Война в воздухе (fb2)

- Война в воздухе [litres] [The War in the Air — ru] (пер. Сергей Рюмин) (The War in the Air — ru (версии)) 1258K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Герберт Уэллс

Герберт Джордж Уэллс
Война в воздухе

Глава I. О прогрессе и семействе Смоллуэйс

1

– А прогресс-то не стоит на месте, – сказал мистер Том Смоллуэйс. – Казалось бы, куда уж дальше, – добавил он.

Мистер Смоллуэйс высказал свое замечание задолго до начала войны в воздухе. Он оседлал забор в конце сада и смотрел на большой газовый завод в Бан-Хилле. Его взгляд не выражал ни одобрения, ни порицания. Над комплексом газгольдеров возникали причудливые формы: колеблющиеся пузыри наклонялись и раскачивались во все стороны, росли и круглели на глазах. Шло наполнение воздушных шаров для послеобеденной субботней воздушной прогулки членов Южно-Английского аэроклуба.

– Каждую субботу летают, – заметил сосед-молочник, мистер Стрингер. – Как будто только вчера весь Лондон приходил подивиться на воздушный шар, а нынче каждая деревня устраивает вылазки. Или вылетки? Газовые компании на них молятся, что на твоих спасителей.

– В прошлую субботу я с картофельных грядок три тачки гравия вывез, – подхватил мистер Том Смоллуэйс. – Три тачки! Балласт они скидывают! Часть растений поломали, часть с концами засыпали.

– Бабы, говорят, и те летают!

– И от нас еще требуют, чтобы мы называли их дамами, – поддержал соседа мистер Том Смоллуэйс. – Какие же это дамы, коли они летают по воздуху и кидаются в народ камнями? Что ни говори, а я себе благородных дам не такими представлял.

Мистер Стрингер покачал головой в знак согласия, и оба снова предались наблюдению за набухающими тушами воздушных шаров, сменив выражение лица с безразличного на осуждающее.

Мистер Смоллуэйс был зеленщиком по профессии и садоводом по зову души. Низкорослая супруга мистера Смоллуэйса Джессика присматривала за лавкой. Небо сотворило его для жизни в спокойном мире, вот только спокойствия в мире не озаботилось создать. Мистер Смоллуэйс жил среди неудержимых, нескончаемых перемен, причем в таком месте, где повадки мира вызывали крайне нехорошие подозрения. Злоключения были плотью от плоти почвы, которую возделывал мистер Смоллуэйс. Аренду участка приходилось обновлять каждый год в надежде на милость комитета землевладельцев, считавшего его огород вовсе не огородом, а подходящим участком под застройку. Над садом и огородом – последними клочками сельских угодий в округе, охваченном новыми (далеко не сельскими) веяниями, – нависало скорое распоряжение об отмене аренды. Мистер Смоллуэйс как мог убеждал себя, что любые перемены – к лучшему.

– Казалось бы, куда уж дальше, – повторил он.

Престарелый отец мистера Смоллуэйса еще помнил Бан-Хилл идиллической кентской деревушкой. Он служил кучером у сэра Питера Бона, пока не разменял шестой десяток, после чего начал прикладываться к бутылке и развозить пассажиров со станции на омнибусе; так он дотянул до семидесяти восьми и только тогда отошел от дел. Сморщенный старый кучер сидел у очага, готовый излить свои воспоминания на любого зазевавшегося незнакомца. Он мог поведать о бывшем поместье сэра Питера Бона, давно расчлененном на строительные участки, о том, как этот магнат заправлял сельской жизнью, пока здесь еще существовала сельская жизнь, о стрельбе и охоте, о лабазах вдоль большака, о поле для крикета в том месте, «где нонче газовый завод», и о сооружении Хрустального замка. Хрустальный замок находился в шести милях от Бан-Хилла, его величественный фасад сверкал поутру и выделялся синим контуром на фоне предвечернего неба, а по ночам его огни играли для жителей Бан-Хилла роль дармового фейерверка. Потом появилась железная дорога, за ней – виллы без конца и края, газовый завод, гидроузел, огромное море уродливых домов для рабочих, наконец, провели дренажные работы, и ручей Оттерберн, в котором пропала вода, превратился в грязную канаву. Появились вторая железнодорожная станция – Южный Бан-Хилл, новые дома – много-много домов, торговые лавки – много-много лавок, конкуренция, магазины с витринами из прессованного стекла, школьный совет, налоги на землю, омнибусы, трамваи до самого Лондона, велосипеды, автомобили – много-много автомобилей, и библиотека Карнеги.

