Анна среди индейцев (fb2)

- Анна среди индейцев [Anna, Like Thunder] (пер. Дарья Алексеевна Берёзко) 1535K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пегги Херринг

Пегги Херринг
Анна среди индейцев

Роман

Перевод с английского Дарьи Берёзко

Москва

«Текст»

2021

Peggy Herring

Anna, Like Thunder

Серия «Первый ряд»

Оформление серии Е. Кузнецовой

Originally published in 2018 in North America by Brindle & Glass, an imprint of TouchWood Editions, touchwoodeditions.com

* * *

Эта повесть об утратах, открытиях и искуплении перенесла меня в леса западного побережья Северной Америки и погрузила в культуру и быт их коренных обитателей.

Пегги Херринг пишет так безупречно, что я сама чувствовала себя русской женщиной Анной Булыгиной, училась сушить рыбу, искала спасения, бредя сквозь чащу за волком, и постигала, сколько бед принесли колонизаторы людям, которые помогли мне выжить и стали моими друзьями.

Энн Эриксон, канадская писательница

Переплетая факты и вымысел, Пегги Херринг создала роман, от которого невозможно оторваться.

Ин зе хиллз магазин

* * *

Посвящается моей матери Ирен, дедушке Анатолию и бабушке Марусе в благодарность за их рассказы, которые меня вдохновили на эту книгу

Когда же я ей сказал, что супруг ее желает освободить пленных не иначе как разменом за нее, то Булыгина дала нам ответ, поразивший всех нас, как громом, и которому мы в течение нескольких минут не верили, приняв за сновидение. Мы с ужасом, горестью и досадой слушали, когда она решительно сказала, что, будучи теперь довольна своим состоянием, не хочет быть вместе с нами и советует нам добровольно отдаться в руки того народа, у которого находится она.

Тимофей Тараканов^[1]

Услышишь гром и вспомнишь обо мне,

Подумаешь: она грозы желала…

Анна Ахматова

Предисловие

В ноябре 1808 года русский корабль «Святой Николай» сел на мель у западных берегов полуострова Олимпик в штате Вашингтон, рядом с современной резервацией Ла-Пуш. Согласно сохранившимся свидетельствам, двадцать два человека, находившихся на борту, выбрались на сушу и попали в рабство к населявшим побережье племенам индейцев, которые без конца перепродавали их, пока уцелевших не спасли полтора года спустя. Среди мореплавателей была восемнадцатилетняя Анна Петровна Булыгина, жена капитана.

Существуют два письменных свидетельства этой истории. Первое — это рассказ русского торговца пушниной Тимофея Осиповича Тараканова, ответственного за груз на корабле. После спасения он поведал историю своих приключений капитану российского военного флота В. М. Головнину, а тот записал ее и издал в России в 1874 году. Вторым свидетельством стало устное предание племени квилетов, которое старейшина Бен Хобукет пересказал федеральному чиновнику по делам индейцев Альберту Рейгану в 1909 году, а опубликована эта история была в 1934-м. В 1985 году обе версии были изданы одной книгой, названной «Крушение „Святого Николая“» под редакцией и с предисловием покойного историка Кеннета Н. Оуэнса. Несмотря на разные источники, в них на удивление мало противоречий.

В обоих рассказах Анна — далеко не главный герой, хотя она сыграла ключевую роль в том, что происходило. Когда ее пытались вызволить, она отказалась от помощи и вместо этого убедила своих спасителей сдаться. Это повлекло за собой цепь событий, которые с современной точки зрения оставили заметный след в истории полуострова Олимпик.

В этом романе раскрываются мотивы поведения Анны в течение нескольких недель до кораблекрушения и нескольких последующих месяцев. Эта вымышленная версия произошедшего и его причин в определенной степени отличается от письменных свидетельств, поскольку события в ней рассматриваются под другим углом, нежели в исторических документах. Я старалась не погрешить против истории, насколько я ее понимаю и насколько это возможно в художественном произведении.

^{Полуостров Олимпик, шт. Вашингтон}

Осень 1808 года

Глава первая

Я едва могу разглядеть свою любимую Полярную звезду. Облака, будто сотканные из тончайшего муслина, заволокли все небо и затмили звезды. Но я все равно не свожу с нее телескопа. Может быть, если я подожду, она снова появится — ослепительный маяк, вокруг которого вращаются небеса. Штурманы зовут ее Северной, или Корабельной, звездой. А истинные любители, вроде моего отца, называют Alpha Ursae Minoris: alpha — потому что она самая яркая, a ursae minoris — потому что находится в созвездии Малой Медведицы.

Конечно, ее всегда будут любить за то, что она столетиями указывает путь купцам и первооткрывателям на суше и на море. Но мне она мила по причине, которую знают лишь немногие. Потому что это не одна звезда. И даже не две. А целых три. Может, и больше. Никто бы этого не знал, если бы не известные астрономы месье Уильям Гершель и мадемуазель Каролина, его ученая сестра. Надеюсь, однажды я тоже совершу великое открытие.

Накренившись, наш бриг со стоном вздымается на гребень волны. Я рывком убираю телескоп и шарю свободной рукой. До фальшборта почти не дотянуться, но мне это удается. Я прижимаю телескоп к груди. Корабль кренится в противоположную сторону и с глухим стуком опускается. Я покачиваюсь. На лицо падают ледяные брызги, и я вздрагиваю. Вытираю шалью капли с телескопа, надеясь, что вода не просочилась внутрь и не испортила его. Это не самая лучшая моя шаль, хоть и теплая — из серой шерсти, с голубой бахромой, которая кажется чересчур нарядной для нее. Меня не беспокоит, что на шали могут остаться пятна от соли, к тому же их никто и не заметит.

— Аня!

По палубе ко мне шагает муж. Как и остальные члены команды, он твердо держится на ногах, ведь он уже много лет плавает на судах Российско-Американской компании. Качка его не беспокоит, но я еще не привыкла к капризам волн.

— Что ты здесь делаешь? Пойдем в каюту.

Николай Исаакович обнимает меня за талию, и, поскольку вахтенным не видно нас в темноте, я прижимаюсь к нему, отпустив фальшборт. Его теплое тело укрывается меня от ветра. Борода колет мне шею.

— Хотела взглянуть в последний раз, — говорю я.

Он знает, что я заношу свои наблюдения в журнал, наподобие тех научных публикаций, над которыми днями и ночами корпит отец. В Петербурге я помогала отцу с его журналом. Теперь я веду свой, и он станет первым перечнем созвездий, которые можно увидеть вдоль всего побережья от Ново-Архангельска до испанских колоний в Калифорнии.

К моему огромному разочарованию было много пасмурных ночей, когда звезды прятались за облаками. И много пасмурных дней. В такие дни серое небо сливалось с серым морем, и бриг продвигался медленно, словно телега с треснувшим колесом. Заносить в журнал созвездия получалось не так часто, как я надеялась. Поэтому сегодня, увидев, что ночное небо выглядит многообещающе, я покрепче завязала чепец и заколола шаль под горлом, чтобы не мерзнуть и больше времени провести на палубе.

Муж отпускает меня, и я снова цепляюсь за фальшборт.

— Харитон Собачников! — зовет он.

— Да, капитан? — отзываются у штурвала. Собачников — самый высокий из моряков, охотников и торговцев пушниной, работающих на Российско-Американскую компанию, и благодаря своему росту наш главный такелажник. Нет такой мачты или реи, на которую он не смог бы забраться, такой снасти, до которой не смог бы дотянуться, даже когда бриг кренится над волнами.

А еще он болезненно застенчив. Он едва может заставить себя обратиться ко мне, а когда вынужден это делать, его лицо становится пунцовым, едва он открывает рот. Наверное, из-за этой своей черты он предпочитает нести вахту ночью, когда остальные спят и ему не нужно ни с кем разговаривать. Когда я на палубе, я даю ему заниматься своим делом, как и он мне.

— Все в порядке?

— Да, капитан. Ветер крепчает. Но сегодня он попутный.

— А что наш ученик? Не спишь?

— Нет, капитан. Я тут, — отзывается с носа Филипп Котельников. Грузный, с круглым, как чайник, телом, с руками и ногами, похожими на палки, он смышлен и достаточно честолюбив, чтобы единственным, не считая Собачникова, вызваться на ночную вахту. Однако он нетерпелив, и это раздражает мужа, поэтому сомневаюсь, что его действия принесут желанные плоды.

— Рад это слышать. Оставайтесь начеку. Оба.

Они отвечают согласием, затем Николай Исаакович говорит вполголоса:

— А тебе, дорогая, пора возвращаться в каюту.

— Еще минутку, — отвечаю я, снова поднимая телескоп.

— Еще минутку, еще минутку, — повторяет он, вздыхая, но голос веселый. — Думаешь, мы отправились в плавание, чтобы ты могла развлечься? Думаешь, у главного правителя нет для нас более важных дел?

Главный правитель колонии Александр Андреевич Баранов дал мужу особое поручение. Во главе команды из двадцати человек Николай Исаакович отправился на юг, чтобы пополнить сведения о владениях империи. Задача капитана и одновременно штурмана — исследовать побережье, составить карту и найти надежную гавань, где можно основать поселение, чтобы расширить торговлю мехом каланов. А по пути он должен заполнить трюм шкурами. Первые несколько недель экспедиции наш бриг «Святой Николай» находится под его единоличным командованием, потом мы встретимся в назначенном месте с «Кадьяком», другим российским судном, и продолжим плавание вместе, словно мы не просто два корабля, а флот великой державы.

Муж повесил в каюте деревянную дощечку с вырезанным на ней указом императора. Я вижу ее каждое утро, когда просыпаюсь, и уже успела выучить текст наизусть. Указ наставляет нас «единолично использовать с целью извлечения выгоды все, что было и будет обнаружено в данной местности, на поверхности земли и в ее недрах». В Петербурге широко известно, что царь Александр одержим Русской Америкой и, если бы не захват Наполеоном европейских земель, отправился бы сам исследовать американские берега.

Завеса облаков становится плотнее, скрывая мою Полярную звезду. Ее свет доблестно пытается пробиться сквозь серую пелену, но терпит поражение. Придется ждать завтрашней ночи. Я подчиняюсь и ухожу за мужем в каюту.

Здесь не так слышны завывание ветра и плеск волн, однако глухие удары валов о корпус корабля звучат тревожно. Судовая собака Жучка скулит, съежившись на коврике у койки. Ее взяли с собой не просто так: она несет караул, когда мы высаживаемся на сушу, предупреждает нас об опасности и помогает на охоте. Но едва на море поднимаются хоть небольшие волны, она становится трусихой и объектом насмешек команды, если в тот момент находится на палубе.

— Не волнуйся, Жучка, это всего лишь ветерок.

Опустившись на койку, я кладу ее морду себе на колени. Жучка зарывается носом в мокрые складки моей шали. Стучит по полу рыжим хвостом с белым кончиком. Хвост завивается самым очаровательным образом, подобно волосам на шейке младенца.

— Оставь собаку в покое. Обращаешься с ней, как с ребенком, — говорит муж.

— Ты что, ревнуешь? — беззаботно отвечаю я и звучно целую собаку в лоб.

— Довольно! — восклицает муж. Подскочив ко мне, он вырывает у меня собаку, выталкивает ее из каюты и захлопывает за ней дверь. Стены сотрясаются. Муж бросается подле меня на койку и демонстративно вытирает пальцами мои губы.

— Следи, кому раздаешь поцелуи, — бормочет он, потом прижимается губами к моим.

Я, надувшись, пихаю его в грудь.

— Мне уже восемнадцать, могу сама решать, кого целовать, — я пытаюсь увернуться.

Но это всего лишь игра. Николай Исаакович тянется ко мне и снова целует. Скользит губами по моему горлу. Я изгибаю шею, подставляясь.

Он гладит меня по волосам, по щеке. Просовывает руку под шаль мне на грудь.

— Анечка, — шепчет он. Другой рукой хватает меня за запястье и прижимает мою ладонь к своей груди.

Какое-то время мы продолжаем в том же духе, моя рука лежит у него на спине, его нога обвивает мои ноги, мои приоткрытые губы прижимаются к его плечу, его рот сомкнут на моих пальцах. Мне в бедро упирается что-то твердое. На мгновение мне кажется, будто это мой телескоп. Но нет. Я положила его на стол. Я подавляю улыбку.

Николай Исаакович расстегивает панталоны, задирает мне юбку.

Входит в меня. Его глаза закрыты, лицо преобразилось. Он тяжело дышит.

Притянув его бедра к себе и отвечая на его толчки, я чувствую его глубоко внутри. В том месте, которому не могу дать названия. Думаю, оно где-то там, где рождаются и обретают форму грезы. Место, порожденное романтичными мечтами, вскормленное быстрыми взглядами и мимолетными прикосновениями, которыми обменивались мои родители, мужчины и женщины на балах в Петербурге.

Наконец внутри у него рождается утробный звук, словно пробудился какой-то могучий зверь. Рыча, он зовет меня, Господа, мать. Потом падает на меня, потный и задыхающийся, прядь его волос — у меня во рту.

После того как он откидывается на спину и его жидкость вытекает из меня, я могу думать только о том, как утром буду смотреть в глаза Марии, старой алеутке. К счастью, наша каюта расположена далеко от полубака, где спят в своих гамаках промышленники^[2]. Но от Марии нас отделяет лишь тонкая стенка. Она готовит еду и стирает для нас с Николаем Исааковичем, и поскольку нельзя было поселить ее с мужчинами, ей отвели койку рядом с нашей каютой. Иногда по вечерам свет от ее лампы пробивается сквозь щели в разделяющих нас досках. При наличии недостойного намерения можно спокойно заглянуть сквозь них в соседнюю каюту. Должна признаться, я знаю, как легко было бы совершить сей неблаговидный поступок, потому что совершила его сама. Марии в тот момент не было в ее каюте. Я отчетливо разглядела койку, запертый на висячии замок сундук и протянутую из одного угла комнаты в другой веревку, на которой ничего не висело.

Манеры Марии настолько же дурны? Возможно, но это не существенно, ведь даже если она нас не видела, ей точно было все слышно. Она могла бы вести собственный журнал и отмечать в нем длительность и частоту наших страстных объятий, хотя я не имею представления, зачем ей это могло бы понадобиться.

Когда я просыпаюсь, царит почти полная тишина. Я одна. Ветер смолк. В полумраке каюты я думаю об этом — о том, что мы говорим о ветре как о живом существе. Если бы он действительно был живым существом, как бы он выглядел? Что бы говорил?

Крестьяне во все это верят. В то, что повсюду в мире обитают духи, которые управляют их жизнями. Под печкой прячется домовой. В лесу неосторожного дровосека до смерти защекочет прикинувшийся грибом леший. Длинноволосые русалки в мутных прудах заманивают юношей в водную могилу. А водяной, что живет на дне морских водоворотов, поднимает бури и топит как лодчонки, так и большие суда.

— До них еще не добралось Просвещение, — говорит отец. — Государь прав, когда утверждает, что до тех пор, пока они не станут понимать науку, их жизнь останется убогой.

Иногда, когда он клянет суеверия, мать выходит из комнаты.

— Что я такого сказал? — недоумевает отец.

Ему легко. У него есть его журналы. Башня с тремя телескопами. Несколько раз в год его приглашают выступить в Академии наук. Мальчиком он бывал у знаменитого астронома месье Михаила Ломоносова как раз после того, как тот совершил свое великое открытие — обнаружил газы, вращающиеся вокруг Венеры.

— Все в мире можно постичь разумом, Аня, — говорит он. — А если тебе кажется, что нельзя, то это всего лишь означает, что ты недостаточно долго и усердно размышляла об этом.

Я тоже просвещенная. Я знаю, что наука управляет землей, планетами, звездами — всем. Но неужели он совсем не испытывает сомнений? Ничто и никогда не потрясало его веры в науку? Как он может быть столь уверен, что все в мире возможно измерить и занести в журнал? Хотела бы я, чтобы мои убеждения были столь же твердыми, — но слишком поздно. В мой разум давным-давно проникли семена сомнений, и после этого никакие его слова и действия не могли помешать им пустить корни и проявить себя в самый неподходящий момент.

Я приподнимаюсь с постели и вздрагиваю, когда ноги касаются холодных досок. Тянусь за туфлями.

Когда я выхожу на палубу, ко мне подлетает Жучка. Я глажу ее по голове, оглядываясь. Как я могла бы догадаться еще в каюте, небо — сплошная серая муть. Море кажется гладким и стеклянным, но оно неспокойно. Наш бриг качают легкие волны. Паруса обвисли, команда бездельничает.

Я потираю мягкое место на лбу у Жучки, и она, довольная, бежит к американцу Джону Уильямсу и косматому Кузьме Овчинникову, которые дразнят ее сушеной рыбьей головой. Они перекидывают голову друг другу, дождавшись, когда Жучка достаточно приблизится, чтобы понюхать, но не дав ей вонзить зубы.

Американец — бледный мужчина с волосами и веснушками морковного цвета, каких я еще не видывала. Он единственный, помимо алеутов, не носит бороды, и щеки у него такие гладкие, что я сомневаюсь, сумел ли бы он ее отрастить. По-русски он говорит хорошо, но с акцентом и слишком растягивает слова.

Овчинников похож на угрюмого зверя. Его волосы висят до плеч, и, в отличие от Джона Уильямса, все лицо скрывается за длинной косматой бородой. Видны только маленькие темные глазки, и от того, как он наблюдает за всеми и за всем, держа свои мысли при себе, становится неуютно. Мне кажется, его следует избегать: хоть внешне он мало чем отличается от остальных промышленников, в его манерах есть нечто жесткое, и я думаю, он может быть жестоким человеком, если вывести его из себя.

Он постоянно таскается за нашим приказчиком — суперкарго, отвечающим за груз, который мы продаем и покупаем, — а тот, кажется, и рад помыкать им день и ночь.

Овчинников коварно подкидывает рыбью голову, так что она взлетает к верхушке мачты, а потом стремительно падает в поджидающие руки американца.

Жучка прыгает и лает. Она полна надежды. Ее хвост с белым кончиком ходит туда-сюда, когти стучат, когда она несется к Джону Уильямсу. Она рисует на поверхности палубы собственную карту, чертя линии от одного мужчины к другому.

Поощряет их в этой пытке Тимофей Осипович Тараканов, приказчик, помыкающий темным Овчинниковым. Тимофей Осипович — самый опытный член команды. Кажется, будто ему известно все на свете, и он то и дело нам об этом напоминает. Его пальто, штаны и сапоги выглядят такими новыми, что у меня появляются подозрения, не запустил ли он руку в доверенный ему груз. И под его чары попал не только Овчинников. Алеуты тоже внимают каждому его слову и делают, что он велит. Думаю, мужу нужно больше внимания уделять этим отношениям, но он уже заявил мне, что все в порядке.

Тимофей Осипович усмехается, когда Овчинников притворяется, будто бросает рыбью голову за борт.

— Поплавай, если хочешь поесть, царица! — дразнит он.

Жучка бросается за головой. В последний миг замечает, что та все еще у Овчинникова в руке, и резко останавливается. Все смеются, когда ее заносит и она врезается в фальшборт.

— Доброе утро, госпожа Булыгина! Хорошо спалось? — спрашивает Тимофей Осипович, оставив собаку в покое.

Убедившись, что она не пострадала, я перевожу внимание с бедняжки Жучки на него.

— Благодарю, вполне.

Тимофей Осипович говорит игривым тоном — как всегда, когда собирается отпустить скабрезную шутку на мой счет.

— А вам?

Я сердита на него за то, что он принимал участие в насмешках над бедной Жучкой, и меня не заботит, как он спал, но я не могу проявить неучтивость.

— Замечательно, — отвечает он. — Спасибо, что спросили. Я заснул, едва голова коснулась подушки. И минуты не провел без сна. Не бился и не ворочался. Не стонал, — он опускает глаза и покашливает. Потом смотрит прямо на меня, прищурившись и приподняв уголки губ в ехидной улыбке.

Мои щеки заливаются краской. Он никак не мог слышать. Ну конечно, немог. Неужели все слышали? Неужели Мария рассказала? Она бы не стала.

— А вы? Так же спокойно спали, как и я? — спрашивает он.

Прежде чем я успеваю ответить, из серой пелены с криком вырывается чайка, пикируя на бриг и перехватывая рыбью голову в воздухе. Джон Уильямс вскрикивает.

— Стой! — вопит он, потом разражается хохотом.

Жучка с лаем подпрыгивает, ее тело перекручивается в воздухе. Даже угрюмый Овчинников смеется глубоким раскатистым смехом, который превращается в приступ кашля, словно он не привык это делать и его организму тяжело от приложенного усилия. Он сгибается, прижимая руки к животу. Едва может дышать.

Чайка исчезает со своим трофеем.

— Похоже, вашей забаве конец, — говорю я Тимофею Осиповичу и, хотя мне хотелось бы выпить чаю, возвращаюсь в каюту.

Я сижу за мужниным столом. Это резное бюро из нашего дома в Ново-Архангельске, слишком изящное для скромной каюты — маленькое потворство мужа своим слабостям. Перед отплытием он приказал прикрутить его изящные ножки к полу. На столе лежат карты. Бумага плотная, как саржа. По краям их придерживают гладкие камни. Повсюду нанесенные его аккуратным почерком столбцы цифр, символы, значение которых мне непонятно, и названия мест — вот Ново-Архангельск. Остров Нутка.

Я открываю его несессер из акульей кожи. В нем аккуратно разложены приборы, каждый в своем отделении. Две деревянные линейки со стершимися углами. Компас, циркуль, транспортир — все из латуни. Я знаю, как они называются, меня научил отец. Обычно русских девочек такому не учат, но отец не видел в этом вреда. Он всегда разговаривал со мной так, будто по уровню своего разумения я не уступала взрослым.

Мой муж очень образованный, ученый человек. В Ново-Архангельске его почитают состоятельным и хорошо воспитанным. На него уже обратил внимание главный правитель, и даже сам царь о нем слышал. Он каждый день не покладая рук изучает небо и море. Просчитывает наш путь с помощью навигационных приборов, которые держит рядом со штурвалом: компас, секстант, лот, лаг. Николай Исаакович проводит вычисления, а потом говорит всем на борту, что нужно сделать, чтобы мы плыли в верном направлении. С необычайной уверенностью отмечает все в судовом журнале и на этих картах. Он просвещенный до мозга костей.

Я беру циркуль и ставлю один конец на Ново-Архангельск. Мы отплыли оттуда 29 сентября, в погожий день с легким попутным бризом. Раскрываю ножки на полную ширину и дотягиваюсь вторым концом до побережья Калифорнии. Место нашего назначения.

Между ними протянулась тонкая неровная линия. Побережье. Наш путь. Но на самом деле оно совсем не такое. На самом деле побережье четко очерченное. Как и на голом севере России, оно тянется непрерывно. Но в отличие от России здешние места изобильны, пропитаны первобытным ароматом: темно-синяя полоса воды, светлый песок, черные леса с зубчатыми верхушками, а над всем этим — необъятное покрывало серого неба. Темную полосу воды прерывают обтесанные океаном серые мысы, изредка принимающие ржавый оттенок в тех местах, где на них падает солнце. За усеянным камнями берегом густо растут невообразимо высокие и прямые деревья.

На нашем пути то и дело попадаются торчащие из воды скалистые островки, иногда такие маленькие, что на них не поместилась бы даже Жучка, а иногда достаточно большие, чтобы поставить дом. Николай Исаакович сказал мне, что они представляют большую опасность для нашего брига. У основания этих островков, под водой, таится еще больше скал, зазубренных, покрытых ракушками, ожидающих, когда какое-нибудь судно осмелится подойти слишком близко. Николай Исаакович старается обходить их стороной, хотя позволяет кораблю приблизится на достаточное расстояние, чтобы измерить высоту каждого островка, определить его местоположение и занести на карту. Когда сгущаются сумерки, он всегда отводит корабль в открытое море, за много верст от берега, туда, где берег полностью скрывается из виду и нам не грозит опасность в ночи натолкнуться на скалы.

Я складываю циркуль. Мне хочется выпить чаю и съесть каши. Муж всегда поддерживает порядок на столе, поэтому, прежде чем выйти из каюты, я раскладываю приборы по отделениям и закрываю несессер.

Когда я выхожу на палубу, меня едва не сбивает с ног главный такелажник Собачников.

— Госпожа Булыгина! Простите! — восклицает он. С лицом багровее обычного он в ужасе вскидывает длинные руки. — Как неосторожно с моей стороны. Мне не следовало… — не договорив, он резко разворачивается и несется в носовую часть корабля. Овчинников с алеутами зарифляют паруса, Тимофей Осипович отрывисто раздает указания. Лохмы Овчинникова лезут ему в глаза, и я не понимаю, как он вообще что-то видит. Мой муж стоит у штурвала и смотрит в море, приставив к глазу подзорную трубу.

Сквозь серый морок едва различимо проступает линия берега. Между ней и нами выстроились челноки. Ряд торчащих из лодок голов и торсов напоминает зубья на гребне. Они плывут к нам.

Увидев меня, Тимофей Осипович отворачивается от своей команды.

— Появилась возможность, так что мы отворяем ворота, — говорит он, ухмыляясь.

Украдкой поглядывая за борт, команда на палубе готовится к встрече. Почувствовавшая общую настороженность Жучка ходит туда-сюда, поскуливая. По мере приближения челноки становятся все длиннее и шире. Они похожи на лодки колюжей, которые я часто видела в Ново-Архангельске, некоторые из них огромные, но все равно стройные, как лезвие ножа. У этих — длинный изогнутый нос и тупая корма. В целом они черные, но возле носа нарисованы какие-то символы, похожие на лица, а у некоторых борта выложены белыми, словно жемчужины, камнями.

Подплыв к кораблю, колюжи зовут нас. Их язык совсем непохож на русский. Он полон резких согласных, протяжных гласных и глухого горлового клокотания. Я никогда еще не слыхала подобной речи.

К моему удивлению, Тимофей Осипович отвечает на их языке. Он произносит:

— Вакаш! Вакаш!^[3]

Челноки, толкаясь, выстраиваются возле нашего брига в форме хрустальной подвески на канделябре. На носу каждой лодки какая-то забавная резьба, вроде собачьей головы. На некоторых лодках во впадине между собачьими ушами лежат несколько длинных деревянных шестов, но я не понимаю, для чего они. В большинстве лодок по трое-четверо человек, но есть и такие, где их десять. Я насчитываю тридцать два человека, прежде чем оставить это дело: лодки постоянно движутся, и невозможно совершить точный подсчет. Женщин нет.

После короткого разговора Тимофей Осипович спрашивает:

— Пустить их на борт?

Он обводит взглядом членов команды и останавливается на лице мужа.

— Не знаю, — отвечает Николай Исаакович. — Они вооружены.

Действительно, многие держат копья, другие — луки с наложенными стрелами. У некоторых на шее или через плечо висит что-то вроде коровьего рога. Приглядевшись получше, я вижу, что у этих рогов тупой конец и на поверхности вырезаны завивающиеся линии. Что это, оружие? Или просто украшение?

— Их намерения ясны, — говорит Котельников, со свойственным ему нетерпением сразу же истолковавший происходящее.

— Да. Они хотят обменяться товаром, — отвечает Тимофей Осипович.

— Тогда зачем весь этот арсенал?

— А ты ждешь, что они явятся безоружными? — насмешливо говорит Тимофей Осипович, но тут же сбавляет тон, как будто колюжей можно вспугнуть, как лошадей. — Им так же неизвестны наши намерения, как и нам — их.

— Если они хотят меняться, пусть опустят оружие.

— Опусти свое первым.

— Хватит спорить, — говорит им Николай Исаакович. — Тимофей Осипович, на пару слов.

Они отходят за штурвал, а лодки колюжей тем временем колышутся на волнах, сталкиваясь между собой. Над головой кричат чайки, между ними мечется одинокая черная ворона. Говорят, американцы — единственные, кто пускает колюжей на борт, когда меняются товарами. Англичане считают такое поведение необдуманным, искушающим судьбу.

У русских нет определенных правил, поэтому решить, как пройдет наш обмен, предстоит моему мужу.

В конце концов муж отступает, и Тимофей Осипович снова обращается к колюжам.

— Вакаш! — кричит он. Далее следует короткий разговор, потом двое колюжей из ближайшего к бригу челнока поднимаются и пробираются по своей лодке к нам. Затем пропадают из поля зрения. Взбираются по трапу.

Когда они снова показываются, перебрасывая ногу через борт, я могу рассмотреть их получше. Они без оружия — наверное, Тимофей Осипович настоял. Первый — гибкий и худощавый, с жилистыми мышцами на руках, которые раздуваются под гладкой кожей. Думаю, он примерно того же возраста, что и мой муж. Его волосы собраны в пучок. Как и колюжей из Ново-Архангельска, от холода его защищает только набедренная повязка из кедровой коры.

Второй одет похожим образом. Его волосы более короткие и висят свободно. На груди — шрам, уже заживший, но свежий. Он щурится, оглядываясь, и у меня возникает предположение, что он не очень хорошо видит. Он останавливается у железного кольца — корабельной снасти — и трогает его, проводит рукой по изгибу. Я замечаю, что у него нет одного пальца.

Кожа обоих покрыта красной и черной красками. Примечательнее всего их брови — черные полумесяцы, придающие лицам изумленное выражение. В целом они, в отличие от нас, позаботились о своем внешнем виде. Я начинаю сомневаться, что мы правильно поняли цели друг друга.

Жучка подле меня. Я сжимаю ее челюсти, чтобы она не залаяла. Она вырывается и скулит, но я держу крепко.

— Успокойся, — шепчу я.

В руках у моряков — ружья, направленные на двух колюжей на борту и на тех, что остались в лодках. Колюжи в челноках выставили копья и целятся в нас из луков. Они держат луки в необычной манере, горизонтально, и мне становится интересно, почему они так делают. Ощетинившиеся ружьями, копьями и стрелами, обе стороны похожи на щетку для волос.

Поднявшиеся на борт колюжи стоят так близко друг к другу, что соприкасаются плечами. Овчинников буравит их взглядом сквозь космы волос. На палубе воцаряется гнетущая тишина.

Тот, у которого шрам на груди и не хватает пальца, смотрит на меня. Какой я ему кажусь? Слишком бледной и небрежно одетой? Моя одежда хорошо подходит для морского путешествия, но выглядит невзрачно. Из-за влажного воздуха мои темные волосы стали непослушными, пряди выбились из-под чепца, шаль распахнулась на груди, ведь я легкомысленно забыла булавку в каюте, как будто совсем не ценю свою скромность. Единственное мое украшение — серебряный крест, который достался мне от матери много лет назад. Три перекладины креста оплетены вырезанными на них лозами с листьями, крошечный турмалин украшает цветок в его сердцевине. На свету камень кажется розовым, но вообще-то он черный. Жучка извивается, и я сильнее придавливаю ее.

Тимофей Осипович нарушает тишину. Внимание колюжа переходит на него. Жучка обмякает, смирившись со своим положением.

Тимофей Осипович говорит медленно, короткими предложениями. На какое-то время повисает тишина, потом разглядывавший меня колюж отвечает. Когда он заканчивает, Тимофей Осипович тоже делает паузу, прежде чем заговорить. Он все время повторяет одно и то же слово, «вакаш», и, хотя я не понимаю, что оно означает, колюжи отвечают благожелательно.

— Рыба, рыба! — внезапно выкрикивает кто-то из маленьких лодок. Они говорят по-русски? Двое в самой длинной лодке поднимают палтуса размером с половину меня.

— Господи Иисусе! — восклицает Мария, перекрестившись. Колюжи ждут, держа на весу гигантскую рыбину.

Мы хотим эту рыбу. Мы все ее хотим. Представляю, как Мария ее приготовит, как камбуз наполнится ароматом, как над железным котелком пойдет пар, когда ужин достигнет готовности, и соленый бульон с сочными кусочками плоти попадет с ложки в рот. Поесть свежей пищи во время плавания нам удавалось далеко не каждый день. Мой живот, которому с утра не досталось каши с чаем, громко возвестил о том, что голоден.

Начинается торг. Тимофей Осипович что-то говорит, затем посылает верного Овчинникова в трюм. Тот возвращается с висящими на плечах голубыми корольками и ниткой стеклянного жемчуга в горсти. Меня давно восхищают эти бусы — впрочем, у меня не настолько утонченный вкус, как у петербуржских дам, которые ни за что бы их не надели, не потому что бусы плохо выглядят, а потому что сделаны не из рубинов, сапфиров и изумрудов, вызывающих зависть у других женщин.

Наконец соглашение достигнуто. Тимофей Осипович кивает. Нетерпеливый Котельников переступает с ноги на ногу и чуть опускает ружье. Жучка робко шевелит хвостом.

Бусы и рыба одновременно передаются через фальшборт. Алеуты принимают рыбу с кряхтением: наверное, она еще тяжелее, чем мне казалось. Мария уводит их, высоко подняв голову, словно это она заключила сделку.

Я жду, что колюжи покинут корабль, но Тимофей Осипович еще не закончил с ними.

— Квартлак^[4], квартлак! — кричит он, раскрыв руки. Колюжи не реагируют.

— Вон там у них есть, — неожиданно выдает Собачников, показывая на челнок. Все одновременно поворачивают головы. Собачников заливается краской, как будто и сам потрясен тем, что заговорил. Тимофей Осипович окидывает его испепеляющим взглядом. Ему никогда не хватает терпения по отношению к Собачникову, и он раздражен, что тот вмешался. Тем более что он и сам наверняка заметил роскошный плащ из меха каланов задолго до такелажника.

Тяжелый плащ лежит на плечах человека, сидящего в середине самого большого челнока. Он почти черный, гораздо темнее моих волос, и серебрится, когда человек шевелится. Считается, что мех каланов лучший в мире. В Ново-Архангельске муж показывал мне, что два слоя шерсти делают его гуще, чем у любого другого животного. В России мы называем этот мех «мягким золотом», потому что китайцы предпочитают его любому другому и, к счастью для нашей страны, готовы платить за него целое состояние. Я считаю, что китайцы ничего не понимают. Наши русские соболя гораздо мягче и красивее.

Теперь я осознаю, что все происходящее — все, что произошло с момента появления лодок, — затевалось из-за этого черного плаща. Палтус и бусы были прелюдией к более важному торгу. Мы здесь ради меха каланов.

— Макук^[5], — произносит Тимофей Осипович, прищурившись. — Макук, — ждет, потом опять повторяет. — Вакаш.

Снова посылает Овчинникова в трюм. На этот раз тот возвращается не сразу. Колюж в меховом плаще и не думает его снимать. Обе стороны молчат, не опуская оружия. Хотя обмен рыбой и бусами прошел успешно, доверие между нами, что непропеченный блин: тесто налили в сковороду и перевернули прежде, чем оно схватилось.

Наконец Овчинников возвращается с нашим предложением — новыми бусами, стеклянным жемчугом, свертками нанки, темно-синей, как море сегодня, и железным прутом, должно быть, неважного качества, иначе его не предложили бы с такой легкостью. Я это понимаю, и колюжи наверняка тоже. Но все равно считаю, что это хорошее предложение, лучше, чем то, что они получили за рыбу. Однако колюжей оно не убеждает.

Затем колюж со шрамом на груди восклицает:

— Упакуут! Упакуут!^[6]

Тимофей Осипович хмурится, и становится видно, как он будет выглядеть в преклонном возрасте, лет в сорок. Через мгновение нахмуренное выражение сменяется улыбкой и резким смехом.

— Они хотят ваше пальто, — говорит он Николаю Исааковичу.

— Мое пальто? Зачем оно им? — отвечает тот, опустив взгляд себе на грудь.

— Не само пальто. Они хотят ткань.

— Мне оно нужно самому. Они его не получат, — отвечает муж несколько капризным тоном. Эту темно-зеленую шинель из грубой шерсти он надевает каждый день, потому что погода стоит промозглая. Украшенная спереди и на плечах медными пуговицами с императорским орлом, она почти достигает лодыжек. У нее высокий ворот и широкие манжеты, доходящие до самых локтей. — Скажите, что мы предлагаем им прекрасную нанку, лучшее, что они получат за эту старую облезлую шкуру.

Называть меховой плащ облезлым грубо и несправедливо. О чем только думает Николай Исаакович? Ему нужен этот мех или нет?

Тимофей Осипович что-то говорит. Когда он замолкает, в лодках проходит бурное обсуждение. Тимофей Осипович вместе с Овчинниковым внимательно наблюдают за происходящим, опершись о фальшборт. Они так сосредоточенны, что не замечают, как колюжи на палубе начинают двигаться. Те почти подходят к борту, когда Тимофей Осипович с Овчинниковым обращают на это внимание.

Тимофей Осипович обеспокоен. Он кричит:

— Квартлак! Квартлак! Макук!

Никто в челноках не отвечает.

— Макук! — повторяет он, потрясая кулаком вслед ретирующейся флотилии. — Макук клаш!

Когда они гребут прочь, я отпускаю Жучку. К Тимофею Осиповичу возвращается хладнокровие. Он говорит Николаю Исааковичу:

— Нашла коса на камень. Но завтра они вернутся. Я добуду вам этот плащ и еще много других шкур.

— У них есть еще?

Жучка кладет лапы на фальшборт. Машет хвостом и лает вслед удаляющимся колюжам.

— Конечно. Так они ведут обмен. Вот увидите, что они принесут завтра.

Мария тем временем занимается палтусом. Она разделывает жирную тушу в камбузе и бросает куски в котел с водой. Я стою в стороне, чтобы не заляпать передник. Со столешницы стекают кровь и жир и падают блестящие внутренности. Мария не обращает на это внимания, а вот Жучка — напротив. Она поглощает все, что оказывается на полу в пределах ее досягаемости.

Скупыми точными движениями Мария режет морковины пополам. Свежих овощей из Ново-Архангельска, выращенных летом в огороде архиерея, надолго не хватит. То, что у нас вообще хоть что-то осталось, свидетельствует о бережливости Марии, о том, как хорошо она ведет хозяйство.

Весь день по кораблю разносится рыбный запах. Я испытываю облегчение, когда можно идти к столу. Рыбы так много, что наши тарелки до краев наполнены крупными кусками.

После первых радостных восклицаний, похвал Марии и благодарения Господу за столом воцаряется тишина, прерываемая лишь чавканьем и довольным хмыканьем. Мужчины шумно хлебают суп большими ложками. Крупные кости легко обнаружить, и они нетерпеливо достают их изо рта, одновременно поднося к губам следующую ложку жирного бульона.

Даже я уплетаю уху так, словно нахожусь дома и ее приготовила моя матушка.

К вечеру небо проясняется. Сытая и довольная после плотной трапезы, я заворачиваюсь в свою самую теплую шаль, завязываю концы — не могу найти булавку — и выхожу с телескопом на палубу. Дует ветер, и от прохладного воздуха щиплет лицо. Я поднимаю взгляд. В небе еще осталось несколько облачков. Далеко до совершенства, но, как говаривал отец, хорошие астрономы умеют работать при любой погоде.

Полярная звезда едва различима. Из всей Малой Медведицы можно разглядеть только хвост. Зато отчетливо виднеются Рыбы. Они напоминают мне о сегодняшнем ужине. Я веду взглядом по линии между ними и нахожу Alpha Piscium — связующую их звезду.

— Аня! — зовет с противоположной стороны палубы муж.

— Я здесь.

Он приближается, и я опускаю телескоп.

— Тебе не холодно? — он складывает руки на груди, пряча их в непомерных манжетах, потом ежится и морщится. — Пойдем внутрь.

Я киваю и продеваю руку под его локоть.

— Через пять минут.

Прижавшись друг к другу, мы смотрим на море. Нас окружает темнота. Луна, звезды и их колеблющееся отражение на волнах — единственные ориентиры. Без них мы бы не представляли, в какую сторону движемся.

Легко понять, почему люди верят, что где-то там притаился водяной, старый дух моря. Плавает у самой поверхности воды, алкая человечьей крови, гневаясь на моряков, не сделавших подобающего подношения. Одним взмахом своего чешуйчатого хвоста он может потопить корабль. По крайней мере, если верить сказкам.

— Они вернутся, — внезапно говорит муж. — Завтра.

— Главный правитель Баранов будет доволен, — отвечаю я, но не сразу, потому что сначала мне кажется, будто он имеет в виду водяных или, быть может, звезды.

— Тимофей Осипович говорит, что они принесут столько шкур, сколько мы пожелаем.

Я сжимаю его руку.

— Надеюсь, он прав.

Николай Исаакович отстраняется.

— Почему ты так говоришь? — резко спрашивает он.

В темноте трудно рассмотреть выражение его лица.

— Я не имела в виду ничего такого, — отвечаю я осторожно. — Просто хотела сказать, что жду их возвращения со шкурами.

Он расслабляется и через мгновение целует меня в макушку.

— Ладно, Аня. Пошли. Хватит на сегодня.

Когда мы просыпаемся, берег не подает признаков жизни. Утро переходит в полдень, а колюжи все не появляются. На обед мы доедаем уху, и моим ногам становится теплее. Николай Исаакович, отказавшись от еды, остается на палубе. Он ходит туда-сюда, глядя в сторону суши. Сквозь подзорную трубу медленно обводит взглядом берег. Жучка следит за ним скорбными глазами, уши прижаты к голове, словно она уже знает, что он не увидит того, что высматривает.

Глава вторая

Бывают периоды, когда плавание проходит без сучка без задоринки: ветер дует в нужную сторону, течение не мешает ходу корабля, небо чистое, а если очень повезет, солнце согревает судно и поднимает настроение всем на борту. Через полтора месяца после отплытия для нашего брига наступает именно такой период. После того как мы несколько недель терпели пасмурное небо, частые дожди и капризы ветров, которые дули слишком сильно, а то совсем пропадали и наступал штиль, мы рады перемене.

Команда работает так слаженно, словно исполняет танец, где каждый знает следующее па и с удовольствием его выполняет. Канаты стонут, снасти кряхтят, паруса раздуваются, как будто стремятся стать облаками. Моряки старательно и грациозно управляются с такелажем и парусиной, помогая нам приблизиться к месту нашего назначения.

— Дестракшн-Айленд, — как-то раз на исходе дня говорит Тимофей Осипович, указывая на отрезок земли вдалеке. — Это английское название.

— Что оно означает? — спрашиваю я.

— Дестракшн-Айленд? — он качает головой. — Остров Разрушения. Все, что попадает туда, гибнет. От этого места не стоит ждать ничего хорошего. Никогда.

Остров окаймляют скалистые утесы. У самого западного края вода взбита в пену, как десерт. Издалека он кажется безобидным, даже красивым. Обходя остров с юга, мы оказываемся ближе к нему, и он открывается нам с новой стороны. Лежит на волнах, как шляпа. Две длинные отходящие от берега косы, изгибаясь, вдаются в море. Далекий берег за ним кажется однообразно песчаным, если не считать редких скал и устья реки, окруженного морскими птицами.

— Здесь терпели крушения? — вглядываюсь я, пытаясь обнаружить останки сломанной мачты или корпуса, какое-нибудь свидетельство бедствия, из-за которого остров получил свое название.

Тимофей Осипович смеется.

— Дело не в кораблекрушениях.

— А в чем?

— Думаете, в водяном? — дразнит он. Сгибает пальцы, изображая когтистую лапу, и оскаливается. С рычанием бросается на меня и хохочет, когда я отшатываюсь. — Не бойтесь, госпожа Булыгина, я смеюсь, — потом небрежно добавляет: — Дело всего лишь в колюжах.

Рядом стоит старый алеут Яков: шапка сдвинута на затылок, в руке — швабра, у ног — ведро с морской водой. Он самый старый член команды, весь седой, многие зубы уже выпали. По словам мужа, он работает на Российско-Американскую компанию с шести лет, поэтому хорошо говорит по-русски, пусть и с акцентом.

— Не стоит упоминать о таких вещах здесь в этот час, — произносит он и отворачивается, хлопнув шваброй по полу.

Я пристально вглядываюсь в остров. Кто-то наблюдает за нами оттуда? Кто-то с не самыми благородными намерениями? Я не набожна, я верю в торжество разума и научный подход, но не могу удержаться от того, чтобы коснуться серебряного креста на шее — так, на всякий случай.

Матушка надела мне этот крест много лет назад. Мне было всего восемь. У меня был ужасный жар, я исходила хриплым кашлем, и она сидела со мной несколько ночей. Ее рука у меня на лбу, на щеке была прохладной и легкой, как перышко. Потом все мое тело покрылось сыпью, красные волдыри вздулись до самых кончиков пальцев. Они так сильно чесались, что мне хотелось содрать с себя кожу.

— Это корь, — сказал отец. — Каждый ребенок ею болеет. Пусть все идет своим чередом.

Он коротко остриг мне ногти, чтобы я не чесалась.

Через день я перестала видеть.

Доктор утверждал, что отец прав: это корь, а потеря зрения — хоть и тревожное, но, по всей вероятности, временное явление. Он с таким уже сталкивался. Доктор прописал мне горькое лекарство. Велел, чтобы в комнате потушили все огни и задернули шторы, ведь от малейшего света я могла ослепнуть навсегда.

Мы с матушкой были вдвоем, когда начались видения. Я резко подскочила на кровати и закричала.

— Что такое? — воскликнула она.

Я видела оплетающих ветви змей, медведей с огненными глазами и выпущенными когтями, гриб, который обратился волком и стал преследовать меня. Они явились из тех сказок, что рассказывают детям все родители, желая научить их осторожности. Еще мне мерещился котенок: я завернула его в полу пальто, но он умер и превратился в скелет. Охотник, заманивший меня в лес и пытавшийся оставить со старухой, которая хотела отрубить мне пальцы. Эти странные создания были персонажами еще более жутких историй, которые рассказывали друг другу мать с подругами. Все они наконец ожили, и я не могла избавиться от них, закрыв или открыв глаза, ибо они существовали внутри меня.

— Если бы ты не забила ей голову этими сверхъестественными глупостями, ничего бы не случилось, — сказал отец. — Это всего лишь жар.

Он снова позвал доктора. Мне сменили лекарство. На этот раз доктор прописал какую-то микстуру, которая так смердела, что я чуть не задохнулась, прежде чем сделать хотя бы глоток. Я не могла заснуть, видения не оставляли меня, открыты ли или закрыты были мои глаза. Кожа горела. Дни сменяли друг друга, а облегчения не наступало.

Отец пригласил доктора в третий раз. Тот принес ведро с чем-то воняющим тухлой рыбой. Доктор предписал матери наносить содержимое ведра на мою сыпь дважды в день и держать полчаса. По истечении этого времени нужно было стереть мазь и окунуть меня в ледяную воду.

Отец велел слугам принести наверх ванну и закатить ее в мою спальню. Они ведрами таскали холодную воду, пока ванна не наполнилась. Мне слышно было непрестанный плеск, приглушенные голоса слуг.

Когда все было готово, матушка сказала отцу:

— Дальше я сама разберусь.

Ее прохладная ладонь твердо легла мне на лоб.

Я почувствовала неуверенность отца. Он опасался, что мать не станет следовать предписаниям доктора, однако его присутствие в комнате во время моего купания было бы немыслимо.

— Ты точно поняла все, что говорил доктор? — спросил он.

— Да, — матушка поднялась с кровати, и я услышала, как она идет к двери.

— Ты не сможешь поднять ее, чтобы положить в ванну. Она слишком тяжелая.

— Я справлюсь.

Она мягко закрыла за ним дверь, щелкнула задвижка.

На мою сыпь не нанесли никакой мази с запахом тухлой рыбы. Не опустили меня в ледяную ванну. Вместо этого в темноте комнаты матушка стала шепотом рассказывать мне о серебряном кресте на цепочке. Ее губы шевелились возле моего уха. Она описала его перекладины, украшающие их лозы с листьями, цветок с драгоценным камнем в его сердцевине.

— А теперь, — сказала она, — я расскажу тебе, что я с ним делаю. Слушай.

Она сказала, что опускает крест в чашу с водой. Я услышала плеск, стук, с которым он ударился о стенку, и падающие капли, когда она его вытащила. Затем она сказала, что зажигает три свечи. Я почувствовала запах горящего сала. Она помолилась над свечами.

— Гроб и могила, трижды очищаю вас, — произнесла она. Потом сказала, что по очереди держит свечи над водой, чтобы жир накапал в чашу. А потом я почувствовала на губах ее край.

Я глотнула воду.

После этого матушка надела крест мне на шею. Цепочка была слишком длинной для ребенка, поэтому он висел так низко, что никто бы о нем не догадался. Возможно, она этого и добивалась.

Я почувствовала, как она встает на колени у кровати и наклоняется над постелью. Она принялась молиться.

Она молилась несколько часов тихим монотонным голосом, вознося хвалу, упрашивая и обещая. А когда наконец закончила, сказала:

— Никогда не говори об этой ночи отцу.

И поцеловала меня в лоб.

Если верить матери, я мгновенно заснула и проспала всю ночь. Когда я проснулась, жар спал, ко мне вернулось зрение и очень хотелось есть. Родители обняли меня и потом много месяцев исполняли любую мою прихоть.

Когда я стала старше, отец стал прививать мне идеи Просвещения, и со временем я утратила веру в чудесное исцеление. Это была всего лишь случайность. Лекарство наконец подействовало, болезнь стала отступать. Но, даже не разделяя мировоззрение матушки, я знала, что спорить с ней значит проявить неуважение, тем более что это было бы бесполезно. Она никогда не давала просвещенной мысли влиять на ее взгляды. Я позволяла ей верить, что это она меня исцелила.

Но как бы рационально я ни мыслила, этого было недостаточно, чтобы забыть видения. В тот день они были такие яркие и шумные, совсем как живые, что я не смогла до конца убедить себя, будто они похоронены и больше не вернутся. Отец бы сказал, что они были вызваны жаром, возможно, действием лекарства и подпитаны детским воображением. Заговори мы с ним об этом, я бы согласилась. Но я послушалась предупреждения матушки и никогда не рассказывала отцу о той ночи.

Солнце начинает садиться в море, воздух уже стал прохладнее. Муж раздает указания на баке. Команда возится со снастями. Горизонт поворачивается, пока мы не начинаем плыть прямо на заходящее солнце. Николай Исаакович нарочно старается держаться подальше от острова Разрушения?

Мы плывем вслед затухающему свету и, когда от берега остается лишь воспоминание, останавливаемся. Попутный ветер, подгонявший нас столько дней, ослаб, хотя и не стих окончательно. Мы ложимся спать приятной спокойной ночью и просыпаемся утром в зловещей тишине. Неподвижный воздух давит, как непринятое решение. Мы попали в штиль. Бриг дрейфует по течению. Муж с остальными кажутся озабоченными, но нам ничего не остается, кроме как ждать возвращения ветра. Неразумно было бы полагать, что он не вернется.

Мы проводим унылый безветренный день, качаясь на волнах. Жучка ведет себя беспокойно и капризно, и, когда я чешу ее за ухом, это не приносит удовольствия ни ей, ни мне. Я протираю телескоп и пересматриваю свой журнал. Даже пытаюсь скоротать время, расшивая салфетки, которые взяла с собой. Ткань — неожиданный подарок от главного правителя. Должно быть, он дорого заплатил за нее, потому что она тонкая и светлая, совсем непохожая на грубое полотно, из которого шьют себе рубашки и штаны промышленники. На каждой салфетке я вышиваю замысловатый красно-черной узор с буквой «Б» посередине одного края. Пропустив два стежка и столкнувшись с необходимостью распустить несколько рядов, я в ярости бросаю шитье обратно в корзинку и дальше просто сижу, мечтая, чтобы поскорее наступила ночь. Движение звезд поможет отвлечься куда лучше.

Спустя несколько часов я закутываюсь в шаль и выхожу с телескопом на палубу. Но в этом нет смысла. Небо полностью заволокло облаками. В воздухе ни малейшего дуновения. Море по-прежнему объято штилем, и, похоже, до утра ничего не изменится. Мы проводим еще одну безветренную ночь и такой же день, а вечером на горизонте снова появляется остров Разрушения. Волны несут нас к северу от него, и мы все больше приближаемся к берегу. Паруса бесполезно обвисли. Нам нужен ветер. Гроза. Я браню себя, едва возникает эта мысль. Нам ведь не нужна гроза, правда?

Пока нас несет к берегу, Николай Исаакович созывает всех на палубу.

— Нужно сейчас же отдать якорь, — со всегдашней порывистостью заявляет Котельников. На лице мужа не шевелится ни единый мускул, но я знаю, о чем он думает.

— Не говори глупости. Для этого еще слишком глубоко, — тянет американец.

— А шлюпка? Может быть, воспользоваться шлюпкой? — тут же отвечает Котельников, чье нетерпение уже больше похоже на панику. — Алеуты могут вывести нас на буксире в открытое море. Чего мы ждем?

— Да, но что дальше? Ветра нет. Не можем же мы грести всю ночь? — возражает Яков.

— Может быть, поднять паруса и попробовать поймать ветер? — раздается писк Собачникова. Он робко приближается к главной мачте и тянет руку к вантам. — Кажется, с берега тянет легкий бриз.

Тимофей Осипович хмурится, остальные либо не слышат такелажника, либо не обращают на его слова внимания. Он краснеет и, ссутулившись, отходит от мачты, как будто ничего и не предлагал.

— Если мы не сможем отойти подальше от берега, утром нас вынесет на скалы, — говорит Джон Уильямс.

— А то и раньше! — говорит Котельников. — Мы сядем на мель еще до полуночи.

Тимофей Осипович хранит несвойственное ему молчание.

Наконец Николай Исаакович взмахивает рукой, чтобы прекратить споры.

— Слушайте мой приказ: мы пройдем через рифы. Море определит нашу скорость. Как только станет возможно, бросим якорь, и сделать это нужно до наступления темноты. Потом мы дождемся ветра — если повезет, он будет не слишком сильным. Думаю, я смогу вывести нас обратно в открытое море тем же путем, после чего мы продолжим плавание.

— Но как же скалы? — спрашивает Котельников.

— Будет чудо, если нам удастся пройти через них в первый раз, — говорит американец. — А для того чтобы выбраться, нам придется сделать это дважды.

Воцаряется нелегкая тишина. Никто не знает, куда девать глаза.

— Как известно, тот, кто садится меж двух стульев, рискует упасть, — наконец произносит Тимофей Осипович. — К сожалению, мы сейчас именно в таком положении. Пора выбрать стул. Наш штурман прав.

По рядам команды проходит волнение, я не могу с уверенностью определить, на чьей они стороне. Затем напряжение уходит с лица мужа, и я понимаю, что он их убедил. Мы собираемся пройти через скалы и бросить якорь, как только выдастся возможность.

Моряки вертятся волчком, хватаясь за то и за другое, и в конце концов выстраиваются у фальшборта на баке. Сейчас нам не в силах помочь никакие орудия, инструменты и приспособления. Мы вынуждены полагаться только на то, что видим невооруженным глазом, — задача сама по себе сложная, да еще в сумерках. Двадцать одна пара глаз устраивается на носу корабля: даже мы с Марией присоединились к мужчинам.

— Как увидите риф, или отмель, или большой камень под водой, сразу же кричите, — наставляет нас Тимофей Осипович. — Не ждите. От вас зависит судьба брига.

Николай Исаакович обхватывает штурвал и крепко прижимает его к груди. Приподнимается на цыпочки.

— Риф! — рявкает Овчинников, глядя вперед сквозь свои космы.

— Скала! — кричит ученик штурмана. — Берегись!

Мы кричим мужу, наши голоса поднимаются один за другим с разных сторон корабля.

— Риф с моей стороны! — восклицает Яков.

Поверхность воды блестит и перекатывается мелкими волнами, отчего сложно различить, что под ней. Когда мне это удается, я вижу тени и один раз стайку рыбешек, которые бросаются врассыпную и исчезают, едва появившись.

Я напряженно вглядываюсь в движущуюся воду. Мне не совсем понятно, на что именно я должна обращать внимание. Я не хочу подавать ложный сигнал, но боюсь, что из-за моих сомнений корабль сядет на мель.

И вдруг я вижу. Это похоже на то, как когда пытаешься найти звезду через телескоп. Та же внезапная ясность. Я показываю.

— Камень! Коля! Там камень!

В ответ Николай Исаакович поворачивает штурвал и уводит бриг в сторону по столь узкому проходу, что там нелегко бы пришлось даже крошечной шлюпке.

Котельников показывает, вжимаясь в фальшборт грузным телом.

— Берегись! Берегись! Слышите?

Собачников кричит:

— Отмель!

Нас прибивает все ближе к берегу.

Я жду скрежета. Треска. Но ничего такого не слышу. Бриг остается на плаву.

— Отдать якорь, — командует муж. Матросы отпускают якорь, закрепленный на корме. Он с плеском падает в воду, и море поглощает его. Я стою, затаив дыхание, — мы все затаили — но якорь не зацепляется. Слишком глубоко. Нас по-прежнему несет к берегу в ожидании, пока якорь не зацепится за что-нибудь или не достигнет дна.

В поле зрения показываются новые опасности, и команда выкрикивает:

— Скала! Отмель! Риф!

Николай Исаакович поворачивает штурвал то вправо, то влево, в соответствии с указаниями. Выкрики сыплются один за другим, поэтому он должен сохранять сосредоточенность.

Затем он снова командует:

— Отдать якорь!

Второй якорь идет вслед за первым. Он чуть меньше, но с такими же зубцами, так что, возможно, все получится. Мы ждем, что бриг замедлит ход и остановится, но нет. Корабль по-прежнему движется.

— Следующий! — велит муж. — Отдать якорь!

На этот раз мы несомненно добьемся успеха.

Но нас все так же тащит к берегу.

— Ничего не выходит! Капитан! — кричит Котельников.

Муж в последний раз отдает приказ:

— Следующий!

Это наш четвертый якорь. Больше нет.

Благодаренье Господу, бриг останавливается.

Поднимаются восторженные восклицания. Моряки обнимаются, хлопают друг друга по спине и плечам. Я ловлю взгляд Николая Исааковича. Он слабо улыбается из-за штурвала. Жучка бегает туда-сюда, тыкаясь в нас носом. Она тявкает, и, хотя я понимаю, что она не может знать, какой опасности мы только что избежали, мне кажется, она до определенной степени разделяет нашу радость.

Я снова переключаю внимание на море. Где мы? Недалеко от носа судна — полоса светлой воды, заметная даже в полумраке. Это широкая отмель, на которую нас бы вынесло, не остановись мы вовремя. За этой полосой лежит узкий песчаный берег, он тянется до устья реки — той самой, которую мы видели, когда дрейфовали, и которая, казалось, влекла нас к суше.

Завтра ветер вернется, и мы повторим наш подвиг. Николай Исаакович проведет нас обратно через рифы, после чего мы благополучно продолжим свой путь.

Но члены команды не покинули свои места у борта. Они молча наблюдают.

— Смотрите! — восклицает Котельников. И тянет руку.

Море вздымается. Здесь, у самого берега, волны даже сильнее. Они поднимают наш бриг, потом отпускают его. Поднимают — отпускают. Снова и снова, и с каждым подъемом якорные тросы, удерживающие нас на месте, натягиваются и скрипят. Но когда бриг опускается с волной, один трос трется о камень.

Тимофей Осипович и его верный Овчинников бегут к фальшборту. Тимофей Осипович отталкивает ученика, а Овчинников смахивает волосы с лица, словно не может поверить своим глазам.

— Тяни! — кричит Тимофей Осипович, и вместе с Овчинниковым они хватаются за трос. Я перевешиваюсь через фальшборт, чтобы разглядеть, что они делают. Их пальцы сжимаются вокруг каната. Они крутят и тянут, стараясь отвести его подальше от камня. Им приходится сражаться не только с тросом. Бриг и море тянут в противоположную сторону.

— Нужна помощь! — кричит Тимофей Осипович. Яков с алеутами втискиваются рядом с ними, но места всем не хватает. Один алеут перелезает через фальшборт и свешивается вниз, а Овчинников держит его за ремень штанов. Алеут тянется к тросу. Возможно, в таком опасном положении он сможет помочь.

Но как они ни старались, все напрасно. Мы беспомощно смотрим, как нить за нитью перетирается и лопается, пока не остается всего одна прядь. Когда и она не выдерживает, обрывок троса, будто змея, ныряет в океан, и бриг резко разворачивается. Потом останавливается, удерживаемый оставшимися якорями.

Новое наше положение не лучше прежнего. Теперь в опасности другой трос. Американец Джон Уильямс перелезает через фальшборт и, держась за ограждение, осторожно становится на канат. Подпрыгивает на нем, отчего тот раскачивается.

— Осторожнее, — говорит Яков.

— Возвращайся на борт, — велит Тимофей Осипович. — От тебя только хуже.

Он тянется к тросу. Его руки кровоточат. Алеуты снова с ним.

Этот трос тоже не выдерживает и вскоре рвется, оставив нас лишь с двумя якорями.

Наступила ночь. Николай Исаакович велит зажечь фонари. Собачников берет первый и, вытянувшись за борт так далеко, как только возможно, — дальше, чем способны все остальные, не такие высокие, — светит фонарем, качающимся на сгибе его пальца, на третий трос, отбрасывая вкруг него тени. Наконец под весом фонаря его рука начинает дрожать, и ему ничего не остается, как вернуться на место. Моряки по очереди повторяют то же самое, сражаясь с судьбой, которая, как я теперь считаю, нам уготована.

Когда становится совсем темно и прямо над головой появляется Орион, видимый даже без телескопа, я нахожу три звезды его пояса. Яркие и сильные, они словно насмехаются над нами, навечно пригвождая его и его меч к небесной тверди. Нам не нужна вечность — нам нужно продержаться лишь до тех пор, пока не поднимется ветер.

Рвется третий трос.

С приближением рассвета Орион опускается к краю моря. Скоро он исчезнет, как знает всякий астроном. Но в нынешней ситуации его неотвратимое исчезновение кажется предзнаменованием.

Затем — постойте-ка!

— Капитан! — кричит американец. Он не единственный, кто заметил. С юго-запада доносится едва различимый ветерок. Николай Исаакович сразу же обращает на это внимание. Он оглядывает паруса в поисках перемены, но они все такие же обвисшие. Однако щеку мне щекочет легчайшее дуновение, и с каждой минутой оно становится чуть сильнее, чем прежде. Я мысленно заклинаю: дуй, ветер, дуй! Если не сейчас, то когда?

Наконец мы теряем последний якорь. Если трос и издает какой-то звук, когда рвется, его заглушает шум волн, и я сразу ощущаю его отсутствие, когда корабль начинает вращаться, как танцовщица, которую отпустил партнер.

Теперь нас может спасти только ветер, этот непостоянный и капризный бриз с юго-запада — только он и мастерство моего мужа. Николай Исаакович приказывает поднять обвисшие паруса. Он снова прижимается к штурвалу и выкручивает его. На носу корабля дородный Котельников вытягивает колеблющийся огонек фонаря так далеко, как только может, но длины его руки недостаточно. По мере того как небо на востоке за темными деревьями бледнеет, отбрасываемый фонарем свет рассеивается и становится все слабее.

— Не можешь вытянуть подальше? — говорит Яков. — Штурману не видно.

Котельников сильнее прижимается к фальшборту, отчего деревянный край вдается в его круглое тело. Наконец его фонарь оказывается в одном ряду с фонарями Якова и американца, и я не могу не испытывать радости при виде того, как наш бриг отражает Пояс Ориона. Может быть, нам еще удастся спастись.

Паруса трепещут от легкого ветра. Снасти обнадеживающе скрипят.

— Такой узкий проход, — заявляет Тимофей Осипович. — Никакой штурман, кроме нашего, не осмелился бы пройти здесь и при свете дня, не говоря уже о том, чтобы сделать это сейчас.

И в кои-то веки я полностью согласна с его словами.

Мы минуем рифы, отмели и подводные камни. Я чувствую все большее воодушевление. Жду глухого стука, треска — но ничего подобного не происходит. Мы постепенно выходим на глубину. Муж посылает Котельникова за лотом.

— Хочу узнать, насколько здесь глубоко, прежде чем гасить фонари, — говорит он. На его лице широкая улыбка: он знает, что мы в безопасности.

С гордо поднятой головой он стоит за штурвалом, проводя нас по самому, быть может, сложному и рискованному пути в своей жизни. Дорогой Николай Исаакович, ты доказываешь свою ценность для компании. Как бы мне хотелось, чтобы главный правитель Баранов стал свидетелем твоего мастерства! Я крепко сжимаю Жучку, пока она не начинает вырываться.

Однако ветер и волны славятся своей непредсказуемостью. Глупо с моей стороны было забыть об этом.

Со стоном и треском у нас ломается фок-рея.

Двадцать две пары глаз взлетают, притянутые шумом. Кусок реи болтается, держась лишь на тонкой щепке. Только что раздувавшийся парус упал и беспомощно трепыхается.

Такелажник Собачников несется к мачте и начинает карабкаться на нее, как паук.

— Стой! Оставь! — кричит Тимофей Осипович. — Тут уже ничего не попишешь. У нас нет запасной.

Бриг должен был стать на якорь несколько дней назад, чтобы команда могла высадиться на берег и пополнить наши запасы. Нужно было набрать свежей воды в бочки. Промышленники должны были взять Жучку на охоту и поймать уток или, если повезет, оленя. Еще Николай Исаакович хотел, чтобы они заготовили древесины, которую можно было бы использовать для замены сломанной мачты или реи. Но в тот день погода не позволила нам подойти к берегу. На следующий — не нашлось подходящего места, где можно было бы бросить якорь. Не помню, что случилось на третий день. Воды в бочках становилось все меньше, но положение еще не казалось отчаянным. А потом мы попали в штиль.

— Но… — подает голос Джон Уильямс. — Мы не можем лавировать без этого паруса!

— Наша судьба предрешена, — объявляет Тимофей Осипович. В кои-то веки в его голосе не слышно насмешки.

Команда доблестно сражается. Под руководством моего мужа они пытаются управлять парусами, насколько это возможно, а Тимофей Осипович подбадривает их и раздает советы. Но даже я, нисколько не разбирающаяся в моряцком деле, вижу, что все бесполезно. Без фока мы можем плыть только в одном направлении. Волны постепенно прибивают нас к берегу.

Когда утро в разгаре, нас поднимает огромный вал — самый мощный за все утро. Мы поднимаемся, поднимаемся и — замираем. Бриг кренится. Муж застывает, вцепившись в штурвал. Старый Яков снимает шапку и крестится. Затем волна ухает вниз. Бриг мягко опускается. Корпус трется о песок. Судно останавливается. Судьба настигла нас.

Безо всякого шума. Без драматизма. Наше плавание просто подошло к концу.

Жучка радостно тявкает, возможно, от счастья — наконец перестало качать.

Но ее радость преждевременна. Море, завершив свой вдох, выдыхает. Волны бьют в борт. Бриг кренится. Палубу заливает вода. Я вздрагиваю, когда меня окатывает. Затем волны отступают, и бриг выравнивается. Спустя мгновение — еще удар. Наше судно стонет. Как бы мне хотелось, чтобы воде хватило сил снять нас с песчаного насеста и вынести обратно в море. Но, увы, этого не происходит.

Затем в корабль одна за другой бьют две ужасные волны. Меж ними нет затишья, позволившего бы перевести дух. Бриг кренится в сторону берега под таким опасным углом, что меня охватывает уверенность: сейчас опрокинемся. Я прижимаюсь к фок-мачте и держусь изо всех сил. Когда волны отступают, корабль кренится в другую сторону. Бедный Яков поскальзывается на мокром полу и падает. Его шапка отлетает. Он скользит по палубе, пока он не врезается в фальшборт. Собачников подбегает к нему, помогает подняться и подает шапку.

Николай Исаакович должен отдать приказ, но вместо этого цепляется за штурвал, как сомнамбула: глаза открыты, но смотрят пустым взглядом.

— Капитан! — кричит Тимофей Осипович.

Одно его слово выдергивает Николая Исааковича из ступора. Он обводит взглядом вопросительные лица на палубе и трясет головой, будто отгоняет сновидение. Его растерянность исчезает, сменившись властностью, которой он, должно быть, научился в морской академии.

Он зовет Ивана Курмачева, корабельного плотника.

— В трюме есть вода?

Курмачев скрывается под палубой так быстро, как только позволяет ему возраст. Его шаги грохочут на лестнице.

Затем муж обращается к Тимофею Осиповичу.

— Где мы, во имя всего святого?

— К северу от острова Разрушения, — отвечает тот.

— Знаю, — с раздражением бросает муж. — У этого места есть название?

Тимофей Осипович медленно качает головой.

— Возможно. Проверьте свои карты.

В этот миг Курмачев с грохотом взлетает по лестнице.

— Капитан! Течь! — кричит он, хрипло и тяжело дыша.

— Сколько у нас времени?

— Немного.

— Тогда выбора нет. Мы должны покинуть корабль, — говорит муж. Но, противореча собственным словам, снова хватается за штурвал. Остальные ведут себя так же странно. И дальше держатся кто за фальшборт, кто за мачту.

— Покинуть корабль! — повторяет он.

И снова никто не двигается с места.

Вмешивается Тимофей Осипович.

— Сначала ружья и порох, — командует он. — Держите порох сухим.

— Мы не можем спустить шлюпку при таких волнах, — говорит Котельников.

Тимофей Осипович окидывает его испепеляющим взглядом и продолжает отдавать приказы.

— Кузьма Овчинников, Джон Уильямс… Яков… и остальные алеуты — берите столько, сколько сможете унести.

Он велит им прыгнуть за борт, добежать до берега, сбросить свой груз и как можно скорее вернуться на корабль, где остальные члены команды подготовят следующую ношу.

— Теперь, по моему сигналу, — наставляет Тимофей Осипович. Очередная яростная волна ударяет в судно, и оно клонится к берегу под опасным углом. Достигнув предела своей досягаемости на песке, волны возвращаются к нам. Едва корабль начинает клониться в противоположную сторону, как Тимофей Осипович кричит:

— Давай!

Моряки прыгают, держа нагруженные руки высоко над головой. Жучка не может с собой совладать. Она бросается в море вслед за ними.

Люди и собака устремляются к берегу с такой скоростью, будто за ними гонится черт. Я все так же стою, обхватив фок-мачту.

Николай Исаакович велит матросам снять паруса.

— Они будут нашими палатками, — говорит он. Люди карабкаются наверх, отсоединяют рымы и тянут канаты через блоки.

Кое-кто из команды возвращается. Они берут следующую ношу: оружие, порох и, к моему облегчению, бочонок гречки. Бегут к берегу, пока прибой не вернулся, — и таким манером переправляют предметы первой необходимости на берег. Тимофей Осипович даже заставляет их спасти пушку. Ее скатывают с палубы. Она плюхается на мелководье дулом вниз и увязает в песке. Высвободить ее непросто, но они справляются.

Я не отпускаю мачту. Я не очень хорошо плаваю и, как бы неразумно это ни звучало, не могу покинуть корабль без своего телескопа и журнала. Нужно сходить за ними. А что потом? Не уверена, что смогу прыгнуть в море. Я должна позаботиться о своем спасении, этого требует разум, но, когда я гляжу на пространство, которое должна преодолеть, чтобы достичь суши, меня сковывает страх. Я впиваюсь в мачту ногтями.

— Аня! — кричит Николай Исаакович. — Что ты делаешь? Беги на берег.

— Сейчас?

— Да, сейчас! Быстрее.

— Но мне нужен мой телескоп!

— Господи, Аня! На берег!

— Нет. Мне нужен телескоп.

В отчаянии он потрясает кулаком.

— Сейчас не время!

— Я за телескопом.

Я отпускаю мачту, бриг резко кренится. Меня качает, и я снова вцепляюсь в нее.

— Я принесу тебе телескоп, когда доберусь до берега. Обещаю. Теперь ступай, Аня. Пока не стало слишком поздно.

— И журнал! Не забудь мой журнал созвездий.

— Аня! — стонет он. Мне неприятно, что мой голос звучит так капризно, но телескоп с журналом — это важно.

Я кое-как добираюсь до фальшборта и перекидываю ногу. Крепко держусь за ограждение. Это помогает мне сохранить равновесие. Следуя примеру Тимофея Осиповича, я жду, когда прибой схлынет. Волны бьют в борт. Бриг кренится, дерево стонет.

Я должна ждать.

Жду.

С чудовищным звуком, словно мириады пшеничных зерен сыплются сквозь пальцы на всемогущей руке Господа, волны отступают.

Пора!

Я прыгаю.

Ноги ударяются о неподатливый песок. Вода ничуть не смягчила падение. Наоборот, море цепляется за мою юбку и пытается утянуть. Песок размывается под ногами. Я зарываюсь в него носками туфель. Не помогает. Меня тянет в море.

Холодно. Холоднее, чем Нева весной в Петербурге.

— Бегите, госпожа Булыгина, бегите! — кричит кто-то с брига. Я хочу посмотреть, кто это, но, обернувшись, вижу, что следующая волна уже рядом. Серая стена несется на меня, словно разъяренный бык.

Я бегу.

Я никогда и вообразить себе такого не могла. Холодная вода переломает мне кости. Я захлебнусь и утону. Мой труп доплывет до самой России. Из-за пены я не понимаю, как далеко мне еще бежать. Туфли полны воды и песка. Одна начинает соскальзывать.

Я не смогу добраться до берега босиком. Нагибаюсь. Если только мне удастся натянуть эту туфлю обратно…

Волна сбивает меня с ног.

Я падаю. Погружаюсь в холод. Море толкает меня вверх, потом тянет вниз. Мне больше не за что ухватиться. Тело болтается, как монетки на дне кармана. Я не понимаю, с какой стороны небо. Меня охватывает иррациональный страх — кажется, будто что-то пытается схватить меня снизу. Кто-то кричит. Меня грубо тащат за руку. Потом и за другую. Я снова на поверхности. Откашливаюсь и выплевываю воду. Волосы залепили глаза, я ничего не вижу, но я понимаю, что двое людей волокут меня к берегу.

Сквозь грохот волн доносятся крики, но у меня в ушах вода, поэтому они звучат приглушенно. Как будто меня зовут из другой комнаты, из какого-то далекого места.

Наконец меня выволакивают на берег. Стекающая с меня вода собирается лужицей у моих туфель. Обеих туфель. Я снова слышу.

Моя старая серая шаль пропала — ведь булавки не было, она так и лежит в каюте, вот шаль и осталась с морем и небом, словно все серые вещи непреодолимо тянет друг к другу. Я касаюсь головы. Чепец уплыл, и моя голова непокрыта, как у маленькой девочки.

Жучка прыгает вокруг меня, лает.

— Госпожа Булыгина, вы чуть себя не убили! — отчитывает меня Мария.

— Идите к огню, просушитесь, — говорит Тимофей Осипович. — Помоги ей, — приказывает он Марии. Потом поворачивается и направляется в море, сильные ноги несут его сквозь волны к бригу.

— Неужели мать вас ничему не научила? — ругается Мария. Берет меня за руку и ведет туда, где в круге из гладких камней промышленники уже разожгли костер. Столб дыма поднимается к небу и, загибаясь, скрывается за лесом. Я опускаюсь на серебристую корягу и жду, когда в тело проникнет тепло. Не могу дождаться, когда наступит ночь. Возможно, мне легче будет переносить свалившееся на нас несчастье, если за нами станет приглядывать моя любимая Полярная звезда.

Глава третья

Костер трещит, как раскаленная сковорода, и от моей сохнущей одежды идет пар. Я поправляю складки платья, разглаживаю ткань на ногах. Протягиваю руки и поворачиваю, точно поджариваю. Моряки воздвигли две палатки на удивительно почтительном, учитывая обстоятельства, расстоянии друг от друга. Я просто не могу представить, что сегодня буду ночевать в одной из них.

Жучка и не пытается высохнуть. В отличие от нас, она в хорошем расположении духа. Обнюхивает берег, чувствуя необходимость проверить каждый камень, каждую корягу и ракушку. Гоняется за птицами, которым хватило смелости опуститься на землю. Они легко улетают у нее из-под носа и возвращаются, когда она не видит. Невзирая на тяжесть нашего положения, невозможно обижаться на нее за это. Она то и дело поднимает морду и жует, когда находит что-то съедобное.

Время обеда, должно быть, давно прошло. Я бросаю взгляд на Марию: та смотрит в огонь с подавленным выражением лица. Мне неловко говорить о голоде — он кажется чем-то несущественным по сравнению с остальными нашими невзгодами. Пытаюсь сосредоточиться на тепле от костра и том благе, что оно дарует.

Я сижу на коряге лицом к морю. Это удобное место, чтобы наблюдать, как команда заканчивает разгрузку корабля. Они тащат через пенистый прибой провизию, приборы, бочонки с порохом. Сражаются с могучим морем. Делают ходку за ходкой, с трудом волоча свою ношу по камням и песку, и складывают все в большой палатке, чтобы уберечь от воды.

Дождя, к счастью, нет, и непохоже, что он непременно будет. Небо высоко над головой затянуто легкими облачками. Дым от костра сливается с ними и пропадает. Надеюсь, нас ждет сухая ночь.

Муж стоит в воде за линией прибоя, там, где в воздухе кружит стая черных птиц, настороженно наблюдающих за нашей деятельностью. Он громко отдает команды оставшимся на борту алеутам. Один из них, сидя высоко на грот-мачте, продолжает снимать паруса. Не совсем понимаю зачем: возможно, Николай Исаакович хочет установить больше палаток.

