориальном отношении, но и в духовно-культурном».
Финские политики — сторонники уступок, конечно, не знали, может быть, к счастью, процитированной выше «Всеподданнейшей записки», представленной Бобриковым императору в феврале 1904 года. Целью всей их политики был выигрыш времени, в надежде, что в самой России могут произойти изменения направлений. Однако же, до тех пор, пока фанатический Николай Иванович правил в Хельсинки, предпосылок для компромисса не было. Опирающийся на политику силы генерал готов был идти в своей линии до крайних мер. Бобриков был убежден в том, что пассивное сопротивление постепенно станет активным, в числе иных признаков того была, по его мнению, активизация деятельности стрелковых обществ. На такой же вывод наталкивало широкое распространение в крае торговли оружием, над которой лишь благодаря энергичным мерам генерал-губернатора (постановление об ограничении и регистрации ввоза, хранения и условий торговли боевым оружием и огнестрельными припасами) удавалось осуществлять какой-то контроль. Опережая события, генерал-губернатор предполагал, что многие финские юноши уже отправились за границу (в первую очередь подозревалась Швеция) обучаться владению оружием. Для сокрушения чухны, будь ее сопротивление пассивным, активным или коварно уступчивым, годилась лишь сила. Но для применения ее генерал-губернатору требовалось получить дополнительные полномочия.
Когда шведский посол в Петербурге Гильденстолпе высказал фон Плеве удивление по поводу введенного в Финляндии запрета на торговлю оружием, последний ответил, что считает запрет совершенно необоснованным. «Господин фон Плеве прибавил с улыбкой, что всегда находятся личности, сильно желающие подчеркивать перед вышестоящими свои трудности и представлять ситуацию значительно худшей, чем она есть на самом деле».
Диктаторские полномочия
Занимаясь объединением окраины с империей, Бобриков жаловался, что опираться для выполнения этого задания на местный управленческий аппарат и суд не приходится. Чиновники, проводившие пассивное сопротивление, пренебрегали своими обязанностями или же прямо «нагло отказывались» выполнять генерал-губернаторские указания. Замена чиновнического корпуса новым требовала времени. «Только в русских людях местный представитель государственной власти может найти верных исполнителей предначертаний, клонящихся к объединению Финляндии с Россией». Ежедневно прибавлялись сообщения о новых «демонстрациях». Сопротивлением руководила тайная организация, агитации которой сенат, губернаторы и прокурор не хотели (особенно в начальные ее годы) касаться. Наоборот, они оказывали ей поддержку. Что мог поделать генерал-губернатор? Учредить расследование? Но проводить его пришлось бы силами финских единомышленников подозреваемых! Подать на строптивцев в суд? Но «правосудие» вершат зараженные местным патриотизмом, пристрастные судьи, хитро истолковывающие параграфы устаревших законов в пользу подсудимых! Полная реформа суда была неизбежна, но для осуществления ее требовалось много времени, которого, как показал ход событий, Бобрикову не хватило. Летом 1904 года реформа все еще не была проведена.
Аппарат сил поддержания порядка, вплоть до местного уровня, также был в руках сепаратистов. Правда, упоминавшиеся выше изменения кадров полицейского ведомства в какой-то мере «подправили» положение. Особенно важным был перевод полиции из подчинения местным магистратам в подчинение генерал-губернатору. Но, как подчеркивал Бобриков в секретном отчете о своей деятельности за 1902 год, его единственным силовым средством было назначение жандармского расследования. Однако же и жандармерия в Финляндии была, на взгляд генерал-губернатора, ужасающе слабой, состоявшей в 1893 году из эскадрона полевой жандармерии, действующей в войсках, жандармских комендатур крепостей Свеаборга и Выборга, а также железнодорожной жандармерии. Общей жандармерии, осуществляющей политический надзор, не было.
Решающая перемена произошла лишь 10 ноября 1903 года, когда император одобрил временную инструкцию жандармерии Финляндии, которая вступила в силу в начале следующего года. Согласно этой инструкции, задачей жандармского ведомства, намеренно широко истолкованной, было «расследование таких преступлений, которые можно считать тайным умыслом против государственного устройства, безопасности и мира». Все учреждения и чиновники обязаны были оказывать жандармам помощь при выполнении ими своих задач. Постановление давало жандармам такие же полномочия, какие имелись у финляндской полиции, и оплата расходов была возложена на казну Великого Княжества. Штат возглавляемого генерал-майором жандармского управления в Хельсинки насчитывал, согласно постановлению, 197 человек. Несмотря на увеличение численного состава и расширение полномочий, действиям жандармерии в Финляндии мешали плохое знание местных условий, языковые трудности и отчужденность окружающего населения, прибегавшего к бойкоту. Хотя в последний год правления Бобрикова сеть агентов заметно улучшилась, общий уровень жандармских рапортов остался сравнительно низким.
В придачу к полиции и жандармам в распоряжении Бобрикова в качестве последнего силового средства была армия. После роспуска финских вооруженных сил численный состав российских войск, дислоцированных в Финляндии, возрос до двух бригад пехоты, одного артиллерийского полка и полка драгун. Кроме того, по особой просьбе генерал-губернатора в Хельсинки были присланы две сотни оренбургских казаков, сыгравших в апреле 1902 года центральную роль при разгоне демонстраций. Общая численность расположенных в Великом Княжестве русских войск, задачей которых было отражение как внешней, так и внутренней опасности, могущей угрожать державе, достигла в 1902 году примерно 15 000 человек. Несмотря на просьбы Бобрикова направить в Финляндию больше войск, Куропаткин не соглашался. Было немало иных мест, где требовалось сосредоточение русских войск. Для успокоения генерал-губернатора был все же составлен план посылки дополнительного контингента в Великое Княжество, в первую очередь в Хельсинки, на случай возникновения там политического конфликта. Но прибегать к широкомасштабному применению вооруженных сил во время правления Бобрикова практической необходимости не было. Армия оставалась потенциальной угрозой «сепаратистам».
Требование увеличения численного состава русских войск в Финляндии Бобриков обосновывал не только военными соображениями, но также и национальным фактором. Принимая во внимание немногочисленность русского населения Финляндии, войска, размещенные в разных концах Великого Княжества, являлись в то же время «весьма существенной обрусительной силой».
Борясь весной 1899 года с брожением, вызванным Февральским манифестом, Бобриков не мог удержаться, чтобы не бросить Куропаткину с досадой: «Были бы у меня полномочия Варшавского генерал-губернатора!» Хотя тамошний коллега Бобрикова и был в подчинении у Правительствующего сената и Министерства России, но как доверенное лицо императора он был независим от ближайшего окружения — поляков. В отличие от Варшавы, в Хельсинки генерал-губернатор вынужден был считаться с сенатом и местным управленческим аппаратом, действовавшими на основе особого законодательства и постоянно препятствовавшими применять эффективные меры в целях общегосударственных интересов. Поэтому просто неизбежного расширения полномочий генерал-губернатора все же не было бы достаточно. Представляя осенью 1899 года только что вступившему в должность министра статс-секретаря фон Плеве обзор своих забот, Бобриков подчеркивал, что распространившуюся по окраине «крамолу» невозможно подавить без применения крутых мер.
Практически инициатива Бобрикова означала, да он и сказал это прямо, временную отмену местных законов путем объявления в крае положения «усиленной охраны», согласно закону об общем чрезвычайном положении в государстве, который применялся в России с 1881 года. Другой возможностью, предоставлявшейся этим законом, была «чрезвычайная охрана», соответствующая практически военному положению. Сразу же в 1881 году положение усиленной охраны было объявлено в десяти губерниях и двух крупнейших городах — Петербурге и Москве. Как показывают исследования, в период с августа 1881 года по март 1917 не было момента, когда бы закон не применялся в какой-нибудь из частей державы.
По представлению Бобрикова, распространение положения «усиленной охраны» на Финляндию дало бы «возможность ослабить силу тайной пропаганды, уничтожить преграды, затрудняющие проникновение в Финляндию благотворного влияния общегосударственных требований, и избавить страну от лиц, умышленно распространяющих всякие кривотолки, смущающие мирное и трудолюбивое финское население. Отметим, что Бобриков уже на этой стадии уделял особое внимание праву выселения из страны в качестве существенной части «диктаторских полномочий».
Со своей стороны, министр статс-секретарь считал совершенно обоснованным усиление положения генерал-губернатора коррекцией данных ему инструкций и уменьшением полномочий сената. Все равно следовало принимать меры по введению в Великом Княжестве русского языка в качестве официального языка администрации. Однако же фон Плеве считал, что для введения положения «усиленной охраны» пока что нет оснований. Прежде чем решаться на такие радикальные действия, следовало посмотреть, как подействуют другие, более мягкие меры.
После возникших в Хельсинки в 1901 году в связи со второй годовщиной опубликования Февральского манифеста уличных беспорядков генерал-губернатор вновь вернулся к вопросу о предоставлении ему особых полномочий. В связи с этим между Бобриковым и фон Плеве завязалась переписка, во время которой в Финляндии проявилась бурная реакция на новый Устав о воинской повинности, что дало делу дополнительный толчок. В августе 1901 года Бобриков опять потребовал введения в Финляндии положения «усиленной охраны». Расширение полномочий генерал-губернатора и губернаторов могло быть достаточным лишь в нормальной ситуации. Теперь же край из-за тайного подстрекательства скатывался к анархии. Поэтому требовались более крутые меры, в том числе и высылка из Финляндии. Генерал-губернатор утверждал, что его мнение разделяет и вице-председатель Хозяйственного департамента сената Линдер.
В статс-секретариате, где характер Бобрикова был хорошо известен, началась тревога. Правда, фон Плеве получил от императора задание подготовить вопрос, приняв все же во внимание, что применение мер чрезвычайного положения в Великом Княжестве требует особой осторожности, что надо избегать возбуждения у населения необоснованного страха, будто правительство намеревается лишить Финляндию особого положения, дарованного ей милостью российских монархов. С другой стороны, разумеется, было важным и восстановление общественного спокойствия. Поэтому у генерал-губернатора были запрошены детальные сведения о положении в Финляндии, чтобы можно было решить, на основании чего он желает получить особые полномочия.
Представляется крайне маловероятным, чтобы Николай II сам проявил такую инициативу, оговорка, сопровождавшая поручение, явно исходила от фон Плеве, пытавшегося сдерживать Бобрикова.
Так понял это и Бобриков, который в письме, направленном фон Плеве 9 (22) сентября 1901 года, с трудом сдерживал досаду. «В ряду многочисленных официальных и частных писем, а также в извлечениях из жандармских донесений и прессы, начиная с сентября 1899 и до последних дней, я имел честь подробно передавать Вашему Высокопревосходительству как о последовательном развитии в Финляндии брожения, так и о мерах по прекращению обнаруженного зла». Выполняя приказ, он еще раз послал касающиеся обоих дел обширные записки, в которых подчеркнул свои предложения. Основная часть этих предложений осуществилась позднее в связи с так называемым указом о диктатуре, о чем речь в этой книге еще впереди. Однако следует заметить, что требования Бобриковым полномочий определять в административном порядке наказания не только штрафами, но и тюремным заключением, шли дальше прав, предоставляемых при положении «усиленной охраны». Он желал также права конфисковывать любую собственность, в том числе и недвижимость. Но такое право частично выходило за пределы даже положения «чрезвычайной охраны», ибо в империи при этом положении хотя и можно было конфисковывать находящуюся в частной собственности недвижимость, но лишь по решению суда.
В записке на имя императора фон Плеве обращал его внимание на ведущую свое начало еще со шведских времени и действующую в Финляндии судебно-правовую систему, гарантирующую гражданам как личную безопасность, так и неприкосновенность имущества. Это подтвердил в 1809 году император Александр I, и с тех пор законы оставались в силе. Административная высылка в Россию была применена за весь почти столетний период существования Великого Княжества лишь однажды, в 1831 году, к профессору Афцелиусу. Лишение личной свободы и права на имущество иначе, чем по приговору суда, могло быть истолковано не только интеллигенцией, но и широкими народными массами как нарушение правовой системы, гарантированной российскими монархами. Ссылаясь на «перехлесты» Бобрикова, фон Плеве заметил, что нет причины создавать в Финляндии какую-либо новую особую систему, а гораздо целесообразнее было бы оставаться на базе имеющегося у империи опыта. К осторожности призывало, по мнению министра статс-секретаря, и то обстоятельство, что в России начальники соответствующих территорий действуют в подчинении Правительствующему сенату и, отчасти, разным министерствам, но генерал-губернатор Финляндии такого надзора не имеет. На точку зрения фон Плеве наверняка повлияли начавшиеся уже тогда беседы с финнами об ограничении Февральского манифеста, хотя, конечно, он об этом прямо не упомянул. Услыхав о мнении министра статс-секретаря, генерал-губернатор в свою очередь согласился отказаться от требований, выходивших за пределы положения «усиленной охраны».
Фон Плеве не удовольствовался лишь проблемой полномочий генерал-губернатора. Он отдельно поставил вопрос об усилении позиции статс-секретариата учреждением при нем вновь «Комитета по делам Финляндии», упраздненного в 1890-х годах. От своего предшественника новый комитет отличался бы как по задачам, так и по самому своему составу. Планировалось создать не просто представительную группу, действующую в Петербурге как эхо финляндского сената, а организацию, которая будет в состоянии сочленять позиции Хельсинки и Петербурга. Многочисленность временных совещаний, комитетов и рабочих групп, занимавшихся в 1890-х — начале 1900-х годов разными проблемами Финляндии, свидетельствовала о необходимости координации подготовки дел, представляемых на рассмотрение императора. Постоянным председателем комитета был бы министр статс-секретарь, то есть сам фон Плеве, а членами были бы помощник министра статс-секретаря, три назначаемых императором сенатора, государственный секретарь и председатель Юридического департамента Государственного совета. Секретарем был бы начальник канцелярии статс-секретариата. Так решительным образом уплотнились бы связи между законодателями империи и Финляндии в интересах обеих сторон. Статс-секретариат превратился бы из блюстителя финляндской обособленности в объединяющее Великое Княжество и империю звено. Сохраняя определения Февральского манифеста, путь законодательства, шедший через Государственный совет, нуждался для усиления координации, по мнению фон Плеве, в особом, действовавшем бы на высшем уровне и сравнительно редко заседавшем бы под председательством самого императора «Финляндском совете», членами которого были бы министры иностранных и внутренних дел, а также министры — военный, финансов и юстиции, генерал-губернатор Финляндии и министр статс-секретарь Великого Княжества. Таким образом фон Плеве, стремившийся укрепить свои позиции, накинул бы на Бобрикова неприятную уздечку с удилами.
Борьбу за власть между министром статс-секретарем Финляндии и генерал-губернатором Финляндии взялось решить собиравшееся 1 и 6 февраля 1902 года в Зимнем дворце под председательством царя «особое совещание», которому обе записки фон Плеве (о предоставлении финляндскому генерал-губернатору особых полномочий по охране общественного порядка и о реформе статс-секретариата) были заранее разосланы для ознакомления. Членами совещания помимо фон Плеве и Бобрикова, были председатель Государственного совета, Великий князь Михаил Николаевич, заведующие Департаментами Сольский и Фриш, обер-прокурор Синода Победоносцев, министр юстиции Муравьев и министр внутренних дел Сипягин. Дискуссия проявила единодушие в том, что из запрашиваемых Бобриковым полномочий важнейшим, безусловно, является право высылки из края. Эту меру уже саму по себе следует считать, как отмечалось в записке фон Плеве, столь жесткой и действенной, что она фактически делала излишними все другие меры, полномочия на осуществление которых запрашивал Бобриков, в их число входили право закрывать на время торговые и промышленные предприятия, право разгонять собрания, упразднять общества и объединения и т.п. Меры, упомянутые последними, противоречили, помимо всего, традиционной правовой системе Финляндии и причинили бы, как считало совещание, вред широким кругам общества, а не только сепаратистам.
