Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей (fb2)

- Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей (пер. Олег Викторович Торбасов (torbasow)) 1213K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Билл Боуринг

Введение

Цель этой книги — поставить диагноз и дать предварительный прогноз в отношении нынешнего тупика международного права и международных отношений как до, так и после вторжения в Ирак и его оккупации. Международное право пребывало до 1989 г. в разделённом мире¹, но тогдашние противоречия преобразовались менее чем за два десятилетия. Книга прослеживает парадоксы одновременного возрождения либерально-кантианских концепций международного права, неожиданного краха СССР, видимого апофеоза и в то же время страшнейшего кризиса прав человека. Я привожу доводы в пользу радикальной защиты реальных достижений системы ООН в период деколонизации — и содержательного взгляда на права человека.

Мой ответ на вопиющее беззаконие² со стороны США и Великобритании при вторжении в Ирак и его оккупации (с 2003 г. по настоящее время³), которое не могло оказаться неожиданным после опыта первой Иракской войны, Косо́вы и Афганистана (см. главу 2 этой книги), нацелен на защиту прочных принципов международного права, развившихся со Второй мировой войны, которые я подробно исследую в главе 1. Я утверждаю, что эти принципы противостоят беззаконию не по своему высокому юридическому статусу, но поскольку они имеют определённое содержание — то есть, символическое, материальное содержание — рождённые в борьбе, как реальное человеческое достижение.

Эта книга поэтому предназначена осуществить радикальное, диалектическое новое прочтение международного права и прав человека.

Я пишу в контексте очевидного триумфа капитала — капиталистической системы — почти на всей территории планеты после краха — через загнивание и разложение — СССР в 1991 г. Часто эта ситуация описывалась как некая новая форма «глобализации» — термину этому часто приписывается чрезмерная объяснительная сила⁴. Недавнее определение, не хуже прочих в ракурсе моей критики, можно найти у Адама Гири в «Глобализации и законе» (Globalization and Law). Его «рабочее определение» следующее: «Этот термин описывает сложную и многообразную совокупность общественных, политических, экономических и культурных сил, взаимодействующих в глобальном масштабе»⁵. Но, конечно, это определение можно приложить к любому периоду человеческой истории; и уж точно — к девятнадцатому веку. Поэтому Гири уточняет, что термин описывает «…переход от колониальных империй „старой“ Европы к международному порядку, определённому в конце Второй мировой войны». По Гири, этот порядок характеризуется «…ограниченной гегемонией Америки и европейских и азиатских торговых блоков». Хотя произошла «формальная деколонизация», говорит он, всё ещё есть разрыв между развитыми и развивающимися странами. Также он ссылается на основание «мощных наднациональных агентств», занимающихся функционированием мировой экономики и правами человека.

В сноске он утверждает: «Важно отказаться от простого описания идеологических/региональных блоков или банального разделения на богатые и бедные страны, памятуя, что мировая экономика структурирована лежащим в основе неравенством власти и богатства»⁶.

Признавая ценность и радикальность подхода книги Гири в целом, я утверждаю, что фраза о «лежащем в основе неравенстве» упускает системный характер того, что происходит сейчас со всей планетой⁷. Мимоходом комментируя «Империю» Хардта и Негри⁸ и работу Делёза и Гаттари⁹, Гири, кажется, принимает представление, что общественное есть «не более чем выражение силы». Оно «…строится на взглядах Маркса, но не рассматривает все общественные отношения в терминах классовых интересов. Как теория глобальной власти, оно описывает функционирование сложной системы, нацеленной на собственное воспроизводство»¹⁰. Коротко говоря, я склонен сомневаться, что Маркс когда-либо видел все общественные отношения в терминах классового интереса.

Мой аргумент, с другой стороны, состоит в том, что именем для этой «сложной системы» является «капитализм», неизбежной особенностью которого является империализм. Я не предполагаю, однако, написать ещё один текст, стремящийся объяснить, почему победа капитала должна неизбежно привести к отказу от всякого радикального или системного ответа на угрозы, экологические и гуманитарные, порождённые неустанным стремлением капитала к росту и прибыли. Иначе говоря, я не присоединяюсь к растущему контингенту тех постмодернистских теоретиков, для которых «власть» не оставляет никакого места для коллективного сопротивления.

Конечно, здесь следует сказать, что подразумевается под «капиталом», а также «капитализмом» — системой, которой управляет непрерывное стремление капитала к самовозрастанию, в которой всякое общественное отношение, всякое интеллектуальное явление и всякое человеческое присвоение материального мира сводимы к деньгам. Я обращаю внимание, что ни один из этих терминов не обнаруживается в индексном указателе к книге Гири, а его глава по МВФ, ГАТТ и ВТО не упоминает о возможном существовании системы. Так что я могу оказаться на скользкой почве и должен, так или иначе, оправдаться.

На меня очень повлияли в этом отношении работа Кристофера Артура, и марксистской школы, последним представителем которой он является,— исследователей «подхода формы стоимости к „Капиталу“», пример которых — советский учёный 1920-х годов Исаак Рубин¹¹. С точки зрения этой школы, с которой я согласен, капитал безжалостно стремится преобразовать, трансмутировать все действительные человеческие отношения, особенно защищённые понятиями прав человека, в абстрактную денежную «стоимость», которая является его единственной целью. Такое понимание, в моём представлении, есть единственный ключ к пониманию процессов в области международного права и международных отношений.

Этот подход весь проникнут философской структурой, основанной на Гегеле, Марксе и Адорно. Говоря словами Артура, Рубин «…подчёркивает, что все материально-технические экономические процессы совершаются в рамках определённых исторически специфичных общественных форм. Вещам, таким как товары, назначается общественная роль посредников производственных отношений»¹². Это весьма отличается от подхода Пашуканиса, работа которого рассматривается в главе 1 этой книги.

В недавно вышедшей книге Артур написал главу «Призрак капитала» (The Spectre of Capital)¹³. Согласно Артуру, «стоимость — неестественная форма, которая цепляется, подобно вампиру, к труду и кормится от него»¹⁴. Объясняя содержание, которое он вкладывает в эту метафору, Артур исходит из понятия Роя Бхаскара о реальном отрицании или отсутствии, в противоположность «онтологической моновалентности, чисто положительному представлению действительности»¹⁵. То есть, если отсутствие (например, лишение прав человека) — реальный процесс, то, что стало отсутствующим через такой процесс, оставляет не просто «ничто», а «определённое ничто», «структурированное определённым процессом, который привёл к этому состоянию»¹⁶. Позицию Бхаскара лучше всего описать как «материализм эмерджентных сил»¹⁷, в ракурсе исследования Артуром «эмерджентных свойств определённого отсутствия потребительной стоимости», то есть отчуждения у людей пользования продуктами их труда в причудливом мире капитала. Как выразился Артур, «в сердце капитализма пустота… …Обращение товаров и денег как зримых материальных объектов поддерживает мир чистой формы»¹⁸.

Здесь он вступает в воображаемый мир Маркса — с его ссылками на «призрачную предметность», «чувственно-сверхчувственность», «загадочность» и тому подобное — и пиетета Жака Дерриды к призракам Маркса¹⁹. В энергичном отрывке Артур описывает смертельную пустоту в сердце капитала:

«Если мы рассматриваем стоимость как духовную сущность капиталистической экономики, весь ряд её воплощений сосредотачивается на единственном источнике, а именно деньгах, пресуществлённой евхаристии стоимости; „призрак“ есть этот пустой доспех, одновременно немой металл и обладатель всеохватывающей волшебной силы. Металлический призрак крадётся меж нами. Призрак интерпеллирует все товары как свои воплощения, странную идентичность различимых вещей, призрачную феноменологию. Это отрицательное присутствие, устанавливаемое таким образом, заполняет себя через освобождение их от всего естественного, формируя для себя призрачное тело. При капитализме всё всегда является „чем-то ещё“»²⁰.

Артур также посвящает главу²¹ краху СССР. Он утверждает, что «…в Советском Союзе метаболизм капитала был разрушен без установления альтернативы; испытывая недостаток органической связи, система не могла выжить после того, как минули исключительные условия революционной мобилизации, террора и войны. СССР следует рассматривать как отрицание социализма внутри социализма…»²².

Центральная роль краха СССР — это также причина, по которой данная книга в значительной степени сосредотачивается на опыте бывшего Советского Союза и особенно России. Это, к тому же, область моих академических исследований. А также — что, возможно, заставило меня сосредоточиться на этом регионе,— наиболее взыскательная экспериментальная лаборатория по эффективности международного права и прав человека.

Артур разделяет боль Адорно за чрезвычайный вред, причинённый капиталом. Адорно заметил, что «всё ложно»²³. Артур не разделяет пессимизма Адорно. Он заключает:

«Наша позиция включает то, что избегает целостности, и в то же время поддерживает её, общественный труд, эксплуатируемый источник накопительной силы капитала, как бы это ни отрицалось. У Маркса мы видели, что (в форме, определённой как наёмный труд) живой труд претворяется в действительность только через процесс, лишающий его всякой подлинной действительности, процесс производства „бытия своего небытия“ — капитала. Только через отрицание этого его отрицания труд может освободить себя, человечество и природу от суккуба капитала»²⁴.

Я не мог бы сказать лучше. На самом деле, если эта книга только лишь побудит читателей изучить работу Артура, я был бы весьма доволен.

Ещё один радикальный взгляд на капитализм мы находим в книге Бадью «Апостол Павел», в первой главе «Современность Павла». Бадью настаивает, что современный мир далеко не столь сложен, как провозглашают те, кто желает обеспечить его увековечивание. Выполнено вдохновлённое Марксом предсказание: мир, наконец, сформирован, но как мировой рынок. Бадью выдвигает на первый план следующий парадокс: «…Во времена сделавшегося всеобщим рыночного обращения и иллюзий мгновенной культурной коммуникации повсюду множатся законы и регламенты, призванные запретить циркуляцию людей»²⁵. Он добавляет:

«Жиль Делёз верно говорил о том, что капиталистической детерриториализации нужна постоянная ретерриториализация. Капитал, принцип движения которого гомогенизирует пространство его действия, требует постоянного порождения субъективных и территориальных идентичностей, которые притязают только на равное с прочими подчинение единообразным правилам рынка»²⁶.

Именно на этом основании Бадью разворачивает язвительное нападение на современную ортодоксию прав человека; я исследую его в одной из следующих глав.

Одна из целей этой книги — исследовать роль, которую права человека могут или должны играть в сопротивлении общественного труда, в его попытке «отрицать отрицание». И вновь Гири предоставляет хороший исходный пункт. Он утверждает, что к правам человека можно подходить как к «многообразию властных взаимоотношений» в отношениях между суверенитетом и властью²⁷. Он обращается к понятию трёх поколений прав у Кареля Вашака²⁸ и замечает, что третье поколение «прав солидарности» (или прав народов) есть юридические требования, которые функционируют политически, так что «трудно удивляться, что их артикуляция имеет некоторое отношение к борьбе против колониализма». Это, возможно, то, что он называет «состязательным характером» прав.

Однако, согласно моему положению, разработанному в этой книге, каждое из трёх поколений прав человека имело своё происхождение в революционной борьбе, и каждое поэтому имеет материальный, а не просто риторический характер. Поэтому, как и по многим другим причинам, я не согласился бы с Гири, когда он утверждает, что «мы можем теперь установить четвёртое поколение прав: права, которые оправдывают военное вмешательство во имя человечности»²⁹. Вмешательство, как бы оно ни характеризовалось и каким бы благородным поводом не обосновывалось, никогда не было — и уж точно не является сейчас — частью борьбы отдельных лиц или общностей. Ранее я писал о французском вмешательстве в Руанде, которое предполагалось примером нового «права и долга»³⁰. Недавние разоблачения поддерживают моё утверждение, что мотивация этой практики, как и всех ей подобных, была просто цинична.

Эта книга также приводит доводы в пользу политических возможностей. Я согласен со Славоем Жижеком, что «…политика не может быть сведена на уровень вмешательств в русле прагматической стратегии. В радикальном политическом акте ломается оппозиция между „безумным“ разрушительным жестом и стратегическим политическим решением»³¹. Это разъяснение важно, поскольку для меня права человека есть именно те скандальные разрывы с существующими ранее способами общественного существования, которые возникли в контексте великих исторических событий, Французской революции, Российской революции и борьбы за деколонизацию 1960-х. Права человека наполняются содержанием и возвращают себе значимость через общественную борьбу. Они — существенная часть политической возможности. Жижек добавляет: «Дело не просто в том, что, будучи всецело вовлечены в политический проект, мы готовы поставить всё, включая свои жизни, на кон ради него, но, скорее, в том, что только такой „невозможный“, чисто затратный жест может изменить сами координаты того, что является стратегически возможным в исторической ситуации». Он добавляет: «…акт — „выходящее за рамки“, трансстратегическое вмешательство, которое пересматривает правила и границы существующего порядка»³².

Глава 1 играет несколько важных ролей в позиционировании аргументов книги. Для меня самым важным достижением Организации Объединённых Наций было — вопреки ей самой — решительное утверждение права народов на самоопределение, сначала как принципа, а затем как права в международных отношениях. Теперь оно признано Международным судом как jus cogens, общее международное право, обязательное для всех государств. Это достижение во многом было обязано бывшему СССР и его союзникам, и восходило к теоретическим и практическим свершениям В. И. Ленина; но совершенно парадоксальным образом. Чтобы проследить преобразование советского международного права в воплощение позитивизма, я анализирую работу Евгения Пашуканиса; и это продолжает мои дебаты — которые уже принесли реальные плоды — с Чайной Мьевилем и его выдающейся попыткой выработать марксистскую теорию международного права. Моё расхождение с ним касается не только, как он признаёт, наших очень разнящихся взглядов на права человека и даже правовые нормы; но также и значения советского понимания международного права во время Пашуканиса и позже, в сопоставлении с советской поддержкой национально-освободительных движений. В главе 2 я анализирую очевидную деградацию международного права на примере политики Соединённых Штатов и Великобритании в войнах с 1990 г., конца «Холодной войны», в Ираке, Сербии и Афганистане, через исследования ведущих специалистов по международному праву, а также энергичную критику прав человека со стороны специалиста по международным отношениям Дэвида Чандлера. Это рассмотрение позволяет мне изложить мои главные тезисы.

В главе 3 я обозреваю специальную литературу по Иракской войне 2003 г. до настоящего времени, не просто её незаконность, по которой есть широкий консенсус, но также и предлоги, выставленные Великобританией и США для вторжения в Ирак без санкции Совета безопасности ООН. Я также объясняю, почему против Тони Блэра и его коллег должны быть произведено расследование на предмет военных преступлений. Это подводит меня в главе 4 непосредственно к вызову не только международному праву, но и к «автономным режимам» (Мартти Коскенниеми) гуманитарного права и права прав человека. Имеет ли первое приоритет над последними в условиях вооружённого конфликта; действительно ли механизмы прав человека способны адекватно функционировать в условиях применения силы? Я исследую опыт России в Чечне — я был непосредственно вовлечён в передачу дел в Страсбургский суд — и завершаю рассмотрением перспектив обжалования нарушений со стороны Великобритании.

Глава 5 критически рассматривает работу одного из наиболее острых критиков международного права, Сьюзен Маркс. Её новаторская работа приводит меня к критике философа, к которому я испытываю уважение и приязнь, Юргена Хабермаса. Я утверждаю, что его постмарксистская попытка теоретического и практического согласования есть сама по себе пагубная идеология, в смысле затемнения конфликта в сердце международного порядка.

Здесь я разъясняю собственную позицию по международному праву и правам человека, предпринимая необходимый следующий шаг от аргументов главы 1. Глава 6 включает мою собственную попытку выработать «содержательный», аристотелевский — под чем я подразумеваю марксистский — взгляд на права человека, в изрядной степени основанный на аргументации, которую я представляю в отношении происхождения в теории и на практике ключевого права ООНовской системы и «третьего поколения» прав человека. Я делаю это через собственное систематическое — дидактическое — столкновение с ведущим современным аристотелевцем, Аласдером Макинтайром. Я начинаю, конечно, с его книги «После добродетели»³³, содержащей отрывок, цитируемой ныне как пример «нигилизма в отношении прав человека». На самом деле, за два года до её публикации Макинтайр прочитал лекцию, в которой объявил:

«Именно потому, что естественные права — философская фикция, политические обращения к естественным правам всегда систематически вводят в заблуждение… Некоторый недостаток принципа проявляется в их применении, поскольку он присутствует изначально… …В этом театре абсурда, Организации Объединённых Наций, права человека есть идиома наподобие „хороший“, „плохой“, „злой“»³⁴.

Представив собственную позицию, я рассматриваю некоторыми других современных критиков прав человека.

Глава 7 спорит с двумя ведущими современными исследователями, представившими особенно резкие вызовы дискурсу и практике прав человека, Славоем Жижеком и Аленом Бадью. Однако моя критика не ведёт меня к бездумному отбрасыванию аргументов. Напротив, их радикальные предложения разрабатываются для восстановления политической возможности. Именно в обновлении политики права человека, в моём прочтении, также вновь обретают свой скандальный символический резонанс и материальность. Глава 8, с другой стороны, расследует гораздо более дружественно — на первый взгляд — двух критиков прав человека, Костаса Дузинаса и Колина Перрина. Однако, моё прочтение их работы, и так весьма интересной и важной, имеет более острую грань. По моему мнению, ни один из этих исследователей не ведёт тему прав человека никуда, кроме тупика. Последний теоретический «поворот» Дузинаса особенно удивителен.

Это приводит меня в главе 9 к углублению критики методологического индивидуализма в теории прав человека, и в особенности прав меньшинств. Как и в других, в этой главе я представляюсь как последователь не только марксизма, но также и раннего критического реализма Роя Бхаскара. Цель моей критики — широко распространенное нежелание специалистов по правам человека признавать существование групп и групповых прав.

Глава 10 обращается к другому измерению борьбы вокруг содержания прав человека, особенно уместному в Великобритании. Мой предмет интереса здесь — социально-экономические права и чрезвычайная аллергия на них, обнаруживающаяся в мире Общего права. В то же время, я утверждаю, что мой содержательный, исторический взгляд восстанавливает это часто пренебрегаемое «второе поколение» прав на их надлежащем месте в согласии с гражданскими и политическими правами, закреплёнными во французской Декларации 1789 г. Права меньшинства — ещё одно актуальное и высоко политизированное измерение прав человека и международного права. Именно здесь привлечение политологии становится необходимым.

Глава 11 обращается к ещё одному примеру способа, которым теория и практика прав человека проблематизируются на каждом шагу. В этом случае, мой объект критики — вопрос «юридической трансплантации», который логически следует от частого осуждения дискурса прав человека как неисправимо западного.

Всё это подводит меня к заключению.

Глава 1
Самоопределение — революционное ядро международного права

Введение

В этой главе я подготавливаю почву, исследуя историческое происхождение того, что является для меня самым значительным достижением послевоенного международного права, права народов на самоопределение³⁵. Моё утверждение состоит в том, что оно было интегрировано в международное право в контексте Российской революции, в теоретической и практической борьбе до и после Октября 1917 г. Это ведёт меня к анализу противоречий советского международного права, и, с необходимостью, к вопросу о возможности марксистской теории международного права. Раздел этот принимает форму уважительного рассмотрения работы Чайны Мьевиля, чья книга «При столкновении двух равных прав» — наиважнейший недавний вклад в этой области. Наконец, я противопоставляю советскую теорию международного права, до мозга костей позитивистскую, советской практике. СССР оказал решающую поддержку антиколониальному движению, безжалостно подавляя всяческие отклонения внутри советского лагеря.

Пренебрежение советским международным правом

Советская теория и практика международного права, если она вообще становится сегодня предметом какого-либо рассмотрения, обычно отвергается как чисто исторический пример крайней разновидности позитивизма, не представляющий никакого интереса для современности. Обычно же оно просто игнорируется. Например, в статье «Чему учит журналистов-международников Карл Маркс?»³⁶ Мартти Коскенниеми вообще не упоминает о советском международном праве. Даже общепризнанный марксистский специалист по международному праву идёт лишь немного дальше. В статье³⁷ «Очерк марксистского курса публичного международного права»³⁸ Б. С. Чимни противопоставляет определение «договоров» в том, что он называет «господствующей школой международного права» (ГШМП):

«…Определениям, предлагаемым советскими специалистами Коровиным и Пашуканисом: „Всякое международное соглашение есть выражение установленного общественного строя при определённом равновесии коллективных интересов“³⁹; „Любое договорное обязательство есть не что иное, как особая форма конкретизации экономических и политических отношений“⁴⁰. Эти определения, очерчивая внетекстуальную действительность, предлагают более глубокое проникновение в значение договора, нежели формальное определение, предлагаемое ГШМП. Они отсылают нас и к факту установленного (капиталистического) общественного строя и к его конкретизации как экономических и политических правил, воплощающих некоторое равновесие коллективных (классовых) интересов»⁴¹.

Однако эти авторы не представлены иначе как «советские специалисты», не даётся ни какой бы то ни было контекст, ни тот факт, что они были ожесточёнными врагами. Советское международное право даже в этом марксистском исследовании едва затронуто; в стандартном же изложении истории международного права оно упоминается только лишь, чтобы быть отвергнутым.

Мне бы хотелось занять иную позицию. Далее я постараюсь доказать, что противоречия советского международного права породили некоторые из важнейших норм и принципов современного международного права и всё ещё значимы.

Эту главу открывает типичное описание в стандартной манере выдающимся современным специалистом по международному праву. Далее я прослежу развитие советского международного права в двух ракурсах: что оно само говорило о себе в ряде ожесточённых теоретических схваток; и что говорили о нём внимательные исследователи в Соединённых Штатах. С этой целью я прослежу путь Евгения Пашуканиса, самого известного на Западе марксистского теоретика права, отчасти через его преломления в работах американских специалистов по международному праву. Я покажу, что несмотря тесный интерес к последующим событиям в советском международном праве, эти наблюдатели совершенно неверно истолковали то, что пытались анализировать. Надо сказать, что ведущие советские теоретики допустили такую же ошибку. Эта традиция недоразумений продолжалась до нынешнего дня. Я утверждаю, что это верно также и в отношении самого искушённого и преданного из современных марксистских специалистов по международному праву, Чайны Мьевиля. Я с уважением обращаюсь к его внушительной работе.

Ещё важнее, однако, что в моём утверждении было чёткое противопоставление позитивизма учебников права и фактической практики большевиков, а затем советской доктрины «права народов на самоопределение». Так, СССР оказал огромную материальную и моральную поддержку национально-освободительным движениям и провёл успешную кампанию за то, чтобы увидеть этот принцип, а затем право на самоопределение в центре публичного международного права XX и XXI веков.

Стандартное представление о советском международном праве

Западные специалисты знакомы с тем, что обычно называют «марксистско-ленинской теорией» в международном праве, и с его стандартной характеристикой⁴². Иэйн Скобби в недавнем сравнении советской и «ньюхейвенской» теорий обращается к «советской теории международного права, представленной Г. И. Тункиным»⁴³. По Скобби, советская теория являлась «конститутивной» (а не «фасилитативной»)⁴⁴, опирающейся «на объективные правила социального развития и историческую неизбежность социализма»⁴⁵. То есть, по духу и виду она была совершенно механистичной.

Не удивительно, что Скобби ссылается только на Тункина. Перевод Уильямом Батлером учебника Тункина на английский язык сделал доступным западной аудитории единственный существенный советский текст по международному праву⁴⁶. Тункин, родившийся в 1906 г., умер в возрасте 87-ми лет в 1993 г., при завершении последнего издания его «Теории международного права», едва представив статью — по обычному международному праву — в «Юропиан джорнэл оф интернэшнл ло» (European Journal of International Law). В ней он описал попытку «создать новый мировой порядок, основанный на нормах права»⁴⁷.

Скобби замечает, что советская теория была весьма традиционна по структуре и основана на марксистско-ленинской теории до такой степени, что «иногда кажется просто равнозначным следованию догме»⁴⁸. Это было, конечно, верно в отношении учебника Тункина. Он также был очень консервативен, признавая только правовые нормы и согласие на них государства: как объяснили Дамрош и Мюллерсон, советская теория рассматривала «существующий корпус международного права как систему достаточно определённых принципов и норм, которые все государства обязаны соблюдать в своих взаимоотношениях…»⁴⁹. Как прямое следствие, советская теория отвергала «общие принципы права, признанные цивилизованными нациями»⁵⁰.

Существование двух противоположных общественных систем означало, что нормами «обычного» или «общего» международного права могли быть только нормы, не являющиеся ни социалистическими, ни капиталистическими. Тункин утверждал, что «только те нормы международного права, которые получили согласие всех государств, являются нормами современного общего международного права»⁵¹. Таким образом, советская теория признавала за источники международного права только договоры и традицию — в вышеприведённом узком определении.

Американский специалист Алвин Фриман (1910—1983)⁵², писавший намного ранее, также отметил, что советское международное право принимало

«…форму самого крайнего позитивизма… Позитивизм советского вида намного более ограничен, намного более узок, и представляет, таким образом, отказ от огромной доли принципов международного права… Советский позитивизм отличило исключение из источников международных обязательств общепринятой практики. Он рассматривает международное право как охватывающее только те принципы, на которые государства явно согласились — посредством международного соглашения или как-то иначе выразив своё согласие»⁵³.

Действительно, печально известный Андрей Вышинский⁵⁴ писал в 1948 г., во время своей лихорадочной деятельности на посту лидера советской делегации в ООН:

«…Советская теория международного права рассматривает договор, опирающийся на принципы суверенного равенства народов и уважение взаимных интересов и прав, в качестве основного источника международного права. Это обеспечит международному праву и его институтам не только моральную, но и юридическую силу в полном объёме, ибо в их основе будут лежать согласованные и добровольно принятые на себя странами обязательства»⁵⁵.

Есть, однако, момент, в котором этот консерватизм показывает другую, противоположную сторону. Фриман не мог не заметить этого при обсуждении суверенитета. Он отметил, что Советы «…сохраняют классическую, строгую концепцию государств как единственных субъектов международного права, с жёстким акцентом на суверенитете в его предельной форме, форме, которая должна отрицать первостепенный характер международного права перед национальным. Они, однако же, признают исключение в случае народов, борющихся за „национальное освобождение“»⁵⁶. Очень странно, однако, что Фриман проглядел основание для такого требования: право народов на самоопределение. Этот «принцип» стал «правом» как общая первая статья двух международных соглашений 1966 г., Международных пактов о правах.

Скобби вполне справедливо отмечает, в связи с печально известной «доктриной Брежнева», что отношения между социалистическими государствами основываются не на «мирном сосуществовании», а на «пролетарском интернационализме». Эта лицемерная политика оправдала вторжения в Венгрию в 1956 г., в Чехословакию в 1968 г. и в Афганистан в 1980 г.⁵⁷ Но, что любопытно, он ничего не говорит о применении «права народов на самоопределение» в советской поддержке национально-освободительной борьбы на протяжении трёх десятилетий после Второй мировой войны.

Поэтому в следующем разделе этой главы я проанализирую происхождение советской доктрины права наций на самоопределение. Следует заметить, что по-русски, как и во многих других языках, «нация» и «народ» — практически синонимы.

Большевики и самоопределение

Большевизм против австромарксизма

Большевистская, а затем советская доктрина права наций на самоопределение имела своё происхождение в бескомпромиссной предвоенной борьбе между Лениным, Сталиным и Троцким (и ортодоксальными марксистами во главе с Карлом Каутским), с одной стороны, и австромарксистскими теоретиками типа Карла Реннера и Отто Бауэра, с другой⁵⁸.

Австромарксистские идеи относительно нетерриториальной личной автономии, разработанные как возможное противоядие от распада многонациональной Австро-Венгерской империи, нашли готовую аудиторию среди евреев Российской империи. У евреев не было никакой «исторической» или «объединённой» территории. Еврейский Бунд (Алгемэйнэр Йидишэр Арбэтэр Бунд ин Литэ, Пойлн ун Русланд) был основан в Вильне (ныне Вильнюс, столица Литвы) в 1897 г., как еврейская политическая партия, придерживающаяся как социал-демократической идеологии, так и культурный идишизм и еврейский национальный автономизм⁵⁹. I съезд Российской социал-демократической рабочей партии в 1898 г. решил, что Бунд «входит в партию как автономная организация, самостоятельная лишь в вопросах, касающихся специально еврейского пролетариата»⁶⁰. С самого начала он находился под влиянием идей Реннера и Бауэра, хотя модель Реннера не учитывала диаспоры или рассеянные меньшинства⁶¹. Как указывает Ив Плассеро:

«Лидеры Бунда и Социалистической еврейской рабочей партии поэтому приняли на себя задачу приспособления идей Реннера к ситуации идишеговорящих евреев Центральной и Восточной Европы… Бундистские лидеры предложили, чтобы Россия, подобно Австро-Венгерской империи, стала федерацией автономных народов»⁶².

Владимир Ильич Ульянов (Ленин), возглавивший большевиков после раскола РСДРП в 1903 г., был ожесточённым противником Бунда и австромарксистского рецепта. В октябре 1903 г. он опубликовал статью «Положение Бунда в партии». Особенно критичен он был к бундовской идее насчёт еврейской нации, заявляя, что: «К сожалению только, эта сионистская идея — совершенно ложная и реакционная по своей сущности. „Евреи перестали существовать как нация, немыслимая без определённой территории“,— говорит один из самых выдающихся марксистских теоретиков, Карл Каутский»⁶³. Ленин был полностью согласен с Каутским в этом вопросе.

Таким образом, Ленин принял ортодоксальное «научное» определение Каутским понятия «национальность», с двумя основными критериями: язык и территория⁶⁴. И Ленин и Каутский были за ассимиляцию евреев.

На большевистской конференции РСДРП в январе 1912 г. Бунд открыто заявил об ориентации на австромарксистские теории личной или нетерриториальной национально-культурной автономии. Далее, на августовской конференции меньшевиков-ликвидаторов он принял резолюцию «О национально-культурной автономии», включив её в программу Бунда⁶⁵.

Ответ Ленина был бескомпромиссным. В 1913 г. в своём проекте платформы к Ⅳ съезду социал-демократии Латышского края он осудил «буржуазную фальшь» лозунга «национально-культурной автономии». Он утверждал, что в России «только бундовцы, вместе со всеми буржуазными еврейскими партиями, защищали до сих пор» эту концепцию⁶⁶. Позже в том же году он посвятил этому вопросу отдельную статью «О „культурно-национальной автономии“» и вновь осудил этот план как «невозможный»:

«Достаточно представить себе ясно сущность программы „культурно-национальной автономии“, чтобы ответить на этот вопрос без колебаний,— безусловно недопустимо.

Пока разные нации живут в одном государстве, их связывают миллионы и миллиарды нитей экономического, правового и бытового характера. Как же можно вырвать школьное дело из этих связей? Можно ли его „изъять из ведения“ государства, как гласит классическая, по рельефному подчёркиванию бессмыслицы, бундовская формулировка?»⁶⁷.

Ленин особенно высмеивал ссылки на Австрию:

«…Почему для образца надо брать самую отсталую из национально-пёстрых стран? Почему не самую передовую? Ведь это приём, похожий на приём плохих русских либералов, т. е. кадетов, которые образцов для конституции ищут более всего в отсталых странах, Пруссии, Австрии, а не в передовых, не во Франции, Швейцарии, Америке!»⁶⁸.

«Научный» вклад Сталина

Также в начале 1913 г., по указанию Ленина, И. В. Сталин опубликовал свою единственную значительную теоретическую работу, «Марксизм и национальный вопрос». В первую очередь она мыслилась как ответ Бунду и посвящала целую главу «культурно-национальной автономии». Сталин попытался дать собственное определение нации:

«Нация есть исторически сложившаяся, устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры»⁶⁹.

Примечательно, что сталинское определение нации не так далеко от современной ортодоксии. Энтони Смит определяет этнос (ethnie) как:

«…именованную единицу населения с общими родовыми мифами и совместной исторической памятью, элементами совместной культуры, связью с исторической территорией и некоторой степенью солидарности, по меньшей мере, среди элит»⁷⁰.

Обратите внимание на важность связи с территорией. Опять же, он определяет современную нацию в идеально-типичных терминах как «…именованную совокупность людей с совместной исторической территорией, общими мифами и исторической памятью, массовой, народной культурой, общей экономикой, общими правами и обязанностями для всех её членов». Джон Хатчинсон также утверждает, что: «…нации отличаются, кроме того, приверженностью гражданским правам, владением высокой письменной культурой, единой территорией и унифицированной экономикой»⁷¹.

Все они согласны с важностью территории.

Следующим шагом Сталина была критика Реннера и Бауэра с опорой на эту важность территории: «Точка зрения Бауэра, отождествляющая нацию с национальным характером, отрывает нацию от почвы и превращает её в какую-то незримую, самодовлеющую силу»⁷². Вот что отвечает на это Сталин: «…Несомненно, что а) культурно-национальная автономия предполагает целость государства национальностей, самоопределение же выходит из рамок такой целости; б) самоопределение передаёт нации всю полноту прав, национальная же автономия — только „культурные“ права»⁷³. И далее предупреждает: «Культурно-национальная автономия Шпрингера и Бауэра есть утончённый вид национализма»⁷⁴.

Большевистские корни права на самоопределение

Прилагая своё определение и критику к национальному вопросу в России, Сталин начал с утверждения, что «право самоопределения [есть] необходимый пункт в решении национального вопроса»⁷⁵. По его мнению, национальная автономия не могла решить вопрос для «определившихся единиц»⁷⁶, таких как Польша, Литва, Украина, Кавказ и т. п., а единственно верное решение — областная автономия для определённого населения, живущего на определённой территории. Национальные меньшинствам каждой такой территории нет нужды опасаться результата: «Дайте стране полный демократизм,— и опасения потеряют всякую почву»⁷⁷. Это означает национальное равноправие во всех его видах — свободу совести, свободу передвижения, языка, школ и пр.

В декабре 1913 г. Ленин сам начал писать по вопросу «прав наций на самоопределение». В полемической заметке по вопросу о независимости Украины он настаивал на «свободе отделения», «праве отделения»⁷⁸, признавая, что «разумеется, право на самоопределение одно дело, а целесообразность самоопределения, отделения той или иной нации в том или ином случае — другое дело»⁷⁹. Позже в том же месяце он снова заявил: «Демократ не мог бы оставаться демократом (мы уже не говорим о пролетарской демократии), не проповедуя систематически именно великорусским массам, именно на русском языке, „самоопределения“ наций в политическом, а не в „культурном“ смысле»⁸⁰. Под последним, как он заметил, понимается только свобода языков⁸¹.

В апреле—июне 1914 г. Ленин опубликовал собственную значительную работу по этому вопросу, полемизируя с выступившей против раскола царской империи Розой Люксембург, «О праве наций на самоопределение». В первой главе он настаивал, что «неправильно было бы под правом на самоопределение понимать что-либо иное кроме права на отдельное государственное существование»⁸². Кроме того, «…национальное государство есть правило и „норма“ капитализма, пёстрое в национальном отношении государство — отсталость или исключение. С точки зрения национальных отношений, наилучшие условия для развития капитализма представляет, несомненно, национальное государство»⁸³.

Его понимание исторического значения этого требования очень существенно для этой главы:

«В Западной, континентальной, Европе эпоха буржуазно-демократических революций охватывает довольно определённый промежуток времени, примерно, с 1789 по 1871 год. Как раз эта эпоха была эпохой национальных движений и создания национальных государств. По окончании этой эпохи Западная Европа превратилась в сложившуюся систему буржуазных государств, по общему правилу при этом национально-единых государств. Поэтому теперь искать права самоопределения в программах западноевропейских социалистов значит не понимать азбуки марксизма.

В Восточной Европе и в Азии эпоха буржуазно-демократических революций только началась в 1905 году. Революции в России, Персии, Турции, Китае, войны на Балканах — вот цепь мировых событий нашей эпохи нашего „востока“. И в этой цепи событий только слепой может не видеть пробуждения целого ряда буржуазно-демократических национальных движений, стремлений к созданию национально-независимых и национально-единых государств. Именно потому и только потому, что Россия вместе с соседними странами переживает эту эпоху, нам нужен пункт о праве наций на самоопределение в нашей программе»⁸⁴.

Таким образом, ленинская концепция самоопределения в 1914 г. была полностью и с необходимостью приемлема не только для царской империи, но также и для европейских колониальных империй. Он проговорил это позже, в 1915 г., в полемике с революционным товарищем Карлом Радеком:

«Мы требуем свободы самоопределения, т. е., независимости, т. е., свободы отделения угнетённых наций не потому, чтобы мы мечтали о хозяйственном раздроблении или об идеале мелких государств, а, наоборот, потому, что мы хотим крупных государств и сближения, даже слияния, наций, но на истинно демократической, истинно интернационалистской базе, немыслимой без свободы отделения. Как Маркс в 1869 г. требовал отделения Ирландии не для дробления, а для дальнейшего свободного союза Ирландии с Англией, не из „справедливости к Ирландии“, а ради интереса революционной борьбы английского пролетариата, так и мы считаем отказ социалистов России от требования свободы самоопределения наций, в указанном нами смысле, прямой изменой демократии, интернационализму и социализму»⁸⁵.

Наконец, в 1916 г., в большой статье «Итоги дискуссии о самоопределении» Ленин написал относительно колоний:

«В наших тезисах сказано, что требование немедленного освобождение колоний так же „неосуществимо“ (т. е. неосуществимо без ряда революций и не прочно без социализма) при капитализме, как и самоопределение наций, выбор чиновников народом, демократическая республика и пр.,— а с другой стороны, что требование освобождения колоний есть не что иное, как „признание самоопределения наций“»⁸⁶.

Поэтому совершенно ясно, что ленинская концепция самоопределения не имела ничего общего с представленной президентом США Вудро Вильсоном после Первой мировой войны. Тут следует вспомнить, что обычно стандартные тексты по международному праву ссылаются только на Вильсона как основателя этой концепции. По Вильсону, самоопределение применимо — исключительно! — к бывшим Османской, Австро-Венгерской и Российской империям. Британской, бельгийской, французской, голландской, испанской и португальской империям ни в коем случае ничто не грозило. Интересы США в Пуэрто-Рико и на Филиппинах также священны для нас. Подход Ленина, с другой стороны, был последовательным и революционным.

Осуществление самоопределения

Я хочу сказать, что, по меньшей мере, для Ленина самоопределение было не просто лозунгом, а принципом, проводимым на практике с немедленным эффектом в рамках бывшей Российской империи после большевистской революции. Согласно книге Игоря Блищенко (1930—2000), одного из лучших советских специалистов по международному праву⁸⁷, опубликованной, по иронии судьбы, в 1968 г., когда СССР подавил «Пражскую весну», ленинский Декрет о мире от 26 октября 1917 г. впервые расширил принцип права на самоопределение на все народы, что было отказом от империалистического различия между «цивилизованными» и «нецивилизованными» нациями⁸⁸. Фактически, Декрет объявлял:

«Под аннексией или захватом чужих земель Правительство понимает сообразно правовому сознанию демократии вообще и трудящихся классов в особенности всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, независимо также от того, насколько развитой или отсталой является насильственно присоединяемая или насильственно удерживаемая в границах данного государства нация. Независимо, наконец, от того, в Европе или в далёких заокеанских странах эта нация живёт.

Если какая бы то ни было нация удерживается в границах данного государства насилием, если ей, вопреки выраженному с её стороны желанию — всё равно, выражено ли это желание в печати, в народных собраниях, в решениях партий или возмущениях и восстаниях против национального гнёта — не предоставляется права свободным голосованием, при полном выводе войска присоединяющей или вообще более сильной нации, решить без малейшего принуждения вопрос о формах государственного существования этой нации, то присоединение её является аннексией, т. е. захватом и насилием»⁸⁹.

В своей статье Блищенко затем отвечал ряду западных специалистов, которые утверждали, что Декрет был совершенно лицемерен, во-первых, не имея никакого приложения к народам в рамках СССР, и, во-вторых, вообще, будучи приложен только к Финляндии в бывшей царской империи. Он указал на существенную автономию, за исключением лишь отделения, которой пользовались союзные и автономные республики в СССР в соответствии с 17-й статьёй Конституции. Что ещё важнее, он подчеркнул степень, до которой принцип был действительно осуществлён Ленином в ранние годы СССР. Не смог он указать — что не удивительно в 1968 г.,— что одна из наиболее ожесточённых стычек Ленина со Сталиным касалась независимости Грузии⁹⁰.

В гораздо более позднем тексте⁹¹ Блищенко показал, что раннее советское правительство было совершенно последовательно в осуществлении самоопределения. На 4 (17) декабря 1917 г. советское правительство признало право на самоопределение Украины. В ответ на запрос финского правительства Совет народных комиссаров 18 (31) декабря 1917 г. решил выйти на Центральный исполнительный комитет с предложением признать независимость Финляндии. Фактически, это белые, стремясь восстановить империю, выступили против финской независимости. В соответствии с декретом от 29 декабря 1917 г. (11 января 1918 г.) было признано право на самоопределение народа «Турецкой Армении». 7 декабря 1918 г. в ответ на запрос от правительства Советской Эстляндии Ленин подписал декрет о признании независимости Эстонии, Латвии и Литвы.

5 февраля 1919 г. президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета принципиально настоял, что в осуществлении принципа самоопределения вопрос должен решаться самой самоопределяющейся нацией, самим народом. Диктатура пролетариата не была условием для самоопределения, равно применяемого к буржуазным движениям за независимость. Так, советское правительство признало республики Бухары и Хорезма, которые не были социалистическими.

Это было глубоко значимым историческим контекстом, в котором Евгений Пашуканис стал признанным теоретиком и лидером марксистского анализа права и международного права.

Действительное значение Евгения Пашуканиса

История Пашуканиса

Пашуканис родился в 1891 г. и был ликвидирован в 1937 г., осуждённый как член «банды вредителей» и «троцкистско-бухаринский фашистский агент»⁹². Он был учеником латвийского правоведа Петра Стучки, который был старше его на 25 лет (Стучка родился в 1865 г. и умер в 1932 г., что необычно для того времени — по естественной причине)⁹³. Крис Артур описал его «важный вклад в материалистическую критику юридических форм» как «по сей день самую существенную марксистскую работу по этому предмету»⁹⁴ Не могу не согласиться. В то же время надеюсь продемонстрировать, что парадоксальные эффекты советской практики (в противоположность пропагандировавшейся позитивистской теории) играли ключевую роль в развитии и выдвижении на своё нынешнее место одного из важнейших принципов международного права, права народов на самоопределение.

С 1925 г. до 1936 г. Пашуканис был в СССР ведущим теоретиком права, признанным таковым никем иным как самим Стучкой, написавшим, что «Общая теория права и марксизм» — «в высшей степени ценный вклад в нашу марксистскую теоретическую литературу по праву, и непосредственно дополняет мою работу, обеспечивающую лишь неполную и довольно неадекватную общую доктрину права»⁹⁵. Это был период «страстных правовых дебатов», хорошо проанализированный Майклом Хэдом⁹⁶.

Пашуканис был директором института советского строительства и права Коммунистической академии и фактически национальным руководителем правовых исследований и юридического образования. В юридическом образовании он произвёл значительные изменения, в частности, исключив, по существу, из образовательного учебного плана субъекты гражданского права и заменив их акцентом на экономике и экономическом управлении⁹⁷. Учившийся у него Джон Хазард (1909—1995)⁹⁸ вспоминал ещё о такой стороне его характера: в этом институте «новинкой для меня была [ситуация, когда он] разрабатывал теорию, претендующую на безошибочность, а те, кто отклонялся от линии Пашуканиса, наказывались, как Коровин, или лишались преподавательских должностей, продвижения по службе и повышения заработка»⁹⁹. Несмотря на вероятное лицемерие Хазарда, уроженца американского академического сообщества, кажется, так и было.

Эдвин Гарлан, писавший в ходе «Холодной войны», в 1954 г., для американской аудитории, выделил два вывода, к которым пришёл Пашуканис на основе своего анализа основных правовых категорий. Первый:

«Только буржуазно-капиталистическое общество создаёт все необходимые условия для того, чтобы юридический момент в социальных отношениях достиг полной определённости»¹⁰⁰.

И второй:

«Отмирание категорий… буржуазного права отнюдь не означает замены их новыми категориями пролетарского права, так же как отмирание категории стоимости, капитала, прибыли и т. д. при переходе к развёрнутому социализму не будет означать появления новых пролетарских категорий стоимости, капитала, ренты и т. д.

Отмирание категорий буржуазного права в этих условиях будет означать отмирание права вообще, т. е. постепенное исчезновение юридического момента в отношениях людей»¹⁰¹.

Как замечает Гарлан, из этих суждений следует, что переходный период диктатуры пролетариата должен принять форму буржуазного права. Таким образом, задача переходного права состояла в самоуничтожении посредством быстрого движения к административно-техническому регулированию в противоположность гражданскому и криминальному праву¹⁰².

Возрождение Пашуканиса: Чайна Мьевиль

Чайна Мьевиль, с его перелицовкой «теории международного права как формы товара»¹⁰³, представляет самую серьёзную и искушённую за последние годы попытку развития марксистских взглядов на международное право¹⁰⁴. Его сильная книга действительно подводит итог в последнем предложении: «Мир вокруг нас, хаотический и кровавый,— есть господство права»¹⁰⁵. Международное право и права человека, по его мнению,— в лучшем случае игрушки, а в худшем — мощное оружие в руках врага. Как Мьевиль указал во введении к книге «При столкновении двух равных прав», он в значительной степени черпает у Пашуканиса, который был одним из самых серьёзных марксистских теоретиков права СССР и всего мира. Мьевиль прослеживает и объясняет его аргументацию в главе 3, постаравшись через «имманентное переформулирование», ответить на некоторую критику Пашуканиса¹⁰⁶.

Чайна Мьевиль идентифицирует в Критических правовых исследованиях и прочих теориях международного права так называемого «нового течения» «неявную теорию общественного мира, идеалистический конструктивизм»¹⁰⁷, где международное право иногда изображается как унаследованный от прошлого «ограничивающий миф» или где структуры повседневности, такие как международное право, считаются «наносными идеями». Для Мьевиля это привилегирует «…абстрактные концепции перед конкретно-историческим контекстом, в котором распространяются некоторые идеи, и ещё как». Мьевиль решительно поддерживает «классическую» версию марксизма¹⁰⁸. Тут-то я с ним согласен. Однако, как объясняет Мьевиль, Пашуканис утверждает, что логика товарной формы есть логика юридической формы. При товарном обмене, далее, «каждый товар должен быть частной собственностью его владельца, свободно обмениваемой на другой… Поэтому, каждый участник обмена должен быть, во-первых, владельцем частной собственности, и, во-вторых, формально равным другому участнику или другим участникам. Без этих условий совершённый акт не будет товарным обменом. Юридическая форма — форма, с необходимостью принимаемая отношением между этими формально равными владельцам обмениваемых стоимостей»¹⁰⁹. По Мьевилю, право востребовано как «определённая форма общественного регулирования… Эта форма — право, характерные черты которого — абстрактность, основанность на равенстве своих субъектов и повсеместная распространённость при капитализме»¹¹⁰. Мьевиль с одобрением ссылается на утверждение Пашуканиса, «…что частное, а не публичное, право является „первичным правовым слоем“. Остальная часть юридической надстройки может рассматриваться как по существу получаемая из него»¹¹¹.

На самом деле, утверждение Пашуканиса идёт гораздо дальше и выглядит следующим образом:

«Но, в то время как цивилистика, имеющая дело с основным первичным правовым слоем, широко и уверенно пользуется понятием субъективных прав, в теории публичного права применение этого понятия порождает на каждом шагу недоразумения и противоречия. Поэтому система гражданского права отличается простотой, ясностью и законченностью, в то время как теории государственного права изобилуют натянутыми, искусственными, односторонними до уродливости построениями. Форма права с её аспектом субъективной управомочности рождается в обществе, состоящем из обособленных носителей частных, эгоистических интересов»¹¹².

Ясно, что Пашуканис был знаком с работой «К еврейскому вопросу» Маркса, и надо сказать, что выше процитированный отрывок весьма напоминает то, что Маркс говорил о «правах человека»:

«…Ни одно из так называемых прав человека не выходит за пределы эгоистического человека, человека как члена гражданского общества, т. е. как индивида, замкнувшегося в себя, в свой частный интерес и частный произвол и обособившегося от общественного целого»¹¹³.

В следующем же абзаце Маркс иронически говорил о загадочности того, что во французских Декларациях 1791 и 1793 гг. «…наконец, не человек как citoyen, а человек как bourgeois считается собственно человеком и настоящим человеком»¹¹⁴.

Ограничения Пашуканиса

Я — тоже большой поклонник ранних трудов Пашуканиса, но сильно сомневаюсь, что его работа по товарной теории права действительно может послужить основанием для новой теории международного права. Мьевиль сам в нескольких пунктах признаёт ограничения и противоречия Пашуканиса. Вот — некоторые важные недочёты.

Во-первых, теория Пашуканиса настаивает, что никакого права, как он его определяет, не было прежде развития товарной формы, появившейся лишь с развитием капитализма. Это либо ошибка, либо замкнутый круг, определение, зависящее от самого себя. Мьевиль не пренебрегает этой проблемой, и убедительно критикует Пашуканиса за то, что тот упускает различие между логическим движением от простого к капиталистическому товарному обмену и историческим движением от обмена товарами в докапиталистических обществах к таковому при капитализме¹¹⁵. Мьевиль вынужден заявить: «История развития юридической формы может быть развита с помощью теории Пашуканиса»¹¹⁶. Крис Артур отмечает эту проблему с другой точки зрения в своём «Введении»:

«Трудность, происходящая из марксистской точки зрения, состоит в том, что буржуазный режим есть режим товарного производства, принявшего всеобщий характер; то есть, он рассматривает рабочую силу как товар и выкачивает из наёмных работников прибавочный труд. И всё же Пашуканис ссылается на товарообмен, не учитывая различные производственные формы, которые может вовлекать производство для рынка…»¹¹⁷.

Иначе говоря, Пашуканис не смог принять во внимание всю человеческую докапиталистическую историю.

Во-вторых, Мьевиль, как мне кажется, недостаточно внимателен к критическим замечаниям Боба Файна, которые затрагивают самое ядро этого своеобразного переприсвоения Пашуканиса. Для начала, как указывает Файн, «Притом, что Маркс возводил право к отношениям товарного производства, Пашуканис возводит его к товарному обмену»¹¹⁸. Это, согласно Файну, ведёт Пашуканиса к явно неверному заключению:

«Вместо рассмотрения и содержания и формы права как определённых и изменяемых развитием производственных отношений, Пашуканис обособил право от его содержания и свёл весьма различные формы права, выражающие качественно различные общественные отношения, к единственной, статической и иллюзорной „юридической форме“»¹¹⁹.

А всякая «юридическая форма» должна быть буржуазна. Как объясняет Файн, это привело Пашуканиса в 1924 г. к утверждению, что Советский Союз новой экономической политики (НЭП) ещё не готов к отмене права, и что, так как право во всяком случае буржуазно, не может быть такой вещи, как пролетарское право. Более того, по сути Пашуканиса сама логика его позиции обязывала видеть переход от капитализма к социализму просто как замену товарного обмена плановым производством, то есть, замену буржуазных (юридических) форм социалистическими (техническими формами)¹²⁰. Таким образом, как указывает Файн, в 1929 г. он принял взгляд Сталина, что коммунизм достигается через первый пятилетний план¹²¹. Мьевиль читал Файна¹²², но, кажется, полностью упустил суть его критики.

В-третьих, воспроизведение и обсуждение Мьевилем короткого очерка Пашуканиса относительно международного права¹²³ от 1925 г. не учитывает не только факта интеллектуальной развития Пашуканиса до его смерти от руки Сталина в 1937 г., но, что ещё более важно, образа, которым траектория этого развития уже была определена ранним приспособлением Пашуканиса к советскому техницизму. Действительно, этот очерк вошёл в трёхтомную «Энциклопедию государства и права», выпущенную по инициативе и под редакцией Стучки. Вклад Пашуканиса был вполне совместим со всей линией и политикой Стучки. Но причины того были гораздо глубже, чем простая готовность к послушанию, которая всё равно была не в характере Пашуканиса. Как поясняет Файн, «Пашуканис не только инвертирует описанные Марксом отношения между правом и бюрократией, он утратил всякий вид демократического характера Марксовой критики государства, согласно которой его отмирание должно быть результатом его всё более радикальной демократизации»¹²⁴.

Официальная траектория Пашуканиса

Пашуканис был надёжным верноподданным режима — скорее по убеждению, нежели под каким-то давлением. Так что к 1932 г. Пашуканис, к тому времени главный редактор официального журнала по вопросам права «Советское государство», был способен воздать хвалу письму Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма»¹²⁵. Главный труд Пашуканиса по международному праву, «Очерки по международному праву», появился в 1935 г.¹²⁶ А через два года он был мёртв, после того, как «Правда» объявила 20 января 1937 г., что он оказался врагом народа,— всего через два месяца после того, как он был назначен режимом контролировать пересмотр всей системы кодексов советского права. Анализ Майкла Хэда ведёт к критической оценке наследия Пашуканиса:

«Он предложил глубокое проникновение в экономические корни правовой формы, даже демонстрируя ряд фундаментальных неясностей в марксистской экономике. Однако он был слабее в отношении идеологической и репрессивной роли права и государственного аппарата. А ключевые аспекты его теории отвечали интересам нарождающейся сталинистской бюрократии, к которой он присоединялся против Левой оппозиции»¹²⁷.

Действительно, специалисты вроде Кристины Сипноуич, представляющей Пашуканиса как ортодоксального марксиста, связывая «Маркса и Пашуканиса»¹²⁸, и Ронни Уоррингтона¹²⁹, считавшего Пашуканиса, вслед за американским специалистом Робертом Шарлетом, ортодоксальным «старым большевиком»¹³⁰, упускают степень, до которой теории Пашуканиса неумолимо приводили его к поддержке политики Сталина.

Как я показываю ниже, Пашуканис также полностью упустил революционный контекст в своём анализе международного права. Кроме того, его осуждение в 1937 г. и после смерти, в течение всего сталинского периода, основывалось на утверждении, что он не указывал, что «международное право должно определяться как классовое право в терминах столь простых и выразительных, чтобы не допустить никакого недоразумения»¹³¹.

Согласно американскому специалисту Хазарду, советский читатель предполагался советской ортодоксией способным найти «простое доказательство утверждения теоретика, что внешняя политика формируется в целях межклассовой борьбы, а международное право, будучи инструментом этой политики, не более чем отражение классовых конфликтов, взывающих к своему разрешению»¹³².

В отличие от Коровина, для которого изменение формы должно следовать за изменением сущности, так что Советский Союз принёс с собой новую форму международного права, «международное право переходного периода», Пашуканис отстаивал продолжение старых форм, включая дипломатический иммунитет, обмен представителями, и обычное право договоров, не в последнюю очередь потому, что они дали Советскому Союзу значительную защиту.

Пашуканис резко осудил доктрину Коровина:

«…Исследователи типа Коровина, который утверждал, что советское правительство должно признавать только договоры [как источник] международного права и отвергать обычай, совершенно неправы. Попытка навязать советскому правительству доктрину, которую оно нигде не выражало, диктуется явным стремлением лишить советское правительство тех прав, которые не требуют никакой договорной формулировки и происходят от факта существования нормальных дипломатических отношений»¹³³.

Пашуканис также подвергся особенной критике за то, что назвал «здоровым» принцип rebus sic stantibus¹³⁴.

Большинство экземпляров «Очерков» было уничтожено после его осуждения в 1937 г., но в этой своей кульминационной работе он объявлял, что всякая попытка определить «характер международного права» была схоластикой¹³⁵. По его мнению, такие попытки были результатом сохраняющегося влияния буржуазной юридической методологии, которая, как он говорил, опиралась на связь права с сущностью, развивающейся в соответствии с собственными внутренними принципами. Для него, в 1935 г., международное право было средством формулировки и закрепления в обычае и договорах различных политических и экономических межгосударственных отношений, и СССР мог использовать международное право для продвижения советских интересов в борьбе с капиталистическими государствами. Он не видел никакой причины полагать, что, применяя эти принципы международного права в своих целях, СССР компрометировал собственные принципы в мире, в котором большинство государств были капиталистическими. Для Пашуканиса не было никакого смысла в попытках определить, было ли международное право «буржуазным» или «социалистическим»; такая постановка вопроса была бы «схоластикой»¹³⁶.

Этот подход к международному праву происходит, насколько это возможно, из теории «товарной формы». Он представляет крайний позитивизм, именно так, как это описывается в «стандартном стиле», на который я ссылался выше. Для Пашуканиса, международное право составлено просто заключёнными государствами договорами и таким обычным правом, на которое могут согласиться все государства.

Не следует удивляться, что демонстрируемая Пашуканисом теоретическая позиция изменилась между 1925 г. и 1935 г. Полностью изменился контекст. Очерк 1925 г. Пашуканис писал, когда мир представал разделённым на два лагеря, капитализма и рабочей власти, а большая часть планеты была подчинена колониализму. Он совершенно правильно писал: «…Исторические примеры, приводимые в любом учебнике М. п., говорят яснее слов, что современное М. п. является юридической формой борьбы капиталистических государств между собой за господство над остальным миром…»¹³⁷. В учебнике 1935 г. он говорил, что международное право, осуществляемое между капиталистическими государствами,— одна из форм, при помощи которых империалистические государства продолжают борьбу между собой за территории и сверхприбыли¹³⁸. Он также объявил, что международное право впервые появилось с самым ранним классовым обществом, то есть с развитием рабовладельческого государства, выросшего из примитивной племенной организации, когда разделение труда и принятие концепции частной собственности расслоили общество на классы¹³⁹.

Вышинский, Немезида Пашуканиса — и теоретический преемник Стучки,— смотрел на это диаметрально противоположным образом:

«Только тот, кто сознательно фальсифицирует историю и действительность, может ощущать в капиталистическом обществе высшую кульминационную точку развития права. Только в социалистическом обществе право приобретает устойчивое основание для своего развития… Что касается научной разработки каких-либо конкретных проблем, основным и решающим должно быть стремление обеспечить развитие и укрепление советского закона до наивысшей степени»¹⁴⁰.

Действительно, учебник Пашуканиса 1935 г. совершенно стандартен в отношении порядка и стиля изложения. Исключением является глава III, «Исторический очерк международной политики и международного права»¹⁴¹, которая представляет, с некоторыми ссылками на товарища Сталина и «тезис о победе социализма в отдельной стране», строгое фактологическое рассмотрение истории международного права и политики с древних времен до «международных отношений в период слома капиталистической стабилизации и борьбы СССР за мир», основное внимание в котором уделено Октябрьской революции 1917 г. и периоду после Первой мировой войны. Взгляд, исповедуемый Пашуканисом в 1925—1927 гг., что «действительным историческим содержанием международного права… является борьба между капиталистическими государствами»¹⁴², быстро уступила место «социализму в одной стране» и «мирному сосуществованию». Как указал в 1938 г. Хазард: «…В ходе любого будущего обсуждения (советский) автор должен постоянно подчёркивать борьбу за мир, которую ведёт СССР, и показывать, как эта борьба опирается на святость договоров и соблюдение международных обязательств»¹⁴³. Политическим контекстом этой новой ориентации был тот факт, что СССР допустили до членства в Лиге Наций 18 сентября 1934 г., и до его агрессии против Финляндии в декабре 1939 г. он был ведущим протагонистом Лиги и «коллективной безопасности»¹⁴⁴.

Договор Молотова — Риббентропа и нападение Гитлера на Советский Союз положат конец таким политическим и академическим императивам.

В сложившейся ситуации Пашуканис, возможно, не мог полностью предсказать противоречивые события, последовавшие за Второй мировой войной, в особенности создание и трансформацию Организации Объединенных Наций, развитие многосторонних, в некоторых случаях всеобщих, международных договоров, и превращение политических принципов, таких как самоопределение, в фундаментальные принципы — законные права — международного права. На самом деле этому мешала именно его теоретическая позиция. E. A. Коровин уже в 1923 г. сделал особенное ударение на «суверенитете, как национальном самоопределении», «правовых формах самоопределения», «буржуазном самоопределении и методе „балканизации“»¹⁴⁵. Коровин гораздо в больше степени был большевиком-ленинцем, чем Пашуканис.

Почему Пашуканис упускал значение самоопределения?

В этом моменте работа Пашуканиса имеет недочёт, ключевой для аргументации данной главы. Он лишь один раз упомянул «право наций на самоопределение», хотя оно было ядром подхода Ленина к международной политике в период сразу после 1917 г. Фактическое представление об «империалистической узурпации» анализируется только в связи с работой Ленина относительно «империализма, как высшей стадии капитализма». По мнению Пашуканиса в 1935 г., «основной факт мировой истории» после Октябрьской революции — «борьба двух систем»: капитализма и социализма, как он построен в СССР. Самая важная особенность «Декрета о мире» от 8 ноября 1917 г.— отказ от тайных договоров. В этом отношении Пашуканис заявил следующее: «Декларация прав народов России объявила право всех народов на самоопределение вплоть до отделения и образования независимого государства»¹⁴⁶. Пашуканис ничего не сказал о каком-либо значении, которое это могло иметь для системы империализма и колониализма.

Пашуканис отметил создание нескольких новых государств на руинах Австро-Венгерской и Османской империй и существование в большинстве из них значительных национальных меньшинств — но не вымолвил ни слова о самоопределении. То же верно в отношении его рассмотрения признания СССР и заключения соглашений с Эстонией (2 февраля 1920 г.), Литвой (12 июля 1920 г.), Латвией (11 августа 1920 г.) и Финляндией (14 октября 1920 г.)¹⁴⁷. Весь анализ сосредоточен на СССР и его интересах. Так, Пашуканис рассказывал, что «…симпатии угнетённых народов колоний к Советскому Союзу вызвали гнев империалистов»¹⁴⁸. Советский Союз, с другой стороны, «руководствовался интересами поддержки рабочих в этих странах и во всём мире»¹⁴⁹.

Пашуканис совершенно явно считал, что многие двусторонние договоры, заключённые СССР с 1932 г., когда Гитлер пришёл к власти, не были направлены против какого-либо третьего государства, а основывались на политике поддержания мирных отношений со всеми государствами «и охраны нашего социалистического строительства от угроз интервенции»¹⁵⁰. Так, кульминацией советских дипломатических усилий до 1935 г. было приглашение СССР со стороны 34-х государств 15 сентября 1934 г. присоединиться к Лиге Наций и его вступление 18 сентября 1934 г., при лишь трёх государствах против и семи воздержавшихся¹⁵¹. Согласно Пашуканису, «блестящий успех» советской внешней политики основывался на внутренней политике укрепления диктатуры пролетариата и строительства бесклассового социалистического общества. «Тезис о возможности победы социализма в одной стране» имел определённое значение для решения проблем внешней политики. Список принципов включает, помимо разрыва с политикой царского и Временного правительств, выход из войн, предложение мира всем враждующим странам, публикацию и денонсацию всех тайных договоров, отмену долгов, «…завоевание доверия и симпатий пролетариата и угнетённых народов всего мира, провозглашение принципа самоопределения наций и братской солидарности пролетариата и колониальных народов всего мира»¹⁵².

Пашуканис был неспособен признать значение самоопределения для международного права. С моей точки зрения, это было не просто результатом ограничений его эпохи или необходимости подлаживаться под идеологию Сталина, а прямым следствием его собственной теоретической позиции, выработанной в начале 1920-х. Мьевиль, конечно же, заметил эти события, в особенности тот факт, что Устав ООН объявил «равные права и самоопределение народов»¹⁵³. Однако, признавая, что борьба за деколонизацию после Второй мировой войны представляла собой радикальную перемену в международном праве относительно колонизации, он утверждает, что по содержанию это простое продолжение универсализирующей тенденции в форме. Под этим он имеет в виду, что логика международного права была и осталась «универсализирующей» или, иначе говоря, империалистической. Следуя изданной в 1994 г. «Эпохе крайностей» Эрика Хобсбаума, Мьевиль обращает внимание на тот факт, что волна антиколониальной борьбы поднялась сначала в Азии, затем в Северной Африке и на Ближнем Востоке и, наконец, в Чёрной Африке. В этот момент Генеральная ассамблея ООН, выросшая вдвое с основания организации, приняла водораздельную «Декларацию о предоставлении независимости колониальным странам и народам»¹⁵⁴.

Мьевиль не смог заметить следующие бросающиеся в глаза моменты. Во-первых, как я уже обрисовал, «самоопределение наций» было принципиальным положением, последовательно разработанным В. И. Лениным перед Первой мировой войной и осуществлённым им в контексте бывшей Российской империи после Первой мировой войны. Во-вторых, этот принцип был проклятием для западных империалистических держав, которых вполне удовлетворял распад Российской, Австро-Венгерской и Османской империй на новые нации. Самоопределение, ограниченное этими случаями, было вполне приемлемо для главных империалистических держав. В-третьих, Устав ООН включает объявление принципов, включая самоопределение, но не провозглашает право. Это было победой западных союзников над СССР и его партнёрами. В-четвёртых, значительно, что только в контексте побед национально-освободительных движений принцип самоопределения стал правом на международном уровне.

Фактически, и Пашуканис и Мьевиль, кажется, просмотрели значение принципа, а затем права, самоопределения. Акцент Пашуканиса на товарной форме, и его убеждение, что право становится самим собой только в контексте капитализма, ослепили его в отношении важности для международного права политических событий, посреди которых он жил и работал. Это, возможно, было следствием перспективы, которую определяли его время и положение. Но гораздо в большей степени это было неизбежным следствием его теоретической позиции.

СССР и самоопределение после Второй мировой войны

Деколонизация

Блищенко в 1968 г. триумфально описал распад колониальной системы империализма и широкие национально-освободительные движения в Азии, Африке и Латинской Америке после Второй мировой войны, наполнившие право народов на самоопределение новой силой. Он утверждал, имея на то основание, что СССР сделал всё, чтобы обеспечить превращение этого права в один из фундаментальных принципов современных международных отношений. Отчасти это было обязано работе советской делегации на разработавшей Устав ООН Сан-Францискской конференции¹⁵⁵, в результате которой¹⁵⁶ статья 1.2 Устава ссылается на «уважение принципа равноправия и самоопределения народов».

Как указывает Морсинк¹⁵⁷, в 1914 г. Ленин подсчитал, что более половины мирового населения живёт в колониях, покрывающих три четверти из территории Земли,— в конце 1940-х это было ещё в целом верно. ООНовская Всеобщая декларация прав человека была разработана, когда европейские империи начали распадаться. Два ведущих участника, Малик из Ливана и Ромуло из Филиппин, представляли страны, ставшие независимыми в 1946 г; Сирия, Индия, Бирма и Пакистан получили независимость в 1947 г., а Цейлон — в 1948 г. Индия и Пакистан активно участвовали в процессе составления декларации.

Андрей Жданов, фаворит Сталина, произнёс ключевую речь при основании Коминформа¹⁵⁸, объявив, что мир разделён на два лагеря, «империалистический и антидемократический лагерь» во главе с Соединёнными Штатами, и «демократический и антиимпериалистический лагерь» во главе с СССР. Он утверждал, что имеет место «кризис колониализма» и «народы колоний больше не хотят жить по-старому. Господствующие классы стран-метрополий больше не могут управлять колониями по-старому»¹⁵⁹. Кассезе рассказывает, что Думбартон-Окские предложения, основа Устава ООН, не содержали никакой ссылки на самоопределение, но это положение было пересмотрено в конце апреля 1945 г., на Конференции ООН по международной организации в Сан-Франциско — по настоянию СССР¹⁶⁰. Таким образом, был представлен проект, ссылающийся на «…уважение принципа равноправия и самоопределения народов».

Как отметил в 1970 г. Тункин, на III сессии Генеральной ассамблеи ООН советская делегация предложила включить в проект Всеобщей декларации прав человека статью о праве наций на самоопределение. Однако, под давлением колониальных держав это предложение было отклонено, так что в итоге этот принцип не был отражён.

Дмитрий Грушкин замечает¹⁶¹, что одним из ключевых факторов в конце Второй мировой войны было повышение роли СССР и появление целого блока ориентирующихся на него государств. Далее, сформировалась биполярная система международных отношений, при которой чётко прослеживались противоположные интересы сторон. В-третьих, значительно возросла роль массовости политики: Вторая мировая война, в которой принимало участие около 110 млн человек из 72-х государств, была войной народов, а не правительств. В-четвёртых, на смену Лиге Наций пришла глобальная межгосударственная организация, обладающая большими ресурсами и более действенными инструментами. ООН пыталась создать на новых принципах (прав человека, самоопределения, суверенного равенства государств) мощную и эффективную международно-правовую систему. В документах, принятых ООН, идея самоопределения получила новую поддержку. Однако в ходе их принятия неоднократно возникали жаркие дискуссии. Советский Союз при поддержке социалистических стран и новых независимых государств Азии выступал за предоставление фактически неограниченного права на самоопределение колониальным и зависимым странам и народам.

На X сессии Генеральной ассамблеи ООН в 1955 г. противники включения в пакты права на самоопределение подчёркивали, что в Уставе ООН речь идёт о «принципе», а не о «праве» народов на самоопределение, в различных документах этот принцип толкуется по-разному. Поскольку право на самоопределение есть коллективное право, то нецелесообразно включать его в документ, излагающий права индивидов. Оппоненты возражали: хотя право на самоопределение и является коллективным, но затрагивает каждого человека, и его изъятие — предпосылка к ограничению прав человека. Государства, принимавшие Устав ООН и признающее его, должно уважать «принцип самоопределения» и вытекающее отсюда «право». Последняя точка зрения победила, и положение о праве народов на самоопределение было внесено в общую статью 1 Международного пакта о гражданских и политических правах и Международного пакта об экономических, социальных и культурных правах¹⁶².

Право на самоопределение в системе международного права

Хедер Уилсон напоминает нам¹⁶³, что допуск 17-ти новых независимых государств при открытии XV сессии Генеральной ассамблеи оказал на ООН решающее воздействие. 23 сентября 1960 г. Советский Союз, пользуясь возможностью, представленной этим драматическим событием, потребовал дополнить повестку дня «декларацией о предоставлении независимости колониальным странам и народам»¹⁶⁴. Это был поистине кульминационный момент в развитии современного международного права.

Именно СССР представил XV сессии Генеральной ассамблеи ООН проект исторической Резолюции 1514 (XV) от 14 декабря 1960 г., «Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам». Это историческое решение подняло целую волну реакции и протестов, но, тем не менее, было принято. Документ отметил связь между правом народов на самоопределение и индивидуальными свободами. По пятам за Резолюцией 1514 (XV) следовал целый ряд документов подобного типа: Резолюция 1803 (XVII) от 14 декабря 1962 г., «Неотъемлемый суверенитет над естественными ресурсами»; Резолюция 2105 (XX) от 20 декабря 1965 г., «Осуществление Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам» — Генеральная ассамблея признала законность борьбы колониальных народов против колониального господства в осуществлении их права на самоопределение и независимость, и предложила всем государствам обеспечить материальную и моральную поддержку национально-освободительным движениям на колониальных территориях.

В пакт 1966 г. о правах человека, который вначале рассматривался как единый документ, положение о самоопределении было решено включить исходя из того, что:

1) оно «…является источником или непременным условием других прав человека, так как не может быть подлинного осуществления индивидуальных прав без осуществления права на самоопределение»;

2) при составлении Пакта должны быть предусмотрены осуществление и защита принципов и целей Устава, в том числе принципа равноправия и самоопределения народов;

3) ряд положений Всеобщей декларации прав человека непосредственно связан с правом на самоопределение;

4) если это право не включить в Пакт, он будет неполным и недейственным¹⁶⁵.

В 1919 г. целых 64 % населения планеты жило в колониях и полуколониях, то в начале 1969 г. в колониях оставался только 1 % человечества. Именно на этом основании оба международных пакта имеют общую статью 1, по международному признанию права народов на самоопределение. Это было замечательным достижением СССР и его союзников в деколонизированном мире.

Национально-освободительные движения

Успех СССР и его союзников в 1960-х имел важные последствия для юридического и политического процесса деколонизации. Последующие резолюции Генеральной ассамблеи ООН гарантировали, что так называемые «национально-освободительные движения»¹⁶⁶ будут признаваться «единственными законными представителями» соответствующих народов. Иначе говоря, экстерриториальные общественно-политические организации были фактически приравнены к суверенным субъектам международного права. Примеры тому — Организация освобождения Палестины (ООП), Организация народов Юго-Западной Африки (СВАПО), Африканский национальный конгресс (АНК) и Панафриканистский конгресс (ПАК). В 1973 г. ООН объявила о признании СВАПО «единственным подлинным представителем народа Намибии». А в 1974 г. Организация освобождения Палестины была признана большинством государств — членов ООН как законный представитель палестинцев, с соответствующим статусом в ООН.

Есть авторы, вроде Кристофера Куэйе, которые игнорируют советскую роль в продвижении юридического права на самоопределение или поддержке национально-освободительных движений¹⁶⁷. Но, вот, Галия Голан, хотя, по-видимому, и не отдающая отчёт в важности международного права, написала в контексте национально-освободительных движений что «термином, предпочитаемым Советами [для „независимости“] как общей, всеохватывающей цели, было „самоопределение“»¹⁶⁸. Её книга демонстрирует огромные ресурсы, вложенные СССР в поддержку всевозможных национально-освободительных движений в Третьем мире. Составленные ею таблицы перечисляют 43 движения в 26-ти странах и 13 инструментов «советской деятельности»¹⁶⁹. Роджер Канет отметил, что «советская торговля с развивающимися странами выросла более чем в одиннадцать раз с 1955 г. до 1970 г.». В 1970 г. она увеличилась ещё на 15,7 %¹⁷⁰. Далее, Бхабани Сен Гупта указал, что «культивируя дружественные и жизнеспособные силы, Советский Союз постоянно старался удовлетворить некоторые из осязаемых нужд властных элит обществ Третьего мира. В Южной Азии он вызвался предоставить помощь программам индустриализации в Индии, для которых индийцы не могли добыть ресурсы ни внутри страны, ни у западных наций…»¹⁷¹.

Я настаивал бы, вопреки этим авторам, что это не в результате советской пропаганды, а по развитой усилиями СССР и его союзников логике нового международного права народ, имеющий право на самоопределение и сталкивающийся с агрессивными попытками отрицать это право, получил право на самозащиту по статье 51 Устава и статус субъекта международного права во всех отношениях. Так, Португалия тогда вела войну против народов Анголы и Мозамбика; эти народы были поэтому жертвами агрессии и пользовались правом на самозащиту, а третьи государства имели право и долг прийти им на помощь¹⁷². Г. И. Тункин, годом ранее, в более формальной статье, защищая сомнительный концепт «пролетарского интернационализма», также связал «борьбу за мир во всём мире и безопасность» с «борьбой за свободу и независимость народов», сославшись именно на Резолюцию 1514 (XV)¹⁷³.