– Казалось бы, куда уж дальше, – разводил руками мистер Том Смоллуэйс, живя среди этих чудес.

Но чудеса продолжали прибывать. С первого же дня лавка зеленщика, которую он открыл в самом маленьком из сохранившихся деревенских домов в конце Хай-стрит, выглядела испуганной и затаившейся, словно скрывалась от преследователей. Когда Хай-стрит вымостили, лавчонка оказалась ниже уровня тротуара, и в нее приходилось спускаться по трем ступенькам. Том старался продавать только свой товар – отличного качества, но немногочисленный. Однако прогресс постучался и в его витрину, на ней появились артишоки и баклажаны из Франции, заморские яблоки из Нью-Йорка, Калифорнии, Канады и Новой Зеландии (красивые фрукты, как говорил Том, но английскими их не назовешь), бананы, диковинные орехи, виноград, манго.

Автомобили, сновавшие с юга на север и с севера на юг, становились все мощнее, все практичнее, проносились мимо все быстрее, воняли все сильнее, уголь и посылки вместо вымирающих фургонов в конной упряжке развозили большие громыхающие бензиновые повозки, омнибусы на конной тяге уступили место автобусам, даже кентская клубника, вечером отправлявшаяся на лондонские рынки, привыкла к лязгу машин и предпочитала его тележному скрипу, по дороге теряя аромат под воздействием бензиновых паров.

Вдобавок молодой Берт Смоллуэйс обзавелся мотоциклом…

2

Здесь следует пояснить, что Берт относился к прогрессивному крылу семейства Смоллуэйс.

Ничто не говорит о беспощадном напоре и всеохватности прогресса красноречивее, чем то, насколько глубоко он проник в плоть и кровь семейства Смоллуэйс. Впрочем, в характере юного Смоллуэйса было нечто прогрессивное и предприимчивое еще до того, как он вырос из коротких штанишек. В пятилетнем возрасте Берт потерялся на целый день, а когда ему не было еще семи, чуть не утонул в водохранилище нового гидроузла. В десять лет настоящий полицейский отобрал у него настоящий пистолет. Мальчик рано научился курить, причем не трубку, набитую оберточной бумагой, и не тростник, как Том в детстве, а настоящие американские сигареты, продававшиеся в мелкой расфасовке. К двенадцати годам он шокировал отца нецензурными выражениями. В этом же возрасте нанимался донести поклажу со станции и продавал еженедельник «Бан-Хилл экспресс», тратя свои доходы – три с лишним шиллинга в неделю – на чипсы, комиксы, сигареты и прочие удовольствия и развлечения, считавшиеся атрибутами приятной жизни. Такое поведение не мешало его увлечению литературой, позволившему парнишке закончить седьмой класс школы в чрезвычайно юном возрасте. Я все это рассказываю для того, чтобы природные задатки Берта не вызывали у вас сомнений.

Юноша был на шесть лет моложе Тома, и одно время, когда Том в возрасте двадцати одного года женился на тридцатилетней Джессике и скопил немного денег, молодожены попытались привлечь его к работе в лавке зеленщика. Однако подчинение чужим планам не входило в расчеты Берта. Он терпеть не мог копаться в земле, а когда ему поручали доставку корзины с продуктами, в нем просыпался неодолимый инстинкт кочевника, корзина превращалась в дорожную поклажу, Берт переставал замечать ее вес и был готов нести ее куда угодно, только не по нужному адресу. Мир был полон волшебного блеска, и мальчишку неудержимо тянуло к нему, хоть с корзиной, хоть без. В итоге Том начал сам разносить заказы, а Берту подыскивал работодателей, не подозревавших о романтической жилке в характере парня. Берт перепробовал целый ряд занятий: был разносчиком у мануфактурщика, мальчиком на побегушках у аптекаря, посыльным при участковом враче, младшим помощником слесаря-газовика, штамповал адреса на конвертах, толкал тележку молочника, носил за игроками клюшки для гольфа и, наконец, устроился в магазин велосипедов. Там-то он и обнаружил веяния прогресса, которых жаждала его натура. Хозяин магазина, молодой человек с душой пирата по имени Грабб, днем с черным от мазута лицом, а по вечерам питавший слабость к мюзик-холлам, мечтал изобрести необыкновенную рычажную цепную передачу. Берту он казался идеалом высокодуховного существа. Грабб сдавал в прокат самые грязные и разболтанные велосипеды во всей Южной Англии и умел с поразительной наглостью отбрехиваться в ответ на последующие упреки. Они быстро нашли общий язык. Берт жил в магазине и научился лихо водить велосипед. Он мог подолгу носиться на велосипеде, который под вами или мной немедленно бы развалился, приобрел привычку умываться после работы и тратил заработанный излишек средств на диковинные галстуки и воротнички, сигареты и курсы скорописи.

