Юки-онна, или Записки о ёкаях (fb2)

- Юки-онна, или Записки о ёкаях [сборник litres] (пер. Валентина Сергеевна Сергеева) 2660K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лафкадио Хирн

Лафкадио Хирн
Юки-онна, или Записки о ёкаях

Комильфо. Страшные сказки Азии

© Сергеева В. С., перевод, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Исполненное обещание^[1]

Была весна; дело происходило в деревне Като провинции Харима. Акана, самурай из Идзумо, хотел навестить родные края.

Хасэбэ сказал:

– Идзумо – Страна Восьми Летящих Облаков^[2] – лежит далеко отсюда. Поэтому вам, вероятно, трудно назвать точный день своего возвращения. Но если вы сможете его определить, то осчастливите нас. Мы приготовим пир в честь вашего приезда и будем ждать вас у ворот.

– Что ж, – отвечал Акана, – я много путешествовал и, как правило, способен заранее рассчитать, сколько времени займет дорога. Я могу с уверенностью пообещать вам, что вернусь… ну, скажем, на праздник Тёё^[3].

Хасэбэ произнес:

– То есть на девятый день девятого месяца, когда цветут хризантемы. Мы полюбуемся ими вместе. Как замечательно! Так, значит, вы обещаете прийти в девятый день девятого месяца?

– В девятый день девятого месяца, – повторил Акана, улыбнулся на прощание и зашагал прочь от деревни Като, что в провинции Харима, а Хасэбэ Сомон и его мать смотрели ему вслед со слезами на глазах.

Старинная японская пословица гласит: «Ни солнце, ни луна не медлят в пути». Быстро шло время; настала осень – пора хризантем. На девятый день девятого месяца Хасэбэ с раннего утра стал готовиться к встрече названого брата. Он позаботился об угощении, купил вина, украсил комнату и наполнил стоявшие в нишах вазы разноцветными хризантемами. Мать, глядя на него, сказала:

– Сынок, до Идзумо не меньше сотни ри^[4]; путь через горы труден и опасен. Никто не поручится, что Акана прибудет сегодня. Не лучше ли будет, прежде чем утруждать себя, дождаться его возвращения?

– Нет, матушка, – ответил Хасэбэ. – Акана обещал вернуться сегодня, и он не нарушит слова. Если мы начнем готовиться к празднику после его прихода, он поймет, что мы усомнились в его честном слове. Для нас это будет большой позор.

Погода стояла прекрасная, безоблачная, воздух был так чист, что мир казался бескрайним. С самого утра много путников проходило через деревню; попадались среди них и самураи, и Хасэбэ, выходя на них поглядеть, не раз думал, что вон он, Акана. Но колокола в храме пробили полдень, а Аканы все не было. Целый день Хасэбэ ждал напрасно. Солнце село, а названый брат по-прежнему не показывался. Но Хасэбэ все стоял у ворот и смотрел на дорогу. Наконец мать подошла к нему и сказала:

– Тебе ведь известно присловье, сынок: «Человеческая душа переменчива, как погода осенью». До завтра хризантемы не завянут. Ступай спать, а утром, если угодно, снова будешь ждать Акану.

– Отдыхай, матушка, – ответил Хасэбэ, – а я подожду. Я верю, что он придет.

Мать отправилась к себе, а Хасэбэ остался стоять у ворот. Ночь была такой же ясной, как день, и белая Небесная Река блистала необыкновенной красотой.

Деревня спала. Тишину нарушал только плеск ручья, да где-то вдалеке лаяли собаки. Хасэбэ ждал… ждал, пока месяц не скрылся за окрестными холмами. Тогда он наконец засомневался – и ощутил страх. Хасэбэ уже намеревался вернуться в дом, когда увидел, что по дороге легко и быстро шагает кто-то рослый… еще мгновение – и он узнал Акану.

– Это вы! – воскликнул Хасэбэ, бросаясь навстречу. – Я ждал вас с самого утра! Вы сдержали обещание! Боюсь, вы утомились, мой бедный брат, – входите же, к вашему возвращению все готово!

Он усадил Акану на почетное место и поспешно поправил светильники, которые едва горели.

– Матушка утомилась и уже легла, – продолжал Хасэбэ, – но я немедленно ее разбужу.

Акана неодобрительно покачал головой.

– Как вам угодно, брат, – сказал Хасэбэ и поставил перед гостем еду и вино.

Акана не прикоснулся ни к тому, ни к другому; некоторое время он молчал и сидел неподвижно, а потом заговорил шепотом, словно боясь разбудить мать Хасэбэ.

– Я должен поведать вам, как вышло, что я чуть не опоздал. Вернувшись в Идзумо, я обнаружил, что жители забыли доброту нашего прежнего повелителя, славного Энъи, и стали искать благосклонности узурпатора Цунэхисы, который захватил замок Тонда. Однако мне было необходимо навестить своего двоюродного брата, Акану Тэндзи, хоть он и перешел на службу к Цунэхисе. Он убедил меня увидеться с Цунэхисой; я согласился, главным образом желая изучить характер нового правителя, поскольку раньше я с ним не встречался. Цунэхиса – опытный и храбрый воин, но он хитер и жесток. Я дал понять, что никогда не стану ему служить. Когда аудиенция окончилась, он велел моему родственнику схватить меня и держать под караулом в доме. Я сказал, что обещал вернуться в Хариму на девятый день девятого месяца, однако меня не отпустили. Тогда я попытался сбежать из крепости ночью, но за мной зорко следили. Лишь сегодня я придумал, как исполнить обещание…

– Сегодня? – изумленно воскликнул Хасэбэ. – Но Идзумо ведь в сотне ри отсюда!

– Да, – отвечал Акана, – и никто не способен пройти сто ри за один день. Но я знал – если я не сдержу слово, вы, быть может, плохо подумаете обо мне. И тогда я вспомнил старую поговорку: «Человеческая душа может за день совершить путь в тысячу ри». К счастью, у меня не отобрали меч, только благодаря этому я сдержал слово… Береги мать.

С этими словами он встал и в то же мгновение исчез.

Тут Хасэбэ понял, что Акана покончил с собой, чтобы исполнить обещание.

На рассвете Хасэбэ Сомон отправился в замок Тонда, что в провинции Идзумо. Добравшись до Мацуэ, он узнал, что на девятый день девятого месяца Акана Сомон совершил харакири в крепости, в доме Аканы Тэндзи. Тогда Хасэбэ пошел к Акане Тэндзи, обвинил его в предательстве, убил на глазах у всей семьи и скрылся. Узнав об этом, Цунэхиса велел не преследовать Хасэбэ. Жестокий и неразборчивый в средствах, он тем не менее уважал в людях стремление к правде. Цунэхиса по достоинству оценил отвагу и верность Хасэбэ Сомона.

Нарушенное обещание^[5]

– Я не боюсь смерти, – сказала умирающая, – и тревожит меня лишь одно. Жаль, я не узнаю, кто займет мое место в доме.

– Милая, – ответил скорбящий муж, – его не займет никто. Я никогда не женюсь.

Он говорил от чистого сердца, потому что искренне любил женщину, которая лежала на одре смерти.

– Клянетесь честью самурая? – слабо улыбнувшись, спросила та.

– Клянусь честью самурая, – ответил тот и погладил бледную щеку жены.

– Тогда, любимый муж, – сказала она, – велите похоронить меня под сливовыми деревьями, которые мы посадили в дальнем углу сада. Я давно хотела об этом попросить, однако думала: если вы намерены жениться, вам не понравится, что могила так близко к дому. Но, раз вы пообещали, что другая женщина не займет мое место, я могу без колебаний выразить свое желание… я очень хочу, чтобы меня похоронили в саду! Там я буду иногда слышать ваш голос, а весной любоваться цветами…

– Я все сделаю, как ты хочешь, – произнес муж. – Но не говори о похоронах – мы еще не утратили надежду.

– А я уже не надеюсь, – сказала женщина. – Утром меня не станет. Так вы похороните меня в саду?

– Да, – сказал он. – В тени сливовых деревьев, которые мы с тобой посадили. У тебя будет прекрасная гробница.

– И положите со мной маленький колокольчик.

– Колокольчик?

– Да, я прошу, чтобы в гроб положили колокольчик, вроде тех, что носят буддийские паломники. Можно?

– У тебя будет колокольчик и все, чего ты захочешь.

– Мне больше ничего не нужно, – сказала жена. – Любимый мой, вы всегда были так доб-ры ко мне. Я умираю счастливой.

Она закрыла глаза и умерла – легко, как засыпают наигравшиеся дети. Мертвая, она была прекрасна; на губах у нее застыла улыбка.

Ее похоронили в саду, в тени любимых деревьев, и положили в гроб маленький колокольчик. Над могилой возвели красивый памятник, украшенный семейным гербом и надписью (каймё)^[6]: «Старшей сестре, Сияющей Тени Цветущей Сливы, обитающей в чертогах Великого Моря Сострадания».

Однако спустя год после смерти жены родственники и друзья самурая принялись настаивать, чтобы он женился вновь.

– Вы еще молоды, к тому же единственный сын в семье, а детей у вас нет, – говорили они. – Жениться – ваш долг. Если вы умрете бездетным, кто будет приносить жертвы и поминать предков?

Его так уговаривали, что в конце концов он решил вступить в брак. Невесте было всего семнадцать лет, и мужчина страстно в нее влюбился, хоть гробница и высилась в саду немым – упреком.

В течение семи дней ничто не нарушало счастья новобрачной; затем служба потребовала присутствия мужа по ночам в замке господина. В первый вечер, когда он ушел, молодой женщине было беспокойно, хоть она и не понимала, в чем дело, – она просто чувствовала смутный страх безо всякой причины. Она легла спать, но не смогла уснуть. В комнате было душно, как перед грозой.

Глубокой ночью, в Час Быка, женщина услышала звон колокольчика, какой носят с собой буддийские паломники. Она удивилась: что понадобилось паломнику в самурайском квартале в такое время? Звон ненадолго затих, а затем раздался ближе. Очевидно, путник приближался к дому, но почему-то со стороны сада, куда не было хода с улицы. Вдруг ужасающе завыли и заскулили собаки. Молодую женщину охватил ужас, как в страшном сне… Колокольчик звенел в саду… Она хотела встать и разбудить служанку, но обнаружила, что не может подняться – не может шевельнуть и пальцем, – не может крикнуть… Все ближе, ближе слышался звон колокольчика… О, как завыли собаки!

Хотя двери были крепко заперты и ширмы стояли на месте, в спальню легко, словно тень, скользнула женщина… женщина в погребальном одеянии, с колокольчиком в руке.

Она была давно мертва, и распущенные волосы висели у нее вдоль безглазого лица; сквозь спутанные пряди она взглянула на молодую жену, и безъязыкий рот произнес:

– Нечего тебе делать в этом доме! Здесь по-прежнему я хозяйка! Уходи отсюда, но никому не говори, что случилось. Если скажешь ему, я разорву тебя на части!

Промолвив это, призрак исчез. Молодая жена лишилась чувств от страха и пролежала так до рассвета.

Впрочем, при свете дня она усомнилась в том, что видела. Предостережение призрака по-прежнему тяжким бременем лежало у нее на душе, и она не посмела никому об этом рассказать, даже мужу; но женщина почти убедила себя, что ей просто-напросто приснился страшный сон.

Однако на следующую ночь все сомнения развеялись. Опять в Час Быка завыли и заскулили собаки, опять зазвонил колокольчик, опять новобрачная тщетно пыталась встать и позвать служанку. Мертвая вошла в комнату, приблизилась к постели и прошипела, нагнувшись над бедняжкой:

– Уходи из этого дома и никому ничего не говори! Если хотя бы шепнешь ему, я разорву тебя на части…

Наутро, когда самурай вернулся из замка, молодая женщина бросилась ему в ноги и взмолилась:

– Умоляю, простите мою неблагодарность и грубость! Я знаю, что не следует об этом просить, но я хочу вернуться домой, я должна уехать немедленно!

– Разве тебе плохо здесь? – удивился муж. – Кто-то посмел обидеть тебя в мое отсутствие?

– Нет, нет! – рыдая, ответила жена. – Все здесь безмерно добры ко мне. Но я не могу быть вашей женой, я должна уехать…

– Дорогая супруга! – в изумлении воскликнул муж. – Больно слышать, что в моем доме у тебя есть повод для недовольства. Я даже представить не могу, отчего тебе вдруг захотелось – уехать, разве что и впрямь кто-то обошелся с тобой неучтиво. Не хочешь же ты сказать, что желаешь развода?

Женщина, дрожа и плача, проговорила:

– Если вы не дадите мне развод, я умру!

Некоторое время мужчина молчал, тщетно пытаясь постичь причину этой невероятной просьбы. А затем с величайшей сдержанностью произнес:

– Я покрою себя позором, если отошлю тебя к родным без всякой провинности с твоей стороны. Если ты объяснишь, в чем дело, чтобы я мог с честью выйти из этого затруднения, я напишу тебе разводное письмо. Но если ты не назовешь веской причины, я с тобой не разведусь, ибо честь нашего дома должна остаться незапятнанной.

Тут она поняла, что должна признаться, и открылась мужу, в ужасе добавив:

– Теперь ты все знаешь, и она убьет меня! Она меня убьет!

Самурай, хотя и храбрый человек и не склонный верить в призраков, искренне испугался. Но вскоре ему на ум пришло простое и естественное объяснение.

– Милая, – сказал он, – я вижу, ты сильно взволнована; боюсь, кто-то напичкал тебя глупыми россказнями. Я не стану писать разводное письмо лишь потому, что тебе приснился дурной сон. Но я не хочу, чтобы в мое отсутствие ты страдала. Сегодня мне вновь придется провести ночь в замке, однако я прикажу двум слугам караулить в твоей комнате, и ты проведешь ночь спокойно. Это надежные люди, они сумеют тебя защитить.

Он говорил так ласково, хотя и решительно, что женщина устыдилась своего страха и согласилась остаться.

Двое слуг, которым велели оберегать молодую госпожу, были крепкие, храбрые, простосердечные парни – в самый раз для того, чтобы охранять женщину или ребенка. Они рассказывали хозяйке веселые истории, чтобы ее позабавить. Она долго беседовала с ними, смеясь их добродушным шуткам, и почти забыла про свои страхи. Когда она легла спать, стражи уселись в уголке за ширмой и принялись играть в го^[7], переговариваясь шепотом, чтобы не беспокоить женщину. Та спала крепким сном.

Но в Час Быка она вновь пробудилась в ужасе, услышав колокольчик! Звон приближался. Она вздрогнула, закричала… но в комнате никто не отозвался. Стояла мертвая тишина. Женщина бросилась к караульным – те неподвижно сидели за игральной доской, глядя друг на друга остекленевшими глазами. Она завопила и принялась их трясти, но они словно окаменели…

Впоследствии они говорили, что слышали колокольчик; долетел до них и отчаянный крик. Караульные даже чувствовали, как госпожа трясла их, пытаясь привести в чувство, однако они не могли ни шевельнуться, ни заговорить. После этого они уже ничего не видели и не слышали, потому что погрузились в беспробудный сон.

…

Войдя на рассвете в покои супруги, самурай при свете гаснущей лампы увидел в луже крови безголовое тело молодой жены. Сидя на корточках над игральной доской, спали слуги. Услышав крик господина, они вскочили и бессмысленно уставились на залитый кровью пол…

Головы нигде не было; судя по ужасной ране, ее не отсекли, а оторвали. Кровавый след вел из комнаты в коридор. Дверь была нараспашку. Мужчины пошли по следу в сад – по траве, по песчаной дорожке, вдоль обсаженного ирисами пруда, через тенистую бамбуковую рощицу… Внезапно они оказались лицом к лицу с чудовищем, которое заверещало, словно летучая мышь. Это была покойница, вставшая из могилы, – в одной руке она держала колокольчик, а в другой окровавленную голову… На мгновение все трое оцепенели. Затем один из слуг, пробормотав буддийскую молитву, выхватил меч и нанес удар. Чудовище тут же рухнуло наземь и превратилось в кучку лохмотьев, костей и волос. Колокольчик, жалобно звякнув, откатился в сторону. Однако правая кисть еще шевелилась, пальцы сжимали оторванную голову, терзали ее, щипали, как клешни желтого краба упавший плод…

– И где тут мораль? – сказал я другу, который рассказал мне эту историю. – Если уж покойница решила мстить, ее гнев должен был обрушиться на мужа.

– Так считают мужчины, – ответил он. – Но женщины чувствуют иначе.

Он был прав.

История О-Камэ

О-Камэ, дочь богатого Гонъэмона из Нагоси, что в провинции Тоса, горячо любила мужа. Ей исполнилось двадцать два года, мужу, которого звали Хатиэмон, двадцать пять. О-Камэ так была к нему привязана, что ее даже считали ревнивой. Однако Хатиэмон не давал жене ни малейшего повода для ревности, и в семье никогда не звучало упреков.

К сожалению, О-Камэ была слабого здоровья. После свадьбы не минуло и двух лет, как она заразилась болезнью, тогда свирепствовавшей в провинции. Лучшие лекари оказались бессильны. Люди, охваченные этим недугом, переставали есть и пить, они лежали сонные и вялые, и их посещали странные видения. Несмотря на неустанную заботу, О-Камэ слабела день ото дня, пока всем, и ей самой, не стало ясно, что смерть – близка. Тогда она позвала мужа и сказала ему:

– Я и выразить не в состоянии, как добры вы были ко мне во время моей злополучной болезни. Бóльшую доброту нельзя себе представить! И оттого мне еще трудней расстаться с вами… Только подумайте! Я еще молода, у меня лучший муж на свете – и придется умереть! Нет-нет-нет! Не пытайтесь внушать мне надежду – лучшие китайские врачи ничего не смогли поделать. Я-то думала, что протяну еще несколько месяцев, но нынче утром, увидев в зеркало свое лицо, поняла, что умру сегодня, да, сегодня! Но, если вы хотите, чтобы я умерла счастливой, позвольте вас кое о чем попросить…

– Проси о чем угодно, – сказал Хатиэмон. – Если это в моей власти, я охотно исполню твое желание.

– Вряд ли, – возразила О-Камэ, – ведь вы еще так молоды. Мне трудно просить об этом, очень трудно… но мою грудь словно огнем палит. Я должна это сказать, прежде чем умру… Любимый супруг, рано или поздно вас ведь попросят жениться. Обещаете ли вы… больше не вступать в брак?

– Всего-то! – воскликнул Хатиэмон. – Если это единственное твое желание, я легко выполню его. Клянусь тебе, что никто и никогда не займет твое место!

– О радость! – вскричала О-Камэ, приподнявшись на постели. – О, как я счастлива!

И упала мертвой.

Здоровье Хатиэмона пошатнулось после смерти О-Камэ. Поначалу это приписывали естественной скорби. Односельчане не удивлялись, ведь он и впрямь горячо любил жену. Но время шло, а он все бледнел и слабел. В конце концов Хатиэмон так исхудал, что стал похож на привидение. Тогда люди заподозрили, что не одна лишь скорбь точит молодого человека. Лекари сказали, что Хатиэмон здоров. Причину упадка сил они не нашли, однако предположили, что недуг вызван душевными волнениями. Родители тщетно расспрашивали Хатиэмона. Он утверждал, что у него нет причин печалиться, кроме одной, всем известной. Родные советовали ему жениться, однако он твердил, что не нарушит обещания, данного покойной супруге.

Хатиэмон продолжал слабеть день ото дня. Близкие уже боялись за его жизнь. Однажды мать Хатиэмона, уверенная, что он хранит какую-то тайну, так страстно просила его признаться, так горько плакала, что он не устоял перед ее мольбами.

– Матушка, – сказал он, – мне трудно об этом говорить. Может быть, когда я все тебе расскажу, ты мне даже не поверишь. Дело в том, что О-Камэ не обрела покой на том свете и мы напрасно совершаем обряды в ее память. Вероятно, она не успокоится, пока я не отправлюсь в долгое путешествие вместе с ней. После похорон она каждую ночь приходит и ложится рядом со мной. Иногда я забываю, что О-Камэ умерла – выглядит она точь-в-точь как при жизни, только разговаривает шепотом. Она велит никому об этом не рассказывать. Думаю, она хочет, чтобы я умер. Я бы и не тревожился, если бы дело касалось только меня. Но поскольку мое тело принадлежит родителям, я обязан исполнять сыновний долг. Поэтому, матушка, я открыл вам эту тайну. О-Камэ приходит каждую ночь, когда я ложусь спать, и остается в моей комнате до рассвета. Как только пробьет храмовый колокол, она исчезает.

Мать страшно испугалась. Она немедленно отправилась в храм, пересказала настоятелю все, что слышала от сына, и попросила духовной помощи. Настоятель, человек почтенный и умудренный опытом, без особого удивления выслушал ее и произнес:

– Такое и впрямь бывает. Полагаю, мне удастся спасти вашего сына. Но ему действительно грозит беда. Я видел на лице Хатиэмона тень смерти. Если О-Камэ еще хоть раз его посетит, он не доживет до рассвета. Нужно действовать быстро. Ничего не говорите сыну, однако поскорей известите членов обеих семей и попросите их явиться в храм. Ради спасения вашего сына придется открыть могилу О-Камэ.

Родственники собрались в храме. Заручившись их согласием, настоятель вместе с ними отправился на кладбище. Там под его руководством сняли могильную плиту, разрыли могилу и извлекли гроб. Когда сняли крышку, люди изумились. О-Камэ сидела с улыбкой на лице, такая же прелестная, как до болезни. Никаких признаков смерти не было видно. Когда настоятель велел помощникам вынуть мертвую из гроба, удивление сменилось страхом: труп на ощупь оказался теплым и мягким, несмотря на то что столько времени пробыл в сидячем положении^[8].

Покойную перенесли в часовню, и там настоятель, вооружившись кисточкой для письма, покрыл ее лицо и тело священными словами на санскрите. Затем он совершил обряд сэгаки^[9], чтобы умиротворить душу О-Камэ. После этого труп вновь предали земле.

Больше О-Камэ не являлась к мужу, и Хатиэмон постепенно оправился. Сдержал ли он данное жене обещание – неизвестно.

История О-Тэи

Давным-давно в городе Ниигата, в провинции Этидзэн, жил человек по имени Нагао Тёсэй.

Нагао был сыном врача и учился, чтобы продолжить дело отца. С детства он был обручен с девочкой по имени О-Тэи, дочерью одного из отцовских друзей. Родные решили, что свадьбу сыграют, как только Нагао окончит учебу. Но у О-Тэи было слабое здоровье, и в четырнадцать лет она смертельно захворала. Поняв, что умирает, она послала за Нагао, чтобы попрощаться.

Когда он встал на колени у ее постели, она сказала:

– Нагао-сама^[10], нареченный мой, мы были предназначены друг другу с детства и должны были пожениться в конце года. Но я умираю – боги знают, что так будет лучше для нас обоих. Если бы я прожила еще несколько лет, то непрестанно доставляла бы вам беспокойство и горе. Я слаба и не смогла бы стать хорошей женой. С моей стороны было бы крайне себялюбиво желать исцеления. Пожалуйста, пообещайте, что не будете горевать. Кроме того, я убеждена, что мы еще встретимся.

– Конечно, встретимся, – горячо ответил Нагао. – На Небесах пречистых обитателей^[11] боль разлуки утихнет.

– Нет-нет, – прошептала девушка. – Я имею в виду не небеса. Я верю, что нам суждено встретиться на земле.

Нагао изумленно взглянул на нее, и она улыбнулась, а затем продолжала нежно и задумчиво:

– Да! В этом мире, при вашей жизни, Нагао-сама… Конечно, если вы не против. Однако, чтобы это могло статься, я буду должна вновь родиться девочкой и вырасти. Так что вам придется подождать пятнадцать-шестнадцать лет. Это долгий срок. Но, мой нареченный супруг, вам всего восемнадцать…

Желая успокоить умирающую, Нагао ласково отозвался:

– Ждать тебя, моя нареченная, не только долг, но и радость. Мы предназначены друг другу на время семи жизней.

– Вы сомневаетесь? – спросила девушка, пытливо глядя ему в лицо.

– Любимая, – ответил он, – я просто боюсь, что не узнаю тебя в другом теле и под другим именем. Какой знак ты мне подашь?

– Не знаю, – сказала она. – Только богам и Буддам ведомо, как и где мы встретимся. Но я уверена – да, уверена, – что вернусь к вам, – если вы этого пожелаете. Помните мои слова…

Она закрыла глаза и умерла.

Нагао искренне любил О-Тэи, и его скорбь была сильна. Юноша заказал памятную табличку, на которой написал ее дзокумё^[12]; табличку он поставил на буцудан^[13] и каждый день ставил перед ней приношения. Он много думал о предсмертных словах О-Тэи. Надеясь порадовать дух усопшей, Нагао написал торжественное обещание жениться на О-Тэи, если она вернется к нему в ином теле. Это обещание он скрепил личной печатью и положил на буцудан рядом с памятной табличкой.

Тем не менее, поскольку Нагао был единственным сыном, родня просила его жениться. Он решил, что обязан исполнить желание семьи, и женился на девушке, которую подыскал ему отец. После свадьбы он продолжал ставить приношения перед табличкой О-Тэи и неизменно вспоминал ее с любовью. Но постепенно ее образ потускнел в памяти Нагао, как давний сон. Шли годы…

За это время Нагао постигло много несчастий. Умерли его родители, а затем жена и единственный ребенок. Он остался один на целом свете. Тогда Нагао покинул опустевший дом и отправился в долгое путешествие, чтобы развеять печаль.

Однажды он прибыл в Икао, горную деревушку, которая до сих пор славится горячими источниками и прекрасными видами. На постоялом дворе ему прислуживала юная девушка. Едва Нагао взглянул на нее, как у него дрогнуло сердце. Она необыкновенно походила на О-Теи. Он даже ущипнул себя, желая убедиться, что не спит. Она принесла жаровню, потом дрова, стала прибираться в комнате… ее движения и манеры воскрешали в нем память о прелестной девушке, с которой он был обручен в юности. Нагао заговорил с ней, и она ответила негромким приятным голосом, который словно вернул его в прошлое.

В изумлении он сказал:

– Старшая сестра^[14], вы так похожи на одну девушку, которую я знал когда-то, что я даже испугался, когда вы вошли в комнату. Простите мне мое любопытство, но откуда вы родом и как вас зовут?

И внезапно, тем самым голосом, который он хорошо помнил, она ответила:

– Меня зовут О-Тэи, а вы Нагао Тёсэй из Этидзэна, мой нареченный муж. Семнадцать лет назад я умерла в Ниигате, а вы письменно пообещали жениться на мне, если я вернусь в этот мир в теле женщины. Обещание вы скрепили личной печатью и положили его на буцудан, рядом с табличкой, на которой начертано мое имя. И вот я вернулась…

Произнеся эти слова, она упала без чувств.