Совещание сочло, что для восстановления порядка права высылки будет достаточно. Все же отмечалось, что применение таких мер находится в «резком противоречии с правосознанием финского народа, согласно которому подобные меры, имеющие по существу значение тяжкой кары, не должны быть применяемы иначе как суду. Соответственно сему в отдельных случаях, когда применение административной высылки является совершенно неизбежным, она могла бы быть осуществлена только действием Самодержавной Власти, но не распоряжением подчиненных ей установлений. В виду изложенного, представляется нежелательным вводить административную высылку как общее — хотя бы и временное — начало управления, а надлежало бы установить за правило, что предложения о применении этой меры подвергаются в каждом отдельном случае на монаршее воззрение, после предварительного соображения их в совещании при участии Финляндского генерал-губернатора, министров внутренних дел и юстиции, а также министра статс-секретаря Великого Княжества Финляндского». Таким образом Бобриков как бы потерпел почти полное поражение. К сожалению, во время заседаний совещания не велось протокола дискуссии, который дал бы возможность индивидуализировать высказывания участников. Поскольку совещание велось в присутствии самого императора, Бобриков не мог даже заявить своего особого мнения.
Генерал-губернатор, никак не желавший делить власть в таком важном деле с фон Плеве и другими министрами империи, положил на время свою затею «под сукно». Предусматривавшиеся рассмотрения высылки четырьмя высшими чиновниками не состоялись ни разу. Но надо помнить и о другой стороне медали. В меморандуме совещания ни слова не говорится о предлагавшейся фон Плеве реорганизации статс-секретариата, так что и это явно было отложено до поры до времени. Таким образом, было принято «компромиссное решение», типичное для разваливавшейся системы самодержавия. Было решено ничего не делать.
Бобриков все же крепко решил придерживаться принятой линии. «В политике я, конечно, лично не сдам, но, пожалуй, придется уступить пост другому». Важнейшим было скрыть от финнов нерешительность Петербурга. Дела обстояли бы гораздо лучше, если бы фон Плеве постоянно не вставлял палки в колеса. Министр статс-секретарь не только не помогал генерал-губернатору в работе, но, наоборот, затруднял ее. У фон Плеве не было времени, чтобы вникнуть в дела, он лишь использовал советников — «подлецов вроде Эрштрема и Берендтса». Став министром внутренних дел, Вячеслав Константинович прямо признался Николаю Ивановичу, что новая должность оставляет ему еще меньше «свободных минут» для финляндских дел. Шведскому послу Гильденстолпе фон Плеве жаловался, что император не согласился освободить его от поста министра статс-секретаря Финляндии, а «генерал-губернатор Бобриков — человек энергичный и трудолюбивый, но почтенный генерал до того многословен, что отнимает у меня чрезвычайно много времени».
Беседуя со шведским дипломатом, фон Плеве уже сделал свой вывод из ситуации. Используя как предлог организационное собрание «заводил» пассивного сопротивления, состоявшееся 29 октября (12 ноября) 1902 года в гостинице «Кемп», Бобриков опять поднял вопрос о дополнительных полномочиях. Ожидалось, что агитация усилится и требовались сильные контрмеры. В качестве таковых он предложил выслать: Лео Мехелина, Йонаса Кастрена, Виктора фон Борна, Венцеля Хагельстама, Эугена Вольфа, Акселя Лилле, Карла Маннергейма (старшего брата будущего маршала и президента Финляндии — Т.П.), Арвида Неовиуса, Франса Съеблома и Адольфа фон Бонсдорфа. Генерал-губернатор осторожно добавил, что решение в принципе еще не означает безусловного практического осуществления. «К самой высылке, вероятно, вовсе не придется прибегать, если я буду облачен на то правом... Мехелин и его сообщники сами исчезнут, если я буду облачен действительной властью, так как вся эта сволочь доверяет силе моего характера».
Все это постепенно начало надоедать фон Плеве. Пост министра внутренних дел был получен, и становившийся все более сложным Финляндский вопрос уже потерял для Вячеслава Константиновича свое значение подкидной доски. Попытка прийти с финнами к компромиссу, определив пределы общегосударственного законодательства, потерпела неудачу, ибо император склонялся на сторону Бобрикова. Потерпело неудачу и предложение о реорганизации статс-секретариата. На взгляд фон Плеве, будущее автономии чухны выглядело все более безнадежным. К чему же подвергать опасности свое положение в глазах императора, держась линии компромисса? Пусть Бобриков занимается окраиной! Влияние Марии Федоровны на сына практически оказалось равным нулю, поэтому ее гнев на министра статс-секретаря не имел больше значения, достойного упоминания. В ближайшей перспективе политика крутых мер явно брала верх. Проблемы же дальней перспективы были заботами завтрашнего дня. И кроме всего, если финляндские дела в будущем зайдут в тупик, то в первую очередь ответственность за это будет нести Николай Иванович с его диктаторскими полномочиями, а не он, Вячеслав Константинович, ясно выразивший императору свое желание оставить пост министра статс-секретаря. Да провались оно все к чертям! У министра внутренних дел Российской империи есть заботы поважнее.
Однако, думая о своем престиже, фон Плеве вовсе не хотел «идти в Каноссу». 22 декабря 1902 года во всеподданнейшем докладе, не высказывая своей точки зрения, он оставил предложения Бобрикова на усмотрение императора. Николай II объявил, что готов принять представление, касающееся высылки из Финляндии. Генерал-губернатору министр статс-секретарь обосновал свои действия тем, что убедился в невозможности покончить с крамолой без применения крутых мер. Мол, опыт показал, что линия на сдержанность, принятая в феврале совещанием, была ошибочной, свободу финны использовали лишь во вред порядку.
Бобрикову до победы было, что называется, рукой подать, но он на этой стадии остерегся, чтобы не зайти слишком далеко. О выходе за пределы положения «усиленной охраны» речь больше не шла. 15 февраля 1903 года в объяснительной записке о мерах по пресечению в Финляндии антиправительственного движения Бобриков писал: «Продолжаю утверждать, что без временного, хотя бы ограниченного, распространения на Великое Княжество положения об усиленной охране едва ли явится возможность пресечь нынешнюю крамолу, которая располагает значительными интеллектуальными и материальными средствами».
20 марта (2 апреля) 1903 года император наконец утвердил постановление «о мерах по охранению государственного порядка и общественного спокойствия». Генерал-губернатор получил право воспрещать пребывание в Финляндии лицам, признанным им вредными для государственного порядка или общественного спокойствия. На высылку требовалось согласие государя, «кроме тех случаев, которые не терпят отлагательства». Он также получил особые полномочия, в силу которых мог по своему усмотрению закрывать на время торговые и промышленные заведения (в том числе гостиницы и типографии), воспрещать общественные и частные собрания и распускать зарегистрированные объединения. Замещение муниципальных должностей и выборных представителей населения вступало в силу лишь после одобрения замещения губернатором и т.п. Но если губернатор дважды отвергал назначаемых кандидатов, то назначение совершал Хозяйственный департамент сената, «согласовав с генерал-губернатором». Сенат и генерал-губернатор были также вправе увольнять местных должностных лиц. Кроме того, губернаторам предоставлялось право препятствовать проведению в жизнь таких вынесенных их подчиненными решений, которые не соответствуют государственным интересам, или нуждам местного населения, или нарушают предписания законов. О таком решении губернатор обязан был сообщить генерал-губернатору, который, если сочтет решение подлежащим отмене, даст об этом распоряжение Хозяйственному департаменту сената. Долго раздражавшее Бобрикова местное самоуправление наконец-то можно было подчинить дисциплине. Чистка в сельских и городских муниципалитетах в разных концах края началась без промедления. Согласно заведенной в России практике, диктаторские полномочия предоставлялись временно, на три года. Так, созданная в империи уже двумя десятилетиями ранее, система полицейского государства была распространена и на Великое Княжество.
Как и предполагалось, главным из диктаторских полномочий было право высылки из края. По сравнению с ним другие полномочия были второстепенными. В секретном отчете Бобриков докладывал, что до начала 1904 года использовал право закрытия торговых и промышленных заведений лишь в трех случаях, а к роспуску частных зарегистрированных объединений ему за это же время не потребовалось прибегнуть ни разу. Большее значение имела чистка среди чиновников на местах и лиц на выборных должностях, которую проводили, увольняя нежелательных служащих и отказывая в утверждении выбранным лицам, считающимся «неудобными». Так удалось призыв в 1903 и в 1904 годах провести успешнее, чем ранее.
Назвав фон Плеве заранее наиболее важных лиц, которых желательно было бы выслать, Бобриков поручил дальнейшую разработку этого вопроса рабочей группе, в которую, помимо возглавлявшего ее помощника генерал-губернатора тайного советника Дейтриха, входили также вице-председатель Хозяйственного департамента сената Линдер и прокурор сената Йонссон (Сойсалон-Сойнинен). Группа предложила дополнить первоначально составленный Бобриковым список следующими лицами: Мауну Росендал, Е.Ф.Троил, Ээро Эркко, Теодор Хомен, Леннарт Грипенберг, Пекка и Каарло Брофельдт, Аугуст Нюберг, Георг Фразер и Оссиан Прокопе. Согласно секретнейшему рапорту группы, подписанному 14 (27) апреля 1903 года одним лишь Дейтрихом, господа Линдер и Йонссон считали, что достаточно пока ограничиться указанными лицами. Прокурор сената не считал даже необходимым наказывать всех их, но гофегермейстер Линдер склонялся к более крутым решениям.
Независимо от того, что это был отдельный случай, с точки зрения Бобрикова, важнейшим было то, что финские чиновники вообще участвовали в планировании высылки. Он подчеркивал перед Петербургом этот факт как проявление целесообразности своей политики и поддержки, которой она пользовалась в окраине. Число высланных, конечно же, не ограничилось упомянутыми лицами, как того желали финны, а возросло при жизни Бобрикова примерно до пятидесяти. Сначала высылаемые уезжали за границу, позднее стала происходить и высылка в Россию. В качестве «нежелательных персон» Великое Княжество пришлось покинуть и четырем гражданам Швеции.
В случаях полегче, преимущественно это относилось к «менее интеллигентным агитаторам», могли ограничиться запрещением находиться в определенных местностях окраины, не требуя удаления их с территории Великого Княжества. Оказавшись оторванными от родных мест, в чужом окружении и под бдительным надзором полиции, они вскоре теряли бы способность действовать, да и желание. Весьма важными генерал-губернатор считал обыски, учиненные в домах удаленных «агитаторов», в результате которых удалось получить более точную картину «движения сопротивления» финляндцев.
Своего рода пропагандистской победой Бобриков считал покаянное письмо высланного из Финляндии Оулуского домпробста Валдемара Валлина, повлекшее за собой разрешение вернуться в Финляндию и восстановление в пасторском звании. С подобным же прошением о помиловании обратился и один из жителей Куопио, Брофельдт («Добрый знак», — радостно сообщал Бобриков Бородкину), но он вскоре взял свое прошение обратно, «очевидно под воздействием... продолжающих упорствовать крамольников». Важным дополнительным предупреждением крамольникам генерал-губернатор считал изданное в конце 1903 года постановление «о лишении высланных крамольников права пользования публичными, политическими и общинными полномочиями, а также права на пенсию, предоставленным лишь неопороченным финляндским гражданам».
Все же большая часть высланных продолжала антиправительственную деятельность, постоянно доставляя Бобрикову хлопоты. Основное ядро «крамольников», избравшее Швецию местом своего постоянного жительства, не ограничивалось лишь разжиганием пропаганды на родине, но и «завязало сношения даже с русскими революционерами». Во «Всеподданнейшем отчете» Бобриков сообщал императору, что «мысль объединить разрозненные противогосударственные, инородные и революционные элементы под руководством финляндских агитаторов как людей, обладающих более развитой политической подготовкой, высказывалась уже в сентябре 1902 года подпольной газетой «Фриа Орд» (имеется в виду финляндская шведоязычная «Фриа Урд» /Свободное слово/ — Г.М.), а в последнее время Стокгольмский кружок агитаторов, видимо, пытается осуществить это предположение. Задержанная при обыске переписка показывает, что русские революционеры не раз уже и ранее приглашались в Финляндию как для пропаганды, так и для составления брошюр на русском языке». Располагая значительными денежными средствами, образовавшимися, в числе прочего, благодаря тайным их сборам в Финляндии, а также хорошими зарубежными связями «Стокгольмский кружок» вел повсюду в Европе усиленную антироссийскую пропаганду.
Для выправления положения Бобриков обратился через статс-секретариат в российское Министерство иностранных дел, чтобы оно сделало представление правительству Швеции об установлении надзора за находящимися там высланными агитаторами, которые своими действиями наносят ущерб добрососедским отношениям. Уже недели через две после первой высылки шведский министр иностранных дел Альфред Лагергейм пригласил в Стокгольме к себе для беседы Лео Мехелина и предостерег его. О провокационной деятельности против дружественного Швеции соседнего государства не могло быть и речи.
В Петербурге, беседуя об этом деле с российским министром иностранных дел Ламздорфом, посол Швеции Гильденстолпе признал, что его правительство озабочено прибытием в Стокгольм многочисленных финнов. Их агитации и пропаганде не оказывалось поддержки ни в коем случае. Однако же до тех пор, пока указанные лица остаются в пределах законности, к ним не придерешься. В королевстве действует свобода слова. Высылка из Финляндии нескольких подданных Швеции была, по мнению посла, весьма огорчительна, но о том, чтобы просить объяснений у правительства России, речь не идет поскольку и королевское правительство таким же образом считало себя вправе высылать лиц, доставляющих хлопоты. «Граф Ламздорф выразил жестом свое согласие с этим, но, вообще-то, проявлял сдержанность. Он лишь сказал, что вся эта история с Финляндией досадна, и более спокойными действиями там можно было бы добиться лучшего результата. Он читал статьи господина Мехелина в «Де Темпе» и нашел их особенно хорошо написанными».
Еще за год до этого, беседуя с Гильденстолпе, обер-прокурор Синода Победоносцев резко осуждал политику своей страны в Финляндии и называл ее «кошмаром». Она вредила также отношениям между Петербургом и Стокгольмом. В придачу ко всему, в Скандинавии вменяли политику Бобрикова в вину ему, Победоносцеву, в результате чего он не решился совершить планировавшуюся поездку в отпуск в Швецию. Обхватив обеими руками голову, старый господин повторил по-французски: «Это кошмар». Разумеется, во время беседы со шведским послом у обер-прокурора не было причин брать на свои плечи ответственность за финляндские дела. С другой стороны, истинная маргинальность его роли в Финляндском вопросе хорошо соответствует сказанному Гильденстолпе, так что именно эти слова нельзя отнести к его «лицемерию».
Из-за позиции, занятой Министерством иностранных дел России, попытка Бобрикова оказать давление на Швецию осталась безрезультатной. Еще меньше шансов на осуществление имело его предложение Ламздорфу в январе 1904 года, чтобы шведское правительство попросили вернуть эмигрантов обратно в Финляндию, после чего их сразу можно было бы снова выслать, но уже в Россию. Ламздорф, зная дружелюбное отношение общественного мнения Швеции к финнам, даже не стал обращаться с таким предложением в Стокгольм. Бобрикову оставалось единственное: в будущем отправлять высылаемых сепаратистов в Россию, на что император дал принципиальное согласие. Чтобы воспрепятствовать идущей из Швеции пропаганде, был усилен полицейский и жандармский надзор в портах Финляндии и особенно на сухопутной границе — в Торнио.