Вьетнам и «Пражская весна»: дальнейшие противоречия в самоопределении

Год 1968-й был не только годом советского вторжения в Чехословакию, но также и решающим моментом в той войне, которую США вели во Вьетнаме. Вторжение в Чехословакию происходило на фоне возникновения нового «социалистического международного права», с новым подходом к традиционным концепциям суверенитета. Г. И. Тункин издал пересмотренное второе издание своего учебника по международному праву¹⁷⁴. Согласно Тункину, как казалось комментаторам в Соединённых Штатах, новая советская позиция может быть возведена к заключению Пашуканиса в 1920-х, что Советский Союз может использовать и использует общепринятые нормы внутреннего и международного права как в государственной администрации, так и в осуществлении отношений с иностранными государствами. Через такую практику буржуазные нормы получили новое социалистическое содержание¹⁷⁵.

Относительно чехословацких событий Тункин утверждал, что они были логическим продолжением концепции, уже разработанной и применённой в Венгрии в 1956 г. Это было законным предотвращением вторжения капиталистического влияния в социалистическое государство¹⁷⁶. Рамки международного права обеспечены анализом концепции суверенитета. Тункин отметил, что как общее, так и социалистическое, международное право уважает концепцию «суверенитета», но заключил, что это уважение — неодинаково в двух системах¹⁷⁷. Социалистические государства будут настаивать на уважении к этому принципу, как он понимается в общем международном праве, когда речь идёт об отношениях между ними и капиталистическими государствами, чтобы воспрепятствовать капиталистическим государствам вмешиваться во внутренние дела социалистических государств, но, что касается взаимоотношений социалистических государств, концепция суверенитета разработана в концептуальных рамках «пролетарского интернационализма». Его переводчик, Уильям Батлер, прокомментировал: «Советское вторжение в Чехословакию явно было трудным моментом для его подхода к международному праву, и его отношение к „социалистическому международному праву“ кажется, справедливо или нет, менее чем восторженным»¹⁷⁸.

Аргументам Тункина следует противопоставить то, что смог написать в том же году американский специалист Алвин Фриман:

«В годы после Второй мировой войны демонстрировался возрастающий интерес к той степени, до которой советская теория и практика могли повлиять на развитие международного права. Это следует ожидать ввиду положения и силы, которыми СССР стал пользоваться в мировом сообществе»¹⁷⁹.

Фриман осудил то, что он видел как «политическую догму, облачённую в фальшивое юридическое убранство», а именно официальную советскую доктрину «мирного сосуществования». Он сослался, как и многие американские специалисты того периода и как президент Кеннеди в своих выступлениях после инаугурации, на обращение Хрущёва к партийной аудитории 6 января 1961 г.¹⁸⁰ Тот утверждал, что «имеет место величайший подъём антиимпериалистических, национально-освободительных революций»¹⁸¹, и оговаривал, что «коммунисты целиком и полностью поддерживают такие справедливые войны и идут в первых рядах народов, ведущих освободительную борьбу»¹⁸².

Воздействие слов Хрущёва чувствовалось в самих США и в их последующей политике:

«Речь, опубликованная в советской прессе всего за два дня до того, как новоизбранный президент Джон Кеннеди принял присягу, оказала глубокое воздействие на новую администрацию, расценившую её как предзнаменование войн. Кеннеди и его советники заключили, что „Холодная война“ вступила в новую фазу, которая будет проходить в Третьем мире и характеризоваться партизанскими войнами. Соответственно, они стремились повысить способность нации вести встречную контрповстанческую войну, значительно расширив армейский спецназ, контингент „зелёных беретов“. Перед тем, как пасть жертвой покушения в Далласе в 1963 г. Кеннеди отправил более 16 000 из них в Южный Вьетнам для участия именно в таком конфликте. Война за Третий мир и новая фаза „Холодной войны“ пошли всерьёз»¹⁸³.

Эта речь вполне может быть недостоверной; я не смог отыскать конкретную ссылку. Но есть все причины полагать, что её воздействие было таким, как описано выше,— и на исследователей также. Для Фримана, притом, что в 1968 г. было возможно согласование взаимоприемлемых принципов, не было возможно никакое продвижение в международном праве, пока «Советский Союз не готов будет отказаться от своей мессианской, маниакальной поддержки доктрины мировой революции»¹⁸⁴. Фриман писал, конечно, в разгар Вьетнамской войны: он возмущался, что преграда в виде дирижируемого СССР общественного мнения «…фактически блокировала применение Соединёнными Штатами слезоточивого газа, где оно было в интересах гуманного обращения с гражданским населением»¹⁸⁵.

Ведущие советские специалисты были, в конечном счёте, должны отказаться как от позитивизма, так и от революционного содержания самоопределения. В 1991 г., как раз перед роспуском СССР, используя новый язык «перестройки», «общечеловеческих ценностей» и «общего европейского дома», Блищенко также предлагал «…пересмотреть принятую нами периодизацию современной истории международного права и вести отсчёт его становления не с Октября 1917 г., как это было ранее, а с Французской буржуазной революции, впервые выдвинувшей такие общепризнанные нормы и принципы международного права, как право народов на самоопределение, права человека, территориальное разграничение»¹⁸⁶.

Однако, принцип, а затем право, самоопределения, играли, с моей точки зрения, намного более существенную роль и в своих практических эффектах для международного строя, и как «отвратительный Другой» советского позитивизма в международном праве.

Этот парадоксальный, диалектический аспект советского международного права полностью упущен Мьевилем. Этим, надо сказать, он занимает своё место в прочной традиции критики «социалистического права». Мне кажется, радикальная переработка вклада Пашуканиса необходима для удовлетворительной оценки роли права в мире, в котором капитализм — как ему и следовало, и как предсказывал Маркс — распространился повсеместно. Вместе с взаимозависимостью росла турбулентность. Иракская авантюра — неотразимый пример не всемогущества власти США, а её радикальных ограничений и неукротимости человеческого духа.

Что Мьевиль вполне справедливо извлекает из Пашуканиса — это называемое им «материализмом», а именно решающее значение экономического и политического исследования при аналитическом рассмотрении развития права, памятуя о реальном существовании и относительной автономии последнего как постоянного, но вечно изменчивого аспекта человеческого существования — подобно религии, с который, как человеческий конструкт, оно имеет так много общего.

Самоопределение народов в международном плане достигло статуса права в контексте деколонизации и — совершенно парадоксальной и лицемерной — советской поддержки как самого принципа, так и национально-освободительных движений. Это — правовая норма, поистине столп международного права.

Заключение — и другой взгляд

А сейчас я хотел бы предложить альтернативу неуклонно пессимистическому взгляду Чайны Мьевиля на послевоенные движения за деколонизацию и «права народов», особенно право на самоопределение и право на развитие — Новый международный экономический порядок, который он мельком упоминает.

Здесь можно привести совершенно диалектический довод. Несомненно, что движениям за свободу колоний и деколонизацию, как показано выше, жёстко противостояли все империалистические державы. В каждом случае — Франция во Вьетнаме и Алжире, Британия в Кении и Малайзии, США, доныне, в Пуэрто-Рико, Португалия в Мозамбике и Анголе, опыт ЮАР и Израиля — ответ империализма был свиреп и кровав. Недостаточно отметить, что некоторые из них сами стали мелкими империалистами или многообразно прислуживали бывшей колониальной державе.

Для меня жизненно важно отметить, что требование самоопределения стало жизненно важной частью внешней легитимизации и идеологического самоуполномочивания этих движений. Парадоксальным — и диалектическим — образом СССР, несмотря на глубокую прополку его подхода к международному праву, иллюстрируемую Вышинским¹⁸⁷ и Тункиным¹⁸⁸, оказался должен оказать весьма значительную материальную поддержку борьбе за самоопределение, несмотря на то, что это не только обходилось чрезвычайно дорого, но и зачастую противоречило его собственным геополитическим интересам. Диалектическим — я имею в виду, в следующем отношении: содержание предлагаемой нормы часто вступало в острый конфликт с её юридической формой, и в дальнейшем содержание получало новое значение, соответственно преобразовывая и форму.

В каждом случае процесс был не идеальным — это не профессорская работа,— а полностью материальным. Это — то, что Патрисия Уильямс в «Расовой алхимии и правах» называет подрывом и присвоением буржуазных юридических норм — алхимическим процессом¹⁸⁹. Так, преобразовалась сама Организация Объединенных Наций, в отношении не эффективности или окончательной независимости, а уникальной возможности собираться и высказываться, которую она предоставила менее могущественным государствам — и международному гражданскому обществу.

Глава 2
Деградация международного права?

Введение

Эта глава исследует недавнюю предысторию нынешнего кризиса международного права; а также набрасывает средства спасения из тупика.

Несколько лет назад, Тони Карти написал «Разложение международного права»¹⁹⁰. В провидческом отрывке он утверждал:

«Официальная аргументация неизбежно ограничивается односторонними утверждениями правового принципа, который предполагается годным, чтобы к нему апеллировать, наряду со многими другими „не правовыми“ факторами, обращаясь или к внутренней аудитории или к конкретным союзным силам. Попытки „убедить“ противника исключительно редки. Правовая доктрина пытается продвинуть дискурс именно на эту стадию. Ей нечего терять, кроме своей репутации целостности»¹⁹¹.

В 2002 г., после американско-британского ответа на события 11 сентября, Дейвид Чандлер объявил взамен о «деградации» международного права. Теперь, после вторжения в Ирак и его оккупации с 2003 г. по настоящее время, трудно спорить с его заключением, что «международное право больше не принимается как законное ограничение применения силы западными державами, притом, что принудительное вмешательство западных держав в дела других государств всё более легитимизируется в рамках „международного правосудия“… Разрыв между „правосудием“ и „законностью“ привёл к деградации международного права, а не к его развитию»¹⁹². С этим утверждением перекликается Ноэлль Кениве в своём обзоре европейской континентальной литературы, вопрошая, претерпело ли международное право действительную перемену с 11 сентября¹⁹³. Её заключение сурово. Основным последствием ей видится «…значительный рост респектабельности применения военной силы в ответ на терроризм… …Степень, в которой доктрина „справедливой войны“ некоего вида получила своё основание в оправдании такого подхода, обеспечивает немного удобства. Как отметил Делькур¹⁹⁴, это развитие кажется, прежде всего, признаком „вырождения международного права и омертвления системы коллективной безопасности“, главным образом вызванного появлением „гегемона“»¹⁹⁵.

Эта глава является попыткой отразить то, что случилось с правом, и решить, можно ли вновь привести право и власть к отношению, в котором будет перспектива для правосудия. Я говорю «вновь», ибо здесь настаивается, что развитие международного права в течение «Холодной войны» происходило на основании совершенно демократичном, прогрессивном и гуманном. Это положение — то, что я описываю в этой книге как «революционный консерватизм».

Моя отправная точка в этой главе, вслед за ссылкой на капитал во введении,— вампирическая метафора, жуткая прелюдия к последующему. Хотя эта глава включает трагедию в трёх актах — Ирак (с 1991 г.), Сербия (с 1999 г.) и Афганистан (с 2001 г. и акт этот никоим образом не разрешён к настоящему моменту),— моя отправная точка — 1986 г.; свершившийся тогда акт мести, оказавшийся пугающим предупреждением, может поощрить заблуждение, что история — просто порочный круг. Также примечательно, что ни одно из описываемых трёх бедствий не достигло завершения. Каждое продолжает нести воздаяние, по меньшей мере отчасти через закон непреднамеренных последствий, закон, с особенно безжалостной нешуточностью приложимый к Соединённым Штатам. Тем более это относится к Ираку с марта 2003 г.

Ироническим аккомпанементом добавляется далее элемент контрапункта: слова самого солнечного оптимиста, типичного нормативного либерала, истинного сторонника верховенства норм и правил в международном праве, Томаса Франка¹⁹⁶.

Этот очерк сосредоточен, прежде всего, на академических работах относительно трёх вышеназванных событий. Я помню прямую критику со стороны Хилари Чарлзуорт развития международного правоведения через исследование «кризисов»¹⁹⁷, и признаю себя виновным. Однако сама Чарлзуорт указывает, что «один из путей — это вновь сфокусировать международное право на проблемах структурной юстиции, поддерживающей повседневную жизнь. Как могло бы выглядеть международное право повседневности?»¹⁹⁸. Одна из целей данного анализа будет состоять в том, чтобы постараться показать, как можно отстоять международные права человека и международную юстицию, включающую в себя права человека, понятые не как дискурс, в котором «упадочное видение общественного мира» служит «поддержанию самоуверенности правящего класса»¹⁹⁹, но как продукт и катализатор реальной борьбы. Это — независимый взгляд на права человека, за который я выступлю позже в этой книге.

Не в последнюю очередь эта глава стремится подтвердить положение Майкла Байерза, размышлявшего в 2002 г. над предыдущим десятилетием насильственных мер против Ирака: «Хотя право обязательно является результатом и отражением политики, оно, однако, сохраняет специфику и сопротивляется краткосрочным переменам, что позволяет ему ограничивать внезапные перемены в соответствующей силе и внезапные перемены в политике, мотивированные последовательным сдвигом восприятия возможностей и частных интересов»²⁰⁰. Это особенно верно, если право является результатом и отражением не только силы, но и борьбы и сопротивления: то есть, не исключено, что само право сможет оказать сопротивление.

Вампиры

Международное право не просто деградировало, оно было также нарушено — но нарушено, судя по всему, с его собственным энтузиастическим участием. Три образца применения вооружённой силы — против Ирака, Сербии и, наконец, Афганистана — выглядят тремя актами в трагедии глубинного обмана, жутких отношений вампира и невесты между правом и властью. Эти три стадии могут быть описаны следующим образом. Сначала — заключение брака, когда право и власть, освобождённые окончанием «Холодной войны», казались настроенными на долгожданный счастливый союз; во-вторых, совращение, когда власть стремилась посягнуть на средства создания права, международный обычай; и третья, отвержение, когда власть, овладев правом, отвернулась и ушла прочь.

Антонио Кассезе, в качестве первой реакции на американский ответ на 11 сентября, опознал другую вампирскую особенность, воспроизводство вампиров через отравленный укус. «Итак, ответ на ужасную трагедию 11 сентября может привести к приемлемой правовой перемене в международном сообществе только в случае принятия разумных мер, в максимально возможной степени на коллективном основании, которые не входят в противоречие с общепринятыми принципами этого сообщества. Иначе откроется дорога установлению той анархии в международном сообществе, к которой так страстно стремились террористы»²⁰¹. То есть, говоря более прямо, терроризм породил терроризм; его жертва, его заклятый враг, только и желает, оказывается, повторить цикл смерти и разрушений.

Немного базового международного права — революционный консерватизм

По одному вопросу этот очерк занимает решительно позитивистскую, базовую позицию — революционный консерватизм. Я имею в виду простые слова Устава ООН, взятые вместе с тяжко завоёванной государственной практикой и opinio juris относительно применения силы, «неотъемлемым» правом на самозащиту и особенно скользкой доктриной «упреждающей» самообороны²⁰².

С 1945 г. недвусмысленным принципом международного права было, что Организация Объединённых Наций имеет, за одним строго ограниченным исключением, монополию на применение силы в международных отношениях. Это закреплено в статье 2.4 Устава ООН, которая запрещает «…угрозу силой или её применение как против территориальной неприкосновенности или политической независимости любого государства, так и каким-либо другим образом, несовместимым с Целями Объединённых Наций».

Все члены ООН строго связаны этой статьёй, ибо Устав ООН — обязательный договор. Действительно, ООН была основана ради предотвращения повторения ужасов Второй мировой войны.

Только Совет безопасности Организации Объединённых Наций, действуя во исполнение главы VII Устава, имеет право «…предпринимать такие действия воздушными, морскими или сухопутными силами, какие окажутся необходимыми для поддержания или восстановления международного мира и безопасности» (статья 42). Совет безопасности, как в случае Войны в Заливе, может делегировать осуществление такого акта государствам или группам государств. Но он должен сделать это явно и остаться ответственным.

Единственное исключение из этого принципа содержится в статье 51 Устава ООН: право на «самооборону, если произойдёт вооружённое нападение на Члена Организации». Обычное международное право, значительно предшествующее ООН²⁰³, проясняет, что самооборона уполномочивает только на меры, пропорциональные вооружённому нападению и необходимые для ответа на него. Этот принцип и статус доктрины самообороны как обычного права, независимого от Устава ООН, были подтверждены Международным судом в деле «Никарагуа против США» в 1986 г.²⁰⁴

Кроме того, статья 51 также указывает, что самооборона может осуществляться только «до тех пор пока Совет Безопасности не примет мер, необходимых для поддержания международного мира и безопасности».

При том, что было признано и даже настаивалось, что Совет безопасности, его состав и его роль нуждаются в демократической реформе, и его позиция в отношении существования угрозы или нарушения международного мира и безопасности должна быть подчинена пересмотру со стороны Международного суда, сам Совет безопасности нуждается в защите. Говоря словами профессора Куигли, он рискует стать «беспомощным заложником»²⁰⁵. С существенной обвинительной наглядностью Куигли указывает:

«Возникли четыре категории ситуаций, отражающих неспособность Совета безопасности должным образом выполнять свои функции в результате господства Соединённых Штатов. Во-первых, в ситуациях „угрозы миру“ Соединённые Штаты объявляли о сомнительных фактах прежде Совета безопасности, и Совет действовал так, как будто эти факты верны, без расследования. Во-вторых, Соединённые Штаты в ряде случаев действовали предположительно на основе предоставленных Советом безопасности полномочий, но фактически вне каких-либо фактически предоставленных полномочий. В-третьих, Соединённые Штаты в ряде случаев убеждали Совет безопасности уполномочить их предпринять военное действие односторонне, а не под контролем Совета. В-четвёртых, Соединённые Штаты при помощи своего права вето препятствовали Совету безопасности иметь дело с наиболее длительным территориальным спором ООН, в отношении Израиля и Палестины»²⁰⁶.

Слова профессора Куигли были пророческими; израильско-палестинский конфликт — неизбежное основание, играющее роль причины и следствия, в пропаганде и в действительности, для событий 11 сентября и войны в Афганистане.

И всё же я бы утверждал, оглядываясь в прошлое, что ООНовская система, сама результат компромисса между Первыми и Вторым мирами, капиталистической и коммунистической системами, приобрела свои важнейшие концепции и юридическое содержание через процесс деколонизации. Не случайно, что принципы государственного суверенитета и невмешательства, проведённые в жизнь тяжко завоёванным юридическим правом народов на самоопределение, стали главным источником законности для Организации Объединённых Наций как центр устремлений новых государств и поднимающихся народов.

Начало порочного круга — бомбёжка Ливии

Конец 1980-х был поворотным моментом в судьбе не только СССР, но и международного права как потенциального источника защиты от сильных государств. В 1986 г. Соединённые Штаты проиграли дело, инициированное Никарагуа против них в Международном суде²⁰⁷. А 15 апреля 1986 г. Соединённые Штаты атаковали пять целей на ливийской территории, запросив и получив согласие Маргарет Тэтчер на использование Великобритании как промежуточного пункта для своих бомбардировщиков. Не только в рамках этого очерка события 15 апреля 1986 г. служат страшным предупреждением о том, что произошло 11 сентября 2001 г. Как было признано в то время, смерти мирных граждан в Триполи и Бенгази, увеличенные пропорционально соотношению крошечного населения Ливии с огромным населением Соединённых Штатов Америки, представляли бы удар по Нью-Йорку и Вашингтону с по меньшей мере десятками тысяч невинных жертв. Ни международное право, ни правосудие не могут одобрить воздаяние по принципу «око за око», насилие в ответ на насилие. Но действия Соединённых Штатов в апреле 1986 г. были по самой меньшей мере ужасным предвестием, а возможно и одной из причин событий 11 сентября²⁰⁸.

Однако цель этого раздела состоит в том, чтобы вспомнить написанные вскоре после этого пророческие слова профессора Поста²⁰⁹. Сразу нужно отметить, что Пост далеко не стремился осудить Соединённые Штаты. Его заключение было, в сущности, предчувствием Косо́вы и Афганистана: «Если бы государственническая система не признала применение силы допустимым при разумной необходимости защитить фундаментальные права человека, то, конечно же, такое отрицание неумолимо продемонстрировало бы собственную нелегитимность». На первый взгляд, конечно, это — софизм, отсутствие логической связи, но мы это пропустим. Более интересна траектория рассуждения Поста. И предлагаемая им демонстрация железной последовательности политики США в отношении международного права.

Пост начинает с ныне забытой «доктрины Шульца», изложенной 15 января 1986 г., перед бомбёжкой Ливии. Джордж Шульц, тогдашний Госсекретарь США, выступая в Университете национальной обороны, заявил: «Это чепуха, что международное право запрещает нам захватывать террористов в международных водах или воздушном пространстве, нападать на них на территории других стран, даже ради спасения заложников, или применять силу против государств, которые поддерживают, тренируют и укрывают террористов или партизан». И добавил: «Нации, подвергшейся нападению террористов, дозволено применять силу для предотвращения или предупреждения будущих нападений, захвата террористов или спасения своих граждан, когда недоступны иные средства»²¹⁰.

Пост противопоставляет этому утверждению почти единодушное (США воздержались) осуждение Советом безопасности ООН применения силы Израилем в 1985 г. против Организации освобождения Палестины на территории Туниса. Совет безопасности осудил это действие как «скандальное нарушение Устава Организации Объединённых Наций, международного права и норм поведения»²¹¹ и, объясняя позицию США, глава их делегации Вернон Уолтерс принёс правительству Туниса «искренние соболезнования в связи с гибелью его граждан»²¹².

Согласно Посту, «после этого непременно сталкиваешься с рядом вопросов: допускает ли международное право нападать на террористов на территории другой страны без согласия таковой? Действительно ли допустимо нападать на государства, которые поддерживают, обучают или укрывают террористов?»²¹³.

Рассмотрев Устав ООН, Декларацию о принципах международного права 1970 г. и множество авторитетных суждений широкого ряда специалистов — целые две страницы сносок — с порицанием как предупреждающих, так и ответных репрессивных акций, Пост заключает: «Поэтому, осуществление „доктрины Шульца“ через упреждающее или ответное применение силы ввело бы Соединённые Штаты в противоречие с международным правом и должно быть отвергнуто»²¹⁴.

Пост явно не стремился занять позицию, которая не давала бы Соединённым Штатам никакого ответа терроризму. Поэтому он отмечал, что «может возникнуть положение, когда применение силы есть разумная необходимость для обеспечения полного соблюдения целей Устава», когда машина Организации Объединённых Наций не функциональна²¹⁵. Однако он добавил, что «обстоятельства должны быть непреодолимы, а действительное применение силы должно быть пропорциональным, в рамках разумной необходимости, и никоим образом не включать недопустимое нацеливание на отдельных лиц или объекты»²¹⁶.

Я утверждаю, что закон самообороны гораздо более сильно ограничен. Собственно, фокусом этого анализа будут юридические обоснования, если только они вообще предлагаются США и Великобританией для их действий против Ирака, Сербии и Афганистана. Что предлагалось в случае Ливии? Пост указывает²¹⁷, что вскоре после бомбового налёта США сделали «путаные» — это ещё преуменьшение — ссылки на ряд дичайшим образом различающихся оправданий нападения. Во-первых, утверждалось, что сила была применена как репрессия или возмездие за предшествующий — 10-ю днями ранее — террористический акт в Берлине — смерть американского служащего при взрыве в ночном клубе²¹⁸. Во-вторых, сила была «в первую очередь сигналом полковнику Каддафи прекратить террористические акты»²¹⁹. В-третьих, США намеревались запугать элитную ливийскую гвардию, на которую опирается Каддафи²²⁰. В-четвёртых, они полагали, что осуществляли предупреждающую самооборону²²¹. В-пятых, эта акция была самообороной против продолжающихся нападений на граждан Соединённых Штатов и их посольства за рубежом²²². Пост полностью опроверг каждый из этих пунктов и сдержанно заключил, что акция США была «весьма сомнительной» с точки зрения международного права²²³.

Это замешательство — или довольно высокомерное пренебрежение — в отношении обоснования с позиций международного права примечательно напоминает аргументы в случае Афганистана, а позже — Ирака.

Война в Заливе — заключение брака

Теперь мы подходим к явному концу — или так казалось энтузиастам в то время — международного права в 1991 г. Вспомните, что между налётом на Ливию и падением Берлинской стены в октябре 1989 г. прошло всего три года. СССР и сам был на краю позорного крушения, его идеологические основы полностью прогнили. Кроме того, была действительно своевременна подготовка к новым событиям на теоретическом уровне. В 1990 г. появилась «Власть закона в международных отношениях» (The Power of Legitimacy Among Nations)²²⁴ Томаса Франка. Не вследствие, конечно, публикации этой книги, 2 августа 1990 г. Ирак вторгся в Кувейт, и — после примечательно долгой паузы — 29 ноября 1990 г. Совет безопасности ООН принял Резолюцию 678²²⁵. Эта резолюция, казалось, отмечала конец стеснённого положения Совета безопасности, определённой особенности «Холодной войны». Система, казалось, собиралась занять своё место.

Отчасти задержка была вызвана необходимостью получить почти полное единодушие (Китай был не представлен), чего хотели Соединённые Штаты. Чтобы получить советскую поддержку, Соединённые Штаты, согласно новостным репортажам, согласились помочь не допустить три балтийских республики на Парижский саммит в ноябре 1990 г.²²⁶ и обязались убедить Кувейт и Саудовскую Аравию обеспечить СССР твёрдой валютой, в которой тот отчаянно нуждался,— они это сделали²²⁷, хотя и накануне его распада.

Вспомним, что Резолюция 678 «уполномочила государства-члены, сотрудничающие с правительством Кувейта,… использовать все необходимые средства с тем чтобы поддержать и выполнить [прежние резолюции] и восстановить международный мир и безопасность в этом регионе». Впервые с Резолюции 84 от 7 июля 1950 г.²²⁸, рекомендовавшей совместную военную акцию против Северной Кореи, военная акция была предпринята с одобрения Совета безопасности.

Реакция Томаса Франка и Файзы Пател на эти события была однозначна²²⁹: «Система ООН, кажется, политически развивает способность заменить самовольное насилие полицейским принуждением… Теперь, наверное, время принять и поощрить новую правоохранительную систему вместо того, чтобы вечно соглашаться на суверенные войны самопровозглашённой самообороны»^[230].

Однако в то время во множестве звучала убедительная критика^[231]. Евгений Ростов прокомментировал, что «за исключением слова „уполномочивает“, резолюция явно предназначалась поощрить и поддержать кампанию коллективной самообороны, и поэтому не есть акция принуждения со стороны Совета безопасности»^[232]. Бёрнс Уэстон пошёл далее, подвергнув сомнению законность резолюции и последующей акции^[233]. В его понимании, тут было четыре аспекта. Во-первых, неопределённость юридического основания Резолюции 678; во-вторых, дипломатия великодержавного давления, которой было отмечено её принятие; в-третьих, её совершенно неограниченный характер; и наконец «поспешный отказ Совета от допускаемых ею альтернативных ненасильственных санкций»^[234].

Совет безопасности не провёл ни одной встречи по вопросу о кризисе в Заливе между 29 ноября 1990 г., когда была принята Резолюция 68, и 14 февраля 1991 г., когда он собрал секретную сессию, чтобы обсудить политические аспекты конца войны. 3 апреля 1991 г. Совет безопасности принял Резолюцию 687^[235], Ирак признал её 6 апреля, и Совет безопасности объявил о её вступлении в действие 11 апреля.

В одном отношении Совет безопасности действительно установил себе новый прецедент; это должно было поистине стать новой эрой уполномоченного применения силы. Кристин Грей указывает, что после операции «Буря в пустыне» Совет безопасности уполномочил государства-члены предпринять акции в Сомали (1992 г.), Югославии (с 1992 г.), Гаити (1994 г.), Руанде (1994 г.), регионе Великих африканских озёр (1996 г.), Албании (1997 г.), Центральноафриканской Республике (1997 г.), Сьерра-Леоне (1997 г.), а также в Косове в Резолюции 1244 и Восточном Тиморе в Резолюции 1264: «Он не обеспокоился определением правового основания для таких решений, помимо общей ссылки на главу VII Устава ООН». Всё это были внутренние конфликты, за исключением, возможно, бывшей Югославии^[236].

Однако Резолюция 687 вовсе не закрыла вопрос войны против Ирака. Уже в 2002 г. «Юропиан джоурнал оф интернэшнл ло» (European Journal of International Law) посвятил целый выпуск «Воздействию десятилетия мер против Ирака на международное право»^[237].

За операцией «Буря в пустыне» вскоре последовала операция «Утешение» (Provide Comfort), предпринятая США, Великобританией и Францией в защиту курдов Северного Ирака в апреле 1991 г.^[238] Частью её обоснования было то, что эта акция было предпринята «в поддержку Резолюции 688», хотя эта резолюция не принималась в рамках главы VII и не уполномочивала применение силы. В январе 1993 г. США и Великобритания осуществили нападения на иракские ракетные позиции в запрещённых для полётов зонах. Генеральный секретарь ООН утверждал, что эта акция получила мандат Совета безопасности согласно Резолюции 678, ввиду нарушения Ираком условий перемирия^[239]. Грей указывает, что Генеральный секретарь никогда не возвращался к этому аргументу, и он подвергался критике за присвоение отдельным государственным державам полномочий, принадлежащих Совету безопасности^[240].

Весьма схожие обоснования использовались для оправдания операции «Лиса пустыни» в декабре 1998 г., в ответ на прекращение Ираком сотрудничества с инспекционной комиссией ООН. В этой акции, продолжавшейся четыре дня и четыре ночи, было запущено больше ракет, чем в течение всего кризиса 1991 г. Великобритания и США сослались на Резолюции 1154 и 1205 Совета безопасности как юридическое основание для применения силы. Но, как указывает Грей, эти резолюции были приняты в рамках главы VIII, но не выражали условия для применения силы.

Как указывает Мэри Эллен О’Коннелл, первый после «Холодной войны» режим санкций был наложен на Ирак^[241]. 6 апреля 1990 г., спустя несколько дней после вторжения Ирака в Кувейт, Совет безопасности принял Резолюцию 661, установившую всесторонний запрет на торгово-финансовые сделки с Ираком. Резолюция 666 расширила экономические санкции, но с исключениями из гуманитарных соображений. Резолюция 670 (1991 г.) запрещала воздушные связи. В 1995 г. Совет безопасности, «будучи обеспокоен серьёзным положением в области питания и здравоохранения иракского населения…» принял Резолюцию 986, «Нефть в обмен на продовольствие». Однако санкции остаются в силе. Карима Бенноун, бывший юрисконсульт «Международной амнистии» выражает взгляд многих критиков экономических санкций против Ирака: «…Эти санкции, кажется, сравнительно бесполезны в отношении подрыва власти иракского режима, а, с другой стороны, воздействовали на население Ирака подобно апокалипсису»^[242].

Действительно, противоречие между установками Робина Кука, заявившего 12 мая 1997 г.^[243], что британская внешняя политика должна включать «этическое измерение», и такими действиями вело к отказу от так называемой «этичной внешней политики», и его заменой в начале сентября 2000 г. целью утверждения «Британии как мировой державы»^[244]. Пол Уилльямс отмечает «упорную критику, исходящую от разнообразных групп, противостоящих британской поддержке санкций против Ирака несмотря на неоднократные попытки министров защитить позицию правительства»^[245]. Но Уилльямс ничего не говорит о войне против Сербии.

Война против Сербии — совращение

24 марта 1999 г., после краха переговоров в Рамбуйе по судьбе Косовы и косоваров, была развёрнута операция «Союзная сила». Это было началом 78-дневной кампании бомбёжек^[246]. Как указывает Биддл, НАТО победила: не удивительно, принимая во внимание, что совместное население 19-ти стран НАТО превышает 11 миллионов Сербии в 65 раз; оборонный бюджет НАТО — в 25 раз превышает всю экономику Сербии; а её вооружённые силы превосходят сербские в 35 раз^[247].

Во многих отношениях, война против Сербии обеспечила мост между войнами против Ирака и Афганистана. «Даже когда бомбы НАТО начали валиться на Белград, американские и британские самолёты продолжали свою упорную (даже если почти незаметную) войну с Ираком, в ходе которой ушло более 2000 бомб и ракет только за 1999 г.— даже не близко к случаю Косовы, но всё же значительная демонстрация силы. И кампания 2000—2001 гг. в Афганистане была явным наследником и реакцией на военную модель, обнаруженную в Косове»^[248]. В своём обзоре для «Форин аффэрз» (Foreign Affairs) Биддл вообще не упоминает о международном праве или Организации Объединённых Наций.

Утверждение, что бомбёжка диктовалась необходимостью предотвратить гуманитарное бедствие — новый закон гуманитарного вмешательства — имел такую моральную привлекательность, что критики этой акции были весьма немногочисленны, по меньшей мере, в Северной Европе. Были исключения. Майкл Байерс и Саймон Честерман полемически отреагировали 19 апреля 1999 г.: «Одностороннее вмешательство НАТО на Балканах устрашило Россию, изолировало Китай, и мало помогло примерно миллиону косоваров, во имя которых бомбят Сербию. Его основным достижением может быть обеспечение смерти „нового мирового порядка“, лихо провозглашённого Джорджем Бушем после освобождения Кувейта в 1991 г., и разрушение учреждения, помогавшего предотвратить международные войны на протяжении более чем полувека»^[249].

Томас Франк указал одно из решающих различий между войной в Заливе и войной в Косове — между «…смягчением и оправданием. Ни Госдепартамент США, ни НАТО всерьёз не попытались оправдать войну в терминах международного права»^[250]. Он был вынужден к этому заключению неопровержимой критикой законности войны со стороны Бруно Симмы^[251]. Франк ответил:

«…В то время как санкция ООН на коллективную военную акцию открыла новую страницу, в вооружённом ответе на прямую агрессию нет ничего нового. Резолюция 1244, с другой стороны, одобряет развёртывание коллективных (региональных) вооружённых сил для противодействии не агрессии, но грубому нарушению гуманитарного права и прав человека… Есть, однако, другое примечательное различие между Резолюциями 687 и 1244. Первая устанавливала международный режим для Ирака вследствие триумфа уполномоченных Советом безопасности сил. Последняя наложила режим на Югославию после кампании НАТО, которую не уполномочивала Организация Объединённых Наций. Хотя Совет ранее обращался к главе VII и „подчёркивал“ потребность в „договорном политическом решении“, он всё же не уполномочил НАТО вызвать результаты, охваченные позже в Резолюции 1244… Из-за этого трудно не согласиться с тревожным заключением проф. Бруно Симмы…, что военная акция НАТО была проведена в нарушение международного права»^[252].

Главный вопрос, однако, в том, привели ли действия НАТО, особенно Соединённых Штатов, в рекордно короткие сроки, к новому творческому развитию в обычном международном праве через государственную практику и opinio juris? Иначе говоря, перекрыл ли императив — как это представляет НАТО — предотвращения гуманитарного бедствия в Косове, а именно геноцида или, во всяком случае, этнической чистки косоваров сербами, запрещающие применение силы положения Устава ООН? Этот вопрос выдвинулся вперёд в Руанде в 1994 г., когда казалось, что предложенная Бернаром Кушнером доктрина «друа э девуар д’ингеренс» (droit et devoir d’ingérence, фр. — «право и долг вмешаться») была главным оправданием французского вмешательства, операции «Бирюза», одобренной Советом безопасности постфактум^[253].

Дебаты велись прежде всего на страницах «Юропиан джоурнал…». Бруно Симме отвечал Антонио Кассезе, принципиальная позиция которого по вопросу об упреждающей самообороне была отмечена выше. Кассезе представил два проникнутых болью очерка^[254]. Отвечая на вопрос, движется ли международное право к новому обычному праву «насильственных контрмер» в ответ на гуманитарное бедствие или массовое и грубое нарушение прав человека, Кассезе утверждал, что, если такое новое право действительно развивается, то практика и opinion juris могут самое большее оправдать меры, предпринятые лишь в чрезвычайных обстоятельствах, когда у вмешивающихся есть разумное субъективное мнение, что только немедленное вмешательство предотвратит бедствие, и только пока Совет безопасности не может установить свой контроль.

Что наиболее примечательно, Независимая комиссия по Косове^[255], включающая таких светочей прогресса как Ханан Ашрави, Ричард Фолк, русский дипломат Олег Гордиевский, и под председательством Ричарда Голдстоуна, пришла к выводу, что вмешательство было «неправомерным, но легитимным»^[256]. Для Джека Доннелли это демонстрирует «напряжённость» — но «полностью приемлемо»^[257]. Дэвид Рифф намного менее любезен в своей оценке: он описывает отчёт комиссии как «самообман выдающихся личностей»^[258] — иными словами, «великих и добрых международных социал-демократических кругов»^[259]. Он делает веское, по-моему, замечание, что «государства бедного мира выступают против вмешательства в Косове, ибо по-прежнему верят, что суверенитет остаётся лучшей защитой против иностранной гегемонии»^[260]. Более спорно его утверждение, что «…такие вмешательства, независимо от незаинтересованности или облечённости мандатом ООН или новым международным правом, есть колониальные предприятия»^[261]. Особенно резко он настроен против «мирового понимания прав человека», поскольку оно «до странности безразлично к истории»^[262]. Томас Вайсс, напротив, приветствует отчёт комиссии, и утверждает, что «человечность или святость жизни является единственным подлинным первостепенным принципом вмешательства. Защита права на жизнь, в широкой интерпретации, принадлежит к категории обязательств, уважение к которым в интересах всех государств. Все остальные — включая священное трио нейтральности, беспристрастности и согласия, а также легалистические соображения о желательности одобрения со стороны ООН — являются принципами второй степени»^[263].

Cпециалисты-правоведы не смогли заметить политические императивы, которым было поставлено на службу право. Кристина Грей указывает, что Косова — ещё один случай (после Руанды, Албании и Гаити) стремления к законности, побудившего США, Великобританию и другие страны НАТО претендовать на то, что применение ими силы в Косове происходило на базисе Совета безопасности^[264]. Она добавляет: «Это уже не простая интерпретации эвфемизмов типа „все необходимые средства“ для разрешения применения силы, когда из предыдущих дебатов ясно, что сила подразумевается: США, Великобритания и прочие зашли гораздо дальше, искажая формулировки резолюций и игнорируя предыдущие дебаты ради претензии, что они действовали от имени международного сообщества»^[265]. Кристин Чинкин в статье в «Юропиан джоурнал…» выступила с наиболее лаконичной и уничтожающей критикой Косовской войны:

«Наконец, Косовское вмешательство показывает, что Запад продолжает писать сценарий для международного права, даже игнорируя структурные гарантии международного правового порядка. Все эти инциденты служат подрыву Устава на выборочном базисе ad hoc, не обеспечивая ясной артикуляции основных принципов или хотя бы гарантии будущего принятия теми, кто в настоящее время поддерживает их. Случай Косовы, возможно, высветил ширящийся разрыв между риторикой прав человека и действительностью и не нашёл способа перекинуть через него мост»^[266].

Одна из целей этой книги состоит в том, чтобы привести доводы в пользу укоренённого в истории содержательного взгляда на права человека, на основе которого такая риторика может быть вырвана из рук США и Великобритании и обращена против них как мощнейшее оружие. Само международное право может быть представлено в весьма ином свете.

Так, старейшина американских юристов-международников, Луис Хенкин, была весьма прям в отношении международного права: «…Право таково, и оно должно быть таким, что одностороннее вмешательство военной силой государства или группы государств незаконно, если не уполномочено Советом безопасности»^[267]. Специалист по правам человека Джек Доннелли, признавая, что это было взглядом большинства комментаторов, добавил, что «…не следует игнорировать моральные аргументы за гуманитарное вмешательство»^[268]. Его позиция состоит в том, что «сталкиваясь с конфликтом между правовыми и моральными нормами, политические соображения, а не разлагающее влияние, должны иметь вес при выборе действий и в суждении о таких действиях»^[269].

Однако под конец Томас Франк позволил себе оптимистическое заключение, в соответствии со своими теориями законности и справедливости в международном праве: «Окончательный урок Косовы — что, наконец, Организация Объединённых Наций — пусть ею пренебрегают и её обходят — вновь стала существенным помощником в завершении конфликта. ООН — форум не единственный для осуществления творческой, длительной многосторонней дипломатии, но остающийся жизненным и незаменимым»^[270].

Однако, как и в случае войны против Ирака, война в Косове имела продолжение и возможно непреднамеренные последствия.

Во-первых, законность как Международного трибунала по бывшей Югославии, так и Европейского суда по правам человека, была поставлена под сомнение. Прокурор МТБЮ отказался рассматривать обвинение против ответственных лиц в странах НАТО в предполагаемых нарушениях гуманитарного права в ходе бомбёжек Сербии^[271].

Это контрастирует с подходом относительно статьи 18.1 Устава МТБЮ, принятым прокурором при утверждении её права расследовать обвинения в преступлениях, совершённых сербскими силами в Косове^[272]. Проверочной гранью, названной прокурором, было «надёжное свидетельство, указывающее, что в Косове, возможно, были совершены преступления в пределах юрисдикции Трибунала» (выделение моё). Эта грань была выдвинута, чтобы объяснить, в какой ситуации прокурор посчитает, в целях отправления правосудия, что у неё имеется законное право на расследование. (Как следствие, любое расследование, не проходящее этот критерий, может быть названо произвольным капризом и выпадать из-под прокурорского мандата.) Так сформулированный критерий представляет негативную точку отсечения для расследований.

Что до применения НАТО бомбовых кассет, расследовавший кампанию бомбёжки комитет постановил следующее:

«27. В ходе кампании бомбёжки силы НАТО применяли бомбовые кассеты. Не существует никакого конкретного договорного условия, запрещающего или ограничивающего применение бомбовых кассет, хотя, конечно, бомбовые кассеты должны применяться в соответствии с общими принципами, относящимися к применению всякого оружия. „Хьюман райтс уотч“ осудило применение бомбовых кассет, утверждая, что высокая доля не сработавших суббоеприпасов бомбовых кассет превращает эти суббоеприпасы в противопехотные мины, которые, как оно утверждает, в настоящее время запрещены обычным международным правом. Запрещены ли противопехотные мины текущим обычным правом, спорный вопрос, хотя в этом направлении имеется сильная тенденция. Однако не существует общего правового консенсуса, что бомбовые кассеты с юридической точки зрения эквивалентны противопехотным минам».

Прокурор принял заключение комитета, что

«на основе рассмотренной информации, однако, комитет полагает, что ни глубокое расследование в связи с кампанией бомбёжки в целом, ни расследования в связи с конкретными инцидентами не оправданы. Во всех случаях или закон недостаточно ясен или расследование вряд ли приведёт к получению достаточного свидетельства, чтобы доказать обвинения против обвиняемых высшего уровня или против обвиняемых низшего уровня в особенно отвратительных нарушениях».

Это решение прокурора навлекло широкую критику. Например, Ронзитти утверждал, что оно было

«…эквивалентом non liquet^[273]. Трудности интерпретации — не есть серьёзное основание для отказа от начала расследования. В гуманитарном праве, как и в любой области права, есть области, которые не достаточно ясны. Однако задача правовой интерпретации и „прояснения“ доверена Трибуналу, который, таким образом, не может заключить, что не может рассудить дело, поскольку закон „не ясен“. Решение non liquet не входит в отправление правосудия ни Гаагским Трибуналом, ни каким-либо иным трибуналом»^[274].

А проф. Бенвенути заявил:

«…Несмотря на рекомендацию комитета, глубокое расследование должно быть начато, поскольку названные им основания недостаточны для исключения возможно произошедших серьёзных нарушений МГП, находящихся в компетенции Трибунала. Если, по мнению комитета, „закон недостаточно ясен“, то именно это должно быть поводом к началу глубокого расследования, что позволило бы МТБЮ прояснить вопрос… Если, по мнению комитета, „расследование вряд ли приведёт к получению достаточного свидетельства обвинения“ (хотя такое мнение не исключает возможности того, что действительно произошли серьёзные нарушения МГП), это было серьёзным основанием для прокурора начать расследование, используя самые широкие полномочия, к которым она (и Трибунал) прибегала в других случаях (такие полномочия не были в распоряжении комитета или не использовались им)»^[275].

Реагируя на решение МТБЮ не расследовать действия НАТО, «Международная амнистия» (МА) отметила признание комитета, что в ответе на выдвинутые против НАТО утверждения о военных преступлениях, она «не смогла обратиться к конкретным инцидентам», в которых её обвиняли. Пять из них перечислены МА в отчёте от 7 июня 2000 г.^[276] Отчёт комитета, документирующий причины, по которым уголовное расследование не должно быть проведено в отношении НАТО, также раскрыл, что он «не говорил с вовлечёнными в направление или проведение кампании бомбёжки». И всё же он пришёл к вышеизложенному выводу. «Международная амнистия» указала, что отчёт комитета не объяснил, каких трудностей он ожидал в сборе свидетельств против НАТО или её должностных лиц.

Наконец, 12 декабря 2001 г. Большая Палата ЕСПЧ нашла неприемлемыми заявления о множестве сербских гражданских жертв (представленные американскими и британскими адвокатами, включая проф. Франсуа Хэмпсона из Эссексского университета) бомбёжки НАТО Белградской телестанции 23 апреля 1999 г.^[277] Это явно одностороннее решение, несомненно, весьма удовлетворительное для стран НАТО и способствующее обвинению Слободана Милошевича на его собственном суде в Гааге.

Во-вторых, правовой статус Косовы, как прежней части Сербии, как автономии некоего вида или как полностью независимой сущности, остаётся нерешённым. Характер администрации ООН, сначала при Бернаре Кушнере (см. выше) как специальном представителе Генерального секретаря ООН, был источником значительного беспокойства. Военное присутствие ООН, СДК, и гражданская администрация, МООНК, действуют с фактическим иммунитетом против юридического разбирательства в обычных судах. Только учреждение уполномоченного по правам человека в Косове, во главе с бывшим членом Европейской комиссии по правам человека Мареком Антони Новицким, было способно бросить вызов множеству тревожащих явлений.

Так, в апреле 2001 г. он был вынужден бросить вызов несовместимости с признанными международными стандартами степени наделения иммунитетом СДК и МООНК в их институциональной правоспособности^[278]. В июне 2001 г. он нашёл, что «…лишения свободы на основании» «административных указов или административной инструкции любого другого вида, декрета или решения», принятого специальным представителем, «не соответствуют признанным международным стандартам»^[279]. Он нашёл, что любое такое лишение свободы и отсутствие судебного контроля над лишениями свободы на основании административных указов нарушило ст. 5 Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод.

Выборы 17 ноября 2001 г. и избрание Неджада Даци председателем Собрания Косовы в рамках конституционной системы временного самоуправления возбудили надежду, что в будущем может быть обеспечено господство права. Но когда в марте 2001 г. возник вопрос о вхождении в Федеративную республику Югославия, ФРЮ, уполномоченный по правам человека написал, что текущий статус Косовы как международного протектората вне юрисдикции ФРЮ «помещает Косову совершенно вне рамок какого-либо международного контроля за правами человека или судебных механизмов, где она и останется в обозримом будущем»^[280].

Итак, как и в случае войны против Ирака, война против Сербии вела к длительному отрицанию — самой Организацией Объединённых Наций — фундаментальных прав человека. Таким образом, не просто брошен вызов законности Совета безопасности, но честь и репутация самой Организации Объединённых Наций подрываются её собственными действиями.

Война против Афганистана — отвержение

Одной из наиболее экстраординарных реакций на последствия 11 сентября была статья Джейми Шиа, информационного директора НАТО и представителя НАТО в течение войны против Сербии, «НАТО — соблюдение этики в политике международной безопасности» (NATO — Upholding Ethics in International Security Policy)^[281]. Этика, согласно Шиа, есть содержание ст. 5 Вашингтонского договора, на которую сослался альянс 12 сентября. «Принятие такой совместной судьбы лежит в самой основе этики в политике международной безопасности, поскольку делает гораздо более трудным оправдать уклонение или нейтралитет перед лицом новых, международных террористических угроз»^[282]. Он не упоминает о международном праве или какой-либо взаимосвязи между этикой, законом и правами.

У нас, однако, есть все основания спросить, почему США и Великобритания не обращались к явной компетенции Совета безопасности, который один должен быть способен решать вопросы давления, санкций или применения силы. Такая ситуация во всех деталях повторилась в случае Ирака в 2003 г.

Примечательно что две Резолюции Совета безопасности, 1368 от 12 сентября 2001 г. и 1373 от 28 сентября 2001 г., подтверждая содержащееся в Уставе право на самооборону, не уполномочивали никакого применения силы, бомбёжки или какого-либо иного — если только не принять аргументы Байерса, изложенные ниже. Действительно, Резолюция 1373 относилась, главным образом, к предотвращению финансирования терроризма. В заявлении от 8 октября 2001 г. Кофи Аннан, Генеральный секретарь Организации Объединённых Наций, сказал:

«Сразу после нападения на Соединённые Штаты 11 сентября Совет безопасности выразил решимость всемерно бороться против угроз международному миру и безопасности, вызванных террористическими актами. Совет также подтвердил неотъемлемое право на индивидуальную или коллективную самооборону в соответствии с Уставом Организации Объединённых Наций. Заинтересованные государства организовали свои текущие военные действия в Афганистане в этом контексте».

Также 8 октября Президент Совета безопасности ООН Ричард Райан (Ирландия) выпустил заявление для прессы после встречи, созванной по требованию США и Великобритании, чтобы сообщить членам Совета безопасности о военных действиях. Согласно этому заявлению, постоянные представители США и Великобритании разъяснили, что «начатые 7 октября военные действия были предприняты в порядке самообороны и направлены против террористов и тех, кто их укрывает», и подчеркнули, что были приложены все усилия, чтобы избежать жертв среди гражданского населения. Кажется, члены Совета «оценили» представленное США и Великобританией изложение, но были глубоко обеспокоены гуманитарной ситуацией в Афганистане.

Итак, ясно, что Совет безопасности не одобрил и не уполномочил военные действия, но просто отметил, что они имеют место, обосновываясь самообороной. Осторожная формулировка Генерального секретаря особенно интересна.

Майкл Байерс замечает, что было, по меньшей мере, четыре возможных юридических оправдания применения силы против Афганистана: Глава VII Устава ООН (например, Ирак), вмешательство по приглашению (например, Гренада), гуманитарное вмешательство (например, Косова) и самооборона. «Примечательно, что США положились исключительно на последний довод»^[283]. Однако Байерс занимает позицию, что Резолюция 1373 содержит формулировки — глубоко зарытые в положениях о замораживании счетов террористов,— которые, возможно, составляют едва ли не ограниченный мандат на применение силы. А именно:

«Совет Безопасности…

действуя на основании главы VII Устава Организации Объединенных Наций…

2. постановляет также, что все государства должны:…

b) принять необходимые меры в целях предотвращения совершения террористических актов, в том числе…».

Согласно Байерсу «…это обеспечивает лучшее свидетельство санкционирования Главой VII, чем использованный для обоснования запрещённых для полётов зон в Ираке аргумент „существенного нарушения“ или использованное для вмешательство в Косове в 1999 г. аргумент „подразумеваемой санкции“»^[284]. Он обращает внимание, что в будущем Китай или Россия могут воззвать к Резолюции 1373 и блокировать любые попытки разъяснить или отменить её — что объясняет, почему она была принята единодушно. Заключение Байерса, будучи более умеренно по тону, чем его публикация в «Ландон ривью ов букс» (London Review of Books) в 1991 г., содержит столь же суровое предупреждение: «События 11 сентября запустили существенное ослабление правовых ограничений применения силы, а это в свою очередь приведёт к переменам во всей системе международного права. Только время покажет, являются ли эти перемены необходимым и пропорциональным ответом на изменение угроз опасного, увы, мира»^[285].

Ясно, что Совет безопасности, в сущности, отказался от всей власти и ответственности, если он действительно выпустил такое неограниченное разрешение применять силу. Но действительность ещё менее привлекательна. Совет безопасности, и, на самом деле, весь Устав и обычное право в отношении применения силы и самообороны, были выброшены за борт под предлогом войны против терроризма. Томас Франк вновь ясно сформулировал вероятное рассуждение администрации Буша. «Американ джоурнал ов интернешнл ло» (American Journal of International Law), как обычно, засвидетельствовал ожесточённый обмен противоположными мнениями^[286] между Томасом Чарни и Томасом Франком. В то время как Чарни настойчиво утверждал, что Совет безопасности мог и должен был сохранять участие, заключение Франка подвигает его позицию на несколько шагов ближе к отказу — вопреки его предыдущим положениям — от роли Совета безопасности в целом: «Что касается права, однако, не существует вообще никакого требования, чтобы государство получило благословение Совета безопасности перед ответом на вооружённое нападение. Будь это не так, сколько государств сознательно согласилось бы подчинить свою безопасность оценке Советом честности свидетельства, на котором они основывают свою оборонную стратегию самосохранения?»^[287].

Наконец, Славой Жижек делает очевидное, но жизненно важное замечание: «Не говорит ли сама сегодняшняя риторика о глобальном чрезвычайном положении в борьбе против терроризма, узаконивания всё большую приостановку юридических и иных прав? Зловещий аспект недавнего заявления Джона Эшкрофта, что „террористы используют свободу Америки как оружие против нас“, несёт явный смысл, что мы должны ограничить свою свободу, чтобы защититься»^[288]. Это предчувствие было выражено также с точки зрения универсализма прав человека Джеком Доннелли:

«Во-первых, контртерроризм, хороший или плохой,— не гуманитарное вмешательство. В мире много различных видов зла, для которых мы разработали различные нормы международного права и политические методы. Во-вторых, сомневаюсь, что мир международной политики радикально преобразовался. Но, в-третьих, в той степени, в которой это произошло, последствия для прав человека (на национальном и международном уровне), вероятно, будут отрицательны. Говоря шире, как бы ужасны ни были эти события, трагедия продолжится, если они отвлекут (и без того недостаточные) международное внимание и ресурсы от более важных и широко распространенных моральных и гуманитарных проблем вроде голода, нищеты, геноцида, репрессивного засилья, систематической политической некомпетентности, регулярного унижения и нарушения прав человека, которые повседневно претерпевают большинство людей в большей части современного мира»^[289].

Таким образом, отвержение международного права имеет своим следствием подрыв гарантий внутреннего права.

Права человека — главный злодей?

Для Чандлера, что более спорно, главный злодей — идеология прав человека, или, по меньшей мере, версия прав человека, представленная королевским адвокатом Джеффри Робертсоном^[290]. Но под угрозой находится не — как Чандлер, кажется, предполагает — мрачное влияние идеологии и дискурса о правах человека, подрывающее достижения международного права. Я хотел бы принять его более убедительные аргументы, изложенные в «Нью лефт ревью» (New Left Review):

«Соглашение 1945 г., сохранённое в принципах Устава ООН, отразило новую международную ситуацию, преобразованную появлением Советского Союза как мировой державы и распространением национально-освободительной борьбы в Азии и Африке… …Суверенное равенство получило техническое признание в паритетном представительстве в Генеральной ассамблее и пустословии о принципе невмешательства, установив правовые ограничения на право вести войну»^[291].

Под угрозой — решающий разрыв 1945 г. с Вестфальской системой, новый правовой порядок, скреплённый принципом суверенного равенства. Как он доказывает, «не сам суверенитет, но суверенное равенство — признание юридического паритета суверенных государств, независимо от их богатства или силы,— преследуется новыми интервенционистами. Всё же такое равенство было учредительным принципом всей структуры нынешнего международного права и всех попыток, как бы хрупки они ни могли быть, установить верховенство „права“ над „мощью“ в урегулировании межгосударственных дел»^[292].

Заключение

Международное право, конечно, полито грязью. Заключение брака, затем совращение и отвержение — жалкая и ничтожная участь. Конечно, специалисты должны были знать лучше: им не следовало приветствовать явный апофеоз контроля Совета безопасности в 1990 г. с таким энтузиазмом, зная с каким пренебрежением Великобритания и США отнеслись к Организации Объединённых Наций и её механизмам в 1986 г. Предполагаемое основание новой традиции в 1999 г. для оправдания бомбёжки Сербии неизбежно сопровождалось оттеснением Совета безопасности и самой ООН после 11 сентября. Любое применение риторики прав человека с 1991 г. теперь было решительно подорвано реальностью администрации ООН в Косове (и Боснии). Таким образом, неправильно утверждать, как это делает Чандлер, что права человека некоторым образом ответственны за то, что случилось с международным правом.

Вместо этого, налицо имеется незаконченный проект. Как утверждалось выше, ООН и её принципы и механизмы родились и наполнились содержанием в период деколонизации. Стремление к глобальной социальной справедливости запустило кампании за права на самоопределение и развитие, и её проблемы не сняты с повестки дня. Перед значительным большинством мирового населения стоит вопрос — как исправить ООН.

Эта глава рассматривала, начиная с 1986 г., историю систематического нападения на международное право и подрыв прав человека со стороны США и Великобритании. Остальная часть этой книги стремится как исполнить обещание представить содержательный взгляд на права человека, так и показать, как революционный консерватизм в международном праве может обеспечить структуру для обоснованного контрнаступления. Следующая глава анализирует незаконность вторжения и оккупации Ирака, и совершение военных преступлений.

Глава 3
Законность вторжения в Ирак и его оккупации

Введение

В предыдущей главе я рассмотрел состояние международного права в период непосредственно перед начавшейся 20 марта 2003 г. Иракской войной. Могло показаться, что международное право было полностью разгромлено действиями США и Великобритании.

Но в этой главе я постараюсь показать, что случившееся подкрепляет, а не ослабляет мои аргументы за революционный консерватизм в международном праве. Государственный суверенитет, запрет на применение вооружённой силы иначе как для самообороны или по особому разрешению Совета безопасности, право народов на самоопределение — каждый из этих фундаментальных принципов установившегося после Второй мировой войны правопорядка приобрёл новую актуальность и подлинную значимость.

В этом убеждении я не одинок. Многие новейшие исследования склоняются к тому же. Так, в своей статье с замечательным названием «Аргументы массового замешательства»^[293], Дино Критсиотис убедительно показывает, что, с точки зрения международного права, действия Великобритания и США не могут подкреплять доводы на основе какой бы то ни было мыслимой доктрины превентивной самообороны — во всяком случае, правовые доводы. Для этого он обращается к рассмотрению Международным судом ООН дела Никарагуа^[294]. Как он показывает, Суд «…посчитал обязательным в своей оценке законности вмешательства исходить из юридического оправдания, выдвинутого Соединёнными Штатами, а не из политических аргументов, сформулированных как оправдания…»^[295]. Поэтому он сосредотачивается на документах, поданных США и Великобританией 20 марта 2003 г., чтобы уведомить Совет безопасности уведомлениях о своих действиях, а также «обозначить правовое основание своих действий».

Соединённые Штаты полагали, что операция «Иракская свобода» была: «…уполномочена действующими резолюциями Совета, включая Резолюции 678 (1990) и 687 (1991)», что Ирак решил «…не воспользоваться своей последней возможностью, оставляемой Резолюцией 1441 (2002), и явно совершил дополнительные нарушения, [и что] ввиду существенных нарушений Ирака исчезло основание для перемирия [в Резолюции 687 (1991)], и в соответствии с Резолюцией 678 (1990) применение силы оправдано»^[296].

Великобритания, в свою очередь, утверждала, что «…Ирак не смог разоружиться, в явное нарушение своих обязательств [в Резолюции 687 (1991)], и что, следовательно, Ирак находится в существенном разрыве с условиями перемирия, установленного при завершении военных действий в 1991 г Советом в его Резолюции 687 (1991)»^[297].

Хотя МС и не имел возможности высказаться о вторжении в Ирак, разумно полагать, утверждает Критсиотис, что эти заявления и есть «юридическое оправдание для вмешательства, поскольку, даже сделанные вне зала суда и в бесспорно политическом контексте Совета безопасности, они возникли как часть формального оправдания для защиты применения силы в соответствии с международным правом»^[298].

Для меня огромный интерес в этих документах представляет то, что они твёрдо базируются на «классических» принципах Уставного права, к которым я обращался в главе 1: запрет на применение силы в статье 2.4 кроме как в исключительных обстоятельствах самообороны (статья 51) или в случае уполномочивания Советом безопасности (глава VII)^[299]. Они также, как указывает Критсиотис, опираются на подробную интерпретацию Резолюций 678 (1990), 687 (1991) и 1441 (2002) и использование юридических терминов вроде «уполномочивания», «существенного нарушения» и «перемирия», а также понятия прецедента^[300].

Единственная ссылка на «самооборону» в письме Соединённых Штатов находится в заключительном предложении, где упоминается о «необходимых шагах», предпринятых, «чтобы защитить Соединённые Штаты и международное сообщество от угрозы, представленной Ираком, а также восстановить международный мир и безопасность в регионе». Как указывает Критсиотис, эта мимолётная ссылка на самооборону резко контрастирует с предыдущей практикой Соединённых Штатов в ситуациях, в которых они апеллировали к самообороне как юридическому оправданию: в Ираке в 1993 г., в операции «Бесконечная досягаемость» (Infinite Reach) в августе 1998 г., в операции «Несокрушимая свобода» против Афганистана в октябре 2001 г.^[301] Таким образом, в правовом отношении и США и Великобритания утверждали, что содержавшееся в Резолюции 678 (1990) уполномочивание было приостановлено, но не прекращено Резолюцией 687 (1991), а затем — восстановлено «существенным нарушением» Ираком своих обязательств.

Критсиотис не отвечает на вопрос о законности прямо. Но он разворачивает ряд метких вопросов, уничтожающих доверие к оправданию, предлагаемому «коалицией»^[302]. Центральный вопрос следующий: кто должен определять, было ли существенное нарушение? Совет безопасности? Любой из его членов или только из постоянных членов? Любой член Организации Объединенных Наций? Только Соединённые Штаты или только Великобритания, или Соединённые Штаты, но только действуя вместе с Великобританией? «А какую роль тогда определяет Резолюция 1441 (2002) отчётам инспекторов ООН по вооружениям?».

Существенно, что юридические оправдания США и Великобритании в мае 2003 г. твёрдо базировались на Уставном праве. Но нет сомнений, что и Великобритания и США страстно желают добиться респектабельности для новой доктрины «превентивного или упреждающего нападения». Энтони Карти верит, что «…аргументы, используемые политическими элитами, чтобы привести в движение государственные учреждения», действительно определяют действия государства^[303]. Анализируя недавнюю работу комментаторов и близких советников правительства Блэра, он приходит к выводу, что Великобритания действительно обязалась установить прецедент упреждающего нападения, в контексте, в котором угроза и применение силы «вновь становятся неотъемлемой частью национальной политики Великобритании»^[304]. В обзоре недавней книги Роберта Купера «Крушение наций»^[305] первый советник Тони Блэра, Карти, объясняет, что Купер «формулирует общий принцип деловых отношений с незападными государствами, несовместимый с международным правом Устава. Он основывается на открыто империалистической антропологии, которую, что не удивительно, видит как такую же часть менталитета европейской элиты, как и американской»^[306]. В то же время, он критикует Мак-Голдрика^[307] за явное принятие правовых аргументов правительства за чистую монету^[308].

Наконец, нужно повторить: вторжение в Ирак и его оккупация были (и на данный момент остаются) незаконными, и в этом факте состоит различие. В то время как Кристофер Гринвуд^[309] отважно попытался сконструировать единственное возможное юридическое оправдание для вторжения — принятое британским правительством — Джерри Симпсон подробно показывает, что «война была незаконной, и что эта незаконность значит»^[310]. В недавней страстной статье он излагает ряд причин, почему для него имеет значение международное право^[311]. Статья заканчивается так:

«И время от времени кто-нибудь где-нибудь, посреди зверства, бесчинства и беззакония, встаёт и говорит, как сказал американский надзиратель, передавший свидетельства властям в январе 2004 г.: „Я не могу жить с тем, что здесь творится“. Для него имело значение международное право, и оно должно иметь значение для нас»^[312].

В недавней вызывающе ясной полемике Голдсмит и Поснер постарались доказать, что государства действуют так, как действуют, по причинам благоразумия, но никогда из-за ограничений международного права или прав человека. Для них, «…система прав человека растворяется на заднем плане»^[313]. Вся моя книга — есть попытка выстроить реалистичное основание для противоположного взгляда.

Индивидуальная ответственность: военные преступления Блэра и прочих

В конце 2003 г.— начале 2004 г. я имел честь возглавлять расследование, проводимое группой из восьми выдающихся специалистов по международному праву из четырёх стран^[314]. Мы заслушали свидетельства и подготовили отчёт, который находится в настоящее время на рассмотрении у прокурора в Международном уголовном суде^[315]. Мы нашли достаточное доказательство совершения вооружёнными силами Великобритании военных преступлений в смысле статьи 8 Римского статута Международного уголовного суда.

Первичное доказательство касалось применения бомбовых кассет, о котором ранее упоминалось в этой книге. Великобритания и США были осуждены собственными устами. Министр Британских вооружённых сил в интервью «Би-би-си» заявил, что кассетные вооружения использовались против сосредоточений военной техники и иракских солдат в застроенных районах и вокруг них у Басры, второго по величине города Ирака^[316]. Кроме того, Соединённые Штаты в своих воздушных и наземных операциях применили значительно больше кассетного оружия, в том числе неоднократно в течение длительной кампании бомбёжки Багдада. Некоторые воздушные нападения США были выполнены с использованием британских площадок, в каковых случаях у Великобритании запрашивалось одобрение выбора как цели, так и оружия^[317].

Кассетное оружие не запрещено правом вооружённых конфликтов само по себе. Отчёт рассматривал вопрос, нарушает ли его применение против военных целей, расположенных в городских районах, какой-либо запрет на умышленное нападение на гражданское население (статья 8.2.b.i Римского статута) или на нападение, несоразмерно причиняющего гражданским лицам случайные гибель или увечья (статья 8.2.b.iv Римского статута), таким образом, являясь элементом военных преступлений.

Статья 8.2.b.i предусматривает, что «умышленные нападения на гражданское население как таковое» составляют нарушение законов и обычаев войны, а, в свою очередь, военные преступления подлежат юрисдикции МУС. Хотя нет надёжных данных, что вооружённые силы Великобритании намеревались вести огонь именно по гражданскому населению, требование в отношении намерений по этому положению охватывает и случаи, в которых преступник знает, что «последствие наступит при обычном ходе событий» (статья 30 Римского статута).

Свидетельство, представленное следствию экспертами по вооружениям, предполагало, что кассетное оружие рассеивает боезаряды по широкой области, которую невозможно точно ограничить: боезаряды могут отклоняться от назначенной цели на три километра. Боезаряды, использованные в Иракской кампании, никогда не были «умными» или «высокоточными»^[318]. Применяемый в городской обстановке, этот тип оружия можно обосновано назвать неизбирательным. В своём Консультативном заключении относительно законности угрозы ядерным оружием или его применения Международный суд заявил, что:

«Кардинальные принципы, содержавшиеся в текстах, составляющих ткань гуманитарного права, следующие. Первый нацелен на защиту гражданского населения и гражданских объектов и устанавливает различие между комбатантами и некомбатантами; государства никогда не должны делать гражданских лиц объектами нападений и, следовательно, никогда не должны применять оружие, неспособное различать гражданские и военные цели»^[319] (выделение моё).

Запрету на нападения неизбирательного характера даётся точное значение статьей 51.4 Дополнительного протокола I (1977 г.), предусматривающей, что к таковым относятся нападения, при которых применяются методы военных действий, которые не могут быть направлены на конкретные военные объекты, и которые, в результате, «в каждом таком случае поражают военные объекты и гражданских лиц или гражданские объекты без различия». Международный трибунал по Югославии в обзоре обвинительного акта против Милана Мартича, нашёл, что, учитывая их точность и ударную силу, применение бомбовых кассет против целей в Загребе не могло быть предназначено для поражения военных целей и таким образом противоречило обычному и договорному международному праву^[320].

Учитывая неточный характер кассетного оружия, его применение британскими вооружёнными силами или с одобрения Великобритании обеспечило свидетельство того, что, возможно, произошли и должны быть расследованы прокурором МУС нарушения статьи 8.2.b.i Римского статута — то есть военные преступления.

Отчёт открыл новую страницу, рассмотрев возможность обвинения британских политиков и солдат в совершении военных преступлений, совершённых как часть преступного совместного предприятия:

«…В той степени, в которой совершённые отрядами США действия составили преступления против человечности или военные преступления, в нарушение статей 7 и 8 Римского статута, МУС может преследовать подданных Великобритании, которые отдавали приказы, подстрекали, побуждали, способствовали или содействовали или иначе помогали в их совершении или попытке совершения, включая обеспечение средств для их совершения. Необходимо, однако, доказать, что британские подданные знали, что эти действия совершались»^[321].

Это привело нас к рассмотрению преступления агрессии. Римский статут в статье 5.1 идентифицирует агрессию как одно из преступлений в пределах юрисдикции МУС. Конечно, статья 5.2 говорит, что МУС не должен осуществлять свою юрисдикцию в отношении агрессии, пока не принято определение и не согласованы условия, при которых она может быть осуществлена.

Отчёт утверждал, что: «Ведение агрессивной войны считалось международным преступлением в Уставе Нюрнбергского трибунала в 1945 г., принятом Соединёнными Штатами Америки, Великобританией, Францией и Советским Союзом. Эти страны не могут теперь утверждать, что ведение агрессивной войны не запрещено как преступление в соответствии с международным правом»^[322]. Таким образом, вынося заключение о совершении агрессии, МУС не осуществил бы юрисдикции в отношении агрессии, поскольку это не возлагало бы ни на какого человека ответственность за преступление. Это была бы просто констатация совершения преступного предприятия ведения агрессивной войны как предварительное обстоятельство для преследования преступных действий, над которыми он может осуществлять юрисдикцию,— а именно преступлений против человечности и военных преступлений. Это было бы похоже на то, что предсказано в статье 25.3.d Римского статута, возлагающей ответственность на человека, который:

«(d) любым другим образом способствует совершению или покушению на совершение такого преступления группой лиц, действующих с общей целью. Такое содействие должно оказываться умышленно и либо:

(I) в целях поддержки преступной деятельности или преступной цели группы в тех случаях, когда такая деятельность или цель связана с совершением преступления, подпадающего под юрисдикцию Суда; либо

(II) с осознанием умысла группы совершить преступление».

Это неизбежно привело нас к следующему выводу:

«Эти юридические условия, применимые согласно Римскому статуту, но знакомые большинству, если не всем системам уголовного правосудия, включая действующие в настоящее время в Великобритании, предназначены для развития превенции. Те, кто соучаствует в преступной деятельности с другими, ценности которых, возможно, не установлены на столь же высоком уровне, как их собственные, могут считаться ответственными за действия их „партнёров по преступлению“. Сообщники не должны избежать ответственности за преступления, совершённые как часть коллективного предприятия, просто заявив, что ответственность за наибольшее зло на их союзниках»^[323].

Заключение

Вопрос военных преступлений, совершённых при вторжении в Ирак и его оккупации, и ответственности не только британских политиков за военные преступления, но и Великобритании как государства,— за нарушения прав человека, ведёт нас к следующей главе.

Глава 4
После Ирака — международное право прав человека в кризисе

Введение

Вторжение в Ирак и его оккупация представили чрезвычайный стресс для международного права в целом и права прав человека в особенности. Перед лицом грубой и беззаконной силы вся нормативность, кажется, улетучилась с международной арены. Однако, весьма вероятно, что в своё время Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ) будет призван вынести приговор по жалобам, вызванным действиями Великобритании и, возможно, других европейских государств «Коалиции энтузиастов» (Coalition of the Willing). Моё утверждение в этой главе состоит в том, что в распоряжении ЕСПЧ уже есть существенные нормативные и юридические ресурсы и что посредством разрешения за минувшие годы дел (особенно чеченских) уже произошло полностью позитивное разъяснение отношений между Международным гуманитарным правом (МГП) и Международным правом прав человека (МППЧ). Однако, этот процесс, на мой взгляд, можно понять только в контексте колониальной и постколониальной вооружённой борьбы.

Чтобы показать это, я обращаю внимание на два пункта позитивной (очевидно) правовой доктрины; и более общую проблему прав человека, которым противостоят грубые, массовые и систематические нарушения.

Первый пункт доктрины — вопрос экстерриториального действия права прав человека. В нынешнем контексте это совсем не технический вопрос. Это — вопрос, может ли Великобритания быть осуждена в Европейском суде по правам человека (ЕСПЧ) за некоторые из её действий в Ираке, а конкретнее — за те действия, которые нарушают Европейскую конвенцию о защите прав человека (ЕКПЧ). Знаменательно (и не удивительно), что правовая доктрина по этому вопросу была разработана в отношении Турции и России.

Второй пункт соединяет Владимира Путина и Тони Блэра в нечестивую парочку. Технически проблема состоит в том, что война в Ираке, как и собственные войны России в Чечне, резко выпячивает скрытое доныне напряжение между международным правом прав человека (МППЧ) и международным гуманитарным правом (МГП), международным правом вооружённого конфликта. Действительно ли МГП есть lex specialis и вытесняет МППЧ в контексте международного или внутреннего вооружённого конфликта?

Общая рассматриваемая проблема следующая. ЕКПЧ и ЕСПЧ были разработаны как идеологический инструмент в контексте начала «Холодной войны»^[324]. Великобритания очень неохотно приняла создание Суда, способного к вмешательству во внутренние дела и вынесению обязательных решений, но, в конце концов, согласилась в духе солидарности против угрозы коммунизма^[325]. В первые три десятилетия работы ЕКПЧ механизмы Суда были главным образом призваны иметь дело с более или менее небрежными упущениями западноевропейских государств, в которых господство права и приверженность общепонятным принципам демократии не вызывали серьёзного сомнения. Даже многие североирландские иски против Великобритании не представали как результат серьёзного вооружённого конфликта. Только в 1990-х, с нахлынувшими волнами турецко-курдских исков, особенно касающихся разрушения деревень, а также многих чеченских исков против России, Суд был вынужден столкнуться с последствиями вооружённого конфликта для прав человека. Вопрос в том, эффективны ли или даже легитимны ли концепции и системы, разработанные в совершенно ином контексте полвека назад, когда Великобритания вторгается в Ирак и участвует в его оккупации.

Вспомним, что Великобритания уже бывала в Ираке прежде. Как указывает Джоул Рэйберн, в конце Первой мировой войны Великобритания захватила у Османской империи области Басры, Багдада и Мосула и в 1920 г. формально установила контроль над новой страной, согласно мандату Лиги Наций. В 1920 г. крупномасштабный шиитский мятеж стоил британцам свыше 2000 жертв, настроения в пользу вывода войск из Ирака стали нарастать. Поспешный выход Великобритании в 1932 г. повлёк рост насилия в Ираке, подъём диктатуры и катастрофическое обрушение всего, что британцы пытались там построить^[326]. Может быть, история повторяется как фарс; но на сей раз есть международный механизм, который может призвать Великобританию к ответу за её действия.