Нагао женился на ней и был счастлив. Но его жена как будто начисто забыла, чтó сказала ему в Икао; не помнила она и своей предыдущей жизни. Память о прежнем существовании, которая чудесным образом ожила в минуту встречи, вновь угасла, уже навсегда.

Юки-онна

В одной деревне в провинции Мусаси^[15] жили два дровосека – Мосаку и Минокити. В то время, о котором идет речь, Мосаку был уже стар, а Минокити, его помощнику, стукнуло восемнадцать. Каждый день они вместе отправлялись в лес, миль за пять от деревни. По пути им приходилось переправляться на пароме через широкую реку. Несколько раз там строили мост, но его неизменно сносило паводком. Никакой мост не устоит против половодья.

Однажды зимним вечером, когда Мосаку и Минокити возвращались домой, их застигла метель. Они добрались до переправы и обнаружили, что паромщик ушел, оставив паром на другом берегу. Переплыть реку было невозможно, и дровосеки укрылись в хижине паромщика, радуясь, что им посчастливилось найти хоть какое-то пристанище. В лачуге не было ни жаровни, ни очага – ничего, кроме двух подстилок^[16]. Мосаку и Минокити заперли дверь и легли спать, укрывшись своими соломенными плащами. Поначалу им было не так холодно, и они подумали, что метель скоро кончится.

Старик почти сразу заснул, а юный Минокити долго лежал без сна, прислушиваясь к вою ветра и к тому, как снег неумолчно хлестал о дверь. Река ревела, хижина качалась и поскрипывала, словно лодка в море. Буря была ужасная, с каждой минутой становилось все холоднее, и Минокити дрожал под своей накидкой. Наконец, несмотря на холод, он уснул.

Он проснулся оттого, что на лицо ему посыпался снег. Дверь хижины была открыта, и в снежном сиянии (юки-акари) он увидел женщину… женщину в белом. Склонившись над Мосаку, она дула на него, и ее дыхание висело в воздухе, как белый дым. Потом она повернулась к Минокити. Тот понял, что не может даже вскрикнуть. Белая женщина нагибалась все ниже; их лица уже почти соприкасались. Минокити увидел, что она очень красива, хотя ее взгляд внушал ему ужас. Некоторое время она смотрела на юношу, а затем улыбнулась и прошептала:

– Я хотела обойтись с тобой, как с тем, другим. Но ты молод и красив, Минокити, и я тебя не трону. Смотри, даже родной матери не говори ни слова о том, что видел сегодня. Я об этом узнаю… и убью тебя. Помни мои слова!

Тут она повернулась и вышла. Едва Минокити обрел способность двигаться, он вскочил и выглянул из хижины. Но женщина как сквозь землю провалилась, а в открытую дверь летел снег. Минокити подпер ее поленьями и подумал, что, наверно, дверь распахнул ветер. Юноша решил, что все это ему приснилось, а за фигуру женщины в белом он принял блеск снега за порогом. Однако ему было не по себе. Он окликнул Мосаку и испугался, когда старик не ответил. Юноша протянул руку, коснулся лица Мосаку и обнаружил, что оно холодней льда. Мосаку замерз насмерть…

На рассвете метель утихла; когда паромщик поутру вернулся на место, он нашел Минокити, который без чувств лежал возле трупа Мосаку. Юношу отогрели, и вскоре он пришел в себя, но долгое время после той ужасной ночи хворал. Смерть старика его перепугала, однако про женщину в белом он никому не сказал.

Поправившись, он вернулся к своему занятию. Каждое утро Минокити в одиночку ходил в лес, а в сумерках возвращался с вязанкой дров, которые они с матерью потом продавали.

Через год, также зимним вечером, Минокити по пути домой нагнал незнакомую девушку. Она была высока, стройна, миловидна; голос, которым она ответила на приветствие Минокити, звучал сладко, как пение птицы. Юноша зашагал рядом, и они разговорились. Девушку звали О-Юки^[17]; она сказала, что недавно лишилась родителей и теперь направляется в Эдо^[18], где у нее живут бедные родственники – может, они подыщут ей место служанки. Минокити очаровала эта странная девушка; чем дольше он смотрел на О-Юки, тем красивей она казалась. Он спросил, нет ли у нее жениха, и она со смехом ответила, что свободна. Затем и она спросила у Минокити, не женат ли он. Он сказал, что у него нет никого, кроме вдовы-матери, которая покуда не задумывается о том, чтобы обзавестись «достопочтенной невесткой», ведь он еще очень молод. После этого они долго шли молча, но пословица недаром гласит: «Когда нужно, глаза говорят красноречивей, чем уста». К тому времени, когда впереди показалась деревня, оба полюбились друг другу, и Минокити пригласил О-Юки к себе отдохнуть с дороги. Поколебавшись из скромности, девушка согласилась; мать Минокити приняла ее и приготовила для гостьи еду. О-Юки так учтиво вела себя, что сразу понравилась хозяйке, и та предложила ей погостить подольше. Как вы понимаете, О-Юки так и не пошла в Эдо. Она осталась у Минокити и стала «достопочтенной невесткой».

О-Юки принесла в дом радость. Когда матери Минокити настало время умирать, на смертном одре она хвалила невестку. О-Юки родила мужу десять детей – сыновей и дочерей, и все они были красивы и белокожи.

Односельчане думали, что О-Юки необыкновенная женщина, от природы не похожая на них. Крестьянки обычно старятся рано, но О-Юки, даже став матерью десятерых, оставалась такой же юной и свежей, как в тот день, когда пришла в деревню.

Как-то вечером, когда дети уже легли спать, а О-Юки сидела за шитьем при свете бумажного фонаря, Минокити, любуясь ею, сказал:

– Смотрю я, как на твое лицо падает свет, и вспоминаю одну странную вещь, которая случилась со мной, когда мне было лет восемнадцать. Я тогда повстречал женщину, которая была так же красива и бела, как ты… по правде сказать, она очень на тебя походила.

Не отрывая взгляда от работы, О-Юки спросила:

– Где же ты ее встретил?

И Минокити поведал ей про ужасную ночь в хижине паромщика, про Белую Женщину, которая с улыбкой склонилась над ним, и про тихую смерть старого Мосаку. Он сказал:

– Во сне или наяву, то был единственный раз, когда я видел существо, равное тебе красотой. Конечно, я испугался – страшно испугался, – но она была такая белая… Так и не знаю, взаправду ли я повстречал Снежную Деву или она мне приснилась…

О-Юки отбросила прочь шитье, поднялась и крикнула Минокити в лицо:

– Это была я! Я! Я! Юки! Я же сказала, что убью тебя, если ты хоть словом обмолвишься! Если бы не дети, я бы расправилась с тобой немедля! Смотри, заботься о них как следует – если они будут жаловаться, получишь по заслугам!

Ее голос сделался пронзительным, как вой ветра; вдруг она превратилась в белый туман, который поднялся к потолку и вытек через дымоход. Больше О-Юки никогда не видели.

История Аояги

В годы Буммэй (1469–1486) жил молодой самурай по имени Томотада. Он служил Хатакэяме Ёсимунэ, правителю Ното^[19]. Томотада был уроженцем Этидзэна^[20], но в ранней юности его взяли прислуживать во дворец даймё Ното, и там он под руководством князя овладел воинским искусством. Возмужав, он стал большим ученым и хорошим воином. Князь по-прежнему им дорожил. Поскольку Томотада был красив, хорошо воспитан и добросердечен, все очень его любили.

Когда Томотаде было двадцать лет, его отправили с поручением к Хосокаве Масамото, великому даймё Киото, родственнику Хатакэямы Ёсимунэ. Поскольку ему предстояло проехать через Этидзэн, юноша попросил разрешения по пути навестить свою овдовевшую мать.

Стояло самое холодное время года; Томотада был вынужден двигаться медленно, хоть и ехал на хорошем коне. Дорога проходила через горный край; деревень было мало, и они далеко отстояли друг от друга. На второй день, после долгого утомительного пути, он с досадой обнаружил, что не доберется засветло до намеченного ночлега. Встревожился он не напрасно – надвигалась метель, и дул ледяной ветер. Лошадь совсем измучилась. Тут Томотада увидел на верхушке холма, поросшего ивняком, тростниковую хижину. Он с трудом направил уставшего коня к хижине и громко постучал. Ему открыла старуха и при виде красивого юноши сочувственно воскликнула:

– Ай, беда! Молодой вельможа путешествует один в такую погоду! Соблаговолите, господин, войти.

Томотада спешился и, отведя коня в сарай за домом, вошел в комнату. Там у очага, в котором горели бамбуковые щепки, сидели старик и девушка. Они почтительно предложили ему сесть к огню. Старики принялись греть рисовое вино и готовить ужин для гостя, заодно расспрашивая его о путешествии. Тем временем девушка скрылась за ширмой. Томотада с удивлением увидел, что она необыкновенно красива, хотя растрепана и одета совсем бедно. Он задумался, отчего такая красавица живет в убогой уединенной лачуге.

Старик сказал ему:

– Досточтимый господин, до деревни далеко, а снег так и валит. Ветер пронизывает насквозь, дорога скверная. Продолжать путь в потемках опасно. Хотя эта хибара недостойна вашего присутствия и нам нечем вас порадовать, безопаснее будет переночевать под нашей убогой кровлей. Мы как следует позаботимся о вашей лошади.

Томотада принял это скромное предложение, втайне радуясь, что сможет вдосталь полюбоваться девушкой. Вскоре перед ним поставили простой, но обильный ужин, и девушка вышла из-за ширмы, чтобы налить гостю вина. Она надела чистое домотканое платье, аккуратно причесала и уложила длинные волосы. Когда она склонилась к нему, чтобы наполнить чашку, Томотада убедился, что она гораздо красивее всех женщин, которых он видел раньше. Двигалась она с удивительным изяществом. Старики меж тем наперебой извинялись за нее.

– Господин, наша дочь Аояги^[21] росла здесь, в горах, в уединении. Она не знает хороших манер. Умоляем вас, простите ей глупость и невежество.

Томотада возразил, что ему необыкновенно посчастливилось. Он не мог отвести глаз от – Аояги, хоть она и краснела под его восхищенным взглядом. К еде он даже не притронулся. Старуха сказала:

– Добрый господин! Конечно, это нищенское угощение, но мы надеемся, что вы хоть немного поедите и выпьете. Вы, должно быть, промерзли на ветру.

Чтобы не огорчать стариков, Томотада съел и выпил то, что ему дали, однако красота Аояги по-прежнему не давала ему покоя. Он заговорил с ней и понял, что она не только красива, но и умна. Пускай она выросла в горах, но ее родители, очевидно, некогда были знатными особами – она держалась как девушка из хорошей семьи. Томотада обратился к ней со стихами, которые сочинил в приливе чувств:

(По пути в гости увидел я то, что принял за цветок, и провел здесь весь день… Отчего же утренняя заря блещет прежде рассветного часа? Право, я этого не понимаю.)^[23]

И мгновенно девушка ответила ему:

(Если рукавом прикрою я цвет рассветного неба, то, быть может, до утра останется мой господин.)^[24]

И Томотада понял, что нравится ей. Искусство, с которым она выразила свои чувства в стихах, поразило его не меньше, чем уверенность, с которой Аояги произнесла эти слова. Он уже не сомневался, что в целом свете ему не удастся встретить девушку красивее и умнее этой поселянки. Внутренний голос настойчиво твердил ему: «Не отказывайся от удачи, которую посылают тебе боги!» Томотада был до такой степени очарован, что немедленно попросил стариков отдать дочь ему в жены. Он открыл им свое имя и рассказал, из какой он семьи и какое место занимает при дворе правителя Ното.

Изумленные старики поклонились ему. Но, немного поколебавшись, отец Аояги произнес:

– Высокочтимый господин, вы особа высокого ранга и, вероятно, подниметесь еще выше. Вы пожелали оказать нам большую честь. Воистину, мы не в состоянии выразить свою благодарность. Однако наша дочь глупая, ничтожная простолюдинка, которая никогда ничему не училась; разве может она сделаться женой благородного самурая? Даже и говорить об этом не подобает! Но, раз уж девчонка вам по нраву и вы готовы простить ей грубые манеры и невежество, мы охотно отдадим вам ее в качестве скромной – служанки. Поступайте с ней как заблагорассудится.

К утру буря утихла, и на безоблачном небе показалось солнце. Даже если бы рукав Аояги скрыл от глаз ее возлюбленного розовый румянец рассвета, Томотада не мог более медлить. Но ему недоставало сил разлучиться с девушкой. Когда все было готово к путешествию, он обратился к старикам:

– Хотя с моей стороны дурно просить больше, чем я уже получил, я все-таки еще раз прошу руки вашей дочери. Мне трудно расстаться с – Аояги; поскольку она готова сопровождать меня, я, с вашего позволения, заберу ее с собой, какова бы она ни была. Если вы согласитесь, я буду почитать вас, как родителей. Пожалуйста, примите этот скромный дар за ваше сердечное гостеприимство.

И он положил перед бедным крестьянином кошелек, полный золотых рё. Однако старик, после многочисленных поклонов, осторожно отодвинул подарок в сторону и сказал:

– Добрый господин, нам золото не нужно, а вам, вероятно, пригодится во время долгого пути. Мы за всю жизнь не истратили бы столько денег, даже если бы захотели. А что касается девушки, мы уже отдали ее вам даром – она ваша, и не нужно спрашивать нашего позволения, чтобы ее увезти. Она сказала нам, что надеется сопровождать вас и оставаться вашей служанкой, пока вы изволите терпеть ее присутствие. Мы счастливы знать, что вы согласились принять ее, и просим о нас не беспокоиться. Здесь для Аояги не нашлось бы даже приличной одежды, тем более приданого. Кроме того, мы стары и в любом случае вскоре расстались бы с ней. Нам крайне повезло, что вы решили забрать нашу дочь с собой.

Напрасно Томотада убеждал стариков принять подарок. Деньги им были не нужны. Однако он видел, что они искренне хотят вверить ему судьбу дочери; тогда он твердо решил взять Аояги с собой. Он посадил ее на коня и простился со стариками, многократно выразив им свою признательность.

– Досточтимый господин, – ответил отец, – это мы должны вас благодарить. Мы не сомневаемся, что вы будете добры к нашей дочери; за ее судьбу мы не опасаемся.

(Здесь в оригинале повествование странным образом прерывается, и дальнейшее кажется немного несвязным. Больше ничего не сказано о матери Томотады, о родителях Аояги, о даймё Ното. Очевидно, автор утомился и стал наскоро дописывать историю до конца. Я не в состоянии заполнить пробел, но все же постараюсь внести несколько поясняющих подробностей, без которых рассказ будет невразумителен. Очевидно, Томотада привез Аояги с собой в Киото и из-за этого попал в беду.)

Самураю не позволялось жениться без согласия господина, и Томотада не надеялся получить разрешение прежде, чем исполнит свое поручение. Поэтому у него были основания опасаться, что красота Аояги может привлечь нежеланное внимание, и возлюбленную попытаются у него отнять. В Киото он старался держать ее вдали от любопытных глаз. Но придворный господина Хосокавы однажды увидел Аояги, узнал, в каких она отношениях с Томотадой, и обо всем сообщил даймё. Молодой даймё, большой любитель хорошеньких женщин, отдал приказ привезти девушку во дворец; Аояги забрали немедленно и без всяких церемоний.

Томотада невыразимо грустил, но понимал, что бессилен. Он был лишь скромным гонцом и находился в полной власти могущественного правителя, которому не следовало противоречить. Более того, Томотада понимал, что поступил неразумно – он сам навлек на себя беду, вступив в тайный брак. Оставалось лишь надеяться, что Аояги сбежит, и тогда они вместе покинут Киото. После долгих размышлений он решился написать ей письмо. Это, конечно, было опасно: послание, отправленное Аояги, могло попасть в руки даймё. Отправить любовную записку обитательнице дворца значило нанести правителю непростительное оскорбление. Но Томотада решил рискнуть и, прибегнув к стихотворной форме, сочинил письмо, которое постарался затем переправить Аояги. Стихотворение состояло всего лишь из двадцати восьми иероглифов. Однако в них он вложил всю свою страсть и боль^[25].

(Молодой князь преследует деву, подобную драгоценному камню; слезы прекрасной, падая, увлажнили ее одеяния. Но царственный господин влюблен в нее, и его любовная тоска неизмерима, как морская глубь. Только я один покинут, только я брожу в одиночестве.)

В тот самый день, когда стихотворение было отправлено, Томотаде приказали явиться к господину Хосокаве. Юноша сразу заподозрил, что его предали; если даймё прочел письмо, следовало ожидать самого сурового наказания. «Он потребует моей смерти, – подумал Томотада, – но зачем мне жить без Аояги? Что ж! Если будет вынесен смертный приговор, я хотя бы попытаюсь убить Хосокаву». Он сунул мечи за пояс и поспешил во дворец.

Войдя в зал аудиенций, он увидел, что правитель Хосокава сидит на возвышении, окруженный самураями высокого ранга, сплошь в парадных одеяниях и головных уборах. Все молчали; когда Томотада приблизился, чтобы поклониться, тишина показалась ему зловещей, словно перед бурей. Но внезапно Хосокава сошел с возвышения и, взяв юношу под руку, произнес:

– Коси о-сон годзин о у…

Томотада увидел в глазах князя слезы.

Хосокава сказал:

– Раз уж вы так друг друга любите, я решил дать вам дозволение на брак вместо своего родственника, даймё Ното. Свадьбу сыграем сегодня же. Гости собрались, и подарки готовы.

По знаку господина отодвинулись ширмы, скрывавшие часть зала, и Томотада увидел множество разодетых сановников и Аояги в уборе невесты. Так она к нему вернулась, и свадьба была роскошной и веселой. Князь и его приближенные поднесли молодой чете дорогие подарки.

Пять счастливых лет Томотада и Аояги прожили вместе. Но однажды утром Аояги, беседуя с мужем о каких-то домашних делах, вдруг издала громкий крик боли, смертельно побледнела и – замерла. Затем она произнесла слабым голосом:

– Простите мне эту оплошность… боль настигла меня внезапно. Мой дорогой муж, мы, вероятно, встретились благодаря тому, что были связаны в предыдущем существовании. Полагаю, наш счастливый брак еще неоднократно сведет нас вместе. Но в нынешней жизни нам пришла пора расстаться. Прошу вас, прочтите молитву нэмбуцу… потому что я умираю.

– Какая странная причуда! – воскликнул испуганный муж. – Тебе лишь слегка нездоровится, моя дорогая. Полежи немного, отдохни, и все пройдет.

– Нет, нет, – ответила та. – Я умираю! Мне не мерещится, я точно знаю. Больше нет нужды скрывать от вас правду, любимый супруг. Я не человек! Моя душа – душа дерева, мое сердце – сердце дерева, ивовый сок – моя жизнь. Чьи-то жестокие руки рубят сейчас мою иву. Даже плакать у меня нет сил! Скорее, скорее, прочтите нэмбуцу… скорей! Ах!..

Вновь издав крик боли, она отвернулась и хотела закрыть свое прекрасное лицо рукавом. Но в то же мгновение ее тело странным образом изогнулось и стало оседать на пол. Томотада поспешил подхватить жену, но она исчезла! На циновке лежало только платье и украшения, которые она носила в прическе.

Томотада обрил голову, принес буддийские обеты и стал бродячим монахом. Он обошел всю империю и во всех святых местах возносил молитвы за душу Аояги. Добравшись в своих странствиях до Этидзэна, он стал разыскивать дом, где жили родители его жены. Но, поднявшись на вершину холма, где раньше стояла их хижина, он обнаружил, что она исчезла. На том месте не было ничего, кроме трех ивовых пней – два дерева были стары, одно молодо, и их срубили задолго до прихода Томотады.

Рядом с этими пнями он воздвиг памятную гробницу, на которой начертал различные священные тексты. Томотада совершил там немало заупокойных обрядов в память Аояги и ее родителей.

Нарисованная девушка^[26]

Старинный японский автор Хакубайэн Росуи^[27] пишет:

«В китайских и японских книгах есть много историй, как древних, так и современных, о рисунках, которые своей красотой зачаровывали зрителя. Такие легенды ходят о цветах, птицах и людях, нарисованных знаменитыми художниками. Изображение-де порой отделялось от картины и совершало различные действия, оживая, таким образом, по собственной воле. Мы не станем повторять истории, которые всем известны с древности. Но даже в наше время по всей стране многие рассказывают о картинах, написанных Хисикавой^[28] Китибээ, – так называемых портретах Хисикавы».

Жил в Киото, на улице Муромати, один молодой ученый по имени Токкэй. Однажды вечером, возвращаясь из гостей, он увидел старую ширму (цуитатэ), выставленную на продажу торговцем подержанными вещами. Ширма представляла собой всего лишь обтянутый бумагой каркас, однако на нем в полный рост была изображена очень красивая девушка. Цену запросили самую скромную; Токкэй купил ширму и отнес ее домой.

Когда он, оказавшись в одиночестве, взглянул на ширму вновь, рисунок показался ему еще красивей прежнего. Очевидно, его писали с натуры – это был портрет девушки лет пятнадцати-шестнадцати, и каждая деталь, будь то прическа, глаза, ресницы или губы, дышала правдой и изяществом. Манадзири^[29] напоминал «лепесток лотоса, просящий об услуге», губы были «как улыбка алого цветка», юное лицо обладало невыразимой прелестью. Если девушка, которую изобразил художник, была так же красива, как ее портрет, ни один мужчина не смог бы перед ней устоять. А в том, что она красива, Токкэй не сомневался: рисунок казался живым и способным ответить, если с ним заговорят.

Глядя на портрет, молодой человек понял, что очарован.

– Неужели на свете в самом деле существует столь прекрасное создание? – пробормотал он. – Как охотно я отдал бы жизнь – тысячу лет жизни! – чтобы хоть на мгновение заключить эту девушку в объятия!

Короче говоря, он влюбился в рисунок, так влюбился, что ему казалось немыслимым полюбить другую девушку, кроме изображенной на ширме. Токкэй не задумывался о том, что портрет написан давно и что ее могли похоронить задолго до его рождения!

Безнадежная страсть росла в душе Токкэя день ото дня. Он перестал есть, спать, находить радость в ученых занятиях. Молодой человек часами сидел перед картиной и разговаривал с ней, забыв обо всем на свете. Наконец он заболел и уже чувствовал приближение смерти. Однако среди друзей Токкэя был один почтенный ученый, который хорошо разбирался в старых картинах и молодых страстях. Этот мудрый человек, прослышав про недуг Токкэя, навестил его, увидел ширму и сразу понял, что случилось. Токкэй во всем признался другу и воскликнул:

– Я умру, если не найду эту девушку!

Старик сказал:

– Этот портрет написал Хисикава Китибээ. Девушки, изображенной на нем, давно нет на свете. Однако, по слухам, Хисикава Китибээ изобразил не только тело, но и душу, которая с тех пор обитает в портрете. Ты, возможно, сумеешь ее привлечь…

Токкэй приподнялся на постели и внимательно взглянул на говорящего.

– Ты должен дать ей имя, – продолжал старик, – и сидеть перед картиной каждый день, непрерывно думая об этой девушке и ласково призывая ее, пока она не откликнется…

– Откликнется! – вскричал влюбленный в изумлении.

– Да, – ответил старый ученый. – Она тебе ответит. И тогда ты ей дашь…

– Я жизни не пожалею! – перебил Токкэй.

– Слушай внимательно. Ты протянешь ей чашку с вином. Это вино ты по капле смешаешь из купленного в ста разных лавках. Она сойдет с ширмы, чтобы принять угощение, и, вероятно, сама скажет тебе, что делать дальше.

С этими словами старик ушел. Отчаяние Токкэя как рукой сняло. Он немедленно уселся перед картиной и стал ласково звать девушку по имени (японский автор, впрочем, забыл нам его сообщить). Он долго не получал ответа. Но Токкэй не терял веры и терпения, и однажды вечером рисунок наконец отозвался:

– Хай! (Да!)

Токкэй поскорее налил в маленькую чашку смешанного вина и почтительно поднес девушке. Та сошла с ширмы, ступила на циновку и приняла угощение. С очаровательной улыбкой она спросила:

– Неужели вы так горячо меня любите?

Рассказчик пишет: «Она была гораздо красивей, чем на портрете, – прекрасна до кончиков ногтей, совершенна сердцем и нравом, милее всех на свете». Какой ответ дал ей Токкэй, неизвестно; положимся на воображение.

– Не наскучу ли я вам? – спросила она.

– Никогда в жизни! – ответил Токкэй.

– А потом?

Известно, что японки не удовлетворяются обещанием любви лишь в одной жизни.

– Давайте обручимся друг с другом на семь жизней! – взмолился Токкэй.

– Давайте, но, если вы будете дурно со мной обращаться, я вернусь на ширму, – предупредила она.

Они обменялись обетами. Токкэй был хорошим человеком, и его возлюбленной не пришлось превращаться в портрет. Ширма так и осталась пустой.

Рассказчик восклицает: «Как редко это бывает в нашем мире!»

Секрет мертвой

Давным-давно в провинции Тамба^[30] жил богатый торговец по имени Инамурая Гэнскэ. У него была дочь по имени О-Соно. Она была очень умна и хороша собой, и отец решил, что нужно дать ей столичное образование. Он отослал дочь вместе с надежными слугами в Киото, где она могла учиться изящным манерам наравне с девушками из лучших семей. Вернувшись, она вышла замуж за друга отца, торговца по имени Нагарая, и почти четыре года они счастливо прожили вместе. У них был один ребенок, мальчик. Но на четвертый год О-Соно заболела и умерла.

Вечером после похорон О-Соно малыш заявил, что мама вернулась, – он-де видел ее в комнате наверху. Она улыбнулась ему, но не сказала ни слова, поэтому он испугался и убежал. Домочадцы пошли в прежнюю комнату О-Соно и в страхе увидели при свете лампады, которая горела перед алтарем, призрак покойной. Женщина стояла перед тансу – комодом, в котором лежали ее украшения и предметы одежды. От головы до пояса она была отчетливо видна, а ниже силуэт расплывался, словно зыбкая тень на воде.

Люди испугались и ушли. Внизу они посовещались, и мать мужа О-Соно сказала:

– Мы, женщины, дорожим своими вещами. Наверное, О-Соно пришла на них полюбоваться. Мертвые часто это проделывают. Если мы отнесем платья и украшения О-Соно в храм, ее дух, быть может, обретет покой.