Он уже отправил на берег мои телескоп с журналом? Надеюсь, не забыл. Иначе кому-то придется возвращаться за ними на корабль.

Большинство членов команды собралось у костра. Ученик штурмана Котельников садится, потом встает и снова садится: ему не хватает терпения, чтобы найти удобное место среди камней и коряг. Плотник Курмачев открыл свою флягу и, обнаружив, что она пуста, стал обстругивать деревяшку. Теперь он уныло бросает стружки в костер. Тимофей Осипович протягивает к огню раскрытые ладони. Кровотечение остановилось, но его руки стерты и исцарапаны.

Он приказал своему преданному Овчинникову нести караул вместе с американцем. Они стоят в отдалении с заряженными ружьями на плечах, глядя в сторону леса. Ждут появления колюжей, но вокруг — ни души.

Мы потерпели крушение в краю пустынном и прекрасном. Кромка берега покрыта гладкими камешками. Линию прибоя отмечают кучки спутанных водорослей, белые раковины сияют даже при таком пасмурном небе. За камнями начинается мелкий светлый песок. У его дальнего края лежат, словно баррикада, несколько полузарытых серебристых коряг, выброшенных на берег. За ними клонится на легком ветру прибрежная трава, а за ней одновременно манит и грозит дремучий черный лес. В небе над головой пронзительно причитают и зовут друг друга птицы. Их крики отражаются от камней и деревьев зловещим эхом, заглушая несмолкаемый гул моря.

Овчинников замирает. Скользящим движением снимает ружье с плеча и направляет его в сторону леса, широко расставив ноги. Кусты на опушке шевелятся. Затем из темноты выступают шесть человек.

Зарывшаяся носом в водоросли Жучка поднимает голову. Шерсть встает дыбом у нее на загривке. Она лает, затем бросается к новоприбывшим — исключительно мужчинам, — которые не удостаивают ее даже взгляда.

— Спокойно, — негромко предупреждает Тимофей Осипович. Никто у костра не шевелится и не издает ни звука. Жучка, напротив, бегает вокруг чужаков. Те обращают на нее не больше внимания, чем на пылинку в воздухе.

Когда колюжи приближаются к костру, все поднимаются, даже мы с Марией. Двое из шести подходят к нам: один высокий, усатый, с копьем, второй поменьше ростом, по виду еще подросток. На шее у него висит какой-то тупой предмет в форме рога, совсем как у тех колюжей, что дали нам палтус. Я до сих пор не понимаю, в чем его предназначение. Тот, что у мальчика, украшен столь изящным орнаментом, что у меня появляется предположение, не церемониальная ли это вещь, вроде скипетра Цефея, царя, который вертится вокруг моей любимой Полярной звезды, поставив на нее ногу.

На головах у них широкополые шляпы, сплетенные из лыка. Но еще примечательнее этих шляп лица и плечи чужаков, покрытые красно-черной краской и мягкими белыми перышками. Я ничего подобного не видывала. Их внешний облик удивителен, прекрасен и грозен.

— Ли атскатсдо оли^[7], — произносит усатый.

Тимофей Осипович отвечает — слава Богу, он знает их странный язык.

Лицо колюжа проясняется, и он говорит:

— Квоквосашок ачуолитта ад^[8].

Тимофей Осипович коротко кивает и ждет.

Николай Исаакович наблюдает за нами. Тимофей Осипович машет ему, чтобы показать, что все в порядке. Муж делает два шага по направлению к берегу, потом останавливается, колеблется и наконец возвращается к разгрузке корабля.

Тимофей Осипович с усатым продолжают разговор. Лицо Тимофея Осиповича подобно камню, я не могу прочитать его выражение. Он действительно понимает, что говорит колюж? Он доволен? Что касается усатого, то на его лице то и дело мелькают мысли и чувства.

Кажется, его удивило наше присутствие, но это вполне объяснимо. Я пока не могу определить, рады ли нам или мы в опасности.

— Квопатлич аситскал талакал о ксакси?^[9] — спрашивает он.

Тимофей Осипович с улыбкой наклоняет голову, прежде чем коротко ответить. Затем переходит на русский и говорит:

— Госпожа Булыгина, Мария, пойдемте со мной. Остальные оставайтесь здесь и будьте начеку.

Мы следуем за ним в палатку поменьше. Двое колюжей в шляпах присоединяются к нам.

В палатке холоднее без костра. Но я не вышла бы отсюда, даже если бы Тимофей Осипович приказал. На усатом колюже плащ из меха калана, темный, как безлунная ночь в море. Когда колюж шевелится, мех серебрится, хотя в палатку проникает лишь тонкий луч света. Внизу болтаются пушистые хвосты. Отрок одет по-простому: на нем лишь набедренная повязка и жилет из кедровой коры, доходящий ему до бедер. Под жилетом — голая грудь. Он смотрит на нас с Марией глазами на выкате. Его взгляд останавливается на моем серебряном кресте. Он на расстоянии вытянутой руки от меня.

Разговор продолжается. Тимофей Осипович говорит мало, но внимательно слушает, в то время как его взгляд бегает по палатке, перескакивая с усатого на меня, потом на отрока, потом на Марию, потом на песок, потом снова на колюжей, потом на потолок.

Усатый подается вперед, двигая раскрытой ладонью вверх-вниз в такт речи. Он кажется искренне озабоченным. Из-за нас? Что-то случилось у него дома? Где его дом? Вокруг не видно никакого жилья, не доносится ни звука, нет даже дыма, поднимающегося к небу в отдалении. Если он живет не здесь, то как сюда попал?

Тимофей Осипович держится безучастно. Почему он ничего не отвечает? Возможно, он не все понимает из речи колюжа?

В палатку просовывает голову Овчинников. Его лицо закрывает видимый нам кусочек моря, глаза прячутся за волосами.

— Колюжи зашли в другую палатку, — тихо говорит он.

Глаза Тимофея Осиповича широко распахиваются. Он хмурится и сжимает губы. Оглядывается на усатого, который замолчал и теперь смотрит на нас прожигающими насквозь, как тлеющие угли, глазами.

— Что они делают? — спрашивает Тимофей Осипович.

— Разглядывают наши вещи. Трогают их, вертят в руках. Я им не доверяю. Они непременно что-нибудь украдут.

— Следи за ними. Я поговорю с этим.

Тимофей Осипович обращается к усатому. Он говорит спокойно, часто улыбается. Когда колюж наконец отвечает, я думаю, что ошиблась. Тимофей Осипович определенно умеет говорить на их языке.

По их лицам и тону я понимаю, что разговор вынужденно прервался — так останавливается капля воды, которая катится по палубе и достигает фальшборта. Тимофей Осипович поворачивается ко мне с Марией.

— Все в порядке. Он поговорит с остальными, — заявляет он. — Это тойон.

— Кто такой тойон? — спрашиваю я.

— Вы не знаете? Что-то вроде их государя, — Тимофей Осипович на миг замолкает. — Обычно их несколько. Зависит от места. Этот настроен дружелюбно.

Как бы ни было велико постигшее нас несчастье, кажется, хуже уже не станет. Я смотрю на тойона, который держится безмятежно и даже, как я смею надеяться, сочувствует нашему положению. Не знаю, что происходит в другой палатке, но внезапно меня охватывает уверенность, что наш тойон все уладит.

Тимофей Осипович решительно выдыхает и объявляет:

— Я иду с ним.

Мария застывает.

— Куда? — требовательно спрашиваю я.

— К нему домой. Это недалеко.

— Вы не можете оставить нас здесь.

Он ухмыляется.

— Тогда идемте со мной.

Мы с Марией обмениваемся взглядом.

— Госпожа Булыгина, с вами все будет хорошо. Пока меня нет, Овчинников останется за главного. Если Котельников будет убеждать вас сделать что-то вопреки тому, что говорит Овчинников, не слушайте его.

— А вдруг они нападут на вас?

Тимофей Осипович вздергивает брови и снова ухмыляется.

— Николай Исаакович ни за что этого не допустит, — продолжаю я. Но это неподходящий довод. Дозволение Николая Исааковича не столь важно. Главное, что Тимофей Осипович — единственный, кто может объясниться с колюжами. Ему нельзя уходить.

— Напротив, госпожа Булыгина, ваш муж стал бы настаивать на этом, если бы знал. Но, как вам известно, он сейчас занят. Не спросите у него разрешения вместо меня?

Я наклоняюсь, чтобы разглядеть мужа в отверстии палатки. Он все еще стоит в воде. Его внимание сосредоточено на членах команды, спускающих на воду шлюпку. Она беспомощно раскачивается на канатах, ударяясь о борт судна. Между Николаем Исааковичем и берегом шумит прибой. А между прибоем и мной — камни и песок. К тому моменту, как я доберусь до кромки воды, Тимофей Осипович успеет уйти. А докричаться до мужа через шум волн я никак не смогу.

— Он доброжелательный человек, — говорит Тимофей Осипович, вставая. Усатый и отрок поднимаются с ним. — Он хочет нам помочь. Я скоро вернусь. Остальное улажу перед уходом.

— Тимофей Осипович! — зовет Овчинников.

Тимофей Осипович высовывает голову из палатки.

— Держитесь, — тихо говорит он.

— Что там происходит? — восклицаю я.

Мне ничего не видно, но что-то явно не так. Снаружи палатки раздаются крики колюжей.

— Сделайте все, что в ваших силах. Постарайтесь вывести их из лагеря мирным путем.

Тимофей Осипович с колюжами снова садятся и начинают разговаривать. Теперь говорит в основном Тимофей Осипович. Колюж, прищурившись, внимательно слушает.

Посреди разговора мимо входа в палатку пролетает камень. За ним другой, в противоположном направлении.

— Они кидаются камнями! — кричу я. Не знаю, кто зачинщик. Мне не видно.

Тимофей Осипович наклоняется к выходу из палатки и кричит:

— Владейте собой! Не отвечайте! — Он предполагает, что камни бросают колюжи.

Затем раздается выстрел. Кричат птицы.

Тимофей Осипович выбегает из палатки. Цепляется ногой за канат.

— Черт! — кричит он, высвобождая ногу. Палатка яростно трясется. Она может рухнуть. Ткань ходит ходуном. Но палатка выдерживает.

Тойон перепрыгивает через мои ноги. Я отклоняюсь, испугавшись, что он сейчас упадет на меня. Мгновение спустя за ним следует отрок. Они вылетают из палатки, оставив за собой облако кружащих белых перышек.

Раздается еще один выстрел.

Я нагибаюсь, прикрывая голову руками. Мария взвизгивает, бросается наземь и застывает на песке. Снаружи доносятся крики. Глухие удары. Я подползаю ко входу в палатку и, набравшись смелости, поднимаю голову.

Тимофей Осипович пошатывается, затем резко разворачивается к палатке. Из его груди торчит дрожащее древко копья.

Он берется за древко и вытаскивает копье. Свободной рукой поднимает пистолет и поворачивается к большой палатке, где лежат наши вещи. Какой-то колюж с искаженным от гнева ртом сжимает в одной руке копье, в другой — камень. Швыряет камень в Тимофея Осиповича — и попадает в голову. От удара его снова разворачивает лицом к нашей палатке. По его лбу на глаза стекает струйка крови.

Руки тойона пусты. Куда делось его копье? Он бегает среди колюжей, кричит, хватает их за руки, уговаривая уйти.

Котельников бьет его прикладом по спине. Слышится треск. Тойон кричит.

Где мой муж? Я его не вижу. Нужно его найти, но я не могу покинуть палатку. Едва дышу.

Тимофей Осипович спотыкается об огромную корягу, падает и остается неподвижным.

Колюж, бросивший в него камень, теперь на земле. Не могу определить, жив ли он.

Жучка исступленно лает. Мне ее не видно.

Надо найти Николая Исааковича. Я встаю на колени. И тут раздается очередной выстрел. Потом еще один, еще и еще. Я бросаюсь на песок рядом с Марией, подальше от входа. Прижимаюсь к ней. Притягиваю колени к груди. Слышу вопль. Свой и одновременно не свой.

Снаружи слышится топот бегущих ног. Они сотрясают землю. Ее дрожь отдается в моем теле. Они удаляются прочь от палатки, в сторону леса. Наконец топот стихает.

Тишина опускается, как туман, и обволакивает все.

Я жду. Жду.

Слышится стон. Кто-то всхлипывает. Кто-то из наших? Или из колюжей?

Я смотрю на Марию, но она лежит, отвернувшись от меня, недвижимая, как старый валун.

Оставив ее, я неуверенно приближаюсь к выходу из палатки. Медленно просовываю голову сквозь узкий треугольный проем.

Все кончено. Сражение закончилось. Снаружи только мы.

Я тотчас нахожу Николая Исааковича. Он лежит, уткнувшись лицом в песок. Из его спины торчит копье.

Я выбегаю из палатки и падаю на колени возле него. Жучка жмется ко мне и скулит. Я отпихиваю ее.

О Господи. Мой муж мертв. Я вдова, когда мне еще нет и двадцати.

Рыдая, я поднимаю глаза и вижу стоящего над нами Тимофея Осиповича, в крови, но живого.

— Не волнуйтесь. С ним все в порядке. А с вами?

— Не соблаговолите ли вытащить из меня эту штуку? — бормочет муж.

Тимофей Осипович берется за древко и тянет. Муж стонет. Копье легко выскальзывает у него из спины. В шинели остается широкая прореха, но, судя по всему, плотная шерсть не дала копью войти глубоко.

— Коля? — кричу я. — Как ты?

Он поворачивается. Половина его лица залита кровью.

— Ох, — при виде всей этой крови у меня на мгновение отнимается язык. Наконец я нахожу слова. — Дорогой, что случилось?

— Ничего. Не волнуйся. — Он с трудом садится.

— Я думала, тебя убили. — Я хватаю его за руки, но он морщится, и я отпускаю. — О Коля. — Я промокаю кровь передником, подолом платья. Она мгновенно пропитывает ткань, расцветая большими красными лепестками. — Больно?

Американец Джон Уильямс стонет, держась за голову. С его уха стекает кровь. К нам, хромая, подходит Яков.

— Вы сильно ранены? — спрашивает он.

Под носом Котельникова подсыхающая кровь. Он стирает ее и кричит:

— Мерзавцы! Подонки!

Мария выползает из палатки. Обводит взглядом берег, словно не веря своим глазам. Он усеян следами сражения: камнями и копьями, плетеными шляпами. Многие из команды ранены.

— Что тут случилось? — кричит Тимофей Осипович. Одного за другим оглядывает моряков. — Вас и на минуту нельзя оставить?

Мы избиты и окровавлены, но все не так страшно. Никто не погиб. А вот колюжам не так повезло. На берегу лежат два тела.

— Еще одного они унесли с собой, когда бежали, — говорит Яков. — Он не мог идти.

Один из погибших — тот, кто бросил камень в Тимофея Осиповича; кто-то его застрелил, возможно, сам Тимофей Осипович. Другое тело принадлежит отроку с тупым предметом в форме рога — тому, что зашел с тойоном в палатку и разглядывал мой крест. Тупой предмет все так же висит на шнуре у него на шее.

Мне уже доводилось видеть усопших на похоронах и панихидах. Как девушка просвещенная, я никогда не позволяла им меня смутить. Я знаю, что тело — это раковина. Оно содержит жизнь — а потом не содержит, — и когда та исчезает, на этом все. Вечной жизни не существует. Такова природа смертности. Биологическое возникновение и прекращение человеческого существования.

Но я никогда не видела трупа, подобного телу этого юноши. Мягкие белые перышки все еще цепляются к его лицу. Его глаза открыты, смотрят невидящим взглядом, и на ресницах повисла пушинка. Шляпа пропала. Его руки безвольно лежат по бокам, пустые и раскрытые, пальцы слегка согнуты. Теперь, когда жизнь ушла из его тела, он весь как будто уменьшился. Он похож на ребенка.

Но в груди у него дыра с красными краями размером с обеденную тарелку, больше его головы, такая большая, что совершенно не соответствует крошечному телу. Сначала я ее вижу. А через минуту — уже нет, и я не понимаю, почему он не повернется, как мой муж, не сядет, не скажет: «Все в порядке», — не поднимется и не уйдет домой. Какое отчаяние постигнет его мать с отцом, когда он сегодня не вернется.

Жучка сует нос в дыру на груди у мальчика.

— Уйди! — кричу я, и она сжимается, прикрывая окровавленный нос лапами.

Как так получилось? Почему доброжелательность, которую я видела в палатке, сменилась вот этим?

Команда начинает шевелиться. Нужно промыть раны. Застирать окровавленные рукава в море. Собрать оставшиеся после сражения трофеи и добавить к нашим вещам в палатке.

Но сначала нужно снова выставить караул. Ружья перезаряжены. Часовые назначены. Скоро наступит ночь, и, когда это случится, я впервые отверну свой взгляд от небес. Сегодня мой мир разбился, и его осколки рассыпались по холодному берегу в чужом краю. Красота и упорядоченность созвездий не приносят утешения, а лишь насмехаются.

Глава четвертая

Поздним утром Николай Исаакович собирает всех у большой палатки. Лбы и подбородки моряков покрыты шрамами, их лица и руки в копоти, одежда порвана. Кто-нибудь спал этой ночью? Я — нет, хотя и была измотана кораблекрушением и битвой. Николай Исаакович велел мне отдохнуть, поспать, чтобы приготовиться к грядущим испытаниям. Конечно же он был прав, но кто смог бы заснуть? Гул моря раздавался так близко, что мне казалось, будто любая волна может добраться до палатки и вымочить нас до нитки. Были и другие звуки, шорохи и скрежет, приглушенные и непонятные. Каждый раз, когда я их слышала, мне казалось, что колюжи стоят по ту сторону парусины и вот-вот нападут. Но хуже всего был образ искалеченного тела мальчика-колюжа на берегу — он делал сон решительно невозможным. Этот мальчик не покидал меня, как бы крепко я ни смыкала глаза. Распоротая мягкая кожа, развороченная в кровавый фарш плоть и пустой, остекленевший взгляд. Наутро он все еще со мной. Мне кажется, он никогда меня не покинет. Не знаю, смогу ли когда-нибудь снова заснуть. Хоть когда-нибудь. Но нужно гнать от себя такие черные мысли.

Вскоре после того, как мы проснулись, муж отправил несколько человек на разведку. Их целью было найти огороженное место, где мы могли бы окопаться, пока не дождемся помощи. Сколько времени пройдет, прежде чем нас начнут искать, — неделя? Месяц? Когда капитан «Кадьяка» поймет, что мы не смогли добраться до места встречи? Даже если нас начнут разыскивать на следующей неделе, сможем ли мы продержаться до прибытия спасителей? За ночь полоска берега стала уже, поглощенная приливом, и мы не вымокли только потому, что ночь была очень спокойной. Судя по обломкам, вынесенным морем, когда прилив достигнет наивысшей точки, на берегу не останется места для палаток. Нужно найти более сухой участок берега, а иначе нам придется искать укрытие среди деревьев.

— Держите ружья наготове, — велел муж, когда делил людей на отряды.

Он послал старого Якова и плотника Курмачева вдоль берега, в том направлении, откуда мы прибыли. Не знаю, о чем он думал, посылая двух стариков вместе. Если бы один попал в беду, второй ничем не смог бы ему помочь.

Ученика штурмана Котельникова и главного такелажника Собачникова отправили к реке.

— Вы двое будьте особенно осторожны, — предупредил Николай Исаакович. — Мы не знаем, что там вверх по течению.

Собачников побледнел.

Тимофея Осиповича послали в лес с его верным Овчинниковым и алеутами.

— А как же я? — воскликнул американец.

— Ты остаешься охранять лагерь, — ответил муж. — Твои волосы и кожа — Боже правый, да ты просто ходячая мишень.

Моряки разошлись. Тимофей Осипович с алеутами рассредоточились, и их поглотил голодный лес. Жучка не могла решить, за каким отрядом следовать, но в конце концов выбрала лесной. Они вернулись первыми, вышли друг за другом из-за деревьев с одинаково мрачным выражением лица. Овчинников принес горсть усохших темно-фиолетовых ягод, которые, по его словам, обнаружили алеуты вскоре после того, как вошли в лес. Я никогда прежде не видела таких ягод ни в России, ни в Ново-Архангельске. Он предложил их мне. Я взяла одну в рот. Она была горькой и вязкой. Остальные выплюнули косточки с кожицей, потому что, как бы ни силен был голод, ягоды оказались слишком неприятны на вкус. Уткнувшись носом в землю, Жучка стала лизать остатки, а потом высунула язык, пытаясь избавиться от налипшего песка.

Моряки, которых послали исследовать берег, вернулись значительно позже. Я смотрела, как они выступают из тумана, волоча ноги по песку, и задолго до того, как они подошли к нам, поняла, что подходящего места они не нашли.

Теперь мы стоим у большой палатки в поднимающемся с моря тумане и ждем, когда мой муж заговорит. Из-за тумана птичьи крики звучат приглушенно. Тимофей Осипович дал мне одну накидку из кедровой коры, оставшуюся после сражения. От нее пахнет дымом и рыбой. Она немного жестковата, но мягче, чем я ожидала, достаточно мягкая, чтобы завернуться в нее и не дать туману проникнуть внутрь. Мне становится неуютно, когда я думаю о том, чьи плечи она покрывала до меня. Но я не должна допускать, чтобы подобные мысли мешали мне ее носить, — от этого может зависеть мое выживание. Жаль только, что не знаю, как ее закрепить. Концы слишком короткие, чтобы завязать ее на подобие шали, а моя булавка пропала.

К счастью, мои туфли высохли у костра вчера вечером. Это простые туфли, довольно устойчивые, если не считать невысоких каблучков, которые цокали по палубе, возвещая о моем появлении. Единственное их украшение — узоры из завивающихся лоз и листьев на носках. Во время плавания Мария чистила их и берегла от плесени. Иногда смазывала, чтобы они оставались мягкими. На борту корабля в них было удобно, но для этих диких мест они совершенно не подходят. Слишком болтаются на ноге и легко соскальзывают, потому что сине-зеленая марокканская кожа, из которой они сделаны, растянулась за несколько недель. Они наполняются песком, куда бы я ни пошла. Он набивается между пальцами, и мне ничего не остается, кроме как снимать туфли и вытряхивать песок. Он сыплется из них струей, как в песочных часах, с помощью которых команда отмеряет вахту.

Наш бриг ритмично покачивается на волнах в одном ритме с кружащей неподалеку стайкой птиц. Сломанная фок-рея все еще болтается на мачте, скрипя при движении. Прилив сменился отливом, а наш корабль все так же сидит на мели. Нужно еще многое выгрузить на берег. Мой журнал с телескопом — среди того, что осталось вчера на борту. Николай Исаакович решил, что там им будет безопаснее, подальше от соли и песка. Он обещал, что достанет их, как только мы разобьем лагерь в более подходящим месте и моим вещам не будут угрожать стихии.

Муж попытался привести себя в порядок. Почистил шинель. Причесал пальцами волосы и бороду. Он сидит на выброшенной морем коряге лицом к нам и лесу. За его спиной разбиваются волны, по берегу ползут пальцы пены, но муж не обращает внимания. Он слегка сутулится. Я вижу, что он стремится поберечь ту сторону тела, куда попало копье. Но все равно выглядит воплощением власти и держится с большим достоинством, как и должен. Все мы, все двадцать два человека, выжили, так что, несмотря на злосчастную стычку с колюжами, это благоприятное начало.

— Согласно предписаниям главного правителя колоний, — возглашает он, — к берегам Нового Альбиона идет «Кадьяк», судно нашей компании. Бухта, к которой оно направляется, находится более чем в шестидесяти пяти морских милях от нас.

Шестьдесят пять морских миль. Никто не дышит. Все понимают, как это далеко.

— Между этими двумя точками, — продолжает муж, — нет никаких заливов, бухт и даже рек.

Все головы поворачиваются налево, к реке, которую Котельников с Собачниковым только что исследовали. Даже на расстоянии виден пенящийся язык, вытекающий из ее устья. Там, где речная вода встречает морскую, бурлит клубок водоворотов, барашков и течений, сражающихся друг с другом. Между этим местом и нами прыгают по песку коричневые птицы с острыми клювами.

Карты на мужнином бюро неточны. Поэтому в Российско-Американской компании ему приказали отмечать, измерять и наносить на них недостающие детали местности вдоль побережья. Все то, что лежит к югу от нас, в большинстве своем на картах не обозначено. Мы не можем на них полагаться. Так почему же муж на этом настаивает? Все здесь понимают, что он говорит неправду.

Не обращая внимания на скептическое выражение, появившееся на всех лицах, Николай Исаакович продолжает:

— Если мы останемся здесь, нам грозит почти неминуемая гибель. Мы будем вынуждены биться за свою жизнь день и ночь. Нас возьмут в осаду. Нам придется сражаться до тех пор, пока не кончится порох. А затем эти дикари без малейших колебаний нас уничтожат.

Я вспоминаю, как мы сидели в палатке с двумя колюжами, совсем близко друг к другу, без оружия, и просто разговаривали, не повышая голос. Сражение все изменило, даже то, как мы их называем. Они больше не просто колюжи. Теперь они дикари.

— Поэтому мы должны уйти отсюда. Мы легко сможем добраться до бухты, где ждет нас «Кадьяк».

— Они последуют за нами, — выкрикивает Джон Уильямс, лицо которого от гнева и возмущения кажется еще более красным. — Они попытаются нас убить.

— Может быть… а может, они останутся, чтобы разграбить судно и поделить поживу, — тихо говорит Тимофей Осипович, касаясь шрама на лбу.

Муж смотрит на него с благодарностью.

— Да. Тимофей Осипович прав. Скорее всего, они не отправятся в погоню, потому что у нас нет ничего для них привлекательного, и, следовательно, им нет нужды нас преследовать, — говорит он. Переводит взгляд в сторону леса. — Скорее всего.

За этими словами следует тишина, прерываемая лишь неустанным ритмичным бормотанием моря. Каждый из нас представляет себе поход по неизведанному краю, в который нам предстоит отправиться, в то время как зима уже не за горами. Каждый думает о других возможностях. Ожидать? Чего? Если не будет корабля, то, может, мимо проедет, возвращаясь в Ново-Архангельск, карета с шестеркой лошадей? Может, какой-нибудь крестьянин позволит нам разместиться между мешков с зерном в его повозке? А может, вмешается водяной и вместо того, чтобы утопить нас, вернет домой? Каждый представляет нашу возможную гибель. Каким образом мы сгинем — от болезни ли, от холода, от голода или в сражении. Мы сгинем один за другим, пока никого не останется. И никто в мире никогда не узнает, что с нами случилось.

— В таком случае пусть наша судьба будет в ваших руках, — объявляет Тимофей Осипович и смахивает содранную со шрама корочку.

Все сомнения тут же улетучиваются. На лице угрюмого Овчинникова теперь, когда его мастер дал свое одобрение, появляется улыбка. Старый Яков кивает и поправляет шапку. Николай Исаакович скрещивает руки на груди и выглядит довольным собой. Собачников бросает на меня застенчивый взгляд, и я улыбаюсь ему, чтобы показать, что все будет хорошо.

Будет ли? Я считаю, что разумнее было бы остаться рядом с бригом. Все, чем мы владеем, находится на борту «Святого Николая» и может нам понадобиться, если помощь запоздает. Несмотря на угрозу колюжей, мне кажется, что наши шансы выше, если мы останемся, выстроим укрытие, где можно переждать зиму, и будем добывать пропитание охотой и рыбной ловлей. Возможно, нам удастся заключить мир с колюжами. Может быть, они оставят нас в покое. Мне кажется, подождать было бы благоразумнее, чем идти шестьдесят пять миль в преддверии зимы по местности, о которой нам ничего не известно. Но никто не спрашивает моего мнения. Поэтому я должна следовать за остальными. Я пойду, куда поведет Николай Исаакович.

Мы начинаем приготовления к длинному переходу. Сначала с корабля на берег переправляются оставшиеся из необходимых нам припасов. Порох, пули, провизия, ножи, плошки, чашки, два больших котла для готовки и чайник.

Плотник Курмачев доставляет на берег бочонок рома, пробираясь со своей ношей на плечах сквозь волны. В Ново-Архангельске каждому разрешается выпивать четыре-пять кружек рома в месяц, потому что в компании верят, что алкоголь в умеренных дозах устраняет вред, наносимый организму влажным нездоровым климатом. К тому же он предотвращает цингу. Курмачев относится к этому совету серьезно, и от него часто несет перегаром.

К счастью, сейчас время отлива и море не столь бурливо, как вчера. Добраться до корабля и обратно можно без особого труда.

Мы с Марией наблюдаем за работой возле утреннего костра, подбрасывая в него ветки и шевеля угли, чтобы он не потух. Тимофей Осипович приказал своему любимому Овчинникову и Котельникову остаться на берегу и охранять нас. Они стоят неподалеку от палаток, оглядывая прибрежную полосу и всматриваясь в лес. Время от времени Овчинников ходит вдоль опушки, пытаясь различить движение за деревьями. Лес так же тих и угрюм, как он сам. Я тревожусь, что колюжи ждут там под сенью леса, и его присутствие так близко от них повлечет за собой еще одну стычку.

Позже, когда огонь начинает угасать, я иду по берегу к реке поискать плавник.

— Госпожа Булыгина, — зовет Овчинников, — не ходите дальше.

Повернув обратно к лагерю, я замечаю возле большой палатки Собачникова, который возится с бочкой вместо того, чтобы возвращаться на корабль.

Я возвращаюсь, как было велено, и бросаю собранный плавник в костер, наблюдая за Собачниковым. Думаю, нельзя ли пустить на дрова бочку, которую он открывает. Уже собираюсь окликнуть его и спросить, когда он поднимает глаза и широко улыбается мне. В одной руке он держит мой телескоп. В другой — журнал.

— Капитан попросил меня отдать это вам, — говорит он, когда я приближаюсь. Он весь красный, руки, протягивающие мне мои вещи, дрожат. Я забираю их. Журнал сухой. На телескопе ни капли воды.

— Как тебе удалось их не намочить? — восклицаю я.

Он багровеет.

— Я придумал завернуть их в старое пальто и положить в бочку с порохом — там, я знал, они будут в безопасности.

Получается, ему пришлось открыть и закрыть бочку, прежде чем нести на берег. А на берегу — снова открыть.

— Я доставила тебе столько хлопот. Прошу прощения. Спасибо, что пошел на такие неудобства ради меня, — говорю я.

— Госпожа Булыгина, я… — бормочет он и запинается. Я жду, хотя невыносимо смотреть на его мучения. — Я каждый вечер вижу вас на палубе. Я знаю, как он для вас важен.

— Да. Этот телескоп мне подарил отец, — говорю я.

Это немецкий телескоп, такой же, как первый телескоп мадемуазель Каролины Гершель, с помощью которого она открыла множество комет и созвездий, когда была не намного старше меня. Это добротный и надежный инструмент, и, хотя мне чужды суеверия, я воображаю, что он принесет мне удачу. Я бы ни за что его не оставила.

Собачников мнется и открывает рот, чтобы что-то сказать. Вместо этого его лицо заливается краской, и он, передумав, резко разворачивается и уходит обратно на бриг за следующей ношей. Я провожаю его взглядом, пока он не заходит в море, а потом возвращаюсь к костру.

Когда команда заканчивает сгружать все нужные нам припасы, муж приказывает уничтожить оставшееся.

— Мы не будем облегчать дикарям задачу, — говорит он. — Они не должны нажиться на нашей беде.

Моряки идут по воде обратно на бриг. Вбивают железные штыри в пушечные дула — каждый удар гремит, как на кузне, и я беспокойно смотрю в сторону леса, опасаясь, что грохот привлечет колюжей. Затем одну за другой сталкивают пушки за борт. Каждая падает с оглушительным всплеском и скрывается под водой. Далее моряки переходят к предметам поменьше — железным инструментам, слишком тяжелым или малопригодным для путешествия. Пики и топоры, ружья и пистолеты из тех что похуже — на них сначала сбивают затворы, даже оставшуюся кухонную утварь Марии. Все ножи, ложки и вилки. Оставшийся ром. Мое незаконченное вышивание и швейные принадлежности. Все это они кидают в море, словно приношение водяному. В трюме лежат железные таблички со святым крестом и гордыми словами «Владения Российской империи». Мы должны были устанавливать их на берегу во время пополнения запасов. Но нам не выпало возможности сделать это хотя бы раз. Одну за другой команда швыряет их в море. Порох — тот, что мы уже не можем нести, — тоже летит за борт.

Мне неприятно смотреть, как наши вещи с такой беспечностью кидают в воду. Неужели совсем нет возможности взять их с собой? Конечно, я понимаю, что мы не можем нести такой груз шестьдесят пять морских миль. Но разве не могли бы мы соорудить что-то вроде телеги или саней из нашей шлюпки и тащить их за собой? Или спрятать? В обширном пустом лесу наверняка должно быть много укромных мест. Если нам не повезет и мы вынуждены будем вернуться сюда, все это нам бы пригодилось. К сожалению, у нас нет времени все обдумать. Уничтожение кажется единственным выходом.

Наконец настает черед той пушки, что вчера с таким трудом выкатили на берег. Алеуты скатывают ее обратно в море. Им не сразу удается затолкать ее через прибой на глубину, где она полностью погружается в воду.

Муж с помощью Тимофея Осиповича разделяет ношу. Каждому мужчине выдают по два ружья и пистолет. Коробки с боеприпасами поровну распределяются между всеми. Те, кто получил самые незначительные ранения, понесут еще три бочонка с порохом. Ром разлит по фляжкам, бочонок от него идет на дрова и весело сгорает в костре. Все остальное мы заворачиваем в парусину, чтобы пристроить на спину.

Узлы с едой совсем маленькие. Мы много съели за то время, что бриг сидит на мели, — большие плошки каши и чай с сахаром. По просьбе Марии Собачников с Котельниковым еще раз сходили на бриг, чтобы поискать съестное. Они вернулись с черствым хлебом, высохшими луковицами и кадкой соленых огурцов. Еще они нашли куски палтуса, которые Мария засолила и уже начала сушить. Все это было съедено за несколько минут.

Осталось только немного картошки, репа, несколько морковин и ничтожное количество муки, гречки, дрожжей, сахара, соли и чаю. Как прокормить этим двадцать два человека — не имею представления.

— Нужно больше, — говорит Мария, осматривая узелки с едой. — Кто-то должен еще раз сходить на корабль. Там наверняка есть еще что-нибудь.

— Это все, что осталось, — возражает Котельников.

— Хватит беспокоиться, старуха! Мы будем охотиться, ловить рыбу, — восклицает Тимофей Осипович. — В лесу полно грибов, ягод…

— Уже почти зима, дурень. Нет никаких грибов и ягод. И коли вы такой хороший охотник, что же вы не добыли нам оленины вчера?

— Хочешь оленины? Почему сразу не сказала?

— Что я должна с этим делать? На двадцать два человека? Нужно вернуться и поискать еще.

— Мы не можем унести все.

— Однако мы берем с собой эти… безделушки? — Мария презрительно машет в сторону кучи бус, платков и тканей, ожидающих, когда их завяжут в узел. Оттуда высовывается край синего нанкового халата.

— Эти безделушки купят тебе рыбы или хороший кусок оленины, — отвечает Тимофей Осипович. — Ты еще меня поблагодаришь, старуха.

Сложив бочонки и узлы в шлюпку, мы по четверо переправляемся через устье реки. Жучка заходит в воду. Когда становится слишком глубоко, чтобы идти, она плывет, но недолго. Когда мы все оказываемся на другом берегу, Тимофей Осипович с алеутами толкают пустую шлюпку на середину реки. Она поворачивает в одну сторону, затем в другую, описывает кружок и наконец уплывает в море. Кто-нибудь жалеет, что не плывет с ней? Вполне возможно, хотя этот человек должен верить, что судьба, ожидающая его одного в море, предпочтительнее судьбы, ожидающей его на берегу.

Мы не ждем, когда наша лодчонка скроется из виду.

Тимофей Осипович раздвигает ветки и находит проход в лес. Пригнувшись, он исчезает, Жучка — по пятам за ним. Несколько мгновений спустя они возвращаются, Жучка тяжело дышит.

— Я нашел тропу, — говорит Тимофей Осипович. — Довольно размыта, но терпимо. По крайней мере, видно, куда идешь.

Жучка подходит обратно к берегу и лакает воду.

— Может быть, лучше идти вдоль берега, — говорит муж.

— Безопаснее, если мы будем укрыты деревьями и кустами, — возражает Тимофей Осипович. — На берегу нас будет видно издалека. Понадобятся часовые впереди и сзади.

Я поднимаю глаза. Низкие серые тучи обещают дождь. Возможно, лес сможет укрыть нас и от него.

Закидывая на плечи свою ношу — в основном еду, но в середине узла надежно уложены мои журнал с телескопом, — я замечаю, что муж наблюдает за мной. Останавливаюсь и улыбаюсь, гадая, о чем он думает. Он выглядит диким, красивым и полным надежды. Его щеки зарделись от ветра и соленого воздуха. Я чувствую потаенное желание быть рядом с ним, слышать его голос возле уха, ощущать щекой его бороду. Как подбодрила бы меня его рука, крепко держащая меня за талию, перед тем как мы ступим в этот мрачный лес и начнем наше невообразимое путешествие.

Он улыбается, затем переключает внимание на собственный груз. Несмотря на то что он ранен, его ноша так же велика и тяжела, как у всех остальных. Он морщится, закидывая узел на правое плечо. Я подавляю вскрик. Ему не хочется, чтобы кто-нибудь из мужчин это заметил.

Как начальник он первым раздвигает ветки и заходит в лес. Сразу же вслед за ним идут Тимофей Осипович, его верный Овчинников и американец; остальные бредут позади.

Я иду за Собачниковым. Он бедром отодвигает упругую ветку на низком кусте. Я настолько ниже его, что мне приходится наклониться. Я поднимаю ветку и шагаю в полумрак, отпуская ее за собой.

И замираю. Нас охватывает благоговейная тишина, словно мы вошли в красивый старый собор в Петербурге.

Нас окружает зелень, мягкая и сочная, какой я никогда прежде не видела, даже на самых красивых шпалерах. Листья тяжелы от влаги, все вокруг покрыто мхом и лишайниками.

Деревья огромны. Их стволы вздымаются до небес. Внизу они узловатые и облезлые, с выступающими корнями, словно под землей им уже не хватает места. Их стволы такие толстые, что мы не смогли бы обхватить их даже вчетвером. Они покрыты неестественно большими заскорузлыми грибами кремового цвета.

Воздух душистый и шелковистый. Хотя я понимаю, что это неразумно, мне кажется, я могу до него дотронуться. Подержать в руке. Вдыхая этот воздух после стольких недель плавания, когда морские ветры не могли до конца развеять смрад на судне в открытом море, я думаю обо всех тех смелых и достойных вещах, ради которых сражаются и на которые способны люди.

У меня на глаза наворачиваются слезы, конечно, от жуткой усталости, но еще и оттого, что я никогда не подозревала о существовании такой красоты и теперь понимаю, как убога была моя жизнь без этого знания.

Тропа Тимофея Осиповича вьется среди этого великолепия, а затем, спустя лишь несколько минут, исчезает. Мы расходимся в ее поисках. Я обхожу заросли папоротника с ярко-зелеными листьями на изогнутых черенках, распускающимися, как вода в фонтане. За ними — тонкие, покрытые шипами веточки. Их я обхожу осторожно, чтобы не поцарапаться. Земля пропитана влагой. Холодная вода попадает мне в туфли.

Рядом высокий Собачников отодвигает другую ветку, и на этот раз она, отскочив обратно, сбивает с головы старого Якова шапку. Стайка крошечных, как пуговки, птиц порхает над головой, словно выпущенная из рогатки.

Чуть впереди Мария обходит старое поваленное дерево, покрытое мхом. Оно такое же толстое, как и деревья, растущие вокруг. Рядом с ним Мария кажется карлицей. На поваленном бревне растут деревья поменьше и другие растения, словно в саду. Марии приходится долго идти, прежде чем она находит, где через него перебраться.

— Сюда! — кричит Джон Уильямс. — Я нашел тропу.

Я иду на его голос.

На деревьях гирляндами висят бороды мха, такие длинные, что их можно было бы заплести. Мох живой? Как он поддерживает в себе жизнь, не убивая дерево? Цепляясь за ветви, он делает деревья похожими на толстых бородатых священников, собравшихся обсудить глубинные вопросы веры и греха.

Я следую за остальными. Иду, как могу, одной рукой стискивая узел, а другой — придерживая свою накидку из кедровой коры. Большую часть времени я не вижу Николая Исааковича. Но я жажду быть с ним. Хочу увидеть его лицо, узнать, удивил ли, тронул ли его этот лес, как меня.

Как я и предсказывала на берегу реки, начинается дождь. Мягкий и туманный, отчего мне кажется, будто мы идем через облако. Он все накрапывает, мои волосы и юбка промокают насквозь. Я крепче стягиваю края накидки. Узелок кажется тяжелее. Не испортилась ли из-за дождя еда, которую я несу? Но еще хуже, если дождь намочил журнал и телескоп.

Лес становится гуще, тропа едва заметна. Впереди слышны голоса остальных, значит, я иду в правильном направлении. Через несколько минут я выхожу к роще, где ждет команда.

— Слишком темно, чтобы идти дальше, — говорит муж. — Остановимся здесь.

— Как думаешь, как много мы прошли? — спрашиваю я.

— Довольно много, — отвечает он и поворачивается к Тимофею Осиповичу: — Что думаете?

— Я бы сказал, три хорошие мили.

Никто не улыбается. Три. Осталось шестьдесят две.

Мы бросаем узлы, и алеуты начинают устанавливать палатки, привязывая веревки к окружающим деревьям. Я обхожу вокруг лагеря. Ноги увязают во мшистой земле, но, возможно, в этом мокром лесу не найти места лучше.

Ко мне подходит Тимофей Осипович.

— Смотрите, госпожа Булыгина, вот мой ужин.

Он показывает на грибы вокруг сгнившего бревна. Они оранжевые, с кокетливо выгнутыми вверх шляпками вроде той, что мне так отчаянно хотелось носить в Петербурге.

— Приготовите их для меня? — спрашивает он и, когда я хмурюсь, добавляет: — Вы же умеете готовить?

— Сами себе приготовьте, — бормочу я.

— Они ядовитые, — говорит Мария. — Не трогайте их.

Мы разводим совсем маленький костерок — только чтобы Мария приготовила очередную скудную порцию каши и едва теплого чая. Хотя мы не видели колюжей целый день, такой крошечной огонек не привлечет их внимание, если они пройдут рядом. Однако муж все равно удваивает число дозорных. Сейчас их четверо, еще четверо сменят их через несколько часов.

Николай Исаакович сидит подле меня, усталый и сгорбившийся из-за раны. Я тоже устала. У меня ноют покрытые волдырями ноги. Мокрые туфли стерли кожу на пальцах и пятках, и теперь ноги кровоточат в нескольких местах. Однако я так измучена, что, без сомнения, забуду об этом, едва лягу. Сегодня мне предстоит спать глубоким беспробудным сном маленького ребенка.

Жучка прижимается к моей ноге с другой стороны. Ее ровное дыхание приносит столько же уюта, сколько и источаемое ею тепло.

Ночь окружает нас так же, как горы — Ново-Архангельск. В небе не видно звезд. Оно слишком затянуто облаками, а если бы даже было ясным, деревья все равно загораживали бы обзор. Пройдет еще много часов, прежде чем солнце встанет снова. Моряки горбятся и вздыхают, и если бы не полные фляжки — спасибо плотнику, — они наверняка уже махнули бы рукой и легли спать.

Огонь вздыхает и потрескивает.

— Давным-давно, — говорит Тимофей Осипович, нарушая тишину, — ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко царь послал меня одного в море.

Американец смотрит на него. Плотник одной рукой ворошит палкой угли, а другой подносит фляжку ко рту. Остальные начинают шевелиться.

— У меня было тайное поручение. Не спрашивайте какое — меня расстреляют, если я вам раскрою.

Моряки выпрямляются.

— Ветры завывали, как им свойственно, волны были выше деревьев, как с ними иногда случается, и я вынужден был высадиться на острове, таком крохотном и редко посещаемом, что его не найдешь на карте ни у одного штурмана.

Муж застывает с таким видом, будто его обвинили в том, что он плохо знает свое дело, но никто не обращает на него внимания. Все заворожены рассказом Тимофея Осиповича.

— Это был суровый, забытый Богом клочок земли. Голая скала посреди открытого моря. Даже птицы облетали его стороной. Я едва нашел место, где пристать на моей маленькой байдарке. С большим трудом, сражаясь с волнами, я высадился на скалистом берегу вот такой ширины, — он расставляет руки, показывая. — Мне казалось, моя лодчонка не пролезет между камней, но я заставил ее. У меня не было выбора.

А затем выяснилось нечто ужасное. Я ошибся. Остров не был необитаем. Человек сто выскочило из-за скалы. Они бросились на меня, потрясая мечами и копьями и визжа, словно армия чертей.

Все придвигаются ближе. Горящее поленце в костре валится с мягким стуком. Огонь трещит, взметаются искры и тут же гаснут.

— Я словно прошел сквозь врата ада. Мне не по силам было сражаться со всеми этими дикарями в одиночку. А попытайся я вернуться в море, непременно бы потонул. В тот день я был уверен, что погибну.

Выбора не оставалось, поэтому я поднял руки высоко над головой. — Он вскидывает руки, задевая челюсть верного Овчинникова, который даже не морщится. — И встал лицом к нападающим дикарям. В надежде, что кто-нибудь из них сообразит, что я сдаюсь и влагаю свою судьбу в их руки.

К моему величайшему изумлению, нападающие тотчас остановились. Они были так же близко от меня, как Иван Курмачев сейчас.

Все головы повернулись на плотника, чтобы оценить расстояние и определить, как быстро пришлось бы бежать, чтобы спастись. Курмачев нервно делает глоток из фляжки, а когда опускает ее, показываются его глаза, круглые, как полные луны. Тимофей Осипович продолжает:

— Я стоял недвижно. Они тоже долго-долго не двигались. Казалось, будто минула целая вечность. Наконец, медленно, один за другим, они опустили оружие. Затем двое приблизились. Осмотрели мою лодку. Стали доставать оттуда мои вещи, ощупывать своими грязными пальцами каждый предмет и обсуждать те, что их заинтересовали. Вы знаете, как ведут себя колюжи, — сами видели. Все это время я молчал и не шевелился из опасений снова вызвать в них звериную ярость.

Когда они перебрали все мои вещи и более не знали, что делать, я сразу же понял, что нужно их чем-то отвлечь. Иначе они могли бы решить, что дальше им следует меня убить.

— И что вы сделали? — с благоговением спрашивает Собачников.

— А что мне оставалось? — смеется Тимофей Осипович. — Я сделал воздушного змея.

Моряки у костра шевелятся, но никто не смеется вместе с ним. Никто не хочет пропустить следующие слова.

— Я нашел две палки вот такой длины, — показывает он руками. — Связал их вместе водорослью, которую нашел на берегу возле байдарки. Затем прикрепил бумагу. Закончив же, поднял показать им. Никто не произнес ни слова. Я привязал к змею веревку и подбросил его. — Он делает движение, будто бросает что-то на ветер. Старый Яков морщится. — В тот же миг я понял, что, возможно, ошибся и навлек на себя еще большую опасность. Колюжи в страхе отскочили. Ветер подхватил змея. Они подняли мечи и копья. Одни наставили их на меня, другие — на змея. Я уже стал прощаться с жизнью. Но затем, когда я чуть ослабил веревку, они опустили оружие. На их лицах появились улыбки. Один засмеялся. Другие присоединились к нему. Чем выше поднимался змей, тем больше они радовались. И когда он достиг своей предельной высоты, — Тимофей Осипович сделал долгую паузу, во время которой обвел глазами всех сидящих у костра, встречаясь взглядом с каждым, — мы все стали лучшими друзьями.

«Вы, русские, такие умные, — повторяли они. — Даже можете долететь до солнца». — «О, нет, — возражал я, — этого никто не может». — «Но ты такой умный. Наверное, в России полно таких?» — «Благодарю вас за добрые слова, но вы слишком мне льстите. Уверяю вас, я самый обычный человек».

Так что запомните: если вам будут грозить колюжи, а бежать некуда, найдите, чем их отвлечь. Все они в душе точно дети малые и падки на забаву. В здешних краях, может статься, только это спасет вас от смерти. — Он хлопает себя по колену. — Вот вам сказка, а мне кринка масла.

Все смеются. Хохочут и хохочут после этой знакомой концовки из старых сказок — так часто я слышала, как мать заканчивает ею свои истории. Те, кто сидит рядом с Тимофеем Осиповичем, хлопают его по спине. Смеется даже Николай Исаакович.

Но почему? Эта история неправдоподобна. С самого начала — зачем царю давать тайное поручение крестьянину? И почему он оказался один посреди бушующего моря? Конечно, он крепкий, как лежалый кусок сушеного мяса, но даже он не совершил бы такую глупость, как отправиться в открытый океан в одиночестве.

Существует ли вообще описанный им остров? Живет ли там кто? Как мог он так бегло изъясняться на языке людей, которых никогда прежде не встречал и которые, будучи настолько отдалены от цивилизации, не могли знать русского? Когда думаешь об этом, его повесть расползается по швам, как лоскутное одеяло, сшитое на живую нитку.

Но остальные очарованы. Сегодня они будут внимать ему и следовать за ним. Будут думать, что, соорудив змея, смогут спастись. Котельников умен, как и американец. Неужели они не замечают всех этих несоответствий? Тимофей Осипович столь высокого о себе мнения и так пренебрежительно относится и к нам, и к правде.

Когда мужчины наконец убирают фляжки, мы укладываемся на ночь. Я жду, страдая от холода и боли, когда на меня снизойдет сон. Но кто-то вскрикивает во сне, и сон улетучивается. Наконец я чувствую, как меня охватывает дрема. Я снова готова погрузиться в забытье. Но кто-то, ворочаясь, задевает палатку, и она трясется. Я опять просыпаюсь. Как же мне хочется снова стать маленькой девочкой, чтобы мать была рядом и держала меня за руку, пока я не засну. Так продолжается всю ночь, поэтому утром, проснувшись окончательно, я не чувствую себя отдохнувшей.

Оборванные, мы несем свои узлы и свой подавленный дух. Не знаю, что тяжелее. Утром, когда мы укладывались в туманной сырости, муж объявил, что сегодня мы пойдем по берегу. Поэтому, пустившись в путь, мы повернули в сторону моря и спустя всего лишь полчаса вышли из леса и увидели воду.

Сегодня океан спокойнее, чем вчера. Но темно-серые волны все равно набегают на берег и снова отступают. Небо по-прежнему затянуто, но облака не такие темные и низкие, поэтому дождя нет. Муж приказывает устроить короткий привал. Тимофей Осипович и его преданный Овчинников чистят ружья. Мария с Яковом что-то коротко обсуждают, после чего перераспределяют содержимое своих узлов.

Я ищу, где умыться. Нахожу небольшую лужу на каменном валуне у воды. С одного его края свешивает щупальца фиолетовая морская звезда, и я принимаю это за добрый знак.

Когда я погружаю руки в воду, лужа оживает. Мелкие рыбешки бросаются врассыпную. Создания, которых я приняла за камни и водоросли, машут щупальцами и сворачиваются в плотный маленький клубок. Я вытаскиваю руки из воды и жду. Обитатели лужи замирают. Тогда я опускаю в воду только кончики пальцев. Протираю глаза, щеки, губы. Смыв слой грязи, я чувствую себя менее усталой.

Распускаю волосы. Пытаюсь расчесать их пальцами, но они все в колтунах и запутавшихся листьях с веточками. Возможно, когда наши испытания останутся позади, мне придется их обрезать. Я с радостью сделала бы это сегодня, если бы могла прекратить наши мучения, пожертвовав волосами.

— Госпожа Булыгина, мы уходим! Скорее! — зовет Мария. Мужчины поднялись и закинули на плечи свою ношу. Муж уже повернулся и пошел дальше по песку. Я снова завязываю волосы. Последней присоединяюсь к процессии. Между мной и ближайшим человеком значительное расстояние. Спустя мгновение Тимофей Осипович останавливается. Ждет, когда я пройду мимо, и становится позади меня, замыкая шествие. Его ружье висит на плече.

— Большую ношу вы несете, госпожа Булыгина.

Мой узел вдвое меньше его. Должно быть, он смеется надо мной.

— Я справлюсь, — отвечаю я. — Как и все.

— Вы справились бы лучше, если бы как следует закрепили накидку.

— Мне так больше нравится.

Мои слова звучат по-детски, и я краснею.

Он смеется и больше ничего не говорит.

В море бурые водоросли поднимаются и опадают вместе с волнами. Чайки покачиваются на воде, не обращая внимания на наше присутствие.

Мои туфли снова наполняются песком. Идти все труднее и труднее. Одной рукой я держу узелок, другой — края шали. Вспоминаю свою булавку. Куда она подевалась? Как же мне ее сейчас не хватает!

Мы идем по берегу, пока не доходим до скалистого мыса. С той стороны, что ближе к лесу, можно пройти. Я карабкаюсь по камням вслед за остальными, Тимофей Осипович — позади.

— Справа от вас есть проход, — советует он. — Видите, ровное место? Можно поставить туда ногу.

Меня раздражает то, что он прав. Мне восемнадцать, и я сама могу перелезть через камни. Мне не нужна ничья помощь, в особенности — его.

На другой стороне мыса песок сменяется галькой, по которой еще труднее идти. Каждый шаг требует удвоенных усилий. Я все больше отстаю. Хотелось бы мне, чтобы я могла бегать, как Жучка, которая то появляется, то исчезает, легко передвигаясь по камням. Сколько времени ей нужно провести здесь, чтобы стать такой же дикой, как волки? Подозреваю, немного.

Судя по хрусту гравия позади, Тимофей Осипович прямо у меня за спиной. Каждый его шаг повторяет мой, и это меня раздражает. Я останавливаюсь, и накидка из кедровой коры соскальзывает с плеча. Когда я пытаюсь ее поправить, мой узелок падает на камни.

— Покажите, — говорю я ворчливо.

Оглядевшись, Тимофей Осипович подбирает веточку. Я даю ему поправить накидку у меня на плечах и заколоть ее веточкой. Та легко проскальзывает сквозь волокно. Я краснею: так просто, а я не догадалась. Тимофей Осипович одергивает накидку, чтобы убедиться, что она держится крепко.

— Идемте, — только и говорит он.

Команда уже далеко впереди, под скалистым мысом на другом конце галечного берега. Они выстроились шеренгой и, похоже, собираются обойти мыс по воде. Настало время прилива. Им нужно спешить, если они хотят перебраться на ту сторону, пока есть возможность.

Прилив поглощает и полоску берега, по которой идем мы с Тимофеем Осиповичем. Прямой путь между нами и командой все сильнее изгибается с наступлением воды. У меня горят плечи, но я стараюсь идти быстро. С каждой минутой промедления путь все увеличивается. Мне тоже нужно успеть перебраться на другую сторону мыса по мелководью.

И тут я поскальзываюсь и подворачиваю лодыжку. Выбрасываю руки и успеваю восстановить равновесие, чтобы не упасть.

— Осторожнее, госпожа Булыгина, — говорит Тимофей Осипович. — Так можно покалечиться.

Я осторожно разминаю лодыжку.

— Со мной все хорошо, — говорю я. — Меня не забрасали камнями и не пронзили копьем.

Он смеется.

— Слава Господу. Если бы это случилось, ваш муж, без сомнения, приказал бы нам вас нести. Возможно, вам повезло бы и он поручил бы эту задачу мне.

Я ощетиниваюсь.

— Если бы меня ранили, я поступила бы так же, как все остальные, как и вы. Я не стала бы бременем.

Поворачиваюсь, чтобы идти дальше. Остальные уже очень далеко.

— Что вы делаете? — кричу я. — Пустите меня!

Тимофей Осипович поднял меня и перекинул через плечо, как будто я еще один узелок. Он смеется, его смех отдается в моем теле. Зарываясь ногами в мелкие камушки, он продолжает путь.

— Мы сильно отстали, госпожа Булыгина, нужно догнать остальных.

— Пустите меня! — повторяю я и толкаю его. Как он умудряется одновременно нести свою ношу, мою и меня в придачу? Это та сторона его тела, что была ранена? Если ему и больно, он нисколько этого не показывает.

Я хочу, чтобы Николай Исаакович был здесь. Чтобы Жучка вернулась и укусила его за ноги. Но остальные так далеко, никто нас не видит, и за шумом прибоя никто не услышит, если я стану звать на помощь.

— Я опущу вас, как только мы нагоним остальных.

Он идет быстро. Мое тело подпрыгивает, ударяясь о его костлявое плечо. Серебряный крест попадает мне в рот, я выплевываю его.

— Если вы сейчас же меня не отпустите, вам придется иметь дело с моим мужем!

— Мне придется иметь с ним дело в любом случае. Он здесь главный. Или вы не заметили?

И тут я вижу. Трех колюжей. Они выступают из леса.

— Тимофей Осипович! Они вернулись!

— Кто?

— Колюжи!

Он останавливается, опускает меня на землю и поворачивается. Берется за ружье, но не поднимает его. А мне бы хотелось, чтобы поднял. Вся наша команда исчезла за мысом. Не представляю, как Тимофей Осипович в одиночку защитит нас от трех колюжей.

Колюжи окликают:

— Ликакли^[10].

У них с собой луки и стрелы. Они одеты в жилеты и набедренные повязки, но на этот раз нет ни краски на коже, ни перьев. Их ноги босы. Как они ходят по таким камням без обуви?

Я узнаю одного: это тот, что был со мной в палатке. Усатый тойон. Он выглядит иначе без краски и перьев, без мехового плаща. И он не хромает, когда подходит. Это не его унесли с берега. Я снова вспоминаю убитого юношу, и по моим членам ползет ужас.

Тойон говорит:

— Хилич хавейишка окил кси иксватили лотсикати^[11].

Тимофей Осипович супит брови и прищуривается.

— Что он сказал?

Он пожимает плечами.

— Что-то об охоте.

— Я думала, вы понимаете их язык.

— В некотором роде. Иногда они понимают меня лучше, чем я — их, — он улыбается мне. — Не волнуйтесь. Ваш Тимофей Осипович тоже кое-что смыслит в охоте.

Он что-то спрашивает. Тойон отвечает. Тимофей Осипович говорит что-то еще, шевеля при этом ружьем, и тойон останавливается. Мы все замираем.

Тихим голосом Тимофей Осипович произносит:

— Мерзавцы следили за нами весь день. Я так и знал.

Он задает следующий вопрос и, после того как тойон отвечает, поворачивается ко мне.

— Он хочет знать, куда мы направляемся. Я не собираюсь ему этого рассказывать. Еще он говорит, что через лес ведет более удобный путь. Он хочет, чтобы мы пошли за ними, они могут нам показать.

— Мы не можем этого сделать, — восклицаю я с полыхающими щеками. — Они думают, мы настолько глупы?

— Госпожа Булыгина, держите себя в руках. Они не понимают, что мы говорим, но, если по вашему виду и голосу покажется, что вы рассерженны или напуганны, их ответ не будет благожелательным.

Он прав. В языке наше преимущество. Мы можем сказать все, что хотим. Они все равно не поймут. Возможно, это поможет нам сбежать или хотя бы удержать их от нападения, пока муж не заметит наше отсутствие и не пошлет кого-нибудь назад.

Тимофей Осипович снова поворачивается к колюжам. Я вижу, что тойон непреклонен в своем требовании, чтобы мы следовали за ними.

— Думаю, нужно преподать этому тойону урок охоты, — говорит Тимофей Осипович холодно. — Следите за мной, госпожа Булыгина, но, пожалуйста, сохраняйте хладнокровие.

Он говорит тойону что-то, чем тот остается удовлетворен, и они замолкают. Тимофей Осипович отходит и подбирает деревяшку. Он устанавливает ее на коряге побольше, лежащей на боку в некотором отдалении. Поправляет деревяшку, пока она не находит равновесие.

— Не двигайтесь, госпожа Булыгина, чтобы ни случилось. Я сейчас отойду, но вы не волнуйтесь. Я убью их, если кто-нибудь вас коснется.

Он отходит на несколько шагов. Поворачивается и осматривается. Потом идет дальше. Камни стучат под его шагами. Оказавшись в отдалении, он разворачивается, взводит курок, целится и нажимает на спусковой крючок.

Эхо от выстрела разносится по лесу. У меня звенит в ушах. Теперь я понимаю. Он устраивает демонстрацию, призванную внушить страх и уважение, и в то же время посылает сигнал нашим, что мы в беде. Не пройдет много времени, как они вернутся.

Колюжи косятся друг на друга, но молчат. Когда Тимофей Осипович опускает ружье, они подходят к деревяшке. Один — это не усатый тойон — поднимает ее. В ней пробита дырка. Щепки торчат во все стороны, как молнии. Колюж подает ее тойону.

Потом они идут к Тимофею Осиповичу, который не сдвинулся с места. Они идут не просто так — кажется, они считают шаги. Хотят знать, как далеко стреляет ружье Тимофея Осиповича. Проходит больше минуты, прежде чем они достигают приказчика.

Я не знаю, что они говорит. Они даже не машут на прощанье, перед тем как исчезнуть в лесу. Продырявленную деревяшку они уносят с собой.

В этот миг на берегу появляется наша команда. Они бегут изо всех сил по камням, а милая Жучка несется следом. Тимофей Осипович кричит им и потрясает в воздухе ружьем.

— Опоздали на гулянку, — говорит он, ухмыляясь. — Так торопились, что пропустили все веселье. — Он смотрит на серое небо, которое еще не потемнело. — Пойдемте. Может, удастся пройти еще милю-две до ночи.

Глава пятая

В пещере сыро, пахнет грибами и кислой капустой, но все равно лучше, чем среди снега. Дрова отсырели, и хотя мы машем шапками и плащами, чтобы выгнать дым наружу, пещера не желает его выпускать. У меня слезятся глаза, старый Яков непрерывно кашляет, но все равно никто не отходит от костра надолго. Никому не хочется узнать, как глубоко простирается пещера, и случайно встретится с созданиями, что рождаются и вырастают в кромешной тьме.

Вход в пещеру — как рама для картины падающих снежных хлопьев. Они похожи на перья, большие и тяжелые, судя по тому, как они падают. Снег должен доставлять радость, но этот наполняет меня ужасом. Впереди нас ждет много таких ночей. Еще только ноябрь, и будет становиться все холоднее.

Мне хочется оказаться под одеялом в теплой и сухой постели, где я смогла бы заснуть по-настоящему. В моем ново-архангельском доме полно щелей и течет, как в амбаре. Он серый и неприглядный, один из многих таких же, возведенных беспорядочно, будто их случайно уронили на это поселение, и внутри всегда темно. Дома сгрудились на холме, совсем маленьком по сравнению с горами, чьи вершины всегда теряются в облаках. Мебель в доме аскетичная и неуютная. Но если бы я могла, я тотчас побежала бы по неровной дорожке к крыльцу, открыла бы дверь, влетела внутрь, устроилась на первом же подходящем предмете мебели и никогда больше не жаловалась.

Мужчины тоже страдают от холода, голода и усталости. Еды с корабля действительно оказалось недостаточно. Мария уже уменьшила порции, чтобы растянуть то, что осталось. Она попросила угрюмого Овчинникова сходить на охоту или наловить рыбы, чтобы можно было приготовить что-то другое вместо пустой каши с чаем; тот посмотрел на Тимофея Осиповича, который отрицательно покачал головой. Даже он слишком подавлен.

Старый плотник Курмачев успел осушить фляжку и попросил остальных с ним поделиться. Согласился один только Собачников. Он отлил чуток рома во фляжку плотника, и Курмачев кивком поблагодарил его, после чего нашел себе место подальше от дыма и сделал пару больших глотков. А может, и больше.

Меньше часа назад Жучка начала вести себя странно. Топталась у входа и скулила. Наконец, как раз когда Джон Уильямс предложил сходить посмотреть, что ее беспокоит, что-то с грохотом упало снаружи. Я подняла глаза. У входа в пещеру приземлился большой булыжник. За ним последовал другой, потом третий. Они падали откуда-то сверху. Поначалу я не поняла, что вызвало этот оползень. Затем муж сказал:

— Опять колюжи.

— Что они делают? — пробурчал ученик Котельников.

— Бросают камни.

— Опять? Они пытаются нас убить? — сказал Котельников.

— Нет, они хотят нас запугать, — ответил Тимофей Осипович. — Если бы они хотели нам навредить, поверьте, они бы уже давно это сделали. Они знают, что мы заперты в этой отвратительной тюрьме. — Он поднял камень и бросил его наружу. — Мне казалось, я сегодня ясно дал им понять…

— Похоже, все, чего вы добились, это бросили им вызов, — сказала я. — Возможно, они не настолько боятся вашего ружьишка, как вы думаете.

Он стрельнул в меня сердитым взглядом, но потом засмеялся.

— Умная девочка.

Камнепад прекратился. Мы подождали. Снаружи послышался какой-то шорох. Жучка зарычала, шерсть на загривке стала дыбом. Мимо пробежал колюж. Он двигался так быстро, что невозможно было рассмотреть, насколько он большой, во что одет, вооружен ли, встречали ли мы его уже. Затем последовал второй, уже в противоположном направлении. За ними — третий. Тимофей Осипович с Овчинниковым подняли ружья в ожидании четвертого или даже нападения на пещеру. Но после этого не раздалось ни звука, и с тех пор нас всю ночь никто не беспокоил.

Проснувшись поутру, мы обнаруживаем, что метель стихла. В пещеру струится яркий солнечный свет. Ослепленная его сиянием, я осторожно следую за остальными наружу. Дождя нет. Сквозь кроны деревьев проглядывает насыщенно-синее небо. Воздух бодрящий, как прохладная родниковая вода. На земле кое-где лежит снег. Похоже, большая его часть уже растаяла. Я зачерпываю немножко и кладу в рот. Он такой же холодный, как солнце — яркое. Я снова зачерпываю и умываюсь им. Он обжигает кожу, но я чувствую себя возрожденной. Если погода не переменится, возможно, ночью выйдут звезды.

Когда мы осматриваем окрестности и проветриваем легкие после смрадной ночи в пещере, Джон Уильямс находит тропу. Муж объявляет, что мы будем идти по ней сколько сможем, пока она ведет в правильном направлении. Он не упоминает о том, что случилось вчера на берегу. Я знаю: он обеспокоен. Он хочет, чтобы мы держались вместе и шли с хорошей скоростью, что практически невозможно на песке и гальке. Чем дальше на юг мы продвинемся, тем будет теплее, а благоприятная погода повышает наши шансы на спасение.

Ближе к полудню тропа оканчивается возле узкой, но глубокой речушки. Жучка сразу заходит в нее по самый живот и принимается лакать воду, тявкая на проплывающий мимо плавник. От воды ее шерсть кажется почти черной, кроме белого кончика на кисточке хвоста, который остается таким же изогнутым, даже намокнув.

— Смотрите, дорога поворачивает туда, — говорит Джон Уильямс. Тропа, на которую он показывает, ведет по берегу речушки в густые заросли выше по течению.

— Если есть тропа, нужно идти по ней, — говорит Николай Исакович.

— Только осторожно, — соглашается Тимофей Осипович. — Не теряйте бдительности, ребята.

Мы идем по тропе. Сквозь деревья до нас добираются тонкие лучи солнца. Мария находит съедобные грибы. Они старые и склизкие, но она все равно варит их, когда мы останавливаемся на обед, с фиолетовыми ягодами вроде тех, что я пробовала в первый день на берегу. Похлебка вышла отвратительной, но она горячая, а я так голодна, что поглощаю почти всю порцию, за исключением нескольких грибков, которые предлагаю Жучке. Та мгновенно уминает их.

— Смущает меня эта тропа, — говорит муж, когда мы забрасываем узлы на плечи, готовясь к следующему переходу.

— Она идет в правильном направлении, — отвечает Джон Уильямс.

— У колюжей все тропы такие, — говорит Тимофей Осипович.

Мы идем до самого вечера. Я слегка прихрамываю. Волдыри на ногах болят, но я стараюсь о них не думать. Со временем они превратятся в мозоли. Мария идет со мной. Овчинников, которого Тимофей Осипович поставил в арьергард, замыкает шествие. Жучка то и дело возвращается, чтобы ткнуться мне в руку мокрым носом, а потом снова ныряет в подлесок.

Мы оставляем речушку позади. Ее шум затихает, и тропа начинает идти в гору. Мы с Марией замедляемся до черепашьего шага. Тропинка неровная и размытая, из земли выступают узловатые корни. Она становится все более скользкой и петляет короткими отрезками, которые то поднимаются, то снова спускаются. Мы с Марией часто останавливаемся перевести дух. Овчинникову ничего не остается, кроме как подстраиваться под наш темп. От того, как он смотрит на нас, когда мы останавливаемся, мне хочется скорее идти дальше.

Узел оттягивает мне плечи, и как бы часто я его ни передвигала, легче не становится. Парусина больно врезается в плечо. В грязи на дороге я вижу следы того, как поскальзывались идущие впереди.

Мать однажды рассказала мне, что в тот день, когда Бог с дьяволом сотворили мир, им нужно было решить, сделать ли его плоским или гористым. Дьявол выбрал плоскую местность, а Бог выбрал горы.

— Почему? — спросил дьявол. — Зачем тебе все эти горы и холмы? Что в них хорошего?

И Бог ответил:

— Для людей — чтобы они помнили нас. Когда люди захотят спуститься с холма, они подумают: «Боже, помоги мне». А когда захотят подняться, подумают: «Что за дьявольский холм». Так что, видишь, благодаря горам они никогда не забудут нас обоих.

— Ты обращаешься с ней, как с ребенком, — сказал в тот день отец. — Не забивай ей голову глупостями.

— Она и есть ребенок, и это не глупости. Если ты такой умный, скажи — откуда взялись холмы?

— Не знаю, — с раздражением воскликнул отец. — Но знаю, что этому есть разумное объяснение. Бог и дьявол тут совершенно ни при чем.

На губах матери заиграла уверенная улыба, и она, промолчав, отвела глаза.

Мать всегда понимала мир по-своему. Она знала все старые предания, и, когда начинала мне их рассказывать, наступал черед отца выходить из комнаты. Сама я не верю во все эти сказки, но ее веру не по силам поколебать даже Просвещению. Сейчас, во время этого долгого подъема, я скучаю по ней до боли. Чем она занимается? Знает ли, где я? Когда до нее дойдут новости о том, что наш бриг пропал, она, наверное, подумает, что я погибла. Я вспоминаю, как она часами молилась у моей кровати, когда я заболела корью. Мне невыносима мысль о том, сколько горя я причиню ей на этот раз.

Добравшись до вершины холма, мы с Марией и Овчинниковым видим, что Николай Исаакович ждет нас.

— Все в порядке? — спрашивает он.

— Да, — улыбаюсь я. — Просто… ну и дьявольский холм.

Он улыбается мне в ответ и шагает подле меня. Какое-то время мы идем по ровной земле, потом начинаем спускаться. Ближе к ночи, когда мы выжимаем из себя последние силы, пока совсем не стемнеет, Тимофей Осипович кричит далеко впереди:

— Капитан! Сюда, скорее!

— Иду! — кричит муж и снова оставляет нас, перепрыгивая через грязь и корни.

Задолго до того, как мы доходим до них, я слышу их голоса, громкие и смеющиеся, бурлящие неожиданной радостью. Я не могу различить слов, но понимаю, что они довольны. Когда мы подходим, я вижу крошечный костерок на прогалине. Он отбрасывает свет на хижину у берега реки. Моряки внутри.

Вокруг никого, но здешние обитатели не могли уйти далеко. От одного берега реки к другому протянулась рыболовная сеть. Она трепещет, колеблемая течением.

Это место напоминает мне сказки о Бабе-яге. Она живет в такой же избе на лесной опушке, возле маленького костерка, с помощью которого приманивает нежданных гостей. Мать рассказывала мне и о ней. Я не верю в старую каргу и ее колдовство. Однако есть в этом месте нечто потустороннее, отчего мне кажется неразумным отмахиваться от народной мудрости.

Котельников, смеясь, выходит из хижины и размахивает каким-то плоским и тупым предметом.

— Кижуч! — восклицает Овчинников. Его борода расходится, открывая широкую улыбку и ряд неровных зубов, которые он так редко показывает.

Мария улыбается, ее глаза превращаются в щелочки на морщинистой коже.

— Рыба, — произносит она.

С балок маленькой хижины свисают рыбины. Они сухие, пыльно-оранжевого цвета, уже разделанные. Я дотрагиваюсь до одной: она твердая и неаппетитная, но мой рот все равно наполняется слюной. В хижине пахнет теплым медом. Там есть и рыбьи головы, причудливо насаженные на колья, будто подтверждая присутствие Бабы-яги. Моряки снимают кижуч с балок, складывают, прижимают к груди. Некоторые берут по две, даже по три рыбины.

Я выхожу из хижины с пустыми руками.

Мария снаружи спрашивает:

— Вы что, не голодны?

У нее в руках два кижуча. У Николая Исааковича — одна плоская рыбина.

— Чья это рыба? — спрашиваю я.

— Чья? Ничья. Здесь никого нет, — отвечает муж.

Но перед уходом велит Котельникову оставить кучку бус и синий нанковый халат, что мы принесли с брига. Тот укладывает их у стены возле входа, чтобы те, кто вернется сюда, сразу заметили. Взамен мы взяли двадцать семь рыбин.

— Как говорится, до Бога высоко, до царя далеко, — усмехаясь, обращается ко мне Тимофей Осипович. Мой голод сильнее необходимости отвечать.

Мы должны уйти до того, как кто-нибудь вернется. Поэтому мы идем по тропе обратно в лес, унося краденую рыбу. Мы поднимаемся, затем находим лощину, окруженную густым кустарником. Здесь мы устраиваемся на ночь, которая обещает снова быть сырой и промозглой. Я мечтаю о том, чтобы опять оказаться в пещере, но у нас хотя бы есть еда. То, что Мария делает из кижуча, восхитительно пахнет, и несмотря на угрызения совести, я принимаю предложенную порцию. Выпиваю бульон и съедаю рыбу, делясь маленькими кусочками с Жучкой. Никто не жалуется на мелкие кости.

— Капитан! Колюжи снова здесь! — кричит Котельников.

Мы в лесу, и мы окружены. Они стоят бесшумно, словно тени, отбрасываемые деревьями. Вооружены копьями, луками и стрелами. Я замираю и жду. Как им удалось подобраться так близко? Волосы Джона Уильямса словно маяк в сумрачном лесу. Наверное, мы слишком отвлеклись, собирая вчерашний лагерь, завязывая узлы, готовясь к еще одному переходу по дикой местности. Почему Жучка не залаяла? Может ли такое быть, что она их не заметила?

Колюжи наблюдают, как мы наблюдаем за ними. Среди них старик с гарпуном на плече, похожий на крестьянина с мотыгой на длинном черенке. У гарпуна тонкие зубцы, более подходящие для рыбной ловли, нежели для битвы. Другой колюж держит крошечный лук в одной руке и стрелу — в другой, но не поднимает их. У того, что стоит ближе всех к Котельникову и, должно быть, его напугал, — кинжал с длинной, покрытой резьбой рукояткой. Ножны висят на шнуре, который обвязан вокруг талии. Кинжал он держит у бедра.

— Не стрелять, — говорит Николай Исаакович.

Но Тимофей Осипович поднимает ружье и стреляет в воздух.

Звук выстрела грохочет вокруг, словно исходя отовсюду одновременно. Колюжи рассыпаются по лесу.

— Зачем вы это сдел ал и? — говорит муж. — Я же сказал не стрелять.

— Я и не стрелял. Только распугал их. Сработало ведь? — отвечает Тимофей Осипович, а мне говорит вполголоса: — Надо найти, чем отвлечь. Всякий раз срабатывает. Я вам рассказывал.

Жучка выбегает из густых кустов.

— Что это за люди? — тянет американец. — Вы сказали, они будут заняты разграблением корабля и оставят нас в покое.

— Да корабля уже, наверное, нет, — говорит Тимофей Осипович. — Точно говорю, разграбили его и сожгли дотла.

Я рисую в воображении наш бриг, его изящный корпус, высокие мачты, линию бушприта, направляющую нас вперед. Великолепный штурвал из красного дерева. Палубу, которую надраивали ежедневно. Местечко рядом со шлюпкой, где я часто стояла, наблюдая за звездами, потому что оно было укрыто от ветра. Все сожжено дотла. Это кажется невероятным.

— А ты, уж будь добр, прикрой голову. Где твоя шапка?

Джон Уильямс краснеет и дотрагивается до головы, как будто только сейчас замечает отсутствие на ней убора.

— Собирайтесь быстрее. Нужно уйти отсюда как можно дальше, — руководит Николай Исаакович.

Я возвращаюсь к своему узлу. Заново его развязываю и перекладываю внутри телескоп с журналом, чьи страницы стали загибаться от сырости. Сложно будет сохранить их сухими и невредимыми, пока мы не доберемся до «Кадьяка».