Эффект экстерриториальности

Вопрос экстерриториальной применимости МППЧ представляет собой в последнее время предмет интенсивного академического интереса^[327]. Ключевые случаи возникли в контексте применения Европейской конвенции о защите прав человека (ЕКПЧ), поскольку последствия постколониального (если не имперского) поведения Турции, Российской Федерации и Великобритании были рассмотрены судебными инстанциями — на международном уровне, а теперь и во внутренних судах. Это — случаи, в которых вооружённые силы государства предположительно нарушили права человека за пределами своей национальной территории.

В этой области, по меньшей мере, международное право демонстрирует свою стойкость. С начала 1990-х государства, в целом, не преуспели. Так, Турция, что касается оккупации ею Северного Кипра, проиграла дело Лоизиду^[328], Великобритания вместе с остальными членами НАТО оказалась в неловком положении в системе ЕКПЧ в связи с бомбёжкой Сербии в деле Банковича^[329], Россия была осуждена за предполагаемую оккупацию части Молдовы^[330] в деле Илашку против Молдовы и России, и, опять же, Турция оказалась ответственной за нарушения на соседней территории в деле Исса против Турции^[331]. Дело Банковича было описано ведущим судьей Страсбургского суда, Луки́сом Лукаидисом, как «неудача усилий по обеспечению эффективного продвижения и уважения прав человека… в связи с осуществлением любой государственной деятельности внутри или вне соответствующей страны»^[332]. Оккупация Великобританией Ирака в настоящий момент рассматривается во внутренних судах в делах Аль-Скейни^[333] и Аль-Джедды^[334]. В 2003 г. Воан Лоу предположил, что ввиду принципов, изложенных в делах Лоизиду и Банковича, «Великобритания может в принципе нести ответственность перед ЕКПЧ в отношении её поведения в областях, где она осуществляет военную оккупацию и осуществляет государственную власть»^[335]. Поставленный на карту решающий принцип — может ли государство-участник ЕКПЧ иметь «эффективный контроль» вне собственной территории или даже вообще вне территории стран Совета Европы так, чтобы действия его государственных агентов могли быть связаны Конвенцией.

Следует также отметить, что Комитет по правам человека ООН интерпретировал этот аспект Международного пакта о гражданских и политических правах (МПГПП). В своём Замечании общего порядка № 31, «Характер общего юридического обязательства, налагаемого на государства-участники Пакта», принятом 29 марта 2004 г., он подтвердил актуальную часть статьи 2.1 МПГПП и продолжал, в параграфе 10:

«Это означает, что государство-участник обязано уважать и обеспечивать любому лицу, находящемуся в пределах компетенции или эффективного контроля этого государства-участника, права, признаваемые в Пакте, даже если лицо не находится на территории государства-участника. ‹…› Этот принцип применим также к лицам, находящимся в рамках компетенции или под эффективным контролем сил государства-участника, действующих за пределами его территории, независимо от обстоятельств, при которых была установлена такая компетенция или эффективный контроль, как, например, в случае сил, представляющих собой национальный контингент государства-участника, выделенный для участия в международной операции по поддержанию или укреплению мира»^[336].

На вопрос, почему вообще есть проблема применения ЕКПЧ, следует ответить ссылкой на историю учреждения, которое её породило, Совета Европы.

Корни «Холодной войны» и постколониальная судьба Совета Европы

Совет Европы (СЕ), включающий ныне 47 государств (после того, как Черногория проголосовала за отделение от Сербии) с общим населением примерно 850 миллионов человек, являет одну из язвительнейших насмешек истории. Он был основан подписанием Устава в 1949 г. в Лондоне десятью западноевропейскими государствами, вполне осознававшими его как «своего рода социально-идеологическое дополнение военных аспектов европейского сотрудничества, представленных Организацией Североатлантического договора»^[337]. Три «столпа» СЕ, иллюстрируемые более чем 200 обязательными соглашениями,— плюралистическая демократия, господство права и защита индивидуальных прав человека. Провозгласив ЕКПЧ и создав ЕСПЧ, первый международный суд с полномочиями вмешиваться во внутренние дела государств и выносить обязательные заключения против них, СЕ показал, что он действительно серьёзно относился к «первому поколению» гражданских и политических прав, особенно личной свободе, свободе выражения, праву на компенсацию за лишение собственности, праву на свободные выборы. Известно, что изложенный в ЕКПЧ список прав не сильно отличается от списка в рождённой в 1789 г. Французской революцией Декларации прав человека и гражданина. В нём нет никаких социальных, экономических или культурных прав, в значительной степени по настоянию Великобритании. Содержание ЕКПЧ резко контрастировало с правами человека, гарантированными в конституциях СССР и его сателлитов, все из которых отвели высокое месту праву на труд, а также праву на социальное обеспечение, здравоохранение, образование и жильё. Эти государства смогли показать серьёзное отношение к закреплённым в их конституциях социально-экономическим правам и, вообще говоря, действительно предоставили их. Действительно, не просто у каждого человека в трудоспособном возрасте была работа, но это было преступлением, «паразитизмом», не работать.

Не следует удивляться, что Великобритания стойко сопротивлялась принципу обязательности судебных решений на международном уровне. Она продолжала настаивать, что, даже если есть Конвенция, не должно было никакого суда, по меньшей мере, для самой Великобритании. Так, когда 7 августа 1950 г. Комитет министров Совета Европы принял проект конвенции, ослабленный в результате давления Великобритании, право индивидуального ходатайства было обусловлено декларацией государства-участника о принятии, а юрисдикция ЕСПЧ была сделана необязательной^[338]. Генеральный прокурор Великобритании, Шокросс, заявил 4 октября 1950 г., что «мы должны отказаться принимать Суд или Комиссию как апелляционный суд и решительно воспротивиться праву индивидуального ходатайства, которое, как мне кажется, полностью противоположно концепции ответственного правительства»^[339]. 18 октября 1950 г. прошла встреча министров, которых это наиболее прямо касалось, и Шокросс сообщил, что ЕКПЧ была по существу декларацией общих принципов прав человека в демократическом сообществе, в противоположность их подавлению при тоталитарном правительстве. На правительство Великобритании было оказано сильное политическое давление, чтобы побудить его согласиться на Конвенцию Совета Европы, и он чувствовал, что самым мудрым курсом будет принять её^[340].

Почему Великобритания столь упорно отказывалась принять такое вмешательство? Часть ответа, достаточная для моих целей, состоит в беспокойстве, что ЕКПЧ могла бы вынести колониальные вопросы на международное рассмотрение. Это подтвердили два из первых же дел, разрешённые не в пользу Великобритании и непосредственно касавшиеся её колониального прошлого^[341].

Одно из первых таких дел, разрешённое в 1973 г., касалось событий, произошедших вне Великобритании и довольно далеко от Европы^[342]. Уганда, колония Великобритании в Восточной Африке, имела многотысячное население азиатского происхождения, состоящее из потомков привлечённых сюда Британской империей индийцев, которые работали государственными служащими, владели магазинами и занимались коммерцией. Уганда получила независимость в 1962 г. Однако в январе 1971 г. избранный президент, Аполо Мильтон Оботе, был свергнут своим командующим армией, Иди Амином Дадой. В следующем году, в рамках политики «африканизации», Амин дал всем азиатам в Уганде 90 дней, чтобы покинуть страну, заявив, что так велел ему поступить Бог, явившись во сне^[343]. Великобритания отказалась их принять. Как и опасались многие советники правительства, многие азиаты обратились с жалобами в Страсбург. Они не могли этого делать по Протоколу 4, но, по совету Энтони Лестера, заявили, что отказ им в праве въезда в Великобританию поставил их в униженное и бедственное положение, что равносильно «бесчеловечному или унижающему достоинство обращению» в нарушение статьи 3. 14 декабря 1973 г. Существовавшая тогда Европейская комиссия по правам человека нашла, что принятие Иммиграционного акта Содружества 1968 г. нарушило статью 3 Конвенции. Дело не было направлено в суд, так как Великобритания уступила.

Второй случай был чрезвычайно неудобным для Великобритании: межгосударственная жалоба, поданная Республикой Ирландия, утверждала, что задержанные в Северной Ирландии подозреваемые в терроризме была подвергнуты пыткам. Комиссия согласилась; Суд посчитал, что применение Великобританией методов психологического давления, известных как «пять техник», равносильно бесчеловечному и унижающему достоинство обращению, что, опять же, есть нарушение статьи 3^[344].

Итак, оба этих дела касались имперского — или, во всяком случае, колониального — прошлого Великобритании, образом, выпукло продемонстрировавшим реальные причины, почему Великобритания столь упорно противилась воплощению ЕСПЧ в жизнь (и фактически не смогла включить ЕКПЧ во внутреннее право по Акту о правах человека 1998 г., вступившему в силу в 2000 г.).

Оккупация Великобританией Южного Ирака

Поднятый вопрос экстерриториальной юрисдикции снова всплыл в отношении вторжения в Ирак и его оккупации. 7 апреля 2004 г. министр Вооружённых сил, Эдам Ингрэм, заявил, что:

«ЕКПЧ предназначена для применения в региональном контексте в юридическом пространстве государств-участников. Она не разрабатывалась для применения во всём мире и не была предназначена охватывать действия подписавшего в стране, которая не подписала Конвенцию. ЕКПЧ не может иметь никакого применения к действиям Великобритании в Ираке, потому что у граждан Ирака не было никаких прав по ЕКПЧ до военной акции сил коалиции»^[345].

Это утверждение ныне полностью дискредитировано. В октябре и декабре 2005 г. Апелляционный суд заслушал обращения в деле «Королева (Аль-Скейни и др.) против министра обороны („Ридресс траст“ и др.)»^[346]. Заявления о пересмотре в порядке судебного надзора были поданы родственниками иракских граждан, которые были убиты в Ираке в инцидентах с участием британских военнослужащих. Пятеро были застрелены британскими военнослужащими, а шестой, Баха Муса, умер при содержании под британским арестом. Истцы хотели пересмотра отказа министра обороны провести независимые расследования или принять ответственность за смертные случаи и пытки. На предварительном слушании Апелляционное присутствие отделения королевской скамьи Высокого суда правосудия объявило, что ЕКПЧ и Акт о правах человека 1998 г. не применимы в первых пяти случаях, но в шестом случае Акт 1998 г. применим, и процедурные обязанности Великобритании по статьям 2 и 3 Конвенции были нарушены. Суд посчитал, что государство может считаться имеющим «эффективный контроль» только в той области, которая находится в пределах территории или «юридического пространства» — espace juridique — Конвенции, и поэтому только в той оккупированной области, которая принадлежит другому государству-участнику ЕКПЧ. Соответственно, так как Ирак не находится в пространстве ЕКПЧ, данные случаи вне юрисдикции Великобритании.

Апелляционный суд отклонил обращения истцов, и посчитал, что юрисдикция государства-участника ЕКПЧ по существу является территориальной; что если оно имеет эффективный контроль на территории другого государства, оно имеет и юрисдикцию на этой территории по статье 1 ЕКПЧ и обязательства по обеспечению прав и свобод Конвенции; но так как ни одна из жертв в первых пяти случаях не была под фактическим контролем и властью британских военнослужащих на тот момент, когда они были убиты, и так как невозможно считать, что Великобритания имела эффективный контроль над той частью Ирака, которую заняли её силы, или что она обладала там какой-либо исполнительной, законодательной или судебной властью, помимо ограниченных полномочий, предоставленных её военным силам, ни Конвенция, ни Акт 1998 г. не применимы. Обращение правительства относительно г. Мусы также было отклонено. Это решение Палата лордов заслушала в апреле 2007 г., и в настоящее время ожидается его подписание.

Однако Апелляционный суд не согласился с Апелляционным присутствием относительно espace juridique. Судья Брук так ответил на вопрос, может ли бы ЕКПЧ иметь экстерриториальное действие:

«Было найдено общее согласие, что юрисдикция государства-участника является по существу территориальной, как и можно было ожидать. Было также найдено общее согласие, что: (1) если государство-участник имеет эффективный контроль над частью территории другого государства-участника, оно имеет юрисдикцию в пределах этой территории в смысле статьи 1 ЕКПЧ, которая предусматривает, что „Высокие Договаривающиеся Стороны обеспечивают каждому, находящемуся под их юрисдикцией, права и свободы, определённые в разделе I настоящей Конвенции“; (2) если агент государства-участника осуществляет власть через действия своих дипломатических или консульских агентов за рубежом или на борту судна, зарегистрированного в этом государстве или несущего его флаг, то это государство также обязано обеспечить эти права и свободы людям, которых затрагивает это осуществление власти»^[347].

На первый пункт он ссылался как на ЭКО (эффективный контроль над областью), а на второй — как на ВАГ (власть агента государства). В отношении ВАГ он посчитал, что ни один из первых пяти пострадавших не находился под контролем и властью британских военнослужащих на момент, когда они были убиты^[348]. В отношении ЭКО он спросил: «Имела ли Великобритания эффективный контроль над городом Басра в августе—ноябре 2003 г.?». По его мнению, «совершенно невозможно посчитать, что Великобритания, хотя и являясь оккупационной властью в смысле Гаагских конвенций и Женевской конвенции (IV), имела эффективный контроль над городом Басра в смысле юриспруденции ЕКПЧ в рассматриваемое время»^[349].

Филип Лич^[350] утверждает (и судья Брук, кажется, с этим согласен), что до 28 июня 2004 г., когда иракское временное правительство приняло на себя контроль и всю полноту ответственности за управление Ираком^[351], Великобритания была оккупационной властью в соответствии с Гаагской конвенцией 1907 г. и Женевской конвенцией (IV) 1949 г. Таким образом, по его мнению, «совершенно ясно, что осуществление власти или контроля Великобританией над частью южного Ирака в 2003—2004 гг. было обширным. В отношении страсбургских критериев „эффективного контроля“ его нельзя заметно или убедительно отличить от контроля, который Турция была признана осуществляющей над северным Кипром»^[352]. Рэльф Уайлд выдвинул подобные аргументы^[353]. Лукаидис с одобрением приводит слова судьи Седли в деле Аль-Скейни:

«Я не принимаю утверждение г. Гринвуда, что Банкович — это водораздел в юриспруденции Суда. Дело Банковича вернее характеризовать, по-моему, как разрыв в прочной линии решений, почти все из которых касаются турецкой оккупации северного Кипра, полагающих государство-участника ответственным за то, что оно делает на чужой территории, исходя из фактического предположения о власти»^[354].

Это, на мой взгляд, правильный подход.

Напряжённость между международным гуманитарным правом и международных правом прав человека

Отправная точка этого раздела — история борьбы и обсуждённой доктрины. Антиколониальная борьба была в значительной степени нацелена на получение независимости в рамках определённой заморской территории, так называемое «заморское самоопределение» в отношении отделённых от колониальной метрополии морями и океанами территорий, на которые было направлено внимание в декларации ООН 1960 г.^[355] Помимо государств, протагонистами были «национально-освободительные движения». Юридические вопросы, произрастающие из применения силы этими движениями, и право других государств оказывать им поддержку, вплоть до вмешательства (обычно это касалось СССР), были подробно исследованы почти в самом конце «Холодной войны» Хулио Фаундесом в первом номере первого международного юридического журнала, изданного на французском и английском языках и нацеленного на Африку^[356], и Хедер Уилсон из вооружённых сил США^[357]. Это был период, до краха СССР, когда применение силы движениями за самоопределение — национально-освободительными движениями — не характеризовались, как это случается часто сегодня, как «терроризм».

Международное гуманитарное право было в значительной степени обновлено и кодифицировано после Второй мировой войны в четырёх Женевских соглашениях, касающихся раненных и больных, потерпевших кораблекрушение, военнопленных и гражданских жителей под властью противостоящей воюющей стороны, а также гражданских жителей на оккупированной территории. Эти соглашения были приняты в 1949 г. по инициативе негосударственной организации Международный комитет Красного Креста^[358].

Как указывают Хэмпсон и Салама, ни одна попытка модернизировать правила ведения военных действий не привела к успеху до 1977 г., когда были провозглашены два Дополнительных протокола. Они предполагают, что «возможно, это было частично обязано нежеланию, как после Первой, так и после Второй мировой войны, регулировать явление, которое Лига Наций, а позже Организация Объединённых Наций, были призваны устранить или контролировать»^[359]. Однако, эти выдающиеся исследователи, кажется, недооценивают значение принятых в 1977 г. двух Дополнительных протоколов к Женевским соглашениям. Конечно, это верно, что, как они замечают, Протокол I относился к международным вооружённым конфликтам, обновляя положения касательно раненных и больных и формулируя правила ведения военных действий, в то время как Протокол II относился, впервые, к высокоинтенсивным вооружённым конфликтам, не являющимся международными. В этом они следуют Досуалд-Беку и Вите, с точки зрения которых самым важным вкладом Протокола I «было осторожное определение границ того, что может быть сделано в ходе военных действий, чтобы уберечь как можно больше гражданских лиц»^[360].

Но из множества исследователей, писавших в последнее время о напряжённости (или столкновении) между МППЧ и МГП, только Уильям Абреш правильно подметил, что Дополнительные протоколы стремились расширить область действия существующих договоров, регулирующих международные конфликты, на внутренние конфликты: «Так, Протокол I полагал борьбу за национальное освобождение международным конфликтом»^[361]. Иначе говоря, если вооружённый конфликт является борьбой за национальное освобождение против «иностранной оккупации» или «колониального господства», он считается «международным вооружённым конфликтом», подпадающим под действие Дополнительного протокола I^[362].

Это, как я полагаю, является ключом к пониманию значения обоих Дополнительных протоколов. Они были ответом МККК, а затем подавляющего большинства ратифицировавших их государств, новому миру «интернационализированных» внутренних конфликтов, в контексте вооружённой борьбы за самоопределение, ведущейся национально-освободительными движениями.

Международное гуманитарное право и внутренние вооружённые конфликты

Дополнительный протокол II рассматривает не являющиеся международными, внутренние вооружённые конфликты, в которых государственной стороне противостоит организованная вооружённая группа, контролирующая часть её территории^[363]. Поэтому он требует существования высокоинтенсивной гражданской войны, в которой вооружённые группы находятся «под ответственным командованием» и «осуществляют такой контроль над частью… территории [государства], который позволяет им осуществлять непрерывные и согласованные военные действия…»^[364].

Поэтому он не мог применяться к конфликту в Северной Ирландии, но вполне определённо был применим к Первой чеченской войне в 1994—1997 гг. В случаях Великобритании (Северная Ирландия), Турции (Юго-восточная Турция) и Российской Федерации (Чечня) заинтересованное государство из кожи вон лезло, отрицая само наличие «вооружённого конфликта», предпочитая характеризовать события как «терроризм», «бандитизм» или просто организованную преступность. Однако также ясно, что в смысле Протокола I международное сообщество не дало ни малейшего признания ситуации ирландских республиканцев, турецких курдов или чеченцев как вовлекающих «иностранное господство» или «колониальную оккупацию», невзирая ни на какие требования самоопределения со стороны ирландцев, курдов и чеченцев. Ирландцы и курды никогда не осуществляли достаточный контроль над территорией, чтобы оправдать применение Дополнительного протокола II. Ирландские республиканцы многие годы требовали ратификации Великобританией дополнительных протоколов, и эта ратификация была отсрочена, несмотря на то, что, как указано, протоколы, возможно, были бы вовсе не применимы в этом случае. Однако, следует отметить, что Соглашение Страстно́й пятницы, положившее конец североирландскому конфликту, по меньшей мере, на нынешний день, признавало «право народа острова Ирландии на самоопределение», давнишнее требование Шинн Фейн. Это, впрочем, ничего не меняет.

Чеченское исключение

Конфликт в Чечне даёт вопросу напряжённости между МГП и МППЧ существенный контекст. Это было подчёркнуто в решении Магистратского суда на Боу-стрит в Лондоне^[365]. В своём решении от 15 ноября 2003 г. по делу о выдаче «Правительство Российской Федерации против Ахмеда Закаева»^[366] старший районный судья Тимоти Уоркман постановил следующее:

«Правительство утверждает, что боевые действия, происходившие в Чечне, представляли собой вооружённый мятеж и восстание, „бандитизм“ и терроризм. Защита утверждает, что налицо, по меньшей мере, внутренний вооружённый конфликт, который, возможно, подпадает и под определение войны… Я вполне убежден, что события в Чечне в 1995—1996 годах в правовом отношении представляли собой внутренний вооружённый конфликт… Я основываю свой вывод на масштабе военных действий — при интенсивных ковровых бомбардировках Грозного было убито и ранено более 100 тысяч человек,— а также на том, что конфликт был признан формально: было подписано соглашение о прекращении огня и мирный договор. Я не смог разделить мнение одного из свидетелей, который утверждал, что российское правительство проводило бомбардировки Грозного в рамках контртеррористической операции. …Речь идёт о внутреннем вооружённом конфликте, в отношении которого можно применить Женевские конвенции»^[367].

Другая имеющая значение в этом отношении особенность Первой чеченской войны была выделена в 1996 г. профессором Паолой Гаэтой^[368]. 31 июля 1995 г. Конституционный Суд Российской Федерации вынес решение относительно конституционности указов президента Ельцина, направивших в Чечню федеральные силы^[369]. Суд был должен, в частности, учесть последствия участия России в Дополнительном протоколе II (ДП-II) 1977 г. к Женевским конвенциям 1949 г.^[370] Как указал Гаэта:

«Суд решил, что на международном уровне условия Протокола II связывали обе стороны вооружённого конфликта и что действия российских вооружённых сил в ходе Чеченского конфликта нарушили международные обязательства России по Дополнительному протоколу II к Женевским конвенциям 1949 г. Тем не менее, суд постарался оправдать это несоблюдение тем, что Протокол II не был включён в российскую юридическую систему».

Суд ясно проговорил, что условия ДП-II связывали обе стороны вооружённого конфликта, то есть что он присуждает права и возлагает обязанности также на повстанцев. Это заявление было, по мнению Гаэты, ещё более важным в свете факта, что на Женевской конференции некоторые государства выражали противоположный взгляд, так как стремились держать бунтовщиков на уровне преступников, не предоставляя им какого-либо международного статуса^[371]. Этот взгляд также нашёл поддержку в юридической литературе^[372].

Гаета справедливо подчеркнул важность определения суда, что российский парламент не смог принять закон для осуществления ДП-II и что этот отказ был одним из оснований — вероятно, даже первичным основанием — для несоблюдения российскими военными властями включённых в Протокол норм. В своём определении по делу суд явно предписал российскому парламенту осуществить ДП-II в российском внутреннем законодательстве, показав этим, какую важность он придавал действительному соблюдению этого договора. Во-вторых, суд подчеркнул, что согласно российской конституции и МПГПП жертвам любых нарушений, преступлений и злоупотреблений властью должны быть предоставлены эффективные средства правовой защиты и компенсация за причинённый ущерб.

Вторая чеченская война и Совет Европы

Неспособность России выполнить ясные указания Конституционного Суда относительно осуществления ДП-II так и не была исправлена, и начало Второй чеченской войны сопровождалось столь же вопиющим проявлением безразличия российских властей к соблюдению ЕКПЧ.

26 июня 2000 г. Совет Европы издал «Совместный отчёт, содержащий анализ корреспонденции между Генеральным секретарём Совета Европы и Российской Федерацией по статье 52 ЕКПЧ»^[373]. Этот отчёт был подготовлен по требованию Генерального секретаря тремя экспертами, Тамашем Баном, Фредериком Судре и Питером ван Дейком, которых он попросил проанализировать обмен корреспонденцией между ним и Российской Федерацией «в свете должностных обязательств Высокой Договаривающейся Стороны, являющейся получателем запроса по статье 52 Европейской конвенции о защите прав человека». Первый запрос был датирован 13 декабря 1999 г. Экспертов попросили сосредоточиться в особенности на объяснениях, что Генеральный секретарь имел право ожидать в этом случае на основании статьи 52, и сравнить это с содержанием полученных ответов. Они заключили, что ответ, данный Российской Федерацией, не соответствовал даже минимальному стандарту эффективности процедуры, подразумеваемому в статье 52, и отметили:

«Например, было бы законно ожидать, как минимум, что ответы обеспечат конкретную и подробную информацию о таких вопросах, как инструкции о применении силы, на основании которых действовали в Чечне федеральные силы, сообщения о любых случаях расследования относительно любых нарушений прав человека, предположительно совершённых членами федеральных сил, условия содержания лишённых свободы российскими властями людей и их возможности эффективно пользоваться правами, гарантируемыми статьей 5 Конвенции, точные ограничения, которые были наложены на свободу передвижения в области, и так далее. Однако даже после разъяснения этих ожиданий Генеральным секретарём ответам не хватало каких-либо таких подробностей… Мы заключаем, что данные ответы не были адекватны и что Российская Федерация не выполнила свои юридических обязательства как Договаривающееся Государство по статье 52 Конвенции»^[374].

Сомнительная роль Великобритании

Великобритания играла сомнительную роль в явном содействии перелому президентом Путиным международного осуждения его действий в Чечне, особенно после 11 сентября 2001 г. Тони Блэр посетил Москву 4 октября 2001 г., и Путин был особенно благодарен ему — за то, что Блэр был одним из немногих европейских лидеров, которые взяли на себя инициативу поддержать Россию в апреле 2000 г., когда та пребывала под особенно жестокой критикой за ведение войны в Чечне.

6 апреля 2000 г. Парламентская ассамблея Совета Европы (ПАСЕ) получила отчёт своего докладчика по Чечне, лорда Фрэнка Джадда, осуждающий российские действия^[375]. ПАСЕ посчитала, что «…Европейская конвенция о защите прав человека серьёзно и систематическим образом нарушается российскими властями в Чеченской Республике», и проголосовала за рекомендацию Комитету министров СЕ «если немедленно не будет достигнуто существенного, нарастающего и явного прогресса в выполнении требований, изложенных в пункте 19^[376] настоящей рекомендации, безотлагательно начать в соответствии со Статьёй 8 Устава процедуру приостановления прав России на представительство в Совете Европы»^[377]. Наиболее болезненным для России был призыв к межгосударственной жалобе на нарушения прав человека в Европейский суд по правам человека со стороны других членов Совета Европы^[378].

Это голосование не поколебало сердечных отношений, уже сложившихся между Блэром и Путиным. Всего через 10 дней, 16 апреля 2000 г., Путин посетил Лондон, хотя формально ещё не был президентом России — он был приведён к присяге только 7 мая 2000 г.^[379] Его программа включала чаепитие с королевой в Букингемском дворце. На совместной пресс-конференции 17 апреля 2000 г. Блэр приветствовал обязательство Путина, что все сообщения о нарушениях прав человека будут изучены Россией. Называя Путина «Владимир», он отклонил предложения, что Британии следует дистанцироваться от России из-за событий в Чечне. Путин в свою очередь заявил, что они договорились о совместных ответах на проблемы организованной преступности и наркотиков.

Таким образом, сказал Путин 21 декабря 2001 г., Тони Блэр способствовал созданию новой ситуации:

«…Для нас не менее важна была та инициатива, которую в своё время проявил господин Премьер-министр в установлении первых контактов с российским руководством, со мной лично. Мы не сомневались, что нас слышат, нас хотят услышать и нас понимают. Это было очень хорошим заделом, который позволил нам всем вместе выстроить достаточно эффективную совместную работу по нейтрализации угрозы международного терроризма, в данном случае в Афганистане»^[380].

Он имел в виду именно апрель 2000 г. Действие против России могло быть предпринято только Комитетом министров (иностранных дел) Совета Европы. Британия — основатель и ведущий член Совета. Путин признал и выразил свою благодарность за тот факт, что столь быстро посланное ему приглашение сделало совершенно ясным, что ничего не будет предпринято.

Таким образом, Россия добавила новое измерение упрямства или даже прямого неподчинения в отношения между Советом Европы и его механизмом защиты прав человека — и одним из его крупнейших и новейших членов.

Что на самом деле происходило в Чечне?

Сдержанный комментарий относительно ситуации в Чечне был обеспечен параллельной сессией, профинансированной Международной федерацией прав человека (МФПЧ) и Международной лигой прав человека (МЛПЧ) и прошедшей 30 марта 2005 г. во время одной из последних сессий Комиссии ООН по правам человека^[381]. Некоторые из высказанных авторитетных мнений ведущих российских деятелей и представителей неправительственных организаций примечательны.

Чеченская жертва грубых нарушений, Ли́бкан Базаева (она была одним из истцов в первых шести чеченских делах в Страсбургском суде, о которых речь пойдёт ниже), представила некоторую поразительную статистику о жертвах. Для сравнения она сослалась на примерно 200 000 погибших и пропавших без вести после азиатского цунами в декабре 2004 г. Незадолго до начала Первой чеченской войны население Чечни перешло отметку в один миллион. За десять лет этих двух войн, по её оценке, погибло 100—200 тыс. гражданских жителей, хотя она признала, что оценки значительно варьируются из-за трудностей в получении точных данных. Официальная перепись 2002 г. утверждала, что население составляло 1 088 000, что она назвала явной фальсификацией. По её мнению, нынешнее население менее 800 000^[382]. Далее была представлена тревожная информация из независимого источника. На 31 марта 2005 г. в базе данных Датского совета по беженцам было зарегистрировано для получения помощи в Ингушетии 32 446 внутренне перемещённых лиц из Чечни (7 227 семей). Из них 12 064 человека (2 617 семей) находились во временных поселениях, а 20 382 человека (4 610 семей) размещались в частном секторе^[383].

По оценке Анны Нейстат, директора Московского офиса «Хьюман райтс уотч», за последние пять лет исчезло от 3000 до 5000 гражданских жителей^[384]. Официальная российская оценка в 2000 г. за тот же период, сказала она, хотя и более умеренна, но всё же существенна. В прошлом наиболее часто похищаемыми среди гражданских жителей были мужчины от восемнадцати до сорока лет, и похищения обычно выполнялись российскими силами. Теперь жертвами чаще становятся женщины и пожилые. «Чеченизация» конфликта переложила ответственность на чеченские власти и иные промосковские чеченские группы. При вовлечённости в похищения множества групп трудно знать, с кого спрашивать, когда исчезает друг или родственник.

Все участники были встревожены фактом, что Европейский союз, который прежде внёс резолюцию по Чечне в Комиссии, отказался это сделать в 2005 г. Рэйчел Денбер, исполняющая обязанности исполнительного директора подразделения «Хьюман райтс уотч» по Европе и Средней Азии, сказала:

«Поразительно, что Европейский союз решил ничего не предпринимать в Комиссии по поводу Чечни. Искать другой путь, в то время как совершаются преступления против человечности, бессовестно. Тысячи людей „исчезли“ в Чечне с 1999 г., с полного ведома российских властей. Свидетели теперь рассказывают нам, что атмосфера полного произвола и запугивания „хуже войны“»^[385].

«Хьюман райтс уотч» также опубликовало 57-страничное резюме, документирующее несколько десятков новых случаев «исчезновений» на основе их исследовательской миссии в Чечне^[386].

Многие участники были расстроены явным недостатком интереса международного сообщества. Татьяна Локшина, основатель информационной службы по правам человека «Демос», лучшей в своём роде в России^[387], обвинила организации вроде Организации Объединённых Наций, Комиссии по правам человека и Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе в непринятии адекватных мер. Особенно неутешительным было отсутствие в 2005 г. в Комиссии какой-либо резолюции, осуждающей нарушения прав человека в Чечне, хотя, на её взгляд, это не было полной неожиданностью. Последняя резолюция была представлена на рассмотрение в 2001 г., до 11 сентября. С тех пор Россия рассматривалась как ценный партнёр в войне с террором. Поэтому главные игроки искали другой путь, позволив России утверждать, что Чечня — внутреннее дело, или что это ещё один фронт в войне с террором^[388].

Действие иного вида, однако, было предпринято — и с существенными результатами — позже в 2005 г. И Либкан Базаева и Татьяна Локшина были его участниками.

Использование механизма Совета Европы для защиты прав человека

В начале 2000 г. автор начал работать с правозащитным центром ведущей российской неправительственной организации прав человека «Мемориал», подготавливая заявления для Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ) в Страсбурге. Россия ратифицировала ЕКПЧ в 1998 г. Одним из первых истцов была Либкан Базаева, её случай описан ниже. В марте 2001 г. автор запросил грант у Европейской инициативы по правам человека и демократии при Европейской комиссии для обеспечения ресурсов и поддержке обращений в Страсбург. В декабре 2002 г. был основан новый судебный проект, Европейский центр защиты прав человека (ЕЦЗПЧ), с выделением ЕС 1 миллиона евро. Он работает в сотрудничестве с «Мемориалом» и Адвокатским комитетом прав человека Англии и Уэльса. Автор возглавляет его группу международного регулирования, а Татьяна Локшина — один из его членов^[389]. ЕЦЗПЧ помогает более чем 100 российским истцам, примерно половина из которых чеченцы, перед Страсбургским судом; а также занимается ведением дел против Азербайджана, Грузии и Латвии. Проект включает девять адвокатов и штат поддержки в России^[390], включая вице-председателя группы регулирования, чеченского адвоката Докку Ицлаева, с чрезвычайной смелостью работающего в чеченском городе Урус-Мартан.

24 февраля 2005 г. первая секция Европейского суда по правам человека вынесла три звучных решения по первым шести делам против Российской Федерации в связи с текущим конфликтом в Чечне. 6 июля 2005 г. суд отклонил апелляцию России к Большой Палате, и решения стали окончательными^[391].

Заявления были поданы в суд в начале 2000 г., российскому правительству о них было сообщено в апреле 2000 г. Им был назначен статус «ускоренного продвижения», однако же, минуло шесть лет, пока решения стали окончательными^[392]. Может быть, это не так удивительно, учитывая чрезвычайную нагрузку, которую российское членство возложило на систему ЕКПЧ^[393].

Все три решения в первых шести чеченских делах касаются гибели детей и других родственников шести заявителей в результате действий российских военных в конце 1999 г.— начале 2000 г. Заявители утверждали, что российское правительство нарушило их права по статье 2 («Право на жизнь»), статье 3 («Запрещение пыток») и статье 13 («Право на эффективное средство правовой защиты») ЕКПЧ.

Бомбёжка колонны беженцев

Первый случай^[394] касался трёх чеченских женщин, Медки Исаевой, Зины Юсуповой и вышеупомянутой Либкан Базаевой, которые были жертвами бомбёжки российскими воздушными силами гражданской колонны из 1000 транспортных средств, которой российская сторона позволила выйти из Грозного по «гуманитарному коридору» 29 октября 1999 г. Российское правительство не оспаривало факт, что его авиация бомбила и убила детей и родственников заявителей, но утверждало, что применение силы было оправдано как «абсолютно необходимое… для защиты любого лица от противоправного насилия» согласно параграфу 2.а статьи 2. Суд усомнился в том, что имела место такая «защита», в отсутствие какого-либо подтверждённого свидетельства угрозы или вероятной возможности какого-либо незаконного насилия. Суд нашёл, что право заявителей на жизнь было нарушено, ибо даже если российские военные преследовали законную цель при запуске по меньшей мере дюжины мощных ракет С-24, эта операция не была запланирована и выполнена с необходимой заботой о жизнях гражданского населения.

Кроме того, суд посчитал, что российские власти должны были иметь в виду, что объявили гуманитарный коридор и в области присутствуют гражданские жители. Следовательно, они должны были принять во внимание необходимость чрезвычайной осторожности в применении смертоносных средств. Показания пилотов, что они атаковали два отдельных грузовика, не объясняли числа жертв и были противоречивы. Нападение продолжалось до четырех часов, и не было одиночной атакой. Применённое оружие было чрезвычайно мощным для любых целей, которых военные стремились достичь.

Примечательно, что российский судья, Анатолий Ковлер, голосовал по этим трём делам с остальным судом; никакого разногласия не было.

Массовое убийство в районе Грозного

В случае Магомеда Хашиева и Розы Акаевой^[395] родственники заявителей были убиты при спорных обстоятельствах, когда российские силы контролировали Старопромысловский район Грозного, в котором проживали заявители. В конце января 2000 г. бежавшие заявители узнали, что их родственники были убиты. Тела покойных обнаружили признаки, что они были убиты выстрелами и ножевыми ударами.

Суд нашёл, что там, где такие смертные случаи полностью или в основном находятся в исключительном ведении властей, так же как в случае задержанных людей, возникает обоснованная фактическая презумпция относительно причинения смерти и ранений. Бремя доказательства лежит на властях, обязанных обеспечить удовлетворительное и убедительное объяснение. Несмотря на свой решительно сформулированный запрос, суд так и не получил полной документации по делам, и никакого объяснения так и не было предоставлено. Суд нашёл, что может сделать вытекающие отсюда выводы.

Хотя правительство так и не завершило расследование и ответственные не были установлены, фактически единственной версией событий, рассмотренной российским следствием, была выдвинутая заявителями. Документы следствия неоднократно ссылались на эти убийства как совершённые военнослужащими. Суд заключил, что на основании располагаемых материалов установлено, что жертвы были убиты российскими военными. Правительство не выдвинуло никакого основания для оправдания и, соответственно, имело место нарушение статьи 2.

Бомбёжка чеченской деревни

Случай Зары Исаевой^[396] касался неизбирательной бомбёжки деревни Катыр-Юрт 4 февраля 2000 г. Российское правительство не оспаривало, что заявителя и её родственников бомбили, когда те пытались покинуть свою деревню путём, который воспринимали как безопасный выход. Было установлено, что бомба, сброшенная российским самолётом, взорвалась около микроавтобуса заявителя, убив её сына и трёх племянниц. Правительство снова утверждало, что случай подпадает под параграф 2.a статьи 2. Суд признал, что ситуация в Чечне в соответствующее время требовала исключительных мер. Однако суд отметил, что ему препятствует то, что правительством не было представлено никакого свидетельства, объясняющего, что было сделано для оценки и предотвращения возможного ущерба гражданским жителям в Катыр-Юрте. Было существенное основание полагать, что российские военные ожидали появления в Катыр-Юрте группы вооружённых повстанцев и, возможно, даже провоцировали его.

Суд посчитал, что ничто не было сделано для предупреждения сельских жителей о возможности появления вооружённых повстанцев и опасности, которой они подвергаются. Действия российских военных против повстанцев было не спонтанным, а запланированным заранее. Российские военные должны были учесть последствия метания мощных бомб в населённой области. Нет никакого свидетельства, что на стадии планирования действий было проведено какое-либо обдумывание эвакуации гражданских жителей. Использование бомб ФАБ-250 и ФАБ-500 в населённой области, без предшествующей эвакуации гражданских жителей невозможно согласовать со степенью предосторожности, ожидаемой от органа правового принуждения в демократическом обществе.

Отсутствие эффективных средств правовой защиты в России

Во всех трёх случаях суд нашёл, что российское правительство нарушило права заявителей по статье 13 («Право на эффективное средство правовой защиты»). В случаях, таких как эти, где были явно доказуемые нарушения прав заявителей по статьям 2 и 3, заявители имели право на «эффективные и практические средства внутренней правовой защиты, способные привести к установлению и наказанию виновных». Уголовные расследования подозрительных случаев смерти родственников заявителей испытали недостаток «достаточной объективности и тщательности». Любые другие средства, включая гражданские, предложенные правительством, были последовательно подорваны, и правительство нарушило свои обязательства по статье 13.

Каждый из этих случаев представлял в миниатюре крупномасштабные нарушения прав человека, совершённые Россией в Чечне. В каждом случае адвокаты ЕЦЗПЧ утверждали, что применение силы российским правительством было непропорционально, и что не было никаких эффективных внутренних средств, к которым могли бы прибегнуть заявители. Их аргументы были основаны исключительно на принципах европейского права прав человека^[397].

Как чеченские дела высветили напряжённость между МППЧ и МГП

Одно рассматриваемое теперь мной поразительное различие между МГП и МППЧ, которое по некоторым причинам не комментируется в академической литературе по напряженности между ними,— то, что, в то время как МГП имеет дело с личной ответственностью и уголовной ответственностью — согласно внутреннему и международному праву — военных командиров и политиков, МППЧ касается исключительно государственной ответственности.

То есть, в то время как жертвами нарушений законов войны, серьёзных нарушений Женевских конвенций — соответствующая часть МГП с точки зрения моей аргументации — могут быть отдельные лица или группы лиц, только отдельные лица могут преследоваться по суду и наказываться. В этом отношении МГП уникально в международном праве, единственными предметами которого традиционно являются государства. Можно сказать, что, в то время как МППЧ характеризуется методологическим индивидуализмом, в который его субъектами, даже в случае регулирования прав меньшинства, являются отдельные лица или лица, составляющие соответствующие группы, оно является строго коллективистским в отношении своих объектов. Вне зависимости от постмодернистских или «глобализационных» аргументов относительно ослабления или исчезновения государства, государство должно в каждом случае отвечать на утверждения о нарушениях МППЧ. Эту жизненно важную особенность я бы назвал источником многих радикальных различий между МГП и МППЧ, проявляющимся, прежде всего, во многих терминологических различиях.

Как я заметил выше, Уильям Абреш проанализировал значения чеченских решений для отношений между МГП и МППЧ^[398]. Он указал, что, согласно общепринятой доктрине, в ситуациях вооружённого конфликта гуманитарное право служит lex specialis в отношении к праву прав человека. Он не замечает, очевидно, что последствия применения того или иного режима были бы весьма различны.

Эта доктрина, очевидно, поддержана Международным судом в его Консультативном заключении 1996 г. о законности угрозы ядерным оружием или его применения^[399]. Суд отметил, что

«…Защита Международного пакта о гражданских и политических правах (МПГПП) не прекращается во время войны… В принципе, право не быть лишённым жизни произвольно применяется также в военных действиях. Определение того, что является произвольным лишением жизни, однако, подпадает под применимый lex specialis, а именно, закон, применимый в вооружённом конфликте, предназначенный для регулирования ведения военных действий. Таким образом, должно ли считаться конкретное лишение жизни… произвольным вопреки статье 6 Пакта, можно решить только с опорой на закон, применимый в вооружённом конфликте и не выведенный из условий самого Пакта»^[400].

Каково значение римского принципа lex specialis derogat lex generali? Анализируя «фрагментацию» международного права, Мартти Коскенниеми указал, что описываемая этой максимой норма обычно считается нормой конфликта, где конкретная норма считается скорее исключением, чем применением общей нормы^[401]. Суть максимы в указании, какая норма должна быть применена, будь то применение или исключение из общего закона. Другой путь, которым обращаются с такими конфликтами, продолжает он,— через «доктрину автономных режимов»^[402]. Это такая ситуация, в которой набор первичных норм, касающихся конкретного предмета, связан со специальным набором вторичных норм, который притязает на приоритет перед вторичными нормами, обеспечиваемыми общим законом^[403]. Как пример он приводит факт, что право прав человека содержит развитые системы представления отчётов и индивидуальных жалоб, которые притязают на приоритет перед общими правилами государственной ответственности. Для Коскенниеми логическим обоснованием такого правила является то, что lex specialis лучше учитывает особенности предмета, к которому относится^[404].

Однако он настаивает, что «все нормы международного права применимы на фоне более или менее видимых принципов общего международного права»^[405]. Таковые включают «суверенитет», «невмешательство», «самоопределение», «суверенное равенство», «неприменение силы» и запрещение геноцида. Читатель помнит моё утверждение, что третий из них, признанный ныне частью jus cogens, приобрёл статус такого принципа, права на международном уровне, вследствие борьбы за деколонизацию, национально-освободительных движений. Таким образом, у меня нет никакой проблемы с общим смыслом заявления Коскенниеми. Я утверждаю, однако, что МГП и МППЧ живут в совершенно разных моральных вселенных; МГП исторически было и остаётся ограничением на применение смертоносных средств, независимо от законности применения силы. Я не могу согласиться с Хэмпсон, что «конечные цели этих двух режимов в общем подобны, но они стремятся достичь её радикально различными способами», хотя она точно выделяет жизненно важные различия результатов^[406].

Ноам Лубелл замечает, что МГП и МППЧ выглядят совершенно разными языками: преподавание МГП профессионалам в области прав человека или обсуждение прав человека с военным персоналом может быть похоже на попытку говорить с китайцами по-голландски или наоборот^[407]. Но он, кажется, не замечает, что как отдельные лица, так и группы, редко будут выдвигать требования в рамках МГП; это — не тот вид процедуры. Несмотря на все ограничения, их влечёт к попыткам использовать механизмы прав человека.

Но Абреш интересуется, каким правилам следуют и будут следовать в Европейском суде по правам человека, который теперь, по его мнению, применяет доктрины, развитые им в отношении применения силы в операциях правового принуждения для конфликтов высокой интенсивности, вовлекающим большое количество повстанцев, артиллерии и воздушных бомбардировок^[408]. Он отмечает, что для адвокатов МГП закон международного вооружённого конфликта был бы идеалом для внутреннего вооружённого конфликта. Он называет это «траекторией интернационализации»^[409]. Но Страсбургский суд сошёл с такой траектории, чтобы произвести собственные нормы из «права на жизнь», закреплённого в статье 2 ЕКПЧ. Оптимистический прогноз Абреша заключается в том, что,

«…Учитывая сопротивление, которое государства показали в отношении применения гуманитарного права к внутренним вооружённым конфликтам, проделанная ЕСПЧ с этой целью адаптация прав человека может оказаться самой многообещающей основой международного сообщества, для надзора и ответа на силовые взаимодействия между государством и его гражданами»^[410].

Резко отлична оценка Хэмпсон, которая ясно полагает, что Страсбургский суд должен принять во внимание МГП, и верит, что, несмотря на тот факт, что суд никогда не упоминал о применимости МГП, «есть представление о типе анализе, который мог бы быть проведён в рамках МГП»^[411]. В этом она следует «классической» модели Досуалда-Бека и Вите, полагавших, что «очевидное преимущество применения [МГП] органами прав человека — [МГП] будет становиться всё более известно лицам, принимающим решение, и публике, которая, будем надеяться, окажет нарастающее давление, чтобы оно получило должное уважение»^[412]. Точно так же Рейди полагал, что в турецких случаях Страсбургский суд «заимствовал язык [МГП] при анализе границ обязательств прав человека. Такая готовность использовать понятия гуманитарного права ободряет»^[413]. Она также видела это развитие как «безусловно приветствуемое в той степени, в какой оно вносит вклад в укрепление правозащитной структуры»^[414].

Сосредотачивая внимание на чеченских делах, в которых я участвовал, я хотел показать, что Европейский суд по правам человека, несмотря на ограничения инструментария его интерпретаций и предписаний первым поколением, был обязан отвечать на обстоятельства, в которых заявители, представляя самих себя и группы, частью которых они являются, привнесли в права человека обновлённое символическое и материальное содержание. Я настоял, что МГП и МППЧ действительно говорят на весьма разных языках, по совершенно ясным причинам. МГП само было обязано ответить на антиколониальную борьбу и применение силы национально-освободительными движениями в период после Второй мировой войны, но весьма маловероятно найдёт применение в сугубо внутреннем контексте Северной Ирландии, юго-восточной Турции или Чечни. В этом отношении балканские конфликты — исключение, так как МТБЮ смог рассматривать их как международные конфликты.

Проблема грубых и систематических нарушений

Заключительный вопрос касается масштаба потенциальных нарушений, совершённых Великобританией в Ираке. Способна ли система ЕКПЧ иметь дело с грубыми и систематическими нарушениями стандартов прав человека?

Первые четыре десятилетия работа Европейского суда по правам человека, в контексте государств-членов Западной Европы, касалась главным образом ошибочного или небрежного поведения правительств, даже в случае Северной Ирландии. Конфликт в Северной Ирландии, включая отвратительные акты терроризма (справедливо названного этим именем) ИРА на британской «большой земле», всегда был конфликтом сравнительно низкой интенсивности^[415], и Великобритания явно приняла на себя дело противостояния терроризму и защиты жизней и безопасности обычных членов общества, не нарушая права человека. Это, как утверждается, было не так в случае Ирака. С моей точки зрения, британские действия в Ираке имеют значительно больше общего с кампаниями, проводимыми Турцией против курдов и Россией против чеченцев. Чем эти два конфликта отличались от случая Великобритании в Ираке — оба они происходили внутри соответствующего государства. Выше я исследовал вопрос экстерриториальности.

Этот раздел, поэтому, сосредоточится на «систематических» или скорее «грубых и систематических нарушениях» — как они описаны в статье Менно Камминги 1994 г.^[416], к которой я вернусь ниже.

«Грубые и систематические нарушения» следует отличать от «системных» нарушений, проанализированных Филипом Личем в контексте недавней практики Европейского суда по правам человека^[417]. Это — дела-«клоны», «рецидивы», к которым обращены, отчасти, реформы Протокола 14 к Европейской конвенции о защите прав человека. В резолюции в мае 2004 г. Комитет министров Совета Европы убеждал Европейский суд по правам человека предпринять дальнейшие шаги по помощи государствам идентификацией основных проблем — «в максимально возможной степени идентифицировать…, что он считает основной системной проблемой»^[418].

Вопрос грубых и массовых нарушений был обострён конфликтом в Чечне и без сомнения всплывёт в связи с Ираком, особенно если случаи вроде «Аль-Скейни» проложат себе путь в Страсбург; хотя в академической литературе он рассматривался как результат дел, разрешённых Страсбургским судом с начала 1990-х против Турции.

Само собой разумеется, что только минимальный диапазон — почти исключительно гражданских и политических — прав защищён ЕКПЧ. И хотя и группы и отдельные лица (а также юридические лица) могут обращаться к ЕСПЧ, суд оказался неспособен адекватно отвечать на подаваемые в него жалобы. Это стало совершенно ясным в 1990-х, в связи с турецко-курдскими делами.

Присущая Страсбургскому суду слабость в отношении грубых нарушений

Курдские случаи иллюстрируют трудности Страсбургского суда при вовлечении в обстоятельства генерализованного вооружённого конфликта. В начале 1990-х конфликт между турецким правительством и Рабочей партией Курдистана (РПК) достиг новых уровней интенсивности. Правительство объявило чрезвычайное положение в юго-восточной Турции, в ходе которого для уничтожения баз и территориальной поддержки РПК государственные силы разрушили тысячи деревень, и три с половиной миллиона сельских курдских жителей стали беженцами в собственной стране. В 1993 г. расположенный в Лондоне Курдский проект по правам человека (КППЧ)^[419] начал отправку в Страсбург внушительного ряда прецедентных дел. Наиболее важное из них, основание для многих более поздних побед, «Акдивар и другие против Турции»^[420], было разрешено в 1994 г.

Проблема, свойственная рассмотрению таких дел, была определена ранее. В 1994 г. профессор Менно Камминга предупредил, что «в течение последних четырёх десятилетий надзорная система Конвенции обычно неутешительно отвечала на грубые и систематические нарушения прав человека»^[421]. Он указал, что «проблема с грубыми и систематическими нарушениями — не в том, что они более сложны с юридической точки зрения. Скорее, проблема состоит в том, что их рассмотрение имеет тенденцию приводить к меньшему сотрудничеству со стороны государства-нарушителя. Это затрудняет установление фактов»^[422].

Он предвидел, что в результате Протокола 11, предусматривающего, что межгосударственные заявления идут прямо в Большую Палату, государства будут, возможно, обращаться к процедуре ещё более неохотно, нежели прежде. Поэтому он рекомендовал реформы, которые позволят суду рассматривать ситуации грубых и систематических нарушений прав человека proprio moto, то есть, на основании информации, предоставленной неправительственными организациями.

В 1997 г. Ашлинн Рейди, Франсуаза Хэмпсон и Кевин Бойл, представлявшие клиентов-курдов через КППЧ, издали то, что было в действительности продолжением к статье Камминги^[423]. Они правильно указали, что «случай систематического и грубого нарушения прав человека не происходит в вакууме или в результате простой небрежности или невыполнения обязательств со стороны правительственных властей. Скорее такой случай требует санкции государства на некотором уровне»^[424]. Они поставили вопрос, который часто возникает в ЕЦЗПЧ, а также и в его чеченских делах: «Можно спросить, подходит ли использование механизма индивидуальных ходатайств для обращения к характеру жалоб, порождаемых таким конфликтом»^[425].

Их ответом было, что обращение за помощью к международной юридической процедуре может повлиять на политическую ситуацию. Они перечислили «плоды» привлечения судебного разбирательства:

    определение фактов, которые оспариваются или отвергаются преступниками;

    объективная оценка ответственности виновников нарушений;

    установление рекомендаций или шагов (принудительных или нет) для исправления ситуации;

    определение нарушаемых правовых норм и, таким образом, стандартов поведения, которое обязано включать политическое решение;

    создание эффективного инструмента для политического воздействия;

    предотвращение сохранения масштаба злоупотреблений в результате общественного и авторитетного рассмотрения ситуации.

Они утверждали, что

«…Использованием юридических методов для расследования ситуации грубого нарушения способность преступников действовать безнаказанно может быть ограничена. Власти могут быть разоблачены и оказаться ответственными за свои действия; их способности продолжать такие практики можно воспрепятствовать»^[426].

Они признали, конечно, что степень любого воздействия будет зависеть от эффективности юридических норм и задействованных механизмов.

Все эти соображения, конечно, живительно подействовали на стратегии сотрудничества ЕЦЗПЧ и «Мемориала». Было ясно, что чеченские заявители в первых шести делах не интересовались деньгами, тем более что рассмотрение проходило так долго. Эти чрезвычайно смелые люди прежде всего интересовались получением от самого высокого суда в Европе авторитетной оценки событий, которые они пережили (и в которых погибли их семьи), и признания грубых нарушений, которые они перенесли. Кроме того, они хотели положить основание для обвинения ответственных лиц. В их просьбах об индивидуальных и общих мерах в текущем судебном процессе перед Комитетом министров они настаивают, чтобы российское правительство провело расследование с целью привлечения к ответственности генералов Шаманова и Недобитко, в отношении которых установленные судом факты равносильны обстоятельствам военных преступлений.

Эти три автора также подчеркнули трудности, с которыми сталкиваются индивидуальные заявители при доказательстве грубых и систематических нарушений, особенно когда те утверждают, что нет никакого внутреннего средства, и что не было никакого эффективного внутреннего расследования. Во многих из турецко-курдских случаев Комиссия (позже — Суд) была должна выполнить установление фактов в Турции. В январе 1997 г. госпожа Тхуне, член Комиссии, сообщила, что уже было 27 ознакомительных расследований, в которых было вовлечено 12 членов Комиссии, заслушано 216 свидетелей в течение более 39 дней (302 часа), произведено 6400 страниц записей^[427].

Несмотря на такое чрезвычайное усилие Комиссии и Суда, заявители нашли невозможным установить «административную практику», в которой, во-первых, такие нарушения часто происходят, и, во-вторых, отсутствуют эффективные правовые средства, часто наряду с безнаказанностью преступников: «практику», в частности, пыток. Это составляет преднамеренное нарушение со стороны государства, уполномоченное на самых высоких уровнях, а не простую небрежность или дисциплинарное упущение в отдельном случае.

Именно прежняя Европейская комиссия по правам человека впервые запустила выражение «административная практика» в ходе обсуждения на стадии приемлемости; это стало «практикой» на стадии рассмотрения существа дела. Комиссия нашла этот принцип применимым в индивидуальных случаях, например, в деле 1975 г. «Доннелли и другие против Великобритании»^[428]. Наконец, суд имел дело с этим вопросом при рассмотрении существа дела в 1978 г. в печально известном межгосударственном деле относительно нарушения статьи 3 ЕКПЧ — «Ирландия против Великобритании»^[429].

Однако, в деле «Аксой против Турции»^[430] ни Комиссия, ни Суд не обратились к вопросу практики пыток, о чём ходатайствовал заявитель, ссылаясь на недостаток полученных свидетельств, несмотря на факт, что перед этим были уже отчёты Комитета ООН против пыток и Европейского комитета по предупреждению пыток. Рейди, Хэмпсон и Бойл спрашивают:

«Как тогда заявитель может представить такое свидетельство, которое требуется для установления практики?.. Отдельный заявитель или группа заявителей ставятся перед необходимостью обеспечивать свидетельства, достать которые у них просто нет ресурсов»^[431].

По очевидным причинам, вопрос «административной практики» был поднят индивидуальными заявителями во многих курдских случаях в юго-восточной Турции. Комиссия никогда не находила необходимым разбирать этот вопрос. В результате, ни в одном из турецких случаев не было установлено фактов, на основании которых суд мог решить, что действительно имела место «административная практика». И это несмотря на то, что во многих из решений суд нашёл отсутствие эффективных внутренних средств, таким образом, освободив заявителей от обязанности исчерпать их, в обстоятельствах, которые были эквивалентны «административной практике» и иначе необъяснимы. В отношении «административной практики» также ходатайствовали, используя те же аргументы, в первых шести и последующих чеченских случаях,— и так же суд это игнорировал.

В сущности, заявители сталкиваются с проблемой убеждения суда, что рассматриваемое правительство, Турции или России, виновны не только в отдельных нарушениях, но и в «административной практике», по определению суда. Конечно, суд не желает предпринять такой смелый шаг, ибо обнаружение «административной практики» было бы равносильно обнаружению того, что государство преднамеренно нарушает права человека.

Но тогда свидетельство в деле Аль-Скейни (и свидетельства, представленные в связанных военных судах^[432]) склонно показывать, что решение о таком суровом обращении с задержанными иракцами, приведшем к смерти одного из них, было принято на гораздо более высоком уровне, чем оказавшиеся под следствием солдаты.

В своём исследовании для Совета Европы по защите прав человека в ситуации вооружённого конфликта^[433] Хэмпсон также отметила: прежняя Комиссия признала, что вопрос повторных нарушений — которые можно также адекватно описать как «системные» нарушения — поднял иные вопросы, кроме «административной практики», хотя и связанные с ней. Помимо прочего, то, что повторение нарушений могло иметь место лишь в результате преднамеренной правительственной политики, означает неизбежную неэффективность внутренних правовых средств.

Весьма вероятно, что это станет проблемой, когда иракские дела против Великобритании начнут проходить в Страсбург. Я уже упомянул печальную историю военных судов после убийства одного иракского задержанного и систематического дурного обращения с другими.

Заключение

Страсбургский суд находится сегодня в глубоком кризисе, накрытый приливной волной жалоб из России^[434]. Отказ России 20 декабря 2006 г. ратифицировать Протокол 14 Конвенции^[435], о процедурной реформе суда, когда это сделали все остальные государства-члены Совета Европы, кажется, угрожает самому будущему суда. Вопрос, изложенный в этой главе,— вызывает ли ныне сомнения законность системы Конвенции? Будет ли суд иметь способность и интеллектуальные ресурсы для ответа на вызов случаев в отношении Ирака?

С полным основанием даётся утвердительный ответ.

Во-первых, суд ныне, несмотря на откат в деле Банковича, развил мощную последовательность дел, очень ясно демонстрирующих, что государство-член действительно может считаться ответственным за нарушения прав Конвенции, совершённых вне его территории. Это оказалось весьма неприятно многим государствам, особенно с колониальным прошлым. Есть превосходный недавний пример. 11 января 2007 г. бывший судья Конституционного суда и ведущий поборник прав человека Тамара Морщакова конкретно спросила президента России Путина об отказе ратифицировать Протокол 14. Путин ответил:

«К сожалению, наша страна столкнулась с политизацией судебных решений. Мы с вами знаем о деле Илашку, где Российскую Федерацию обвинили в том, к чему она не имеет никакого отношения. Это чисто политическое решение, подрыв доверия к судебной международной системе. И депутаты Государственной Думы обратили внимание тоже и на это»^[436].

Мы можем ожидать подобных протестов в будущем и из Великобритании.

Во-вторых, чеченские случаи, подробно обсуждённые выше, показывают, что Суд воздержится от применения МГП к жалобам гражданских жителей на нарушения со стороны вооружённых сил, совершённые в контексте вооружённого конфликта. МГП основывается на существовании состояния войны, в которой жертвы неизбежны, и следует ожидать, что гражданские жители будут страдать. Применяя к таким случаям богатую юриспруденцию, через которую он объяснил и расширил статью 2 («Право на жизнь»), Суд показал, что государства будут привлекаться к ответственности по гораздо более строгим стандартам, согласно которым государство должно продемонстрировать, что приняло все возможные меры для защиты жизни и благосостояния гражданских жителей.

В-третьих, я стремился ответить на вопрос, предстаёт ли суд ныне парализованным перед лицом грубых и систематических нарушений прав человека, особенно совершённых в контексте вооружённого конфликта, внутреннего или международного характера. И опять же, чеченские случаи, хотя решения и были вынесены спустя почти шесть лет после рассматриваемых нарушений, показали, что суд способен к разрешению дел убедительным и гибким образом.

Достанет ли у него смелости поступать так в случае Великобритании — это, конечно, открытый вопрос; но тут есть уже множество отличных прецедентов.

Глава 5
Идеология в международном праве и критика Хабермаса

Введение

Эта глава имеет две цели, ибо я перехожу от ранящей фактичности практики прав человека к критике теоретических обоснований международного права и прав человека.

Во-первых, зададимся вопросом: почему так важно практиковать критику идеологии в международном праве? Я размышляю над работой Сузан Маркс, выдающегося современного марксистского теоретика международного права, автора известной книги и нескольких важных более коротких текстов по критике идеологии^[437].

Во-вторых, подвергнем уважительной критике великого немецкого философа Юргена Хабермаса — как бы привлекателен, всесторонен и увлечён он ни был — за его всё более консервативную и идеологизированную позицию. Я утверждаю, что он — не столько источник потенциального решения, сколько сам по себе представляет проблему. Это, предполагаю я, имеет место как в отношении выведения им прав человека из своих этических и политических концепций, так и его влиятельного понятия «совещательной демократии»^[438].

Я хочу заявить, что проблема Хабермаса, как она описана, симптоматична для существенной тенденции в теоретизировании о правах человека, тем более что они получают всё большее значение в составе международного права. Конкретнее, помещение прав человека в языке, риторике, даже межсубъектной этике, лишает их содержания, которое я полагаю им присущим, исторически и в настоящее время.

Почему следует выступать с критикой идеологии в международном праве?

Почему следует выступать с критикой идеологии? Сузан Маркс цитирует слова Мартти Коскенниеми, более совмещающего теорию и практику, чем большинство специалистов по международному праву, о том, что им (нам) лучше было бы искать «более конкретных форм политического обязательства», которые могли бы «вовлечь их в фактическую борьбу — и как наблюдателей и как участников, при серьёзном отношении к самоотчёту участников»^[439]. То есть он и Сузан Маркс предлагают возможность политики в дурные времена. Есть один бесспорный факт, контекст деградации международного права, который я исследовал в этой книге и не только^[440], и относительно которого Генеральный секретарь ООН недавно сделал зловещее предупреждение. Но он должен уравновешиваться надеждой, что, как говорит Майкл Байерс, «хотя право непременно является результатом и отражением политики, оно всё же сохраняет свою особость и сопротивляется краткосрочным изменениям, что позволяет ему ограничить внезапные перемены в относительной силе и внезапные перемены в политике, вызываемые последовательными переменами в восприятии возможностей и потребностей»^[441],— и тем фактом, что ООН есть то единственное место, где негегемонистические (то есть слабые) государства могут иметь голос.

В целях этого проекта Сузан Маркс несколько лет назад издала тезисы своей кандидатской диссертации под названием «Загадка всех форм государственного строя: международное право, демократия и критика идеологии»^[442]. В этой работе и в разных своих статьях она предпринимает полное исследование идеологии — через исследование, например, Иглтона, Фуко, Дерриды и моего любимца, Славоя Жижека. Идеология, в её понимании, как оно излагается в последовавшей за книгой статье, развившей и ещё более прояснившей её аргументацию,— «не присущее конкретным идеям свойство или характеристика конкретных понятийных строев, а скорее функция способа, которым значение производится, передаётся, постигается и присваивается в различных контекстах»^[443].

Кроме того, идеология относится к «способам, которыми значение служит для установления и поддержания отношений господства»^[444], способам, которыми слова (и другие символические формы) поддерживают неравенства сил^[445].

Она выделяет пять стратегий, которые обычно используют идеологии:

    универсализация: «Через процессы универсализации социально-политические учреждения изображаются беспристрастными, инклюзивными (включающими) и прочно основанными на взаимном учёте интересов. Таким способом обществам может придаваться иллюзорное единство, а дифференцированные уровни общественной власти —маскироваться»^[446];

    реификация, овеществление: Это понятие знакомо по использованию его Карлом Марксом — «процесс, которым продукты человеческого труда предстают как будто они материальные вещи и затем господствуют над теми, кто произвёл их. Благодаря стратегиям реификации мужчины и женщины могут перестать воспринимать общественный мир как результат человеческих усилий, а видеть его вместо этого как установленный и неизменный, объект рассмотрения, а не приложения действий»;

    натурализация: «…оспариваемые меры кажутся обычными и самоочевидными, как будто являясь естественными явлениями, принадлежащими реальному миру»;

    рационализация: «…через построение цепи рассуждений, логическим заключением которой является статус-кво, можно изобразить, как будто есть серьёзные основания, чтобы вещи были таковы, как они есть. Перемена может, таким образом, показаться иррациональной»;

    нарративизация: «…рассказ, помещающий конкретные события в исторический контекст,… может изобразить практики и учреждения достойными уважения и увековечивания, потому ли, что они почтенны, или потому, что они представляют прогресс».

Бронуен Морган во вдумчивом эссе о работе Уильяма Луси также предприняла рассмотрение вклада Сузан Маркс через резкий контраст^[447]. Она также обратила внимание на определение Маркс идеологии как «способов, которыми значение… служит для установления и поддержания отношений господства». Но для Морган важно, что оно

«…Сохраняет критичность, но не ту, которая зависит от эпистемологической или ценностной детерминированности… Обманчивый аспект идеологии для неё лежит в претензии представлять „общее благо“, когда материальная действительность асимметричных отношений власти в конкретных общественных контекстах означает, что выгоды фактически получает ограниченный слой общества… Определение Маркс, добавляя материальный анализ сравнительной силы действующих лиц, находящихся под воздействием идеологических ходов, придаёт критичность измерению универсализации, постоянно испытывая „соответствие“ между заявляемыми и фактически получаемыми выгодами. Если затрагивается „истина“, это — не эпистемологически опредёленная система истины, а постоянно динамическая эмпирическая действительность общественных фактов, призванных на службу такой имманентной критике»^[448].

В этом анализе важно, что истина не отвергается, вовсе нет. Вместо этого, она помещается в действительности, а не в языке или формальной логике.

Морган правильно идентифицирует важность динамики в анализе Маркс — и её описание имманентной критики близко к таковому у Теодора Адорно, к которому я обращусь ниже. Для меня самый существенный из этих аспектов так идентифицированной идеологии — отношение, в котором перемена становится немыслимой, иррациональной. И скажу, с позволения Морган, что гарантирована несколько большая эпистемологическая детерминированность.

Но может быть и более радикальный взгляд на условия возможности перемены и то, что ныне эту перемену душит и запрещает. Анализ этой ключевой проблемы можно найти в недавних работах Алена Бадью^[449] и Славоя Жижека, утверждающего, что «вот чему в конечном счёте равносильно различие между „формальной“ и „фактической“ свободой: „формальная“ свобода — свобода выбора в пределах координат существующих отношений власти, в то время как „фактическая“ свобода обозначает очаг вмешательства, которое подрывает эти самые координаты»^[450]. И «это означает, что „фактическая свобода“ как акт сознательного изменения этого набора [вариантов выбора] происходит только когда в ситуации принудительного выбора человек действует, как будто выбор не навязан и „выбирает невозможное“»^[451].

Некоторые мишени критики идеологии

Как замечает сама Сузан Маркс, критика идеологии в международном праве имеет некоторые довольно простые мишени.

Во-первых, имеется космополитический манифест Иммануэля Канта, в последний раз обнаружившийся в «озабоченном либерализме» Джона Ролза^[452]. Он полностью препарирован — та же критика идеологии — Джоном Тасиуласом^[453]. Во-вторых, Томас Фрэнк, доминирующая фигура в англо-американской теории международного права, со своими книгами и статьями о праве на демократическое управление, а также книгой «Справедливость в международном праве и международных учреждениях»^[454]. В-третьих, Фрэнсис Фукуяма, которого Сузан Маркс подвергает уничтожающей критике^[455]. В-четвёртых, получившая величайший успех в послевоенной научной среде Нью-хейвенская школа, политически ориентированные специалисты, которые так часто оказываются в согласии с политикой США^[456]. Однако Сузан Маркс справедливо обеспокоена подготовкой оснований для более общей критики; моя же попытка здесь состоит в том, чтобы критиковать Хабермаса и Лафлина.

Далее в этой главе я постараюсь показать, как, через преломление на своих интеллектуальных предшественниках, стратегия Маркс может быть плодотворно применена к проблеме прав человека.

Критика у Георга Гегеля и Карла Маркса

Здесь я хочу исследовать вдохновение, которое Сузан Маркс получает от Карла Маркса, и, по необходимому следствию, от Гегеля. Название её книги взято из работы «К критике гегелевской философии права» — фактически, это отрывок, в котором Маркс обсуждает (ре)конструирование Гегелем принципов монархии:

«Демократия есть разрешённая загадка всех форм государственного строя. Здесь государственный строй не только в себе, по существу своему, но и по своему существованию, по своей действительности всё снова и снова приводится к своему действительному основанию, к действительному человеку, к действительному народу и утверждается как его собственное дело»^[457].

У этого текста Маркса есть важный аспект, который часто упускается. Маркс ни в коем случае не отвергает наотрез гегелевский анализ. Его «К критике…» не есть, как часто упрощённо понимается, просто радикальная критика Гегеля, не только разоблачение гегелевского примирения с действительностью.

В трёх отрывках Маркс идентифицирует отношение, в котором гегелевская теория права и государства выявляет радикальные противоречия в самом сердце права и государства, и является, таким образом, более динамичной и критической, нежели впечатляющая работа Хабермаса «Между фактичностью и значимостью»^[458], к которой я ещё вернусь. Замечательная работа Джиллиан Роуз «Гегель: контр-социология», по-моему, окончательно демонстрирует, что Гегель намного более радикален, чем это обычно предполагается, особенно в следующем отрывке:

«В случае суждения, что всё действительное разумно, упускается из виду поясняющая кода, что истинность этого суждения следует искать — „in dem Scheine des Zeitlichen“, в видимости временного, истории. Это суждение неправильно понималось, как приравнивающее естественное право к положительному праву, как оправдывающее существующее право, когда оно подводит итог критики Гегелем естественного права. Ибо это теория естественного права принимает иллюзии или отношения буржуазной частной собственности за разумный принцип всего общества. Это теория естественного права оправдывает буржуазное положительное право, которое она „производит“ из вымышленного природного состояния. Гегель же именно привлекает внимание к иллюзиям (отношениям, различиям) буржуазного общества»^[459].

Или, как Роберт Файн красиво выразил тот же момент:

«„Философия права“ представляла диалектику свободы и необходимости в современном обществе. Она заложила основания для критики правовых форм, базирующейся на противоречии между формой и содержанием, понятием и опытом. Гегель не рассказывает, где лежит решение, но и как бы он мог? Он писал на рассвете современного государства, тогда как такое знание возникает подобно сове Минервы „с наступлением сумерек“»^[460].

Сам Маркс признавал часто неявную — а не прямо выраженную — критику в основе гегелевского подхода, и я продемонстрирую это, процитировав три важных отрывка.

Во-первых, Маркс написал: «Однако именно в том и сказывается глубина Гегеля, что он везде начинает с противоположности определений (в том их виде, в каком они существуют в наших государствах) и на ней делает ударение»^[461].

Во-вторых: «Более глубоким является у Гегеля то, что раздельность гражданского общества и общества политического он воспринимает как противоречие»^[462].

В-третьих:

«Противоположности приняли здесь совершенно новую, а именно — весьма материальную форму, какую едва ли следовало ожидать для отношений, существующих в небесах политического государства.

Противоположность, показываемая здесь Гегелем, представляет собой, если выразить её с необходимой остротой, противоположность между частной собственностью и имуществом»^[463].

Имеется яркий контраст между глубиной Гегеля — тем фактом, что его метод всегда сталкивал его с противоречием, корнем всей критики,— и хабермасовской приверженностью Просвещению и социал-демократии, совмещённой, однако же, с глубоким консерватизмом, происходящим, как я утверждаю, из его «лингвистического поворота» и отхода от традиций исторического материализма.

Хабермас как критик — или как апологет современного государства

Хабермас играет центральную роль в аргументации на этих страницах как важнейший современный представитель критической теории и ключевой идеолог характерного и влиятельного взгляда на права человека. Поэтому для меня не удивительно, что Сузан Маркс привлекает скорее ранний, радикальный Хабермас «Знания и человеческих интересов»^[464], нежели его поздняя и более консервативная работа. Она подводит итог его (тогдашней) позиции следующим образом: «…Критическая общественная наука заинтересована не просто в том, чтобы предсказывать или даже постигать. Скорее, её намерение состоит в преобразовании»^[465].

В самом деле, глубокий разрыв разделяет работы Хабермаса 1970-х и 1990-х. Сузан Маркс вдохновляется книгой «Знания и человеческие интересы» (Erkenntnis und Interesse) ^[466], написанной в контексте событий 1968 г.^[467] Затем она ссылается на книгу «Фактичность и значимость. Очерки дискурсивной теории права и демократического правового государства» (Faktizität und Geltung. Beiträge zur Diskurstheorie des Rechts und des demokratischen Rechtsstaates)^[468], вышедшую в Германии в 1992 г.^[469]

Полное немецкое название книги говорит за себя. Уже в «Теории и практике. Общественно-философских исследованиях» (Theorie und Praxis. Sozialphilosophische Studien), вышедшей в 1963 г. и переизданной в 1971 г., Хабермас отверг одну из ключевых концепций Карла Маркса: его «вдохновлённую Гегелем концепцию труда как человеческой творческой самодеятельности». Согласно Нэнси Лав, Хабермас полагает взамен, что «это — общественное взаимодействие, наша отличительная человеческая способность»^[470]. Между 1973 г. и 1992 г. Хабермас полностью отошёл от традиции исторического материализма, основы Франкфуртской школы, в пользу «лингвистического поворота» и развития после 1981 г.^[471] своей дискурсивной этики, которой теперь подкрепляется вся его работа в области права, политической теории и прав человека.

Хабермас «Фактичности и значимости» намного более консервативен, чем Гегель. Будучи выразительно монументальна по архитектуре и синтетическому успеху, эта работа действительно составляет неокантианскую трансцендентальную дедукцию условий необходимости современного германского конституционного государства. То есть государство — по любому счёту, замечательно успешный организм — принимается как отправная точка, действительность которой не должна подвергаться сомнению, и хабермасовские версии дискурсивной этики и прав человека оказываются условиями его существования. В этом очень мало критики (если она вообще присутствует), ещё меньше имманентной критики, вовсе никакого ощущения динамизма исторического производства конституционных форм, а меньше всего — возможности перемен. Именно поэтому Хабермас в этой работе сначала предпринимает дедукцию фундаментальных прав человека из этических предположений о человеческой коммуникации.