Последовать этому совету решили поскорее. На следующее утро все ящики опустошили, и вещи О-Соно отнесли в храм. Но вечером она появилась вновь и, как и накануне, смотрела на тансу. Так повторялось изо дня в день. Домочадцам стало страшно. Тогда мать мужа О-Соно отправилась в храм и попросила совета у настоятеля. То был ученый старец по имени Дайгэн Осо. Он сказал:

– Вероятно, в тансу или рядом с ним есть нечто, из-за чего усопшая беспокоится.

– Но мы опустошили все ящики, – возра-зила женщина. – Там ничего нет.

– Что ж, – сказал Дайгэн Осо, – сегодня я приду к вам, понаблюдаю и подумаю, что тут можно сделать. Прикажите, чтобы никто не входил в комнату, пока я не позову.

Вечером Дайгэн Осо расположился в комнате покойной и сидел там один, читая сутры, до самого Часа Крысы^[31]. Вдруг появилась О-Соно. Она не сводила тоскливого взгляда с тансу.

Монах произнес предписанные правилами священные слова и, назвав каймё О-Соно, сказал:

– Я здесь, чтобы помочь вам. Вероятно, в тансу находится нечто, что вас тревожит? Если угодно, я постараюсь найти эту вещь.

Призрак выразил согласие легким кивком, и настоятель, поднявшись, открыл верхний ящик. Тот был пуст. Он открыл второй, третий, четвертый, заглянул под них и за них, внимательно осмотрел внутренность комода и ничего не нашел. Однако покойная все так же печально смотрела на тансу. Настоятель растерялся: «Что же ей нужно?» Тогда он подумал, нет ли чего под бумагой, которой были оклеены стенки ящиков? Он оторвал бумагу во всех ящиках и в самом нижнем нашел письмо.

– Вы беспокоились из-за этого? – спросил настоятель.

Тень повернулась к нему, не сводя тусклого взгляда с письма.

– Мне сжечь его? – уточнил настоятель.

Тень поклонилась.

– Я сожгу письмо в храме нынче же утром, – пообещал Дайгэн Осо, – и никто не прочтет его, кроме меня.

Женщина улыбнулась и исчезла.

На рассвете настоятель спустился к домочадцам, которые в тревоге ждали внизу.

– Не бойтесь, – сказал он. – Она больше не придет.

Так и было.

Что нашел Дайгэн Осо в ящике? Любовную записку, которую получила О-Соно, когда училась в Киото. Но никто, кроме настоятеля, не знал, о чем там говорилось, и этот секрет он унес с собой в могилу.

История Миминаси-Хоити^[32]

Более семисот лет тому назад в заливе Данноура, у Симоносэки, произошло последнее сражение долгой войны между Хэйкэ, или родом Тайра, и Гэндзи, или родом Минамото. Хэйкэ были истреблены полностью, вместе с женщинами и детьми; погиб и их малолетний император, известный ныне как Антоку-Тэнно. С тех пор в море и на берегу начали происходить странные вещи. Я уже рассказывал о диковинных крабах, которые там попадаются, – их называют крабы Хэйкэ, и на панцирях у них человеческие лица. Говорят, это духи воинов Хэйкэ^[33]. Темными ночами над сушей и над волнами витают тысячи тусклых призрачных огней, рыбаки называют их «ониби» (огни-демоны). А когда поднимается ветер, с моря доносятся громкие крики и шум битвы.

В прежние годы духи Хэйкэ были гораздо беспокойнее, чем теперь. Они носились ночью вокруг кораблей, пытаясь их потопить, и утягивали в пучину пловцов. Чтобы умилостивить мертвых, в Акамагасэки^[34] возвели буддийский храм Амидадзи. Рядом устроили кладбище и поставили на нем памятники с именами утонувшего императора и его верных подданных; в память о погибших там проводились заупокойные обряды. После строительства храма Хэйкэ стали меньше беспокоить людей, но все же странные происшествия не прекратились. Это означало, что покоя духи не обрели.

Несколько столетий назад жил в Акамагасэки слепой по имени Хоити. Он превосходно пел и играл на биве^[35]. С детства он учился этому искусству и еще в юности превзошел своих наставников. Став профессиональным бива-хоси, он главным образом прославился исполнением сказания о Хэйкэ и Гэндзи; говорят, когда он пел о битве при Данноуре, даже демоны (кисин) не могли удержаться от слез.

Поначалу Хоити был очень беден, но затем нашел верного друга и покровителя. Настоятель храма Амидадзи любил стихи и музыку и часто приглашал Хоити спеть. В конце концов, пораженный удивительным талантом юноши, он предложил Хоити поселиться в храме, и тот охотно согласился. Хоити отвели комнату при храме, и в уплату за еду и кров тот должен был услаждать настоятеля игрой и пением по вечерам, а в остальное время мог заниматься чем угодно.

Однажды летним вечером настоятеля вызвали совершить заупокойный обряд, и он ушел вместе со служкой, оставив Хоити одного в храме. Томясь от жары, слепец расположился на веранде. Веранда выходила в маленький сад на задворках храма. Хоити ждал возвращения настоятеля и старался развеять одиночество игрой на биве. Минула полночь – настоятеля не было. Но в комнате по-прежнему было слишком душно, и Хоити решил посидеть на веранде, пока жара не спадет.

От задней калитки послышались шаги. Кто-то пересек сад, приблизился к крыльцу и остановился прямо перед Хоити… Однако это был не настоятель. Низкий голос окликнул слепца – кратко и бесцеремонно, как обратился бы к нижестоящему самурай:

– Хоити!

Тот от страха молчал, и голос позвал вновь, властно и сердито:

– Хоити!

– Я слышу вас, – отозвался слепой, напуганный грозным гостем. – Я слеп и не знаю, кто зовет меня.

– Бояться нечего, – произнес незнакомец, смягчившись. – Я живу здесь неподалеку, и меня попросили передать тебе важную весть. Мой господин, особа очень высокого ранга, в настоящее время пребывает в Акамагасэки со своей многочисленной свитой. Сегодня он посетил место битвы при Данноуре. Узнав, что ты превосходно исполняешь сказание об этом событии, он пожелал тебя послушать. Немедленно бери биву и отправляйся со мной. Благородное собрание ждет.

В те времена приказом самурая нельзя было пренебречь. Хоити надел сандалии, взял биву и отправился с незнакомцем, который вел его осторожно, но быстро. Поддерживавшая Хоити рука казалась железной; судя по легкому позвякиванию, то был воин в полном доспехе – видимо, дворцовый страж. Хоити перестал бояться; теперь он уже думал, как ему повезло. Вспомнив слова гостя об «особе очень высокого ранга», он решил, что его пение, должно быть, пожелал послушать один из знатнейших даймё. Вдруг самурай остановился, и Хоити понял, что они подошли к большим воротам. Он удивился, потому что не помнил в этой части города никаких больших ворот, кроме храмовых.

– Каймон!^[36] – воскликнул самурай, и Хоити услышал, как отворяют засов.

Они вошли, миновали сад и остановились у какой-то двери; самурай громко произнес:

– Эй, кто там! Я привел Хоити.

Послышалась беготня; сдвинулись ширмы, открылись двери, заговорили женщины. Хоити догадался, что это служанки из какого-то знатного дома, однако он никак не мог взять в толк, куда его привели. Да и некогда ему было раздумывать. Слепцу помогли взойти по каменным ступенькам (на верхней он оставил сандалии), а затем женская рука повела его по длиннющему коридору – не сосчитать, сколько там было поворотов, – и по просторным комнатам, застеленным коврами, пока Хоити наконец не оказался в большом зале. Он догадался, что там собралось много знатных особ: шелка шуршали, как листья в лесу. В зале стоял гул: люди переговаривались вполголоса, и речь выдавала в них придворных.

Хоити велели устраиваться, и он нащупал перед собой подушку. Когда он сел и настроил инструмент, какая-то женщина (Хоити подумал, что это руё – старшая служанка) обратилась к нему:

– Тебе надлежит поведать историю Хэйкэ.

Это повествование заняло бы несколько вечеров, поэтому Хоити спросил:

– Но ведь всю историю быстро не расскажешь, какую часть благородные господа желают услышать?

Женский голос ответил:

– Расскажи про битву при Данноуре, ибо эта история полна печали^[37].

И Хоити запел о страшной битве на море, как по волшебству, заставляя биву передавать скрип весел и шум волн, свист стрел, крики и топот бойцов, лязг стали о шлемы, плеск от падения убитых в воду. Стоило ему сделать передышку, со всех сторон слышалось восхищенное бормотание: «Какой прекрасный исполнитель! Никогда еще в нашей провинции не бывало такого музыканта! Во всей империи не сыщешь певца лучше Хоити!» Осмелев, он запел и заиграл лучше прежнего, и слушатели изумленно притихли. Когда наконец он поведал о судьбе прекрасных и беспомощных созданий, о прискорбной гибели женщин и детей, о том, как бросилась в море Нии-но-Ама с царственным ребенком на руках, все дружно испустили долгий дрожащий стон, а потом зарыдали так громко и горько, что слепец даже испугался того, в какую ужасную скорбь он их поверг. Долго продолжались рыдания и стоны. Но постепенно плач затих, и в наступившей тишине Хоити услышал голос женщины, которую считал руё.

Она произнесла:

– Хотя нам сообщили, что ты прекрасно играешь на биве и не имеешь равных в пении, мы и не знали, что твой дар так велик. Наш господин имеет удовольствие сказать, что ты получишь подобающую награду. Однако он желает, чтобы ты пел перед ним еще шесть вечеров подряд, а затем он, вероятно, изволит отправиться в обратный путь. Итак, завтра ты придешь сюда в тот же час. За тобой пришлют провожатого. Слушай внимательно, мне приказано передать тебе кое-что еще. Пока наш господин изволит пребывать в Акамагасэки, молчи о том, что бываешь здесь. Поскольку он путешествует инкогнито, об этом не следует болтать. Теперь ты можешь вернуться в храм^[38].

После того как Хоити должным образом выразил свою признательность, женщина проводила его до выхода. Тот же воин отвел его в храм, оставил на веранде и простился с Хоити.

Уже почти рассвело, но отсутствия Хоити не заметили: настоятель, вернувшись глубокой ночью, решил, что тот спит. Днем слепцу удалось отдохнуть, и он никому ничего не сказал о своем странном приключении. На следующую ночь самурай вновь пришел за ним и отвел в тот же дом; Хоити с тем же успехом, что и накануне, исполнил еще одно сказание. Но на сей раз настоятель случайно обнаружил, что его нет; он вызвал слепого к себе, когда тот вернулся, и обратился к Хоити с мягким упреком:

– Мы очень беспокоились о тебе! Слепому опасно в одиночку выходить в столь поздний час. Почему ты ушел, не предупредив нас? Я послал бы с тобой слугу. Где ты был?

Хоити уклончиво ответил:

– Простите меня, мой добрый друг! Мне нужно было отправиться по личному делу, которым я не мог заняться в другое время.

Настоятель был скорее удивлен, чем оскорблен скрытностью Хоити. Во всем этом было что-то странное, и он испугался, что слепого заколдовали или одурачили злые духи. Расспрашивать он больше не стал, но потихоньку велел слугам наблюдать за Хоити и следовать за ним, если он опять покинет храм после наступления темноты.

На следующую ночь, увидев, как Хоити выходит из храма, слуги немедленно зажгли фонари и пустились вдогонку. Но ночь была дождливая и темная; прежде чем слуги успели выйти на улицу, Хоити исчез. Он, видимо, шел очень быстро, несмотря на слепоту и непогоду. Слуги бегали по улицам, заходя в каждый дом, где обычно бывал Хоити, но никто его не видел. Наконец, возвращаясь в храм по берегу моря, они с испугом услышали, как кто-то на кладбище Амидадзи громко играет на биве. Не считая призрачных огоньков, которые витали там темными ночами, на кладбище царил мрак. Но слуги немедля поспешили туда, и там, при свете фонарей, обнаружили Хоити, который сидел в одиночестве, под дождем, у гробницы Антоку-Тэнно, играя на биве и громко распевая песнь о битве при Данноуре. А со всех сторон, как свечи, горели призрачные огни. Никогда еще не являлось взгляду смертных столько ониби…

– Хоити-сан! Хоити-сан! – закричали слуги. – Вы околдованы! Хоити-сан!

Но слепой как будто их не слышал. Бива бешено звенела, он все громче распевал о битве при Данноуре. Слуги схватили его за руки и закричали ему в самое ухо:

– Хоити-сан, Хоити-сан! Немедленно пойдемте с нами!

Он ответил им с упреком:

– Разве можно прерывать меня в присутствии знатных особ?

Хоть все это было очень странно, слуги не удержались от смеха. Уверенные, что он околдован, они подняли Хоити и силой потащили обратно в храм, а там по приказу настоятеля помогли ему переодеться в сухое. Затем настоятель велел другу откровенно объяснить свое поведение.

Хоити долго отмалчивался. Но наконец, поняв, что добрый настоятель всерьез встревожен и напуган, он отбросил сдержанность и поведал обо всем, что случилось.

Настоятель сказал:

– Хоити, мой бедный друг, ты в большой опасности! Жаль, что ты раньше мне об этом не сказал! Твой чудесный дар навлек на тебя беду. Знай, что ты вовсе не был ни в каком знатном доме, а проводил ночи на кладбище, у могил Хэйкэ; слуги нашли тебя под дождем возле гробницы Антоку-Тэнно. Все, что тебе представлялось, было иллюзией – все, кроме зова мертвых. Однажды повиновавшись, ты отдал себя в их власть. Рано или поздно они разорвут тебя на части – не в этот раз, так в следующий. Сегодня я не смогу остаться с тобой – я должен уйти по важному делу. Но мы защитим тебя, написав на твоем теле священные тексты.

Настоятель и его служка раздели Хоити донага и, взяв кисточки для письма, покрыли его спину, грудь, голову, лицо, шею, руки и ноги, даже подошвы текстами священной сутры «Хання сингё»^[39]. Проделав это, настоятель сказал Хоити:

– После того как я уйду, сядь на веранде и жди. Тебя опять позовут. Но, что бы ни случилось, не отвечай и не шевелись. Молчи и сиди неподвижно, как бы погрузившись в размышления. Если шевельнешься или издашь хотя бы звук, тебя растерзают. Не бойся и не зови на помощь – тебя никто не спасет. Но если сделаешь в точности так, как я говорю, опасность минует, и впредь тебе нечего будет бояться.

Когда настал вечер, настоятель и служка ушли, а Хоити, как ему было велено, уселся на веранде. Он положил биву на пол рядом с собой и притворился погруженным в молитву. Хоити сидел неподвижно, стараясь дышать как можно тише. Так он провел несколько часов.

Наконец на улице раздались шаги. Кто-то вошел в ворота, пересек сад и остановился напротив веранды.

– Эй, Хоити! – позвал зычный голос.

Слепец, затаив дыхание, замер.

– Хоити! – нетерпеливо повторил гость. И в третий раз, уже в гневе: – Хоити!

Тот оставался недвижим, как камень. Голос проворчал:

– Никто не отвечает… так не годится! Ну-ка, поищу его.

Тяжелыми шагами кто-то поднялся на веранду, осторожно приблизился и стал рядом с Хоити. Шло время; слепому казалось, что от биения сердца все его тело содрогается. Стояла мертвая тишина.

Наконец хриплый голос произнес:

– Вот бива… а от музыканта остались одни только уши! Теперь понятно, почему он не отвечал, – у него ведь нет рта. Ничего нет, кроме ушей! Я отнесу их господину, ведь приказы следует исполнять любой ценой…

Железными руками кто-то схватил Хоити за уши и оторвал их! Невзирая на страшную боль, тот не издал ни звука.

Тяжелые шаги постепенно затихли. Слепец чувствовал, как по щекам у него льется кровь, но не смел шевельнуться…

Незадолго до рассвета вернулся настоятель. Он немедленно поспешил на веранду, поскользнулся на чем-то липком и издал крик ужаса – это была кровь. Тут он увидел Хоити, который по-прежнему сидел в позе медитации. Его раны все еще кровоточили.

– Бедный Хоити! – воскликнул испуганный настоятель. – Что это? На тебя напали?

Услышав голос друга, слепой наконец убедился, что ему ничего не грозит. Рыдая, он рассказал о пережитом.

– Бедный, бедный Хоити! – повторял настоятель. – Это я виноват, ох, как я виноват! Я покрыл священными текстами все твое тело… кроме ушей! Эту работу я доверил служке – увы, увы, я не проследил, чтоб он все сделал как следует! Что ж, теперь ничего не поделаешь, остается только поскорей залечить твои раны. Подбодрись, друг, опасность миновала. Больше духи тебя не побеспокоят.

С помощью хорошего лекаря Хоити скоро оправился от ран. Слухи о его странном приключении разошлись повсюду, и он сделался знаменит. Много благородных особ приезжали в Акамагасэки, чтобы послушать его пение; они щедро награждали Хоити, и он разбогател. Но с тех пор ему дали прозвище Миминаси-Хоити – Безухий Хоити.

Дипломатия

Казнь должна была состояться в саду ясики^[40]. Преступника поставили на колени на широкой посыпанной песком площадке возле тобииси (так называют каменные плиты, которые и в наши дни можно видеть в японских садах). Руки ему связали за спиной. Слуги принесли ведра с водой и мешки из-под риса, наполненные галькой; они со всех сторон уложили их вокруг стоявшего на коленях преступника, чтобы он не мог шевельнуться. Пришел господин и, найдя все приготовления удовлетворительными, не произнес ни слова.

Тут обреченный воскликнул:

– Достопочтенный господин, я вовсе не умышленно совершил проступок, за который меня приговорили к смерти. Я повинен только в большой глупости. Кто отроду глуп, не всегда может избежать оплошки. Казнить человека за глупость – дурно, и вы за это поплатитесь. Если вы меня убьете, ждите беды: мое негодование обрушится на вас, и злом воздастся за зло!

Если убить человека, когда он разгневан, его дух отомстит убийце. Самурай это знал. Он ответил мягко, почти ласково:

– После смерти пугай нас, сколько вздумается. Но знаешь, мне не верится, что ты говоришь искренне. Может быть, ты постараешься выразить свою досаду, после того как тебя обез-главят?

– Непременно, – ответил приговоренный.

– Вот и хорошо, – сказал самурай, обнажая длинный меч. – Сейчас я отрублю тебе голову. Прямо перед тобой лежит каменная плита. Постарайся ее укусить, когда твоя голова упадет наземь. Если твой разгневанный дух это проделает, возможно, мы и испугаемся. Ну что, ты попытаешься укусить плиту?

– Я ее укушу! – в гневе вскричал приговоренный. – Укушу, укушу!..

Послышался свист, блеснула сталь, раздался глухой удар, и связанное тело повалилось на мешки. Из рассеченной шеи брызнули две длинные струи крови, а голова покатилась по песку. Внезапно подскочив, она ухватилась зубами за край каменной плиты, несколько мгновений отчаянно за него цеплялась, а затем упала набок.

Все молчали; слуги в ужасе смотрели на своего господина, который был ничуть не встревожен. Он отдал меч слуге, который, подбежав с деревянным ведерком, обмыл лезвие от рукоятки до кончика и осторожно протер его листами рисовой бумаги. Так завершилась казнь.

Несколько месяцев слуги и домашние в страхе ждали появления призрака. Они не сомневались, что дух отомстит; от непрерывной тревоги им то и дело что-нибудь мерещилось. Они пугались шума ветра среди стеблей бамбука и шарахались от теней в саду. Наконец, посовещавшись, они решили обратиться к хозяину с просьбой провести сэгаки, чтобы умилостивить покойного.

– Не нужно, – сказал самурай, когда ближайший вассал выразил общее желание. – Я знаю: если умирающий жаждет мести, это может быть опасно. Но нам бояться нечего.

Вассал недоуменно взглянул на господина, однако не решился спросить, в чем причина его сверхъестественного спокойствия.

– Все просто, – угадав его мысли, ответил самурай. – Лишь одно последнее намерение этого человека могло исполниться; когда я предложил ему доказать мне свою решимость, он перестал думать о мести и умер с горячим желанием укусить камень. Именно это желание он и сумел осуществить, а обо всем остальном забыл. Поэтому больше вам незачем беспокоиться.

И действительно, мертвец их не тревожил.

Дзикининки

Однажды Мусо Кокуси, буддийский монах, в одиночку путешествуя по провинции Мино^[41], заблудился в горах. Дорогу было спросить не у кого. Он долго брел куда глаза глядят и уж думал, что ему не удастся найти пристанище на ночь. Наконец он заметил на вершине холма, освещенного последними лучами солнца, небольшую хижину; они называются андзицу, и в них живут отшельники. Она была полуразрушена, однако Мусо, приблизившись, обнаружил, что в ней обитает престарелый монах. Мусо попросил у него приюта на ночь. Старик решительно отказал ему, однако объяснил, как добраться до ближайшей деревушки, где странник мог получить ужин и ночлег.

Мусо добрался до деревни, состоявшей из десятка крестьянских лачуг. Его радушно приняли в доме старосты, хоть там и было людно. Мусо провели в отдельную комнатку и накормили. Страшно усталый, он сразу лег спать, однако незадолго до полуночи проснулся от громкого плача за стеной. Ширмы тихонько раздвинулись; в комнату вошел молодой человек с горящим фонарем в руках. Он почтительно приветствовал монаха и сказал:

– Досточтимый господин, мой неприятный долг известить вас, что теперь я глава этого дома. Вчера я был не более чем старшим сыном. Но вы были так утомлены, когда пришли, что мы решили вас не смущать. Поэтому вам не сказали, что мой отец сегодня умер. Люди, которых вы видели в доме, – мои односельчане; они собрались здесь, чтобы отдать последний долг усопшему. Ночевать мы пойдем в соседнюю деревню, за три мили отсюда. Наш обычай таков, что никто не остается с покойным. Мы ставим подобающее приношение и возносим молитвы, а потом уходим. В доме, где лежит мертвец, всегда творится что-то странное. Если хотите, идемте с нами! В соседней деревне для вас найдется удобное пристанище. Впрочем, вы ведь монах, вы не боитесь демонов и злых духов. Если вам не страшно остаться одному с покойником, прошу, располагайте моим убогим жилищем. Однако никто, кроме монаха, не посмеет провести здесь ночь.

Мусо ответил:

– Я благодарен вам за добрые намерения и щедрое гостеприимство. Жаль, что вы сразу не сказали мне о смерти вашего отца. Хоть я и был немного утомлен, но все же не отказался бы исполнить свой долг и до вашего ухода провел бы погребальный обряд. Я проведу его после того, как вы уйдете, и пробуду с мертвым до утра. Не знаю, что тут такое творится, но духов и демонов я и впрямь не боюсь. Поэтому, прошу вас, не беспокойтесь обо мне.

Молодой человек явно обрадовался, услышав эти слова, и подобающим образом выразил свою благодарность. Прочие члены семьи и односельчане, узнав про обещание Мусо, также его поблагодарили. Затем хозяин дома произнес:

– Теперь, досточтимый господин, мы должны проститься, хоть нам и неохота оставлять вас одного. Таков уж наш обычай, что после полуночи в доме, где лежит покойник, никого не должно быть. Пожалуйста, добрый господин, берите что хотите, раз уж мы не можем вам услужить лично. А если во время нашего отсутствия произойдет что-нибудь странное, расскажите нам поутру, когда мы вернемся.

Тут все ушли, а монах вошел в комнату, где лежал мертвец. Рядом с телом он поставил обычные приношения и зажег маленькую буддийскую лампаду томё. Он совершил погребальные церемонии, а затем погрузился в медитацию. Так он в полной тишине провел несколько часов.

Глухой ночью в дом бесшумно проникло огромное, едва видимое в потемках существо. Увидев его, Мусо словно окаменел. Чудовище схватило покойника и сожрало быстрей, чем кошка мышь. Начав с головы, оно съело все, даже волосы, кости и погребальный саван. Затем ужасная тварь проглотила жертвенные приношения. После этого она исчезла так же таинственно, как появилась.

Когда на следующее утро вернулись крестьяне, монах встретил их у двери. Все его радостно приветствовали, но никто, казалось, не удивился, что покойника и след простыл. Хозяин дома сказал Мусо:

– Досточтимый господин, вы, вероятно, видели ночью нечто отвратительное. Мы о вас тревожились. Как же хорошо, что вы живы и невредимы! Мы бы охотно посидели с вами, будь это возможно. Но обычай требует, чтобы мы уходили из деревни, оставив труп, иначе случится большая беда. Вернувшись поутру, мы всякий раз обнаруживаем, что мертвец и приношения исчезли. Быть может, вы знаете, как это произошло?

Тогда Мусо рассказал про ужасную тень, которая вошла в дом и сожрала мертвеца. Его выслушали, кивая; хозяин дома подтвердил:

– Так гласят и наши древние предания.

Мусо спросил:

– Неужели монах, который живет вон там на холме, не совершает погребальный обряд над вашими покойниками?

– Какой монах? – спросил хозяин.

– Тот, который вчера вечером указал мне дорогу к вашей деревне, – ответил Мусо. – Я заглянул к нему в андзицу. Он не пустил меня, однако объяснил, как до вас добраться.

Крестьяне удивленно переглянулись. Хозяин дома сказал:

– Досточтимый господин, здесь нет ни монаха, ни андзицу. В наших краях уже много лет не селились священнослужители.

Похоже, добрые крестьяне подумали, что его одурачил демон. Мусо больше ничего им не сказал. Простившись с ними, он решил вернуться в хижину на холме и убедиться, вправду ли его обманули. Он без труда отыскал андзицу, и на сей раз старый отшельник впустил его. Едва Мусо вошел, хозяин хижины униженно склонился перед ним, восклицая:

– Ах, как мне стыдно! Какой позор! Мне ужасно стыдно!

– Не стыдитесь того, что не пустили меня ночевать, – сказал Мусо. – Вы указали мне дорогу в деревню, где со мной обошлись очень ласково, и я благодарен вам за это.

– Я никому не могу дать приюта, – ответил отшельник. – Совестно мне не потому, что я вам отказал. Я стыжусь, поскольку вы видели меня в моем подлинном обличье. Ведь это я прошлой ночью у вас на глазах пожрал труп и приношения! Знайте, досточтимый господин, что я дзикининки – пожиратель плоти. Сжальтесь надо мной, позвольте признаться в тайном грехе, который привел меня в это состояние! Давным-давно я был монахом в этих малолюдных краях, единственным на много миль окрест. Когда умирал какой-нибудь местный крестьянин, его приносили сюда, нередко издалека, чтобы я совершил обряд. Однако я читал молитвы и совершал ритуалы равнодушно, думая только о положенной плате. Нечестие и корысть привели к тому, что после смерти я превратился в дзикининки. С тех пор я вынужден питаться трупами; я пожираю их, как вы это видели вчера ночью. Досточтимый господин, умоляю, совершите обряд сэгаки, помолитесь за меня, чтобы это тягостное существование поскорей закончилось!