Мы покидаем рощу, где провели ночь, возвращаемся к реке и идем вверх по течению, увязая в грязи, пока не находим брод. Камни на дне реки круглые и гладкие, поэтому я иду осторожно. Ожидающий на другом берегу муж протягивает мне руку. Я принимаю ее, и он помогает мне выбраться на берег.

Тропа снова исчезает, и как мы ни искали, никто, даже Джон Уильямс, не может ее найти. Поэтому мы опять направляемся в лес. Без тропы мы продвигаемся медленно. То и дело шуршат кусты, мелькают и тут же исчезают тени. Я уверена, что за нами следят, хотя никто об этом не говорит.

Что им нужно? Почему они нас преследуют? Я знала, что не стоило брать их рыбу. Возможно, нам следует предложить им все оставшиеся бусы и ткани. Оставят ли они нас в покое в таком случае?

Когда мы наконец останавливаемся на ночь, муж увеличивает число дозорных. Теперь нас сторожат семеро, они стоят на небольшом расстоянии от костра плотным кольцом. На лагерь опускается туман, становится почти невозможно разглядеть что-либо за деревьями. Я поднимаю глаза в поисках последних лучей солнца, но стволы лишь уходят в полумрак. Невозможно различить крону. Нам предстоит очередная ночь без звезд, без моей любимой Полярной звезды, и моему телескопу снова предстоит покоиться в парусиновом узле.

Мария готовит еще один добрый сытный ужин из рыбы. Бульон получается крепким, на поверхности даже образуется тончайшая масляная пленка. Мне это кажется удивительным: рыба была такой сухой, когда мы снимали ее с балок.

После ужина люди еще долго сидят вокруг костра, почти не разговаривая друг с другом. Сегодня не слышно рассказов, шуток. Моряки без воодушевления прихлебывают из фляжек. Помня, как легко нас утром застали врасплох, все опасаются засыпать, даже несмотря на усиленную охрану. Время от времени Тимофей Осипович вяло ворошит угли, поднимая искры. Наконец становится невозможно долее откладывать сон. Пора ложиться.

Впервые с той ночи, когда бриг сел на мель, муж велел алеутам установить крошечную палатку на краю лагеря, чуть поодаль от остальных.

— Сегодня будем спать там, — прошептал он мне. Меня смутило это решение. С одной стороны, близость мужа принесет утешение, но с другой — меня беспокоит, что подумают остальные.

Мы лежим на моей накидке из кедровой коры, хотя на ней едва хватает места для одного. Повернуты лицом друг к другу. Муж открывает шинель и притягивает меня к груди. Мне неловко, но его тело источает тепло. На лице пляшет свет от костра.

— Коля! — шепчу я, испугавшись выражения у него на лице. — В чем дело?

Он шепчет в ответ:

— Аня, мы в беде.

— Т-с-с-с. — Я прижимаю палец к его губам. — Спи.

Когда я убираю палец, он говорит:

— Не знаю, что делать. Мы пропали. — Он берет мой крест и медленно проводит большим пальцем по каждой перекладине. Его рука дрожит. — Надежды нет.

Наше положение ужасно. Хуже, чем все, что мы когда-либо могли себе представить. Если нас не убьют колюжи, то мы погибнем от голода, холода или дикого зверья. Никто не осмеливается об этом заговорить, но это правда. Хочется надеяться, что муж верит в свой план и в мудрость указаний, которые он столь смело раздавал команде. Все мы зависим от его уверенности в себе — не знаю, что с нами случится, если ее не будет.

— Все будет хорошо, — шепчу я. — Нам придется несладко. Но мы доберемся до «Кадьяка».

Он отпускает серебряный крест и кладет руку мне на щеку. Я улыбаюсь.

— Теперь спи. Утром тебе станет легче.

Его рука сползает с моей щеки на плечо.

— Анечка, — бормочет он. Отблески костра мерцают в его глазах. Пальцы скользят по моей руке и переходят на талию. Он тянет за завязки на юбке и придвигается, чтобы поцеловать меня.

— Коля, — говорю я тихо. Отстраняюсь.

— Ну же, — он обхватывает мою ладонь и притягивает ее к своему паху.

— Нет! — Я с силой пихаю его в грудь. Но перед этим успеваю почувствовать его твердость.

Он лишился рассудка. Нет. Не сейчас, не здесь. Я сажусь и выползаю из палатки.

— Куда ты? — спрашивает он.

— Я… по женским делам.

Я сбегаю в лес. Когда я миную кольцо часовых, Овчинников, который опять стоит на страже, вскидывается. Я останавливаюсь, берусь за юбку, и он понимает, что нужно деликатно отвернуться. Жучка проснулась и последовала за мной в темноту.

Я сажусь на корточки в кустах. Из-за тумана ничего не видно, но я знаю, что Жучка оповестит меня, случись какая угроза. Как и все животные, она отлично чувствует все, что происходит вокруг. Я облегчаюсь. Но потом еще долго сижу, сжавшись, потому что не хочу возвращаться в палатку к Николаю Исааковичу.

— Аня? — наконец зовет он.

— Сейчас вернусь, — отзываюсь я. Но остаюсь на месте.

— Аня? Где ты? — снова зовет он через несколько минут.

— Иду.

Но вместо этого я жду дальше. Жучка скулит и тычется в меня головой. Забавная девочка. Чего она хочет?

Наконец я поднимаюсь. Медленно иду к костру. Как мне избежать такого унижения? Но. к моему удивлению, когда я подхожу к палатке, Николай Исаакович спит. Он лежит на спине, посередине моей накидки. Его руки и ноги широко раскинуты. Он негромко похрапывает.

Я не осмеливаюсь его будить. Ложусь как могу. По крайней мере, часть моего тела не на сырой земле. Жучка сворачивается у противоположного бока. Я могу рассчитывать, что ее шерсть сохранит меня в тепле.

Глава шестая

Далеко впереди на тропе шуршат листья и тихо трещит ветка. Овчинников и Котельников, идущие впереди, поднимают ружья.

— Стой, — говорит Тимофей Осипович. — Не стрелять.

Из-за деревьев выступают и тихо приближаются к нам трое мужчин и женщина. Мужчины вооружены копьями, но держат их опущенными. Женщина молодая, моложе меня. На ней юбка из кедровой коры, голову и плечи покрывает накидка, в отличие от моей, не распахивающаяся впереди. На ногах у нее сапоги из коричневых звериных шкур. В изгибе спины расположилась плетеная корзина. Она крепится ремешком ко лбу женщины. По тому, как напряжена ее шея, я делаю вывод, что корзина не пуста. Женщина улыбается.

В то же мгновение она напоминает мне Клару, девушку, которую я знавала в Петербурге. На балу Клара никогда не оставалась без партнера. Все новые па становились известны ей ранее, чем кому-либо другому: экосез, англез и даже мазурка, когда большинство о ней едва слыхали, — и она ни разу в жизни не взглянула в мою сторону. Я несколько раз пыталась завоевать ее расположение, улыбаясь ей. Постоянно ходили слухи о ее помолвке — то с красавцем князем, то с богатым графом, то с кем-то еще, кто казался наиболее достоин ее руки на текущей неделе, — но до моего отъезда из города так ничего и не было объявлено.

Мужчины разглядывают нас: мне кажется, они пытаются определить, кто наш тойон. Николай Исаакович тоже это замечает и выступает вперед, но приветствует их Тимофей Осипович на языке, который знает.

— Вакаш.

Они выглядят удивленными, но откликаются доброжелательно, затем умолкают. Тимофей Осипович отвечает и задает вопрос.

Всего шесть дней назад, когда мы впервые встретились на берегу с колюжами, они вели себя дружелюбно, но все быстро изменилось. Кажется, эти колюжи тоже пришли с добрыми намерениями, но как можно знать наверняка? Они стоят так близко, что, если Котельников снова даст волю нетерпению или кто-нибудь из алеутов занервничает и поднимет оружие, один из нас вполне может быть убит.

Затем, качнув бедром и поведя плечом, женщина приспускает корзину. Достает оттуда несколько кусков сушеной рыбы и протягивает Тимофею Осиповичу. Тот принимает рыбу, что-то говорит — наверное, спасибо — и передает Марии.

После дальнейшего обсуждения Тимофей Осипович поворачивается к нам.

— Ну, — начинает он, — это другие колюжи. Другой клан. И похоже, они воюют с теми, от которых мы так натерпелись.

— Другой клан? Они выглядят точно так же, — говорит Котельников.

— А как же женщина? — отвечает ему американец. — Раньше женщин не было.

— Вы им верите? — спрашивает Тимофея Осиповича Николай Исаакович.

Тот пожимает плечами.

— Кто знает? Тимофея Осиповича Тараканова уже пытались дурачить. Но они говорят ужасные вещи о тех, других колюжах: как они нападают на их деревни, берут в плен их людей и заставляют работать на них. Говорят, что те, другие колюжи воруют их еду и орудия. И еще утверждают, что сами они люди мирные.

— Думаете, они действительно воюют с теми, другими колюжами?

— Кто знает? Вполне может быть.

Муж размышляет над услышанным, пока наконец тоже не пожимает плечами.

— Думаю, надо им поверить, — говорит он. — В конце концов, будь у них дурные помыслы, они бы уже напали.

— И не стали бы давать нам еду, — робко говорит Собачников. Тимофей Осипович бросает на него очередной испепеляющий взгляд, и главный такелажник отводит глаза. Мне жаль его. Что бы он ни говорил и что бы ни делал, Тимофей Осипович всегда им недоволен.

— Не знаю, — говорит Котельников. — Я им не доверяю.

— Ну, я тоже не знаю, — резко отвечает муж. — Но их всего четверо, и эта женщина тощая, как ощипанная куропатка. Чего они хотят?

После того как Тимофей Осипович обменивается с ними еще несколькими фразами, выясняется, что колюжи желают помочь. Они пойдут с нами, защитят и проведут через лес. Может, они доведут нас до самого «Кадьяка»? Меня затопляет волна новой надежды. Возможно, худшие испытания позади.

— Я считаю, мы должны идти с ними, — говорит Тимофей Осипович. — Если попробуют что-нибудь выкинуть, мы их убьем.

Овчинников издает жестокий смешок.

Я заливаюсь краской. Я все еще не привыкла к тому, что они нас не понимают.

Мы не останавливаемся до полудня, пока всех не охватывает голод. Мы шли через лес и преодолели большое расстояние отчасти потому, что колюжи знали, куда идти, а отчасти потому, что их темп был быстрее, чем мы привыкли. Колюжка Клара — так я называю ее про себя — сидит у огня рядом со мной и Марией. Она открыто разглядывает нас, почти неприличным образом, но вряд ли пытается этим оскорбить. Не представляю, что она думает о нас, таких грязных, в запачканной одежде, с нечесаными волосами. Она думает, мы всегда такие? Надеюсь, что нет.

Похоже, ей особенно любопытен Джон Уильямс. Ни у кого больше нет такой бледной кожи, веснушек и лохматой рыжей шевелюры. Она не сводит с него глаз, словно никогда не видела рыжих. Джон Уильямс хмурится и отводит взгляд. То и дело поглядывает, чтобы проверить, по-прежнему ли она смотрит на него, и в большинстве случаев оказывается, что да.

Она наблюдает и за тем, как Мария готовит. Ее глаза широко распахиваются, когда та ставит котелки с водой на горячие угли. Почувствовав запах готовящейся рыбы, колюжка Клара резко переводит взгляд с Джона Уильямса обратно на котелки.

Когда уха готова, Мария разливает ее по плошкам.

— Передайте ей, — говорит она, кивая на колюжку Клару. Я обхватываю плошку обеими руками и протягиваю колюжке. Она берет, смотрит на нее, потом на меня. Она что, не понимает?

— Вакаш, — говорю я, повторяя слово, которое Тимофей Осипович всегда говорил колюжам и которое находило у них положительный отклик.

Колюжка Клара вздрагивает. Уха проливается. Ее глаза широко распахиваются, затем в уголках появляются морщинки. У нее вырывается хохот. Она что-то говорит мужчинам, тем тоже становится смешно. Я краснею и отворачиваюсь. Понятия не имею, что я такого смешного сказала.

Она пробует уху и морщится. Снова что-то говорит мужчинам, и те смеются, но все равно они все съедают. Тимофей Осипович разговаривает с мужчинами и переводит разговор мужу. Пока что зима была мягкой. Они поймали много рыбы летом. Европейские корабли приходили и раньше, но не слишком часто. Хотя разговор продвигается медленно из-за того, что приходится переводить для обеих сторон, мужчины, кажется, довольны общением друг с другом, и я все более убеждаюсь, что довериться им было правильным решением.

Закончив с едой, мы снова пускаемся в путь. Колюжка Клара оставляет нас с Марией и присоединяется к своим людям, идущим в нашей длинной шеренге. Находясь позади нее, я могу наблюдать за ней и при этом не казаться невежливой. Корзина крепится к ее голове, поэтому руки и плечи свободны. Она размахивает ими на ходу и, когда надо, отодвигает ветки в сторону. Ее походка такая легкая и быстрая, что кажется, будто она идет вприпрыжку. Она не спотыкается о камни и древесные корни.

Под вечер вдалеке показывается прогалина. Когда мы приближаемся, я вижу, что на самом деле это широкое устье реки. Вода с плеском катит волны по каменистому руслу и недалеко от того места, где мы стоим, справа от нас, впадает в море. Я не знала, что мы так близко к океану. На другой стороне реки стоят пять больших деревянных строений. Они кажутся пустыми.

— Где все? — спрашивает Николай Исаакович.

— Я спрошу, — отвечает Тимофей Осипович. Он говорит с колюжами, потом переводит: — Они говорят, что все ушли в другую деревню, но я не понимаю почему. В их словах никакого смысла.

— Так мы можем перебраться на ту сторону? — спрашивает муж.

Я думаю о том, что мы могли бы переночевать в одном из пустых домов. Если никого нет, то с чего бы им возражать?

— Они говорят, слишком глубоко и слишком сильное течение.

— А на лодке? Спросите, есть ли у них лодка.

Тимофей Осипович чуть отворачивает голову. Колюжам не видно скептического выражения у него на лице.

— Для лодки якобы недостаточно глубоко. Сейчас время отлива.

— Слишком глубоко, недостаточно глубоко — пусть уж определятся! — требует муж. Затем вздыхает и спрашивает: — Они достанут лодку, когда будет прилив?

— Они говорят, что да, они обеспечат лодку к следующему приливу, — отвечает Тимофей Осипович, демонстративно возведя глаза и опустив один уголок рта.

Все здесь умеют считать. Все знают, как и я, что следующий прилив придется на самый темный час ночи. А после — не раньше завтрашнего полудня.

Муж постукивает по губам, обдумывая услышанное.

— Мы разобьем лагерь, но не здесь, — наконец говорит он. — Завтра мы переправимся на ту сторону при свете дня, прилив ли, отлив — не важно. Завтра утром мы отправимся дальше, с их помощью или без нее.

Тимофей Осипович что-то говорит, затем мы поворачиваем обратно в лес, оставив наших проводников на берегу. Моя колюжка Клара не смотрит нам вслед: ее лицо обращено к серому морю, к вплетенному в него небу и к светло-желтому шару тускнеющего закатного солнца.

Как и на корабле, Собачников принимает вахту, которая больше никому не по вкусу, и сторожит лагерь до рассвета. Потом будит нас. Как обычно, сыро, но дождя нет. Птицы перекликаются и порхают над головой. Мы съедаем по небольшой порции каши с привкусом рыбы — котелки не мыли со вчерашнего утра — и кусочек сушеного кижуча. После чего возвращаемся на берег реки.

Сегодня нас ожидает совсем другая сцена. Наши проводники испарились, а в покинутом селении полно мужчин. Их по меньшей мере двадцать, но не больше тридцати. Все вооружены — я вижу копья, кинжалы, луки и стрелы, — но не поднимают оружия.

— Что происходит? — спрашивает муж. — Я думал, они помогут нам переправиться через реку.

— Так они сказали, — отвечает Тимофей Осипович и пожимает плечами.

Наша команда растягивается по заросшему травой берегу реки, узкая полоска воды разделяет сцену и зрителей, словно в огромном театре. Но кто здесь актеры? Кто оплачивает спектакль? Если бы только на одной из сторон кто-то шевельнулся, я бы, возможно, поняла.

Где те люди, что помогали нам вчера? На той стороне нет женщин. Колюжка Клара пропала. Я не могу различить, есть ли на противоположном берегу реки кто-нибудь из тех трех мужчин, что сопровождали нас вчера. Мы слишком далеко.

На каменистом противоположном берегу стоят два челнока, носом к нам, как будто собираются плыть в нашу сторону.

Тимофей Осипович кричит им:

— Вакаш!

Его голос гремит и эхом отражается от деревьев. Ему приходится кричать, чтобы его услышали. Мгновение спустя та сторона возвращает приветствие, в ответ он произносит длинную речь. Плеск реки тихо аккомпанирует его словам. Он заканчивает речь вопросом и ждет. Колюжи не отвечают. Он снова спрашивает. Снова ждет, но уже понятно, что отвечать они не собираются.

— Почему они ничего не говорят? — спрашивает муж. — Они что, вас не понимают?

— Не знаю, — отвечает Тимофей Осипович. — Вчера понимали.

— Мне кажется, это другие люди, — говорит Собачников.

— Откуда тебе знать? — рявкает Тимофей Осипович, как обычно сразу же раздражаясь на главного такелажника. Он пинает мох, и что-то похожее на яйцо скатывается в воду. Его уносит течение, закручивая вокруг камней.

Какое-то время мы стоим и ждем. Жучка снова забрела в реку и что-то жует. Она опускает нос в воду каждый раз, как ей на глаза попадается что-то интересное. Идет вверх по течению, хвост покачивается за ней на поверхности воды, как кормовое весло.

Наконец муж говорит:

— Надо идти. Нечего терять тут время. Я сказал, что мы переправимся сегодня, значит, мы переправимся сегодня.

Он поправляет узел на спине, поворачивается и идет по берегу в противоположную от океана сторону.

С другого доносится крик. Затем еще один. Трое-четверо колюжей приближаются к воде и машут, чтобы привлечь наше внимание.

— Капитан, — говорит Тимофей Осипович, — подождите.

Челнок побольше направляется в нашу сторону, в нем только два человека. Изящная лодка всего за минуту пересекает реку. Днище скрежещет, когда она оказывается у травянистого берега, но находящиеся в ней люди не высаживаются. Вместо этого они находят место, где течение не такое сильное, и подгребают веслами, отчего лодка качается на воде, не двигаясь ни вперед, ни назад. Лица гребцов обращены к команде, они ждут, что мы что-то сделаем или скажем.

— Эта лодка слишком маленькая, — говорит муж. — Мы все не влезем.

— Тогда разделимся, — отвечает Тимофей Осипович. — Переправимся за два раза.

— Это безрассудство! — кричит Котельников. — Они пытаются нас обмануть!

Он в негодовании раздувает широкую грудь, как молодой петух.

Муж с яростью всплескивает руками.

— Скажите им, чтобы подогнали еще одну, — бросает он на повышенных тонах. — Я требую еще одну лодку.

Тимофей Осипович снижает голос до бормотания.

— Я спрошу, капитан, но если вы не обуздаете свой гнев, нам придется беспокоиться не только о том, как переправиться на тот берег.

Муж ворчит, но подчиняется.

Тимофей Осипович обращается к сидящим в челноке. Затем колюжи в челноке и колюжи на противоположном берегу что-то кричат друг другу. Наконец второй челнок отходит от берега, но он меньше первого и уж точно не разрешит наше затруднение.

Маленьким челноком ловко управляет один гребец, и в нем сидит один пассажир. Когда он подплывает ближе, я вздрагиваю. Пассажир — колюжка Клара. Она сидит тихо. Ничто в ее лице не выдает, что она с нами уже встречалась. Это странно. И все же я ей рада. Теперь я уверена, что, даже если придется переправляться раздельно, все будет хорошо.

Николай Исаакович, однако, недоволен.

— Что это еще такое?

— Сами видите, — сухо отвечает Тимофей Осипович. — Если вам не нравится, можем поискать другой способ попасть на ту сторону. У каждой реки где-то есть исток… какой бы она ни была длинной.

— Нет. Мы и так впустую потратили много времени. — Муж оглядывает команду, одного за другим. — Будьте бдительны! Слышали? Это приказ!

Собачников краснеет и нервно переступает с ноги на ногу. Джон Уильямс отводит светлые глаза под нависшими веками. Котельников шумно вздыхает и, нахмурившись, смотрит на мужа.

Нос маленького челнока вытягивают на берег.

— Сколько человек туда поместится? — спрашивает муж.

— Только трое, — отвечает Тимофей Осипович. — Я так понимаю, женщина не сходит.

— Филипп Котельников, ступай, — говорит муж. — И держи себя в руках.

Котельников выглядит так, будто его застали врасплох.

— Яков. Ты тоже. Присмотри за ним.

Яков кивает, но мы все понимаем, что никто не в состоянии удержать Котельникова.

— И Мария, оставь вещи. Мы перевезем их в большом челноке.

Яков одним движением соскальзывает по размытому берегу в лодку. Ему жестами велят сесть на корме, перед гребцом. За ним следует Мария. Она залезает в челнок так, словно сто раз это делала, и садится перед Яковом. Далее — Котельников. Он попадает одной ногой в воду, но в целом забирается без приключений. Лодка качается под его весом. Он садится рядом с Марией.

Остается еще одно место между ними и колюжкой Кларой, расположившейся на носу.

— Пусть госпожа Булыгина плывет с ними, — говорит Тимофей Осипович.

Я вздрагиваю, затем заливаюсь краской. Он серьезно? В маленьком челноке уже полно народу, и он кажется таким хлипким. Я хочу переправиться вместе с мужем.

Николай Исаакович переводит взгляд с Тимофея Осиповича на меня, потом опять на него и спрашивает:

— Почему?

— Так безопаснее, — отвечает тот. — Там всего один мужчина, и он гребет. Что может случиться?

Муж обдумывает его слова и быстро принимает решение.

— Аня. Ступай с ними.

— Ты уверен? Может, лучше кто-то другой?

— Нет. Он прав. Так безопаснее. С тобой все будет хорошо.

Я поворачиваюсь к берегу. Ноги Якова, Марии и Котельникова оставили длинные тонкие борозды на грязи. Земля скользкая. Я осторожно делаю шаг.

— Нет, Аня, — говорит муж. — Оставь вещи.

Я останавливаюсь и оглядываюсь на него через плечо.

— Но мой телескоп… и журнал. — Я прижимаю к себе узел, словно пытаясь его уберечь. — Я справлюсь.

— Мы возьмем их с собой в большой челнок.

— Мне кажется, будет лучше, если они будут у меня.

— Аня, — с досадой восклицает муж. — Там нет места. Неужели не видишь?

— Я доставлю их вам, госпожа Булыгина, — говорит Собачников. — Обещаю, — он вспыхивает.

Муж бросает на него быстрый взгляд, потом снова смотрит на меня и говорит:

— Теперь довольна?

Я осторожно опускаю тяжелый узел на землю и снимаю кедровую накидку, потому что плыть в ней тоже кажется неудобным. Сделав один лишь шаг, я соскальзываю с берега — и оказываюсь в воде. Ну вот, юбка промокла. Я стою, цепляясь за борт, а ноги вязнут в мягком иле. Не знаю, как теперь залезть в лодку, но рада, что оставила узел, иначе он мог бы оказаться в воде вместе со мной.

Я слышу тихий смех.

— Осторожнее, госпожа Булыгина, — говорит Тимофей Осипович. — Если только вы не решили, что сейчас подходящее время принять ванну.

— Вы просто невыносимы, — говорит ему муж. — Помолчите.

Я одаряю Николая Исааковича благодарным взглядом.

— Давайте руку, — говорит Котельников.

Держась за его ладонь, я выбираюсь обратно на берег. С его помощью у меня легко получается шагнуть за борт. Когда я опускаю ногу, челнок бешено раскачивается, как когда в него залезал Котельников. Колюжка Клара хватается за борт. Гребец наклоняется в сторону и опускает весло в воду.

— Садитесь! — кричит Котельников. Когда я сажусь, челнок качается, затем успокаивается. Я сижу спиной к носу, лицом к Марии и Котельникову.

— Просто сидите, — говорит Котельников. — Не шевелитесь.

— Аня! Увидимся на той стороне, — говорит Николай Исаакович.

— Не забудь мои вещи.

— Не волнуйся.

Лодка отходит от берега. Едва мы начинаем плыть, как я чувствую, насколько неустойчив челнок. Цепляюсь за борт. Равновесие столь хрупко, что его нарушает малейшая волна. Если мы перевернемся, кто меня спасет?

Я слышу скрежет и оглядываюсь через плечо, чтобы посмотреть, что там. Колюжка Клара взялась за весло — а я и не заметила, что оно у нее было. Она опускает его в воду и тянет на себя.

Жучка плывет рядом с нами, ее голова — клин, разрезающий поток. Она так близко, что мне слышно ее тяжелое дыхание. Глаза собаки закатываются, когда она видит меня. Я улыбаюсь, чтобы ободрить ее, но не осмеливаюсь окликнуть, опасаясь, что ей взбредет в голову залезть в лодку.

Сидя спиной вперед, я вижу все, что происходит на нашем берегу. Команда садится в большой челнок. Они грузят узлы, передавая их по цепочке с берега в лодку. В ней хватит места только половине оставшихся на берегу. Остальным придется ждать своей очереди — вместе с узлами, которые не влезут.

Мой узел лежит там, где я его оставила, рядом с зарослями камыша. Они не осмелятся его забыть. Я сама поплыву обратно, если они это сделают.

Последним садится муж. Как капитан он должен быть в числе первых, кого поприветствуют колюжи, ожидающие на противоположном берегу. А Тимофей Осипович остается, хотя мужу наверняка понадобятся его переводческие навыки, когда он сойдет. Лодку отталкивают от берега. Она так тяжело нагружена, что едва держится на плаву.

Вода разделяется вокруг нашего маленького челнока на два потока. Колюж гребет изо всех сил. Из-за дополнительного веса лодка продвигается с трудом даже при двух гребцах. Его руки напряжены, мышцы раздуваются, на шее выступают жилы. Он делает быстрые тяжелые выдохи. Наклоняется и тянет, наклоняется и тянет. Большой челнок начинает свой путь. Несмотря на то что он так тяжело нагружен и в нем тоже гребут только двое, он плывет быстрее нашего.

Мы вступаем в более бурные воды. Пена взбивается на поверхности, как заварной крем. Деревья обрамляют обе стороны реки, образуя темный треугольник там, откуда она течет. Я поворачиваюсь в другую сторону, чтобы посмотреть, как продвигается большой челнок.

С моря приближается серая стена воды. Она поднимается медленно, угрожающе, двигаясь в сторону реки. Что это? Стена сужается и хлещет меж берегов, как в трубу, могучим потоком. Я хочу закричать, но лишилась голоса. Поднимаю руку и показываю.

Мария, Котельников и Яков смотрят. Джон Уильямс в большом челноке вскакивает и тоже показывает на эту угрозу.

— Нет! — наконец кричу я.

Стена воды сворачивается, как змея, затем падает гигантской волной, которая поглощает большой челнок. Он исчезает. Мгновение спустя вода поднимает нашу маленькую лодку, как перышко. Мы поворачиваемся вокруг своей оси.

Что происходит с океаном?

Вода стремительно отступает. Наш челнок остается на плаву. Но большой наполовину погружен в воду и кренится так, будто в нем пробоина. Немногие удержались в лодке. А те, кто не выпал, лишились весел и ничего не могут поделать, пока их уносит в океан. Где Николай Исаакович? На поверхности воды качаются чьи-то головы, сражаясь с течением, грозящим утянуть их в море. Двое стоят возле берега по пояс в закручивающейся вокруг них воде. Русские. Они держат ружья над головой. Есть ли там мой муж? Еще трое плывут к берегу колюжей, где все выстроились вдоль воды. Я никого не различаю.

Жучка плавает вокруг покачивающихся голов.

— Коля! — кричу я. Не вижу, где он.

Невозможно определить, кто бросил первое копье или сделал первый выстрел.

Мария соскальзывает на дно лодки и сжимается. Яков хватается за борт.

— Назад! Везите нас назад! — кричит Котельников.

Наши гребцы не обращают на него внимания, направляясь прочь от стрельбы и летающих стрел. К берегу колюжей.

— Поворачивай!

Котельников бросается на гребца у него за спиной. Тот отталкивает его. Наше маленькое суденышко угрожающе раскачивается. Котельников снова бросается, и на этот раз колюж сбивает его веслом.

Один конец большого челнока затонул, второй покачивается, указывая на наш берег. Оставшиеся на борту люди прыгают в воду и плывут к земле. Джон Уильямс первым вылезает на берег — его легче всего различить из-за рыжих волос. Он целится из ружья — ничего не происходит. Он трясет его. В приступе ярости бросает на землю. Наверное, ружье, побывав в воде, теперь бесполезно. Джон Уильямс поднимает камень и кидает. Не долетев до середины, камень поглощается рекой. Слишком далеко. Однако он поднимает другой и кидает снова. Заходит обратно в реку, чтобы подобраться поближе, останавливается по колено в воде и находит удобное положение. На дне полно камней. Он подбирает один, бросает, затем наклоняется за следующим. Вокруг него в воду падают стрелы.

Жучка вылезает из реки. С лаем носится по берегу на нашей стороне. Снова прыгает в воду, преследуя летящий камень.

Наш маленький челнок утыкается в берег колюжей. Гребец пытается удержать лодку на месте. Котельников снова нападает на него. На этот раз из-за деревьев появляются трое колюжей и бегут на помощь. Котельников хватает гребца за шею, но колюжи легко оттаскивают его.

Они выволакивают Котельникова с Яковом из лодки. Я гадаю, не нужно ли нам с Марией оттолкнуть лодку от берега, пока они не смотрят. Но в этом нет никакого смысла. Нас вынесет прямо под выстрелы. Мы покорно вылезаем на берег.

Колюжки Клары нет. Я не видела, куда она делась. Точно помню, что она не выпала за борт, но посреди сумятицы я не заметила, как она покинула лодку.

Теперь мы на безопасном расстоянии от грохота битвы. Сражение переместилось в лес на той стороне реки. Где Николай Исаакович? Я вижу мелькающих за деревьями мужчин, но среди них нет моего мужа. Тимофей Осипович все еще держит ружье. Его верный Овчинников — тоже. Они прячутся за деревьями, чтобы перезарядить, затем высовываются и стреляют. Джон Уильямс залез на дерево. Скрывая рыжую шевелюру среди листвы, он стреляет в колюжей внизу. Наверное, кто-то дал ему сухое ружье. Из леса выбегают плотник Курмачев с алеутом. Они тащат Собачникова. Тот кажется безжизненным, как увядшая фиалка; его длинные руки и ноги безвольно болтаются. Он без сознания, на куртке видна кровь. Троица вытягивается в линию, как три звезды на Поясе Ориона, и пропадает за деревьями.

Но где же Коля?

Сражение перемещается глубже в лес, дальше от нас, и наконец нам больше никого не видно. Где Жучка? В нее не попали? Она жива? Я слышу лай и короткий визг. Бедняжка. Ей приходится уворачиваться и от тех, и от других.

Звуки выстрелов эхом отражаются от деревьев и берегов реки, как и вопли людей, зовущих друг друга, и крики тех, в кого попали. Я зажимаю уши. Не могу больше вынести этих звуков: в каждом мне слышится голос мужа. Но нам не позволено уйти. Нас заставили сидеть спиной друг к другу в окружении колюжей, наставивших на нас копья, стрелы и кинжалы. Неспособные ничего предпринять, мы вынуждены слушать долгое низкое завывание, знаменующее конец нашего мира.

Зима 1808–1809 года

Глава первая

Поэты красочно описывают ощущение падающего сердца, но я никогда его не испытывала. Я знаю, оно иррационально — как будто сердце может рухнуть с небес и, вращаясь, нестись к твердой земле, где его ждет неизбежный трагический конец. Только дети и суеверные люди верят в такую ерунду. Но когда колюжи на речном берегу сосредоточивают на нас все свое внимание, мне кажется, поэты правы.

Один из них говорит с нами, бросая нам в лицо твердые согласные. Без Тимофея Осиповича мы не понимаем, чего он хочет. Он говорит все громче, его губы кривятся, произнося слова. Думает, мы не слышим? Не видит, что мы не понимаем?

Наконец колюж рычит. Толкает грузного Котельникова коленом, потом еще раз и, когда тот бросает на него сердитый взгляд, грубо поднимает его. Котельников кричит и вырывается, но колюж не отпускает.

— Квопатичасалас сивачал, ичакли аксвол кадидотса!^[12] — кричит он.

Догадавшись, чего от нас хотят, мы поднимаемся и, пошатываясь, становимся в линию за Котельниковым — Яков, Мария и я. Нас ведут по неровной тропе вдоль берега. Гребец из челнока хлопает меня веслом по ногам, точно козу погоняет.

С поля битвы не доносится ни звука, никого не видно. Где все? Я не видела мужа с того момента, как в его лодку ударила стена воды. Он утонул? Его застрелили? Я вслушиваюсь и всматриваюсь изо всех сил, пытаясь различить хоть что-нибудь, но противоположный берег неподвижен, как на картине. Ничто не осмеливается потревожить его спокойствие, даже птицы.

Идя вдоль берега, мы приближаемся к морю. Я уже слышу его ропот. По мере того как мы подходим ближе, его голос становится все громче и настойчивее. А потом появляется другой звук, потише. Он возникает, затем исчезает. Снова возвращается. И опять пропадает. Ветер играет с ним, с нами до тех пор, пока ритмичный звук не становится таким громким, что ничто не в силах его заглушить. Мы поворачиваем вместе с рекой, и теперь он напоминает пушечный грохот. Что там гремит, как сотня барабанов? Рычит, как тысяча громовых раскатов? Звук поднимается сквозь подошвы моих ног. Наполняет мою голову, отчего я не могу думать ни о чем другом, — и мое сердце, отчего мне кажется, что оно сейчас разорвется?

Мы доходим до опушки, где стоят пять домов, те самые, на которые мы смотрели с противоположного берега совсем недавно.

Вокруг домов — около ста или больше колюжей. Все они колотят по стенам шестами с такой силой, будто хотят разрушить собственное жилище. Некоторые даже стоят на крышах и стучат по ним так, что чуть не проламывают у себя под ногами. Дома трясутся, словно сооруженные из каких-то тряпок или шкур, натянутых на деревянные опоры.

Это они так празднуют победу?

Еще совсем недавно мы все были вместе и в безопасности по ту сторону реки. Теперь среди высоких деревьев и теней, которые простираются, насколько хватает взгляда, не видно ни души. Перед моими глазами обычный густой лес, если не считать разбросанных по земле белых, как ракушки, парусиновых узлов, многие из которых разорваны — не мой ли? — и серо-бурой кучи под высоким деревом. Я не могу отвести от нее глаз. Пытаюсь различить движение, хоть какое-то. Но куча безжизненна.

— Это не он, — говорит Мария, наклоняясь к моему уху, чтобы я услышала.

— Откуда ты знаешь?

— Он увел команду в лес. Я видела.

— Тихо, — бросает Котельников. — Вы разозлите колюжей.

Внезапно колюжи перестают стучать и несутся ко входу в один из пяти домов. Протискиваются сквозь зияющий проем — мужчины, женщины, дети, даже младенцы на руках.

Нужно бежать. Но куда? Везде поджидает одно и то же, когда ты обречен.

Наконец колюж, захвативший Котельникова, тянет его к тому же дому. Колюжи прикладывают все усилия, чтобы сдвинуть его, такого грузного, с места, но он слишком мускулист. Оглянувшись на подгонявшего меня колюжа, я говорю Марии с Яковом:

— Пошли.

Как и в той хижине, где мы украли рыбу, стены сколочены из широких досок. Но в отличие от нее, этот дом огромный, как петербургский особняк, а может, и больше. Окон нет. Сквозь широкий вход могут пройти одновременно двое или трое.

Темнота внутри ослепляет. Все, что мне видно, это мрачный огонь костра, чье присутствие подтверждает дым, пахнущий Рождеством. Я чувствую, как рядом кто-то движется. Когда мои глаза понемногу приспосабливаются, я замечаю выплывающие из полумрака лица. Отчасти их освещает огонь от костра, отчасти — солнечный свет, проникающий сквозь дверной проем, щели в стенах и дыру на крыше — очевидно, через нее уходит дым.

В Ново-Архангельске и на окрестных холмах полно колюжей. Они живут там. Работают, ловят рыбу, торгуют и кто знает, что еще? Кто-то, несомненно, знает, но не я. Я никогда с ними не разговаривала. Не заходила в их дома. Не интересовалась, как поживают их отцы и матери, братья и сестры, дети. Не спрашивала совета и не предлагала свое мнение. Конечно, они вызывали у меня любопытство. Но я не понимала, каким образом завязать общение. Я жила в облаке неведения.

Насколько тяжело наше положение? Меня сегодня убьют? Всех нас? Никто не движется. Мы будто целую вечность стоим в молчании. Я пытаюсь прочитать выражение лиц колюжей. Ожидаю увидеть гнев, но они лишь смотрят, не подходя ближе. Я вспоминаю двух колюжей, окруженных нашей командой на борту брига в тот день, когда они продали нам палтус. Как долго мы вынуждали их стоять перед нами в тишине! Теперь мы поменялись ролями.

— Хили Чабачита, либ тизиквл окил чалатило тизикати^[13],— говорит из теней в глубине дома мужской голос. Поначалу трудно различить говорящего. Потом я замечаю перед нами колюжа в плаще, каких я еще за время плавания не видывала. В свете костра на нем вспыхивают мягкие золотистые отблески. Это не меховой плащ. Он сделан из коры, как моя накидка, но золото настоящее, а не краска. По краям плащ подбит лоснящимся черным мехом. Его подвязывает широкий пояс, за который заткнут кинжал. Поза колюжа делает его похожим на высокое дерево, крепко укоренившееся во влажной почве леса.

Колюж вытягивает какой-то странный цилиндрический предмет, трясет им. Тот гремит, как повозка на ухабах. Что это за предмет? Он короче телескопа и, кажется, сделан из дерева. На нем вырезаны огромные глаза с красным ободом и острый птичий клюв.

— Хакотлалакс сисава бойоква хотскват^[14], — продолжает он. Его голос грохочет, отражаясь от дощатых стен. Я пытаюсь понять, услышать хоть какое-то знакомое слово, но все напрасно. Он говорит дальше, обращаясь ко всем в доме, не только к нам.

Вскоре вперед выступает женщина. Я ожидаю, что она сейчас тоже что-то скажет, но вместо этого она опускается на колени и ворошит костер. Я перевожу взгляд с нее на говорящего, потом снова на нее. Сложно решить, куда смотреть. Наклонившись возле костра, вторая женщина снимает крышку с одного из деревянных коробов, разбросанных вокруг, как детские кубики, с которыми я играла давным-давно, когда отец рассказывал мне о гравитации и физических свойствах предметов, — только эти кубики неестественно большие.

Когда крышка поднимается, из деревянного короба исходит пар с ароматом тушеной рыбы. Женщина опускает в короб большую ложку — морскую раковину с привязанной ручкой — и помешивает. Она готовит. В коробе? Неужели в короб можно налить воду? И вскипятить? Вскоре к ним присоединяется третья женщина, затем четвертая, и, вооружившись палками, ложками и камнями, они вместе хлопочут над костром и содержимым коробов. Длинными деревянными щипцами они достают камни из огня и кладут в короба. Камни шипят, опускаясь в воду, и еще больше пара поднимается к стропилам и окутывает висящие на них травы, стебли, веревки, корзины и какие-то нанизанные на вертел предметы.

Все то время, что женщины готовят, голос говорящего не умолкает. Одна, оставив свои кухонные обязанности, медленно поднимается, вытирает руки о юбку и заходит нам за спину. По позвоночнику у меня бегут мурашки, но она всего лишь выскальзывает наружу. Тотчас дети перестают вести себя смирно. Они возятся, шепчутся, хихикают, отвлекая меня от женщин. Один мальчик корчит рожи, а две девочки делают вид, что не замечают его, и заглушают смешок ладошками. Одна из них укачивает на коленях спящего младенца, наматывая на палец прядь его волос.

Через какое-то время говорящий наконец умолкает. Мне хочется присесть. Я встречаюсь взглядом с Марией: должно быть, она тоже устала. Но она лишь пожимает плечами, переступает с ноги на ногу и отводит глаза.

Разговор еще не закончен. В круг света выступает другой колюж. Он такой же морщинистый, как Яков; его глаза блестят, словно звезды на ночном небе. Но голос у него гораздо моложе, его звуки то выше, то ниже, и речь напоминает ручей, текущий по каменистому руслу.

— Ваалакс чаакалосалас хикитксли ксва дидидал латса, — говорит он. — Хистилосалис иш хиксат ишаташ тилал. Квиксва алита. Квокводис^[15].

Яков сдвигает шапку на затылок и, щурясь и хмурясь, вслушивается в речь старика, но по его лицу ясно, что он ничего не понимает. Котельников принимает вид попеременно то угрюмый, то непокорный — пыхтит, качает головой и раздувает могучую грудь. Никто не прерывает старика, который говорит так долго, будто рассказывает историю. Однако двое-трое мужчин проскальзывают по стенке к выходу и покидают помещение.

Я пытаюсь сосредоточиться, но у меня болят ноги, и вскоре мое внимание рассеивается.

В углу, за спиной говорящего, находится большой столб. На нем, как на той погремушке, вырезаны узоры, только эти узоры выглядят так, словно навеяны лихорадочными грезами безумца. Это какие-то существа. Вот и все, что мне ясно. У них есть глаза, да, руки и рты с приподнятыми или, наоборот, хмуро загнутыми вниз уголками, а еще рога, когти, языки и заостренные зубы — слишком много всего, все не на тех местах, где должно быть. Что означают эти создания, определить невозможно. Я оглядываюсь. Каждый столб в доме — их восемь — покрыт узорами, но они все разные. И хотя я знаю, что это всего лишь дерево, в свете костра мне кажется, что глаза сейчас шевельнутся, губы раскроются, языки развернутся и существа оживут.

Мария тычет в меня локтем, и я перевожу взгляд обратно на старика, снова пытаясь сосредоточиться. Через какое-то время его речь или рассказ завершается. Уж теперь-то разговоры окончены.

Но нет. Вперед выступает другой человек. Моложе первых двух, с огромными бровями-полумесяцами. Поначалу мне кажется, что он нарисовал их, но потом я понимаю, что они настоящие. Темные и спутанные, они нависают над глазами и напоминают брови вырезанных на столбах фигур. Остальные части его тела — лицо, руки, ноги — гладкие. Ноги у него мускулистые, толстые, как стволы деревьев.

Как и первый говоривший, он обращается к нам. Сначала к Якову, который кивает, но ничего не отвечает. Мария избегает его взгляда, поэтому он поворачивается к Котельникову: тот хмурится и открывает рот, будто хочет что-то сказать, но потом передумывает. У Котельникова оторвалась латунная пуговица, и его черно-зеленая куртка в этом месте распахнута, из нее выпирает живот, белое полотно рубашки торчит словно перо из подушки.

Потом бровастый поворачивается ко мне. Произносит:

— Ксва вилпатот кси чика, чи титсийал, халакиткатасалакс чикастоли^[16].

И ждет.

Я отвожу глаза, но он все смотрит на меня.

— Вакаш, — наконец говорю я. Это слово Тимофея Осиповича, и я не знаю, что оно означает — когда я дала колюжке Кларе уху, оно ничем мне не помогло, — но, по крайней мере, колюжи его распознают.

Бровастый вздрагивает. По дому прокатывается приглушенный смех. У меня дрожат руки.

Котельников поворачивается ко мне.

— Госпожа Булыгина! Вы их разозлите!

Бровастый уж точно не злится. Уголки его губ подрагивают. Он тоже пытается сдержать смех?

— Помоги мне, Яков, — тихо говорю я.

Яков качает головой, опустив глаза.

Взгляд бровастого, словно стрекоза, перепархивает с меня на остальных и в конце концов останавливается на мне. Затем он снова говорит. Он не сердится — в этом я уверена, — но и не доволен. Он что-то мне объясняет. Когда он наконец умолкает снова, у меня нет выбора.

— Вакаш. Мы вас не понимаем. Вы понимаете меня? Мы из России. Мы сели на мель. Мы не хотели… — Я вспоминаю сражение. Каким словом лучше всего назвать то, что случилось? — …вас беспокоить. Мы не можем вернуться домой, если только не доберемся до другого русского корабля — он ждет в шестидесяти милях отсюда. Пожалуйста, во имя Господа, если вы просто отпустите нас, мы уйдем и оставим вас в покое.

Мы очень устали и голодны, все наши вещи остались на корабле. Забирайте их. Нам они теперь не нужны, — колюжам не надо знать, что мы повыбрасывали кучу всего за борт. — С собой у нас только то, что пригодится в дороге: кое-что из еды, ружья…

— Госпожа Булыгина! Хватит! — рявкает Котельников.

— Они не понимают, что она говорит, — мягко говорит Яков. И он прав: я вижу по озадаченному выражению на лицах колюжей, что они поняли разве что только слово вакаш.

Затем по необъяснимой причине собрание расходится. Куда все идут? Я ничего не понимаю.

Мы четверо не двигаемся, пока двое маленьких мальчиков не берут Якова за руку и не тянут его к костру. Старый Яков смотрит с удивлением и растерянностью, но не сопротивляется. Мальчишки хихикают, улыбаясь ему широкими зубастыми улыбками детей, чьи молочные зубы уже выпали, но их лица еще слишком маленькие для новых взрослых зубов.

Доведя Якова до сидящего старика в золотом плаще и с погремушкой, мальчишки жестами показывают, чтобы Яков тоже сел. Старик в золотом плаще смотрит на Якова и коротко кивает. Яков садится и снимает шапку. Затем мальчики возвращаются за остальными. Мы сидим на коврике из кедровой коры. Земляной пол сухой и слегка нагрет от костра.

Потом колюжка Клара ставит перед нами длинный поднос.

Она придвигает его, пока он не упирается мне в колени.

— Вакаш, — лукаво произносит она, многозначительно глядя на меня. Я краснею, и она улыбается.

На подносе какое-то непонятное розовато-коричневое месиво.

Мария восклицает:

— Кижуч!

Я приглядываюсь: она права. Это снова он. Куски рыбы плавают в лоснящейся похлебке. Над подносом поднимается пар. Почему они нас кормят? Это какая-то уловка? Я смотрю на Котельникова, Якова и Марию: они уже запустили в еду пальцы. Котельников лопает, как изголодавшийся боров.

Весь поднос предназначен нам? Или мы должны поесть и передать дальше? Я тоже умираю от голода, но не знаю, что делать.

Сидящая по ту сторону костра женщина замечает мою нерешительность. Она была среди тех, что занимались готовкой: брала щипцами горячие камни и опускала их в короба с водой. Она думает, что я не хочу есть ее еду? Что ее еда недостаточно хороша для меня? В ушах звучит голос матери, отчитывающей меня за отсутствие манер, и я беру щепотку рыбы.

Едва пища касается языка, я уже не могу остановиться. Горстями запихиваю рыбу в рот. Тонкие кости вынуждают меня есть чуть медленнее, но я проталкиваю их между губ языком. Не зная, куда их складывать, я держу кости в другой руке.

Голод, который я так долго заглушала, поднимает голову и спрашивает: где вы были, Анна Петровна Булыгина? Я кормлю его, кормлю себя, ем и ем до тех пор, пока на нашем подносе ничего не остается, последняя капелька жира не слизана с пальцев и моя рука не полна костей.

Этой ночью я лежу на жестком коврике из кедровой коры на гладком земляном полу. Вдоль стен тянутся широкие деревянные лавки, но они заняты другими людьми.

Поставленные вертикально толстые кедровые коврики разделяют спальное пространство и обеспечивают некоторое уединение. Но мне все равно видно большинство людей. Они спят, сгрудившись в кучки, похожие на ухабы на каверзной дороге. Мужчины, женщины, дети — все вперемешку. Они разделились по семьям? Или как попало?

Я лежу довольно далеко от огня. Мы с Марией делим подстилку и мягкое покрывало из кедровой коры, слишком маленькое для двух человек. Я очень устала, но не могу заснуть от холода. Я прислушиваюсь к дыханию Марии. Мне ясно, что и она не спит.

— Мария?

— Что?

Холод, темнота и усталость питают друг друга. Вопросы и ответы крутятся в голове. Я пытаюсь от них избавиться, но они не отступают. Наконец я спрашиваю:

— Что они с нами сделают?

— Это вилами по воде писано.

— И что это означает?

— Что я не знаю. И вы тоже. Теперь спите.

— Не могу.

— Вы все равно ничего не измените.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Ну а я могу. Я устала. Спокойной ночи.

Это на меня непохоже, но я молюсь — чего не делала перед сном с самого детства, — прошу Господа внять нашим молитвам и помочь нам всем вернуться в Ново-Архангельск. Но все напрасно, заснуть не получается.

Еще долго после того, как Мария погрузилась в сон, я лежу с раскрытыми глазами, мысленно рисуя на потолке звездное небо. Полярная звезда прямо надо мной. Я лежу головой на восток? Наверное. Кассиопея будет вон там, рядом со столбом. А Орион — там, где шелестят в поднимающемся от костра жаре пучки сушеной травы. Пегас — там, у двери, которую на ночь прикрыли чем-то вроде ширмы. Я беспокоюсь за свой телескоп с журналом: спасли ли мой узел? В сухости и сохранности ли мои вещи?

Но заснуть мне не дают не только мысли — мешают и ночные звуки. Я никогда еще не спала со столькими людьми в одной комнате. То и дело кто-то кашляет или прочищает горло. Некоторые храпят. Некоторые вскрикивают во сне. Какой-то ребенок смеется в плену сновидения.

А потом, спустя некоторое время, начинается какое-то шебуршание. Я сразу же понимаю, что оно означает, и не удивляюсь, когда оно перерастает в бесстыдные стоны и вздохи. Я затыкаю кулаками уши, но это бесполезно — моя фантазия довершает образы.

Не знаю, что делать с рыбными костями, оставшимися после ужина. Я легонько сжимаю их в кулаке, чувствую их изгиб. Если бы был способ восстановить скелет, нарастить на рыбу плоть, повернуть время вспять, как далеко я смогла бы зайти? Смогла бы обнаружить ту ошибку, что привела меня сюда, и устранить ее?

Наутро я просыпаюсь с пустыми руками. Косточки выскользнули ночью и теперь вплетены в коврик и полузакопаны в тонкий слой пыли, что покрывает земляной пол. Мне нестерпимо хочется облегчиться. Как это принято делать у колюжей? У них есть что-то вроде канализации или какая-нибудь яма? А если нет, то куда мне идти, или это не важно? Я спрашиваю Марию, и она говорит, что мне надо найти укромное место на улице.

— Ты уверена?

Уголки ее губ опускаются, и она смотрит на меня, как на неразумного ребенка.

— Тогда пойдем со мной. Пожалуйста.

Она пожимает плечами.

— Да, мне тоже надо бы.

Мы медленно, маленькими неуверенными шажками, идем к двери. Нас многие видят. Затем парень моего возраста с волосами длиннее моих вскакивает на ноги. Он выходит сразу же вслед за нами и держится всего на шаг позади, пока мы ищем уединенное место. Наверное, он понимает, чего мы хотим, потому что не пытается остановить нас, когда мы отходим от дома. Я оглядываюсь в мокром лесу. Капли воды размером с жемчужины одна за другой соскальзывают с ветвей над головой и падают на землю. Земля чавкает под ногами. Она усеяна покрытыми мхом бугорками, похожими на бархатные подушечки для булавок.

— Может, здесь? — спрашиваю я. Холодный воздух и капли не улучшают положение. Я больше не могу терпеть.

Мария кивает и говорит:

— Он тоже так думает.

На лице парня написано беспокойство. Он переводит взгляд с нас на покинутый нами дом, едва видимый за стволами деревьев, и снова на нас.

Чтобы не успеть растерять храбрость, я захожу за небольшой куст, поворачиваюсь спиной и задираю юбку.

Длинноволосый парень торопливо отходит и ждет на расстоянии. Везде одно и то же: даже самые смелые мужчины боятся женских дел. Мария садится на корточки с другой стороны куста.

Я пытаюсь помочиться тихонько, но моча с шумом льется на землю. По ногам поднимается пар. Облегчение занимает целую вечность. Когда во мне больше не остается жидкости, я вытираю руки о мох, потом о передник, потому что не знаю, что еще делать.

— Ты все? — спрашиваю я Марию. Та кивает.

Длинноволосый парень молча идет следом и покидает нас, только когда мы возвращаемся в свой уголок.

Завтрака нет. Вместо этого снова начинаются речи. Оттого что я плохо спала, мне сложно следить за ними с должным вниманием. Пока идет разговор, готовится еда. Мы снова едим рыбу, а после трапезы речи продолжаются.

То, как колюжи с нами обращаются, кажется совершенно неожиданным. Это несколько смиряет мое беспокойство и приводит к единственно верному, как кажется мне, выводу. Раз они не причинили нам вреда и по-прежнему кормят, значит, намереваются отпустить. Я просто не могу понять, почему они до сих пор этого не сделали.

На вторую ночь в доме теплее. Усталая от того, что плохо спала вчера, я сразу же погружаюсь в дрему. Но посреди ночи резко просыпаюсь от звуков дождя, барабанящего по крыше. Грохот стоит такой же, как от стука шестов, который мы слышали в день, когда нас захватили. По крайней мере, я в тепле и сухости. А где наша команда и каково им приходится? Палатки не спасут от такого ливня.

Ох, Коля, что ты делаешь сейчас? Не спишь, гадая, что со мной случилось? Ты ведь не ищешь меня в разгар грозы?

Милый Коля. Со мной все хорошо. Я в безопасности.

А ты?

Третий день, а затем четвертый и пятый ничем не отличаются от первых двух, что мы пережили. Новые разговоры, сплошные разговоры — и говорят не только те трое, что в первый день. Другие тоже произносят речи, рассказывают истории, длинные и короткие, которые плывут по дому, обволакивают слушателей, очаг, свисающие с балок предметы, но не могут достичь меня, Марию, Якова и Котельникова. Даже спустя столько дней мы мало что понимаем из происходящего.

Колюжи приходят и уходят, приносят воду, дрова, еду. Женщины в углу ткут на диковинных маленьких станках, установленных на полу. Это не шерсть, но я не понимаю, какую пряжу они используют. У ног каждой стоит корзинка. Периодически одна из женщин извлекает палку или какое-то орудие с зубьями, которое применяет в работе.

Одна женщина делает корзину. Ее руки движутся, как текучая вода, когда она переплетает тонкие веточки. К ее лодыжке привязана веревка. Она тянется до изголовья люльки, висящей на ветке. Внутри, словно птенцы, гнездятся двое младенцев. Когда женщина движет ногой, люлька качается. Младенцы продолжают спать.

Дети постарше играют и шепчутся во время речей, и дважды в день мы едим — снова рыбу, потом мидии и песчанки, затем маленькие крахмалистые клубеньки, а после — твердый сухой пирог из незнакомых мне ягод. Пироги пропитаны тем же рыбьим жиром, и их трудно жевать. В течение последующих долгих речей я отлепляю от зубов приставшие к ним клейкие комки.

Мне ужасно не хватает Николая Исааковича. Не хватает того, как он стоит у меня за спиной на палубе брига и согревает, пока я смотрю в телескоп. Не хватает наших долгих вечерних разговоров, когда мы разглядываем его карты, обсуждая места, которые видели и которые еще увидим.

Почему он еще не пришел за мной? На это должна быть веская причина. Я отказываюсь предполагать, что его убили. Как и то, что он сдался и отправился на юг без нас. Что мне думать? Все, что рисует мне разум, кажется невыносимым.

Дни следуют одному и тому же странному распорядку. Колюжка Клара дает нам с Марией по накидке из кедровой коры. Я благодарю ее, хотя знаю, что она не поймет. Накидка согревает и может служить одеялом ночью. Теперь холод больше не помешает мне спать.

Мы с Марией по-прежнему ходим по нужде вместе, всегда под присмотром того же длинноволосого колюжа. Наши совместные походы в укромное место напоминают мне о том, как унизительно будет, когда у меня начнутся месячные. Я собираюсь порвать свой передник на полосы, но даже не представляю, как и где буду их стирать и сушить.

Каждый раз, как я выхожу из дома, мой взор притягивает серо-бурая куча по ту сторону реки. Вороны тоже интересуются ею. Они, как черные тени, носятся над ней, клюют, отрывают куски, кричат и ссорятся из-за них. Вскоре в воздухе повисает запах смерти. Я не понимаю, почему колюжи как будто не замечают всего этого.

Как-то вечером, перед тем как трапеза готова, я спрашиваю:

— Почему они медлят?

Яков с Марией искоса оглядываются друг на друга. Котельников, чистящий себе ногти веточкой, вытирает ее о рукав и уверенно отвечает:

— Они готовят внезапное нападение. Собираются поквитаться с этими колюжами и всех их перестрелять.

— Т-с-с-с, — произносит Мария и крестится.

— Зачем вы говорите такие жестокие вещи? Они кормят нас и обращаются с нами по-доброму, — говорит Яков.

— Но не будет же это продолжаться вечно? — спрашиваю я. — Не может такого быть.

— Не волнуйтесь, не будет, — говорит Котельников. — Команда может появиться в любое время. С минуты на минуты они ворвутся в дом…

— Проявите терпение. Мы многого не понимаем, — говорит Яков. — Скоро все станет ясно.

— Может, они ждут нас, — говорю я. — Может, они хотят, чтобы мы попытались сбежать.

— Дайте время, госпожа Булыгина. Хорошо ешьте и отдыхайте. Воспользуйтесь этими днями, чтобы запастись силами, — говорит Яков. — После того как они придут, нас ждет тяжелый путь.

— Нет, — возражает Котельников. — Возможно, она права. Нужно уходить.

— Я так не считаю, — говорит Яков.

— Ну а я считаю, — говорит Котельников. — Они не могут нас остановить.

Яков смотрит на него с непроницаемым выражением лица.

— Если вам так нужно, идите, — наконец нарушает он молчание. — Я остаюсь.

— Ты слишком доверчив, старик. Они собираются убить тебя первым.

— Первым станет тот, кто попытается сбежать.

В то же мгновение я решаю, что Яков прав. По крайней мере, мы не испытываем голода. Ночуем мы не в роскоши, но все лучше палатки. Волдыри у меня на ногах стали подсыхать и затвердевать. Нужно сохранять терпение.

С течением дней я все больше внимания уделяю колюжам. Это место словно явилось из сказок о Бабе-яге с их дремучим лесом, мраком, загадочными избушками и огнем, который манит во тьме.

Днем колюжка Клара то появляется, то пропадает. Однажды я вижу ее с большой, неплотно сплетенной корзиной, но та пуста. В следующий раз ее руки полны хвороста. Потом я вижу ее с корзиной, на которой изображена птица, и гадаю, что внутри. Колюжка Клара тоньше многих других женщин, и ее волосы менее ухожены. Одежда у нее надлежащая, но простая. Если бы мы были в Петербурге, я бы предположила, что она из семьи, которая не то чтобы обеднела, но попала в стесненные обстоятельства. В свете к ней отнеслись бы пренебрежительно, хотя некоторые и пожалели бы ее.

Но здесь к ней так не относятся. Она часто разговаривает с женщиной с круглым строгим лицом, которая, как я заметила, одета лучше многих других. Самое примечательное: ее волосы заколоты гребнем из филигранного серебра. Где она его взяла? Другие женщины тоже носят гребни в волосах, но деревянные или костяные, может быть, из оленьего рога. Ни у одной нет ничего столь же изысканного. Может быть, эта женщина — мать колюжки Клары или тетка? Мне это кажется маловероятным: слишком уж они близки друг к другу по возрасту. Однако они точно не подруги. Разговаривают они часто и учтиво, но без теплоты близких подруг.

Человек с погремушкой и золотым плащом — местный тойон. Он часто сидит в окружении мужчин, которые внимательно прислушиваются к его словам. Он не единственный, кому оказывают подобное уважение, но есть нечто, что возвышает его над остальными. Про себя я зову его царем.

Длинноволосый парень, который следует за мной, когда мне нужно облегчиться, часто отсутствует и возвращается уже затемно. Я ошиблась с его возрастом. Он старше, чем мне показалось вначале, скорее ровесник моего мужа. Не только мы с Марией заставляем его нервно дергаться. Словно котенка, его отвлекают малейшие звуки, даже тени на стене. Я зову его Мурзиком, потому что он во многом ведет себя, как котенок.

— Как думаешь, чем Мурзик занимается целыми днями? — как-то раз от нечего делать спрашиваю я у Марии. Та смеется. Она знает, о ком я.

— Играет со своей мышкой, — отвечает Мария и сопровождает свои слова грубым жестом. Я заливаюсь краской и делаю вид, что не слышу.

Я задумываюсь. Чем он занимается? Охотится? Не на нашу ли команду? Мы ничего не слышали, ни единого выстрела, ни единого выкрика, означающего, что команда неподалеку. Однако из-за частых отсутствий Мурзика мне становится неспокойно.

Многого в поведении колюжей мы не понимаем. Их образ жизни превосходит воображение. Кое-что меня восхищает: например, умение готовить в деревянных коробах, мягкие красивые коврики из кедровой коры, которые служат как юбкой, рубахой или накидкой, так и постелью, столом или стенами, а еще стропила, так густо увешанные кижучем, что несложно вообразить, будто остов дома сделан из рыбы. Это, конечно, не так, но оттого он не кажется менее чудесным — с его толстыми бревнами в три обхвата. Как их вообще смогли повалить? Я начинаю вспоминать все виденные мною диковины и составлять список, чтобы рассказать мужу и, возможно, даже родителям, когда мы вернемся в Ново-Архангельск и я смогу написать им письмо.

Но есть и менее приятные вещи: мне не нравится, что я чувствую себя мокрой даже под крышей, что весь дым остается внутри, когда дождь слишком сильный и тучи висят слишком низко, не нравится невозможность уединиться, когда мне хочется сходить по нужде, и то, что рыбу подают с каждой трапезой, вне зависимости от времени суток. А непристойные звуки в ночи — наверняка их слышат дети. Как они относятся к этим звукам?

Интересно, захотелось бы колюжам взглянуть, как живем мы в Ново-Архангельске или даже в Петербурге? Как бы они отнеслись к тому, что у каждого своя спальня? К горячей ванне? Пуховой перине? Шелку? Мясным лавкам и булочным? Письмам? Для нас все эти удобства — вершина цивилизации, но меня не покидает мысль, что колюжи поначалу сочли бы их непривычными, а потом — утомительными. Здесь все это кажется бессмысленным. Человеку, который не ест хлеб, нет необходимости в булочной. Храм не нужен тому, кто не молится. А человеку, не умеющему ни читать, ни писать, ни к чему письмо, каким бы красивым почерком оно ни было написано.

Как бы они отнеслись к тому, что я столько часов потратила, отмечая положение и измеряя яркость звезд, записывая свои наблюдения для тех, кто в точности повторит их?

Размышления о наших различиях напоминают о нашей неспособности поговорить друг с другом. Конечно, это от незнания языка, но пропасть не одолеть одними словами. Я начинаю думать, что некоторые черты моего мира столь фундаментально отличаются от мира этих людей, что я не смогла бы описать им наши странные обычаи, даже если бы кто-нибудь попросил. Они со своей жизнью никогда не смогут вообразить нашу. Точно так же и наоборот. Для некоторых их предметов и действий у нас нет слов. Водоем, в который мы должны нырнуть, чтобы понять друг друга, неизмеримо глубок, и, возможно, как бы странно это ни звучало, погружение в него невозможно для нас всех.

Глава вторая

Спустя шесть дней после битвы мы просыпаемся под нестихающий ливень. Мы заперты в доме с такими же узниками, темнотой и скукой; время в замкнутом пространстве замедляется. Лучше всего справляются с заключением дети. Они скачут повсюду, словно отталкиваясь от стен, резвятся, будто научились своим играм у барашков. С какой радостью разделила бы их забавы Жучка, как носилась бы за ними, тявкала, чтобы привлечь их внимание, а потом убегала от них, когда они начинали бы за ней гоняться. Я жду, что царь с мужчинами, погруженные в разговор в углу, или женщины, следящие за огнем в очагах и готовящие еду, перекладывая горячие камни, их отчитают, но никто не говорит им сурового слова и не кладет на них указующую длань.

В России нет такой снисходительности. Мы любим детей, но считаем, что их можно испортить, если не учить, как правильно себя вести. Мои родители старались быть справедливыми, но строгими, потому что понимали: хорошая дисциплина определит мое будущее, и стремились, как и всякие родители в России, вырастить ответственного взрослого. Я не знаю, как относиться к поведению детей колюжей. Отчасти я очарована чистотой их радости и скучаю по своим детским годам, когда чувствовала такую же свободу. Но другая часть меня полна недоверия, и я задаюсь вопросом, не повредит ли им отсутствие дисциплины?

Хотя дети предаются играм, дождь не может служить оправданием для безделья взрослых. Несколько женщин снова сидят на корточках у своих станков и упорно ткут в тусклом свете. Разговоры и смех окутывают их, как прозрачная шаль. Станки украшены камнями и ракушками, может быть, даже зубами — не знаю чьими, — которые усеивают вертикальные опоры, как самоцветы. Некоторые работают на станках, сделанных из трех палок, связанных у одного конца, с широко расставленными ногами, как у треног в башенной обсерватории отца. Понаблюдав за их работой какое-то время, я прихожу к выводу, что изделия в виде цилиндров, которые они ткут, станут юбками.

Другие женщины шьют, их белые иголки маленькими рыбками прыгают вверх-вниз и вспыхивают, когда на них падает свет от костра. У одной женщины пухлые щеки и круглый живот. Она ждет ребенка. Женщина высоко поднимает иголку, затем опускает, нанизывает на нее бусину и снова поднимает. Бусины скользят по нитке. Мгновение спустя она повторяет те же действия. Она почти не следит за работой, настолько поглощена словами женщины с серебряным гребнем в волосах. Строгое лицо той теперь расслабленно. За разговором она плетет корзину. Ее руки порхают, и она тоже не следит за работой. Внезапно все женщины разражаются заливистым смехом, и та, что с бусинами, роняет иголку на колени.

Я вспоминаю тот день на бриге, когда штиль держался так долго, что я взялась расшивать салфетки, чтобы скоротать время. Как легко я позволила себе потерять терпение и бросить работу. После шести дней бездельного ожидания я бы с радостью отказалась от ужина, если бы взамен могла сегодня же вернуть себе салфетку с иголкой, а если бы это были мои телескоп и журнал, я готова была бы не ужинать целую неделю.

Женщина с бусинами утирает с глаз слезы, находит иголку и снова принимается за работу. Что она шьет? Слишком темно, мне не видно. Я поднимаюсь на колени и наклоняюсь в сторону.

— Корольки, — восклицаю я. — Мария, у них корольки!

Синие русские бусины лежат на коврике, где трудятся женщины. Там их целые кучи — больше, чем привезли на «Святом Николае». Некоторые размером с ноготок младенца, другие — большие и продолговатые, почти черные. Их грани блестят.

Мария открывает глаза, и я показываю:

— Смотри! Корольки!

— Корольки, — повторяет женщина с бусинами. Что-то говорит другим, и они смеются. Женщина с серебряным гребнем в волосах поворачивается и выжидательно смотрит на меня. Ее пальцы ритмично работают. Глядя на меня со слабой улыбкой на губах, она не обращает внимания на работу.

И снова мне приходится их разочаровать. Я больше ничего не могу сказать. Я так же беспомощна и неспособна выразить свои мысли, как грудной младенец. Я густо краснею, но все же думаю: теперь нас связывают два слова, хотя ни одно из них не в силах нам помочь.

Дождь продолжается всю ночь до следующего утра. Котельников похрапывает во сне, Яков отряхивает шапку, беседуя с Марией о каком-то алеуте, с которым они оба давно не виделись. Яков полагает, что тот ушел из Российско-Американской компании и отправился домой, а Мария слышала, что он умер на Гавайях. Около полудня я больше не в силах выносить скуку. Пользуясь тем, что буря ненадолго стихла, я выхожу из дома. Как обычно, иду по нужде, но на этот раз хочу отойти подальше и вернуться не сразу — сделать крюк вниз по реке, если позволит мой конвоир, и остановиться посмотреть, как она впадает в море.

С деревьев капает. Листья на кустах обильно покрыты бусинами влаги. В воздухе висит туманная пелена, земля вся в лужах. Я не иду по тропе — она слишком размыта — и вместо этого пробираюсь между поваленных стволов, трухлявых и покрытых мхом, и болотистых впадин.

Несмотря на дождь, Мурзик где-то в лесах. Вместо него меня сопровождает ребенок. Маленький, с тонкими, как птичьи лапки, запястьями, на которых выступают косточки. Кажется, будто его может сдуть порывом ветра. Сколько ему лет? Лицо у него гладкое, как у младенца, и он явно нервничает — держится слишком близко от меня, и стоит мне перепрыгнуть через лужу, как он бросается ко мне с поднятыми руками, словно боится, что я улечу.

В вышине, там, где кружевные кроны деревьев ласкают облака, появляется кусочек голубого неба. Это цвет самой надежды. Я знаю, что моя Полярная звезда где то там, не видимая в солнечном свете, но, когда наступит ночь, она снова явит себя. На мгновение я задумываюсь, не попытаться ли мне сбежать. Я наедине с мальчиком. Мне всего лишь нужно бежать быстрее него. А если не смогу? Тогда мне придется ударить его камнем, чтобы он лишился чувств. Я оглядываюсь: есть ли рядом камни? Если он потеряет сознание, я наверняка смогу далеко уйти, прежде чем кто-нибудь заметит.

Тогда мне придется искать Николая Исааковича и остальных. Каким образом? Где они могут находиться в этом лесу? Какие звезды приведут меня к ним? Как долго мне придется их искать — и что за это время со мной случится, одной в необъятном лесу?

И когда я била кого-то камнем так, чтобы человек лишился чувств?

Мои глаза наполняются слезами. Мне никуда отсюда не деться, пока они не придут нас спасти. Почему они все не приходят? Неужели Коля забыл обо мне? Мне нужен мой муж. Мне нужно увидеть его, оказаться рядом с ним, вдохнуть запах его промокшей шинели, почувствовать на шее его теплое дыхание, когда он шепчет: «Аня», — потому что я тоже нужна ему.

В лесу раздается раскатистый грохот.

Выстрел.

Мои мысли ускользают от меня, как выскальзывает из пальцев хрустальный бокал — выскальзывает и разбивается, ударившись об пол.

Еще один выстрел. Потом еще. И еще.

Они где-то далеко вверх по течению.

Мой муж рядом. Мое сердце затопляют надежда — и страх.

Мальчик скашивает глаза, вглядываясь в ту сторону, откуда течет река, так напряженно, будто может силой мысли выпрямить русло и повалить все деревья. Потом кричит на меня. Потрясает костлявыми кулачками. Слова не нужны. Я знаю, чего он хочет. Так и не облегчившись, я бегу обратно к дому.

В дверях хаос. Люди, толкаясь, входят и выходят, едва не сбивают меня с ног, когда я пытаюсь протиснуться внутрь. Все станки опрокинуты. Содержимое корзин разбросано вперемешку с бусинами. Вопит младенец. Мужчины с копьями, луками и стрелами проталкиваются наружу.

Марии не видно. Потом я замечаю ее, сжавшуюся на лавке у меня за спиной. Подхожу и приседаю возле нее на корточки.

— Что случилось? — спрашивает она.

— Не знаю, — отвечаю я. — Я ничего не видела.

В другом конце дома колюж бьет Котельникова по спине. Тот воет. Их с Яковом тащат к лавке, где укрылись мы с Марией. Котельникова толкают ко мне, и я чувствую его тяжесть, когда он чуть ли не падает на меня. Я не могу дышать. Отпихиваю его. Яков стукается о лавку коленями и вскрикивает. Поворачивается, покуда не оказывается зажатым между мной и Марией. Сгибается, обхватывает колени и покачивается.

Выстрелы продолжаются. Женщины и дети вскрикивают с каждым выстрелом, словно в них попали. Старуха прижимает к груди запеленатого младенца. Его истеричные вопли заглушают остальной шум, и она стискивает его еще крепче. Колюжка Клара прижимается спиной к одному из столбов. Она оцепенела, ее взгляд прикован ко входу. Над ее головой — вырезанная на столбе фигура с открытым ртом и острыми зубами. Оберегает она Клару или собирается напасть, кто знает? Царь трясет погремушкой и кричит, но его раскатистый голос не может пробиться сквозь хаос.

Выстрелы становятся реже. Затем окончательно стихают. Снаружи не доносится ни звука. Внутри плачут дети. Некоторые женщины пытаются их успокоить, остальные ждут.

Команда подобралась ближе? Нас наконец-то спасут? Мы с Марией, Яковом и Котельниковым смотрим на вход.

Затем снаружи доносятся голоса. Топот бегущих людей. Женщина с серебряным гребнем несется к двери. Что-то кричит. Кто-то отвечает снаружи. К нему присоединяются другие голоса. Женщина с гребнем поспешно отходит. В дом врываются люди. Солнечный свет снаружи слишком ярок, поэтому я не могу различить их лиц. Это наши? Николай Исаакович?

— Коля! — кричу я и машу. — Сюда!

Тела льнут друг к другу, как тучи в грозу. Все что-то говорят, орут, вскрикивают. Я залезаю на лавку.

Когда вошедшие оказываются за пределами слепящего солнечного света, я вижу, что это не муж. Да и вообще не наша команда. Это колюжи. Они тащат чье-то тело.

Пострадавший, безвольный, как опавший лепесток, стонет. Его голова повисла, руки заброшены на плечи двух колюжей. На ноге кровь, темная и блестящая. Ему прострелили бедро. Рана размером с маленькую небесную сферу у отца на столе. Кровь стекает по голой ноге до самой стопы. По полу тянется крова вый след.

Колюжи укладывают его на лавку. Он лежит на спине.

Это тот бровастый колюж, которому я сказала «вакаш» в первый день. Его глаза закрыты. Он тяжело дышит полуоткрытым ртом. Остальные колюжи окружают его. Мне не видно, что они делают. Он кричит.

Я падаю на лавку. Не могу больше смотреть. Яков, сняв шапку, прижимает ладонь ко рту. Он тоже отвернулся от раненого.

Над гвалтом поднимается чье-то пение. Певец завывает, тянет долгие «ау» и «оу», вскрикивает. По мере того как его голос становится громче, остальные затихают. Затем кто-то начинает бить в барабан. Хаос, окружающий раненого, преобразуется в порядок, управляемый барабанным боем. Сам дом присоединяется к музыке, его доски и балки призваны вибрировать в такт. Я встаю, и ритм поднимается по моим ногам, покуда мое сердце не перестает быть всего лишь частью моей плоти и не становится частью чего-то большего, что требует подчинения. Возле двери четверо мужчин с палками длиной с их руку стучат по деревянной скамье, которая, понимаю я, внутри пуста, как барабан.

Затем что-то гремит, как деревянный цилиндр царя с вырезанной птичьей головой, только резче и звонче, словно колеса кареты. Дерево не может издавать таких звуков. Мне не видно, кто это или что это.

Я смотрю на Марию, потом на Котельникова, потом на Якова. Где Яков? Он куда-то пропал. Я замечаю его шапку на другой стороне дома. Он стоит возле раненого в окружении колюжей, держащих его за руки. Колюжи что-то настойчиво говорят.

Сквозь пение, грохот и барабанный бой раздается громкий выкрик Якова:

— Нет!

Котельников с Марией поворачиваются на голос.

— Говорю вам — я не понимаю, чего вы хотите!

Он взволнован и растерян. Чем больше он отказывается, тем сильнее они настаивают.

Грохот, пение и барабанный бой усиливают его растерянность. Он пытается выкрутиться, но колюжи толкают его обратно к раненому. Чего они хотят? Откуда Якову это знать?

— Вынь пулю, — кричит Мария.

Яков извивается и пытается отстраниться от толкающих его вперед колюжей. Он не слышит. Тогда она кричит громче:

— Яков! Пуля! Ты должен вытащить пулю.

На этот раз Яков слышит. Его лицо сморщивается.

— Как? Я не могу. Я не умею.

— Господи, Яков, просто сделан это. Это не может быть так уж сложно.

— Нет! — кричит он. — Я не умею.

Пение взмывает, барабан бьет все настойчивее. Покачав головой, Мария проталкивается вперед. Боком проскальзывает между двух колюжей. Отодвигает еще одного плечом. Обходит женщину старше нее. Наконец толпа колюжей раздвигается и позволяет ей пройти к Якову с раненым бровастым.

Я прислушиваюсь, стараясь уловить их разговор. Это почти невозможно из-за пения и ударов барабана, но в конце концов я различаю в шуме слова.

— Бедняжка, — говорит Мария. — Он без сознания?

— Он не выживет, — говорит Яков. — Как тут выжить? Столько крови…

— Т-с-с-с! Ума лишился?

— Они меня не понимают.

— Не накликай черта.

— Сам черт не осмелится сюда сунуться.