Эту критику можно также проиллюстрировать двумя более новыми работами. Первая из них — «Постнациональное созвездие. Политические эссе», и в особенности очерк «Замечания по легитимизации посредством прав человека». Это — текст, который я требую проанализировать от своих студентов по «Истории и теории прав человека», как примечательно содержательный и убедительный набор показательных аргументов. Хабермас имеет в виду легитимизацию западноевропейских государств, в особенности — посредством классических европейских прав человека. Он говорит нам: «Политическая теория дала двойной ответ на вопрос о легитимности [государства]: народный суверенитет и права человека… Классические права человека… основываются на по природе своей легитимном верховенстве права»^[472]. Это приводит его к заключению, что «для западного стиля легитимизации существенна одновременная подлинность свобод и гражданских прав»^[473]. Что он подразумевает под «западным», показывает следующий отрывок: «Концепция прав человека была ответом на проблему, с которой когда-то столкнулись европейцы,— когда им пришлось преодолевать политические последствия конфессиональной фрагментации,— а теперь так же сталкиваются другие культуры»^[474]. То есть, надо полагать, западная модель государственной легитимизации посредством такой версии прав человека будет представлять единственную возможную модель для всех других обществ — классический шаг к идеологии, по определению Сузан Маркс.

Вторая недавняя работа Хабермаса — очерк «Конституционная демократия: парадоксальный союз противоречивых принципов?», опубликованный в журнале «Политикал тиари» (Political Theory) в 2001 г. Здесь Хабермас подтверждает свою заявленную в «Фактичности и значении» позицию следующим образом:

«Во-первых, только те результаты могут считаться легитимными, на которые равноправные участники совещания могут свободно согласиться,— то есть результаты, получающие обоснованное согласие всех при условиях рационального дискурса. Во-вторых,… участники предают себя современному праву как среде, в которой регулируется их обыденная жизнь. Способ легитимизации через общее согласие при дискурсивных условиях реализует кантианскую концепцию политической автономии только в связи с идеей принудительного права, предоставляющего равные индивидуальные свободы»^[475].

Хабермас вполне ясен в том, что это — модель оправдания предмета его статьи — Соединённых Штатов Америки и Федеративной Республики Германии.

Что дают Хабермас и совещательная демократия меньшинствам и их правам

Что этот метод можно справедливо описать как идеологию точно в том смысле, как определила Сузан Маркс, видно по способу, каким «совещательная демократия»^[476] была введена в использование в совсем недавней — и вдумчивой — статье в «Юропиан джорнэл оф интернэшнл ло» Стивеном Уитли^[477]. Уитли заявляет, что «чистая совещательная модель, очерченная Юргеном Хабермасом в „Фактичности и значимости“, предполагает, что если имеется достаточно времени и доброй воли, всегда возможно достичь согласия». Он признаёт, что бывают случаи, когда невозможно достичь консенсуса с этнокультурными меньшинствами, так что демократическое совещание «должно стремиться не установить единые нормы во всех областях общественной жизни, а определить конституционный порядок, который гарантирует культурную безопасность меньшинства». Он заключает, что «политика правительства в отношении меньшинств будет более справедливой и выиграет большую легитимность в глазах и большинства и меньшинства, способствуя правосудию, внутреннему и внешнему миру и безопасности, когда с различиями работают демократические учреждения и механизмы, и проблемы разрешаются без обращения к насилию»^[478].

Мое утверждение относительно Уитли состоит в том, что его модель, как и мобилизация некой версии предписаний Хабермаса, не может обеспечить сколько-нибудь ценного взгляда на многие случаи исторической и современной несправедливости в отношении меньшинств. Недавний пример, с которым я сталкивался в своей работе,— турки-месхетинцы, изгнанные в 1944 г. по приказу Сталина из Грузии (тогда входившей в СССР) вблизи границы с Турцией за предполагаемое сотрудничество с нацистами и высланные в Среднюю Азию, перемещённые в область Чернобыля в Украине и Беларуси, и, наконец, поселившиеся, до окончательного распада СССР, в Краснодарском крае, ныне одном из регионов Российской Федерации. Несмотря на их давнее проживание в этой области, они рассматриваются как временные мигранты расистскими — в лице бывшего губернатора Кондратенко даже фашистскими — региональными властями, отказывающими им в регистрации, паспортах или каком-либо ослаблении постоянных преследований. Нынешний губернатор, Ткачёв, не лучше. В марте 2002 г. он предложил принудительно выселять турок на самолётах. Срок действия их советских паспортов истекает, но, когда они обращаются в суд, чтобы доказать своё право по российскому закону на российский паспорт, суд отказывается признавать их как субъектов права. Наконец, 11 сентября 2003 г. местные власти при поддержке полиции «изъяли» (советские) паспорта примерно у 800 турок-месхетинцев на основании недавно принятого местного положения, явно нарушающего Конституцию, а также нормы прав человека^[479].

Совещательная демократия не может дать ответ на их проблемы и при этом не обеспечивает средств идентификации и анализа их затруднительного положения.

Идти дальше Хабермаса — и Сузан Маркс

Поэтому я признаю, что Сузан Маркс идёт гораздо дальше Хабермаса. Её имманентная критика позволяет ей вскрывать изнутри господствующие идеологии. Это было ключевым элементом метода Карла Маркса — признать значение работ Смита, Рикардо и Гегеля (испытавшего поначалу прямое влияние английской политической экономии^[480]), определить их пределы и сыграть на них; и навсегда отказаться от попытки установить модель на будущее. Имманентная критика нисколько не является исключительной прерогативой марксистов. Есть хороший пример её использования либеральным теоретиком Джереми Уолдроном в «Праве частной собственности» (The Right to Private Property), в которой он берёт теории Локка, Гегеля и Нозика, и вскрывает их изнутри, выявляя тот факт, что, принимая их логические заключения, следует считать, что каждый имеет право на некоторую собственность. Иначе говоря, своего рода коммунизм^[481].

Однако я бы сказал, что она не идёт достаточно далеко. По её мнению, прогрессивная перемена, радикальная демократия, которую она отстаивает,— это связанная с перераспределением общественная перемена. Под этим она имеет в виду демократию как «принцип демократического включения»^[482] и «своего рода сдвиг в пользу народного самоуправления и равного гражданства»^[483]. Эти цели благородны и желательны. Но чем они иллюстрируются?

Проблема, с которой сталкивается Сузан Маркс, как мне кажется, может быть представлена следующим образом. Как у специалиста или активиста из имманентной критики господствующих идеологий международного права возникают причины для вовлечения и действия? Это — вызов Мартти Коскенниеми, к которому я обратился в начале этого очерка. Чтобы ответить на этот вопрос, я полагаю, важно снова вернуться к Марксу и его определению «науки», а также его пониманию действительности, которое Бронуен Морган изложила в вышеприведённом отрывке. Имманентная критика — не просто средство указания несогласованности и несоответствия в господствующих идеологиях: для Маркса его теоретические интересы вели его к реальным открытиям. В этом отношении он следовал за Гегелем. Наука в гегелевском или марксистском смысле, или,— избегая этих пугающих имён,— реалистическом смысле — противоположность эмпиризма. Для Гегеля задача науки права, которой посвящена его «Философия права»,— «…развить из понятия идею, представляющую собой разум предмета, или, что́ то же самое, наблюдать собственное имманентное развитие самого предмета»^[484].

Маркс и сам ссылался на важность «познания внутренней природы капитала»^[485]. Позже, философ направления критического реализма, Рой Бхаскар, объяснил, что «объяснительные структуры, порождающие механизмы или (в излюбленной терминологии Маркса) существенные отношения (а) онтологически отличны, (б) обычно не синхронны и (в) возможно, противостоят явлениям (или формам явлений), которые они порождают»^[486]. Сам Маркс утверждал, что «если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня»^[487]. Наука в этом смысле поэтому отвергает представление или (как объясняла «представление»^[488] социолог Маргарет Арчер) одномерную действительность, воспринимаемую чувствами: общественная наука подразумевает стратифицированный общественный мир, включающий ненаблюдаемые объекты. Социальные структуры действительно существуют — и имеют эмерджентную причиняющую силу.

Адорно и имманентная критика — и выхолащивание прав человека

Самым сильным представителем критической теории — более пессимистичным, но с много большим чувством критической вовлечённости, в сравнении с Хабермасом, был Теодор Адорно, особенно в своей «Негативной диалектике», изданной в 1966 г. в Германии и в 1973 г.— в Англии. Особенно поразительно, что критика Хабермасом Адорно и Хоркхаймера в «Философском дискурсе о модерне» почти полностью упускает главное в каждом из них.

Адорно изложил особенность метода Маркса и Гегеля следующим образом:

«Само имя диалектика говорит сначала лишь о том, что в её понятиях предметы не возникают, что они противоречат общепринятой норме adaequatio. ‹…› Противоречие — знак неистинности тождества, знак возникновения постигаемого в понятии. ‹…› Сознание видимости понятийной целостности ничего не может, ничего, кроме как преодолеть видимость тотального тождества… ‹…› Диалектика — это последовательное логическое осознание нетождественности»^[489].

Чуть дальше есть чрезвычайный отрывок, который обеспечит мне переход к завершению этой главы: «Вместо того чтобы разрешить философии отделываться анализом пустых и ничтожных в эмфатическом смысле форм, Гегель обеспечил ей право и способность мыслить содержательно»^[490]. Содержательное мышление — это нечто, унаследованное Гегелем, Марксом и Адорно от Аристотеля, о котором больше будет сказано ниже.

Поэтому, подводя итог, отстаиваемый мной взгляд заключается в том, что диалектика, с её методом имманентной критики, противоположна происходящему из философии Канта мышлению тождества, которое так беспощадно разоблачает Адорно^[491]. Диалектика обеспечивает мост от критики к вовлечённости в реальный мир.

Что это означает для теоретического изучения прав человека?

Моя позиция состоит в том, что права человека — не просто риторика, а равно не набор этически нейтральных процедур или выхолощенных пустых форм, предложенных Хабермасом. Вот как Хабермас говорит об этом в своём очерке 2001 г.^[492]:

«Система позитивного и принудительного права с таким индивидуалистическим качеством может появиться, только если сопутственно будет введено три категории прав. Если мы полагаем, что способность к общему согласию есть требование легитимности, эти категории таковы:

1. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые следуют из автономной разработки права на наибольшую возможную меру равной индивидуальной свободы действия для каждого человека,

2. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые следуют из автономной разработки статуса члена в добровольной ассоциации правового сообщества,

3. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые следуют из автономной разработки права каждого индивида на равную защиту по закону, то есть которые следуют из действенности индивидуальных прав,

4. основные права (безотносительно их конкретного содержания), которые возникают из автономной разработки права на равную возможность участвовать в законодательной политике».

Сразу очевидно, что права с этой точки зрения, если не имеют никакого особенного конкретного содержания, не имеют никакого содержания вообще. Фразы вроде «свобода действия» лишаются всякого смысла, кроме как элементов чисто лингвистической конструкции или совершенно абстрактной формулы для политической процедуры. Хабермас не в состоянии обеспечить ни какого-либо объяснения политической борьбы, ни причины для политической вовлечённости. Зачем беспокоиться?

Также и версия Мартина Лафлина — в очерке, являющимся единственным ответом на вопрос, имеет ли дискурс прав человека какое-либо основание, в сборнике «скептических» очерков по правам человека:

«Поэтому современные теоретики естественных прав включились в поиск силы этих прав в некоторой этической схеме, которая может быть показана как укоренённая в структуре разума…, но этот поиск, протянувшийся от Канта до Роулза, так и не смог выработать убедительный взгляд на права, который хоть в какой-то степени удовлетворял бы канонам объективности… Нас оставляют с утверждением, что такие права фундаментальны по существу, ибо пользуются всеобщей поддержкой… Предоставляемые властью основные права опираются на политический консенсус»^[493].

Что касается Лафлина, я не уверен, как можно идентифицировать сами эти «каноны объективности». Но результат его подхода почти таков же, как у Хабермаса. Основные права, по Лафлину, не имеют никакого иного содержания, кроме данного им властями, в зависимости от чисто случайных субъективных факторов. Из этого следует, что права человека могут быть только риторикой.

В следующей главе я привожу доводы в пользу содержательного взгляда на права человека.

Глава 6
Содержательный взгляд на права человека

Как права человека могут быть чем-то, кроме риторики? Например, Алан Норри усматривает у Адорно положительную сторону, довольно близкую к тезису Дузинаса о «конце» прав человека, которым я займусь в главе 8. С точки зрения Норри, Адорно также говорит о

«…Социально-исторической эволюции сущности человека. Такое видение ситуации человека, скрытой и неосуществлённой, преодолевает границы существующих форм, в которых выражается свобода. Что стоит за этими формами и о чём сигнализирует их присутствие — это обещание реальной автономии. Оно зажато в пределах того, что выражается или понимается как фактически существующая автономия, как нечто зарождающееся в настоящем: то, что уже здесь, но также и ещё только „грядёт“»^[494].

Я не согласен с такой позицией, как не согласен и с Дузинасом. Человеческая свобода, человеческая автономия, права человека — всё это — предметы и цели реальной борьбы в реальном мире.

Итак, что бы это означало — мыслить содержательно о правах человека (или же ещё и о других категориях и концепциях, находящихся в ядре международного права, таких как право государств на невмешательство в их внутренние дела или право народов на самоопределение)?

Нигилист прав человека?

Начну с широко известных замечаний Аласдера Макинтайра о правах человека в «После добродетели» и процитирую ряд ведущих специалистов по правам человека, которые поняли этот текст поразительно по-разному и, думается, совершенно неправильно. Эти и прочие комментаторы упустили у Макинтайра самую суть. Моя интерпретация Макинтайра также весьма выборочна, и вовсе не согласована с общим течением его мысли. Причина тому — моё желание разработать скорее содержательный, нежели процессуальный взгляд на права человека. То есть можно привести аргументацию в пользу аристотелевского, содержательного взгляда на права человека; аргументацию полностью историфицированную, но восстанавливающую правам человека их надлежащее положение вечно скандального продукта человеческой борьбы, постоянно возвращаемого ею к жизни. В работе Макинтайра я нашёл множество моментов, где по причинам, связанным с его аристотелевским разочарованием в бессодержательности современного обсуждения прав, он обеспечивает сильную поддержку моим утверждениям. Признаю, однако, что в последующих работах он склоняется к всё более консервативному набору заключений, совместимых с его католицизмом. По моему же ощущению, Макинтайр не просто был неправильно истолкован критиками: в существенном отношении он всё более неправильно понимает себя сам.

Моя стратегия в этой главе состоит в том, чтобы сначала вкратце обратиться к упомянутым критикам. Затем, я выделю собственные основные положения Макинтайра, как я их вижу. Это приведёт меня к рассмотрению мыслей о правах человека двух современных аристотелевцев, Джеймса Гриффина и Джона Тасиуласа. Наконец, я попытаюсь сделать набросок того, как мог бы выглядеть аристотелевски-марксистский взгляд на права человека.

«После добродетели» Макинтайра и его критики

В книге «После добродетели» Аласдер Макинтайр лихо атаковал современный дискурс прав, которые «дарованы человеческим существам просто как человеческим существам»^[495]. Он выбрал Гевирца («Разум и мораль», 1978 г.), и Дворкина («О правах всерьёз», 1976 г.), чтобы показать что «не существует таких прав, и вера в них того же рода, как вера в ведьм и единорогов». Под «правами» здесь не имеются в виду те права, которые дарованы позитивным правом или обычаями специфицированного класса людей: «…Я имею в виду те права, которые принадлежат человеческим существам как таковым и которые выступают резонами в пользу того, что нельзя мешать людям в преследовании ими прав на жизнь, свободу и счастье».

Макинтайр указывает на тот факт, что до XVIII века, когда такие права объявили «естественными правами» или «правами человека», ни в каком античном или средневековом языке не было такого выражения, которое правильно переводить как наше слово «права» (rights). Это, конечно, не означает, что их не было,— только, «что никто не мог знать, были ли такие права».

В несколько более позднем явно христианском тексте Макинтайр упомянул «…неадекватность и бесплодие современной идиоматики и риторики прав»^[496].

Вследствие такой аргументации Макинтайр стал чем-то вроде чучела для битья теоретиков и апологетов прав человека. Майкл Фриман выставляет Макинтайра как образец мыслителя, утверждающего, что доктрина прав человека ложна, а вера в них — онтологическая ошибка^[497]. Согласно Фриману, «Макинтайр промахивается мимо своей цели, а цель эта есть нефаундалистская защита прав». В своём более новом пособии^[498] он утверждает, что ошибка Макинтайра состоит в представлении о «правах человека» как «вещах», которые можно «иметь», как мы имеем руки и ноги. Фриман возражает, что права — не вещи, а претензии или полномочия. Таким образом «…опровергается возражение Макинтайра, что вера в права человека есть суеверие, ибо нет никакого суеверия в представлении, что человеческие существа могут быть уполномочены на что-либо». Но это — не возражение Макинтайра. Упендра Бакси характеризовала позицию Макинтайра как «износ прав человека — своего рода моральную усталость от языка и логики прав, отмеченную нравственной формой, которая оспаривает самое понятие прав человека как моральный язык и риторику»^[499]. Конор Гиарти в недавних Хамельнских лекциях говорит: «Думаю, что Макинтайр был неправ, возжелав невозможной ныне аристотелевской добродетели, но он был прав, что нужно что-то сделать»^[500]. И, правда, нужно. Наконец, в книге «Кто верит в права человека?»^[501] Дамбур просто относит Макинтайра, наряду с собой (!), к классу «нигилистов прав человека или исследователей дискурса».

Аристотелевская отправная точка Макинтайра

Фактически, Макинтайр был весьма далёк от нигилизма. Напротив, он выступал за «социально воплощённые моральные концепции»^[502]. Аристотель, в его понимании, считал, «…что только в рамках политического и общественного порядка определённого вида могут быть социально воплощены рационально-практические и моральные концепции»^[503]. Это было фактически его позицией, по меньшей мере, с 1967 г. В «Краткой истории этики» он писал, что «моральные концепции воплощены в формах общественной жизни и отчасти конститутивны для них»^[504]. Стивен Лукс описал Макинтайра как «…развивающего „социально-идеологический“, квазиаристотелевский взгляд…»^[505].

Сузан Стивенсон резюмирует «переработанный аристотелизм» Макинтайра как имеющий три центральных термина — практики, нарративы и традиции. «Практики» он определяет как «любую последовательную и сложную форму социально учреждённой кооперативной человеческой деятельности, через которую блага, внутренние по отношению к этой форме деятельности, реализуются в ходе попыток применения тех стандартов превосходств, которые подходят для этой формы деятельности и частично определяют её с тем результатом, что систематически расширяются человеческие силы в достижении превосходства, а также соответствующие концепции целей и благ»^[506], а «традицию» — как «…исторически расширенный, социально воплощённый аргумент, и аргумент этот частично посвящён благам, которые учреждают эту традицию»^[507]. Однако Макинтайр также критиковал консервативных мыслителей, типа Берка, который хотел противопоставить традицию и разум, традицию и революцию. Он делает весьма глубокое замечание: «Всё же, если существующие аргументы правильны, носители разума — это традиции, и они в определённые периоды фактически требуют и нуждаются в революциях для своего продолжения»^[508]. Он обращается к «великой революции» — Французской революции.

Как можно видеть из этих цитат, то, что говорит Макинтайр, мне самым прямым образом «ко двору». Он явно выступает за содержательное, а не процедурное понимание этики, понимание социально воплощённое и прослеживаемое в истории. Действительно, Келвин Найт, установивший, «сколь мало Макинтайр разделяет с подобными Га́дамеру и сколь много он разделяет с подобными Марксу»^[509], правильно замечает, что, «тогда как Гадамер — насквозь герменевтик, Макинтайр — реалист»^[510].

Конечно, Макинтайра обычно относят к категории «коммунитариев», хотя он и объявлял о своей неприязни к «современным коммунитариям, от которых я старательно отмежёвываюсь при всякой возможности», ибо они «…продвигают свои предложения как вклад в политику национального государства»^[511]. Но он также заявил, что «…Аристотель дал нам превосходные основания полагать, что и рациональное исследование в политике и этике и рациональность в действиях требуют участия в сообществе, которое разделяет преданность некоторой приемлемо определённой всеобщей концепции высшего человеческого блага»^[512].

В «Чьё правосудие? Какова рациональность?», исследуя наследие Аристотеля, он пишет:

«В предполагаемом общественном контексте Аристотеля оценивание осуществляется прежде всего в терминах достижения целей деятельности; Хьюма — в терминах удовлетворения потребителей. Индивид в представлении Аристотеля предпринимает практическое рассуждение не только как индивид, но и как гражданин, гражданин полиса; индивид в представлении Хьюма предпринимает практическое рассуждение как члена такого общества, в котором чин, статус и собственность структурируют социальные обмены»^[513].

Этот отрывок очень характерен для Макинтайра, который всегда был антикапиталистом, если не коммунистом. Макинтайр также говорил:

«Заключение, к которому пока приводит дискуссия,— не только, что утверждения относительно практической рациональности и справедливости развиваются, изменяются, отвергаются или замещаются вследствие дебатов, конфликтов и запросов социально воплощённых, историчных традиций, но что нельзя иначе формулировать, разрабатывать, рационально обосновывать и критиковать взгляды на практическую рациональность и справедливость, иначе как изнутри некоторой определённой традиции диалога, сотрудничества и конфликта с теми, кто наследует ту же традицию»^[514].

Это — то, что Чарльз Тейлор описал как различение Макинтайром «содержательных понятий этики» и «процедурных понятий этики»; последние имеют мощную традицию от Бентама через Канта к Ролзу, Дворкину и Хабермасу^[515]. Тейлор говорит, что, согласно первому из них, «…следует начинать теорию справедливости с видов благ и видов общих практик, организованных вокруг этих благ, каковые люди фактически имеют в данном обществе»^[516].

Здесь Макинтайр обеспечивает меня существенным ресурсом в поисках нелиберального, непроцедурного взгляда на права человека. В 1995 г. он привёл несколько причин, почему «следует отклонить политический либерализм». Он указывает, что «самообраз либерала, в конечном счёте, это поборник прав и свобод человека». Во-первых, работая только над улучшением в границах, установленных капитализмом и парламентской демократией, они уничтожили бы себя. Во-вторых, либерализм — политика набора элит; либерализм «обеспечивает исключение большинства народов из активного и рационального участия…». И, в-третьих, «моральный индивидуализм либерализма — сам есть растворитель сообщества участия…»^[517]. Я не следую за Макинтайром от марксизма до фомистского католицизма; но его критика либерализма запредельно превосходит, в интеллектуальном и человеческом смысле, таковую у Карла Шмитта.

Но мне кажется, что более религиозный Макинтайр позволил себе рассматривать права как только и всегда «превосходно подходящие для целей индивидов или групп, которые полагают себя неким образом в большей или меньшей степени ограниченными религиозными учреждениями или властями». Весьма консервативную тенденцию этой линии мысли можно видеть в следующем на той же странице отрывке:

«Обычно и характерно, [права] используются для представления всё возобновляемых вызовов тому, что принимается теми, кто представляет себя как институциональное статус-кво, вызовов, предназначенных для размывания границ и подрыва власти, всех посреднических учреждений между индивидом, с одной стороны, и правительством и системой правосудия, с другой: таких учреждений как семья, школа и церковь»^[518].

Права человека как содержательное, а не процедурное понятие

Итак, что бы это означало — мыслить содержательно о правах человека (или же ещё и о других категориях и концепциях, находящихся в ядре международного права, таких как право государств на невмешательство в их внутренние дела или право народов на самоопределение)?

Здесь я получил особенное вдохновение от пары статьей в «Юропеан джорнал ов философи», одна — Джеймса Гриффина^[519], другая, «Права человека, универсальность и значение индивидуальности: Ретроспектива Гриффина», Джона Тасиуласа^[520]. Оба демонстрируют содержательный взгляд на права человека, развитый Уэйном Самнером^[521]. Гриффин заявляет, что

«Нам нужен содержательный взгляд на права человека. Под содержательным взглядом я подразумеваю такой взгляд, который добавляет достаточно содержания к понятию „человека“ в термине „права человека“, чтобы сказать нам в отношении любого такого предполагаемого права, является ли оно в действительности таковым — взгляд, таким образом, обеспечивающий то, что я назову „условиями существования“ права человека»^[522].

Читатель может заметить, что именно это совершенно упускается Хабермасом и Лафлином. Гриффин противопоставляет такому подходу «структурный» или «концептуальный» взгляд — взгляды Файнберга, Дворкина, Ролза и Хохфелда. Для обеспечения содержательного взгляда он предпочитает «перевёрнутый подход», начиная с «…прав человека, как они используются в нашей реальной общественной жизни политиками, адвокатами, активистами движений, а также всевозможными теоретиками, а затем глядя, к каким высшим принципам следует обратиться, чтобы объяснить их моральный вес…»^[523]. В его понимании, права человека основаны на «индивидуальности» — с тем ограничением, что они есть права не на какое-то развитие человеческого блага или процветания, а просто на то, что необходимо для человеческого статуса^[524].

Джон Тасиулас выступает за расширение подхода Гриффина, за «плюралистский» взгляд,— имея в виду плюрализм ценностей. Это следует от его понятия «временно́й относительности» — «…с этой точки зрения, права человека присущи людям как таковым, но не обязательно во все времена и во всех существовавших в истории обществах. Нет, они присущи всем в некотором, широко определённом историческим контексте»^[525]. Его содержательно аристотелевское заключение таково: «…Если уложить плюралистский взгляд в лозунг, он был бы таков, что права человека есть права на некоторые минимальные условия благополучия…»^[526].

Позже Тасиулас особенно критиковал Макинтайра за то, что тот не заметил его понимание прав, согласно которому, «чтобы „завершить проект Просвещения“ в отношении прав человека, мы должны вернуться от Просвещения к аристотелевской традиции мышления о человеческом благе и особой защите, которую оно заслуживает»^[527].

Я согласился бы с этим, тем более что, как напоминает нам Терри Иглтон:

«Для Аристотеля, этика и политика глубоко связаны. Этика говорит о совершенствовании сущности человека, а никто не может заниматься этим в изоляции. Кроме того, никто не может заниматься этим, если не доступны позволяющие это политические учреждения. Такое мышление о морали было унаследовано Карлом Марксом»^[528].

Набросок другого взгляда

Здесь я хочу сосредоточиться на важности «временно́го» в определении Джона Тасиуласа. Я уже упомянул скандал в связи с понятием прав человека из самых первых деклараций фундаментальных прав. Для меня, прелесть изучения прав человека состоит в том, что они проблематизируются на каждом шагу.

В целях своей попытки содержательного взгляда на права я теперь обращаюсь к схеме — весьма критикуемой и, возможно, имеющей в первую очередь дидактическое значение — «трёх поколений» прав человека, разработанной в 1970-х Карелем Вашаком из ЮНЕСКО^[529]. Интересно, что эта модель получила распространение в рамках жестоких дебатов вокруг всегда оспариваемого понятия, которое в 1980-х было на коне, а теперь в значительной степени отрицается,— понятия прав народов.

«Первое поколение», гражданские и политические права, вместе с правом на частную собственность, имеет историческое происхождение: оно возникло из Французской революции 1789 г. и Американской революции того же периода. Я уже упоминал ужас, который Декларация породила в Англии. Но несколько позже Маркс представил в высшей степени сокрушительную критику «первого поколения» прав, гражданских и политических прав. В кратком полемическом очерке «К еврейскому вопросу», написанном в то же время, что и «К критике гегелевской философии права», он рассмотрел права, изложенные во французской Декларации прав человека и гражданина и Конституциях 1793 и 1795 гг.:

«Итак, свобода есть право делать всё то и заниматься всем тем, что не вредит другому. Границы, в пределах которых каждый может двигаться без вреда для других, определяются законом, подобно тому как граница двух полей определяется межевым столбом. Речь идёт о свободе человека как изолированной, замкнувшейся в себя монады. …Право человека на свободу основывается не на соединении человека с человеком, а, наоборот, на обособлении человека от человека. Оно — право этого обособления, право ограниченного, замкнутого в себе индивида.

Практическое применение права человека на свободу есть право человека на частную собственность»^[530].

Марксова критика прав «первого поколения» была и остаётся острой и фундаментальной. Чего он не мог ожидать, это рост важности, как прямой результат политических событий и борьбы, «второго» и «третьего» поколений, особенно социально-экономических прав и прав народов. Подозреваю, его реакция была бы весьма иной.

Время признания в международном праве «второго поколения» прав человека, социально-экономических прав, как прав человека также можно датировать очень точно. Эти права получили статус юридических прав, и, что самое важное, стали доступны как инструменты легитимизации и борьбы, прямо вследствие событий 1917 г., конкретнее — при создании Международной организации труда в 1919 г. Международная организация труда остаётся важнейшим источником и механизмом защиты социально-экономических прав. Эти права стали намного более реальными, в контексте краха СССР, благодаря Европейской социальной хартии (пересмотренной)^[531] 1996 г. (вступила в силу в 1999 г.), с её механизмом коллективных жалоб профсоюзов и неправительственных организаций в Европейский комитет по социальным правам.

«Третье поколение» — права народов на самоопределение, на развитие, на чистую окружающую среду, на мир — было признано как права в международном праве после колониальной борьбы 1960-х, конкретно — со вступлением в силу двух великих Пактов ООН по правам человека в 1976 г. Они не потеряли ни толики своей релевантности в контексте сохранения жестокой несправедливости глобальной экономики^[532].

Заключение

Итак, эта глава развивает мой взгляд на международное право и права человека через исследование значения и влияния идеологии в увековечивании такого теоретического мышления, которое отнимает у своих предметов всю их материальную действенность и скандальную власть. А теперь я возвращаюсь к истории и контексту самоопределения, ключевого принципа международного права; и, в частности, попыткам построить марксистскую теорию международного права.

Глава 7
Права человека как отрицание политики?

Введение

В последней главе я представил набросок теоретических оснований своего взгляда на права человека. Но имеют ли дискурс и практика прав человека сами какое-то право на существование? Эта глава расследует один ответ на насущный вопрос нашей нынешней ситуации: возможна ли политика? А также вспомогательный вопрос: являются ли «права человека» ресурсом только для застоя и реакции?

В своей книге «Этика. Очерк о сознании Зла»^[533] Бадью объявляет, что «…возвращение к старой доктрине естественных прав человека, очевидно, связано с крушением революционного марксизма и всех опиравшихся на него фигур прогрессивной ангажированности»^[534]. Сразу очевидно, что Бадью не разделяет моё диалектическое понимание прав человека. Для него, дискурс прав человека — признак неудачи. Но это явно не главная тема его книги, представляющей чрезвычайный интерес.

Обращаясь сперва к заголовку, следует указать, что Бадью определяет «этику» и «зло» радикально, в рамках политической проблематики — проблема состоит в том, как в XXI веке она может быть политической? Согласно Бадью, «…„этика“ в первую очередь касается „прав человека“…»^[535]. Какова тогда роль так понятой «этики»?

Для Бадью, «этика», то есть «права человека», преграждает путь «событию» «во имя Зла и прав человека»^[536]. Для Бадью «событие» «чисто случайно, и не может быть выведено из ситуации»^[537]; оно не имеет прецедента и неожиданно, чистая первопричина, всегда подобная доказательству (секуляризованной) благодати. Примеры, которые даёт Бадью,— «событие», заключающееся в том, что Коперник назвал Солнечную систему «гелиоцентрической» против установившейся совокупности знаний, утверждавшей, что Солнце вращается вокруг Земли; «событие» Французской революции в ситуации «старого порядка»; «событие» специальной теории относительности в рамках неизменных законов ньютоновской физики.

Объясняя «событие», Бадью идентифицирует «три основных измерения процесса истины»^[538] — событие, верность и истина^[539]. «Событие» — это то, что «заставляет явиться „что-то другое“, нежели ситуация»^[540],— Маркс, по Бадью, есть событие для политической мысли; «верность» — это «название процесса», «продолжающийся и имманентный разрыв»^[541]; «истина» — «есть то, что верность заново сочетает и производит»^[542]. Далее он определяет, что революции 1792 г. и 1917 г. были «действительно универсальными событиями»^[543]. Ещё одним было возвещение Св. Павла о Воскресении^[544].

Таким образом, Бадью утверждает (и я с энтузиазмом соглашаюсь), что XX век был веком не обещаний, но свершений, победной субъективности:

«Эта победная субъективность переживает все явные поражения, потому что она по сути не эмпирическая, а конституирующая. Победа есть трансцендентальный мотив, организующий и само поражение. „Революция“ — одно из имён этого мотива. Великая Октябрьская революция, затем китайские и кубинская революции, как и революции в Алжире или во Вьетнаме на волне национально-освободительной борьбы — всё это служит эмпирическим доказательством мотива и наносит поражение поражениям, возмещает бойни июня 1848-го и Парижской Коммуны»^[545].

То есть, для Бадью, «этика» (или «права человека») имеет то дурное воздействие, что «перекрывая… путь к позитивному назначению возможностей…, она принимает в качестве объективного фундамента всех ценностных суждений игру необходимого»^[546]. Бадью ставит «этике» (или «правам человека») чёткий диагноз: «Она первым делом удостоверяет отсутствие всякого проекта, всякой политики освобождения, всякого истинно общего дела»^[547].

Как правильно объясняет Баркер, это приводит Бадью к полному отказу от современной ортодоксальной доктрины универсальных или естественных прав человека, неотъемлемой части идеологии либерального гуманитарианизма и закона глобального рынка, который кажется восторжествовавшим после неудачи революционного проекта марксизма^[548].

Повторю, что возможность политики, согласно Бадью, это «событие».

Бадью идентифицирует ещё две преграды. Одна — «этика инаковости» Левинаса (а также «культурализм»), к коей он вовсе не терпим. Бадью говорит: «Мотив „признания другого“ не поможет прояснить ни одну конкретную ситуацию»^[549]. Вторая — это концепция в «естественном праве» Эрнста Блоха (и Костаса Дузинаса) «ещё-не-бытия» — утверждение, что человеческое достоинство в состоянии «ещё-не-бытия». Согласно Бадью, «бессмертное существует только в человеческом животном и через него. ‹…› Нет другой Истории, кроме нашей, нет никакого грядущего истинного мира. Мир в качестве мира есть и пребудет по сю сторону от истинного и ложного»^[550].

В более поздней «Бесконечной мысли» Бадью не обращается к правам человека, как не делает этого — явно — в «Бытии и событии» и последующем томе, «Логиках миров»^[551]. Представляет ли это разрыв в его мысли? Следует вспомнить, что «Бесконечная мысль» — сборник разнообразных текстов, написанных до или вскоре после «Этики»^[552]. «Событие», как и прежде, играет решающую роль; оно есть нечто, на что делается ставка^[553]. «Событие», однако, тесно связано со «справедливостью»: «…если справедливость понимают как оператор для того, чтобы зафиксировать политическую ориентацию на эгалитаризм — истинную политическую ориентацию — тогда ею обозначают фигуру субъективности, которой присущи действенность, аксиоматичность и непосредственность»^[554].

Бадью повторяет, что «политика — это тоже мышление»,— и цитирует Робеспьера, Сен-Жюста, Ленина, Че Гевару, Мао^[555], напоминает о сравнении Лаканом отношения Лакан — Фройд и отношения Ленин — Маркс^[556].

Действительно, Бадью — один из немногих современных философов, серьёзно думающих о вышеупомянутом «крушении революционного марксизма» — и задающихся вопросом: что теперь обозначает слово «коммунист» и что есть философия, способная мыслить под этим именем? В скобках он добавляет — «философия в условиях политики». Это для Бадью — «…упорная, воинствующая решимость, приведённая в движение неким непредсказуемым событием, поддержать во что бы то ни стало пропозицию сингулярности без предиката, бесконечность без определения, без имманентной иерархии…»^[557].

Так, в своём заключительном полемическом выступлении он утверждает, что долг философии —

«…Рациональная реконструкция запасов аффирмативной бесконечности, которых требует всякий проект освобождения. Философия не имеет… действенных фигур эмансипации. Это — примордиальная задача сосредоточенного в политическом действии-мышлении. Философия же подобна чердаку, где в трудные времена накапливают ресурсы, подбирают инструменты и точат ножи»^[558].

Мнение Бадью о правах человека ещё более проясняется в опубликованном в 2001 г. интервью. Он заявляет:

«Под предлогом непринятия Зла уверяем себя, что имеем если не Добро, то, по крайней мере, наилучшее положение вещей… Вся эта песенка о „правах человека“ — ничто иное, как идеология современного либерального капитализма: Мы не будем вас уничтожать, пытать вас в подвалах, так что заткнитесь и боготворите золотого тельца. Для тех же, кто не желает ему поклоняться…, всегда есть американская армия…, котор[ая] застав[ит] их сидеть тихо»^[559].

Он настаивает, что ничто в понятиях прав человека или демократии не ведёт в направлении реальной эмансипации человечества.

«Необходимо восстановить права Истины и Добра в повседневной жизни и в политике. От этого зависит наша способность снова вернуться к реальным проектам и к реальным идеям».

«Права человека», кои бичует Бадью,— часть преграды для политики. Он настаивает, что «политика… есть изобретение и исполнение абсолютно новой и конкретной реальности. Политика — это творение мысли». В моём прочтении, Бадью идёт много дальше, нежели мог бы его английский комментатор Питер Холлуорд. Холлуорд ставит вопрос таким образом:

«Так как всякая истина порождается исключением из правил, мы должны в принципе отвергнуть идею каких-либо автоматических или присущих прав Человека. Не меньше, чем Лакан и Жижек, Бадью убирает наивный акцент на правах человека из ядра этики, признавая, что верности истине не нужно „ничего общего с «заинтересованностью» животного“ и ей „предопределена вечность“. Права человека, если они вообще существуют, могут быть только исключительными правами, утверждёнными и подтверждёнными в своей позитивности, а не выведенными негативно, из требований выживания»^[560].

Иначе права человека ничем бы не отличались, говорит Холлуорд, от прав животного. Но этот взгляд упускает самое радикальное у Бадью.

Вопрос, который я ставлю в рамках проблематики Бадью, состоит в том, могут ли материальные эффекты теории и практики «прав человека», напротив, иметь политическое содержание, как часть «верности» «событию».

Сначала, однако, я хочу вкратце обратиться к взгляду Жижека на Бадью. Я пришёл к чтению Бадью именно через Жижека.

Бадью и Жижек

Как хорошо известно, сочинения Бадью — существенный ресурс для обращения Славоя Жижека к возможности политики и к образцовой (для него) фигуре Ленина. Жижек подтверждает это: «Ленинистским ответом на постмодернистское мультикультуралистское „право на описание“, таким образом, должно стать бесстыдное утверждение права на истину»^[561]. Чистый Бадью!

А осуждение Жижеком прав человека ещё более прямо: он рассматривает их как права нарушать Десять заповедей (что есть право на частную жизнь, как не право прелюбодействовать? право на собственность, как не право красть? право на религиозную свободу, как не право поклоняться ложным богам?), а также права просить удовольствий и контролировать их^[562].

Следует, однако, также заметить критику Жижеком Бадью, за его якобинство и идеализм. Так, Жижек пишет, что «…„чистая политика“ Бадью, Рансьера и Балибара (в большей степени якобинская, нежели марксистская) присоединяется к своему главному оппоненту — англосаксонским культурологическим исследованиям с их зацикленностью на борьбе за признание…». В представлении Жижека эти и другие французские или ориентирующиеся на них теоретики Политического имеют своей целью «…сведение сферы экономики (материального производства) к „онтической“ сфере, лишённой „онтологического“ статуса»^[563].

В другом тексте Жижек утверждает, что Бадью

«…Угодил… в прото-кантианскую западню „дурной бесконечности“: страшась потенциальных „тоталитарных“ террористических последствий утверждения „действительной свободы“ как прямого вписывания События в порядок Бытия…, он подчёркивает разрыв, навеки разделяющий их. Для Бадью, верность Событию подразумевает работу по распознанию его следов, работу, коя по определению никогда не завершается; несмотря на все заявления об обратном, он, таким образом, полагается на своего рода кантовскую регулятивную идею, конечная цель коей (полное преобразование События в Бытие) может быть достигнута только через бесконечный процесс»^[564].

Для меня важен пункт, в котором Жижек и Бадью сходятся, с ясными последствиями для надлежащего понимания прав человека как вечно скандальных и подрывных. Это может, как я полагаю, означать только, что права человека как скандал должны всегда быть политическими. В самом деле, это — единственный способ, каким права человека могут стать универсальными. Жижек говорит об этом так:

«Вопреки клише, согласно которому политика разлучает людей…, мы должны заявить, что единственная реальная универсальность является политической: это универсальная связь всех тех, кто испытывает фундаментальную солидарность, всех тех, кто осознаёт, что их борьба — часть той самой борьбы, которая прорезает всё общественное строение. Говоря в терминах Бадью: универсальность (процедуры истины) может утвердиться только в облике такого разреза, радикального раздела, в самом сердце общественного тела»^[565].

Есть ещё один способ понять этот момент, а именно что универсальность каждого из «поколений» прав человека есть не что иное, как последствие всемирно-исторических революционных событий, которые их породили и истиной которых они являются, независимо от того, что случилось с этими революциями в последующем. Поэтому также универсальность этих прав человека гарантируется их политическим содержанием: каждое было совершенно не предсказанным и непредсказуемым. Кроме того, конкретные права, составляющие каждое поколение, с неизбежностью становятся простым процедурным или техническим формализмом, пока новая политическая борьба не вернёт им содержание.

Жижек разъясняет свою точку зрения в одном из последних, сильно провокационных, кратких очерков в «Нью лефт ревью», в значительной степени представляющем собой извлечение из его последней книги, массивного «Параллаксного видения». В первом параграфе этого очерка вопрос ставится так:

«Современные обращения к правам человека в наших либерально-капиталистических обществах обычно покоятся на трёх предположениях. Во-первых, что такие обращения функционируют в противовес к формам фундаментализма, который натурализировал бы или эссенциализировал бы контингент, исторически обусловленные черты. Во-вторых, что два самых основных права — это свобода выбора и право посвятить жизнь погоне за удовольствиями (а не пожертвовать ею по некой высшей идеологической причине). И, в-третьих, что обращение к правам человека может образовать основание для защиты против „превышения власти“»^[566].

Это действительно весьма точно как описание общей тенденции дискурса прав человека, которую Жижек верно распознаёт в работе Майкла Игнатьева — «деполитизированная гуманитарная политика „прав человека“ как идеология военного интервенционизма, обслуживающего определённые экономико-политические цели»^[567]. Права человека, согласно этому описанию, не более, чем морализующее самооправдание индивидуалистического обособления или часто связанное с ним политическое бездействие перед лицом грубого беззакония и несправедливости.

Жижек не возвращается к конкретной проблематике прав человека, пока не пишет далее в этой статье:

«На ещё более общем уровне, мы могли бы проблематизировать оппозицию между универсальными (дополитическими) правами человека, имеющимися у всякого человека „как такового“, и определёнными политическими правами гражданина или члена конкретного политического сообщества. В этом смысле, Балибар выступает за „обращение исторических и теоретических отношений между «человеком» и «гражданином»“, которое происходит через „объяснение, что человека делает гражданство, а не гражданство — человек“^[568]. Балибар имеет здесь в виду видение Ханной Арендт положения беженцев: „Концепция прав человека, основанная на допущении о существовании отдельной человеческой особи как таковой, рухнула в тот самый момент, когда те, кто исповедовал веру в неё, впервые столкнулись с людьми, которые действительно потеряли все другие качества и определяющие отношения, за исключением того, что они биологически ещё принадлежали к роду человеческому“^[569]»^[570].

Этот отрывок может быть прочитан как беспощадный выпад против всякой попытки отделить права человека от породивших их политических событий. Иррациональная и антиисторическая фантазия о «дополитических» правах человека, свойственных людям только по их человеческому достоинству, рушится уже в случае маленьких детей, тех, кто страдает старческим слабоумием или находится в долгосрочной коме, и тому подобных. Не может быть никакого иного заключения, кроме как признать, что изъятый из своего исторического и общественного контекста перестаёт быть человеческой особью. Человеческая особь, которая может быть субъектом прав человека, участвует также и в том, что Маркс называл «родовой жизнью».

Процитированный отрывок из Ханны Арендт ведёт, по Жижеку:

«…Прямо к Агамбенову понятию homo sacer^[571], человеческое бытие которого сведено к „голой жизни“. В должной гегелевской диалектике общего и особенного именно когда человек лишается особенной социально-политической идентичности, обусловливающей его определённое гражданство,— тем же шагом — он перестаёт признаваться или рассматриваться как человек. Как ни парадоксально, я лишаюсь прав человека в тот самый момент, когда меня сводят к человеческой особи „вообще“, и таким образом становлюсь идеальным носителем тех „универсальных прав человека“, которые принадлежат мне независимо от моей профессии, пола, гражданства, религии, этнической идентичности и т. д.»^[572].

Подозреваю, что под «определённым гражданством» Жижек не имеет в виду неотъемлемую наделённость конституционными правами. Из всего параграфа в целом ясно, что он говорит о человеческой особи, неким образом помещённой вовне человеческого общества. Таким образом, он мог бы с готовностью (почему бы и нет?) дополнить этот список, опираясь на исторический контекст. В моём прочтении человек становится действительно человеком, участником восстановления универсального, политического содержания прав человека, в момент участия в коллективных проектах эмансипации.

Жижек напоминает о «диалектическом обращении» Жака Рансьера:

«„Когда они бесполезны, с ними делают то же, что склонные к благотворительности делают со своей старой одеждой. Их отдают бедным. Те права, которые кажутся здесь бесполезными, отправляют за рубеж, наряду с медикаментами и одеждой, людям, лишённых медикаментов, одежды и прав“. Но они не оставляют за собой пустоту, ибо „политические имена и политические места не терпят полной пустоты“. Нет, пустоту заполняет кто-то или что-то ещё: если страдающие от жестоких репрессий неспособны утвердить права человека, своё последнее убежище, то кто-то ещё должен унаследовать их права, чтобы утвердить их у себя. Это — то, что называют „правом на гуманитарное вмешательство“ — правом, которое некоторые нации присваивают к предполагаемой выгоде преследуемого населения и очень часто вопреки мнению самих гуманитарных организаций. „Право на гуманитарное вмешательство“ можно описать как своего рода „возвращение отправителю“: вышедшие из употребления права, которые отправлены бесправному, возвращаются отправителям»^[573].

Что характерно, Жижек следует этой диалектике:

«Итак, выражаясь по-ленински: то, что „права человека страдающих жертв Третьего мира“ фактически означают сегодня, в господствующем дискурсе,— это право самих Западных держав на политическое, экономическое, культурное и военное вмешательство в странах Третьего мира по своему выбору, во имя защиты прав человека»^[574].

Здесь важно отметить фразу «в господствующем дисурсе». Жижек вполне в курсе того, что пока он описал только буржуазное присвоение дискурса прав человека. Его заключение поэтому мучительно до чрезвычайности:

«Далеко не дополитические, „универсальные права человека“, собственно, обозначают точное пространство политизации; что они составляют — это право на универсальность как таковую — право политического агента утверждать своё радикальное несогласие с собой (в своей особенной идентичности), ставить себя как «лишнего», не имеющего надлежащего места в общественном строении; и таким образом как агента универсальности самого́ общественного. Парадокс поэтому весьма определён, и симметричен к парадоксу универсальных прав человека как прав тех, кто сведён до нечеловечности. Как только мы пытаемся думать о политических правах граждан независимо от универсальных „метаполитических“ прав человека, мы теряем саму политику; то есть мы сводим политику к „постполитической“ игре переговоров о частных интересах»^[575].

Этот отрывок можно понять как утверждение, что у прав человека должно быть революционное происхождение и содержание, составляющие их связь с политикой и её возможностью. Права человека, лишённые своего скандального политического содержания, становятся просто структурой и рамками справедливой и эффективной администрации, политики без политики.

Бадью и событие

От Жижека я возвращаюсь к Бадью. Со всем должным уважением к огромному вкладу Жижека, Бадью кажется мне определяющим философом нашей эпохи, истинным потомком Аристотеля, Спинозы, Гегеля и Маркса. В скобках следует особо оговорить, что эта линия чтимых мною мыслителей весьма отлична, например, от Дузинаса и Гири, последователей Платона, Ницше, Хайдеггера и Лакана.

Я начинаю с характерно лапидарного отрывка, из магнум опус Бадью, «Бытие и событие», изданного во Франции уже в 1988 г., а в английском переводе — в 2005 г. В посвящённой Паскалю главе он пишет:

«…На кону здесь стоит боевой аппарат истины: уверенность, что именно в интерпретирующем вмешательстве она находит свою поддержку, что она происходит из события: и воля выявить его диалектику и предложить людям, чтобы они посвятили лучшее в себе существенному»^[576].

Это — революционный импульс, постоянно возобновляющийся в сердце прав человека.

В центре нашего внимания, однако,— глава «Размышление Девять: Состояние общественно-исторической ситуации». Это — короткий, но богатый и глубокий очерк относительно государства. Проблематику Бадью составляет отчаяние Ленина и Мао от трудностей нападения на государство, не говоря уже о его разрушении, вопреки их вере в предсказание Маркса. Как выразился Бадью:

«Всего спустя пять лет после Октябрьской революции Ленин, находясь при смерти, сокрушался о мерзостной косности государства. Более флегматичный и предприимчивый Мао сам же объявил — после двадцати пяти лет у власти и десяти лет яростного буйства Культурной революции — что, в конце концов, не многое изменилось»^[577].

Анализ Бадью начинается с представления Аристотеля, что все государственные устройства плохо кончают по той самой причине, которая предотвращает «мыслимые государственные устройства». Та же причина вызывает преобладание «патологических» режимов (тирания, олигархия и демократия) над «нормальными» (монархия, аристократия и республика). Это — существование состоятельных и неимущих^[578]. Таким образом, реальные государства определяются своей не-связностью, своими внутренними оппозициями, так часто выраженной в форме партий, устроенных состоятельными и неимущими. В этом смысле Аристотель — протомарксист. Бадью полагает, что марксизм, в свою очередь, отмечен великим прогрессом в понимании, что к государству имеет отношение не множество индивидов, а множество классов индивидов. На используемом Бадью онтологическом языке теории множеств, это — «счёт-за-одно», обеспечиваемый государством: репрезентация государством общества^[579].

Вопрос репрезентации имеет для Бадью величайшее значение. Он различает между «нормальностью», которая является условием презентации и репрезентации; «сингулярностью», которая презентируется, но не репрезентируется; и «избыточностью», которая репрезентируется, но не презентируется. Он добавляет: «…Остаётся пустота, которая ни презентируется, ни репрезентируется»^[580]. Это — аналитическое основание, на котором он показывает, что у Энгельса, а вслед за ним у Ленина, есть «фатальная двусмысленность», когда они подчёркивали обособленный характер государства и показывали, что принуждение — обратная сторона обособления. Именно поэтому для них (и для Вебера) сущность государства есть, в конечном счёте, его бюрократическая и военная машина — «отряды вооружённых людей». Это, говоря языком Бадью, «его характер бытия как чудовищно избыточного», его избыток над общественной непосредственностью.

Анализ Бадью позиции Энгельса (и Ленина) проходит так. Для Энгельса, буржуазия — «нормальный» элемент, так как она презентирована экономически и социально, и репрезентирована государством. Пролетариат — «сингулярный» элемент, так как он презентирован, но не репрезентирован. Наконец, государственный аппарат — это «избыточность»^[581]. Бадью объясняет, что на этом основании возможно надеяться на исчезновение государства; хотя коммунизм в этом отношении превратился фактически в «неограниченный режим личности». Вспоминаются обсуждавшиеся выше Роберт Файн и Сузан Маркс.

Это возвращает нас к пессимистическим замечаниям Бадью о Ленине и Мао. Для Бадью, государство «именно неполитично», и даже если направление политического изменения ограничено им, государство не может измениться, кроме как в отношении смены ответственных лиц. Политика «подпирает своё существование» в весьма ином отношении к «пустоте» и «избытку», чем у государства. Полное объяснение терминов «пустота» и «избыток» — за рамками этой книги: но Бадью проясняет, что имеет в виду. Он замечает, что правительства, «когда символ их пустоты бродит» — обычно несогласная или бунтующая толпа,— постановляет «больше трёх не собираться»; и избыток — классов или групп — вне контроля государства «обозначает потенциальное место для фиксации пустоты»^[582].

В этом контексте заключительное заявление Бадью обретает полный смысл: «Скорее, чем воин под стенами государства, политический активист есть терпеливый страж пустоты, инструктированный событием, ибо лишь зацепленное событием государство ослепляется в отношении собственной власти»^[583]. Это — точное описание, в терминологии Бадью, существенной характеристики анализа и ставки Ленина в апреле 1917 г.^[584]

Ещё один взгляд на права человека

В завершение этой главы я хочу предложить альтернативный взгляд, который уже в значительной мере подразумевается в процитированной мысли Бадью. Ибо, конечно, «права человека» были неотъемлемой частью тех «событий», честь которых отстаивает Бадью. Одним из самых революционных продуктов французской Революции, с ужасом признанным таковым Бурке и Бентамом, помимо прочих, была Декларация прав человека и гражданина. Ленин в 1917 г. провозгласил не только «право наций на самоопределение», ставшее боевым кличем антиколониальной борьбы, но также и права трудящихся, которые с тех пор были закреплены как социально-экономические права.

Можно поставить этот вопрос иначе — как продолжение гегелевской критики либерализма. Как выразился Стивен Смит:

«Права, значит, не просто даются, а являются частью более широкой исторической борьбы людей за то, чтобы завоевать или заслужить уважение или признание Без какого-то учёта возникновения прав само это понятие останется ненадёжным»^[585].

Жижек также утверждает, что лишь «только так, проблематизируя демократию, делая очевидным то, что либеральная демократия a priori в самом своём понятии (как выразился бы Гегель) не может выжить без капиталистической частной собственности, мы действительно можем стать антикапиталистами»^[586]. Таким образом, скорее, чем голый процедурализм (Хабермас) или даже политическую риторику или согласие (Лафлин), права демонстрируют реальное, субстанциальное содержание, которое может быть прослежено исторически. Это не релятивизирует права человека. По моему мнению, концепция универсальности прав человека на основе естественного права не имеет никакого морального содержания. Она не может помочь ни в критике идеологии, ни в реальной действительности; и притом не может перебросить мост к действиям, которые нам следует предпринять.

Поэтому я считаю, что права человека реальны, и обеспечивают основание для суждения, в той мере и так, как они понимаются в своём историческом контексте, и до степени, до которой они воплощают и определяют содержание реальной человеческой борьбы. Заслуга также и доктрины ООНовской Всемирной конференции по правам человека в Вене в 1993 г., что все три поколения прав человека нераздельны. Это оказывает — и, по моему мнению, ещё окажет — намного более подрывное воздействие, чем кажется при беглом взгляде. Патрисия Уилльямс подразумевала это под «алхимией» в своей «Расовой алхимии и правах»^[587]. Разговоры о правах человека часто есть и всё чаще становятся бессмысленной риторикой сильного и угнетателя. Но они становятся реальными при артикулировании нынешнего, не бесконечно отсроченного, требования угнетённых.

В этой главе я подверг испытанию свой взгляд на права человека и нашёл, что двух из наиболее острых критиков прав человека в действительности можно рассматривать как поддерживающих моей позиции. В следующей главе я развиваю наступление, критикуя двух важных современных постмодернистских специалистов.

Глава 8
«Постмодернистские» реконструкции прав человека

Введение

Последняя глава была посвящена двум специалистам, бросившим вызов правам человека радикально, так сказать, вырывая их с корнем. Эта глава, что может показаться удивительным, обнаруживает меньше общего с двумя британскими специалистами, стремящимися реабилитировать права человека.

Я исследую недавнюю работу Костаса Дузинаса^[588] и — по совершенному контрасту — Колина Перрина^[589], которые оба отвергли возможность оснований для прав человека, всецело признавая существенную важность как дискурса прав человека, ныне столь широко распространённого, так и практики их защиты, демонстрируемой работой неправительственных организаций вроде «Международной амнистии». Оба также, хотя и по-разному, участвуют в критике либерализма. В последнем проекте, как это уже ясно, я с ними схожусь,— но не следую их соответствующим предписаниям.

Дузинас

Дузинас, как будет видно, в тексте, ставшим чем-то вроде классики, «Конец прав человека»^[590], придал правам человека утопическую роль всегда отсроченного, искупающего закона через чисто дискурсивный набор процедур. Его опорными точками были странные партнёры — Мартин Хайдеггер и марксистский утопист Эрнст Блох. Перрин, с другой стороны, предпочитает более литературный отклик на вопрос об основаниях: следуя за Мори́сом Бланшо́, он утверждает, что «основание» для прав человека может быть прослежено до невозможности говорить вообще.

Внушительная работа Дузинаса «Конец прав человека» была и продолжением и отказом от его прежних сочинений, развившихся от восторженного принятия «постмодернизма», особенно работы Деррида́, к шагу «из Афин в Иерусалим», к «этике инаковости» Эммануеля Левинаса, к обаянию психоанализа, Лакана и Жижека. Важной особенностью этой работы была последовательная попытка возвратить возможность политики, и постоянное, хотя и настороженное, внимание к наследию Карла Маркса.

Однако работа Доузинаса, а также и его сотрудника Адама Гири, всё же описывалась ими как «постмодерн», и ниже я исследую значение, которое они придавали этому слову.

Последняя работа Дузинаса «Права человека и Империя», к которой я обращаюсь далее в этой главе, представляет другой существенный поворот в его творчестве. Блох едва упомянут, и вовсе не упомянут Хайдеггер. Даже Левинас почти исчез. На сей раз, опорная точка — Карл Шмитт^[591].

Сначала, однако, я обращаю пристальный взгляд на «Конец прав человека». Это — не просто постмодернистский текст^[592]. Это — книга, в которой, как полагал Дузинас, он нашёл путь к тому, что было в действительности политикой права или правом политики, выведенным из марксистского утопизма Блоха. Введение Дузинаса содержит смелое заявление:

«Надежда на то, что, следуя философской критике либерализма, можно восстановить Кантово исходное определение „критики“ и спасти наше понимание прав человека от тоски аналитического здравого смысла и опустошения им политического видения и моральной цели. Это — руководство для критического взгляда и пламенного сердца»^[593].

Первый вопрос этой главы: выполнил ли Дузинас своё обещание? Заложил ли он основание для возвращения политического видения и моральной цели?

Обе его ранние работы на том же поле (первые два тома того, что он обозначил как трилогию^[594]) были по существу деконструктивными, уничтожив возможность лёгкого согласования с утверждениями «Империи права». В центре «Юриспруденции постмодерна: право текста в текстах права»^[595] было игривое, но всё же колкое нападение на естественное право, а «Неудача правосудия: этика, эстетика и право»^[596] осудила пропасть между правом и правосудием от имени дотеоретического, левинасовского настояния на требованиях Другого. Само право не обеспечило никакой возможности искупления. Иное дело «Конец прав человека». Дузинас постарался убедить нас, что для права есть роль, по меньшей мере, при посредничестве прав человека.

Сочинения Дузинаса всегда характеризуются удивительным диапазоном ссылок, высокой интеллектуальностью, беглостью слога и часто поражающим восприятием. Кроме того, «Конец прав человека» был самой серьёзной работой по теории прав человека из появившихся доселе на английском языке. Единственным предшественником этой работы, к которой она во множестве пунктов восходила, были недостаточно замеченные «Права человека и пределы критического разума»^[597] Роландо Гаэте. Но в «Конце прав человека» его постмодернистская игривость сменилась ясным красноречием, открытым для всех читателей.

Все же важно заметить, чем не является «Конец прав человека» Дузинаса, и почему он не обеспечивает никаких теоретических ресурсов моим попыткам найти адекватную теорию прав человека. Практически ни в одной точке его интересы не пересекаются с тем, что мне представляется любопытными дебатами в области прав человека, например, опубликованными в «Хьюман райтс куотерли» (Human Rights Quarterly), наиболее теоретически интересном из ряда журналов по правам человека. Дузинас, конечно, знаком с ведущим пособием «Международные права человека в контексте» Хенри Штайнера и Филипа Олстона и выдающимся положением, которое оно отдаёт известным дебатам между универсализмом и культурным релятивизмом^[598]. Как ни удивительно, он откидывает их со следующей формулировкой:

«Дебаты между универсализмом и релятивизмом сменили старую идеологическую конфронтацию между гражданско-политическими и социально-экономическими правами, и ведутся с той же суровостью… Утверждения универсальности и традиции, вместо того, чтобы противостоять в смертном бою, стали беспокойными союзниками, хрупкая связь которых санкционирована Всемирным банком»^[599].

К сожалению, эти звонкие слова ничего не добавляют к нашему пониманию неизбежной напряжённости в области прав человека. Вышеприведённый отрывок взят из страстно полемического раздела по «гуманитарному вмешательству» и применению силы в Косо́ве и Югославии. Но Дузинас не даёт читателю как-либо почувствовать политические корни или современное развитие диалектики (всегда больше, чем просто конфронтации) между поколениями прав. Реализация — возможность юридического рассмотрения — социально-экономических прав и несводимость групповых, особенно культурных, прав, в числе насущных вопросов, а Дузинас обходит их. Надеюсь, что в этой книге я представил лучший взгляд на них.

В особенности я отмечаю отказ Дузинаса заниматься историческими и современными мировыми вопросами касательно исламской или иных не западных традиций. Никто из нас не анализирует и не критикует влиятельный тезис из «Столкновения цивилизаций» Сэмьюэла Хантингтона, в коем ислам сменяет советскую Империю зла в качестве главного противника западной, христианской цивилизации^[600]. Я указал бы здесь на важную работу ‛Абдаллаха ан-На‛има о кросскультурных подходах к правам человека^[601]. Следует также упомянуть о полемической работе Иссы Шивъи «Понятие прав человека в Африке» с её заключением, что существующая идеология прав человека «…равносильна производству и воспроизводству идеологии прав человека, которая объективно составляет опору империалистического угнетения Африки, с одной стороны, и военно-авторитарного господства в её народах, с другой»^[602]. Я обращаюсь к этому вопросу в главе 9.

Я всё же более критичен к тому факту, что работа «Конец прав человека» ни в каком смысле не междисциплинарна. Она широко обращается к вопросам философии, но с точки зрения теории права. Не учтено широкое различие перспектив дисциплин политологии и социологии, антропологии и международных отношений. Это неутешительно, ввиду утверждений, что «право должно быть лишено своей гегемонистской роли в исследованиях прав человека, и перемещено в область политологии, междисциплинарной науки между философией и социологией, между общественными науками, и между политологией и международными отношениями»^[603]. Мой ответ состоит в том, что хорошее сочинение о правах человека располагается только в таком междисциплинарном пространстве. Иначе читатель остаётся неосведомлённым о нарождающейся взаимосвязи между правами человека и международными отношениями^[604]. И этот разрыв, такая апория, является, возможно, причиной слабости следующего утверждения:

«Когда международная политика находится под властью риторики прав, никакая моральная аргументация не может сопротивляться желанию даже маленьких групп приобрести автономию и государственность. ‹…› Карта мира в виде мозаики государствишек будет естественным продолжением агрессивной логики прав, но огромная дистанция будет отделять его от того космополитического мира, к которому, как надеялся Кант, приведут права»^[605].

Это — единственная ссылка в «Конце» на колосящееся поле прав меньшинств и групп, и поразительно упрощённая. Опять же, я стремлюсь представить, по меньшей мере, более серьёзное исследование — оно последует в главе 9.

Взгляд «Конца прав человека» намного более узок, чем было обещано, и для этого, говоря словами самого Дузинаса, могло быть серьёзное основание. Дузинас стремился написать имманентную критику западной традиции прав человека. Под имманентной критикой я разумею, поэтому, критику прав человека, осуществляемую изнутри, ресурсами само́й западной философии — см. мои размышления над работой Майкла Солтера в главе 9. Такой вид критики, как показал Маркс,— часто является наилучшим. Так что Дузинаса не следует осуждать на этой почве. Он поставил вопрос несколько иначе:

«Мы исследуем с либеральной и нелиберальной перспектив основные кирпичики понятия прав человека: человека, субъект, юридическое лицо, свободу и права, и т д. Бурке, Гегель, Маркс, Хайдеггер, Сартр, психоаналитический, деконструктивистский, семиотический и этический подходы будут использованы, чтобы, для начала, углубить наше понимание прав, а затем критиковать аспекты их действия»^[606].

Обратите внимание, что как «либеральная», так и «нелиберальная», интеллектуальные тенденции — западные.

Критика Дузинаса, поэтому, не концентрируется на проблеме законности дискурса прав человека как «господствующего дискурса», как форме правового империализма; хотя в этом тексте он совершенно ясен в отношении роли права в процессах глобализации: «…Демократия и верховенство права всё больше используются во избежание подчинения экономических и технологических сил какой-либо иной цели, кроме их непрерывного расширения»^[607]. Вместо этого, Дузинас в этой книге, как и в своих более ранних работах, противостоит бездне, разделяющей право и правосудие, непреклонной тенденции права стереть человеческие различия и непосредственность во имя абстракции и универсализации. Отличие этого текста в вере, что он нашёл своего рода искупление.

Доузинас использует необычный метод организации своего пособия. Оно разделено на две части. Первая часть озаглавлена «Генеалогия прав человека», и стремится изложить историческое развитие естественного права от греческих классиков до превращения естественного права в права человека в ходе и после Французской и Американской революций. Вторая часть намного более амбициозна: «Философия прав человека». Она начинает, что не удивительно, с Бурке и Маркса в ролях «классических» критиков прав человека, за которыми следуют обращения к вопросу прав Канта (коему посвящено восемь страниц^[608]) и Сартра.

Читатель может догадаться, что за Кантом последует его самый убедительный критик, Гегель. Гегелю отводится 11 страниц обсуждения после промежутка в 15 страниц^[609]. Что же содержат эти вклинившиеся 15 страниц? Здесь Дузинас вновь демонстрирует свой (возможно, похвальный) недостаток почтения к интеллектуальной хронологии или развитию и свой вкус к новизне и иконоборчеству. Герой этих 15-ти страниц^[610] не кто иной, как Мартин Хайдеггер, не часто рассматриваемый как теоретик прав человека. Какую роль этот спорный философ человека как «пастуха бытия» играет в экскурсе Дузинаса, будет исследовано ниже. Но ключевые доводы этой части, глав 11 и 12^[611], посвящены применению психоанализа — особенно работ Лакана, Салецл, Жижека — к праву и правам человека. Читатели предыдущей работы Дузинаса уже знают, что прежним ориентиром Дузинаса была «этика инаковости» Левинаса.

Подлинный герой поисков намного более неожидан, хотя, как теперь очевидно, он только временная опорная точка для Дузинаса: это марксистско-утопический философ Эрнст Блох. Главным вкладом Эрнста Блоха была разработка «теологии освобождения»^[612] в 1960-х — он известен как «атеистический теолог». Дузинас объясняет свой выбор следующим образом:

«Его грандиозный и красноречивый утопизм, пропитанный центрально-европейской еврейской культурой и ценностями немецкого романтизма, остаётся непревзойдённым, хотя после краха коммунизма уже не фешенебелен и не „политкорректен“. Блох представляет подлинное развитие Маркса: он сохраняет главные элементы его критики прав, но обнаруживает в традиции естественного права ту исторически переменчивую, но вечную человеческую черту сопротивляться господству и угнетению, мечтать об обществе, в котором „человек будет ходить выпрямившись“, и бороться за него»^[613].

Сомнительно, превосходит ли это Маркса на самом деле. Но, что самое важное для Дузинаса, Блохова версия прав человека «принимает конкретную форму надежды, что подлинная гуманность ещё грядёт»^[614]. Собственным языком Дузинаса, на заключительной странице его работы, это изложено так: «Права человека — необходимое и невозможное требование права к правосудию[,] …интерес к политической и этической утопии, явление коей никогда не произойдёт, но чей принцип может замещать суждение нынешнего права»^[615]. Это — не стандартное обоснование прав человека, поэтому необходимо рассмотреть доводы и методику Дузинаса более пристально и критически.

Я уже отметил, что первая часть книги Дузинаса более пряма. Но она часто опускается до риторики и диких утверждений. Как можно было ожидать, взгляд Дузинаса на греческих, римских и томистских предшественников краток, но показателен^[616]. Чем ближе Дузинас подходит к нынешнему дню, тем больше он открывает себя критике. Временами это происходит из-за уже отмеченной до некоторой степени узкой опорной базы. Так, при обсуждении Локка он замечает:

«Предпосылка индивидуальных прав собственности — отсутствие политических и человеческих прав, подчинение предпосылки свободы. Это — трагедия индивидуализма, смягчённая введением демократии, но всё ещё представленная в различных формах неолиберализма»^[617].

Обсуждение было бы гораздо богаче при рассмотрении теории собственнического индивидуализма К. Б. Макферсона^[618].

Последующие утверждения необоснованны и зачастую явно сделаны для эффекта. Так, Дузинас утверждает: «Если, согласно Ленину, социализм был сочетанием Советской демократии и электрификации, то для президента Картера, первого великого представителя моральной внешней политики, права человека есть сочетание капитализма и верховенства права»^[619]. Не являясь сторонником Картера, всякий вправе спросить — где он говорил такое? Далее, Дузинас заявил, что декларации ООН о правах человека «…создают и исчерпывают свою легитимность в акте их провозглашения. ‹…› Права человека устанавливают радикальную случайность лингвистического провозвещения в сердце конституционных мер»^[620]. Трудно понять, что это означает, особенно в свете намного более нюансированной дискуссии во второй части.

Когда Дузинас подходит к рассмотрению фактических деклараций прав человека, он ещё более спорен. Так, он делает потрясающее заявление:

«Если [Французская] Декларация ознаменовала наступление современности, она также положила начало национализму и всем его последствиям: геноцид, этнические и гражданские войны, этнические чистки, меньшинства, беженцы, безгражданство. Гражданство ввело новый тип привилегии, которая была защищена для некоторых, исключая остальных»^[621].

Но какое свидетельство есть в поддержку этого обвинения против Декларации 1789 г.? Многие серьёзные теоретики национализма не согласились бы с этим. А до какой степени новым было исключение?

Тут есть другая существенная апория — в том, что явно предназначено быть пособием. Дузинас демонстрирует, что не разбирается (весьма возможно, по недостатку интереса) в современных механизмах прав человека. Он утверждает, что до 1998 г. политически спорные случаи, согласно Европейской конвенции о защите прав человека, оставлялись Комитету министров Совета Европы^[622]. Это утверждение не только необоснованно, но и просто неверно. Кроме того, на той же странице о периодических отчётах в договорные органы ООН утверждается — вновь ошибочно,— что они посвящены нарушениям прав человека: следуя этой путанице, Дузинас не может предпринять серьёзную критику роли таких механизмов в защите прав человека. На следующей странице есть другое чрезвычайное, необоснованное и, на самом деле, ложное заявление: «…Адвокаты-барристеры, предстающие перед международными органами типа Европейского суда по правам человека, быстро узнают, что лучшая подготовка — это исследование политической принадлежности назначенных правительствами судей,— чем изучение прецедентного права Суда»^[623]. Ошибки вроде этой подрывают ценность аргументации. Я также весьма критичен к современным теории и практике прав человека — см. главу 6 этой книги и мои ссылки на новейшую литературу. Но чтобы критиковать, для начала необходимо правильно идентифицировать мишень критики.

Это общее презрение к международным механизмам прав человека, кажется, встречает возражение во второй части книги. Дузинас утверждает: «Действительно, международное право прав человека развилось из представления, что, во всяком случае, люди больше всего нуждаются в защите от своих местных блюстителей законности»^[624].

Кроме того, склонность Дузинаса цитировать газету «Гардиан» (The Guardian) как источник информации о нарушениях прав человека оставляет его гнев на уровне либерального негодования. Ноам Чомски, который выполнил такую работу намного более тщательно, был только кратко упомянут. Возможно, именно поэтому заключение этой части кажется настолько жидким, если вообще содержит какой-то значительный смысл: «Права человека, как принцип надежды, работают в промежутке между идеальным естеством и правом или между реальными людьми и универсальными абстракциями»^[625].

Вторая часть также содержит некоторые утверждения, от которых дух захватывает. Например, в начале:

«Наконец, постмодернистские подходы к праву, находящиеся под влиянием этики инаковости, связанной с философией Левинаса и Деррида, критичны к рационализму прав и подчёркивают их характер как устанавливаемых и насаждаемых. В этом они не слишком далеки от утверждения Бурке, что только индивидуализированное правосудие может защитить свободу»^[626].

Как напоминает Фриман, «то, что Бурке называет „реальными правами человека“, было не природным, но установленным обществом. Бурке противопоставляет философской концепции естественных прав социологический взгляд на права»^[627]. Это, конечно, не то, что имеет в виду постмодернист Дузинас.

Кроме того, Дузинас, кажется, вступает в довольно критичное формальное противоречие с самим собой. Сначала он утверждает, что «право работает как критическая функция только в отношении горизонта будущего, этого (недостижимого) идеала эмансипированного и самоконституирующегося человечества»^[628]. Далее на той же странице следует: «Но Маркс пренебрёг той возможностью, что необоснованность дискурса прав и неопределённость понятия человека — по общему признанию, более утверждаемой, нежели реальной в восемнадцатом веке — установит неопределённость в сердце человеческой идентичности и неразрешимость в политике, тем самым создав условия будущей самореализации». Но, конечно, для Дузинаса, это невозможный идеал?

Самые удивительные утверждения возникают в отрывках, посвящённых Хайдеггеру. От первого захватывает дух: «Экзистенциализм как философская традиция идёт после диалектики Гегеля и онтологии Хайдеггера»^[629]. Обратите внимание на анахронизм — даже для Дузинаса экзистенциализм должен, конечно, начинаться с Киеркегора и Ницше. Кроме того, представление Хайдеггера оставляет читателя не уверенным, что тот имеет отношение к правам человека. Например:

«Субъективный поворот современности даёт Хайдеггеру возможность размышлять над тем, как метафизическая мысль настигла человечество с его примордиальной судьбой „заботиться о бытии“^[630]», «Ответственность человека состоит в том, чтобы найти в себе то, что приличествует судьбе охраны истины бытия, поскольку, в отличие от вещей, „человек — пастух бытия“»^[631].