Едва произнеся эти слова, отшельник исчез, и хижина тоже пропала. Мусо Кокуси в полном одиночестве стоял на коленях в высокой траве, подле старой, поросшей мхом гробницы, так называемой горин-иси^[42]. Вероятно, это была могила монаха.

Мудзина

На улице Акасака в Токио есть косогор под названием Кии-но-куни-дзака, что означает «косогор провинции Кии». Не знаю, откуда взялось это название. С одной стороны вдоль этого косогора тянется древний ров, глубокий и широкий, весь заросший по краям; он доходит до императорских садов. С другой стороны высится дворцовая стена. До появления уличных фонарей и рикш жизнь в этом квартале после темноты замирала. Запоздалые путники предпочитали заложить большой крюк, лишь бы не идти в одиночку по Кии-но-куни-дзака после захода солнца.

Все потому, что там водились мудзины.

Последним, кто видел мудзину, был старый лавочник из квартала Кёбаси (он умер лет тридцать тому назад). Вон что он рассказывал.

Как-то в поздний час, идя по Кии-но-куни-дзака, он заметил девушку, которая сидела у рва одна-одинешенька и горько плакала. Он подумал, что она хочет утопиться, и остановился, надеясь ее утешить. Она была изящна, стройна, красиво одета и причесана, как девица из хорошей семьи.

– О-дзёси^[43], – воскликнул лавочник, приблизившись, – о-дзёси, не плачьте! Откройте мне, в чем ваша беда, и я постараюсь вам помочь.

Он говорил искренне, потому что был очень добросердечен.

Но девушка продолжала плакать, прикрывая лицо длинным рукавом.

– О-дзёси, – продолжал мужчина как можно ласковее, – прошу вас, послушайте меня. Молодой госпоже нечего делать здесь ночью. Не плачьте же, умоляю вас! Скажите, чем я могу вам помочь!

Она медленно поднялась, продолжив стенать и всхлипывать, стоя к нему спиной. Лавочник – ласково коснулся плеча незнакомки и повторил:

– О-дзёси, о-дзёси! Послушайте меня! О-дзёси! О-дзёси!

Тогда о-дзёси обернулась и провела ладонью по своему лицу. Мужчина увидел, что у нее ни глаз, ни носа, ни рта. Он с воплем бросился бежать^[44].

На улице было темно и безлюдно. Он мчался, не смея оглянуться, и наконец увидел вдалеке фонарь, похожий на огонек светлячка. Лавочник пустился к нему и обнаружил, что это всего лишь бродячий продавец собы^[45], который устроился со своим лотком на обочине. После пережитого ужаса он был рад любой живой душе и бросился к ногам продавца лапши, вне себя от страха.

– Корэ, корэ!^[46] – пробурчал тот. – Ну что с тобой стряслось? Кто тебя обидел?

– Никто… никто меня не обидел, – ответил бедняга, продолжая стонать и охать.

– Так, значит, напугал? – без особого сочувствия спросил продавец лапши. – Грабители, что ли?

– Нет, не грабители, – с трудом выговорил перепуганный лавочник. – Я видел… видел у рва женщину… и она показала мне свое лицо… я даже сказать тебе не могу, каким оно было!

– Вот таким, что ли? – спросил продавец лапши, провел ладонью по лицу, и оно стало гладким, как яйцо.

Фонарь погас.

Рокурокуби

Почти пять столетий назад жил самурай по имени Исогай Хэйдадзаэмон Такэцура. Он служил господину Кикудзи из Кюсю. Исогай происходил из рода воинов и обладал необыкновенной силой. Еще мальчиком он превзошел своих учителей в искусстве мечевого боя, в стрельбе из лука и умении обращаться с копьем. С юности он проявлял отвагу и смекалку и во время вой-ны Эйкё^[47] так отличился, что был удостоен высоких наград. Но когда дом Кикудзи пал, Исогай остался без господина. Он мог бы запросто найти службу у другого даймё, но, поскольку лично для себя он никогда славы не искал и его сердце хранило верность прежнему господину, Исогай предпочел отказаться от мира. Он остриг волосы и стал бродячим монахом, приняв буддийское имя Кайрё.

Но под монашеским коромо^[48] билось горячее сердце самурая. Кайрё по-прежнему презирал опасность; в любую погоду он отправлялся проповедовать святое учение в такие места, куда не посмел бы сунуться никто другой. Ибо то было время жестокости и беззакония, и на дорогах одинокому путнику, даже монаху, грозила гибель.

Во время своего первого долгого путешествия Кайрё довелось посетить провинцию Каи^[49]. Однажды, когда он шел по горам, ночь застала его в безлюдной местности, далеко от жилья. Он смирился с тем, что придется провести ночь под открытым небом, выбрал на обочине поросшее травой местечко и улегся. Отсутствие уюта ему даже нравилось – Кайрё мог спать и на голом камне, если другой постели не предвиделось, а корень сосны считал превосходной подушкой. Тело у него было словно из стали; ни роса, ни дождь, ни снег не пугали бывшего самурая.

Едва он успел лечь, на дороге появился человек, несущий топор и огромную вязанку дров. Дровосек остановился, увидав Кайрё, понаблюдал за ним некоторое время, а потом с удивлением произнес:

– Что вы за человек, добрый господин, если хотите в одиночку заночевать в таком месте? Здесь обитают злые духи. Разве вы не боитесь Волосатых Тварей?

– Друг мой, – бодро ответил Кайрё, – я всего лишь странствующий монах, гость облаков и воды, унсуй-но-рёкаку, как говорят в народе. Я ничуть не боюсь Волосатых Тварей, если вы имеете в виду лис-оборотней, барсуков-оборотней и прочих существ того же рода. Что касается уединенных мест, мне они по нраву, поскольку удобны для размышлений. Я привык спать под открытым небом и не дрожать за свою жизнь.

– Вы, видно, и впрямь храбрец, господин монах, – сказал крестьянин. – Но у этого места дурная слава, ох дурная! Даже сильнейшему из людей не след без нужды рисковать, вот я и предупреждаю вас, господин, что ночевать здесь очень опасно. Хотя мой дом – всего лишь убогая хижина, молю, пойдемте со мной. Мне нечем вас угостить, но, по крайней мере, вы без опаски проведете ночь под крышей.

Он говорил искренне, и Кайрё, которому понравился его дружелюбный тон, принял предложение дровосека. Тот повел его через лес по узкой, едва заметной тропе. То она шла по самому краю пропасти, то терялась среди скользких корней, на которые едва можно было поставить ногу, то петляла по-над острыми камнями. Наконец Кайрё оказался на расчищенной вершине холма и в свете полной луны увидел маленькую тростниковую хижину, в которой весело горел огонек. Дровосек отвел гостя в сарай позади хижины, куда при помощи полых бамбуковых стеблей была проведена вода из ближайшего ручья; оба вымыли ноги. За сараем находился огород, дальше – кедровая рощица и заросли бамбука, а за деревьями блестел водопад, который изливался с высокого утеса, колеблясь при лунном свете, словно полотнище белой ткани.

Войдя со своим провожатым в хижину, Кайрё увидел двоих мужчин и двух женщин, которые грели руки у маленького ро^[50] в хозяйской половине. Они низко поклонились монаху и почтительно его приветствовали. Кайрё подивился учтивости бедняков, обитающих в такой глухомани. «Это добрые люди, – подумал он. – Видно, их кто-то выучил хорошим манерам». Повернувшись к хозяину – арудзи, как его называли прочие, – Кайрё сказал:

– Судя по вашей учтивой речи и по тому, какой вежливый прием оказали мне ваши домочадцы, вы не всегда были дровосеком. Вероятно, раньше вы принадлежали к высшему рангу?

Дровосек с улыбкой ответил:

– Вы правы, господин. Хотя теперь я живу здесь, некогда я был важной особой. Я сам испортил себе жизнь. Когда-то я служил одному даймё, причем занимал не последнее место. Но я слишком любил женщин и вино – и под влиянием страстей совершил неблаговидный поступок. Из-за моего себялюбия погиб мой род и еще множество людей. Боясь возмездия, я долго прожил здесь, в глуши, изгнанником. Я часто молюсь о том, чтобы мне удалось хоть отчасти искупить причиненное зло и вернуть своему дому доброе имя. Боюсь, этому не суждено статься. И все-таки я стараюсь преодолеть дурную карму чистосердечным раскаянием и помогаю тем, кто попал в беду.

Благие намерения арудзи тронули Кайрё. Он сказал:

– Друг мой, мне случалось видеть, как люди, в юности склонные к безрассудству, в зрелые годы возвращались на праведный путь. В священных сутрах сказано, что самые закоренелые грешники могут стать настоящими праведниками, если их решение твердо. Похоже, у вас доброе сердце. Надеюсь, ваше будущее еще можно изменить. Сегодня я помолюсь о том, чтобы вам достало сил преодолеть карму.

Сказав так, Кайрё пожелал хозяину спокойной ночи, и тот проводил его в маленькую комнатку, где была уже готова постель. Затем все в доме улеглись, кроме монаха, который начал читать сутры при свете бумажного фонаря. До поздней ночи он молился, а затем открыл окошко, чтобы на сон грядущий полюбоваться природой. Ночь была прекрасна – ни облачка, ни ветерка. На земле лежали четкие тени листьев, в саду блестела роса. Треск сверчков и колокольчиков^[51] наполнял ночь, и шум водопада казался еще громче в тишине. Послушав плеск воды, Кайрё захотел пить. Вспомнив, что в сарае устроен бамбуковый водопровод, он решил пойти туда и напиться, не беспокоя спящих домочадцев. Он тихонько открыл дверь, которая отделяла его спальню от хозяйской половины, и увидел при свете фонаря пять распростертых на полу безголовых тел!

Поначалу он остолбенел, решив, что перед ним жертвы преступления. Затем Кайрё увидел, что крови нет и что шеи выглядят вовсе не так, как если бы головы с них отсекли. Он подумал: «Или это демонское наваждение, или меня заманили в логово рокурокуби^[52]. В книге “Сосинки”^[53] сказано: если найдешь безголовое туловище рокурокуби, спрячь его, и тогда голова не сможет соединиться с телом. Если, вернувшись, голова не найдет тела на прежнем месте, она трижды ударится оземь, как мяч, громко застонет и тут же умрет. Если это и впрямь рокурокуби, они опасны. А значит, я вправе сделать так, как написано в книге…»

Он схватил за ноги тело арудзи, подтащил его к окну и выбросил наружу. Подойдя к задней двери, Кайрё обнаружил, что она заперта. Тут он догадался, что головы выбрались через открытый дымоход. Он осторожно отпер дверь, вышел в сад и зашагал к кедровой роще. Оттуда доносились голоса; Кайрё двинулся на звук, осторожно перебираясь из тени в тень. Наконец, стоя за большим деревом, он увидел головы, все пять, которые перелетали с места на место, лакомились насекомыми и весело болтали. Вдруг голова арудзи остановилась и произнесла:

– Ах, что за бродячий монах нам попался! Какой он жирный! Мы наедимся надолго. Зря я с ним разболтался – он принялся читать сутры для спасения моей души! Пока он молится, мы к нему не подступимся. Но уже почти рассвело: может, он наконец заснул. Кто-нибудь, возвращайтесь в дом и посмотрите, чем он занят.

Голова молодой женщины легко, словно летучая мышь, понеслась к дому. Вскоре она вернулась, с тревогой восклицая:

– Монаха нигде нет, он пропал! Но это еще не все! Он унес тело арудзи и куда-то его спрятал!

При этих словах голова арудзи, озаренная ярким лунным светом, сделалась страшна: глаза чудовищно выпучились, волосы встали дыбом, зубы заскрипели. С губ сорвался крик, по щекам потекли слезы ярости. Голова закричала:

– Если мое тело спрятали, я не смогу с ним соединиться! А значит, я умру! И все из-за какого-то монаха! Ну я до него доберусь! Я его растерзаю! Сожру! Вон он, за деревом! Он прячется за деревом! Жирный трус!

И голова арудзи, а вслед за ней другие, понеслась к Кайрё. Но могучий монах успел вооружиться, вырвав с корнем молодое деревцо; им он отшвырнул головы, когда те приблизились. Четыре рокурокуби отлетели в стороны. Однако голова арудзи, хотя удары на нее так и сыпались, яростно продолжала наскакивать на монаха и в конце концов ухватила его зубами за левый рукав. Кайрё быстро сгреб голову за волосы и несколько раз огрел ее своей дубинкой. Не разжимая зубов, голова испустила долгий стон и перестала сопротивляться. Она была мертва. Но зубы по-прежнему цеплялись за рукав, и даже Кайрё, с его силищей, не мог их разжать.

С головой, висящей на рукаве, он вернулся в дом и заметил четыре других рокурокуби, которые в страхе жались друг к другу. Их окровавленные, покрытые синяками головы соединились с телами. Едва завидев монаха, они завопили: «Вот он! вот он!» и, выскочив через другую дверь, убежали в лес.

Небо на востоке светлело, занималась заря. Кайрё знал, что демоны сильны лишь в ночные часы. Он посмотрел на голову, висевшую у него на рукаве и выпачканную грязью и кровью, рассмеялся и подумал: «Вот так миягэ!^[54]» Затем он собрал свои скудные пожитки и в прекрасном настроении продолжил путь.

Он шел, пока не добрался до Сувы в Синано^[55]. Пока Кайрё торжественно шагал по главной улице, женщины падали в обморок, а дети с криком разбегались. Суматоха продолжалась, пока торитэ (так звались в те времена полицейские) не схватили монаха и не отвели его в тюрьму. Они решили, что это голова убитого, который за мгновение до смерти схватил убийцу зубами за рукав. Но Кайрё лишь улыбался в ответ на расспросы. Проведя ночь в тюрьме, он предстал перед местными судьями. Ему приказали объяснить, отчего он, монах, расхаживает с человеческой головой на рукаве и как смеет столь бесстыдно хвастать своим преступлением.

Кайрё громко расхохотался и ответил:

– Господа судьи, не я прицепил эту голову к рукаву, она сама к нему прицепилась, к тому же против моей воли. Никакого преступления я не совершал. Это голова демона, если я его и убил, то исключительно ради самозащиты.

И он рассказал о своем приключении, вновь разразившись громким смехом, когда речь зашла о стычке с пятью головами.

Но судьям было не смешно. Они пришли к выводу, что Кайрё закоренелый преступник и что он над ними просто издевается. Они перестали расспрашивать Кайрё и решили немедленно приговорить его к смерти. Все с этим согласились, кроме одного, глубокого старца. Он молчал во время суда, но, услышав мнение прочих, поднялся и проговорил:

– Давайте сперва внимательно осмотрим голову. Помнится, этого не сделали перед началом разбирательства. Если монах говорит правду, мы получим необходимые доказательства. Подайте сюда голову!

Голову принесли судьям вместе с коромо, которое сняли с Кайрё. Старый судья осмотрел ее и обнаружил в основании шеи несколько странных красных отметин. Он указал на них прочим судьям, заметив, что шея не выглядит так, как если бы ее рассекли лезвием. Похоже, она отделилась от тела, как падающий лист от стебелька. Старик произнес:

– Я уверен, что монах сказал нам чистую правду. Это голова рокурокуби. В книге «Нампо-ибуцуси» написано, что на шее настоящего рокурокуби есть красные знаки. Вот они – вы сами можете убедиться, что они не нарисованные. Более того, известно, что эти демоны обитают в горах провинции Каи с древних времен. Скажите, господин, – обратился он к Кайрё, – что вы за человек? Монахи редко бывают столь отважны; да и похожи вы больше на воина, чем на священнослужителя. Вероятно, раньше вы были самураем?

– Вы угадали, господин, – ответил Кайрё. – Прежде чем стать монахом, я долго был воином. Я никогда не боялся ни людей, ни демонов. Раньше меня звали Исогай Хэйдадзаэмон Такэцура – быть может, кому-то из вас это имя знакомо.

В зале суда послышались восхищенные перешептывания – об Исогае слышали многие. Теперь Кайрё окружали не суровые судьи, а друзья, которые наперебой старались выказать свое уважение. Его с почетом проводили в резиденцию даймё, который радостно принял Кайрё, попотчевал и на прощанье сделал ему дорогой подарок. Когда Кайрё покинул Суву, он был счастлив, насколько это позволительно монаху в нашем бренном мире. Голову он унес с собой, продолжая в шутку называть ее миягэ.

Остается только поведать вам, что с ней сталось.

Спустя несколько дней Кайрё столкнулся в безлюдном месте с грабителем, который хотел отобрать у монаха одежду. Кайрё немедленно сбросил коромо и протянул его разбойнику. Лишь тогда тот заметил висевшую на рукаве голову. Грабитель был не трус, но все-таки испугался. Он выронил коромо и отпрянул, а затем воскликнул:

– Вот так монах! Вы, видно, еще хуже меня! Я много людей погубил, но никогда не расхаживал с мертвой головой на рукаве! Похоже, господин монах, мы с вами одного поля ягоды. Я восхищаюсь вами! Эта голова мне пригодится – буду пугать ею путников. Не хотите ли ее продать? В обмен на коромо я дам вам свою одежду, а за голову заплачу пять рё.

Кайрё ответил:

– Я отдам вам голову и одежду, если вы так настаиваете, но должен предупредить, что это голова демона. Если у вас из-за этого будут неприятности, пожалуйста, не вините меня.

– Ну и ну! – вскричал разбойник. – Убиваете людей и шутите этим! Но я говорю серьезно. Вот моя одежда, вот деньги, а мне отдайте голову. Пошутили, и будет.

– Возьмите. Но только я не шучу, – сказал Кайрё. – Достойно смеха тут лишь то, что вы сдуру выложили кругленькую сумму за голову демона.

И Кайрё, хохоча, зашагал своей дорогой.

Разбойнику достались голова и коромо, и некоторое время он пугал проезжих. Но однажды, оказавшись в окрестностях Сувы, он услышал о случившемся и испугался, что дух рокурокуби может ему навредить. Тогда он решил отнести голову туда, откуда она взялась, и похоронить вместе с телом. Он добрался до одинокой хижины в горах Каи, но никого там не было, и тела он тоже не нашел. Поэтому разбойник закопал голову в роще за хижиной, поставил надгробный камень и велел провести обряд сэгаки, чтоб успокоить дух рокурокуби. Эта могила сохранилась и до сих пор – так, во всяком случае, рассказывают.

Мальчик, который рисовал кошек

Давным-давно в маленькой японской деревушке жил бедный крестьянин с женой. Были они хорошие люди. Детей у них народилось много, и с трудом удавалось их всех прокормить. Старший сын в четырнадцать лет уже пособлял отцу, а девочки стали помогать матери, как только научились ходить. Но младший из сыновей не годился для тяжелой работы. Он был очень умен, смышленей своих братьев и сестер, но слаб и хил. Люди говорили, что он так и останется малорослым. Вот родители и решили сделать из него монаха. В один прекрасный день его отвели в деревенский храм и попросили настоятеля, доброго старика, взять мальчугана в послушники и научить всему, что должен знать священнослужитель. Старик ласково поговорил с мальчиком и задал ему несколько сложных вопросов. Ответы были так разумны, что настоятель согласился принять ребенка и воспитать его монахом.

Мальчик быстро усваивал то, чему его учили, и слушался наставника. Но был у него один изъян. В часы занятий он любил рисовать кошек. Он рисовал их везде, где только можно (и где нельзя). Стоило ему остаться одному, он брался за кисть. Он рисовал кошек на полях священных книг, на ширмах, на стенах, на столбах. Монах втолковывал мальчику, что это нехорошо, но тот продолжал рисовать кошек. Он просто не мог удержаться. У него был дар художника, и в послушники он не годился. Хороший послушник должен все время посвящать изучению священных текстов.

И вот однажды, когда он изрисовал бумажную ширму, старый монах строго сказал ему:

– Сын мой, ты должен немедленно покинуть храм. Из тебя никогда не выйдет хорошего монаха. Но, может быть, ты станешь великим художником. Напоследок я дам тебе совет. Избегай ночью просторных мест, держись маленьких.

Мальчик не понял, что это значит. Он размышлял над словами монаха, пока собирал свои скудные пожитки, но так ни до чего и не додумался, а спросить побоялся. Он простился с наставником и ушел из храма грустный, гадая, что ему теперь делать. Мальчик не сомневался: если он придет домой, его накажут за непослушание. Поэтому возвращаться к родным он не решился. Тут он вспомнил, что в соседней деревне есть большой храм. Он слышал, что там живут несколько монахов. Тогда он решил пойти туда и попроситься в послушники. Мальчик не знал, что этот храм был заброшен. Там поселился демон, который прогнал монахов. Храбрые воины не раз приходили в храм ночью, чтобы убить демона, однако живыми их больше не видели. Но мальчик об этом понятия не имел и побрел в соседнюю деревню, надеясь, что монахи обойдутся с ним ласково.

Когда он добрался до деревни, уже стемнело, и все жители легли спать. На холме за деревней действительно стоял храм, и в нем что-то светилось. На самом деле этот огонь зажигал демон, чтобы заманивать одиноких путников, ищущих приюта. Мальчик подошел к храму и постучал. Никто ему не ответил. Он толкнул дверь и с радостью убедился, что она не заперта. Войдя, мальчик увидел горящую лампу, но в храме было пусто. Он решил, что монахи скоро придут, сел и принялся ждать, а потом заметил, что все вокруг серо от пыли и густо затянуто паутиной. Он подумал, что монахи уж точно не откажутся от послушника, который будет наводить чистоту. И почему вообще храм довели до такого состояния? Но больше всего ему понравились большие белые ширмы, в самый раз для рисования. Забыв об усталости, он тут же отыскал в храме прибор для письма, развел чернила и принялся рисовать. Он нарисовал на ширмах множество кошек, а затем его стало клонить в сон. Мальчик уже собирался лечь прямо на пол, как вдруг вспомнил слова настоятеля: «Избегай просторных мест, держись маленьких».

Храм был очень большим, а мальчик – совсем один; когда он задумался о непонятном предостережении старого наставника, ему впервые стало не по себе. Он решил найти какой-нибудь укромный уголок для ночлега. Мальчик забрался в небольшой шкаф, закрыл дверцу и быстро заснул.

Поздней ночью он проснулся от шума, возни и воплей. От страха он побоялся даже выглянуть в щелку и лежал неподвижно, затаив дыхание. Свет в храме погас, а ужасный шум становился все громче, аж стены тряслись. Наконец настала тишина, но мальчик по-прежнему боялся двинуться. Он лежал, пока в шкаф сквозь щелку не проник луч утреннего солнца. Тогда он осторожно вылез из своего укрытия и осмотрелся. Пол в храме был залит кровью. А посередине лежала мертвой чудовищная крыса размером с корову! Это и был демон.

Но кто же его убил?

Тут мальчик заметил, что пасти у кошек, которых он накануне нарисовал на ширме, испачканы кровью. Он догадался, что с демоном расправились его кошки. Тогда мальчик понял, что означали слова мудрого старого монаха: «Избегай просторных мест, держись маленьких».

Впоследствии этот мальчик стал знаменитым художником. Его рисунки до сих пор показывают путешественникам, приезжающим в Японию.

Тин-тин кобакама

В японских домах на пол стелют красивые толстые циновки, сплетенные из камыша. Стебли так плотно пригнаны друг к другу, что между ними едва можно просунуть лезвие ножа. Эти циновки меняют раз в год и держат в чистоте. Японцы не ходят дома в обуви и не пользуются привычной нам мебелью. Они сидят, спят, едят, даже пишут на полу. Поэтому циновки должны быть чистыми, и детей в Японии с самых ранних пор учат их не пачкать и не портить.

Японские дети очень послушные. Все путешественники, побывавшие в Японии, твердят, что японские ребятишки далеко не такие проказники, как их сверстники-англичане. Они не пачкают одежду и не ломают игрушки. Японские девочки берегут своих кукол и хранят их, даже когда вырастают. Когда японка становится матерью, она отдает куклу своей маленькой дочери. И девочка бережет куклу так же, как ее мать, хранит до тех пор, пока не вырастет, и передает собственным детям, которые тоже играют с ней очень осторожно. Тот, кто пишет сейчас эти строки, видел в Японии кукол, которым более ста лет, а выглядели они как новенькие. Сами понимаете, как строго воспитаны японские дети и почему полы в японском жилище всегда остаются чистыми. Никто их не царапает и не пачкает.

Вы спрóсите, все ли дети в Японии так хорошо воспитаны? Нет, конечно, не все (впрочем, непослушных очень мало). И что же бывает с циновками в тех домах, где живут проказливые дети? Да ничего особенного, потому что о циновках заботятся волшебные существа. Они дразнят и пугают озорников. По крайней мере, так бывало раньше. Не знаю, живут ли по-прежнему эти существа в Японии, ведь железные дороги и телеграфные столбы им не по нраву.

Вот что о них рассказывают.

Жила-была девочка, очень красивая, но страшно ленивая. Родители у нее были богаты и держали много слуг. Слуги любили девочку и делали за нее все, что ей следовало делать самой. Потому-то, наверное, она и обленилась. Когда она выросла и превратилась в прелестную девушку, то по-прежнему ничего не желала делать. Но поскольку слуги одевали ее и причесывали, выглядела она безупречно, и никто не замечал, что девица-то с ленцой.

В один прекрасный день она вышла замуж за самурая и перешла жить в дом мужа. Слуг у него было мало, и ей приходилось делать то, что раньше за нее делали другие. Молодая женщина не привыкла сама наряжаться, и штопать одежду, и поддерживать красоту. Но поскольку ее муж был воином и часто уезжал из дому, временами она могла побездельничать. Свекор со свекровью, дряхлые и добродушные, никогда не бранили невестку.

Однажды, когда муж был в отъезде, женщина проснулась от странных звуков. При свете большого бумажного фонаря она увидела нечто странное.

Что же?

Сотни крошечных самураев, ростом чуть выше ногтя, танцевали у нее на подушке! Наряжены они были точь-в-точь, как ее муж по праздникам, – в камисимо (кимоно с широкими плечами). И каждый держал в руках два крошечных меча. Танцуя, они глазели на нее и смеялись, а потом запели:

Что означает: «Мы – Тин-тин кобакама; час поздний, спи, благородная красавица!» Хоть это и вежливые слова, женщина поняла, что над ней насмехаются. Человечки корчили безобразные гримасы. Она стала их ловить, но они быстро скакали с места на место. Тогда она попыталась их прогнать, однако они не уходили, и смеялись над ней, и не умолкая распевали «Тин-тин кобакама». Тут она поняла, что это волшебные существа, и от испуга утратила дар речи. Они плясали вокруг нее до утра, а потом исчезли. Женщина никому не сказала о том, что случилось; она ведь была женой самурая и не хотела, чтобы кто-то знал, как она напугалась.