Несмотря на неудачу планов Бобрикова относительно Стокгольма, его действия в Финляндии оказались результативными. Генерал-губернатор мог с удовлетворением отметить, что высылка «худших подстрекателей» явно «умиротворила» настроения в крае, что демонстрации уменьшились и тактика бойкотов ослабела и что финны поверили в серьезность намерений русского правительства. Объезжая в 1903 году разные районы Финляндии и принимая рапорты войсковых командиров, Бобриков заметил, что «народ» более покладисто, чем прежде, относится к русским, но позицию образованных кругов по-прежнему отличала «заносчивость». Призыв прошел лучше, и уклонявшиеся от него ранее военнообязанные, раскаявшись, начали присылать прошения о помиловании.
Ко всему этому примыкал и вопрос о предстоящей сессии сейма. По решению императора, принятому еще в 1899 году, очередная сессия должна была собраться в 1904 году. Бобриков считал, что с этим связано несколько проблем. В частности, собрание сословий могло легко стать ареной сепаратистского подстрекательства. Но, с другой стороны, отмена сессии могла вызвать в окраине такое противоправительственное брожение, сладить с которым будет еще труднее. Поэтому генерал-губернатор считал созыв сессии сейма «меньшим из двух зол». К тому же успокоились бы и местные настроения. Весной 1904 года Бобриков окончательно решил рекомендовать созыв сессии согласно изначальным планам — осенью того же года.
«Позитивно» влияла и пропаганда «соглашателей» (старофиннов). В этой связи Бобриков особо подчеркивал значение публицистики и иной деятельности Ю.С.Юрьё-Коскинена, Й.Р.Даниельсона, а также Агатона Мермана. И все же генерал-губернатор никогда не забывал о «ненадежности» старофиннов. «Признавая пользу деятельности старофиннов в целях умиротворения края, я не могу однако же доверять их искренности, так как они стремятся столь же убежденно, как шведская и младофинская партии, к политическому обособлению края, разнясь от них лишь в способе достижения намеченных целей. Шведоманы и младофинны полагают, что только упорством можно заставить русскую власть смягчить предъявляемые к Финляндии требования; старофинны, разочаровавшись в пользе упорства, предлагают заменить его известной уступчивостью, в надежде, что гуманность и миролюбие русского правительства позволят им постепенно восстановить большую часть якобы утраченного».
У Бобрикова не было ни малейших намерений позволить этой надежде сбыться. Россия просто-напросто должна показать свое могущество. Иначе «темная масса» может попасться на удочку агитаторов. Он писал: «Стремясь к умиротворению всей силой ума и сердца, я сочувствую фенноманам, но на уступки в ущерб достоинства Империи идти не могу». При этом, разумеется, как генерал-губернатор ранее уже не раз подчеркивал императору, следовало как можно полнее использовать уступчивость старофиннов, не идя со своей стороны ни на какие уступки. Объединительная программа была безоговорочной.
Бородкин цитирует письмо Бобрикова, не называя адресата: «Все партии в конце концов хотят с нас сорвать, чего я не допущу, пока стою на страже в Финляндии русских интересов». Николай Иванович вряд ли мог бы яснее засвидетельствовать провал своей политики. Все в конце концов основывалось лишь на силе. Дальнейшее развитие ситуации после смерти Бобрикова показало, что «умиротворение» было лишь неизбежной временной уступкой диктату. Когда давление ослабло, стали видны последствия политики Бобрикова: Великое Княжество не только не сблизилось с империей, но, наоборот, пропасть между ними стала шире, чем была в 1898 году.
УБИЙСТВО БОБРИКОВА
«Мне беспрестанно пишут угрозы, и я к ним немного попривык. Буду твердо охранять вверенный мне пост, и как часовой не сойду с него во что бы то ни стало... Служа здесь Царю и Родине, готов с радостью сложить голову, не сдавая ни на йоту русских интересов». Так писал Бобриков Куропаткину весной 1899 года, предчувствуя уже тогда возможные последствия принятого им курса на столкновение.
Генерал-губернатор клялся не ради красного словца. Будучи глубоко убежден в том, что дело его правое, он всей душой и сердцем, полностью отдался деятельности в крае. «С мыслью о нем пил и ел, ложился и вставал», — говорил он. Родные жаловались, что погруженному в проблемы Финляндии Николаю Ивановичу не хватало времени даже на семейные дела. В его письмах постоянно повторяются упоминания о тянувшихся до позднего вечера рабочих днях в служебном кабинете. «До того устал, что едва пишу... Рябит в глазах от многописания... Здесь забот масса, и нельзя оставить окраины... Подпольная и иностранная литература способна действовать на нервы... Шведоманы идут на все и открыто возмущают народ. Власти бездействуют, а на сторонников порядка прямо плюют... Работе не вижу конца... Отпуск уже в кармане, а воспользоваться им не дозволяют крамольники». В апреле 1904 года, за несколько недель до своей смерти, он писал: «Хотелось бы подышать ульяновским воздухом (Ульяновка — поместье Бобрикова в Новгородской губернии — Т.П.), но опасаюсь оставить край».
Правда, пребывание в Ульяновке не давало все же полного отдыха. Новгородская почта дважды в неделю доставляла и туда пухлые пакеты с документами по делам окраины, требовавшими неотложного внимания.
На письменном столе Бобрикова бумаги не залеживались. По свидетельству Бородкина, манеру руководства генерал-губернатора характеризовали энергичность и целенаправленность. «Все велось и направлялось единой рукой и каждый из подчиненных знал это... Из его головы исходила вся идейная сторона дела; он давал всему тон». По словам самого Бобрикова, служа в армии он убедился в важности точного исполнения отданных приказов, без чего авторитет начальника падает, а в Финляндии о таком не могло быть и речи. Как писал Бобриков фон Плеве в связи с кризисом в апреле 1902 года, если в политике, касающейся Финляндии, решили и впрямь идти путем унизительных уступок, то для проведения такой политики нужен иной человек. Мысль о покупке мира ценой русских интересов была невозможной. Этому препятствовали честь и совесть.
Посреди кризиса Бобриков заявлял, в частности, тому же фон Плеве, что вовсе не держится зубами за генерал-губернаторскую должность. Он, мол, с гораздо большим удовольствием жил бы в Петербурге, чем в Хельсинки, где все время приходится ждать «всевозможных мерзостей». Однако число высших должностей, о которых могла бы пойти речь, было в империи ограничено. Должность министра внутренних дел в 1902 году ему не досталась. В следующем году Николай Иванович проявил интерес к освободившейся должности киевского генерал-губернатора, и хотя император все же назначил туда петербургского градоначальника генерала Клейгельса, решение это вряд ли можно истолковать как проявление недоверия к Бобрикову. Вероятнее всего, дело было не столько в личных заслугах Клейгельса, сколько в том, что царь не хотел перемещать Бобрикова из Хельсинки посреди критического периода в Финляндском вопросе. Финскими сепаратистами это могло быть воспринято ободряюще, а новому генерал-губернатору понадобилось бы немало времени, чтобы вникнуть в проблемы. Бобриков «скорбил сердечно», что ему не удалоось попасть в Киев, где его семья чувствовала бы себя много лучше, чем в Хельсинки, превратившемся в «осиное гнездо». Весной 1904 года, когда Куропаткин отправился главнокомандующим на Дальний Восток, одним из его преемников в должности военного министра на петербургской бирже слухов называли Н.И.Бобрикова. Совершенно независимо от возможности того, что слухи имели под собой основание, Бобриков писал Бородкину после назначения военным министром генерала Сахарова, что удовлетворен таким решением. В создавшейся тогда ситуации пост военного министра вовсе не был заманчивым. Кроме всего, начинал уже сказываться и возраст. К началу русско-японской войны Бобрикову было уже 65 лет и он успел перенести несколько сердечных приступов.
По мнению Бобрикова, дальневосточный конфликт отразился в Финляндии быстрым распространением заметных прояпонских настроений. Разумеется, это был результат «подстрекательств шведоманов». Они испытывали злорадство по поводу поражений русских войск. Французский консул в Хельсинки Прадер-Нике также рапортовал, что финны открыто радуются успехам японского оружия. К тому же в Великом Княжестве надеялись, что к войне подключится и Англия. «Они ждут военной катастрофы, которая привела бы в России к революции и спасла Финляндию».
По инициативе Бобрикова уже весной 1904 года были начаты ремонтные работы в Свеаборгской и Выборгской крепостях и усилена охрана побережья. Так же поступили и с важными для перевозки войск железнодорожными мостами. Была ужесточена уже испытанным образом цензура и составлен план действий на случай возникновения в крае волнений. Охрану дворца генерал-губернатора усилили, а прислуге выдали особые пропуска, без которых в дом было не попасть.
В то же время Бобриков с удовольствием отмечал многочисленные выражения лояльности, в том числе и со стороны сената, которые свидетельствовали, что «агитация шведоманнов» охватила далеко не все население Финляндии. Поэтому следовало извлечь из ситуации всю возможную для Святой Руси пользу, между прочим и в виде сборов пожертвований, организуемых Красным Крестом. Сотрудничество с сенатом шло хорошо, хотя, как известно, доверия сенату по существу не было.
Посетивший в начале июня 1904 года Финляндию представитель «Нового Времени» Юрий Беляев нашел атмосферу окраины удушающей. Там как бы шла война, но без оружия. Беляев дважды встречался и с генерал-губернатором, который своей быстрой сменой настроений произвел на Беляева впечатление нервничающего человека. Бобриков сказал, что на улицах Хельсинки все спокойно. «Поймите меня правильно: на улицах. Что там в домах Хельсинки, гарантировать не могу». Слова генерал-губернатора оказались пророческими, это выяснилось несколько дней спустя. Гарантировать спокойствие и безопасность действительно было невозможно даже в центре управления краем, во дворце сената.
По мере того, как нажим Бобрикова становился сильнее, пассивное сопротивление стало выказывать признаки ослабления. Если в 1902 году на призыв не явилось 58% призывников, то в следующем году их было 38%, а весной 1904 только 22%. Сильный удар деятельности Кагаали был нанесен высылками из края. Пассивное сопротивление становилось все менее эффективными и тогда начали искать новые способы действий. В связи с состоявшимся осенью 1903 года собранием высланных и эмигрантов, получившим название «Стокгольмская сессия сейма», некоторые представители более молодого поколения выразили неудовлетворение способами действия большинства, основывавшимися на строгом соблюдении законов. Этого уже не было достаточно, следовало начать добиваться изменения настроений, готовить народ также и к более активному сопротивлению.
Эта мысль была развита в статье магистра Арвида Мерне «Пассивное сопротивление и право на необходимую самозащиту», опубликованной подпольным шведоязычным еженедельником «Векканс Нюхетер» («Новости недели»). Пассивное сопротивление следовало, конечно, продолжать, но его надо дополнить более активными действиями. Противник все беззастенчивее обращается к мерам насилия, и только лишь пассивное сопротивление ведет к одному за другим поражениям, что парализует боевой дух народа. Поэтому пора переходить к более крутым приемам, которые действительно будут видимы, слышимы и ощутимы; следует вызвать у противника также страх.
Зимой 1903-1904 годов группы активистов, возникшие в студенческих и рабочих кругах, встали на путь «пропаганды делом» по примеру российских эсеров. В назидание другим следовало убить кого-нибудь из «коллаборационистов», которые, с точки зрения активистов, были «моральными предателями родины». Однако в первую очередь внимание сосредоточилось на устранении символа политики угнетения и ее «примус мотора» — генерал-губернатора Бобрикова. Но поначалу намерения совершить покушения как на Бобрикова, так и на «коллаборационистов» оставались лишь намерениями, ибо террористы были неопытны, а полиция весьма бдительной.
Заговорщиков опередил сын сенатора Вальдемара Шаумана, 29-летний помощник начальника бухгалтерии Главного управления учебных заведений Эуген Шауман, детали биографии которого подробно освещены в финской литературе. Хотя Эуген Шауман и общался иногда с активистами, он задумал и осуществил покушение один. Активисты считали, что не требуется жертвовать своей жизнью в борьбе против «насильников», ведь дело было лишь в приведении в исполнение «приговора, вынесенного народом». А Шауман был готов ради искупления пожертвовать своей жизнью, даже не пытаясь воспользоваться возможностью спастись.
Совершение задуманного облегчило, помимо заранее принятого решения отказаться от побега с места покушения, и то, что до 1903 года Шауман был внештатным копиистом Финансовой экспедиции сената и потому, не привлекая к себе особого внимания, мог легко передвигаться в здании сената. Разрабатывавший в первые месяцы 1904 года план покушения Шауман был известен как хороший спортсмен и особенно как отличный стрелок. Почти ежедневно упражняясь на стрельбище в Оулункюле, он сказал восхищавшимся его меткостью приятелям: «Эта рука не дрогнет». Эдит Вегелиус — коллега Шаумана по службе позже рассказала, что он приглашал ее отобедать с ним в среду 15 июня, но ей этот день не подходил, и она сказала, что лучше было бы пообедать вместе в четверг. «Не выйдет, — ответил ей кавалер, — потому что в четверг я буду уже мертв». Девушка приняла это за шутку.
Шауман знал, что по четвергам с 11 часов Бобриков председательствует на заседаниях Хозяйственного департамента сената. 16 июня 1904 года покушающемуся предоставлялась последняя в этом полугодии возможность, ибо уже на следующий день генерал-губернатор должен был отправиться в Петербург, а оттуда дальше в Ульяновку, проводить летний отпуск.
По словам очевидцев, утром 16 июня Шауман вышел из дома «бодрый и в хорошем настроении» и за несколько минут до 11 часов вошел в здание сената через дверь на углу Николаевской и Правительственной улиц. Поднявшись на третий этаж, он наблюдал из окна, как Бобриков со свитой пересекал пешком площадь. Вместе с генерал-губернатором шли обе его дочери, генеральша Андреева и полковница Хольмсен, губернатор Кайгородов, чиновник генерал-губернаторской канцелярии Львовский и адъютант ротмистр Тимирязев. У главного входа в сенат — со стороны площади — Бобриков освободился от сопровождающих, посоветовав Кайгородову вернуться к исполнению служебных обязанностей, а Львовскому и Тимирязеву — позаботиться о дамах. С портфелем и тростью, облаченный в генеральскую форму и летнюю накидку, Бобриков стал медленно подниматься по лестнице.
В это время Шауман покинул свой наблюдательный пункт и «быстрыми спортивными шагами» направился к лестнице, ведущей вниз. «Ты куда?» — спросил его попавшийся навстречу знакомый чиновник сената. И услышал в ответ лишь: «Мне некогда!» Когда Бобриков, поднявшись на лестничную площадку второго этажа, повернул оттуда к залу заседаний Хозяйственного департамента, он встретился с Эугеном Шауманом, который, ни слова не говоря, направил на Бобрикова браунинг и произвел с близкого расстояния три выстрела. Затем, сделав несколько шагов, Шауман прошел мимо генерал-губернатора, остановился и произвел два выстрела подряд себе в область сердца. Смерть наступила мгновенно.
В кармане покойника было обнаружено адресованное императору письмо, в котором Шауман обосновывал свой поступок. Вводя государя в заблуждение, Бобриков ввергнул край в состояние смуты и полного беззакония. Поскольку в ближайшее время на отзыв Бобрикова из Финляндии, похоже, не было надежды, осталось лишь одно средство обезопасить от него родину, прибегнув к необходимой самозащите. «Средство насильственное, но единственное».