Большинство читателей нужно очень настоятельно убеждать, что такая «судьба» играет роль в понимании прав человека. Вот первый и единственный признак уместности Хайдеггера:

«Метафизический гуманизм находится в сердце беспрецедентной колонизации природы в её различных смыслах — территории и материального ландшафта, природы человека или животного, природы „прирождённых“, туземного народа. Но разве права человека — не есть щит против самоубийственных ужасов метафизического высокомерия?»^[632].

Этому, конечно, следует противопоставить отмеченный выше отрывок^[633].

Не могу ничего возразить по этому поводу комментарию Бадью насчёт Хайдеггера:

«Хайдеггер полагает, что бытие „подобно фюсису^[634]“. Мы скажем скорее, что бытие максимально со-стоит как естественная множественность, т. е. как гомогенная нормальность. Не-насилие, близость которого потеряна, мы заменим на иное утверждение, у которого не будет такой „ауры“: природа — это то, что строго нормально с точки зрения бытия»^[635].

Дузинас намного более убедителен в обсуждении французских пост- (или нео-) марксистов Балибара, Лефора и Льотара (в двух отрывках при обсуждении Маркса^[636], и после представления Хайдеггера^[637]) и английского критического теоретика Джея Бернштайна^[638], написавшего образцовую статью по работе Маркса «К еврейскому вопросу»^[639]; а также немецкого критического теоретика и интеллектуального наследника Хабермаса, Акселя Хоннетха^[640]. Все они подвергнуты критике на пути Дузинаса к психоанализу и этике инаковости. Здесь нет места детальной деконструкции аргументации Дузинаса, но примечательно, что с этого момента и до обращения к психоанализу^[641] нет никакого чувства логической последовательности или перехода.

Действительно, последний параграф главы 10, служащий подведению итогов гегелевского подхода, содержит, по моему мнению, наиболее убедительное заявление книги:

«Таким образом, права защищают способность людей участвовать в жизни сообщества в целом, и борьба за новые права есть борьба за изменение значения равного участия и распространение его из политической жизни на рабочее место, на окружающую среду и на частную сферу. Если жизнь права — не книги, но опыт, жизнь прав — не в изолированном индивиде, а в признании бытия с другими»^[642].

Это — Дузинас в своём лучшем проявлении, и намного более сильный, чем его более ранний, очевидно противоречивый, отрывок в его недавно обнаружившейся «утопической» манере:

«Несмотря на проблемы, однако, права человека есть также главные инструменты, которые у нас есть против каннибализма общественной и частной власти и нарциссизма прав. Права человека есть утопический элемент, стоящий за законными правами. Права есть стандартный кирпичик либеральной юридической системы. Права человека есть её требование к правосудию и как таковые невозможны и перспективны. Права человека — паразиты на теле прав, судящие хозяина. Есть поэзия в правах человека, которая бросает вызов рационализму права…»^[643].

«Пособие» Дузинаса не представило, будем надеяться, его окончательную позицию по правам человека и по пропасти между правом и правосудием. Несмотря на отмеченные недостатки, это была работа величайшей серьёзности и важности. Ни в каком смысле это не было пособием, и всё же этот текст не мог позволить себе проигнорировать ни один изучающий права человека, специалист или активист. Как правильно утверждает Дузинас, «большинство пособий по правам человека вводит свою тему, представляя стандартные либеральные теории прав, как будто нет никаких теорий прав человека, независимых от теорий прав»^[644]. Дузинас принял этот вызов, даже если и не обрёл полного успеха. Наиболее энергичный из всех, Дузинас расследовал, с намного большей искушённостью и опорной базой, чем у любого другого современного автора, проблему поиска пути возвращения к политике, к человеческой самореализации. В своих прежних публикациях Дузинас склонялся к отказу от дискурса прав человека как кантианской мистификации^[645]. Теперь это — «необходимое и невозможное требование права к правосудию», и Дузинас позволяет себе утверждать, что «права человека — утопический будущностный аспект права»^[646]. Однако я заявил бы, что эта позиция неубедительна перед лицом реальной борьбы за права человека, жестокого и неослабного угнетения репрессивными режимами и «глобализации». Бороться за предотвращение или возмещение нарушения прав человека — это не стремиться к утопии. Это значит стремиться к тому, чтобы условия здесь и сейчас стали более человеческими. Дузинас зашёл в тупик.

Интерпретация Дузинасом гегелевского центрального вопроса диалектики борьбы за признание также разочаровывает. Он, кажется, упускает черту диалектики «господства и рабства», её острую потребность в появлении сознания как атрибута человеческого общественного бытия^[647], и это ведёт его к удивительному заключению, что есть «симметрическая взаимность» между этими двумя сторонами, и что завершение диалектического движения является тем моментом, когда «то же становится синтезом того же и иного»^[648]. Гегель и Хабермас неправы, если их заключение — апофеоз прусского или же немецкого или европейского государства. Предпринятое Хоннетхом развитие можно критиковать, как делает Дузинас, за его робкую социал-демократию. Но представление Дузинасом Хоннетха, кажется, обеспечивает путь из его собственного тупика:

«Но если права помогают конституировать субъект через другим-признание, а не есть атрибуты атомарного и изолированного существования, они глубоко межсубъектны. Второе следствие — что права, гражданские, экономические или культурные, глубоко политичны: они логически предполагают и политически конструируют сообщество. Права не являются вечными, неотчуждаемыми или естественными»^[649].

Для меня, это — Дузинас в своих лучших проявлениях. Ему не следовало бы переходить к своему фактическому заключению: «Их функция — наделять своих носителей социальной и коммунитарной идентичностью». Вместо этого процитированный отрывок, возможно, заложил основу для новой научно-исследовательской работы: над правами человека, особенно экономическими, социальными и культурными правами, как неискоренимо межсубъектными и политичными.

Пять лет спустя Дузинас и его коллега Адам Гири^[650] вернулись к теме прав человека в контексте значительной работы «Критическая юриспруденция: политическая философия правосудия». Некоторые фрагменты в этом тексте дословно позаимствованы из «Конца прав человека», особенно когда речь заходит о Блохе и Марксе, к выгоде первого и невыгоде последнего^[651]. Что более существенно — это развитие взглядов Дузинаса на права человека.

Самые интересные формулировки новой книги проистекают из дальнейшего анализа диалектики признания, даже если на сей раз Аксель Хоннетх не фигурирует в тексте, а бремя интерпретации Гегеля достаётся Чарльзу Тейлору. С одной из них я вполне согласен — что права человека имеют «глубоко состязательный характер»^[652].

В этой книге, по контрасту с «Концом прав человека», авторы действительно имеют кое-что сказать о правах групп. Не вполне убедительное различие проводится между «человеком» в «правах человека», где, согласно авторам, это слово свободно от значения и может быть привязано к любому понятию — «плавающее означающее», и «человечностью» прав человека, которая — «не просто пустое означающее», но «несёт огромный символический капитал,… обеспеченный революциями и декларациями и прирастающий с каждой новой борьбой за признание прав человека»^[653]. Это описывается как «символический избыток», который, так или иначе, вновь превращает «человека» в «плавающее означающее», которое участники борьбы захотят кооптировать в своё дело.

Но это состязание помещается в контекст индивидуального признания уникальной идентичности индивида. Так, делается заявление, которое весьма проблематично, с моей точки зрения, но закрывает раздел по правам человека: «Права человека создаются в этом запутанном, но парадоксальном переплетении идентичности и мечты»^[654].

Именно на этом фоне возможно прийти к пониманию прежней формулировки, в которой авторы стремились развить сочетание Блохом естественного права и общественной утопии «в постмодернистской перспективе». Очевидно, что «постмодернистский» здесь означает лично дузиновскую смесь постструктуралистской философии и лакановского психоанализа.

Вот эта формулировка:

«Утопия, проектируемая воображаемым прав человека, есть общественная организация, которая признаёт и защищает экзистенциальную целостность людей, выраженную в их воображаемой области»^[655].

Но это, конечно, не только не конкретная утопия, но и не утопия вообще. Мне гораздо больше нравится обращение к утопии Славоя Жижека, когда он пишет:

«…Хотя, что касается их положительного содержания, коммунистические режимы были главным образом тягостной неудачей, породив террор и страдание, в то же время они открыли некоторое пространство, пространство утопических ожиданий, которое, помимо прочего, позволило нам оценить неудачу собственно действительно существующего социализма»^[656].

Что же подразумевается под «воображаемым прав человека»? Авторы объясняют, что для них права человека, или, вернее говоря, дискурс прав человека, поддерживает «фантазию целостности», неразрывно связанную с мечтой другого. Несколько позже авторы обращаются к «искупающему свойству экзистенциальной целостности», которое есть работа воображаемого. Эта фантазия целостности помогает в свою очередь конструировать наши радикально межсубъектные «я».

Поначалу может показаться, что здесь наводится тень на плетень. Но дальше следует разъяснение в совершенно ином стиле. Итак, согласно авторам, когда борьба против несправедливости принимает форму прав человека, то есть когда люди борются против несправедливости, используя язык прав человека, сами права человека наполняются содержанием, энергией и креативностью фантазии, воображаемого или воображения, как это по-разному описывается.

Несмотря на прочую критику, в данном пункте я оказываюсь очень близок к этим авторам. Это моё мнение, что права человека происходят из революционной борьбы и получают от неё своё содержание. Я чётко и ясно определил бы происхождение трёх поколений прав человека во Французской революции, Российской революции и антиколониальной борьбе 1960-х. Это моё мнение, что права каждого поколения каждый раз наполняются политическим — и даже революционным — содержанием заново и только когда они вновь присваиваются в борьбе. Это — философски реалистичная перспектива, в которой идеи и слова — дискурс — не просто риторика, а могут приобрести причиняющую силу и воздействие. Однако полагаю, что подход авторов — не только невосполнимо идеалистичен, но также и — опять — ведёт их к существенным ошибкам.

Так, отрывок, анализирующий проблемы признания обращается к «саморазвитию» (его отрицание включает эксплуатацию и насилие), «самоопределению» (в контексте демократического принятия решений) и «самоуправлению» (в контексте деколонизации)^[657]. Эти три термина, кажется, используются попеременно. А ведь это «самоопределение», как я показал в главе 1, приобрело скандальное и революционное содержание через Российскую революцию и сражения за деколонизацию. Использовать в этом контексте термин «самоуправление» — не только ошибка, но и симптом неспособности ухватить материальное революционное содержание прав человека.

Это, полагаю, и есть причина, почему для Дузинаса и Гири права человека являются или утопической фантазией или компонентом программы индивидуального саморазвития. И здесь где-то рядом опять таится дух Хайдеггера.

Как я уже указал, последний текст Дузинаса, претендуя и на рассмотрение темы прав человека, представляет ещё один драматический поворот в ориентации этого всегда неожиданного специалиста. На сей раз Дузинас очарован тем, что он описывает в начале книги как «тёмные размышления Карла Шмитта^[658] и Джорджо Агамбена^[659], его современного ученика»^[660]. Его прочтение Шмитта и Агамбена опосредовано ультрашмиттеанской книгой, в издании которой он участвовал, «Суверенитет и недовольные им»^[661] Уильяма Раша, работой, которую он описывает как «чрезвычайно интересную». В то время как Блох упомянут лишь пару раз и не обсуждается, Шмитт появляется даже чаще, чем утверждает индекс, перечисляющий 11 вхождений. Я насчитал, по меньшей мере, на пять больше ссылок по существу. Тон их знаменателен. Несмотря на яростные атаки, Хабермас вынужден признать, что Шмитт, «возможно, одержал верх»^[662]. Дузинас ссылается страницей далее на «предвидение»^[663] Шмитта и начинает отрывок словами «согласно Карлу Шмитту…»^[664]. Формулировки вроде этой появляются несколько раз^[665]. Дузинас в одном месте обращается к «влиятельной теории Карла Шмита…»^[666], которая совершенно верна, по его мнению. А «тёмные размышления» — это умеренная критика крайне правого специалиста, «коронного юриста Третьего Рейха». Я предпочитаю работу Ян-Вернера Мюллера, блестяще проанализировавшего пагубное влияние Шмитта на послевоенную европейскую мысль, особенно среди авторитарно-католических исследователей^[667].

Тут есть один критический фрагмент, ведущий, между прочим, к важной формулировке относительно прав человека. Обсуждение Жан-Люка Нанси ведёт Дузинаса к тому, чтобы «понять ошибку Карла Шмитта и его последователей»^[668]. Для Дузинаса, Шмиттово известное «выделение отношений между другом и врагом чрезвычайно проницательно, что касается международной сцены»; но цена, которую платит Шмитт — «в значительной степени неправильная картина внутренней политики», которая «преуменьшает или даже неправильно истолковывает важность внутреннего социально-политического конфликта». К моему изумлению, Дузинас продолжает: «…Не есть ли это также именно действие прав человека?».

«Требования и борьба вокруг прав человека выносят на поверхность исключение, господство и эксплуатацию и неизбежный раздор, которым проникается социально-политическая жизнь. Но в то же время они скрывают глубокие корни конфликта и господства, ставя борьбу и сопротивление в рамки терминов правовых и индивидуальных средств, которые в случае успеха ведут к отдельным мелким усовершенствованиям и маргинальной перестройке общественного здания»^[669].

Внимательный читатель отметит, что эта формулировка в точности противоположна моей. В мире Дузинаса лишь критик «держит разрыв открытым», обнаруживает и борется «за трансцендентность в имманентности». Массы в этом не участвуют!

Точно так же Дузинас утверждает, что «права человека защищаются или нарушаются локально»^[670], и что «несмотря на различные международные соглашения и механизмы, следует подчеркнуть, что права человека нарушаются или защищаются локально»^[671]. Он даже объявляет, что «права человека могут осмысленно существовать только в контексте национального государства»^[672].

Глава 1 этой книги и вся последующая аргументация ставят меня в диаметральную противоположность Дузинасу^[673]. Предвкушаю продолжение дебатов.

Перрин

По сравнению с текстом недавней познавательной статьи Перрина, у Дузинаса действительно стиль пособия — требовательный, но ясный. Работа Перрина иногда темна, но возмещает пристальное внимание как неотразимая критика с весьма отличного направления. «…Релятивистская или постмодернистская идея различия» лежит в основе его обсуждения^[674]. Его выбор в качестве первичной ссылки Мори́са Бланшо́, умершего в 2003 г., также на первый взгляд удивителен. Бланшо лучше всего известен своим «постоянным вниманием к „вопросу литературы“, одновременным применением и исследованием весьма странного опыта письма». Он был близок к Жоржу Батей и Эммануэлю Левинасу, и хотя, подобно Дузинасу, имел ясный долг перед Хайдеггером, его позицию нужно отличить от Хайдеггерова понимания своего собственного бытия как своего бытия — «умирая, я есмь я сам»^[675]. Как объясняет это Ларс Айер:

«…Что Бланшо просит нас обдумать — это отношение к смерти другого, кое не допускает возможности принятия своей собственной смерти и таким образом понимания себя как себя. Быть перед другим, когда этот другой умирает, значит быть затронутым этой смертью таким способом, что нарушается отношение к самому себе»^[676].

Таким образом Перрин желает, «но только намётками» «…позиционировать по меньшей мере возможность выявления альтернативного понимания прав человека, которое я очерчиваю здесь, во Всеобщей декларации прав человека»^[677].

Перин действует экономно. Он занимается двумя текстами: ООНовской Всеобщей декларацией прав человека 1948 г. и рядом обращений, сделанных «Международной амнистией» в британской широкоформатной прессе в 1990-х, из коих он отобрал два. Как указывает Перрин, они были предназначены «…столкнуть „нас“ с изображениями и описаниями боли, страданий и смерти других». Он утверждает, что основание обращения не лежит в «предположении об адекватности языка или действительной адекватности прав человека»^[678]. Это приводит Перрина к рассмотрению «бедствия», Холокоста — «…мысль, опыт, язык: все они неадекватны бедствию»^[679]. Таким образом, утверждает он, «язык именно потому оказался не в силах выразить бедствие, что он всегда фатально неспособен передать страдание, которое испытывает другой»^[680]. Эта «диверсия» есть невозможность передать или разделить страдания другого, которые, однако, должны быть переданы. Но это касается и требования «Международной амнистией» к читателям выслушать её обращения. Парадокс состоит в том, что нужно выслушать то, что не может быть передано.

Это — реальный парадокс, и — основная трудность для дискурса прав человека, что недвусмысленно объясняет Перрин, отвечая следующее: «Требование „Международной амнистии“ к языку можно понять соответственно: как требование не представить страдание других, а скорее обозначить его непредставимость»^[681] и «требование как можно меньшего языка, как нужно меньшего…»^[682]. И, заключает он, «…требование к языку, к праву, а также к правам человека, остаётся неутолимым» — у «Международной амнистии» «…должен быть „шквал писем“, „бесконечная цепь“ прав человека»^[683].

Я не сомневаюсь в глубокой серьёзности постмодернистского проекта Перрина. Это вовсе не игра или упражнение в деконструкции ради парадокса. Скорее, он всецело гуманистически отвечает на ужасы, раскрытые обращениями «Международной амнистии». Прежде всего, именно поэтому размышление над парадоксом, который он так точно обнаруживает в основе дискурса прав человека, пойдёт на пользу всякому увлечённому исследователю и защитнику прав человека. Также весьма ясно, что для Перрина не может быть никакого вопроса естественного права или же каких-либо иных философских оснований для прав человека после Холокоста. В этом моменте он более откровенен, чем Дузинас. Чего я не нахожу, однако,— это «альтернативного понимания прав человека», которое Перрин обещает, пусть и очень предварительным образом. И, как всегда, остаётся вопрос — что делать? Заключительная глава этой книги стремится исследовать, по меньшей мере, один способ активного отклика — и его недостатки.

Заключение

Я не могу завершить эту главу, не сославшись на ироническое заявление Славоя Жижека о «постмодернизме». Он говорит о

«…Покорном „постмодернистском“ принятии факта, что общество является сложной сетью „подсистем“, почему определённый уровень „отчуждения“ и конститутивен для общественной жизни, так что полностью прозрачное для самого себя общество есть утопия с тоталитарным потенциалом. (В этом смысле, именно Хабермас — „постмодернист“, в отличие от Адорно, который, несмотря на все свои политические компромиссы, до конца оставался привержен радикально утопическому видению революционного искупления.)»^[684].

Нет никакого повода сомневаться в глубокой серьёзности Дузинаса, Гири и Перрина. Все они ищут формулировку прав человека, которая спасёт от невыносимой тоски официального дискурса. Но есть огромная разница между проектами самоусовершенствования или конструирования идентичности, и ненадёжностью и риском политического вмешательства, способного сломать границы общественного мира.

Постмодернизм постоянно претендует на то, что он антифаундалистский, что он борется против тотальностей, что он выражает множество голосов различия. Теперь я хочу выдвинуть контрдовод: постмодерну отвечает не модерн, а классика.

С этой целью я хочу указать на исключительное философское созвездие — Спиноза, Негри, Делёз, Балибар, Бадью. Что их объединяет — постоянные ссылки на Спинозу, который не просто, по словам Делёза, был «Христом философии»^[685]; как писал Негри о Спинозе в своей великой монографии 1981 г., «Его потрясающее метафизическое сооружение было вскоре признано за политику и непосредственно предстало как революционная мысль»^[686]. Балибар в своей превосходной книжице по Спинозе объясняет, что свобода для спинозиста

«…Не состоит в отсутствии причин для человеческого действия. Она не есть ни право, которое мы приобретаем при рождении, ни неопределённо отсроченная^[687] эсхатологическая перспектива. Ибо наше освобождение всегда уже начато. Оно есть сам конатус, движение, которым деятельность превосходит пассивность»^[688].

Одна из самых мощных работ Делёза, по моему мнению,— «Экспрессионизм в философии: Спиноза»^[689], и как уже отмечено, Спиноза играет центральную роль в философии Делёза. Через внимательное и сочувственное прочтение Бадью устанавливает, что Делёз без тени сомнения подписался бы под единообразием бытия Спинозы. Делёз говорил в «Различии и повторении»: «Всегда существовало только одно онтологическое предположение: Бытие однозначно»^[690]. Как замечает Бадью, это полностью совместимо с существованием многообразных форм Бытия: «…так обстоит с Субстанцией у Спинозы, каковая непосредственно выражена бесконечным числом признаков»^[691].

В своей посвящённой Делёзу работе Бадью продолжает демонстрировать, что, далеко не отвергая понятия основания, Делёз испытывает «неизменную любовь к миру каков он есть, любовь, выходящую за пределы как оптимизма, так и пессимизма; любовь, означающую: судить мир — тщетное, недостойное любой философии занятие»^[692]. Для Бадью, его философия, подобно философии Делёза, является решительно классической. Он подразумевает под «классической» «…любую философию, не подчиняющуюся критическим предписаниям Канта, действующую так, как если бы иск, предъявленный Кантом метафизике не существовал», которая противопоставляет любому неокантианству «…необходимость переосмыслить — поскольку мир есть то, чем он стал,— однозначность основания»^[693].

Действительно, Бадью осудил «постмодернистскую» философию, которая в своём опровержении великих повествований выводит «лишь своего рода общую эквивалентность дискурсов, возведённую в правило виртуозность и косвенность», и «падением исторических повествований… пытается компрометировать саму идею истины»^[694]. Для Бадью, дискурс постмодернизма — «не что иное, как современная софистика». Я с ним согласен.

В этой главе я подверг критике двух работающих в Великобритании теоретиков, вдохновляющихся континентальной европейской философией. Следующая глава не отступает от теории, но пытается рыть глубже. Я исследую теоретический тупик в самом центре дебатов по международному праву или правам человека: удушение методологического индивидуализма.

Глава 9
Вызов методологического индивидуализма

Введение

Эта глава анализирует ключевую проблему международного права и прав человека, уже очерченную ранее. Это — преобладающее идеологическое основание для либерального дискурса прав человека, и особенно методологического индивидуализма. Материализм эмерджентных сил, который я упоминал во введении к книге, требует соответствующего признания групп и их прав.

Действительно, Тони Карти утверждает, что международное право теряет убедительность и определённость при пренебрежении проблемами этносов и наций^[695]. Не следуя за ним в гуссерлевскую феноменологию^[696], я согласен, что это особенно верно для прав групп и меньшинств. Это — области, в которых право в последнее время заявило наиболее широкие притязания. Ныне есть колосящееся поле договорного права в отношении прав меньшинств^[697] и коренных народов^[698]. Но это право и механизмы его осуществления часто ощущаются как несоответствующие именно теми людьми, которым оно адресовано. Утверждение этой главы состоит в том, что для этого есть теоретические причины, и подступы к решению обнаруживаются лишь в совершенно новой методологии.

Новый подход должен отличить себя от современного господствующего дискурса. В недавней статье о содержании прав меньшинства Джон Пэкер утверждает, как и всегда^[699], что есть «философия прав человека»^[700]. Это — философия либерализма, особенно в сформулированном виде, в ответе аргентинского кантианца Карлоса Нино^[701] коммунитарным критикам. Либерализм требует и влечёт за собой индивидуализм. Для заявления Пэкера есть значительное эмпирическое свидетельство. До настоящего времени все инструменты прав человека решительно индивидуалистичны по содержанию; все соответствующие инструменты с 1966 г.,— а ни одного из них не было ранее,— обращаются к составляющим меньшинства людям. Для Пэкера, никакое отклонение недопустимо. Даже попытка Кимлички расширить границы либерализма, чтобы учесть право на «социетальную культуру»^[702], осуждается Пэкером как благоприятная для «культурно-релятивистской аргументации, которая может вести к национализму»,— сама по себе скользкий склон к фашизму.

Либерализм может быть господствующим дискурсом, но он не неоспорим. Это не значит, что единственная альтернатива — та или иная форма коммунитарианизма,— на самом деле, эта глава осуждает множество ненужных и запутывающих бинарных оппозиций. Вместо этого, я бы выступил за перспективу и метод, почерпнутые у Гегеля; короче говоря, диалектический подход к проблеме. Здесь я привлекаю работу Майкла Солтера.

Используя такой подход, эта глава стремится обратиться к множеству аспектов проблемы прав групп и меньшинств. Во-первых, я повторяю онтологическую аргументацию, высказанную мной и другими в ином месте, что есть другие общественные объекты кроме индивидов; на самом деле, что невозможно, иначе как тривиально, признавать людей, иначе как в контексте коллективов. Частью моей аргументации является утверждение, что группы можно и следует не гипостазировать и не рассматривать как твёрдые и неизменные (или, как выражается Пэкер, «достаточно чистые и фактически статичные общественные группы»^[703]). Общественное бытие столь же, если не более, динамично, как личное. Если дело обстоит таким образом, право должно признавать такие сущности и заниматься ими.

Во-вторых, даже если признано, что право должно учитывать группы, возникает множество более практических (на первый взгляд) проблем. Какие группы должны включаться в признаваемые правом или исключаться из них? Как насчёт гомосексуалов, чернокожих в Соединённых Штатах, иммигрантов в любой стране? Должны ли права этих групп быть признаны и рассматриваться в судебном порядке?

В-третьих, право часто успешно занималось группами и обеспечивало судебное рассмотрение, как, я утверждал бы, ему и следовало в данном случае. Притом, что есть совершенно понятное отвращение к правам групп, особенно в традиции общего права, из-за нацистских извращений, общее право отлично освоило обращение с группами многих видов. Это всё же произошло в контексте свободы выбора, своеобразного волюнтаризма, что оказалось отражено в новейших сочинениях множества английских авторов.

В-четвёртых, я утверждаю, что ни одна из этих проблем не является неразрешимой — при одном условии. А именно, что право изучит новые способы распознавать перемены и динамизм, и чрезвычайное разнообразие групп и меньшинств. Это может быть сделано,— но только через качественный разрыв с предыдущей теоретической практикой.

Онтологический статус групп

Народы — носители одного из самых важных прав, занесённых в международное право во второй половине XX века. Будучи неизбежно составлены из индивидов, народы всё же имеют свои интересы и требования, независимые от тех, кто их составляет, подчинённые особенностям динамики и траектории самой группы. Права народов, конечно, являются предметом бурных споров, не в последнюю очередь относительно того, простираются ли они далее политических вопросов деколонизации в рамках существующих границ, навсегда зафиксированных доктриной uti possidetis^[704]. Сохраняется проблема дефиниции. Джеймс Крофорд заключает, что «права народов воплощают категорию, а не дефиницию. Что составляет народ, может быть различно для различных прав»^[705]. Например, право на существование, с его точки зрения, распространяется на гораздо больший диапазон групп, чем право на самоопределение.

На всех других уровнях международного законодательства, кроме сравнительно новой области прав коренного населения, группы не встречаются, иначе как через своих членов, которые только в индивидуальном отношении (хотя иногда вместе с членами своих групп) являются носителями прав. Таким образом, право часто оказывается неадекватным перед лицом грубых нарушений. Например, Европейская конвенция о защите прав человека не содержит никакого отдельного условия, запрещающего дискриминацию меньшинств, и никакого иного положения о правах меньшинств. Это означает, что для большого числа турецких курдов, подающих ныне в Страсбург жалобы на серьёзные нарушения их культурных прав^[706], даже не говоря о массовом разрушении деревень и собственности, с привычным для них образом жизни^[707], нет никаких адекватных и эффективных средств^[708].

Если дело обстоит так в отношении права, однако, это не так для политологии, социологии и философии. В каждой из этих областей исследования была выдвинута мощная аргументация за независимое существование групп и коллективов; за их статус как моральных агентов.

Уилл Кимличка, например, не имел никаких трудностей, в контексте североамериканских племён, говоря, например, что «нации могут предпочесть не осуществить свои законные права»^[709]. Нации здесь есть моральные агенты. Действительно, область величайшего беспокойства для него — проблема того, что он называет «внутригрупповыми отношениями», права группы против собственных членов, в отличие от прав конкретных групп против большего общества^[710]. Он одобряет, в соответствующих случаях, особый статус для групп, чтобы поддержать права индивида на «социетальную культуру». Однако он различает между автономными правами укоренённых меньшинств и более ограниченными «полиэтническими правами» иммигрантов. Перри Келлер критиковал увлечение Кимлички понятием «социетальная культура», в конечном счёте, потому, что это «возрождает устаревшую концепцию ограниченных национальных культур»^[711]. По взгляду Келлера, Кимличка не смог признать «широко признанные наблюдения» о культуре: во-первых, что групповая идентичность рождается из общественного взаимодействия, а не сущностных, объектифицированных групповых атрибутов; во-вторых, что группы не имеют никой идентичности, а имеют разнообразие возможностей; и, в-третьих, что этничность не более значительна сама по себе, чем что-либо иное как аспект групповой идентичности. Он подчёркивает, что каждый пункт применяется так же к индивидам, как и к группам^[712]. Особенно критичен он к «потенциально вредному» различению Кимличкой иммигрантских и коренных меньшинств. Эта критика точно идентифицирует тенденцию анализа Кимлички установить чёткие различения, отражая канадскую мультикультурную практику. Но она неспособна определить неадекватность Кимлички в его индивидуализме и его тенденции к гипостазированию.

Линии исследования, которая намного ближе к моей позиции, следует Викто́р Сежесвари́, который задействует то, что называет социокультурным анализом^[713]. Он идентифицирует «стандартную позицию», согласно которой индивид ставится в «фактически сакрализованное положение»^[714]. Сежесвари подвергает эту позицию сомнению, настаивая, что отдельное человеческое существо и его группа или сообщество онтологически взаимозависимы — то есть жизнь и судьба индивида и группы неразрывно переплетены. Он добавляет: «…Сообщество — это не просто только сумма составляющих его индивидов; оно больше, ибо его учреждения, умственный и символический склад, традиционные ценности представляют накопленный опыт и культурные сокровища прошлых поколений»^[715]. Для него групповая идентичность располагается в культуре и истории. Она принимает формы общей символики, общей веры и системы ценностей, общего исторического сознания. Такова же и позиция, например, Энтони Смита, который говорит о пути, которым «самоощущение видится через призму символов и мифов, составляющих наследие сообщества»^[716]. Но Сежесвари не идёт дальше, отметив рост признания меньшинств в международном инструментарии. Именно этот инструментарий, по моему мнению, есть проблема.

Социолог Маргарет Арчер прошла по этой линии исследования значительно далее. Она стремится разработать своего рода реалистичную социологию — реалистичную в особом смысле, приверженную независимой эффективности как структуры, так и деятельности. Она использует «онтологический реализм, эксплицитно опирающийся на эмерджентность»^[717] Роя Бхаскара, который может быть суммирован в шести пунктах:

1) общество не сводимо к индивидам;

2) социальные формы составляют необходимое условие для всякого интенционального акта;

3) на предсуществовании социальных форм основана их автономность как возможных объектов исследования;

4) их реальность основана на их причиняющей силе;

5) предсуществование социальных форм будет рассматриваться как отправная точка для выведения трансформационной модели социального действия и

6) причиняющая сила социальных форм опосредуется человеческой деятельностью^[718].

Для неё, социальный реализм подчёркивает важность эмерджентных свойств, но рассматривает их как принадлежность рассматриваемых страт и потому отличные друг от друга и несводимые одно к другому^[719]. Эмерджентные свойства относительны, произрастая из сочетания, в котором позднее реагирует на раннее, и имеет собственную причиняющую силу, в отношении причинности несводимую к силе его компонентов. Это сигнализирует о стратифицированном характере общественной действительности, где различные страты обладают различными эмерджентными свойствами и силами^[720]. Она настаивает, что:

«Вместо одномерной действительности, поступающей к нам через „достоверные данные“, поставляемые чувствами, говорить об „эмердженции“ предполагает стратифицированный общественный мир, включающий ненаблюдаемые сущности, где разговор о его конечных составляющих не имеет смысла, принимая, что относительные свойства, принадлежащие каждой страте, все реальны, что это чепуха обсуждать, более ли нечто (например, вода) реально, нежели нечто другое (например, водород и кислород), и что регресс как средство определения „конечных составляющих“ бесполезен в этом отношении и представляет собой ненужное отвлечение в теоретизировании социального или любого иного типа»^[721].

Многие социальные теоретики, по мнению Арчер, стремились ограничиться наблюдаемыми сущностями. Этот перцепционный критерий, сводящий исследование к ряду наблюдательных заявлений о людях, есть, для эмпиристов-индивидуалистов, единственный гарант действительности^[722]. Напротив, Арчер утверждает, что есть крупные категории социального, онтологически независимые от деятельности людей здесь и теперь^[723]. Она подчёркивает, что:

«Обстоятельства, с которыми сталкивается каждое новое поколение, не были их созданием, но они воздействуют на то, что эти современные агенты могут с ними сделать (структурное и культурное развитие) и как они воссоздают себя в этом процессе (агентское развитие). В любое данное время, структуры есть результат человеческого взаимодействия, включая результаты результатов такого взаимодействия — любой из которых может быть непреднамерен, нежелателен и непризнан»^[724].

Арчер сама прежде всего озабочена группами интереса, а не этническими меньшинствами, но её настойчивость, что «социокультурная комплексность есть непреднамеренное последствие взаимодействия, которое бежит от своих прародителей, чтобы составить непризнанные условия действия для будущих агентов»^[725], как мне кажется, обеспечивает концептуальный контекст, без которого адекватное изучение проблемы прав групп невозможно.

Например, всецело серьёзная работа Марлис Галенкамп страдает, на мой взгляд, от отсутствия такого подхода. Она попыталась концептуализировать и проанализировать коллективные права — которые, как она утверждает, теперь в моде^[726]. В своём обзорном очерке «Много шума из ничего?» она признала, что коллективные права должны выходить за «стандартные индивидуалистические рамки», и отклонила представление, что они просто составные, вымышленные или представляют социальное измерение прав. Они «предполагают присутствие нередуцируемых коллективов, имеющих коллективные интересы». Парадигматический случай — коллективное право на сохранение культурной идентичности.

Далее она утверждала, что коллективы могут рассматриваться как моральные агенты, и, таким образом, как носители прав. Однако она заключила, что коллективные права имеют значение только в контексте «традиции», борьбы традиционных (коренных или этнических меньшинств) за сохранение своей идентичности. Впоследствии она издала расширенное исследование^[727], в котором противостоит либеральным и коммунитарным концепциям, показывая, что все они, в конце концов, оказываются в кризисе, не в последнюю очередь из-за «неизбежности антитетического мышления». Она также следует за Кимличкой в предпочтении «конституционных условий, достаточно гибких, чтобы учесть законные требования культурного членства, но недостаточно — чтобы допустить системы культурного угнетения»^[728].

Итак, имеется мощная аргументация за то, что группы — независимо действенные моральные агенты. Имеются — prima facie — основания для их признания правом. Но множество возражений не только обычно выдвигается, но возникает, по-видимому, неизбежно из самой природы прав меньшинств.

Почему право имеет проблемы в признании групп

Есть, в сущности, три вопроса. Первый — проблема дефиниции: вопрос, следует ли исключить ту или иную группу из категории групп, которая может претендовать на права меньшинств. Второй — проблема репрезентации: какие лица или организации выступают или должны выступать от имени группы. Третий — проблема толерантности либеральных государственных устройств к нелиберальным практикам. Для многих специалистов, эти проблемы, взятые вместе или по отдельности, являются главными причинами, почему право никогда не должно обеспечивать права групп.

Найджел Родли, например, рассматривает следующие вопросы^[729]. Как можно согласовать требования меньшинствами особых прав с принципами недискриминации и равенства перед законом? Как можно согласовать особые меры для меньшинств с индивидуальными правами? Как можно согласовать особые меры с правами меньшинств внутри самого меньшинства? Этот последний вопрос для него решающий. Рассматривая проблему «двойных меньшинств», членов меньшинства как в качестве подразделения другого меньшинства, так и в государстве в целом, он утверждает, что понятие прав меньшинств (кроме коренных народов) следует рассматривать как «концептуальную диверсию». Для него стоящие на кону вопросы — это равенство перед законом, недискриминация и то, что он называет «субстанциональными правами человека»,— то есть индивидуальные права человека^[730].

Первая проблема, проблема дефиниции, не может быть разрешена в рамках господствующего дискурса. Родли утверждает, что, «даже если международное право должно было бы требовать признания прав групп, оно не смогло бы ни идентифицировать группу, ни установить соответствующие учреждения для любого данного общества»^[731]. Кимличка не делает попытки дефиниции, но, как я уже упоминал, проводит различение между национальными меньшинствами, укоренёнными в истории и культуре, которые они стремятся защитить, с крайней возможностью сецессии; и этническими меньшинствами, иммигрантами, выбравшими отказ от родной культуры, для которых нет никакой мыслимой перспективы государственного строительства. Но есть более крупные и даже более рассеянные группы, например, гомосексуалы. Есть ли сколь-нибудь серьёзное основание включать коренные народы, но не геев? А как насчёт угнетаемого большинства, как при апартеиде в Южной Африке? Известная попытка Капоторти дать дефиницию^[732] явно ограничена статьёй 27 МПГПП 1966 г. и исключает неграждан — и Капоторти в любом случае жёстко противостоит признанию правом требований группами, а не принадлежащих к ним людей^[733].

Даже в контексте коренных народов проблема дефиниции оказалась неразрешима. Это — именно та проблема, перед которой остановилась рабочая группа ООН по коренному населению. На её 14-й сессии в 1996 г.^[734] Председатель-докладчик, госпожа Даес, настаивала, что «никакая единственная дефиниция не может охватить разнообразие коренных народов по всему миру, и все прошлые попытки достичь и ясности и ограничительности в одной дефиниции привели только к большей двусмысленности».

Репрезентация представляет собой проблему иного порядка. Как меньшинству представать перед государством, в границы которого оно попадает, или при судебном рассмотрении защищаться через представителей? Какие права имеет государство устанавливать условия, например, относительно демократических выборов или процедур подотчётности? И что если возможные представители конкурируют между собой, как, например, АНК и ПАК при апартеиде в Южной Африке? Ответ, что это всё — процедурные вопросы,— подход, принятый рабочей группой — оставляет открытым ключевой вопрос: кто должен определять процедуру и её реализацию? Это — проблема, с которой Родли просто не связывается. Он просто предполагает, что группы будут иметь требования, которые они будут утверждать. Для Комитета по правам человека, прецедентное право которого он тщательно анализирует, это верно. Но, в любом случае, Комитет рассматривает только требования индивидуальных членов групп — так что эта проблема у них также не возникает. Тем не менее, это, возможно, решающая проблема отношений между меньшинством и основным сообществом.

Третья проблема, либеральной толерантности, есть вопрос, столь остро стоящий ныне перед Российской Федерацией, светским государством с современной конституцией, которая давно ратифицировала основной международный инструментарий и присоединилась к Совету Европы. Одна из её составных частей, Республика Чечня, приняла шариатское право в краткий период фактической независимости 1997—1999 гг., например, в своём уголовном кодексе, и публично наказывала осуждённых преступников. Военное вмешательство 1994—1997 гг. не преуспело в подавлении движения за чеченскую независимость. Проблема не разрешена и ко времени написания этой книги. Каково будущее других составных частей федерации?

Россия не одна столкнулась с такими проблемами. Ханнеман указывает, в контексте стран Прибалтики и их этнических русских меньшинств, что «проблемы наподобие проблемы двойного меньшинства существуют, только если права группы действительно имеют независимое значение»^[735]. Она полагает, что они его имеют; но её предписание ограничено призывом к «балансу прав для каждого меньшинства… установлением основных индивидуальных прав и поддержанием их особой защитой групп только при необходимости»^[736]. Лесли Грин исследовал вопрос морального положения таких меньшинств^[737], и заключил, что без уважения к внутренним меньшинствам «либеральное общество рискует стать мозаикой тирании, может, и красочной, но едва ли свободной». Всё же Грин должен признать, что «для некоторых групп действительно может быть верно, что уважение прав их внутренних меньшинств подорвало бы их», и что таким образом может возникнуть конфликт^[738].

Каждая из этих проблем ставит перед правом реальные трудности, и я не стремлюсь их преуменьшить. Но они были осложнены политическими соображениями; не отличались по виду от проблем, которые были успешно преодолены во внутреннем праве; и восприняты как преграды, прежде всего, по причинам методологического индивидуализма и тенденции сковывать живые процессы льдом фиксированных категорий.

Политика и другая сторона общего права

Как указывали Сежесвари и многие другие авторы, «стандартный взгляд» на права групп появился после Второй мировой войны и бедствия, вызванного неуспехом, с одной стороны, процедур Лиги наций в обеспечении эффективной защиты меньшинств, и, с другой стороны, извращением системы двусторонних договоров нацистской агрессией. Порождённое таким образом совершенно понятное моральное отвращение к признанию прав групп срабатывало в последующих попытках их восстановить. Например, Вернон ван Дайк издал в 1970-х и 1980-х ряд работ, в которых энергично выступал за предоставление особых прав этническим меньшинствам как коллективным сущностям^[739]. С его точки зрения, входящие в сообщество большинства могут настаивать на индивидуализме и недискриминации, зная, что это поможет гарантировать их господство. Марлис Галенкамп, в своём очерке, спрашивающем, были ли дебаты по коллективным правам «многим шумом из ничего», резко осудила ван Дайка за близость к защите политики апартеида в Южной Африке^[740]. Галенкамп была готова признать существование коллективных прав, но беспокоилась, что они должны устанавливаться не «эмпирически», а скорее «нормативно», исходя из теоретических основных принципов, как я очертил выше.

Надеюсь, выше было доказано, что есть мощная аргументация за реальное существование и моральное положение групп и коллективов. Я полагаю, что нежелание признавать права групп имеет свои корни как в описанных проблемах, так и в политических и моральных опасениях. Например, Эрнест Баркер в 1942 г. писал об «извержении группы» в контексте фашизма. Он поклялся до конца защищать свободу личности на свободную ассоциацию в группы. Действительно, со Второй мировой войны в англо-американской юридической мысли было сильнейшее сопротивление всякому понятию группы как возможно примордиальной, как образующей неизбежный контекст жизней индивидов, а не как клуба, к которому присоединяются и который покидают по желанию.

Всё же, несмотря на стойкий индивидуализм, пронизывающий большинство англоязычных авторов, пишущих о правах меньшинств^[741], английское право не нашло слишком трудным, по меньшей мере, с пятнадцатого века, признать группы многих видов. Как объяснено так называемыми «легальными плюралистами» на рубеже прошлого века, все виды не включённых ассоциаций сделались совершенно приемлемыми для права благодаря доверительным учреждениям и посредничествам доверенных лиц. Так, Ф. В. Мейтланд указал в 1904 г. на такие учреждения как «Судебные инны», «Ллойд», Лондонская фондовая биржа, Лондонская библиотека и «Жокей-клуб», а также джентльмен-клубы Пэлл-Мэлл и профсоюзы^[742]. Для него, группы были реальными людьми, с собственной волей.

Вот — другой пример. Тот же Эрнест Баркер в 1915 г. отметил, что, «в то время как закон не был чуток к государству, он был достаточно чуток… к группам всех видов. Здесь мы затрагиваем эту странную английскую вещь, трест». Для него, трест «защитил групповую жизнь более полно, чем могло какое-либо юридическое признание „реальной персональности“»^[743]. Англия, добавил он,— место, где группы и ассоциации всегда процветали, всегда прорастали и зрели.

Конечно, право трестов не существует в первую очередь ради пользы стеснённых общественных групп и столь же полно сложности, как любая другая область английского права. Кроме того, большинство групп, упомянутых Мейтландом, имело несколько привилегированное отношение к власти в обществе. Исключением были профсоюзы, и интересно, что Мейтланд в упомянутой работе писал вскоре после решения по делу «Тэфф вейл»^[744] в Палате лордов. Он не мог предсказать, к чему приведёт профсоюзная агитация, но, для него, «одна вещь, которую безопасно можно предсказать,— что в Англии социальная политика будет иметь приоритет над юридическими соображениями»^[745]. Так и вышло. Хорошо известно, что А. В. Дайси сурово осудил Закон о промышленных конфликтах 1906 г., признавший профсоюзы и давший им некоторый правовой иммунитет; его концепция верховенства права исключала особую защиту для определённых групп в обществе^[746].

Моё мнение — английское право и традиция общего права в целом, как правило, имели гибкость и изобретательность, чтобы приспособиться к новым требованиям, и особенно появлению новых групп. Недостаток внутренней демократии или процедурно справедливой репрезентации не помешал признанию — «Судебные инны» и джентльмен-клубы не были известны как демократические учреждения. Проблемы исключения и репрезентации регулярно преодолевались. Трудности для права имели скорее политический, нежели юридический или процедурный характер. Полагаю, что теперь было бы аномалией отвергать признание этнических и лингвистических групп, национальных меньшинств и гомосексуалов.

Сложный динамизм групп

Выше я утверждал, что группы существуют, они действенны и являются моральными агентами. В случае большинства групп, которые интересуют современное право прав меньшинств, отдельные личности не выбирали вхождение в них, хотя могут решить из них выйти. Также фактом, если не тривиальность, что группы не существуют отдельно от своих членов. То есть каждый человек, принадлежащий по рождению к группе, не только в большей или меньшей степени сформирован ею, но также и воспроизводит её (включая участие, возможно, в её полной ассимиляции и исчезновении) всю свою жизнь. Кроме того, было немного таких времён и мест, если они вообще были, чтобы какая-то группа жила в изоляции от человечества. Так что, я сказал бы, групповая идентичность никогда не конструировалась людьми, которые составляют группу. Никакое значительное меньшинство не появилось через акт воли или выбора. Скорее, групповая идентичность воспроизводится, всегда подчинённая более или менее эволюционным переменам.

Возьмите Бенедикта Андерсона, известного своим описанием наций как «воображаемых общностей». Это не подразумевает, что национальные общности воображаемы в смысле иллюзии, так как в корне такого воображения — язык. Андерсон указывает, что

«Никто не может сказать, когда тот или иной язык родился. Каждый смутно проявляется из бесконечного прошлого. ‹…› Таким образом, языки в нынешних обществах оказываются укоренены глубже, чем что бы то ни было»^[747].

Языки, таким образом, неразделимо связаны с историями:

«Если национальность и окружена аурой фатальности, то всё-таки это фатальность, укоренённая в истории. ‹…› …Первоначально нация усматривалась в общности языка, а не крови, и… человека можно было „пригласить“ в воображаемое сообщество. Так и сегодня даже самые закрытые нации принимают принцип натурализации (слово-то какое!), вне зависимости от того, насколько трудноосуществимой на практике они её делают».

То есть Андерсон здесь передаёт как определяемую историческими обстоятельствами действительность (которую индивид никак не может преодолеть, хотя может избежать), так и проницаемость национальной принадлежности.

То же самое верно в отношении культуры. ‛Абдаллах ан-На‛им комментирует тот факт, что «один из очевидных парадоксов культуры — способ, которым она сочетает стабильность с динамическим непрерывным изменением[,] …вызванным внутренними регуляторами, как и внешними влияниями»^[748]. Он подчёркивает, что изменения обоих видов должны быть обоснованы через принятые в культуре механизмы и приспособлены к уже существующим нормам и учреждениям. Иначе культура теряет последовательность и стабильность, которые позволяют ей воспроизводиться и выживать.

Есть множество путей, которыми могут изменяться группы (и их культуры). Во-первых, есть возможность завоевания, высылки, принудительного перемещения. Факт рассеяния может усилить этническую или национальную идентичность, но неизбежно подвергнет носителей иным культурам и верованиям. Во-вторых, что является и частью первого пункта, неизбежны смешанные браки. Крымские татары, предмет двух последующих работ этого автора, имели сильную идентичность, рождённую долгой историей и недавней страшной несправедливостью. Тем не менее, доля смешанных браков с окружающим, прежде всего этнически русским, сообществом в Крыму, по словам их же лидеров, около 30 %. Хорошо известно, что доля людей смешанного происхождения в бывшей Югославии очень высока. Третье, распространяющееся и на предыдущие категории, есть повсеместный факт культурного, лингвистического и религиозного взаимопроникновения. Томас Франк кратко описал «дефинитивные категории и действительность, которую они затемняют»,— тот факт, что никакое национальное государство не является государством одной нации^[749].

Всё это — не исчерпывающие — причины, почему меньшинства, национальные или иные, настолько трудно определить или категоризовать, а права, на кои они претендуют, столь изменчивы. Но они, тем не менее, реальны и действуют независимо, а последствия отказа признавать их не становятся менее опасны и неконтролируемы.

Диалектика и права меньшинств

Возможно, общее право могло приспособиться к (добровольным) группам всех видов. Безотносительно нормативного статуса английского общего права, однако, от международного права прав человека не следует ожидать, что оно достигнет адекватности и легитимности в признании прав меньшинства просто через процесс многовековой естественной, бессистемной и односторонней эволюции. Это меньше всего так, когда в игре находятся страсти правосудия и идентичности. Напротив, следует разыскать теоретические ресурсы для разработки адекватных и легитимных правовых и процедурных форм.

Я утверждаю, что либерализм и аналитическая философия не обеспечивают таких ресурсов. Единственная философская традиция, явно основывающаяся на изменении и динамическом развитии,— это диалектика, как она практиковалась от греков через Гегеля^[750] до настоящего времени. Возобновление интереса к теории признания как средства постижения мультикультурализма и прав меньшинств иллюстрируется недавним сборником по политике признания, включающим дебаты между Чарльзом Тейлором и Юргеном Хабермасом^[751]. Тейлор выступает за предположение равноценности как логическое продолжение политики достоинства — предположение, что традиционные культуры имеют значение^[752]. Ответ Хабермаса весьма интересен: для него, первичный вопрос, поднимаемый мультикультурализмом,— вопрос этического нейтралитета права и политики^[753]. Это означает, что демократическая разработка системы прав должна включать не только общие политические цели, но также и коллективные цели, которые ясно сформулированы в борьбе за признание^[754]. Однако процедурализм Хабермаса склоняет его сомневаться в полезности признания коллективных прав: они бы, утверждает он, «обременили теорию прав, скроённых для отдельных людей»:

«Даже если такие групповые права можно было бы предоставить в демократическом конституционном государстве, они были бы не только не нужны, но и сомнительны с нормативной точки зрения. Ибо, в конечном счёте, защита жизненных и традиционных форм, в которых складываются идентичности, как предполагается, служит признанию их членов; она не представляет некоего консервирования вида административными средствами»^[755].

Хабермас также настаивает, что универсализм правовых принципов отражён в процедурном согласии, которое должно быть заложено в контекст исторически определённой политической культуры через некий конституционный патриотизм^[756].

Здесь взгляд Акселя Хоннетха превосходит взгляд Хабермаса. Хабермас замечает, что борьба вокруг исторически неосуществлённых требований есть борьба за законные права, в которую вовлечены коллективные акторы, «сражаясь против недостатка уважения к их достоинству». Он цитирует Акселя Хоннетха как показывающего, что в этой борьбе за признание артикулируются коллективные опыты нарушенной целостности^[757]. Хоннетх, однако, утверждает^[758], что Хабермасова концепция коммуникативного действия чрезмерно ограничена, и что она должна допустить не только индивидуальных, но и коллективных акторов как носителей коммуникативного действия. Он добавляет, что

«Общественная борьба вокруг легитимности действительных норм недвусмысленно представляет форму взаимодействия, осуществляющегося не только между конкретными субъектами, но также и между общественными группами. …Становится ясно, что организованные или неорганизованные группы также способны коммуникативно соотноситься одна с другой»^[759].

В более новой работе^[760] Хоннетх также критикует то, как поворот Гегеля к философии сознания в «Феноменологии духа» позволил тому «полностью упустить из виду идею исходной межсубъективности человеческого вида, и преградил путь к совершенно иному решению, которое состояло бы в создании необходимых различий между разнообразными степенями личной автономии в рамках теории межсубъектности»^[761]. Хоннетх утверждает, что внеси Гегель логику этого «процесса этического изучения» в устройство этического сообщества, «это открыло бы форму общественного взаимодействия, в котором каждая личность, в своей особости, может принимать чувство признания, основанное на солидарности»^[762]. Цель для Хоннета — это определение «абстрактного горизонта этических ценностей, который был бы открыт для самого широкого разнообразия жизненных целей, не утрачивая порождающую солидарность силу коллективного формирования идентичности»^[763]. Он именует это «моральной грамматикой общественных конфликтов». В этом чувство более динамической и материалистической диалектики, чем у Хабермаса, более гармонирующей с неистовством и страстью борьбы меньшинств.

Ясно, что некоторые теоретики права снова проявляют интерес к диалектике^[764]. Например, Майкл Солтер, рассматривая «Фактичность и значимость» Хабермаса, одобряет использование тем «знакомых диалектических категорий, методов и способов аргументации критической теории, например, „взаимное опосредование“, „имманентная критика“, „противоречие“, имплицитное „единство явных полярных противоположностей“ и „целостность“»^[765]. Солтер не упустил идеализм и консерватизм ограничивающего убеждения Хабермаса, что коммуникация есть та среда, в которой возникают, координируются и воспроизводятся все формы общественной жизни, а также кантовской трансцендентальной процедуры, посредством которой эта работа стремится продемонстрировать условия возможности — германское (патриотическое) конституционное государство.

Сам Солтер описал диалектический подход к сравнительному праву^[766]. Он отмечает, как редукционизм упускает из виду культурное разнообразие, различительность и сложность в сравнительном праве. Со своей стороны, он защищает «негативный» диалектический метод, происходящий из немецкой послевоенной школы критической теории, особенно у Адорно. Для него, диалектический подход обычно проистекает из анализа внутренних противоречий, который обычно происходит, когда дуализмам позволяется структурировать программу исследования выборов или-или. Такой анализ требует культурного опосредования, под которым он разумеет эмпирический анализ различных страт и отношений взаимного культурного влияния. Анализировать право диалектически означает разрабатывать более богатые концепции конкретного через истолкование его контекстного опосредования. Социальный конструктивизм имеет для Солтера особенное значение, заключающееся просто в том, что «действительность» права всегда конструируется социально (межпоколенчески, конечно), поддерживается лингвистически и интерпретативно релятивна. Подобно Карти, он призывает к феноменологическому развёртыванию. Это значит рассматривать право как объект пережитого опыта, что для посвящённых лиц означает принадлежать к определённой юридической культуре. Анализ должен также быть исполнен методологической рефлексивностью, признающей, что собственное понимание исследователем юридической культуры само основано на опытном проявлении культуры её же членам, опосредовано им и является его значимой частью. Наконец, Солтер присоединяется к имманентной критике; проникая в собственные риторические претензии права, принимая их со всей серьёзностью, и используя пространство, открывающееся между риторикой и институциональной практикой. Солтер исследует эти возможности в отношении к сравнительному праву. Но его замечания представляют значительный интерес для проблем групповых прав.

«Идентификация объекта сравнительных исследований, как, например, культурной динамики, порождает множество проблем касательно методологии, для разбора которых особенно хорошо подходит диалектический анализ, приспособленный к взаимному определению»^[767].

Диалектика и право

При рассмотрении роли права заслуживает внимания «Негативная диалектика» Теодора Адорно, с её острым взглядом на диалектическую методологию и щедрой критикой тождественного мышления в области права. Адорно пишет:

«Сфера, в которой плохое ради своей объективности остаётся правильным и приобретает видимость блага, является в значительной степени сферой легального… Право — это исходный феномен иррациональной рациональности. В нём формальный принцип эквивалентности превращается в норму, право всё меряет единой меркой. Равенство, в котором исчезают различия, втайне стимулирует неравенство; это очередной миф, [созданный] всего лишь ради видимости демифологизированного человечества. Правовые нормы отсекают всё, что не скрыто, любым непреформированным опытом особенного они жертвуют ради беспредельной систематики; второй этап — правовые нормы возводят инструментальную рациональность в ранг второй действительности и sui generis. Вся юридическая сфера — это сфера дефиниций»^[768].

Заключение

Что это всё означает для изучения прав групп и меньшинств, и для занятий права реальными современными проблемами? Прежде всего, это означает неприятие методологического индивидуализма и редукционизма, и признание существования и действенности групп. Во-вторых, это означает отказ от двух пар «противоположностей», которые сбивают с толку анализ проблем групповых прав, а именно либерализм / коммунитарианизм и универсализм / культурный релятивизм — или, по меньшей мере, помещение их в их надлежащий контекст как аналитических инструментов. В-третьих, это означает осознание ценности чрезвычайной динамики в отношениях не только между группами и бо́льшим сообществом, между группами, между группой и их внутренними меньшинствами, но также — и в решающей степени — внутри самой группы.

Не может быть никакой надежды на разрешение тяжёлых и запутанных вопросов двойных меньшинств, если право не примет процедуры, которые будут больше походить на политические переговоры, чем на формальное судебное рассмотрение, и будут учитывать все аспекты внутренней и внешней динамики группы.

Это означало бы не отказ от обязательств международного сообщества в отношении фундаментальных прав человека, но, как утверждает ан-На‛им, «признание, что все культурные традиции имеют проблемы с некоторыми правами человека»^[769]. Ибо вся эта диалектика идентичности и признания — понимания себя группой в символическом порядке и отношения группы с бо́льшим обществом — на мой взгляд, строго необходима. По меньшей мере, право должно быть более охватывающим и менее жёстким,— но также и много более конкретным в своей области применения. Это — большая программа исследования, лежащая за пределами данной главы, которая не более чем закладывает некоторые основы.

Глава 10
Скандал социально-экономических прав

Введение

Эта глава берёт за предмет исследования весьма характерные идеологические проблемы Великобритании в отношении к правам человека, особенно давнишнюю «аллергию» британского правительства на социально-экономические права. В то же время я анализирую некоторые особенности «второго поколения» прав человека, и артикулирую это в связи с моей целью объяснить субстанциальное содержание прав человека.

Отправная точка, источник для ссылок и вовлечённости обеспечены «Тэннеровскими лекциями» Майкла Игнатьева, прочитанными в 2000 г. в Принстонском университетском центре по человеческим ценностям и изданными под заголовком «Права человека как политика и идеология»^[770]. Рассуждения Игнатьева богаты и глубоки, но жёстко привязаны к западной, или скорее атлантической, концепции прав. Как метко подытожила Эми Гатманн, написавшая к лекциям введение, Игнатьев считает, что права человека не должны восприниматься как гаранты социальной справедливости, или замена всеобъемлющих концепций счастья^[771]. Но он отмечает, что: «Коммунистическая традиция прав,— отдающая первенство экономическим и социальным правам,— удерживала капиталистическую традицию прав человека — подчёркивание политических и гражданских прав — от завышения самооценки…»^[772]. К этому моменту я ещё вернусь.

Я хочу пойти дальше Игнатьева. Я исследую отношения между этими двумя концепциями. В этой главе я намерен исследовать и проиллюстрировать три аспекта отношений между правами человека и социальной справедливостью.

Во-первых, столкновение, конфликт между правами человека (или, по меньшей мере, некоторыми либеральными концепциями прав человека), с одной стороны, и социальной справедливостью, с другой, иллюстрируемый политической историей прошлого века, а также сочинениями некоторых ведущих специалистов и некоторыми случаями упрямства британского правительства.

Во-вторых, опосредование — путь, которым, для европейцев и всё больше, возможно, для Великобритании, социальная справедливость обеспечивает критерий прав человека. Или, по меньшей мере, собственнического индивидуализма, характеризующего либеральные теории прав человека. В США, напротив, определённые индивидуальные права, особенно свобода выражения и право собственности, всегда «кроют» (социально-) политические соображения.

В-третьих, взаимное существление через борьбу. Я утверждаю, что ни концепция прав человека, ни социальной справедливости, не могут иметь содержание, смысл и значение иначе как через их постоянное обновление и восстановление в реальной деятельности женщин и мужчин в вечно турбулентном и опасном мире, в который они ввергнуты.

Эта система имеет также то преимущество, что передаёт некий динамизм и турбулентность — можно сказать, диалектику,— связанные с этими двумя концепциями. Читатель может почуять гегелевское веяние.

Но сначала следует сказать несколько слов об этих двух концепциях. Оговорка, на которой я должен настоять, как это делает Адорно в своей «Негативной диалектике»^[773],— что в этой области, прежде всего, концепция всегда обязательно неадекватна своему объекту.

Каков смысл этих концепций?

Права человека и социальная справедливость — два выражения, которые никогда прежде не использовались столь постоянно, особенно на правительственном уровне. Временами они кажутся пустыми, имеющими лишь риторическое значение. Каковы в действительности их референты? Возьмём, для начала, права человека.

Бесспорно, что нынешний «господствующий дискурс» прав человека коренится в западных традициях естественного права. Но я согласен с Аласдером Макинтайром, современным переводчиком Аристотеля и яростным критиком болтовни либерализма об этике и правах, что до XVIII века эта концепция не имела вообще никаких референтов или содержания — никто не использовал её, и она не получала никакого смысла^[774]. Доставляет также его комментарий: «Со времени Декларации Объединённых Наций 1949 года о правах человека нормальной практикой этой организации стал отказ от добротных резонов в пользу каких-либо утверждений, и этой практике следуют весьма строго»^[775].

Первые формулировки естественных прав, «первое поколение» гражданских и политических прав, находятся в революционных документах Французской и Американской революций. Что характеризовало обсуждение естественных прав или прав человека тогда и по сей день, это их неотъемлемо проблематичный — в сущности, самопроблематизирующий — характер. Что и радует при изучении этого предмета.

Что я имею в виду, достаточно пространно демонстрируется в не допускающей пренебрежения «Чепухе на ходулях»^[776] Джерими Уолдрона. Здесь обоснованность, легитимность и даже последовательность прав человека сталкиваются с вызовом справа (Эдмунд Берк, ирландский отец английского консерватизма), из центра (Джерими Бентам, основатель утилитаризма и во многом либеральной мысли, английский Ленин, по меньшей мере, в том смысле, что его мумифицированные останки хранятся в Университетском колледже Лондона) и слева (сам Карл Маркс, нападающий на эготизм и атомизм прав человека, отделяющегося от общества, утрачивая свою «родовую жизнь».

В современном мире эти вызовы обнаруживаются в трёх основных областях. Во-первых, в дебатах об универсализме и культурном релятивизме — действительно ли права человека принадлежат всем человеческим существам всегда и всюду, или они исторически определены и культурно специфичны? Во-вторых, в одиозном понятии «столкновения цивилизаций», между двумя культурами с общим происхождением, и идее насчёт кросскультурных подходов к правам человека, развитых отважными мыслителями вроде ‛Абдаллаха ан-На‛има^[777]. В-третьих, в предположении Олстона и других, что так называемые «права народов» «третьего поколения», права на самоопределение, на развитие, на чистую окружающую среду, на мир — были излиянием радикализма семидесятых и отжили свой век^[778].

Есть более фундаментальная проблема. Едва ли найдётся теперь правительство, которое не объявляет о своей преданности правам человека, в то время как многие из них грубо нарушают эти права. Костас Дузинас в «Конце прав человека»^[779] указывает, что права человека — «новый идеал, одержавший триумф на мировой арене», но «если XX век — эпоха прав человека, их триумф представляет собой, мягко выражаясь, некий парадокс. Наш период засвидетельствовал больше нарушений их принципов, чем любая из предыдущих и менее „просвещённых“ эпох»^[780]. Он предупреждает: «Поскольку права человека начинают уходить от своих начальных революционных и диссидентских предназначений, поскольку их цель затемняется всё бо́льшим количеством деклараций, договоров и дипломатических ланчей, мы, может быть, вступаем в эпоху конца прав человека…»^[781].

Это — весьма удачное описание проблематики Великобритании, страны, где 17 июля 1997 г. покойный Робин Кук положил начало «этической внешней политике» своей речью «Права человека в новом веке» и обещанием двенадцати мер по осуществлению приверженности нового правительства правам человека^[782]. Риторика прав человека и близко не столь очевидна теперь, по меньшей мере, когда она проникает в министерские заявления. А Игнатьев находчиво комментирует: «Когда ценности фактически не ограничивают интересы, „этическая внешняя политика“ — самопровозглашённая цель британского лейбористского правительства — становится противоречием в определении»^[783].

Однако Великобритания приняла Акт о правах человека 1998 г. и ввела его в действие в 2000 г., этим включив принципы Европейской конвенции о защите прав человека в британское право и практику. Это было, несомненно, значительным достижением, но подчинённым некоторым важным оговоркам, как объясняется ниже.

Социальная справедливость

Концепция социальной справедливости также имеет глубокие корни. Наиболее примечательно, что они обнаруживаются в учении католической Церкви. Многие сайты, которые выдаёт поиск по словам «социальная справедливость» (social justice),— церковные. Этот подрывной аспект католического учения находит своё выражение в теологии освобождения и сосредоточении на правах рабочих у католических профсоюзов европейского континента. Социальная справедливость играет центральную роль также и в исламе. Трудно сказать, есть ли это влияние Папы или имамов, но социальная справедливость как цель и в Великобритании стоит в центре правительственной риторики.

Можно лишь с изрядными иронией и сожалением вспомнить выпуск в 1994 г. отчёта Комиссии по социальной справедливости «Социальная справедливость. Стратегии для национального обновления»^[784]. Председательствовал Тони Блэр, только что ставший лидером Лейбористской партии после внезапной смерти Джона Смита, детищем которого была комиссия. Блэр говорил (как сообщается на обложке издания), что это «существенное чтение для всякого, кто желает нашей стране нового пути вперёд». Отчёт утверждал, что социальную справедливость можно определить в терминах иерархии четырёх идей. Стоит их привести, просто во избежание недоразумений:

«Во-первых, вера, что основание свободного общества представляет равную ценность для всех граждан, выраженную наиболее фундаментально в политических и гражданских свободах, равноправии перед законом и так далее. Во-вторых, то соображение, что каждый уполномочен, как правом гражданства, способностью удовлетворить свои основные нужды в доходе, убежище и другие потребности. Основные нужды могут быть удовлетворены предоставлением ресурсов и услуг или содействием в их получении: в любом случае, способность удовлетворить основные нужды — основание действительной приверженности равноценности всех граждан. В-третьих, достоинство и равное гражданство требуют больше, чем просто удовлетворения основных нужд: они требуют возможностей и жизненных шансов. Именно поэтому мы заинтересованы в первичном распределении, а также и перераспределении, возможностей. Наконец, чтобы достигнуть первых трёх условий социальной справедливости, мы должны признать, что, хотя не все случаи неравенства несправедливы, несправедливые неравенства должны быть сокращены и, по возможности, устранены».

Ясно, что правительство Блэра принесло в жертву каждый из этих четырёх принципов на алтаре рыночной экономики и «войны против террора». Весьма спорно, будет ли правительство Брауна сколь-нибудь менее привержено этим двум императивам Блэра. Великобритания — западноевропейское государство с величайшим общественным расслоением, неуклонно ширящимся разрывом между богатыми и бедными и худшим досье относительно соблюдения прав человека и гражданских свобод.

Великобритания, конечно, не совершенно однородна. Шотландия (и Уэльс) имеет довольно отличающееся от Англии досье в отношении серьёзности, с которой они занимаются вопросами социальной справедливости. После деволюции Шотландия последовала хорошему примеру Индии, и имела в правительстве Мак-Лейша 2000—2001 гг. министерство социальной справедливости под руководством Джеки Бейлли, озадаченное помощью Шотландии в соответствии с ясно определёнными целями согласно очерченным выше четырём принципам. Иян Грей, а затем Маргарет Карран, были министрами социальной справедливости в правительстве Джека Мак-Коннелла в 2001—2003 гг. Министерство было устранено после выборов 1 мая 2003 г. Маргарет Карран стала министром общин. В октябре 2004 г. министром общин стал Мэлколм Чизхолм. Более важно, возможно, что 1 июля 2002 г. Мак-Коннелл открыл Шотландский центр исследований социальной справедливости^[785].

Позже в этой главе я ещё вернусь к недавним событиям в британском дискурсе социальной справедливости и прав человека, в связи с болезненной темой глобализации.

Россия — «пробное дело»

Для начала, однако, я проиллюстрирую проблемы прав человека и социальной справедливости в связи с Россией. Сам я работал в России на британское правительство по контракту как советник департамента международного развития (ДМР) в 1997—2004 гг., содействуя конкретизации одного из пяти выпусков «Страновой стратегии для России на 2001—2005 гг.». Проект основывался на обязательстве британского правительства работать над устранением бедности — новом «пятилетнем плане» Великобритании. Выпуск, о котором идёт речь, назывался «Более отзывчивые и прозрачные политические системы, более широкий доступ к правосудию и приверженность правам человека» и предназначался поддержать процесс судебно-правовой реформы в России.

В то время, вопреки некоторым пессимистам, здесь шёл процесс реформы, в значительной мере касавшийся прав человека. Так, в 1996 г. Россия присоединилась к Совету Европы, а в 1998 г. ратифицировала Европейскую конвенцию о защите прав человека. В других главах я обращаюсь к этому процессу и его противоречиям гораздо подробнее.

Это было частью того, что стратегия ДМР описывала как «переходный процесс». Но, вот, в 2001 г. в США были изданы три весьма значительных книги, написанных как акт раскаяния в штатовской помощи в России с 1989 г., хотя и не разделяемого пока что правительством США. Их названия говорят сами за себя. Для начала, это «Провал крестового похода: США и трагедия посткоммунистической России»^[786] историка Стивена Коэна. Далее — «Столкновение и сговор: странный случай западной помощи Восточной Европе»^[787] политолога Джанин Уэдел. Наконец, массивный том, с возможно наиболее звучным названием,— «Трагедия реформ в России: рыночный большевизм против демократии»^[788] политологов Питера Реддауэя и Дмитрия Глинского. Каждая из этих книг описывает и анализирует, весьма наглядно, в различных ракурсах и с точки зрения разных академических дисциплин, одно явление.

Вот как пишет об этом Стивен Коэн:

«Начиная с 1991 г., российская действительность представляла собой самый жестокий правительственный кризис мирного времени в XX веке; упадок сельского хозяйства, во многом превосходящий тот, что случился в начале 30-х гг. по вине сталинской коллективизации; беспрецедентная зависимость от импорта (в особенности, продуктов питания и лекарств); благополучие 2-3-х „потёмкинских“ городов на фоне нищеты и полунищеты 75 % населения; большее количество сирот, чем было после Второй мировой войны, стоившей Советскому Союзу 30 млн жизней; превращение из супердержавы в государство-попрошайку, существующее на иностранные займы и терзаемое, согласно сообщениям российской прессы, „голодом, холодом и нищетой“, чьи отдалённые регионы „с ужасом ждут приближения зимы“»^[789].

С понятной иронией Коэн добавляет: «А американские учёные называют всё это реформой, замечательным прогрессом и примером успеха».

Уэдел исследует примечательно влиятельное сотрудничество между гарвардскими специалистами (ныне преследуемыми в США за свои действия в России) и фигурами российского правительства вроде Анатолия Чубайса — в 1989 г. скромного лектора, ныне богатого управленца,— который определял столь многое в российской социально-экономической политике в 1990-х и по сей день.

Реддауэй и Глинский убеждённо определяют фундаментальную проблему в области социальной справедливости.

«Отказ от перераспределения власти и богатства в период „реформ“ таким образом, который был бы легитимен по российским культурным обычаям и понятиям,— самая фундаментальная причина, по которой нынешняя система обладает малой легитимностью. Эта нехватка легитимности подрывает самые основы государства… Основная причина этой всеобъемлющей нелегитимности состоит в том, что при Ельцине государство аннулировало свой негласный социальный контракт с населением — контракт, глубоко укоренённый в национальной истории и культуре, по меньшей мере, как идеал»^[790].

Россия, как предполагается, получила демократию, и из этого воспоследуют права человека. Однако Эндрю Эванс утверждает^[791], что отношения между демократией и правами человека следует рассматривать с предосторожностью. Его вывод — не слишком потрясающий для многих из нас — что развитие демократии связано скорее с глобальными экономическими интересами, чем с предоставлением прав человека бедным и обделённым в менее развитых странах. Так, он утверждает:

«Благодаря принятию определения демократии, которое подчёркивает создание формальных учреждений, обещающее ограниченные перемены в гражданских и политических правах, но мало говорящее о социально-экономической реформе, „репрессивное нарушение прав человека продолжается, обычно против известных мишеней в лице рабочих, студентов, левых активистов и правозащитников“»^[792].

Самое время обратиться к первому из названных мной аспектов отношений между правами человека и социальной справедливостью.

Столкновение

В либеральной мысли есть сильная традиция, согласно которой социальная справедливость — опасная угроза свободе, резюмированная, вероятно, Фридрихом фон Хайеком. Вторая книга его работы «Право, законодательство и свобода» была озаглавлена «Мираж социальной справедливости». Для него, социальная справедливость есть «мираж». Это выражение указывает на «притязания по сути дела социалистические»^[793]; на самом деле, «в настоящее время широкая вера в „социальную справедливость“ является едва ли не самой опасной угрозой для большинства ценностей свободной цивилизации»^[794]. «И пока в политике будет править бал вера в „социальную справедливость“, этот процесс с неизбежностью будет подводить всё ближе и ближе к тоталитарной системе»^[795].

Фон Хайек добавляет: «…Повсеместно используемое выражение, имеющее для многих почти религиозное значение, вообще лишено содержания и служит лишь для того, чтобы внушить нам необходимость удовлетворять требования определённой группы…»^[796].

Как указывает Стивен Лукс, такое восприятие — возможно ключ ко всей политической философии Хайека: справедливость не как честность, как для классического либерала, Джона Ролза, но как устранение произвольного принуждения^[797]. Так, поддерживаемая Хайеком версия утилитаризма была нацелена на максимизацию средних ожиданий: «В хорошем обществе возможности каждого случайно взятого человека велики, насколько это возможно»^[798]. Как указывает Лукс, это был принцип, который Ролз считал одним из главных конкурентов собственного^[799].

Вместе с ещё одним фактором, такое восприятие — или предрассудок — находится в сердце британских проблем с социальной справедливостью, в сущности — с понятием социально-экономических прав.

Этот другой фактор — наследие «Холодной войны». Не следует забывать, что Совет Европы был основан в 1949 г. как идеологический аналог НАТО. Цель его состояла в том, чтобы самым ясным образом продемонстрировать, что сторона Запада от «Железного занавеса» действительно серьёзно относится к своим «трём столпам» — плюралистическая демократия, верховенство права (определённое как отсутствие произвола) и защита прав человека. Таким образом, обнародование Европейской конвенции о защите прав человека в 1950 г. было действительно революционным и доставило Великобритании большое неудобство. Впервые в истории был создан международный суд с властью вмешиваться во внутренние дела государств-членов и выносить облигаторные, обязательные решения. Но заметьте, что защищенные права были, за исключением, возможно, права не быть лишённым образования и ограниченного права на частную собственность, «первым поколением» гражданско-политических прав Французской и Американской революций. По прошествии времени Конвенция выглядела всё более дряхлой.