Человечки каждую ночь приходили и плясали. Они являлись всегда в один и тот же час, который в старину называли Часом Быка. От недостатка сна и от страха женщина расхворалась. Но человечки не оставляли ее в покое!

Вернувшись домой и найдя жену больной, муж сильно опечалился. Поначалу она отмалчивалась, боясь, что он над ней посмеется. Но муж так ласково ее уговаривал, что она все ему рассказала. Муж не стал смеяться – наоборот, он серьезно спросил:

– В котором часу они приходят?

Она ответила:

– Всегда в одно и то же время, в Час Быка.

– Ну что ж, – сказал муж, – сегодня я спрячусь и понаблюдаю. Ничего не бойся.

Вечером он спрятался в кладовке в спальне жены и стал смотреть в щелочку. В Час Быка из циновок выскочили человечки и принялись плясать и петь:

Вид у них был такой диковинный, и они так потешно плясали, что самурай едва удержался от смеха. Но он видел, что его молодая супруга в ужасе; вспомнив, что многие духи и демоны боятся меча, муж обнажил клинок, выскочил из кладовки и набросился на маленьких танцоров. И немедленно они превратились… знаете во что? В зубочистки!

Не было никаких малюток-самураев – лишь множество старых зубочисток валялось на циновках. Молодая жена ленилась их выбрасывать и каждый день, воспользовавшись зубочисткой, втыкала ее в циновку. Вот человечки, следившие за порядком в доме, ей и отомстили.

Муж побранил ее, а она от стыда не знала, куда глаза девать. Позвали служанку, и та унесла и сожгла все зубочистки. И больше человечки уже не приходили.

Рассказывают еще об одной ленивой девочке, которая любила сливы. Она ела их, а косточки прятала под циновку. Это долго сходило ей с рук. Но в конце концов волшебные существа разгневались и наказали лентяйку. Каждую ночь крошечные женщины в ярко-красных платьях с длинными рукавами появлялись из циновки, танцевали, корчили рожи и не давали девочке спать.

Ее мать однажды осталась последить, увидела маленьких плясуний и попыталась их схватить, а они все мигом превратились в сливовые косточки! Так раскрылась проделка девочки. Но после этого она совершенно исправилась.

Демон-паук

В древних книгах говорится, что некогда в Японии обитало много демонов-пауков. Поговаривают, что они есть и до сих пор. Днем они ничем не отличаются от обычных пауков, но ночью, когда наступает тишина, становятся огромными и совершают ужасные вещи. Демоны-пауки якобы обладают волшебной силой и могут принимать человеческий облик, чтобы морочить людей.

Легенда гласит, что некогда в уединенном уголке страны стоял заброшенный храм. Все монахи разбежались, потому что в храме поселились демоны. Храбрые самураи не раз пытались бросить вызов злым духам. Но, после того как они входили в храм, никто их больше не видел.

Наконец один самурай, который славился отвагой и благоразумием, решил остаться в храме на ночь. Он сказал своим спутникам:

– Я ударю в храмовый барабан, если доживу до утра.

Он долго сидел при свете лампы, а когда настала ночь, устроился под алтарем, на котором стояло пыльное изображение Будды. До полуночи он не видел и не слышал ничего странного. А потом появился демон, у которого была только половина тела и один глаз. Демон воскликнул: «Хитокусай!» («Запах человека!») Но самурай не двигался с места, и чудовище ушло.

Затем в храм вошел монах и очень красиво заиграл на сямисэне. Самурай бросился к нему с обнаженным мечом. Монах, увидев его, рассмеялся и сказал:

– Вы думали, я демон? Нет! Я всего лишь здешний монах; я играю, чтобы отпугнуть злых духов. Разве не хорош звук моего сямисэна? Пожалуйста, попробуйте сами сыграть.

И он протянул инструмент самураю. Тот осторожно взял его левой рукой, и в то же мгновение сямисэн превратился в мерзкую паутину, а монах в паука. Хотя левая рука у самурая запуталась в сетях, он стал отчаянно сопротивляться и ударил паука мечом. Самостоятельно выбраться из ловушки он не мог, но, к счастью, раненый демон уполз прочь.

Настало утро. Явились люди, обнаружили самурая в паутине и освободили его. По кровавым следам они дошли до норы в заброшенном саду. В норе кто-то ужасно стонал. Тогда раненого демона вытащили из логова и прикончили.

Фурисодэ

Недавно, проходя по маленькой улочке, населенной главным образом старьевщиками, в одной из лавочек я увидел фурисодэ – кимоно с длинными рукавами, насыщенного пурпурного цвета, который называется мурасаки. Этот наряд во времена Токугавы, вероятно, носила какая-то знатная женщина. Я остановился, чтобы разглядеть вышитые на нем родовые гербы, и мне сразу пришла на память легенда о таком же кимоно, которое некогда погубило Эдо.

Два с половиной века назад дочь одного богатого купца из города сёгунов (Эдо), придя на храмовый праздник, заметила в толпе молодого красавца самурая и тут же в него влюбилась. К сожалению, он исчез в давке, прежде чем она успела разузнать у его слуг, кто он и откуда. Но его образ остался в ее памяти вплоть до мелочей. Молодые самураи в те времена наряжались не хуже девиц, и кимоно прекрасного незнакомца показалось влюбленной девушке необыкновенно красивым. Она подумала, что он непременно заметит ее в следующий раз, если она оденется ему под стать.

Девушка велела сшить себе кимоно с длинными рукавами, по тогдашней моде, и очень его любила. Ни в чем другом она на улицу не выходила, а дома оно висело у нее в комнате, и девушка представляла в нем своего безымянного возлюбленного. Порой она сидела перед ним часами, то грезя, то плача. Девушка молилась богам и Буддам о том, чтобы ей удалось пробудить в молодом человеке любовь, и часто повторяла мантру Нитирэн – «Наму-Мё-Хо-Рэн-Гэ-Кё».

Но больше она так и не встретила того юношу и от тоски зачахла, заболела и умерла. Ее похоронили, а кимоно, которое она так любила, после похорон отдали в местный буддийский храм. Таков старый обычай – отдавать одежду усопших.

Настоятелю удалось продать кимоно за хорошую цену, потому что оно было сшито из дорогого шелка и на нем не осталось следов слез, которые пролила бедняжка. Кимоно купила девушка примерно тех же лет. Она проносила его всего один день, а потом захворала и начала странно себя вести: она восклицала, что ее преследует образ прекрасного юноши и что от любви к нему она умрет. Вскоре она действительно скончалась, а кимоно во второй раз отдали в храм.

Вновь настоятель его продал, и оно опять досталось молодой девушке, которая успела надеть его лишь раз. Она заболела и в предсмертном бреду твердила о каком-то юноше. После похорон кимоно отнесли в храм. Тут настоятель задумался.

Тем не менее он попытался снова продать несчастливое кимоно. Новая хозяйка проносила его только день, а потом зачахла и умерла. В четвертый раз кимоно оказалось в храме.

Тогда настоятель убедился, что здесь действует злая сила. Он велел послушникам развести костер во дворе и сжечь проклятое платье.

Кимоно бросили в огонь. Но как только шелк занялся, на нем вдруг возникли огненные иероглифы, которые сложились в мантру «Наму-Мё-Хо-Рэн-Гэ-Кё». Словно огромные искры, они взлетели ввысь, упали на крышу храма, и тот загорелся.

Огонь охватил соседние здания, и вскоре запылала вся улица. Ветер, дувший с моря, понес огонь дальше. Пожар охватывал улицу за улицей, квартал за кварталом, и в конце концов выгорел почти весь город. Это несчастье, которое случилось на восемнадцатый день первого месяца первого года Мэйрэки (1655), до сих пор помнят в Токио под названием «Фурисодэ-кадзи» – «великий пожар из-за фурисодэ».

Если верить книге под названием «Кибун-дайдзин», девушку, которая сшила себе это кимоно, звали О-Самэ. Она была дочерью Хикоэмона, виноторговца из квартала Адзабу. За красоту ее также называли Адзабу-Комати, Красавицей из Адзабу^[56]. В той же книге упомянут и храм, он назывался Хоммёдзи и стоял в квартале Хонго. Там же описаны гербы в виде цветов кикё, вышитые на злополучном кимоно. Впрочем, эту историю везде рассказывают по-разному, а «Кибун-дайдзин» я не очень-то доверяю, поскольку автор утверждает, что красавец самурай был вовсе не человеком, а драконом или водяным змеем, обитавшим в пруду Синобадзу-но-Икэ^[57] в Уэно.

Пионовая лампа

На токийской сцене с неизменным успехом идет пьеса, которую исполняют знаменитый Кикугоро и его труппа. Пьеса называется «Ботан-доро», или «Пионовая лампа». Это своеобразное произведение, действие которого происходит в середине прошлого века, представляет собой инсценировку романа Энтё. Роман по колориту чисто японский, хоть и основан на китайской легенде. Я пошел посмотреть спектакль и, усилиями Кикугоро, всласть побоялся. «Отчего бы не переложить для английских читателей историю о привидениях? – сказал друг, который служит мне провожатым в лабиринте восточной философии. – Пусть познакомятся с местными поверьями, о которых на Западе известно мало. Я помогу тебе с переводом».

Я охотно принял это предложение, и мы составили пересказ самых ярких эпизодов романа Энтё. Кое-где повествование пришлось сгустить. Близко к оригиналу мы переводили главным образом диалоги, которые содержат любопытные психологические штрихи.

Вот она, эта история.

1

Некогда жил в квартале Усигомэ, в Эдо, хатамото^[58] по имени Иидзима Хэйдзаэмон. Его единственная дочь О-Цую была прекрасна, как утренняя роса (ее имя это и означало). Когда дочери шел шестнадцатый год, Иидзима женился второй раз. Убедившись, что О-Цую не ладит с мачехой, он в качестве личной резиденции выстроил для нее дом в Янагидзиме и приставил к ней верную служанку по имени О-Ёнэ.

О-Цую счастливо жила в новом доме, пока в один прекрасный день семейный лекарь, Ямамото Сидзё, не нанес ей визит в обществе молодого самурая по имени Хагивара Синдзабуро, который жил в квартале Нэдзу. Синдзабуро был хорошо воспитан и необыкновенно красив; молодые люди с первого взгляда полюбили друг друга. Втайне от старого лекаря они пообещали хранить верность друг другу до конца жизни. При расставании О-Цую шепнула юноше:

– Помни! Если ты больше не придешь, я – умру!

Синдзабуро не забыл этих слов. Ему, конечно, очень хотелось повидать О-Цую. Однако прийти к девушке одному было неприлично – он был обязан ждать, когда Сидзё вновь предложит ему посетить О-Цую. Старик посулил еще раз сводить его в гости, но, к сожалению, не сдержал слова. Он заметил вспыхнувшую в О-Цую страсть и испугался, что отец во всем обвинит его, если что-нибудь случится. Иидзима Хэйдзаэмон имел славу человека, скорого на расправу. Чем больше Сидзё думал о возможных последствиях визита Синдзабуро, тем страшней ему делалось. А потому он просто перестал знаться со своим молодым другом.

Шли месяцы; О-Цую, не зная, отчего Синдзабуро ей пренебрегает, решила, что он посмеялся над ее любовью. От тоски она зачахла и умерла. От горя по госпоже умерла и верная служанка О-Ёнэ. Обеих похоронили бок о бок на кладбище Симбандзуйин, при храме, который до сих пор стоит неподалеку от парка Дангодзаака, где каждый год проходит знаменитая выставка хризантем.

2

Синдзабуро ничего не знал о случившемся, однако уныние и тревога его подкосили. После долгой болезни он постепенно пошел на поправку, но был еще очень слаб, когда ему неожиданно нанес визит Ямамото Сидзё. Старик подыскал себе множество оправданий. Синдзабуро сказал ему:

– Я болел с самого начала весны и до сих пор не могу съесть ни куска. Разве учтиво с вашей стороны ни разу меня не навестить? Я думал, мы вместе отправимся к госпоже Иидзиме; я хотел сделать ей маленький подарок в благодарность за теплый прием. Вы же понимаете, что я не мог пойти туда один.

Сидзё печально ответил:

– Очень жаль, но молодая госпожа умерла.

– Умерла! – воскликнул Синдзабуро, побледнев. – Вы говорите, она умерла?

Лекарь некоторое время молчал, словно собираясь с духом; затем он произнес нарочито легкомысленным тоном, притворяясь, что случившееся его мало заботит:

– Я совершил большую ошибку, познакомив вас, видимо, девушка влюбилась с первого взгляда. Боюсь, вы поощрили ее увлечение, когда остались наедине с ней в комнате. Она даже не скрывала своих чувств, и я испугался, что ее отец, узнав обо всем, обвинит меня. Признаюсь, я решил, что лучше вообще у вас не бывать, и намеренно воздерживался от визитов. Но несколько дней назад, посетив дом Иидзимы, я внезапно узнал, что его дочь и ее служанка О-Ёнэ умерли. Тут-то я и догадался, что молодая госпожа умерла от любви к вам. [Смех.] Ах вы грешник! Да, да! [Смех.] Разве не грех – родиться таким красивым, что девушки умирают от любви?^[59] [Серьезным тоном.] Что ж, умерла так умерла. Больше незачем об этом говорить… теперь остается только читать нэмбуцу^[60].

И старик торопливо ушел, избегая дальнейшего разговора. Он считал себя невольно виноватым в том, что случилось.

3

Известие о смерти О-Цую как громом пора-зило Синдзабуро. Но едва к нему вернулась ясность мысли, он начертал имя девушки на памятной табличке, поставил ее на алтаре у себя дома и стал приносить жертвы и читать молитвы. Каждый день он совершал приношения и повторял нэмбуцу. О-Цую не покидала его мыслей.

Ничто не нарушало уединения Синдзабуро до наступления Бон, великого праздника поминовения усопших, который начинается на тринадцатый день седьмого месяца. Тогда Синдзабуро украсил свой дом, развесил фонари, которые помогают духам найти дорогу, и поставил угощение на сёрёдана – особый алтарь. После захода солнца он зажег маленькую лампаду перед табличкой с именем О-Цую.

Ночь была ясная, лунная, безветренная, очень теплая. Синдзабуро в поисках прохлады устроился на веранде. Одетый лишь в легкое летнее одеяние, он сидел, обмахиваясь веером, размышлял, мечтал, грустил да порой зажигал курильницу, чтобы отогнать москитов. Стояла тишина: квартал был малолюдный. До Синдзабуро доносились только плеск ручья да пронзительное пение сверчков.

Но вдруг тишину нарушил стук женских гэта^[61] – кара-кон, кара-кон. Шаги быстро приближались, и вскоре незнакомка достигла живой изгороди, окружавшей сад. Синдзабуро из любопытства встал на цыпочки, заглянул через изгородь и увидел двух женщин. Одна, очевидно служанка, несла лампу, украшенную пионами^[62]. Другая – стройная девушка лет семнадцати – была одета в кимоно с длинными рукавами, расшитое осенними цветами. Обе взглянули на Синдзабуро – и, к своему огромному удивлению, молодой человек узнал О-Цую и ее служанку О-Ёнэ.

Обе немедленно остановились, и девушка воскликнула:

– Какая неожиданность! Хагивара-сама!

Синдзабуро крикнул служанке:

– О-Ёнэ! Ты ведь О-Ёнэ… я тебя хорошо – помню!

– Хагивара-сама! – отозвалась О-Ёнэ с крайним изумлением. – Чего только на свете не бывает! Нам ведь сказали, господин, что вы умерли!

– Ну надо же! – ответил Синдзабуро. – А мне сказали, что умерли вы обе!

– Какая скверная сплетня! – сказала О-Ёнэ. – К чему ее повторять? Кто вам это сказал?

– Пожалуйста, входите, – попросил Синдзабуро, – здесь будет удобней беседовать. Калитка открыта.

Они вошли и приветствовали друг друга; когда гостьи устроились поудобнее, Синдзабуро сказал:

– Простите мне мою неучтивость. Я так долго у вас не бывал. Но лекарь Сидзё месяц назад сообщил мне, что вы обе скончались.

– Так, значит, это он? – воскликнула О-Ёнэ. – Какой дурной человек! А нам Сидзё сказал, что умерли вы. Полагаю, он хотел вас обмануть, и это оказалось совсем нетрудно, ведь вы доверчивы и прямодушны. Может быть, моя госпожа выдала свою благосклонность к вам неосторожными словами, которые дошли до ушей ее отца, и О-Куни, его новая жена, убедила лекаря соврать, чтобы вас разлучить. Когда моя госпожа услышала, что вы скончались, она хотела немедленно отрезать волосы и стать монахиней. Но я ей помешала и в конце концов убедила ее принести обеты лишь в душе. Отец хотел выдать мою госпожу за некоего молодого человека, а она отказалась. О-Куни сделала нашу жизнь нестерпимой, и мы, покинув особняк, поселились в крошечном домике в Янака-но-Сансаки. Делаем кое-что, кое-как перебиваемся. Моя госпожа постоянно читала нэмбуцу в память о вас. Поскольку сегодня первый день праздника Бон, мы обходили разные храмы – и вот столкнулись с вами!

– Чудеса! – вскричал Синдзабуро. – Правда это или сон? Ведь я тоже постоянно читал нэмбуцу перед памятной табличкой. Посмотрите!

И он показал им табличку с именем О-Цую на сёрёдана.

– Мы благодарны вам за теплые воспоминания, – с улыбкой сказала О-Ёнэ. – Моя госпожа… – добавила она, повернувшись к О-Цую, которая все время сидела молча, скромно прикрыв лицо рукавом, – моя госпожа говорит, что отец, если угодно, может отречься от нее на семь жизней или даже убить!^[63] Ну же! Неужели вы не позволите ей переночевать здесь?

Синдзабуро побледнел от радости и ответил дрожащим от избытка чувств голосом:

– Пожалуйста, останьтесь, только говорите тише, потому что у меня неприятный сосед – нинсоми^[64] (гадальщик)^[65] Хакуодо Юсай. Он очень любопытен, и лучше бы ему ничего не знать.

О-Цую и О-Ёнэ провели ночь в доме молодого самурая и ушли незадолго до рассвета. С тех пор они приходили каждый вечер на протяжении целой недели, в любую погоду, неизменно в один и тот же час. Синдзабуро все сильней привязывался к девушке; их соединяли узы наваждения, которые крепче стали.

4

В маленьком домике по соседству с Синдзабуро жил человек по имени Томодзо. Томодзо и его жена О-Минэ служили Синдзабуро. Оба были привязаны к молодому господину и благодаря его помощи жили в относительном достатке.

Однажды поздней ночью Томодзо услышал в покоях хозяина женский голос и забеспокоился. Он боялся, что Синдзабуро, будучи добрым и пылким, станет жертвой какой-нибудь хитрой распутницы, и тогда слуги пострадают первыми. Он решил последить – и на следующую ночь, тихонько прокравшись в дом Синдзабуро, заглянул в щелку между ставнями. При свете ночного фонаря он увидел, что его господин, сидя под пологом, беседует с какой-то женщиной. Поначалу Томодзо ее не разглядел. Она сидела к нему спиной, и он видел только, что она изящна и, видимо, очень молода, судя по одежде и прическе^[66]. Приложив ухо к щелке, Томодзо отчетливо услышал, как женщина сказала:

– Если отец отречется от меня, вы позволите мне остаться с вами?

Синдзабуро ответил:

– Ну разумеется… я буду этому очень рад! Но, по-моему, нет причин бояться, что отец откажется от вас, – вы его единственная дочь, и он к вам привязан. Я боюсь лишь того, что нас насильно разлучат.

Девушка негромко ответила:

– Никогда, никогда я не соглашусь стать женой другого. Если наш секрет станет известен и отец убьет меня за то, что я сделала, я и после смерти не перестану о вас думать. Наверняка и вы не проживете долго без меня…

Прильнув к Синдзабуро губами, она стала его ласкать, и он ответил на ее ласки.

Томодзо подивился тому, что услышал, потому что речи этой женщины не были речами куртизанки; она говорила, как знатная особа^[67]. Тогда он решил во что бы то ни стало ее разглядеть и крадучись обошел дом со всех сторон, заглядывая в каждую щелку. Когда Томодзо увидел ее лицо, у него волосы встали дыбом от ужаса.

Ибо это было лицо мертвой, и руки, ласкавшие возлюбленного, не имели плоти, и тело ниже пояса представляло собой зыбкую тень. Если глаза влюбленного видели молодость, изящество и красоту, глазам наблюдателя представала лишь пустота смерти. Тут же другая женщина, еще ужаснее, возникла из глубины комнаты и быстро двинулась к Томодзо, словно ощутив его присутствие. Тот в ужасе бросился к дому Хакуодо Юсая и бешено забарабанил в дверь.

5

Нинсоми Хакуодо Юсай был глубокий старик. В свое время он много путешествовал и столько всего видел и слышал, что уже ничему не удивлялся. Тем не менее рассказ перепуганного Томодзо ошеломил и встревожил его. В древних китайских книгах он читал о любви живых и мертвецов, но никогда не думал, что это бывает на самом деле. Однако он не сомневался, что Томодзо говорит правду и что в доме Хагивары творится нечто очень странное. Если дела обстоят именно так, молодой самурай обречен.

– Если эта женщина – призрак, – сказал Юсай испуганному слуге, – твой господин скоро умрет, если только мы не примем меры. Если это призрак, на его лице проступят знаки смерти. Дух живого человека – ёки, чист, а дух мертвого – инки, нечист, поскольку первый положителен, а второй отрицателен. Кто влюблен в призрак, не проживет долго. Даже если он обладает силой, которой хватило бы на сто лет, она быстро истощится… Но я сделаю все, что в моей власти, чтобы спасти Хагивару-сама. А ты, Томодзо, ничего никому не говори, даже жене. Утром я навещу твоего хозяина.

6

Когда Юсай принялся его расспрашивать, Синдзабуро поначалу отрицал, что у него бывают женщины. Однако, убедившись, что отпираться бесполезно и что старик не имеет никакой задней мысли, он рассказал о случившемся и объяснил, почему желает держать все это в секрете. А что касается госпожи Иидзимы – сказал Синдзабуро, – в ближайшее время он намерен на ней жениться.

– Безумец! – воскликнул Юсай, от тревоги утратив сдержанность. – Знайте, господин, что люди, которые приходят к вам каждую ночь, мертвы! Вами владеет какое-то страшное наваждение! Вы давно знали, что О-Цую мертва, вы читали нэмбуцу и ставили подношения на алтарь – разве это не доказательство? Вас целовала и ласкала покойница! Я вижу на вашем лице знаки смерти, а вы мне не верите! Умоляю, господин, послушайте меня, если хотите спасти свою жизнь, иначе вы не протянете и месяца. Эти женщины сказали вам, что живут в Янака-но-Сансаки. Вы бывали у них? Ну, конечно, нет! Так ступайте туда сегодня, сейчас и разыщите их дом!

Выпалив это со всей горячностью, Хакуодо Юсай поспешно ушел.

Синдзабуро, испуганный, но не убежденный, решил, по кратком размышлении, последовать совету нинсоми. Еще не перевалило за полдень, когда он достиг квартала Янака-но-Сансаки и принялся искать жилище О-Цую. Он обходил все улицы и переулки, читал написанные над дверьми имена, расспрашивал встречных. Но Синдзабуро так и не нашел маленького домика, про который говорила О-Ёнэ, и никто не смог ему сказать, где тут живут две одинокие женщины. Убедившись, что дальнейшие поиски бесполезны, он отправился домой короткой дорогой, которая вела мимо храма Симбандзуйин.

Вдруг его внимание привлекли две недавние могилы, расположенные бок о бок позади храма. Одна гробница была скромной – такие возводят для простых людей – а другая представляла собой большой великолепный памятник. На нем висел красивый пионовый фонарь, который, вероятно, принесли в день поминовения мертвых. Синдзабуро вспомнил, что точно такой же фонарь держала в руках О-Ёнэ, и это показалось ему странным. Он осмотрел гробницы, но ничего не понял. Имен на них не было, только буддийские каймё – посмертные именования. Тогда он решил что-нибудь разузнать в храме. Послушник в ответ на расспросы молодого человека сказал, что большую гробницу недавно возвели в память о дочери Иидзимы Хэйдзаэмона – хатамото из Усигомэ, а в соседней могиле покоится ее служанка О-Ёнэ, умершая от горя вскоре после похорон молодой госпожи.

И внезапно в памяти Синдзабуро ожили слова О-Ёнэ, которые приобрели теперь зловещий смысл: «Мы ушли и поселились в крошечном домике в Янака-но-Сансаки. Делаем кое-что, кое-как перебиваемся». Вот он, крошечный домик в квартале Янака-но-Сансаки…

Охваченный ужасом, самурай побежал к Юсаю и стал просить у него совета и помощи. Но Юсай признал, что ничего не может сделать. Он послал Синдзабуро к настоятелю Симбандзуйин, Рёсэки, с письмом, содержавшим мольбу о духовном руководстве.

7

Настоятель Рёсэки был ученым и праведным человеком. При помощи духовного зрения он мог разгадать секрет любой печали и постичь природу кармы, из-за которой случилась беда. Он выслушал рассказ Синдзабуро и сказал:

– Вам угрожает смертельная опасность, поскольку в одном из предыдущих перерождений вы совершили ошибку. Вас с покойной соединяют прочнейшие узы кармы; если я попытаюсь объяснить ее суть, вы меня не поймете. Скажу лишь одно: мертвая вовсе не желает погубить вас из ненависти, она не испытывает к вам вражды; напротив, ею движет пылкая страсть. Возможно, эта девушка любила вас задолго до теперешнего вашего существования – три или четыре жизни назад. Хотя она вынужденно меняет облик и образ жизни при каждом новом перерождении, она не может не следовать за вами. А потому нелегко будет от нее избавиться. Но я дам вам могущественный мамори^[68]. Это золотое изображение Будды Татхагаты, называемое кайоннёрай, «звучащий как море», ибо проповедь Закона звучит в мире, как шум волн. Его маленькое подобие – сирё-ёкэ^[69] – защищает живых от мертвых. Носите его в чехле на теле, под поясом. Я сейчас же отслужу в храме сэгаки^[70], чтобы успокоить дух усопшей. Вот еще священная сутра под названием «Уходараникё^[71]», или «Дождь сокровищ»^[72], – непременно читайте ее каждый вечер, не пропускайте ни дня. Кроме того, вот вам о-фуда^[73] – заклейте ими все щели в доме, даже самые маленькие. Сила священных текстов не позволит мертвым проникнуть в ваше жилище. Но главное – что бы ни случилось, не забывайте читать сутру.

Синдзабуро искренне поблагодарил настоятеля и, взяв с собой изображение Будды, сутру и священные тексты, поспешил домой.