— Ну давай тогда. Кличь. Может, ты будешь следующим.

Это заставляет Якова замолчать. Под взглядом Марии он наклоняется и осматривает рану. Качает головой.

— Ах ты, старый дурак, — Мария наклоняется и пропадает из виду.

— Мария! — ахает Яков. — Мария, нет!

Бровастый ревет так, что кажется, будто сейчас рухнут стены. Колюж рядом со мной кричит и рвет на себе волосы.

Мария повернулась к толпе. Ее рука воздета, окровавлена до кисти, как у повитухи. В пальцах зажата сплющенная пуля.

— Мария! — кричит Котельников. Впервые в его голосе нет резкости и нетерпения. Он поражен.

Дом охватывает тишина. Бровастый, должно быть, лишился чувств от боли, и никто не знает, что сказать при виде Марии с ее поднятой окровавленной рукой, держащей пулю, словно это младенец, которому она помогла родится, или, может быть, амулет, появившийся на свет усилиями чародейки.

— Принесите воды, — твердо говорит Мария. — Желательно теплой. Нужно здесь прибраться.

С этого мгновения настроение меняется, словно, очутившись на перепутье, мы вслепую выбрали дорогу и каким-то чудом она оказалась правильной. Бровастый жив, и если он доживет до утра, то, возможно, и мы тоже. Если благодаря Марии его жизнь спасена, то, возможно, ей стоит вменить в заслуги и спасение наших.

Когда наступает ночь, в огонь подкидывают хвороста и большинство колюжей разбредается по спальным местам. Лишь несколько остаются подле бровастого. Один из них певец. Даже после того, как большинство легли спать, он то и дело разражается пением и порой потрясает посохом, украшенным перьями и черными косточками или ракушками, которые болтаются на веревках и гремят.

Возле входа — усиленная охрана, хотя сомневаюсь, что русские вернутся так скоро после сегодняшнего сражения. Им не позволит и яростный дождь, снова начавший барабанить по крыше.

Лежа на коврике рядом с Марией, я мысленно перебираю сегодняшние события и взвешиваю возможные последствия. Стараюсь мыслить рационально, но трудно отбиваться от ужасных образов, которые возникают у меня в голове один за другим. Тогда я пытаюсь думать о том, что люблю. О муже. О родителях. О Жучке, дорогой маленькой Жучке с ее хвостом-кисточкой и простой радостью. О своем телескопе в ясную ночь, холоде латуни, обжигающем пальцы. Удобстве пуховой перины и теплого одеяла. О книге. Я скучаю по книгам. По танцам в зале, полном людей, где потолок идет кругом и, кажется, вот-вот поднимется в небеса.

Я не единственная, кто не может заснуть. Отовсюду доносятся шорохи. Шепот. Вздохи. Плачут малыши, успокаивающе бормочут родители, пытающиеся их утихомирить. Если кто и заснет сегодня, то беспокойным сном.

Я наполовину сплю, когда чувствую, как наше кедровое покрывало шевелится. Поначалу мне кажется, что это всего лишь Мария ворочается во сне, но, открыв глаза, я вижу колюжа. Он стоит на коленях возле Марии и мягко трясет ее за плечо. Она поворачивает голову, смотрит и цепенеет.

— Балия, — шепчет он.

Она не шевелится, я тоже. Что ему надобно?

— Балия, — снова шепчет он. — Тлаксвал ак^[17].

Балия. Так он произносит ее имя. В доме тишина, и это означает, что большинство колюжей спят. Никто не слушает. Никто не поможет нам понять, что он хочет.

— Тлаксвал ак! Чиалик айолило лобаа^[18], — говорит он. Убедившись, что она проснулась, он поднимается и машет рукой, словно хочет, чтобы она тоже встала.

Мы с ней садимся. По ту сторону очага, на другой половине дома, две женщины и несколько мужчин кричат и жестикулируют, увидев нас.

— Балия! — зовут они.

Им нужна Мария. Дозорные у двери нервно переминаются, переводя взгляд то на бровастого, то на наш угол.

— Ты нужна колюжам, — говорю я. — Они зовут тебя.

Человек у нашей постели продолжает что-то настойчиво объяснять. Человек с украшенным перьями и косточками посохом, все еще дежурящий подле раненого, трясет своим посохом, словно ей это может быть понятнее слов.

Взгляд Марии перебегает между колюжами, но она остается рядом со мной, ее пальцы сомкнуты на краю покрывала, отказываясь отпускать его.

— Лучше сходи узнай, чего они хотят, — говорю я, — а то разозлятся.

Мария скованно поднимается и неуклюже идет в другой конец дома. Дойдя до лавки, она нагибается. Мне больше ее не видно. Огонь в доме вот-вот потухнет, поэтому почти нет света.

Наконец она возвращается в наш угол.

Я поднимаю ее кедровое покрывало, чтобы ей легче было проскользнуть внутрь.

— Что случилось?

— Ничего. Думаю, они просто хотели, чтобы я на него взглянула.

— Он умер?

Она качает головой.

— Сейчас он спит. Но у него ужасная рана.

— Он истекает кровью?

— Нет. Кровь остановилась, но она черная. Они наложили на рану лекарство, — она на минуту замолкает и продолжает: — И ему нужно наложить шину.

— Он выживет?

Ответом мне служит тишина. Я легонько касаюсь серебряного креста.

— Они знают, как тебя зовут.

Мария фыркает.

— Они назвали тебя по имени. Балия, сказали они. Теперь они знают, как тебя зовут.

— Спите.

Наутро, едва я просыпаюсь и сажусь, как колюжи зовут:

— Балия! Хаквотли ак!^[19]

Они хотят, чтобы она снова подошла.

Она тотчас переворачивается и садится на коврике. Наверное, она не спала.

— В этот раз вы пойдете со мной, — говорит она.

— Они зовут тебя.

— Вы должны пойти, — настаивает она. — Идите и посмотрите. Вы должны мне помочь.

— Я ничего не могу сделать.

Мне страшно видеть ужасную рану вблизи, но мне жаль и Марию. Глаза дозорных у двери следуют за нами, когда мы пересекаем дом.

На лбу и верхней губе бровастого выступили бусинки пота. Его красные глаза затянуты пеленой и не движутся при нашем приближении. Брови кажутся безжизненными. Рана прикрыта шкуркой. Женщина закатывает ее. Мария права. Внутрь раны напихано что-то черное. Окружающая плоть побелела и отекла, с края сочится жидкость. Мария кладет руку на лоб раненого, проводит по лицу и несколько мгновений бережно держит на щеке.

— У него жар.

— Ты уже вытащила пулю. Ему не становится лучше?

Мария пожимает плечами.

— Ему нужно лекарство.

Я показываю на заполняющую дырку черную массу.

— У него есть лекарство. Их лекарство. Оно не действует?

— Не знаю. Я даже не знаю, что это за лекарство.

Крестьяне прибегают к сельской медицине. Луку. Старому хлебу. Снадобьям из диких растений и корешков, которые они собирают на лугу и в лесу. Даже заклинаниям и языческими заговорам. Отец считает все это глупостью, суеверием — и, как всякий сторонник Просвещения, всегда предпочитает послать за врачом. Методы врача, порошки и эликсиры, которые он готовит в своих покоях, кажутся мне столь же загадочными, но они конечно же созданы с помощью науки.

— Ты можешь ему чем-нибудь помочь?

— Нужна шина.

— Так сделай ее ему.

— Я не знаю, с чего начать.

— Ты должна его спасти, — настаиваю я. — Должна попытаться. Иначе нас могут убить. Дай ему лекарство. Какие-нибудь травы. Корешки.

— Где мне их взять?

Ее железное упрямство непоколебимо.

— Там же, где обычно берешь.

Она пренебрежительно машет рукой.

— Я понятия не имею, что здесь растет. И как они лечат больных.

— Ламестен, — говорит колюжка. — Балия ламестен?

Я не слушаю: мне кажется, что она произносит очередные слова, которые мы не можем понять. Но потом перед глазами встает лицо старого учителя — долгие ужасные уроки французского, спряжение глаголов и неудачные попытки подстроить свой язык под чуждое ему наречие.

— Мария, — говорю я. — Это французский. Кажется, она говорит по-французски.

— Откуда ей знать французский?

Я пропускаю вопрос мимо ушей. Вместо этого поворачиваюсь к старухе: у нее серебряные волосы и подпоясанное платье из кедровой коры, которое покрывает ее от шеи до лодыжек, но оставляет руки обнаженными. Еще у нее кольцо в носу и длинное ожерелье из перьев, бусин и ракушек, которое гремит, когда она двигается. Я показываю на черную смолу в ране.

— Le médicament?^[20] — спрашиваю я, искривляя губы, как показывал учитель.

— Ламестен, — говорит она и улыбается, показывая дырки на месте выпавших зубов. Из-за них она немного шепелявит, но я уверена, что правильно расслышала. Не совсем французский, но близко.

Что это за ламестен? Они его сами сделали? Откуда он взялся?

— Мария, это французский. Кажется, она пытается сказать «лекарство».

— D’où est-ce que vous avez trouvé lamestin? — спрашиваю я колюжку. — Где вы нашли это лекарство?

— Ламестен, — повторяет она. Она понятия не имеет, что я сейчас сказала. Если она и знает французский, то, возможно, всего лишь одно слово.

— Ты бы смогла ей помочь, если бы нашла правильные травы и корешки? — спрашиваю я Марию. Она хмурится, плотно сжимает губы. — Хотя бы попытайся.

— Надежды мало.

Приходится прибегнуть к жестикуляции и многократному повторению этого слова, но наконец женщина, сказавшая «ламестен», ведет нас с Марией в лес. Вооруженный луком и стрелами колюж следует за нами. Возможно, чтобы мы не сбежали и не навредили старухе, но, вероятнее, чтобы охранять нас всех.

За пояс у нее заткнут нож с железным лезвием. Еще она взяла с собой маленькую мягкую корзинку с орудиями из камня, ракушек или костей — невозможно определить с ходу. На нашем охраннике набедренная повязка из шкуры и плащ, короткий, истрепанный и едва достающий ему до пояса. Меня удивляет, что никто не дал ему новый или хотя бы какую-нибудь юбку, чтобы ему не было холодно на улице. Старуха ведет нас по тропе вдоль реки.

Мария с этой старухой знают, что мы ищем. Я — нет. Я плохо разбираюсь в растениях, даже тех, что растут в нашем саду в Петербурге. Когда я смотрю на них, они сливаются в сплошную зеленую пелену, а если цветут — то в пелену с желтыми, красными, розовыми и фиолетовыми пятнами, в зависимости от цветов. Я считаю растения красивыми и порой приятно пахнущими, но на этом все.

На противоположной стороне реки все еще лежит серо-бурая куча, ожидающая, когда на нее обратит внимание кто-нибудь, помимо ворон. Сегодня ее желание исполняется: за свою долю бьются чайки. Смрад смерти усилился. Теперь он доносится и до нашего берега. Я снова отворачиваюсь.

Тяжелое небо обещает, что скоро пойдет дождь. Старуха останавливается у высоких растений с зазубренными листьями.

— Тлопит^[21], — говорит она. Многие стебли побурели и согнулись, сохранившиеся огромные цветы высохли. На некоторых еще есть семена.

— Борщевик? — говорит Мария. — Это он?

Она очень бережно ощупывает листья и садится на колени. Разрывает землю вокруг оснований стеблей. Старуха подает ей нож, сделанный из раковины с заостренным краем, и Мария срезает два стебля. Старуха срывает с ближайшего растения широкий лист и оборачивает стебли, прежде чем поднять. Затем смотрит на меня.

— Этого достаточно? — спрашиваю я Марию.

— Нет, — отвечает она. — Идемте дальше.

— Ламестен, — говорю я старухе. — On у va? Пойдемте?

Она ведет нас к ручейку, впадающему в реку. Мы идем по его берегу, пока он не исчезает в болоте. Как только мы появляемся, черные птицы кричат и боком соскакивают с высокого тростника. Тростник еще долго колышется после того, как они улетают. Болото жадно всасывает мои туфли.

— Это хамидукс, — говорит ушедшая далеко вперед Мария таким тоном, словно не ожидала встретить его здесь.

— Хаталичийил^[22], — произносит старуха. Они с Марией становятся на колени друг подле друга. Старуха продолжает что-то говорить Марии тихим голосом.

Когда я подхожу, Мария уже выкопала несколько растений с корнем. У них круглые листья с неровным краем, который стал красновато-бурым. К корням цепляется земля.

— Теперь достаточно, — говорит Мария. — Если понадобится больше, мы можем вернуться. Идемте обратно.

— Ламестен, — говорю я старухе и показываю на руки Марии. — Мария закончила с лекарством. Пойдемте.

На лице старухи написано замешательство. Она ведет нас вокруг болота. На другой стороне — маленький зеленый лужок.

— Сисибатслва^[23], — говорит она.

Мария тотчас опускается на колени перед растением с похожими на бахрому листьями.

— Смотрите! Тысячелистник. Он непохож на себя, но… — Она растирает листья между пальцами и принюхивается. — Возможно, поможет закрыть рану. — Затем она обрывает все листья, которые сохранили хоть сколько-то зеленого цвета. — Этого хватит. Нужно возвращаться.

— Как удачно, что ты нашла все, что тебе нужно, — говорю я и затем журю ее. — А говорила, что ничего не знаешь о растениях колюжей и их методах.

Мария смотрит на меня так, словно я выжила из ума.

— Я ничего не находила. Это она привела нас сюда, — говорит она. — Прямиком к тем растениям, что мне нужны. Вы что, не заметили? Она их знает.

Старуха улыбается, показывая редкие зубы, затем поворачивается и идет по тропе. Я уже совсем запуталась и не понимаю, в каком направлении она идет. Через несколько минут тропа загадочным образом сворачивает, и мы приближаемся к домам сзади, не проходя мимо серо-бурой кучи. К счастью, мне не приходится ее видеть, хотя вонь говорит о том, что она никуда не делась.

Когда мы оказываемся в доме, колюжки приносят Марии инструменты. Ножи из заостренных раковин, вроде того, которым она срезала пучки, и камни, чьи края так отточены, что стали тонкими, как бумага, на которых нарисованы карты мужа. Ложки и черпаки с ручками разной длины, одни вырезаны из дерева или кости, другие сделаны из больших раковин. Колюжка Клара приносит ступу и пест из тяжелого серого камня. Она едва их поднимает. Мария велит мне растолочь некоторые из собранных нами листьев. Я опускаю пест и поворачиваю, разминая и разрывая листья со стеблями, пока они не превращаются в месиво. Пока я толку, колюжка Клара наливает в короб для готовки воду и кладет туда горячие камни.

Пока лекарство готовится, Мария накладывает жесткую повязку. Каким-то образом она умудряется объяснить колюжам, что ей требуется, или, возможно, как это было с растениями, они уже сами знают, что нужно. Мне не видно, что она делает, но слышно, как бровастый стонет. Я слышу погремушку певца и его голос, выводящий рулады.

Когда лекарство готово, колюжи сажают бровастого и держат его, а Мария подносит к его губам ложку и заставляет выпить приготовленное ею варево. После четырех глотков, некоторых из которых вылились у него из уголков рта, его кладут обратно. Старуха следит, чтобы они ненароком не навредили ему. Затем Мария со старухой промывают рану, убирают черное лекарство. Я держу маленькую плетеную миску, в которую они собирают жидкость, чтобы потом от нее избавиться. Бровастый стонет, когда Марии приходиться проникнуть поглубже в рану. Тугая повязка держит его ногу на месте, пока они работают. Наконец Мария заменяет черное лекарство зеленым снадобьем. Старуха держит края раны, а Мария кладет снадобье внутрь. Они оставляют рану открытой.

Когда они заканчивают, певец с посохом снова принимается за дело, на этот раз ему аккомпанируют барабаны. В разгар песни бровастый внезапно обмякает. Поначалу мне кажется, что он умер, но потом я понимаю, что он заснул или, возможно, просто потерял сознание.

Бровастый — наш Лазарь. Он пережил еще одну ночь. Мария говорит, что жар немного спал. Она еще раз кормит его похлебкой. Я опять держу маленькую плетеную миску (она похожа на корзинку, но прутья переплетены так плотно, что жидкость не протекает), а Мария со старухой промывают рану и заново накладывают теплое снадобье. Рана кажется менее воспаленной и распухшей. Царь в золотом плаще выглядит не таким обеспокоенным. Певец ждет, когда мы закончим, потом гремит посохом и заводит очередную песнь.

Девять дней прошло с начала нашего испытания, и наконец мы нашли способ общаться друг с другом. Яков решает, что нам нужно представиться. Он выстраивает нас перед царем и приступает к делу, указывая на Марию и произнося на их манер:

— Балия. Балия.

Несколько человек замечают и с любопытством приближаются. Царь произносит: «Балия», — остальные эхом повторяют за ним:

— Балия. Балия.

Я уверена, что Якова поняли.

Затем Яков показывает на меня.

— Это жена нашего навигатора госпожа Анна Петровна Булыгина.

Тишина. Он повторяет:

— Госпожа Анна Петровна Булыгина.

На этот раз царь хмурится, остальные что-то бормочут, но никто не пробует произнести мое имя. Тогда Яков предпринимает еще одну попытку.

— Госпожа Булыгина, — тщательно произносит он. Люди улыбаются, потом переглядываются, некоторые смеются. Возможно, мое имя переводится каким-то неподобающим образом.

На лице Якова написано, что ему неловко. Он вынужден обратиться ко мне менее формально. В России так не принято. Просто по имени называют только родные или близкие друзья. Но мы ведь не в России, верно?

— Давай, — говорю я. Он нервно произносит:

— Анна Петровна.

Ответом служит лишь разрозненное бормотание. Все, что ему остается, это нарушить последнюю социальную границу и обратиться ко мне, как это делает муж или родитель. Я киваю, давая согласие.

— Анна. Анна.

Котельников, услышав Якова, морщится. Такое обращение звучит неестественно и неуважительно из уст этого алеута.

— Ада, — говорит царь. Потом я слышу, как остальные повторяют:

— Ада. Ада.

Я чувствую, как лицо заливает краска. Женщина с серебряным гребнем в волосах улыбается мне.

Затем Яков кладет руку на грудь и говорит:

— Яков. Яков.

— Халас «Я коп»?^[24] — спрашивает женщина. По дому разносятся приглушенные смешки. — Ишкида! Байило тизиквол^[25].

Колюжи громко смеются. Котельников мгновение колеблется, потом на его лице расплывается улыбка, и он присоединяется. Тычет в старого алеута и припевает:

— Я-коп. Я-коп. Разрешите представить вам господина Я-копа.

Он понятия не имеет, что говорит, — только то, что это веселит колюжей и раздражает Якова.

Яков не ждет, когда смех стихнет окончательно. Он тычет пальцем грузному Котельникову в живот и говорит:

— Котёл.

Колюжи замолкают и смотрят на него так, будто не верят своим ушам. Глаза царя широко распахнуты. Затем колюжи визжат от хохота, еще более громкого, чем, когда они смеялись над именем Якова.

Смех на губах Котельникова угасает, его лицо перекашивается от гнева.

— Нет! — он выпрямляется и бьет себя в дородную грудь. — Котельников! Котель-НИ-КОВ! Не забудьте это «ников».

Но уже поздно. Колюжи повторяют:

— Коксал. Коксал^[26].

И с каждым повторением смех усиливается.

Я не питаю к Котельникову большой приязни и разделяю убеждение мужа, что его честолюбие и нетерпеливость затуманивают рассудок. Но стараюсь сдерживать смех, потому что он оскорблен, а его никто не слушает. Колюжи не могут знать, что называют его котлом, тем самым как бы жестоко дразня за дородность, однако это прозвище что-то означает для них, что-то забавное. Многие от смеха утирают с глаз слезы.

Сопротивляться невозможно. Его чрезмерное возмущение так же забавно, как и новое прозвище. Я тоже поддаюсь смеху.

— Послушайте! Котельников! Котель-НИ-КОВ! — он топает ногами, дико машет руками и оглядывается в поисках того, кто готов слушать.

Повернувшись, он обращается к Якову:

— Скажи им! Скажи мою настоящую фамилию!

— Сами скажите, — пренебрежительно отвечает Яков и хмурится. Потом отворачивается и хитро улыбается. Колюжи снова заливаются хохотом.

Тогда Котельников хватает Якова за руку и дергает с такой силой, что Яков, застигнутый врасплох, падает.

Он с размаху шлепается на пол и вскрикивает.

— Что вы делаете? — кричит он Котельникову. — Перестаньте!

Котельников пинает Якова под зад.

Смех обрывается. Колюжи бросаются к ним. Несколько мужчин оттаскивают Котельникова от Якова. Поднимают его на плечи. Это нелегко из-за его размеров. Потом несут к двери, а певец с посохом тем временем помогает Якову подняться.

— Куда они его забирают? — спрашиваю я Марию.

— Не знаю, — отвечает Мария. — Пойдемте.

Котельников дергается изо всех сил, но снаружи больше места, поэтому больше колюжей могут объединить усилия. Высоко подняв его, они направляются к реке. Не дают ему пинаться и размахивать руками.

— Опустите меня, дикари! — кричит Котельников.

Добравшись до берега, колюжи бросают его в реку, как мешок за борт.

Его тело поднимается. Руки и ноги молотят по воздуху. Затем направление полета меняется, и он падает. Поверхность воды разбивается, и река заглатывает его целиком.

Здесь неглубоко, поэтому уже через мгновение он выныривает. Встает. Вода течет с него ручьем.

— Я вас всех убью!

Кроме нас с Марией, никто не понимает, что он говорит, но в переводе нет необходимости. Он брызжет потоком ругательств, большинство из которых я никогда не слыхала.

— Этот треклятый козел еще поплатится! Он еще пожалеет о том, что сделал! Скажите ему, — кричит он, заметив нас с Марией. — Филипп Котельников в долгу не останется.

Многие колюжи уходят. Но, к моему удивлению, двое остаются. Они заходят в реку и ждут у берега. Возможно, хотят проследить, чтобы Котельников не навредил еще кому-нибудь и не сбежал.

— Пойдемте посмотрим, как там Яков, — говорит Мария, и мы направляемся обратно к дому с дозорными по пятам.

Глава третья

Туманным днем Мурзик следует за мной, когда я осмеливаюсь выйти по нужде. Прежде чем мы доходим до уединенного места, он показывает мне поразительно белый платок.

— Где ты его взял? — выдавливаю я скрежещущим, как ржавые ворота, голосом. Тянусь к платку.

Мурзик нервничает и притягивает платок к себе. Его складки ярко выделяются на фоне темных, загрубевших рук колюжа. Мурзик сминает его в кулаке.

— Дай мне взглянуть. Пожалуйста, — я выхватываю платок, прежде чем он успевает его спрятать.

Мурзик протестует, но я поворачиваюсь к нему спиной и сравниваю свою добычу с передником. Это дешевый русский платок для обмена, чистый и нетронутый, белый, как свежевыпавший снег, чего не скажешь о моей грязной одежде. Где бы Мурзик его ни взял, это было недавно.

Он выхватывает платок назад.

— Нет, — кричу я. — Отдай. Всего на минутку. Обещаю, я потом верну. Пожалуйста, — я протягиваю руки. — Вакаш. Ламестен. Пожалуйста.

Он смеется. Машет платком передо мной, поднимая так, что мне не достать. Потом отпускает, и крошечный белый лоскуток падает мне в руки.

Я прижимаю его к носу. Он пахнет дымом и рыбой.

— Откуда он у тебя?

— Хили хилилс кива кийали тил ксва хотскват, — говорит Мурзик. — Оксас ксвоо йикс личаак олва^[27].

Он что-то показывает руками, но я ничего не понимаю. Он украл платок? Убил кого-то и забрал его? Или ему его дали? Его рассказ длинен, и он то и дело что-то изображает: вот он несет нечто тяжелое, а потом оно исчезает, затем он обнимает себя и покачивается взад-вперед. Иногда он смеется. А иногда хмурится, будто досадует.

— Кийа ксва хотскват ксат хидатот хистаалач кси личаат^[28], — говорит он.

— Идем, — говорю я и поворачиваю обратно к дому. Он тянется за платком. — Нет, — говорю я. — Идем со мной. — Я сжимаю платок в руке, а другой машу ему, чтобы он шел за мной.

Вороны взлетают над серо-бурой кучей на том берегу, когда мы пробегаем мимо, и каркают, выражая свою досаду на то, что их потревожили. Зайдя в дом, я нахожу Марию и Якова. Котельникова не видно.

— Смотрите! — кричу я. — У Мурзика есть платок.

Яков берет смятый платок и внимательно его рассматривает.

— Где он его взял? — спрашивает Мария.

— Не знаю, — отвечаю я.

Яков размышляет. Платок мог оказаться у Мурзика вследствие многих причин, одни из которых пугающие, а другие — внушающие надежду.

— Он его украл, — говорит Мария, окидывая Мурзика подозрительным взглядом.

— Может быть, — говорит Яков. — А может, ему дали.

— Почему? — спрашиваю я. — Зачем им что-то давать Мурзику? Несколько дней назад мы в них стреляли.

— Может, имел место обмен. — Яков отдает Мурзику платок.

Этот безукоризненно белый кусочек ткани — доказательство того, что наши живы и не так далеко от нас. Если он был получен путем обмена, то это значит, что они разговаривали с колюжами мирно. О чем они говорили? Если они дали им платок в обмен на что-то, то что еще они могли сделать? Возможно, нам не придется долго ждать спасения.

Когда платок спрятан, Мурзик протягивает кулак. Медленно разжимает его, показывая бусины разных цветов и формы. Он держит их, как семена, сложив руку лодочкой. На глянцевитой поверхности вспыхивает свет, когда он перекатывает их большим пальцем. Среди них есть и серебряные. Он наблюдает за нашими лицами.

Яков озадаченно хмурится.

— Должно быть, произошел обмен. Интересно, что они от него получили?

— Они придут за нами?

— Скорее им просто была нужна еда.

Ну конечно. Я это понимаю, но все равно разочарована.

На следующий день, рано утром, до завтрака, нас подводят к царю. Мурзик тоже здесь. Платок, уже не такой безукоризненно белый, как вчера, у царя в руке.

Царь допрашивает Мурзика. Мурзик ерзает и отвечает отрывисто, его взгляд шныряет по дому, словно он может в любую минуту дать деру, как испуганный кот. Сомнений нет: он сделал что-то нехорошее, чтобы завладеть платком, и теперь готов на все, чтобы от него избавиться.

Затем женщина с ребенком на бедре показывает царю второй платок. Тот удивлен. Он резко обращается к женщине. Она пересаживает ребенка на другое бедро и отдает платок царю. Сжав оба платка в кулаках, царь потрясает ими перед женщиной и кричит.

Ребенок плачет. Мурзик стоит, свесив голову. Женщина кричит в ответ. Ребенок ревет еще сильнее. Царь сердито смотрит и молчит. Какой-то мужчина позади нас что-то выкрикивает, женщина отвечает ему ором.

Внезапно меня кто-то толкает. Я падаю. Ударяюсь подбородком об пол. Прикусываю губу и чувствую кровь.

Я пытаюсь подняться, но не могу. Ноги запутались в юбке. Теперь кричат уже все.

— Яков? — молю я.

Поднявшись на четвереньки, я оглядываюсь через плечо. Кто этот человек, прожигающий меня разъяренным взглядом?

Царь кричит:

— Ва тааквола ксвоксва!^[29]

Его сердитые слова обращены не человеку, который меня толкнул, не женщине с платком, не Мурзику — мне. Какое-то время он кричит на меня и, закончив, отдает платки: один — Мурзику, второй — женщине, чей ребенок визжит и брыкается у нее на бедре.

Кто-то хватает меня за руку и вздергивает, словно я ничего не вешу. Я вскрикиваю, у меня рвется рукав. Человек с разъяренным взглядом тащит меня к двери.

— Пусти ее, — кричит Котельников. Он подскакивает и пытается разжать хватку того, кто меня держит. Другой кол юж оттаскивает Котельникова и заводит ему руки за спину.

— Уберите от меня свои грязные лапы! — вырывается Котельников.

— Осторожнее, госпожа Булыгина! Не сопротивляйтесь! Вам с ними не сладить! — кричит Яков.

Но он не понимает, что даже если бы я желала сопротивляться, то не смогла бы. Мое тело превратилась в желе.

Мы плывем вверх по течению реки в маленьком челноке. Я сижу на жестком дне, руки цепляются за борт. Кровь на губе подсыхает. Толкнувший меня колюж сидит передо мной и, напрягая все силы, гребет против течения.

Нас сопровождают еще два челнока, в которых сидят шесть колюжей. Почему царь послал столько людей? Куда мы направляемся и почему?

Река мягко изгибается. Челнок слегка кренится, проходя изгиб. Впереди из воды торчат многочисленные ветви полузатопленного упавшего дерева. Стоит ли мне перепрыгнуть на него? Если я достану, то, возможно, оно поможет мне выбраться на берег. Или колюжи убьют меня до того? Не успеваю я решиться, как мы проплываем мимо и становится поздно.

У реки каменистое дно, которое показывается, когда вода не отражает свет. Мимо пролетает перышко. Обрамляющий реку тростник сгибается, словно наклоняет голову при виде проходящей мимо похоронной процессии. За ним повсюду чернеет лес. Если меня ждет конец, пусть он будет быстрым и безболезненным. Я закрываю глаза. Челнок плывет вперед против течения. Затем я слышу хруст, потом еще раз. Идущие впереди челноки пристали к берегу. Наш скрежещет, цепляясь за тростник, и тоже останавливается.

С противоположного берега доносится мужской голос:

— Сюда!

Я поворачиваюсь и не верю своим глазам.

Николай Исаакович. Американец. Тимофей Осипович и его верный Кузьма Овчинников. Все здесь. Все. Тимофей Осипович раздвигает камыши и встает у самой кромки воды.

— Госпожа Булыгина, вы не ранены? — спрашивает он.

Приказчик говорит звучным голосом и в кои-то веки серьезен, обращаясь ко мне. Я смотрю на мужа. Тот стоит за камышами и не сводит с меня глаз. Его лицо искажено болью. Он выглядит осунувшимся и почти одичавшим с его отросшей бородой. Где его шинель? Его глаза блестят — неужели он вот-вот заплачет?

— Все хорошо, — кричу я. — Со мной все хорошо. Коля?

У меня текут слезы.

— Аня! — кричит он срывающимся голосом. — Ох Аня!

Пошатываясь, он подходит к краю воды и так сильно наклоняется вперед, что на мгновение мне кажется, что он сейчас прыгнет в реку.

Все члены команды грязные и выглядят изможденными. Щеки ввалились, под глазами залегли темные круги. Одежда изношена и порвана. Алеуты босиком.

Я поднимаюсь на коленях в челноке и усилием воли заставляю себя перестать плакать.

— Коля, со мной все в полном порядке.

— У тебя кровь!

Я дотрагиваюсь до свежего рубца.

— Пустяки, — говорю я.

— Что они с тобой сделали? Кто это сделал? Я убью его.

— Это произошло случайно, — отвечаю я. — Мне не больно, — я боюсь, что встреча плохо закончится, если он не успокоится. — Все хорошо, — у меня получается слабо улыбнуться.

— С остальными все в порядке? — спрашивает Тимофей Осипович.

— Да. Они остались в доме. Мы ждали.

Теперь все кажется ясным. Колюжи нас отпускают. Меня — первой, и хотя я не понимаю почему, это не важно.

— Идемте. У нас все еще есть время добраться до «Кадьяка». Тимофей Осипович, пожалуйста, скажите, чтобы они перевезли меня на ваш берег.

Команда ерзает. Что-то не так, и мои слова привели это что-то в движение. А потом я замечаю.

— Где Харитон Собачников? И где Жучка? Жучка! — зову я. Она не бежит ко мне, но прежде чем я успеваю позвать снова, Тимофей Осипович кричит:

— Госпожа Булыгина, пожалуйста, помолчите, пока мы договариваемся о вашем освобождении.

— Что вы имеете в виду?

— Нам нужно договориться о вашем освобождении. Проявите терпение. Они многого просят взамен, но, возможно, мне удастся их вразумить.

— Коля? — Я стараюсь, чтобы голос звучал невозмутимо. — О чем он?

— Помолчи, Аня.

Тимофей Осипович на краю берега говорит:

— Макук.

Я узнаю это слово: он произносил его, когда проводил обмен с колюжами, давшими нам палтус. Мужчина из другого челнока что-то говорит в ответ. Наш приказчик отвечает ему.

Джон Уильямс выступает вперед. Его ярко-рыжие волосы прилипли к голове, шапка наверняка давно пропала. Он держит сверток нанки. Сверху лежит, свернувшись, нитка бус. Американец нервно оглядывается на мужа.

Тимофей Осипович продолжает говорить, размахивая руками, чтобы подчеркнуть слова. Колюжи молчат. Наконец мужчина из другого челнока что-то кричит.

Тимофей Осипович пожимает плечами, затем кивает плотнику Ивану Курмачеву. Тот становится рядом с Джоном Уильямсом. В его руках свернута черно-зеленая шинель. Моего мужа.

Тимофей Осипович снова обращается к колюжам, но что бы он им ни говорил, его слова не действуют. Колюжи не убеждены. Наконец колюж из другого челнока что-то рявкает. Тимофей Осипович тяжело вздыхает и говорит Овчинникову:

— Неси сломанное. Они все равно не поймут.

Овчинников роется в своем узле и вытаскивает оттуда ружье. Протягивая его колюжам, он занимает место рядом с Джоном Уильямсом и Иваном Курмачевым.

Колюжи обмениваются взглядами, потом поднимают весла. Наш челнок отталкивается от берега и поворачивается по течению.

— Стойте, — кричит муж.

— Стойте! — кричу я. — Нет!

Мы останавливаемся. Челноки снова пристают к берегу. Но теперь мы в сажени или двух ниже по течению.

Неужели они не хотят того, что мы предлагаем? Почему? Они не могут знать, что ружье сломано, значит, дело в чем-то другом.

— Отпустите меня! — умоляю я. Показываю вверх по течению, туда, где стоит мой муж с остальными. — Гребите! Ну же, гребите. — Я пытаюсь изобразить с помощью невидимого весла в руках, чего хочу от них. — Пожалуйста!

Но мы остаемся на месте.

— Дайте им эти ружья, — кричит муж. — Я приказываю. Сейчас же!

— Это было бы неразумно, — отвечает Тимофей Осипович.

— Я хочу, чтобы мою жену освободили. Дайте им четыре ружья.

— Мой дорогой капитан, как вам отлично известно, у нас всего по одному годному ружью на человека. Если что-нибудь сломается, у нас нет ни единого инструмента, чтобы починить. Они — все, что сохраняет нам жизнь.

— У нас полно ружей, — кричит муж. — Нам не нужно по одному на каждого.

— Может статься, вы и правы, — холодно отвечает Тимофей Осипович. — Но если мы дадим им четыре ружья, они используют их против нас. Может быть, уже сегодня. Кого вы первым желаете видеть убитым нашим собственным оружием? Его? — он показывает на плотника Курмачева. — Или его? — показывает он на Джона Уильямса, чье лицо становится еще бледнее.

— Довольно! — кричит муж. — Вы заходите слишком далеко.

— Прошу меня извинить. Я ослушаюсь вашего приказа.

Муж подбегает и становится перед Курмачевым.

— Дай мне свое ружье. Давай его сюда.

Курмачев прижимает ружье к груди. На его старом лице написано отчаяние.

— Если кто-нибудь последует приказу нашего капитана, — говорит Тимофей Осипович, — я покину команду. Сяду в челнок к госпоже Булыгиной и примкну к колюжам. А вы сами о себе заботьтесь, пока не найдете «Кадьяк».

Курмачев не двигается.

Николай Исаакович поворачивается к Джону Уильямсу.

— Дай мне ружье. Я приказываю, — в его хриплом голосе слышатся слезы. Но американец не торопится исполнить приказ. Он смотрит на Тимофея Осиповича и ждет.

— Жизнь и свобода человеку милее всего на свете, — говорит Тимофей Осипович. — Мы не желаем их лишаться. Мы сказали свое слово.

Четыре ружья стоят между мною и свободой. Четыре. А сколько ружей мы беспечно уничтожили и выбросили в океан, когда покидали корабль — когда забирали с собой еще один сверток нанки и нитку бус?

— Дайте им, что они хотят! Пожалуйста! — кричу я.

— Тихо, госпожа Булыгина. Ваши слова только ухудшают положение, — говорит Тимофей Осипович. Муж прячет лицо в ладонях. У меня разрывается сердце, но его слезы мне сейчас не нужны. Почему он ничего не предпримет? Ни единого слова не срывается с его уст. Ни единого упрека команде, которая цепляется за свои ружья, и приказчику, чья дерзость обеспечила бы ему суровое наказание от главного правителя, кабы тот знал. Я не стою четырех ружей. Мои жизнь и свобода имеют для них гораздо меньшую ценность, чем их собственные.

Внизу по течению дважды кричит ворона. Ее карканье разносится среди деревьев.

Тимофей Осипович обращается к колюжам, но те не дают ему закончить. Они шевелят веслами, и челноки приходят в движение. Течение несет нас вниз по реке, обратно к океану и поселению.

Мой крик отчаяния разносится среди деревьев. Если выживу, никогда не прощу предательства. Пусть им запомнится этот день, когда они выбрали свою свободу вместо моей и бросили меня ради четырех ружей.

Я выпрыгиваю из челнока, едва он касается берега.

— Мария! Яков! — зову я на бегу, путаясь ногами в юбке. — Яков!

Когда я влетаю в дом, они уже на ногах.

— Что с вами случилось? — восклицает Мария.

— Я думал, мы вас больше не увидим, — говорит Котельников.

— Мы никогда отсюда не выберемся! Никогда! — рыдаю я. — Ненавижу их всех?

Яков подталкивает Марию, и та обнимает меня рукой. Неловко похлопывает меня по спине, потом зажимает пальцами края моего порванного рукава и держит их так. Я забрасываю руки ей на плечи и падаю в ее объятия. Она совсем крошечная, но я даю ей поддержать себя, как мать поддержала бы дочь.

— Что случилось, госпожа Булыгина? — спрашивает Яков.

Я все им рассказываю: о том, как мы плыли, как пристали к берегу реки, о свертках нанки, шинели Николая Исааковича и четырех ружьях. О непокорстве Тимофея Осиповича и безропотности команды. О том, как колюжи отказались изменить свои требования и муж сдался. Кончив, я прижимаюсь лицом к изгибу руки Марии. У меня трясутся плечи. Я знаю, что должна выказывать больше мужества, но не могу долее сдерживать отчаяние.

Нам дали еды, но есть я не в силах. Мария ухаживает за бровастым, а я лежу на коврике и плачу, пока не засыпаю от изнеможения. Ближе к вечеру Котельников подзывает нас к лавке в углу. Дозорные у дверей поворачивают головы нам вслед, когда мы идем по дому, но никто нас не останавливает.

— Нужен план, — говорит Котельников.

— Для чего? — спрашивает Мария.

— Чтобы вернуться к остальным. До того как они уйдут.

— Они не уйдут! Они должны нас дождаться, — восклицает Мария. — Не говорите такой чепухи!

Услышав ее крик, дозорные смотрят на нас.

— Думаю, переговоры еще не закончены, — говорит Яков. — Команда никуда не должна уйти до этого — и до того, как минет самая суровая пора зимы. Это было бы против здравого смысла.

— Но, Яков, — возражаю я, — здравый смысл больше не играет роли. Тимофей Осипович не отдаст ни одного ружья, а у остальных не хватит духу пойти против его воли. — Мне грустно думать о том, как быстро моряки примкнули к Тимофею Осиповичу и выступили против мужа и как легко тот сдался, когда это произошло. — Что это за переговоры такие?

— Такие, что требуют много времени, — отвечает Яков.

— Глупо думать, что эти переговоры закончатся выгодным соглашением, да и вообще каким-либо соглашением, — говорит Котельников. — Колюжи играют с нами. Дашь им четыре ружья, они попросят еще четыре. Другого от них и ждать не стоит.

— А мы предлагаем им меньше, чем готовы были предложить за шкуру калана, и ждем, что они отдадут жену капитана, — говорит Мария.

— Обстоятельства изменились, — возражает Котельников. — А с ними и правила. Нужно действовать, покуда мы сильны и снег еще не слишком глубок.

— Вы неправы, — говорит Яков. — Сейчас главное — сохранять терпение. Пусть переговоры идут дальше. Думаю, через день-два нас отпустят и мы отправимся своей дорогой — возможно, без ружья или двух.

— Коли хочешь искушать судьбу, пожалуйста. А я ухожу. При первой же возможности, — говорит Котельников. — И возьму с собой всех, кто желает присоединиться. Мария? Госпожа Булыгина?

Как я могу уйти с ним? Если я это сделаю, мы много дней будем блуждать по лесу, прежде чем найдем нашу команду, и все это время нас будут преследовать колюжи, нам придется как-то выживать без еды, оружия и укрытия. В разгар зимы. Один лишь холод и тот может решить нашу судьбу.

К тому же я не хочу видеть команду. Я ненавижу Тимофея Осиповича. Мой муж — трус. Как я могу так легко простить их? Знаю, это мстительные мысли маленькой девочки, которая воображает, будто ее предали, а не замужней восемнадцатилетней женщины, но мне все равно. Совершенно все равно.

— Мы им не нужны, — говорю я. — В этом нет смысла.

— Неправда, — отвечает Котельников. — Будьте благоразумны. Мы не можем здесь оставаться. В конце концов они нас убьют.

— Они не собираются никого убивать, — возражает Яков.

Я согласна с Яковом. Колюжи не выказывали ни малейшего желания нас убить. Но не передумают ли они, если Котельников уйдет, а мы останемся? А если я решу уйти с ним и покинуть Якова с Марией, что колюжи с ними сделают? Я не могу бросить их на милость колюжей.

— Я не пойду, — решаю я, — и считаю, что вам тоже не нужно уходить, Филипп. Мы должны держаться вместе.

— Тогда идемте со мной. Все. Иного выхода нет.

— Мы даже до реки не доберемся, — отвечает Яков.

— Пожалуйста, Филипп, — молю я. — Пожалуйста, останьтесь. Хотя бы подождите несколько дней, прежде чем решать. Может быть, Яков прав.

— Два дня, — говорит он. — Даю вам два дня на то, чтобы принять решение. Потом я ухожу, и вы пойдете со мной, если у вас осталась хоть капля разума.

Густой лес не пропускает дождя, зато в нем царят вечные сумерки. Мы вышли из поселения утром и остановились лишь раз, чтобы поесть. Мы идем с хорошей скоростью несколько часов, поэтому я уверена, что мы уже далеко от дома царя. Последний раз я так много ходила до нашего пленения, после того как мы покинули бриг. Дождя нет, но мы идем сквозь туман. Мои ноги натерты в нескольких местах. Одежды промокла, волосы такие влажные и непослушные, что я даже не пытаюсь убирать их с глаз.

Я понятия не имею, куда нас ведут, зачем, что стало с Марией и Котельниковым и где Николай Исаакович с остальными.

Если ко мне с Яковом и обращаются, то только подгоняя.

Двухдневный срок Котельникова оказался бессмысленным. Сегодня рано утром, до еды, трое колюжей потащили его к выходу.

— Пустите меня! — закричал он. Вырвав руку, он ударил одного из них. Тот заломил руку Котельникова за спину, и он застонал от боли. — Пустите! Я сказал, пустите!

Я посмотрела на Марию, потом на Якова. Колюжи вытащили Котельникова из дома. Возможно, они решили предложить нашей команде его. Но я знала, что из этого ничего не выйдет. Наконец его крики затихли в отдалении.

Я ждала, что сейчас придут за остальными. Вместо этого утро потекло своим чередом. Колюжка Клара принесла нам рыбу в подливе, которую наложила из круглой неглубокой миски в форме то ли медведя, то ли волка, с ручкой в виде хвоста. Кусок едва лез мне в горло.

Когда мы закончили есть, Якова подняли на ноги и стали толкать в сторону выхода. Когда он прошел полпути, какой-то колюж поднял и меня.

— Ада, — сказал он, и я подчинилась. Я не знала, что происходит, но чувствовала себя немного увереннее оттого, что Яков разделит мою судьбу.

Когда мы достигли двери, я обернулась.

— Мария?

Она встала, но толкнувший меня колюж удержал ее за руку. Рядом была женщина, с которой мы ходили за «ламестеном».

— Балия, — сказала она и добавила цепочку непонятных слов.

— Она не может остаться здесь одна! — закричала я. — Яков! Сделай что-нибудь.

— Видит око, да зуб неймет, — ответил он. — Что может сделать старик?

Нас с Яковом привели к маленькому челноку на берегу реки и затолкали внутрь. Я села спиной вперед, лицом к дому. Пыталась увидеть Марию, но в дверях толпилось слишком много колюжей. Я видела колюжку Клару и Мурзика. На таком расстоянии мне было не догадаться, о чем они думают.

Мы высадились на северном берегу реки. Я чуть не задохнулась. Смрад от серо-бурой кучи на этой стороне был сильнее, воронье карканье — громче. Но сам разлагающийся труп словно исчез. Мне не хотелось на него смотреть, и все же я была озадачена, поэтому поискала глазами и, ничего не обнаружив, решила, что дело в обзоре. Возможно, мне просто не было его видно с того места, где я стояла.

Колюжи повели нас в сумрачный лес.

— Мы идем не туда, — сказала я Якову. — Николай Исаакович с командой выше по течению.

Яков покачал головой и ничего не ответил.

Теперь деревья растут чуть реже и пропускают к нам серебристый свет. Земля здесь покрыта сухими листьями, желтыми, оранжевыми и бурыми, которые шуршат, когда мы по ним идем. Деревья не такие высокие и внушительные, как в хвойном лесу. У некоторых серебристая кора, отчего они напоминают мне березы в лесах, где я часто гуляла с родителями.

Отцу нравилось бродить по лесу. Заметив что-нибудь: необычную развилку на ветке, брошенное гнездо или недавно разрытую землю, указывающую, что рядом может находиться нора или берлога, — он сходил с тропы. Матушка предпочитала оставаться на месте и всегда настаивала, чтобы я оставалась с ней.

— Знавала я одну девушку, — начала она однажды, после того как отец в очередной раз отправился на разведку. — Жила она в некой деревне, ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко. Как-то раз она шла по точно такому же лесу, как этот, и увидела лежащее на тропе ожерелье.

— Откуда оно взялось? — спросила я.

— Не знаю, — отмахнулась матушка и продолжила: — Ожерелье было неописуемой красоты. Такое красивое, что девушка забыла сказать заклинание.

— Какое заклинание?

— Я скажу тебе. Научу. Но ты должна обещать, что никогда его не забудешь. — Она подождала. — Ну? Обещаешь?

Я с опаской ответила:

— Обещаю.

Я надеялась, что отец слишком далеко, чтобы услышать.

— Хорошо, — сказала матушка. — Теперь повторяй за мной:

Земля, земля, затворяй ворота.

Одно ожерелье беру для себя.

Земля, земля, повелеваю тебе,

Одно ожерелье в моей руке.

Когда я выучила стишок наизусть — это было легко, — она продолжила:

— Не сказав заклинание, девушка взяла ожерелье. Положила его в шкатулку с другими украшениями. Той ночью ее разбудил чей-то голос. «Верни то, что принадлежит мне», — сказал он.

— Кто это был? — спросила я. — Голоса не бывают сами по себе.

— Ах, ты говоришь совсем как отец. Так слушай, — ответила она. — Подле ее кровати стоял человек. Это был его голос. Девушка ужасно испугалась, поэтому ответила, что вернет. Но когда она открыла шкатулку, ожерелья там не было.

— Его забрал тот человек?

— Не знаю, кто его забрал.

— Это все выдумки. Такого не могло быть.

— Нет, не выдумки. Это случилось с моей подругой, — сказала матушка. — Хочешь узнать, чем все закончилось?

Я кивнула.

— Человек очень рассердился. Сказал: «Ты взяла то, что принадлежит мне. Теперь я возьму тебя».

Я была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что имелось в виду, однако все равно не поверила в эту историю.

— Он велел ей никогда никому не рассказывать об этом, иначе она умрет. Каждой ночью повторялось одно и то же. Знаю, это кажется безумием, но моя подруга говорила, что он являлся ей в виде летучего змея. Затем он обращался молодцем и брал ее, как жену. Покуда однажды она, не в силах этого более выносить, не рассказала мне.

— И? Что случилось?

— Аня… она умерла на следующий же день.

Матушка обхватила меня рукой и прижала к себе.

— Вот что делает леший, если ты не остерегаешься, когда ходишь по лесу, — прошептала она.

Я знала, что все это сказки. Нелепица. Даже будучи ребенком я знала, что летучих змеев не существует. Что молодцы не являются в женских спальнях без приглашения. Украшения не исчезают сами по себе. Волшебных заклинаний не бывает. И леших тоже. Когда мы пошли дальше по тропе — она все еще крепко обнимала меня за плечи, — я услышала какие-то звуки и, завидев, как что-то сверкает на земле впереди, почувствовала сильное желание схватиться за серебряный крестик через тонкую ткань платья и воскликнуть, как она меня учила: «Земля, земля…» Но я отказалась поддаваться ее бессмысленному страху. Вероятно, это всего лишь роса сверкала в лучах солнца. А звуки, скорее всего, издавал отец, когда, задевая ветки, обходил предмет, привлекший в тот день его внимание.

Эта часть леса как две капли воды похожа на тот лес, и мне так же тревожно, как после рассказа матушки. В этот раз я охотно касаюсь креста в попытке быть ближе к ней и отогнать лешего, если он здесь обитает.

Я плетусь вслед за Яковом, не в силах отделаться от своих страхов. Они кружат над моей головой, отказываясь оставить меня в покое. Много позже мы достигаем плоской долины. Теперь мы идем по широкой ровной тропе, которая могла бы сократить путь нашей команде на несколько дней, если бы мы ее обнаружили. Горы обступают нас повсюду, насколько хватает взгляда; вершины скрываются в облаках.

Уже очень поздно, когда мы выходим на берег реки, слишком широкой и глубокой, чтобы ее перейти. На западе небо светлее, но вскоре станет настолько темно, что нам уже не будет видно, куда мы движемся. Колюжи идут на свет, горящий ниже по течению, пока впереди не показываются очертания домов.

— Где мы? — спрашиваю я.

Наши колюжи подходят к домам и зовут:

— Йатскал чи иилал ксоксва^[30].

В дверях появляется человек, за ним — еще один и еще, и через несколько мгновений нас уже разглядывают множество людей. Нас ведут ко входу в один из домов. Перед тем как зайти, я смотрю прямо на темнеющее небо. Сквозь просвет среди деревьев я вижу, что Полярная звезда доблестно пытается сиять — через несколько часов она станет яркой, как драгоценный камень. Я следую за остальными в дом.

Нас с Яковом встречают несколько стариков, толпа любопытных колюжей и домашние хлопоты, распорядок которых нам уже хорошо известен.

— Ксвасака, хотскват^[31], — говорит усатый человек в плаще из меха калана с висящими внизу толстыми хвостами.

— Яков, — говорю я. — Это тойон. Тот, кто говорит. Мы его знаем.

— Кто это? — шепчет Яков.

— Он был в палатке. Когда мы добрались до берега. Сразу после того, как сели на мель. Помнишь? Тимофей Осипович взял нас с Марией в палатку поговорить с ним — а потом завязалась драка.

Яков вглядывается.

— Я его не помню.

— Потому что он был в палатке, а ты — снаружи. Мы с Тимофеем Осиповичем потом снова видели его на берегу. Но никого из вас рядом не было. Это он. Я знаю.

Мы вернулись туда, где оставили бриг. Прошла всего лишь пара недель, но кажется, будто от того дня нас отделяют годы. Действительно ли, как сказал Тимофей Осипович, его сожгли дотла, или есть вероятность, что он цел? Мне бы хотелось подняться на борт. Разрешат ли мне колюжи? Можно ли мне поспать в своей кровати? Переменить одежду, расчесать волосы? Может статься, я найду свою пропавшую булавку для шали, завалившуюся между досок на палубе. Что еще могло сохраниться, какие ценные вещи избежали нашего исступленного разрушения, и почему я никогда раньше не понимала их ценности?

Тойон начинает говорить. Вне всяких сомнений, он знает, кто мы. Сильно ли он зол из-за стычки?

Нас с Яковом разделили. Мы спим в разных половинах дома, где живет усатый тойон.

Действия колюжей на следующее утро, после трапезы, говорят о том, что этот дом — не конечный пункт нашего путешествия. Должно быть, мы пойдем дальше.

— Куда они нас ведут? — спрашиваю я у Якова.

Тот качает головой. Он устал. Еще один переход может оказаться непосильным для такого старого человека.

Передо мной встает колюж из тех, с кем мы шли вчера.

— Ада, — говорит он и показывает рукой.

Мы идем по тропе к берегу реки. Ее устье кажется уже, чем в тот день, когда мы переправились через нее с нашими узлами и отдали нашу шлюпку на милость моря. На каменистом берегу ждут два челнока, покрытые бусинами влаги после вчерашнего дождя.

Эти лодки гораздо больше, чем те крошечные, в которых я плавала до сего дня. Я забираюсь в одну из них. Это настоящая шхуна. Сидя, я не могу увидеть — если только не вытянусь, — что находится за бортом, инкрустированным сияющими отполированными раковинами. Уж не знаю, как она поплывет: река слишком мелкая.

Усатый тойон уже сидит впереди меня. Его плащ из меха калана у меня перед глазами, волоски меха морщатся и щетинятся при движении. Наша лодка заполнена под завязку. Я единственная женщина.

Лодка отходит от берега, вторая следует за ним. Гребцы шевелят заостренными веслами, как курицы, царапающие землю. Море выглядит спокойным, хотя все равно грохочет и разбивается о берег. Устье реки затыкает горбатый островок, деревья на его кряже кажутся зубчатой тенью.

Челнок поворачивает носом к острову. Я думала, мы переправляемся через реку. Мы доплываем до бурного места, где река встречается с морем. Волны и течения сталкиваются друг с другом, белые барашки рождаются, смешиваются друг с другом и исчезают. Гребцы сражаются с бурными водами и успешно выводят нас из опасного места.

Повернувшись параллельно берегу, лодка плывет на север. Мы выходим в море, и меня охватывает беспокойство. С поверхности взлетает стая птиц. Всего через несколько минут я исполняюсь уверенности, что именно здесь мы сели на мель. Я узнаю торчащие из воды камни. Но где «Святой Николай»? Вокруг ничего не видно. Ни мачты, ни доски — ничего. Даже никаких обломков, выброшенных на берег. Может быть, волны разбили его о скалы и утянули все, что осталось, с отливом? Или Тимофей Осипович все-таки прав, и колюжи сожгли его дотла.

— Яков? — Я поворачиваю голову, гадая, что он думает. Но его нет.

Я смотрю на другой челнок. Там его тоже нет. Он все еще на берегу?

Но его нет и там. Он исчез.

— Яков! — кричу я. Но никто не обращает на мой крик внимания. Гребцы движутся в том же ритме.

Нос лодки разрезает волну. Брызги на моих щеках холодны, как зимняя ночь.

Глава четвертая

Море поднимает и швыряет нас, ветер свистит и хлещет по бортам. Гребцы с трудом поддерживают ритм. Колюжи в каждой лодке протягивают сквозь зазубрину на носу, похожую на впадину между собачьими ушами, длинные гладкие шесты. Эти шесты затем закрепляются в середине лодок, и к ним присоединяются паруса — вот еще одно применение коврикам из кедровой коры — с помощью снастей из кедровой веревки. Паруса надуваются ветром точно так же, как обычные, из парусины, и мы летим по волнам.

С одной стороны от нас океан уходит в бесконечность. С другой — из тумана проступают смутные очертания земли: изогнутые берега со скалистыми мысами и бархатная каемка леса, черная, как сурьма на веках танцовщицы. Мы направляемся на север.

Мы все дальше уплываем от Марии, Якова и Котельникова. От Николая Исааковича и прочих членов команды. От «Кадьяка». Нас разделили, как меру зерна или бочонок яблок.

Мы плывем в обратную сторону вдоль берега, который проплывали давным-давно на борту «Святого Николая». Мы проходили тогда мимо этого мыса и того белого песчаного отрезка берега. Видели это крошечное скопление столбчатых утесов с чахлой растительностью на макушке, о которые сейчас неистово разбиваются волны.

Впереди лежит пенистый океан. Если челнок перевернется, мы утонем. Мы взлетаем на волну в несколько раз выше нашей лодки, потом с шумом опускаемся на другой стороне. Вода заливает нас. Я без накидки — оставила ее на берегу. Но переживать из-за мокрой одежды некогда. Впереди надвигается еще одна огромная волна.

Мы поднимаемся на ее гребень и падаем с глухим стуком. Меня снова обдает брызгами. Вода такая холодная, что обжигает.

На дне лодки уже собираются лужи. По всей ее длине туда-сюда бегут ручейки, когда мы поднимаемся на исполинских волнах и снова опускаемся. Я слышу, как позади с ритмичным скрежетом вычерпывают воду.

Затем один гребец заводит песню.

— Вала хиииии!^[32] — поет он.

Другие без колебания подхватывают.

— Вала хииии! Тик отслали.

Мелодия заполняет наше суденышко, поднимается над ним, на мгновение там зависает, а потом ее уносит ветер. Но вала хи заполняет лодку снова и снова, пока не начинает казаться, что та и сама поет. Колюжи из другого челнока присоединяются, их далекие голоса пробивается сквозь шум бури. Гребцы подстраивают свои движения под ритм песни.

Внезапно лодки поворачивают в открытое море. Нос нашей направлен прямо на волны и разрезает их, прокладывая нам дорогу. Колюжи по-прежнему поют и глубоко загребают веслами, все дальше уводя нас от земли. Когда мы оказываемся прямо напротив далекого мыса, похожего на крепость, гребцы резко разворачивают лодку к берегу. Через два взмаха веслами море успокаивается. Волны стихают. Вместо того чтобы сражаться с нами, ветер несет нас вперед. Пение обрывается так же внезапно, как началось. Лодка под управлением гребцов стрелой летит в укрытие длинной мелководной бухты.

На берегу возвышаются над водой четыре тотема. Как и тотемы под Ново-Архангельском, они огромные. Один, с распахнутыми крыльями наверху, напоминает силуэтом крест. Рядом дюжина приземистых строений, кажущихся совсем маленькими по сравнению с тотемами, почти теряющихся среди деревьев. Расположенные выше границы песка, далеко от моря, они сливаются с тенями.

Когда мы приближаемся, я вижу собравшихся на берегу людей. Они ждут нас? Ветер меняется и приносит с собой мелодию. Люди на суше поют, привлекая нас к своему берегу. Они празднуют? Вторая лодка направляется к ним, но мы остаемся в море, за линией прибоя, и болтаемся на воде, как сухой лист.

Когда вторая лодка пристает к берегу, из нее выходит человек с корзиной и следует за вереницей колюжей в один из домов. Остальные пассажиры остаются на берегу с двумя дозорными, один из которых держит копье, а второй — лук со стрелами. Несмотря на внешний вид, они мирно беседуют с гостями, не поднимая оружия. Через какое-то время из дома выходит толпа и возвращается на берег. Человек с корзиной идет с ними, но свою ношу он оставил в доме. Мою лодку жестами призывают пристать к берегу.

— Вакаш! Вакаш! — доносятся до меня крики колюжей, когда днище скрежещет о землю.

Выйдя из лодки, я иду вслед за остальными по песку, потом мимо камней. Мы проходим между двумя тотемами. Каждый из них ростом с шестерых и, к моему изумлению, ибо я никогда не видела тотемов вблизи, вырезан из цельного куска дерева. Кем они вырезаны? Как воздвигнуты? Глаза, руки, ноги, лапы, когти, зубастые рты, мочки круглых ушей и кончики заостренных — все перетекают друг в друга, следуя рисунку дерева. Почему они стоят здесь, лицом к морю? Что они означают? Все заходят в сумрачный дверной проем, и мне ничего не остается, кроме как идти следом.

Внутри меня снова ослепляет темнота. Посередине в неглубокой яме горит огонь. Когда мои глаза приспосабливаются и я начинаю различать окружающее, я вижу, что этот дом похож на дом царя: дощатые стены тянутся между толстыми резными столбами, вдоль стен кольцом стоят внушительные лавки, стропила увешаны рыбой, пучками высушенной травы, лентами коры, мотками веревки и раздутыми корзинами. Разница лишь в масштабе. Здесь десять резных столбов, потолок парит, как в большой зале императорского дворца. Это не дом, а мамонт.

Я слышу смешки и шепотки в тенях. Когда глаза приспосабливаются окончательно, вижу людей. Их сотни две.

Человек, стоящий у костра, должно быть, тойон. У него в руке погремушка. Но во всем остальном он совершенно непохож на встреченных мною колюжей.

Коротко стриженный, гладко выбритый и ухоженный, он выглядит, как англичанин. Модная касторовая шляпа у него на голове сдвинута назад, открывая молодое лицо. Плечи покрыты доходящим до колен плащом из меха калана. Под ним видна другая одежда — двубортный сюртук из красного сукна с длинными фалдами. И брюки. Он в брюках.

— Good day, — говорит он по-английски.

Я не знаю английского, но эти слова понимаю. Я часто слыхала их в особняках Петербурга, в основном в смешных анекдотах, призванных подчеркнуть различие между тонкими манерами французов и неотесанностью англичан.

— Good day, — неловко отвечаю я.

Опускаю взгляд. Его сапоги сделаны из мягких шкур, как у царя, и не сочетаются с остальной одеждой.

Он говорит со мной по-английски, как настоящий англичанин — едва открывая рот, пережевывая слова, смягчая согласные до такой степени, что они все звучат одинаково, совсем не так, как в моем языке. Закончив вопросом, он ждет моего ответа.

— Прошу прощения, — говорю я. — Я не понимаю.

Есть ли в этом хоть какой-то смысл?

— Русский, — говорю я, хотя знаю, что это бесполезно. Наш разговор окончен. — Я говорю по-русски.

— Вы говорите по-русски? — переспрашивает он по-русски. — Отлично, — продолжает он. — Мой русский вполне пристоен. Но вам придется меня извинить, если я совершу ошибку.

Он говорит с таким же акцентом, как Яков, но сам больше похож на английского дворянина, нежели на работника Российско-Американской компании. Мне не стоит так удивляться. Колюжи, которые дали нам палтус, знали русское слово «рыба». И как же та женщина, которая пыталась говорить по-французски? Все же я и вообразить не могла, что услышу здесь родную речь.

— Откуда вы знаете русский?

Он смеется.

— Мне нравятся разные языки, — отвечает он. — Они вызывают мой интерес. Но ваши люди — кажется, вы таким не интересуетесь. Я давно решил, что нужно выучить несколько слов.

Несколько слов? Он говорит вполне бегло, хотя и с небольшими ошибками.

— Кто вас обучал?

— Вы слышали о «Павлине»? У него на борту были благодушные люди. Сразу вслед за ним приходил «О’Кейн». Не представляю, почему ваш царь решил, что это мудро — мешаться с американцами, но кто я такой, чтобы судить? Ваши люди оказались хорошими учителями вашего языка.

— Никогда не слышала о таких кораблях. Я со «Святого Николая».

— Да, капитан Слободчиков говорил, что будет больше кораблей — русских кораблей, — но мы пока ни одного не видели. В основном сюда ходят англичане и американцы.

— Наш бриг проходил мимо этого берега недели две назад.

Он улыбается.

— Нам многое нужно обсудить. Добро пожаловать в Цу-йесс.

У него сложное имя, полное твердых согласных и долгих гласных. Я пытаюсь его произнести, но он смеется и предлагает мне звать его Маки. Теперь мне становится смешно — как маковые зернышки! — но было бы невежливо и жестоко смеяться над его именем. Он коверкает «Анна Петровна Булыгина» — такое простое имя! — и мы договариваемся, что он будет звать меня просто Анна, как остальные. Он произносит «Анна» по-русски.

Маки приглашает меня сесть рядом с ним на лавку и кладет между нами свою погремушку. Она вырезана в виде рыбы, сжимающей в пасти человека. С нами садятся еще четверо, включая усатого тойона, который приплыл сюда со мной. Остальные — в том числе женщины и дети — сидят или стоят полукругом перед нами. Младенец возле нас капризничает, пока мать не притягивает его к груди. Я слышу, как он шумно сосет, глотает и счастливо щебечет.

— Жаль, что я не могу предложить вам чаю, — говорит Маки. — Ваши люди одержимы им, не так ли? Но вот это должно подойти.

Девушка с туго завязанными на затылке волосами подает мне маленькую деревянную миску с теплой жидкостью, которая пахнет хвоей. На тыльной стороне ее правой руки — белый шрам в форме полумесяца. Я делаю глоток — питье горячее и горчит — и прижимаю миску к груди. После долгого пути мне приятны этот напиток и их гостеприимство.

— Благодарю, — говорю я Маки. — Вы очень добры. Теперь, если простите мне мою прямоту, где я?

Он сочувственно улыбается.

— В Цу-йессе.

— Почему я здесь?

— Чалаты привезли вас, — он указывает подбородком на колюжей, которые были со мной в лодке.

— Но зачем? Остальные мои спутники будут обо мне беспокоиться.

Маки снова улыбается.

— Насколько мне сказали, ваши спутники безнадежно заплутали в лесу.

— Мы не заплутали. Мы пытаемся добраться по берегу до того места, где нас ждет корабль. Но… мы столкнулись… с некоторыми трудностями.

Маки рассматривает меня, нахмурившись.

— Если вы простите мне мою прямоту, то что вы делаете на нашей территории? Что вам нужно?

— Мы выполняем поручение Российско-Американской компании. Нас послали торговать с вами, а еще мы ищем пустое место, где можно воздвигнуть поселение.

— Ясно. — Улыбка Маки исчезает.

— Мы здесь именем государя.

Маки поворачивается к четырем сидящим вокруг него колюжам и разговаривает с ними на их языке. Они смотрят на меня, потом на него, потом снова на меня.

Закончив, Маки опять поворачивается ко мне и говорит:

— Ваш государь велел вам забрать весь их запас лосося?

Я не сразу понимаю, о чем он. Он имеет в виду сушеную рыбу, которую мы взяли в маленькой заброшенной хижине, обнаруженной нами на берегу реки в тот день.

— Мы не забирали, — по крайней мере, не всю рыбу. — Нас мучил голод. Мы не знали, что у этой рыбы есть хозяин.

— Они собирались съесть ее зимой. Понимаете, что теперь с ними будет?

— Простите. Мы не знали. — Я запинаюсь. — Мы оставили им бусы. И халат. Они рассказали вам про бусы?

Я вспоминаю жалкую кучку, которую мы оставили. И как я промолчала.

— Ваш государь велел вам стрелять в них из ружей? А до того поступить так, как вы обошлись с квилетами на берегу?

Маки не дает мне ответить. Он снова поворачивается к четверым колюжам, и, пока говорит, все его слушают.

Я снова вспоминаю убитого отрока с рваной дырой в груди. Песок запорошил ему щеки и волосы. Мы оставили его там, чтобы колюжи могли за ним вернуться.

Наконец Маки поворачивается ко мне:

— Беда следует за бедой, с тех пор как прибыл ваш корабль.

Я молю его с открытыми руками:

— Тогда позвольте нам уйти. Если вы меня отпустите, я передам остальным ваши слова и мы уйдем. Мы больше не доставим вам неприятностей, если вы просто отвезете меня к остальным.

— Но, Анна, я не могу.

— Почему?

— Чалатам нужна пища на зиму. Взамен той, что вы забрали.

— У нас нет еды! — восклицаю я. — Нам самим нечего есть!

— Им это известно. Они приехали просить еды у нас.

— Тогда почему вы не скажете им отвезти меня назад?

— Вы не поняли.

— Тогда в чем дело?

— Вы остаетесь здесь. Это обмен. Вы — то, что они привезли в обмен на еду.

Маки объясняет мне условия обмена. У царя чалатов две заботы: ему нужно кормить своих людей и остановить воровство и нападения. Он думал, что проще всего будет договориться с нашей командой, отдать пленных им и убедить нас уйти. Поэтому пытался для начала обменять меня на ружья и порох. Они помогли бы чалатам охотиться зимой — и защититься от возможных дальнейших нападений с нашей стороны.

Когда команда отказалась от обмена, у царя, по словам Маки, не было другого выбора.

— Врачевательница остается с чалатами. Одного из вас отправили к катламетам, другой останется с квилетами. А вы — здесь.

Маки говорит, что, разделив нас, царь таким образом позаботился, чтобы ни одна деревня не стала жертвой постоянных нападений. И ни у одной деревни не придется просить большую часть их зимних запасов, чтобы возместить то, что мы украли.

— Вы не можете так поступить! — говорю я. — Это неправильно.

Маки поворачивается к четверым и что-то говорит им. Старик с костлявой запавшей грудью, виднеющейся под его кедровым жилетом, отвечает и ждет. Маки что-то долго говорит в ответ.

Закончив, он обращается ко мне:

— Анна, вам лучше остаться здесь. К тому же я верну вас домой. Может быть, даже в Россию, если таково ваше желание.

— Как?

— В следующий раз, как покажется корабль, — отвечает он, — мы выйдем ему навстречу. Если люди на корабле согласятся, я выменяю вас, и они отвезут вас домой.

Домой. Может быть, даже в Россию. Есть способ выбраться отсюда, не рассчитывая на «Кадьяк». Я и не мечтала, что такое возможно. Но какой ценой? Обмениваться людьми, как товаром, неправильно. Люди рождены свободными и равными. Наш император принял это вместе с другими принципами просвещенной мысли. Рабство было отменено еще до рождения моих родителей. И хотя положение крепостных улучшилось после законов о государственных крестьянах и вольных хлебопашцах, я слышала долгие, непримиримые споры друзей отца о том, как далеко должен зайти император.

Даже Тимофей Осипович знает об эгалитаризме, хотя он бы использовал слово попроще. Там, на речном берегу, он сказал, что свобода человеку милее всего на свете.

Однако, какие бы высокие принципы ни обсуждались за обеденным столом моих родителей, Маки предлагает мне, возможно, единственный выполнимый способ выбраться из моего ужасного положения. Отец тотчас бы согласился с разумностью его доводов. Кажется, я знаю, что бы он сказал.

— Я хочу вернуться домой, — отвечаю я. — Но…

Маки ощетинивается.

— У вас нет выбора. В любом случае вы будете не первой чужеземкой, чье возвращение домой я устроил, Ту-те-ю-ханис Ю-этт^[33] — должно быть, вы о нем слышали.

Я едва разбираю, что он говорит.

— Кто?

— Ту-те-ю-ханис Ю-этт. Он много лет провел у мовачатов. Моквина отказывался его отпускать. Но я ему помог.

Маки что-то говорит одному из четверых, и тот исчезает. Мгновение спустя, вернувшись, он передает Маки какой-то предмет. Маки протягивает его мне.

Это тот тупой предмет в форме рога, который я видела у колюжей висящим на шее или плечах. У погибшего отрока на берегу он тоже свисал на какой-то жиле. Но этот отличается от остальных. Он сделан из полированного металла, на нем вырезаны те же глаза, руки и рты, как на столбах, тотемах и деревянных коробах.

Я беру его у Маки. Он тяжелый, но хорошо сбалансирован. Изящно изогнут. Если не считать серебряного украшения в волосах той женщины из деревни царя, я никогда не видела здесь ничего подобного. Только лучшие мастера в Петербурге, те, кто делает самовары и чайные подносы для знати, могли бы изготовить такое.

— Что это?

— Это читулт. Боевая дубинка.

— Читулт? Вы сами сделали?

— Нет. Ту-те-ю-ханис Ю-этт сделал ее для меня. Он собирался сделать мне и гарпун, но Моквина не позволил.

— Кто был этот человек, этот Ту-те-ю… — у меня заплетается язык.

— Ту-те-ю-ханис. Американец. Когда-то давно он попал в плен к Моквине. И прожил с мовачатами несколько лет. Моквина не отпускал его, потому что он умел мастерить из металла такие прекрасные вещи. Моквина разбогател, обменивая их.

Но американец не был счастлив. Ему хотелось домой. Поэтому, когда я приехал в Юквот, он тайком попросил меня помочь ему с побегом. Он написал письмо и умолял меня передать его любому капитану, которого я встречу. Моквина пришел бы в ярость, если бы узнал. Я отдал письмо капитану «Лидии». Позднее я услышал, что тот убедил Моквину отпустить Ту-те-ю-ханиса.

Я переворачиваю предмет. Я верю в историю Маки.

— Когда нам ждать следующего корабля?

— Сложно сказать. Зимой кораблей не бывает. Море слишком бурное — они вернутся позже, весной.

— А как же остальные? Мой муж… и другие члены команды.

— Вы с мужем?

— Конечно. Вы можете устроить и его спасение? Можете устроить так, чтобы нас всех отпустили?

— Я попытаюсь. Но если у меня не выйдет, вы сможете устроить это сами, когда будете на свободе.

Он говорит с четырьмя колюжами, потом с людьми, которые стояли рядом и слушали. Когда он заканчивает речь, все встают, включая Маки, и оставляют меня на лавке с остывшей плошкой чая и ощущением, что все еще, возможно, наладится.

Когда настает время вечерней трапезы, меня сажают возле Маки. Усатый тойон сидит с другой стороны от него. Женщина с двумя толстыми, как корабельные канаты, косами ставит передо мной поднос с едой.

Маки говорит:

— Это моя жена.

Она старше меня, но моложе моей матери. У нее широкое лицо, губы, уголки которых приподнимаются, когда она улыбается, и платье до лодыжек из кедровой коры. В мочки ушей вдеты круглые раковины, на обоих запястьях — браслеты.

— Вакаш, — говорю я, и она смотрит на Маки. Тот что-то коротко говорит ей, и она улыбается, прежде чем вернуться к коробам для готовки.

На подносе рыба с подливой. Еще там что-то коричневое, похожее на кривой палец. Я обнаруживаю еще несколько таких же предметов, едва прикрытых подливой. Это какие-то корешки. Я осторожно сжимаю один. Кожица рвется, и из трещины проглядывает что-то белое, сухое и рассыпчатое.

Картофель. Это печеный картофель.

Подняв глаза, я вижу, что Маки улыбается.

— Есть еще лук и капуста, но вам придется готовить их самостоятельно. Нам они не нравятся, никто не понимает, что с ними делать.

— Где вы берете эти овощи?

— В испанском огороде. Испанцы покинули наше побережье много лет назад, но их огород еще цел. Скоро покажу вам.

Жена Маки возвращается, садится рядом со мной. Мы вместе принимаемся за еду на подносе. Я искоса разглядываю ее, зная, что она так же разглядывает меня.

Позже девушка со шрамом на руке дает мне плетеный коврик и мягкую шкуру. Она тонкая и обтрепалась по краям. На некоторых участках щетинистый коричневый ворс весь стерся, и она слишком маленькая, чтобы укрыть меня с ногами. Девушка показывает, где мне устроить себе постель. Когда я выхожу по нужде, никто за мной не следует, но снаружи царит темнота и грохочет море, которое здесь гораздо ближе. Я делаю свои дела, потом нахожу Полярную звезду. Она сегодня особенно яркая, словно все звезды, из которых она состоит, объединились. Я желаю ей спокойной ночи, а потом бегу в дом.

Проснувшись поутру, я замечаю, что усатого тойона нигде нет, а выйдя облегчиться, вижу, что лодки, которые привезли меня сюда, исчезли. Они отнесут остальным новости обо мне. Жаль только, что им никак не рассказать Марии, какая удача меня постигла. Хотелось бы мне, чтобы нашелся способ поведать об этом и мужу. Возможно, он действовал бы более решительно, кабы знал, что есть надежда.

— Анна? — подзывает меня к лавке Маки чуть позже. Отбросив фалды, он садится и сдвигает назад шляпу, чтобы тень от полей не закрывала ему глаза. — Вы хорошо спали?

Я киваю, вспоминая, как мы с Марией делили постель у чалатов, и думая о том, что, хотя мое нынешнее покрывало маленькое и тонкое, зато ночью у меня было неожиданно много места.

— Хорошо. Как я вчера уже говорил, следующий корабль может прийти нескоро и я не могу предсказать, согласится ли капитан на обмен. Поэтому ваше вызволение может случиться позднее, чем мы рассчитываем.

— Я понимаю ситуацию, — бормочу я. — И готова ждать, пока обстоятельства не сложатся благоприятным образом.

Маки улыбается.

— С вами будут хорошо обращаться, пусть и не так, как привычно русской дворянке, но, надеюсь, жизнь здесь будет для вас не лишена удобства. Возможно, некоторые наши обычаи покажутся вам странными. Тем не менее вам будет легче, если вы станете делать, как мы.

Девушка со шрамом наблюдает за нами, стоя недалеко от нашей лавки. Сегодня она одета иначе, чем вчера. Ее накидка из кедровой коры плотно охватывает шею и подвязана веревкой на поясе. Юбка доходит до лодыжек. Ноги босы. В руках мотки веревок.

— Идите, — говорит Маки, показывая на девушку. — Идите с… — и он произносит имя, которое звучит как Инесса.

— Куда? — спрашиваю я.