«Ваше Величество. Приношу в жертву свою жизнь тут же и собственноручно, в стремлении убедить Ваше Величество в том, что в Великом Княжестве царит великая несправедливость, как и в Польше, Прибалтийских провинциях, как во всем Российском государстве... Перед лицом смерти заклинаю Вас именем Бога, что тут нет никакого заговора. Я один принял решение и сам исполняю его. Зная доброе сердце и благородные помыслы Вашего Величества, умоляю Ваше Величество лишь выяснить истинное положение дел в государстве, включая Финляндию, Польшу и Прибалтийские провинции...»
После выстрелов Шаумана Бобриков не упал, а пошатываясь и зажав шею рукой, продолжил путь к залу заседаний. Сенатский вахтер поспешил поддержать генерал-губернатора и предложить ему помощь, но услыхал в ответ: «Ничего». Войдя в зал, Бобриков сел на стул, и всполошившиеся сенаторы собрались вокруг него. «Ваше Превосходительство ранены!» «Нет, я не ранен». «Но у Вас из шеи течет кровь». «В таком случае я ранен». Генерал-губернатора препроводили в соседнюю комнату на стоявший там диван и помогли освободиться от пыльника и мундира. Через несколько минут на месте были госпожа Бобрикова с обеими приемными дочерьми, вызванный из Медицинского управления доктор Т. Лефстрем, а также семейный врач Бобриковых Люба. При первоначальном осмотре было установлено, что из выпущенных Шауманом пуль одна попала в орден Св. Владимира I степени, а другая — в форменную металлическую пуговицу. Первая пуля не причинила ни малейшего вреда, отскочила от ордена и была найдена позднее за подкладкой бобриковского мундира, другая, срикошетив от пуговицы вверх, лишь оцарапала до крови шею. Третью никелированную пулю Шауман метил в живот. Пробив бронзовую пряжку генеральского пояса, она проникла внутрь, разлетевшись на осколки.
По просьбе генерал-губернатора, находившегося в полном сознании, его отнесли на носилках домой, куда успел прибыть и вызванный госпожой Бобриковой профессор X. фон Бонсдорф, который вместе с доктором Люба признал операцию неизбежной. Мужественно терпевший страдания, Бобриков исповедался и причастился, затем (вопреки пожеланию доктора Люба, рекомендовавшего русский военный госпиталь) раненый по его желанию был отвезен в финскую Хирургическую больницу.
Операцию производил исполнявший обязанности главного врача доктор Р.В.Фальтин, а профессор X. фон Бонсдорф и Али Крогиус ему ассистировали. Присутствовать при операции, длившейся почти час (с 13.45 до 14.40), был приглашен и доктор Люба, который позже — очевидно, из-за обвинений, выдвинутых русскими консервативными газетами, — засвидетельствовал, что Фальтин и его ассистенты действовали безукоризненно. Уже к началу операции Бобриков сильно изнемог, лежал бледный, закрыв глаза. Лоб его покрывал холодный пот. Внешние края рваной раны были почерневшими. Желудок сильно пострадал, были разорваны и кишки. Более метра тонкой кишки пришлось удалить. Позднее Фальтин писал в объяснительной записке: «Как только брюшина была вскрыта, случай предстал безнадежным. У человека шестидесятипятилетнего, перенесшего инфаркты, вряд ли имелась возможность выжить при столь сильном повреждении. Летального исхода невозможно было избежать, хотя все возможности врачебного искусства были использованы».
После операции вконец измотанный Бобриков сразу же уснул. Зато за пределами операционной до покоя было далеко. Работавшая тогда в Хирургической клинике Матильда Вегелиус делилась впечатлениями со своей сестрой в письме, написанном в тот же вечер: «...Жандармы и полицейские стояли у всех дверей и лестниц, проверяя всех входивших и выходивших. Коридоры кишмя кишели великолепными военными и шикарными женщинами. Там звенели шпоры, там плакали в кружевные платочки... Семья была в отчаянии. Супруга не могла понять, как такому замечательному человеку, который хотел народу лишь добра, могли отплатить так жестоко. «Он всегда прощал всех, кто приходил к нему с раскаянием». Дочери плакали и твердили по-немецки: «Варум? Варум? (Почему? Почему?)»... Полковница Хольмсен все же прибавила тоже по-немецки: «Но я знаю, что папу в Финляндии не любят»».
Около 8 часов вечера при ослаблении деятельности сердца больного были замечены вызывающие тревогу симптомы. К полуночи ситуация была окончательно признана безнадежной. Вскоре после часа ночи 17 июня 1904 года Бобриков, не приходя в сознание, скончался. Светлой летней ночью покойник в сопровождении высшего военного начальства окраины был доставлен в генерал-губернаторский дворец, на крыше которого флаг был приспущен.
Автор жизнеописания Эугена Шаумана историк-конституционалист Бернхард Эстландер писал: «Начиная с этого момента, наш путь пошел на подъем, к освобождению. Это инстинктивно ощутили в ночь с 16 на 17 июня в Хельсинки, в той шумной жизни, которая, странно притихнув, в то же время свободно вздымавшимся из глубины души народной мощным лейтмотивом заполнила этой ночью улицы и кафе столицы. Вместе с известием о случившемся это движение молниеносно распространилось во всей стране. Силы, долго сдерживавшиеся в глубине нации, вышли наружу...».
Хотя старофинны, правящая партия, и ощущали тоже в основном облегчение, с их точки зрения, ситуация была вовсе не такой уж однозначной. Покушение являлось прямым вызовом царскому правительству и могло привести к серьезнейшим для дальнейшей судьбы всей нации последствиям. Учитывая это, в направленном сенатом императору выражении соболезнования и лояльности подчеркивался личный характер покушения, совершенного Шауманом, за которое народ не мог нести ответственности. Наиболее опасным считали сразу же после покушения такой вариант, что раненный Бобриков выздоровеет. В своих воспоминаниях Ю.К.Паасикиви рассказывает, что ему сообщил о покушении по телефону чиновник государственного казначейства Ионатан Вартиовара. «Я: Бобриков умер? Вартиовара: Нет, он ранен. Я: Уж если Шауман взялся за дело, ему следовало довести его до конца. Вартиовара: Разумеется, он так и хотел». Паасикиви, который в принципе не одобрял политические убийства, заканчивает цитировавшуюся выше главу воспоминаний констатацией: «Нет сомнений, что Бобриков принадлежал к самым худшим представителям власти».
Какова же была реакция правящих кругов России на произошедшее в Хельсинки? Утром того дня, когда произошло покушение на Бобрикова, император отправился в Гатчину принимать юбилейный парад лейб-гвардейских кирасиров. Получив во время церемонии телеграмму, посланную губернатором Кайгородовым, император написал на полях листка: «Возмутительное преступление. Дай Бог Николаю Ивановичу здоровья и сил поправиться». Вернувшись вечером в Царское Село, император записал в дневнике: «Получил скверную весть о том, что в Бобрикова стреляли в здании Сената, и что он тяжело ранен... Обедали на балконе в первый раз».
На следующее утро пришло последнее траурное сообщение. «Утром с прискорбием узнал, что Бобриков тихо скончался в час ночи. Огромная, трудно заменимая потеря. Погода была жаркая. После доклада принял... 86 офицеров Николаевской академии Генерального штаба и курса восточных языков. После завтрака приняли (вместе с императрицей — Т.П.) нового испанского посла... Дядя Владимир пил у нас чай. Много читал. Ездил на велосипеде и убил 2-х ворон... Обедали на балконе, к вечеру стало прохладнее».
Посреди таких многообразных занятий, император все же нашел время послать 4 (17) июня телеграмму соболезнования вдове: «...Имя Николая Ивановича Бобрикова будет всегда памятно истинно русским людям».
Фон Плеве получил сообщение о покушении как раз во время беседы с послом Австро-Венгрии Эренталем. Министр статс-секретарь не верил, что случившееся может привести к каким-либо радикальным изменениям в политике. Наоборот, он полагал, что преступление еще больше сблизит умеренные финские элементы с правительством.
Совершенно иную линию занимал Витте, который не скрыл от посла Великобритании Хардинга, что испытывает облегчение, ибо смерть Бобрикова «может сделать возможным примирение и успокоение».
Разумеется, в Хельсинки примирение отнюдь не было первой мыслью русской власти. Наоборот, кто мог гарантировать, что устранение генерал-губернатора не было (несмотря на утверждение, содержавшееся в письме Шаумана) лишь прологом к широкомасштабному повстанческому движению, которое не замедлит начаться? Помощник генерал-губернатора тайный советник Дейтрих успел, к несчастью, отправиться проводить летний отпуск в Полтавскую губернию. В этой ситуации бразды правления взял в свои руки помощник командующего военным округом генерал от инфантерии Н.М.Турбин, которого император назначил, по представлению фон Плеве, 4 (17) июня временно исполняющим обязанности генерал-губернатора. Приняв должность, Турбин подчеркнул, что следствие по делу об убийстве Бобрикова ни в коем случае нельзя доверять финским чиновникам, а следует передать его Министерству юстиции России. Фон Плеве был того же мнения, и император 7 (20) июня 1904 года назначил вести расследование государственного советника Коробчич-Чернявского, следователя по особо важным делам Петербургского окружного суда. Общий надзор за ходом следствия был поручен Министерству юстиции.
Вопреки ожиданиям, в Хельсинки все же внешне сохранялось спокойствие. Траурную процессию, сопровождавшую тело Бобрикова из генерал-губернаторского дворца на отпевание в Успенский собор и затем оттуда на железнодорожный вокзал, никто особо не тревожил. Осуждение устроителей процессии вызвали все же радостные улыбки на лицах офицеров финского лейб-гвардейского батальона, назначенных нести на подушечках ордена м медали покойного, а также веселые приветствия знакомым участникам траурной процессии, выкрикивавшиеся из уличной публики.
Похороны состоялись на следующий день в присутствии Николая II и Великих князей в Сергиевой пустыни, около Петербурга. Произнося надгробную речь, митрополит Петербургский Антоний подчеркнул многосторонние заслуги покойного и выразил надежду, что Господь позволит царю найти взамен ушедшему человека, который понесет в окраине знамя России столь же высоко, как Николай Иванович.
Дипломатический корпус обратил внимание на то, что среди пославших телеграммы соболезнования и среди присутствовавших на похоронах членов царской фамилии не было жившей совсем близко, в Гатчине, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, «которая обычно не упускала случая показаться на людях». Лишь гораздо позже, очевидно, под давлением Николая II она послала вдове покойного телеграмму, в которой выразила сочувствие супруге и родным жертвы в постигшем их несчастье. Датский наследный принц Фредерик особо просил сестру (Дагмар — Марию Федоровну) позаботиться, чтоб горечь, которую наверняка испытывает «дорогой Ники», не привела к тому, что весь финский народ пострадает из-за насилия, совершенного индивидуально одним человеком. Фредерик писал сестре: «Последуй он (Николай — Т.П.) в свое время Твоим советам, он спас бы жизнь человеку, павшему теперь от руки убийцы».
В общем и целом, реакция в России была гораздо слабее, чем ожидалось. Война с Японией, принимавшая все худший для России оборот, и мощно нараставшее революционное движение отвлекали на себя основное внимание. Внутриполитическая ситуация и так становилась все более трудной, и не было причин еще ухудшать ее, ужесточая меры в Финляндии. Да и кроме всего прочего, персона Бобрикова не пользовалась в Петербурге особой популярностью, если не считать немногих крайних консерваторов. Существовало мнение, что своей резкой, раздражающей и негибкой политикой он испортил возможности сближения России и Финляндии на много лет вперед. По представлениям дипломатического корпуса о настроениях, в частности, при дворе и в Петербургском обществе, царило мнение, что оставление Бобрикова в должности было ошибкой и скорее приходилось удивляться тому, что покушение произошло лишь теперь. Либералы, не говоря уже о левых, осуждали политику Бобрикова в целом, и многие консерваторы считали его способ действия неудачным.
А в это время в Хельсинки начал свою работу Коробчич-Чернявский с помощниками. Их первоочередной целью было раскрытие заговора.
Подозрения фон Плеве, о которых он упомянул, в частности, корреспонденту парижской газеты «Ле Матэн», основывались главным образом на том, что стокгольмская «Афтонбладет» («Вечерняя газета») уже 17 июня, т.е. на следующий день после покушения опубликовала статью о Эугене Шаумане, поместив и его фотографию. Это, по мнению министра статс-секретаря, доказывало, что убийство организовала террористическая группа, действующая с территории Швеции. Вскользь высказанное фон Плеве подозрение послужило причиной дипломатического скандала, поскольку правительство Швеции через своего министра иностранных дел Лагерхейма и посла в Петербурге Гильденстолпе предприняло официальный демарш. До сведения фон Плеве было доведено, что Его Величество король Оскар II огорчительно удивлен позицией министра статс-секретаря. Никаких действующих с территории Швеции заговорщицких групп нет, а сведения о Шаумане и фотографию недремлющий редактор «Афтонбладет» раздобыл благодаря своей проворности. Но, разумеется, не было упомянуто, что получил он их у родственников Шаумана, проживающих в Стокгольме. Чтобы заглушить скандал, фон Плеве пришлось дезавуировать интервью, сообщив шведам через российского министра иностранных дел Ламздорфа, что его слова были «неверно переданы». Петербург дал ясно понять, что не хотел настаивать на обвинениях, не желая, чтобы это послужило поводом к ссоре со Стокгольмом.
Назначаемому новым генерал-губернатором Финляндии князю И.М.Оболенскому, подавившему крестьянские волнения на Украине, Николай II сказал, что по полученным им сведениям, заговор в Финляндии ограничивался лишь несколькими из немногочисленных личных врагов Бобрикова. Из-за них вся несчастная эта страна страдать не должна. Последовательно придерживаясь принципиальной линии российской политики в Финляндии, генерал-губернатор одновременно должен стремиться успокаивать местные настроения. Оболенский был того же мнения. Осторожное изменение политики России на практическом уровне началось.
15 (28) июля 1904 года, всего через несколько недель после кончины Бобрикова, фон Плеве был убит покушавшимся на него эсером Сазоновым. Российский министр иностранных дел граф Ламздорф менее чем через 24 часа после взрыва бомбы Сазонова, беседуя с послом Австро-Венгрии Эренталем, сказал, что воспринял смерть несимпатичного коллеги почти с чувством облегчения, что фон Плеве, в числе прочего, был частично виноват в грубом обращении с финляндцами. Как считал Ламздорф, финны всегда были верноподданными и нельзя было обвинять их в том, что они были верны не царю, а Великому Князю Финляндскому. Ламздорф не одобрял подхалимства фон Плеве к молодому императору, с которым следовало говорить открыто и правдиво.
Исполняя данное ему поручение, государственный советник Коробчич-Чернявский с помощниками из месяца в месяц усердно трудился, выясняя проблемы, связанные с убийством Бобрикова. Однако кроме уже покоящегося в могиле Шаумана, иных виновников найти не удавалось. Раздосадованное безрезультатностью следствия, Министерство юстиции в сентябре 1905 года приказало, наконец, с разрешения императора, расследование прекратить. Дело об убийстве Николая Ивановича Бобрикова было закрыто.
Летом 1904 года две центральные фигуры, влиявшие на политику России в Финляндии, были внезапно устранены со сцены. В то же время разразился серьезнейший кризис, сотрясавший основы системы самодержавия. Русско-японская война и революционные события 1905-1907 годов принесли Финляндии временное облегчение.