8

С помощью Юсая Синдзабуро до темноты успел заклеить священными текстами все щели в своем жилище. Затем нинсоми ушел к себе, оставив юношу одного.

Настала ночь, теплая и ясная. Синдзабуро запер двери, повесил драгоценный амулет на пояс, забрался под москитную сетку и при свете ночного фонаря начал читать сутру. Он долго повторял священные слова, почти не понимая их смысла, а затем решил немного отдохнуть. Но молодой человек был слишком встревожен событиями минувшего дня. Минула полночь, а сон от него бежал. Наконец он услышал гул большого храмового колокола Дэнсу-Ин, возвещающий наступление восьмого часа^[74].

Колокол затих, и Синдзабуро вдруг услышал стук гэта. Шаги раздавались с той же стороны, что и прежде, но на сей раз звучали медленно: каран-корон, каран-корон! Юношу прошиб холодный пот. Он торопливо дрожащими руками развернул сутру и принялся читать вслух. Шаги затихли у живой изгороди. Синдзабуро не смог усидеть под москитной сеткой – нечто сильнее страха понуждало его выглянуть. И вот, вместо того чтобы читать «Уходарани», он безрассудно подошел к окну и посмотрел в щелочку между ставней. О-Цую и О-Ёнэ стояли перед домом и рассматривали буддийские тексты, наклеенные над входом. Никогда раньше – даже при жизни – О-Цую не казалась такой прекрасной, и Синдзабуро почувствовал, что его влечет к ней с непреодолимой силой. Но страх смерти и ужас перед неведомым удержали его; любовь и сомнения боролись в нем, и он страдал, как грешник в аду сёнэцу^[75].

Синдзабуро услышал слова служанки:

– Милая госпожа, мы не можем войти! Чувства Хагивары-сама, вероятно, охладели. Обещание, которое он дал прошлой ночью, нарушено, и двери заперты. Он не желает нас впускать. Его чувства изменились, и лучше вам не думать о нем. Ясно, что он не хочет вас видеть! Стоит ли беспокоиться из-за человека, у которого такое злое сердце?

О-Цую, плача, ответила:

– Неужели после клятв, которыми мы обменялись, он разлюбил меня? Я часто слышала, что сердце мужчины переменчиво, как осенняя погода… нет-нет, Хагивара-сама не может быть таким жестоким, он не станет преграждать мне путь! Милая Ёнэ, пожалуйста, придумай, как нам увидеться… Если ты этого не сделаешь, я никогда не вернусь домой!

Она умоляла служанку, заслоняя лицо длинными рукавами. О-Цую была так красива и печальна… но ее возлюбленным владел страх.

О-Ёнэ наконец ответила:

– Милая моя молодая госпожа, зачем вы убиваетесь из-за человека, который так жесток к вам? Давайте посмотрим, не отперта ли, случаем, задняя дверь. Идемте!

Взяв О-Цую за руку, она вместе с ней направилась к задней двери, и обе исчезли так же внезапно, как исчезает свет, если задуть лампу.

9

Ночь за ночью призраки появлялись в Час Быка; каждую ночь Синдзабуро слышал плач О-Цую. Он думал, что ему ничего не грозит, и даже не догадывался, какую опасность представляют для него слуги.

Томодзо обещал Юсаю никому, даже О-Минэ, не говорить о странных событиях, происходящих в доме. Но спать спокойно он не мог – его стали мучить призраки. Ночь за ночью О-Ёнэ будила его и просила убрать о-фуда, наклеенную над маленьким окошком в задней комнате дома Синдзабуро. Томодзо от страха то и дело обещал ей убрать о-фуда, но никак не решался это сделать. Он не сомневался, что Синдзабуро грозит беда. Однажды грозовой ночью О-Ёнэ разбудила Томодзо громким воплем, полным упрека, и, наклонившись над ним, сказала:

– Смотри, не вздумай с нами шутить! Если до вечера не уберешь о-фуда, узнаешь, какова моя ненависть!

И ее лицо сделалось таким ужасным, что Томодзо чуть не умер от страха.

О-Минэ, жена Томодзо, до тех пор не знала о посещениях духов; да и самому Томодзо они казались просто дурными снами. Но в ту самую ночь, внезапно проснувшись, она услышала женский голос, говоривший с Томодзо. Почти сразу все затихло; приподнявшись, О-Минэ увидела при свете ночной лампы только своего мужа, от испуга белого как мел. Двери были заперты, а значит, никто не мог войти в дом. Тем не менее в жене пробудилась ревность, и она начала так горячо бранить Томодзо, что он решился раскрыть свою страшную тайну.

Тогда гнев О-Минэ сменился изумлением и тревогой; впрочем, она была умной женщиной и немедленно придумала, как спасти мужа, принеся в жертву хозяина. Она дала Томодзо хитрый совет, научив его заключить договор с мертвыми.

Духи явились на следующую ночь в Час Быка. О-Минэ спряталась, услышав их шаги, – каран-корон, каран-корон! А Томодзо вышел к ним навстречу и, набравшись смелости, сказал то, что ему велела жена:

– Признаю, я виноват – но я вовсе не хотел вас прогневать! Я не убрал о-фуда только потому, что мы с женой пользуемся щедростью Хагивары-сама. Если мы подвергнем его опасности, то навлечем беду и на себя. Вот если бы нам получить сто золотых рё! Тогда бы мы перестали нуждаться в помощи Хагивары-сама и исполнили вашу просьбу. Если вы дадите нам сто рё, я уберу о-фуда, не опасаясь потерять средства к существованию.

О-Ёнэ и О-Цую молча переглянулись. Служанка сказала:

– Госпожа, говорила я вам, что не нужно беспокоить этого человека, ведь у нас нет никакой причины питать к нему неприязнь. Перестаньте убиваться из-за Хагивары-сама! Его сердце переменилось. Умоляю вас, милая моя молодая госпожа, не думайте больше о нем!

Но О-Цую, плача, ответила:

– Милая Ёнэ, я не могу о нем не думать! Достань сто рё и заплати этому человеку. Прошу тебя, добрая Ёнэ, только раз, всего один раз отведи меня к Хагиваре-сама!

Она неумолчно плакала и молила, закрывая лицо рукавом.

– И зачем только вы об этом просите? – поинтересовалась О-Ёнэ. – Сами ведь знаете, что у меня нет денег. Но, раз вы уж упорствуете в своей прихоти, что бы я ни говорила, придется мне где-то раздобыть сто рё и принести сюда завтра вечером…

Повернувшись к неверному Томодзо, она сказала:

– Знай, Хагивара-сама носит на себе мамори под названием кайоннёрай. Пока этот амулет на нем, мы не можем к нему приблизиться. Забери у него мамори!

Томодзо слабым голосом ответил:

– Я все сделаю, если вы заплатите мне сто рё.

– Ну, госпожа, потерпите вы до завтра? – спросила О-Ёнэ.

О-Цую всхлипнула.

– Милая Ёнэ! Неужели нам придется ждать до завтра, не повидав Хагивару-сама? Ах, как он жесток!

И тень плачущей госпожи исчезла в сопровождении тени служанки.

10

Настал вечер, и снова явились мертвые. Но на сей раз никто не причитал перед домом Хагивары, потому что неверный слуга накануне в Час Быка получил свою плату и убрал о-фуда. Более того – пока господин принимал ванну, Томодзо украл из футляра золотой мамори и заменил его бронзовым. Кайоннёрай он зарыл на отдаленном поле. Поэтому ничто не помешало гостьям войти. Прикрыв лица рукавами, они поднялись в воздух и проникли, словно струйки пара, в маленькое окошко, над которым прежде был наклеен священный текст. Но что случилось дальше, Томодзо так и не узнал.

Солнце уже стояло высоко, когда он осмелился подойти к хозяйскому дому и постучать. Впервые за несколько лет он не получил ответа, и ему стало страшно. Он позвал Синдзабуро. Никто не отозвался. С помощью О-Минэ Томодзо удалось отворить дверь; он приблизился к спальне и позвал вновь – но тщетно. Тогда Томодзо открыл ставни, чтобы впустить свет. В доме по-прежнему стояла тишина. Наконец он осмелился приподнять край москитной сетки. Заглянув под нее, Томодзо издал вопль ужаса и выскочил из дома.

Синдзабуро был мертв – и он умер ужасной смертью. Его лицо исказил ужас. А рядом с ним в постели лежал скелет женщины, и кости руки крепко обнимали его за шею!

11

Хакуодо Юсай по просьбе неверного Томодзо пошел взглянуть на тело Синдзабуро. Зрелище ошеломило и напугало старика, однако он, не растерявшись, внимательно огляделся и заметил, что над маленьким окошком в задней комнате больше нет о-фуда. Осмотрев труп Синдзабуро, он обнаружил, что из чехла вынули золотой мамори и заменили его бронзовым изображением Фудо. Он заподозрил в краже Томодзо, но случившееся было так необыкновенно, что сначала Юсай решил посоветоваться с настоятелем Рёсэки. Он направился в храм Симбандзуйин со всей быстротой, какую могли развить его старые ноги.

Рёсэки, не дожидаясь объяснений, пригласил старика в уединенную комнату.

– Вы знаете, что тут вам всегда рады, – сказал он. – Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее. Я должен с прискорбием сообщить вам, что Хагивара-сама мертв.

Юсай удивленно воскликнул:

– Да, он мертв… но откуда вы знаете?

Настоятель ответил:

– Хагивара-сама страдал от последствий дурной кармы, а его слуга – бесчестный человек. То, что произошло с Хагиварой-сама, было неотвратимо – его судьба была предрешена задолго до рождения. Не вините себя ни в чем.

Юсай сказал:

– Я слышал, что праведный человек способен заглянуть в будущее, но, клянусь, впервые в жизни я в этом убеждаюсь. И все-таки есть еще одно дело, которое меня беспокоит…

– Вы имеете в виду пропажу священного мамори? – перебил Рёсэки. – Он зарыт в поле; его найдут и вернут мне, прежде чем истечет восьмой месяц будущего года. Так что, пожалуйста, не тревожьтесь.

Старый нинсоми, все больше удивляясь, произнес:

– Я изучал инъё^[76] и искусство гадания; я зарабатываю на жизнь, предсказывая судьбу, но не могу взять в толк, откуда вы все это знаете.

Рёсэки самым серьезным тоном ответил:

– Неважно. Теперь я хочу поговорить с вами о погребении Хагивары. Конечно, у рода Хагивара есть свое фамильное кладбище, однако похоронить его там будет ошибкой. Он должен покоиться рядом с О-Цую, госпожой Иидзимой, потому что их связывает карма. И вам, разумеется, следует возвести гробницу за свой счет, так как вы многим ему обязаны.

И Синдзабуро похоронили рядом с О-Цую на кладбище Симбандзуйин, в квартале Янака-но-Сансаки.

Так заканчивается история о призраках и пионовой лампе.

Друг спросил, как мне понравилась эта легенда, и я ответил, что хочу сходить на кладбище Симбандзуйин, чтобы проникнуться местным колоритом.

– Я пойду с тобой, – сказал он. – А как тебе герои?

– С точки зрения западного человека, – произнес я, – Синдзабуро достоин презрения. Я мысленно сравнивал его с верными любовниками из наших старинных баллад. Они охотно последовали бы за возлюбленной в могилу, хотя, будучи христианами, верили, что в этом мире им отпущена лишь одна жизнь. Синдзабуро был буддистом – миллион жизней он уже прожил, и еще миллион ему предстоял, а он не сумел отказаться хотя бы от одного существования ради девушки, которая вернулась к нему с того света. Он не только себялюбец, но еще и трус. Самурай по рождению и воспитанию, он умолял монаха о помощи. Короче говоря, он жалок, и О-Цую правильно сделала, задушив его.

– С японской точки зрения, – ответил мой друг, – Синдзабуро также жалок. Но посредством своего недостойного героя автор поведал о событиях, которые, вероятно, не удалось бы изложить иным путем. По-моему, привлекательнее всех в этой истории О-Ёнэ, типичная верная служанка старых времен, умная, хитрая, полная энергии, преданная не только до гроба, но и за гробом… Что ж, пойдем в Симбандзуйин.

Храм показался нам интересным, а вот кладбище мы нашли в возмутительном состоянии. На месте могил были картофельные делянки. Между ними торчали накренившиеся памятники, скрытые под слоем грязи таблички, пустые пьедесталы, разбитые чаши, безголовые и безрукие статуи Будд. После недавних дождей на земле были лужи, настоящие пруды, вокруг которых тучами кишели лягушата. Много лет, видимо, за кладбищем никто не ухаживал.

В лачуге за воротами мы увидели стряпавшую женщину. Мой спутник спросил, известно ли ей что-нибудь про могилы, описанные в романе про пионовую лампу.

– А, могилы О-Цую и О-Ёнэ, – с улыбкой ответила она. – Они вон там, за храмом, рядом со статуей Дзидзо.

Какой сюрприз!

Мы пробирались среди луж и зеленых кустов картофеля, который, несомненно, рос из праха многочисленных О-Цую и О-Ёнэ, пока не наткнулись на две покрытые лишайником могилы, надписи на которых почти стерлись. Рядом с той, что побольше, высилась статуя Дзидзо с отбитым носом.

– Иероглифы трудно разобрать, но все же… – проговорил мой друг.

Он достал из рукава лист мягкой белой бумаги, наложил его на надпись и принялся тереть бумагу комком глины. На почерневшей поверхности проступили белые значки.

– Одиннадцатый день третьего месяца… крыса, старший брат, огонь… шестой год Хорэки (1756). Это, кажется, могила какого-то содержателя гостиницы из Нэдзу, по имени Китибэй. А что у нас тут?

Взяв чистый лист бумаги, он перенес на него текст другого каймё и прочел:

– Эн-мё-ин, хо-ю-и-тэи-кэн-си, хо-ни… монахиня Закона, блистательная, чистая сердцем и желаниями, прославленная, обитающая в доме проповеди чудес… да это могила какой-то буддийской монахини!

– Та женщина просто над нами подшутила! – возмущенно воскликнул я.

– Не сердись, – сказал мой друг. – Ты пришел сюда за впечатлениями, и она постаралась по мере сил тебе помочь. Ты ведь не думал, что это все произошло на самом деле, правда?

О том, кто ехал верхом на мертвеце^[77]

Тело было холодно, как лед, сердце давно перестало биться, однако никто не смел заговорить о похоронах. Женщина умерла от горя и гнева после развода. Что толку ее хоронить? Предсмертная жажда мести выйдет из самой глубокой могилы и пробьется сквозь самый тяжелый надгробный камень. Люди, обитавшие по соседству с тем домом, где лежала покойная, спешно покинули свои жилища. Они знали: она ждет возвращения мужчины, который ее оставил.

Когда он приехал и узнал о случившемся, его охватил ужас. «Если я не найду выхода до наступления темноты, она разорвет меня на части!» Был всего лишь Час Дракона^[78], но он понимал, что времени терять нельзя.

Муж пошел к инъёси^[79] и взмолился о помощи. Инъёси знал историю покойной и видел труп. Он сказал просителю:

– Вам угрожает страшная опасность. Я постараюсь спасти вас. Обещайте делать то, что я велю. Есть лишь один способ, и он ужасен. Но если вы не решитесь, она вас растерзает. Наберитесь храбрости и приходите ко мне вечером, до захода солнца.

Муж содрогнулся, однако обещал сделать все, что ему велят.

На закате инъёси отправился с ним в тот дом, где лежала мертвая. Он открыл дверь и велел мужу войти. Быстро темнело.

– Я не смею! – воскликнул муж, дрожа с головы до ног. – Не смею даже взглянуть на нее!

– Вам придется не просто взглянуть, – сказал инъёси. – Вы обещали повиноваться. Входите!

Он заставил его, перепуганного, войти в дом и подвел к покойной.

Женщина лежала на полу ничком.

– Теперь садитесь на нее верхом, – велел инъёси, – прямо на спину, крепко, как на лошадь. Ну же, вам придется это сделать!

Муж так трясся, что инъёси пришлось его поддержать; тем не менее он подчинился.

– Возьмите ее за волосы, – велел инъёси, – половину в правую руку, половину в левую… вот так! Держитесь, как за уздечку. Намотайте их понадежней на обе руки. Вот так! Теперь слушайте меня. В этом положении вы должны оставаться до утра. Ночью вам будет очень страшно. Но, чтобы ни случилось, не отпускайте ее волос. Если отпустите хотя бы на мгновение, она вас растерзает!

Затем инъёси прошептал на ухо мертвой какие-то загадочные слова и сказал «наезднику»:

– Теперь я уйду, чтобы не подвергать себя опасности. Оставайтесь на месте! И умоляю, держитесь крепче!

Он ушел и закрыл за собой дверь.

Несколько часов муж в ужасе сидел верхом на трупе жены. Вокруг сгущался мрак. Наконец он завопил, чтобы хоть как-то нарушить зловещую тишину. И тут же тело под ним дернулось, словно пытаясь его сбросить; мертвая громко воскликнула:

– Ох, как тяжело! И все-таки я его сюда притащу!

Она поднялась на ноги, бросилась к двери и выбежала на улицу, неся на себе мужа. Зажмурившись, он изо всех сил цеплялся обеими руками за длинные волосы покойницы и от страха даже охнуть не мог. Мужчина не знал, куда она бежит. Он ничего не видел, только слышал шлепанье босых ног – пика-пика, пика-пика – и свистящее дыхание мертвой.

Наконец женщина повернула обратно, вбежала в дом и легла на пол, как прежде. Она вздыхала и стонала, пока не запели петухи. Тогда она замерла.

Муж, стуча зубами, сидел на ней верхом до рассвета. Поутру пришел инъёси.

– Вижу, вы сделали все правильно, – радостно сказал он. – Очень хорошо! Вставайте.

Он снова что-то шепнул на ухо мертвой и обратился к мужу:

– Не сомневаюсь, вы пережили ужасную ночь, но ничто другое вас не спасло бы. Отныне можете не бояться ее мести.

Завершение этой истории я не нахожу поучительным. Ее герой не сошел с ума и не поседел; рассказчик сообщает лишь, что «он поклонился инъёси со слезами благодарности». Примечание к рассказу с моральной точки зрения столь же мало удовлетворительно. «Говорят, – пишет японский автор, – что внук этого человека еще жив, а внук инъёси в настоящее время живет в деревне Отокунои-мура (или Отонои-Мура^[80])». На современных японских картах такого названия нет. Впрочем, многое с тех пор успело измениться.

Инга-банаси^[81]

Жена даймё умирала и знала, что смерть близка. С начала осени десятого года эпохи Бунсэя она не вставала с постели. Теперь же был четвертый месяц двенадцатого года эпохи Бунсэя – 1829 год по западному календарю – и цвели вишни. Женщина думала о вишнях в саду, о радостях весны. О своих детях. О многочисленных любовницах мужа, особенно о девятнадцатилетней госпоже Юкико.

– Моя дорогая жена, – сказал даймё, – вы так страдали три долгих года. Мы делали все, чтобы вы поправились – ухаживали за вами день и ночь, молились, постились. Но, несмотря на нашу любовь и заботу, на помощь лучших врачей, ваша жизнь близится к концу. Возможно, мы будем горевать сильнее, чем вы, потому что вам предстоит покинуть «дом, объятый пожаром» – так Будда назвал наш мир. Я непременно прикажу совершить все ритуалы, которые пойдут вам на пользу в будущем воплощении. Мы не устанем молиться за вас, чтобы вы не блуждали в Черной Пустоте, а поскорее вошли в рай и были приняты Буддой.

Он обнимал жену и говорил с неподдельной нежностью. А та, закрыв глаза, отвечала ему слабым, как писк насекомого, голосом:

– Я благодарна, искренне благодарна вам за добрые слова. Да, это правда, я была больна три долгих года, и со мной обращались заботливо и ласково. Так с какой стати мне на пороге смерти уклоняться от истинного пути? Быть может, думать в такую минуту о земных вещах нехорошо… но у меня есть последняя просьба, всего одна. Позовите ко мне госпожу Юкико – вы знаете, что я люблю ее, как сестру. Я хочу поговорить с ней о домашних делах.

Юкико явилась на зов господина и, повинуясь его знаку, опустилась на колени у постели. Жена даймё открыла глаза, посмотрела на нее и сказала:

– А, вот и Юкико. Я так рада тебя видеть! Придвинься ближе, чтобы хорошо меня слышать, – я не в силах говорить громко… Юкико, я умираю. Пожалуйста, будь верна нашему дорогому господину… я хочу, чтобы после моей смерти ты заняла мое место. Надеюсь, он всегда будет любить тебя – в сто раз сильнее, чем любил меня! – и вскоре ты станешь его досточтимой женой… Прошу тебя, заботься о нашем дорогом господине. Не позволяй другой женщине встать между ним и тобой… Вот и все, что я хотела сказать, милая Юкико… Ты меня поняла?

– Дорогая госпожа, – возразила Юкико, – то, что вы говорите, немыслимо! Вы сами знаете, что я из бедной простой семьи. Разве мне подобает мечтать о том, чтобы стать женой нашего господина?

– Нет, нет, – отозвалась умирающая. – Сейчас не время для церемоний, будем говорить друг другу только правду. После моей смерти тебя, несомненно, повысят в ранге. Право же, я хочу, чтобы ты стала женой нашего господина – да, Юкико, я этого желаю даже больше, чем стать Буддой! Ах, чуть не забыла: окажи мне услугу, милая. Ты знаешь, что в нашем саду растет яэдзакура^[82], которую в позапрошлом году привезли с горы Ёсино, что в Ямато. Я слышала, она уже расцвела… мне так хочется на нее посмотреть! Я должна ее увидеть перед смертью. Пожалуйста, отнеси меня в сад, Юкико, – поскорее – чтобы я полюбовалась цветущей вишней. Посади меня на спину, посади меня к себе на спину…

Ее голос зазвучал громко и отчетливо – у умирающей словно прибыло сил; вдруг она разрыдалась. Юкико неподвижно стояла на коленях, не зная, что делать. Тут даймё кивнул.

– Это последнее желание моей жены, – сказал он. – Она всегда любила цветущие вишни, и я знаю, что она хотела увидеть дерево из Ямато в цвету. Пожалуйста, милая Юкико, исполни ее просьбу.

Как нянька подставляет спину ребенку, чтобы тот мог усесться ей на закорки, Юкико повернулась к жене даймё и произнесла:

– Госпожа, я готова. Пожалуйста, скажите, что еще я могу для вас сделать?

– А вот что! – воскликнула умирающая и, ухватившись за плечи Юкико, нечеловеческим усилием поднялась.

Она живо запустила свои исхудавшие руки под кимоно девушки, стиснула ее грудь и издала злобный смех.

– Исполнилось мое желание! – закричала она. – Вот он, вишневый цвет, только не тот, что в саду!^[83] Без этого я не могла умереть! О, какое счастье!

С этими словами она навалилась на плечи девушки и умерла.

Слуги хотели снять труп с плеч Юкико и уложить мертвую на постель. Но эту простую вещь, как ни странно, не удалось сделать. Холодные руки необъяснимым образом приросли к груди девушки, словно слившись с живой плотью. Юкико лишилась чувств от страха и от боли.

Вызвали лекарей, но и те не могли понять, что случилось. Никто не мог отделить руки умершей от тела жертвы – они пристали так крепко, что при попытке их оторвать текла кровь. Они в самом деле срослись с грудью!

В то время самым опытным врачом в Эдо считался иностранец – хирург-датчанин. Послали за ним. После тщательного осмотра он сказал, что не понимает причины и что для облегчения страданий Юкико ничего не остается, кроме как отсечь трупу руки. По его мнению, отрывать их от груди было опасно. По совету врача руки отсекли по запястья. Однако они продолжали цепляться за грудь, а вскоре потемнели и иссохли, как члены давно умершего человека.

Мучения Юкико на этом не закончились.

Сморщенные, бескровные, руки не умерли. Время от времени они шевелились, как огромные серые пауки. А ночью, в Час Быка, стискивали и давили грудь Юкико. Лишь в Час Тигра^[84] боль отступала.

Юкико срезала волосы и стала странствующей монахиней под именем Дассецу. Она заказала ихаи (памятную табличку) с каймё умершей госпожи – «Мёко Индэн Тидзан Рёфу Дайси» – и носила ее с собой в своих скитаниях. Каждый день она смиренно просила у мертвой прощения и совершала заупокойный обряд в надежде, что ревнивый дух обретет покой. Но злая карма, видимо, не могла так скоро истощиться. Каждую ночь в Час Быка руки мучили Юкико. Так длилось семнадцать лет, по свидетельству людей, которым она рассказала свою историю, остановившись на ночлег в доме Ногути Дэнгодзаэмона, в деревне Танака, что в округе Кавата провинции Симоцукэ. Это было в третий год эпохи Кова (1846). Больше ничего о ней не слышали.

Монахиня из храма Амиды

1

Когда горячо любимого мужа О-Тоё вызвали в столицу, молодая женщина ничуть не обеспокоилась, только загрустила. Впервые после свадьбы они расстались. Но компанию ей составляли отец и мать, а еще – маленький сын, который был О-Тоё дороже всего на свете, хоть она никогда не призналась бы в этом даже самой себе. Кроме того, у нее хватало дел. Надо было заниматься хозяйством и ткать шелк и лен.

Каждый день в определенный час О-Тоё ставила в любимой комнате мужа угощение, разложенное на красивых лакированных подносах. Эти маленькие порции лакомств предназначались духам предков и богам. Она оставляла приношения в восточном углу комнаты, потому что муж уехал на восток. Прежде чем убрать еду, О-Тоё снимала с крошечной супницы крышку и проверяла, собрались ли на ней капли. Есть поверье: если на крышке, прикрывающей подношения, собралась влага, любимый человек жив и здоров, а если нет – значит, он мертв и его душа вернулась домой в поисках пищи. Каждый день О-Тоё видела под крышкой обильные капли.

Сын утешал и радовал ее. Ему было три года, и он обожал задавать вопросы, на которые могли ответить одни только боги. Когда он хотел поиграть, мать откладывала дела и забавлялась с ним. Когда он желал отдохнуть, она рассказывала ему удивительные истории и давала благочестивые ответы на расспросы о тех вещах, которых не понять человеку. Вечером, когда перед священными табличками и изображениями зажигали лампады, О-Тоё учила сына произносить слова детской молитвы. Когда его укладывали спать, она садилась с шитьем рядом и смотрела на милое безмятежное личико. Иногда он улыбался во сне, и О-Тоё понимала, что с ним играет богиня Каннон; тогда она тихо произносила буддийскую молитву Деве, которая «обращает взор на верных».