Он что-то говорит девушке, та коротко отвечает.

— Она покажет вам, где мы собираем хворост. А как вернетесь, пойдете с ней по воду.

— Не понимаю.

— Анна, для вас есть работа. Сегодня вы будете собирать хворост и носить воду с… — он второй раз произносит имя девушки, но я опять не могу его разобрать. Все еще похоже на Инессу.

— Но… я не могу. Я не умею.

На его лице то же выражение, что и на лице отца, когда тот во мне разочарован.

— С такими простыми заданиями справится и дитя малое, — выговаривает он. — Но, если понадобится, она вас научит. — Он хмурится, увидев выражение моего лица. — Вы же не думали, что будете здесь бездельничать?

— Нет, — отвечаю я, осознавая, что мой голос звучит капризно, но не в силах ничего с собой поделать. — А не могла бы я делать что-нибудь другое?

— Что, например?

Он ждет ответа, но я уже достаточно насмотрелась на колюжей, чтобы понимать, что от моих талантов им мало проку. Никому не требуется журнал созвездий. Никто не вышивает салфетки. Не спрягает французские глаголы и не учится танцевать мазурку.

— Если вы собираетесь здесь остаться, вам придется работать с нами, — он встает. — У каждого из нас есть обязанности. Вы должны вносить свой вклад. Теперь ступайте с ней. Идите и делайте то же, что и она.

Он направляется к двери, и его силуэт исчезает в дневном свете.

Я следую за девушкой, которую мысленно зову Инессой. Она даже не оборачивается проверить, иду ли я за ней. Ее волосы недавно расчесаны и снова туго завязаны на затылке. Коса подпрыгивает поверх накидки. С качающейся в левой руке веревкой она идет по тропе, ведущей в лес. Даже босиком она передвигается по лесу легко, совсем как колюжка Клара.

Повсюду нас окружает хворост, но по какой-то непонятной мне причине она идет мимо.

Чем сильнее мы углубляемся в лес, тем более болотистой становится почва, солнечный свет тускнеет. Мы идем мимо высоких деревьев и свисающего мха. Шум моря исчезает, сменяется вздохами ветра в листве над головой.

Инесса сходит с тропы. Я иду за ней, перебираясь через трухлявые стволы деревьев и торчащие из земли корни. Инесса останавливается и бросает веревку. Наклоняется над павшим деревом. Упирается в него ногой и начинает крутить тонкую веточку, пока та не ломается. Инесса бросает ветку на землю, потом выкручивает вторую и бросает поверх первой.

Вокруг полно веток. Они, скорее всего, мокрые, но скоро высохнут. Наверняка это легко. Я беру одну — она не тяжелая — и добавляю к веткам Инессы. Следующая чуть толще, ее испещряют завитки бледного лишайника. Я выпутываю ее из зарослей и кладу в нашу кучку.

Инесса смотрит на толстую ветку, потом на меня и смеется. Пинает ветку.

— Что ты делаешь? — вскрикиваю я.

Моя ветка разваливается, как песочное печенье. Она вся гнилая. Ни за что бы не загорелась.

Я отхожу в поисках хвороста получше. Пытаюсь найти такое же дерево, как то, над которым работает Инесса. Пока ищу, слышу, как трещит ветка за веткой, увеличивая ее кучу. Треск слышится все тише, а я все еще не могу найти павшее дерево, которое не до конца сгнило. Поднимаю веточку, которая выглядит сносно. Потом слышу, как зовет Инесса:

— Шуук!^[34]

У меня всего одна хворостина, но я иду на ее голос.

Она снова зовет:

— Хитак алшиле исид! Ва сакик?^[35]

Когда я возвращаюсь, она стоит возле двух связок хвороста, обмотанных веревками, которые она принесла с собой. Она смотрит на мою ветку потрясенным взглядом, потом выхватывает у меня из рук и кидает в кусты. Забрасывает одну связку на спину и натягивает на голову ремешок, который я не заметила. Ремешок крепится к связке.

Вторую связку она оставляет мне.

Пока она не ушла далеко, я поднимаю связку и пытаюсь так же закинуть на спину. Но когда у меня наконец получается, я не могу дотянуться до ремешка. Как она это сделала? Я пытаюсь вспомнить последовательность движений, куда идет какая рука, но мне некогда разбираться, потому что я могу потерять ее из виду.

Я беру хворост на руки и прижимаю к груди. Мне едва видно поверх связки. Но если спина Инессы скроется из виду, я столкнусь с куда бо́льшими неприятностями.

Мы с Инессой несколько раз возвращаемся в ту же рощу. Каждый раз она собирает и несет обратно бо́льшую часть нашей добычи, однако каждый раз я справляюсь чуть лучше. По сравнению с ней я очень медлительна, но она больше не пинает и не выбрасывает приносимые мною ветки. Я наблюдаю за ней и наконец вычисляю последовательность движений, необходимых, чтобы успешно поместить связку за спину.

Когда мы заканчиваем, Инесса дает мне корзину размером с ведро для угля, сама берет такую же и ведет меня по тропинке в противоположном направлении.

Мы останавливаемся у небольшого пруда. Стайка уток, завидев нас, взлетает и с криком скрывается за деревьями. Инесса заходит в воду, наклоняется, опускает туда корзину, потом одним плавным движением поднимает и закидывает за плечи, одновременно натягивая ремешок на голову.

— Нельзя зачерпнуть воду в корзину, — говорю я. Скептически смеюсь. — Что ты делаешь?

Отвечает мне не Инесса, а сама корзина. Вода стекает по стенкам, потом перестает. По походке Инессы я вижу, что корзина полна. Когда она проходит мимо меня, я заглядываю внутрь. Так и есть.

Я провожу кончиками пальцев по поверхности своей плотно сплетенной корзины. Это кажется иррациональным, но я вспоминаю плетеные миски в деревне царя. Они тоже не пропускали воду. Я просто не представляла, что можно сделать такую большую корзину, которая не будет протекать. Я захожу в холодный пруд, совсем как Инесса, отчего моя юбка промокает до колен. Наполняю корзину, закидываю ее на спину и натягиваю на лоб ремешок, стараясь подражать движениям колюжки.

Полная корзина оттягивает мне шею и, кажется, становится все тяжелее по мере того, как мы приближаемся к дому. Мокрая юбка путается в ногах, и мне приходится идти очень медленно, крошечными шажками. В доме мы переливаем воду в квадратные деревянные ведра такого же размера и формы, как короба для готовки. Похоже, в них хранится вся пресная вода. Потом мы возвращаемся к пруду еще раз, затем еще, и так много раз, покуда я не сбиваюсь со счета.

Глава пятая

Мои дни наполнены водой и хворостом, хворостом и водой. Хлещет ли дождь, погружены ли деревья в туман, пляшут ли солнечные лучики на подушках мха, разбросанных по земле в лесу, Инесса выводит меня из дома, и мы возвращаемся с хворостом и водой, водой и хворостом.

Нам все время нужен хворост. Огонь в очаге здесь не ревет, как в печах и каминах Петербурга, но все равно нужно много топлива, чтобы поддерживать жар, согревающий камни для готовки и слегка поднимающий температуру в доме. Женщины используют воду корзина за корзиной, чтобы кормить и обстирывать столько людей. Почти пустое ведро — удручающий знак, что нам с Инессой нужно снова отправляться к пруду.

За всю свою жизнь я еще никогда не занималась таким тяжелым физическим трудом. В конце каждого дня я чувствую совершенно непривычную усталость. Наличие обязанностей мне не в новинку. У меня есть обязанности по отношению к мужу, как и у него ко мне, а также к команде, компании. Даже в детстве в Петербурге родители никогда не позволяли мне бездельничать, если сами были чем-то заняты. Но у меня нет природной склонности к физическому труду. Разум во мне всегда был сильнее тела. Возможно, Маки мог бы дать мне более подходящие обязанности. «Что, например?» — спросил тогда он. Я все еще не могу придумать ответ.

Я пленница, была ею с самой битвы на реке с людьми царя чалатов. Я не могу ходить, куда пожелаю. Меня обменяли на еду. И теперь я принуждена работать. Трудиться в поте лица.

Это рабство или в лучшем случае колюжская аналогия крепостничества.

Но затем я возражаю сама себе, как друзья отца во время спора. Я пленница — но не заперта в темнице. Я не могу ходить, куда пожелаю, — но куда мне идти? Мне хочется лишь отправиться домой, и Маки обещал, что устроит это. Никто не обижает меня, не истязает, не морит голодом. Приходится трудиться — но кто здесь не трудится? Я еще не видела ни одного праздного мужчину или женщину, даже ребенка.

Мне кажется, что кем бы я здесь ни была — рабыней, крепостной или работающей гостьей, как девушка нанятая в компаньонки к старухе, — в русском языке нет для этого подходящего слова.

Все свои дни я провожу с Инессой, однако совсем мало знаю о ней, мне неизвестно даже ее настоящее имя. По вечерам после работы она ест в углу вместе с другими девушками и детьми. Они болтают и смеются — кто из них ее подруги? Что их забавляет? Замужем ли она? Мне кажется, что нет, но наверняка она расположена к кому-то. Я наблюдаю за ней, пытаясь увидеть, не посматривает ли она на какого-нибудь юношу, не бросает ли кто на нее взглядов, полных влечения.

Где мой муж? Вернул ли он свою шинель? Скучает ли по мне, ищет ли меня? Я скрашиваю однообразные походы в лес воспоминаниями о том, как видела его в последний раз, с заросшей бородой, без шинели, в тонкой рубашке, нисколько не защищающей от холода, — вспоминаю, как он повесил голову, бессильный перед людьми, которые лишь несколько недель назад подчинялись каждому его приказу. Я так огорчена за него и, по правде сказать, огорчена из-за него. Но я знаю, что он не трус — в целом. Должно быть, с командой приключилось что-то, что на него повлияло, но как бы я ни старалась, не могу предположить, что это могло быть.

Я представляю, каким будет его лицо, когда мы снова встретимся. Как он удивится, если в следующий раз увидит меня, когда я буду звать его с корабля, который придет нас спасти. Как крепко мы обнимемся, как сладостны будут наши поцелуи, когда мы наконец останемся наедине.

Одним серым утром, прежде чем мы с Инессой снова уходим в лес, Маки зовет меня.

— Сегодня я покажу вам огород, — говорит он. — Идемте.

Мы идем по тропе, уводящей от моря. Нас сопровождают двое: один с копьем, второй с луком и стрелами. Тропа узкая и размытая, поэтому мы идем гуськом. Через какое-то время шум прибоя заглушают чириканье птиц и мягкое дыхание ветра в ветвях.

Приятно находиться в лесу с иной целью, нежели поиски хвороста. Я почти могу представить здесь своих родителей: отец бы пошел бродить в зарослях, а мать завела бы какую-нибудь предостерегающую повесть о лешем. Этот лес так непохож на те, что растут на холмах вокруг Петербурга. Интересно, почувствовала бы она и здесь присутствие лешего?

Две крошечные пичужки на повороте тропы, завидев нас, улетают. От неожиданности колюж поднимает копье, потом опускает, когда видит, что опасности нет. За углом, у самой тропы, растет странное дерево с коротким стволом, расщепляющимся на множество ветвей, которые поднимаются прямо в небо, отчего дерево похоже на кубок.

— Как долго испанцы здесь жили? — спрашиваю я.

Маки пожимает плечами.

— Недолго. Но намеревались остаться гораздо дольше. Построили дома, хлевы для скота, кузницу — настоящую деревню. А потом окружили ее пушками. Я был тогда ребенком, но помню, что пушек было шесть. Все нацелены вовне, на нас.

— Почему? Вы воевали с ними?

— Нам следовало бы. Они построили свою деревню на наших домах.

— На домах? Как это?

— Они пришли, когда наших людей не было. Стояло лето, поэтому все были в лесу и на холмах. Когда мы вернулись, деревня оказалась занята. Испанцев это нисколько не смутило, они даже стали настаивать, чтобы мы не торговали ни с кем, кроме них. Но у испанцев не было почти ничего, что нам нужно.

— Так что сделали ваши люди?

— У них не было выбора. Пришлось искать другое место. Некоторые пришли в Цу-йесс, остальные — в другие деревни. Зима выдалась для испанцев тяжелой, и в конце концов они отправились обратно в свою страну. Уходя, они все оставили. Тогда наши люди вернулись в свою деревню. Они снесли дома испанцев. Сожгли все, что им было не нужно, или бросили в реку. Остался только огород.

Мы идем, пока горизонт вдали не светлеет и не возвращается шум моря. Постепенно океан снова появляется в поле зрения, проглядывая сквозь деревья. Сопровождающие нас колюжи теперь держат оружие небрежно.

— Пришли, — говорит Маки, и мы останавливаемся перед переплетением лоз и разросшихся за годы растений. Это едва ли похоже на огород. Он расположен у самой опушки леса, недалеко от моря, на краю огромной бухты, пустынной, если не считать летающую над ней стаю черных птиц. Над головой парит одинокая чайка.

Опустившись на колени, я раздвигаю паутину сухих лоз и стеблей. Под ними жизнь течет своим чередом: я вижу много маленьких растений. Их чахлые листья потемнели, но все еще зеленые, поэтому я знаю, что они живы. Маки садится рядом со мной на корточки и еще больше раздвигает заросли. Среди огромных бледных листьев покоится крошечный изумруд.

— Капуста?

— Берите ее. Она никому не нужна, только насекомым.

Внешние листья погрызены по краям. Я отгибаю их, открывая сердцевинку, куда еще не добрались жуки и гусеницы. Вытаскиваю из земли капусту с корнем. Она сладко пахнет, как всякая только что сорванная капуста, но в ее аромате чувствуется горечь, словно ее держали в земле слишком долго.

Маки показывает, где растет лук. С помощью острой палки я разрыхляю землю вокруг одной луковицы в надежде, что ее будет легче вытащить. Маки с остальными смотрят.

Поднявшись, я кладу капусту и три луковицы с торчащими побегами в передник. Мои щеки горят от ветра и приложенных усилий.

Маки смотрит на темнеющее небо.

— Идемте. Облака вот-вот изойдут дождем. Пора возвращаться.

Миновав похожее на кубок дерево, мы идем по тропе через лес. Поднимается ветер, небо с каждой минутой становится все темнее. Воздух налился тяжестью от витающего в нем предчувствия дождя. Я притягиваю нагруженный овощами передник чуть ближе к себе и стараюсь не отстать от Маки.

— Скоро я устраиваю большой пир, — говорит Маки через плечо. — Я зову людей из ближних деревень, а также тех, кто живет гораздо дальше по побережью.

— Будет много гостей?

— Как всегда. Мы известны тем, что не жалеем еды, и некоторые даже зовут нас так, маках. Но это слово из другого языка, не нашего.

— Как вы сами себя называете?

— Кви-дич-чу-ат.

— Кви-дач-аут? — повторяю я, пытаясь произнести все звуки правильно.

— Кви-дич-чу-ат, — поправляет он, выделяя каждый слог, и коротко кивает.

— Что это значит?

— Что мы — Люди Мыса. Те, кто живет среди чаек на скалистой земле, которая вдается в океан. — Он вытягивает руку, как бы обнимая пространство. В русском языке на это нужно больше слов, чем в языке Маки.

— Меня пустят на пир?

— Непременно! Мои гости захотят посмотреть на вас, — отвечает Маки. — Некоторые из них встречали бабатид, но никогда — женщину.

— Что означает бабатид?

— Вы, ваши люди. Русские, испанцы, американцы и все остальные. Те, кто живет в домах на воде и плавает по миру без определенной цели.

И снова в русском языке нужно больше слов, чтобы описать это понятие. И все же такое описание ошибочно.

— У меня есть настоящий дом, — говорю я. — В России. И еще один в Ново-Архангельске. И я вернусь туда.

— Конечно, вернетесь, — отвечает Маки.

Дождь начинается, когда мы еще в лесу. Мои волосы быстро намокают, но плечи под кедровой накидкой, которую мне дали, остаются сухими.

Когда мы возвращаемся в дом, мне предлагают место у очага, чтобы я могла приготовить овощи. От жара мои волосы и мокрый подол платья высыхают быстрее. Женщины дают мне острый нож из раковины, совсем как тот, с помощью которого готовила лекарство Мария. Я неуклюже режу им лук с капустой на маленькие кусочки, чтобы они быстрее сварились. Затем женщины дают мне короб с водой для готовки. Они кладут туда камни и снова достают их, пока вода не закипает. Приходится много раз менять камни, пока овощи не становятся мягкими. Я накладываю их ложкой на кусок сушеной белой рыбы на маленьком подносе и отрицательно качаю головой, когда мне предлагают непременную подливу.

Я медленно ем в одиночестве, думая об испанцах с их пушками и вспоминая вкус щей, сваренных матушкой.

Я не готова к пиршеству, особенно такому, где гости желают посмотреть на меня. Моя одежда вся грязная и рваная, туфли разваливаются. Волосы нуждаются в том, чтобы их привели в порядок. Маки сказал, что его жена мне поможет. Поэтому, когда она приходит за мной однажды утром, я чувствую одновременно облегчение оттого, что сегодня не надо собирать хворост и воду, и любопытство по поводу того, как она поможет мне подготовиться к пиру.

Жена Маки с тремя другими женщинами ведут меня к илистому пруду. У его мутной воды они жестами предлагают мне постирать одежду — впервые с того дня, как корабль сел на мель. Самая юная дает мне короткий халат из кедровой коры, чтобы надеть на то время, пока я стираю юбку и блузу. Я не снимаю сорочку. Халат не запахивается впереди, и мысль о том, что эти женщины увидят мою наготу, наполняет меня стыдом. Женщины пытаются сдержать улыбки, когда видят мой странный наряд — мятый запятнанный край сорочки, виднеющийся из-под короткого халата — но жена Маки шикает на них.

Самая старшая женщина, чьи тонкие седеющие волосы падают на плечи, показывает мне жесткие тростинки, с помощью которых я должна оттереть грязь. Я тру с такой силой, что сдираю кожу на пальцах и боюсь, что юбка с блузой совсем порвутся. Но несмотря на мои старания, некоторые пятна отказываются сходить.

Когда моя одежда становится насколько это возможно чистой, выясняется, что мне не стоило переживать за свою скромность. Настал черед моего тела. Старуха дергает за кедровый халат, потом за сорочку.

— Вик ква вивидачик! Хата дал — хата дисюбик!^[36] — громко говорит она.

Я неохотно отворачиваюсь и медленно стаскиваю оставшуюся одежду через голову.

Я никогда не бывала полностью обнаженной на улице. Я обхватываю себя руками, но спрятаться негде, сохранить тепло невозможно. Я захожу в воду. Мои стопы погружаются в ил, и по ногам ползут крошечные пузырьки. Холод поднимается до моих женских мест, потом до груди, и наконец только плечи и голова остаются сухими.

Старые крестьяне в России боятся русалок, которые живут в таких же точно прудах и ждут, когда какой-нибудь молодой человек подойдет слишком близко. Русалки знают, кто слаб и легко ведется на хорошенькое личико, — тех парней больше никто никогда не увидит. А вдруг в темной воде мелькнет прядь волос, раздувающийся рукав, кончик пальца? Я не парень, но вдруг они все равно захотят меня, захотят, чтобы я стала одной из них? Знаю, все это глупости, но мутная вода, потревоженная мной, дает пищу воображению.

Я плещу немного на лицо и гадаю, как в такой илистой воде мне достичь того, чего от меня хотят. Я выберусь отсюда еще грязнее, чем была. Понаблюдав какое-то время за моими вялыми потугами, старуха вскрикивает и отшвыривает свой халат. Подбирает тростник, которым я терла платье, и заходит в воду. Ее груди свисают до пояса, как два пустых мешка. Я никогда раньше не видела обнаженную грудь старой женщины.

— Да юква чиксубагак?^[37] — спрашивает она, приближаясь. Ее голос звучит так, словно она уговаривает ребенка. — Шуук, тилтийайикди кукс^[38].

Взяв меня за руку, она трет ее тростником. Потом поворачивает меня и трет другую руку. Тростник дерет кожу. Я чувствую себя невестой, которую моют перед свадьбой.

Она плещет воду мне на спину, после чего я принимаюсь мыть другие части тела. Под конец она запрокидывает мне голову и моет волосы. Своими яростными пальцами она мнет мне череп, словно тесто месит. Закончив, она выводит меня за руку из пруда.

Мы стоим мокрые перед остальными, она — все еще держа меня за руку. Теперь, когда пот и грязь наконец смыты, мою кожу пощипывает. Самая младшая женщина снова заворачивает меня в халат, и я потихоньку согреваюсь.

Когда мы возвращаемся в дом, мне дают костяную иголку с жесткой нитью. Я смогу зашить рукав, порванный столько недель назад. Он порвался по шву, поэтому его легко починить. Еще я подшиваю подол в тех местах, где он начинает расползаться. На ткани все еще остаются бледные ржавые цветы — пятна крови моего мужа со дня сражения на берегу.

Наконец в ясный послеобеденный час, когда тумана с облаками больше нет и синева лениво тянется от края до края неба, я иду на берег с миской свежей воды. Осталось завершить последнее приготовление к пиру. Я должна что-то сделать со своим потемневшим серебряным крестом.

Я расстегиваю длинную цепочку. Вытягиваю крест перед собой и смотрю, как он крутится на ветру и сверкает на солнце. Даже отчаянно нуждаясь в чистке, он все равно сияет, как звезда. Я думаю о другом кресте в небе — о созвездии Лебедя, которое тянется вдоль всего Млечного Пути, — и о том, как мадемуазель Каролина Гершель со своим братом сосчитала в нем все звезды, нарисовала первую карту нашей Галактики и отметила место, где находится наше крошечное солнце. В отличие от розового турмалина на кресте, мы не в центре. Отец часто напоминал мне об этом и о том, как древние утверждали обратное, пока наука не доказала, что они ошибались.

— Только дурак знает все, — говорил отец.

Я мою крест в миске с водой, потом чищу его теплым мелким песком. Еще раз мою, затем вытягиваю перед собой, давая обсохнуть. Отполированный, он сверкает еще ярче, совсем как в тот день, когда мать дала его мне, и достоин того, чтобы его надели на пир.

Я снова застегиваю цепочку на шее.

Танцор в маске выскакивает из-за деревянной ширмы размером с фасад особняка, с вырезанными на ней и раскрашенными фигурами колюжей. У существа посередине глаза не только на лице, но и на руках, коленях и ступнях. По обеим сторонам от него — еще глаза, уши, рты и вздернутые носы, все заключены в овалы, разлетающиеся во все стороны, как пузыри. Рисунок, похожий на волну или даже на рыбий плавник, повторяется внутри этих существ и вокруг них. Обе половины ширмы зеркально отражают друг друга. Свет от очага отбрасывает колеблющиеся тени, отчего фигуры кажутся живыми.

Танцор, припадая, приближается ко мне и застывает. Его голова поворачивается, нарисованные глаза маски впиваются в меня взглядом. Танцуя, он отдаляется, снова поворачивает голову и опять глаза маски смотрят на меня. Затем он разворачивается в прыжке, и я жду, что теперь-то его взор меня покинет, но нет. На затылке маски тоже есть глаза.

Маки сидит на высоком подобном трону стуле с резной спинкой и подлокотниками. Стул такой высокий, что Маки приходится на него карабкаться. Но сейчас он стоит и дует в смешную маленькую трубку, которая издает писклявый звук, отсчитывающий время для танцора.

Когда мне кажется, что я больше не в силах выносить взгляд маски, танцор перемещается на другую половину дома. Пух, устилающий пол, как первый снег, взлетает и опускается за ним, рисуя белую дорожку из одного конца дома в другой.

Кожа Маки мерцает. Его лицо, руки и ноги раскрашены и покрыты какой-то отражающей свет пудрой. Руки ниже локтя опоясаны браслетами, которые звенят и танцуют, когда он движется. Браслеты сделаны из кожи и блестящего оранжевого металла, похожего на медь. Неужели это и есть медь? Где Маки ее взял?

У всех мужчин раскрашены тела, у некоторых — красными и черными квадратами, отчего они похожи на паяцев и арлекинов, иногда развлекавших нас в Петербурге. Некоторые украсили себе лицо непомерными черными бровями в форме треугольников или полумесяцев, как у раненого бровастого. Волосы, намасленные и уложенные на голове, украшены кедровыми ветвями и белым пухом. Плечи самых представительных мужчин покрыты плащами из меха калана, черного, как смоль.

Тела женщин и их одежда тоже покрыты украшениями, каждое из которых затмевает мой серебряный крест с его единственным драгоценным камнем. Юбки расшиты корольками, с которыми часто соседствуют длинные белые бусины, похожие на тонкие птичьи косточки. Нанизанные на нитку, эти белые косточки болтаются и постукивают, когда женщины двигаются. Хотя большинство из них в платьях из кедровой коры, некоторые одеты в меховые шкуры с бахромой. Белые юбки, разрисованы зверями, рыбами, красно-черным орнаментом, бегущим по краю подола и похожим на мою вышивку.

Даже Инесса в юбке из шкуры: эта юбка украшена повторяющимся узором из птиц с распахнутыми крыльями, словно летящих по ее подолу. Еще на ней бусы и множество браслетов. Волосы впервые не завязаны крепко на затылке, а рассыпаны по плечам, как блестящий водопад.

Я никогда не видела таких платьев, мехов, украшений. Даже не знаю, откуда они взялись: я не замечала, чтобы у кви-дич-чу-атов в доме были подобные вещи. Они выглядят не менее великолепно, чем то, что можно увидеть в роскошнейших бальных залах Петербурга. Я даже вообразить не могла, что в таком отдаленном уголке земли могут встретиться столь пышные одеяния.

Когда кружащий танцор останавливается, его место занимают маленькие дети. Им лет пять-шесть, поэтому старшие сестры или, может быть, матери водят их по кругу, когда они поют голосами, едва различимыми в шуме большого дома. У одной маленькой девочки головной убор из тех же тонких бусин, похожих на птичьи косточки. Эти дети — точь-в-точь как хорошенькие девчушки в венках, водящие хороводы весной. У матушки при виде их наворачивались слезы, и она всегда бурно рукоплескала, когда они заканчивали, вспотевшие и тяжелое дышащие, потому что этот головокружительный танец гораздо сложнее, чем кажется.

Разговоры стихают, когда дети постепенно начинают привлекать больше внимания. Люди кричат им, и дети движутся все быстрее. В тот самый миг, когда мне кажется, что у них сейчас закружится голова и они упадут, они останавливаются. Остаются стоять в кругу, лицом друг к другу. Девушка постарше заводит песню, и дети подхватывают, двигая руками вверх-вниз и глядя широко распахнутыми серьезными глазами. Мне кажется, они рассказывают историю.

Как и обещал Маки, некоторые гости подходили взглянуть на меня. Формальной церемонии не было. Большинство просто проходили мимо с опущенными глазами, бросая украдкой взгляды. Я улыбалась, желая, чтобы они посмотрели напрямую. В конце концов я готовилась. Некоторые останавливались и смотрели на меня так, будто не верили своим глазам, а потом что-то говорили друг другу и шли дальше. Одна женщина засмеялась; сунутый мне в лицо ребенок заплакал.

Двое человек помедлили возле меня. Их лица были раскрашены красно-черным, завязанные на голове волосы украшены кедровыми ветвями. Я улыбнулась и опустила глаза. Но перед этим успела заметить что-то, что заставило меня снова их поднять. Узнавание. Эти люди уже видели меня прежде.

Они тихо переговаривались. Я разглядывала их. Они не из деревни Маки. Я их раньше видела? Где? Они из дома царя?

Один из них пошевелился, и его жилет из кедровой коры чуть распахнулся. Грудь пересекал длинный белый шрам. Колюж поправил жилет, и в этот миг, заметив, что у него не хватает пальца, я вспомнила.

Вспомнила, как много недель назад он ощупывал железное кольцо на борту нашего брига. Вспомнила, как колюж рядом с ним перекинул длинную ногу через борт, прежде чем спуститься в ожидающие челноки. И вспомнила, как удивило Тимофея Осиповича их внезапное отплытие и то, что ему не удалось добыть тот меховой плащ, который муж назвал облезлым.

Какое-то время мы стояли, молча глядя друг на друга. Их удивило мое присутствие? Или они ожидали меня увидеть? Когда они услышали о женщине бабатид, приходило ли им в голову, что это могу быть я? Столько всего изменилось, однако совершенно не связанные между собой нити наших жизней снова пересеклись.

— Вакаш, — сказала я и робко улыбнулась.

Колюж со шрамом нахмурился и, немного помолчав, ответил:

— Ее, квисасилаклитук! Бабакиюку?^[39]

Я кивнула, понятия не имея, что он говорит.

— Юсу бисдакпи дик^[40], — продолжил он, глядя на меня с участием.

Наконец высокий мускулистый колюж толкнул его, и он замолчал.

— Простите, — сказала я и покраснела.

Они отошли, продолжая разговаривать и склонив друг к другу головы, так что кедровые ветки в их волосах переплелись.

Позже я видела, как колюж со шрамом разговаривает с Инессой, которая стояла, отводя глаза. Но это не помешало ему придвинуться ближе и продолжать говорить.

Пение и пляски продолжались два дня, ненадолго прерываясь лишь на ночь, когда большинство ложилось спать. Были игривые танцы, вызвавшие у зрителей не меньший восторг, чем сами танцовщицы. Были люди в масках, которые кружили в мрачном танце, притворяясь, что похищают и убивают остальных. Кви-дич-чу-аты вскрикивали. Истории — а я заключила, что они рассказывают истории, — разворачивались, как опера, и совсем как в опере я едва понимала сюжет.

Два дня мы ели все, до чего могли дотянуться: соленую икру, сушеную лососину, печеные корешки, тушеные листья со стеблями, одни горькие, другие острые, как лук, и пироги из сухих сладких ягод. Все это подавалось с той же подливой, которую накладывали из резных деревянных блюд. Они были вырезаны в виде рыб и зверей, как и обычные блюда в доме Маки, только эти были гораздо больше и наряднее. Пустые подносы тут же наполнялись заново, отказ не принимался, совсем как в России.

Во второй день, ближе к вечеру, все заканчивается. Маки ставит меня подле себя и кучи предметов. Рядом ожидают распоряжений помощники. Маки начинает. Он говорит, а когда умолкает, помощники начинают двигаться. Один достает из кучи корзину. Второй берет ее и поднимает над головой. Делает небольшой круг, медленно поворачиваясь, чтобы всем было видно.

Это средних размеров корзина, опоясанная рисунком из четырех красных челноков, словно преследующих друг друга по кругу. Понизу тянется еще один узор, возможно изображающий волны. Корзина закрыта плотно прилегающей крышкой с шишковатой ручкой. Помощник находит в толпе старика, чей плащ из меха калана волочится за ним по земле, и отдает корзину ему.

Маки снова говорит. На этот раз помощник берет пузырь с подливой. Второй, который показывал толпе корзину, поднимает и этот пузырь, его руки напрягаются от тяжести. На этот раз получателем дара оказывается старик в халате из кедровой коры.

Маки раздает другие корзины, другие пузыри. Коврики из кедровой коры, накидки и платья. Бусы. Замысловатые плетеные шляпы. Шкуры каланов и других зверей. Зеркала, которые я не ожидала здесь увидеть. Бочонки с порохом, которые стали для меня еще большей неожиданностью. Куски сушеной рыбы и икру, завернутые в папоротник. Каждый подарок высоко поднимают, чтобы все его увидели, прежде чем передать гостю.

Когда от кучи почти ничего не остается — только короб, корзина и толстый моток веревки, — снова начинаются пляски. К танцорам присоединяются певцы с барабанщиками. Вниманием помощников Маки завладевает музыка.

С минуту Маки наблюдает за представлением, потом, не отводя взгляда от танцоров, говорит:

— У меня есть кое-что и для вас.

Из деревянного короба под ногами он достает пару мягких сапог.

Они сшиты из коричневой шкуры с помощью жил. Простые, некрашеные, без каблуков и серебряных пряжек, они кажутся мне прекраснейшей обувью на всем белом свете.

— Спасибо. Не ожидала, что кто-то заметил.

— Мы говорим: юкш-йаксалик.

— У-шу-яу… — я запинаюсь, качаю головой. — Не могу.

— Юкш-йаксалик. Попробуйте еще.

— Юкш-йаксалик, — я улыбаюсь извиняющейся улыбкой.

— Надеюсь, теперь вам будет удобнее ходить.

Сапоги легко натягиваются. Моим ногам так тепло и сухо, как не было с тех пор, как мы покинули бриг.

Этой ночью в доме царит тишина. Я ложусь, ожидая, что мой сон будет крепким. Однако вместо этого сплю неспокойно, терзаемая яркими сновидениями, в которых петербуржский бал переходит в кораблекрушение, а оно сменяется безумным танцем кружащих бестелесных масок.

Спустя два дня пошел снег. Огромные перистые хлопья приводят детей в восторг и тают, едва коснувшись земли. Несколько минут бушует настоящая метель, которую резко сменяет холодный ливень. Скоро наступит Рождество. Но когда? Я давно потеряла счет времени. Свои именины, как и именины мужа, я пропустила. Если как-нибудь не отмечу Рождество, то и его пропущу. Поэтому я назначаю случайный день, чтобы устроить собственный рождественский ужин.

В этот день я выкапываю картофелину и срываю последний кочан капусты. Он меньше, чем мой первый. Я готовлю их, как обычно, с трудом орудуя ножом из раковины, сомневаясь, что держу его правильно, и боясь, что сейчас порежусь. Когда еда готова, я осеняю себя крестом и вспоминаю стук ножей и вилок, звон бокалов и ароматы, перед которыми невозможно устоять, знаменующие начало рождественского ужина в доме моих родителей.

Я склоняю голову. Кажется неправильным есть в одиночестве и хочется поделиться с Маки и его семьей, с Инессой, но еды так мало, что мне стыдно. Мой ужин — ничто, по сравнению с их пирами. Я говорю себе, что им все равно не понравилась бы моя еда, но этот довод — лишь полупрозрачная завеса, и я притворяюсь, будто не вижу, что за ней.

Я скучаю по мужу. По всем.

Лососи дождем падают на пол из неплотно переплетенной корзины размером с бочку и скользят друг по другу, расползаясь во все стороны. Женщины в тревоге вскрикивают и зовут детей, чтобы те сложили рыбу в более аккуратную кучу.

На этой неделе я работаю с женщинами возле небольшой речушки глубоко в лесу. Она с бурным плеском течет по камням и поворачивает недалеко от того места, где мы трудимся. Здесь две хижины: в одной мы коптим рыбу, в другой — спим. У лесной опушки стоит ряд деревянных чанов, толстых и круглых, как комоды. Над ними нависает сооружение из толстых прямых сучьев, переплетенных друг с другом. Это наш лагерь.

В первый день мы с Инессой, естественно, натаскали хвороста. После того как мы принесли достаточно, мне дали другое задание. Инесса жестами дала мне понять, что я должна взять одну рыбу. Она показала, как нужно скрести ее папоротником, чтобы с помощью жестких листьев удалить слизь и чешуйки.

Затем она дала мне нож из раковины. Он был гораздо больше тех, которыми я резала до этого. Моей ладони не хватило бы, чтобы его накрыть. Я задумалась: не такой ли нож оставил шрам на руке Инессы?

Инесса отрезала рыбью голову чуть пониже жабер, распорола живот, сунула туда согнутый палец и вытащила блестящие внутренности.

Потом разделала рыбу. Мне едва было что-то видно за ее локтями и согнутой спиной. Через мгновение она развернула две бескостные половины, соединенные хвостом. Подняла показать мне. Ее рыба стала похожа на дамский ридикюль.

Инесса обрезала жир с плавниками, затем бросила отходы в один из больших чанов. После чего подозвала ребенка. Тот взял у нее разделанную тушку, залез на сушилку и забросил рыбу на самую верхнюю перекладину.

В конце Инесса сказала:

— Лакса ал, валсу клак чабул квизи ксу?^[41]

От первой моей рыбы остались одни лохмотья. Края неровные, хвост, который должен соединять половины, почти отрезан, со всех сторон свисают ленточки кожи и плоти. Вторая получилась лучше, а в третьей нашлись мешочки с блестящей икрой. Инесса показала мне, как их вытащить, чтобы не порвать. После чего бросила икру в отдельный чан.

За несколько дней сушилка покрывается рыбой, и та начинает сохнуть. Когда женщины решают, что рыба достаточно высохла, ее перевешивают на балки в хижине. В горящие внутри костры подбрасывают зеленые ветки, которые мы с Инессой собрали специально для этой цели. Эти ветки порождают едкий, медленно поднимающийся дым. Мы присматриваем за рыбой, поворачивая ее, отодвигая от дыма или, наоборот, придвигая поближе, чтобы вся она была готова одновременно.

Когда приходит мой черед работать в коптильне, от едкого воздуха слезятся глаза. Но аромат лосося приятен, как давнее воспоминание.

Наш труд тяжел, но не остается без награды: часть свежей рыбы отложили в сторону для наших трапез. Эту рыбу режут по-другому — раскрывают ее, как крылья бабочки, после чего нанизывают на кедровые щепки и жарят на огне. Мясо пропитывается кедровым вкусом.

Первой такой трапезе предшествовала церемония. Когда рыба была готова, ее разложили на коврике, устланном свежими кедровыми ветвями, и посыпали пухом. Женщины спели песню. После еды мы собрали все косточки и другие остатки, торжественно отнесли их к реке и бросили в воду, совсем как подношение, которые рыбаки делают для водяного.

Я пытаюсь вспомнить, сколько дней прошло с тех пор, как мы стали работать здесь, сколько дней с тех пор, как я попала в деревню Маки, и сколько — с тех пор, как наш бриг сел на мель. Но у меня не получается. Кажется, с кораблекрушения прошло почти два месяца, но время здесь течет быстро, как вода в речушке, возле которой мы работаем. Эта мысль о двух месяцах напоминает мне, что у меня давно не было месячных. Последний раз — еще на борту. Я молюсь, чтобы они не начинались, покуда нас не спасут.

Каждый день я вижу Маки. Он разговаривает с другими мужчинами или смеется с детьми. Иногда я вижу его на берегу рядом с каноэ, а иной раз он выходит из леса с луком и стрелами. Он всегда занят, но часто останавливается поговорить со мной, спрашивает, как мое здоровье, рассказывает о рыбе, которую они поймали, о стаде тюленей, которых видели, и другие новости из жизни дома, которые, как ему кажется, мне следует знать.

Но однажды я не вижу его целый день. Может быть, он куда-то уехал — никто не выглядит обеспокоенным. Потом проходит другой день, третий, четвертый, пятый, а его все нет. Наверное, он уплыл в другую деревню, что к северу, но мне некого спросить. Его жена с самого его исчезновения остается в постели. Она почти не шевелится под покрывалом из кедровой коры, и ее никто не трогает. А вдруг Маки умер? Никто не сможет мне об этом сообщить. Но я отказываюсь в это верить. Куда бы он ни делся, он вернется.

Глава шестая

— Анна! — издалека кричит Инесса. — Анна!

Я бросаю ветки для костра, которые несу. Они со стуком падают на землю. Я со всех ног бегу на ее голос по тропе, ведущей к деревне.

Приблизившись к домам, я вижу множество входящих и выходящих людей, некоторые из которых останавливаются, чтобы обняться. Где Инесса? Молодые парни на крышах наклоняются и помогают друзьям залезть к ним. Они стучат по крышам шестами, и вскоре их становится так много, что грохот их исполинских барабанов разносится по всей бухте.

На берегу собралась толпа — должно быть, Инесса там. Все смотрят в сторону скалистого мыса. На нем, стоя лицом к морю, ждут несколько человек. Когда они разражаются радостными криками, толпа на берегу подхватывает. Я спускаюсь туда, где разворачивается празднование.

Показывается плывущий челнок. Все в нем поют. Гребцы делают два гребка, потом один раз стучат по бортам. И снова два гребка, затем стук. Когда весла поднимаются, я вижу, что они узкие, как палки, и заканчиваются длинной заостренной лопастью. Они не похожи на весла, которые я видела прежде.

Появляются еще два челнока. Крики становятся еще иступленнее, стук шестами по крышам — еще громче. Смеющиеся дети гоняются друг за другом по берегу и едва не сбивают меня с ног. Над головой с криком кружат чайки.

— Анна!

Я оборачиваюсь. Инесса сияет.

— Читапувик! Удакшилу читапувик!^[42]

Она, смеясь, обнимает меня, потом отталкивает и убегает.

На носу четвертого челнока сидит Маки. Свою касторовую шляпу он сменил на плетеную, такую же, как те, которые дарили на пиру. У нее широкие поля и залихватский шишак на макушке, отчего шляпа похожа на крышку для корзины. За челноком тянутся веревки. Он тащит за собой что-то, окруженное какими-то бледными пузырями, которые держатся на поверхности воды и не дают добыче опуститься на дно. На сером море остается широкий след.

Челнок медленно приближаются к суше, и люди на берегу бросаются в океан. Одни встречают Маки, другие тянут за веревки и мало-помалу вытаскивают привезенную добычу на землю. Волны отбегают, с каждым разом все сильнее открывая то, что привез Маки, пока наконец его добыча не оказывается так близко, что, когда волна в очередной раз откатывается, я вижу, что это.

Кит.

Они поймали кита.

То, как колюжи сражаются с морем, напоминает мне день, когда наш бриг сел на мель и команда по указаниям Тимофея Осиповича точно так же доставляла на берег наши вещи. С каждой волной они протаскивают животное чуточку дальше, напрягая все силы, чтобы оно не соскользнуло обратно с отступающей водой. Наконец мощная волна вкупе с могучим рывком выносит кита на берег. И когда волна снова отступает, грохоча камнями, тело кита оказывается полностью открытым.

Оно все облеплено ракушками, словно подводная скала, а цветом сливается с гравием на берегу. Кит весь испещрен ранами: в него много раз вонзали оружие. Остекленевшие глаза открыты. Длинное рыло сомкнуто толстой веревкой, обвязанной поверх той веревки, за которую его тащили. Вокруг хвоста тянется порез. Животное не дергает и мускулом. Оно давно издохло.

Спину кита посыпают белым пухом из корзин. Старый, но проворный колюж из дома Маки залезает на тушу. Подняв копье двумя руками, он вонзает его в животное. Наконечник погружается в плоть, и оттуда течет кровь с прозрачной жидкостью. Старик ведет лезвием по спине и боку кита вниз, к песку, вырезая прямоугольник. Закончив три стороны, он меняет копье на орудие поменьше — нож с широким лезвием, который вонзает в надрез. Потом вырезает кусок плоти кремового цвета и начинает спускать его. В воздухе распространяется теплый аромат свежей бойни.

Колюж сбоку от кита протягивает руки к спускаемому куску, а когда кусок доходит до земли, отрезает, и тот складками опадает на берегу.

Несколько человек водружают кусок на шест, который несут четверо. Шест провисает под этой тяжестью. Они несут мясо в дом, медленно ступая по тропе. Проворный старик с копьем идет за ними. Маки смотрит им вслед, и я знаю, что он доволен, даже чуточку горд.

Теперь, когда он стоит близко, я вижу узор у него на шляпе. На ней изображен кит, а когда Маки поворачивает голову, я вижу преследующих кита людей, их челнок плывет по волнам, протянувшимся по краю шляпы. Маки зовет, и на спину кита забирается второй человек. Он тоже отрезает кусок мяса, который так же несут в дом. За ним следует третий, потом четвертый и так далее. Куски исчезают в разных домах. Наконец показывается скелет, и, когда из него вываливаются органы, поднимается ужасная вонь. Она привлекает стаи ворон и чаек, даже белоголовых орланов. Не в силах больше терпеть, я покидаю берег.

Возле дома Маки горят четыре костра. В каждом — гладкие камни для готовки. Краснощекие женщины, присматривающие за кострами, со смехом перебрасываются шутками и передвигают щипцами камни среди горячих углей и огня.

Другие женщины помогают друг другу нести емкости с водой, которую переливают в четыре огромных чана. Женщина с ножом зовет Инессу, и та говорит мне:

— Шуук. Усу би лау атксеи лау^[43].

Хватает меня за руку и тащит в лес.

Мы идем по тропе туда, где я бросила свой хворост. Она чуть подсохла: последний раз дождь шел позавчера. Свет отражается на мягком мху, покрывающем деревья и гнезда на земле, и все вокруг зеленое. Впереди что-то шуршит в кустах. Тропу перебегает белка с таким же рыжим мехом, как у Жучки. Она прыгает на дерево и взбирается по нему, стрекоча и ругаясь на нас.

Дойдя до брошенного хвороста, мы с Инессой делим его на две охапки. Когда мы перекладываем ветки, я спрашиваю:

— На что похоже китовое мясо?

Я знаю, что она не поймет вопроса. А даже если бы поняла, с чем она могла бы сравнить это мясо, чтобы стало понятно мне?

Она переводит на меня взгляд и ждет.

— Оно вкусное? — Я показываю рукой в сторону берега. Подношу пальцы к губам и делаю вид, что жую. — Тебе нравится?

В ее глазах появляется осмысленное выражение. Она поняла?

— Чабасапс. Чабулейкс хаук тикаа ду бачейал иш вий пусакшил хаук тикаа^[44], — отвечает она, широко распахнув глаза и поднеся одну руку ко рту, а вторую положив на живот. Улыбается. Потом берет ту охапку, что побольше, и мы идем обратно к дому.

К нашему возвращению над чанами поднимается пар. Сложив хворост, я заглядываю в чан: вода в нем блестит. Я заглядываю в другой. То же самое. Проверяю третий. И там тоже. Женщина с неглубокой корзинкой снимает жир с поверхности воды в одном чане и перекладывает его в другой. Кажется, я поняла: вся эта подлива, которую мы едим при каждой трапезе, которая наполняет блюда, пузыри, короба — где бы еще они могли достать такое количество? Она из китового жира. Мы собираемся выварить его до последней капли и заполнить кладовые на грядущие месяцы. Хотя я и понятия об этом не имела, я, вероятно, ела кита каждый день с тех пор, как меня захватили в плен на речном берегу.

Вечером кви-дич-чу-аты устраивают праздничный пир. На лучших деревянных блюдах подаются куски китового мяса, жареного и вареного, в супе, обернутого листьями, с подливой. У одного блюда ручки вырезаны в виде крыльев, края выложены жемчужными зубами, которые мерцают в свете костров. Другое, глубокое, изображает лежащего на спине человека, с макушки которого свисает коса.

Кусок китового мяса, который принесли в дом Маки на шесте, выставлен на всеобщее обозрение у костра. Шест подвешен между двух зазубренных балок, мясо украшено перьями, кедровыми ветками и глазами кита, все еще соединенными жилой. Кровь стекает в неглубокий деревянный поднос.

Хотя я постоянно ем подливу из китового жира, я еще ни разу не пробовала мясо. Я откусываю маленький кусочек. Его вкус кажется одновременно необычным и знакомым. Похоже на оленину, но на запах и вкус больше напоминает селедку, и я откусываю еще один кусок, побольше. Когда я жую, пытаясь определить, нравится ли мне, замечаю, что Инесса смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, она улыбается и кладет руку на живот, совсем как раньше, на тропе в лесу.

Сидящий возле нее мужчина толкает ее локтем, она отворачивается и обращает улыбающееся лицо к нему. Он что-то берет с подноса и кладет перед ней. Этот тот колюж со шрамом на груди, который поднимался к нам на судно и который был на прошлом пиру. Инесса встает и медленно идет к коробам для готовки. Ее бедра покачиваются. Колюж со шрамом следит за ней взглядом.

Любое празднование колюжей обязательно сопровождается песнями и плясками, и этот пир не исключение. Маки в своей китовой шляпе танцует с женой в великолепном плаще с двумя нарисованными на спине китами. Под медленный бой барабанов они поворачиваются друг к другу и широкими шагами описывают круги. Барабаны бьют все быстрее, их круги сжимаются, они все ближе подходят друг к другу. Сойдясь в середине, они крутятся друг вокруг друга, словно танцуют польскую мазурку, которую все разучивали во время моего отъезда из Петербурга. Пух летит от них во все стороны. Закончив танец, Маки с женой долго пьют из короба с водой, украшенного перьями.

В середине зала собираются женщины. Среди них много поварих: лица все еще раскрасневшиеся, из причесок выбились пряди. Когда снова начинают бить барабаны, они раскрывают руки ладонями вверх и принимаются кружиться, подволакивая ноги, дергая руками в такт. Кажется, будто они поднимают небо.

Затем четверо мужчин выносят на середину зала тяжелую толстую доску. Собравшимся приходится раздвинуться, чтобы дать им пройти, и многие радостно кричат, когда замечают приближение доски. Снова бьют барабаны: их ритм звучит настойчиво, ему вторит стук по лавкам.

Четверо мужчин поднимают доску. Потом отпускают один конец. Наклоняют ее, поворачивают, потом снова поднимают медленными широкими кругами, словно рисуют восьмерки в пропахшем дымом воздухе. Они двигаются осторожно, чтобы не ударить зрителей в первом ряду.

Пот блестит у них на лбу. Когда доску поднимают под определенным углом, я замечаю яркое пятно. На ней нарисована красная точка, не крупнее ягоды.

Маки вступает в круг. В руках у него белое перо. Собравшиеся кричат.

Он останавливается, поднимает перо и оглядывает его. Гладит. Затем танцует с доской.

Он следует за ней. Когда доска поднимается, то же делает и его рука. Когда она поворачивается, он поворачивается следом. Когда она падает почти до самого пола, он тоже опускается и ползет за ней.

Теперь я вижу, что доска — это кит. Перо — гарпун.

Безо всякого предупреждения Маки целится, щелкает пальцами и бросает. Бросок попадает в цель. С первой попытки перо бьет в красную точку и, отскочив, опускается на пол. Стены сотрясаются от одобрительных возгласов, как от раскатов грома.

Позже, выйдя по нужде, я вижу над головой ясное небо. Я жалею, что со мной нет моего телескопа, но созвездия сегодня и так достаточно яркие. Кажется логичным, что я ищу созвездие Кита. Он, как всегда, повернут большим животом к охотнику Ориону. Я думаю, что Маки был бы доволен, если бы знал, что сегодня само небо отражает его успешную охоту. Пожелав своей любимой Полярной звезде спокойной ночи, я возвращаюсь по тропе к дому.

Чередование изнурительного труда с бурным празднованием длится четыре дня. В последнее утро, когда на берегу уже ничего не остается, кроме скелета, его тоже разбирают. Мужчины распиливают гигантские кости. Самые большие складывают в неглубокие траншеи вокруг домов. Маки объясняет мне, что они отводят воду во время ливней и не дают листьям с иголками забить канаву. Огромные, похожие на крылья лопатки колюжи откладывают в сторону, и Маки говорит, что они пригодятся в следующий раз, когда в стене его дома появится трещина.

— Все наружные кости скелета твердые, но внутренние пористые. Они нам тоже нужны. Мы делаем из них гребни и украшения. А еще они хорошо подходят для некоторых орудий. Прясла должны быть легкими и крепкими. Еще мы делаем из них орудие, с помощью которого обращаем кедровую кору в нити.

— Разве они не слишком хрупкие?

— Вовсе нет. Именно поры делают их прочными. Из них сложнее вырезать, чем из дерева, поэтому резчик обычно решает, какое изделие мастерить, только после того как увидит кость.

К концу этих четырех дней все наедаются до отвала. Я едва могу вообразить, чтобы меня когда-нибудь снова мучил голод. Мы заготовили много пузырей, раздувшихся от китового жира, и сложили их в доме. По ночам у основания каждого строения светятся, отражая сияние луны, свежие кости. Но кит оставил после себя не только осязаемые дары. А также и ощущение довольства, которое не проходит много дней.

— Анна, бросайте хворост, — приказывает Маки. Его лицо побледнело, голос звучит напряженно. На нем его красный сюртук, брюки и касторовая шляпа. Он встретил меня на середине дороги, ведущей из леса. — Нужно идти. — Я отпускаю связку хвороста. — Быстрее.

Он широко шагает впереди, я пытаюсь не отставать.

— Что случилось? Куда мы идем?

Он либо не слышит, либо не обращает внимания.

Через какое-то время мы выходим на берег, где по двум челнокам рассаживаются мужчины.

— Маки… извините… к нам идет корабль?

Надежда распирает мне сердце, отчаянная тоска по мужу вытеснила из головы все мысли. Если появился корабль, я скоро с ним увижусь.

Маки рассеянно смотрит на меня.

— Нет. Садитесь в лодку. Пожалуйста.

Я забираюсь в челнок, на который он показывает, но сам он садится во второй. С нами собираются еще много людей. Они выводят лодки в море и поворачивают на юг.

Океан почти не оказывает сопротивления — наоборот, течение подгоняет нас. Я чувствую меньшее беспокойство, чем во время последнего плавания. Колюжи поют, погружая весла глубоко в воду в такт песне. Мы плывем вдоль той же изрезанной линии усеянного водорослями берега, с одной стороны от нас те же мысы, с другой — то же необъятное море, сливающееся с небом. Свет на горизонте почти померк, когда челноки наконец направляются к берегу. Приходится лавировать между утесами, выстроившимися на нашем пути словно печные трубы. Вот островок с плоской вершиной, а за ним — устье реки.

Я вернулась туда, где «Святой Николай» сел на мель — где живет усатый тойон. Я словно гоняюсь за своим хвостом, как Жучка.

Мы пристаем за рекой. Местные колюжи — я помню, что Маки называл их квилетами, — приветствуют нас и ведут по берегу реки к лесной опушке, где расположено их поселение.

Тут я оставила Якова. Он должен до сих пор быть здесь.

Маки садится на лавку рядом с усатым тойоном. Мне едва видно их через набившуюся толпу. Никто не смеется и не улыбается. Мы приплыли сюда не праздновать. Я оглядываю головы в поисках шапки Якова.

И вижу Марию.

Никто не обращает на меня внимания, когда я приближаюсь к ней. Заметив меня, она вздрагивает.

— Что вы здесь делаете? — шепчет она. Притягивает меня к себе и долго держит в объятиях. Я целую ее в щеки.

— Я приехала с ним, — шепотом отвечаю я, указывая подбородком на Маки. — А ты что здесь делаешь?

— Меня привезли те люди, у которых мы были, — раненый паренек, старуха, которая готовит лекарства, и остальные.

— Где Яков?

Мария пожимает плечами.

— Они увезли его с собой. Наверное, он теперь вернется к ним.

— Ты знаешь, что происходит?

Она снова пожимает плечами.

— Последние несколько дней все очень расстроены, но я не знаю, из-за чего. Где вы были?

Я вполголоса описываю ей мою теперешнюю жизнь. Рассказываю, как работаю с Инессой. Сколь многому мне пришлось научиться.

— Я теперь как рабыня, — говорю я и издаю короткий сухой смешок. Резкий взгляд, брошенный на меня Марией, дает понять, что я сказала что-то не то. Я краснею.

Меняю тему.

— У меня есть и другие новости. Их тойон говорит по-русски.

— Что? — восклицает Мария. Какая-то колюжка смотрит на нас. — Откуда он его знает? — спрашивает Мария тише.

— Выучил много лет назад у русских моряков.

Мария, нахмурившись, смотрит на Маки. Разглядывает его сюртук, брюки, касторовую шляпу — и сапоги.

— Он выглядит чудно, — наконец заявляет она, — будто вышел из дома, который находится в нездешних краях.

— Он очень добр, несмотря на странный вид.

Маки говорит с колюжами и кажется еще более огорченным, чем до того, как мы покинули Цу-йесс. И сердитым. Усатый тойон отвечает с раздражением. Он недоволен Маки? Я не могу определить наверняка. Поворачиваюсь обратно к Марии.

— А ты как? С тобой хорошо обращаются?

Мария кивает.

— Я тоже работаю каждый день, как вы. Иногда я помогаю женщине, которая делает лекарства. Но я довольна — может быть, даже чуть больше, чем прежде. Работы здесь меньше, чем на корабле, и то, что они просят меня делать, не так утомительно.

Николай Исаакович говорил мне, что Российско-Американская компания великодушно обходится с алеутами вроде Марии. Дает им возможность выбраться из отдаленных деревушек, где они влачат жалкое существование. Обеспечивает едой, одеждой, лекарствами, хорошей работой. Многие из них, после того как выплачивают свой долг компании, ведут вполне приличную жизнь. Я не возражала ему, но знала из споров среди друзей отца, что это не совсем правда.

До сего момента мне казалось, что Мария не имеет представления о таких абстрактных материях. Мне казалось, она охотно выполняет свои обязанности, чтобы заслужить свободу, и, может быть, даже немного благодарна за предоставленную возможность. Поработав с Инессой, я стала иначе смотреть на предметы, из-за которых вечер за вечером ломали копья отцовские друзья. Я внимательно смотрю на Марию.

— Где остальные? Вы ничего о них не слышали? — спрашивает она.

Я качаю головой.

— Я никого не видела. Ты первая.

Наутро Маки подходит ко мне. Он выглядит так, будто не спал всю ночь.

— Анна, мне нужна ваша помощь, — говорит он. — Случилось нечто ужасное.

— В чем дело?

— Моя сестра. Ее похитили ваши люди.

— Прошу прощения?

— Ваши люди захватили мою сестру. Ее муж в отчаянии.

Так вот в чем причина волнения Маки, досады усатого тойона и расстройства квилетов, о котором сказала Мария. Но как такое возможно? В этом нет никакой логики.

— Ее схватили несколько дней назад. Все пытались договориться о ее освобождении, но ваши люди отказываются ее отпускать.

Что нашло на нашу команду? Почему они все еще сражаются с колюжами? Я думала, они попытаются добраться до «Кадьяка» или хотя бы найдут себе пристанище на зиму, чтобы дождаться, когда настанет более благоприятная погода для путешествия.

— Чем я могу помочь?

— Они желают обменять ее свободу на вашу. Вашу — и всех остальных. Как только вас отпустят, они освободят мою сестру и других пленных.

— Других? Сколько их всего?

— Трое. Моя сестра, еще одна женщина и охранявший их человек. Анна, жизнь сестры для меня дороже всего, чем я владею. Пожалуйста, помогите мне.

Мое спасение в пределах досягаемости. Уже до ночи я смогу вернуться к мужу, к своей дорогой Жучке. Смогу снова поднести к глазам телескоп, перелистать свой журнал и посмотреть, какие созвездия я отметила на борту брига. Больше не придется целыми днями блуждать по лесу в поисках хвороста. Таскать одно ведро с водой за другим.

Сможем ли мы добраться до места своего назначения? Мы так же далеко от «Кадьяка», как и в тот день, когда бриг сел на мель. Условия стали хуже. Стало холоднее, дождливее, нам нечего есть, и, самое главное, мы не знаем, куда идти. Я почти уверена, что у нас нет ни сил, ни припасов для такого путешествия. И даже если мы доберемся туда, ждет ли нас «Кадьяк»? Прошло уже столько времени!

— У меня есть и другие новости: мне сказали, что вдоль побережья идут два европейских корабля, — говорит Маки.

— Не слишком ли рано?

— Раньше, чем когда-либо, но такое возможно.

Корабли! Два! Из Европы!

— Я попросил чалатов дать вам еду и показать дорогу. Все уже знают, что, если увидят эти два корабля, нужно будет сказать им, где вас найти. А если вы увидите их первыми, то сами сможете договориться, чтобы вас взяли на борт. Никто больше не побеспокоит вас до конца вашего путешествия. Пожалуйста, Анна.

Я медленно киваю, думая о своем освобождении и о том, что оно наконец-то почти у меня в руках.

— Отведите меня к мужу.

Мы с Марией и еще около двадцати колюжей — кви-дич-чу-атов и квилетов — идем по тропе, петляющей по лесу. На пути нам попадаются бесчисленные речушки: по берегу одних мы идем какое-то время, другие переходим, стараясь удержать равновесие, по узким стволам упавших деревьев или просто перепрыгиваем. Мария идет медленно и постоянно отстает. Я держусь рядом с ней. Подаю ей руку, когда не остается иного выбора, кроме как прыгать. Она весит, как ребенок, и ее на удивление легко перетащить на другую сторону.

Наконец мы поднимаемся по скользкой тропе, которая ведет до середины крутого склона. Дальше она выравнивается, и мы огибаем по ней гору. Тропа здесь сухая и незаросшая. Под нами простирается долина с петляющей по ней рекой.

По этой дороге, только в обратную сторону, я шла с Яковом, когда меня послали в Цу-йесс.

Мы спускаемся в долину и идем по ней.

Я вижу, как остальные, включая Маки, останавливаются. Мы с Марией подходим ближе. Их внимание привлекли следы костра и несколько досок, прислоненных к низкорослым деревьям.

Трава в роще примята, словно доски клали на нее. Сломанные стебли сухой травы лежат друг на друге, сложившись в несколько раз. Все веточки исчезли, видимо, пошли на костер. Колюжи обеспокоены увиденным, и я тоже. Есть в этом месте что-то жуткое, и, если бы здесь была моя матушка, она непременно заявила бы, что рядом леший.

Я пытаюсь встретиться глазами с Маки, но он погружен в разговор с другим колюжем. Поэтому я перевожу взгляд на Марию, но та смотрит широко распахнутыми глазами на край выжженного кольца.

Из земли торчит ярко-белая кость. Она сияет на фоне черных углей. Чуть дальше, под ногами у колюжей, валяются клочья рыжего меха. Что-то боролось и погибло здесь. Я опускаю взгляд. У моих ног лежит большой клок рыжего меха на куске кожи с белым завитком на конце.

Жучка?

Я падаю на колени. Касаюсь завитка. Это ее хвост. Он мокрый и холодный. Край ровный. Его отрезали ножом.

Кто-то отрезал Жучке хвост ножом.

— Маки, — кричу я. Показываю на останки моей дорогой Жучки. — Это была моя собака.

Маки смотрит на меня с сочувствием во взгляде, и едва он открывает рот, не успевает даже ничего сказать, как я понимаю, что произошло.

— Наверное, ваши люди были очень голодны, — мягко говорит он и опускает глаза.

Я закрываю лицо и сгибаюсь, пока не сворачиваюсь калачиком, сложившись поверх смятой травы. Мне хочется, чтобы земля поглотила меня. Чтобы все ушли и оставили меня одну. Чтобы этот кошмар закончился.

Я знаю: никого из них не заботила ее судьба. Для них она была всего лишь полезным орудием и кем-то, кого можно дразнить забавы ради, когда находит скука. Но разве они не понимали, что у меня другое к ней отношение? Когда я держала ее голову, когда она встречалась со мной взглядом и ее хвост стучал по палубе, я видела, что она — нечто большее.

Какой смысл в освобождении? Нам никогда не выбраться отсюда самостоятельно.

Я не стану менять свою новую жизнь в Цу-йессе и уверенность в спасении на бессмысленную свободу, которая ничего мне не обещает, кроме того, что я буду блуждать по лесам с этими жестокими людьми до тех пор, пока мы все не умрем.

— Госпожа Булыгина! — кричит через реку Тимофей Осипович.

Из-за деревьев тенями выступают моряки. Угрюмый Кузьма Овчинников сгорбился, его шевелюра косматее обычного. Все, что меня когда-то в нем пугало, стало казаться незначительным, а сам он — жалким. Плотник Курмачев ступает босиком, его щеки так ввалились, что он выглядит, как беззубый старик. Его фляжка еще с ним? Сомневаюсь. Должно быть, ему туго приходится без рома. Волосы американца Джона Уильямса свалялись и уже доходят ему до плеч, на подбородке клочками растет светлая бороденка. На его шинели оторвались все пуговицы. Все они выглядят ужасно грязными и подавленными, отчего на мгновение мне становится так жаль их, что я почти прощаю им, что они съели Жучку.

А потом я перевожу дыхание.

— Где Коля? — кричу я.

— Дальше по течению — в нашем лагере. Не больше версты отсюда, — отвечает Тимофей Осипович. — С ним все хорошо.

— Почему он не здесь?

— Он придет. Не волнуйтесь.

Но моряки нервно ерзают, и я чувствую: что-то не так. Не хватает и других. Где главный такелажник Харитон Собачников? Он такой высокий, что его невозможно было бы не заметить, будь он здесь.

— Где моя сестра? — говорит Маки. Он стоит рядом со мной у реки. Два челнока ждут на нашем берегу, когда произойдет обмен. — Спросите его, где моя сестра.

Я поворачиваюсь обратно к Тимофею Осиповичу.

— Мне сообщили, что вы захватили трех колюжей. Где они?

Приказчик кивает своему верному Овчинникову. Тот скрывается за кустами, а выходит оттуда с веревкой, другой конец которой обвязан вокруг запястий колюжки Клары, женщины с серебряным гребнем в волосах и Мурзика.

У колюжки Клары подбит глаз.

Я вскрикиваю и прижимаю ладонь ко рту. Смотрю на Маки.

— Это она, — говорит он. — Она жива.

Я сразу понимаю, кого он имеет в виду. Ее серебряный гребень. Его металлический читулт. Конечно, это его сестра.

— Анна, скажите им, — торопит Маки.

Пленники смотрят на противоположный берег пустым взглядом. Овчинников дергает веревку, и они падают друг на друга.

— Анна! — вскрикивает Маки.

— Тимофей Осипович, — кричу я. — Одна из этих женщин — сестра вот этого тойона, — я показываю на Маки. — Его зовут Маки, он порядочный человек, настоящий джентльмен, как вы сами видите, — обвожу рукой его ухоженные волосы, красный сюртук, брюки. — Я живу с его семьей, и он заботится об мне. Он благородный человек, известный повсюду своей добротой и щедростью, и у меня нет сомнений, что его сестра обладает такими же качествами. Вы должны ее отпустить — и остальных тоже.

— Давайте их застрелим, — предлагает Кузьма Овчинников. — Всех их.

Маки вскрикивает. Все колюжи бегут к берегу и накладывают стрелы на тетиву.

— Кузьма Овчинников! Тойон знает русский! Он понимает все, что ты говоришь, — кричу я.

— Закрой рот, сорока-трещотка! — Тимофей Осипович отвешивает Овчинникову оплеуху, и тот вскрикивает, потрясенный, как и все, тем, что его мастер выступил против него. Прижимает ладонь, в которой держит веревку, к уху. Запястья колюжки Клары подскакивают к подбородку.

Тимофей Осипович переходит на непонятный мне язык, его глаза прикованы к Маки. Маки слушает, потом что-то говорит колюжам, и те опускают луки.

Тимофей Осипович снова переходит на русский.

— Мы освободим пленников, как только колюжи отпустят вас. Ваш муж настаивает, чтобы вы были первой.

— Скажите ему, что мы согласны, — тихо говорит Маки.

— Во имя государя императора, клянусь закончить нашу миссию, — восклицает Тимофей Осипович, — а она не будет закончена, пока мы не вернем вас, госпожа Булыгина, домой. Давайте, пора воссоединиться с командой и продолжить экспедицию.

— Нет, — восклицаю я. — Я отказываюсь.

Кузьма Овчинников разевает рот. Он выглядит так, будто я пнула его.

— Я довольна жизнью с колюжами, — продолжаю я. — Они дают мне кров на ночь и еды вдоволь. Тойон обещал договориться о моем спасении.

Я уверена, что «Кадьяк» уже уплыл. Но даже если он все еще ждет, команде никак до него не добраться. Путешествие в шестьдесят пять миль по дикому побережью — это не летний променад по Невскому проспекту. Они ни за что не переживут зиму.

Цу-йесс не Петербург, и там я не свободная женщина, но могу жить с относительным удобством, пока не отправлюсь домой. Если кто и может обещать наверняка, что я вернусь домой, то только Маки, а не эти болваны. Они заблудились во многих отношениях, некоторые из которых не могут даже осознать.

— Прямо сейчас вдоль побережья идут два европейских корабля. Как только мы их увидим, тойон передаст меня их попечению, и я поплыву обратно домой. Поэтому я не вернусь к вам, а если у вас есть здравый смысл, то вы присоединитесь ко мне и этим колюжам. Сдавайтесь. И отпустите пленных. Так будет лучше.

В наступившей тишине слышно, как бурлит река. Никто не решается шевельнуться.

— Анна, что вы делаете? — говорит Маки.

— Госпожа Булыгина, вы не понимаете, что творите! — кричит Тимофей Осипович.

— Я приняла решение, — кричу я ему в ответ через реку.

— Но ваш муж… он бредит вами день и ночь, словно безумец. Вы бы не стали вести себя так бессердечно, если бы видели его сейчас. Правду я говорю? — Остальные кивают и поддакивают. — Вы должны пойти с нами. У вас нет выбора.

— Я сделала свой выбор. Теперь отпустите пленных.

— Одумайтесь!

— Нет, это вы одумайтесь. Отпустите пленных. И откажитесь от мысли, что вы выживете без помощи колюжей.

— Переговоры не окончены! — объявляет Тимофей Осипович. После чего с топотом уходит в лес. Остальные идут следом, таща за собой пленников.

— Анна, что вы натворили? — восклицает Маки.

— Простите меня. Но с ними я не пойду. Они недоумки.

— Но вы обещали пойти. Теперь они не отпустят мою сестру.

— Не будьте так уверены. Они ее отпустят. Я знаю.

Маки говорит с колюжами. Четверо садятся в лодки и переплывают реку. Затем идут в лес вслед за Тимофеем Осиповичем и остальными.

Мы с Маки стоим в неловкой тишине. Тени становятся длиннее, птицы заводят свою вечернюю песню. Маки поворачивается ко мне.

— Почему вы не пошли с ними? Вы обещали.

— Я ведь уже извинилась. Они отпустят ее. Не переживайте.

Я отбрасываю сомнения. Я взрослая восемнадцатилетняя женщина и хорошо их знаю. Мне точно известно, каков будет их ответ.

В этот миг с противоположной стороны реки доносятся голоса. На берег выскакивает Тимофей Осипович, команда и колюжи — следом. Николая Исааковича и на этот раз с ними нет. Пленников тоже.

— Анна Петровна Булыгина, — начинает Тимофей Осипович, — молю вас, сжальтесь над своим мужем! Он в таком горе, так рыдает! От горя он решил — Боже, смилуйся над ним — лишить вас жизни. Мне пришлось его остановить. Я вырвал у него ружье. Держал его, пока остальные не пришли мне на помощь. Мы связали его, чтобы он не явился сюда и не убил вас.

— Пустые угрозы! Николай Исаакович не собирается меня убивать.

— Ваш муж потерял все. А когда человек теряет все, он за себя не отвечает.

— Я презираю все угрозы.

— Анна, пожалуйста… — хрипло произносит Маки. — Пожалуйста, идите с ними.

— Приказываю вам именем тойона, отпустите пленных! — добавляю я.

— Госпожа Булыгина, вы вынудите его совершить непоправимое, если я передам ваши слова, — кричит Тимофей Осипович.

— А вы вынудите тойона, если сейчас же их не отпустите!

— Как пожелаете, — холодно отвечает Тимофей Осипович и вместе с командой уходит обратно в лес. Люди Маки следуют за ним, и я гадаю, приведут ли они пленных, когда вернутся. Мне кажется, приведут.

Уже наступает вечер, и я окончательно замерзаю, когда колюжи возвращаются — одни. Тимофея Осиповича с ними нет, как и Николая Исааковича с ружьем. Пленников — тоже. Маки задает им несколько вопросов. Потом они садятся в лодки и возвращаются на наш берег.

Когда мы начинаем долгий путь обратно в деревню, где провели вчерашнюю ночь, Маки снова поворачивается ко мне и говорит, возвысив голос:

— Я доверял вам, Анна. Вы обещали, что вернетесь к ним. Теперь они никогда не отпустят сестру.

— Может быть, они отпустят ее завтра, — робко говорю я. Меня испугал гнев, какого я никогда в нем раньше не видела, и привел в растерянность отказ команды отпустить пленных.

— Я в это не верю.

На землю опускается ночная сырость. На черном небе, проглядывающем сквозь крону деревьев, слабо мерцают редкие звезды. У меня нет настроения искать Полярную. Полная луна была всего лишь несколько ночей назад, поэтому достаточно светло, чтобы не сбиться с пути.

Когда мы возвращаемся в деревню, нас с Марией разводят по разным домам. Я ложусь спать одна, но удастся ли мне заснуть? Я подвела Маки, его сестру. И Мурзика с колюжкой Кларой. Вид ее подбитого глаза выжжен у меня на сердце.

Завтра они всех отпустят. Должны. А если не совсем дураки, то и сами присоединятся к Маки.

Наутро Маки со вчерашними колюжами уходят тропой, ведущей обратно к реке. Меня с собой не зовут. Никто не говорит, что они собираются делать, когда увидят моряков.

Целый день я заключена в доме. Марии не видно. Не имея лучшего занятия, я соскребаю засохшую грязь с платья и обуви и наблюдаю за привычной жизнью колюжского дома. Вот женщина уходит с корзиной — она идет собирать хворост. Другая наливает воду в короба — она готовит еду. В тихом углу висит люлька с запеленатым младенцем. А вот женщины, сидя кружком, играют в кости, которые выглядят так, будто вырезаны из зубов. У детей своя игра, включающая весла и палку с перьями, которую они бросают друг другу, пока палка не оказывается в коробе для готовки и их не высылают на улицу.

Ничто не расцвечивает унылое течение дня, кроме снедающих меня мыслей.

Ближе к вечеру снаружи происходит какое-то волнение. В дом врываются люди. Это Маки с его колюжами. Находящиеся в доме встают. Некоторые с криками бегут ко входу. Маки сияет. Я не вижу его сестры, колюжки Клары и Мурзика. Маки проталкивается сквозь толпу к усатому тойону. Они обнимаются. По мере того как люди и новости кружат по дому, я вижу, как одно за другим все лица загораются от радости.

В дом заходит Тимофей Осипович. С ухмылкой на лице.

Потом угрюмый Овчинников и два алеута.

А сразу вслед за ними — Николай Исаакович. Насупившийся.

По мере того как они приближаются, мои чувства падают друг на друга, как карты Таро — каждое новое предсказание отменяет предыдущее. Когда Коля приближается, мое сердце, вопреки всему тому, что произошло за несколько последних недель, непроизвольно стучит быстрее.

— Добрый вечер, госпожа Булыгина, — щебечет Тимофей Осипович. — Я рад, что снова получил удовольствие видеть вас.

Его руки раскрываются в приветливом жесте, несовместимом с насмешливым тоном.

— Я не пойду с вами, — говорю я. — Я вам уже сказала вчера.

Тимофей Осипович смеется.

— Да, вы выразились предельно ясно. Но не волнуйтесь. Вы никуда не пойдете. Как и никто из нас.

Николай Исаакович перебивает:

— Ну и делов вы наворотили, Анна Петровна. Вы хоть осознаете, что натворили?

— Николай Исаакович, я не понимаю. Что вы здесь делаете?

— Мы последовали вашему совету, госпожа Булыгина, — говорит Тимофей Осипович. — Отпустили пленников. Они вернулись в свое поселение. Что до нас — мы пришли присоединиться к вашему тойону.

— Правда?

— Вы сами нам так велели. Мы решили послушаться. Почему вы удивлены?

— А где остальные?

— Они не захотели присоединиться. Решили попробовать добраться до «Кадьяка». Их судьба в их руках.

Николай Исаакович смотрит на меня так, будто действительно хочет убить. Но какие бы он ни питал опасения, они правильно сделали, что передумали. В конце концов, муж поймет. Теперь мы на верном пути. И в конце мы все попадем домой.

Весна и лето 1809 года

Глава первая

На ночь нас разлучают. Николай Исаакович с командой остаются в доме тойона, а нас с Марией отправляют спать в другой. Мы снова делим постель, как какие-то незамужние сестры. Когда я ложусь, мысли летучими тенями принимаются кружить у меня в голове. Решение, принятое мной на берегу, казалось таким ясным, но сейчас, в темноте, где нет даже звезд, оно не оставляет меня в покое, как неприкаянный дух.

Когда Мария затихает, я не в силах выносить ее молчание.

— Присоединиться к Маки было для нас единственным выходом, — говорю я. — Ты ведь это понимаешь, правда?

Она не шевелится, и мне кажется, что она уже уснула. Но потом она бормочет:

— Я понимаю все — и ничего.

— Не может такого быть.

— Да? Ну, я слишком стара для другого.

— Я верю Маки, — настаиваю я.

— Надеюсь, вы правы.

— Конечно, права. Он отправит нас домой. — Мое решение взвешенно и разумно. Пленников отпустили, сестра Маки свободна, и мы отправимся домой, как только появится корабль. В конце концов Коля согласится со мной. — Я просто не знаю, как заставить мужа понять. Он такой упрямый.

Мария долго молчит, мне снова кажется, что она заснула. Затем бормочет:

— Вы кажетесь такой уверенной. Возможно, он не разделяет вашу уверенность. Возможно, он думает, что вы не видите всю картину.

— Какую картину? Без Маки наше положение безнадежно.

Если бы только она заверила меня, что все будет хорошо, я смогла бы успокоиться. Я лежу неподвижно в ожидании какого-нибудь знака. Но слышу только ее размеренное дыхание. Наконец она говорит:

— Вы говорите, будто присоединиться к тойону было единственным выходом. Может, вы и правы. Но почему вас удивляет, что ваш муж видит все по-своему? Наверняка он чувствует себя опозоренным — ведь собственная жена заставила его сдаться врагу. И он переживает за тех, кто остался в лесу. Как им поможет ваше решение?