Порой Берт заглядывал к Тому. Внешний вид и манера речи брата были настолько блестящи, что Том и Джесси, от природы имевшие наклонность с уважением относиться даже к первому встречному, смотрели на него как плебеи на благородную особу.

– Берт далеко пойдет, – говаривал Том. – Он много чего знает.

– Будем надеяться, что не слишком далеко, – отвечала Джессика, тонко ощущавшая пределы возможного.

– Настало прорывное время. Но не для огородников с их картошкой, да еще английских. Если так дальше пойдет, картошка уже в марте будет созревать. Я впервые вижу такие времена. Ты заметила, какой вчера на нем был галстук?

– Это галстук для джентльмена. Берт его недостоин, да и остальная одежда… совсем ему не к лицу.

Вскоре Берт обзавелся нарядом велосипедиста: кепкой, бляхой и прочей амуницией. Глядя, как он и Грабб, наклонив головы, опустив руль и выгнув спину, несутся в Брайтон (и обратно), можно было легко поверить, что прогресс действительно был у Смоллуэйсов в крови.

Воистину прорывное время!

Старый Смоллуэйс сидел у огня и бормотал о величии прежних дней, о старом сэре Питере, экипаж которого покрывал дорогу в Брайтон и обратно за двадцать восемь часов, о белых цилиндрах старого сэра Питера, о его супруге, леди Бон, которая никогда не ходила пешком, разве что по дорожке в саду, о знаменитых поединках профессиональных боксеров в Кроули. Рассуждал о розовых бриджах из свиной кожи, о лисах на окраине Рингс-Боттома, где совет графства теперь держал под замком нищих сумасшедших, о ситцевых платьях и кринолинах леди Бон. Его никто не слушал. В мире народился совершенно новый тип джентльмена – человека неджентльменской энергии, в запыленной непромокаемой куртке, защитных водительских очках, причудливом кепи, джентльмена, распространяющего вокруг себя бензиновый смрад, шустрого, светского непоседы, улепетывающего по дорогам от пыли и вони, которые сам же постоянно производил. Благородные дамы, которых порой можно было видеть в Бан-Хилле, выглядели как обветренные богини, по-цыгански плюющие на утонченность. Они были не столько одеты, сколько упакованы для перевозки скоростным транспортом.

Берт рос, окруженный идеалами быстроты и предприимчивости, и стал своего рода механиком двухколесных машин, небрежно цедящим сквозь зубы: «Ну-ка, посмотрим, что там у вас», грозой эмалевых покрытий. Его бы не удовлетворил даже гоночный мотоцикл, способный разогнаться до ста двадцати миль в час, но пока что приходилось тащиться со скоростью всего двадцати миль по дорогам, на которых появлялось все больше пыли и механического транспорта. Тем не менее сбережения Берта потихоньку росли, и однажды ему улыбнулась удача. Система продажи в рассрочку позволила преодолеть финансовый разрыв, и одним ярким, памятным воскресным утром Берт выкатил свое сокровище из магазина на дорогу, с помощью и под наставления Грабба сел в седло мотоцикла и, тарахтя, скрылся в дымке истерзанного колесами шоссе, чтобы бескорыстно внести личный вклад в угрозу для людей и построек в южной части Англии.

– В Брайтон покатил! – воскликнул старый Смоллуэйс, со смесью гордости и осуждения наблюдая за младшим сыном из окна гостиной над лавкой зеленщика. – В его возрасте я и в Лондон-то ни разу не ездил. Дальше Кроули носу не казал. Только там и бывал, куда мог сам пешком дойти. Да и другие тоже. Одни господа ездили. А нынче все куда-то едут. Вся треклятая страна расползается по швам. Вернутся ли еще? В Брайтон! И он туда же! Лошадок никто не желает купить?