ИМПЕРИЯ И ОКРАИНА
В конце XIX-начале XX века проявились признаки обострения международного положения. Шло становление политических силовых группировок великих держав, и по мере обострения между ними противоречий в интересах, диктуемых в первую очередь империалистическими стремлениями и экономической конкуренцией, кризисы в большой политике следовали один за другим. Фоном этому почти во всех развитых тогда странах был мощный национализм, который во многих случаях был близок шовинизму. Развитое до крайности чувство национального достоинства, а также недоверие к намерениям противной стороны часто затрудняли мирное решение кризисов, ибо повсюду были предрасположены видеть оскорбления своей нации или ее достоинства. Политическое напряжение сразу же отражалось в военной области нарастанием год от года гонки вооружений, что в свою очередь опять-таки усиливало политическое напряжение. Этот заколдованный круг был разорван, наконец, Первой мировой войной, начавшейся летом 1914 года.
В империалистическом состязании между великими державами Российская империя была одной из участниц. По своим устремлениям она не слишком отличалась от других. Наряду с внешнеполитическими экспансионистскими стремлениями у империализма имелась также внутриполитическая — оборотная сторона. Для достижения успеха в международной конкуренции государству следовало быть «единым» и крепким. В отношениях между государствами кризисоопасным мог стать сепаратизм окраинных территорий, поэтому его следовало подавлять. Стремление к этому России, как и других великих держав, служило одновременно установлению единообразия и большей эффективности управления, а также удовлетворяло шовинистические настроения, проявлявшиеся в кругах коренной нации государства. К тому же это давало возможность попытаться отвлечь внимание общества от других нерешенных внутренних проблем.
По образу правления царизм оставался самодержавием, от которого уже отказались в Западной Европе. Согласно официальной идеологии, Российское государство зародилось и развилось до своего могущества, опираясь на принципы самодержавия. Отказ от монархического начала привел бы раньше или позже к развалу государства и прекращению его существования. По мнению защитников системы, Богом данное самодержавие означало воплощение души, воли и разума народа России в одной человеческой личности. Автократия отечески и заботливо действовала на благо всему народу. Поскольку самодержец стоял над всеми партиями, сословиями и группами интересов, он тем самым являлся для трудящихся масс символом освобождения, гарантией справедливости и гармонического развития. В это должны были верить и национальные меньшинства России.
В действительности же вера в это к моменту смены столетий была уже сильно поколеблена не только в кругах нацменьшинств, но и во всем русском обществе. С развитием процесса индустриализации приспособление общества, структура которого становилась все более сложной, к абсолютистскому образу правления, выстроенному на традициях XVII века, оказалось непосильной задачей. Национализм завоевал место среди национальных меньшинств. И в самой России движение трудящихся пошло своим путем, а официальные представления о монархизме крестьян подрывались вспыхивавшими в сельской местности широкомасштабными волнениями. Поднимавшийся «средний класс» стремился участвовать в институтах власти. Из-за присущих порядку Николая II слабости координации и отсутствия последовательности недоверие росло и среди руководящей элиты.
В придачу к недостаткам властвующей системы страна не имела правительства в современном понимании этого слова. Министры были подчинены прямо императору, и отношения между ними осложнялись разногласиями и постоянной борьбой за власть. Наряду с «правительством», а временами даже оказываясь над ними, действовала состоявшая из фаворитов придворная камарилья, изменения в составе которой происходили часто. Ленин говорил, что тогда в России существовало два правительства: «официальное» — кабинет министров и «неофициальное» — придворная камарилья. Витте причисляет к ним еще третью силу, характеризуя государственную систему России на рубеже веков как «полицейско-дворцово-камарильный режим». Значение полиции становилось все более важным с начала 1890-х годов по мере нового подъема революционного движения. Возникавшие в промышленности забастовки и связанные с ними волнения, демонстрации студентов и особенно вспыхнувшие на Украине большие крестьянские восстания вызывали серьезную тревогу у правящей элиты. Как социал-демократическое, так и социал-революционное движение были на подъеме, стабилизировалась и либеральная оппозиционная группировка.
В ситуации, когда росли опасности для системы, отсутствие у правительства «линии» вызвало критику и со стороны консерваторов. Уже в ноябре 1896 года генеральша Богданович записала в своем дневнике: «Правда, здесь (в Петербурге — Т.П.) все как-будто распускается, министры думают только о том, чтобы подольше удержать свои портфели, грызутся между собой. И каковы эти министры? — Говорить не хочется».
Осенью 1898 года сам Победоносцев предупреждал императора о том, что, с его точки зрения, русское общество быстро изменяется. По мере проникновения в страну западноевропейского капитализма народ просыпается от вековой спячки. Собственность распределяется более неравномерно, чем прежде, и начинают спрашивать, почему надо терпеть привилегию очень немногих обогащаться и что это за правительство, которое позволяет происходить всему этому. Ситуация поставила перед царем и правительством совершенно новые проблемы, для решения которых старых, основанных исключительно на применении силы мер было недостаточно. Иначе говоря, уже и по мнению Победоносцева требовалась цельная программа действий, основанная на реалистической оценке положения. Но дать хотя бы наметки такой программы обер-прокурор Синода оказался не в состоянии, поскольку считал, что одновременно и принципы самодержавия, безусловно, должны неколебимо оставаться в силе.
Три года спустя, летом 1901 года, бывший статс-секретарь Половцов уже не сомневался, что царящий беспорядок долго продолжаться не может. Принципиальной, продуманной и твердо осуществляемой линии не было видно ни в чем. Все происходило по отдельности, случайно, направляемое когда какой влиятельной персоной или авантюристом. Молодой царь проявлял свою самодержавность спорадически, без предварительного обдумывания и связи с общим ходом дел. Авторитет правительства был утерян, и Половцов считал уже совершенно ясным, что избегать учреждения Совета министров более невозможно.
Неудовлетворенность правительством, вызывавшаяся различными причинами, распространилась вплоть до ближайшего окружения императора. В феврале 1899 года, в связи со студенческими демонстрациями, архиконсервативный дядя императора Великий князь Сергей Александрович, облегчая душу, писал младшему брату Павлу: «Скажу тебе прямо, что при таком шатком режиме сил нет служить, руки опускаются и теряешь всякую охоту и энергию. Какое это «самодержавие»?.. Друг мой, я в таком угнетенном состоянии, что сказать тебе не могу. Где сила, где воля? — Все к черту».
В воспоминаниях о годах, предшествовавших Русско-японской войне, Гурко констатирует, что правительство «висело в воздухе». У него не было точки опоры уже ни в чем. Правда, бюрократический аппарат, включая и полицию, продолжал привычным образом действовать, исполняя зачастую механически приказы и инструкции, поступавшие сверху. Однако доверие таяло по мере того, как многие в аппарате и даже в самом правительстве все чаще отказывались соглашаться с проводимой политикой. И с нарастанием трудностей у правительственного аппарата уже не было более внутренних сил. Политика министра внутренних дел фон Плеве, в которой уступки чередовались с угрозами, все чаще остававшимися невыполненными, напоминала повторяющиеся раскаты грома, за которыми, однако, не следовал дождь. По мнению Гурко, древнеримский принцип, которым руководствовался Александр III: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», был забыт. Правительство Николая II ненавидели, но его уже не боялись, и оппозиция поднимала голову все выше.
Вызванная Русско-японской войной вспышка патриотизма, сопровождаемая верноподданническими уверениями, была кратковременной и в дальней перспективе изменить положения не могла. Наоборот, вместе с военными неудачами внутреннее напряжение усиливалось. Весной 1904 года генерал Киреев в своем дневнике назвал фон Плеве, пытавшегося традиционными средствами сохранить систему, «последним козырем самодержавия». Еще до убийства фон Плеве, произошедшего в июле 1904 года, было уже видно, что козырь бит. Убежденный монархист, Киреев почти в отчаянии замечает: «Коренная наша беда в том состоит, что у наших русских врагов — конституционалистов и у социал-демократов программы есть, а у людей порядка, говорю о людях правительства, программы нет». В декабре 1904 года член династии Романовых Великий князь Константин Константинович доверил своему дневнику: «Революция как бы громче стучится в дверь».
Изучая политику русификации, американский исследователь Эдвард Таден, стараясь освободить понятие «русификация» от часто придаваемого ему эмоционального заряда, разделил явление на два вида: административную и культурную русификацию. Кроме того, еще одну совершенно отдельную группу составляют явления незапланированного, «самого по себе происходящего» обрусения. Административную русификацию проводили во второй половине XIX века в разных формах во всех окраинах России, но в Финляндии — с 1899 года. Несколько иначе обстояло дело с культурной русификацией, под которой Таден понимает распространение русской культуры, языка и православной веры среди иных народов и народностей. В этом результаты оставались сравнительно скромными, хотя в западных губерниях, например, в Прибалтийских провинциях начальную школу русифицировать удалось. Вопрос был опять же в присущем царизму противоречии между желаниями и возможностями. Как показал ведущий советский специалист П.А.Зайончковский, среди целей, поставленных перед собой Николаем II, была русификация инородческого населения. Ограниченность результатов вызвана не желанием царизма (т.е. Николая II, его советников и руководимого ими правительственного аппарата) сохранить культуры национальных меньшинств, а собственной слабостью и внутренними противоречиями системы, с одной стороны, и с другой — сопротивлением меньшинств, подвергшихся русификации, и той силой, с какой они оказались в состоянии развивать свои национальные культуры. В Финляндии, где исходный уровень единообразия, которого добивался царизм, был в 1899 году очень низок, до культурной русификации дело практически не дошло никогда.
Финляндский вопрос оказался в 1898-99 годах в сфере интересов находившегося тогда на вершине своей власти военного министра Куропаткина в связи с разработкой нового Устава о воинской повинности, основы которого было заложены еще при Александре III. Обособленное войско Великого Княжества было создано в обстановке благоприятной, с точки зрения Хельсинки, конъюнктуры и максимально ее используя. В исследовании, касающемся появления Устава 1878 года о воинской повинности, О. Сейткари считает окончательный результат пирровой победой финнов. Военное руководство империи (военный министр Милютин) было уже с самого начала недовольно системой, которую считали лишь временной. Основанные на несоразмерно легкой воинской повинности, по сравнению с повинностью в империи, финские войска ни в коем случае не могли из-за своей малочисленности быть достаточными для обороны территории Великого Княжества. Их главной задачей, на взгляд Петербурга, было служить экспонентом финского национализма и «сепаратизма». Такое впечатление усиливало слабое или почти полностью отсутствовавшее владение русским языком офицерами, унтер-офицерами и рядовым составом финских частей, а также стремление обособляться от русских коллег. Для консервативно-националистической российской прессы, боровшейся за «единообразие», обособленность финских войск стала уже в 1880-х годах раздражающей «соринкой в глазу».
Обвинения, разумеется, были нацелены не только на армию. В связи с этим следует обратить внимание на носящее фундаментальный характер противоречие, содержавшееся в самом понятии сепаратизма. Финляндцы (обе языковые группы) желали сосредоточиться в пределах Великого Княжества на строительстве своей материальной и духовной культуры, русские консервативные националисты истолковывали это стремление к обособленности как политически неблагонадежное, а также как желание совсем отделиться от империи. На этом и основывались не соответствующие действительности и сильно раздутые обвинения финнов в «сепаратизме». Особенно подозревали местную шведскую партию, что она является некоей «пятой колонной» Стокгольма, что подоплекой ее действий служит идея присоединения Финляндии обратно к Швеции. Можно, конечно, назвать эти обвинения намеренными, предлогом, придуманным для обоснования политики единообразия. Однако так просто это не объяснишь. Общая картина, вырисовывающаяся при знакомстве с русскими источниками, окрашена глубокой и сильной подозрительностью. Заслуживает внимания, что даже собственный министр статс-секретарь Финляндии, сделавший карьеру в России, Вольдемар Карл фон Ден в частной беседе с начальником своей канцелярии графом Армфельтом сказал, что верит в стремление финских шведов к объединению со своей бывшей родиной. Армфельт был потрясен. Правда, он считал возможным, что фон Ден хотел с помощью этого провоцирующего утверждения прозондировать образ мыслей своего подчиненного.
Но отчасти и сами финны были виноваты в возникновении того понимания сепаратизма, какое бытовало в России. Националистическое чванство отнюдь не является привилегией одних только великих держав. В усердии доказать свое право на самоуправление, в публичных проявлениях антирусских настроений, в утверждениях о «превосходстве» своей культуры и т.д. финны, то ли от внешнеполитической неопытности, то ли от прямолинейной свой наивности порой переходили разумную грань, давая оружие против себя в руки тем имперским кругам, которые косо смотрели на особое положение окраины. Русские владельцы дач и дачники на Карельском перешейке, а среди них были и влиятельные особы, испытывали, как они считали, трудности. Это было само по себе небольшой, но постоянной причиной споров. Об этом писали петербургские газеты, поддерживая антифинские настроения. Вместо того, чтобы рекомендовать там взаимную гибкость и приспособление, финские чиновники обычно, как и в других раздражающих случаях, ссылались на законы края. Вера во всесилие законов отражалась высказываемыми в газетах Великого Княжества утверждениями, что сенаторы не должны быть политиками, мол, их обязанность лишь соблюдать законы Финляндии. Закрывая глаза на соотношение сил великой державы и подчиненного ей маленького Великого Княжества, зачастую представляли дело так, что речь шла как бы о двух равноправных государствах.
Все же нет оснований раздувать преувеличения, допускавшиеся финнами. Исходные моменты «бобриковщины» находятся в первую очередь в России, в национальной политике царизма. Финляндию оставили сравнительно долго дожидаться приведения к единообразию, хотя российская консервативно-националистическая пресса и подстегивала его осуществление. Великое Княжество больше не смогло бы выделяться из становящейся единообразной общей картины государства. Россия должна была быть единой и неделимой, точно так же, как един и неделим связывающий ее в одно целое принцип самодержавия. С такой точки зрения выказываемая финляндцами в лучшем случае, обязательная по конституции «условная лояльность» российскому монарху больше не была достаточной. Одновременно следовало устранить из повестки дня пример, на который охотно ссылались противники самодержавия в империи. Правительство главным образом опасалось не только и не столько «сепаратизма» Финляндии, сколько влияния его на остальную империю. Открытое сотрудничество финляндских и российских революционеров, в частности, по усилению пропаганды, встревожило власти в конце периода правления Бобрикова. Поэтому вполне естественно, что направляемая и находящаяся под надзором цензуры пресса России могла сравнительно свободно нападать на особое положение Финляндии.
Назначение Бобрикова генерал-губернатором Финляндии было тесно связано с идеей упразднения обособленной армии Великого Княжества. Осуществления этого добивался тогдашний фаворит императора военный министр Куропаткин. Бобриков, согласившись в конце-концов принять должность, не намеревался ограничиться лишь военным вопросом. Его программа не была продиктована сверху, он составил ее сам, собрав воедино требования, выдвигавшиеся уже ранее в консервативно-националистической прессе; император лишь одобрил ее в августе 1898 года. После этого Бобриков вправе был говорить о «предначертанной с высоты престола программы единообразия» и с согласия императора он еще дополнил ее в марте 1899 года. Стержнем обоих вариантов программы можно считать идею распространения принципа самодержавия на Финляндию. Когда началось практическое осуществление программы, Бобриков, Куропаткин и Николай II, которым они манипулировали, умышленно отказались от прежнего, осторожного курса на совмещение интересов империи и окраины и взяли курс на столкновение с финляндцами, которые, как и ожидалось, стали защищать особое положение своей страны. Хотя Февральский манифест был издан лишь тогда, когда стало ясно, что в рамках традиционного способа действий осуществить военную реформу невозможно, все же не следует забывать, что требования, касавшиеся общегосударственного порядка введения законов, содержались уже в 1898 году в бобриковской первоначальной программе действий.