— Ты не знаешь моего мужа, — кричу я. — Ты ничего не знаешь о его мыслях и чувствах.

— А почему тогда и тойон, похоже, не слишком доволен вами?

После ее слов я чувствую еще большее смятение. Как ни пытаюсь, не могу заснуть всю ночь.

Утром я просыпаюсь раньше всех, и, когда выхожу облегчиться, никто за мной не следует. Закончив, я не возвращаюсь в дом, а иду по берегу реки к морю. На небе ни облачка, западный горизонт ярко-синий. Солнце поднимается, и я отбрасываю перед собой тень, длинную и колеблющуюся на неровной земле.

Море в устье мерцает там, где его касается утреннее солнце. Волны вздымаются и перекатываются, рисуя на поверхности воды белые кружевные линии. Сегодня море спокойно, но оно никогда не бывает неподвижным.

Я останавливаюсь возле лужиц, собравшихся под отесанным волнами камнем. В одной соединились две морские звезды, розовая и фиолетовая, цепляясь щупальцами друг за друга и за камень. На них набегают волны, купая в соленой воде. Я влезаю на камень. В небе показывается орлан, он пикирует над морем, широко распахнув крылья. Потом, хлопнув крыльями и повернув, он поднимается и пролетает над моей головой широкой дугой, ведущей обратно за деревья, где он скрывается из виду.

Я представляю, что он летит домой.

После того как мы с Марией поели, нас зовут на берег, где ждут челноки. Муж держится с остальными русскими. Они словно мотыльки, слетевшиеся к огню. Когда я приближаюсь, муж поднимает глаза и прожигает меня взглядом.

Маки тихо разговаривает с жителями селения и не смотрит на меня.

Затем усатый тойон возвещает:

— Лиатскалакс аксол ксаба. Ваталик ти асосто^[45].

И люди Маки идут к лодкам.

Никакое путешествие не начинается и никакой визит не заканчивается без песни. Старик на берегу пропевает строчку, остальные откликаются, затем он пропевает следующую. Так они и продолжают, точно священник с паствой во время службы. Мы стоим на берегу, где встречаются земля, море и река, но я воображаю, будто чувствую аромат благовоний и холод старого камня, словно нахожусь во Владимирском соборе зимним днем.

Мария легонько касается моего плеча.

— Вы уезжаете, — говорит она.

— Обратно в Цу-йесс, — отвечаю я. — Разве ты не едешь с нами?

— Нет. Я остаюсь здесь. Мы не увидимся до следующего раза.

Я поворачиваюсь спиной к садящимся в лодки колюжам. Отрешаюсь от моря и песни и смотрю лишь на Марию. Представить, что она имеет в виду под следующим разом, не легче, чем представить воскресный день в петербургском доме моих родителей.

— Нет. Мы не оставим тебя здесь, — говорю я.

Она обнимает меня.

— Вам понадобится вся ваша выносливость, — бормочет она, а потом отпускает решительным толчком. После этого я понимаю, что она действительно остается.

— Мы вернемся, — обещаю я. — Мы вернемся за тобой.

— Колюжи ждут.

Я сажусь в челнок, на который мне указывают. Это не тот, в котором плывет Маки. Его лодка уже на середине реки, и гребцы выводят ее в море, сражаясь с прибоем. Мой муж, Тимофей Осипович и остальные сдавшиеся члены команды — там же.

Пение следует за нами в устье реки, могучее, как ветер и море, словно и оно помогает нам на пути домой. Я машу Марии на прощанье. Она не машет в ответ, но остается стоять там, пока мы не заплываем за мыс и она не скрывается из виду.

Когда мы прибываем в Цу-йесс, нас встречают песней. Мужчины, женщины, дети собрались на берегу, чтобы нас поприветствовать. Другие стучат по крышам домов, и от этого грохота земля дрожит у нас под ногами. Белый пух, издалека похожий на снег, щедро рассыпан к нашему возвращению.

— Вакаш! Вакаш! — кричат кви-дич-чу-аты.

Празднование в честь нашего возвращения кружится, как вихрь, летящий над полем сухой травы. Кричат чайки, потревоженные нашим прибытием. В этом хаосе муж случайно оказывается рядом со мной.

— Как прошла дорога? — спрашиваю я. Он оглядывает меня сверху до низу, а потом позволяет толпе унести себя дальше.

Семья Маки приготовила пир из палтуса, песчанок и печеной картошки. Все надели лучшую одежду и украшения. Жена Маки — в белом платье, на лифе вышита бусинами звезда. У Инессы новая, сплетенная из коры лента на голове и новый пояс, украшенный бахромой. Она улыбается, завидев меня, но тотчас возвращается к работе.

Несколько часов спустя все идут спать. Я расстилаю новый коврик — побольше, — чтобы мы поместились вдвоем с мужем. В доме воздвигаются стены из кедровых ковриков, и кви-дич-чу-аты укладываются на ночь. У тех, кого мне видно, края постели озарены светом затухающих углей. Разговоры становятся приглушенными, детей призывают к тишине, и хотя муж лежит, отвернувшись, я жду, когда он что-нибудь скажет.

После того как ожидание делается невыносимым, я говорю тихим голосом:

— Ты все не так понял. Ты не знаешь, что со мной случилось.

Он полыхает от гнева — я это чувствую, — но молчит.

— Маки нас спасет.

Напряжение сжимает наше и без того небольшое пространство.

— Коля, сюда идут два корабля. Европейские. Колюжи их видели. Они могут появиться в любую минуту.

Муж переворачивается и придвигается ко мне, так что мы лежим лицом к лицу. Его дыхание скрежещет, как ржавый металл.

— Анна, нет никаких кораблей. Поэтому государь и послал нас. Чтобы мы были первыми.

— Но колюжи видели их.

— А ты?

Серое море, серое небо, серый горизонт, слитые в единое полотно, простирающееся насколько хватает взгляда, — вот все, что я видела с берега. Единственные корабли, о которых мне известно доподлинно, это «Святой Николай» и «Кадьяк», и один из них потерпел крушение.

— Корабль придет. Маки обещал, что мы будем спасены.

— Спасены? Мы теперь рабы. Благодаря тебе, — говорит он, и его голос звучит слишком громко в тишине дома.

Он не понимает, что говорит. Все его представления о рабстве и крепостничестве зиждутся на том, что происходит в России и Российско-Американской компании. Он просто не дал колюжам возможности себя переубедить. К тому же мы сможем вернуться домой.

Трещит огонь.

— Коля, пожалуйста, — мягко говорю я. — Ты не понимаешь. Маки уже помог спастись одному американцу. Он рассказал мне об этом, — я вспоминаю его металлический читулт и серебряный гребень его сестры. — Он сделает то же для нас.

— Как опасно с твоей стороны довериться тойону, которого зовут, как цветок.

— Маки благородный человек… и добрый… и здесь полно еды. Здесь есть капуста, Коля. Капуста!

— Ты ценишь нашу свободу дешевле капусты?

— А ты мою — дешевле четырех ружей?

Он, похоже, забыл о неудавшемся освобождении на реке, об упрямстве команды и своей неспособности заставить их слушаться.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Ты предала не только меня, но всю Россию. Из-за тебя мы обречены.

Он неправ. Мы обречены с того момента, как «Святой Николай» сел на мель. Так долго продержаться нам позволило лишь везение, а теперь у нас появился выход. Почему муж не видит правды?

— Коля, пожалуйста, перестань спорить. Это не приведет ни к чему хорошему. Мы должны быть сильными и держаться вместе.

Я поднимаю руку — он дергается, но позволяет мне коснуться своего лица. Я глажу его большим пальцем по щеке, едва проглядывающей сквозь спутанные заросли разросшейся бороды.

Его глаза широко распахиваются. Я понимаю его опасения. Но он увидит, что я права, если только даст Маки возможность. Николай Исаакович — человек просвещенный, способный действовать здраво и решительно. Он поймет, что сдаться было правильным решением.

Внезапно он хватает мою руку. Сжимает ее.

— Аня, — шепчет он. Из его подмышки доносится кислый запах пота. Он целует кончики моих пальцев. — Мне так тебя не хватало. Ты даже не представляешь.

— Нет, Коля. — Несмотря на перегородки и на то, что огонь в очаге почти потух, света достаточно, чтобы нас видели. — Мы не можем. Не здесь.

— Если не здесь, то где? Я не могу больше жить без тебя.

Он придвигается еще ближе и прижимается губами к моим.

Я отворачиваюсь.

— Но все услышат.

— Мы тихонечко.

Он скользит губами по моему горлу. Звук поцелуя, который он оставляет там, разносится в тишине дома.

Тогда ночью, в палатке посреди леса, я тоже отказывала ему, но добилась своего только потому, что он уснул. Что делать теперь?

— Коля… я люблю тебя… но…

Он закрывает мне рот рукой, потом придвигается губами к моему уху и тихо стонет:

— Я тоже тебя люблю, Анечка, ты не представляешь…

Обхватив рукой за бедра, он рывком прижимает меня к паху, словно я всего лишь перьевая подушка.

— Пожалуйста. Я очень устала, — шепчу я. — Завтра.

— Нет… сегодня… сейчас…

Я могла бы оттолкнуть его теперь, когда мои руки свободны. Но я этого не делаю. Вместо этого я обнимаю его и держу в объятиях. Держу не потому, что того желает мое сердце. Я держу его и молю Бога, чтобы тот помог ему стонать тише, а мне — посмотреть в глаза обитателям дома завтра утром. Потому что, если страсть — это та форма, которую приняло его прощение, было бы ошибкой его оттолкнуть.

Мне больно, когда он входит в меня. Но не так больно, как было бы, если бы он продолжил наказывать меня молчанием.

Утром Инесса подходит к нашему коврику, остановившись на почтительном расстоянии. За ее плечами болтается корзина, но мне не хочется идти. Я отвожу глаза. Инесса молча стоит.

— Я скоро вернусь, — наконец говорю я мужу. Он что-то бормочет. Я надеюсь, что прошлая ночь помогла нам преодолеть наши разногласия.

Выйдя из дома, Инесса отдает корзину мне. Я иду за ней, затем она останавливается у другого дома, где берет корзину для себя, и к нам впервые присоединяется еще одна девушка. Она не старше нас с Инессой. На ее платье из кедровой коры длинная бахрома, спускающаяся чуть пониже колен. Она смотрит на меня, склонив голову, потом что-то говорит Инессе, и та коротко отвечает.

Потом мы идем по тропе, ведущей к морю.

Девицы болтают и смеются всю дорогу. Не знаю, о чем они говорят, но мне кажется, что новая девушка дразнит Инессу. Она что-то говорит, на что Инесса в ужасе вскрикивает, и новая девушка убегает, заливаясь хохотом. Инесса бежит за ней, размахивая корзиной, словно собирается ее ударить. Я следую за ними, но не знаю, чем заканчиваются их шутки после того, как они скрываются из виду.

Тропа идет в сторону, и я снова вижу их за поворотом. Они остановились рядом с каким-то деревом. Снимают с него смолу, кладут в рот и жуют. Когда я приближаюсь, Инесса говорит:

— Ку, йалиик лакитбис^[46].

И потягивает мне золотистый комок. Смола уже заляпала костяшки ее пальцев и маленький шрам на руке.

Я беру у нее комок. Он очень липкий, весь покрыт кусочками коры, среди которых есть и одна муха. Инесса что-то говорит и показывает мне, что надо положить его в рот. Я выковыриваю и выкидываю муху, но ничего не могу поделать с кусочками коры.

Смола на вкус как запах самого дерева, как лекарство, как особый чай, который пила зимой одна из старших подруг моей матери. Поначалу она немножко хрустит, но потом становится мягкой и прилипает к зубам. Я тыкаю в нее языком и сосу, втягивая щеки. Инесса с новой девушкой смеются над гримасами, в которые складывается мое лицо.

Но их лица не лучше. Они открывают рот, чтобы показать друг другу, потом подначивают меня открыть свой. Смола облепила нам зубы. Я тоже смеюсь. С раскрытыми ртами мы похожи на птенцов в гнезде.

Мы подбираем корзины и продолжаем наш путь, каждая из нас обсасывает зубы.

Мы идем гораздо дальше, чем я когда-либо ходила по этой тропе, и наконец, круто повернув, выступаем из-за деревьев на берег, которого я никогда не видела. Он неровный и гораздо более дикий, чем берег возле наших домов. Спутанные плети водорослей усеивают тонкую полосу, покрытую камешками размером с перепелиное яйцо. С одной стороны она заканчивается красновато-бурым мысом, у подножья которого разбиваются волны. С другой стороны — торчащей из земли гладкой скалой.

Девицы, побросав корзины, бегут по кромке воды, посылая ногами брызги друг в друга. Их крики перекрывают шум волн. Морские птицы испуганно улетают с берега и наблюдают на расстоянии. Шалости заканчиваются так же внезапно, как начались. Улыбаясь и тяжело дыша, они ведут меня к скале. Потревоженная нашим приближением чайка взмывает в воздух и исчезает в сером небе. Девушки достают со дна корзин орудия — одни острые, другие тупые — и показывают мне. Мы здесь за мидиями.

— Клучаб!^[47] — кричит новая девушка и обводит рукой камни. — Клучаб!

— Клучаб! — повторяю я слово, которым они называют мидий. Они смеются, и Инесса толкает девушку плечом. Та сияет.

— Клучаб! — кричу я и киваю. Они выглядят довольными мной.

Мы залезаем на скалу и обходим ее, собирая мидии, крупные и мелкие, но никогда не оставляя за собой голый участок. Я слежу за девушками. Они почти не используют свои приспособленеия. Можно так повернуть раковину, что она сама отваливается, и я тоже пробую этот способ.

Собрав несколько мидий, я случайно порезалась. Несмотря на то что я столько трудилась с Инессой, мои руки все еще слишком нежные.

Какое применение я находила своим рукам всю жизнь? Годы чтения и письма под присмотром отца. Работа с телескопом и мельчайшие движения, необходимые, чтобы его настроить. Шитье. Мытье и украшение своего тела. Еда. Я правильно ставила руки во время танца. Натирала их бальзамом, чтобы они были мягкими. Иногда колола пальцы о шипы или другие острые предметы, до которых дотрагивалась случайно. Мои руки могли бы поведать историю жизни, полной удовольствий и потворства себе.

Белый шрам на руке Инессы бросался мне в глаза с того дня, как я ее встретила. Мне было жаль ее, потому что я знала, как старательно девушки пытаются сохранить безупречную внешность. Но возможно, для нее этот шрам, этот идеальный полумесяц, такой же бледный на фоне ее кожи, как настоящий месяц в ночном небе, — доказательство ее физической силы и того, сколько всего она успела сделать своими руками. Возможно, этот шрам ей дорог. Возможно, она тоже жалеет меня за мои руки и за то, о какой ничтожной жизни они рассказывают.

Мы оставляем много мидий, но все равно с легкостью наполняем три большие корзины. Наполнив свои, девушки помогают мне. Затем наступает пора возвращаться. Девушки забрасывают корзины за плечи и натягивают на голову ленты. Я пытаюсь сделать то же самое, но моя корзина гораздо тяжелее, чем я ожидала, поэтому я все рассыпаю. Мидии стучат по камням, труд всего утра исчезает среди булыжников. Девушки смеются, но помогают мне собрать мидии, а потом придерживают корзину у меня на спине, пока я натягиваю ленту.

Когда мы возвращаемся в селение, я иду вслед за девушками к морю. Мы ставим три наши корзины в воду у берега. Часть улова мы приносим женщинам, сидящим на корточках у коробов для готовки. Возможно, за ужином мне дадут попробовать. Возможно, к ужину последняя смола на моих зубах растворится.

Николай Исаакович возвращается намного позже меня. Его щеки раскраснелись, волосы разметались, и он пахнет океаном.

— Нас повезли охотиться на тюленей, — говорит он. — Ты не представляешь, сколько их там было в бухте, куда ни глянь — плавают, ныряют, спят на камнях.

— Много поймали?

— Бог ты мой, да их можно было чуть ли не срывать, как одуванчики. Колюжи привязали лодки к водорослям, прямо посреди стада. Все, что нужно было делать, это наклоняться. Колюжи не дали нам в руки гарпунов, но, несомненно, рады были, что мы помогали им затаскивать туши в лодки.

Аня, ребенок — маленький мальчик — убил самого толстого тюленя, какого я в жизни видывал. Вот так, — он щелкает пальцами и понижает голос. — Если бы только это видел главный правитель. Он бы уже через две недели прислал сюда шхуну, и у нас ушло бы еще меньше времени, чтобы наполнить трюм. Колюжи берут только часть доступного богатства. Они не понимают его ценности.

Правда ли они не понимают? Я думаю о тюленях Николая Исааковича и о мидиях, оставленных на берегу. Что случится, если сюда придут шхуны? Указ императора говорит, что это и есть наша цель. Мы разбогатеем. Конечно, мы справедливо расплатимся с колюжами — бусами, тканями, железными орудиями и, может быть, даже несколькими ружьями. А дальше что?

Все думали, что каланы бесчисленны, как звезды. Казалось, они повсюду от России до Ново-Архангельска, а потом вдруг они исчезли вокруг Петропавловска. Затем их не стало на Кадьяке и других крошечных островках. Теперь их почти невозможно найти на побережье близ Ново-Архангельска. Наша задача — отыскать место, где они все еще водятся в изобилии, и выловить до того, как они пропадут и там.

Будет ли иначе с тюленями? Мидиями? Если, как мечтает муж, сюда придут шхуны, что станут делать колюжи? Где они будут брать раковины, зубы, когти, усы, шкуры, внутренности, чтобы делать ножи и другие приспособления, пузыри для хранения жира и плавучие пузыри для китовой охоты, одежду, одеяла? Что они будут есть?

Когда я расстилаю на ночь постель и лежу рядом с мужем, который сразу же засыпает, мои мысли не дают мне забыться сном.

Ночью начинается дождь, и утром, когда мы просыпаемся, он барабанит по крыше. Все, кто хоть на минуту выходят из дома, возвращаются вымокшими, и я тоже, когда иду облегчиться, возвращаюсь мокрая и продрогшая, как курица. Сняв накидку из кедровой коры, я кладу ее просушиться.

Потом присоединяюсь к мужу, который сидит у очага и пристально смотрит в огонь. Многие кви-дич-чу-аты тоже собрались вокруг костров и тихо переговариваются, шьют, плетут корзины и веревки, ожидая, когда потоп закончится.

Тимофей Осипович, Кузьма Овчинников, муж и я сидим рядом.

— Снаружи ужасно, — говорю я. — Надеюсь, остальные члены команды не бродят по лесу в такую погоду.

— Нужно было послушать Тимофея Осиповича и пойти с нами, — отвечает Овчинников.

Тимофей Осипович смеется, довольный неизменной верностью Овчинникова.

— Они сдадутся, — говорит он. — Скоро.

Он выглядит таким самоуверенным и самодовольным, что, кажется, вот-вот закукарекает. Он не добавляет, что не был бы здесь, в тепле и сухости, кабы не я.

— Может быть, они нашли другую пещеру, — говорит муж. — Надеюсь на это ради их блага.

Я представляю, каково сейчас морякам, какие они, наверное, мокрые и подавленные, если все, что защищает их сейчас от дождя, это парусиновые палатки. Даже если им удалось найти пещеру, они, должно быть, чувствуют себя очень несчастными.

Овчинников носком сапога заталкивает деревяшку глубже в огонь. Ему удалось сохранить сапоги.

— Что случилось со старым Яковом? — спрашивает он тихо, не глядя мне в глаза.

Я и забыла — откуда ему знать? Он понятия не имеет, что с нами происходило за последние несколько недель.

— Думаю, с ним все в порядке. Мария сказала, он вернулся к колюжам, которые живут у реки — чалатам, тем, что взяли нас в плен.

— Дикари, — бормочет муж.

— А Филипп Котельников? — спрашивает Овчинников.

— Не знаю, где он. Но, скорее всего, с ним тоже все в порядке. Маки сказал, его послали к каким-то другим колюжам. Кажется, он назвал их катламетами.

Тимофей Осипович кивает.

— Хорошие люди. Повезло ему.

— Он ненавидит колюжей, — говорю я.

Вслед за мощным порывом ветра что-то грохочет на крыше. Двое молодых колюжей у выхода выскальзывают за служащий дверью коврик, чтобы посмотреть, что это.

Я взволнованно спрашиваю:

— А что случилось с остальными? После схватки…

Овчинников складывает ладони и так низко склоняет голову, что его волосы отбрасывают густые тени на лицо, которое и так почти не видно.

— Нам сопутствовала удача, — отвечает Тимофей Осипович. — Мы потеряли только одного.

— Кого? — шепчу я.

— Главного такелажника Харитона Собачникова. Упокой Господь его душу. — Он крестится. — Стрела пронзила ему грудь.

Над головой раздаются шаги и громкий стук. Колюжи чинят крышу в грозу.

Я берусь за свой серебряный крест. Вспоминаю все вечера, которые мы с Собачниковым провели на палубе. Вместе и не вместе. Он никогда не отвлекал меня, когда я занималась своей работой. Я вспоминаю, как он доставил мой телескоп на берег — на него не попала и капля воды.

— Как такое может быть? — наконец говорю я.

— Пришлось оставить его тело на берегу, — говорит Тимофей Осипович. — Слишком опасно было за ним возвращаться.

Серо-бурая куча. Голодные вороны, кружащие над ней, клюющие, пролетающие над головой с кусками плоти в клювах. Эта вонь, отвратительный всепроникающий запах смерти, оставленный природе, чтобы она навела порядок. Это был Собачников. Овчинников украдкой бросает взгляд на мужа, потом на Тимофея Осиповича. Муж открывает рот, чтобы что-то сказать, но потом передумывает.

— Что? Что такое? — спрашиваю я. — Скажите мне!

— Аня… — произносит муж. — Его убили, когда он вернулся забрать узел с твоим телескопом.

— Что?

— Я велел ему его оставить. Но он не послушался. Не хотел нарушить обещание.

Я закрываю лицо руками. Нужно было нарушить обещание. Ему нечего было опасаться. Все видели, каким жестоким было сражение; каждый сделал, что смог. Кто бы его осудил? Должна быть какая-то расплата за бессмысленную смерть Собачникова. Где справедливость? Мои телескоп с журналом пропали. Но этого недостаточно.

Мы должны выдержать это испытание. В память о Харитоне Собачникове. Мы не должны допустить, чтобы его смерть была напрасной. Сидя у огня под разверзшимися небесами, я сжимаю крест и клянусь, что сделаю все, чтобы мы выжили и вернулись домой.

— Анна? Пожалуйста, подойдите, — говорит Маки днем, когда дождь все еще стучит по крыше. Он сидит на лавке на своей половине дома с тремя колюжами, с которыми часто совещается. В руках у него его металлический читулт. Мы не говорили с самого освобождения его сестры, и я страшусь того, что последует.

Муж прожигает Маки убийственным взглядом и собирается встать. Тимофей Осипович смотрит на мое лицо, потом кладет ладонь на руку мужа и предупреждающе качает головой.

Я пересекаю дом. Кажется, это занимает целую вечность. Я чувствую себя ребенком, когда приближаюсь к Маки и встаю перед ним. Наверняка его мнение обо мне ухудшилось. Вопрос лишь в том, насколько?

— С вашей сестрой все в порядке? — спрашиваю я.

— Да, она дома. Она выглядела уставшей в последний раз, когда я ее видел, но в целом она чувствует себя настолько хорошо, насколько можно ожидать в подобных обстоятельствах.

— Простите меня за то, что нарушила обещание. Я не желала, чтобы кто-нибудь пострадал.

— Она не пострадала. К счастью. Другие тоже.

— Знаю, я обещала. Но как только я увидела их на другом берегу реки, то поняла, что это было неправильно. Было ужасной ошибкой с моей стороны давать такое обещание.

Маки и сидящие с ним колюжи смотрят в сторону очага. Я поворачиваюсь посмотреть, что привлекло их внимание, но не вижу ничего необычного. Лишь Овчинникова, уставившегося на свои руки, и Тимофея Осиповича, чья ладонь все еще лежит на руке мужа. Огонь дает мало света, но его достаточно, чтобы разглядеть, какие они измученные, какой между нами царит разброд. Чудо, что лишь один из нас погиб.

— Вы нужны нам, Маки. Мы не сможем попасть домой без вашей помощи. — Мой голос пресекается. — Никто не выживет.

Он хмурится и поджимает губы.

— Вы думали только о своих людях. Нарушили слово и подвергли опасности жизнь моей сестры.

— Но ведь она на свободе, — бормочу я. — Разве вы не этого добивались?

— Да, я этого добивался. Но не таким способом, — восклицает он. Его рука обводит сидящих у костра. — Что мне делать со всеми вами, пока вас не заберет корабль?

— Мы будем работать. Постараемся жить по вашим обычаям. Как вы и просили. Пожалуйста… мы не доставим хлопот.

Он поворачивает читулт. Вырезанные глаза смотрят на меня.

— Ваши люди уже причинили множество хлопот.

— Только до следующего корабля. Вы сами сказали, что сюда идут два. Пожалуйста… нам нужна ваша помощь.

— Когда на побережье собирается слишком много бабатид, всегда следуют неприятности.

— Я поговорю с мужем. Он главный. Я скажу ему, что все должны вас слушаться.

Он говорит что-то трем сидящим с ним колюжам. Один отвечает.

— А те, кого вы оставили в лесу, — кто скажет им оставить нас в покое? — спрашивает Маки. — Перестать стрелять в нас и воровать нашу еду.

— Они уходят. На юг. Они думают, что там, далеко отсюда, ждет русский корабль. Их уже здесь нет.

Маки говорит сидящей с ним троице что-то еще. Тот же колюж отвечает ему, потом высказывает свои соображения. Маки слушает, а я пытаюсь понять, о чем они говорят.

Маки коротко отвечает, потом поворачивается обратно ко мне. Кладет читулт на лавку.

— Я прощаю вас, Анна. Но вы должны поговорить с мужем. И отныне я буду требовать, чтобы вы держали слово.

Глава вторая

— Почему я должен что-то делать для этого макового зернышка? — спрашивает муж.

— Николай Исаакович, у нас нет выбора.

— Конечно, нет. Анна Петровна, мы рабы! Узники! А эти колюжи только и ждут возможности нас убить.

— Они ждут корабля — как и мы.

Солнце садится в океан. Дождь кончился, тучи разошлись, и теперь небо залито розовым и фиолетовым — цветом вареной свеклы, цветом морских звезд, которых я видела в луже под камнем. Над кобальтово-синим морем — золотая полоса. Это редкий вечер, как из-за красивого заката, так и потому, что мы с мужем смотрим на него вместе, словно наблюдаем за китайским фейерверком во время гуляния на большой петербуржской даче.

— Николай Исаакович, если ты не прикажешь команде слушаться колюжей, мы никогда отсюда не выберемся. Маки заставил меня пообещать, что мы больше не причиним им неприятностей.

— Неприятностей — им? — Он смеется жестоким смехом. — Этот маковый тойон коварен. Он что-то замышляет. Вот увидишь.

Я качаю головой, не соглашаясь, но в угасающем свете — сияющий купол солнца вот-вот исчезнет под водой — он ничего не видит.

Придется найти другой способ исполнить данное Маки обещание.

— Можно с вами поговорить с глазу на глаз?

Тимофей Осипович усмехается.

— Со мной? Вы уверены? О чем же?

— Скажу, когда будем одни.

— Тогда ведите, — говорит он. — Я предаюсь в ваши очаровательные руки.

Мне не хочется никуда идти с ним, но раз уж муж не желает ничего слушать, а Маки рассчитывает на меня, нужно найти другой способ убедить команду в том, что сотрудничать с Маки — в наших интересах. Мужу это не понравится, но, если я буду действовать искусно, он никогда не узнает о моей роли. За время нашего путешествия я постоянно была тому свидетельницей. Если мне удастся убедить Тимофея Осиповича, остальные последуют его примеру, и не будет казаться, будто я подрываю авторитет мужа.

Я веду его вниз на каменистый берег, где лежит челнок. Недалеко от нас играют у воды девчонки с мальчишками. Они подбрасывают на ветер кусочки сухих водорослей. Несколько мгновений те летят, а потом падают и их несет по берегу. Дети бегут по темным камушкам, пытаясь обогнать друг друга и водоросли. Когда мы появляемся, они окидывают нас беглым взглядом и больше не обращают внимания.

— Тимофей Осипович, — начинаю я. — Я вынуждена просить вашей помощи в очень важном вопросе. Это касается нашего будущего.

— Нашего будущего? Слишком серьезный предмет для хорошенькой девушки. Или вы говорите о нашем совместном будущем — нас с вами?

— Оставьте ваши насмешки, или я уйду.

— Уйдете? Нет, пожалуйста, я не могу жить без вас. — Он выдавливает всхлип и смахивает с глаз воображаемые слезы. Как смеет он смеяться над моим мужем?

— Подождите, — зовет он, когда я почти ухожу с берега. — Вернитесь.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему, пытаясь определить, насколько он искренен. Невозможно предугадать, как он себя поведет, но он все еще мне нужен. Поэтому я говорю:

— Маки беспокоит наше присутствие. Он опасается, что мы доставим им неприятности. Я заверила его, что мы не будем этого делать.

— Ну, это само собой разумеется, — отвечает Тимофей Осипович, подходя ко мне. — Мы сдались. Пленные не в том положении, чтобы объявлять войну.

Порыв ветра бросает прядь длинных волос ему на лицо, он смахивает ее и заправляет за ухо.

— Дело не только в этом. Маки хочет, чтобы мы вели себя мирно. И работали. Зарабатывали свой кров и пропитание, пока нас не спасут.

— Я счастлив буду подсобить время от времени.

— Нет, — отвечаю я с досадой. — Вы не понимаете. Маки помогает нам, поэтому мы должны помочь ему. Я собираю хворост и ношу воду. На этой неделе я собираю моллюсков. Мы все должны работать, пока нас не спасут.

Он смеется.

— Скажите своему тойону, что я готов исполнить его просьбу. Но между нами — я не буду ничего собирать и носить. Я не его раб.

— Вы не понимаете, какова жизнь здесь.

— А что понимаете вы, госпожа Булыгина? — Он так подчеркивает слово «госпожа», что у меня бегут мурашки. — Расскажите мне. Что вы знаете о рабстве? Ваш отец держит рабов в Петербурге?

— Они не рабы, — восклицаю я. — Они дворовые.

Едва я произношу эти слова, как мне вспоминаются споры отцовских друзей. Я думаю о Марии. Мне становится неуютно, и я жалею о своих словах, но Тимофей Осипович всегда знает, как подначить.

Он смеется. Надо мной.

— А ваш дорогой муж? Вы же не верите, что алеуты здесь по собственной воле?

— У них договор с компанией! Он хорошо с ними обращается!

Тимофей Осипович не перестает смеяться.

— А я? Когда уже реформы вашего царя коснутся меня? Когда уже он даст мне имение, где я смогу жить, как ваш отец?

— Оставьте моего отца в покое! И передайте остальным мои слова! — Я говорю так громко, что дети на берегу перестают гоняться за водорослями и оборачиваются. — Не смейте подвергать наше спасение опасности.

Я ухожу, а потом корю себя за то, что снова не сумела вести себя как взрослая. Как он всегда ухитряется внушить мне ощущение собственной инфантильности?

— Вы работаете слишком усердно, — кричит он вслед.

Несмотря на свои слова, Тимофей Осипович, скорее всего, все-таки поговорил с остальными. На следующий день я вижу, как его верный Овчинников с алеутами помогают кви-дич-чу-атам копать яму рядом с домами. Они разрыхляют землю длинными палками с острым концом, а потом выгребают ее корзинами и ссыпают в кучи. Овчинников чертыхается, когда у него ломается палка, но колюж дает ему другую. Яма становится все глубже и к концу дня превращается в настоящий котлован.

Ни муж, ни Тимофей Осипович не принимают участия в рытье ямы, и я не понимаю почему. Надеюсь, они не бездельничают, а если и так, то Маки хотя бы об этом не ведает.

Вечером, когда мы едим у огня, я спрашиваю:

— Где вы были весь день?

Муж искоса оглядывается на Тимофея Осиповича и отвечает:

— По ту сторону мыса.

— Работали, — говорит Тимофей Осипович. — Мне сказали, что нам следует работать.

Он смотрит на меня и улыбается, подняв брови.

Он ничего не сказал мужу. Разве не так? Николай Исаакович не поднимает глаз от еды, и я понимаю, что лучше ни о чем не спрашивать. Главное, что они работают.

На следующий день я замечаю, как Овчинников с алеутами помогают делать доски из выброшенного на берег бревна. Один человек забивает в дерево клинья тяжелым каменным орудием. Каждый удар эхом разносится по бухте. Алеуты держат доску и снимают ее с бревна, когда она откалывается. Доска отсоединяется легко, не требуя применения силы. Потом Овчинников с другими мужчинами несут доски с берега к домам. Должно быть, они тяжелые: каждую держат четверо.

Я наблюдаю за этим с берега, где мы работаем с Инессой и той второй девушкой. Мы вытащили корзины с мидиями из моря и теперь убираем с них бороды. Они жесткие, как сухая солома, и иногда так крепко сидят на мидиях, что у меня не получается снять их без ножа. Каждую бороду я кидаю в начатую девушками кучу. В конце концов куча становится такой большой, что ею можно было бы набить перину, но неясно, как кви-дич-чу-аты используют эти бороды. Наверное, ими можно скрести рыбу или кухонную утварь — я вижу это, потому что сама этим занималась.

Очистив моллюсков, мы складываем их обратно в корзины и несем к яме, выкопанной с помощью наших моряков. Она выложена листьями папоротника и пышет жаром закопанных на дне углей. Я готовлюсь перевернуть корзину, чтобы высыпать в нее мидии, но Инесса останавливает меня. Она становится на колени у края ямы и принимаются по одной класть туда мидии. Нагнувшись, она укладывает каждую мидию так, чтобы между ней и соседней не оставалось места. Я опускаюсь рядом и принимаюсь делать то же самое. Мы работаем медленно и сосредоточенно, подталкивая мидии друг к другу. Я купаюсь в тепле, окутывающем мне лицо и руки. Когда корзины пустеют, вся яма покрыта темными овалами и мерцает, словно полна самоцветов. Мы покрываем мидии новым слоем папоротника, сверху кладем коврики из кедровой коры и подтыкаем края.

Две женщины льют в яму воду из большой корзины. Вода шипит, над ямой поднимается облако пара. Женщины несут вторую корзину, потом третью. Чем больше воды, тем сильнее валит пар. Спустя несколько минут он рассеивается и поднимается аромат тушеных мидий.

Коврик снимают, папоротник — теперь черный — убирают. Из ямы вырывается едкий запах мокрых углей. Раковины раскрылись, из каждой проглядывает оранжевый край. Мы выскребаем плоть — все еще сыроватую — и нанизываем мидии рядами на острые палки. Мы сохраняем даже жидкость из раковин: она выливается в короб для готовки.

Наливавшие в яму воду женщины выглядят довольными, когда видят палки с мидиями, выстроившиеся, как оранжевые солдаты. Одна что-то говорит Инессе, и все смеются. Инесса заливается краской. Не поднимая глаз, она собирает пустые раковины и бросает их в корзины, но при этом внимательно прислушивается к тому, что говорят женщины.

Наконец она зовет:

— Анна!

Жестом подзывает меня к себе. Мы берем по корзине с пустыми раковинами и несем их за окраину селения. Там рассыпаны тысячи, а то и миллионы раковин, уже выбеленных солнцем. Мы переворачиваем корзины. Раковины падают из них, гремя, неиссякаемым потоком, как тот, что льется из кувшина Водолея.

Окружающий мир начинает пробуждаться. Из сырой земли пробиваются тонкие зеленые побеги. На серых ветвях набухают почки. Птицы будят нас своим пением и порхают вокруг, держа в клювах клочки мха и веточки, из которых собираются вить гнезда. Зима подходит к концу. Скоро вернутся корабли.

Как-то редким днем, когда мы с Николаем Исааковичем оба не заняты, я говорю:

— Давай посмотрим, как там огород.

— Аня, огороды мало привлекают людей моря, — жалуется он.

— Это недалеко. Пожалуйста!

Поколебавшись мгновение, он кивает и встает.

Я веду его по тропе, вьющейся среди деревьев. Каркают потревоженные нами вороны, вдалеке шумит прибой. Новая жизнь протянулась по всему пути почками, побегами и мхом, ярко выделяющимися среди унылой палитры зимы. Запах растущей зелени тоже силен. Он требует внимания, и за надеждой на удовольствия, которую он предлагает, чувствуется напористость, словно новое время года изо всех сил пытается сбросить оковы. Весна хочет освободиться из-под власти зимы.

— Далеко еще? — бурчит муж.

— Почти пришли.

Мы минуем похожее на кубок дерево. Тропа сворачивает к морю. Мы то и дело перепрыгиваем через бегущие в океан ручьи. Вода оставила на песке вмятину, похожую на силуэт древнего дуба.

Когда мы доходим до огорода, я вижу, что он еще сильнее одичал и почти перестал выделяться среди окружающей растительности.

— Это он? — спрашивает Николай Исакович.

Присмотревшись, я замечаю, что весеннее буйство не обошло огород стороной. Сквозь зимний мусор пробивается лезвие зеленого побега. Рядом еще одно.

— Смотри! — показываю я. Отрываю кончик и даю ему понюхать.

— Лук? — спрашивает он.

— Открой, — говорю я и кладу кусочек ему в рот.

Убираю старую зимнюю траву. Еще слишком рано, но я не могу сопротивляться. Вонзаю плоский камень в почву и обвожу им вокруг растения, стараясь не задеть луковицу. Потом раскапываю. Нащупываю гладкую кожицу маленькой луковки. Рядом вторая. Я смахиваю землю с первой, потом мягко тяну, пока она не выскакивает.

В земле остается ямка, идеально круглая, словно в ней когда-то сидела огромная жемчужина.

— Дай сюда, — говорит Николай Исакович и берет луковицу за торчащий побег.

Вытирает ее о штанину. У него в руках остается невозможно белый и блестящий шарик с пучком волосатых корней.

Муж впивается в него зубами. Луковица хрустит. Он жует.

— Боже, как вкусно.

Вытирает подбородок.

Я смеюсь.

— Дай укусить.

Сок течет по моему языку. Он так нежен и сладок. Я откусываю еще, прежде чем передать обратно.

Каждому достается всего по три укуса. Луковица заканчивается слишком быстро.

— Что еще здесь есть? — спрашивает муж.

Я оглядываюсь, но еще слишком рано, поэтому я не нахожу ничего интересного. Пока не нахожу. Возможно, какие-то семена еще не дали всходов, какие-то побеги еще не пробились на поверхность.

Сажусь на землю, муж плюхается рядом.

— Колюжам ничего здесь не нужно, — говорю я. — Кроме картошки. Им нравится картошка.

Муж качает головой, словно не верит своим ушам.

— Почему? Им следовало бы ухаживать за огородом. Расширить его. Разбить больше огородов. Им нужны хутора. Как может развиваться цивилизация, которая не производит себе еду?

— Когда Маки показал мне этот огород, я подумала то же самое. Но сейчас… Коля, а вдруг им не нужны хутора? Они получают все, что им необходимо, в лесу и в море.

— Это невозможно.

— И они ухаживают за лесом и за морем. Да, они не разбивают огородов, но заботятся о том, что живет и растет здесь. Точно так же, как крестьяне заботятся о своей земле и своем скоте.

— Совсем не точно так же! Ты лишилась рассудка?

День в самом разгаре. Палит солнце. Рядом летают и жужжат пчелы, и в ушах у меня тоже жужжит, возможно, из-за пчел. А может быть, это просто жужжит у меня в голове.

— Все пошло не так. Все, — заявляет муж.

— Не все, — мягко отвечаю я. — Мы живы и вместе.

Я беру его за руку. Она вялая и холодная.

— Мы потеряли корабль со всем, что было на борту. Харитон Собачников погиб. Яков и Филипп пропали. И кто знает, что случилось с остальными? Если нам когда-нибудь удастся вернуться домой, что скажет главный правитель?

Я сжимаю его руку.

— Он скажет: ты вывел нас из чудовищного положения. Под твоим началом…

— Но мы в рабстве! Я не справился!

— Хватит это говорить, — восклицаю я. — Ты сделал все, что смог, и выживших гораздо больше, чем погибло. Мы будем спасены. Так что ты справился.

Я притягиваю его в объятия и целую в щеку. Прижимаюсь к нему, кладу голову ему на плечо. Смягчившись, он обвивает меня руками. Я целую его в губы. На них вкус лука, как и на моих.

Персей спас Андромеду. Он обрубил цепи на ее руках и ногах и освободил, прежде чем ее успело поглотить морское чудовище. Они поженились, и у них родилось семь сыновей и две дочери. Теперь они вертятся над головой, и ясной осенней ночью, увидев их, я вспомню, о чем они говорят нам: путь любви всегда был запутанным, полным надежды — и страха. В конце концов, когда мы ищем утешения, нам нужно всего лишь поднять голову.

— Аня, — шепчет муж. Кладет меня на краю огорода. Я закрываю глаза, и солнце светит так ярко, что все становится насыщеннорозовым. Он проводит по мне рукой и, дойдя до бедра, задирает мою одежду. Забрасывает ногу и раздвигает ею мои.

Он утоляет свои желания быстро и требовательно. Это побуждает меня последовать его примеру. Но если я это сделаю, мне придется пройти по мосту такому узкому, что на нем невозможно развернуться обратно. Я не вижу конца моста — не знаю, как далеко он ведет и что лежит по ту сторону. Я могу идти только вперед. И этот путь я выбираю.

Когда муж наконец вскрикивает, я рада, что вокруг нет иных свидетелей нашего соития, кроме птиц и насекомых. Я чувствую себя одной из этих тварей, дикой и не имеющей разума, чтобы понять, как непристойно я себя веду. Потом мы лежим в объятиях друг друга, а в воздухе над нами лениво описывают круги создания природы.

На следующее утро мы с девушками идем в лес. С нами плотно сплетенные корзины — они меньше предыдущих, поэтому я знаю, что мы будем собирать что-то новое. Мы идем по тропе и минуем участок со множеством поваленных друг на друга деревьев. Одно гигантское дерево растет прямо на поваленном. Его корни обхватывают ствол и уходят в землю под ним, образуя покрытую мхом клетку. Наконец мы попадаем в рощу, где деревья растут реже. Весна добралась и сюда, заявив о себе набухшими почками и пробивающимися сквозь землю светлыми побегами.

Я давным-давно потеряла счет дням, но мы приближаемся к тому времени, когда крестьяне празднуют приход весны. Мать рассказывала мне о ритуале, заключающемся в том, что в определенный день они идут в лес искать огненный цветок папоротника.

— Найти его нелегко. Он растет за тридевять земель, в тридесятом царстве, — говорила она. — И показывается только раз в году. Но… тот, кто его найдет, будет купаться в богатстве.

— Матушка… — ответила я. — Я уже не ребенок. — Да, я все еще была девочкой, но уже слишком разумной для суеверий. — Тридевять земель существуют только в воображении. И люди не становятся богатыми оттого, что находят цветы.

— Ах, ты все воспринимаешь так буквально. Я говорю не о том богатстве, которому поклоняются в наше время. Цветок папоротника дарует мудрость и добродетель.

— Люди могут сами достичь мудрости и вести себя добродетельно, если таково их желание, — чопорно ответила я. — Для этого им не нужен цветок.

Мать посмотрела на меня с сомнением.

— И все же, когда будешь в лесу, поглядывай, не покажется ли он. Ты еще юна, и возможность постичь мудрость с добродетелью тебе не повредит.

Если бы матушка была сейчас здесь, она бы не знала, куда смотреть, ибо папоротник разворачивает свои листья повсюду. По мере того, как дни становятся длиннее и намекают на скорое пришествие тепла, он потягивается и раскрывает свои светлые руки.

Девицы бросают корзины. Инесса дает мне нож из раковины.

Я отворачиваюсь от папоротника. Сегодня мы срезаем светло-зеленые побеги с едва распустившимися листочками. Я предполагаю, что те, которые растут рядом с толстыми колючими стеблями, это ягодные кусты. Они покрыты крошечными белыми волосками — они, судя по всему, превратятся в шипы, но сейчас стебли такие мягкие, что я могла бы срывать их без ножа.

— Анна, — говорит Инесса. Она берет побег и осторожно снимает с него колечками кожицу. Потом кусает его и, улыбаясь, жует.

Потом предлагает мне другой побег. Я поддеваю кожицу ногтем, как она, и снимаю. Затем кусаю.

— Чабас^[48], — говорит Инесса.

Мой рот щиплет от кислоты, но, когда я жую, вкус меняется и в нем появляется нечто сладкое и свежее, как летний дождь. Именно таким я представляю себе вкус пробуждения, если бы у пробуждения был вкус.

Инесса смеется над моим удивлением.

— Чабас, — повторяю я.

Мы продвигаемся по роще, собирая побеги, пока не достигаем тенистой сырой ложбины. Здесь мы переходим на другие побеги. Их стебли, поделенные на все уменьшающиеся отрезки и окруженные коричневой бахромой, похожи на крошечный китайский бамбук. Они такие тонкие, что нужно несколько часов, чтобы наполнить ими наши корзины. Тем не менее мы это делаем и, когда девушки удовлетворены, идем по тропе в обратную сторону.

Вдоль одного, более сухого, участка тропы я замечаю много чабаса. Его светлые сочные побеги повсюду. Поверить не могу, что мы пропустили их, когда шли здесь.

— Чабас, — кричу я и показываю. — Чабас.

Вторая девушка улыбается мне, потом что-то говорит. Инесса соглашается. Я ожидаю, что мы станем собирать побеги — в корзинах еще есть место, — но они проходят мимо.

В России мы думаем, что богатства природы принадлежат всем. Они достаются первому, кому хватает ума найти их и забрать себе до того, как их найдут остальные. Колюжи живут иначе. Либо мы уже собрали достаточно, либо они хотят сохранить что-то до следующего раза. В любом случае они не боятся, что их побеги сорвет кто-то другой, тогда как в России из-за подобных опасений люди до захода солнца будут подбирать каждый найденный стебелек.

Этим вечером мы едим побеги. Поварихи тушат их в неглубоких ямах, похожих на ту, где мы тушили мидии. Потом подают с подливой и разваливающейся на кусочки белой морской рыбой с привкусом кедра и коптильни.

— Я порвал рубашку, — с набитым ртом говорит муж.

— Где?

Он отодвигается и показывает жирными пальцами. Разрыв идет по шву на плече, потом спускается вниз, образуя треугольник.

— Зацепился за ветку.

— Я могу починить, — говорю я. — Попрошу у Инессы иголку с ниткой.

— Правда? Тогда заодно подшей нижний край, там распустились швы.

Наклонившись, я разглядываю его рубашку.

— Завтра утром, — отвечаю я. — Будет светлее, и мне будет лучше видно.

Он запускает пальцы в свою плошку, загребая последний побег, и, сунув его в рот, кивает.

— Почему она приходит за тобой каждый день? — ворчит муж.

Инесса, как и каждое утро, ждет с корзиной. Идет дождь, но совсем мелкий, похожий скорее на туман, он не помешает нам работать.

Я начинаю подниматься.

— Скоро вернусь.

— Нет, — говорит муж. Хватает меня за руку и крепко держит. Я не могу встать. Жду, сгорбившись. — Ты обещала починить мне рубашку.

— Я починю ее, когда вернусь. — Я пытаюсь сохранить равновесие.

Инесса неловко переступает с ноги на ногу, и муж прожигает ее убийственным взглядом.

— Здесь полно людей. Пусть с ней идет кто-нибудь другой.

— Я сделаю так, что твоя рубашка будет как новенькая, когда вернусь. Обещаю. Я ненадолго.

Он тянет меня, но я сопротивляюсь. Отказываюсь сесть.

— Скажи ей, что ты сегодня не можешь.

Я смеюсь.

— Как? Я не знаю их языка.

— Останься.

— Ты устраиваешь сцену. Пусти.

— Если ты ей не скажешь, я скажу.

Николай Исаакович отталкивает меня. Я пошатываюсь. Он вскакивает и хватает Инессу.

— Нет. Уходи, — орет он ей в лицо. — Она моя жена. У нее есть своя работа. Оставь нас в покое.

Инесса отшатывается. Он велит ей уйти, но при этом не отпускает. Она вырывается, но он держит крепко. Упавшие волосы закрывают ей лицо. Он вопит:

— Она никуда не пойдет. Слышишь меня?

Инесса откидывает голову, и ее волосы раздвигаются, как занавес. Ее страх заставляет меня броситься вперед.

Я вклиниваюсь между ними и пытаюсь их растащить. Он пахнет потом и подливой с завтрака, она — дымом и кедром.

— Хватит, Коля, оставь ее в покое. Она не виновата.

Инесса стукается головой о мою голову и вскрикивает. На мгновение в моих глазах все белеет.

Муж пытается меня оттолкнуть, но я не поддаюсь.

— Она моя жена. Ты что, не понимаешь?

Тут вмешивается колюж со шрамом на груди. Его голос как удар:

— Хийу ак!^[49]

Сильные руки делают то, что не под силу было мне, — он втискивается между Инессой и Николаем Исааковичем и растаскивает их. Заводит мужу руки за спину. Инесса на мгновение замирает, тяжело дыша, с таким выражением, будто не верит в то, что случилось, а потом выбегает. Ее корзина, у которой теперь помят один бок, качается на полу там, где она ее уронила.

— Не приходи больше за ней, — орет муж. — Она никуда больше с тобой не пойдет.

Он вырывается из рук колюжа со шрамом, пока тот наконец не отпускает его и не бежит за Инессой.

— Ты что творишь? — рявкаю я. — Ты сделал ей больно.

— Неправда. Ты не видела, как она отсюда выбежала? С ней все в порядке.

— Ты не можешь так обращаться с людьми здесь, — говорю я. — Никто тут так не поступает. Они не привыкли к такому. Теперь Маки подумает, что мы доставляем неприятности.

— Тебя волнует только то, что думает это маковое зернышко.

Выражение неодобрения у него на лице делает его похожим на жабу.

— Я иду работать. Починю твою рубашку позже.

Я вылетаю из дома. Инессы нигде не видно, а без нее я понятия не имею, что мне делать.

Я отхожу подальше от домов, к самому краю леса, и становлюсь под сенью деревьев. Крона достаточно густая, чтобы я не намокла. Мелкий дождик идет, но небо светлое, поэтому я думаю, что он скоро кончится. Вокруг челноков на берегу собралось несколько мужчин.

От запаха дыма в воздухе мне хочется вернуться в дом, где тепло и сухо. Но я не хочу улаживать неприятности, причиненные мужем. Пусть сам разбирается с кви-дич-чу-атами. Пусть объясняется с Маки. Мне следует найти Инессу, но я не представляю, где ее искать.

Кто-то выходит из дома Маки. На миг мне кажется, что это муж, но потом я вижу, что это Тимофей Осипович. Он оглядывается и, увидев меня под деревьями, подходит.

— Вам нет нужды стоять здесь под дождем. Идемте в дом.

— Нет, — отвечаю я. — Пожалуйста, оставьте меня.

Я не в силах выносить его сегодня.

Он отворачивается и смотрит на колюжей на берегу, но не уходит. Порыв ветра стряхивает с ветвей тяжелые капли. Одна падет мне на голову и стекает по лицу. Она холодная.

Мужчины на берегу перевернули одну лодку. Теперь они ощупывают киль и что-то обсуждают.

— Вы ничего не сможете сделать, стоя здесь. Возвращайтесь в дом.

— Все было хорошо, — выпаливаю я. — Наконец-то у нас все стало ладиться. — К глазам подкатывают слезы, но я сдерживаю их. — Мне казалось, он понял. Он ведь работал, да? Как и хотел Маки?

Тимофей Осипович смотрит на меня так, будто не верит своим ушам, потом смеется.

— Да, он работал.

— Тогда почему он так разозлился?

Тимофей Осипович вздыхает.

— Госпожа Булыгина, я должен вам кое-что показать. Идемте.

Мы идем в лес по тропе, которая ведет к мысу. Сворачиваем в противоположную от моря сторону и поднимаемся, потом снова спускаемся. Это та же тропа, по которой мы с девушками ходили собирать мидий.

Миновав мыс, мы сворачиваем с тропы и идем к берегу. Но прежде чем мы выходим из-за деревьев, он останавливается и показывает.

На большом участке земли вырваны все кусты. Ветви вокруг собраны и поставлены шалашиком. Мы подходим ближе. Я вижу глубокую яму, прикрытую ветвями. Под ними есть крошечный вход с вырезанными в земле ступеньками, ведущими во тьму.

— Что это?

— Дом. В котором можно жить.

— Кто его построил.

— Ваш муж — и я.

— Маки попросил вас построить дом?

— Нет, госпожа Булыгина, — отвечает он, подчеркивая каждое слово. — Маки не просил нас построить дом.

Они действительно трудились. Строительство этой землянки потребовало много усилий. Но это не то, о чем просила я, чего хотел Маки.

— Он почти готов. Мы переберемся сюда через несколько дней.

— Мы не можем!

— Можем.

— Нам ни за что не выжить!

— Почему же? Будем есть рыбу. Ловить кроликов. Собирать грибы и корешки. Сделаем квас! — Он причмокивает губами. — А если что понадобится, выменяем у колюжей. Вы, может, о том и не догадываетесь, но Кузьма Овчинников — человек сильный и преданный. А еще он хороший резчик.

— Маки знает об этом?

Он смеется.

— А что? Хотите на нас донести, если нет?

— Он знает? — повторяю я.

Тимофей Осипович беспечно пожимает плечами.

— Наверное. Здесь ни от кого нет секретов, так что, должно быть, он смирился. По крайней мере, он ничего не сделал, чтобы помешать нашему занятию.

— Вам не следовало этого делать.

Он заливается хохотом.

— Дорогая госпожа Булыгина, ваши нравоучения — нескончаемый источник веселья. Даже в самом отчаянном положении я могу рассчитывать, что вы меня рассмешите.

Несколько часов спустя Маки зовет со своей лавки:

— Анна! Пожалуйста, подойдите — и попросите капитана тоже подойти.

Он с самого полудня совещался со своими тремя старцами.

— Почему я должен идти? — бубнит муж.

— Вставай, — шепчу я. Толкаю его коленом, чуть сильнее, чем следовало бы.

Николай Исаакович смотрит испепеляющим взглядом и встает так медленно, как только возможно. Поднявшись, он оглядывается, словно находится в месте, которое нужно занести на карту, но не может решить, с чего начать. Лениво идет к Маки, каждым своим шагом выказывая неповиновение. Приблизившись к лавке, он спрашивает:

— В чем дело, Мак? — он неправильно произносит имя.

Руки Маки лежат на читулте, а тот покоится у него на коленях. Лица трех стариков суровы.

— Сегодня, — начинает Маки, — в моем доме нет согласия.

— Мы просим прощения, — восклицаю я. — Произошло недоразумение, такого больше не повторится.

Муж не обращает на мои слова внимания.

— Да, я не согласен с тем, что мою жену заставляют слишком много работать.

— Ничего подобного, — говорю я. — Простите, Маки. Я не против работы.

— Зато я против, — заявляет муж. — Она не твоя рабыня. Нельзя заставлять ее тебе прислуживать. У нее есть свои обязанности.

К моему удивлению, Маки коротко кивает.

— Понимаю. Она ваша жена. Но вы причинили боль девушке.

— Все с ней в порядке. Она вышла из дома.

Я видел.

— Вы причинили ей боль. Я видел синяки у нее на руках. — Он выпрямляется. — Она отказывается возвращаться в дом. Все расстроены. И из-за чего? Почему вы не подошли ко мне? Мы могли бы найти решение.

— Я же сказала. Я не против того, чтобы работать! — восклицаю я. — Я могу выполнять и то, чего хочет от меня муж, и то, что нужно вам, Маки. В течение дня полно времени.

Маки обращается ко мне, словно мужа нет рядом.

— Вот о чем я пытался вас предупредить. Когда слишком много бабатид собирается вместе, легчайшее перышко превращается в неподъемный камень. Всегда.

— Маки, мне очень жаль. — Я не осмеливаюсь взглянуть на мужа.

— Он рассказал вам о землянке в лесу?

Мое лицо становится горячим.

— Это ошибка. Дайте нам еще один шанс, пожалуйста.

— Сколько шансов я должен давать? Высокие горы складываются из маленьких камней. Трагедия уже обретает форму. Я несу ответственность перед своими людьми.

— О чем ты? — выплевывает муж. — Говори яснее, я не понимаю всю эту чепуху о горах, трагедиях и ответственности. Что тебе надо?

Порыв ветра разбрасывает по крыше капли воды с таким звуком, будто закипает суп.

— Скажите, — холодно говорит Маки, — что свято для русского?

Я страшусь ответа Николая Исааковича. Выпаливаю:

— Бог. Бог свят.

— Царь, — отвечает муж, словно я ничего не говорила. — Царь и все, что он олицетворяет.

Маки поджимает губы и перекладывает читулт. Потом снова поднимает голову и тихо отвечает:

— Есть другая деревня. Они вас примут.

— Что вы имеете в виду? — восклицаю я. — Мы хотим остаться здесь.

— Вы можете остаться, — отвечает Маки, — но не ваш муж.

— Нет! — молю я. — Маки, пожалуйста!

— Я убью того, кто попытается разлучить меня с женой, — заявляет муж. Он поднимает локти и сжимает кулаки. Становится перед Маки в этой нелепой стойке.

Я опускаю его руку.

— Нет, Коля. Не надо.

Он вырывает ее.

Маки сохраняет спокойствие. Он знает, что громкие слова Николая Исааковича ни к чему не приведут.

— Выбора нет. Мы приняли решение.

Три старца наблюдают. Их взгляды перебегают с одного угла нашего маленького треугольника на другой. Они не могут знать, что мы говорим, но, несомненно, всё понимают.

— Тогда я хочу пойти с ним, — говорю я. На самом деле мне не хочется уходить. Но решение Маки вынуждает меня это сказать.

— Вы не можете.

— Почему? — требовательно спрашивает муж.

— Они готовы принять только одного бабатид, — вздыхает Маки. — Пожалуйста, уходите с миром. Я постараюсь устроить ваше воссоединение — либо там, либо здесь. Но на это потребуется время. И ничего не получится, если вы продолжите скандалить и доставлять неприятности.

— Клянусь царем Александром и Российской империей, я никуда не уйду! — вопит муж. — Слышишь, Мак? Ты не можешь меня заставить! Я главный. Идем, Аня. Разговор окончен.

Он дергает меня за руку с такой силой, что у меня щелкают зубы. Тащит прочь.

— Ты что творишь? Ума лишился? — говорю я. Тянусь к своему серебряному кресту, но тот исчез. Я не знаю когда. Где я его потеряла, мне тоже неведомо. Я кладу руку на сердце, чувствуя пустоту. Где он окажется? Кто его найдет? Кто бы это ни был, он не должен забывать о роковой судьбе, преследующей тех, кто подбирает пропавшие украшения в лесу.

Глава третья

— Чего вы плачете? — мягко бранит Тимофей Осипович. — Он вернется.

Мы находимся в самой южной точке, откуда видно селение Маки. Челнок, увозящий моего мужа — вместе с пятнадцатью мужчинами и двумя женщинами, — уже скрылся из виду. Я смотрела, как он из покачивающейся колыбели с гребцами и певцами превращается в немой темный цилиндр, волшебным образом висящий среди серой пелены, а потом и он исчез, скользнув за унылый занавес.

Муж не оглядывался, но если бы оглянулся, то увидел бы, как я махала ему до тех пор, пока мне не стало казаться, что у меня сейчас отвалится рука. Когда лодка пропала из виду, я рухнула на острые камни, но не боль вызвала мои рыдания. Я плакала, потому что чувствовала себя брошенной, потому что снова потеряла мужа. Я представляла, как мои слезы ручьями стекают в море. Соль к соли. Если бы только я тоже могла соскользнуть по камням и исчезнуть.

Тимофей Осипович нашел меня, когда я лежала, свернувшись в клубочек, положив голову на холодный камень. Серая пелена тумана была единственным, что отказывалось меня покидать.

— Уходите, — говорю я.

— Уйти? И оставить даму в беде? Это нанесло бы тяжелый урон моей репутации.

— Ваша репутация хорошо известна, ее уже не спасти.

Он смеется.

— Кажется, вам лучше.

Я смотрю на море. Вода медленно колышется, словно оно дышит. Как животное, терпеливо ждущее чего-то, о чем никто никогда бы не догадался.

— Он вернется.

— Хватит меня подбадривать, — я знаю, что говорю, как ребенок, и жалею об этом, но каждый раз, как он открывает рот, я не могу сдержать слов, не могу изменить тон.

— Море принесет его обратно к вам. Однажды он приплывет сюда, и могучая волна поднимет его прямо в ваши ждущие объятия. Это неизбежно — ибо человек не может жить без солнца, равно как и не может он жить без любимой!

— Кто вас прислал?

Он снова ухмыляется.

— Вас ищет ваш тойон. И те рабыни, с которыми вы подружились.

— Вы никогда не перестанете?

— Они хотят вам что-то показать. Новую безделушку. Может быть, драгоценный медальон. Или белое кружево для вашей шляпки.

Задрав подбородок, я вскакиваю и иду к тропе, ведущей обратно в деревню. Его насмешки летят мне вслед:

— Или новое лакомство из Парижа. Атласную ленту на шею? А может, кто-нибудь из них получил обручальное кольцо. Золотое… — Наконец ветер уносит его голос, и я больше не слышу этой чуши.

Конечно, никто меня не искал. Тимофей Осипович все выдумал, но я неохотно признаю, что, если его целью было вынудить меня вернуться в дом и перестать жалеть себя, то он в этом преуспел.

Когда погода улучшается, мои мысли устремляются к кораблю, который нас спасет. Маки уверяет, что какой-нибудь обязательно появится.

— Зачастую они сначала заходят в селение Моквины. Он широко известен. Иногда, если они находят там все, что им нужно, они уплывают, и больше мы их не видим. Тогда они направляются прямиком в Китай, чтобы продать меха.

— А мы не можем отправить Моквине сообщение?

Маки улыбается.

— Мы и думать о таком не должны. Разве вы не помните? Он отказывался отпускать Ту-те-ю-ханиса Ю-этта — того американца, о котором я вам рассказывал. Мне пришлось устраивать его освобождение. Лучше ничего не говорить Моквине, потому что в противном случае ваше спасение может осложниться.

— Нет ли другого способа?

— Проявите терпение, Анна. Вы вернетесь домой.

Как-то вечером, ужиная с Тимофеем Осиповичем и Овчинниковым, я говорю:

— Наверное, корабль скоро появится.

— Ха! — восклицает Тимофей Осипович. — Корабли ходят тут каждый день.

— Правда?

— Воистину.

На какое-то мгновение брови верного Овчинникова сдвигаются, но нахмуренное выражение исчезает с его лица так быстро, что я почти сомневаюсь в том, что мне это не почудилось.

— Тогда почему их никто не видел? Почему они сюда не заходят?

— Кто знает? Может быть, у них нет причин здесь останавливаться.

— А торговля? — спрашиваю я. — А еще они могут искать нас.

— Госпожа Булыгина, — отвечает он с полным ртом рыбы. — Если вам так нужен корабль, постройте его сами.

— Как вы построили землянку?

— Нет, — пренебрежительно отвечает он. — Я говорю о большом предприятии, как в Петропавловске. Представьте, какие корабли вы смогли бы построить!

— Но я не хочу строить корабль.

— Почему? Разве вы не русская? В вас нет предпринимательского духа?

— Раз у вас он есть, почему бы вам самим не построить?

— Я могу.

— Вы когда-нибудь строили корабль?

— Нет! Но меня и никогда не приглашали в покои царицы. И я не находил клада, где было столько золота, что я до конца жизни мог бы питаться вареньем и сливками. Но конечно же я мечтаю о таких вещах.

Овчинников смеется.

Я говорю:

— Вы безумец. Вы слишком многого хотите.

— А вы, госпожа Булыгина, — слишком мало. Только представьте себе, — говорит он. — Колюжи будут рубить деревья. Делать доски, мачты, реи — все, что нам нужно. Потом я покажу им, как собрать из этого корабль. А они его построят. Заодно могут построить и себе! — Он ухмыляется.

— Зачем им вас слушать? У них есть лодки. Им не нужны русские корабли.

Он смотрит на меня так, словно это я безумна.

— Конечно, нужны.

— Для чего?

— Тойоны желают всего, что мы можем предложить. Они умны. Они думают о будущем.

Тем вечером, в последний раз выйдя по нужде, я спускаюсь на берег, где деревья не загораживают вид. Впервые с тех пор, как я услышала о гибели главного такелажника Собачникова, мне хочется взглянуть на звезды.

Небо чистое, луна убывает. Вон моя Полярная звезда, яркая и неизменная. Сколько человек прибегло к ее помощи с тех пор, как я в последний раз бросала на нее взор? Должно быть, множество. Купцы, путешественники, первооткрыватели.

Рядом с ней, как всегда, лежит тусклое созвездие Дракона. Я провожу пальцем по его длинной спине, изогнутой, как киль. Должно быть, тоска подхлестнула мое воображение. Потом что теперь мне кажется, будто Полярная звезда не на кончике хвоста Малой Медведицы, а венчает мачту на Драконе.

Когда-то существовало созвездие корабля, Корабль Арго, но полстолетия назад месье Никола Луи де Лакайль упразднил его, потому что оно занимало слишком большой участок неба. Он разделил его на три созвездия: Киль, Корма и Паруса. А потом ввел еще Часы, Компас и даже Телескоп. Но я их никогда не видела, все они в Южном полушарии. Когда-то давно я пообещала себе, что однажды их увижу.

Без Арго в ночном небе не хватает корабля. Кому-нибудь из астрономов приходило в голову искать его в Северном полушарии? Как естественно было бы, если бы Полярная — Корабельная — звезда стала его частью. Как прекрасно, если бы она находилась в точке, вокруг которой вращается судно. Такой корабль всегда бы приходил туда, откуда отправился в путь. Всегда бы возвращался домой.

Как бы мне хотелось, чтобы отец был здесь. Он одобряет подобные размышления и дискуссии, которые они вызывают. Возможно, он сказал бы, что я слишком много воли дала воображению, или указал бы на погрешности в моем открытии. Я знаю, они есть. Возможно, он сказал бы, что, даже если мне удастся убедить астрономов поддержать мою теорию, Французская королевская академия не примет ее благосклонно. И я бы знала: на самом деле он имеет в виду, что гордится тем, что здесь, в земле кви-дич-чу-атов, его дочь, возможно, только что открыла новое созвездие.

Пышно разодетые кви-дич-чу-аты садятся в лодки. На них наряды из кедровой коры, мехов и шкур, все изукрашенные раковинами и бусами. Их платья с халатами идут складками при ходьбе, отчего кажется, будто нарисованные или вышитые на них животные и люди оживают. На руках и шеях тоже надеты украшения. Мужчины — в шляпах, их лица, руки и грудь покрыты красной и черной красками. Мы едем праздновать свадьбу — так сказал мне Маки.

Его плечи покрывает вычищенный плащ из меха калана. Тимофей Осипович сидит перед ним. Он подвязал жилой спускающиеся уже почти до середины спины волосы. Наверное, он еще пытался подровнять бороду ножом из раковины: она выглядит чуть более ухоженной, чем вчера.

Алеуты и Кузьма Овчинников в одном челноке со мной. Овчинников последовал примеру своего мастера и тоже попытался что-то сделать с волосами и бородой. Теперь его глаз почти видно. У них с алеутами в руках весла.

Инесса со второй девушкой машут нам с берега. Они остаются дома — вместе со стариками, тремя новорожденными и их матерями, а также компанией молодых парней, которые уже расхаживают по берегу, как петухи. Им поручили присматривать за деревней в наше отсутствие. Среди парней — колюж со шрамом на груди. Он смотрит, как Инесса машет мне.

Несколько дней назад, сообщив мне о свадьбе — и о том, что я тоже должна ехать, — Маки добавил, что мне дадут новое платье. Когда его жена принесла его мне, оно оказалось гораздо легче, чем я ожидала. Оно повисло у меня на руке, словно сотканное из тончайшего льна. Гораздо более изящное, чем халат, который мне дали, когда я стирала свою одежду. И все же, если бы кто-нибудь в Петербурге сказал мне, что однажды у меня будет платье из коры, я бы приняла эти слова за шутку. Я улыбнулась.

— У-шу… — Я запнулась, потому что забыла, как дальше. Она поправила, выделяя каждый слог:

— У-шу-юкш-улиц.

Я подумала, что однажды смогу произнести слово целиком без посторонней помощи.

Не придет ли муж в раздражение, когда увидит меня в этом платье? Наверное. Но я не видела смысла отказываться. Я хожу в одной и той же одежде уже несколько месяцев. Подол, воротник, манжеты — все испачкано и изорвано. Все швы разошлись, мне пришлось их зашивать. На рукавах и подоле остались прорехи в тех местах, где они зацепились за ветку, когда я работала. Я чиню одежду столько, сколько нужно, но ткань такая тонкая и так часто рвется, что в некоторых местах она не расходится только из-за наложенных мной ниток.

К тому же теперь я нахожу платья из кедровой коры с их бахромой и узорами довольно красивыми.

Инесса со второй девушкой помогли мне надеть обновку. Они показали мне, как платье должно сидеть на плечах, и надели на меня пояс, не дающий ему упасть. Инесса терпеливо распутала мне волосы и заплела в косу, нисходящую по спине, как у нее. Я чувствовала себя почти обнаженной без сорочки, с голыми руками и ногами. Но накидка из кедровой коры прикрыла мне плечи и обеспечила приличия.

Закончив, они обошли вокруг меня, подтыкая платье в тех местах, где оно торчало, и убирая выбившиеся пряди волос. Моим единственным зеркалом были их лица. Вопреки моим опасениям, их выражения удивили меня и обрадовали.

Едва лодки выходят из бухты, волны начинают поднимать и опускать нас, словно корзину. Однако эти челноки крепкие и тяжелые, у меня нет ощущения, что они сейчас перевернутся. Я сижу неподвижно, пригнувшись, чтобы укрыться от ветра, и слушаю песни, сопровождающие нас.

Мы проплываем мимо островков с вершинами, опушенными деревьями, и длинными отлогими берегами. Чайки летят за нами, потом сворачивают в сторону суши. Дальше от берега покачиваются на волнах маленькие черные пичужки, похожие на китайские чайники. На плоских камнях под одним столбчатым утесом развалились тюлени. Они поднимают головы, чтобы посмотреть на нас, но, видимо, решают, что мы слишком далеко и потому менее достойны их внимания, чем солнце.

С другой стороны от нас открывается океан, бесконечный, как ночное небо, и такой же красивый сегодня.

Мы плывем, пока не появляется наконец едва различимый дымок, поднимающийся над деревьями. Лодки поворачивают в его сторону, к устью ведущей к нему реки.

Это деревня квилетов, где я в последний раз видела Марию.

Среди криков морских птиц слышен отдаленный бой барабанов, слабый, как струйка дыма. Когда мы приближаемся и он становится громче, гребцы начинают опускать и поднимать весла в такт. Наконец мы уже можем разглядеть лица людей, ожидающих на берегу.

С одного края стоит Мария. А рядом с ней — Иван Курмачев, плотник. И американец Джон Уильямс, такой бледный и тонкий, что со своими рыжими волосами он похож на свечу. Они видят меня? Я машу. Я и не догадывалась, что они будут здесь.

Мария подходит к кромке воды, ее рот широко растянут, глаза превратились в узкие щелки.

— Вы сказали, что вернетесь, но я не думала, что это будет так скоро.

Я беру протянутую мне руку и снова падаю в ее объятия, чувствуя хрупкие кости ее спины.

Тимофея Осиповича обступают мужчины. Они обхватывают его и не выпускают. Овчинникова с двумя алеутами тоже затягивают в переплетение объятий. Все вместе они сейчас напоминают гнездо осьминогов.

А потом я понимаю.

Его нет. Моего мужа здесь нет.

Я поворачиваюсь к Марии. Едва дыша.

— Он здесь, — говорит она. — Не волнуйтесь.

— Где?

— На рыбалке, — отвечает она. — Дальше по берегу.

— Когда они вернутся?

Никто не знает.

Моряки кажутся еще более исхудавшими и потрепанными. Их одежда стала еще грязнее и превратилась в лохмотья. Однако их лица светятся от радости, и это меня успокаивает. Мы уже не те, какими были, когда бриг сел на мель, но нежность в их улыбках и объятиях напоминают о братстве, царившем на корабле. Это возрождает во мне уверенность. Мы справимся с нашими бедами.

Мария изменилась меньше всех. Самое заметное новшество — это подвеска из нанизанных на жилу бусин у нее на шее. Эти длинные белые бусины, перемежающиеся синими, лежат между обвисших грудей, как памятник более счастливым временам. Сложно смотреть на эту часть ее тела, не думая, какой она была в молодости, какие надежды питала.

Я спрашиваю:

— Где вы были? Что случилось?

Мужчины смотрят друг на друга, и по их взглядам, полным страха, гордости, неуверенности и смятения, я понимаю без слов, что им многое пришлось пережить — как и мне — и они не знают, с чего начать. Плотник Курмачев говорит первым:

— Мы были полны решимости сохранить свободу, но, как видите, потерпели неудачу. Мы пытались сбежать по морю. Луна в ту ночь была настроена враждебно, она едва проглядывала сквозь прорехи в облаках, словно дразнила нас. Было слишком темно, чтобы пускаться в плавание.

Они построили лодку, но ее перевернул прибой. Они едва не утонули. Кое-как выбрались на берег. Но потеряли все свои вещи.

— С того момента у нас не оставалось выбора, — говорит, растягивая слова, американец. — Мы сдались колюжам.

— Если бы я послушал вас, госпожа Булыгина, в тот день на реке, — говорит Курмачев, — моя фляжка была бы со мной. Но у каждого свой жребий!

Все они говорят одновременно. Соглашаются, возражают, объясняют, уточняют, противоречат друг другу, преувеличивают и обмениваются насмешками. Передо мной выложено несколько правд, и я могу выбрать ту, которая мне более по душе. Некоторые соответствуют моей истории, другие — нет. Некоторые рассказаны тихо, другие — громко и страстно. Я не знаю, чья правда более заслуживает доверия. Но от удовольствия вновь слышать их голоса чувствую себя легко, как перышко, парящее в воздухе.

Дом усатого тойона битком набит как жителями соседних домов, так и гостями из других селений. Сестра Маки с ее серебряным гребнем сидит с несколькими женщинами возраста моей матери на лавке возле опоры. Мурзик ведет долгий разговор с Тимофеем Осиповичем. Они уже встречались, и я догадываюсь, что это приказчик дал Мурзику платок, который вызвал гнев царя чалатов. Бровастый, который был ранен, тоже здесь. Он не просто приехал на свадьбу, он — жених, женится на дочери усатого тойона.

Он в набедренной повязке, прикрытой вместе с верхней частью ног нарядным передником. На переднике вышиты диковинные создания колюжей: поверху тянутся животные с длинными мордами, вроде волков или медведей, а под ними — зубастые существа с огромными бровями, похожими на его собственные, и раскрашенными, как шахматная доска, шеями. Передник достаточно большой, чтобы закрыть шрам. Еще на бровастом новая красная рубашка, которую он мог взять только у нас.

Николай Исаакович возвратился с рыбалки, когда мы только успели отогреться у очага. Холод после морского плавания покинул мое тело. Тимофей Осипович окликнул Николая Исааковича, едва тот зашел, и он остановился. Услышав знакомый голос, он улыбнулся, нашел лицо приказчика, подошел к нему через зал, и они обнялись, хлопая друг друга по спине. Когда муж отстранился, у меня появилась возможность разглядеть его как следует. Его лицо раскраснелось, волосы промокли и спутались, и во всем его облике появилось нечто дикое, что несколько недель назад, я знаю, его бы обеспокоило. Тимофей Осипович что-то сказал ему, он поднял глаза и увидел меня.

Я улыбнулась. Какой я предстала в его глазах? Я очень старалась привести свой внешний вид в порядок. Инесса со второй девушкой дали мне понять, что я хорошо выгляжу в своем новом платье. Но что подумал муж?

Через томительное мгновение его губы сложились в неуверенную улыбку. Я бросилась к нему, распахивая руки. Он обнял меня. Провел губами по моим волосам и прошептал мне на ухо:

— Боже, Аня, что случилось с твоим платьем? Я спрятала лицо у него на груди.

Вечер полон песен, преданий и плясок. Даже устав после долгого пути, я не могу отвести глаз. Прижимаюсь к мужу и впитываю в себя грандиозное зрелище. Цветастые маски. Царственные наряды — плащи из меха калана на плечах многих мужчин и украшения, каких я еще не видывала. Барабанный бой, сотрясающий стены. Дым, то появляющийся, то исчезающий под влиянием каприза. Голоса, которые взмывают к потолку, потом падают и проникают в уши. Мне кажется, что наше дыхание стало частью рассказов и песен. Не совсем частью — скорее, холстом, на котором рассказы и песни выводят свои узоры. Я пытаюсь задержать дыхание, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, но едва начинаю дышать снова, как оно следует тому же ритму, что и все остальное. Противостоять этому ритму все равно что плыть против ветра и течения.