Если роль Совета Европы была продемонстрировать, что западные права серьёзны и могут отстаиваться индивидами против своих правительств, Советский Союз и его союзники имели свой идеологический аналог. Часто забывается, что в советские конституции — сталинскую 1936 г. и брежневские 1977—1978 гг.— были включены вполне артикулированные разделы по правам человека. Отличие состояло в том, что эти разделы открывались социально-экономическими правами. Советы не изобрели социально-экономические права. Как обязывающие правовые документы они впервые появились на Западе в 1919 г., в ответ на Российскую революцию, в Международной организации труда, ныне органе Организации Объединённых Наций. Но СССР и его союзники провели их в жизнь. Так, в советских конституциях мы обнаруживаем, на почётном месте, право на труд, право на социальное обеспечение и защиту, права на здравоохранение и бесплатное образование, право на досуг и культуру. И, действительно, советское государство в большей или меньшей степени выполняло эти конституционные обещания — тот самый социальный контракт, о котором пишут Реддауэй и Глинский. Конечно, советский гражданин имел, возможно, нежеланное рабочее место — было преступлением не работать, а женская занятость была весьма высока,— а жилище, возможно, было коммунальным. Но здравоохранение, образование и культурное обеспечение были непревзойдённы, в то время как свободы выражения мнения и объединений, право на уважение к частной жизни, свобода убеждений и совести не существовали. На самом деле, они были защищены,— но только если осуществлялись в интересах рабочего класса.

Эта полярная оппозиция, длившаяся с 1949-го по 1989-й год, является (наряду с влиянием Хайека) одной из коренных причин британской подозрительности к социально-экономическим правам.

Известно, что Акт о правах человека 1998 г. не защищает весь диапазон прав, содержащихся во Всеобщей декларации прав человека Организации Объединённых Наций 1948 г.— поскольку Советы участвовали в её составлении, неудивительно, что она хранит как гражданско-политические, так и социальные, экономические и культурные права — так же, как права солидарности.

В популярной книге «Ценности для безбожной эпохи. История нового билля Великобритании о правах» Франсиска Клуг описывает пробел в связи с социально-экономическими правами, кроме прав на образование и собственность, в Акте о правах человека, как аспект его устарелости^[800]. Недовольная понятием «поколений прав», она определяет происхождение того, что называет «второй волной» прав, не в 1919 г., как последствие Российской революции, а в период после Второй мировой войны. Таким образом, утверждаю я, она упускает политическое содержание весьма реальной дихотомии между гражданско-политическими правами, с одной стороны, и социально-экономическими правами, с другой. Её «третья волна», в которой она помещает Акт о правах человека, связана с глобализацией, темой, которую я вкратце затрону. Но всё же она признаёт, что «…включение социально-экономических прав является решающим, если следует прояснить приемлемость подхода прав человека к текущим политическим дебатам»^[801].

Её довод состоит в том, что «…совместные ценности, которые двигали представление о правах человека со Второй мировой войны — свобода, справедливость, достоинство, равенство, общность, а ныне взаимность,— неизбежно вызывают внимание к социально-экономическим правам, какие бы средства принуждения ни были приняты». Это ведёт «…прямо назад, на почву тех, кто ищет новой прогрессивной политики, отличной от левых и правых прежнего времени»^[802].

Проблема, с моей точки зрения, состоит в том, что такой подход не только не объясняет пробел в связи с социально-экономическими правами в Акте о правах человека, но и не даёт никакой причины ещё для трёх явлений. Первое — это твердокаменный отказ Великобритании примкнуть в Маастрихте к Европейской социальной хартии. Великобритания и поныне делает упор на частное обеспечение и дерегулирование труда. Второе — это затяжные арьергардные бои, которые Великобритания вела за исключение солидарных — главным образом, трудовых — прав из Хартии ЕС по правам человека, и её настояние, что эти права никогда не должны стать подлежащими рассмотрению в суде^[803].

Третье, и, по-моему, наиболее позорное — это глубокое нежелание Великобритании ратифицировать Европейскую социальную хартию (пересмотренную) 1996 г., которую она подписала в 1997 г. Это — пересмотренная, обновлённая версия Европейской социальной хартии 1961 г., задуманной как социально-экономический аналог Европейской конвенции о защите прав человека, но никогда ещё не дававшей права возмещения судебному органу. Новая Социальная хартия (пересмотренная) не только защищает широкий диапазон прав на труд и по месту работы, на жилище, на социальное обеспечение и т. д, но и впервые даёт право коллективной жалобы профсоюзов и неправительственных организаций в Европейский комитет по социальным правам^[804].

Несмотря на подписание в 1997 г., Великобритания не приблизилась к ратификации. 13 января 2005 г. тогдашний министр, Берт Рэммелл, дал письменный парламентский ответ, что Великобритания подписала, но ещё не завершила процесс ратификации нескольких конвенций Совета Европы с 1997 г., включая Социальную хартию (пересмотренную)^[805]. Он не привёл никакой причины, но в 2003 г. ответил, что «департамент труда и пенсий рассматривает вопрос, как будет функционировать пересмотренная Хартия и, с другими заинтересованными департаментами и деволюционированными администрациями, обдумает условия исходной Хартии в контексте будущих решений о ратификации пересмотренной Хартии»^[806]. Неизвестно, когда Великобритания ратифицирует её. Россия подписала её в 2000 г., но весьма вероятно, что ратифицирует раньше Великобритании.

Ясно, что для Великобритании — как и для Соединённых Штатов, которые до настоящего времени не ратифицировали даже ООНовский Пакт об экономических, социальных и культурных правах 1966 г.— ключевой аргумент заключается в том, что только гражданские и политические права подлежат судебному рассмотрению. Ибо, согласно классическому принципу общего права, не может быть права, если нет никакого судебного средства, а из этого следует, что социально-экономические права — не права человека. На деле, утверждаю я, это — второе поколение прав, социально-экономических, на которых только и может базироваться социальная справедливость. Как показывают Черчилл и Халек, этот аргумент больше не заслуживает никакого доверия. Они отмечают, что рассуждение ведётся следующим образом. Экономические и социальные права — часто прогрессивны по характеру, и многие из таких прав «…изложены слишком неточным языком, чтобы быть обеспечены правовой санкцией в судебном порядке»^[807]. Однако они напоминают нам, что индийский Верховный суд и южноафриканский Конституционный суд уже имеют юриспруденцию по существу в отношении обязательств, налагаемых конституциями Индии и Южной Африки, «многие из которых изложены в терминах, подобных находящимся в договорах, защищающих экономические и социальные права, в которых они определили не только обязательство, но также и средство»^[808]. Таким образом, ясно, что социально-экономическим правам не присуще ничего такого, что бы исключало судебное определение их содержания.

Также важно отметить включение в Социальную хартию (пересмотренную) права коллективной жалобы. Ещё один аспект столкновения между либеральными правами человека — глубокая антипатия на Западе, и, в частности, в Великобритании, к коллективным или групповым правам, тема, которую я рассматриваю в этой книге в другом месте. Для Джона Пэкера, например,— а он был советником Верховного комиссара ОБСЕ по правам человека и одним из самых серьёзных теоретиков и практиков прав меньшинств,— философия прав человека обязательно либеральна и индивидуалистична, так что всякая коммунитарианистская тенденция ведёт к национализму, который является «по своему существу конфликтопорождающим»^[809]. Великобритания ратифицировала Рамочную конвенцию о защите национальных меньшинств Совета Европы 1994 г., но на том базисе, что британское право не признаёт существования национальных меньшинств, а просто право индивидов не подвергаться дискриминации.

Однако легко видеть, что социальная справедливость никогда не будет исключительно вопросом индивидуальных прав. Группы, коллективы, меньшинства всегда будут наибольшей частью её предмета. Игнатьев замечает, беря за пример курдов, что «слишком долго права человека виделись как форма аполитичного гуманитарного спасения для угнетаемых индивидов»^[810]. Но Игнатьев решительно придерживается индивидуализма. Согласно его образу мышления, «…права человека — только систематическая программа „негативной свободы“, набор инструментов против угнетения, набор инструментов, которые индивидуальные агенты должны быть свободны использовать так, как считают целесообразным, в более широких рамках культурных и религиозных верований, которыми они живут».

Но есть аспект отношений между правами человека, которых Великобритания не избежала.

Опосредование

Несмотря на то, что я сказал выше, европейский подход к правам человека не был просто артефактом «Холодной войны». Это — одна из причин, по которой Великобритания, несмотря на своё отличительное наследие общего права, оказалась способна постепенно и неохотно, но принять Европейскую конвенцию. И, как правительству время от времени приходится осознавать, учреждения государства всеобщего благосостояния и сильный коллективизм в Великобритании глубоко укоренены. Как отметил профессор Дейвид Фельдман, юрисконсульт парламентского Совместного комитета по правам человека в 2000—2004 гг., «…подход Конвенции намного больше гармонирует с чрезвычайно коллективистским культурным наследием, формирующим часть фундамента, на котором развилось и должно возводиться государственное устройство Великобритании»^[811].

Это означает, что защита по Конвенции многих прав первого поколения, гражданско-политических, сочетается и уравновешивается правом правительства вмешаться, делая это с законной целью в интересах общества, согласно закону и пропорционально его цели. Это не относится к правам на жизнь и на свободу от пыток, но совершенно точно относится к правам на личную свободу и справедливый суд, уважение семьи и частной жизни, к свободам совести, выражения и объединений. Особенно в отношении свободы выражения, этот подход не мог более резко отличаться от американских традиций «прав как козырей», говоря словами Роналда Дворкина. В Европе, по меньшей мере, права человека — всегда продукт баланса между интересами индивида и общества. Игнатьев также критикует «…бо́льшую иллюзию, что права человека выше политики, набор моральных козырных карт, функция коих состоит в прекращении и разрешении политических споров»^[812].

Нигде это не обнаружилось более ясно, чем в деле Джеймс и другие против Великобритании^[813], одном из самых странных случаев — по меньшей мере, для моих студентов из экс-СССР,— которые рассмотрел Европейский суд по правам человека. Джеймс был не кем иным, как попечителем владения герцога Уэстминстерского, а сам герцог был вторым заявителем. Герцог жаловался, что его конвенционное право на частную собственность было нарушено актом 1967 г. о реформе системы владения на правах аренды тогдашнего лейбористского правительства, позволившим его арендаторам в районе Белгрейвия выкупить свои дома. Соответствующее положение Конвенции утверждает, что «никто не может быть лишён своего имущества иначе как в интересах общества…». Суд был должен определить значение слов «интересы общества» в случае герцога и лейбористского правительства. При этом он использовал выражение «социальная справедливость» не меньше четырёх раз.

Привожу самые значительные отрывки. Обратите внимание на ссылку на «социальную справедливость».

«Не может быть прочитано в английском выражении „в интересах общества“, что передаваемая собственность должна быть помещена в пользование широкой публики, или, что сообщество в целом, или даже его существенная доля, должно прямо получить выгоду от принятия. Принятие собственности во исполнение политики, рассчитанной на увеличение социальной справедливости внутри сообщества, может должным образом быть описано как осуществляющееся „в интересах общества“. В частности, справедливость правовой системы, управляющей договорными правами или правами собственности частных сторон,— вопрос общественного значения, и потому законодательные меры, предназначенные установить такую справедливость, способны быть „в интересах общества“, даже если они включают принудительную передачу собственности от одного индивида другому».

То же было применено к компенсации, которая могла быть меньше полной рыночной стоимости. Суд заявил что Конвенция

«…Не гарантирует, однако, право на полную компенсацию при всех обстоятельствах. Законные цели „интересов общества“, такие, как преследовались в мерах экономической реформы или мерах, предназначенных для достижения большей социальной справедливости, могут требовать менее чем возмещения по полной рыночной стоимости. Кроме того, право пересмотра Суда ограничено установлением, выпадают ли условия компенсации за пределы оценки государством в этой области».

С моей точки зрения, значение этого решения и использованного Судом языка получило недостаточное внимание в новолейбористской Великобритании, кроме как, возможно, в ДМР Клэр Шорт (в противоположность Хилари Бенну). То есть, что права человека, как они ныне защищены законодательством, не так ограничены и уравновешены индивидуальной ответственностью, как настаивают коммунитарии в Кабинете, во всяком случае, когда это ответственность родителей-одиночек и получателей пособия. Напротив, истинная ответственность лежит на индивидах и корпорациях, владеющих истинной экономической властью и чьи права на нестеснённое наслаждение своей собственностью были значительно расширены.

Теперь я обращаюсь к такому аспекту отношений между правами человека и социальной справедливостью.

Взаимное осуществление через борьбу

Одна из причин, по которой меня особенно радуют преподавание и изучение прав человека, состоит в том, что к этой теме можно подойти лишь через множество дисциплин. Юристы всегда будут склонны сводить права человека к просто ещё одному набору позитивных инструментов. Для понимания корней понятия необходимы философы и антропологи. Невозможно уяснить практическое применение и содержание прав человека без сотрудничества с политологами и социологами.

Социальная справедливость ещё не существует как отдельная дисциплина, хотя внушительный Международный проект социальной справедливости, в котором работают социологи из Германии, США, Восточной Европы и бывшего СССР, изучал отношение между политической культурой и посткоммунистическим переходом с точки зрения социальной справедливости^[814].

Но можно заметить, что вопросы социальной справедливости воодушевляют не только социальную политику, но и другие независимые дисциплины. Вот — выборка совсем недавних журнальных статей. Возьмём, к примеру, политику здравоохранения: Фабиенн Питер исследует равенство доступа к здравоохранению «…исходя из того, что общественное неравенство в области здравоохранения неправильно не просто потому, что фактические результаты отклоняются от некоторого рассматриваемого как идеал образца, а скорее потому и постольку, что они есть выражение и продукт несправедливых экономических, социальных и политических учреждений. Таким образом, стремление к равенству доступа к здравоохранению включается в стремление к социальной справедливости вообще»^[815].

В области городских и региональных исследований мой бывший коллега Майкл Харло размышляет над фактом, что обеспокоенность конкурентоспособностью, стоящая в центре «нового лейборизма», покончила с социал-демократической идеологией «атакой на „зависимость от пособия“, а также упором на самостоятельность индивидов и сообществ, на консервативную концепцию сообщества и базовых ценностей»^[816].

Если вернуться к правовой дисциплине, Джонатан Штайн утверждает, что новая сеть «Коммьюнити лигал сервис», предназначенная для улучшения доступа к правосудию, нуждается в миссии социальной справедливости^[817]. Он утверждает, что «КЛС», стремясь к экономической эффективности в случаях индивидуальной юридической помощи, упускала возможность продвигать социальную справедливость. Образовательная политика — ещё одна область, в которой соображения социальной справедливости играют центральную роль.

Можно видеть, что все эти критические исследования посвящены не просто академическим вопросам. Они касаются реальных жизней женщин и мужчин. В частности, затрагивают ядро правительственной политики, внутри страны и за рубежом. Марсель Виссенбург, по-моему, верно указал на характер проблемы. Он утверждает, что практика «новолейбористского» «третьего пути» противоречит как идеям Джона Ролза о перераспределительной справедливости, так и социальной справедливости в более широком смысле. Вот его наблюдение: «Вместо того чтобы вымарать худшее в социализме и заменить лучшим из либерализма, кажется, что в отношении социальной справедливости „третий путь“ заменил лучшую часть социализма, перераспределительную справедливость, худшей частью либерализма, выживанием самых приспособленных»^[818].

Почему я использую слово «борьба»? Я сказал бы, что вопросы социальной справедливости всегда и неизбежно касаются жизней и надежд групп, коллективов людей. Именно поэтому индивидуалистский либерализм так враждебен этому понятию.

В другом месте я ратовал за применение критического реализма, находя его корни в озарениях Карла Маркса. Как объясняет Норман Джерас:

«Марксовы явные утверждения морального релятивизма выражают, фактически, моральный реализм, определяющий материальные условия, необходимые для достижения „высших“ стандартов справедливости, а не отрицающий, что такие внеисторические этические суждения могут быть сделаны. Отнесение принципов справедливости к юридической категории слишком узко; они могут представляться также, независимо от каких-либо инструментов принуждения, как просто этические принципы оценки и определения распределения социальных выгод и тяжестей. „Каждому по потребностям“ — такой принцип, норма перераспределительной справедливости, нацеленная на равноправие самореализации; хотя и рассматриваемая Марксом как достигаемая с исчезновением государственных аппаратов принуждения»^[819].

В своей ранней работе философ Рой Бхаскар показал, как эти озарения, а не нынешний фешенебельный социальный конструктивизм, могут стать опорой подлинной социологии^[820]. Одно из самых мощных проявлений этого образа мышления, по-моему, это настояние на научной реальности социальных структур. Социолог Маргарет Арчер объясняет:

«Мы ходим в церковь, в общении мы используем язык; эти верования и язык уже существовали в момент нашего рождения. Таким образом, „люди не создают общество, ибо оно всегда существовало до них… Социальная структура всегда уже готова“»^[821].

Если понятие социальной справедливости приобретает содержание через несправедливости, испытываемые людьми, по отдельности и в группах, права человека осуществляются через борьбу. Чернокожий американский правовед Патришия Уиллиамс описала, как язык прав человека, который большей частью есть дискурс сильных и привилегированных, преобразуется в материальную силу, способную вызвать социальное изменение, посредством «алхимии» овладения ими бедными и лишёнными^[822].

Призрак глобализации

Наконец, я хотел бы вернуться к политике правительства Великобритании. Интересно отметить, как социальная справедливость приобрела нового партнёра, глобализацию, в дискурсе правительства. У меня нет сегодня времени, чтобы распутать сложности этих явно беззаконных отношений. Я просто предполагаю, чтобы это могло бы быть предметом более чем одного исследования.

Гордон Браун, следуя по стопам Джона Смита, оказывается самым пылким защитником социальной справедливости, судя по его публичным заявлениям. Он развивал эту тему не только в речах перед «Охфамом» (Марриевская лекция 11 января 2000 г.), и Группой по борьбе с детской бедностью 15 мая 2000 г., но также и в своей речи в Федеральном резервном банке в Нью-Йорке 16 ноября 2001 г. В этой речи он упомянул социальную справедливость не менее четырёх раз. Основная мысль захватывала дух — что альянс, сколоченный против терроризма после 11 сентября, «подтверждает глубокую и всеобъемлющую истину…, что этому поколению подвластно,— если оно пожелает,— уничтожить человеческую бедность всех видов». Таким образом, согласно Брауну, «должным образом управляемая, глобализация…— это путь к росту процветания и социальной справедливости». Активистам антиглобализационной кампании он ответил, что «мы не отступим от глобализации. Вместо этого, мы продвинем социальную справедливость в глобальном масштабе».

Конечно, есть многие, кто ставит под вопрос содержание или полезность слова «глобализация», или само её существование. Но, согласно моему коллеге Питеру Гауэну, «большинство представлений о том, чем является глобализация, сосредоточены на росте глобальной подвижности капитала и её воздействии на национальные экономики»^[823]. Он говорит, что «глобальные рынки капитала» заняты «торговлей отчислениями от будущего производства в различных частях мира или разнообразным страхованием рисков»^[824]. Его утверждение, основанное на детальном анализе, таково: «…Центральные черты того, что стали называть глобализацией, происходят из намеренных шагов администрации Никсона по обеспечению беспрерывного международного господства американского капитализма»^[825].

То есть, конечно, не из концепции правительства Великобритании.

Департамент международного развития отдался делу глобализации наиболее открыто. Его политика претерпела любопытную эволюцию, пока министром была Клэр Шорт. За первой «Белой книгой» от ноября 1997 г., «Уничтожение мировой бедности: вызов XXI века»^[826], последовал исследовательский отчёт от апреля 1999 г., «Принципы глобальной социальной политики: права человека и социальная справедливость»^[827], отстаивавший развитие глобальной социальной политики на основе соглашений о правах человека и минимальных стандартов. Его автор, Клэр Фе́ргусон, заявил: «Один из наибольших вызовов достижению социальной справедливости, в контексте глобализации,— это поиск способов обеспечить, чтобы эти организации — транснациональные корпорации и негосударственные поставщики общественных услуг, так же как и правительства — приняли свою обязанность уважать минимальные стандарты во всех своих действиях». Но послание «Белой книги» от декабря 2000 г. было иным. Его заголовок вновь начинается с «Уничтожение мировой бедности», но на сей раз никакого вызова; вместо этого — «Выполнение работы глобализации для бедных»^[828]. Это название имеет кольцо вида противоречия в определении, иногда выносимое как экзаменационный вопрос. Обсудите это!

Выступая на съезде Британского конгресса тред-юнионов 16 сентября 1999 г., Клэр Шорт говорила о профсоюзном движении и «борьбе лейбористской партии за социальную справедливость», «управлении» индустриализацией. Новым вызовом было «управлять процессом глобализации на равной и устойчивой основе». Но в речи в Организации Объединённых Наций 1 февраля 2001 г., «Выполнение работы глобализации для бедных: роль Организации Объединённых Наций», Клэр Шорт не упомянула о социальной справедливости (упомянутой один раз во второй «Белой книге») и правах человека (частые ссылки). Вместо этого, она говорила о «…борьбе за то, чтобы выгоды от глобализации доходили до бедных…, чтобы производимые глобализацией богатство и изобилие приносили реальную выгоду бедным во всём мире».

В мои намерения не входит чрезмерно критиковать ДМР; не потому что я работал на него в продвижении прав человека и доступа к правосудию для бедных в России, но потому что восхищаюсь его уникально последовательной попыткой провести в жизнь политику в интересах бедных. Но понятие «выгод от глобализации» взывает к своей проблематизации.

Заключение

Как свести вместе права человека и социальную справедливость? К беде своей, я — юрист, и единственный ответ состоит в стремлении к осуществлению изменения на конституционном уровне. Об этом говорит — в связи с канадским опытом, но и для Великобритании это имеет значение — профессор Кит Юинг:

«Вполне может быть верно, что „борьба за социальную справедливость много больше, чем конституционные права“ и что она ведётся через политические партии и движения, демонстрации, протесты, бойкоты, забастовки, гражданское неповиновение, низовой активизм, политические комментарии и искусство.

Но если так, для достижения цели должно быть предпринято политическое действие, а цель эта, возможно, состоит в том, чтобы произвести политическое изменение, которое так или иначе будет отражено в праве, если его нужно будет поддержать. А раз так, высшая форма выражения, которую обычно признают западные правовые системы — конституционное право, и именно там мы должны стремиться закрепить социальные завоевания политического процесса, не отрицая, что „дискурс прав“ есть „тупой инструмент“ для „возмещения социальной несправедливости“»^[829].

Хорошим началом для Великобритании была бы ратификация Европейской социальной хартии (пересмотренной) и её включение во внутреннее законодательство тем же образом, каким Акт о правах человека включает Европейскую конвенцию о защите прав человека.

Эта глава была посвящена проблемам Великобритании, следующая же обратится к государству, которое разделяет с Великобританией опыт империи. Россия, однако, была (и возможно ещё остаётся) континентальной империей, неумолимо распространяясь по Евразии во всех направлениях. Это поднимает много специфичных проблем в связи с правами человека, и, возвращаясь к уже затронутым темам, правами меньшинств.

Глава 11
Проблема «юридической трансплантации» и прав человека

Введение

Эта глава задаётся вопросом, можно ли трасплантировать, пересадить дискурс и практику прав человека из одной части мира в другую — по сути, из одной культуры в другую.

Россия — относительно недавнее дополнение к европейской конвенционной системе защиты прав человека. Её членство в Совете Европы с 1996 г. представляет высшую иронию истории, учитывая происхождение Совета из «Холодной войны», и вопрос её допуска был весьма спорен, как в России, так и в Страсбурге. Есть те, кто продолжает предупреждать, что самый успешный в мире механизм защиты прав человека может быть подорван^[830].

Эта глава нацелена на постижение одного аспекта случившегося через исследование проблем, связанных с «юридическими трансплантатами». Вначале анализируются двусмысленности понятий суверенитета и трансплантации, далее следуют соображения теории юридического компаративизма. Каково было западное истолкование «социалистического» права? Понятие юридической трансплантации рассматривается конкретно в контексте прав человека. Россия и другие бывшие советские республики теперь ратифицировали большинство международных и региональных инструментов прав человека, и подчинились вмешательству договорных органов. С 1 ноября 1998 г., даты ратификации Конвенции, вся юриспруденция Европейского суда по правам человека стала частью российского права. Было ли это вставкой здорового сердца в умирающее политическое образование или написанием полностью современного, основанного на правах человека, законодательства на чистом листе? Текст поэтому вкратце рассматривает динамические отношения между западноевропейским и российским правом и законностью с XVIII века. Это — необходимое условие оценки воздействия международных, особенно европейских, инструментов, стандартов и механизмов — и волн западных «экспертов» и специалистов по «благому управлению» — на постсоветские государства.

Но начинаю я с описания последних фаз погружения России в бодрящее новое правовое окружение.

Россия и Европейская конвенция

Российская Федерация присоединилась к Совету Европы в 1996 г. 1 ноября 1998 г. Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод (ЕКПЧ) от 1950 г. вступила в силу для Российской Федерации, предоставив людям, права которых были нарушены Россией, право на петицию в Европейский суд по правам человека^[831].

Теперь Россия начала отвечать Европейскому суду по правам человека относительно вопросов, которые затрагивают самые основы, по сути, добросовестность, российского правового порядка. Три недавних поражения Российской Федерации обострили внимание к этому затруднительному положению. В деле Гусинский против России^[832] Суд посчитал, что «ограничение свободы заявителя, допустимое в соответствии с п. „с“ части 1 статьи 5 Конвенции, было применено не только для целей, чтобы лицо предстало перед компетентным судебным органом по обоснованному подозрению в совершении преступления, но также и для иных целей»^[833], а именно для давления на него в коммерческих сделках. Таким образом, Россия нарушила не только Статью 5, но также и Статью 18^[834]. В другом решении Суд затронул внешнюю политику России и экстерриториальную досягаемость. В деле Илашку и другие против Молдовы и России^[835] большинство Великой Палаты Суда нашло, что Россия оказывала обширную политическую, военную, финансовую и экономическую поддержку Приднестровью, равносильную «эффективному контролю» над регионом и поэтому осуществляла де-факто «юрисдикцию», подпадающую под Статью 1 Конвенции.

Наконец, 24 февраля 2005 г. первые шесть чеченских заявителей против России выиграли свои дела в Страсбурге. Они были представлены на слушаниях в Суде в октябре 2004 г. автором этой книги и коллегами из Европейского центра защиты прав человека при его университете. Заявители сделали утверждения о серьёзных нарушениях прав человека, совершённых в первые месяцы нынешнего Чеченского конфликта. Эти случаи, произошёдшие в Чечне с октября 1999 г. по февраль 2000 г., были представлены на рассмотрение в апреле 2000 г. базирующимся в Москве Правозащитным центром «Мемориал»:

    дело М. Ч. Исаева, Юсупова и Базаева против России^[836], жалоба на воздушную бомбардировку российскими силами 29 октября 1999 г. колонны беженцев, выходящей из Грозного, в которой дети Исаевой были убиты, Исаева и Юсупова ранены, а собственность Базаевой — разрушена;

    дело З. А. Исаева против России^[837], жалоба на воздушную бомбардировку 4 февраля 2000 г., в которой погиб её сын;

    дело Хашиев и Акаева против России^[838], жалоба на убийство их родственников федеральными силами 20 января 2000 г.

Все случаи были объявлены приемлемыми в декабре 2002 г. Это было «ускоренное продвижение» в Суде. 1 июля 2005 г. Комитет Великой Палаты отклонил апелляцию России, и в Комитете Министров начался процесс приведения приговора в исполнение и его последствий.

Автор этой книги также представлял, в июле 2004 г., заявителей в первом экологическом деле против России, Фадеева против России^[839], связанном с вопросами серьёзного загрязнения и права заявителей на перемещение из области вокруг завода «Северстали» в Череповце, где они живут, тем более, что они получили от местного суда распоряжение относительно их переселения. 9 июня 2005 г. заявители выиграли своё дело. Россия стремится обжаловать и это решение.

Этот случай, как и чеченские, затрагивает не только суверенитет России, но также и самые чувствительные и потенциально стеснительные вопросы государственной политики.

Россия ныне — один из лучших клиентов Суда, затопивший его заявлениями. Превосходно подводит недавно итоги последний (июнь 2005 г.) Отчёт Парламентской ассамблеи Совета Европы относительно соблюдения Россией своих обязательств:

«На середину апреля 2005 г. всего вынесено 44 решения, из которых 42 обнаружили нарушения. Только в январе — апреле 2005 г. Суд вынес 22 решения по российским делам. К октябрю 2004 г. Суд получил немногим более 19 000 жалоб против России. Более чем о 250-ти жалобах было сообщено российскому правительству, и более 60-ти жалоб Суд нашёл приемлемыми. С января 2002 г. Россия была второй страной (после Польши) по количеству представляемых жалоб. В географическом разрезе, жалобы прибывают со всей России, не только из больших городов» ^[840].

За двумя скандальными исключениями Гусинского и Илашку, которые вели к требованиям националистических политиков немедленного исключения России из Совета Европы, можно увидеть, что большинство этих случаев не касается самых спорных событий в России. Скорее, они непосредственно относятся к проблеме, к которой обращается этот текст: систематической неспособности российской судебно-правовой системы обеспечить эффективные средства против нарушения конвенционных прав^[841].

Антиномии суверенитета и право

Трансплантация невообразима без существования двух достаточно разделённых и независимых тел. Нельзя приступить ни к какому анализу понятия юридической трансплантации, не разобрав сложности отношений между одним государством и другим.

В первой антиномии мы находим два аспекта суверенитета, которые неразрывно связаны, особенно когда суверенитет оспаривается, или находится под угрозой. Первый это внешнее, что есть не что иное как что бы мы ни определили как самих себя. Суверенитет определён относительно другого, может представляться только в противовес чужому. Большей частью это — царство фантазии, паранойи, воображения того, что неприемлемо само по себе или есть непотребство, коим нельзя сознательно наслаждаться, но всегда конструируется как кража того, что представляет для нас драгоценность. Как выразился Славой Жижек,

«Поздняя Югославия представляет собой пример такого парадокса, в котором мы являемся свидетелями густой сети „декантаций“ и „краж“ удовольствия. Каждая национальность строила свою мифологию, рассказывая, как другие нации лишают её жизненно важного удовольствия, владение которым позволило бы ей жить полноценно»^[842].

Это означает, в частности, грубые нарушения прав человека, о коих «мы» никогда и не помышляли бы, но кои «они» совершают, или, по меньшей мере, таят желание совершать.

Вторая антиномия является внутренним, органикой, сущностью национальной государственности — столь частая в английской юриспруденции подлинная грядка для развития права, почти примордиальная почва, развивающаяся разрастанием через прецедентное право^[843]. Вовсе не должно удивлять, что разговоры о «юридической культуре» заразны, и несут в себе всю двусмысленность любого использования того ящика Пандоры, коим является слова «культура». У нас, конечно, есть «культура прав человека», без которой не может быть никаких прав или правовых средств: и юридическая культура Других вообще не является действительно законной, но они могут превзойти нас в искусстве, литературе или музыке.

Эта вторая антиномия суверенитета также связывает внутреннее и внешнее. Для Англии, парламентский суверенитет был оплотом национального характера, для многих левых — гарантией демократического социализма в будущем. Его следовало любой ценой защитить от иностранных новшеств, особенно в форме положительных прав, начиная с 1789 г. В то же время, он всегда означал господство, особенно превосходство Уэстминстера над Эдинбургом и Кардиффом — для А. В. Дайси, непримиримого противника гомруля и защитника унии между Британией и Ирландией, над Дублином^[844].

Действительно, язык суверенитета активно использует антропоморфические, часто биологические, метафоры. Мы говорим о «государственном организме» (body politic), о корпусе права (body of law). Именно поэтому понятие «юридической трансплантации» произвело такой резонанс, даже если другие термины вроде «транспозиции» или «ирритации» могут быть более точны в конкретных контекстах^[845].

Именно в этом моменте само право неоднозначно. Это то, что формирует нас, как англичан или американцев; это — то, что, если не примордиально, уже присутствует. Присущий ему консерватизм усилен практикой судей и адвокатов. В то же время, оно непрерывно преобразовывается через практику, не в последнюю очередь, потому что наше право — не единственное. Другие также имеют право как историю и как практику, и никогда в зафиксированной истории невозможно было избежать смешения.

Антиномия «трансплантации»

Я хотел бы различить два смысла трансплантации. Первый — добровольное принятие в «наше» право, часто почти неощутимое, возможно пассивное, или даже, в некоторых случаях, являющееся фактором сопротивления некой большей иностранной угрозе суверенитету. Первое представлено постепенным, почти вынужденным, принятием в английское право понятия соразмерности из немецкого административного права, или, более болезненно, принципов и стандартов интерпретации Европейской конвенции о защите прав человека, а последнее, сопротивление,— ролью римского права в Шотландии как защиты от вторжений английского общего права.

Второй более травматичен, более угрожающ. Очевидный пример — это принятие в право Великобритании Европейской конвенции о защите прав человека, мучительные дебаты внутри правительства о котором ныне хорошо документированы. Лорд-канцлер Джауэтт и прочие были весьма ясны в том, что под угрозой оказался цельный и органический образ развития общего права. Ирония судьбы, что самую сильную оппозицию представили как идеологи специфично английской юридической культуры, так и защитники демократического социализма вроде Кита Юинга. Отсюда его ограниченная поддержка Акта прав человека^[846].

Этот второй смысл трансплантации ещё более ясно иллюстрируется Россией, где внедрение принципов Совета Европы и подчинение дисциплине Страсбурга и прочим механизмам встретили государственническим и националистическим дискурсом присвоения. Как ни странно, вступление России в Совет Европы и ратификация Европейской конвенции о защите прав человека были поддержаны большинством националистов и коммунистов, из соображения голого национального интереса^[847].

Проблемы юридического сравнения

В своём глубоком и чутком исследовании^[848] проблем господствующего сравнительного правоведения, Богумила Пухальская-Тих и Майкл Солтер замечают, что «…только поняв „социалистическое“ прошлое современных восточно-европейских обществ можно должным образом ухватить текущие процессы системного преобразования, которое ныне проходят эти общества…»^[849]. Что ещё важнее в разрезе этой главы, они утверждают, что:

«…Ни социалистическая доктрина, ни служащий ей системный аппарат, не преобразовали восточно-европейские общества в гомогенные, социалистические. Пожалуй, наследие различительных культурных традиций непрерывно взаимодействовало с порядком этих обществ намного более сложным образом, чем могут когда-либо надеяться отразить грубые и недифференцированные термины „социалистический“ или „тоталитарный“»^[850].

Диалектический анализ, к которому они призывают, был бы «…процессом рефлексивного и чуткого построения „другой культуры“ в её конкретном контексте через собственные культурные и когнитивные структуры, и соотнесения её с теоретической структурой исследований по сравнительной юриспруденции»^[851]. Так, они одобряют повторный призыв Джона Белла к взаимному опосредованию и контекстуализации^[852], и предполагают, что «программа опосредования обещает ценное прозрение в отношении смысла, действия и места права в рамках различных социальных, политических и культурных контекстов»^[853]. Они решительно критикуют «…статическое и абстрактное, т. е. деконтекстуализованное, описание [которое] может лишь оказаться не в состоянии ухватить,— не говоря уже о том, чтобы учесть,— социально-политический и юридический динамизм различных политических и социальных переворотов в процессе системного преобразования, всё ещё происходящего в Восточной Европе»^[854].

Часть аргументации этой главы состоит в утверждении, что сложные отношения между Россией и международными стандартами и механизмами прав человека можно понять только через оценку истории — диалектики,— интеллектуальной истории России, всегда неотделимо связанной с Западной Европой, на протяжении более двух столетий.

Пробелы в теории трансплантации

Теория юридической трансплантации — это область решающей важности в рамках юридического компаративизма. Дебаты относительно «юридических трансплантаций», можно сказать, начались всерьёз в 1970-х между Эланом Уотсоном и Отто Кан-Фройндом^[855], к которым я ещё вернусь. Теперь есть обширная и всё растущая академическая литература по юридическим трансплантациям, особенно в отношении бывшего Советского Союза и Восточной Европы. Большинство её — за немногими исключениями — касается коммерческого права. Так, Фредерик Дахан пишет:

«Что бесспорно — это то, что для юридических систем Центральной и Восточной Европы трансплантация есть реальность. Поскольку переходные экономики не могут позволить себе и не желают пройти тот же процесс медленного и осторожного развития, который развитые экономики прошли в прошлом, чтобы достичь своих современных правовых и регуляторных структур, они в большой степени должны импортировать их»^[856].

Но импортировать правовую доктрину, механизм или даже один закон — не то же, что импортировать автомобиль; а даже автомобиль, возможно, потребуется приспособить к левостороннему движению. Скотт Ньютон, комментируя замечание Дахан, указывает, что:

«…Сам термин „трансплантация“, склоняющийся в техническую область, маскирует политические факты, ибо „юридическая трансплантация“ всегда с неизбежностью есть вид рода законодательства. То есть, даже предполагая, что власть решает импортировать иностранное право от вершков до корешков, она всё же должна предписать его, со всеми суверенными политическими последствиями, кои вызывает всякое предписание. …В трансплантации как в переходном процессе предпочтение конечной цели движению способствует привилегии легальности над легитимностью»^[857].

Именно поэтому антиномии суверенитета жизненно важны для всякого рассмотрения трансплантации. И имеется сильное подозрение, что нелегитимная легальность должна быть противоречием в определении^[858]. Собственная работа Ньютона — глубокое размышление о двух существенных пунктах коммерческого законодательства, правовом регулировании несостоятельности и пенсионном законодательстве, над которым он работал от имени американского агентства помощи в Казахстане.

Большинство пишущих о трансплантации, большей частью трансплантации на коммерческой арене, не разделяют чувствительность Ньютона к этим вопросам. Некоторые позволяют себе увлечься очевидной физичностью метафоры, помимо того, что упускают из виду действительные основные вопросы. Примером является — информативная на уровне описания — работа Кристофера Осакве, который выполнил «биопсию» Гражданских кодексов России и Казахстана от 1994 г.^[859], и использовал красочную биологическую метафору:

«…Эти два постсоветских гражданских кодекса — идеологические близнецы-братья — у них общая генеалогия, одни генетические черты,… они страдают от одной генетической болезни,… оба они — дети „из пробирки“, зачатые оплодотворением „ин витро“ в хрестоматийном свершении генной инженерии, оба функционируют в своих обществах как цветы в горшках…»^[860].

Читатель должен сделать паузу, чтобы оправиться от шока после этого сравнения с детьми «из пробирки» и цветами в горшках.

Однако Осакве признаёт, что «истинными героями» кодекса были российские «цивилисты», которые «при доброжелательной помощи своих голландских гуру и американских консультантов» разработали кодекс, который, как он убеждён, останется в истории как один из великих кодексов XX века. Он, однако, неспособен распознать, что было более чем небольшое напряжение между этими сторонами: голландскими юристами из Лейдена, которые с самого начала хотели работать с признанными российскими экспертами в духе поддержки и уважения, хоть те и были из старшего поколения, сложившегося в Советском Союзе, и американцами, которые хотели навязать англо-саксонский импорт. Он отмечает, что «с самого начала… российские разработчики подпали под очарование голландских консультантов…»^[861], но на самом деле всё было не так. Эта ошибка происходит из его представления, что советские Гражданские кодексы 1922 г. и 1964 г. основывались на марксистско-ленинской философии. Далеко не так; эти кодексы, будучи скорее продуктом новой экономической политики, твёрдо базировались на швейцарской и немецкой моделях, и отражают ориентацию России на «континентальную традицию гражданского права», которая не есть, как он считает, новшество периода после 1991 г. Возможно, это столь же ложно, как и его представление, что «цель финансирования со стороны АМР США была полностью альтруистична»^[862]!

Осакве представил не единственную методологию. Статья^[863] Стивена Хайна с его идеей принятия Россией совершенно нового (для неё) законодательства в отношении сервитутов, более вдумчива. Его подход, однако, необычен в том, что, однако же, не предлагает никакого такого закона. Его метод состоит в сравнении и противопоставлении эффективности для такой трансплантации конкурирующих теорий Элана Уотсона^[864] и Отто Кан-Фройнда^[865]. Их различия представлены Хайном как начинающиеся с уотсоновского «суждения, что нет никаких присущих отношений между законами государства и его обществом», тогда как Кан-Фройнд стоит на точке зрения Монтескьё в том отношении, которое Эвальд^[866] описал как «теорию зеркала»,— требование Монтескьё:

«…Законы должны находиться в таком тесном соответствии со свойствами народа, для которого они установлены, что только в чрезвычайно редких случаях законы одного народа могут оказаться пригодными и для другого народа»^[867].

Таким образом, Кан-Фройнд утверждал, что «мы не можем считать само собой разумеющимся, что нормы или институты можно трансплантировать»^[868]. Он предложил процесс из двух стадий. Сначала определяется отношение между трансплантируемой правовой нормой и социально-политической структурой государства, из которого она взята,— его макрополитической структурой (демократия или диктатура), распределением власти и ролью организованных интересов. Затем сравниваются социально-политические окружения. Чем ближе первое отношение, тем более подобны должны быть окружения для успеха трансплантации.

Уотсон, также, можно сказать, рекомендует два шага. Сначала следует проанализировать логику иностранной нормы. Если эта норма не враждебна политическим, социальным и экономическим обстоятельствам государства-получателя, её можно успешно трансплантировать. Затем следует изучить социально-политическое окружение государства-получателя, чтобы увидеть, созрели ли условия для изменения права трансплантацией^[869]. Он идентифицировал девять факторов, определяющих успех трансплантации^[870]. Сила давления (1) — люди или группы, которые полагают, что изменение принесёт выгоду. Сила противодействия (2) — наоборот, те, кто полагает, что изменение повредит им. Склонность государства к трансплантации (3) — его способность принять конкретную иностранную норму и общее отношение к юридическому заимствованию. Фактор дискреции (4) — можно ли свободно уклониться от трансплантированной нормы или её применение неизбежно. Чем больше возможностей у индивида избежать нежелательных аспектов нормы, тем более вероятно, что она будет принята. Фактор общности (5) — масштаб правовой нормы или её эффектов. Чем он больше, тем больше, вероятно, должна быть Сила противодействия. Общественная инерция (6) — стремление к стабильности, ибо элиты в особенности не склонны к переменам. Чувство потребности общества (7) указывает, чувствует ли общество потребность в конкретном изменении. Источник права (8) указывает, будет ли введена новая норма как статут, прецедент, традиция или через академические тексты. Юристы-разработчики (9) — главные акторы в проведении изменения.

В предложенном Хайном соревновании, где критерий суждения — адекватность относительно (воображаемой) предлагаемой трансплантации, Уотсон побеждает по очкам. Но, как предполагается, этот довод бесплоден. Предполагается, кажется, что новый закон по сервитутам поступит из США. Но Хайн нигде не указывает, почему Россия не может разработать собственный закон, если он столь желанен, используя, как это часто бывало, множество иностранных ресурсов. И, в отличие от Олфорда (а перед тем Трубека), тут нет никакого ощущения, что может быть динамический встречный эффект. Наиболее удивительно, что совершенно отсутствует исторический контекст развития. Это отражает одностороннее присвоение Уотсона, большинство работ которого базируется на богатом историко-эмпирическом исследовании.

Почти та же территория исследуется в восхитительной статье^[871] Гунтера Тойбнера, уполномоченного представителя «теории автопойесиса» Никласа Лумана в английском правоведении^[872]. Его отправная точка — не гипотетическая норма права, а реальное наложение на английское права континентального европейского принципа bona fides через механизм директивы ЕС. Он также сравнивает Уотсона и Кан-Фройнда. Уотсону он приписывает три основных довода. Во-первых, сравнительное правоведение должно уже изучать не просто иностранное право, а взаимосвязи между различными правовыми системами. Во-вторых, трансплантации — главный источник юридического изменения. В-третьих, юридическая эволюция происходит скорее изолированно от общественных перемен, имея тенденцию использовать технику «юридического заимствования», и может объясняться независимо от социальных, политических и экономических факторов. Эти доводы критикуются за неполноту и сравниваются с двумя наборами ключевых различий, введёнными Кан-Фройндом. Во-первых, это «механическое» (относительно лёгкий перенос) против «органического» (перенос, зависящий от сцепления с конкретной структурой власти соответствующего общества). Во-вторых, «всестороннее» (социальная интегрированность нормы права) против «выборочного» (где первичная взаимозависимость сосредоточена в политике). На этом основании Тойбнер предлагает четыре тезиса^[873]:

1 Современные связи права с обществом больше не всесторонние, но весьма выборочны и варьируются от свободного сцепления до тугого взаимопереплетения;

2 Они тянутся теперь не к целостности социального, но к разнообразным фрагментам общества;

3 Где прежде право было привязано к обществу своей идентичностью с ним, связи теперь установлены через различие;

4 Они разворачиваются теперь не в едином историческом развитии, а в конфликтном взаимоотношении двух или более независимых эволюционных траекторий.

Неотразимое изучение совершенно различных немецкого и английского образов правового мышления — первое в высокой степени основано на концептуальной систематизации и абстрактной догматизации, второе на различении и разработке различных фактических ситуаций,— а также противопоставление «режимов производства» этих двух стран, ведёт Тойбнера к его заключению:

«Это показывает, насколько невероятно, что норма права будет успешно трансплантирована в обязывающее соглашение отличного юридического контекста. Если она не будет отвергнута прямо, или она уничтожит обязывающее соглашение, или это кончится динамикой взаимных ирритаций, которые фундаментально изменят её идентичность»^[874].

Но поскольку для Тойбнера юридические системы лишь «операционно закрытые социальные дискурсы», исторический фактор, столь важный для России, не может сыграть свою исключительно важную посредническую роль. И Тойбнер не может учесть диалектическую рефлексивность юридического компаративизма в теории и на практике.

Джонатан Винер, писавший в контексте экологического права^[875], возможно, ближе подошёл к историфицированному взгляду на юридические трансплантации. Он справедливо указывает, что нации часто заимствуют доктрины друг у друга, часто через огромные расстояния и продолжительные периоды, и изрядная часть американского права была получена из Англии, Франции и Испании. Так, притом, что есть много литературы по вопросу о заимствовании одной страны из другой, ничего не было по трансплантациям в международном договорном праве. Он одобряет^[876] замечание Уотсона, что:

«…Время принятия [юридической идеи] — это часто время, когда на норму смотрят более пристально, а значит время, когда право может быть реформировано или усложнено»^[877].

Он заключает, что:

«…Метафора „юридических трансплантаций“ удачна: мы отбираем регуляторную геномную последовательность из национального закона, вставляя её в эмбрион международного права, и надеемся, что этот новый юридический гибрид вырастет здоровым отпрыском»^[878].

В этом обзоре примечательно, что ни один из процитированных специалистов не исследовал понятие юридических трансплантаций в контексте прав человека, хотя геномная метафора Винера подходит ближе к тому, что необходимо для рассмотрения этого явления.

Трансплантации и права человека

Насколько мне известно, только Джули Мертус, известная своими сочинениями по женским правам и по международным вмешательствам в Косо́ве, пока увязала эти понятия^[879]. Её отправная точка — исследование значения глобализации для идей демократии и благого управления и проблемы с «международным гражданским обществом». Это приводит её к рассмотрению роли неправительственных организаций в работе над проектами «юридической трансплантации» — проектами, главным образом группирующимися под рубрикой «верховенство права» — область, в которой она имеет значительный опыт. Она описывает их как попытки «трансплантировать правовые нормы и, в некоторых случаях, целые юридические системы из одного места в другое, обычно из страны, воспринимаемой как „работающая должным образом“ в другую, полагаемую в великой нужде»^[880]. Она видит две волны. Первая была после Второй мировой войны, когда победители переписали конституции побеждённых, приспосабливая их к собственной идеологии. Вторая поднялась в 1960-е, «Десятилетие развития» ООН, когда «…выходящие колониальные державы спешно навязывают снятые под копирку свои документы и законы, развившиеся в различных культурных и исторических условиях»^[881]. Это совпало с движением «закон и развитие», отправившим столь много юристов из США в Латинскую Америку и Африку для обучения решающих проблемы инженеров-юристов и «продвижения современного видения права как инструмента политики развития по линиям капитализма и демократии»^[882]. Мертус цитирует Гарднера, говорящего, что «история движения „закон и развитие“ довольно грустна»^[883], «Это — история попытки перенести американские юридические модели, которые сами опорочились»^[884]. Как замечает Мертус, одним из недостатков движения была его неспособность понять, что местные жители — акторы, а не простые предметы, и вообще обращаются к американской юридической помощи в своих собственных целях^[885].

Эти уроки не были учтены, когда крах СССР и конец «коммунизма» возвестили «новую волну юридических трансплантаций, полностью дублирующую прежние методы: засылка американских юристов в попытке перестроить местную юридическую систему более совместимым с интересами Соединённых Штатов образом»^[886]. Восточно-европейская и евразийская правовая инициатива Ассоциации американских юристов, финансируемая АМР США, часто стремилась не только трансплантировать американские методы юридического образования (сократический метод), но и поощрить полную замену или переписывание местного права^[887].

К сожалению, несмотря на резкость своей критики политики США, Мертус, не колеблясь, принимает проект «трансформирующих демократических целей», а именно «права на демократическое управление», которое столь убедительно отстаивал Томас Франк^[888]. Трудно избежать заключения, что такой проект является непроблематизированным и нерефлексивным продуктом особенной, американской, формы политического либерализма. Это имеет два последствия. С одной стороны, Мертус справедливо идентифицирует потребность сделать транснациональное гражданское общество демократическим^[889] — оно не живёт согласно собственным идеалам. Она указывает, что многие неправительственные организации, особенно с наибольшим влиянием в сообществе дискурса прав человека, не демократичны вообще — «Международная амнистия», «Хьюман райтс уотч», Комитет юристов за права человека. Кроме того, они намного мощнее, чем НПО вне США и Западной Европы. Как выразилась Мертус:

«Всё очень просто, хорошо финансируемые западные НПО, вероятно, будут сильнее, нежели их более бедные и не западные аналоги, и недостаток прозрачности и ответственности в транснациональном гражданском обществе, вероятно, позволит беспрепятственно сохранить этот перевес»^[890].

С другой стороны, она допускает фундаментальную ошибку — с точки зрения этой главы — насчёт причин того, что «многие юридические трансплантации не укореняются в Восточной Европе». Она списывает это на низкие зарплаты судей, неадекватные аудитории, залы суда и регистрацию, «сухостой» — судебных служащих, которые просто отказываются меняться, и так далее.

Предлагаемый мной ответ лежит в иной области. Рассказывая об опыте США в разное время на другом краю света — трансплантации антимонополистического законодательства в Японию в 1947 г. и его отвержении местной юридической системой,— Роберт Стэк подбирается к корням проблемы гораздо ближе^[891]. Мало того, что американцы дали Японии законодательство, не объясняя причин^[892], они никогда не понимали, что в эру Мэйдзи, 1868—1912 гг. (также период российских реформ), японские правительства тщательно, всесторонне и с великой изощрённостью, провели реформы, черпающие прежде всего из европейских моделей гражданского права. Принятие стандартов прав человека в японском праве, как и в России, было поэтому, весьма отлично, несмотря на «нежелание Японии участвовать в дискурсе прав человека вообще»^[893]. Тут, возможно, имеется парадокс, ибо, как отмечает Олстон, японская конституция 1946 г., хотя и являясь «классическим случаем иностранной трансплантации»^[894], оказалась успешной и никогда не исправлялась. Но, как указывает Олстон, следуя Иноуэ^[895], равенство полов и личное достоинство были включены в рамках традиционного японского понимания аристократической чести, в рамках иерархического порядка общественных отношений, в то время как религиозная свобода и разделение церкви и государства были совместимы со специфическим характером синтоизма^[896].

Так, нельзя усомниться в трансформации российской юридической системы с середины 1980-х — и особенно с 1991 г., со вступлением в Совет Европы в 1996 г. и ратификацией Европейской конвенции о защите прав человека в 1998 г. Но должно быть очевидно, что, особенно в сфере конституционных прав и правах человека, Россия не импортировала модели США. Вместо этого, она, по собственному выбору, вновь почерпнула у западноевропейской основной тенденции. Такой процесс не уникален и не ограничивается Россией. Как указал Дейвид Фельдман в связи с медленным, неохотным и частичным включением подзадержавшейся Великобританией европейских принципов прав человека^[897], «…подход Конвенции намного больше гармонирует с чрезвычайно коллективистским культурным наследием, формирующим часть фундамента, на котором развилось и должно возводиться государственное устройство Великобритании»^[898]. Эта коллективистская традиция поразительно контрастирует с американским «фундаменталистским» либерализмом, и должна внести вклад в убеждение скептически настроенных россиян.

Вопрос: что там было прежде? Была ли «юридическая культура» просто проклятием для прав человека, как предполагает Осакве? Была ли Россия просто оплотом отсталости и деспотизма? Действительно ли россияне обречены догонять просвещённый Запад из состояния юридического варварства? Для ответа на эти вопросы существенное значение имеет историческая перспектива.

Я предлагаю только два исторических примера. Крепостное право в России было отменено в 1861 г. Рабство в США было окончательно отменено в США в 1866 г.— Американское антирабовладельческое общество было основано в 1833 г.^[899] Суд присяжных уже несколько лет доступен в 9-ти из 89-ти регионов России, и его действие планируется распространить на остальные. Это — не новшество, навязанное России после поражения в «Холодной войне». Это — реставрация эффективной системы суда присяжных для всех серьёзных уголовных дел, возглавлявшегося независимыми судьями, которая существовала в России с 1864-го до 1917 г. Суд присяжных был введён во множестве западноевропейских стран примерно в то же время, что и в России, хотя он энергично отстаивался ведущими реформаторами права с конца XVIII века.

Российская история реформы и новшества

Чем часто пренебрегают — это какое-либо признание собственных предреволюционных традиций России, особенно реформы Александра II (1855—1881). Начавшись с революционного Манифеста об отмене крепостного права в 1861 г., эти реформы увенчались Законом от 20 ноября 1864 г.^[900] Согласно ему, устанавливалась настоящая состязательная уголовная судебная процедура, и в уголовный процесс было введено обязательное рассмотрение дел с участием присяжных. Судьям была дана возможность стать по-настоящему независимыми, частично благодаря освобождению их от обязанности сбора доказательств и предоставлению им возможности действовать в качестве свободного арбитра между сторонами. Прокуратура потеряла свои полномочия «главного блюстителя законности» и стала государственным обвинителем по западной модели. По иронии истории большевики, придя к власти, восстановили дореформенную модель прокуратуры.

В самом деле, как писал Сэмьюэл Кучеров в 1953 г., «между 1864 и 1906 годами Россия представляла собой уникальное в политической истории государство, где судебная система была основана на демократических принципах, тогда как законодательная и исполнительная власти оставались полностью авторитарными»^[901]. Сборник по суду присяжных в России содержит обширные воспоминания одного из самых знаменитых судей того времени А. Ф. Кони^[902]. В книге также приведены речи адвокатов и напутственные слова присяжным со стороны судей по наиболее известным уголовным процессам, например, по делу Веры Засулич (1878 г.), обвиняемой в попытке убийства губернатора Санкт-Петербурга Трепова, в которого она стреляла среди бела дня и при свидетелях. Кони, бывший председательствующим судьёй, выразил протест по поводу давления властей, Засулич была оправдана, и этот вердикт был соблюдён властями.

Примечательно, что в главных речах перед юридической аудиторией в начале своего президентства Путин ссылался именно на эти моменты. Речь 24 января 2000 г.^[903] была произнесена в его тогдашнем качестве исполняющего обязанности президента перед собранием глав республиканских, краевых и областных судов. Главной темой была независимость судебной власти. Он процитировал судью Кони, и упомянул о необходимости соответствия общепризнанным нормам международного права. Что самое важное, он прямо сослался на ратификацию Россией Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, включившую её в российскую юридическую систему. Прежде всего, сказал он, была признана юрисдикция Европейского суда по правам человека. Поэтому особенное внимание следует уделить тем проблемам российской судебной системы, которые, вероятно, вызовут реакцию Европейского суда. Кроме того, 27 ноября 2000 г.^[904], на V всероссийском съезде судей, вовсе не упомянув о диктатуре закона или международных обязательствах, он подчеркнул, что суд должен быть «скорым, правым и справедливым»^[905], отметив, что эти простые, но точные принципы были уже сформулированы в России в 1864 г., во время судебных реформ, которые почти сразу следовали за отменой крепостничества.

Ссылки Путина на историю и на существующие обязательства, добровольно принятые Россией, не были случайностью.

Демократические юридические традиции России

Для понимания этих процессов мы должны заглянуть ещё глубже в российскую историю и традиции. Грубых ошибок штатовских и прочих западных юридических экспертов и комментаторов можно было бы избежать, представляя, что судебная независимость, состязательная судебная процедура и суд присяжных — не импортированы в последнее время с либерального Запада на некультурный Восток, а представляют собой восстановление богатого и специфичного российского опыта.

Эта история начинается в кульминационный момент для Великобритании и всей Западной Европы, к удивлению западных исследователей. Недавний учебник, основанный на курсе лекций в Московском государственном университете^[906], указывает, что первый российский профессор права, С. E. Десницкий (1740—1789), был продуктом не столько французского просвещения и таких мыслителей, как Дидро и Руссо, сколько просвещения шотландского.

Десницкий учился в Шотландии с 1761-го по 1767 г. под руководством Адама Смита и других учёных. Он получил докторскую степень по гражданскому и церковному праву в Университете Глазго. На него оказали большое влияние идеи шотландского просвещения, особенно философия Дейвида Хьюма, и особенно шотландское внимание к традициям и принципам римского права — центр новаторской работы Элана Уотсона по юридическим трансплантациям^[907]. В 1768 г. Десницкий посылает Императрице Екатерине II своё «Представление об учреждении законодательной, судительной и наказательной власти в Российской империи», написанное на основе длительных исследований, проведённых в Шотландии. Его предложения, однако, были совершенно неприемлемы, и работа была отправлена в архив. Помимо прочих радикальных идей, Десницкий выступал за отмену крепостничества. Он пережил отклонение Екатериной этих идей, и стал полным профессором юриспруденции в 1777 г., вскоре после восстания Пугачёва. Он издавал книги, знакомящие россиян с идеями Адама Смита и Джона Миллара. По распоряжению Екатерины, он перевёл на русский том 1 «Комментариев» Блакстоуна; перевод был издан в Москве в 1780—1783 гг. Его курсы включали историю российского закона, Пандекты Юстиниана, сравнение римского и российского права^[908]. Он умер в год Французской революции и Декларации прав человека и гражданина.

Надо заметить, что Десницкий не занимался простым переносом уже существующего западного либерализма в Россию. Период его работы совпал по времени с идейным бунтом против самовластия как в Англии, так и в России. Десницкий родился всего через несколько лет после Томаса Пейна^[909]. Гораздо более известный Радищев, таким образом, в своих взглядах опирался на Десницкого и на Пейна. В 1790 г. он опубликовал своё скандальное «Путешествие из Петербурга в Москву», которое стало мощным манифестом за отмену крепостного права, за что он был немедленно арестован Екатериной II. Затем она заменила вынесенный ему смертный приговор десятилетней ссылкой. В 1796 г. Павел I позволил ему вернуться, а Александр I даже пытался привлечь его к законодательной деятельности. Однако было ясно, что либеральные идеи Радищева были так же неприемлемы для самовластной аудитории, как и идеи Томаса Пейна для английской монархии. В 1802 г. Радищев покончил жизнь самоубийством.

Несомненно, политическая реакция была в России ещё сильнее, чем в Британии. Поражение восстания декабристов в 1825 г. загнало просвещение и либеральные размышления о правах глубоко в подполье. В. С. Соловьёв (1853—1900) был следующим россиянином, глубоко размышлявшим над вопросами прав. Он, как и Радищев, не был юристом, и его подход, будучи предан ценностям просвещения, имел специфическую религиозную окраску. Такой духовный, идеалистический взгляд характерен для российского дискурса прав и представляет собой специфический и уникальный вклад. Б. Н. Чичерин (1828—1904) был первым юристом, решавшим вопросы либерализма в связи с законом и правами. Он выступал за конституционную монархию и сильное государство, и был в серьёзной оппозиции к Александру Герцену — писателю, который провёл значительную часть своей жизни в эмиграции в Англии. Он, однако, привлекал и российский и европейский опыт и традиции. Другой юрист, П. И. Новгородцев (1866—1924), был образцовым представителем теории естественного права, кантовского подхода к вопросам взаимоотношений индивида и права. Он также находился под сильным влиянием российского духовного наследия. Одним из последних сторонников этой тенденции был Н. А. Бердяев (1874—1948), член группы «Вехи», ключевой сборник статей которой вышел в 1909 г., вызвав энергичнейшую критику равно марксистов и либералов. Несколько странно, что Бердяев, религиозный философ, появляется в учебнике по правам человека. Для Бердяева, неотчуждаемые права человека были формой выражения и земного существования (в «царстве Кесаря») личной свободы, коя есть трансцендентальный (и божественный) феномен «царства Духа». В книге «Новое религиозное сознание и общественность» Бердяев писал: «Декларация прав Бога и декларация прав человека есть одна и та же декларация…».

Момент, который я хочу заострить этим кратким обзором,— что есть характерно российский подход к правам человека, оправдывающий внимательное изучение западными специалистами. Это — мыслители первого разряда. Кроме того, изложенное выше достаточно, чтобы показать, что, в то время как возможно говорить о российской культуре, и даже о российской юридической культуре, было бы серьёзной ошибкой игнорировать сложное и динамическое взаимодействие российских и западноевропейских — особенно шотландских! — истории и традиций.

Недавний случай взаимодействия реставрации и трансплантации

Я хочу указать на три момента, в которых выше уже была отмечена динамика изменения, приводящего к тесной взаимосвязи элементы реставрации и трансплантации.

Первый касается работы Конституционного суда. Вся юриспруденция Европейского суда ныне есть часть российского права, и на неё всё чаще ссылаются в российских судах. Во многих случаях в связи с индивидуальными правами человека российский Конституционный суд опирался на международные стандарты. В одном из самых поразительных примеров Суд добился значительного прорыва в осуществлении международного правосудия. Это было дело Маслова, разрешённое 27 июня 2000 г.^[910] Дело касалось конституционности статей 47 и 51 Уголовно-процессуального кодекса, а обсуждалось право на защитника после задержания. Согласно УПК, задержанный как «подозреваемый» или «обвиняемый» имеет право на защитника. Но это не так для человека, доставленного в отделение полиции для допроса как «свидетеля», даже при том, что его присутствие обеспечивается принудительно и вполне может привести к его превращению в подозреваемого или обвиняемого.

Суд не только сослался на статью 14 МПГПП и статьи 5 и 6 ЕКПЧ, но и впервые процитировал решения Европейского суда по правам человека. Шесть дел, к которым он обратился, были Куаранта против Швейцарии^[911], Имбрьошия против Швейцарии^[912], Джон Марри против Великобритании^[913], Девер против Бельгии^[914], Экле против Федеративной Республики Германии^[915] и Фоти против Италии^[916]. Правовое обоснование в деле Маслова демонстрирует, что не только МПГПП и ЕКПЧ, но и решения Европейского суда по правам человека являются теперь существенными частями российской юридической системы. Это также демонстрируется не только постоянной ссылкой на Конвенцию в новейших комментариях и пособиях, но и тем фактом, что каждый судья в России теперь получает двухтомное собрание 100 прецедентных дел, разрешённых Европейским судом по правам человека, изданное в 2000 г., с прилагающимся всеобъемлющим компакт-диском^[917]. Вышли первые два тома дел российского Конституционного суда (под редакцией судьи Морщаковой). Первый, содержащий решения за 1992—1996 гг., был издан в 1997 г.; а второй, содержащий решения за 1997—1998 гг., дошёл до книжных магазинов в апреле 2000 г.

Следует с сожалением отметить, впрочем, что даже при том, что российский Конституционный суд во многих отношениях берёт за образец Федеральный конституционный суд Германии (где российские судьи провели всё время в Германии, помимо посещений многих других подобных судов), он пока что не начал обращаться к решениям суда в Карлсруэ, или же других новых конституционных судов Венгрии, Польши и других бывших советских и восточноевропейских государств. Однако российский суд сам всё более развивает прецедентную юриспруденцию в целях российского внутреннего права, в котором дела Европейского суда являются важным источником прецедентов, имеющих обязательную силу.

Другой пример — результат давления Совета Европы, но повсюду приветствуемый. В 1998 г. Министерство внутренних дел передало пенитенциарную систему Министерству юстиции, как требовал Совет Европы, и последующие три года увидели примечательное открытие системы и процесс подлинной реформы.

Совет Европы стремился также увидеть реставрацию суда присяжных. Это было не трансплантацией, как отмечено выше, но реставрацией системы, удивительно хорошо работавшей в поздней царской России. Она была восстановлена 16 июля 1993 г. введением в действие нового раздела десятого к Уголовно-процессуальному кодексу и зафиксирована в Конституции от декабря 1993 г. До настоящего времени она была введена только в девяти регионах России. Это имело удивительное последствие для другого камня преткновения, смертной казни, временно приостановленной на основании президентского моратория, а также требования Совета Европы, пока Россия не ратифицирует Протокол № 6 к Конвенции. В феврале 1999 г. федеральный Конституционный суд посчитал^[918], что для того, чтобы смертная казнь была вообще применима, обвиняемый должен предстать перед судом присяжных, как предусмотрено ч. 2 статьи 20 Конституции. Суд ясно заявил, что никто не может быть приговорён к смертной казни, пока суд присяжных не будет повсеместно доступен. Это решение означает, что приговор к смертной казни, в ожидании полного введения суда присяжных, не может быть законно вынесен нигде в Федерации. Суд также отметил, что более пять лет с принятия Конституции были достаточным отрезком времени для необходимых поправок к законодательству. Что предполагалось как переходное положение, фактически стало постоянным ограничением, и поэтому находилось в противоречии со статьями 19 (равенство перед законом), ч. 2 ст. 20 (право на жизнь) и ч. 1 ст. 46 (судебная защита прав) Конституции.

Президент Путин, в соответствии со своим вышеотмеченным выступлением, протолкнул ещё более драматические реформы. Большинство положений нового Уголовно-процессуального кодекса, введённого в действие 19 декабря 2001 г., вступило в силу 1 июля 2002 г. Суд присяжных будет доступен во всех регионах России, кроме Чечни, с 1 января 2003 г. Президент твёрд в том, что это не позволит восстановить смертную казнь.

Удивительно, что новый кодекс наконец позволил Конституции 1993 г. полностью вступить в силу. Причина состоит в том, что статья 22 Конституции предусматривает, что арест, заключение под стражу и содержание под стражей допускаются только по судебному решению, и что человек не может быть подвергнут задержанию на срок более 48-ми часов, прежде чем предстать перед судом. Но это право не могло стать эффективным, пока не был заменён прежний кодекс. Новый кодекс также позволяет России отбросить весьма смущающую оговорку, сделанную при ратификации Европейской Конвенции, ввиду неспособности выполнить её статью 5.3. В результате потрясающего решения Конституционного суда 14 марта 2002 г.^[919] эта часть нового кодекса вступила в силу вместе с основной частью кодекса с 1 июля 2002 г., а не в январе 2004 г. как первоначально предполагалось. Суд уделил особое внимание соответствию Конвенции.

Наконец, я должен упомянуть трансплантацию или заимствование более удивительного характера — заимствование из намного более раннего периода. 8 марта 2000 г. Россия представила свой первый отчёт о выполнении условий Рамочной конвенции Совета Европы о защите национальных меньшинств. Россия подписала эту Конвенцию 28 февраля 1996 г., присоединяясь к Совету Европы. Но право по национальным меньшинствам, как рекомендовал Совет Европы, не было введено в действие. Вместо этого в процессе, начавшемся в 1988 г. и достигшем кульминации в ельцинском переходном периоде в 1994 г., Россия предприняла удивительное новшество возрождения австромарксистской теории — наследия Отто Бауэра^[920], Рудольфа Хильфердинга^[921] и Карла Реннера^[922], проклятия большевиков и их преемников — как основания для нового российского законодательства, в особенности Федерального закона 1996 г. «О национально-культурной автономии»^[923]. К 1999 г. было создано примерно 126 НКА. Из них украинская, польская и немецкая автономии были наибольшими и имели самые широкие программы развития. Процесс формирования НКА для более чем миллиона цыган России начался в ноябре 1999 г., и она была зарегистрирована в министерстве юстиции в марте 2000 г. 20 апреля цыганам предоставили формальное представительство при министерстве по делам федерации и национальностей. Этот продолжающийся эксперимент иллюстрирует тот факт, что заимствование часто является вопросом сознательного выбора — часто удивительного — из набора альтернатив^[924].

Может ли из трансплантаций выйти что-то хорошее?

Уотсон прав, утверждая, что история права и юридических систем демонстрирует столь много примеров пересадок — или, по меньшей мере, полного принятия закона другой страны или периода,— что трансплантация является нормальной чертой права в любой стране^[925]. Как он выразился: «…Перемещение нормы или системы права из одной страны в другую ныне кажется самым плодородным источником юридического развития, так как большинство изменений в большинстве систем — результат заимствования…»^[926]. Но, утверждаю я, должно равно быть верно, что сравнительное правоведение никогда не может быть просто сравнением двух отдельных и несвязанных сущностей, замороженных в своём нынешнем состоянии. Если изучать право соответствующих стран в их историческом развитии, то во многих случаях, там, где были дипломатические, торговые и культурные контакты, обнаружится богатая и динамичная диалектика. По меньшей мере, ещё одно ценное измерение добавится к внутренним дебатам, обеспечив силу аргументам тех, кто стремится к переменам. То есть, усиливая дело тех, кто желает усилить своё дело,— не обязательно тех, кого «мы» оценили бы как радикалов или реформаторов. Это может случиться даже там, где трансплантация кажется навязанной давлением или стимулированием, как в случае России. Этот процесс наиболее богат, где есть постоянная обратная связь — где те, кто осуществляет трансплантацию, даже если нет взаимной имплантации, обязаны размышлять над собственным правом и юридическими традициями.

Как обозначено выше, принятие одного набора норм может действительно послужить сопротивлением набору норм и традиций, не приветствуемому по политическим причинам, иммунизацией против него. Так было в случае длительной приверженности римскому праву в Шотландии как сопротивления Англии, или голландскому гражданскому кодексу в России в предпочтении уговорам американцев. Что касается первого, Уотсон цитирует, как сокрушался Т. Б. Смит, профессор шотландского права, а позже член Правовой комиссии для Шотландии, в 1958 г., при принятии норм английского права: «Но, увы,… мы, в Шотландии, стали блудно ходить вслед чужих богов»^[927].

Одно последствие представленного выше анализа — уважительное разногласие с предположением профессора Орюджю, что «…переходные системы обращаются к пулу конкурирующих моделей, доступных в Западной Европе и Америке с целью перепроектировать и модернизировать свою юридическую, экономическую и социальную системы…»^[928]. При близком рассмотрении, новейший жизненный опыт намного более интересен и динамичен. Вышеупомянутое решение принять модель национально-культурной автономии не было выбором ни из какой модели, доступной на Западе, а представляло, вместо этого, оглядку на модель, которая никогда не была осуществлена в своё время,— историческое любопытство, может быть.

И нельзя забывать, что очевидный импорт Россией западных прав человека есть во многих важных отношениях реставрация её собственных реформаторских традиций.

Заключение — а также важность существования страсбургского механизма

Мы уже видели, в главе 4, что собственное касательство Россией прав человека — в значительной степени есть история грубого и систематического нарушения тех самых прав, которые она приняла под защиту в 1996 и 1998 гг. Моё личное заключение — что для чеченских заявителей,— а это не жертвы, а уцелевшие,— направление дела в Страсбургский суд вовсе не было бесполезным упражнением, описанным Дузинасом в процитированном в главе 8 отрывке. Они принимали на себя громадный риск, обращаясь к Суду; в совсем недавнем деле Битиева против России^[929] Зура Битиева в 2000 г. обратилась с иском, касающемся дурного обращения при задержании её и её семьи, и была сама убита российскими военнослужащими в 2003 г. Они получают некоторую защиту от факта, что о них становится известно международным учреждениям.

Но они, конечно же, не подают свои иски ради получения денег от государства-преступника. Самое важное для них и для их общин — то, что, хотя несколько лет спустя, наконец, высказывается, авторитетно и на самом высоком уровне, правда относительно трагедий, которые произошли с ними и их семьями, и ответственности государства. Это — не просто вопрос конкурирующих нарративов. Согласно моей аргументации в этой книге, такие иски — средства, которыми права, провозглашённые в самый тёмный час Французской революции, наполняются революционным содержанием. Не то, чтобы борьба чеченцев оправдана на основании риторики или скудных индивидуальных средств, предлагаемых в Страсбурге^[930]. Напротив, смелое применение их чеченскими заявителями — это те средства, которыми мёртвая риторика правительственных заявлений или достойных НПО преобразуется — трансмутируется — в слова и идеи, имеющие материальную силу. Можно сказать, что в результате выигрыша этих дел соотношение сил в России в целом переменилось в пользу уцелевших.

Заключение: чего я стремился добиться этой книгой?

Читатель, следовавший за моими рассуждениями в этой книге, давно понял, что я не пытаюсь систематически или методически представить свои взгляды. Возможно, такая попытка будет предпринята позже. Вместо этого книгу следует воспринимать как ряд занятий, попытку достичь единства теории и практики. Так, часть глав, особенно 2-я, 3-я, 4-я, 10-я и 11-я, исследует практические области, с которыми я знаком, как практикующий юрист и политический активист. Другие главы — продукт моего глубокого убеждения, что участие в «воплощённой социальной практике» подвигает мыслящее человеческое существо стремиться к достижению наибольшей возможной степени адекватного теоретического понимания оснований и цели предпринятой работы. И, конечно, теоретический труд — всё же труд. Именно поэтому несколько глав содержат энергичную критику ряда современных специалистов — Хабермаса, Бадью, Жижека, Дузинаса, Перрина, помимо прочих,— которые искали во всевозможных стилистических диапазонах и философских традициях понимания чрезвычайного расцвета дискурса и практики прав человека после Второй мировой войны. Для меня, только через такие стычки может прокладывать себе путь оригинальная мысль.

Должно также быть очевидно, что философская ориентация этой книги — Аристотель, Спиноза, Гегель, Маркс (который не только глубоко почерпнул критического в Гегеле, но и на заре своей интеллектуальной карьеры позаимствовал существенную часть трудов Спинозы), Ленин и Бадью. Хотя ни Маркс, ни Ленин не признали бы «марксистской» значительную долю моей книги, я с уверенностью занимаю место в их традиции. В этом пункте я совершенно не согласен с Энтони Карти, который в своей новой книге говорит следующее:

«Постмодернизм — это истощенный моральный дух старых европейцев, а призраки марксистских интерпретаций империализма предлагают нам наиболее убедительные объяснения того, почему насилие Соединённых Штатов растёт год от года»^[931].

Для Карти, марксизм — «видение, анализ состояния, чрезвычайно пессимистический в своём рассмотрении растущей интенсификации эксплуатации»^[932].