При сравнении программы Бобрикова с практическими результатами проводившейся им политики видно, что большей части исходных целей он достиг. А для достижения остальных ему просто не хватило времени. Используя определения Тадена, можно сказать, что практически Бобриков осуществлял лишь административную русификацию. Культурная и, в связи с ней, языковая русификация, о которых имеются упоминания в переписке Бобрикова, находились на дальнем прицеле и были оставлены дожидаться своей очереди в будущем. Открытое их провозглашение было бы политически неразумно, поскольку это усилило бы в окраине движение сопротивления и, очевидно, вызвало бы переход в его ряды старофиннов. Поэтому же генерал-губернатор, как он подчеркнул в своем секретном отчете, избегал знакомить финнов с текстами программы 1898-1899 годов, часть пунктов которой Бородкин по старому обычаю не осмелился опубликовать в своей книге еще и в 1905 году. Поставленные цели следовало стремиться осуществлять постепенно, зря не рекламируя их раньше времени. Как намечал генерал-губернатор, с ослаблением сопротивления пришло бы и время для осуществление более далеко идущих мер.
Власть России в Финляндии, подчеркивал Бобриков, зиждется на праве завоевателя. Поэтому руководству империи — не только ради безопасности столицы государства — следовало сохранять в своем распоряжении возможность применения мер для удержания окраины в послушании и верности. Ловко используя изнурительную тактику и прежнее «пагубное небрежение» русских чиновников, финляндцы потихоньку развили свой сепаратизм до размеров, угрожающих империи и ее единству. По мнению генерал-губернатора, «самолюбию маленькой народности, никогда не игравшей никакой роли в истории и не пользовавшейся самостоятельностью, льстило наименование Финляндии «государством» и потому измышленная теория о нахождении Великого Княжества «в унии» с Россией с поразительной быстротой облетела край, приобретая в его пределах общее сочувствие и широкую популярность». При нападении неприятеля достаточно было лишь устранить генерал-губернатора, поскольку управленческий аппарат в целом находился в руках враждебно настроенных к России элементов.
Обособленность проявлялась не только в управлении. Торговля окраины с Россией шла на спад. Язык, литература, религия, суд, обычаи — все подчеркивало обособленность Финляндии от России. Кроме того, Бобриков считал безусловной ошибкой предоставлять населению окраины большие, чем коренному народу государства, привилегии, ибо это неизбежно пробуждает у финнов высокомерие и снисходительное отношение к русским. Наоборот, русские люди должны чувствовать себя хозяевами и повелителями в завоеванной окраине. «Преобладание шведов или финнов равно неблагоприятно для русского направления, а потому остается одно средство: при помощи русских людей вести русскую политику. Другого надежного оплота на финляндской окраине правительство не имеет. Правящий класс, будь он из шведов или финнов, содействовать присоединению Финляндии не станет. Только русский человек в состоянии всей душой любить Россию, сердечно и горячо радеть об ея славе. Инородческими руками русского дела выполнить нельзя».
Принявшись крутыми мерами осуществлять свою программу, Бобриков наткнулся на сопротивление финляндцев и пытался сломить его законодательным нажимом и репрессиями. Это привело к обходу новых законов, на что генерал-губернатор, в свою очередь, отвечал принятием карательных мер. Возник заколдованный круг. Выходу из него с помощью гибких компромиссов препятствовал не только общий и окончательный характер намерений Бобрикова, но и его образ мыслей, чуждый всему «конституционному» и закосневший в привычке к военным приказам и подчеркиванию авторитета. В таких обстоятельствах для компромиссной линии не оставалось возможности. Согласно принципам самодержавия, какие-либо права могли быть только дарованы монархом, который, не вступая в переговоры с подчиненными, утверждал к исполнению нужные, на его взгляд, законодательные постановления.
Для подавления сопротивления Бобриков нуждался в расширении своих полномочий. Чтобы добиться этого, требовалось представлять Петербургу в как можно более мрачных красках картину распространившегося по всей окраине мятежного движения. Присущая царизму двойственность проявилась в том, что одновременно Бобриков подчеркивал лояльность и преданность финского простого народа императору. Противоречие было явным, и генерал-губернатору не оставалось ничего другого, как придать особое значение активности и ловкости маленькой камарильи шведоманов-подстрекателей, сбивающих народ с толку при помощи печатного слова, духовенства и чиновников судебных и административных учреждений. Результатом сопротивления и охватившего окраину брожения было, как Бобрикову пришлось признать в секретном отчете, вынужденное замедление им в некоторых местах осуществления мер по введению единообразия.
Однако же ясно и то, что решительный отказ финляндцев идти на какие-либо уступки, привел бы к столь же решительному столкновению, со всеми логически вытекающими из этого последствиями. Благодаря гибкости сената, делавшего уступки, и несмотря на нанесенные Финляндии тяжелые удары, ей удалось сохранить свои органы управления и пережить трудные годы, пока направление российской политики не изменилось. Как сопротивление, так и уступчивость доказали свою необходимость в борьбе за сохранение особого положения Великого Княжества.
Все же наибольшую опасность осуществлению планов русификации Бобриков видел не со стороны Финляндии. Решающим было развитие настроений в Петербурге, среди ближайшего окружения колеблющегося и поддающегося влияниям императора. После того, как фон Плеве занял пост министра статс-секретаря Финляндии, императора отделяла от его финляндских подданных стена русских чиновников. В интересах генерал-губернатора было, разумеется, целесообразным препятствовать доступу «сепаратистов» к императору и изложению ими своих объяснений. С лета 1899 года финны и не обращались с прошениями об аудиенции, что, между прочим, с сожалением отмечал Армфельт в своем письме, направленном в Хельсинки. При этом, естественно, может возникнуть вопрос: достаточно ли случайных, время от времени происходящих визитов для оказания на монарха реального и постоянного влияния?
В этих обстоятельствах финляндцы искали другие каналы влияния и нашли заступников в лице вдовствующей императрицы Марии Федоровны и — с определенной оговоркой — министра финансов Витте. Бобриков знал об этой опасности, в доверительной переписке с Бородкиным он упоминал об интригах как Витте, так и «матушки». Однако их влияние было уже на спаде и его оказалось недостаточно, чтобы добиться изменений. Но генерал-губернатор не мог быть уверен в этом заранее. Он считал, что «наглость» финнов частично основана на доверии к помощи из Петербурга.
Бобрикова тревожило, что по мере обострения Финляндского вопроса, решение которого оказалось труднее, чем ожидалось, в среде правящей Россией клики фаворитов стали раздаваться голоса, рекомендующие компромиссы. Добившись изменения военного устава, Куропаткин устранился от финляндских дел, советуя оставить в гражданских делах самоуправление окраины прежним. Еще более неприятным для генерал-губернатора было то, что фон Плеве в 1901-02 годах «выскользнул» из общего фронта. Заботившийся главным образом о своей служебной карьере министр статс-секретарь, которому надоели конфликты и склоки между Бобриковым и финляндцами, начал зондировать возможности компромиссного соглашения с финнами. Для Бобрикова, трудившегося ради тотального утверждения в окраине принципа самодержавия, уступки в проведении политики единообразия исключались. Он считал, что переход на путь уступок не только нанесет урон авторитету, но и постепенно приведет к разжижению и провалу всей программы. Поворот с уже начатого пути означал бы неспособность властей великой державы превратить финляндскую окраину в неразрывную часть империи. Заметив, что император охотнее склоняется к позиции Бобрикова, фон Плеве отказался от своей позиции, но принятие такого решения было облегчено для него тем, что большая цель — кресло министра внутренних дел — была уже им достигнута. С этого момента для фон Плеве дела Великого Княжества отошли на второй план, что автоматически расширило возможности Бобрикова.
Но у генерал-губернатора все же не было уверенности в полной и неизменной поддержке его Петербургом. Бородкин получил задание добавить в подготавливавшийся отчет о деятельности Бобрикова «две-три лестных фразы» о фон Плеве. Значение умершего в 1900 году графа Гейдена также подчеркивалось для ублажения его родственников, которые занимали влиятельные должности в Петербурге; например, его сын был адъютантом Николая II. Влияние факторов неопределенности, порождаемых отсутствием единого правительства, затрагивало и положение генерал-губернатора. Однако же для Бобрикова важнейшим было то, что у самого престола он имел постоянных заступников, сначала в лице Великого князя Владимира Александровича, затем — дворцового коменданта генерала Гессе. Следует также помнить, что хотя Николай II и отличался нерешительностью, он глубоко усвоил идеалы самодержавия и «истинной русскости», от которых вынужден был несколько отступить только в крайней необходимости, вызванной революционными событиями 1905 года. Николая Ивановича Бобрикова тогда уже не было в живых.
В течение XIX века Финляндия постепенно все более обособлялась от империи. Особая, осознавшая свой идентитет нация выросла и воспиталась на базе общественной системы, изначально отличавшейся от российского самодержавия. Приспосабливая шедшие с Запада, в немалой мере из Скандинавии, идеи, финляндское общество, если рассматривать процесс его модернизации в целом, прогрессировало быстрее, опережая в этом другие части империи. Отказываться от достигнутого не хотели. Наоборот, старались укреплять и расширять «внутреннюю независимость», обоснованно считая ее необходимой предпосылкой дальнейшего развития.
Правительственные круги России были, со своей стороны, единодушны в желательности более тесного объединения Финляндии с империей. Разногласия в Петербурге в основном касались средств, с помощью которых следовало идти к достижению этой цели. Насильственная объединительная политика Бобрикова, основывавшаяся на праве сильного, была обречена на упорное сопротивление Финляндии. Прибывший в 1898 году в Великое Княжества новый генерал-губернатор представлял основанную на отжившей идеологии систему, агония которой уже началась. Несмотря на это, соотношение сил было далеко не в пользу небольшой окраины, так что опасность для нее была серьезной. И цель, к достижению которой стремился генерал-губернатор, имея особую поддержку императора, а временами и отдельных министров, и обусловленная этой целью программа действий, и личные качества Бобрикова исключали возможность уступок. Однако жесткими мерами Бобриков добился (как вынужден был констатировать консервативный историк эмигрант Сергей Ольденбург) лишь того, что вместо желаемого сближения Финляндии и России, произошло их еще большее обособление.
Прозорливый Витте еще в 1898 году, в момент назначения Бобрикова в Финляндию, предполагал, чем это может обернуться, и прямо сказал вновь назначенному генерал-губернатору, сравнивавшему свою миссию с миссией графа Муравьева, жестоко подавившего восстание в Литве в 1863 году: «Муравьев был назначен, чтобы погасить восстание, а вы, по-видимому, назначены, чтобы создать восстание...». Замечание Витте оказалось пророческим. Несмотря на кажущееся «умиротворение» края с помощью силовых мер Бобрикова, финляндцы оказались готовы сразу использовать ситуацию 1905-1907 годов, возникшую в связи с общим ослаблением царизма. То же самое повторилось в связи с так называемым «Вторым периодом угнетения» (1908-1917). Попытки агонизирующей системы повернуть стрелки часов истории вспять были безуспешны в Финляндии, как и во всей России.
Важным для последующего развития Финляндии и чрезвычайно важным для финляндско-российских отношений было то, что представления о России и русских у поколений финляндцев, вступивших в общественную жизнь в начале столетия и позже, сложились в первую очередь в свете впечатлений, полученных в период «бобриковщины», впечатлений, заслонивших во многом те позитивные моменты, которые существовали в XIX веке. Однако внимательное рассмотрение этой идейно-исторической линии развития требует, по причине ее широты и многогранности, отдельного исследования.
Политике Николая Ивановича Бобрикова был присущи сильные черты фанатизма. Сделавший военную карьеру и неопытный в делах гражданского управления, генерал-губернатор был не в состоянии понять позицию финнов. В Великом Княжестве, которое усвоило иные, чем в России, формы политической и правовой культуры, и где также пробудилось национальное самосознание, он принялся действовать круто, и столкновение было неизбежным. Бобриков представлял не всю Россию, но до тех пор, пока у него были полномочия выступать от ее имени, мирное сосуществование не представлялось возможным.
ИСТОЧНИКИ И ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ БОБРИКОВЩИНЫ
Оригиналы основных материалов, касающихся времени правления Н.И.Бобрикова, — архивы канцелярии генерал-губернатора и статс-секретариата Финляндии — уже давно были доступны исследователям, однако пользовались ими довольно мало. Они дают разностороннюю и детальную картину «будней» политики и практической деятельности администрации. Архив канцелярии генерал-губернатора, похоже, сохранился почти полностью. Документы статс-секретариата были получены из Ленинграда в 1920-х годах на основании соглашения об обмене с Советским Союзом, которому были переданы бумаги жандармского управления в Финляндии. С оставшейся в Ленинграде в Центральном Государственном Историческом Архиве небольшой части документов статс-секретариата были в 1950-х годах сняты микрофильмы для использования финскими исследователями. Полученная из Советского Союза Государственным архивом Финляндии в 1950-1970-х годах коллекция микрофильмов многочисленных документов архивов различных учреждений и частных лиц содержит также материалы, касающиеся времени Бобрикова.
3(16) июня 1904 года, в день покушения на Бобрикова, его рабочий кабинет был закрыт на ключ и опечатан местными российскими чиновниками. Согласно распоряжению императора, следственная комиссия, руководимая помощником генерал-губернатора, тайным советником Дейтрихом, открыла кабинет Бобрикова 17 (30) июня 1904 года и ознакомилась с находившимися там бумагами. Родственников покойного представлял в комиссии его сын, корнет гвардейской кавалерии Н.Н.Бобриков. Из обнаруженных в шкафах и в письменном столе документов часть была передана по принадлежности в канцелярию генерал-губернатора и в архив штаба Финляндского военного округа, а важные с общегосударственной точки зрения материалы, были отосланы в Петербург министру статс-секретарю Финляндии фон Плеве. Сугубо личные материалы, которые были сочтены принадлежащими семье, взял корнет Бобриков. (КГГ XVI-I/1904 I отдел). Основная часть личного архива Н.И.Бобрикова хранится теперь в Центральном военно-историческом архиве в Москве, где я имел возможность ею пользоваться.
Переданные фон Плеве «материалы, имеющие общегосударственное значение», фактически являются личными письмами фон Плеве к Бобрикову, которые все еще хранятся в Центральном государственно архиве Октябрьской революции среди других бумаг фон Плеве. Копии с них, заказанные и полученные мною, также как и фотокопии других материалов из архивов Советского Союза, я передал в Государственный архив Финляндии, где они присоединены к имеющейся коллекции советских микрофильмов. Из практических соображений я счел целесообразным дать в примечании сведения о них по этим микрофильмам.
Для исследователей политики Бобрикова важное значение имеет его личная переписка с Николаем II, А.Н.Куропаткиным, В.К. фон Плеве и М.М.Бородкиным. Постановка политических целей, их обоснования и истинная подоплека, проявляются в частной, доверительной переписке гораздо более открыто и шире, чем в официальной переписке канцелярии, сосредоточенной соответственно присущей ей функции на злободневных деталях. Особенно интересны в этом смысле письма, посылавшиеся Бобриковым его другу и помощнику M.М.Бородкину. Эти письма, попавшие после революции к профессору Сергею Платонову, были затем переданы им Публичной библиотеке в Ленинграде. В лице Бородкина Бобриков имел в 1898-1904 годах в Петербурге своеобразного советника, агента и помощника при написании различных текстов. Главной задачей Бородкина было составлять и подготавливать к печати отчеты генерал-губернатора и дополняющие их «Записки». Подборка основных материалов и их первоначальная обработка производилась в канцелярии генерал-губернатора под руководством капитана Ниве. Затем эти материалы с комментариями и инструкциями Бобрикова отсылались Бородкину в Петербург. Переписка показывает, что генерал-губернатор бдительно следил за работой и направлял ее. «Вами составляемый отчет представляет лично для меня документ особой важности. В нем мое историческое оправдание действиям в Финляндии перед Россией». (Бобриков — Бородкину 26 января /8 февр. 1904 года. Письма... ГАФ. Коллекция микрофильмов СССР, ролик 219.)