После одного танца у очага начинают перепалку двое мужчин. Один из них — бровастый жених. Пока они дразнят друг друга, женщины подбрасывают в огонь хворост. Огонь дымится и трещит, но потом разгорается, отбрасывая на лица окружающих свет и тени.

Каждому из спорщиков выдают по блюду — из тех, что используют для подливы. Первый мужчина поднимает блюдо к губам и делает глоток. Жених следует его примеру. Потом они оба широко улыбаются, показывая блестящие от жира губы и зубы — они действительно пили подливу! Я смотрю на мужа: тот наблюдает за разворачивающимся действием широко распахнутыми от удивления глазами.

Противник жениха делает второй глоток. Глотает. И снова жених повторяет за ним. Гости кричат и смеются. В ответ оба выпивают еще большую порцию подливы.

— Боже, что они делают? — произносит муж.

Они пьют дальше, останавливаясь, по два глотка, потом по три. Наконец противник жениха выпивает все до конца. Отбросив блюдо в сторону, он плюет в костер.

Пламя с шумом взметается к потолку. Кто-то кричит. Лица тех, кто стоит ближе всех, озаряются, словно знойным летним днем. Многие отпрыгивают. Все одобрительно кричат. Когда пламя опускается, зал заволакивает черный дым.

— Безумство, — говорит муж.

Жених тоже запрокидывает блюдо и осушает его. Потом, стоя с запрокинутой головой, нетерпеливо машет женщине, чтобы та дала еще одно блюдо. Он пьет и из него, жирная подлива бежит из уголков его рта и стекает по шее, заливая новую красную рубашку.

Потом он резко опускает голову и плюет в костер.

Пламя с ревом касается потолка. Я кричу. А потом все заканчивается. Огонь гаснет, черный дым заволакивает помещение — и гости поздравляют жениха с победой в состязании.

Блестя от жира, жених что-то выкрикивает и обходит собравшихся. Все смеются. Кто-то отмахивается от него. Но один парень поднимает руку и выступает вперед. Он еще совсем юн — на его лице едва растут волосы, но вместе с застенчивостью в нем чувствуется мужская уверенность. Гости подбадривают его криками.

От крюков отвязывают две свисающие со стропил веревки, которые я не заметила. Они покачиваются. Блестят, поскольку покрыты жиром.

Один колюж бьет в барабан, потом выкрикивает что-то.

Юнец с женихом бегут к веревкам. Веревки раскачиваются. Соперники лезут наверх.

Все кричат.

По веревкам невозможно лезть. Ни одному из соперников не удается подняться выше чем на длину руки, прежде чем соскользнуть вниз. Они не сдаются. Жених вытирает руки о рубашку, но на ней не меньше жира, чем на веревке.

Их мышцы раздуваются, когда они подтягиваются. Они цепляются за веревку ногами. Их пальцы сжимают ее, как птичьи когти. Однако, несмотря на все усилия, они соскальзывают.

Наконец жених, в очередной раз соскользнув, отпускает веревку. Нагибается до самого пола. Хлопает руками по земле, и, должно быть, какое-то ее количество пристает к его ладоням. Потому что, снова схватившись за веревку, он поднимается уже не на длину руки, а на вдвое — нет, втрое большее расстояние. Какая-то сила подбрасывает его до самых стропил. Он обхватывает деревянный брус рукой и, подтянувшись, залезает на него. Победно машет.

Юнец внизу только смеется и машет рукой. Как и все в доме, он знает, что победителем каждого состязания будет бровастый жених.

Я сжимаю Колину руку. И не отпускаю.

Когда наступает время трапезы, в дом вносятся блюда размером с лодку. Они вырезаны в виде существ из мира колюжей и раскрашены: на одной стороне большая голова с вываливающимся языком, на другой — хвост. Из боков выпрастываются лапы и крылья, а сами тела наполнены едой.

Женщины накладывают еду в подносы, пока те не ломятся от рыбы, песчанок, тушеных корешков, подливы, и разносят их по дому. Я сижу между мужем, едва соприкасаясь с ним руками и ногами, и Марией. Остальные расположились вокруг нас и едят с нами из одного подноса.

Николай Исаакович отрывает кусок рыбы и запихивает в рот. Жует. Глотает. Берет следующий кусок. Его движения отдаются в моем теле.

— Никогда не пойму, почему колюжи так обжираются и ничего не оставляют на потом. Они что, не понимают, что нужно беречь еду? — Некоторые кивают ему в ответ, но не могут ничего сказать, потому что у них набиты рты. — Всегда приходят голодные времена. Мудрый человек должен запасаться или будет иметь дело с последствиями.

Никто ему не возражает, но он неправ. Колюжи делают запасы. Да, мы устроили пир, когда Маки поймал кита, но потом мы работали, собирали в короба и пузыри все, что не было съедено, и распределяли между домами. Не удивлюсь, если узнаю, что даже спустя столько времени еще осталось несколько пузырей с жиром.

И это касается не только кита. Рыба, моллюски, ягоды, корешки — все это складывают в короба, пузыри и корзины и опускают в глубокие ямы, где воздух такой же холодный, как в леднике. Колюжи не забывают готовиться к тощим временам. Они усердно трудятся ради этого. И я тоже. Традиции запасания еды, которых не замечает мой муж, должно быть, передаются из поколения в поколение. Иначе как бы они выжили? Чем, по мнению Николая Исааковича, занимаются женщины, когда его нет в доме? Он этого не видит, но они режут, чистят, разделывают, удаляют кости, нанизывают, подвешивают и коптят — а он об этом даже не подозревает, хотя обязан своим выживанием их труду.

Он совсем как мужчины в Петербурге. Сколько сил мы тратим на мази и притирания, мытье, расчесывание и завивание, глажку, плиссировку — все, чтобы выглядеть достойно и, если повезет, красиво. Никто из мужчин даже не представляет, какого труда нам это стоит.

Николай Исакович говорит ворчливо:

— Ешь, Аня. Ешь все, что сможешь. Раз уж на то пошло. Или тебе нездоровится?

— Нет, все в порядке. — Мне следует поесть, но слова застревают в горле и не дают проглотить ни кусочка.

— Я уже по горло сыт колюжами и их обычаями, — продолжает муж. — Мне приходится охотиться на гусей и уток в самую дурную погоду — это так неприятно, ты себе представить не можешь. И они негодуют, когда я не могу убить одним выстрелом всю стаю. Здешний тойон ленивый, напыщенный и требовательный, совсем как Маковое зернышко.

— Маки дружелюбен, — говорю я. — Как и этот тойон. В нашу первую встречу я сидела напротив него в палатке…

— Ты не понимаешь, что происходит, да? — Он отодвигается и до конца ужина сидит угрюмый.

Когда певцы с танцовщиками устают и наступает время для отхода ко сну, нас, русских, разделяют между домами. Муж, Тимофей Осипович и остальные мужчины остаются в доме тойона — вместе с Маки. Меня снова отправляют спать с Марией в другой дом.

Пока нам объясняют, кто где ляжет, я притягиваю к себе Николая Исааковича и быстро целую.

— Спокойной ночи, — говорю я.

Он выглядит удивленным и растерянным, но прежде чем я отворачиваюсь, целует мне руку в ответ, пока никто не смотрит.

Мы с Марией лежим рядом, слушая ночные звуки: вздохи и потрескивание догорающих углей в очаге, возня детей, приглушенные разговоры, а сегодня еще и периодические смешки.

Я не засну, пока не узнаю.

— Почему здесь нет Якова и Котельникова? — шепотом спрашиваю я.

Мария отвечает, что никто ничего не слышал о Котельникове с тех пор, как его увели, но она сомневается, что он добрался до «Кадьяка».

— Прошло столько времени, он бы уже вернулся за нами, если бы ему это удалось, — добавляет она. О Якове она тоже ничего не слышала и полагает, что он все еще с семьей царя.

— Мы найдем их, — храбро говорю я. — Они должны вернуться домой с нами.

Она не отвечает.

— Мария? Они вернутся. Мы не оставим их здесь, как и тебя.

Она медленно качает головой, силуэт которой виднеется в полумраке.

— Думаю, я доживу свои дни здесь.

— Нет, Мария, — говорю я. — Тебе не придется. Ты вернешься домой, с нами. Разве ты не хочешь вернуться?

— Куда?

— Домой.

— Я давно там не была. Даже не знаю, остался ли там кто. И будет ли мне где жить, — вздыхает она. — Я знаю, вы не поймете. Для вас все иначе. — В темноте ей не видно, как вспыхивает мое лицо. — Во всяком случае, это хорошее место для старухи. Они очень добры.

Еще долго после того, как глубокое равномерное дыхание Марии говорит мне, что она заснула, я лежу без сна и обдумываю услышанное.

Просвещение показало нам, что в прошлом мы ошибочно наделяли людей свободой в зависимости от рождения и статуса. Император направил нас на путь уничтожения ханжества на всех уровнях общества, но отцовские друзья согласны в том, что мы все еще далеки от цели.

Что высокие идеалы Просвещения сделали для Марии? Для Якова, алеутов — для Тимофея Осиповича? Если я что и поняла за время, проведенное с колюжами, так это то, что друзья отца, сидящие на удобных стульях за столом с едой и напитками, накрытым для них крепостными слугами, даже не представляют, насколько они правы. Мы неспособны претворить свои идеалы в жизнь. Мы еще даже не достигли того, чтобы наши ценности и поступки были благородны и последовательны.

Хотелось бы мне, чтобы отец был здесь. Он бы понял мои сомнения. Призвал бы меня не сдаваться.

Но я знаю вот что. Есть правда, которой нас учили, и правда, которая открывается нам со временем. Они должны совпадать, но на самом деле никогда не совпадают.

На следующий день в перерыве между застольями старый плотник Курмачев предлагает нам сходить на берег неподалеку. День выдался солнечным, и в воздухе впервые витает предвкушение лета. Поэтому мы с Николаем Исааковичем и Тимофеем Осиповичем соглашаемся. Мы идем по тропе, которая, вопреки ожиданиям, ведет в лес.

Мы спускаемся по узкой размытой дорожке. В мои сапоги проникает влага, напоминая, что пора снова смазать их жиром. Потом поднимаемся на другой стороне оврага и идем мимо ягодных кустов, усеянных розовыми цветами, и двух покрытых мхом деревьев, которые повалились крест-накрест. Когда земля снова выравнивается и тропа расширяется, я сдерживаю шаг, чтобы идти рядом с мужем.

— Ты знаешь берег, куда мы идем? — спрашиваю я.

— Откуда? Они каждый день таскают меня в лес или вверх по течению. У меня нет времени сидеть на морском бережку.

— Тогда я рада, что в первый раз мы увидим его вместе. — Я робко обхватываю его рукой за пояс и вновь чувствую, как колется его шинель, на которой оторвались уже все ее прекрасные пуговицы.

Он наклоняется поцеловать меня в щеку. Его губы задерживаются, но недостаточно долго.

— Осторожнее здесь, — кричит впереди Курмачев.

— Где? Ты идешь слишком быстро, старик, мы за тобой не поспеваем, — откликается муж. Смотрит на меня, потом кричит плотнику: — Может быть, тебе не стоит нас ждать. Мы догоним.

— Нет, — кричит в ответ Курмачев. — Дорога немного запутанная. Я подожду вас, прежде чем спускаться.

Муж притягивает меня к себе и целует в губы, но я отталкиваю его и говорю:

— Нет. Пойдем.

Спуск на берег выглядит крутым. Я иду вслед за Курмачевым, который, к моему удивлению, скачет, как козел по ухабам. Муж прямо за мной, его дыхание отдается у меня в ушах. Я цепляюсь за ветки и каждый раз ищу, куда поставить ногу на заросшей тропе. Тимофей Осипович, напротив, не пытается ни за что ухватиться и с гиканьем слетает по склону, наполовину скользя, наполовину прыгая, не обращая на тропу совершенно никакого внимания. Только сучья трещат. Оказавшись внизу, он кричит:

— Поторапливайтесь, дряхлое старичье! Ползете, как черепахи!

— Нету здесь дряхлых, — отзывается Курмачев впереди, потом подмигивает мне. — Сюда, госпожа Булыгина, осталось еще чуть-чуть.

Его дружеское подмигивание придает мне уверенности. Я позволяю склону стянуть себя вниз — делаю два быстрых шага. Потом еще шаг. Потом поскальзываюсь и падаю.

Я скольжу по грязи. Платье задирается до бедер. Я хватаюсь за ветки, но все они либо ломаются у меня в руках, либо выдираются с корнем. Лес размытым пятном проносится мимо.

Потом земля выравнивается, и я останавливаюсь.

— Аня? — зовет муж.

— Все в порядке, госпожа Булыгина? — кричит Курмачев.

— Да-да, со мной все хорошо, — отзываюсь я. Кое-как поднимаюсь и опускаю платье.

Сквозь заросли впереди пробивается свет. Я раздвигаю ветви, словно шторы.

Песок мерцает в солнечных лучах. Сине-зеленое море сияет, точно его поверхность усыпана драгоценными каменьями. Далеко справа виднеется островок с плоской верхушкой, который перегораживает устье реки. С обеих сторон пляж заканчивается скалистыми мысами. От солнца ракушки на песке побелели, коряги — посерели. Вдоль кромки воды протянулись толстые плети водорослей. Птицы лениво парят над головой или покачиваются на волнах недалеко от берега.

Мужчины выходят ко мне по тропе из леса.

— Коля? — Я поворачиваюсь к мужу, сжав руки. — Это рай. Я скатилась с холма и попала в рай, — смеюсь я. Он улыбается в ответ.

Я бегу к воде, но резко останавливаюсь. Может быть, стоит снять обувь? Я так и делаю. Отбрасываю сапоги и захожу по щиколотку в воду. Она ледяная, и я бегу назад, подальше от нее.

Бросаюсь на песок и впитываю его тепло ладонями. Сжимаю в кулаке и позволяю высыпаться тонкой струйкой, как в песочных часах. Переворачиваюсь, потягиваюсь и закрываю глаза. Последние несколько дней я чувствовала себя такой уставшей, но всю мою усталость как рукой снимает лучами солнца, ласкающими кожу и проникающими в холодные кости.

Муж встает надо мной.

— Поднимайся, Аня. Пойдем прогуляемся.

Надев сапоги, я беру его за руку, и мы уходим по берегу, оставив остальных лежать на песке.

— Я скучал по тебе, — говорит он, когда мы отходим достаточно далеко. Ветер уносит его слова.

— Я тоже по тебе скучала.

Он отпускает мою руку и обхватывает за талию. Притягивает меня к себе, и я прижимаюсь к его теплому телу. Волны разбиваются и вздыхают, откатываясь назад. Тепло солнечных лучей пробивается сквозь холодный морской бриз, и кажется, что лето, хотя для него еще слишком рано, тоже пришло на свадьбу.

Когда мы доходим до конца пляжа, перед нами встает высокая скала, скрывающая то, что за ней. Быстро оглянувшись, муж притягивает меня к себе и целует. Его поцелуй становится глубже, когда волны разбиваются о берег, и угасает, когда они снова откатываются.

— Давай посмотрим, что на другой стороне, — предлагает он. Я знаю, о чем он думает.

Сейчас время отлива. Если мы обойдем скалу со стороны океана, дождавшись, когда волны отхлынут, мы всего лишь намочим ноги. Если же мы решим идти с противоположной стороны, то нам придется лезть на скалу, а потом спускаться. Но зато наши ноги останутся сухими. Николай Исакович выпускает меня из объятий, но крепко держит за руку. Поворачивается и тянет к воде.

Я, смеясь, отнимаю у него руку.

— Давай наперегонки, — говорю я и прыгаю на камни.

Поверхность скалы сухая, и на ней много мест, куда можно поставить ногу. Я карабкаюсь так быстро, как только могу, зная, что ему нужно дождаться подходящего момента. Каждая секунда дает мне преимущество. Я вижу лужицу с морскими звездами и другими созданиями, но не останавливаюсь, чтобы на них посмотреть. Перелезаю через седловину, пробираясь между впадинами и уступами со всей доступной мне скоростью, и спускаюсь на песок на противоположной стороне. Я уверена, что доберусь первой.

А потом краем глаза замечаю какое-то шевеление впереди.

На песке стоит волк и неотрывно смотрит на меня. Его уши развернуты вперед, шея вытянута, голова наклонена набок. Я затаиваю дыхание. Не смею шевельнуться. Если я позову на помощь, волк может напасть. Услышит ли меня кто-нибудь? А если услышит, то чем сможет помочь? Волк огромен, его лапы непропорционально длинные, а никто из нас не вооружен.

Волк тоже не двигается с места. Своим поведением он напоминает Жучку. Если не обращать внимания на глаза — два холодных блестящих опала под тяжелым лбом. Я никогда не видела такого хищного выражения на морде моей милой собаки.

Старинные предания предостерегают о том, что опасно первым отводить взгляд от дикого животного. Я не должна этого делать. В конце концов муж обойдет скалу и тоже увидит волка. Пусть и у него будет возможность не выказать страха перед хищником.

Волк отводит глаза. Разворачивает свое тощее тело к морю. Подходит к кромке воды, наклоняет голову и лакает, высовывая розовый язык. Потом заходит в воду, осторожно поднимая тяжелые лапы, пока его продвижение не замедляет прибой.

Где Николай Исакович? Неужели он не видит волка?

Зверь идет дальше. Потом плывет. Его морда рассекает волны, как нос корабля, а хвост покачивается сзади, как кормило.

Куда он направляется? Впереди лишь открытый океан.

Волк минует первую линию прибоя. Он плывет все дальше и дальше. Почему он не поворачивает обратно?

И где мой муж?

А потом волк ныряет. На мгновение снова появляется на поверхности, затем погружается обратно. Только рябь на воде показывает, что он был там, а потом и она исчезает.

— Коля? — зову я. — Коля!

Он видел это? Должен был.

Потом волны расступаются. На поверхности моря показывается нечто темное, блестящее, изогнутое, как серп. Китовый плавник. Какое-то время он плывет прямо, а потом исчезает в море.

Сердце стучит у меня в ушах. Я не могу шевельнуться.

— Аня! Где ты? — муж появляется из-за скалы. Он поднимает голову, видит меня и расплывается в улыбке. — Я победил! — кричит он.

— Ты это видел?

— Что?

— Этого… волка, — говорю я. — Минуту назад здесь был волк.

Муж оглядывается.

— Где?

— Он ушел в море.

— О, Аня, — восклицает муж, — прими поражение с достоинством. Я победил честно. А теперь спускайся.

Я лезу вниз, не сводя глаз с моря. Что только что произошло? Волк утонул? Кит проглотил волка? В воде не заметно было борьбы. Я просвещенная женщина и знаю, что возможно, а что нет. Водяных не существует. В море нет никаких духов, как и в других местах. Но я знаю и то, что видели мои глаза. Как волк мог превратиться в кита?

Муж помогает мне преодолеть последние два шага до песка.

— Теперь, когда я выиграл, где моя награда?

Он притягивает меня к себе и целует, но мне не до него. Он просовывает руки мне под платье из кедровой коры и задирает его до пояса. Я смотрю на море, смотрю на лес. Он сгибается и опускает меня на песок.

Я боюсь, что волк вернется, — и в то же время боюсь, что он не вернется, потому что это больше не волк.

Глава четвертая

— В чем дело? — спрашивает муж.

Проснувшись, я почувствовала себя больной. Внутри все переворачивалось, во рту пересохло, язык подкатывал к горлу. Это уже второе утро. Вчера все прошло. Сегодня меня стошнило на мох за кустами, где я укрылась в надежде, что меня никто не увидит, но знала, что меня услышат.

После того как тошнота почти прекратилась, я вышла к берегу, чтобы подышать соленым воздухом. Промыла рот морской водой, потом вернулась в дом посвежевшей. Но когда я дошла до нашего коврика, от соленого привкуса во рту снова стало тошнить.

— Мне опять нездоровится, — говорю я.

— У тебя жар? — Он садится и отбрасывает наше покрывало.

— Кажется, нет. Не знаю, что со мной.

— Тебе нужно отдохнуть.

Я качаю головой.

— Все будет хорошо. Смотри — все встают. Пойдем. Сегодня прекрасное утро.

На свадебном пиру Маки воссоединил меня с мужем. Он договорился с другими тойонами, и, как только закончили раздавать корзины и короба, шляпы, платья и обувь, всевозможные орудия, подливу из китового жира, рыбу и другую еду, завернутую в кедровые ветки или листья папоротника, он подозвал нас с Николаем Исааковичем, чтобы сообщить благие вести. Я расстроена, что мы остаемся не с Маки — я уже скучаю по Инессе и второй девушке, — но, по крайней мере, я буду с мужем.

Мы остаемся с квилетами, в доме усатого тойона. Здесь теперь мое место. Как может быть иначе? Я люблю Николая Исааковича.

Маки заверяет меня:

— Когда прибудет корабль, вас всех возьмут. Я обещаю, никого не оставят.

— Почему он так долго не приходит?

— Анна, здесь не Бостон. Вы должны сохранять терпение.

Переговоры были сложными, и их исход до конца оставался неясен. По словам Маки, царь не хотел иметь с нами ничего общего, потому что мы принесли чалатам много горя: украли их рыбу, сражались с ними и подстрелили одного из них, троих похитили. Единственной из бабатид, кого они согласились принять, была Мария. По крайней мере, она разбиралась в лекарствах и могла выхаживать больных.

Казалось, она нисколько не возражает против того, что ее отправляют одну.

— Разве тебе не хочется, чтобы кто-нибудь из команды отправился с тобой? — спросила я. — С кем ты будешь разговаривать?

Она пожала плечами.

— Возможно, Яков еще там. Чтобы ни случилось, я принимаю волю Господа.

— Мы вернемся за тобой, — снова пообещала я. — Такова Его воля.

— Я уже говорила: не нужно обо мне беспокоиться. Они хорошие люди, — ответила она. — По крайней мере, для меня.

Я взяла ее руку в свою. Разгладила большими пальцами ее морщинистую кожу. Вспомнила о матери, думая, доведется ли мне когда-нибудь снова взять ее за руку. Мария попыталась высвободиться, но я не пустила. Сначала мне нужно было кое-что ей сказать.

— Мария, я должна кое о чем тебя попросить.

— Что такое? — с подозрением спросила она.

— Несколько недель назад я дала Маки обещание. Я пообещала, что мы перестанем воевать с колюжами, будем уважать их образ жизни и помогать, чем можем, — начала я и продолжила, понизив голос: — Но я не чувствую уверенности. Иногда члены команды доставляют неприятности. Даже мой муж.

— Не ждите, что я смогу чем-то помочь, — ответила она. — Никто не станет меня слушать.

— Пожалуйста, Мария. Ты сказала, колюжи — хорошие люди. Так сделай это ради них. Ради меня. Я в долгу у Маки. Если у тебя появится возможность, пожалуйста, не дай им причинить колюжам еще больше вреда.

— Не представляю, как кто-то мог бы их остановить.

— Постарайся найти способ. Если сможешь. Пожалуйста.

Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но передумала.

— Обещаешь?

Внимательно посмотрев на меня, она коротко кивнула. После этого я отпустила ее руку.

Она уехала с царем и палатами после праздника.

Нас распределили по разным домам, в разных общинах. Тимофей Осипович, преданный ему Кузьма Овчинников и алеуты остались с Маки, и Тимофей Осипович не преминул выказать свою радость.

— Ваш Маки у меня в кармане, — похвалялся он. — Мы с ним достигли взаимопонимания.

— Какое еще взаимопонимание? Вы просто пользуетесь его добросердечием.

— Я перебираюсь в землянку, которую мне помог построить ваш муж. Буду жить там. Добывать себе пропитание охотой. Буду обмениваться с колюжами. Не думайте, что у меня не получится.

Я вспомнила данное Маки обещание. Как мне остановить этого упрямца?

— Здесь так не принято. Зачем Маки нам помогать, если вы будете вести себя так эгоистично?

— Когда захотите узнать, как это делается, скажите. Буду рад вам объяснить.

— Прошу вас. Подумайте об остальных. И как же Маки? Вам совсем плевать на Маки? Если он вам не по нутру, почему вы с ним разговариваете?

Он ухмыляется.

— Собираю сведения.

— Чего ради? Главный правитель ни за что не станет вас слушать, когда узнает, как вы себя вели.

— Для книги, которую я напишу.

На следующий день они уплыли на лодках. Я смотрела, как они гребут в туман. Только Тимофей Осипович, конечно, не греб.

В доме усатого тойона нам с мужем выдали коврик вместе с непривычным шерстяным одеялом, пахнущим затхлостью, но достаточно толстым и для царицы, и мы постелили их подальше от двери, от которой веяло сквозняком. Плотника Ивана Курмачева и американца Джона Уильямса решено было оставить с нами.

Мы приступили к работе на следующий день после того, как все разъехались. За нами пришел юнец, который на свадьбе проиграл состязание по лазанию по веревке.

— Адида! Хи олилка. Сийакалавошисалас ксвоксвас. Аксас… вакил квисла хо! Кидило ксакси ави. Китаксадо ксаба^[50],— воскликнул он, размахивая руками. Сложно будет жить здесь без Маки или Тимофея Осиповича, которые могли бы перевести. Придется самим догадываться, о чем нас просят, и как попросить то, что нам нужно.

В конце концов мы поняли, что он зовет нас куда-то. Он повел нас по вьющейся меж деревьев тропе вверх по склону, а потом мы какое-то время шли по гребню невысокого холма, пока не услышали шум прибоя и крики чаек. Мы спустились по размытой, усеянной лужами дорожке. Затем среди деревьев забрезжил свет, и мы вышли на каменистый берег укромной бухты.

Воздух звенел от криков чаек. Они кружили друг над другом, описывая в небе спирали. Одна слетела к поверхности моря и тут же снова взмыла вверх, держа в клюве трепыхающуюся блестящую рыбину. После чего полетела прочь, преследуемая дюжиной своих сородичей, жаждущих отобрать ее добычу.

На берегу уже собралось много людей, а на воде покачивались и сталкивались друг с другом челноки.

Юнец обвел рукой открывшуюся нашим глазам картину со словами:

— Аскали ксвоксва. Вали ададаласалас тил^[51].

Курмачев протянул мне руку и помог забраться к нему на камень, откуда мне было видно всю бухту. Вода была странного голубого оттенка, пастельно-бирюзового, и дрожала, как холодец.

Бухта кишела рыбой. Ее было так много, что я могла бы пройти по спинам от одного берега к другому и даже не замочить ног.

Лодки были тяжело нагружены. Их борта едва возвышались над водой. Но нагружены они были не рыбой. Их наполняли какие-то белые ветки. Мужчины в лодках вытягивали эти ветви из моря.

Подводный лес водяного встречается лишь в сказках — даже моя матушка не поверила бы в его существование, — и я была не настолько глупа, чтобы подумать, будто на дне моря растут деревья. Тогда что это были за ветки? Это не плавник. Почему они белые? Два нагруженных челнока отделились от остальных и поплыли обратно в селение. Приведший нас юнец крикнул и помахал нам, подзывая к себе. Мы пошли за ним обратно по тропе через лес.

Вернувшись в деревню, мы стали ждать на берегу, когда два нагруженных челнока покажутся из-за поворота. Не успели они доплыть до берега, как началась разгрузка. Подошедшие к ним по воде мужчины набрали полные руки веток. Вода стекала по их торсу, когда они выходили обратно. Один приблизился ко мне. Я протянула руки, и он вывалил на них ветки.

Я пошатнулась под тяжестью. Слизнула попавшие на губы капли морской воды. Пытаясь ухватить охапку поудобнее, я опустила на нее глаза. Ветки блестели от покрывавших их белых, почти прозрачных шариков.

Икра.

Я узнала ее. Мы ели такую в Петербурге. Это была икра сельди.

Наверное, квилеты погрузили ветки в воду, чтобы сельдь отложила на них икру. Должно быть, они рассчитали, где именно их разместить, чтобы можно было собрать икру, не убивая при этом рыбу.

Интересно, что бы они сказали, если бы увидели, как мы собираем икру: как ловим исполинскую древнюю белугу, а потом убиваем ради пары ложек икры — и самок, и самцов, потому что их невозможно распознать, пока не вспорешь живот. Что бы они сказали, если бы узнали, что иногда мы бросаем рыбу собакам, потому что ее плоть слишком жестка и нам нужна только икра? При всей своей изобретательности и просвещенности мы так и не нашли способа собирать икру, сравнимого со способом квилетов.

Повернувшись, я последовала за остальными к дому со своей мокрой неудобной ношей.

Мы повесили белые ветки на перекладины для сушки рыбы, привязанные к стенам дома. Передали ветки детям, которые залезли с ними на самый верх. Освободившись от ноши, мы пошли обратно к лодкам за следующей партией и ходили так, пока все ветки не оказались висящими на перекладинах. Это заняло почти весь день.

После того как я заставляю мужа встать с постели, он ест, но я не могу. Мне не хочется. Еда, ее запах — один только вид того, как остальные жуют, — вызывают у меня отвращение.

Колюжка приносит мне огромную ложку какой-то мутной жидкости. На поверхности плавает что-то похожее на стружку. Она говорит:

— Ак, толилол, хиткволт са таксиит. Йикс токва кийатилвоксши кси каксаа. Хиксат аксакс либити чоотск^[52].

Я беру у нее ложку и подношу к губам. Она теплая и смердит давно не проветриваемой спальней, поэтому я просто держу ее у подбородка, чтобы пар согревал лицо.

После завтрака Николая Исааковича с двумя другими моряками уводят. Я не знаю куда, как и они сами. В течение нескольких минут после того, как они выходят из дома, их голоса поднимаются и опускаются, а потом удаляются в сторону леса.

Вскоре меня тоже куда-то ведут вместе с женщинами и молодыми парнями, включая того юнца, который привел нас в бухту, где собирали икру, и который карабкался по измазанной жиром веревке на свадьбе. Какое-то время мы идем по тропе, ведущей вверх по течению. Когда она раздваивается, мы поворачиваемся спиной к ответвлению и начинаем взбираться в гору. Тропа идет то вверх, то вниз, но по большей части вверх. У меня болят ноги, и я жалею, что не поела перед уходом. Я отстаю, но юнец держится подле меня. Он бормочет:

— Хачитсиликс. Пилаклиликс^[53].

И хотя слова мне непонятны, я слышу в его голосе подбадривание.

Медленно, но неуклонно я продвигаюсь вперед, пока мы не оказываемся перед обвалом. Груда скатившихся камней выглядит ненадежно. Я ставлю ногу на плоский овальный камень. Он соскальзывает. Я пытаюсь сохранить равновесие, а он катится дальше вниз. Вернувшись в устойчивое положение, я снова ищу, куда поставить ногу. Когда мы наконец перебираемся на ту сторону, мне необходимо отдохнуть.

Юноша говорит:

— Вас йапотала ксакси. Тсадасло ксвавикил^[54].

Я улыбаюсь и тяжело дышу. Он останавливается и ждет. Кажется, он понял.

Потом он говорит что-то еще. Повторяет. Мне слышится что-то похожее на «хлопок». Он опять произносит это слово, на сей раз прижав руку к груди. Это его имя.

— Холпокит, — повторяю я, кивая.

Он смеется — наверное, я как-то не так выговорила — и повторяет еще раз.

— Холпокит, — снова говорю я, но у меня не получается произнести так же, как он.

Потом прижимаю руку к своей груди.

— Анна, — говорю я, стараясь произнести «н» как можно отчетливее.

Он повторяет в точности, как Мурзик:

— Ада.

— Приятно познакомиться, — говорю я.

Мы взбираемся дальше. Нужно ускориться, если мы не хотим потерять остальных.

Матушка как-то рассказывала мне об одной хорошенькой девушке с длинными черными волосами, которую она знавала в молодости. Галина была в лесу, когда услышала, как ее зовет дедушка.

— Но дело в том, — сказала мать, — что ее дедушка умер в прошлом году.

Галина знала, что это не может быть ее дедушка, поэтому побежала домой со всех ног. Но к тому времени, как она добралась до дома, ее волосы стали белоснежными.

— Каким образом? — воскликнула я. — Наверное, она просто посыпала их пудрой, чтобы всех одурачить.

— Дорогая Аня, — ответила мать, — надеюсь, тебе никогда не доведется повстречаться с лешим самой. Но если это случится, то ты поймешь, что история Галины не выдумки.

Она подняла прядь моих темных волос, потом отпустила.

В этом густом лесу легко вообразить, что история с Галиной произошла на самом деле. Я стараюсь держаться поближе к Холпокиту, представляя, каково было бы услышать голос матушки, зовущей из-за поваленных деревьев. Сойду ли я с ума в попытках ее отыскать, даже зная, что она не может быть здесь? Или вспомню историю Галины и убегу?

Я пытаюсь представить, что она сейчас делает. Когда мы снова встретимся, настанет мой черед рассказывать истории.

Мы догоняем остальных на склоне, поросшем старыми деревьями. Их удивительно прямые стволы уходят ввысь, туда, где раскинулись кроны, похожие на подсвечники. Одна дальняя родственница императрицы как-то повесила у себя в столовой элегантную люстру, вызвавшую много толков той зимой в Петербурге. Говорили, что на ее двенадцати рожках размещаются двести свечей и тысяча подвесок из венецианского стекла. У двух слуг уходил целый час, чтобы ее зажечь, и целый день — чтобы протереть. Все петербургское общество обменивалось этими подробностями, восхищаясь этой дамой и ее люстрой. Но даже если никто из высшего света Петербурга никогда не увидит этих раскачивающихся в вышине древесных крон, они ничуть не менее великолепны.

Квилеты ждут нас. Мы с Холпокитом встаем рядом с остальными, замыкая круг. Старуха с копной седых волос поет низким скрежещущим голосом. Вскоре она заканчивает. Затем говорит:

— О йикс чик тсикатиток кийатилашилич ишсик ойакваал^[55].

Колюжи со смехом рассыпаются среди деревьев, глядя вверх. Они что-то оживленно обсуждают.

Старая певица немедленно подходит к дереву справа от себя. Вонзает в него острый камень. Нажимает и пилит, отчего на ее руках вздуваются жилы. Прорезает прямую линию перпендикулярно складкам коры. Хотя надрез всего с ширину ее ладони, кора такая толстая, что ей приходится попотеть. Потом она проталкивает каменный клин под надрез, пока не поднимается уголок. После чего она просовывает под кору пальцы и тянет, отделяя ее от ствола.

Снимая кору, она так сильно отклоняется назад, что, кажется, вот-вот упадет. Кора отделяется длинной полосой. Дерево отдает ее с недовольным скрипом.

Мы собираем ту самую кору, из которой сделаны платья, коврики, корзины, веревки, сети и шляпы. Она твердая, и я пока не понимаю, как ее превратят в мягкую материю, в которую мы одеваемся и на которой спим.

Когда полоса доходит до середины ствола, старуха зовет Холпокита. Он выше. Поэтому, когда он берет у нее кору и отходит, у него появляется дополнительное преимущество. К тому же он стоит с другой стороны дерева, выше по склону, и, когда поднимается, угол становится более тупым, отчего слезает еще больше коры.

Когда я уже почти не вижу верхнего конца полосы, она отрывается и змеей падает наземь. Все отпрыгивают. Обнаженное дерево сияет, будто по стволу стекает золотой водопад.

Одна женщина поднимает конец полосы и с помощью другого орудия принимается разделять ее на слои. Верхний слой отваливается большими кусками, оставляя нижний, красновато-коричневый, как Жучкина шерсть, и волокнистый. Он пахнет картошкой. Теперь мне хочется есть.

Пока кору расслаивают, старуха режет второе дерево. После того как она делает надрез, Холпокит снимает кору, а старуха переходит к третьему. Она передвигается от дерева к дереву, по всему склону, оставляя на каждом дереве всего один надрез. Холпокит следует за ней.

Здесь много деревьев, которые уже обдирали в прошлые разы. Кора по краям гладких обнаженных участков вздулась и плотно приникла к дереву, чтобы его защитить. Кроны этих ободранных деревьев выглядят такими же здоровыми, как у остальных. Неужели их голые стволы не грызут насекомые? Я ничего подобного не вижу. Непохоже, что деревья страдают.

Следующую полосу снятой коры Холпокит дает мне.

Отделять слои не так просто. Я откалываю маленькие кусочки в поисках подходящего места. Орудие, которое он дает мне, кажется слишком тупым, но без него у меня болят кончики пальцев. Когда я наконец нахожу правильное место, кора легко расслаивается.

После того как все надрезы сделаны и все полосы отделены, квилеты складывают кору в несколько раз, чтобы получились небольшие свертки. Каждый такой сверток перевязывают полоской из внешнего слоя.

Хотя сюда я пришла налегке, обратно несу полную корзину. Как и все остальные. Холпокит помогает мне пристроить мою ношу. Вернувшись, мы складываем свертки в чаны с холодной соленой водой, придавливая, чтобы они полностью погрузились. К этому времени я уже умираю от голода и готова съесть что угодно.

Муж возвращается с наступлением темноты. Он заходит в дом как раз вовремя: днем небо заволокло тяжелыми тучами, и я думаю, что нас ждет дождливая ночь. Он обменивается шутками с плотником Курмачевым и американцем у входа, в то время как Холпокит рядом с ними застенчиво наблюдает. Он держится так, будто хочет, чтобы они обратили на него внимание, но они его не замечают.

Ускользнув от остальных, Курмачев тяжело опускается у огня.

— Где вы были? — спрашиваю я.

— Охотились на оленей, — отвечает Курмачев.

— Ты кого-нибудь подстрелил?

— Нет, — отвечает он. — Это слишком тяжело.

— Почему?

— У нас были только луки со стрелами, никаких ружей. А наконечники у их стрел деревянные! Они острые, но примитивные! И такие легкие! Сначала нужно было загнать оленя в просеку, которую колюжи вырубили в лесу. А потом, когда олень оказывался там, можно было стрелять. — Он качает головой. — Это было умно, сделать просеку, но охотиться с луком и стрелами так непрактично. Этот способ давно устарел.

— Возможно, в старину охотники были искуснее, — отвечаю я.

Старому Курмачеву нелегко было превратиться из плотника в охотника. Гораздо лучшим применением для него было бы мастерить плошки, короба и ручки, нежели ждать в дождь и холод призрачной возможности, что его стрела попадет в цель.

— Возможно, тебе следует показать колюжам, что ты умеешь. Работа с деревом… — призываю его я.

— У них есть хорошее дерево, — соглашается он. — Я видел в другом доме. Выглядит так, будто они его сушат. Наверное, хотят что-то из него сделать.

— Попробуй достать кусок.

Его взгляд скользит в сторону, потом возвращается ко мне. Он роется в кармане.

— Смотрите.

Он показывает какую-то деревяшку, и в тусклом свете я не сразу распознаю, что это, но потом понимаю.

— Куколка! — смеюсь я. — Это ты сделал?

— Несколько дней назад, — отвечает Курмачев. Он вырезал ей личико — две точки для глаз и кривую улыбку. У нее круглый живот размером с голову. — Я нашел дерево на берегу и воспользовался одним из их инструментов. Всего лишь камень, но с острым лезвием. Пришлось работать медленно. — Он переворачивает куклу, разглядывая ее. — Но дерево хорошее. Мягче березы и, думаю, не так легко ломается.

Он подносит куклу к носу.

— У него счастливый запах. Не как у березы. Потом отдает мне.

К очагу подходят муж с Джоном Уильямсом, мокрые и продрогшие. Я вижу на руках американца запекшуюся кровь с охоты.

— Что это? — спрашивает муж.

— Иван сделал, — отвечаю я. Он берет куклу и проводит большим пальцем по ее гладкой спине.

— Теперь тебе нужно сделать остальных, — говорю я.

— Каких остальных?

— Ее семью.

— Надеюсь, получится. Я не могу работать быстро без своих инструментов.

— Лучше сделай тарелку, — говорит муж. Он возвращает мне куклу. — Это произведет на колюжей большое впечатление. У них ничего нет, кроме подносов. И корзинок.

Он имеет в виду плетеные плошки. Мы пользуемся ими каждый день. Не думаю, что квилеты ими недовольны.

— Если сделаешь по-настоящему хорошую тарелку, возможно, тебе больше не придется ходить на охоту, — продолжает муж.

— Для тарелки мне нужен кусок побольше, — отвечает Курмачев печально. Потом обращается ко мне: — Можете оставить себе.

— Оставить себе?

— Куклу.

— Нет, — я пытаюсь ее вернуть.

— Вам не нравится?

— Нет! Вовсе нет! Просто… разве ты не хочешь ее доделать?

Он внимательно разглядывает свою работу.

— Она готова. В любом случае я сделаю еще одну.

Я переворачиваю куклу в руках.

— Надеюсь, и правда сделаешь, — Отвечаю я. Потому привязываю ее к поясу, как крестьянка привязывает ключ.

Как я и предсказывала, дождь идет всю ночь, яростно стуча по крыше. Утро не приносит облегчения. Буря еще не решила оставить нас в покое. Колюжи возятся под одеялами и негромко переговариваются, откладывая начало дня. Лишь некоторые храбро заставили себя вылезти из постелей на холодный воздух. Они ворошат угли и подбрасывают в огонь хворост.

Я закрываю глаза. На меня накатывает тошнота. Я натягиваю одеяло до самого подбородка. Муж делает слабую попытку вернуть его себе, но, когда я не отпускаю, встает и выходит из дома. Схватив одеяло, я скрываюсь под ним с головой.

Через какое-то время я чувствую, что рядом кто-то двигается, и, выглянув из-под одеяла, вижу вокруг себя лес ног.

— Кабалило ксакш^[56], — говорит одна женщина.

— Тсикса, дакил!^[57] — отвечает другая.

Мне хочется, чтобы они ушли и оставили меня в покое.

Отчего мне так нездоровится? Сегодня я опять едва могу подняться. Дым, холод, женщины — все вызывает тошноту. Микстуры, которыми они меня поят, ничуть не помогают.

Может быть, я умираю. Может быть, я…

Я прячу лицо под одеялом. Не может быть. Или может? Но как такое возможно? Хотя, с другой стороны, почему я не могу быть беременной? Мне уже восемнадцать, и я замужняя женщина — у молодых жен появляются дети. Это происходит постоянно.

Я чуточку приспускаю одеяло с лица и медленно поднимаю глаза. Обвожу взглядом окружившие меня лица, половина которых кажутся перевернутыми из моего положения на полу. На них написана странная смесь беспокойства с радостью, подтверждающая мои подозрения.

Мы с мужем часто говорили о том, чтобы завести детей. Дома в Ново-Архангельске и в нашей уютной каюте на бриге мы предавались мечтам о сыне, который проявит себя в императорском флоте, и о дочери с талантом к математике. Для меня это было всего лишь вероятностью — отдаленной и не слишком насущной. Отсутствие месячных казалось благословением, тем более что время тянулось так неравномерно, что я и понятия не имела, как долго они отсутствуют. Мои пальцы переплетаются на животе под одеялом. Я поправилась? Невозможно представить, что лишь слой кожи отделяет мою руку от ребенка.

— Хача ачид?^[58] — спрашивает одна женщина.

Я с улыбкой киваю, надеясь, что это правильный ответ.

Муж возвращается в дом. Когда он подходит, женщины рассыпаются. Он трясет мокрой головой. На земляной пол падают брызги.

— Дождь будет идти весь день, — говорит он. — На тропе грязи по колено. Взгляни на мои ноги. — Он топает, снова разбрызгивая воду. Потом смотрит на меня, свернувшуюся калачиком в постели. — Давай, Аня, вставай.

Я должна рассказать ему свои новости, но я никогда не думала, что все будет вот так. Когда мы разговаривали о том, чтобы завести детей, я представляла себе этот момент. Как я расскажу ему, когда мы будем сидеть у ревущего в камине огня или лежать, обнявшись, в нашей спальне, а может быть, пить чай в лучах утреннего солнца, косо падающих из окна на отполированный паркет. Представляла, как на его лице вспыхивает изумление, сменяющееся восторгом. Как он сожмет меня в медвежьих объятиях, может быть, даже закружит в воздухе, прежде чем поймет, что отныне со мной нужно обращаться бережнее.

Я вижу себя со стороны — сжавшуюся под запятнанным, пахнущим дымом одеялом рядом с огнем, доблестно пытающимся заняться в промозглом воздухе, под звуки дождя, барабанящего по крыше, и негромкой утренней болтовни множества людей, живущих с нами в одном доме.

— Что такое? — Он опускается на колени у края постели. — Что случилось?

Я беру его за руку. Он пытается высвободиться, но я не отпускаю.

— Я знаю, что со мной не так. Почему мне нездоровится.

— Ну так скажи мне. В чем дело?

Предполагалось, что сейчас я должна обставлять детскую. Выбирать мебель. Шить и вязать крошечные рубашонки, чепчики и туфельки. Одеяльца, мягкие, как мех. Договариваться с повитухой. Готовиться к родам. Искать кормилицу. А моя матушка должна быть рядом со мной, ведь она единственная, кто в силах сделать так, чтобы все вышло правильно.

— Аня? — Муж бледнеет. — Что с тобой?

— Помнишь, ты говорил, что хочешь детей? Его рука сжимается. Он перестает дышать. — Невозможно, — говорит он. — Не может быть.

Кивнув, я пожимаю плечами.

— Боже, — произносит он. Вырывает у меня руку. — Боже.

Мне кажется, Николай Исаакович никогда всерьез не задумывался о детях, ему просто хотелось, чтобы когда-нибудь они у него были. Он не ожидал услышать эти новости в подобном месте. Не ожидал, что ему придется думать о будущем ребенка тогда, когда он не может даже распоряжаться собственным будущим. Теперь все изменилась. Его отвлеченная мечта стала действительностью. Я убираю руку обратно под одеяло.

— Аня… ты уверена?

— Да, — шепчу я. — Ты же счастлив, правда?

— Да! Очень счастлив! Конечно, — восклицает он. — Только…

Я закрываю глаза, чувствуя, как к ним подкатывают слезы.

— Нет, — кричит он. — Нет, Аня, не надо. Это неправильно, — он хватается за одеяло и находит под ним мою руку. Крепко стискивает. — Я позабочусь о тебе, Аня. Я обо всем позабочусь.

То место внутри меня, которому отчаянно нужна поддержка, принимает его слова. Хотя я все еще мечтаю, чтобы мать была здесь, он рядом, и все, что надобно сделать, мы сделаем вместе.

После обеда я наконец узнаю, как кора превращается в мягкое волокно, из которого колюжи ткут одежду и покрывала. Отмокающие в соленой воде свертки мы раскладываем на плоских камнях. Развязываем их и частично разворачиваем.

Я работаю с женщинами из своего дома. У каждой из нас в руках молоточек из пористой внутренней кости кита — как и предвещал Маки несколько недель назад. Мой очень легкий, но, проведя большим пальцем по его бороздкам, я чувствую, какой он прочный. Этими молоточками мы отбиваем кору на плоских камнях. Она становится все тоньше, бороздки делят ее на волокна. Я не поднимаю глаз из страха ударить по пальцу.

Оттого что мы стучим по ней, кора нагревается, начинает пахнуть картошкой и соленой водой. Волокна становятся податливыми, как шелк. Я слежу, как женщины располагают свою кору, и повторяю за ними. Я отбиваю свою полосу коры снизу доверху, разделяя ее на нити длиной с мои волосы, а потом и длиннее. Дойдя до конца и отделив все волокна, я вслед за остальными женщинами оборачиваю нити вокруг растопыренных пальцев, чтобы сделать из них моток.

С этой работой я справляюсь лучше, чем со всем, что поручали мне колюжи до этого. Полученные мною нити похожи на шелк для вышивания и так же поддаются сматыванию.

Женщины переговариваются, повысив голос, чтобы их слышно было за стуком молоточков. Я настораживаюсь, когда краем глаза замечаю, что одна из них поглядывает в мою сторону. Она говорит обо мне? Многие смотрят на меня, потом возвращаются к своему занятию.

Через некоторое время у меня начинает болеть голова от непрестанного стука и громких голосов. Тошнота все усиливается. Мне нужно уйти отсюда. Я бросаю молоточек и убегаю.

Позже я стою на коленях за кустами, сомневаясь, что смогу вернуться. Я слизываю каплю воды с широкого листа, смакуя холодную жидкость. Что сказали обо мне женщины? Они поняли, почему я убежала?

И тут я слышу крики. Один из голосов принадлежит мужу. Я бегу обратно по тропе.

Муж стоит в кругу мужчин возле домов и орет на всех. В его руках шерстяное одеяло. Оно волочится по грязи. Рядом рыдает новобрачная — дочь усатого тойона, — а женщины, с которыми я молотила кору, пытаются ее успокоить.

— Коля, — окликаю я, — что происходит?

— Эти дикари, — кричит он. — Они пытаются забрать у меня одеяло.

Я смотрю на одеяло. Белое, отделанное черными и голубыми полосами. С нарядной бахромой по краям. Я никогда его прежде не видела. Бровастый пытается его выхватить, но муж загораживается от него плечом и отводит одеяло в сторону.

— Где ты его взял?

— Она дал а, — кричит он, показывая на плачущую женщину.

— Что случилось с нашим старым одеялом?

— Ничего с ним не случилось. Но оно старое. Изношенное. Нам нужно новое.

Я смотрю на новобрачную, с плачем прижимающуюся к женщинам.

— Но это, кажется, ее одеяло.

— Ты на чьей стороне? — плюется он. — Я ее спросил. Сказал, что мне нужно это одеяло. Для тебя. В твоем положении. У нее их полно.

— Коля, нет! — кричу я.

Произошло ужасное недоразумение. Конечно, у нее полно одеял. Она только что вышла замуж. Это одеяло — подарок на свадьбу. А может, оно входило в приданое.

— Она согласилась, — настаивает он.

— Она тебя не поняла.

— Нам нужно новое одеяло. Они должны дать нам новое одеяло.

Он должен его вернуть.

— Коля, мне не нужно новое одеяло. Мне и без него хорошо.

Он выглядит так, будто я дала ему пощечину.

— А как же ребенок? Ты вообще думаешь о ребенке?

Я не прекращала думать о ребенке. Ни на секунду.

— Коля, пожалуйста. Верни ей одеяло.

Мужчины попятились, но следят за каждым его движением. Бровастый тяжело дышит. Он напряжен и готов наброситься при малейшем поводе.

— Коля! — жестко кричу я.

Он бросает покрывало, и оно падает в грязь.

— Я сделал это для тебя, Аня, — восклицает он. — Для тебя и для ребенка.

Растолкав всех на своем пути, он исчезает на тропе, ведущей в лес.

Стемнело. Я не видела ни мужа, ни других моряков после того злосчастного случая днем. Новобрачная подняла свое одеяло из грязи и скрылась в доме, остальные женщины последовали за ней. Я убежала в лес, захваченная новой волной тошноты. Меня стошнило, после чего я долго сидела на старой коряге.

Осмелившись наконец вернуться к домам, я стала искать мужа. Но не смогла найти ни его, ни старого Курмачева с Джоном Уильямсом. Я подумала, что это обнадеживающий знак. Возможно, все успокоились. Возможно, их отправили работать.

По прошествии нескольких часов эта мысль стала казаться менее здравой. Уже слишком темно для работы. Куда они могли уйти? В доме царит тишина. Люди оглядываются на меня, сидящую на своем обычном месте, потом отводят глаза.

Подают вечернюю трапезу. Два куска рыбы с крошечными печеными корешками. Впервые за сегодняшний день я чувствую голод. Корешки волокнистые, обугленные по краям. Они горькие, но я нахожу их вкус приятным.

Я съедаю столько, сколько могу, а мужа с моряками все нет. Обитатели дома ложатся спать, но Николай Исаакович до сих не вернулся. Если бы я только знала несколько слов на языке квилетов! Если бы я только знала, как сказать «где» и «муж», этого было бы достаточно. Какие слова могли бы прозвучать в их ответе? Их мне тоже надо знать. Может быть, «хорошо». Наверняка — «вернется». «Скоро будет дома» — то, что мне хотелось бы услышать.

Я сворачиваюсь клубочком на нашем коврике, стараясь согреться, чтобы заснуть. Натягиваю наше старое одеяло, хорошее старое одеяло, до самого горла и закрываю глаза.

На берегу собралась толпа. Приближаются три челнока, оставляя за собой длинный серебристый след. Это возвращается Николай Исаакович с остальными? Я бросаю хворост, который несу, и бегу к толпе.

Первый челнок пристает к берегу. Мужа в нем нет. Но зато оно наполнено всякой всячиной. Корзинами, коробами, пузырями и свертками, обернутыми ветвями и листьями. Квилеты начинают выгружать добро. Во втором челноке мужа тоже нет. Зато там есть американец. Его всегда легко определить по рыжим волосам, даже издалека. Когда лодка причаливает, он берет короб, должно быть, полный, судя по тому как он его держит. С этим коробом он идет по воде к берегу.

Я смотрю на третий челнок. Мужа нет и там. Но в нем сидит колюж, одетый в черно-зеленую шинель без пуговиц. Она свисает у него с плеч.

— Где мой муж? — кричу я Джону Уильямсу. Он ерзает и перехватывает тяжелый короб.

— Увы…

— Он мертв?

— Нет-нет-нет, — тянет американец. — Он жив… волею Господа.

Из третьего челнока вылезает плотник Курмачев. Он идет к нам через прибой.

— Госпожа Булыгина… колюжи увезли его. Он тяжело дышит, словно лазил по горам.

— Куда?

— Мы были на севере.

— Почему?

Короб в руках американца раскрашен и покрыт резьбой. Покрывающие его ракушки блестят, как кусочки льда. С моей стороны вырезано лицо с острыми зубами и выступающим челом.

— Мы не знаем, — отвечает он своим монотонным голосом. — Это за много верст отсюда, на широком песчаном берегу. Там нас ждали какие-то другие колюжи.

— Его ранили?

Курмачев отвечает:

— Никого не ранили. Колюжи дали нам все это, — он кивает на короб и остальное добро, что переправляют на берег. — И забрали капитана.

— Это был обмен, — говорит американец.

Я перевожу взгляд с одного на другого. Надеюсь найти доказательство того, что я не все услышала — какое-то объяснение, уточнение. Он же вернется? Но нахожу лишь подтверждение их слов. Моего мужа снова увезли от меня.

— Они оставили его пальто, — добавляет Джон Уильямс.

— Госпожа Булыгина… — говорит Курмачев, протягивая ко мне свою старческую руку.

— Оставьте меня одну, — говорю я, отбрасывая его руку, и едва произношу эти слова, как понимаю, что я и есть одна и мне нет необходимости об этом просить.

Глава пятая

Когда ночные звуки дома затихают, я пытаюсь понять своего мужа. Я не могу сбрасывать со счетов его намерения, его заботу обо мне и ребенке. Но неужели он ничему не научился за те несколько месяцев, что мы живем с колюжами? Иногда он доводит меня до изнеможения! Он просвещенный, но в то же время, когда дело касается колюжей, его здравый смысл ему отказывает. Что-то не дает ему понять наше положение и людей, которые нас приняли. Разве стал бы он в Петербурге залезать в кладовую дома, куда его пригласили в гости, и брать все, что придется ему по нраву, а потом негодовать, если хозяйке вздумается возразить? Неужели он такого низкого мнения о колюжах, что считает, будто подобное возмутительное поведение здесь приемлемо?

Что мне теперь делать? Он нужен мне. Без Маки, без Тимофея Осиповича мне некого попросить вернуть его. Отвезти меня к нему.

Грядущие месяцы тянутся, как змея в траве. Я молюсь, чтобы поскорее пришел корабль. А вдруг он не придет? Тогда мне придется рожать здесь. Кто будет кормилицей? Женщины здесь сами кормят своих детей. Смогу ли я? Чем младенцы занимаются целыми днями? А вдруг мой все время будет плакать? Колюжки ведь мне помогут — правда?

А вдруг они возненавидят моего ребенка? Вдруг он заболеет? Вдруг родится больным?

Как я вообще буду работать? У меня здесь ни матери, ни сестры, кто позаботится о моем ребенке, пока меня нет? Или я буду одной из тех женщин, вынужденных тащить ребенка вместе с корзиной, пробираясь через поваленные деревья и торчащие из земли корни туда, где я должна собирать моллюсков или кору? Эти женщины двигаются, как древние черепахи, медленно, осторожно, не обращая внимания на свою ношу. Может быть, усатый тойон даст мне поблажку?

Я складываю руки на животе. Огонь трещит и свистит. Над ковриком висит дым.

Может быть, мне не придется рожать здесь. Наверняка корабль придет первым. Время года как раз подходящее. Возможно, мы окажемся дома, в Ново-Архангельске, задолго до родов.

Эта перспектива наполняет меня равным ужасом. Кто поможет мне там? А вдруг ребенок родится на корабле? По крайней мере, в домах колюжей полно женщин вроде меня, женщин старше меня и молоденьких девчонок, всегда готовых потискать новорожденного, осыпать его лаской и поцелуями.

Без мужа моя тошнота усиливается, и в такие минуты я иду к морю. Холодный морской воздух помогает мне о ней забыть. У него есть качество, противоречащее его природе. Он кажется густым и мягким, словно его можно взять в руки и придать такую форму, которая поместится в кармане. Он кажется крепким, однако я знаю его физические свойства. Он — ничто.

Я стою на берегу возле того места, где встречаются река с морем, и дышу морским воздухом, когда слышу, как меня зовут по имени.

— Ада! — до меня долетает мужской голос.

Это Холпокит. Он идет ко мне со стороны домов и машет рукой, чтобы привлечь мое внимание. С ним девушка.

Камни, что лежат выше на берегу, хрустят у них под ногами. По мере приближения их отдаленные голоса звучат громче. Холпокит сияет.

Но я едва замечаю его. Моим вниманием завладевает девушка.

Колюжка Клара.

На ней платье из кедровой коры, такое новое, что топорщится на поясе. Ее волосы обрезаны. Теперь они падают ей на плечи, длины едва хватает, чтобы их подвязать. Одна непослушная прядь лезет ей в лицо. На ногах у нее мягкая коричневая обувь из шкур. Когда они приближаются, она усмехается и говорит:

— Вакаш.

Я тоже пытаюсь усмехнуться.

— Вакаш, — отвечаю я. Она смеется.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. Она должна быть с царем и чалатами. С Марией.

— Ада, — произносит она, потом говорит что-то еще. Когда она умолкает, я улыбаюсь, но она видит, что я ничего не поняла.

Холпокит говорит:

— Китаксасдо, вивисатсопат. Тиксвалисдок ало лобаа^[59].

Затем он поворачивается и идет по направлению к домам. Когда он делает несколько шагов, колюжка Клара хватает меня за руку и тянет.

— Куда мы идем?

Она что-то произносит, но не вакаш. Я иду с ней.

Копать корешки — такой же монотонный труд, как таскать воду или собирать хворост. Сидя на корточках на сырой земле, я переворачиваю комки земли, передвигаясь по лугу в бледных солнечных лучах раннего лета. Хотя мне выдали специальный инструмент, я по примеру колюжки Клары и остальных женщин вытаскиваю каждый корешок руками. Под ногти забивается грязь, и, когда они ломаются, я снова берусь за выданное мне орудие. К полудню становится жарко. Колеблется трава, жужжат насекомые, воздух неподвижен. От слепящих красок ярко-зеленого луга меня охватывает жгучее желание оказаться в сумрачной тени леса. Корзины наполняются медленно.

Корешки, что мы выкапываем, принадлежат тем же коричневым лилиям, заросли которых окружали мой дом в Ново-Архангельске прошлым летом. Их головки столь соблазнительно клонились от доносившегося с моря бриза, что я пыталась помочь им расти, выдирая сорняки, поливая их, когда земля казалась слишком сухой, что благодаря дождю случалось нечасто. Их век был так короток.

Я не знала, что корешки съедобны. Если бы мне это было известно, мы бы их ели. Я могла бы испечь с ними пирожки. Белые гроздья, меньше испанской картошки, которую я ела у Маки, разваливаются на мелкие кусочки, как печенье.

Раз мы уже на лугу, мы выкапываем и другие коренья. Колюжка Клара показывает мне растение с длинными корнями, прямыми и тонкими, как гвозди, забитые в землю. На то чтобы выкопать их, уходит гораздо больше времени.

Когда она показывает мне, что делать, на нее набрасывается маленькая девочка и принимается играть с ее волосами, щекотать, тайком брать ее инструменты, покуда колюжка Клара не вскакивает, пытаясь ее схватить. Девочка с визгом отбегает. Но вскоре возвращается и помогает копать длинные корни. Свежевыкопанную землю она бросает в Клару, но так, чтобы та до нее не долетала. Клара не обращает внимания.

Вернувшись домой, мы моем коренья и на некоторое время кладем в угли. Когда они пропекаются, от них исходит ореховый аромат, от которого меня заново охватывает тошнота. Я убегаю туда, где играют дети.

Они сидят вокруг кучи папоротника. Один мальчик делает глубокий вдох, потом берет лист.

— Пила, — говорит он и отрывает одну пластину. Потом повторяет: — Пила, — и срывает еще одну.

— Пила, пила, пила, — твердит он, выдирая по пластине каждый раз, как произносит это слово. Дети наклоняются и считают сорванные пластины. Оборвав один лист, мальчик поднимает другой. Когда у него заканчивается дыхание, он рвет яростнее.

— Пила. Пила. Пила! — произносит он, задыхаясь. Наконец он отбрасывает лист с оставшимися на нем пластинами и падает на спину, хватая ртом воздух. Дети одобрительно кричат и смеются, потом пересчитывают оторванные лепестки. Я стараюсь не отставать. Кажется, они насчитали сорок семь.

Затем наступает черед маленькой девочки. Это та самая девочка, что копала со мной корешки и набрасывалась на колюжку Клару.

— Пила, пила, пила, — восклицает она, благоразумно не повышая голоса и не поднимая головы. Ее пальцы порхают, оторванные пластины падают перед ней в кучу.

— Пила, пила, пила, — продолжает она. Куча растет. Игравший до нее мальчик считает вслух. Наконец она в последний раз выдыхает пила и театрально отбрасывает почти голый стебель.

Пятьдесят два.

Дети одобрительно кричат. Мальчик вскакивает.

— Вакаш, — выпаливаю я. Дети оборачиваются, удивленные моим присутствием. Потом смеются и дразнят девочку. Мальчик протягивает мне лист папоротника.

Они подвигаются, чтобы я могла сесть к ним в круг. Я сажусь и оглядываю кучу папоротника перед собой. Улыбаюсь. Может быть, на одном из этих листьев распускается огненный цветок моей матушки. Она была бы разочарована, думаю я, если бы узнала, что для нахождения этого редкого божественного растения не нужно путешествовать за тридевять земель, что дети играют с ним и обращаются точно так же, как с обыкновенным папоротником.

Я выбираю лист и вытаскиваю его из кучи. Верчу в руках. Да, этот подойдет.

Наконец, набрав воздуха, я срываю пластину.

— Пила, — говорю я. Обрываю лист дальше, тихо приговаривая: — Пила. Пила. Пила.

Когда мне кажется, что я и секунды больше не выдержу без воздуха, я в последний раз кричу пила и бросаю свой лист.

Двадцать девять.

— Вакаш, — говорит девочка, и все смеются.

Вечером, когда настает время ужина, запах печеных корешков все еще вызывает у меня отвращение, поэтому я предлагаю свою долю плотнику Курмачеву.

Он делит ее на две части и перебрасывает одну американцу.

— Ты оставил себе больше, — возмущается Джон Уильямс.

— Иди ты! Неправда.

— А вот и правда, свинья!

— Нет, неправда! Госпожа Булыгина, вы же видели?

— Т-с-с-с, — говорю я, пока их голоса не стали совсем громкими. — Вам обоим хватит. Прекратите вести себя, как дети малые.

Опередив дальнейшие возражения, Курмачев запихивает в рот все корешки и жует. До меня доносится ореховый запах, и я отворачиваюсь.

Сделав это, я замечаю, что колюжка Клара смотрит на нас. Она стоит на коленях у подноса, который делит с другими. Ее взгляд перелетает с меня на Курмачева, потом на Джона Уильямса. И замирает. Не отрывается от американца. Она смотрит на него так пристально, что ему стало бы неуютно, заметь он это. Она еще не привыкла к его рыжим волосам, светлым глазам и бледной коже. Никто не привык.

Джон Уильямс загребает оставшиеся куски рыбы на своем подносе. Жуя, он снова проводит по подносу рукой на случай, если что-то пропустил. Пристальный взгляд колюжки Клары остается для него незамеченным.

Вдруг из ниоткуда появляется девочка и прыгает на колюжку Клару. Та вскрикивает и тянется к подносу, чтобы не дать вывалиться содержимому. Девочка катится по полу, потом сворачивается под боком у изумленной колюжки Клары и прижимается к ней. Наконец та отпихивает девочку — но недалеко — и только после этого приступает к еде.

Эта прыгучая волоокая малышка похожа на крольчонка. Про себя я называю ее Зайкой.

Колюжка Клара приходит за мной после утренней трапезы. У нее нет ни корзин, ни инструментов. Мы идем к морю вместе с пятью другими девушками, все несут весла. Девушки болтают, пока мы подходим к лодкам.

Там уже ждут двое парней. Они дают нам с колюжкой Кларой весла.

Мы отталкиваем наш челнок от берега. Нос поворачивает влево. Мы плывем на юг.

Мне как-то доводилось грести, когда мы катались на маленькой лодочке по пруду петербуржского парка. Я канючила, пока отец не сдался и не позволил мне. Родители сидели на корме, отец наставлял меня, как держать курс:

— Правым. Еще. Теперь греби прямо. Сильнее.

Один раз я не опустила как следует весло, и оно проехалось по поверхности воды. Родителей окатило брызгами.

— Аня! — вскрикнули они, и мы все засмеялись.

Но по-настоящему я никогда не гребла. Я опускаю весло в воду и тяну. Мы пробиваемся сквозь волны, разбивающиеся о берег и пытающиеся отбросить нас назад. Я стараюсь подстроиться под колюжку Клару, но она гребет слишком быстро. Мы проплываем мимо нашего мыса, за которым лежат длинный песчаный берег и новые скалы. Проходит какое-то время, прежде чем мы добираемся до острова, которого я еще не видела.

Он гораздо больше, чем казалось, когда мы подплывали. Кормчий направляет челнок к отмели, где вода спокойнее, нет волн и мы можем вытащить лодку на берег. Мы все высаживаемся.

Кричат чайки. Их желтые клювы кажутся огненными всполохами на сером небе. Они подлетают к нам. Некоторые девушки закрывают руками головы. Чайки так близко, что я слышу биение их крыльев и чувствую, как воздух обдувает мне щеки.

Следуя за колюжкой Кларой, я карабкаюсь по камням. Они скользкие у воды, и я передвигаюсь медленнее обычного: мой недавно появившийся животик, хотя еще совсем небольшой, уже лишает меня равновесия. Какая-нибудь старая крестьянка посмотрела бы на меня и сказала, что я жду сына.

Мы доходим до отвесного склона скалы. Девушки цепляются за него и карабкаются.

Первая девушка исчезает наверху. Мгновение спустя она появляется снова, высунув голову из-за края.

— Ишаква квалилчо. Квол аксвол!^[60] — говорит она, едва повышая голос, словно рассказывает какой-то секрет.

Небольшое плато наверху усеяно гнездами, сплетенными из сухой травы и выложенными серыми перьями. В каждом по два-три крапчатых зелено-коричневых яйца. Без сомнений, это яйца чаек, чьи крики раздаются еще сердитее, а сами они подлетают уже так близко, что я могла бы до них дотронуться, если бы осмелилась.

Первая залезшая на плато девушка наступает на гнездо. Раздается жалобный хруст. Остальные делают то же самое. Чайки кричат, летая вокруг девушек, которые ходят по плато, растаптывая гнезда с яйцами. Девушки не произносят ни слова.

Я сбита с толку. Раньше колюжи никогда так не делали.

Колюжка Клара останавливается и смотрит на меня. У моих ног — гнездо с одним-единственным яйцом. Она топает ногой, чтобы показать, что я должна сделать.

Я качаю головой, отказываясь. Она хмурится, потом сама наступает на гнездо и давит яйцо.

Когда все яйца раздавлены, мы спускаемся и плывем домой. С каждым ударом весла у меня в ушах раздается глухой стук, с которым опустилась нога колюжки Клары, и хруст лежащего передо мной яйца. Я не могу соотнести то, что она сделала, что все они сделали, с тем, что я знаю о колюжах.

Два дня спустя колюжка Клара дает мне весло и снова ведет на берег. На этот раз нас ожидают два челнока: второй довольно глубокий, но намного короче первого. Парни привязывают маленький челнок к нашему большому. В маленький садятся всего две девушки. Большая лодка тянет их за собой, но они все равно гребут, чтобы облегчить наш труд. Нос снова поворачивает к морю, и, когда мы проплываем мимо мыса, я преисполняюсь уверенности, что мы возвращаемся на чаячий остров.

Мы все там уничтожили. Вплоть до последнего яйца. Не знаю, зачем мы туда плывем. Когда челнок стукается о камни, чайки снова разъяренно кричат.

Я следую за колюжкой Кларой и остальными. Медленно поднимаюсь по отвесному участку пути. Последней достигаю вершины. Оказавшись там, я оглядываюсь. Гнезда вернули себе прежнюю форму, они снова выложены перьями и полны яиц. Нас здесь словно и не было.

Колюжка Клара наклоняется и берет яйцо. Потом поворачивается к другому гнезду и берет второе. Остальные девушки присоединяются. Они тихо переходят от одного гнезда к другому и, не обращая внимания на чаек, берут по одному яйцу из каждого. Эти яйца они кладут в маленькие корзинки, которые принесли с собой. Те устланы мягким сухим лишайником, чтобы яйца не разбились.

Каждое яйцо свежее. Нам это известно, потому что мы уничтожили все старые яйца три дня назад. Чайки спокойно отложили новые — в этом они не отличаются от кур у нас в России, — а после того как мы уйдем, они отложат еще взамен тех, что мы забрали. И когда мы будем есть эти яйца, мы точно будем знать, что они хорошие.

Через несколько недель чайки выведут птенцов и улетят, когда те обрастут перьями, а на следующий год вернутся снова, и все повторится. Выживание птиц и выживание колюжей зависит друг от друга. То же касается мидий, икры сельди и всего остального, что колюжи собирают на море и на суше, — их действия подчинены круговороту взять — отдать. То, что я посчитала бессмысленным разрушением, оказалось частью системы, которая растянулась, как паутина, и так же, как паутина, невидима, пока не посмотришь на нее под правильным углом.

Я наклоняюсь над гнездом. Яйцо гладкое, как фарфоровое, и теплое. Я осторожно кладу его в корзинку, а потом перехожу к следующему гнезду.

Когда мы с полными корзинками возвращаемся к челнокам, на каменистой отмели, где мы высадились, полыхает костер. Его развели парни. Девушки показывают им яйца, потом собираются у костра. Порыв ветра задувает дым мне в лицо. Я кашляю и тру глаза. Почему мы еще не плывем обратно?

Потом девушки поднимаются и достают со дна большого челнока свои щипцы для готовки. Они выкапывают из оранжевых углей камни и относят их к маленькому челноку. Когда камни падают в лодку, над ней поднимается пар. Я и не догадывалась, что в маленьком челноке вода.

Колюжка Клара берет свою корзинку с яйцами и жестами показывает мне, чтобы я взяла свою и шла за ней к лодке. Мы кладем яйца в горячую воду, рядом с камнями. Закончив, мы все садимся в большой челнок и плывем домой.

Высадившись, мы достаем яйца из воды и кладем их обратно в корзины. Потом идем от дома к дому, раздавая яйца старикам. Они принимают их с широкими улыбками, от которых вокруг их глаз собираются морщинки. Когда мы доходим до дома усатого тойона, девушки показывают мне, что я должна дать яйцо старому Ивану Курмачеву.

Он берет его так осторожно, что девушки смеются.

— Что это?

— Чаячье яйцо. Вареное.

— А мне? — спрашивает американец.

— Они только для стариков. Ты слишком молод, — отвечаю я, потом говорю Курмачеву: — Давай попробуй.

Он разбивает яйцо об ногу и очищает от скорлупы. Все смотрят. Вонзив большой палец в белок, он отщипывает кусочек и кладет в рот. Мгновение спустя по его лицу расползается улыбка.

— Вкусно, — говорит он.

— На что похоже?

— Попробуйте, — он предлагает мне кусочек.

— Так не честно, — говорит американец. — Вы тоже не старуха.

Я колеблюсь. Это правда.

Колюжка Клара ловит мой взгляд и подносит пальцы к губам. Повинуясь ее жесту, я беру кусочек яйца и кладу в рот.

Оно жирное, чуть жестковатое и с рыбным привкусом, но теплое и приятно насыщенное. Похоже на индюшачьи яйца, но только если их есть с икрой и сметаной.

Женщины смотрят на меня выжидательным взглядом. Когда я, еще не прожевав, улыбаюсь и киваю, они смеются. Проглотив, я говорю:

— У-шу-юкш-улиц.

Я понимаю, что это слово из языка Маки, а не их, но не знаю, как иначе сказать спасибо. Девушки заливаются хохотом, но выражения их лиц говорят мне, что я сделала что-то им приятное.

Когда мы переходим к следующему старику в доме, я вижу, как колюжка Клара тайком сует яйцо американцу. На его лице написано такое же потрясение, что и на моем. Он прячет яйцо в рукаве, прежде чем кто-либо успевает заметить.

Как-то днем, направляясь к морю помыть руки, я вижу на берегу толпу детей, занятых какой-то веселой игрой, а посреди них — Холпокита.

— Ада! — зовет он, увидев меня. Что-то говорит детям, и те смеются. Зайка, маленькая девочка, которая все время лезет к колюжке Кларе, подбегает и берет меня за руку.

— Подожди, — кричу я. — Куда ты меня ведешь?

Холпокит смеется надо мной. Она всего лишь дитя — почему я должна сопротивляться? Я позволяю ей привести меня к остальным. Холпокит произносит какой-то стишок, который они все знают, и они повторяют за ним. Когда он доходит до конца, все, кроме него — и меня с Зайкой, — разбегаются.

Зайка тянет меня за руку и что-то отчаянно кричит.

Я смотрю на Холпокита в поисках пояснений.

— Что происходит?

Холпокит отвечает:

— Хиилаалока какадийаскал. Алшпитаксас ча литикш хиксат кадийаскаликш. Дакил хиадасакалаволи^[61].

Он показывает на лес.

Я смотрю на Зайку. Мы бежим.

Мы с Зайкой скрываемся в лесу. Идем по узкой ложбине, пока Зайка не начинает тянуть меня вверх. Мы все глубже заходим в чащу. Надеюсь, она знает, куда идет: тропа осталась позади. Мы петляем среди высоких деревьев, обходя поваленные стволы и заросли ягодных кустов. Мокрая листва блестит, словно усыпанная драгоценными камнями. Должно быть, подлесок принарядился к вечеру.

Я слышу шорох под ногами. Под поросшим мхом поваленным деревом сидит на корточках мальчик, знакомый мне по игре с листьями папоротника. Когда наши глаза встречаются, он кладет руки на затылок и опускает голову, пока волосы не падают ему на лицо, словно занавес, и он становится почти невидим в тени.

Зайка что-то говорит тихим голосом.

Мы доходим до края обрыва, кажущегося отвесным. Склон зарос густыми кустами, поэтому невозможно определить, как далеко вниз он идет. Возможно, туда ведет тропа. Я вижу узкий выступ, исчезающий в листве. Качаю головой. Слишком опасно.

Но Зайка подталкивает меня вперед.

— Мне кажется, это не очень хорошая мысль, — говорю я, пытаясь высвободить руку. Но она стискивает мои пальцы так, что мне становится больно. Потом прыгает.

— Нет! — вскрикиваю я. Она приземляется на узкий выступ. Только в неуклюже согнутом положении я могу держать ее руку, одновременно оставаясь на краю обрыва.

— Ты меня уронишь.

Я соскальзываю по склону, пока не оказываюсь рядом с ней. Выступ, на котором мы стоим, такой крошечный, что нашим ногам едва хватает места. Потом она наклоняется и раздвигает стену папоротника. За ней — пещера.

Зайка тянет меня внутрь. Папоротник становится на место.

— Что это? — спрашиваю я, не веря своим глазам, и мой голос эхом разносится по пещере. Здесь темно и прохладно, но не кромешный мрак. Должно быть, это глубокая пещера. Зайка с силой дергает меня за руку, из чего я делаю вывод, что она хочет, чтобы я молчала.

Это серьезная игра в прятки, и Зайка нашла отличное место, чтобы спрятаться. Как ей это удалось — загадка. Тот, кому выпало искать — наверное, это Холпокит, — ни за что нас не найдет.

Она садится на корточки у стены и тянет меня, чтобы я опустилась рядом. Стена холодная. Зайка дрожит.

Мы ждем. Через несколько минут мои глаза привыкают к полумраку. В пещере земляной пол, из которого торчат острые камни. Здесь очень сыро и слышно, как неторопливо капает вода. Того света, что просачивается через папоротник на входе, не хватает, чтобы я могла разглядеть что-то еще.