Иногда в ясные дни О-Тоё отправлялась на гору Дакэяма, неся малыша на спине. Эти прогулки очень нравились мальчугану, не только потому что мать показывала ему разные интересные штуки, но и потому что она учила его слушать. Тропа вела через рощи и купы деревьев, по травянистым склонам, вокруг огромных камней; у цветов были свои истории, а в деревьях обитали духи. Вокруг ворковали голуби, рыдали горлицы, звенели и трещали цикады…

Все, кто ждет возвращения близких, совершают паломничество на гору Дакэяма. Она высится над городом, и с ее вершины видно несколько провинций. На самой макушке стоит камень высотой почти в человеческий рост; перед ним и на нем громоздятся мелкие камушки. Неподалеку расположен маленький синтоистский алтарь, поставленный в память о какой-то знатной девушке. Она тосковала по возлюбленному и ждала на этой горе его возвращения, пока не зачахла и не превратилась в камень. Потому-то там до сих пор молятся о возвращении близких. Помолившись, человек уносит домой маленький камушек. Когда близкий возвращается, камушек возвращают обратно на гору в знак благодарности.

В такие дни О-Тоё с сыном возвращались домой в сумерках, поскольку путь был долгим и приходилось плыть на лодке по бескрайним рисовым полям, окружавшим город. Иногда им светили звезды и светлячки, иногда луна, и О-Тоё тихонько напевала сыну песенку, которую поют дети в Идзумо:

К темному небу поднималось от бескрайних, залитых водой полей тихое бульканье, напоминавшее голос самой земли, – то было пение лягушек. О-Тоё говорила сыну, что их кваканье означает: «Мэ каюй! Мэ каюй! – Спать хочу! Спать хочу!»

То были счастливые дни.

2

Владыки жизни и смерти, чьи пути сокрыты от смертных, дважды за три дня поразили О-Тоё в самое сердце. Сначала она узнала, что любящий муж, о котором она столько молилась, не вернется к ней – он обратился в прах, из которого был сотворен. Затем О-Тоё поняла, что ее сын спит так крепко, что даже лучшие лекари не способны его разбудить. Все это возникало перед ней проблесками. Между вспышками была полная темнота, которую даруют боги из жалости.

Все прошло; и О-Тоё поднялась, чтобы встретить лицом к лицу врага по имени Память. На людях она, как всегда, оставалась любезной и улыбалась. Но наедине с памятью силы ей изменяли. Она доставала маленькие игрушки, раскладывала на циновке детскую одежду, разговаривала с ней шепотом и молча улыбалась. Все заканчивалось громкими безумными рыданиями. О-Тоё билась головой об пол и задавала богам бессмысленные вопросы.

Однажды женщине пришел на ум ритуал, который называется торицу-банаси, призывание мертвых. Разве нельзя ей хотя бы на минуточку повидать сына? Это обеспокоит маленького покойника, но разве ее сын не согласится немного потерпеть ради любимой матушки? Конечно, согласится!

(Чтобы призвать умершего, следует пойти к монаху, буддийскому или синтоистскому, который умеет совершать этот ритуал. С собой следует взять памятную табличку – ихаи. После обряда очищения монах зажигает свечи и благовония перед ихаи, читает молитвы или отрывки из сутр, ставит приношения в виде цветов и риса. Рис должен быть сырым. Когда все готово, монах, взяв в левую руку похожий на лук инструмент и быстро проводя по нему правой, называет имя усопшего и восклицает: «Кита дзо ё! Кита дзо ё! Кита дзо ё!», что означает «Я пришел»^[86]. Постепенно его голос меняется, поскольку в него входит дух усопшего. Дух отвечает на вопросы, но то и дело возглашает: «Скорее, скорее! Мне больно и у меня мало времени!» Дав ответы, он исчезает, а монах падает без чувств. Вызывание мертвых считается нехорошим делом. От этого их положение на том свете ухудшается – они занимают ранг ниже прежнего. Ныне эти ритуалы запрещены, и хорошо, что так, поскольку есть люди, высмеивающие искру божественного в наших душах.)

И вот однажды вечером О-Тоё оказалась в маленьком храме на окраине города; она стояла на коленях перед ихаи сына и слушала заклинания. Внезапно монах заговорил знакомым ей голосом – голосом, который она так любила, – но тихим и слабым, как стон ветра:

– Скорее, скорее, матушка! Путь темен и долог, мне нельзя медлить!

Дрожащими губами О-Тоё произнесла:

– Почему я должна скорбеть о своем ребенке? Разве боги справедливы?

И услышала в ответ:

– Матушка, не плачьте обо мне! Я умер только ради того, чтобы не умерли вы. Это был год болезней и скорби, и мне открылось, что вы должны умереть. Тогда я попросил позволения занять ваше место…^[87] Не плачьте, матушка! Не стоит рыдать по мертвым. Их путь пролегает через Реку Слез. Когда матери плачут, река поднимается, и душа не может ее перейти. А потому прошу вас, не скорбите, матушка! Только иногда ставьте для меня немного воды!

3

С тех пор О-Тоё не видели плачущей. Она ласково и тихо, как в прежние дни, исполняла дочерние обязанности. Прошло некоторое время, и отец захотел найти для нее другого мужа. Он сказал жене:

– Если у нашей дочери родится еще сын, для нее, да и для всех нас это будет большая радость.

Но мудрая мать ответила:

– О-Тоё вовсе не горюет. Сомневаюсь, что она снова выйдет замуж! Она превратилась в ребенка, который не знает ни тревоги, ни греха.

Действительно, О-Тоё как будто перестала чувствовать боль. Она вдруг полюбила все маленькое. Сначала она решила, что кровать ей слишком велика – может быть, из-за чувства пустоты после смерти ребенка. Другие вещи тоже постепенно делались для нее слишком большими – сам дом, комнаты, цветочные вазы, даже столовая утварь. О-Тоё предпочитала есть рис маленькими палочками из крохотной мисочки, которыми пользуются дети.

Из любви ей потакали в этом, тем более что во всем остальном она вела себя вполне здраво. Родители постоянно размышляли об ее будущем. Наконец отец сказал:

– Нашей дочери будет трудно жить с чужими людьми. Но мы состарились, и вскоре нам придется с ней расстаться. Давай сделаем О-Тоё – монахиней и построим для нее маленький храм.

На следующий день мать спросила у О-Тоё:

– Не хочешь ли ты стать монахиней и жить в малюсеньком храме, с малюсеньким алтарем и крошечными изображениями Будды? Мы всегда будем рядом. Если хочешь, пригласим монаха, чтобы он научил тебя сутрам.

О-Тоё согласилась и попросила, чтобы ей сшили маленькое одеяние. Но мать ответила:

– Благочестивая монахиня должна носить длинную одежду, таков закон Будды. Все остальное может быть маленьким.

И О-Тоё согласилась одеться так же, как другие монахини.

4

Для нее выстроили маленький Андэра, или Храм монахини, на пустыре, где раньше стоял большой храм, называвшийся Амидадзи. Так люди стали называть и новый храм. Он был посвящен Амиде Нёрай и другим Буддам. Там стоял маленький алтарь. На крошечном столике лежала малюсенькая книга сутр. И ширмы были крошечные, и колокольчики, и какэмоно. О-Тоё жила там еще долго после смерти родителей. Люди прозвали ее Амидадзи-но-бикуни, что означает «монахиня из храма Амиды».

Неподалеку от ворот стояла статуя дзидзо. Этот дзидзо считался покровителем больных детей. Перед ним частенько лежали приношения в виде маленьких рисовых пирожков. Это значило, что кто-то молился за больного ребенка, а количество пирожков означало возраст. Чаще всего их было два-три, редко семь или десять. Амидадзи-но-бикуни ухаживала за статуей, зажигала перед ней благовония, приносила цветы из садика, который разбила позади храма.

Сходив с утра за подаянием, она усаживалась за маленький станок и ткала полотно – слишком узкое, чтобы шить из него одежду. Но ткань у нее покупали торговцы, которые знали ее историю; они дарили монахине крошечные чашечки, вазочки для цветов и причудливые карликовые деревца для сада.

Самой большой ее радостью было общество детей. Дети в Японии часто играют во дворах храмов. Множество ребятишек провели самые счастливые часы во дворе Амидадзи. Матерям это нравилось, и они велели им никогда не смеяться над бикуни^[88].

– Иногда она странно себя ведет, – говорили они, – но у нее когда-то умер маленький сын, и материнское сердце этого не вынесло. Поэтому будьте с ней очень ласковы и почтительны.

Они и были ласковы, хотя вовсе не подобострастны. Дети называли ее «Бикуни-сан»^[89] и вежливо ей кланялись, но в остальном обращались с монахиней как с ровней. Они вместе играли, а еще она угощала их чаем из крошечных чашечек, готовила груды рисовых пирожков размером с горошину и ткала на своем станке лен и шелк для кукольных одежек. Для детей она была все равно как старшая сестра.

Они ходили к бикуни^[90] каждый день, пока не вырастали; ступив на нелегкий жизненный путь и став родителями, они сами посылали детей играть к бикуни. Их дети любили ее не меньше. Бикуни успела поиграть с правнуками тех, кто помнил, как построили Амидадзи!

Люди следили за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась. Ей всегда подавали очень щедро. Поэтому она могла баловать детей и досыта кормить разных зверюшек. В храме гнездились птицы; они ели из рук и приучились не садиться на головы Будд.

Через несколько дней после похорон бикуни ко мне явилась толпа ребятишек. Девочка лет девяти заговорила:

– Господин, мы хотим сделать одно дело для О-бикуни-сан. Ей поставили большой хака^[91]. Он очень красив. Но мы решили поставить еще один, совсем малюсенький. Она нам часто говорила, что хочет маленький хака. Каменотес обещал его изготовить, если мы ему заплатим. Не дадите ли вы нам денег?

– Охотно, – сказал я. – Но где же вы теперь будете играть?

Она ответила с улыбкой:

– Во дворе храма Амиды, как и раньше. Ведь О-бикуни-сан похоронили там. Она будет слышать нас и радоваться!

Хару

Хару растили дома, на старый лад. Это воспитание подарило миру прелестнейших женщин. Оно развивало простоту души, естественное изящество, послушание и любовь к долгу. Пожалуй, только в Японии и найдешь эти качества в таком изобилии. Ни в каком другом обществе, кроме старинного японского, существа столько прекрасные и утонченные не прижились бы. Традиция не готовила их к суровым испытаниям современного мира. Хорошо воспитанную девушку учили полностью покоряться воле мужа. Ей не позволялось выказывать ревность, горе и гнев, даже если обстоятельства к этому вынуждали; изъяны супруга следовало преодолевать добротой и любезностью. Короче говоря, от нее требовалась сверхчеловеческое самоотвержение, по крайней мере внешне. Так, конечно, она могла жить только с равным себе мужем, умеющим тонко распознавать и угадывать ее чувства, отнюдь не раня их.

Хару происходила из более знатной семьи, чем ее супруг, и была для него, пожалуй, слишком утонченной. Он плохо ее понимал. Они поженились совсем юными, поначалу жили скромно, но постепенно добились достатка, потому что муж Хару оказался смышленым дельцом. Иногда ей казалось, что в пору бедности его любовь была сильней. Женщины в этом редко ошибаются.

Она по-прежнему шила мужу одежду, и он хвалил ее изделия. Она исполняла его желания, помогала ему одеваться и раздеваться, наполняла их хорошенький дом уютом, нежно провожала супруга утром в лавку и приветствовала вечером, безупречно принимала его друзей, с удивительной бережливостью вела хозяйство и редко просила о том, что стоило денег. Впрочем, она редко в чем-либо нуждалась – муж никогда не скупился, и ему нравилось видеть Хару хорошо одетой. Она напоминала тогда прекрасную серебристую бабочку. Муж водил ее в театры и другие места развлечений; весной они вместе любовались цветущими вишнями, летом – сверканием светлячков, осенью – алой кленовой листвой. Иногда они проводили день в Майко, у моря, где сосны покачивались на ветру, словно девушки в танце, или в Киёмидзу, в старом загородном доме, где до сих пор все осталось, как пятьсот лет назад. Там деревья отбрасывают густую тень, журчит холодная чистая вода, текущая из пещер, и печально поют незримые флейты, в которые на старинный манер дует ветер. В их неумолчных нежных голосах слышатся безмятежность и грусть, которые сливаются, как золото и синева на закатном небе.

Не считая этого, Хару редко выходила из дому. Родные у обоих жили далеко, в другой провинции; друзей у Хару было мало. Ей нравилось украшать цветами ниши и домашние алтари, прибирать в комнатах и кормить в садовом пруду ручных золотых рыбок, которые выставляли головы из воды, когда видели ее приближение.

Хару еще не знала ни радостей, ни печалей материнства. Несмотря на женскую прическу, она походила на юную девушку и по-прежнему была простодушна, как дитя, невзирая на деловую сметку в домашних мелочах. Мужу нравилась ее сообразительность. Нередко он снисходил до того, чтобы попросить у жены совета и в серьезных делах. Вероятно, сердце судило верней, чем разум: Хару всегда оказывалась права. Она счастливо прожила с мужем пять лет, и все это время он был внимателен и заботлив, как и подобает молодому торговцу, которому досталась супруга тонкого воспитания.

Затем он вдруг охладел – так внезапно, что вряд ли дело было в бездетности Хару. Не в силах понять истинную причину, та убеждала себя, что забросила свои обязанности; она тщетно исследовала свою незапятнанную совесть и изо всех сил старалась угодить мужу. Но его ничто не трогало. Он не говорил ей обидных слов, но в его молчании чувствовалось подавленное желание нагрубить. Образованные японцы редко выражают неприязнь словесно. Это считается неприличным и вульгарным. Воспитанный человек даже на прямые упреки жены ответит спокойно и ласково. Правила поведения обязывают любого благородного мужчину быть сдержанным; более того, это самый безопасный способ обращения с женой. Утонченная и чувствительная женщина не станет долго терпеть грубости. Если она сильна духом, то может даже покончить с собой из-за слов, сказанных в приступе гнева. Ее самоубийство покроет мужа позором до конца дней.

Но бывает тихая жестокость, хуже слов, да и безопаснее – пренебрежение или равнодушие, вызывающее ревность. Японок, конечно, учат ни в коем случае ее не выказывать, но само это чувство древней любого кодекса поведения, оно родилось одновременно с любовью и наверняка умрет лишь вместе с ней. Под маской бесстрастия японка испытывает такие же чувства, как ее западная сестра, которая в блистательном собрании, где торжествуют красота и мода, страстно ждет завершения вечера, чтобы в одиночестве излить свою боль.

У Хару в самом деле был повод ревновать, однако по наивности она этого не понимала, а слуги слишком любили хозяйку, чтобы открыть ей глаза. Муж прежде проводил вечера с ней, а теперь то и дело уходил из дома один. В первый раз он отговорился делами, затем вообще перестал давать какие-либо объяснения, даже не предупреждал, когда вернется. В последнее время у мужчины начало прорываться раздражение. Он переменился – как выражались слуги, «словно демон поселился у него в душе». На самом деле он попался в сеть. Страстный шепот гейши притупил волю молодого торговца, улыбка ослепила. Она была далеко не так красива, как Хару, однако ловко умела расставлять силки чувственного увлечения, в которые попадаются слабые мужчины; петля неизменно стягивается туже и туже, пока не настанет гибель.

Хару этого не знала. Она не подозревала дурного, пока странности мужа не вошли в привычку. Возможно, она бы ни о чем не догадалась, если бы не обнаружила, что его деньги уплывают в чужие руки. Муж не говорил ей, где проводит вечера. А она боялась спрашивать, чтобы он не счел ее ревнивой. Вместо того чтобы облечь свои чувства в слова, она обращалась с ним так ласково, что разумный человек понял бы все. Но в том, что не касалось дела, ее супруг был туп. Он продолжал уходить по вечерам; по мере того как слабела совесть, отлучки делались все длительней. Хару внушили, что хорошая жена должна сидеть и ждать возвращения господина. Она страдала и от тревоги, и от недомогания, вызванного недостатком сна, и от одиночества (великодушно отпустив слуг в обычный час, Хару оставалась наедине с собственными мыслями).

Только раз, вернувшись поздно ночью, муж сказал ей: «Пожалуйста, не надо сидеть и ждать меня». Испугавшись, что она опечалила мужа, Хару с улыбкой ответила: «Я вовсе не устала и не хочу спать. Прошу вас, не думайте обо мне». И он действительно перестал о ней думать, обрадовавшись возможности поймать жену на слове. В следующий раз он пропал до утра. Это повторилось дважды. Когда он не вернулся к завтраку, Хару поняла, что долг жены вынуждает ее заговорить.

Она ждала все утро, боясь за него и за себя. Наконец-то Хару в полной мере ощутила обиду, которая глубже всего ранит сердце женщины. Верные слуги кое-что рассказали молодой госпоже, а остальное она угадала. Сама не сознавая того, она совсем расхворалась. Хару знала лишь, что испытывает гнев – недозволенный гнев, судя по боли, которую он причинял. Боль была жестокой, пронизывающей, мучительной. Настал полдень, а она сидела и думала, как выразить свои чувства, не показавшись себялюбивой… никогда еще ее уста не произносили слов упрека. Сердце у молодой женщины сжалось от ужаса, в глазах поплыло, голова закружилась – она услышала стук колес и возглас слуги:

– Досточтимый господин вернулся!

Она с трудом подошла к двери; ее стройное тело дрожало от лихорадки, от боли и от страха, что эту боль она не в силах скрыть. И муж испугался, ведь вместо приветствия, вместо заученной улыбки Хару схватилась трепещущей маленькой ручкой за складку его шелкового кимоно, заглянула ему в глаза и попыталась заговорить, но смогла произнести лишь одно-единственного слово:

– Аната?^[92]

В то же мгновение ее слабый кулачок разжался, веки опустились, на лице появилась странная улыбка. Прежде чем муж успел подхватить Хару, она упала.

Хрупкая натура не выдержала. Хару умерла.

Он, конечно, ужасался, и плакал, и тщетно звал ее, и посылал за врачами. Она лежала бледная, неподвижная и прекрасная; ни боли, ни гнева не было на ее лице. Мертвая Хару улыбалась, как в день свадьбы.

Из городской больницы приехали два военных врача. Они задавали мужу прямые суровые вопросы, обнажавшие суть дела. Затем они сказали ему правду – холодную и безжалостную, как отточенная сталь, – и уехали, оставив его с мертвой.

Люди удивлялись, отчего он не стал монахом, раз уж у него пробудилась совесть. Днем он сидит среди кип шелка и узорчатой парчи, внимательный и молчаливый. Приказчики считают его добрым хозяином – он никогда не бранится. Часто он засиживается за делами до глубокой ночи. Из прежнего жилища он переехал. В хорошеньком домике теперь живут чужие люди, а прежний хозяин там никогда не бывает – может быть, потому что боится увидеть стройную тень, которая расставляет цветы или грациозно склоняется над рыбками в пруду. Но иногда по ночам он ощущает рядом незримое присутствие Хару. Ее движения размеренны и спокойны; она шьет красивую одежду, которую он некогда надел для того, чтобы пойти к другой. А еще бывают минуты среди шумного дня, когда стихает гомон в лавке, иероглифы в счетной книге тускнеют и расплываются, и умоляющий голосок, который боги отказываются заглушить, вопросительно произносит в глубине его сердца одно-единственное слово:

– Аната?

Примирение

Жил некогда в Киото молодой самурай, который после гибели своего господина разорился и был вынужден поступить на службу к губернатору отдаленной провинции. Прежде чем уехать из столицы, самурай развелся с женой, доброй и красивой женщиной, полагая, что достигнет большего, заключив новый брак. Он женился на девушке из знатной семьи и увез ее с собой туда, куда его призывали дела службы.

Молодость и нужда заставляют поступать безрассудно. Самурай не знал тогда цены чувству, которое так легко отверг. Второй брак оказался несчастливым. Новая жена была злой и себялюбивой, и самурай вскоре начал с тоской вспоминать дни, прожитые в Киото. Он понял, что по-прежнему любит первую жену – сильней, чем когда-либо любил вторую, – и убедился, что поступил несправедливо и неблагодарно. Постепенно раскаяние дошло до такой степени, что он совсем утратил покой. Воспоминания о женщине, которую он бросил, – о ее ласковых речах, улыбках, изяществе, бесконечном терпении – не давали ему покоя. Иногда во сне он видел ее за ткацким станком: в те нелегкие времена, помогая ему, она трудилась день и ночь. Но чаще он видел бывшую жену в пустой комнатке, где они расстались, – стоя на коленях, она закрывала заплаканное лицо обтрепанным рукавом. Даже в часы службы самурай обращался мыслями к ней; он спрашивал себя, как она живет, что делает. Сердце подсказывало, что она не вышла замуж… и наверняка его простит. Он решил отыскать ее, как только вернется в Киото, – отыскать, умолять о прощении, сделать все возможное ради примирения.

Меж тем шли годы.

Наконец истек срок его службы у губернатора. Самурай мог ехать куда вздумается. Он сказал себе: «Теперь я вернусь к любимой жене. Как жестоко и глупо я поступил, расставшись с ней!» Он отправил вторую жену к родным (благо детей у них не было), примчался в Киото и, даже не переодевшись с дороги, немедленно отправился на поиски бывшей супруги. Это было на десятый день девятого месяца.

До квартала, где они прежде жили, он добрался поздно ночью. Тишина стояла, как на кладбище. Но яркая луна все хорошо освещала, и он без труда нашел знакомый дом. Вид у него был заброшенный, крыша поросла высокой травой. Мужчина постучал, и никто не ответил. Обнаружив, что дверь не заперта, он толкнул ее и вошел. В пустой прихожей гулял сквозняк, в стене была дыра, сквозь которую пробивался свет луны. Другие помещения выглядели столь же убого. В доме, судя по всему, давно не жили. Тем не менее самурай решил заглянуть в дальнюю комнату, маленькую каморку, где его жена любила отдыхать. Подойдя к двери, он вздрогнул, потому что увидел внутри свет. Он шагнул за порог и радостно вскрикнул: она сидела там и шила при свете бумажного фонаря. Женщина тут же подняла голову и с ласковой улыбкой его приветствовала, спросив лишь:

– Давно ли ты вернулся из Киото? Как отыскал меня в этом темном доме?

Годы ее не изменили; она осталась такой же прекрасной и молодой, как он помнил. Но милее любого воспоминания для него был ее нежный голос, в котором слышались радость и удивление.

Он, ликуя, уселся рядом и поведал ей все – как горько он раскаялся в своей жестокости, как плохо ему было без нее, как он сожалел о содеянном, как надеялся искупить свою вину. Он обнимал ее, вновь и вновь прося прощения. Она ласково и нежно отвечала – именно так, как он мечтал, – умоляя мужа не упрекать себя. Она сказала: напрасно он так мучился, ведь она всегда сознавала, что недостойна быть его женой. Но, невзирая на это, он расстался с ней только от большой нужды; пока они жили вместе, он всегда был добр, и она не уставала молиться об его благополучии. Даже если бы он действительно ее обидел, нынешнего визита хватило бы с лихвой, чтобы искупить вину. Что может быть приятнее встречи с ним, хотя бы на краткий миг?

– На краткий миг, – повторил он со смехом. – Нет! На семь жизней! Возлюбленная моя, если только ты меня не прогонишь, мы будем вместе всегда… всегда… всегда! Ничто нас больше не разлучит. Я теперь богат, мы можем не бояться нищеты. Завтра сюда привезут мое имущество. Тебя окружат заботой мои слуги. Мы прекрасно обставим этот дом… А сегодня, – виноватым тоном добавил он, – я пришел так поздно, даже не переодевшись с дороги, только потому что хотел увидеться с тобой.

Женщина необыкновенно обрадовалась. В свою очередь, она рассказала ему обо всем, что произошло в Киото после его отъезда… только о своей печали она отказывалась говорить. Они беседовали допоздна, а потом она проводила мужа в теплую комнату, выходившую окнами на юг, – комнату, которая в былые времена служила им супружеской спальней.

– Разве в доме никого нет, чтоб тебе помочь? – спросил муж, когда она принялась стелить ему постель.

– Нет, – ответила она, улыбаясь. – Мне не на что нанять служанку.

– Завтра у тебя будет множество вышколенных слуг и вообще все, что ты захочешь, – пообещал он.

Они легли, но не заснули сразу – им было нужно еще многое сказать друг другу. До самого рассвета они говорили о прошлом, о настоящем и о будущем. Наконец самурая сморил сон.

Он проснулся оттого, что сквозь щели в ставнях лился солнечный свет. С огромным удивлением мужчина обнаружил, что лежит на голых заплесневевших досках… Неужели ему померещилось? Нет, жена спала рядом… Он взглянул на нее… и закричал от ужаса, потому что у спящей не было лица! Рядом с ним, завернутый в погребальные пелены, лежал труп женщины – труп давно истлевший, от которого не осталось ничего, кроме костей да длинных спутанных черных волос.

Он долго стоял, дрожа и борясь с обмороком. Постепенно ледяной ужас сменился таким невыносимым отчаянием, такой мучительной болью, что мужчина уцепился за соломинку. Он вышел на улицу и, притворившись человеком, который впервые в Киото, спросил у соседа, кто живет в этом доме.

– Никто, – сказал сосед. – Раньше там жил самурай с женой. Несколько лет назад он уехал, а перед отъездом развелся. От тоски она заболела. В Киото родных у нее не было, никто за ней не ходил, и она умерла той же осенью – на десятый день девятого месяца…

Легенда о Фугэн Босацу

Жил некогда в провинции Харима благочестивый ученый монах по имени Сёку Сёнин. Много лет подряд он ежедневно медитировал над главой «Фугэн Босацу» из Лотосовой сутры. Денно и нощно он молился о том, чтобы ему довелось увидеть Фугэн Босацу (бодхисаттву Самантабхадру) воочию, как это описано в священном тексте^[93]. Однажды вечером монах задремал над сутрой, опираясь на кёсоку^[94]. Во сне голос сказал ему: «Если хочешь увидеть Фугэн Босацу, ступай к куртизанке по имени юдзё-но-тёдзя^[95], которая живет в городе Кандзаки». Проснувшись, монах сразу же собрался в дорогу и следующим вечером достиг Кандзаки.

Войдя в дом юдзё, он увидел множество гостей. В основном это были молодые люди из столицы, привлеченные в Кандзаки красотой знаменитой куртизанки. Они ели и пили, а юдзё искусно играла на маленьком барабане (цудзуми) и пела старинную песню о знаменитом алтаре в городе Миродзуми. Слова были такие:

Ее чудесный голос всех привел в восторг. Девушка вдруг взглянула на монаха, который сидел поодаль, слушал и дивился, и он увидел, как она приобретает облик Фугэн Босацу. Она сидела на белом слоне с шестью бивнями, и изо лба у нее вырывался луч света, который, казалось, выходил за пределы мироздания. Юдзё продолжала петь, и монах услышал следующие слова:

Изумленный божественным сиянием, монах закрыл глаза, но и сквозь сомкнутые веки он все отчетливо видел. Когда он открывал глаза, видение исчезало – Сёку Сёнин видел только девушку с маленьким барабаном и слышал песню про воды Муродзуми. Но, закрывая глаза, он видел Фугэн Босацу на слоне с шестью бивнями и слышал мистическую песнь о Море Остановки. Другие гости видели только юдзё.