Я старался не представить пессимистический взгляд, а разделить «штурмующую небеса» приверженность Маркса и Ленина к великолепию человеческого духа в сопротивлении и иногда преодолении эксплуатации. В конце концов, поэтому утверждением этой книги было, что принципы современного международного права и прав человека, возникнув из революционной борьбы до и особенно после Второй мировой войны,— не просто риторика или утопические и невозможные пророчества, но реальное, материальное оружие нападение и обороны в человеческой борьбе за эмансипацию.

Это и есть значение, которое я вкладываю в выражение «революционный консерватизм». Я подразумеваю жизненную важность для всякой серьёзной теоретической и практической политики «защиты чести» великих революций — Французской и Российской — и замечательной послевоенной истории антиколониальной борьбы. Не случайно, что каждое из этих исторических событий связано с выдающимися и длительными продвижениями в действительности прав человека. Это — чувство, в котором права человека — не простая риторика, формулировка, лицемерно задействованная сильными, подрыв борьбы угнетённых. Международное право включает в свои принципы и понятия содержание колеблющих мир движений, содержание, способное, иногда непредсказуемо, возродиться, неся страшное возмездие за несправедливость.

Список литературы

На английском, французском и немецком языках

Abresch, William (2005) ‘A Human Rights Law of Internal Armed Conflict: The European Court of Human Rights in Chechnya’ 16:4 European Journal of International Law pp. 741–767

Adiprasetya, Joas ‘Whose Aristotle? Alasdair MacIntyre’s Communitarian Virtues and Martha C. Nussbaum’s Non-Relative Virtues’ Boston University School of Philosophy, December 2003

Adorno, Theodor (1978) Minima Moralia trans E. F. N. Jephcott (London: Verso)

Agamben Giorgio (2005) State of Exception (Chicago: University of Chicago Press)

Agamben, Giorgio (1998) Homo Sacer: Sovereign Power and Bare Life (Stanford: Stanford University Press)

Ajani, Gianmaria (1995) ‘By Chance and By Prestige: Legal Transplants in Russia and Eastern Europe’ 43 American Journal of Comparative Law p. 93

Allan, T. (1993) Law, Liberty and Justice. The Legal Foundations of British Constitutionalism (Oxford: Clarendon Press)

Alston, Philip (1999) ‘Review Essay: Transplanting Foreign Norms: Human Rights and Other International Legal Norms in Japan’ 10:3 European Journal of International Law pp. 625–632

Alston, Philip (ed.) (2001) Peoples Rights (Oxford: Oxford University Press)

Anghie, Antony (2007) Imperialism, Sovereignty and the Making of International Law (Cambridge Studies in International & Comparative Law) (Cambridge: Cambridge University Press)

An-Na’im, Abdullahi (1992) ‘Towards a Cross-Cultural Approach to Defining International Standards of Human Rights’ in An-Na’im (ed.) Human Rights in Cross-cultural Perspectives. A Quest for Consensus (University of Pennsylvania Press), p. 19

An-Na’im, Abdullahi (1992) Human Rights in Cross-cultural Perspectives: A Quest for Consensus (University of Pennsylvania Press)

An-Na’im, Abdullahi (2000) ‘Human Rights and Islamic Identity in France and Uzbekistan: Mediation of the Local and Global’ 22:4 Human Rights Quarterly pp. 906–941

An-Na’im, Abdullahi and Deng, Francis M. (eds) (1990) Human Rights in Africa: Cross-Cultural Perspectives (Washington: Brookings)

Archer, Margaret (1995) Realist Social Theory: The Morphogenetic Approach (Cambridge: Cambridge University Press)

Archer, Margaret (1996) Culture and agency. The place of dualism in social theory (Revised Edition) (Cambridge: Cambridge University Press)

Arthur, Christopher J (2004) The New Dialectic and Marx’s Capital (Leiden: Brill Academic Publishers)

Arthur, Christopher J. (1983) ‘Introduction’ to Y. Pashukanis Law and Marxism: A General Theory. Towards a Critique of the Fundamental Concepts (London: Pluto Press)

Badiou, Alain (2003, reprinting) Infinite Thought: Truth and the Return to Philosophy (London: Continuum)

Badiou, Alain (2005) Being and Event (London: Continuum)

Badiou, Alain (2006) L'Être Et L'Événement T.2; Logiques Des Mondes (Paris: Editions Seuil)

Baker, Judith (ed.) (1994) Group Rights (Toronto: University of Toronto Press)

Balibar, Etienne (1998) Spinoza and Politics (London: Verso)

Balibar, Etienne (2004) ‘Is a Philosophy of Human Civic Rights Possible? New Reflections on Equaliberty’ 103:2–3 South Atlantic Quarterly pp. 311–322

Balzer, M. M. & Vinokurova, U. A. (1996) Nationalism, Interethnic Relations and Federalism: The Case of the Sakha Republic (Yakutia) Europe-Asia Studies 48:101–120

Bankowski, Zenon and Mungham, Geoff (1976) Images of Law (London: Routledge)

Barker, E. (1995) ‘The Discredited State: Thoughts on Politics before the War’, in Julia Stapleton (ed.) Group Rights: Perspectives Since 1900 (London: Thoemmes Press)

Barker, Jason (2002) Alain Badiou. A Critical Introduction (London: Pluto Press)

Baxi, Upendra (2002) The Future of Human Rights (Oxford)

Baylis, John and Smith, Steve (2004) The Globalization of World Politics: An Introduction to International Relations (Oxford: Oxford University Press)

Bell, J. (1994) ‘Comparative Law and Legal Theory’ in W. Krawietz, N. MacCormick and G. Wright (eds) Prescriptive Formality and Normative Rationality in Modern Legal Systems (Berlin: Duncker & Humboldt)

Bennoune, Karima (2002) ‘“Sovereignty vs. Suffering”? Re-examining Sovereignty and Human Rights through the Lens of Iraq.’ in ’Symposium: The Impact on International Law of Decade of Measures against Iraq’ 13:1 European Journal of International Law pp. 243–262

Bennoune, Karima (2004) ‘Toward a Human Rights Approach to Armed Conflict: Iraq 2003’ 11 University of California, Davis Journal of International Law and Policy pp. 171–228

Benvenisti, Eyal (2004) ‘The US and the Use of Force: Double-edged Hegemony and the Management of Global Emergencies’ 15:4 European Journal of International Law pp. 677–700

Benvenuti, Paolo (2001) ‘The ICTY Prosecutor and the Review of the NATO Bombing Campaign against the Federal Republic of Yugoslavia’ 12 European Journal of International Law pp. 504–505

Bernstein, Jay (1991) ‘Right, Revolution and Community: Marx’s “On the Jewish Question”’ in Osborne, P. (ed.) Socialism and the Limits of Liberalism (London: Verso)

Bhaskar, Roy (1991) ‘Realism’, p. 458 in Tom Bottomore A Dictionary of Marxist Thought (2nd ed., Oxford: Blackwell Reference)

Bhaskar, Roy (1993) Dialectic: The Pulse of Freedom (London: Verso)

Bhuta, Nehal (2005) ‘The Antinomies of Transformative Occupation’ 16:4 European Journal of International Law pp. 721–740

Biddle, Stephen (2002) ‘The New Way of War? Debating the Kosovo Model.’ May-June 2002 Foreign Affairs pp. 138–144

Bothe, Michael (2003) ‘Terrorism and the Legality of Pre-emptive Force’ 14:2 European Journal of International Law pp. 227–240

Bowring, Bill (1995) ‘Human Rights in Russia: A Discourse of Emancipation or Just Another Mirage?’ in Istvan Pogany (ed.) Human Rights in Eastern Europe (Aldershot: Edward Elgar) pp. 87–110

Bowring, Bill (1995) ‘The “droit et devoir d'ingérence”: A Timely New Remedy for Africa?’ 7 African Journal of International and Comparative Law pp. 493–510

Bowring, Bill (1996) ‘The Kurds in Turkey: Defending the Rights of a Minority’ in Kirsten Schulze, Martin Stokes and Colm Campbell (eds) Nationalism, Minorities and Diasporas: Identity and Rights in the Middle East (London: I. B. Tauris) p. 23

Bowring, Bill (1997) ‘Russia's accession to the Council of Europe and human rights: compliance or cross-purposes?’ Issue 6 1997 European Human Rights Law Review pp. 628–643.

Bowring, Bill (2000) ‘Russia's accession to the Council of Europe and human rights: four years on’ Issue 4 2000 European Human Rights Law Review p. 362

Bowring, Bill (2001) ‘Review of Costas Douzinas The End of Human Rights’ 12 Kings College Law Journal pp. 252–259

Bowring, Bill (2003) ‘The Degradation of International Law?’ in John Strawson (ed.) Law After Ground Zero (London: Glasshouse) pp. 3–19

Bowring, Bill (2005) ‘Chechnya Justice’ Counsel December 2005 pp. 65–67

Bowring, Bill (2005a) ‘Burial and Resurrection: Karl Renner’s controversial influence on the “National Question” in Russia’ in E. Nimni (ed.) National-Cultural Autonomy and its Contemporary Critics (London: Routledge)

Bowring, Bill (2005b) ‘Russia in a Common European Legal Space. Developing effective remedies for the violations of rights by public bodies: compliance with the European Convention on Human Rights’ in Kaj Hober (ed.) The Uppsala Yearbook of East European Law 2004 (London: Wildy, Simmonds and Hill, 2005) pp. 89–116

Bowring, Bill (2007) ‘Negating pluralist democracy: the Strasbourg Court forgets the rights of the electors’ 11 KHRP Legal Review pp. 67–96

Brown, A. (1977) ‘The Father of Russian Jurisprudence: The Legal Thought of S. E. Desnitskii’ in W. Butler(ed.) Russian Law: Historical and Political Perspectives (Oxford: Oxford University Press) pp. 117–42.

Brownlie, Ian and Goodwin-Gill, Guy (2006) Basic Documents on Human Rights (5th edition, Oxford: Oxford University Press)

Brubaker, R. (1996) Nationalism Reframed. Nationhood and the national question in the New Europe (Cambridge: Cambridge University Press)

Brunnée, Jutta and Toope, Stephen J. (2004) ‘The Use of Force: International Law After Iraq’ 53 October International and Comparative Law Quarterly pp. 785–806

Budgen, Sébastian; Kouvelakis, Stathis; and Slavoj Žižek (eds) (2007) Lenin Reloaded: Toward a Politics of Truth Sic 7 (Durham NC: Duke University Press)

Burke, Edmund (1987) ‘Reflections on the Revolution in France’ in Jeremy Waldron Nonsense Upon Stilts: Bentham, Burke and Marx on the Rights of Man (London: Methuen)

Burns, Tony (2000) ‘Aquinas’s Two Doctrines of Natural Law’ 48 Political Studies pp. 929–946

Butler, William (1974) ‘Introduction’ to G. I. Tunkin Theory of International Law (London: George Allen & Unwin)

Butler, William (1999) Russian Law (Oxford: Oxford University Press)

Butler, William (2002) ‘The Learned Writings of Professor G. I. Tunkin’ 4:2 Journal of the History of International Law pp. 394–423

Byers, Michael (1999) Custom, Power and the Power of Rules: International Relations and Customary International Law (Cambridge: Cambridge University Press)

Byers, Michael (2002) ‘The Shifting Foundations of International Law: A Decade of Forceful Measures against Iraq’ in Symposium: The Impact on International Law of Decade of Measures against Iraq 13:1 European Journal of International Law pp. 21–41

Byers, Michael (2002a) ‘Terrorism, the Use of Force and International Law After September 11’ 51 International and Comparative Law Quarterly pp. 401–414

Byers, Michael (2005) War Law (London: Atlantic Books)

Byers, Michael (ed.) (2001) The Role of Law in International Politics: Essays in International Relations and International Law (Cambridge: Cambridge University Press)

Byers, Michael and Nolte, George (2003) United States Hegemony and the Foundations of International Law: The Effects of US Predominance on the Foundations of International Law (Cambridge: Cambridge University Press)

Byers, Michael and Simon Chesterman (1999) ‘Has US power destroyed the UN?’ 21:9 London Review of Books

Capotorti, F. (1979) ‘Study on the Rights of Persons Belonging to Ethnic, Religious and Linguistic Minorities’, UN Doc. E/CN.4/Sub.2/384/Rev.1, (Special Rapporteur to the UN Sub-Commission on the Prevention of Discrimination and Protection of Minorities), pursuant to Sub-Commission Resolution 9(XX)

Capotorti, Francesco (1992) ‘Are Minorities Entitled to Collective International Rights’ in Y. Dinstein and M. Tabory (eds) The Protection of Minorities and Human Rights (Leiden: Brill Academic Publishers) pp. 505–511, p. 509–510

Caron, David D. (1991) ‘Iraq and the Force of Law: Why Give a Shield of Immunity?’ in ‘Agora: The Gulf Crisis in International and Foreign Relations Law’ 85 American Journal of International Law pp. 89–92

Carty, Anthony (1986) The Decay of International Law: A Reappraisal of the Limits of Legal Imagination in International Affairs (Manchester: Manchester University Press)

Carty, Anthony (1996) The Failed State and the Tradition of International Law – Towards a Renewal of Legal Humanism, Inaugural Lecture 6 December 1996, p. 22 (copy in possession of author)

Carty, Anthony (1997) ‘Myths of International Legal Order: Past and Present’ X Winter/Spring Cambridge Review of International Affairs 3

Carty, Anthony (2004) ‘Marxism and International Law: Perspectives for the American (Twenty-First) Century?’ 17 Leiden Journal of International Law pp. 247–270

Carty, Anthony (2005) ‘The Iraq Invasion as a Recent United Kingdom “Contribution to International Law”’ 16:1 European Journal of International Law pp. 143–151

Carty, Anthony (2007) Philosophy of International Law (Edinburgh: Edinburgh University Press)

Cassese, Antonio (1981) ‘The Status of Rebels under the 1977 Geneva Protocol on Non-International Armed Conflict’ 30 International and Comparative Law Quarterly p. 415

Cassese, Antonio (1995) Self-Determination of Peoples: A Legal Reappraisal (Cambridge: Cambridge University Press)

Cassese, Antonio (1999a) ‘Ex iniuria ius oritiur: Are We Moving towards International Legitimation of Forcible Countermeasures in the World Community?’ 10:1 European Journal of International Law pp. 23–31

Cassese, Antonio (1999b) ‘A Follow-up: Forcible Humanitarian Countermeasures and Opinio Necessitatis’ 10:4 European Journal of International Law pp. 791–801

Cassese, Antonio (2001) ‘Terrorism is Also Disrupting Some Crucial Legal Categories of International Law’ 12:5 European Journal of International Law pp. 993–1001

Cassese, Antonio (2005) International Law (2nd ed., Oxford: Oxford University Press) – the first edition was 2001

Cassese, Antonio (ed.) (1979) The New Humanitarian Law of Armed Conflict Volume I (Oxford: Oceana, 1981)

Chandler, David (2002) From Kosovo to Kabul. Human Rights and Humanitarian Intervention (London: Pluto)

Chandler, David (2006) From Kosovo to Kabul and Beyond. Human Rights and International Intervention (London: Pluto)

Charlesworth, Hilary (2002) ‘International Law: A Discipline of Crisis’ 65 Modern Law Review pp. 377–392

Charney, Jonathan A. (2001) ‘The Use of Force Against Terrorism and International Law’ in Editorial Comments American, 95 Journal of International Law pp. 835–839

Chimni, B. S. (1993) International Law and World Order: A Critique of Contemporary Approaches (New Delhi: Sage)

Chimni, B. S. (2004) ‘An Outline of a Marxist Course on Public International Law’ (2004) 17 Leiden Journal of International Law pp. 1–30

Chinkin, Christine M. (1999) ‘Kosovo: A “Good” or “Bad” War?’ 93 American Journal of International Law pp. 841–847

Churchill, Robin R. and Khaliq, Urfan (2004) ‘The Collective Complaints System of the European Social Charter: An Effective Mechanism for Ensuring Compliance with Economic and Social Rights?’ 15:3 European Journal of International Law pp. 417–456

Commission for Social Justice (1994) Social Justice. Strategies for National Renewal The Report of the Commission for Social Justice (London: Vintage Books)

Cook, Robin ‘British Foreign Policy’, Locarno Suite, Foreign and Commonwealth Office, London 12 May 1997

Cooper, Robert (2004) The Breaking of Nations: Order and Chaos in the Twenty-first Century (Atlantic Books)

Council of Europe Collected edition of the ’Travaux préparatoires’ of the European Convention on Human Rights in eight volumes (1975–1985) (Dordrecht: Martinus Nijhoff)

Crawford, James (1988) ‘Some Conclusions’ in James Crawford (ed.) The Rights of Peoples (Oxford: Clarendon Press)

Crawford, James (ed.) (1988) The Rights of Peoples (Oxford: Clarendon Press)

Dahan, F. (2000) ‘Law Reform in Central and Eastern Europe: The “Transplantation” of Secured Transactions Laws’ 2:3 European Journal of Law Reform pp. 369–384

Damrosch, L. F. and Mullerson R. (1995) ‘The Role of International Law in the Contemporary World’ in L. F. Damrosch, G. M. Danilenko and R. Mullerson (eds) Beyond Confrontation: International Law for the Post-Cold War Era (Boulder, Colo: Westview Press) p. 1

Damrosch, Lori Fisler (1991) ‘Constitutional Control of Military Actions: A Comparative Dimension’, in ’Agora: The Gulf Crisis in International and Foreign Relations Law’ 85 American Journal of International Law pp. 92–104

Dean, Jodi (2006) Žižek’s Politics (London: Routledge)

Delcourt, B. (2002) ‘De quelques paradoxes liés à l’invocation de l’Etat et du droit’, in K. Bannelier and others Le droit internationale face au terrorisme (Paris:Pedone)

Deleuze, Gilles (1992) Expression in Philosophy: Spinoza (London: Zone Books)

Deleuze, Gilles and Guattari, Felix (2004) A Thousand Plateaus (London: Continuum)

Dembour, Marie-Bénédicte (2006) Who Believes in Human Rights? Reflections on the European Convention (Cambridge)

Derrida, Jacques (2004) ‘The Last of the Rogue States: The “Democracy to Come”, Opening in Two Turns’ in 103:2/3 The South Atlantic Quarterly pp. 323–341

Dicey, A. (1914) Lectures on the relation between law and public opinion in England during the Nineteenth Century (2nd ed., London: Macmillan)

Dicey, A. (1973) England's case against home rule (Richmond, Surrey: Richmond Publishing, 1973 – English political history series)

Donnelly, J. (1999) ‘The social construction of international human rights’ in T. Dunne and N. Wheeler (eds) Human Rights in Global Politics (Cambridge: Cambridge University Press)

Donnelly, Jack (2002) ‘Genocide and humanitarian intervention’ 1:1 Journal of Human Rights pp. 93–109

Doswald-Beck, Louise and Vité, Sylvain (1993) ‘International Humanitarian Law and Human Rights Law’ 293 International Review of the Red Cross pp. 94–119

Douzinas, Costas (1991) Postmodern Jurisprudence: the Law of the Text in the Texts of the Law (London: Routledge)

Douzinas, Costas (1996) Justice Miscarried: Ethics, Aesthetics and the Law (Edinburgh: Edinburgh University Press)

Douzinas, Costas (2000) The End of Human Rights (Oxford: Hart Publishing)

Douzinas, Costas (2007) Human Rights and Empire: The political philosophy of cosmopolitanism (London: Routledge Cavendish)

Douzinas, Costas and Gearey, Adam (2005) Critical Jurisprudence: The Political Philosophy of Justice (Oxford: Hart Publishing)

Dupuy R. J. and Leonetti T. (1979) ‘La notion de conflit armé à caractère non international’ in Antonio Cassese (ed.) The New Humanitarian Law of Armed Conflict Volume I p. 272

Eagleton, Terry (2003) After Theory (London, Allen Lane)

Eagleton, Terry ‘Living in a material world’ The Guardian Review 20 September 2003

Easter, G. (1997) ‘Redefining Centre-Regional Relations in the Russian Federation: Sverdlovsk Oblast’ 49 Europe-Asia Studies pp. 617–635

Evans, Malcolm (2003) (ed.) International Law (Oxford: Oxford University Press)

Evans, Tony (2001) ‘If democracy, then human rights?’ 22 Third World Quarterly pp. 623–642

Ewald, W. (1995) ‘Comparative Jurisprudence (II): The Logic of Legal Transplants’ 43 American Journal of Comparative Law pp. 489–510

Ewing, Keith (1999) ‘Just Words and Social Justice’ 15 Review of Constitutional Studies pp. 53–75

Ewing, Keith (1999) ‘The Human Rights Act and Parliamentary Democracy’ 62:1 Modern Law Review pp. 79–99

Faundez, Julio (1989) ‘International Law and Wars of National Liberation: Use of Force and Intervention’ 1 African Journal of International and Comparative Law pp. 85–98

Faundez, Julio (ed.) (1997) Good Governance and Law: Legal and Institutional Reform in Developing Countries (London: Macmillan)

Federal Trust (ed.) (1999) The European Charter of Fundamental Rights (London: Federal Trust)

Feldman, David (1999) ‘The Human Rights Act 1998 and Constitutional Principles’ 19:2 Legal Studies pp. 165–206

Fine, Bob (2002) Democracy and the Rule of Law. Marx’s Critique of the Legal Form (Caldwell, New Jersey: Blackburn Press)

Fine, Robert (1993) ‘“The Rose in the Cross of the Present”: Closure and Critique Hegel's Philosophy of Rights’ pp. 45-60, in Alan Norrie (ed.) Closure or Critique: New Directions in Legal Theory (Edinburgh: Edinburgh University Press)

Forsythe, David (2000) Human Rights in International Relations (Cambridge: Cambridge University Press)

Fox, Gregory and Roth, Brad (2000) Democratic Governance and International Law (Cambridge: Cambridge University Press)

Franck, Thomas (1990) The Power of Legitimacy Among Nations (New York, Oxford University Press)

Franck, Thomas M. (1992) ‘The Emerging Right to Democratic Governance’ 86 American Journal of International Law p. 46

Franck, Thomas M. (1995) Fairness in International Law and Institutions (Oxford: Oxford University Press)

Franck, Thomas M. (1996) ‘Clan and Superclan: Loyalty, Identity and Community in Law and Practice’ 90 American Journal of International Law p. 359

Franck, Thomas M. (1999) ‘Lessons of Kosovo’ in ‘Editorial Comments: NATO's Kosovo Intervention’ (1999) 93 American Journal of International Law pp. 857–860

Franck, Thomas M. (2001) ‘Terrorism and the Right of Self-Defense’ in Editorial Comments 95 American Journal of International Law pp. 839–843

Franck, Thomas M. and Faiza Patel (1991) ‘UN Police Action in Lieu of War: 'The Old Order Changeth'’ pp. 63–74

Freeman, Alwyn M (1968) ‘Some Aspects of Soviet Influence on International Law’ 62:3 American Journal of International Law pp. 710–722

Freeman, Michael (1994) ‘The Philosophical Foundations of Human Rights’ 16 Human Rights Quarterly pp. 491–514

Freeman, Michael (1997) ‘Conference on Gross Human Rights Violations: Prevention, Intervention and Punishment’ 31 The Journal of Value Inquiry pp. 557–567

Freeman, Michael (2001) ‘Is a Political Science of Human Rights Possible?’ 19:2 Netherlands Human Rights Quarterly pp. 123–139

Freeman, Michael (2002) Human Rights: An interdisciplinary approach (London: Polity)

Gaeta, Paola (1996) ‘The Armed Conflict in Chechnya before the Russian Constitutional Court’ 7:4 European Journal of International Law pp. 563–570

Gaete, Rolando (1993) Human Rights and the Limits of Critical Reason (London: Dartmouth)

Galenkamp, Marlies (1992) ‘Collective Rights: Much Ado About Nothing? A Review Essay’ 3 Netherlands Quarterly of Human Rights p. 291

Galenkamp, Marlies (1993) Individualism versus Collectivism: The Concept of Collective Rights (RFS Rotterdam)

Gardner, James A. (1980) Legal Imperialism: American Lawyers and Foreign Aid in Latin America (Madison: University of Wisconsin)

Garlan, Edwin (1954) ‘Soviet Legal Philosophy’ (review of Hazard, John (intr) Soviet Legal Philosophy (Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1951)) 51:10 The Journal of Philosophy pp. 300–307

Gearey, Adam (2005) Globalization and Law: Trade, Rights, War (Lanham: Rowman & Littlefield)

Gearty, Conor (2006) Can Human Rights Survive? (Cambridge: Cambridge University Press)

Gellner, E. (1983) Nations and Nationalism (Oxford: Oxford University Press)

Ginsburgs, George (1980) ‘Review of Pashukanis Selected Writings on Marxism and Law’ 28:4 American Journal of Comparative Law pp. 687–689

Glennon, Michael J. (1991) ‘The Constitution and Chapter VII of the United Nations Charter’ pp. 74–88

Golan, Galia (1988) The Soviet Union and National Liberation Movements in the Third World (Boston: Unwin Hyman)

Goldsmith, Jack and Posner, Eric (2005) The Limits of International Law (Oxford: OUP)

Gorenburg, D. (1999). ‘Regional Separatism in Russia: Ethnic Mobilisation or Power Grab?’ 51 Europe-Asia Studies pp. 245–274

Gowan, Peter (1999) The Global Gamble. Washington's Faustian Bid for World Domination (London: Verso)

Gray, Christine (2002) ‘From Unity to Polarisation: International Law and the Use of Force Against Iraq’ in ’Symposium: The Impact on International Law of Decade of Measures against Iraq’ 3:1 European Journal of International Law pp. 1–19

Green, Leslie (1994) ‘Internal Minorities and Their Rights’ in Judith Baker (ed.) Group Rights (University of Toronto Press, 1994) p. 101

Greenwood, Christopher (2002) ‘International law and the “war against terrorism”’ 78:2 International Affairs pp. 301–317

Greenwood, Christopher (2003) ‘International Law and the Pre-emptive Use of Force: Afghanistan, Al-Qaida, and Iraq’ 4:7 San Diego International Law Journal pp. 7–37

Griffin, James (2000) ‘Discrepancies between the best philosophical account of human rights and the international law of human rights’ 101:1 (September 2000) Proceedings of the Aristotelian Society pp.1-28

Griffin, James (2001) ‘First Steps in an Account of Human Rights’ 9:3 European Journal of Philosophy pp. 306–327

Gupta, Bhabani Sen (1974) ‘The Soviet Union in South Asia’ in Roger Kanet (ed.) The Soviet Union and the Developing Nations (Baltimore: Johns Hopkins UP) pp. 119–152

Habermas J. (1994) ‘Struggles for Recognition in the Democratic State’ in Charles Taylor (ed. Amy Gutmann) Multiculturalism. Examining the Politics of Recognition (Princeton: Princeton University Press) pp. 105–148

Habermas, J. (1987) Knowledge and Human Interests (Cambridge: Polity Press)

Habermas, J. (1995) Citizenship and National Identity: Some Reflections on the Future of Europe in R. Beiner (ed.) Theorising Citizenship (New York: SUNY Press)

Habermas, J. (1997) Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy (Cambridge: Polity Press)

Habermas, J. (2001) ‘Constitutional Democracy: A Paradoxical Union of Contradictory Principles?’ 29:6 Political Theory pp. 766–781

Habermas, J. (2001a) The Postnational Constellation. Political Essays (Cambridge: Polity Press)

Hall, J. (ed.) (1998) The State of the Nation: Ernest Gellner and the Theory of Nationalism (Cambridge: Cambridge University Press)

Hallward, Peter (2003) Badiou: a subject to truth (Minneapolis: University of Minneapolis Press)

Hampson, Françoise (2002) ‘Study on Human Rights Protection During Situations of Armed Conflict, Internal Disturbances and Tensions’ Council of Europe, Steering Committee for Human Rights (CDDH), Committee of Experts for the Development of Human Rights (DH-DEV), DH-DEV(2002)001

Hampson, Françoise and Salama, Ibrahim (2005) ‘Working paper on the relationship between human rights law and humanitarian law’ Commission on Human Rights, Sub-Commission on the Promotion and Protection of Human Rights, 53rd session, Doc. E/CN.4/Sub.2/2005/14, 21 June 2005

Hanneman, Andrea J. (1995) ‘Independence and Group Rights in the Baltics: A Double Minority Problem’ 35 Virginia Journal of International Law p. 485

Harloe, Michael ‘Social Justice and the City: The New “Liberal Formulation”’ (2001) 25:4 International Journal of Urban and Regional Research pp. 889–897

Hazard, John (1938) ‘Cleansing Soviet International Law of Anti-Marxist Theories’ 32:2 American Journal of International Law pp. 244–252

Hazard, John (1957) ‘Pashukanis is No Traitor’ 51:2 American Journal of International Law pp. 385–388

Hazard, John (1971) ‘Renewed Emphasis Upon a Socialist International Law’ 65:1 American Journal of International Law pp. 142–148

Hazard, John (1979) ‘Memories of Pashukanis’, Foreword to Evgeny Pashukanis, Selected Writings on Marxism and Law (eds. P. Beirne & R. Sharlet) (London & New York 1980) pp. 273–301 at http://www.marxists.org/archive/pashukanis/biog/memoir.htm

Head Michael (2004) ‘The Rise and Fall of a Soviet Jurist: Evgeny Pashukanis and Stalinism’ (July 2004) vol. XVII no. 2 Canadian Journal of Law and Jurisprudence pp. 269–293

Head, Michael (2001) ‘The Passionate Legal Debates of the Early Years of the Russian Revolution’ vol. XIV no. 1 Canadian Journal of Law and Jurisprudence pp. 3–27

Hein, S. (1996) ‘Predicting Legal Transplants: the case of servitudes in the Russian Federation’ 6 Transnational Law and Contemporary Problems pp. 187–223

Heintze, Hans-Joachim (2004) ‘On the relationship between human rights law protection and international humanitarian law’ 86:856 International Review of the Red Cross pp. 789–814

Heinze, Eric (2004) ‘Humanitarian Intervention: Morality and International Law on Intolerable Violations of Human Rights’ 8:4 International Journal of Human Rights pp. 471–490

Henkin, Louis (1999) ‘Kosovo and the law of “humanitarian intervention”’ 93:4 American Journal of International Law pp. 824–828

Herring, Eric (2002) ‘Between Iraq and a hard place: a critique of the British government's case for UN economic sanctions’ (January) 28:1 Review of International Studies pp. 39–56

Higgins, Rosalind (1994) Problems and Process: International Law and How We Use It (Oxford: Clarendon Press)

Honneth, Axel (1993) The Critique of Power. Reflective Stages in a Critical Social Theory (MIT Press)

Honneth, Axel (1996) The Struggle for Recognition. The Moral Grammar of Social Conflicts (Cambridge; Polity Press)

Horton, John and Mendus, Susan (1994) (eds) After MacIntyre: Critical Perspectives on the Work of Alasdair MacIntyre (Cambridge: Polity)

Human Rights Watch (March 2005) Worse than a War: ‘Disappearances’ in Chechnya – A Crime Against Humanity, Human Rights Watch Briefing Paper, 21 March 2005, at http://hrw.org/backgrounder/eca/chechnya0305/

Ignatieff, Michael (2001) Human Rights as Politics and Ideology (Princeton University Press)

Independent Commission on Kosovo (2000) The Kosovo Report: Conflict, International Response, Lessons Learned (New York: Oxford University Press)

Ingram, James (2005) ‘Can Universalism Still Be Radical? Alain Badiou’s Politics of Truth’ 12:4 Constellations pp. 561–573

Inoue, K. (1991) MacArthur’s Japanese Constitution: A Linguistic and cultural Study of its Making (Chicago: University of Chicago Press)

Iwasawa, Y. (1998) International Law, Human Rights Law and Japanese Law: The Impact of International Law on Japanese Law (Oxford: Clarendon Press)

Iyer, Lars (2001) ‘Our Responsibility: Blanchot’s Communism’ Contretemps 2 pp. 59–73

Johnstone, Ian (2003) ‘Security Council Deliberations: The Power of the Better Argument’ 14 European Journal of International Law p. 437

Johnstone, Ian (2004) ‘US-UN Relations after Iraq: The End of the World (Order) As We Know It?’ 15:4 European Journal of International Law pp. 813–838

Kahn-Freund, O. (1974) ‘On Uses and Misuses of Comparative Law’ 37 Modern Law Review p. 1

Kaldor, Mary (2002) ‘A response’, in ’A Symposium on Kosovo’ 1:1 Human Rights Journal pp. 129–132

Kamminga, Menno (1994) ‘Is the European Convention on Human Rights Sufficiently Equipped to Cope with Gross and Systematic Violations?’ 12:2 Netherlands Quarterly of Human Rights pp. 153–164

Kanet, Roger (1974) ‘The Soviet Union and the Colonial Question 1917–1953’ in Roger Kanet (ed.) The Soviet Union and the Developing Nations (Baltimore: Johns Hopkins UP) pp. 1–26

Kautsky, Karl (1903) Neue Zeit № 2

Keller, Perry (1996) ‘Justice and Ethnicity’ 59 Modern Law Review p. 903

Kitson, Frank (1971) Low intensity operations: subversion, insurgency, peacekeeping (Harrisburg PA: Stackpole Books)

Klug, Francesca (2000) Values for a godless age. The story of the United Kingdom's new bill of rights (London: Penguin)

Knop, Karen (2002) Diversity and Self-determination in International Law (Cambridge Studies in International & Comparative Law) (Cambridge: Cambridge University Press)

Korovin, E. A. (1928) ‘Soviet Treaties and International Law’ 22 American Journal of International Law 753, at p. 763

Koskenniemi, Martti (1996) ‘“Intolerant Democracies”: A Reaction’ 37 Harvard International Law Journal pp. 234–235

Koskenniemi, Martti (2003) Fragmentation of International Law: Topic (a): The function and scope of the lex specialis rule and the question of 'self-contained regimes': An outline for the International Law Commission Study Group on Fragmentation http://untreaty.un.org/ilc/sessions/55/fragmentation_outline.pdf

Koskenniemi, Martti (2004) ‘What Should International Lawyers Learn from Karl Marx?’ 17 Leiden Journal of International Law pp. 229–246

Koskenniemi, Martti (2007) Fragmentation of International Law: Difficulties Arising from the Diversification and expansion of International Law Report of the Study Group of the International Law Commission (Helsinki: The Erik Castrén Institute Research Reports 21/2007)

Kranz, J. (1998) (ed.) Law and Practice of Central European Countries in the Field of National Minorities Protection After 1989 (Warsaw: Center for International Relations)

Krisch, Nico (2005) ‘International Law in Times of Hegemony: Unequal Power and the Shaping of the International Legal Order’ 16:3 European Journal of International Law pp. 369–408

Kritsiotis, Dino (2004) ‘Arguments of Mass Confusion’ 15:2 European Journal of International Law pp. 233–278

Kucherov, S. (1953) Courts, Lawyers and Trials under the Last Three Tsars (New York)

Kymlicka, W. (1994) ‘Individual and Community Rights’ in Judith Baker (ed.) Group Rights (Toronto: University of Toronto Press) p. 17

Kymlicka, W. (1995) Mulicultural Citizenhip (Oxford: Clarendon Press)

Kymlicka, W. (ed.) (1995) The Rights of Minority Cultures (Oxford: Oxford University Press)

Leach, Philip (2005) ‘Beyond the Bug River – A New Dawn for Redress Before the European Court of Human Rights?’ Issue 2 2005 European Human Rights Law Review pp. 148–164

Leach, Philip (2005a) ‘The British Military in Iraq – The Applicability of the Espace Juridique Doctrine under the European Convention on Human Rights’ Autumn Public Law pp. 448–458

Lefort, Claude (1986) ‘Politics and Human Rights’, in John B. Thompson (ed.) The Political Forms of Modern Society: Bureaucracy, Democracy, Totalitarianism (Cambridge: Polity), at http://www.geocities.com/~johngray/impl13.htm

Lester, A. (1984) ‘Fundamental Rights: The United Kingdom Isolated?’ Public Law pp. 46–72

Lester, A. (1998) ‘UK acceptance of the Strasbourg Jurisdiction: What Really went on in Whitehall in 1965’ (Summer) Public Law pp. 237–253

Lewin, Moshe (2005) Lenin’s Last Struggle (Ann Arbor: University of Michigan Press)

Lippens, Ronnie (2005) ‘Tracing the Legal Boundary between Empire and Multitude: Wavering with Hardt and Negri (2000–2005)’ 18 Leiden Journal of International Law pp. 389–402

Loucaides, Loukis ‘Determining the Extra-territorial Effect of the European Convention: Facts, Jurisprudence and the Bankovic Case’ (2006) 4 European Human Rights Law Review pp. 391–407

Loughlin, Martin (2001) ‘Rights, Democracy, and Law’ in T. Campbell, K. D. Ewing, A. Tomkins (eds) Sceptical Essays on Human Rights (Oxford: Oxford University Press) pp. 41–60

Loughlin, Martin (2004) The Idea of Public Law (Oxford: OUP)

Love, Nancy S. (1995) ‘What’s left of Marx?’ Chapter 3 in Stephen K. White (ed.) The Cambridge Companion to Habermas (Cambridge, Cambridge University Press)

Lowe, Vaughan (2003) ‘The Iraq Crisis: What Now?’ October, 52 International and Comparative Law Quarterly pp. 859–871

Lubell, Noam (2005) ‘Challenges in applying human rights law to armed conflict’ 87:860 International Review of the Red Cross pp. 737–754

Lukes, Steven (1981) ‘Can a Marxist Believe in Human Rights?’ 4 Praxis International pp. 334–345

Lukes, Steven (1997) ‘Social Justice: The Hayekian Challenge’ 11 Critical Review pp. 65–80

MacIntyre, Alasdair (1967) A Short History of Ethics. A History of Moral Philosophy from the Homeric Age to the Twentieth Century (London: Routledge, 1999 (1967))

MacIntyre, Alasdair (1983) ‘Are there any natural rights?’ The Charles F. Adams Lecture, Bowdoin College, Brunswuick, Maine, 28 February 1983 (publiched by the President and Trustees, Bodoin College, Brunsuick, Maine), on file with the author

MacIntyre, Alasdair (1988) Whose Justice? Which Rationality? (London: Duckworth)

MacIntyre, Alasdair (1990) ‘The Privatisation of Good: An Inaugural Lecture’ 52:3 Review of Politics pp. 344–361

MacIntyre, Alasdair (1991) ‘Community, Law and the Idiom and Rhetoric of Rights’ 26 Listening: Journal of Religion and Culture pp. 96–110

MacIntyre, Alasdair (1994) ‘A Partial response to my Critics’, in John Horton and Susan Mendus (eds) After MacIntyre: Critical Perspectives on the Work of Alasdair MacIntyre (Cambridge: Polity)

MacIntyre, Alasdair (1999) Dependent Rational Animals: Why Human Beings Need the Virtues (Chicago: Open Court)

MacIntyre, Alasdair (2006) ‘Epistemological crises, dramatic narrative, and the philosophy of science’, Chapter 1, pp. 3–23 in The Tasks of Philosophy: Selected Essays, Volume 1 (Cambridge: Cambridge University Press)

MacIntyre, Alasdair (2006a) ‘Three perspectives on Marxism: 1953, 1968, 1995’ (first published in 1995) Chapter 8, pp. 145–158, in Ethics and Politics: Selected Essays, Volume 2 (Cambridge: Cambridge University Press)

Macpherson, C. B. (1964) The Political Theory of Possessive Individualism: Hobbes to Locke (Oxford: Oxford Paperbacks)

Maitland, F. W. (1995) ‘Trust and Corporation’, in Julia Stapleton (ed.) Group Rights: Perspectives Since 1900 (London: Thoemmes Press)

Malanczuk, Peter (1991) ‘The Kurdish Crisis and Allied Intervention’ 2 European Journal of International Law p. 114

Mansell, Wade and Haslam, Emily (2005) ‘John Bolton and the United States” Retreat from International Law’ 14(4) Social and Legal Studies pp. 459–485

Marks, Susan (2000) ‘International law, democracy and the end of history’, Chapter 14, pp. 532–566 in Gregory Fox and Brad Roth Democratic Governance and International Law (Cambridge: Cambridge University Press)

Marks, Susan (2000a) The Riddle of All Constitutions (Oxford: Oxford University Press)

Marks, Susan (2001) ‘Big Brother is Bleeping Us – With the Message that Ideology Doesn’t Matter’ 12:1 European Journal of International Law pp. 109–123, at p. 112

Marston, G. (1993) ‘The United Kingdom's Part in the Preparation of the European Convention on Human Rights, 1950’ Vol. 42, Part 4 International and Comparative Law Quarterly pp. 796–826

McBride, Jeremy (2003) ‘Study on the Principles Governing the Application of the European Convention on Human Rights during Armed Conflict and Internal Disturbances and Tensions’ Council of Europe, Steering Committee for Human Rights (CDDH), Committee of Experts for the Development of Human Rights (DH-DEV), DH-DEV(2003)001

McEldowney, John (1985) ‘Dicey in Historical Perspective – a Review Essay’ in Patrick McAuslan and John McEldowney (eds) Law, Legitimacy and the Constitution (Sweet & Maxwell)

McGoldrick, Dominic (2004) From ‘9–11’ to the Iraq War 2003: International Law in an Age of Complexity (Oxford: Hart Publishing)

McWhinney, Edward (1962) ‘”Peaceful Co-existence” and Soviet-Western International Law’ 56:4 American Journal of International Law pp. 951–970

Meron, Theodor (1991) ‘Prisoners of War: Civilians and Diplomats in the Gulf Crisis’ in ’Agora: The Gulf Crisis in International and Foreign Relations Law’ 85 American Journal of International Law pp. 104–109

Mertus, J. (1999) ‘From Legal Transplants to Transformative Justice: Human Rights and the Promise of Transnational Civil Society’ 14 American University International Law Review pp. 1335–1389

Miéville, China (2004) ‘The Commodity-Form Theory of International Law: an Introduction’ 17 Leiden Journal of International Law pp. 271–302

Miéville, China (2005) Between Equal Rights: A Marxist Theory of International Law (Leiden: Brill Academic Publishers)

Miéville, China (2005a) ‘Anxiety and the Sidekick State: British International Law After Iraq’ 46:7 Harvard International Law Journal pp. 441–458

Mikhaleva, N. A. (1996). ‘Constitutional Reforms in the Republics of the Russian Federation’ Russian Politics and Law pp. 67–79

Miller, D. (1997) On Nationality (Oxford: Clarendon Press)

Mole, Nuala (2001) ‘Who Guards the Guards – The Rule of Law in Kosovo’ Part 3 European Human Rights Law Review pp. 280–299

Mole, Nuala (2005) ‘Issa v Turkey: Delineating the Extra Territorial Effect of the European Convention on Human Rights’ Part 1 European Human Rights Law Review pp. 86–91

Morgan, Bronwen (2002) ‘What is Right with Ideology?’ 22:3 Oxford Journal of Legal Studies pp. 517–538

Morsink, Johannes (1999) The Universal Declaration of Human Rights. Origins, Drafting and Intent (Philadelphia: University of Pennsylvania Press)

Müller, Jan-Werner (2003) A Dangerous Mind: Carl Schmitt in Post-War European Thought (New Haven: Yale University Press)

Murphy, Sean D. (ed.) (2000) ‘NATO Air Campaign Against Serbia and the Laws of War’ in ’Contemporary Practice of the United States Relating to International Law: International Criminal Law’ 94 American Journal of International Law pp. 690–697

Murray, Rachel (1999) ‘Serious or Massive Violations under the African Charter on Human and Peoples” Rights: A Comparison with the Inter-American and European Mechanisms’ 17:2 Netherlands Quarterly of Human Rights pp. 109–133

Negri, Antonio (1991) The Savage Anomaly: The Power of Spinoza’s Metaphysics and Politics (Minneapolis: University of Minnesota Press)

Newton, S. (2001) ‘Transplantation and Transition: Legality and Legitimacy in the Kazakhstani Legislative Process’ SOAS Working Paper p. 3

Nino, Carlos (1993) The Ethics of Human Rights (Oxford: Clarendon Press)

Norrie, Alan (1993) (ed.) Closure or Critique: New Directions in Legal Theory (Edinburgh: Edinburgh University Press)

Norrie, Alan (1999) ‘Justice and Relationality’ 3:1 Alethia pp. 1–5

Norrie, Alan (2000) Punishment, Responsibility and Justice: A Relational Critique (Oxford: Oxford University Press)

Norrie, Alan (2005) Law and the Beautiful Soul (London: Glasshouse Press)

O’Connell, Mary Ellen (2002) ‘Debating the Law of Sanctions’ in ’Symposium: The Impact on International Law of Decade of Measures against Iraq’ 13:1 European Journal of International Law pp. 63–79

O’Neill, John (ed.) (1996) Hegel’s Dialectic of Desire and Recognition (Albany: SUNY)

Oquendo, Angel R. (2002) ‘Deliberative Democracy in Habermas and Nino’ 22:2 Oxford Journal of Legal Studies pp. 189–226

Örücü, E. (2002) ‘Law as Transposition’ 51 International and Comparative Law Quarterly pp. 205–223

Osakwa, C. (1998) ‘Propter Honoris Respectum: Anatomy of the 1994 Civil Codes of Russia and Kazakstan: A Biopsy of the Economic Constitutions of the Post-Soviet Republics’ 73 Notre Dame Law Review pp. 1413–1514

Otto, Dianne (1997) ‘Rethinking the Universality of Human Rights Law’ 29 Columbia Human Rights Law Review p. 1

Packer, John (1993) ‘On the Definition of Minorities’ in John Packer and Kristian Myntti (eds) The Protection of Ethnic and Linguistic Minorities in Europe (Helsinki: Abo Akademi University) p. 23

Packer, John (1996) ‘On the Content of Minority Rights’ in J. Raikka (ed.) Do We Need Minority Rights? (Leiden: Kluwer) p. 121

Pashukanis, Yevgeny (1980) Pashukanis: Selected Writings on Marxism and Law (eds P. Bierne and R. Sharlet) (London: Academic Press)

Paust, Jordan J. (1983) ‘Conflicting Norms of Intervention: More Variables for the Equation’ 13 Georgia Journal of International and Comparative Law p. 305

Paust, Jordan J. (1986) ‘Responding Lawfully to International Terrorism: The Use of Force Abroad’ 8 Whittier Law Review pp. 711–733

Peacerights (2004) Report of the Inquiry into the Alleged Commission of War Crimes by Coalition Forces in the Iraq War during 2003 (Accepted by the Executive Committee of Peacerights on 31 March 2004, and submitted to the Prosecutor of the International Criminal Court) (copy in the possession of the author)

Perrin, Colin (2004) ‘Breath From Nowhere: The Silent Foundation of Human Rights’ 13/1 Social and Legal Studies pp. 133–151

Pierse, Catherin (1997) ‘Violation of Cultural Rights of Kurds in Turkey’ 15 Netherlands Quarterly of Human Rights p. 325

Plasseraud, Y. (2000) ‘How to solve Cultural Identity Problems: Choose your own nation’ Le Monde Diplomatique May 2000, p. 4

Prince, Charles (1942) ‘The USSR and International Organisations’ 36:3 American Journal of International Law pp. 425–445

Puchalska-Tych, Bogumila and Salter, Michael (1996) ‘Comparing legal cultures of Eastern Europe: the need for a dialectical analysis’ 16 Legal Studies p. 157

Quaye, Christopher (1991) Liberation Struggles in International Law (Philadelphia: Temple University Press)

Quenivet, Noelle (2005) ‘The World after September 11: Has It Really Changed?’ 16:3 European Journal of International Law pp. 561–577

Quigley, John (2002) ‘The United Nations Security Council: Promethean Protector or Helpless Hostage?’ 35 Texas International Law Journal pp. 129–172

Rancière, Jacques (2004) ‘Who is the Subject of the Rights of Man?’ 103:2–3 South Atlantic Quarterly pp. 297–310

Rasch, William (2005) Sovereignty and its Discontents (London: Birkbeck Law Press)

Rawls, John (1999) The Law of Peoples (Cambridge, Mass: Harvard University Press)

Rayburn, Joel (2006) ‘The Last Exit from Iraq’ 85:2 Foreign Affairs pp. 29–40

Reddaway, Peter and Glinski, Dmitri (2001) The Tragedy of Russia's Reforms: Market Bolshevism Against Democracy (Washington: United States Institute of Peace Press)

Reidy, Aisling (1998) ‘The approach of the European Commission and Court of Human Rights to international humanitarian law’ 324 International Review of the Red Cross pp. 513–529

Reidy, Aisling; Hampson, Françoise; and Boyle, Kevin (1997) ‘Gross Violations of Human Rights: Invoking the European Convention on Human Rights in the Case of Turkey’ 15:2 Netherlands Quarterly of Human Rights pp. 161–173

Rich, Roland (1988) ‘Right to Development: A Right of Peoples?’ in James Crawford (ed.) The Rights of Peoples (Oxford: Clarendon Press)

Rieff, David (2002) ‘On the wishful thinking of eminent persons: the Independent Commission’s Kosovo Report’ in ’A Symposium on Kosovo’ 1:1 Human Rights Journal pp. 111–119

Risse, Thomas, Stephen Ropp, Kathryn Sikkink (eds) (1999) The Power of Human Rights: International Norms and Domestic Change (Cambridge: Cambridge University Press)

Roberts, Anthea (2004) ‘Righting Wrongs or Wronging Rights? The United States and Human Rights Post-September 11’ 15:4 European Journal of International Law pp. 721–749

Robertson, Geoffrey (2001) Crimes Against Humanity: The Struggle for Global Justice (revised edition, London: Penguin)

Rodley, Nigel ‘Breaking the Cycle of Impunity for Gross Violations of Human Rights: The Pinochet Case in Perspective’ (2000) 69 Nordic Journal of International Law pp. 11–26

Rodley, Nigel S. (1995) ‘Conceptual Problems in the Protection of Minorities: International Legal Developments’ 17 Human Rights Quarterly p. 48

Ronzitti, Natalino (2000) ‘Is the Non Liquet of the Final Report by the Committee Established to Review the NATO Bombing Against the FRY Acceptable?’ 840 International Review of the Red Cross pp. 1020–1021

Rose, Gillian (1995) Hegel: Contra Sociology (London: Athlone)

Rosenberg, Justin (2002) The Follies of Globalisation Theory (London: Verso)

Rostow, Eugene V. (1991) ‘Until What? Enforcement Action or Collective Self-Defense?’ in ’Agora: The Gulf Crisis in International and Foreign Relations Law  85 American Journal of International Law pp. 506–516

Rubin, Isaak (1928) Essays on Marx’s Theory of Value (1972, trans from 3rd edn 1928) (Detroit: Black and Red)

Salter, Michael (1997) ‘Habermas” New Contribution to Legal Scholarship’ 24:2 Journal of Law and Society pp. 285–305

Sands, Philippe (2006) Lawless World: Making and Breaking Global Rules (London: Penguin Books)

Scarborough, Kyla D. (2002). ‘Foundational Ethics: A Look at Alasdair MacIntyre’s Ethical Views’ PSU/NSF-REU Program, Summer 2002 at hyyp://www.pittstate.edu/reuret/ResearchReports2002/18scarboroughEthicsIndented.pdf

Scholte, Aart Jan (2005, 2nd edn) Globalization: a Critical Introduction (London: Palgrave Macmillan)

Scobbie, Iain (2006) ‘Some Common Heresies about International Law: Sundry Theoretical Perspectives’ in Malcolm Evans (ed.) International Law (2nd edn, Oxford: Oxford University Press) pp. 83–112

Scott, Shirley B. ‘International Law as Ideology: Theorizing the Relationship between International Law and International Politics’ (1994) 5:3 European Journal of International Law pp. 313–325

Segesvary, Victor (1995) ‘Group Rights: The Definition of Group Rights in the Contemporary Legal Debate Based on Socio-Cultural Analysis’ 2/3 International Journal of Group Rights pp. 89–107

Shea, Jamie (2002) ‘NATO – Upholding Ethics in International Security Policy’ 15:1 Cambridge Review of International Affairs pp. 75–82

Shivji, Issa (1989) The Concept of Human Rights in Africa (Dakar: Codesria)

Shustov, V. B. (1996) Discrimination Against Indigenous People of the North, A Statement by Social Organisations and Movements of Indigenous People of the North, 4 March

Simma, Bruno (1999) ‘NATO, the UN and the Use of Force: Legal Aspects’ 10:1 European Journal of International Law pp. 1–23

Simpson, Gerry (2000) ‘Review Article: The Situation on the International Legal Theory Front: The Power of Rules and the Rule of Power’ 11 European Journal of International Law pp. 439–464

Simpson, Gerry (2005) ‘The war in Iraq and international law’ 6 Melbourne Journal of International Law pp. 167–188

Smith, A. D. (1983). Theories of Nationalism (London: Duckworth)

Smith, A. D. (1986) The Ethnic Origin of Nations (Oxford: Oxford University Press)

Smith, A. D. (1998) Nationalism and Modernism. A critical survey of recent theories of nations and nationalism (London: Routledge)

Smith, A. D. (2001) ‘Nations and History’ in M. Guibernau and J. Hutchinson (eds) Understanding Nationalism (London: Polity) pp. 9–31

Smith, A. D. (2002) ‘Dating the nation’ in D. Conversi (ed.) Ethnonationalism in the Contemporary world: Walker Connor and the study of nationalism (London: Routledge) pp. 53–71

Smith, Steven B. (1989) Hegel's Critique of Liberalism. Rights in Context (Chicago: Chicago University Press)

Stack, Robert (2000) ‘Western Law in Japan: the Antimonopoly Law and other Legal Transplants’ 27:3 Manitoba Law Journal pp. 39–413

Stapleton, Julia (1995) (ed.) Group Rights: Perspectives Since 1900 (London: Thoemmes Press)

Stein, Jonathan (2001) ‘The Community Legal Service needs a social justice mission’ 6 July 2001 New Law Journal

Steiner, Henry and Alston, Philip (2000, 2nd edn) International Human Rights in Context (Oxford: Oxford University Press)

Stephenson, Susan ‘Narrative, Identity and Modernity’ ECPR Workshop, Mannheim, March 1999, at http://www.essex.ac.uk/ecpr/events/jointsessions/paperarchive/mannheim/w22/Stephenson.pdf

Stuchka P. I. (1988) Selected Writings on Soviet Law and Marxism (edited, annotated, translated and introduced by Robert Sharlet, Peter Maggs and Piers Beirne) (Armonk: M E Sharpe)

Sumner, L. W. (1987) The Moral Foundation of Rights (Oxford, Clarendon Press)

Sypnowich, Christine (1990) The Concept of Socialist Law (Oxford: Clarendon Press)

Tasioulas, John (2002) ‘From Utopia to Kazanistan: John Rawls and the Law of Peoples’ 22:2 Oxford Journal of Legal Studies pp. 367–396

Tasioulas, John (2002a) ‘Human Rights, Universality and the Values of Personhood: Retracing Griffin’s Steps’ 10:1 European Journal of Philosophy pp. 79–100

Tasioulas, John (2003) ‘The Moral Reality of Human Rights’ UNESCO Seminar Oxford, March 2003

Taylor, Charles (1994a) ‘Justice After Virtue’ in Horton, John and Mendus, Susan (eds) After MacIntyre: Critical Perspectives on the Work of Alasdair MacIntyre (Cambridge: Polity)

Taylor, Charles (ed. Amy Gutmann) (1994) Multiculturalism. Examining the Politics of Recognition (Princeton: Princeton University Press)

Teubner, G. (1993) Law as an Autopoietic System (London: Blackwell)

Teubner, G. (1998) ‘Legal Irritants: Good Faith in British Law or How Unifying Law Ends Up in New Divergencies’ 61 Modern Law Review p. 11

Thompson, Edward P. (1975) Whigs and Hunters. The Origin of the Black Act (London: Allen Lane)

Thompson, John (1990) Ideology and Modern Culture: Critical Social Theory in the Era of Mass Communication (Cambridge: Polity) p. 56

Tomasi, John (1991) ‘Individual Rights and Community Virtues’ (April 1991) 101:3 Ethics pp. 521–536

Tomuschat, Christian (1992) ‘Quo Vadis Argentatoratum? The Success Story of the European Convention on Human Rights – And a Few Dark Stains’ 13:11–12 Human Rights Law Journal pp. 401–406

Tomuschat, Christian (2003) Human Rights: Between Idealism and Realism (Oxford: Oxford University Press)

Triska, Jan (1958) ‘Treaties and Other Sources of Order in International Relations: The Soviet View’ 52:4 American Journal of International Law pp. 699–726

Tunkin, G. I. (1974) Theory of International Law (trans. W. E. Butler) (London: Allen & Unwin)

Tunkin, G. I. (1993) ‘Is General International Law Customary Only?’ 4:4 European Journal of International Law pp. 534–541

Van Dyke, Vernon (1977) ‘The Individual, the State and Ethnic Communities in Political Theory’ 29 World Politics p. 343

Van Dyke, Vernon (1995) ‘Collective Entities and Moral Rights: Problems in Liberal-Democratic Thought’ in Julia Stapleton (ed.) Group Rights: Perspectives Since 1900 (London: Thoemmes Press) p. 180

Vasak, Karel (1977) ‘A Thirty Year Struggle – the Sustained Efforts to give Force of Law to the Universal Declaration of Human Rights’ UNESCO Courier November 1977

Vyshinsky, A. Ya. (ed.) (1979) The Law of the Soviet State (trans. H. W. Baab) (Westport, CT: Greenwood Press, Publishers)

Waldron, Jeremy (1987) Nonsense Upon Stilts: Bentham, Burke and Marx on the Rights of Man (London, Routledge)

Waldron, Jeremy (1990) The Right to Private Property (Oxford: Clarendon Press)

Wallerstein, Immanuel (2004) World-systems Analysis: An Introduction (Durham, NC: Duke University Press)

Warbrick, Colin (2003) ‘The Use of Force against Iraq’ 52 International and Comparative Law Quarterly p. 811

Warrington, Ronnie (1981) ‘Pashukanis and the Commodity Form Theory’ 9 International Journal of the Sociology of Law 1–22, at p. 3, in C. Varga (ed.) Marxian Legal Theory, International library of Essays in Law and Legal Theory (New York: New York University Press, 1993)

Watson, Alan (1966) ‘Aspects of the Reception of Law’ 44 American Journal of Comparative Law p. 335

Watson, Alan (1976) ‘Legal Transplants and Law Reform’ 92 Law Quarterly Review pp. 79–84

Watson, Alan (1981) The Making of the Civil Law (Cambridge: Harvard University Press)

Watson, Alan (1985) The Evolution of Law (Baltimore: John Hopkins University Press)

Watson, Alan (1993) Legal Transplants: An Approach to Comparative Law (University of Georgia Press, Athens and London, 2nd edn, 1993 – 1st edn 1973)

Watson, Alan (2001) Society and Legal Change (2nd edn) (Philadelphia: Temple University Press)

Weber, E. (1979) Peasants into Frenchmen: The Modernisation of Rural France, 1870–1914 (London: Chatto & Windus)

Wedel, Janine (2001) Collision and Collusion: The Strange Case of Western Aid to Eastern Europe (New York: Palgrave)

Wegener, Bernd (2000) ‘Political Culture and Post-Communist Transition – A Social Justice Approach: Introduction’ 13 Social Justice Research pp. 75–82

Weiss, Thomas (2002) ‘Instrumental humanitarianism and the Kosovo Report’ in ’A Symposium on Kosovo’ 1:1 Human Rights Journal pp. 121–127

Weller, Mark (ed.) (1993) Iraq and Kuwait: The Hostilities and their Aftermath (Cambridge: Grotius Publications)

Weston, Burns H. (1991) ‘Security Council Resolution 678 and Persian Gulf Decision Making: Precarious Legitimacy’ in ‘Agora: The Gulf Crisis in International and Foreign Relations Law’ 85 American Journal of International Law pp. 516–535

Wheatley, Steven (2003) ‘Deliberative Democracy and Minorities’ 14:3 European Journal of International Law pp. 507–527

White, Nigel D. (2004) ‘The Will and Authority of the Security Council after Iraq’ 17 Leiden Journal of International Law pp. 645–672

Wiener, J. (2001) ‘Responding to the Global Warming Problem: Something Borrowed for Something Blue: Legal Transplants and the Evolution of Global Environmental Law’ 27 Ecology Law Quarterly pp. 1295–1371

Wilde, Ralph (2005) ‘The “Legal Space” or “Espace Juridique” of the European Convention on Human Rights: Is It Relevant to Extraterritorial State Action’ Part 2 European Human Rights Law Review pp. 115–124

Williams, Patricia J. (1992) The Alchemy of Race and Rights (Harvard: Harvard University Press)

Williams, Paul (2002) ‘The Rise and Fall of the “Ethical Dimension”: Presentation and Practice in New Labour’s Foreign Policy’ 15:1 Cambridge Review of International Affairs pp. 53–63

Wilson, Heather Anne (1990) International Law and the Use of Force by National Liberation Movements (Oxford: Clarendon Press)

Wissenburg, Marcel (2001) ‘The 'third way' and social justice’ Journal of Political Ideologies pp. 231–235

Wolf, Martin (2005) Why Globalization Works (New Haven: Yale Nota Bene)

Zile, Zigurds (1992) Ideas and Forces in Soviet Legal History: A Reader on the Soviet State and Law (Oxford: Oxford University Press)

Žižek, Slavoj (1993) Tarrying with the Negative: Kant, Hegel, and the Critique of Ideology (Durham: Duke University Press) Ch. 6, ‘Enjoy Your Nation as Yourself!’

Žižek, Slavoj (2001) On Belief (London: Routledge)

Žižek, Slavoj (2002) ‘Are we in a war? Do we have an enemy?’ 24:10 London Review of Books

Žižek, Slavoj (2004) Revolution at the Gates: A Selection of Writings from February to October 1917 by V. I. Lenin (London: Verso)

Žižek, Slavoj (2004a) ‘From Politics to Biopolitics… and Back’ 103:2/3 The South Atlantic Quarterly pp. 501–521

Žižek, Slavoj (2005) ‘Against Human Rights’ 34 New Left Review July–August 2005

Žižek, Slavoj (2005a) Iraq: The Borrowed Kettle (London: Verso)

Žižek, Slavoj (2006) The Parallax View (Cambridge, Mass: The MIT Press)

На русском языке

Адорно Т. (2003) Негативная диалектика.— М.: Научный мир, 2003.

Азаркин Н. М. (1999) История юридической мысли России: Курс лекций.— М.: Юридическая лит., 1999.

Андерсон Б. (2001) Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма.— М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001.

Арендт X. (1996) Истоки тоталитаризма.— М.: ЦентрКом, 1996.

Арчер М. (1994) Реализм и морфогенез // Социологический журнал.— 1994.— № 4.

Бадью А. (1999) Апостол Павел. Обоснование универсализма / Пер. с фр. О. Головой.— М.: Московский философский фонд; СПб.: Университетская книга, 1999.

Бадью А. (2003) Манифест философии / Сост. и пер. с франц. В. Е. Лапицкого.— СПб.: Machina, 2003.

Бадью А. (2004) Делёз. Шум бытия. / Пер. с франц. Д. Скопина.— М.: Фонд научных исследований «Прагматика культуры», издательство «Логос-Альтера» / «Ессе homo», 2004.

Бадью А. (2004а) Единица делится надвое / Пер. с фр. Алексей Гараджа // Синий диван.— 2004.— №5.— сс. 74—86. Цит. по http://www.contr.info/content/view/1410/43/.

Бадью А. (2005) Зло. Интервью / Пер. с англ. Дима Кай.— http://www.contr.info/content/view/120/43/, 14.09.2005 г.

Бадью А. (2006) Этика: Очерк о сознании зла / Пер. с фр. В. Е. Лапицкого.— СПб.: Machina, 2006.

Бараташвили Д. И. (1967) Национально-освободительное движение и развитие международного права // Советское государство и право. № 9.— М.: Наука, 1967.

Блищенко И. П. (1968) Антисоветизм и международное право.— М.: Международные отношения, 1968.

Блищенко И. П. (1991) Некоторые проблемы советской науки международного права // Советское государство и право, № 3, 1991.

Блищенко И. П. (1997) Содержание права народов на самоопределение // Право народов на самоопределение: идея и воплощение. Составитель А. Г. Осипов.— М.: Звенья, 1997.

Вышинский А. Я. (1948) Международное право и международная организация // Советское государство и право.— 1948.— № 1.

Гегель Г. (1990) Философия права / Пер. с нем. Б. Г. Столпнера и М. И. Левиной. Ред. и составители тома Д. А. Керимов и В. С. Нерсесянц.— М.: Мысль, 1990.

Грушкин Д. В. (1997) Право народов на самоопределение: история развития и воплощения идеи // Право народов на самоопределение: идея и воплощение. Составитель А. Г. Осипов.— М.: Звенья, 1997.

Делёз Ж. (1998) Различие и повторение / Пер. с фр. Н. Б. Маньковской и Э. П. Юровской.— СПб: Петрополис, 1998.

Деррида Ж. (2006) Призраки Маркса: Государство долга, работа скорби и новый интернационал / Пер. с франц. Б. Скуратова; под ред. Д. Новикова.— М: Logos-altera/Ecce homo, 2006

Жижек С. (2003) 13 опытов о Ленине / Пер. с англ. А. Смирнов.— Издательство «Ад Маргинем», 2003.

Казанцев С. М. (1991) Суд присяжных в России. Громкие уголовные процессы 1864—1917 гг.— Ленинград: Лениздат, 1991.

Коровин Е. А. (1924) Международное право переходного времени.— М.: Изд-во Коммунистич. академии, 1924.

Коэн С. (2001) Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России.— М.: АИРО-XXI, 2001.

Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Издание пятое.— М.: Издательство политической литературы.

Лукач Г. (1987) Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества.— М.: Наука, 1987.

Макинтайр А. (2000) После добродетели / Пер. с англ. В. В. Целищева.— М.: Академический Проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2000.

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе.— М.: Государственное издательство политической литературы.

Мольтманн Ю. (1990) Теология надежды // Вопросы философии.— 1990.— № 9.

Монтескьё Ш. Л. (1999) О духе законов.— М: Мысль, 1999.

Пашуканис Е. Б. (1925) Международное право // Энциклопедия государства и права.— М.: Изд-во Коммунистич. академии, 1925—1926.— т. 2.

Пашуканис Е. Б. (1932) Письмо тов. Сталина и задачи теоретического фронта государства и права // Советское государство.— М.: Сов. законодательство, 1932, № 1.— сс. 24—48.

Пашуканис Е. Б. (1935) Очерки по международному праву.— М.: Сов. законодательство, 1935.

Пашуканис Е. Б. (1980) Общая теория права и марксизм // Е. Б. Пашуканис. Избранные произведения по общей теории права и государства.— М.: Наука, 1980.

Сталин И. В. Сочинения.— М.: Государственное издательство политической литературы.

Тункин Г. И. (1967) Борьба двух концепций в международном праве // Советское государство и право. № 11.— М.: Наука, 1967.

Тункин Г. И. (1970) Теория международного права.— М.: Международные отношения, 1970.

Тункин Г. И. (1970а) Ленинские принципы равноправия и самоопределения народов и современное международное право // Вестник Московского университета, № 2, 1970.

Филиппов В. Р. (1998) Национально-культурная автономия: классическая концепция и её современная интерпретация.— Национально-культурная автономия: проблемы и суждения: По материалам заседаний круглого стола в Центре «Этносфера».— М.: Этносфера, 1998.

Хайдеггер М. (1998) Пролегомены к истории понятия времени / Пер. Е. В. Борисова. — Томск: Водолей, 1998.

Хайек Ф. (2006) Право, законодательство и свобода: Современное понимание либеральных принципов справедливости и политики. — М.: ИРИСЭН, 2006.

Хантингтон С. (1994) Столкновение цивилизаций? // Полис.— 1994.— № 1.

Хардт М., Негри А. (2004) Империя / Пер. с англ., под ред. Г. В. Каменской, М. С. Фетисова.— М.: Праксис, 2004.

Хрущёв, Н. С. (1961) За новые победы мирового коммунистического движения // Коммунист.— 1961.— № 1.

Чистяков О. И., Новицкая Т. Е. (1998) Реформы Александра II.— М.: Юридическая литература, 1998.

Шмит К. (1992) Понятие политического // Вопросы социологии.— 1992.— № 1.— сс. 35—67.

Шмит К. (2000) Политическая теология. — М:. Канон-Пресс-Ц, 2000.

Шмит К. (2008) Номос Земли в праве народов Jus Publicum Europaeum.— СПб.: Владимир Даль, 2008.

Примечания

1

Cassese (2005).

(обратно)

2

См. «Би-би-си», 16 сентября 2004 г., «Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан рассказал „Би-би-си“, что возглавляемое США вторжение в Ирак — незаконный акт, нарушающий Устав ООН» (http://news.bbc.co.uk/l/hi/world/middle_east/3661134.stm).

(обратно)

3

Полный отчёт см.: Sands, Philippe (2006).

(обратно)

4

Из сотен источником см.: Baylis and Smith (2004), Wolf (2005), Aart Scholte (2005).

(обратно)

5

Gearey (2005) p. 2.

(обратно)

6

Gearey (2005) p. 23.

(обратно)

7

Превосходную критику «теории глобализации» см. в: Rosenberg (2002). Розенберг анализирует тяжкую интеллектуальную путаницу, препятствующую ясному пониманию современного мира, и показывает, как эта путаница, в конечном счёте, обрекает теоретиков глобализации на странную, идеалистическую позицию: чем яснее они пытаются сформулировать свои аргументы, тем более сомнительными и уклончивыми те становятся, приводя в лучшем случае к интеллектуальному эквиваленту архитектурного безумия. А замечательно проницательный теоретический подход см. в: Wallerstein (2004).

(обратно)

8

Хардт М., Негри А. (2004).

(обратно)

9

Deleuze and Guattari (2004).

(обратно)

10

Gearey (2005) p. 13.

(обратно)

11

Rubin (1928).

(обратно)

12

Arthur (2004) p. 11.

(обратно)

13

Arthur (2004) p. 153.

(обратно)

14

Arthur (2004) p. 157.

(обратно)

15

Bhaskar (1993) Chapter 2.

(обратно)

16

Arthur (2004) p. 160.

(обратно)

17

Bhaskar (1993) p. 397.

(обратно)

18

Arthur (2004) p. 167.

(обратно)

19

Деррида (2006).

(обратно)

20

Arthur (2004) p. 167.

(обратно)

21

Arthur (2004), Chapter Ten, ‘A Clock Without a Spring: Epitaph for the USSR’.

(обратно)

22

Arthur (2004) p. 222.

(обратно)

23

Adorno (1978) p. 50.

(обратно)

24

Arthur (2004) p. 244.

(обратно)

25

Бадью (1999), с. 11.

(обратно)

26

Бадью (1999), с. 12.

(обратно)

27

Gearey (2005) p. 13.

(обратно)

28

Vasak (1977).

(обратно)

29

Gearey (2005) p. 14.

(обратно)

30

Bowring (1995).

(обратно)

31

Žižek (2004a) p. 510.

(обратно)

32

Žižek (2004a) p. 511.

(обратно)

33

Макинтайр (2000).

(обратно)

34

Maclntyre (1983) p. 19.

(обратно)

35

У меня ни в коем случае не единственная радикальная интерпретация — см. также: Anghie (2007); Knop (2002). Энги утверждает, что колониальная конфронтация была центральным моментом для формирования международного права и, в частности, его основной концепции, суверенитета. Кноп, c феминистской точки зрения, стремится перейти от артикуляции права к его интерпретации — для неё практика интерпретации вовлекает и освещает проблему разнообразия, поднятую исключением многих групп, которые наиболее затрагивает самоопределение.

(обратно)

36

Koskenniemi (2004).

(обратно)

37

В том же специальном выпуске «Лейден джорнэл оф интернешнл ло» (Leiden Journal of International Law).

(обратно)

38

Chimni (2004).

(обратно)

39

Korovin (1928). Выделение добавлено автором.

(обратно)

40

Пашуканис (1925), колонка 872. Выделение добавлено автором.

(обратно)

41

Chimni (2004) p. 12.

(обратно)

42

Scobbie (2006) p. 84.

(обратно)

43

Scobbie (2006) p. 92.

(обратно)

44

Scobbie (2006) p. 92.

(обратно)

45

Scobbie (2006) p. 96.

(обратно)

46

Tunkin (1974).

(обратно)

47

Tunkin (1993) p. 534.

(обратно)

48

Scobbie (2006) p. 97.

(обратно)

49

Damrosch and Mullerson (1995) p. 9.

(обратно)

50

Статья 38, пункт 1.c Статута Международного суда (http://www.un.org/ru/icj/statut.shtml).

(обратно)

51

Tunkin (1974) pp. 250–251.

(обратно)

52

Фриман был редактором «Америкэн джорнэл оф интернешнл ло» (American Journal of International Law) с 1955 г. по 1972 г., занимался разбором международных претензий в Госдепартаменте США, служил в армейской Военно-юридической службе во Второй мировой войне, в составе сенатской комиссии по внешним сношениям и как служащий МАГАТЭ.

(обратно)

53

Freeman, A. (1968) p. 713.

(обратно)

54

Андрей Вышинский родился в Одессе 28 ноября 1883 г. В юности он присоединился к социал-демократам; в расколе 1903 г. занял сторону меньшевиков. Вышинский стал адвокатом, а после Октябрьской революции присоединился к большевикам. Преподавал право в Московском государственном университете прежде, чем стать государственным прокурором. В 1934—1938 гг. Вышинский был ведущим обвинителем на «показательных процессах» над оппонентами Сталина. В 1940 г. принял на себя ответственность за управление (незаконной) оккупацией Латвии. Также помогал установить коммунистический режим в Румынии перед тем, как занять пост министра иностранных дел в марте 1949 г. Он пережил чистку, последовавшую за смертью Иосифа Сталина в 1953 г., и оставался советским представителем в ООН. Умер в Нью-Йорке 22 ноября 1954 г.

(обратно)

55

Вышинский (1948), с. 22.

(обратно)

56

Freeman, A. (1968) p. 716.

(обратно)

57

Scobbie (2006) p. 99.

(обратно)

58

Bowring (2005a).

(обратно)

59

Архив Бунда в Российском государственном архиве социально-политической истории, Москва.

(обратно)

60

Институт Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина при ЦК КПСС. Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть I. 1898—1924.— Государственное издательство политической литературы, 1954.— с. 14.

(обратно)

61

Plasseraud (2000).

(обратно)

62

Plasseraud (2000) p. 4.

(обратно)

63

Ленин, т. 8, сс. 72—73.

(обратно)

64

Kautsky (1903).

(обратно)

65

Филиппов (1998), с. 66.

(обратно)

66

Ленин, т. 23, с. 210.

(обратно)

67

Ленин, т. 24, сс. 174—175.