Девочке страшно? Она поворачивает голову, и в тусклом свете я вижу ее глаза с ослепительно белой улыбкой. Она так часто тут бывала, что нисколечко не боится.

Мы ждем. Я пытаюсь угадать, что происходит снаружи. Холпокит нашел прячущегося под поваленным деревом мальчика? Кого еще он нашел? Дети определили границы, в которых можно прятаться? Если только Холпокит не знает все потайные места, нам придется просидеть тут очень долго.

Я пытаюсь устроиться поудобнее перед долгим ожиданием и чувствую, как что-то впивается мне в бедро. Это деревянная куколка, которую сделал и подарил мне плотник Иван Курмачев. Она все еще завязана у меня на поясе, потому что мне некуда ее положить. Я подтягиваю ее к себе.

Зайка смотрит, как я развязываю пояс. Когда я показываю ей, что там, на ее лице вспыхивает удивление. Я протягиваю ей куколку. Поначалу я собиралась только дать ей подержать, но, когда вижу выражение на лице девочки, мне хочется оставить ей куклу навсегда.

Она вертит ее в руках. Шепчет:

— Вааке ксвоксва ачидаал. Квоталасичид. Квопатквали^[62].

Зайка пристально вглядывается в незамысловатое лицо куклы, потом, закрыв глаза, прижимает ее ко лбу. Затем отнимает и пытается отдать куклу обратно. Я качаю головой, отказываясь.

— Я хочу подарить ее тебе, — шепчу я. — Надеюсь, тебе нравится.

Она держит куколку в сложенных лодочкой ладошках. Ее зубы снова сверкают в улыбке.

Внезапно из глубины пещеры доносится какой-то шорох — и тут же стихает. Зайка застывает. Это животное? Может быть, мышь. А может, и волк. Или медведь.

Нам следует бежать? Успеем ли мы вылезти из узкого входа и забраться на выступ? Может быть, лучше сидеть неподвижно. Тогда, возможно, неведомое создание уйдет.

Я осторожно обхватываю Зайку рукой. Ее страх пропитывает меня, как губку.

А вдруг это не зверь? Кто еще это может быть? Было ли в рассказах моей матушки что-нибудь про пещеры?

Что-то грохочет. Я вскакиваю и дергаю Зайку за руку с такой силой, что она вскрикивает. Волоку ее к выходу из пещеры. Согнувшись, пролезаю через папоротник. Прыгаю на узкий выступ, едва глядя под ноги. Когда мы благополучно вылезаем из оврага, я подхватываю девочку и бегу.

Я лавирую между двух высоких деревьев. Поскальзываюсь на мху, но использую это, чтобы поменять направление. Оглянуться я не могу. В голове шумит — от моего дыхания, от дыхания Зайки, топота моих ног, шороха того, что нас преследует. Я заставляю себя бежать быстрее. Что-то царапает мне ногу. Больно.

Впереди вырастает ствол широкого дерева. Я огибаю его.

И врезаюсь в Холпокита. Он хватает меня за плечи. Зайка зажата между нами.

— Пусти! Нужно уходить отсюда, — кричу я. Ногу пронзает боль.

Но Холпокит не отпускает.

— Нет! Хватит!

Я пихаю его, сдавливая Зайку. Она вскрикивает.

— Игра окончена!

Да что с ним такое? Он все не отпускает.

Зайка вырывается у меня из рук и соскальзывает на землю. Обхватывает мои ноги, не давая двинуться с места. А затем шорох раздается повсюду. Я кричу. Появляется ребенок. Потом другой. Третий. Они выскакивают из-за кустов и деревьев. Улыбаются. Некоторые смеются.

— Нет, — кричу я, — там медведь… или волк… не знаю… — Я плачу. Меня никто не понимает.

Холпокит смотрит мне в лицо и, когда наконец привлекает мое внимание, показывает.

Из земли высовывается улыбающееся лицо мальчишки. Затем появляется его рука. Подтянувшись, он выползает из глубокой норы, скрывающейся в траве. Затем из той же норы выскакивает другой мальчик. Они стоят бок о бок возле норы и ждут. Потом второй мальчик медленно протягивает руку и открывает кулак. На его ладони лежит маленькая деревянная кукла.

Тогда я понимаю. В пещере два входа.

— Что происходит? — спрашиваю я Зайку.

Она смеется, но нервным смехом. Холпокит отвечает:

— Кидатлисвали дикса тич байаа. Хитквотаитилили^[63].

На его лице та же смесь веселья и раскаяния.

Наверное, это он затеял шалость. Все дети в ней участвовали.

Увидев, что я наконец поняла, все принимаются хохотать и взвизгивать. Устраивают кучу-малу вокруг меня, Холпокита и Зайки. Нет никакого медведя, никакого волка. Никаких созданий из сказок моей матушки. Конечно, нет. Все время были только мы.

Этим же вечером я выхожу на берег посмотреть на мою Полярную звезду. Океан тихо вздыхает: похоже, последние сезонные штормы выдохлись. Небо давно уже не было таким чистым, и я легко нахожу ее в руках Дракона. Мое корабельное созвездие. Наверняка оно служит предзнаменованием. Когда мы вернемся в Ново-Архангельск, я напишу отцу и расскажу ему о своем новом созвездии, но когда буду писать матушке, расскажу, как оно предрекло наше спасение.

Чуть дальше к югу — Северная Корона. Многие думают, что это та корона, которая освещала Тесею путь через лабиринт, и без нее он бы не нашел дорогу домой. Я часто разглядывала ее очертания, в которых вижу не корону, а скорее, незавершенный круг.

Как совершенна его дуга, как искушает попытаться найти звезды, которые его завершат. Но их нет. Их нет там, где надеешься их отыскать.

Будь я сейчас на палубе брига, я бы услышала шаги мужа. Он позвал бы из-за моей спины: «Аня!» И, не успев опустить телескоп, я почувствовала бы, как его руки обвивают меня за талию, притягивают к себе. Я откинулась бы на его крепкий торс. Мне сразу стало бы теплее. Он бы уткнулся носом мне в щеку, щекоча бородой. Именно эти короткие яркие моменты, когда мы стояли вот так, вдвоем, молча воздев лица к небесам, олицетворяли возможность завершить круг.

Я найду способ воссоединить нас.

Ягоды созрели. Из-за вчерашнего дождя они набухли и падают мне в руку от малейшего прикосновения. Оранжевые, как лосось, каждая из них подобна крошечной грозди драгоценных каменьев, достойных того, чтобы их носила сама царица. Самые спелые висят наверху, отчего мне приходится тянуться к ним, а если я не дотягиваюсь, пригибать шипастую ветку. Ее дуга рисует незавершенный круг, совсем как Северная Корона.

Со мной колюжка Клара, Зайка и много других женщин. Я никогда еще не ходила в лес в такой большой компании. Нас сопровождают трое мужчин: два квилета для охраны и Джон Уильямс. Он сказал мне, что его взяли только для того, чтобы он потом нес одну из трех больших корзин, которые мы собираемся сегодня наполнить.

Мужчины квилеты с луками в руках негромко переговариваются, пока мы снуем между кустов, собирая ягоды. А Джон Уильямс, кажется, не знает, куда себя деть. Он топчется вокруг, то и дело останавливаясь, чтобы съесть ягодку. Его волосы ярче, чем они.

Солнце отбрасывает через лесную сень пятна света, согревая нас и ягоды. Насекомые жужжат над ушами, выискивая возможность сесть и укусить. Я отмахиваюсь от них, но они тут же возвращаются. Закидываю ягоду в рот. Она взрывается кислотой, которая скользит по моему языку и превращается в сладость, прежде чем я глотаю.

Сегодня вечером мы будем есть ягоды — в этом я не сомневаюсь, — но большую часть собранного мы сохраним. Всю зиму мы ели прошлогодние ягоды. Я увижу, как колюжи заворачивают их в тесто, как сохраняют сухие ягоды, чтобы их не съели птицы, грызуны или насекомые. Детей тоже привлекут. Я представляю, с каким восторгом они станут бросать в птиц палками и камня, кричать на них, а птицы, будучи очень умными, увернутся от всего, что в них бросили, и все равно ухитрятся стащить несколько ягодок.

До некоторых невозможно добраться, не поцарапавшись. Но мы превозмогаем уколы, потому что наградой становится особенно сочная ягода или ветка, на которой их так много, что она клонится до земли под их весом. Похоже, что ради сладости нужно быть готовым к шипам.

Мы с колюжкой Кларой переходим на другую сторону куста, попутно собирая ягоды. Мы все больше отдаляемся от остальных. Шорох, разговоры и тихий смех дают знать, что мы не одни. Наконец мы теряем из виду Зайку. Потом становится не видно и наших охранников.

Заметив усыпанную ягодами ветку, я тяну ее к себе. Рядом слышится негромкий смех. Под отогнутой мной веткой оказываются колюжка Клара и Джон Уильямс. Они ничего не говорят, но от того, как они смотрят друг на друга, меня бросает в краску. Они так заняты друг другом, что даже не замечают меня. Я отпускаю ветку, и она прыгает на место.

Отвернувшись от них, я начинаю обирать другой куст. Двигаюсь осторожно, не поднимая головы. Мне не хочется, чтобы они знали, что их кто-то видел. Я срываю одну ягоду за другой, не оглядываясь. Почему я так долго ничего не замечала? Я говорила себе, что его рыжие волосы и бледная кожа — единственная причина привлекать внимание, а то, что она дала ему чаячье яйцо, казалось мне простым проявлением доброты. Но в глубине души я знала, что все далеко не так просто.

Она поглощена им, а он — ею. У меня нет времени об этом думать. Отвлекаясь от мыслей об их чувствах, о возможном и невозможном, я вижу, что они предоставили мне шанс. Я делаю два шага назад. Потом еще три. Они не идут за мной. Не зовут. Никто меня не зовет. Я отхожу все дальше, пока ягодные кусты не остаются позади. Остановившись на краю небольшого оврага, я ставлю корзинку на землю и соскальзываю вниз по склону.

Я отправляюсь на поиски мужа.

Я бегу по дну оврага, стараясь сохранять легкий шаг. Потом поднимаюсь на другой стороне и иду прямо. Я рассчитываю найти тропу. Если повезет, она приведет меня к морю. А там мне нужно будет только повернуть направо, чтобы идти на север.

О том, что делать дальше, я думать не могу.

Я натыкаюсь на старую неровную тропу. Судя по тому, как заросла она по краям, ее редко используют. Надеюсь, что я правильно все поняла. Если тропа заброшена, то, возможно, она никуда не ведет, и тогда я заблужусь. Густые заросли впереди покачиваются от легкого ветерка. Я решаю рискнуть.

Минуты утекают. Моя пропажа уже обнаружена? Охранники ищут меня? Кто-нибудь побежал в селение, чтобы предупредить остальных? Я заставляю себя двигаться быстрее. Нужно уйти как можно дальше, прежде чем колюжи заметят, что меня нет.

Наконец моя заросшая тропа встречается с другой. Новая тропа шире и чище. Я бегу. Наступаю на ветку, и она трещит. Звук эхом разносится среди деревьев. Я останавливаюсь — но ничего не происходит.

Лес с одной стороны слегка редеет. Я вижу солнце. Иду на него.

И выхожу на прогалину, всю покрытую дикими цветами, источающими неописуемый аромат. Среди них фиолетовые цветы, чьи корни мы едим. Крошечные светлые соцветия на хрупких, похожих на свечи стеблях. Белые звездочки, наполненные нектаром и солнечным светом. Следуя за ними взглядом, я вижу формы созвездий, которые они образуют.

Но у меня нет на это времени. Я снова скрываюсь в лесу.

Руководствуясь светом и тенями, я пытаюсь идти в одном направлении. Иногда мой путь преграждает поваленное дерево, или непроходимый участок, или один из бесчисленных потоков. Маленькие ручейки переплелись, как спутанная пряжа, и мне хочется как следует потянуть за какой-нибудь ручей, чтобы они превратились в одну длинную могучую реку. Такую, что ведет к океану.

Когда начинают сгущаться сумерки, я слышу бегущую воду. Я иду на звук и выхожу к быстрому ручью. Вода блестит там, где огибает камни и коряги. Ручей течет направо. Вот она — моя дорога к берегу моря.

На воду падает чья-то тень.

Кто-то из охранников? Медведь? Леший из сказок матушки?

Нет.

На противоположном берегу стоит колюжка Клара. Одна.

Все кончено. Придется возвращаться.

— Пожалуйста, — говорю я. — Я просто хочу быть с мужем.

Она улыбается. Ее глаза блестят.

— Вакаш, — говорит она. Поднимает голову, разворачивается. И исчезает в тени леса.

Через мгновение я больше не слышу ее шагов.

Глава шестая

Я укрываюсь под низким выступом у подножия утеса. Притягиваю колени к подбородку и жду, когда на меня снизойдет сон. Вокруг зудят комары, некоторые кусают, прежде чем я успеваю их отогнать. Я стараюсь не задумываться о том, что делаю. Главное, что я скоро буду с мужем.

Ночной воздух тяжел от влаги, но выступ надо мной не дает ей опуститься на меня. Через несколько часов, до того как поднимется солнце и прогонит звезды, я отправлюсь дальше. Полярная звезда укажет мне направление. Когда она погаснет, я найду какой-нибудь ручей и так, следуя за Полярной звездой ночью и за проточной водой днем, в конце концов выйду к океану. А дальше буду идти на север, покуда не найду его.

Моему дитя холодно? Я напеваю одну из колыбельных матушки, ту, о плачущей уточке, и стараюсь петь тихо на случай, если квилеты ищут меня. Не знаю, почему колюжка Клара меня отпустила — то ли из сострадания, то ли ее собственные новые чувства руководили ее решением, — но я до конца своих дней буду у нее в долгу. Я то засыпаю, то просыпаюсь, а когда мне кажется, что прошло уже достаточно времени, хотя еще темно, возвращаюсь обратно к ручью, откуда лучше видно небо.

В темноте журчание воды кажется громче. Я пью, потом смотрю наверх. К счастью, облаков нет.

В просвете среди деревьев, круглом, как окуляр телескопа, я нахожу Полярную звезду. Вытягиваю руку и отмеряю расстояние кулаком, как показывал отец — получается где-то между сорока пятью и пятьюдесятью. Это моя широта. Потом провожу прямую линию между самой яркой звездой в созвездии Кассиопеи и двумя торчащими высоко над головой ветками, после чего жду. Когда звезда отходит от линии, я получаю подтверждение, что смотрю на запад.

В темноте и так сложно идти, а еще сложнее по берегу ручья. Кусты с острыми ветвями сражаются с травой и камышами за воду и свет. Поэтому так мало колюжских троп ведут вдоль русел. Я отхожу на несколько саженей за деревья, туда, где меньше кустов. Так я не вижу воду, но она журчит неподалеку. Ее журчание — друг, согласившийся сопровождать меня в пути. Здесь нет дороги, но больше свободного пространства. В конце концов я найду тропу.

Ищут ли меня квилеты? Я гадаю, что сказала им колюжка Клара. Что не нашла меня? Хватило ли ей отваги сказать, что она видела, как я убегаю — в южном направлении? Ее накажут, если поймают на лжи. Может, мне стоит вернуться, чтобы это предотвратить? А вдруг она сказала, что меня подобрал корабль с моими сородичами? Или что она видела, как волк или медведь тащит мой труп в свое логово? Своим внезапным возвращением я могу сделать ей только хуже.

Я должна убраться подальше и ради нее тоже.

Когда начинает светать, меня охватывает голод. Я рву на ходу молодые еловые побеги и жую их. Останавливаюсь сорвать знакомые мне крошечные алые ягоды. Они растут на метелках и лопаются во рту, как икринки. Только половина из них поспела, но у меня все равно нет времени, чтобы собрать много. Нужно идти дальше. Я соскребаю смолу с дерева и жую на ходу, вспоминая, как мы делали это с Инессой и второй девушкой.

Когда наш корабль сел на мель и мы впервые вступили в лес, я и не представляла, что здесь можно найти еду. Мне казалось, что вокруг дикая пустыня. Но для колюжей это райский сад с изобилием грибов, ягод, кореньев и съедобных побегов. Реки и озера полны рыбы, а море — китами, тюленями, мидиями, песчанками и не только. Благодаря колюжам — а также ночному небу и здравому смыслу, который привил мне отец, — я знаю, что смогу выжить, пока не найду мужа.

Когда грязь становится слишком глубокой, когда мне приходится слишком далеко идти, чтобы обойти кучу поваленных деревьев, когда путь мне преграждает река, слишком широкая и глубокая, чтобы через нее переправиться, я думаю, не совершила ли ошибку. Иногда мне кажется, что лучше повернуть назад. Потом ландшафт меняется, дорога становится легче, и я каждый раз решаю, что нельзя сдаваться.

Ближе к вечеру ущелье, которое постепенно становилось все глубже, вынуждает меня зайти дальше в лес, оставив все ручьи позади. Мне не хватает компании бегущей воды, но я должна идти, куда позволяет ландшафт. Когда дневной свет начинает тускнеть и я понимаю, что вечер близок, я поднимаю взгляд. Небо затягивают облака.

С наступлением ночи продолжать путь бессмысленно. Вокруг нет ручьев, вдоль которых я могла бы идти. Звезд не видно. Возможно, я вообще направляюсь обратно к квилетам.

Молюсь, чтобы не было дождя.

Я ищу укрытие. Земля вокруг плоская, негде спрятаться. Я вспоминаю мальчика, игравшего с нами в прятки — того, который прятался под поваленным деревом, — и ищу такое же дерево, достаточно большое и сухое внизу. Найдя подходящее, я залезаю под него и готовлюсь провести еще одну ночь посреди леса.

Я так устала, что сразу же засыпаю. Комары будят меня, и я решаю проверить небо, но оно еще сильнее затянуто, поэтому я заползаю обратно под дерево. Согнув ветку, я закрепляю ее на месте в надежде, что она защитит меня от комаров и, может быть, даже прибавит моему убежищу тепла. Снова заснуть мне не удается.

Рано утром я решаю, что сидеть тут больше нет смысла. Даже если я не знаю точно, куда иду, от ходьбы мне станет теплее и в конце концов я выйду к какому-нибудь ручью. Если повезет, сегодня ночью на небе не будет облаков и я снова смогу определять направление по звездам.

Некоторое время я иду, останавливаясь, только чтобы поесть ягод. Потом я слышу плеск воды. Я направляюсь на звук и выхожу к мутному, медленно текущему ручью. Я иду по его размытому берегу вниз по течению, покуда он не расширяется и вода не становится достаточно прозрачной, чтобы ее пить. Я делаю несколько глотков, потом возвращаюсь в лес.

На пригорке посреди прогалины я вижу знакомые мне листья. Они растут у самой земли мягкими светло-зелеными чашечками размером не больше ноготка, посередине каждого — крошечный белый цветок. Я срываю листья со стеблей так, как учили меня колюжи — чтобы корни оставались нетронутыми, — и, когда набирается полная горсть, ем их.

Иду дальше. Какое-то время мне кажется, что тучи расходятся. Но, подняв глаза через несколько минут, я вижу, что серая пелена такая же плотная, как вчера.

Я далеко от воды. Прошло несколько часов с того момента, как я покинула мутный ручей, и, хотя мне попадались размытые участки земли, других ручьев я не встречала. Земля становится более плоской, кроны деревьев впереди — чуть светлее. Я иду дальше — и в отчаянии вижу поваленное дерево, под которым провела ночь, с той самой веткой, которую я согнула, чтобы укрыться от комаров.

«Что же я наделала?» — шепчу я, обхватив голову руками. Я шла целый день, а вернулась туда же, откуда начала свой путь. Какое помрачение на меня нашло, что я решила, будто смогу отыскать мужа посреди этих диких мест? Я настолько заблудилась, что не могу даже вернуться обратно.

Внезапно я слышу, как трещит гнилая ветка под чьей-то ногой.

Меня не могли заметить, иначе бы уже окликнули. Я прислоняюсь к поваленному дереву рядом. Кладу руки на покрытую мхом кору и сползаю вниз, пока не оказываюсь на коленях. Медленно ложусь.

Опустившись так низко, я оглядываюсь. Стараюсь почти не шевелиться. Так усиленно вслушиваюсь, что сердце грохочет у меня в ушах.

Затем треск раздается прямо за моей спиной. Я подскакиваю и оборачиваюсь.

Это волк.

Его глаза не отрываются от моих Ноздри раздуваются, трепеща по краям Острогонеч ные уши повернуты вперед.

Бежать? Если я побегу, он пустится в погоню. У него длинные ноги, огромные, как блюда, лапы. Он знает местность, а я — нет. Я жду, когда он шевельнется. Если он нападет, мне не спастись. «Уходи, — мысленно уговариваю я зверя. — Здесь для тебя ничего нет. Я всего лишь девушка, которая ищет дорогу к морю. Я не желаю тебе вреда».

Его взгляд невозможно прочитать.

«Отпусти меня, — прошу я. — Пожалуйста. Я просто хочу найти мужа».

Волк отводит глаза. Поворачивает голову и уходит.

Я выдыхаю. По-прежнему не шевелюсь. Жду; когда между нами будет достаточное расстояние. После чего мне нужно будет быстрее уходить отсюда. Куда угодно.

Отойдя лишь на девять-десять шагов, волк останавливается. Оглядывается.

«Иди же, — снова упрашиваю я. — Тебе нужно идти. Где-то далеко отсюда тебя ждут незаконченные волчьи дела».

Он снова разворачивается ко мне. Наклоняет голову и смотрит. Будто прислушивается.

Совсем как Жучка.

Я чуть не смеюсь. Она держала голову под точно таким же углом, когда ей что-то было нужно. Когда хотела, чтобы я пошла за ней.

Но это безумие. Передо мной не Жучка, а волк. Я не могу идти за волком в лесную чащобу. Что происходит, если позволить волку увести себя в лес, рассказывается в старых сказках. Следовавшие за волками глупцы были съедены или встретили иной печальный конец. «Уходи. У меня нет к тебе никакого дела».

Но волк не уходит.

Поэтому я делаю неуверенный шаг вперед. Тогда зверь поворачивается и проходит еще чуть-чуть. Следует ли мне теперь бежать? Волк снова оборачивается и смотрит на меня.

«Что тебе нужно? Что тебе нужно от меня, госпожа Жучка?»

Волк наклоняет голову.

Я настороженно шагаю к нему. Волк поворачивается и тоже делает шаг.

Я едва сдерживаю себя, чтобы не пуститься наутек, но боюсь и того, что случится, если я не пойду за ним. Поэтому вопреки всем сказкам я решаюсь сделать то, что хочет от меня эта Жучка, и молюсь, чтобы зверь оказался скорее Жучкой, чем волком. Держась на безопасном расстоянии, я следую за ним.

Волк ведет меня среди величавых деревьев. Он находит пути, которые лежат не через колючие заросли или болото. Я иду за ним по гребням холмов, обходя неровные каменистые участки. Когда нужно пересечь ручей или речку, волк находит спокойное мелкое место. Это его земля, и он хорошо ее знает. Он никогда не отходит так далеко, чтобы я потеряла его из виду. Когда я отстаю, он терпеливо ждет.

Когда снова наступает ночь, я умираю от усталости и страха. Мы преодолели невероятное расстояние — гораздо большее, чем я смогла бы пройти одна. Я слишком доверилась волку, но до сих пор не знаю, что ему нужно на самом деле. По мере того как тени удлинялись, я все чаще задавалась вопросом, не совершила ли я самую большую ошибку в своей жизни. А вдруг волк ведет меня в свое логово? Какой еще у него может быть мотив?

Подруга моей матушки Елизавета как-то рассказывала нам историю, поведанную одним странным господином на званом вечере. Несколько лет назад он был гостем на свадьбе, и хотя хозяева соблюли требуемое число приглашенных — двенадцать, какой-то ритуал был выполнен неправильно, и все присутствующие превратились в волков.

— Источники человеческих пороков — праздность и суеверия! — вскричал отец. — Вы преуспели и в том, и в другом.

И он покинул комнату. Матушка тихо попросила Елизавету продолжать. Семь лет оборотни скитались с настоящими волками, и все это время их одного за другим убивали и съедали, потому что настоящие волки чувствовали по запаху, что на самом деле они люди. Только один выжил — тот господин, которого повстречала Елизавета. Он всегда ложился с подветренной стороны от стаи, чтобы волки не учуяли его человечий дух. По прошествии седьмого года он вернулся в свою деревню. Селяне пришли в ужас и стали бросать в него камни и палки, чтобы прогнать. Но он не уходил. Наконец кто-то из его семьи догадался, что это он и что его заколдовали. Ему оставили краюшку хлеба. Он съел ее. С тех пор каждую ночь ему оставляли хлеб, и каждую ночь он поглощал его, покуда не съел столько хлеба, что волчья шкура распахнулась, как плащ, упала с плеч, и он снова превратился в человека. Все, что осталось у него после многих лет волчьей жизни, это длинный клок серых волос на груди, так никогда и не выпавших.

Елизавета клялась, что рассказывает правду. Во время суаре, окончив свою повесть, господин смело расстегнул сюртук и рубашку. И показал всем присутствующим клок серых волос. До этого момента Елизавета и сама сомневалась.

Мне было десять лет, и я не поверила ей. У Елизаветы была склонность к преувеличению, к тому же я разделяла мнение отца. Такого не бывает. Это была именно та суеверная сплетня, какие распространены среди крестьян и от каких наш император полон решимости очистить общество. Прошло всего лишь два года после моей болезни и поразившей меня странной слепоты. Видения той ночи были все еще свежи в памяти. И матушка слушала так внимательно, что я видела: в глубине души она верит Елизавете.

И вот сейчас, в этом лесу, где все кажется возможным, я думаю: не уловила ли мать в ее рассказе что-то, ускользнувшее от меня.

Когда темнеет настолько, что уже невозможно разглядеть дороги, волк останавливается. Здесь сухо и, кажется, не так много комаров. Я сажусь, прислонившись спиной к стволу, а волк сворачивается у поваленного дерева рядом. Мы не выпускаем друг друга из виду. Когда зверь проваливается в сон и опускает голову на лапы, я позволяю себе закрыть глаза. Всего на минуту, говорю я себе. Одну лишь минуту.

Наутро, когда меня будят птицы, я с удивлением обнаруживаю, что жива. Волк сидит у поваленного дерева и смотрит на меня. Он ждал, когда я проснусь.

«Доброе утро. Куда ты отведешь меня сегодня?»

У волка вздернуты уши. Очень осторожно, не сводя с него глаз, я отхожу облегчиться. Его уши вздрагивают, когда струя ударяет в землю.

Когда я поднимаюсь, волк бежит дальше, и мне не остается иного выбора кроме как следовать за ним.

Некоторое время мы идем почти непрерывно, останавливаясь лишь, чтобы попить воды из ручья. Потом я вижу, как впереди светлеет, и думаю, уж не дошли ли мы до моря. Запаха соленой воды я не чувствую, но такой яркий свет для леса необычен.

Выйдя из-за деревьев, мы оказываемся у огромного озера. Это самое большое озеро, какое я видела на земле колюжей. Волк семенит к берегу и заходит в воду. Лакает ее. По вязкой земле я отхожу чуть дальше по берегу. Слышу плеск, это лягушка, но она исчезает, прежде чем я успеваю ее увидеть. Над тем местом, куда она нырнула, по воде расходятся круги. Я брызжу прохладной водой себе на лицо, шею и руки. Лью немного на голову. Слышно кряканье уток: их стая покачивается на воде возле берега. Меня удивляет, что волк не обращает на них внимания — Жучка бы сразу принялась гонять их, — но этот зверь лишь ждет меня.

«Ты упустил возможность плотно позавтракать. Я бы не стала тебя останавливать».

Берег озера слишком вязкий и заросший, чтобы по нему идти, поэтому волк ведет меня обратно в чащу. Однако по болотному запаху я знаю, что озеро недалеко. Земля на выбранном волком пути ровная и лишь слегка влажная, поэтому мы преодолеваем большое расстояние. Небо остается серым, хотя я чувствую, что оно немного светлеет и, возможно, сегодня ночью я снова увижу Полярную звезду.

«Где море? Выведи меня на берег моря, чтобы я могла пойти на север». Но волк продолжает идти через лес.

Наконец сгущаются сумерки, птицы резвятся, потом успокаиваются. Я очень устала и чем более усталой себя чувствую, тем сильнее меня одолевают сомнения. Глупо с моей стороны было последовать так далеко за непонятным созданием только потому, что наклон его головы напомнил мне о собаке, которую я когда-то любила. Я доверяла этому зверю два дня, но до сих пор не знаю, где океан.

Я останавливаюсь.

Волк тоже перестает идти и оглядывается через плечо.

«Почему мы не можем остановиться здесь?»

Он делает несколько шагов, потом поворачивается и наклоняет голову.

«Ну хорошо».

Я иду за ним. Нет смысла сдаваться теперь. Я доверилась этому волку. Может быть, он пытается найти мне укрытие на ночь.

Появляются комары. Сумерки пересекают порог, за которым становятся ночью. Небо так и не расчистилось. Я с трудом различаю дорогу.

«Давай остановимся. Пожалуйста. Хватит на сегодня».

Чего бы я ни отдала за тепло костра! За возможность высушить ноги. Положить рядом охапку веток и лечь спать. Я бы просыпалась время от времени, чтобы подкинуть хвороста. Поддерживала бы костер всю ночь ради тепла и уюта. Я почти чувствую запах дыма.

Нет.

Я на самом деле чувствую запах дыма.

— Жучка? — кричу я. — Где мы?

Впереди что-то мерцает. Огонек. Костер.

Я осторожно иду на него. Чей это костер?

Когда мы наконец достигаем опушки и выглядываем из-за деревьев, я вижу с дюжину домов, блестящие кости кита вокруг, высокую сушильню для рыбы, залежи хвороста, челноки, вытащенные на берег, и четыре тотема, смотрящие на океан, один из которых — с распростертыми крыльями — напоминает крест. Я понимаю. Я понимаю, но не могу поверить.

Это Цу-йесс. Я вернулась к Маки.

А волк исчез.

Я добираюсь до дома Маки. Когда я почти достигаю порога, в проеме возникает силуэт. Женщина. Она вскрикивает.

Это Инесса. Она снова вскрикивает.

— Это я, — восклицаю я. — Это всего лишь я.

Она с визгом бежит в дом. Оттуда доносятся крики — ее и других кви-дич-чу-атов.

Я захожу в дом. Свет костров почти ослепляет меня. Все двигаются. Одни сгрудились вокруг Инессы, другие — вокруг детей, третьи повернулись ко входу или залезли на лавки, чтобы лучше видеть. Мои глаза привыкают к яркому свету. На лицах окружающих я вижу потрясение и страх.

А потом я вижу его. Николая Исааковича.

Изумление наполняет мое сердце и его взгляд. Я бегу с распростертыми руками и бросаюсь ему на шею. Он обнимает меня, и только тогда я верю, что это он. Позволяю телу прижаться к нему.

— Аня? — говорит он. — Ты где… как?..

Ответить я не в силах. Я не знаю слов, которые объяснили бы, что произошло за последние четыре дня.

Я цепляюсь за него и вспоминаю все те мгновения, которые провела в его объятиях. Ни одно из них не проходило в присутствии стольких людей. Вот стоит угрюмый Кузьма Овчинников, он почти улыбается. А вот жена Маки. Вот старуха, которая видела меня без одежды и купала в пруду. Сейчас я чувствую себя еще более обнаженной перед ней. Вот колюж со шрамом на груди, одной рукой он обнимает Инессу. Слева от нее стоит вторая девушка, она гладит Инессу по волосам, и в тот же миг, как она убирает руку и кладет Инессе на живот, я понимаю, что Инесса тоже беременна.

— Где остальные? — спрашиваю я.

— Ушли охотиться в горы, — отвечает Николай Исакович.

— А Маки?

— Он повел их. Он с ними, — он отодвигается и смотрит мне в лицо. — Аня, я не понимаю. Как ты сюда попала?

— Коля, я так устала.

Я прячу лицо у него на плече, пытаясь отгородиться от всех, кто смотрит. Даю ему отвести меня к нашему коврику. Он ложится вместе со мной, укрывает нас одеялом из кедровой коры, прижимается к моей спине и обнимает меня. Слава Богу, он больше ничего не говорит и оставляет меня в покое.

Наутро меня оставляют в одиночестве бродить по берегу моря. Все, включая Николая Исааковича, поели и принялись за работу. Как мне объяснить свое внезапное появление? Я знаю, что случилось, но даже мне самой произошедшее кажется вымыслом, таким же неправдоподобным, как рассказы Тимофея Осиповича. Неужто я сошла с ума? Может быть. Но даже с помощью Полярной звезды, даже с помощью самого просвещенного разума в мире, я бы ни за что не нашла сюда дорогу самостоятельно. Волк был настоящим.

Днем возвращаются охотники, и их возвращение сопровождает суматоха. Кви-дич-чу-аты бегут им навстречу с оживленными и полными искренней радости возгласами. Охотники принесли двух оленей, которых уже разделили на части: плечи, ляжки, ребра, все еще крепящиеся к позвоночнику, ноги с черными каменными копытами, похожими на элегантные каблучки, и головы с развесистыми, как дубовая крона, рогами.

Завидев меня, Тимофей Осипович распахивает рот. Но его потрясение улетучивается в мгновение ока. Он улыбается и окликает:

— Госпожа Булыгина! Какой приятный сюрприз! Хорошо, что я добыл ужин. — Он поднимает руки, покрытые запекшейся кровью. — Надеюсь, вы голодны.

Маки не сразу замечает меня. Он распределяет мясо. Показывает на разные куски и дает указания. Одни ребра уносят к нему в дом. Возле одной оленьей головы садится на колени колюж и принимается спиливать рога.

Закончив, Маки поворачивается к своему дому. Но не успевает он дойти до двери, как я подбегаю к нему.

— Анна? Что вы здесь делаете?

— Я вернулась вчера ночью, — в моих словах нет лжи, но я чувствую себя виноватой, будто соврала.

— Кто вас привел?

— Никто, — я краснею. — Маки, я хочу остаться. Пожалуйста, дозвольте мне это.

До сего момента я никогда не видела, чтобы он терял дар речи.

— Дайте мне несколько минут, — наконец говорит он. — И мы поговорим.

В ожидании я расхаживаю по деревне мимо тотемов с одной стороны и выстроившихся в ряд домов — с другой. Тимофей Осипович подстраивается под мой шаг.

— Поздравляю! — сердечно восклицает он.

— С чем?

— Вам удалось всех удивить.

— Этого не было в моих намерениях. — Я ускоряю шаг, но он не отстает.

— Говорят, до небес семь верст, да все лесом. Вы достигли своих небес?

— А еще говорят, что у дурака язык впереди ног бежит, — отвечаю я, и он смеется. — Я смотрю, вы не переселились в свою землянку.

— Мы ждем, когда наша мебель прибудет из Петербурга. Вы же знаете, на это требуется время.

От дома Маки к нам идет мальчик. Он останавливается передо мной и говорит:

— Шуук. Дасакидик лакс^[64].

— Какая жалость, — говорит Тимофей Осипович. — Вас зовет ваш тойон.

— Он не мой тойон.

Его смех летит следом, когда мы с мальчиком проходим в дом.

Маки сидит на лавке с металлическим читултом на коленях. Он успел умыться и переодеться. Я медленно приближаюсь под грузом сотен мыслей о том, что со мной теперь будет.

— Меня удивило ваше появление, — говорит он. — Что вы здесь делаете?

— Я пришла в поисках мужа.

— Вы знали, что он здесь?

— Не совсем. Я только знала, что он где-то на севере.

Я рассказываю ему большую часть того, что случилось. Как моряки рассказали мне, что мужа отдали другим колюжам. Как я убежала, спряталась, определила направление по Полярной звезде, шла вдоль ручьев — и случайно наткнулась на Цу-йесс.

Я ничего не говорю о волке.

Между нами повисает тишина. Он перекладывает руки на читулте, и тот блестит в свете костра.

— Маки, пожалуйста, мы ждем ребенка, — говорю я, краснея.

Его взгляд на мгновение колеблется. Потом он задумчиво поджимает губы и коротко кивает.

— Ребенок! Я желаю вам с капитаном великого счастья.

— Можно мне остаться? — Мой голос звучит слабо и беспомощно, словно я снова превратилась в маленькую девочку.

— Квилеты будут вас искать. Наверняка они беспокоятся.

— Мне очень жаль. Но я должна думать о ребенке, — тихо говорю я. — Постарайтесь понять.

— Ребенок — это благая весть, — отвечает он. — А благие вести сложно согласовать со словами тойонов. — Он глубоко вздыхает и продолжает: — Я поговорю с ними. Но они не обрадуются моим словам. Я не перестаю повторять им, что все наладится. Но они мне перестают верить.

— Простите меня, Маки. Я дала обещание, а потом лишь доставила много новых хлопот.

Вздохнув, он откладывает читулт.

— Ради ребенка я попытаюсь. Но хаос, учиняемый вашими людьми, уже нельзя долее выносить. Нужно восстановить порядок.

Когда все возвращаются с работы — муж целый день провел у скал с мужчинами, где они охотились с гарпунами на осьминога, чтобы завтра использовать его как наживку, — мы принимаемся за вечернюю трапезу, которая, естественно, состоит из оленины, уже запеченной в яме на берегу. Я видела, как дым невесомой спиралью уходит в небо, сгибаясь в сторону леса, и чувствовала запах готовящегося мяса. Кости потрескались, и я высасываю их содержимое. Мы едим оленину с ягодами — теми самыми, оранжевыми, которые я собирала перед побегом.

Тимофей Осипович распинается в течение всего ужина. Из его рассказов о прошедшей охоте создается впечатление, будто он в одиночку выследил, загнал, убил и разделал обоих животных. Алеуты ему не возражают, а Овчинников, как обычно, только посмеивается. Муж сидит так близко ко мне, что я чувствую, как он жует. Он в основном молчит.

Затем Тимофей Осипович говорит:

— Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Надобно принести поздравления. Я должен был сказать что-то раньше, но хотел дождаться, когда мы все соберемся вместе. За славное потомство! — и он поднимает воображаемый кубок.

Овчинников, кивнув, восклицает:

— Здоровья и счастья вам!

Я перевожу взгляд на другую сторону дома. Инесса со второй девушкой смотрят на нас. У Инессы уже такой большой живот, что ей, наверное, неудобно садиться на пол и снова вставать. Я улыбаюсь ей, и она отвечает слабой улыбкой, а потом поворачивается и что-то говорит второй девушке. После чего они возвращаются к еде. Колюжа со шрамом на груди не видно, но я уверена, что он стал мужем Инессы.

Задолго до восхода мужа будят, чтобы идти ловить рыбу. Наживка из осьминога ждет.

— Почему так рано? — сонно шепчу я.

— Нам нужно добраться до палтусовых мест до рассвета, — говорит он.

— Кому это — нам?

— Колюжам. Овчинников тоже едет, но Тимофей Осипович остается.

— И как они переживут разлуку? — бормочу я, потягиваясь, и он смеется. — Хотелось бы мне, чтобы ты остался вместо него.

— Я могу сказать, что не поеду.

— Нет! — восклицаю я, вспомнив о Маки и полностью проснувшись.

Он тихо смеется.

— Я рано вернусь. Не волнуйся.

— Коля… пока ты не ушел… не мог бы ты найти Полярную звезду и пожелать ей от меня доброго утра?

— Непременно.

Он целует меня.

Двое мужчин копают землю. Мы далеко от домов, на огромном лугу. Сухая трава колеблется под порывами ветра. Но ветер сегодня слабый. Это самый жаркий день с тех пор, как мы прибыли в эти края. Я обливаюсь потом после долгой ходьбы, по большей части в гору. Мужчины, женщины, дети — все что-то несут: орудия с длинными черенками, большие корзины для воды и еду. По количеству еды я понимаю, что мы здесь надолго.

Тимофей Осипович с алеутами тоже здесь.

На лугу тепло, пахнет сухой травой и свежевскопанной землей. Порхают бабочки с золотыми крапинками на крыльях цвета меди. Вокруг нас роятся маленькие черные мухи. Я отмахиваюсь от них, как могу, но на место каждой прилетают еще три.

Многие топчутся рядом и разговаривают, пока мужчины копают. Они переворачивают комья земли, и в одном комке обнаруживается ярко-розовый червяк, который извивается, пока не находит путь обратно в прохладную почву.

— Что они делают? — спрашиваю я Тимофея Осиповича.

— Собираются поджечь поле.

— Зачем?

— Вы не знаете? Даже старые крестьяне вроде меня знают, — презрительно фыркает он. — Это старинный обычай.

— Так для чего он нужен?

— Чтобы обогатить землю. Зола мешается с почвой. Из-за этого все, что здесь растет, в следующим году вырастет лучше.

— А они не сожгут лес?

— Сомневаюсь.

— Это как-то неправдоподобно.

— Не важно, кажется ли вам это правдоподобным. Главное, что действенно. Люди изобрели этот способ много лет назад. Задолго до того, как ваш царь стал проповедовать Просвещение и перестал слушать людей.

Он говорит совсем как моя матушка, когда родители спорят друг с другом.

Копатели роют узкую канаву длиной с колюжский дом. Потом закругляют ее концы. К ним присоединяются еще двое: они копают параллельную канаву в некотором отдалении. У той тоже загибают концы, после чего канавы встречаются и получается большой круг.

Алеутов вместе с двумя кви-дич-чу-атами посылают за водой. С подпрыгивающими на спинах корзинами они скрываются в лесу.

Женщины убирают мертвую траву. Мы сгребаем ее в кучу пальцами, будто расчесываем волосы. Когда куча вырастает, самые маленькие дети ее утрамбовывают. Они с радостью предаются этому занятию, смеясь, перекатываясь на ней и толкая друг друга. Одна девочка вскрикивает, заметив змею. Та уползает, и дети преследуют ее, пока не теряют из виду.

Пока они снимают с волос и одежды пучки сухой травы и кидают их друг в друга, возвращаются водоносы.

Потом я чувствую запах дыма. Сидевший на корточках старик в набедренной повязке из шкуры поднимается. Он только что запалил кучу сухой травы. Дети теснятся вокруг язычков пламени и дразнят друг друга. Как у старика получилось разжечь огонь? Он принес уголек? Или у него с собой трут с кремнем?

Дым валит мне в лицо. Я прячусь и обхожу канаву, пока не оказываюсь на другой стороне. Пламя стремительно приближается ко мне, но дым улетает в противоположном направлении. Колюжи тычут в огонь палками, но не для того, чтобы он разгорелся жарче, а чтобы сдержать. Они все время опережают его на шаг. Когда блудный язык пламени перелетает через канаву, его заливают водой. Обожженные края шипят, поднимается черный дым.

Огонь ловко удерживают в пределах круга.

Пламя притягивает собравшихся. К нему легко приблизиться, потому что оно управляемо. Прямо у меня под ногами загорается папоротник, становится медным, как крылья бабочки, и остается таким, когда все вокруг чернеет и сереет. Что за странная алхимия. Он должен был уже осыпаться пеплом. Но его перистая форма сохраняется, сияющая, как расплавленный металл на наковальне.

— Тимофей Осипович! — зову я.

Это огненный папоротник из сказок моей матушки. Я уверена в этом. «Он показывается только раз в году, — говорила она мне. — Тот, кто его найдет, станет богатым».

Я не поверила ей тогда. Существует множество способов разбогатеть, и ни один из них не сводится к обнаружению папоротника в лесу. Но она сказала мне, что не нужно воспринимать богатство в таком узком смысле.

— Это то, что нам внушают в наше время, но старые крестьяне знают лучше. И они все говорят, что цветок огненного папоротника дарует мудрость и добродетель.

Все в краю колюжей удивляло меня и приводило в смятение. Мне сказали, что это пустынный и бесплодный край, и отчасти так оно и есть, но в целом это неправда. Мне сказали, что люди здесь жестоки и не прощают обид, и, быть может, некоторые действительно такие, но в остальных я встречала великодушие, за которое никогда не смогу отплатить. Просвещение дало нам знание и научило гармонии, но, возможно, все это — лишь капля в океане. Так почему огненный папоротник не может объявиться здесь?

— Тимофей Осипович! — снова кричу я. Оглядываюсь, пытаясь его найти.

Меня обволакивает дымом. Я кашляю, задыхаясь. Дым поднимается вокруг серой стеной, и все, что мне видно в нем, это пылающий папоротник. Нельзя потерять его из виду. Эта мысль застревает у меня в голове, когда я падаю сквозь дым в огонь.

Пламень. Дым. Треск. Кто-то дергает меня за руку с такой силой, что она чуть не отрывается. Меня бросают, как старый мешок. Я качусь, качусь, качусь. Потом останавливаюсь.

— Госпожа Булыгина! — надо мной склоняется Тимофей Осипович. Он нагибается так близко, что его волосы касаются моего лица, и каждая прядь словно нож, вонзившийся мне в щеку. — Вы целы?

Все мое тело объято болью. Колено. Локоть. Живот будто раздирают на части. Меня окружают тени.

Тимофей Осипович скрежещет зубами и кричит:

— Скажите что-нибудь!

А потом он исчезает. Все поглощает чернота.

Глава седьмая

Старуха с лицом, как из сморщенного бархата, осторожно оттягивает мне нижнюю губу. Она напевает песню, какой я еще не слышала. По капле вливает мне в рот какую-то жидкость из ложки, сделанной из раковины мидии. Я умираю от жажды, но то, чем она меня поит, обжигает мне горло. Я кричу, но из моего рта не доносится ни звука. Только свист воздуха.

Здесь тихо — там, где я нахожусь. Пахнет дымом и кедром. Я не помню, как попала сюда. Мой взгляд сосредотачивается на лице старухи. Оно заполняет собой все вокруг. Ее глаза сверкают сквозь бархат, как звезды.

— Помоги мне, — пытаюсь сказать я, но ничего не выходит. Старуха смотрит на меня. Я пытаюсь сесть, но изнемогаю уже от одной мысли об этом. Пытаюсь протянуть к ней руку, но моя рука не двигается.

— Что случилось? — хочу я спросить, но в горле сухо, как в пустыне, и вместо слов слышно лишь тяжелое дыхание.

Однако старуха отвечает:

— Ты упала в огонь — или дети тебя столкнули. Помнишь? Они играли и, возможно, случайно тебя сбили. Теперь отдыхай. Все будет хорошо.

Боль накатывает волнами, словно кошачья лапа скребет по поверхности океана, словно двуглавый змей тянет мое тело в разные стороны.

Старуха с ложкой исчезает.

Тропа такая широкая и чистая, что я начинаю сомневаться в своем решении пуститься в путь. Она выглядит неестественно. Деревья, подлесок, мох, грязь — все присутствует, но вдалеке от тропы, безотчетными тенями, которые ничего не значат. Но ведь все тропы меняются с течением года, правильно? Может быть, я просто ее не узнаю.

Тропа идет в гору. Поначалу склон пологий, поэтому подниматься легко, но потом он становится круче. Из земли торчат камни. Как зубы, жующие тропу. Но я все равно иду дальше, шаг за шагом, веря, что это путь, по которому мне следует идти. Тропа резко сворачивает, теперь она поднимается в противоположную сторону, и меня снова охватывают сомнения.

Какое-то время я иду дальше. Мои ноги изрезаны и сбиты. Они горят, словно в огне. Что случилось с моими сапогами? Мои кости болят и выпирают под кожей, словно хотят вырваться на свободу, как камни из-под тропы.

Тропа снова поворачивает, и я вместе с ней. Впереди что-то блестит.

Это мой серебряный крест. Я должна бы удивиться, но не удивляюсь.

Сначала нужно прочитать заклинание. Я рисую в воображении лицо матушки, ее малиновые губы. На самом деле в этом нет необходимости. Я никогда не забывала его с того дня, как пообещала ей.

Земля, земля, затворяй ворота.

Одно ожерелье беру для себя.

Земля, земля, повелеваю тебе,

Одно ожерелье в моей руке.

Я открываю застежку и и снова вешаю крест на шею.

Боль с ревом набегает на мое тело, будто прибой, потом опять отступает, волоча за собой песок и камни. Рука старухи, лежащая у меня на лбу, похожа на руку матери — прохладная и легкая, как перышко. Мне не нужно лекарство из ложки. Ее рука исцелит все, и пока она держит ее там, мне по силам выносить боль.

— Где Коля? — спрашиваю я. Точнее, хочу спросить.

— Слишком рано, — говорит она. — Расслабься. Не бойся. Ты молодец.

И она снова напевает.

Потом опять льет мне в рот лекарство. Оно никак не заканчивается и каждый раз обжигает мне рот, будто огнем. Иногда она дает мне воды, такой холодной, что у меня чуть не трескаются зубы. Втирает какую-то мазь мне в руки. Она старается делать это осторожно, но мне кажется, будто кожа слезет с меня, точно я перезрелый персик, если она не прекратит.

В животе болит, словно от удара молний. Они пронзают его сверху донизу, от одного бока до другого. Моя спина сейчас сломается. Голову, слишком тяжелую, чтобы ею шевельнуть, тоже наполняют громовые раскаты.

Старуха не покидает меня во время этой грозы.

— Нет-нет-нет, — мягко говорит она. — Нет. Ты слишком рано.

С кем она разговаривает? Здесь никого нет, кроме меня.

Лицо старухи пропадает. Мне больше ее не видно, но ее руки порхают, как бабочки на залитом солнцем лугу. Другая рука — железная и ничья — выдавливает меня из тела. Старуха раздвигает мне колени. Боль раздирает меня.

Она касается моего женского места. Мне должно быть неловко, но я чувствую лишь отчаянный страх, что она меня покинет.

— Нет, дитя, — увещевает она, — у тебя еще полно времени.

— Коля! — кричу я. Или хочу закричать.

Ее руки стискивают мне ноги. Она перестает напевать.

— Ты полон решимости, маленький? — тихо спрашивает она. — Тебя не разубедить?

Почему я понимаю, что она говорит?

Старуха тянет. Меня и не меня.

Западный горизонт меркнет. Тропа выводит на сухой луг. С наступлением темноты одна за другой вспыхивают звезды. Сириус. Арктур. Сегодня они самые яркие. Сверкает возле линии горизонта красивая голубая Венера, слабым огоньком мерцает Юпитер. В конце концов станет так темно, что даже Юпитер будет гореть всю ночь. Если бы у меня был мой телескоп, я могла бы сосчитать его луны. Мою Полярную звезду еще не видно, но она скоро появится.

Я вижу Вегу, Альтаир и Денеб. Эти звезды образуют совершенный треугольник. Николай Исаакович рассказал мне об этом всего через несколько дней после нашей свадьбы.

— Все мореходы это знают. А ты?

Я знала названия звезд, но никогда не замечала треугольника, не знала его названия. Звезды образуют столько возможных комбинаций в ночном небе, что нельзя увидеть их все, нельзя дать им всем имя.

— Тогда я дам ему название, — заявил он, — и назову в честь тебя, Анна Петровна Булыгина.

Он обнял меня за талию и притянул к себе. Все лето звездный треугольник вращался над нашими головами, и с каждым поворотом я все сильнее влюблялась в мужа.

Приходится подождать на лугу всего лишь несколько минут — и Полярная звезда показывает свое прекрасное лицо. Сегодня она особенно яркая и четкая, словно знает, что нужна мне. Едва завидев ее, я чувствую, что усталость соскальзывает с плеч, точно старая мантия.

Я вытягиваю руки, смыкаю кулаки, потом считаю. Провожу линию между Денебом и двумя далекими деревьями, потом, как только Денеб отходит от линии, поворачиваю на север и иду.

Через некоторое время я дохожу до конца луга. Трава колется, но мои ноги ничего не чувствуют. Когда я достигаю опушки леса, мне ничего не остается, кроме как снова войти в него. Я ищу среди кустов тропу, но не нахожу. В конце концов, махнув рукой, я просто продираюсь через кусты и оказываюсь среди деревьев.

Ветер выводит мелодию в их кронах высоко над головой. Вокруг, как всегда, кучи поваленных, заросших мхом деревьев — они кажутся серыми тенями, но я все равно вижу их очертания. Иногда земля становится болотистой, и мои ноги увязают в грязи. Но теперь, когда я знаю направление, идти вперед легче.

Я то и дело останавливаюсь, чтобы посмотреть в небо. Если меж деревьями достаточно большой просвет, я вижу, как сияет моя дорогая Полярная звезда. Она придает мне храбрости.

— Аня!

Надо мной склоняется Николай Исаакович. Его лицо загораживает обзор, совсем как лицо старухи. Мне больше ничего не видно. В его глазах стоят слезы.

— Аня, что случилось?

— Не знаю, — пытаюсь ответить я, но вместо слов издаю лишь шипение. — Где ты был?

— Я тебя не слышу, — он хватает меня за руки.

Я вскрикиваю. Его ладони обжигают.

— Господи! — Он отпускает и отворачивается. — Сделай же что-нибудь!

Старуха с ложкой вернулась. Она дает мне лекарство, но я отказываюсь открыть рот. Не могу больше вынести боли.

— Аня, у нас сын! Тебе сказали?

Потом я впервые замечаю, что мое тело изменилось. Обжигающая боль внутри исчезла, живот опал. Гром в моей голове стих, и теперь она такая легкая, что могла бы воспарить.

— С ребенком все хорошо, Аня. — В его голосе слышатся слезы. — С ребенком все хорошо.

Ребенок. Меня охватывает дрожь.

Муж натягивает одеяло из кедровой коры мне до подбородка.

— Тимофей Осипович переживает. — Он осторожно подтыкает его вокруг моей шеи. — Он принес тебя сюда. Ты знала?

Тимофей Осипович нес меня когда-то по берегу. Мое тело подпрыгивало, его плечо врезалось мне в живот, пока мы не увидели колюжей. Потом он выстрелил из ружья, чтобы их напугать.

— Тебе больше не нужно беспокоиться. — Он берет меня за руку, но на этот раз осторожно. Прижимает ее к груди. — Я о тебе позабочусь.

— А ребенок? — восклицаю я. Точнее, пытаюсь.

— Просто отдыхай, Аня, — говорит он. — Я с тобой. Я же сказал тебе, что я вернусь, и вот я здесь.

Я поднимаюсь так долго, что, должно быть, взбираюсь на гору. Деревья тут растут реже. Их кроны уже не такие густые. Наступила ночь, но оттого, что лес не такой густой, я чуть лучше различаю тропу в свете ночного неба. Что лежит впереди, я еще не знаю. Луг? Озеро? Берег моря?

Я убыстряю шаг. Кусты разрастаются. Деревья становятся ниже и стоят еще дальше друг от друга. Я близка к краю леса. За кустами ничего не разглядеть. Я раздвигаю ветки и выхожу из черноты.

От кончиков ног по моему телу поднимается волна, она доходит до самой макушки, а потом снова откатывает к кончикам ног. Это не вода. Это страх.

— Коля!

Я стаю на краю прибрежного утеса, такого высокого, что, если поставить одну на другую мачты от шести шхун, они бы все равно не достали до моих стоп. Я хватаюсь за ломкие ветки позади меня. Ветер хлещет мне в лицо.

Лунный свет отражается от поверхности океана, который вздымается, потом опадает пеной и разбивается о подножие утеса, на котором я пытаюсь удержать равновесие. Далеко внизу противостоят волнам валуны размером с карету, но их затопляет с каждым прибоем. Море ревет, как мифическое чудище. Что-то — коряга? — ударяется о подножие утеса с глухим стуком, который достигает моих подошв. Земля содрогается.

Мне отчаянно хочется шагнуть назад. Но кусты переплели свои ломкие пальцы и не дают мне.

— Коля!

Его имя улетает с ветром и пропадает.

Старуха заменила лекарство. Теперь оно теплое и сладкое, как мед. Мне хочется больше, но когда в ложке ничего не остается, она отворачивается. Не дает мне больше ни капли.

От входа доносятся мужские голоса. Они разговаривают. Я закрываю глаза. Попытка понять, что они говорят, лишает сил.

Маки. В своей касторовой шляпе.

— Анна, — говорит он, — как вы себя чувствуете?

Я на мгновение встречаюсь с ним взглядом. Его глаза широко распахнуты от беспокойства. Я быстро закрываю свои. Слишком много усилий нужно, чтобы выдержать его взгляд. Он восклицает что-то на своем языке. Я слышу громыхание костей и раковин. Кто-то поет.

— Вы должны отдохнуть, — говорит он. — Ужасные дни. Вы должны поправиться. Ваш сын рассчитывает на вас.

Я вспоминаю день, когда меня накрыло волной, после того как бриг сел на мель и мы побежали к берегу. Крики людей, рев прибоя — все доносилось будто из-под воды. Точно так сейчас звучит и голос Маки: хотя я знаю, что он стоит рядом, он с таким же успехом мог бы обращаться ко мне из другого мира.

— У меня хорошие новости. Появились корабли. Один американский корабль сейчас у Моквины.

За его словами следует громовой бой барабанов. Моя постель трясется, мои кости стучат.

— Вы сможете вернуться домой, бабатид. Женщина моря, теперь у вас есть цель.

— Маки, простите, — говорю я. Или, по крайней мере, хочу сказать.

— Поправляйтесь, Анна. Корабль уже в пути.

Я подаюсь назад, вжимаясь в кусты, и тогда завеса распахивается, открывая ночное небо. Где моя любимая Полярная звезда?

Вон она. Сверкает. Вокруг нее бесконечно плывет киль Дракона. Море швыряет его, но он может положиться на нее. Она — верхушка мачты на корабле, который вечно плывет по Северному полушарию.

Из бесчисленных возможных комбинаций звезд я нахожу единственную. Мой корабль.

Он прибыл.

Он плавно покачивается. Раздувает парус.

— Мы здесь! — кричу я. Машу. Встаю на цыпочки и протягиваю руку в небо. — Вы меня видите?

Корабль поднимается на волну и падает. Палубу окатывает петушиным хвостом брызг. Парус раздувается, потом хлопает раз, два и снова наполняется ветром. Корабль меняет галс. Меня увидели.

Судно устремляется ко мне.

— Сюда! — кричу я. Но корабль проходит мимо. Он промахнулся. Меня охватывает печаль. — Вернись!

Ветер гонит его прочь. Парус еще раз хлопает. Корабль снова меняет галс. Потом устремляется ко мне и закрывает собой небо.

Он уже близко. Совсем близко. Фальшборт почти в пределах досягаемости, но… И тут я прыгаю. Прыжок длится какое-то время. Потом моя рука смыкается на фальшборте. Волна бьет в корпус, и меня окатывает водой с ног до головы. Я перебрасываю ногу. Залезаю на палубу. Поднимаю глаза.

Полярная звезда сияет.

Послесловие

После смерти Анны в августе 1809 года оставшиеся русские продолжали жить среди коренных народов побережья. Из источников мы узнаем, что ее муж, Николай Исаакович, умер в феврале 1810 года от чахотки вкупе с разбитым сердцем. Кузьма Овчинников и двое алеутов тоже умерли в неустановленное время от неизвестных причин.

В мае 1810 года к берегам Цу-йесса подошло американское судно «Лидия» под началом капитана Томаса Брауна. Человек, получивший в романе имя Маки, немедленно доставил Тимофея Осиповича на борт, где они, к своему удивлению, обнаружили другого члена русской команды, Афанасия Валгусова. Его продали неизвестной общине коренных народов на реке Колумбия, а капитан Браун его выкупил. Маки затем доставил на корабль всех русских, которые у него жили, и обменял их.

Обмен проходил не гладко. Маки запросил более высокую цену за двух человек, включая Ивана Курмачева, который в романе представлен плотником, чтобы объяснить, почему его оценили дороже. В конце концов люди Маки получили за каждого пленного по пять одеял, пять саженей шерстяной ткани, напильник, зеркало, два стальных ножа, пять картузов пороха и столько же мешочков мелкой дроби. В своем рассказе Тимофей Осипович Тараканов называет цену выкупа возмутительно высокой, но если вспомнить, сколько в то время стоили рабы и как непросто было индейцам кормить и одевать русских и давать им жилье, то не такая уж она возмутительно высокая. Хотя на это ушло полтора года, Маки сдержал обещание. «Лидия» отвезла выживших русских обратно в Ново-Архангельск.

В русском описании этой истории Маки называют Ютрамаки — имя, которое никак не могли произнести Анна и ее соотечественники. Более того, этот загадочный человек фигурирует в книге «Приключения Джона Джуитта, единственного оставшегося в живых члена команды корабля „Бостон“, в почти трехлетием плену у индейцев залива Нутка на острове Ванкувер», где он именуется Мачи Улатиллой. В мемуарах Джуитта Маки играет ключевую роль в его спасении, как он и рассказывал Анне, когда показал ей металлический читулт.

Якова и штурманского ученика Филиппа Котельникова не было среди спасенных «Лидией». У общины, с которой Яков жил после смерти Анны, его выкупил Джордж Вашингтон Эйрс, капитан американского судна «Меркурий». Дальнейшая его судьба неизвестна, но, вероятно, он не вернулся к Российско-Американской компании и стал вместо этого работать на американцев. Филиппа Котельникова продали «отдаленному народу». Несмотря на отвращение, которое он выказывал к индейцам в начале своего пленения, есть свидетельства, что он женился на индианке, имел от нее детей и, возможно, много лет прожил в русском Форт-Россе в Калифорнии. В этом штате до сих пор живут Котельниковы; людей с такой фамилией можно найти и в окрестностях Сиэтла.

Мария, которую я сделала поварихой в романе, была среди спасенных. У ее приключений тоже есть необычайный постскриптум. В устном предании об этой истории, рассказанном квилетом Беном Хобукетом в начале 1900-х и наконец изданном в 1934 году, говорится, что Мария жила с семьей Хобукетов, пока Маки не организовал спасение. Но несколько лет спустя к устью их реки подошел русский корабль с целью захватить несколько квилетов и обратить их в рабов. Любопытные квилеты, ничего не подозревая, подплыли к кораблю и с удивлением увидели на борту Марию. Она обратилась к людям в лодках на их языке и поведала им о намерениях экипажа. «Уплывайте отсюда! — крикнула она. — Если вы подниметесь на борт, вас возьмут в рабство и увезут. Вы никогда больше не увидите своих близких». Согласно рассказу Хобукета, квилеты вняли совету и вернулись на берег.

Комментарий автора

Впервые я узнала об этой истории больше десяти лет назад, когда посещала маяк Фисгард, национальный исторический памятник в Виктории, Британская Колумбия. Там была экспозиция, посвященная кораблекрушениям у западного побережья, и в ней одной строчкой упоминалось о «Святом Николае». В этой строчке говорилось, что на борту находилась русская женщина и в результате кораблекрушения она, вероятно, была первой европейкой, ступившей на полуостров Олимпик.

Поскольку я живу в этих местах и у меня есть русские корни (моя мать — русская), эта история сразу же пробудила во мне интерес.

Она не очень широко известна. Несколько лет у меня ушло только на то, чтобы выяснить имя Анны. Но я очень быстро поняла, что, если хочу рассказать историю Анны, мне придется включить в повествование коренные народности. Поскольку сама я к ним не принадлежу, эта задача пугала, особенно если принять во внимание, как долго писатели, не принадлежащие к этим народностям, выставляли их в негативном свете и какое наследие они после себя оставили.

Поэтому для начала я отвлеклась от Анны и попыталась побольше узнать об этом наследии. К счастью, я наткнулась на работу доктора Жанетт Армстронг (из народа сйилкс, или оканаган). Ее эссе «Лишение прав и влияния коренных народов Северной Америки и наделение их правами и значимостью через их литературу» 1990 года стало для меня краеугольным документом. В нем доктор Армстронг призывает писателей, не принадлежащих к коренному населению, к попытке создать смелые и честные произведения о колониализме и империализме. Для этого, пишет она, требуется изучить и объяснить корни расизма, который все еще присутствует во многих наших сегодняшних общественных структурах и проявлениях. Она призывает писателей разобраться в причинах господствующего в обществе мнения о собственном превосходстве вместо того чтобы интерпретировать сказания коренных народностей. Она сравнивает этот процесс с переворачиванием камней в собственном саду, не трогая сад соседа.

Работая над романом, я представляла Анну и эти камни. Я дала этим камням названия. Колониализм. Империализм. Индивидуализм. Необузданная погоня за наживой. Духовная пустота.

Оторванность от земли. Просвещение. Крепостничество. Наполеоновские войны. Глобализация. Я позволила Анне пинать эти камни и, когда она становилась готова, переворачивать их или хотя бы заглядывать под них.

Камни Анны произвели мгновенное воздействие на индейцев разных племен, которые приютили ее и остальных русских на полтора года. Это воздействие, словно круги на воде, расходится на десятилетия и влияет на нас даже сегодня. История до сих пор использует слова «плен» и «порабощение» для описания того, что произошло с русскими. Однако даже поверхностный взгляд выявляет, что это неправильный выбор слов и их использование только закрепляет камни на своих местах.

Желая с уважением представить в романе коренные народы, я сначала обратилась к ним через их племенные советы. С их помощью, а также благодаря другим источникам мне удалось хотя бы мельком взглянуть на историю, язык и культуру с точки зрения этих народов. Надеюсь, эта точка зрения нашла отражение в повествовании. Но я понимаю, что полученные знания не наделяют меня правом говорить от лица индейцев. В своем романе я пыталась представить, насколько возможно, образ этих народов исключительно с точки зрения Анны со всеми ее стереотипами и культурным багажом.

Пройденный мною путь не был прямым и не может служить пут сводной нитью. Я узнало много нового о том, что случилось со «Святым Николаем», но не только. Еще я узнала, что:

— представителей коренных народностей часто просят высказать свое мнение или поделиться информацией по проблеме, с которой встретились чужаки (вроде меня);

— никого нельзя ставить в положение, в котором этот человек должен отвечать за своих соплеменников;

— нужно учитывать, что у людей, к которым ты обращаешься с вопросами, могут быть и более срочные дела;

— на некоторые вопросы больно отвечать;

— вопросы, на которые нет ответа, бывают так же болезненны.

Эти уроки повлияли на мою работу, и я старалась не забывать, что нужно продвигаться осторожно. Белые переселенцы не должны позволять коренным народам нести бремя борьбы с пережитками колониализма в одиночку. Мы вместе должны пройти этот неизбежный путь, но как мы будем его проходить, еще предстоит решить. Работа над этой книгой помогла мне на моем собственном пути к отрицанию колонизации, чему я очень рада.

Благодарности

Я в большом долгу перед Кеннетом Н. Оуэнсом и Элтоном С. Донелли за их книгу «Крушение „Святого Николая“», в которой приведены изначальные свидетельства русского торговца пушниной Тимофея Осиповича Тараканова и старейшины квилетов Бена Хобукета.

В долгу я и перед Экспертной комиссией по межплеменной культуре полуострова Олимпик, а также перед Джасили Рэй, редактором книги «Коренные народы полуострова Олимпик»; Шарлоттой Коут, автором книги «Духи наших предков-китобоев»; Джошуа Рейду, автором книги «Море — моя страна. Морской мир народа маках»; Хилари Стюарт, которая иллюстрировала и писала аннотацию к книге «Злоключения Джона Р. Джуитта, пленника Макинны»; Эрне Гунтер, автором книги «Этноботаника Западного Вашингтона. Знания коренных народов о растениях и их применении»; Рут Кёрк, автором книги «Озетта. Раскопки китобойной деревни народа маках», и Линдой Иваниц, автором книги «Русские народные поверья».

Культурно-исследовательский центр народа маках в Неа-Бэй содержит много ценных сведений о жизни маках до появления европейцев. Я наслаждалась каждой проведенной там минутой и призываю всех посетить этот замечательный центр. Спасибо Джанин Ледфорт, руководителю центра, а также команде Программы языка маках за их терпеливую помощь в изучении языка и культуры этого народа.

Большое спасибо племенному совету квилетов за доброжелательное отношение к моей работе. Через Джеки Джейкобс, публицистку племени, я получила замечательную возможность провести множество часов с Джеем Пауэллом и Вики Дженсен, которым квилеты вверили изучение своего языка и культуры. Я благодарна за справочные материалы, которые они мне предоставили, за переводы, советы и их готовность говорить со мной о своей работе и жизни.

Большое спасибо старейшине народа хох Виоле Рибе за то, что поделилась со мной воспоминаниями о том, как росла на берегах реки Хох, и дала мудрые советы, которые помогли в написании тех мест книги, где фигурируют чалаты, ныне известные как народ реки Хох.

Я счастлива, что провела много времени в резервациях Ла-Пуш и Неа-Бэй. Во время этих визитов, иногда с сыном, иногда в одиночку, я познала теплое гостеприимство общин, меня угощали лососем, приглашали послушать музыку, посмотреть на игрища, пляски и лучшие фейерверки, какие я видела в жизни. Зимой я ходила по тропам к мысу Флэттери, пляжу Цу-йесс и к месту крушения «Святого Николая» — все эти маршруты я прошла, пока писала книгу, чтобы понять, что видела и чувствовала Анна после того, как высадилась на берег.

Моя команда первых читателей осилила черновик романа, и их предложения сильно улучшили текст. Спасибо вам, Сьюзен Ги, Рита Парик и Мэг Уокер, за вашу смелость и мудрость.

Тэрин Бойд, издательница из Brindle & Glass, принимала участие в этой работе намного дольше, чем можно вообразить. Она раскритиковала черновик, и мы провели много часов, обсуждая за кофе не только роман и мои трудности, но и проблемы культурной апроприации и взаимного примирения, недооцененные произведения писателей из коренных народностей Канады, а также историю наших собственных семей. Наши беседы придали тексту дополнительное измерение.

Спасибо Клэр Маллиган, моему замечательному редактору, которая помогла мне направить роман в верном направлении — во всех смыслах.

Было счастьем работать с Тори Элиотт, Колином Парксом, Рене Лейберри и остальными членами команды издательства Brindle & Glass. Большое спасибо Три Абрахам за обложку книги.

Совет по делам искусств Канады и Совет по делам искусств Британской Колумбии щедро финансировали мой проект. Благодаря этому финансированию я смогла посетить Ла-Пуш, Неа-Бэй и Сиэтл в штате Вашингтон, Ситку на Аляске и Ванкувер в Британской Колумбии. Более того оно дало мне время, чтобы спокойно изучить вопрос и писать.

Спасибо Д. М. Томасу за то, что разрешил мне использовать в эпиграфе отрывок из его перевода стихотворения Анны Ахматовой «Услышишь гром».

Я благодарна Керри Тымчук из Исторического общества Орегона за разрешение цитировать и пересказывать отдельные отрывки из «Крушения „Святого Николая“». Огромное спасибо Салли Оуэнс, которая в крайне сложных обстоятельствах содействовала получению этого разрешения.

Есть много других, кто поддерживал меня, кормил, поил, подвозил, предлагал ночлег, давал книги и статьи, советовал, сочувствовал и мирился с моей одержимостью. Знайте, все вы в моем сердце.

Ответственность за все ошибки в этой книге лежит только на мне.

Выходные данные

Пегги Херринг

АННА СРЕДИ ИНДЕЙЦЕВ

Роман

Редактор В. Генкин

Художественный редактор К. Баласанова

Корректор Т. Калинина

Произведено в Российской Федерации

Подписано в печать 11.02.21. Дата изготовления 25.02.21.

Формат 70 × 100 ¹/₃₂. Усл. печ. л. 23,33. Тираж 3000 экз.

Заказ № 1164

Издательский дом «Текст»

125319 Москва, ул. Усиевича, д. 8

Тел.: +7 (499) 150 04 72

E-mail: textpubl@yandex.ru

По вопросам, связанным с приобретением

книг издательства, обращаться в ТФ «Лабиринт»:

тел. +7 (495) 780 00 98, www.labirint.org

Заказ книг в интернет-магазине: www.labirint.ru

Отпечатано с готовых файлов заказчика

в АО «Первая Образцовая типография».

филиал «УЛЬЯНОВСКИЙ ДОМ ПЕЧАТИ»

432980, Россия, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14

Примечания

1

Из книги: В. М. Головнин. Описание примечательных кораблекрушений, претерпенных русскими мореплавателями. Рассказ Тимофея Тараканова. (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. автора.)

(обратно)

2

Так в то время называли промысловиков и торговцев пушниной. (Примеч. переводчика.)

(обратно)

3

Одобрительное восклицание, браво.

(обратно)

4

Калан, морской бобер.

(обратно)

5

Торговать.

(обратно)

6

Пальто! Пальто!

(обратно)

7

Приветствую, чужеземцы.

(обратно)

8

Ваша плавучая деревня села на мель.

(обратно)

9

Хотите попросить разрешения остаться? Тогда я скажу старейшинам, чтобы они решили, позволить ли вам это.

(обратно)

10

Чужеземец!

(обратно)

11

Вы ведете себя, как олень на охотничьей территории.

(обратно)

12

Если хочешь жить, веди себя, как щенок!

(обратно)

13

Я Чабачита, это имя передавалось пять поколений.

(обратно)

14

Люди плавающих деревень являлись в наши земли и прежде.

(обратно)

15

Те чужеземцы не убивали индейцев своими громовыми палками. Они подносили нам дары и покупали рыбу или мех.

(обратно)

16

Семьи убитых вами наверняка попросят меня убить вас, чтобы отомстить.

(обратно)

17

Проснись.

(обратно)

18

Проснись! Нам нужна помощь.

(обратно)

19

Подойди!

(обратно)

20

Лекарство (фр.) (Примеч. переводчика.)

(обратно)

21

Борщевик.

(обратно)

22

Гравилат, на алеутском — хамидукс.

(обратно)

23

Тысячелистник.

(обратно)

24

Он сказал: «Очень хочу совокупиться»?

(обратно)

25

Ха! Вот это имя!

(обратно)

26

Тощий. Тощий.

(обратно)

27

Я помог белому человеку. Это мой платок.

(обратно)

28

Я помог им, и отец сказал, что я могу забрать это себе.

(обратно)

29

Мы так не поступаем!

(обратно)

30

Здравствуй, дом.

(обратно)

31

Вы вернулись, люди из плавающей деревни.

(обратно)

32

Слова из «Песни доставки невест (женщин) в Неа-Бей». Считается, что ее нашел Юный Доктор, выдающийся шаман народа маках и собиратель песен. Квилеты полагают, что эти слова — «песенные слоги» и они не имеют лексического значения, как «скуби-дуби-ду» в некоторых американских песнях 1960-х годов.

(обратно)

33

Имеется в виду Джон Джуитт.

(обратно)

34

Иди сюда!

(обратно)

35

Мы уходим! Где ты?

(обратно)

36

Не будь трусихой! Давай мойся — тебе надо помыться!

(обратно)

37

Тебе помочь?

(обратно)

38

Иди сюда, я тебя потру.

(обратно)

39

До чего же ты изменилась. Что случилось?

(обратно)

40

Наверное, у тебя неприятности.

(обратно)

41

Как думаешь, сможешь сделать так же?

(обратно)

42

Кит! Он добыл кита!

(обратно)

43

Идем. Ей нужно больше хвороста.

(обратно)

44

Обожаю. Могла бы есть целыми днями, и оно бы мне не надоело.

(обратно)

45

Спасибо и прощай. Ты все сделал как надо.

(обратно)

46

Вот, попробуй смолу.

(обратно)

47

Мидия.

(обратно)

48

Сладкий.

(обратно)

49

Хватит!

(обратно)

50

Ух ты! Идемте со мной. Я покажу вам что-то, отчего ваши сердца возрадуются. Сегодня наедимся досыта. Ну же, пошли, все пошли.

(обратно)

51

Ну что! Говорил я вам, что это потрясающе.

(обратно)

52

Держи, бедненькая больная малышка. Это прогонит тошноту и сделает ребенка крепким.

(обратно)

53

Ты молодец. Ты справишься.

(обратно)

54

Дальше будет не так сложно. Теперь будет легче.

(обратно)

55

О великая Земля, помоги мне собрать твою обильную кедровую кору.

(обратно)

56

Она так бледна.

(обратно)

57

Ну еще бы!

(обратно)

58

Все хорошо?

(обратно)

59

Пойдемте, женщины. Нужно вернуться в дом.

(обратно)

60

Здесь так много чаячьих яиц. Быстрее!

(обратно)

61

Мы играем в прятки. Это значит, что вы должны спрятаться. А я буду вас искать.

(обратно)

62

Это не каменная кукла. Где ты ее взяла? Мне нравится!

Примечание: Традиционные куклы квилетов сделаны из тонких плоских круглых камней. На лицах выцарапаны глаза, рот и нос. Куклы одеты в платья из кедровой коры.

(обратно)

63

Я обманул тебя, чтобы рассмешить. Я за тебя переживаю.

(обратно)

64

Идем. Он хочет тебя видеть.

(обратно)

Флибуста

Анна среди индейцев (fb2)

Пегги Херринг Анна среди индейцев

Роман

Перевод с английского Дарьи Берёзко

Москва

«Текст»

2021

* * *

* * *

Предисловие

Осень 1808 года

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Зима 1808–1809 года

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Весна и лето 1809 года

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Послесловие

Комментарий автора

Благодарности

Выходные данные

Пегги Херринг

АННА СРЕДИ ИНДЕЙЦЕВ

Роман

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

Пегги Херринг
Анна среди индейцев