«Историческое оправдание», разумеется, в основном имелось в виду на будущее, поскольку направленные императору доверительные объяснения следовало пока что держать в тайне. Но сохранить тайну полностью все же не удалось. Несмотря на строго ограниченный, узкий круг лиц, получавших прекрасно типографски выполненные в виде книг «Всеподданнейшие отчеты», снабженные грифом «Весьма секретно» и имевшие очень малый тираж, финляндским конституционалистам удалось раздобыть первый такой отчет (за период с сентября 1898 года по сентябрь 1902) и, переведя его на шведский и финский языки, опубликовать в 1905 году в Стокгольме. Более поздний отчет (с сентября 1902 по январь 1904 года), а также дополняющая его «Всеподданнейшая записка» (тоже в виде книг) остались тогда в тайне, о них успели даже забыть, и они стали известны исследователям лишь в 1950-х годах. Теперь эти русскоязычные издания имеются, например, в библиотеке Хельсинкского университета, в коллекции «Фенника». Все же эти ключевые документы до сих пор использовались весьма скупо. Хранящийся в Государственном архиве Финляндии «Архив Н.И.Бобрикова» представляет собой машинописный текст «Записки», относящейся к первому из отчетов. Он был получен ГАФ вместе с бумагами Александера Ярнефельта.
Хотя иностранные государства с самого начала последовательно рассматривали Финляндский вопрос как внутреннее дело России, все же за развитием событий следили довольно внимательно; об этом дают наглядное представление коллекции копий немецких, английских, французских и австрийских документов, добытых Государственным архивом Финляндии. Особую озабоченность события в Финляндии в конце XIX — начале XX в. вызывали у внешнеполитического и военного руководства ближайшей соседней страны — Швеции. К тому же там опасались, что проявление общественным мнением сильной профинской реакции может так усилиться, что это негативно отразится на шведско-российских отношениях.
В свою очередь подлинные материалы из Дании освещают инспирировавшиеся финляндцами, но оставшиеся в основном безрезультатными попытки оказать с помощью вдовствующей императрицы Марии Федоровны влияние на царя, чтобы добиться изменения направления политики в отношении Великого Княжества.
Из публикаций советской периодики следует прежде других упомянуть разнообразные материалы журнала «Красный Архив» 1920-1930-х годов. Хотя эти материалы, за исключением публикаций Семенникова, и не относятся в первую очередь к Финляндскому вопросу, но с их помощью можно все же уточнять детали и прежде всего картину сменявшихся оценок ситуации политическим руководством России и выносившихся на основании этого решений. Советские материалы дополняются изданными на Западе, главным образом усилиями русских эмигрантов, письмами Николая II и его весьма бедным по содержанию дневником, с которым я имел возможность ознакомиться в Москве и использовал в своей работе. Гораздо более значительными по ценности информации являются дневники (начиная с 1902 года) военного министра А.Н.Куропаткина, которые публиковались в «Красном Архиве». Его же дневники более раннего периода микрофильмированы и имеются в коллекции советских копий Государственного архива Финляндии.
Финляндская исследовательская и иная литература, касающаяся периода правления Бобрикова, весьма широка (см. подробнее составленный Осмо Юссилой оценочный обзор: Юссила, 1979, стр. 256-264). Наряду с рассмотрением чисто внутренних проблем, она все же сосредоточена на выяснении реакции финляндцев на политику единообразия, не уделяя особого внимания самой этой политике и ее субстанции. К редким исключениям относятся исследования Осмо Юссилы (аппарат поддержания общественного порядка), Пертти Лунтинена (военный вопрос), Тайми Торвинен («Финляндская газета») и Туомо Полвинена (железнодорожный вопрос). Эти исследования, согласно ставившимся перед ними задачам, сосредоточены на рассмотрении отдельных конкретных проблем и не стремятся к созданию широкой полной картины бобриковской политики. Не дают ее и краткие статьи, опубликованные Погорельскиным в Соединенных Штатах.
В том, что касается возможности прояснения фоновых факторов, ситуация значительно лучше. Историю Финляндии 1880-1890-х годов — периода, предшествовавшего генерал-губернаторству Бобрикова — достойно осветили Роберт Швейцер и Лео Суни. Из ведущих исследователей политики царизма на рубеже XIX и XX столетий есть основания отметить Дитриха Гейера, Б.А.Романова и А.М.Зайончковского, а в области национальной политики Эдварда Тадена с его рабочей группой. Ясную общую картину процесса постепенного распада системы самодержавия (включая национальную политику) дают Хьюг Сетон-Ватсон, Е. В.Соловьев, В.А.Твардовская и более всего П.А.Зайончковский. Из мемуарной литературы наиболее полезными оказались воспоминания А.Н.Куропаткина и С.Ю.Витте, а также опубликованная в 1939 году в Соединенных Штатах книга бывшего помощника фон Плеве В.Е.Гурко, носящая наполовину исследовательский характер.
ПЕРЕЧЕНЬ ИСТОЧНИКОВ
(Содержит лишь те, на которые есть ссылки в примечаниях)
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ ФИНЛЯНДИИ (ГАФ)
Архив канцелярии генерал-губернатора (КГГ)
— Акты
— Документы генерал-губернатора Зейна
Архив статс-секретариата (АСС)
— Акты
— Секретные акты
— Представления (доклады)
— Русские военные документы
Коллекция микрофильмов из СССР
Из Центрального Государственного Архива Октябрьской Революции (ЦГАОР) Москва
— фонд 102 (Департамент полиции)
— фонд 586 (Плеве В.К.)
— фонд 601 (Николай II)
— фонд 642 (Мария Федоровна)
— фонд 1574 (Канцелярия обер-прокурора Синода. Бумаги К.П.Победоносцева)
Из Центрального Государственного Военно-Исторического Архива (ЦГВИА) Москва
— фонд 1 (Канцелярия Военного министерства)
— фонд 59 (Бобриков Н.И.)
— фонд 165 (Куропаткин А.Н.)
Из Центрального Государственного Исторического архива в городе Ленинграде. (ЦГИАЛ) Ленинград
— фонд 733 (Министерство народного просвещения)
— фонд 1162 (Государственный Совет, Государственная канцелярия)
— фонд 1405 (Министерство юстиции)
— фонд 1538 (Оболенский И.М.)
Из Архива Внешней Политики России (АВПР) Москва
— Канцелярия Министерства Иностранных Дел (МИД)
— Финляндские дела 1878-1917
Из Государственной Публичной Библиотеки им. М.Е.Салтыкова-Щедрина Ленинград
— Письма генерал-губернатора Финляндии Н.И.Бобрикова М.М.Бородкину
Коллекции копий
Германия
— Auswärtiges Amt (А.А.)
— Abteilung I A., Russland 63.,
— Die Zustände und Verhältnisse Finnlands (L261, 6383).
Англия
— Foreign Office (FO)
— FO 65, General Correspondence, Russia
Франция
— Le Ministère des Affaires Etrangères
— Russie, Politique intérieure, Pays Baltes 1896-1904
Австрия
— Haus-, Hof- und Staatsarchiv (HHStA),
— Ministerium des Äusseren Politisches Archiv, Russland
Частные архивы
— Архив К.А.Армфельта
— Архив Н.И.Бобрикова
— Архив Й.Р.Даниельсон-Кальмара
— Архив Леннарта Грипенберга
— Архив К.Ф.Игнатиуса
— Архив Виктора Прокопе
— Архив Карла Тудера
ШВЕДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ (Стокгольм) (Riksarkivet, Stockholm)
Utrikesdepartementet (UD)
— Kabinettet for utrikesbrevväxlingen. Depescher frå beskickningen i Petersburg 1897-1900
— 1 H 2
— 1 0 26
— 1 0 31
ВОЕННЫЙ АРХИВ (Стокгольм) (Krigsarkivet, Stockholm)
Generalstaben
— Militärstatistiska avdelningen. Ela. Ryssland 1897-1904.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ (Копенгаген) (Rigsarkivet, Kobenhavn)
Udenrigsministeriet
— Rusland, Depecher 1897-1904
— Kong Frederik VIITs arkiv
— Prins Valdemars arkiv
БИБЛИОТЕКА ХЕЛЬСИНКСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
— E.R.Neovius «Politiska memoarer och handlingar I-III»
ЮВЯСКЮЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ, КАФЕДРА ИСТОРИИ
— Собрание американских микрофильмов.
СОБСТВЕННОСТЬ ГОСПОЖИ ЛИЙСЫ КАЙЛА
— Письмо Матильды Вегелиус сестре 16.6.1904.
НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ УЧЕБНЫЕ РАБОТЫ (Находятся в библиотеке кафедры истории Хельсинкского университета)
— Dahl, Ritva, «Venäjän kieli Suomen oppikouluissa ensimmäisellä sortokaudella». (Suomen historian laudaturtyö. 1957)
— Kujala, Antti, «Suomen työväenliikkeen poliittisen linjan kehitys ensimmäisellä sortokaudella, erityisesti vuosina 1903-1904». (Suomen ja Skandinavian historian pro gradu-tutkielma. 1978)
— Tasihin, Juhani, «Venäjän kieli Venäjän Suomen-politiikassa 1905-1909». (Suomen historian lisensiaattityö. 1979)
ОПУБЛИКОВАННЫЕ ОРИГИНАЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ (На русском языке)
— Дневник А.А.Бобринского («Красный архив». 26)
— «Три последних самодержца» Дневник А.В.Богданович. Москва-Ленинград. 1924.
— «К истории первой Гаагской конференции 1899 г.» («Красный Архив» 50-51)
— Дневник А.Н.Куропаткина («Красный Архив» 2,5,7)
— Дневник В.Н.Ламздорфа (1886-1890) Москва. 1926.
— В.И.Ленин. Полное собрание сочинений, Т. 16, Москва. 1961.
— Дневник императора Николая II. Берлин. 1923.
— Семенников В. «Николай Романов и Финляндия» («Красный Архив» 27)
— Письма Победоносцева к Александру III. Том 2. Москва 1926.
— «К.П.Победоносцев и его корреспонденты». Москва. 1923.
— Дневник государственного секретаря А.А. Половцова. Том 2. (1887-92)
— «Дневник А.А.Половцова» («Красный Архив» 3)
— «Из дневника А.А.Половцова» («Красный Архив» 46, 67)
— Дневник А.С.Суворина. Петроград. 1923.
— Дневник Е.А.Святополк-Мирской. («Исторические записки» 77. 1965)
— «25 лет назад». Из дневника Л.Тихомирова. («Красный Архив» 38)
— Письма С.Ю.Витте к Д.С Сипягину («Красный Архив» 18)
— Переписка С.Ю.Витте и А. Н. Куропатки на в 1904-1905 гг. («Красный Архив» 19)
(На других языках)
— Armfelt, Carl Alex., Politiska brev från «ofärdstidens» inbrott 1898-1899. Helsingfors. 1923.
— Danielson-Kalmari, J.R., Muistiinpanoja sortokaudelta. (Kaikuja Hämeestä XI) Tampere 1954.
— Documents Diplomatiques Francais (1871-1914). lre série. Torne XV., 2е série, Torne I.
— Handlingar tillkomna i Ryska riksrådet vid den därstädes våren 1901 försiggågna behandlingen af den finska vämepliktsfrågan. Stockholm 1902.
— Kagaalin arkistoa. Julkaissut Eduskunnan kirjasto. Helsinki 1939.
— V.I.Lenin Suomesta. Kirjoituksia, lausuntoja, asiakirjoja. Toimittanut J. Sykiäinen. Moskova 1966.
— The Secret Letters of the Last Tsar. Edited by Edward J. Bing. New York 1938.
— Some Russian Imperial Letters to Prince V.P. Meshchersky (1839-1914). Edited by Igor Vinogradoff. (Oxford Slavonic Papers. Voi. 10. 1962.)
— Törngren, Adolf, Till frågan om rikslagstifningen. Helsingfors 1909.
НАУЧНАЯ, НАУЧНО-ПОПУЛЯРНАЯ И ДРУГАЯ ЛИТЕРАТУРА
(воспоминания, статьи и пр.) На русском языке
Александр Михайлович. Книга воспоминаний, т. II Париж. 1933.
(Бобриков Н.И.) Всеподданнейший отчет финляндского генерал-губернатора 1902-1904. С-Петербург. 1904.
(Бобриков Н.И.) Всеподданнейшая записка финляндского генерал-губернатора 1902-1903. С-Петербург. 1904
Бородкин М.М. Из новейшей истории Финляндии. Время управления Н.И.
Бобрикова. С-Петербург. 1905
Бородкин М.М. Памяти финляндского генерал-губернатора Николая Ивановича Бобрикова. Харьков. 1905.
Бородкин М.М. Война 1854-1855 гг. на финском побережье. С-Петербург. 1904.
Витте С.Ю. Воспоминания 1-3. Москва. 1960.
Геруа Б.В. Воспоминания о моей жизни. Том I. Париж. 1969.
Еленев Ф. Как проведен был финляндцами устав 1878 года о воинской повинности. С-Петербург. 1896.
Есин В.Ю. Русская дореволюционная газета 1702-1917 гг. Краткий очерк. Москва. 1971.
Зайончковский А.М. Подготовка России к мировой войне в международном отношении. Москва. 1926.
Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. Москва. 1970.
Зайончковский П.А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий 1881-1903. Москва. 1973.
Захарова Л. Г. Кризис самодержавия накануне революции 1905 года. («Вопросы истории» 8/1972)
История СССР. Том V. Москва. 1968
Карелин А.П. Русский полицейский социализм (зубатовщина). («Вопросы истории» 10/1968)
Касвинов А. К. Двадцать три ступени вниз. Москва. 1978.
Кизеветтер (Кисеветтер) А.А. На рубеже двух столетий. Прага. 1929.
Корнилов Г.Д. Русско-финляндские таможенные отношения в конце XIX — начале XX в. Ленинград. 1971
Куропаткин А.Н. Задачи русской армии. Россия для русских. I-III. С-Петербург. 1910.
Кузмин-Караваев В. Военно-юридическая академия 1866-1891. С-Петербург 1891.
Мессарош П.И. Финляндия — Государство или Русская Окраина? С-Петербург. 1897.
Минтслов С.Р. Петербург в 1903-1910 годах. Рига. 1931.
Ольденбург С.С. Царствование Императора Николая II. Том I. Белград. 1939.
Очерки истории Ленинграда. Том III. Москва-Ленинград. 1956.
Памяти Вячеслава Константиновича Плеве. С-Петербург. 1904.
Романов Б.А. Россия в Маньчжурии 1892-1906. Ленинград. 1926.
Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения 1802-1902. С-Петербург. 1902.
Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Ленинград. 1973.
Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в 1902-1907 гг. Ленинград. 1981.
Суни Л.В. Самодержавие и общественно-политическое развитие Финляндии в 80-90-е гг. XIX в. Ленинград. 1982.
Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия. Москва. 1978.
Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. Ленинград. 1929.
На других языках
Alanen, Aulis J. Hannes Gebhard. Helsinki 1964.
Amburger, Erik. Die Geschichte der Behördenorganisation Russlands. Leiden 1966.
Armfelt, Karl Alex. Tvenne uppsatser om V.K. von Plehwe. (Från brytningstider. Ny serie.) Helsingfors 1921.
Armfelt, Karl Alex. Vid finska statssekretariatet. Anteckningar från min tjänstetid. Helsingfors 1920.