Вдруг певица исчезла, никто не понял, как и куда. Тут же веселье сменилось унынием. Тщетно подождав и поискав девушку, компания разошлась в большой печали. Последним ушел Сёку Сёнин, изумленный увиденным. Но едва он миновал ворота, юдзё возникла перед ним и сказала:

– Друг, никому не говори о том, что видел сегодня.

С этими словами она пропала, оставив после себя неземное благоухание.

Монах, записавший эту легенду, завершает ее следующим образом:

– Положение юдзё – низкое и презренное, поскольку она обречена служить похоти мужчин. Кто бы мог подумать, что такая женщина окажется нирманакаей (воплощением) бодхисаттвы? Но следует помнить, что Будды и бодхисаттвы принимают в мире разные формы, избирая, из божественного сострадания, даже самые скромные и презренные обличья, если это направит людей на истинный путь или спасет их от опасных заблуждений.

Здравый смысл

Жил некогда на горе Атагояма, близ Киото, ученый монах, который все время проводил в размышлениях и чтении священных книг. Маленький храм, в котором он обитал, стоял в отдалении от деревень, и без посторонней помощи монаху приходилось бы туго. Однако несколько набожных крестьян каждый месяц приносили ему овощи и рис. Среди этих простых людей был охотник, который порой поднимался на храмовую гору в поисках дичи. Однажды, когда этот охотник принес в храм мешок риса, монах сказал:

– Друг мой, с тех пор как мы виделись в последний раз, произошли удивительные события. Не знаю, отчего я, ничтожный, этого удостоился. Впрочем, много лет подряд я каждый день молюсь и читаю сутры; быть может, с помощью этих благочестивых упражнений я приобрел кое-какие достоинства. Право, не скажу, отчего так вышло. Но каждую ночь сюда, в этот храм, является Фугэн Босацу на своем слоне. Оставайся до утра со мной, друг мой, – ты узришь Будду и поклонишься ему.

– Увидеть священного Будду – редкое счастье, – ответил охотник. – Неужто я откажусь почтить божество?

И вот он остался на ночь в храме. Но, пока монах занимался своими делами, охотник вдруг задумался об обещанном ему чуде и засомневался. Чем дольше он размышлял, тем больше колебался. В храме был маленький послушник, и охотник решил с ним поговорить.

– Я слышал, в ваш храм каждую ночь является Фугэн Босацу, – сказал он. – Это правда?

– Я уже шесть раз видел Фугэн Босацу и благоговейно ему поклонялся, – ответил послушник.

Подозрения охотника лишь укрепились, хотя он ничуть не сомневался в том, что мальчуган говорит правду. Он подумал, что, вероятно, и сам увидит то, что видел послушник; тогда он с нетерпением стал ждать урочного часа.

Незадолго до полуночи монах объявил, что настало время готовиться к приходу Фугэн Босацу. Двери маленького храма открыли настежь, и монах преклонил колени на пороге, лицом на восток. По левую руку от него встал послушник, а охотник почтительно поместился за спиной у монаха.

То была ночь двенадцатого дня девятого месяца – мрачная, темная, ветреная. Все трое долго ждали явления Фугэн Босацу. Наконец на востоке возникла белая точка, подобная звезде. Она быстро приближалась и росла; вот она озарила весь склон горы и приняла облик божества, восседающего на белом слоне с шестью бивнями. Слон с сияющим седоком приблизился к храму и стал напротив, огромный, источающий яркий свет, прекрасный и таинственный.

Монах и послушник простерлись ниц и начали благоговейно читать святую молитву Фугэн Босацу. Но охотник вдруг поднялся на ноги, натянул лук и пустил длинную стрелу прямо в лучезарного Будду; стрела вонзилась в грудь божества по самое оперение. Тут раздался звук, подобный раскату грома. Свет померк, и видение исчезло. Не осталось ничего, кроме ночного мрака.

– О несчастный! – возопил монах, заливаясь слезами от стыда и отчаяния. – Негодный ты, злой человек! Что ты наделал? Что ты наделал?!

Охотник выслушал упреки, не выказав ни раскаяния, ни гнева. Затем он смиренно произнес:

– Достопочтенный господин, пожалуйста, успокойтесь и послушайте меня. По-вашему, вы видели Фугэн Босацу, потому что просветились от неустанных размышлений и молитв. Но раз так, Будда бы только вам и явился, а не мне и не вашему послушнику! Я неученый человек, и мое занятие – убивать. Убийство противно Буддам. Разве удостоился бы я лицезреть Фугэн Босацу? Говорят, Будды в мире повсюду вокруг нас, однако мы не видим их, потому что глупы и несовершенны. Вы, ученый благочестивый монах, и впрямь могли достигнуть просветления. Но разве явится божество человеку, который кормится убийством? И я, и этот мальчуган видели то же, что и вы. Ручаюсь, почтенный господин, сюда являлся не Фугэн Босацу, а какой-то демон, который желал вас обмануть или даже погубить. Умоляю, сдержите свою досаду до утра. На рассвете я докажу вам, что был прав.

Когда взошло солнце, охотник и монах осмотрели то место, где стояло видение, и обнаружили пятна крови. Пойдя по следам, в лощинке неподалеку от храма они нашли большого барсука, пронзенного стрелой.

Ученый и набожный монах поддался на обман оборотня. А охотник, невежественный и неблагочестивый человек, обладал здравым смыслом; лишь благодаря природной смекалке он распознал и разоблачил опасное заблуждение.

Чашка чая

Случалось ли вам, поднимаясь по винтовой лестнице, уходящей во мрак древней башни, вдруг оказаться на краю пустоты, затянутой паутиной? Или, может быть, однажды вы шли по тропке вдоль прибрежного утеса и за очередным поворотом замерли в полушаге от пропасти? С литературной точки зрения ценность пережитого заключается в силе ощущений и в яркости, с которой это воспоминание встает перед вами.

В старинных японских сборниках рассказов сохранились любопытные отрывки, которые порой вызывают сходные чувства… То ли писатель поленился, то ли поссорился с издателем, ну или его просто отвлекли, и больше он не вернулся к начатому; может быть, смерть прервала полет фантазии. Никто не знает, отчего эти рассказы остались незавершенными. Я приведу один такой пример.

В четвертый день первого месяца третьего года эпохи Тэнва, то есть примерно двести пятьдесят лет назад, господин Накагава Садо по пути в гости остановился со своей свитой в чайном доме в Хакусане, что в округе Хонго провинции Эдо. Пока все отдыхали, один из слуг господина, вакато^[97] по имени Сэкинай, решил утолить жажду и налил себе большую чашку чая. Он уже поднес ее к губам, как вдруг увидел в прозрачном содержимом отражение незнакомого лица. Он в испуге оглянулся, но никого вокруг не было. Судя по прическе, лицо принадлежало молодому самураю; пугающе отчетливое, очень красивое, оно в то же время было нежным, как у юной девушки. Из чашки на Сэкиная, очевидно, глядел живой человек: глаза и губы у него двигались. Изумленный загадочным явлением, Сэкинай вылил чай и внимательно осмотрел чашку. Это была обыкновенная дешевая посудина без всяких художественных изысков. Как только он взял другую чашку и налил в нее чаю, лицо возникло вновь. Сэкинай велел подать свежего чая, однако странное лицо появилось и в третий раз – теперь оно смотрело на него с насмешкой. Однако Сэкинай не испугался.

– Кто бы ты ни был, больше ты меня морочить не будешь, – заявил он, залпом выпил чай и отправился по своим делам, гадая, не проглотил ли он заодно и духа.

Вечером, стоя на страже во дворце господина Накагавы, Сэкинай с удивлением увидел, как в покои вошел богато одетый молодой самурай. Незнакомец уселся напротив Сэкиная и, приветствовав его легким поклоном, сказал:

– Меня зовут Сикибу Хэйнай. Мы познакомились с вами сегодня… но, кажется, вы меня не узнаете?

Он говорил негромко, но очень внятно. Потрясенный Сэкинай узнал зловеще-красивое лицо, которое видел в чашке чая. Гость улыбался – точь-в-точь как в прошлый раз, однако в его пристальном взгляде читались угроза и оскорбление.

– Нет, не узнаю, – ответил разгневанный Сэкинай, стараясь сохранять спокойствие. – Будьте так любезны объяснить, каким образом вы проникли во дворец!

(В те времена резиденцию господина бдительно охраняли днем и ночью, и никто не мог войти незаметно, разве что стража допускала непростительную оплошность.)

– Ах, вы меня не узнаете! – воскликнул гость иронически и придвинулся к Сэкинаю. – Вы меня не узнаете! Тем не менее утром вы дерзнули нанести мне смертельное оскорбление!

Сэкинай немедля схватил висевший на поясе танто^[98] и взмахнул им, целя загадочному гостю в горло. Клинок рассек воздух. Гость мгновенно отскочил к стене… и исчез! Стена осталась нетронутой. Он прошел сквозь нее, как свет проходит сквозь бумагу.

Услышав рассказ Сэкиная, все встревожились. Стража клялась, что никто не входил во дворец и не покидал его. И ни один человек среди приближенных господина Накагавы в жизни не слышал имени Сикибу Хэйная.

На следующий день Сэкинай был свободен от несения службы и оставался дома с родителями. Вечером ему вдруг сказали, что какие-то незнакомцы желают с ним поговорить. Прихватив с собой меч, Сэкинай вышел во двор и увидел трех вооруженных людей, очевидно слуг самурая. Они почтительно поклонились Сэкинаю, и один из них сказал:

– Нас зовут Мацуока Бунго, Цутибаси Бунго^[99] и Окамура Хэйроку. Мы служим благородному Сикибу Хэйнаю. Когда наш господин вчера вечером изволил нанести вам визит, вы ударили его мечом. Он получил тяжкую рану и был вынужден отправиться на горячие источники, где о нем теперь заботятся лекари. Однако на шестнадцатый день грядущего месяца он вернется и по заслугам отплатит вам…

Не желая больше слушать, Сэкинай бросился на незнакомцев и принялся рубить направо и налево. Однако все трое отпрянули к стене соседнего дома, вспорхнули на нее, как тени, и…

Тут рассказ обрывается. Его завершение существовало лишь в фантазии повествователя, который превратился в прах более века назад.

Я могу придумать несколько возможных концовок, но японца ни одна из них не удовлетворит. Пусть мои читатели сами для себя решат, чем завершилась история Сэкиная.

Примечания

1

Взято из «Угэцу моногатари». (Здесь и далее прим. автора и переводчика.)

(обратно)

2

Древнее поэтическое название провинции Идзумо, или Унсю.

(обратно)

3

Он же Тёё-но сэкку.

(обратно)

4

Ри равно примерно двум с половиной английским милям (около 3,9 км).

(обратно)

5

Легенда провинции Идзумо.

(обратно)

6

Каймё – посмертное буддийское имя, которое дается усопшему. Это слово буквально означает «имя-сила».

(обратно)

7

Игра, напоминающая шашки.

(обратно)

8

В Японии мертвых хоронят в сидячем положении; гроб имеет кубическую форму.

(обратно)

9

Буддийский заупокойный обряд, совершаемый в память умерших, которые, предположительно, стали «гаки», или голодными духами.

(обратно)

10

Сама – вежливое обращение, употребляется с личными именами.

(обратно)

11

Буддийский термин, обозначающий нечто вроде рая.

(обратно)

12

Дзокумё – личное имя, принадлежавшее человеку при жизни, в отличие от каймё и хомё – посмертных имен, которые пишут на могильных камнях и поминальных табличках.

(обратно)

13

Буддийский домашний алтарь.

(обратно)

14

Вежливая форма обращения к молодой незамужней особе.

(обратно)

15

Древняя провинция, занимавшая большую часть современного округа Токио, а также префектур Сайтама и Канагава.

(обратно)

16

Иными словами, площадь хижины составляла примерно шесть квад-ратных футов (меньше одного метра).

(обратно)

17

Это имя означает «снег»; оно до сих пор распространено в Японии.

(обратно)

18

Старое название Токио.

(обратно)

19

Древняя область, соответствующая северной части нынешней префектуры Исикава.

(обратно)

20

Древняя провинция, соответствующая восточной части нынешней префектуры Фукуи.

(обратно)

21

Это имя означает «зеленая ива»; оно по-прежнему встречается в Японии, хоть и редко.

(обратно)

22

Здесь и ниже стихи и написание японских терминов сверены с оригиналом.

(обратно)

23

Каждая фраза в этом стихотворении имеет двойной смысл, однако рассказ об искусстве сложения подобных стихов займет слишком много места и вряд ли заинтересует западного читателя. Томотада попытался выразить следующее: «Отправившись навестить мать, я встретил девушку, прекрасную, как цветок, и ради нее провел здесь целый день. Красавица, отчего этот подобный заре румянец? Значит ли это, что ты любишь меня?»

(обратно)

24

Тут также возможно двойное прочтение.

(обратно)

25

Так, во всяком случае, утверждает японский автор, хотя в переводе стихи выглядят весьма тривиально. Здесь передан лишь общий смысл; хороший буквальный перевод потребовал бы специальных знаний.

(обратно)

26

Из «Отоги хяку моногатари».

(обратно)

27

Умер на восемнадцатый год эпохи Кёхо (1733). Художник, о котором идет речь, – коллекционерам он известен как Хисикава Китибээ Моронобу – творил в конце семнадцатого столетия. В юности он был подмастерьем красильщика и прославился, когда основал школу рисунка укиё-э. Хисикава чаще всего работал в жанре фурю («изящные манеры»), то есть изображал жизнь высших слоев общества.

(обратно)

28

Существует написание этого имени через «г», однако правильно все же через «к» – Хисикава.

(обратно)

29

Манадзири, также мэдзири – разрез глаз. Японцы, как древние греки и арабы, имеют много изысканных слов для подробного описания красивых волос, глаз, век, губ, пальцев и т. д.

(обратно)

30

В настоящее время приблизительно соответствует центральному региону префектуры Киото и части префектуры Хёго.

(обратно)

31

Час Крысы (Нэ-но-Коку) – по старому японскому счету времени промежуток между полуночью и двумя часами ночи.

(обратно)

32

Или «Безухий Хоити».

(обратно)

33

О них можно прочитать в сборнике «Котто».

(обратно)

34

Порт Симоносэки, также носит название Бакан.

(обратно)

35

Бива – род четырехструнной лютни; обычно используется при исполнении эпических песен. Раньше профессиональные странствующие певцы, которые исполняли «Хэйкэ моногатари» и другие трагические сказания, назывались «бива-хоси», или «монахи, играющие на лютне». Происхождение этого названия неизвестно, но, возможно, бива-хоси брили головы по образцу буддийских монахов. На биве играют с помощью медиатора (бати), как правило рогового.

(обратно)

36

Уважительное обращение с просьбой открыть ворота.

(обратно)

37

Это выражение означает, скорее, «печальная красота». В оригинале стоит слово «аварэ».

(обратно)

38

В оригинале сказано «изволит путешествовать переодетым» (синоби но го-рёко).

(обратно)

39

Так на японском языке называется «Малая сутра сердца». И Малая, и Большая сутры, называемые Праджняпарамита («Совершенная мудрость»), были переведены покойным профессором Максом Мюллером и включены в сборник «Буддийские сутры Махаяны». Помимо магических функций, как описано выше, посвящены они учению о пустоте – иными словами, о том, что все в мире условно и иллюзорно. «Форма есть пустота, а пустота есть форма. Пустота не отдельна от формы, форма не отдельна от пустоты. Что есть форма, то есть пустота. Что есть пустота, то есть форма… Нет глаза, нет уха, нет носа, нет языка, нет тела, нет ума. Поскольку сознание преодолено, ищущий освобождается от страха и, перестав изменяться, наслаждается окончательной нирваной».

(обратно)

40

Так называется резиденция богатого японца.

(обратно)

41

Южная часть современной префектуры Гифу.

(обратно)

42

Буквально, «камень пяти кругов» (или «пяти частей»), надгробный памятник, состоящий из пяти камней разной формы, которые символизируют пять мистических элементов – эфир, воздух, огонь, воду и землю.

(обратно)

43

«Благородная девица», вежливое обращение к незнакомой молодой особе.

(обратно)

44

Призрак с гладким лицом безо всяких черт называется «ноппэрапон»; это известный персонаж японского пантеона духов и демонов.

(обратно)

45

Гречневая лапша.

(обратно)

46

Восклицание, означающее досаду и беспокойство.

(обратно)

47

Эпоха Эйкё продолжалось с 1429 по 1441 год.

(обратно)

48

Так называется верхняя одежда буддийского монаха.

(обратно)

49

Нынешняя префектура Яманаси.

(обратно)

50

Маленький очаг, устроенный в полу комнаты; как правило, это неглубокое, обложенное железом квадратное углубление, в котором лежат горячие угли.

(обратно)

51

По-японски «судзумуси» – сверчки, чье пение напоминает звон колокольчика.

(обратно)

52

В наше время так называют демона, который обладает необыкновенно длинной шеей; тем не менее его голова остается прикрепленной к туловищу.

(обратно)

53

Китайское собрание историй о сверхъестественных существах и событиях.

(обратно)

54

Подарок, который делают друзьям или домочадцам по возвращении из путешествия. Как правило, миягэ представляет собой типичный продукт той местности, где побывал путешественник; в этом суть шутки Кайрё.

(обратно)

55

Нынешняя префектура Нагано.

(обратно)

56

Имя Комати по-прежнему популярно в Японии. Хорошо известна Оно-но Комати – первая красавица своего времени, гениальная поэтесса, которая могла растрогать небеса своими стихами и вызвать дождь во время засухи. Многие любили ее и даже умерли от безответной страсти. Но, когда молодость минула, Комати оказалась в крайней нужде. Она стала нищенкой и скончалась на дороге близ Киото. Поскольку стыдно было хоронить ее в грязных лохмотьях, какая-то бедная женщина отдала свое поношенное летнее платье (катабира). Мертвую похоронили близ Араясимы, и ее могилу, которая называется «перекресток катабиры» (катабира-но-цудзи), до сих пор показывают приезжим.

(обратно)

57

Икэ, собственно, и означает пруд.

(обратно)

58

Хатамото – самураи, составлявшие своего рода ближний круг сёгуна. Это слово буквально означает «знаменосец». Хатамото занимали высшую ступень общества – не только как прямые вассалы сёгуна, но и как воинская аристократия.

(обратно)

59

Может быть, западному читателю этот разговор покажется странным, но он вполне достоверен. Вся эта сцена – типично японская.

(обратно)

60

Мантру «Наму Амида Буцу» («Да славится Будда Амитабха!») повторяют, как молитву, после смерти близких.

(обратно)

61

В оригинале комагэта. Это деревянные сандалии или башмаки, которые бывают разных фасонов; некоторые даже изящны. Комагэта («лошадиные гэта») так называются, потому что по твердой поверхности стучат, как конские копыта.

(обратно)

62

Такие лампы уже не изготавливают, и об их форме можно судить по иллюстрации к этому рассказу. Они не похожи на современные домашние лампы, украшенные гербом владельца; скорее – на фонари, которые изготавливают к празднику поминовения усопших (они называются бон-доро). К верхней части лампы прикреплены искусственные шелковые цветы.

(обратно)

63

То есть на семь последующих перерождений. В японской литературе часто изображается отец, который отрекается от своего ребенка «на семь жизней». Такое отречение называется «ситисё мадэ но кандо» и означает, что в шести следующих воплощениях блудный отпрыск будет чувствовать родительскую немилость.

(обратно)

64

Также есть термин «тэнганкё», что дословно означает «увеличительное стекло».

(обратно)

65

Эта профессия существует до сих пор. Нинсоми предсказывают судьбу по лицам; они используют нечто вроде увеличительного стекла (или зеркала), которое называется тэнганкё или нинсомэганэ.

(обратно)

66

Японский обычай предписывает каждому возрасту свой цвет и покрой платья, а также фасон прически.

(обратно)

67

Обороты речи, используемые самураями и другими представителями высших классов, значительно отличаются от простонародных, но эту разницу трудно передать в переводе.

(обратно)

68

Японское слово «мамори» имеет столько же значений, сколько наше слово «талисман». Невозможно в обычной сноске хотя бы перечислить все разнообразие японских предметов культа, к которым относится это название. В данном случае мамори – маленькое изображение божества, как правило, на миниатюрном алтаре из металла или лакированного дерева, под шелковым покрывалом. Их часто носили на себе самураи. Мне недавно показывали миниатюрный образ богини Каннон, который носил на себе один японский офицер во время Сацумской вой-ны (1863). Он небезосновательно заметил, что эта вещь спасла ему жизнь: на железном футляре отчетливо виднелся след пули, которая в него попала.

(обратно)

69

От «сирё» – призрак, и «ёкэ» – изгонять. В фольклоре японцев есть два вида духов – духи мертвых (сирё) и духи живых (икирё). Преследовать людей и являться в дом могут те и другие.

(обратно)

70

Специальный обряд, сопровождаемый подношениями, для успокоения духов мертвых, у которых нет друзей и родственников, способных о них заботиться. В случае с О-Цую, впрочем, это наверняка было бы нечто исключительное.

(обратно)

71

Кё в данном случае и есть «сутра». Далее название будет дано в усеченном виде: «Уходарани».

(обратно)

72

Это японское название короткой сутры, которую перевел с санскрита на китайский язык индийский монах Амогхаваджра (примерно в VIII веке). Китайский текст содержит ряд загадочных санскритских слов – вероятно, заклинаний.

(обратно)

73

О-фуда – общее название религиозных текстов, которые используются в качестве талисманов. Иногда их вырезают или выжигают на дереве, но чаще пишут или печатают на узких полосках бумаги. О-фуда наклеивают на дверные косяки, на стены, на памятные таблички и так далее. Иногда их носят на себе, иногда закатывают в пилюли и глотают в качестве духовного лекарства. На больших о-фуда текст зачастую сопровождается любопытными рисунками или символическими изображениями.

(обратно)

74

По старому японскому счету времени «яцудоки», или восьмой час, – это наши два часа ночи. Каждый японский час равнялся двум европейским, поэтому вместо двенадцати часов у них было шесть. Эти шесть часов отсчитывались в обратном порядке – девятый, восьмой, седьмой, шестой, пятый, четвертый. Таким образом, девятый час соответствовал нашему полудню (и полуночи), а восьмой – двум часам. Это время также называлось «Часом Быка» и считалось порой духов и демонов.

(обратно)

75

Эннэцу, или сёнэцу (на санскрите «тапана») – шестой из Восьми Горячих Адов в японском буддизме. Один день в этом аду по длительности равен тысячам или даже миллионам человеческих лет.

(обратно)

76

В древнекитайской натурфилософии – женское и мужское начала, охватывающие все мироздание (инь и ян).

(обратно)

77

Из «Кондзяку моногатари».

(обратно)

78

Тацу но коку – Час Дракона – около восьми часов утра по нашему счету.

(обратно)

79

Инъёси – знаток инъё, древнекитайской натурфилософии.

(обратно)

80

«Мура», собственно, и означает деревню.

(обратно)

81

Буквально «рассказ об инге». Инга – японский буддийский термин, обозначающий плохую карму или последствия ошибок, совершенных в прошлой жизни. Это любопытное название объясняется верой буддистов в то, что мертвые способны вредить живым, если те в какой-то из предыдущих жизней совершили дурной поступок. Этот рассказ можно найти в сборнике мистических историй под названием «Хяку моногатари».

(обратно)

82

Яэдзакура (яэ-но-сакура) – сорт японских вишневых деревьев с двойными цветками.

(обратно)

83

В японских стихах и поговорках физическая красота женщины сравнивается с вишневым цветом; ее нравственную красоту сравнивают с цветками сливы.

(обратно)

84

В четыре часа утра.

(обратно)

85

Яркий оби (пояс) носят только дети.

(обратно)

86

О человеке, который с порога объявляет о своем приходе, в Идзумо шутят: «Говорит, как призыватель мертвых».

(обратно)

87

Это называется «мигавари», буквально «замещение».

(обратно)

88

Бикуни – буквально «монахиня».

(обратно)

89

В оригинале: «О-бикуни-сан».

(обратно)

90

В оригинале слово «бикуни» используется без частицы «сан» во всех случаях, кроме прямой речи – там частица появляется вновь.

(обратно)

91

Надгробный камень.

(обратно)

92

Ты?

(обратно)

93

Монах, вероятно, был вдохновлен обещаниями, которые содержатся в главе под названием «Воодушевление Самантабхадры»: «Тогда Ботхисаттва Махасаттва Самантабхадра сказал владыке: “Если такой человек идет, стоит, читает [или] декламирует эту Сутру, [я] тотчас воссяду на белого слона-царя с шестью бивнями и вместе с великими Бодхисаттвами направлюсь в то место, выявлю мое тело, буду делать [этому человеку] подношения, защищать, охранять и успокаивать [его]”». Однако это обещание относится к «концу времен».

(обратно)

94

Кёсоку – нечто вроде мягкого подлокотника, на который опираются одним локтем, когда читают.

(обратно)

95

Юдзё в старину обозначало и певицу, и куртизанку. «Юдзё-но-тёздя» переводится просто как «первая (лучшая) из юдзё».

(обратно)

96

Митараи (или митараси) – емкости для воды, каменные или бронзовые, которые ставят перед синтоистскими алтарями, чтобы пришедшие могли омыть губы и руки перед молитвой. Буддийские чаши называются иначе.

(обратно)

97

Так назывался вооруженный слуга самурая. Вакато – все равно что оруженосец для европейского рыцаря.

(обратно)

98

Один из двух мечей, которые носят самураи. Второй меч называется катана.

(обратно)

99

Есть разные версии. В одних первого зовут Мацуока Хэйдзо, в других второго – Цутибаси Кюдзо.

(обратно)

Оглавление

Исполненное обещание[1]

Нарушенное обещание[5]

История О-Камэ

История О-Тэи

Юки-онна

История Аояги

Нарисованная девушка[26]

Секрет мертвой

История Миминаси-Хоити[32]

Дипломатия

Дзикининки

Мудзина

Рокурокуби

Мальчик, который рисовал кошек

Тин-тин кобакама

Демон-паук

Фурисодэ

Пионовая лампа

О том, кто ехал верхом на мертвеце[77]

Инга-банаси[81]

Монахиня из храма Амиды

Хару

Примирение

Легенда о Фугэн Босацу

Здравый смысл

Чашка чая