(обратно)

68

Ленин, т. 24, с. 177.

(обратно)

69

Сталин, т. 2, с. 296.

(обратно)

70

Smith, A. D. (2001) p. 19. См. также: Smith (2002).

(обратно)

71

Hutchinson (2001) p. 75.

(обратно)

72

Сталин, т. 2, с. 301.

(обратно)

73

Сталин, т. 2, сс. 326—327.

(обратно)

74

Сталин, т. 2, с. 329.

(обратно)

75

Сталин, т. 2, с. 360.

(обратно)

76

Сталин, т. 2, с. 361.

(обратно)

77

Сталин, т. 2, с. 362.

(обратно)

78

Ленин, т. 24, с. 208.

(обратно)

79

Ленин, т. 24, сс. 209—210.

(обратно)

80

Ленин, т. 24, сс. 248—249.

(обратно)

81

Ленин, т. 24, с. 247.

(обратно)

82

Ленин, т. 25, с. 259.

(обратно)

83

Ленин, т. 25, с. 263.

(обратно)

84

Ленин, т. 25, с. 269.

(обратно)

85

Ленин, т. 27, с. 68.

(обратно)

86

Ленин, т. 30, с. 34.

(обратно)

87

Я несколько лет работал с Блищенко, в частности, над проектом Римского статута Международного уголовного суда. См. трогательный некролог Международного комитета Красного Креста — http://www.icrc.org/Web/eng/siteengO.nsf/html/57JREV.

(обратно)

88

Блищенко (1968), с. 69.

(обратно)

89

Декреты Советской власти, т. 1.— М.: Гос. изд-во полит. литературы, 1957.

(обратно)

90

См.: Lewin (2005).

(обратно)

91

Блищенко (1997). По национально-освободительным движениям см. также: Бараташвили (1967), сс. 69—75.

(обратно)

92

Arthur (1983) p. 10.

(обратно)

93

Stuchka (1988), pp. x–xi.

(обратно)

94

Arthur (1983) p. 9.

(обратно)

95

Stuchka (1988) p. xvii.

(обратно)

96

Head (2001). См. также выдержки из Пашуканиса и Стучки в: Zile (1992).

(обратно)

97

Garlan (1954) p. 303.

(обратно)

98

Хазард был американским основателем советских правовых исследований, преподававшим в Колумбийском университете в течение 48-ми лет. По окончании Гарвардской школы права он был послан Институтом мировых отношений как первый американец изучать советское право в Московский институт советского права. Очень немногие специалисты занимались затем российской дипломатией и бизнесом и научная школа по России была принципиально ограничена историческими исследованиями. Он был пионером на поле советского права и в 1937 г. получил институтский сертификат. Он был автором широко используемых учебников и исследований по советскому праву и государственному управлению, и работал на правительству США во время Второй мировой войны, содействуя переговорам с СССР по ленд-лизу.

(обратно)

99

Hazard (1979).

(обратно)

100

Пашуканис (1980), с. 51.

(обратно)

101

Пашуканис (1980), с. 53.

(обратно)

102

Garlan (1954) p. 303.

(обратно)

103

Miéville (2004).

(обратно)

104

Miéville (2005).

(обратно)

105

Miéville (2005) p. 319.

(обратно)

106

Miéville (2005) pp. 6–7.

(обратно)

107

Miéville (2004).

(обратно)

108

Miéville (2005).

(обратно)

109

Miéville (2005) p. 78.

(обратно)

110

Miéville (2005) p. 79.

(обратно)

111

Miéville (2004) и (2005) p. 86.

(обратно)

112

Пашуканис (1980), с. 94.

(обратно)

113

Маркс, Энгельс, т. 1, сс. 401—402.

(обратно)

114

Маркс, Энгельс, т. 1, с. 402.

(обратно)

115

Miéville (2005) pp. 96–97.

(обратно)

116

Miéville (2005) p. 97.

(обратно)

117

Arthur (1983) p. 29.

(обратно)

118

Fine (2002) p. 157.

(обратно)

119

Fine (2002) p. 159.

(обратно)

120

Fine (2002) p. 167.

(обратно)

121

Fine (2002) p. 168.

(обратно)

122

Miéville (2005) p. 101, notes 122, 123.

(обратно)

123

Miéville (2005) pp. 321–335; Пашуканис (1925), кол. 858—874.

(обратно)

124

Fine (2002) p. 169.

(обратно)

125

Пашуканис (1932).

(обратно)

126

Пашуканис (1935).

(обратно)

127

Head (2004) p. 272.

(обратно)

128

Sypnowich (1990) p. 8.

(обратно)

129

Warrington (1981) p. 181.

(обратно)

130

Это, как показывает Майкл Хед, совершенно неверно — Пашуканис, как и Вышинский, был меньшевиком и присоединился к большевикам только в 1918 г.— см.: Head (2004) p. 274.

(обратно)

131

Hazard (1938) p. 246.

(обратно)

132

Hazard (1938) p. 246.

(обратно)

133

Пашуканис (1935). Цит. по: Triska (1958), pp. 704–705. Здесь и далее все цитаты из этого источника даны в обратном переводе с англ.— прим. переводчика.

(обратно)

134

Hazard (1938) p. 250.

(обратно)

135

Пашуканис (1935), с. 16. Цит. по: Hazard (1957) p. 387.

(обратно)

136

Hazard (1957) p. 387.

(обратно)

137

Пашуканис (1925), колонка 858.

(обратно)

138

Резюмировано в: Hazard (1938) pp. 245–246.

(обратно)

139

Пашуканис (1935). Цит. по: Hazard (1938) p. 251.

(обратно)

140

Цит. в: Garlan (1954) p. 304.

(обратно)

141

Пашуканис (1935).

(обратно)

142

Miéville (2005) p. 325.

(обратно)

143

Hazard (1938) p. 252.

(обратно)

144

Prince (1942) p. 429.

(обратно)

145

Коровин (1924).

(обратно)

146

Пашуканис (1935), с. 38.

(обратно)

147

Пашуканис (1935), с. 44.

(обратно)

148

Пашуканис (1935), с. 50.

(обратно)

149

Пашуканис (1935), с. 62.

(обратно)

150

Пашуканис (1935), с. 55.

(обратно)

151

Пашуканис (1935), с. 49.

(обратно)

152

Пашуканис (1935), с. 63.

(обратно)

153

Miéville (2005) p. 264.

(обратно)

154

Резолюция ООН 1514 (ⅩⅤ), 14 декабря 1960 г., текст — http://www.un.org/russian/documen/gadocs/convres/r15-1514.pdf (доступен на 29 января 2010 г.).

(обратно)

155

United Nations Conference on International Organisation, 1945, v. III, 622; и см.: Тункин (1970) с. 67.

(обратно)

156

Блищенко (1968), с. 75.

(обратно)

157

Morsink (1999) p. 96.

(обратно)

158

Информационное бюро коммунистических и рабочих партий.

(обратно)

159

Цит. в: Morsink (1999) p. 97.

(обратно)

160

Cassese (1995) p. 38.

(обратно)

161

Грушкин (1997), с. 10.

(обратно)

162

Грушкин (1997), с. 12.

(обратно)

163

Wilson (1988) pp. 67–68.

(обратно)

164

UN Doc A/4501, 23 September 1960.

(обратно)

165

Цит. по: Грушкин (1997), с. 12.

(обратно)

166

См.: Golan (1988).

(обратно)

167

Quaye (1991).

(обратно)

168

Golan (1988) p. 136.

(обратно)

169

Golan (1988) pp. 262–267.

(обратно)

170

Kanet (1974) p. 1.

(обратно)

171

Gupta (1974) p. 123.

(обратно)

172

Блищенко (1968), сс. 76—77.

(обратно)

173

Тункин (1967), с. 145.

(обратно)

174

Тункин (1970).

(обратно)

175

Hazard (1971) p. 143.

(обратно)

176

Тункин (1970а), с. 493, цит. в: Hazard (1971) p. 145.

(обратно)

177

Тункин (1970), с. 495.

(обратно)

178

Butler (2002) p. 394.

(обратно)

179

Freeman (1968) pp. 710–711.

(обратно)

180

Цит. в: American Bar Association (1964) Peaceful Coexistence: A Communist Blueprint for Victory, 14.

(обратно)

181

Хрущёв (1961), с. 6.

(обратно)

182

Хрущёв (1961), с. 20.

(обратно)

183

Speed (2005).

(обратно)

184

Freeman (1968) p. 722.

(обратно)

185

Freeman (1968) p. 720.

(обратно)

186

Блищенко (1991), сс. 135—136.

(обратно)

187

Vyshinsky (1979).

(обратно)

188

Tunkin (1974).

(обратно)

189

Williams (1991).

(обратно)

190

Carty (1986).

(обратно)

191

Carty (1986) p. 115.

(обратно)

192

Chandler (2002) p. 158.

(обратно)

193

Quenivet (2005).

(обратно)

194

Delcourt (2002) p. 214–215.

(обратно)

195

Quenivet (2005) p. 577.

(обратно)

196

Franck and Patel (1991), Franck (1999), Franck (2001).

(обратно)

197

Charlesworth (2002).

(обратно)

198

Charlesworth (2002) p. 391.

(обратно)

199

Chandler (2002) p. 235, цитируя K. Malik, The Meaning of Race: Race, History and Culture in Western Society (London, Macmillan, 1996), p. 105.

(обратно)

200

Byers (2002) p. 35.

(обратно)

201

Cassese (2001) p. 1001.

(обратно)

202

В первом издании своего «Международного права» (International Law, Oxford, Oxford University Press, 2001) Антонио Кассезе обозревает практику и opinio juris, и заключает: «В случае упреждающей самообороны более разумно рассматривать такие действия как запрещённые законом, притом что общеизвестно, что могут быть случаи, когда нарушение запрета может быть оправдано на моральном и политическом основании и сообщество, в конечном счёте, смирится с ним или вынесет снисходительный приговор» (p. 310–311). Во втором издании (2005) это на с. 362.

(обратно)

203

См. Caroline case, 1837: 29 British and Foreign State Papers 1137–38, and 30 British and Foreign State Papers 195–6.

(обратно)

204

Nicaragua Case (1986) ICJ Reports 14. См. также ответ Великобритании на вторжение в 1982 г. на Фолклендские (Мальдивские) острова как необходимый и пропорциональный акт самообороны — Byers, 2002a, p. 406.

(обратно)

205

Quigley (2000).

(обратно)

206

Quigley (2000) p. 130.

(обратно)

207

Nicaragua Case (1986) ICJ Reports 14.

(обратно)

208

Нелишне отметить, что Совет безопасности ООН осудил нападение как нарушение Устава ООН. Голоса разделились в соотношении 9—5—1 (США, Великобритания, Франция, Австралия и Дания голосовали против, а Венесуэла воздержалась).

(обратно)

209

Paust (1986).

(обратно)

210

Выступление перепечатано в: 25 International Legal Materials 204 (January 1986).

(обратно)

211

UN Doc S/RES/573 (4 October 1985), голосование 14—0—1, также 24 International Legal Materials 1740-41 (November 1986).

(обратно)

212

US Mission to the UN Press Release No. 106(85), 4 October 1985.

(обратно)

213

Paust (1986) p. 714.

(обратно)

214

Paust (1986) p. 719.

(обратно)

215

Paust (1986) p. 721.

(обратно)

216

Paust (1986) p. 722, также цитируя: Paust (1983) pp. 307, 310.

(обратно)

217

Paust (1986) pp. 729–730.

(обратно)

218

См.: “US Calls Libya Raid a Success” New York Times 16 April 1986.

(обратно)

219

См.: “US Aides Deny Attack Is Start of an Escalation” New York Times 16 April 1986; и Ambassador Vernon Walters, statement to the UN Security Council on 15 April 1986, “to deter future terrorist acts”, reprinted in (1986) 80 American Journal of International Law p. 633.

(обратно)

220

См. “Chose Targets to Fuel Coup Against Kadafi, Schultz Says” New York Times 16 April 1986.

(обратно)

221

Ronald Reagan “We Have Done What We Had to Do” Washington Post 15 April 1986; также юрисконсульт Абрахам Софейр свидетельствовал перед подкомитетом Палаты, что американская «военная акция самообороны… дабы упредить и удержать» Ливию и «нанести военный удар… на её собственной территории подпадает под конкретные условия» резолюции о военных полномочиях: (1986) 80 American Journal of International Law 636. Софейр защищал конституционность действий, предпринятых против Ливии на двух основаниях: 1) полномочия президента применять силу для самообороны; и 2) неявное одобрение Конгрессом через ассигнования.

(обратно)

222

“US Defends Raids Before UN Body” New York Times 16 April 1986; and statements of Ambassadors Okun and Walters before the UN Security Council on April 14–15 1986.

(обратно)

223

Paust (1986) p. 732.

(обратно)

224

Franck (1990).

(обратно)

225

См.: (1990) 29 International Legal Materials 1565.

(обратно)

226

Apple “Summit in Europe: East and West Sign Pact to Shed Arms in Europe” New York Times 20 November 1990.

(обратно)

227

T. Frideman “Mideast Tensions: How US won Support to Use Mideast Forces. The Iraq Resolution: a US-Soviet Collaboration - A Special Report” New York Times 2 December 1990.

(обратно)

228

SC Res 84, 5 UN SCOR (Res & Dec) at 5.

(обратно)

229

Franck and Patel (1991).

(обратно)

230

Franck and Patel (1991) p. 74.

(обратно)

231

См. также: Glennon (1991); Caron (1991); Damrosch (1991); Meron (1991).

(обратно)

232

Rostow (1991) pp. 508–509.

(обратно)

233

Weston (1991).

(обратно)

234

Weston (1991) p. 518.

(обратно)

235

Security Council Resolution 687, 30 ILM 846 (1991).

(обратно)

236

Gray (2002) pp. 3–4.

(обратно)

237

European Journal of International Law Vol 13, No. 1, February 2002.

(обратно)

238

Malanczuk (1991); Franck (1995) pp. 235–236.

(обратно)

239

Weller (1993) p. 741.

(обратно)

240

Gray (2002) p. 12.

(обратно)

241

O’Connell (2002) p. 67.

(обратно)

242

Bennoune (2002) p. 252.

(обратно)

243

Cook (1997).

(обратно)

244

Williams (2002).

(обратно)

245

Williams (2002) p. 59, цитируя: Herring (2002).

(обратно)

246

См.: Murphy (2000).

(обратно)

247

Biddle (2002) p. 138.

(обратно)

248

Biddle (2002) p. 139.

(обратно)

249

Byers and Chesterman (1999).

(обратно)

250

Franck (1999) p. 859.

(обратно)

251

Simma (1999).

(обратно)

252

Franck (1999) p. 858.

(обратно)

253

Bowring (1995).

(обратно)

254

Cassese (1999a); Cassese (1999b).

(обратно)

255

Independent Commission on Kosovo (2000).

(обратно)

256

Independent Commission (2000) p. 4.

(обратно)

257

Donnelly (2002) p. 101.

(обратно)

258

Rieff (2002).

(обратно)

259

Rieff (2002) p. 111.

(обратно)

260

Rieff (2002) p. 116.

(обратно)

261

Rieff (2002) p. 117.

(обратно)

262

Rieff (2002) p. 118.

(обратно)

263

Weiss (2002).

(обратно)

264

Gray (2002) p. 8.

(обратно)

265

Gray (2002) p. 9.

(обратно)

266

Chinkin (1999) p. 846.

(обратно)

267

Henkin (1999).

(обратно)

268

Donnelly (2002) p. 101.

(обратно)

269

Donnelly (2002) p. 103.

(обратно)

270

Franck (1999) p. 860.

(обратно)

271

Final Report to the Prosecutor by the Committee Established to Review the NATO Bombing Campaign Against the Federal Republic of Yugoslavia (2000) 21:4–7 Human Rights Law Journal pp. 257–272.

(обратно)

272

Request by the Prosecutor, Pursuant to Rule 7 bis (B) that the President Notify the Security Council That the Federal Republic of Yugoslavia Has Failed to Comply With Its Obligations Under Article 29, dated 1 February 1999.

(обратно)

273

Латинское выражение «non liquet» буквально означает «неясно», то есть факты (и/или закон) недостаточны как базис для решения. Это технический термин, относящийся к вердикту суда присяжных, когда дело должно быть отложено.

(обратно)

274

Ronzitti (2000).

(обратно)

275

Benvenuti (2001) pp. 504–505.

(обратно)

276

См.: http://www.amnesty.org/ailib/intcam/kosovo/.

(обратно)

277

Application no. 52207/99 by Vlastimir and Borka BANKOVIĆ, Živana STOJANOVIĆ, Mirjana STOIMENOVSKI, Dragana JOKSIMOVIĆ and Dragan SUKOVIĆ against Belgium, the Czech Republic, Denmark, France, Germany, Greece, Hungary, Iceland, Italy, Luxembourg, the Netherlands, Norway, Poland, Portugal, Spain, Turkey and the United Kingdom.

(обратно)

278

Special Report no. 1 of 26 April 2001 "On the compatibility with recognised international standards of UNMIK Regulation No. 2000/47 on the Status, Privileges and Immunities of KFOR and UNMIK and Their Personnel in Kosovo (18 August 2000) and on the Implementation of the above Regulation" at http://www.ombudspersonkosovo.org/doc/spec%20reps/spec%20rep1_summary.htm.

(обратно)

279

Special Report no. 3 of 29 June 2001, ‘On the Conformity of Deprivations of Liberty under “Executive Orders” with Recognised International Standards’. http://www.ombudspersonkosovo.org/repository/docs/E4010629a.pdf.

(обратно)

280

Letter from Marek Antoni Nowicki to Bruno Haller, Secretary General of the Parliamentary Assembly of the Council of Europe, 11 March 2002; on http://www.ombudspersonkosovo.org/reports_other.htm.

(обратно)

281

Shea (2002).

(обратно)

282

Shea (2002) p. 76.

(обратно)

283

Byers (2002a) p. 401.

(обратно)

284

Byers (2002a) p. 402.

(обратно)

285

Byers (2002a) p. 414.

(обратно)

286

Charney (2001); Franck (2001).

(обратно)

287

Franck (2001) p. 843.

(обратно)

288

Žižek (2002).

(обратно)

289

Donnelly (2002), note 1, p. 105.

(обратно)

290

Robertson (2001).

(обратно)

291

Chandler (2000) p. 58.

(обратно)

292

Chandler (2000) p. 55.

(обратно)

293

Kritsiotis (2004).

(обратно)

294

Nicaragua v United States of America ICJ Reports (1986) 14.

(обратно)

295

Kritsiotis (2004) p. 236.

(обратно)

296

UN Doc. S/2003/351 (21 March 2003).

(обратно)

297

UN Doc. S/2003/350 (21 March 2003).

(обратно)

298

Kritsiotis (2004) p. 242; см. также: Warbrick (2003).

(обратно)

299

Johnstone (2003).

(обратно)

300

Kritsiotis (2004) p. 244, и см. примечания 46—49.

(обратно)

301

Kritsiotis (2004) p. 251, и см. примечания 85—87.

(обратно)

302

Kritsiotis (2004) pp. 267–269.

(обратно)

303

Carty (2005).

(обратно)

304

Carty (2005) p. 146.

(обратно)

305

Cooper (2004).

(обратно)

306

Carty (2005) p. 148.

(обратно)

307

McGoldrick (2004).

(обратно)

308

Carty (2005) p. 151.

(обратно)

309

Greenwood (2003).

(обратно)

310

Simpson (2005) p. 167.

(обратно)

311

Simpson (2005) pp. 185–6.

(обратно)

312

Simpson (2005), p. 188.

(обратно)

313

Goldsmith & Posner (2005) p. 134.

(обратно)

314

Упендра Бакси, профессор права, Университет Уорика; Билл Боуринг, профессор права, Лондонский столичный университет; Кристин Чинкин, профессор международного права, Лондонская школа экономики и политических наук; Гай Гудуин-Джилл, старший научный сотрудник, Колледж Всех Святых, Оксфорд; Ник Гриф, профессор права товарищества с ограниченной ответственностью «Стил Реймонд» (Steele Raymond), Университет Борнмута; Рене Провост, профессор права, Университет им. Макджилла, Канада; Уилльям Шабас, профессор права в Национальном университете Ирландии (Галуэй) и директор Ирландского центра по правам человека; Поль Тавернье, профессор права на Факультете им. Жана Моне и директор Научно-исследовательского центра по правам человека и гуманитарному праву в Университете Париж-юг, Франция.

(обратно)

315

Peacerights (2004).

(обратно)

316

Armed Forces Minister Adam Ingram’s BBC Radio 4 Interview, Item 28, Evidence Bundle 2, in the possession of the author.

(обратно)

317

Testimony of Air Marshal Burridge Q251-253 (Item 3, Bundle 2). Генерал Майерс подтвердил, что кассетные боеприпасы применялись против «многих» военных ресурсов в населённых областях: см. брифинг департамента обороны США 25 апреля 2003 г. (цит. в: House of Common Research Paper 03/50 at 75 – Item 1, Bundle 2).

(обратно)

318

Testimony by Landmine Action experts David Taylor and Richard Lloyd; Briefing: Indiscriminate Attack? The Potential Use of Landmines and Cluster Bombs in Iraq (Item 17, Bundle 1).

(обратно)

319

ICJ Reports 1996, p. 226, para. 78.

(обратно)

320

The Prosecutor v. Martič (Case no. IT-95-11-R61, para. 31) Review of the Indictment Pursuant to Rule 61, 8 March 1996.

(обратно)

321

Peacerights (2004) para. 3.22.

(обратно)

322

Peacerights (2004) para. 3.24.

(обратно)

323

Peacerights (2004) para. 3.26.

(обратно)

324

Brownlie and Goodwin-Gill (2006) p. 609.

(обратно)

325

См.: Council of Europe (1975–1985)

(обратно)

326

Rayburn (2006).

(обратно)

327

См.: Hampson and Salama (2005) pp. 19–22; Lubell (2005) pp. 739–741; Leach (2005a).

(обратно)

328

Loizidou v Turkey (Preliminary Objections) 40/1993/435/514, paras 62–64.

(обратно)

329

Banković and others v Belgium and 16 other states, Application No.52207/99, decision of 12 December 2001.

(обратно)

330

Ilaşcu and others v Moldova and the Russian Federation, Romania intervening, Application No.48787/99, decision of 8 July 2004.

(обратно)

331

Issa and others v Turkey, Application no.31821/96, admissibility decision of 30 May 2000; decision of the second Chamber, 16 November 2004.

(обратно)

332

Loucaides (2006). В примечании 2 на с. 392 Лукаидис цитирует множество статей специалистов, энергично критикующих это решение.

(обратно)

333

R (Al-Skeini and others) v Secretary of State for Defence, High Court 14 December 2004, Court of Appeal 21 December 2005, [2005] EWCA Civ 1609; [2006] HRLR 7; [2007] UKHL 26, 13.06.07.

(обратно)

334

R (Hilal Abdul-Razzaq Ali Al-Jedda) v Secretary of State for Defence, Court of Appeal 20 March 2006, C1/2005/2251, [2006] EWCA CIV 327; [2007] UKHL 58, 12.12.07.

(обратно)

335

Lowe (2003) p. 869.

(обратно)

336

CCPR/C/21/Rev.1/Add.13, of 26 May 2004. См. также недавнее консультативное заключение Международного уголовного суда: Legal Consequences of the Construction of a Wall in the Occupied Palestinian Territory (2004) ICJ Reports, p. 136 at paras 108 and 109.

(обратно)

337

Это слова профессора Иана Браунлая в: Brownlie and Goodwin-Gill (2006) p. 609.

(обратно)

338

Trav. Prep. (ibid) Vol V, p. 56.

(обратно)

339

LCO 2/5570 [3363/22].

(обратно)

340

CAB 130/64 [GEN. 337/1^st Meeting].

(обратно)

341

См. также более раннее дело Kingdom of Greece v United Kingdom App. no. 176/56, решение Комиссии от 26 сентября 1958 г., отвергшее иски Греции, вызванные конфликтом на Кипре. Заметим, что иск Греции был подан, а решение Комиссии принято, прежде чем Великобритания признала — в 1966 г.— право индивидуальных ходатайств.

(обратно)

342

East African Asians v United Kingdom App. no. 4403/70 – 4429/70 и др., отчёт Комиссии от 14 декабря 1973 г.

(обратно)

343

Wairgala Wakabi ‘Idi Amin just won’t go away’, 30 April 1999, The Black World Today, http://www.blackworldtoday.com/views/feat/feat1142.asp.

(обратно)

344

Republic of Ireland v United Kingdom App. no. 5310/71, решение от 18 января 1978 г.

(обратно)

345

Rt Hon Adam Ingram MP, Ministry of Defence, Letter to Adam Price MP, 7 April 2004.

(обратно)

346

[2005] EWCA Civ 1609; также сообщается в: [2006] 3 WLR 508.

(обратно)

347

Там же, para. 48.

(обратно)

348

Там же, para. 101.

(обратно)

349

Там же, para. 124.

(обратно)

350

Leach (2005) p. 457.

(обратно)

351

Резолюция Совета безопасности ООН 1546.

(обратно)

352

Cyprus v Turkey (2002) 35 EHRR 30.

(обратно)

353

Wilde (2005).

(обратно)

354

Loucaides (2006) p. 401; Al-Skeini ibid. para. 93.

(обратно)

355

Резолюция Генеральной ассамблеи ООН 1514 (XV).

(обратно)

356

Faundez (1989).

(обратно)

357

Wilson (1990).

(обратно)

358

Полезное краткое изложение истории МГП см. в примечании 16 в: Hampson and Salama (2005) pp. 25–6.

(обратно)

359

Hampson and Salama (2005) n. 16, p. 26.

(обратно)

360

Doswald-Beck and Vité (1993) p. 9.

(обратно)

361

Abresch (2005) p. 742.

(обратно)

362

Дополнительный протокол I, статья 1.4, см. также: Abresch (2005) p. 753.

(обратно)

363

См.: Bennoune (2004) p. 177, n. 18.

(обратно)

364

Дополнительный протокол II, статья 1.1, см. также: Abresch (2005) p. 753.

(обратно)

365

Автор предоставил для этого случая письменное экспертное свидетельство, но не по вопросу внутреннего вооружённого конфликта.

(обратно)

366

Полный текст см. на: http://www.hrvc.net/west/15-11-03.html.

(обратно)

367

Запись решения сделана автором.

(обратно)

368

Paola Gaeta, ‘The Armed Conflict in Chechnya before the Russian Constitutional Court’ (1996) 7:4 European Journal of International Law 563–570.

(обратно)

369

Неофициальный английский перевод этого решения опубликован Европейской комиссией за демократию через право (Венецианская комиссия) Совета Европы, CDL-INF (96) 1.

(обратно)

370

РФ является участником Женевских конвенций 1949 г. Советский Союз ратифицировал оба Дополнительных протокола 29 сентября 1989 г.; они вступили в силу 29 марта 1990 г. Российская Федерация заявила о правопреемстве 13 января 1992 г.

(обратно)

371

См.: Antonio Cassese, ‘The Status of Rebels under the 1977 Geneva Protocol on Non-International Armed Conflict’ (1981) 30 International and Comparative Law Quarterly 415.

(обратно)

372

По Протоколу II см., помимо прочих: R. J. Dupuy and T. Leonetti , ‘La notion de conflit armé à caractère non international’, в: Antonio Cassese (ed.), The New Humanitarian Law of Armed Conflict Volume I (1979) p. 272.

(обратно)

373

Документ SG/Inf(2000)24, http://www.coe.int/t/e/human_rights/cddh/2._activities/Art52CM_en.asp.

(обратно)

374

Документ SG/Inf(2000)24, там же.

(обратно)

375

PACE Doc. 8697, 4 April 2000, ‘Conflict in Chechnya – Implementation by Russia of Recommendation 1444 (2000)’, Report, Political Affairs Committee, Rapporteur: Lord Judd, United Kingdom, Socialist Group, at http://assembly.coe.int/Documents/WorkingDocs/doc00/EDOC8697.HTM.

(обратно)

376

Они включают «…немедленное прекращение всех нарушений прав человека в Чеченской Республике, включая дурное обращение и преследование гражданских лиц и некомбатантов в Чеченской Республике со стороны российских федеральных вооружённых сил, и предполагаемые истязания и дурное обращение с задержанными», и «стремление к немедленному прекращению огня».

(обратно)

377

Рекомендация 1456 (2000)[1], ‘Conflict in the Chechen Republic – Implementation by the Russian Federation of Recommendation 1444 (2000)’, на http://assembly.coe.int/Documents/AdoptedText/ta00/EREC1456.htm.

(обратно)

378

Reuters, 6 April 2000; via Johnson’s Russia List.

(обратно)

379

См.: BBC ‘Putin flies into legal battle’ 16 April 2000 at http://news.bbc.co.uk/2/hi/europe/714998.stm.

(обратно)

380

http://archive.kremlin.ru/appears/2001/12/21/0000_type63377type63380_28758.shtml.

(обратно)

381

Запись параллельной сессии, http://www.ngochr.org/view/index.php?basic_entity=DOCUMENT&list_ids=378.

(обратно)

382

Презентация Либкан Базаевой, в записи, указ. источник.

(обратно)

383

http://www.reliefweb.int/rw/RWB.NSF/db900SID/EGUA-6BLKXS?OpenDocument.

(обратно)

384

Презентация Анны Нейстат, в записи, указ. источник.

(обратно)

385

Презентация Рейчел Денбер, указ. источник.

(обратно)

386

http://hrw.org/english/docs/2005/03/21/russia10342.htm.

(обратно)

387

См.: http://www.demos-center.ru/.

(обратно)

388

Презентация Татьяны Локшиной, в записи, указ. источник.

(обратно)

389

Подробности, «Бюллетени» и информацию по делам см.: http://www.londonmet.ac.uk/ehrac и http://ehracmos.memo.ru.

(обратно)

390

А также четыре работника в Лондоне, включая директора, Филипа Лича, автора Taking a Case to the European Court of Human Rights (2006) 2^nd edition Oxford: Oxford University Press.

(обратно)

391

См.: Bowring (2005).

(обратно)

392

Шестилетняя задержка в любой внутренней правовой системе составила бы нарушение права по статье 6 на разбирательство дела в разумный срок. Это совершенно непростительно в контексте фактов дела.

(обратно)

393

21 апреля 2005 г. Анатолий Ковлер, российский член Европейского суда по правам человека, рассказал на конференции в Екатеринбурге, что более 22 000 российских граждан послали заявления в суд (http://www.rferl.org/content/article/1143383.html); сейчас это число гораздо больше. Согласно предпринятому судом исследованию деятельности за 2004 г. (http://www.echr.coe.int/NR/rdonlyres/461D3893-D3B7-4ED9-AC59-8BD9CA328E14/0/SurveyofActivities2004.pdf), только 13 решений было вынесено против России в 2004 г., и притом, что было подано 6691 заявлений, 374 были объявлены неприемлемыми, 232 — переданы правительству и 64 — объявлены приемлемыми. Статистика, опубликованная на 25 января 2005 г., показывает, что суд вынес в 2004 г. 718 решений, из которых 588 обнаружили, по меньшей мере, одно нарушение Конвенции. Суд также объявил неприемлемыми 20 348 заявлений. Число прекращённых дел выросло примерно на 17,5 % в сравнении с 2003 г. Кроме того, по его оценке, годовое число поданных в суд заявлений выросло в 2004 г. примерно на 45 000, на 16 %. Известно, что около 96 % всех заявлений объявляются неприемлемыми; эта доля достигает 99 % в случае России.

(обратно)

394

Isayeva, Yusupova and Bazayeva v Russia, Application nos. 57947/00, 57948/00 and 57949/00.

(обратно)

395

Khashiev and Akayeva v Russia, Application nos. 57942/00 and 57945/00.

(обратно)

396

Isayeva v Russia, Application no. 57950/00.

(обратно)

397

Это были первые шесть дел — российский аналог «Акдивар и другие против Турции» (App. no. 21893/93, решение от 19 октября 1994 г.) ввиду важности этих решений как прецедентных — а их много больше. Решения суда обеспечили твёрдое основание для работы ЕЦЗПЧ и прочих в помощи жертвам грубых нарушений прав человека получить авторитетные приговоры в отношении произошедшего с ними и их семьями и обеспечить возмещение.

(обратно)

398

Abresch (2005).

(обратно)

399

Advisory Opinion 8 July 1996, ICJ Reports 1996.

(обратно)

400

Advisory Opinion, paras 24–25; см. также: ICJ Advisory Opinion on Legal Consequences of the Construction of a Wall in the Occupied Palestinian Territory, 9 July 2004, paras 102, 105.

(обратно)

401

Koskenniemi (2003) p. 4; см. также завершённую версию — Koskenniemi (2007).

(обратно)

402

Koskenniemi (2003) p. 8.

(обратно)

403

Koskenniemi (2003) p. 8.

(обратно)

404

Koskenniemi (2003) p. 10.

(обратно)

405

Koskenniemi (2003) p. 7.

(обратно)

406

Hampson & Salama (2005) p. 13.

(обратно)

407

Lubell (2005) p. 744.

(обратно)

408

Abresch (2005) p. 742.

(обратно)

409

Abresch (2005) p. 742.

(обратно)

410

Abresch (2005) p. 743.

(обратно)

411

Hampson & Salama (2005) p. 18; см. также: Heintze (2004).

(обратно)

412

Doswald-Beck & Vité (1993) p. 108.

(обратно)

413

Reidy (1998) p. 521.

(обратно)

414

Reidy (1998) p. 521.

(обратно)

415

См.: Kitson (1971).

(обратно)

416

Kamminga (1994).

(обратно)

417

Leach (2005).

(обратно)

418

Resolution Res(2004)3, May 12 2004.

(обратно)

419

Найдено профессором Кевином Бойлом и Франсуазой Хэмпсон из Эссекского университета.

(обратно)

420

App. no. 21893/93, Decision of 19 October 1994.

(обратно)

421

Kamminga (1994) p. 153.

(обратно)

422

Kamminga (1994) p. 161.

(обратно)

423

Reidy, Hampson and Boyle (1997).

(обратно)

424

Reidy et al (1997) p. 162.

(обратно)

425

Reidy et al (1997) p. 162.

(обратно)

426

Reidy et al (1997) p. 162.

(обратно)

427

Verbatim Record, Case of Mentes and Others v Turkey, European Court of Human Rights, 22 January 1997. Автор принимал участие в двух слушаниях по установлению фактов в Анкаре, в делах «Актас против Турции» (App. no. 24351/94, решение от 24 апреля 2003 г.) и «Ипек против Турции» (App. no. 25760/94, решение от 17 февраля 2004 г.).

(обратно)

428

App. no. 5577–5583/72, Admissibility Decision of 15 December 1975, 4 D&R 4.

(обратно)

429

Решение от 18 января 1978 г.

(обратно)

430

100/1995/606/694, решение от 18 декабря 1996 г.

(обратно)

431

Reidy et al (1997) p. 171.

(обратно)

432

См.: The Guardian, Leader: ‘Army on trial’, 15 March 2007, на: http://www.guardian.co.uk/Iraq/Story/0,,2034335,00.html.

(обратно)

433

Hampson (2002).

(обратно)

434

Ныне 25 % от нагрузки суда, всего 19 000 за прошлый год. См. также: Bowring (2005b).

(обратно)

435

Госдума сорвала реформу Евросуда (http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=732043) — газета «Коммерсантъ» № 293 (3570) от 21.12.2006.

(обратно)

436

http://archive.kremlin.ru/appears/2007/01/11/2158_type63376type63378type63381_116609.shtml.

(обратно)

437

Marks (2000) p. 112; Marks (2000a).

(обратно)

438

Напр., Wheatley (2003).

(обратно)

439

Koskenniemi (1996) в: Marks (2000) p. 141.

(обратно)

440

Bowring (2002).

(обратно)

441

Byers (2002) p. 35.

(обратно)

442

Marks (2000a).

(обратно)

443

Marks (2000) p. 112.

(обратно)

444

Thompson (1990) p. 56.

(обратно)

445

Scott (1994).

(обратно)

446

Marks (2001) p. 112.

(обратно)

447

Morgan (2002).

(обратно)

448

Morgan (2002) pp. 528–529.

(обратно)

449

Бадью (2006).

(обратно)

450

Žižek (2001) p. 122.

(обратно)

451

Žižek (2001) p. 121, см. также: Žižek (2002).

(обратно)

452

Rawls (1999).

(обратно)

453

Tasioulas (2002).

(обратно)

454

Franck (1990); Franck (1995).

(обратно)

455

Marks (2000).

(обратно)

456

См., напр.: Scobbie (2003) и Chimni (1993).

(обратно)

457

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 252.

(обратно)

458

Habermas (1997).

(обратно)

459

Rose (1995) p. 81.

(обратно)

460

Fine 1993) p. 59.

(обратно)

461

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 281.

(обратно)

462

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 305.

(обратно)

463

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 333.

(обратно)

464

Habermas (1987).

(обратно)

465

Marks (2000) p. 129.

(обратно)

466

Она не ссылается (и не нуждается) на самую традиционно марксистскую из его работ, «Кризис легитимности позднего капитализма» (Legitimationsprobleme im Spätkapitalismus), изданную в Германии в 1973 г., а на английском языке — в 1975 г.

(обратно)

467

На английском языке издана в 1971 г.

(обратно)

468

Habermas (1997).

(обратно)

469

На английском языке издана в 1997 г. под, я бы сказал, вводящим в заблуждение заголовком «Между фактами и нормами. Введение в дискурсивную теорию права и демократии» (Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy)

(обратно)

470

Love (1995) pp. 49–50.

(обратно)

471

Издание «Теории коммуникативного действия» (Theorie des kommunikativen Handelns) — т. 1, «Рациональность действия и общественная рационализация» (Handlungsrationalität und gesellschaftliche Rationalisierung), т. 2, «К критике функционализма разума» (Zur Kritik der funktionalistischen Vernunft).

(обратно)

472

Habermas (2001a) pp. 115–116.

(обратно)

473

Habermas (2001a) p. 118.

(обратно)

474

Habermas (2001a) p. 128.

(обратно)

475

Habermas (2001) p. 772.

(обратно)

476

См. также: Oquendo (2002).

(обратно)

477

Wheatley (2003).

(обратно)

478

Wheatley (2003) p. 527.

(обратно)

479

См. «В Краснодарском крае у турок-месхетинцев изымают паспорта» (http://www.polit.ru/news/2003/09/11/624793.html), Polit.Ru, 11 сентября 2003 г.

(обратно)

480

Лукач (1987). Особенно гл. вторая, ч. 6.

(обратно)

481

Waldron (1990).

(обратно)

482

Marks (2000) p. 109.

(обратно)

483

Marks (2000) p. 111.

(обратно)

484

Гегель (1990), с. 60.

(обратно)

485

Маркс и Энгельс, т. 23, с. 327.

(обратно)

486

Bhaskar (1991).

(обратно)

487

Маркс и Энгельс, т. 25, ч. 2, с. 384.

(обратно)

488

Archer (1995).

(обратно)

489

Адорно (2003), с. 15.

(обратно)

490

Адорно (2003), с. 17.

(обратно)

491

См. также: Norrie (2000) и особенно Norrie (2005), где автор отвечает на моё замечание в обзоре его книги 2000 г., с глубоким анализом антиномий Адорно.

(обратно)

492

Habermas (2001) p. 777.

(обратно)

493

Loughlin (2001) p. 45.

(обратно)

494

Norrie (2005) p. 176.

(обратно)

495

Макинтайр (2000), с. 99.

(обратно)

496

MacIntyre (1991) p. 110.

(обратно)

497

Freeman, M. (1994) pp. 491–514, p. 498.

(обратно)

498

Freeman, M. (2002) pp. 5–6.

(обратно)

499

Baxi (2002) pp. 51–52.

(обратно)

500

Gearty (2006) pp. 57–58.

(обратно)

501

Dembour (2006) p. 258.

(обратно)

502

MacIntyre (2006) p. 111.

(обратно)

503

MacIntyre (2006) p. 111.

(обратно)

504

MacIntyre (1967) p. 1.

(обратно)

505

Lukes (1981) p. 334.

(обратно)

506

Макинтайр (2000), с. 255.

(обратно)

507

Макинтайр (2000), с. 300.

(обратно)

508

MacIntyre (2006) p. 12.

(обратно)

509

Knight (2007a) p. 102.

(обратно)

510

Knight (2007a), p. 103.

(обратно)

511

MacIntyre (1994) p. 302.

(обратно)

512

MacIntyre (1991) p. 99.

(обратно)

513

MacIntyre (1988) p. 298.

(обратно)

514

MacIntyre (1988) p. 350.

(обратно)

515

Taylor (1994a) p. 27.

(обратно)

516

Taylor (1994a) p. 31.

(обратно)

517

MacIntyre (2006a) p. 153.

(обратно)

518

MacIntyre (1994) p. 105.

(обратно)

519

Griffin (2001).

(обратно)

520

Tasioulas (2002).

(обратно)

521

Sumner (1987).

(обратно)

522

Griffin (2001) p. 307.

(обратно)

523

Griffin (2001) p. 308.

(обратно)

524

Griffin (2001) p. 312.

(обратно)

525

Tasioulas (2002) p. 87.

(обратно)

526

Tasioulas (2002) p. 96.

(обратно)

527

Tasioulas (2003) p. 26.

(обратно)

528

Eagleton (2003).

(обратно)

529

Vasak (1977); обсуждается в: Rich (1988) p. 41.

(обратно)

530

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 400.

(обратно)

531

http://conventions.coe.int/Treaty/rus/Treaties/Html/163.htm.

(обратно)

532

См. в дополнение к подборке Crawford (1988) много более скептический источник: Alston (2001).

(обратно)

533

Бадью (2006); впервые опубликовано на французском в 1998 г.

(обратно)

534

Бадью (2006), сс. 17—18

(обратно)

535

Бадью (2006), с. 17.

(обратно)

536

Бадью (2006), с. 52.

(обратно)

537

Badiou (2005) p. 215; Hallward (2003) p. 114.

(обратно)

538

Бадью (2006), с. 97.

(обратно)

539

Barker (2002) p. 67.

(обратно)

540

Бадью (2006), с. 97.

(обратно)

541

Бадью (2006), с. 97.

(обратно)

542

Бадью (2006), с. 98.

(обратно)

543

Бадью (2006), с. 105.

(обратно)

544

Badiou (2003).

(обратно)

545

Бадью (2004а).

(обратно)

546

Бадью (2006), с. 52.

(обратно)

547

Бадью (2006), с. 52.

(обратно)

548

Barker (2002) p. 135.

(обратно)

549

Бадью (2006), с. 47.

(обратно)

550

Бадью (2006), сс. 119 и 120.

(обратно)

551

Badiou (2006).

(обратно)

552

«Философия и мечта» (1999); «Философия и политика» (1999); «Философия и психоанализ» (1999); «Философия и искусство» (1992); «Философия и кино» (1999); «Философия и „смерть коммунизма“» (1998); «Философия и „война против терроризма“» (2001); «Онтология и политика» (1999).

(обратно)

553

Badiou (2003) p. 62.

(обратно)

554

Badiou (2003) p. 72.

(обратно)

555

Badiou (2003) p. 79.

(обратно)

556

Badiou (2003) p. 85.

(обратно)

557

Badiou (2003) p. 130.

(обратно)

558

Badiou (2003) p. 163.

(обратно)

559

Бадью (2005).

(обратно)

560

Hallward (2003) p. 258.

(обратно)

561

Жижек (2003), с. 31.

(обратно)

562

Dean (2006) p. 100.

(обратно)

563

Жижек (2003), с. 128.

(обратно)

564

Žižek (2001) p. 125.

(обратно)

565

Žižek (2004) p. 177.

(обратно)

566

Žižek (2005) p. 115.

(обратно)

567

Žižek (2006) p. 339.

(обратно)

568

Balibar (2004) pp. 320–321.

(обратно)

569

Арендт (1996), с. 400.

(обратно)

570

Žižek (2006) p. 340.

(обратно)

571

Agamben (1998).

(обратно)

572

Žižek (2005) pp. 126–127.

(обратно)

573

Rancière (2004) pp. 307–309.

(обратно)

574

Žižek (2005) p. 128.

(обратно)

575

Žižek (2005) p. 131.

(обратно)

576

Badiou (2005) p. 222.

(обратно)

577

Badiou (2005) p. 110.

(обратно)

578

Badiou (2005) p. 104.

(обратно)

579

Badiou (2005) p. 105.

(обратно)

580

Badiou (2005) p. 108.

(обратно)

581

Badiou (2005) p. 109.

(обратно)

582

Badiou (2005) p. 109.

(обратно)

583

Badiou (2005) p. 111.

(обратно)

584

Žižek (2004).

(обратно)

585

Smith (1989) p. 114.

(обратно)

586

Жижек (2003), с. 134.

(обратно)

587

Williams (1992) p. 163.

(обратно)

588

Douzinas (2000); Douzinas (2007); Douzinas & Gearey (2005).

(обратно)

589

Perrin (2004).

(обратно)

590

Douzinas (2000).

(обратно)

591

Шмитт (1992); Шмит (2000); Шмит (2008).

(обратно)

592

Следующий анализ почерпнут из авторского обзора: Bowring (2001).

(обратно)

593

Douzinas (2000) p. 4.

(обратно)

594

Douzinas (2000) p. vii.

(обратно)

595

Douzinas (1991).

(обратно)

596

Douzinas (1996).

(обратно)

597

Gaete (1993).

(обратно)

598

Steiner & Alston (2000) Chapter 4.

(обратно)

599

Douzinas (2000) p. 138.

(обратно)

600

Хантингтон (1994), с. 48.

(обратно)

601

См.: An-Na’im (1990); An-Na’im (1992); An-Na’im (2000).

(обратно)

602

Shivji (1989) p. 53.

(обратно)

603

Freeman (2001).

(обратно)

604

Forsythe (2000).

(обратно)

605

Douzinas (2000) p. 242.

(обратно)

606

Douzinas (2000) p. 4.

(обратно)

607

Douzinas (2000) p. 7.

(обратно)

608

Douzinas (2000) pp. 188–195.

(обратно)

609

Douzinas (2000) pp. 263–273.

(обратно)

610

Douzinas (2000) pp. 201–216.

(обратно)

611

Douzinas (2000) pp. 297–342.

(обратно)

612

Мольтманн (1990).

(обратно)

613

Douzinas (2000) p. 176.

(обратно)

614

Douzinas (2000) p. 181.

(обратно)

615

Douzinas (2000) p. 380.

(обратно)

616

Douzinas (2000) pp. 47–56, 56–61.

(обратно)

617

Douzinas (2000) p. 81.

(обратно)

618

Macpherson (1964).

(обратно)

619

Douzinas (2000) p. 91.

(обратно)

620

Douzinas (2000) p. 95.

(обратно)

621

Douzinas (2000) p. 103.

(обратно)

622

Douzinas (2000) p. 119.

(обратно)

623

Автор многократно представал перед Судом, с некоторым успехом, и никогда не предпринимал такого и не знает никого, кто предпринимал бы. Во всяком случае, что Дузинас не удосужился выяснить, судебные решения пишутся не судьями, а юристами Судебной канцелярии.

(обратно)

624

Douzinas (2000) p. 155.

(обратно)

625

Douzinas (2000) p. 145.

(обратно)

626

Douzinas (2000) p. 148.

(обратно)

627

Freeman (2001) p. 125.

(обратно)

628

Douzinas (2000) p. 165.

(обратно)

629

Douzinas (2000) p. 200.

(обратно)

630

Douzinas (2000) p. 202.

(обратно)

631

Douzinas (2000) p. 206.

(обратно)

632

Douzinas (2000) p. 209.

(обратно)

633

Douzinas (2000) p. 242.

(обратно)

634

Согласно Badiou (2005) p. 125, фюсис (φύσις) — это аутентичная мысль о бытии; для греков, произведение искусства основывалось на природе как фюсисе.

(обратно)

635

Badiou (2005) p. 129.

(обратно)

636

Douzinas (2000) pp. 170–175.

(обратно)

637

Douzinas (2000) pp. 217–227.

(обратно)

638

Douzinas (2000) pp. 285–287.

(обратно)

639

Bernstein (1991).

(обратно)

640

Douzinas (2000) pp. 274–280.

(обратно)

641

Douzinas (2000) pp. 296–297.

(обратно)

642

Douzinas (2000) pp. 295–296.

(обратно)

643

Douzinas (2000) p. 245.

(обратно)

644

Douzinas (2000) pp. 373–374.

(обратно)

645

Во многих случаях он шутливо обвиняет этого автора в кантианстве.

(обратно)

646

Douzinas (2000) p. 250.

(обратно)

647

Douzinas (2000) p. 272.

(обратно)

648

Douzinas (2000) p. 345.

(обратно)

649

Douzinas (2000) p. 274.

(обратно)

650

Douzinas & Gearey (2005).

(обратно)

651

См.: с. 176 «Конца прав человека» и с. 99 «Критической юриспруденции»; с. 181 «КПЧ» и с. 103 «КЮ»; с. 165 «КПЧ» и с. 215 «КЮ».

(обратно)

652

Douzinas & Gearey (2005) p. 196.

(обратно)

653

Douzinas & Gearey (2005) p. 191.

(обратно)

654

Douzinas & Gearey (2005) p. 197.

(обратно)

655

Douzinas & Gearey (2005) p. 104.

(обратно)

656

Žižek (2004a) p. 513.

(обратно)

657

Douzinas & Gearey (2005) pp. 188–189.

(обратно)

658

Шмитт (1992); Шмитт (2000); Шмитт (2008).

(обратно)

659

Особенно: Agamben (1998); Agamben (2005).

(обратно)

660

Douzinas (2007) p. 6.

(обратно)

661

Rasch (2005).

(обратно)

662

Douzinas (2007) p. 171.

(обратно)

663

Douzinas (2007) p. 172.

(обратно)

664

Douzinas (2007) p.172–173.

(обратно)

665

Douzinas (2007) pp. 161, 256.

(обратно)

666

Douzinas (2007) p. 280.

(обратно)

667

Müller (2003).

(обратно)

668

Douzinas (2007) p. 109.

(обратно)

669

Douzinas (2007) pp. 109–110.

(обратно)

670

Douzinas (2007) p. 14.

(обратно)

671

Douzinas (2007) p. 26.

(обратно)

672

Douzinas (2007) p. 231.

(обратно)

673

Следует также заметить, что я появляюсь на сс. 177—178, как верящий в прямо противоположное, нежели то, во что я на самом деле верю; и то же самое случается с Робертом Файном на с. 169.

(обратно)

674

Perrin (2004) p. 139.

(обратно)

675

Хайдеггер (1998), с. 333.

(обратно)

676

Iyer (2001) pp. 66–67.

(обратно)

677

Perrin (2004) p. 143.

(обратно)

678

Perrin (2004) p. 138.

(обратно)

679

Perrin (2004) p. 139.

(обратно)

680

Perrin (2004) p. 141.

(обратно)

681

Perrin (2004) p. 142.

(обратно)

682

Perrin (2004) p. 147.

(обратно)

683

Perrin (2004) p. 145.

(обратно)

684

Žižek (2004a) p. 514.

(обратно)

685

Бадью (2004), с. 136.

(обратно)

686

Negri (1991) p. 266, n. 1.

(обратно)

687

С позволения Дузинаса.

(обратно)

688

Balibar (1998).

(обратно)

689

Deleuze (1992).

(обратно)

690

Делёз (1998), с. 53.

(обратно)

691

Бадью (2004), с. 38.

(обратно)

692

Бадью (2004), с. 62.

(обратно)

693

Бадью (2004), с. 63.

(обратно)

694

Бадью (2003), с. 147.

(обратно)

695

Carty (1997).

(обратно)

696

Carty (1996) p. 22.

(обратно)

697

Оно включает:

1) Международный пакт о гражданских и политических правах, статья 27;

2) Декларацию о правах лиц, принадлежащих к национальным или этническим, религиозным и языковым меньшинствам ООН, принятую без голосования 18 декабря 1992 г.;

3) Рамочную конвенцию о защите национальных меньшинств Совета Европы 1994 г., открытую для подписания с 1 февраля 1995 г.;

4) идеи, предвосхищающие Рамочную конвенцию, в документе копенгагенской встречи Конференции по человеческому измерению СБСЕ 1990 г.

(обратно)

698

Особенно Конвенция (№ 169) о коренных народах и народах, ведущих племенной образ жизни в независимых странах, принятая Генеральной конференцией МОТ в Женеве 27 июня 1989 г. Вступила в силу 5 сентября 1991 г.

(обратно)

699

См.: Packer (1993) p. 23.

(обратно)

700

Packer (1996) p. 121.

(обратно)

701

Nino (1993).

(обратно)

702

Kymlicka (1995); Kymlicka (ed.) (1995).

(обратно)

703

Packer (1996) p. 131.

(обратно)

704

См.: Crawford (1988).

(обратно)

705

Crawford (1988) p. 170.

(обратно)

706

См.: Pierse (1997) p. 325. Она заключает, что «последние события в международной защите прав меньшинств, кажется, предлагают новый складывающийся международный консенсус, согласно которому позитивное государственное действие необходимо для полного обеспечения прав меньшинств выражать свою идентичность и пользоваться своей культурой».

(обратно)

707

Reidy, Hampson & Boyle (1997) p. 161.

(обратно)

708

Bowring (1996) p. 23.

(обратно)

709

Kymlicka (1995) p. 256.

(обратно)

710

Kymlicka (1994) p. 19.

(обратно)

711

Keller (1996) p. 918.

(обратно)

712

Keller (1996) pp. 910–911.

(обратно)

713

Segesvary (1995).

(обратно)

714

Эта фраза взята из: Donnelly (1999) p. 57.

(обратно)

715

Segesvary (1995) p. 92.

(обратно)

716

Smith (1986) p. 14.

(обратно)

717

См. также: Archer (1996).

(обратно)

718

Арчер (1994).

(обратно)

719

Archer (1995) p. 14.

(обратно)

720

Archer (1995) p. 9.

(обратно)

721

Archer (1995) p. 50.

(обратно)

722

Archer (1995) p. 8.

(обратно)

723

Арчер (1994).

(обратно)

724

Archer (1995) p. 196.

(обратно)

725

Archer (1995) p. 251.

(обратно)

726

Galenkamp (1992) p. 291.

(обратно)

727

Galenkamp (1993).

(обратно)

728

Galenkamp (1993) p. 185.

(обратно)

729

Rodley (1995) pp. 49–50.

(обратно)

730

Rodley (1995) p. 71.

(обратно)

731

Rodley (1995) p. 64.

(обратно)

732

Capotorti (1979).

(обратно)

733

Capotorti (1992) pp. 509–510.

(обратно)

734

“Discrimination Against Indigenous Peoples” Report of the Working Group on Indigenous Populations, on its Fourteenth Session (Geneva, 29 July – 2 August 1996), UN Doc. E/CN.4/Sub.2/1996/21.

(обратно)

735

Hanneman (1995) p. 525.

(обратно)

736

Hanneman (1995) p. 527.

(обратно)

737

Green (1994) p. 101.

(обратно)

738

Green (1994) pp. 113–114.

(обратно)

739

Van Dyke (1995) p. 200. См. также: van Dyke (1977).

(обратно)

740

Galenkamp (1991) p. 293.

(обратно)

741

См., напр., Higgins (1994), особенно: «…Права человека есть требования особенно высокой интенсивности, выставляемые индивидами своим правительствам» (с. 105), или Rodley (1995), полагающего, что «…от международного права не ожидается и, по здравому смыслу, не может ожидаться признание прав составляющей меньшинство группы как таковой» (с. 64).

(обратно)

742

Maitland (1995) p. 14, и далее.

(обратно)

743

Barker (1995) p. 81.

(обратно)

744

Taff Vale Railway Co v Amalgamated Society of Railway Servants [1901] AC 426.

(обратно)

745

Maitland (1995) p. 23.

(обратно)

746

См.: McEldowney (1985) p. 52.

(обратно)

747

Андерсон (2001).

(обратно)

748

An-Na’im (1992) p. 27.

(обратно)

749

Franck (1996) p. 365.

(обратно)

750

См., напр.: O’Neill (1996).

(обратно)

751

Taylor (1994), с послесловием Хабермаса (Struggles for Recognition in the Democratic State), pp. 105–148.

(обратно)

752

Taylor (1994) p. 68.

(обратно)

753

Habermas (1994) p. 122.

(обратно)

754

Habermas (1994) p. 124.

(обратно)

755

Habermas (1994) p. 130. Он добавляет: «Когда культура становится рефлексивной, выжить могут только те традиции и формы, которые связывают своих членов, в то же время подчиняясь критическому изучению и оставляя последующим поколениям возможность перенимать другие традиции или преобразовывать и формулировать их для других земель».

(обратно)

756

Habermas (1994) p. 135.

(обратно)

757

Habermas (1994) p. 108.

(обратно)

758

Honneth (1993).

(обратно)

759

Honneth (1993) p. 275.

(обратно)

760

Honneth (1996).

(обратно)

761

Honneth (1996) p. 30.

(обратно)

762

Honneth (1996) p. 62.

(обратно)

763

Honneth (1996) p. 179.

(обратно)

764

См. также: Norrie (1996).

(обратно)

765

Salter (1997) p. 292.

(обратно)

766

Puchalska-Tych & Salter (1996) p. 177.

(обратно)

767

Puchalska-Tych & Salter (1996) p. 180.

(обратно)

768

Адорно (2003), сс. 277 и 278.

(обратно)

769

An-Na’im (1992) p. 28.

(обратно)

770

Ignatieff (2001).

(обратно)

771

Ignatieff (2001) p. x.

(обратно)

772

Ignatieff (2001) p. 19.

(обратно)

773

Адорно (2003).

(обратно)

774

MacIntyre (1990).

(обратно)

775

Макинтайр (2000).

(обратно)

776

Waldron (1987).

(обратно)

777

См., напр.: An-Na’im (1992).

(обратно)

778

Alston (2001).

(обратно)

779

Douzinas (2000).

(обратно)

780

Douzinas (2000) p. 2.

(обратно)

781

Douzinas (2000) p. 380.

(обратно)

782

«Права человека в новый век» (Human Rights Into A New Century), речь в Локарнской анфиладе МИД Великобритании в Лондоне, 17 июля 1997 г.

(обратно)

783

Ignatieff (2001) p. 23.

(обратно)

784

Commission for Social Justice (1994).

(обратно)

785

http://www.scrsj.ac.uk/.

(обратно)

786

Коэн (2001).

(обратно)

787

Wedel (2001).

(обратно)

788

Reddaway & Glinski (2001).

(обратно)

789

Коэн (2001), с. 43.

(обратно)

790

Reddaway & Glinski (2001) p. 630.

(обратно)

791

Evans (2001).

(обратно)

792

Evans (2001) p. 630.

(обратно)

793

Хайек (2006), с. 234.

(обратно)

794

Там же, с. 236.

(обратно)

795

Там же, с. 237.

(обратно)

796

Там же, с. 167.

(обратно)

797

Lukes (1997) p. 77.

(обратно)

798

Хайек (2006), с. 298.

(обратно)

799

Lukes (1997) p. 79.

(обратно)

800

Klug (2000) p. 165.

(обратно)

801

Klug (2000) p. 204.

(обратно)

802

Klug (2000) p. 205.

(обратно)

803

См.: Federal Trust (1999).

(обратно)

804

См.: Churchill & Khaliq (2004).

(обратно)

805

http://www.publications.parliament.uk/pa/cm200405/cmhansrd/cm050113/text/50113w17.htm.

(обратно)

806

http://www.publications.parliament.uk/pa/cm200203/cmhansrd/vo030514/text/30514w13.htm.

(обратно)

807

Churchill & Khaliq (2004) p. 419.

(обратно)

808

Churchill & Khaliq (2004) p. 420.

(обратно)

809

Packer (1993) p. 23.

(обратно)

810

Ignatieff (2001) p. 26.

(обратно)

811

Feldman (1999) p. 178.

(обратно)

812

Ignatieff (2001) p. 21.

(обратно)

813

Решение от 21 февраля 1986 г.

(обратно)

814

Wegener (2000).

(обратно)

815

Peter (2001) p. 160.

(обратно)

816

Harloe (2001) p. 890.

(обратно)

817

Stein (2001).

(обратно)

818

Wissenburg (2001) p. 235.

(обратно)

819

Geras (1991) pp. 276–277.

(обратно)

820

Bhaskar (1991) pp. 458–460.

(обратно)

821

Арчер (1994).

(обратно)

822

Williams (1992).

(обратно)

823

Gowan (1999) p. 8.

(обратно)

824

Gowan (1999) p. 12.

(обратно)

825

Gowan (1999) p. 126.

(обратно)

826

http://www.dfid.gov.uk/Documents/publications/whitepaper1997.pdf.

(обратно)

827

Ferguson (1999).

(обратно)

828

http://www.dfid.gov.uk/Documents/publications/whitepaper2000.pdf.

(обратно)

829

Ewing (1999).

(обратно)

830

См.: Bowring (1995); Bowring (1997); Bowring (2000).

(обратно)

831

Больше информации по этому вопросу см.: Bowring (2000).

(обратно)

832

Жалоба № 70276/01, решение от 19 мая 2004 г.

(обратно)

833

http://sutyajnik.ru/rus/echr/judgments/gusinskiy_rus_dem.htm.

(обратно)

834

Согласно которой: «Ограничения, допускаемые в настоящей Конвенции в отношении указанных прав и свобод, не должны применяться для иных целей, нежели те, для которых они были предусмотрены».

(обратно)

835

Жалоба № 48787/99, решение от 8 июля 2004 г.

(обратно)

836

Жалобы № 57947/00, 57948/00, 57949/00.

(обратно)

837

Жалоба № 57950/00.

(обратно)

838

Жалобы № 57942/00, 57945/00.

(обратно)

839

Жалоба № 55723/00.

(обратно)

840

Parliamentary Assembly Doc. 10568 (3 June 2005) Honouring of obligations and commitments by the Russian Federation Report Committee on the Honouring of Obligations and Commitments by Member States of the Council of Europe (Monitoring Committee) Co-rapporteurs: Mr David Atkinson, United Kingdom, European Democrat Group and Mr Rudolf Bindig, Germany, Socialist Group.

(обратно)

841

Технические соображения см.: Kirill Koroteev “Exhaustion of remedies as a criterion for admissibility of an application to the European Court of Human Rights: The Russian legal system” (EHRAC Case Bulletin No. 2, December 2004); Международная защита прав человека с использованием некоторых международно-правовых механизмов: Научно-практическое исследование Центра содействия международной защите / Под ред. К. А. Москаленко.— М.: Б. и., 2001.— с. 20 (автор соответствующей главы — М. Р. Воскобитова); В. Г. Бессарабов. Европейский Суд по правам человека.— М., 2003.— с. 74; В. А. Туманов. Европейский суд по правам человека. Очерк организации и деятельности.— М.: Издательство НОРМА, 2001.— с. 55.

(обратно)

842

Žižek (1993) p. 204.

(обратно)

843

См. Allan (1993) p. 4: «В отсутствие высшего „конституционного права“, провозглашённого в писаной конституции и чтимого как исключительный по авторитетности источник, норма права служит в Британии формой государственного устройства. В этом-то фундаментальном смысле Британия и имеет устройство общего права: идеи и ценности, из которых состоит норма права, отражаются и воплощаются в обычном общем праве…».

(обратно)

844

Dicey (1973); Dicey (1914).

(обратно)

845

Профессор Эсин Орюджю предпочитает язык «переноса, настройки и подгонки». См.: Örücü (2002) p. 205.

(обратно)

846

Ewing (1999).

(обратно)

847

Bowring (1997).

(обратно)

848

Puchalska-Tych & Salter (1996).

(обратно)

849

Puchalska-Tych & Salter (1996) p. 163.

(обратно)

850

Puchalska-Tych & Salter (1996) pp. 166–167.

(обратно)

851

Puchalska-Tych & Salter (1996) p. 180.

(обратно)

852

Bell (1994).

(обратно)

853

Puchalska-Tych & Salter (1996) p. 181.

(обратно)

854

Puchalska-Tych & Salter (1996) p. 183.

(обратно)

855

Watson (1993); Kahn-Freund (1974); см. ответ: Watson (1976).

(обратно)

856

Dahan (2000) p. 372.

(обратно)

857

Newton (2001) p. 3, 7.

(обратно)

858

См.: Habermas (1997).

(обратно)

859

Osakwa (1998).

(обратно)

860

Osakwa (1998) p. 1413.

(обратно)

861

Osakwa (1998) p. 1417.

(обратно)

862

Osakwa (1998) p. 1440.

(обратно)

863

Hein (1996).

(обратно)

864

Watson (1993); Watson (2001); Watson (1966); Watson (1981).

(обратно)

865

Kahn-Freund (1974).

(обратно)

866

Ewald (1995).

(обратно)

867

Монтескьё (1999), с. 16.

(обратно)

868

Kahn-Freund (1974) p. 27.

(обратно)

869

Hein (1996) p. 195.

(обратно)

870

Watson (1993) p. 322.

(обратно)

871

Teubner (1998) p. 17.

(обратно)

872

См. Teubner (1993).

(обратно)

873

Teubner (1998) p. 18.

(обратно)

874

Teubner (1998) p. 28.

(обратно)

875

Wiener (2001).

(обратно)

876

Wiener (2001) p. 1369.

(обратно)

877

Watson (1993) p. 99.

(обратно)

878

Wiener (2001) p. 1371.

(обратно)

879

Mertus (1999).

(обратно)

880

Mertus (1999) p. 1378.

(обратно)

881

См.: Lis Wiehl “Constitution, Anyone? A New Cottage Industry” New York Times, Feb 2, 1990.

(обратно)

882

См.: Gardner (1980).

(обратно)

883

Gardner (1980) p. 22.

(обратно)

884

Mertus (1999) p. 1380.

(обратно)

885

Дальнейшую критику см.: Faundez (1997).

(обратно)

886

Ajani (1995); Mertus (1999) p. 1380.

(обратно)

887

Следует заметить, что текущие программы ААЮ/ВЕЕПИ, особенно в России, в первую очередь сосредоточены на таких вопросах как насилие против женщин и ювенильная юстиция.

(обратно)

888

Franck (1992); Franck (1990); Franck (1995).

(обратно)

889

Mertus (1999) p. 1384. См. также: An-Na'im (1994) p. 122; Otto (1997) p. 3.

(обратно)

890

Mertus (1999) p. 1385.

(обратно)

891

Stack (2000).

(обратно)

892

Stack (2000) p. 408.

(обратно)

893

Alston (1999) p. 627, и см.: Iwasawa (1998).

(обратно)

894

Олстон замечает, что «народный суверенитет утверждён, равноправие женщин признано, отделение церкви от государства в духе США проведено, уважение всего набора индивидуальных гражданских и политических прав предписано, и вся американская система судебного надзора установлена» (Alston (1999) p. 629).

(обратно)

895

Inoue (1991).

(обратно)

896

Alston (1999) p. 630.

(обратно)

897

См.: Lester (1984) p. 46; Marston (1993); Lester (1998).

(обратно)

898

Feldman (1999) p. 178.

(обратно)

899

См. «Афро-американскую мозаику» (The African American Mosaic) по борьбе за отмену рабства — http://lcweb.loc.gov/exhibits/african/afam007.html.

(обратно)

900

См.: Чистяков, Новицкая (1998).

(обратно)

901

Kucherov (1953) p. 215.

(обратно)

902

Казанцев (1991).

(обратно)

903

http://president.kremlin.ru/events/2.html.

(обратно)

904

http://president.kremlin.ru/events/107.html.

(обратно)

905

http://www.ssrf.ru/ss_detale.php?id=297.

(обратно)

906

Азаркин (1999).

(обратно)

907

См.: Watson (1993).

(обратно)

908

Butler (1999) pp. 24–25, 52–53. См. также: Brown (1977).

(обратно)

909

В 1774 г. Пейн отбыл из Англии в американские колонии, где в 1775 г. начал писать свой чрезвычайно влиятельный памфлет «Здравый смысл». Его публикация в 1776 г. стала сенсацией, и только в том году было продано по меньшей мере 100 000 экз. Однако содержание книги оказалось совершенно неприемлемо для английской правящей элиты. Его «Права человека» появились в 1791 г., и он был вынужден покинуть Англию, оставшись во Франции на 10 лет — в 1793 г. он был заключён в тюрьму после того, как между этими странами разразилась война.

(обратно)

910

Постановление № 11-П от 27 июня 2000 г. (http://www.echr.ru/documents/doc/1252150/1252150.htm).

(обратно)

911

Series A No 205 (1991).

(обратно)

912

Series A No 275 (1993).

(обратно)

913

8 February 1996, Reports 1996–1, Vol 1.

(обратно)

914

Series A No 35 (1980).

(обратно)

915

15 July 1982 (no. 51), 5 EHRR 12.

(обратно)

916

Series A No 56 (1982).

(обратно)

917

Европейский суд по правам человека. Избранные решения. В 2 т.— М., «Норма», 2000.

(обратно)

918

Постановление от 2 февраля 1999 г. № 3-П, «Российская газета», 10 февраля 1999 г.

(обратно)

919

Решение Р6-02 от 14 марта 2002 г. по обращению С. С. Малинкина, Р. Н. Мартынова и С. В. Пустовалова.

(обратно)

920

Родился 5 сентября 1881 г., умер 4 июля 1938 г.

(обратно)

921

Родился 10 августа 1877 г., умер 11 февраля 1941 г.

(обратно)

922

Родился 14 декабря 1870 г., умер 31 декабря 1950 г.

(обратно)

923

Федеральный закон Российской Федерации «О национально-культурной автономии» от 17 июня 1996 г., № 74-ФЗ.

(обратно)

924

См.: Bowring (2002), Bowring (2005a).

(обратно)

925

Watson (1996).

(обратно)

926

Watson (1993) p. 95.

(обратно)

927

Smith (1958) p. 72. Цит. по: Watson (2001) p. 102.

(обратно)

928

Örücü (2002) p. 220.

(обратно)

929

Жалобы № 57953/00, 37392/03, решение от 21 июня 2007 г. Суд нашёл нарушения статей 3 (бесчеловечное или унижающее человеческое достоинство обращения), 5 (незаконное задержание), 38(1)(a) (воспрепятствование Суду), 2 (причинение смерти государством) и 13 (отсутствие эффективного средства правовой защиты). Заявителей представлял ЕЦЗПЧ.

(обратно)

930

Страстную критику новейших страсбургских прецедентов по праву на политическое участие см.: Bowring (2007).

(обратно)

931

Carty (2007) p. 163.

(обратно)

932

Там же.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1 Самоопределение — революционное ядро международного права

  Введение

  Пренебрежение советским международным правом

  Стандартное представление о советском международном праве

  Большевики и самоопределение

    Большевизм против австромарксизма

  «Научный» вклад Сталина

  Большевистские корни права на самоопределение

  Осуществление самоопределения

  Действительное значение Евгения Пашуканиса

    История Пашуканиса

  Возрождение Пашуканиса: Чайна Мьевиль

  Ограничения Пашуканиса

  Официальная траектория Пашуканиса

  Почему Пашуканис упускал значение самоопределения?

  СССР и самоопределение после Второй мировой войны

    Деколонизация

  Право на самоопределение в системе международного права

  Национально-освободительные движения

  Вьетнам и «Пражская весна»: дальнейшие противоречия в самоопределении

  Заключение — и другой взгляд

Глава 2 Деградация международного права?

  Введение

  Вампиры

  Немного базового международного права — революционный консерватизм

  Начало порочного круга — бомбёжка Ливии

  Война в Заливе — заключение брака

  Война против Сербии — совращение

  Война против Афганистана — отвержение

  Права человека — главный злодей?

  Заключение

Глава 3 Законность вторжения в Ирак и его оккупации

  Введение

  Индивидуальная ответственность: военные преступления Блэра и прочих

  Заключение

Глава 4 После Ирака — международное право прав человека в кризисе

  Введение

  Эффект экстерриториальности

    Корни «Холодной войны» и постколониальная судьба Совета Европы

  Оккупация Великобританией Южного Ирака

  Напряжённость между международным гуманитарным правом и международных правом прав человека

  Международное гуманитарное право и внутренние вооружённые конфликты

  Чеченское исключение

  Вторая чеченская война и Совет Европы

    Сомнительная роль Великобритании

    Что на самом деле происходило в Чечне?

    Использование механизма Совета Европы для защиты прав человека

    Бомбёжка колонны беженцев

    Массовое убийство в районе Грозного

    Бомбёжка чеченской деревни

    Отсутствие эффективных средств правовой защиты в России

  Как чеченские дела высветили напряжённость между МППЧ и МГП

  Проблема грубых и систематических нарушений

  Присущая Страсбургскому суду слабость в отношении грубых нарушений

  Заключение

Глава 5 Идеология в международном праве и критика Хабермаса

  Введение

  Почему следует выступать с критикой идеологии в международном праве?

  Некоторые мишени критики идеологии

  Критика у Георга Гегеля и Карла Маркса

  Хабермас как критик — или как апологет современного государства

  Что дают Хабермас и совещательная демократия меньшинствам и их правам

  Идти дальше Хабермаса — и Сузан Маркс

  Адорно и имманентная критика — и выхолащивание прав человека

Глава 6 Содержательный взгляд на права человека

  Нигилист прав человека?

  «После добродетели» Макинтайра и его критики

  Аристотелевская отправная точка Макинтайра

  Права человека как содержательное, а не процедурное понятие

  Набросок другого взгляда

  Заключение

Глава 7 Права человека как отрицание политики?

  Введение

  Бадью и Жижек

  Бадью и событие

  Ещё один взгляд на права человека

Глава 8 «Постмодернистские» реконструкции прав человека

  Введение

  Дузинас

  Перрин

  Заключение

Глава 9 Вызов методологического индивидуализма

  Введение

  Онтологический статус групп

  Почему право имеет проблемы в признании групп

  Политика и другая сторона общего права

  Сложный динамизм групп

  Диалектика и права меньшинств

  Диалектика и право

  Заключение

Глава 10 Скандал социально-экономических прав

  Введение

  Каков смысл этих концепций?

  Социальная справедливость

  Россия — «пробное дело»

  Столкновение

  Опосредование

  Взаимное осуществление через борьбу

  Призрак глобализации

  Заключение

Глава 11 Проблема «юридической трансплантации» и прав человека

  Введение

  Россия и Европейская конвенция

  Антиномии суверенитета и право

  Антиномия «трансплантации»

  Проблемы юридического сравнения

  Пробелы в теории трансплантации

  Трансплантации и права человека

  Российская история реформы и новшества

  Демократические юридические традиции России

  Недавний случай взаимодействия реставрации и трансплантации

  Может ли из трансплантаций выйти что-то хорошее?

  Заключение — а также важность существования страсбургского механизма

Заключение: чего я стремился добиться этой книгой?

Список литературы

  На английском, французском и немецком языках

  На русском языке