Blomstedt, Yrjö, K.J. Ståhlberg. Valtiomieselämäkerta. Keuruu 1969.
(Bobrikov, N.J.) Generalguvernör Bobrikoffs berättelse öfver Finlands förvaltning från sept. 1898 till sept. 1902. Stockholm 1905.
Born, V.M. von. Käynti valtiollisella asialla Plehwen luona. (Murrosajoilta. Muistoja ja kokemuksia. I.) Porvoo 1913.
Burgman, Torsten. Svensk opinion och diplomati under rysk-japanska kriget 1904-1905. Uppsala 1965.
Byrnes, Robert F. Pobedonostsev. His Life and Thought. London 1968.
Cederholm, Theodor. Politiska minnen. Helsingfors 1924.
Copeland, William R. The Uneasy Alliance. Helsinki 1973.
Elenew, Theodor (Jelenev, Feodor). Les prétentions des separatistes finlandais. Apergu critique de la doctrine separatiste en Finlande. St. Petersbourg 1895.
Estlander, Bernhard. Elva årtionden ur Finiands historia. III. 1898-1908. Helsingfors 1930.
Estlander, Bernhard. Eugen Schauman. Helsinki 1924.
Federley, Berndt, R.A. Wrede. Lantdagsmannen och rättskämpen 1877-1904. Borgå 1958.
Fraser, Georg. Små händelser i mitt lif. Helsingfors 1921.
Geyer, Dietrich. Der russische Imperialismus. Göttingen 1977.
Gurko, V.J. Features and Figures of the Past. Government and Opinion in the Reign of Nicholas II. Stanford 1939.
Haimson, Leopold H. The Russian Marxists & the Origins of Bolshevism. Cambridge, Mass. 1967.
Hammar, Tomas. Sverige åt svenskarna. Invandringspolitik, utlänningskontroll och asylrätt 1900-1932. Stockholm 1964.
Hjelt, Edv. Från händelserika år. I. Helsingfors 1920.
Hultin Elis, Greve S.J. Witte och den finska vämpliktsfrågan. (Finsk Tidskrift 123.
1937).
Hyvämäki, Lauri. Suomalaiset ja suurpolitiikka. Helsinki 1964.
Ignatius, Hannes. Sortovuosista itsenäisyyteen. Helsinki 1927.
Immonen, Hannu. Sotaministeri Miljutin ja vuoden 1878 asevelvollisuuslaki. (Historiallinen Aikakauskirja 3/1983).
Jungar, Sune. Ryssland och den svensk-norska unionens upplösning. Abo 1969.
Jussila, Osmo. Förfinskning och förryskning. Språkmanifestet år 1900 ocd dess bakgrund. (Historisk Tidskrift för Finland 1/1980.).
Jussila, Osmo. Nationalismi ja vallankumous venäläis-suomalaisissa suhteissa 18991914. Helsinki 1979.
Juva, Einar W. Suomen kansan aikakirjat. IX. Helsinki 1952.
Katermaa, Aino. Bobrikovin koulukirjakomitea. (Historiallinen Arkisto 74.).
Keep, John L.H. The Rise of Social Democracy in Russia. Oxford 1963.
Kerkkonen, Martti. Suomen sortovuodet kansainvälisestä näkökulmasta. (Historiallinen Aikakauskirja 2/1965.).
Kivikataja, Eero. Sortovuosien tapahtumia. Helsinki 1961.
Klinge, Matti. Ylioppilaskunnan historia. Kolmas osa 1872-1917. Porvoo 1968.
Kochan, Lionel. Russia in Revolution 1890-1918. London 1966.
Korhonen, Arvi. Uno Ludvig Lehtonen. (Suomalaisia historiantutkijoita.) Porvoo 1965.
Korhonen, Keiljo. Autonomous Finland in the Political Thought of Nineteenth Century Russia. Turku 1967.
General Kuropatkin. Memoiren. Die Lehren des Russisch-Japanischen Krieges. Berlin 1909.
Laati, Iisakki. Suomen luotsi — ja majakkalaitoksen historia 1808-1946. Helsinki 1946.
Langhoff, Aug. Sju år såsom Finlands representant inför tronen. Helsingfors 1922.
Laue, Т.Н. von. Sergei Witte and the Industrialisation of Russia. New York 1963.
Lauerma, Matti. Aktivismi. (Venäläinen sortokausi Suomessa.) Porvoo 1960.
Leino-Kaukiainen, Pirkko. Sensuuri Suomessa 1880-luvulta vuoteen 1905. (Sensuuri ja sananvapaus Suomessa. Suomen sanomalehdistön historia-projektin julkaisuja. No. 17.) Helsinki 1980.
Leino-Kaukiainen, Pirkko. Sensuuri ja sanomalehdistö Suomessa vuosina 1891-1905. Helsinki 1984.
Lindberg, Folke. Den svenska utrikespolitikens historia. 111:4. 1872-1914. Stockholm 1958.
Lundin, C. Leonard. Finland. (Russification in the Baltic Provinces and Finland, 1855-1914.) Princeton 1981.
Luntinen, Pertti. Keisari-Venäjän aatehistoria. Mänttä 1981.
Luntinen, Pertti. Suomi Pietarin suojana ja uhkana venäläisten sotasuunnitelmissa 1854-1914. (Historiallinen Arkisto 79.) Helsinki 1983.
Malozemoff, A. Russian Far Eastern Policy, 1881-1904. Berkeley 1958.
Maude, George. Finland in Anglo-Russian Diplomatic Relations, 1899-1910. (The Slavonic and East European Review. Oct. 1970.).
Mosse, W.E. Aspects of Tsarist Bureaucracy: the State Council in the Late Nineteenth Century. (The English Historical Review 2/1980.).
Murtorinne, Eino. Papisto ja esivalta routavuosina 1899-1906. Helsinki 1964.
Nevanlinna, Ernst. Rahakysymyksemme vaiheita. (Murrosajoilta. Muistoja ja kokemuksia. I.) Porvoo 1913.
Osmonsalo, Erkki K. Suomen postilaitoksen historia. III. 1878-1938. Helsinki 1938.
(Paasikivi, J.K.), Paasikiven muistelmia sortokaudelta. I. Porvoo 1957.
Paasivirta, Juhani. Suomi ja Eurooppa 1808-1914. Helsinki 1978.
Parmanen, Eino. I. Taistelujen kirja. I-II. Porvoo-Helsinki 1936-1937.
Pihkala, Erkki. Suomen Venäjän-kauppa vuosina 1860-1917. Helsinki 1970.
Pipes, Richard. Russia under the Old Regime. London 1974.
Pipping, Hugo E. Kultakannan turvissa. Suomen Pankki 1878-1914. Helsinki 1969.
Pogorelskin, Alexis, E. The Politics of Frustration. The Governor-Generalship of N.I. Bobrikov in Finland, 1898— 1904. (Journal of Baltic Studies 3/1976.).
Pogorelskin, Alexis, E. Vestnik Evropy and the Finnish Question, 1885-1904. (Journal of Baltic Studies 2/1980.).
Polvinen, Tuomo. Die Finnischen Eisenbahnen in den militärischen und politischen Plänen Russlands vor dem Ersten Weltkrleg. Lahti 1962.
Polvinen, Tuomo. Kenraalikuvernööri Bobrikov ja helmikuun manifesti. (Historiallinen Aikakauskirja 2/1973.).
Polvinen, Tuomo. Venäjän sotilaalliset tavoitteet Suomessa. (Venäläinen sortokausi Suomessa.) Porvoo 1960.
Poutvaara, Matti. Postia sortokaudelta. Jyväskylä 1973.
Procopé, V. Min verksamhet såsom t.f. ministerstatssekreterare för Finland 1898-1899.
Helsingfors 1923.
Rantakari, K.N. Routavuodet. (Suomen historian käsikirja. 2.) Porvoo 1949.
Rasila, Viljo. Suomen torpparikysymys vuoteen 1909. Kajaani 1961.
Rasila, Viljo. Vuoden 1914 viljatulliasetus. (Historiallinen Arkisto 60.) Turku 1966.
Reuter, J.N. «Kagalen». Ett bidrag till Finlands historia 1899-1905. I-III. Helsingfors 1928, 1930.
Riasanovsky, Nicholas V. A History of Russia. London 1969.
Rigberg, Benjamin. The Tsarist Press Law. (Jahrbiicher fur Geschichte Östeuropas 3/1965.)
Rigberg, Benjamin. The Efficacy of Tsarist Cencorship Operations, 1894-1917. (Jahrbiicher fiir Geschichte Östeuropas 3/1966.)
Rigberg, Benjamin. Tsarist Censorship Performance, 1894-1905.(Jahrbiicher fiir Geschichte Östeuropas 1/1969.)
Risberg, Einar. Suomen lennätinlaitoksen historia 1855-1955. Helsinki 1959.
Rollins, Patrick, J. Gringmut Vadim Andrejevich 1851-1907. (The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History. Voi. 13.).
Rommi, Pirkko. Myöntyvyyssuuntauksen hahmottuminen Yrjö-Koskisen ja suomalaisen puolueen toimintalinjaksi. Lahti 1964.
Rosén, Gunnar. Sata sodan ja rauhan vuotta. Suomen Punainen Risti 1877-1977. Helsinki 1977.
Schauman, Sigrid. Veljeni Eugen Schauman. Porvoo 1965.
Schneiderman, Jeremiah. Sergei Zubatov and Revolutionary Marxism. London 1976.
Schweitzer, Robert. Autonomie und Autokratie. Die Stellung des Grossfurstentums Finnland im russischen Reich in der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts (1863-1899) Giessen 1978.
Seitkari, O. Vuoden 1878 asevelvollisuuslain syntyvaiheet. Helsinki 1951.
Seton-Watson, Hugh. The Decline of Imperial Russia 1855-1914. New York 1965.
Seton-Watson, Hugh. The Russian Empire 1801-1917. Oxford 1967.
Sinkko, Erkki. Venäläis-suomalainen lehdistöpolemiikki 1890-1894. Tampers 1976.
Spångberg, Valfrid. Statskuppen i Finland 1899. Stockholm 1899.
Stökl, Gunther. Russische Geschichte. Stuttgart 1973.
Thaden, Edward, C. Conservative Nationalism in Nineteenth-Century Russia. Seattle 1964.
Thaden, Edward, C. Conservative Nationalism in Russia (The Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History. Vol. 8.).
Thaden, Edward, C. Russification in the Baltic Provinces and Finland, 1855-1914. Princeton 1981.
Tommila, Päiviö. Kenraalikuvernööri Bobrikov ja suuri adressi. (Historiallinen Aikakauskirja 3/1964.)
Tommila, Päiviö. Bobrikov ja Suomen sanomalehdistö. (Turun historiallinen arkisto 28.) Turku 1973.
Tomnila, Päiviö. Sortovuosien sensuuriohjeita. (Suomen sanomalehdistön historia. Lehdistöhistoriallisia tutkimuksia 1.) Helsinki 1979.
Torvinen, Taimi, J.R. Danielson-Kalmari Suomen autonomian puolustajana. Porvoo 1965.
Torvinen, Taimi. Suomen puolustusta Kööpenhaminassa. Porvoo 1967.
Torvinen, Taimi. Finljandskaja Gazeta, «rauhan ja luottamuksen edistäjä». (Turun historiallinen arkisto 31.) Turku 1976.
Tuominen Uuno. Säätyedustuslaitos 1800-luvun alusta vuoteen 1906. (Suomen kansanedustuslaitoksen historia. III.) Helsinki 1964.
Turpeinen, Oiva. Keisarikunnan vaikutus. (U.E. Moisala — Kauko Rahko — Oiva Turpeinen, Puhelin ja puhelinlaitokset Suomessa 1877-1977.) Turku 1977.
Törngren, Adolf. På utländsk botten. Helsingfors 1930.
Törngren, Adolf. Från Finlands strid för rätt och frihet. Helsingfors 1942.
Wandycz, Piotr, S. The Lands of Partitioned Poland. (History of East Central Europé. Vol VII.) London 1974.
Vor res, lan. The Last Grand-Duchess. London 1964.
Wrede, R.A. Carl Alexander Armfelt. Hans verksamhet, vid statssekretariatet for Finland. (Skrifter utgivna av Svenska Litteratursällskapet i Finland. 200.) Helsingfors 1928.
Zetterberg, Seppo. Viisi laukausta senaatissa. Keuruu 1986.
Zilliacus, Konni. Sortovuosilta. Poliittisia muistelmia. Porvoo 1920.
ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ
Вестник Европы
Московские Ведомости
Новое время
Окраины России
Разведчик
Речь
Русские Ведомости
Свет
Päivälehti
St. Petersburger Zeitung
Uusi Suometar
Об авторе
Книгой профессора Туомо Полвинена «Держава и окраина» издательство «Европейский Дом» открывает серию совместных с Институтом России и Восточной Европы (Хельсинки) публикаций «Финляндия в России», в которую войдут впервые переведенные на русский язык работы финляндских авторов, посвященные различным сторонам российско-финляндских связей.
Доктор философии Туомо Полвинен (род. в 1931 г.) в течение ряда лет являлся директором Государственного архива Финляндии, профессором общей истории Хельсинкского университета, профессором-исследователем Академии наук Финляндии, председателем и членом правления Финского исторического общества, сопредседателем рабочей группы по вопросам истории в советско-финляндском комитете по научно-техническому сотрудничеству.
Профессор Т. Полвинен — автор ряда научных трудов по истории Финляндии и финляндско-российских отношений, среди которых — «Железные дороги Финляндии в российских военных и политических планах перед Первой мировой войной», «Революция в России и Финляндия: 1917-1920», «Финляндия в международной политике в 1941-1947 годах», «Между Востоком и Западом. Финляндия в международной политике в 1944-1947 годах», многотомная политическая биография президента Финляндии Ю.К.Паасикиви.
Т. Полвинен — лауреат многих премий, в том числе Государственной премии Финляндии в 1972 и 1985 гг., премии Урхо Кекконена в 1981 г., избран действительным членом Российской Академии гуманитарных наук.
Книга «Держава и окраина», опубликованная в Финляндии в 1984 году, переведена на шведский язык, вышла в переводах в Англии и США и теперь первой из работ Туомо Полвинена издается в России.
Русификаторской политике России по отношению к Финляндии посвящена обширная финноязычная исследовательская литература, но она написана преимущественно под финским углом зрения и на основе финских материалов, при этом аргументация противной стороны оставалась в тени. «Советские историки тоже не очень касались этой проблемы. Но... восемьдесят лет спустя после выстрелов Шаумана настал момент для анализа политики Н. И. Бобрикова», генерал-губернатора Финляндии, активно пытавшегося русифицировать Великое Княжество. «Важным для последующего развития Финляндии и чрезвычайно важным для российско-финляндских отношений было то, что представления о России и русских у поколений финляндцев, вступивших в общественную жизнь в начале столетия и позже, сложились в первую очередь в свете впечатлений, полученных в период «бобриковшины»... Политике... Бобрикова были присуши сильные черты фанатизма... Генерал-губернатор был не в состоянии понять позицию финнов. В Великом Княжестве, которое усвоило иные, чем в России, формы политической и правовой культуры, и где также пробудилось национальное самосознание, он принялся действовать круто, и столкновение было неизбежным. Бобриков представлял не всю Россию, но до тех пор, пока у него были полномочия выступать от её имени, мирное сосуществование не представлялось возможным».
Примечания
1
«Годами угнетения» называют в Финляндии 1899-1905 и 1908-17 годы.
(обратно)
2
Эуген Шауман совершил покушение на Бобрикова в 1904 г.
(обратно)