– А я вот в Брайтоне не был, – сказал Том.

– И не больно-то надо, – резко оборвала его Джессика. – Без толку только шляться да деньги тратить!

3

На какое-то время возможности мотоцикла настолько захватили ум Берта, что он, поддавшись душевному стремлению к спортивному азарту и новизне, перестал следить, куда его несет. До него не сразу дошло, что и автомобиль, и мотоцикл уже вошли у людей в привычку и начали терять свой романтический ореол. Однако, как ни удивительно, первым новое явление заметил не он, а Том. Работа в огороде приучила его посматривать в небо; близлежащий газовый завод, Хрустальный дворец, рядом с которым постоянно взлетали воздушные шары, и вскоре падающий на картофельные грядки балласт сообща довели до не слишком склонного к размышлениям ума тот факт, что богиня перемен обратила свой взбалмошный взгляд на небеса. Начинался первый великий бум аэронавтики.

Впервые Грабб и Берт услышали об этом в мюзик-холле, потом вывод подкрепил кинематограф. Окончательно воображение Берта подстегнуло шестипенсовое издание классики аэронавтики – «Небесный клипер» мистера Джорджа Гриффита. И вот Берта и Грабба, что называется, накрыло.

Первой и наиболее очевидной приметой бума стал стремительный рост числа воздушных шаров. Шары буквально заполонили небеса над Бан-Хиллом. После обеда в среду и в воскресенье невозможно было наблюдать за небом дольше четверти часа, чтобы в какой-нибудь его части не обнаружить воздушный шар. Однажды посреди бела дня Берт, ехавший на мотоцикле в Кройдон, остановился, пораженный видом поднимавшегося с площадки у Хрустального дворца аэростата, имевшего форму широкого долота чудовищных размеров. Долото без рукоятки несло под собой сравнительно небольшую решетчатую кабину с человеком и мотором внутри. Перед кабиной с жужжанием вращался винт, сзади движением управлял парусный руль. Казалось, что кабина тащит за собой упирающийся газовый баллон, как шустрый маленький терьер надутого газом робкого слона. Чудище определенно перемещалось в пространстве и слушалось руля. Оно поднялось примерно на тысячу футов (шум мотора все еще был слышен), уплыло в южном направлении, пропало за холмами, затем его маленький голубой силуэт показался далеко на востоке. Он двигался с большой скоростью, пока ласковый зюйд-вест не вернул его к башням Хрустального дворца. Аэростат облетел вокруг башен, выбрал позицию для спуска и скрылся из виду.

Берт глубоко вздохнул и сел на мотоцикл.

И это было только начало. В небесах начали появляться причудливые силуэты: цилиндры, конусы, грушевидные монстры, даже какая-то штука из алюминия, восхитительно сверкавшая на солнце. Грабб хотя и не шибко разбирался в сортах брони, признал в аэростате боевую машину.

После испытаний начались настоящие полеты. Их, однако, из Бан-Хилла не было видно. Полеты стартовали с частных участков и других огороженных территорий и проводились в благоприятных погодных условиях, о чем Грабб и Берт Смоллуэйс узнавали из журнальных приложений к дешевым газетам и из кинохроники. На эту тему писали очень много. В те дни если кто-нибудь заявлял во всеуслышание громким, уверенным голосом: «Уже недалек тот час, когда…», то можно было побиться об заклад один против десяти, что речь шла о воздухоплавании. Берт аккуратными буквами вывел на крышке от ящика: «Здесь делают и ремонтируют аэропланы», а Грабб выставил щит в витрине магазина. Тома возмутило столь вольное обращение с торговым заведением, однако большинство соседей, особенно те, кто увлекался спортом, одобрили затею.

Все только и говорили, что о полетах по воздуху, и как один повторяли: «Уже недалек тот час, когда…», а час все не наступал. Вышла неувязка. Нет, эти штуки действительно летали. Люди поднимались в небо на машинах тяжелее воздуха. Но и на землю падали. Иногда разбивался мотор, иногда сам аэронавт, однако чаще разбивались оба. Машины, пролетевшие три-четыре мили и приземлившиеся без каких-либо происшествий, на следующий день попадали в кошмарную катастрофу. На них совершенно нельзя было положиться. Их сбивали с панталыку легкий ветерок, завихрения у поверхности земли и даже случайные мысли, промелькнувшие в голове аэронавта. А иногда они падали сами по себе, без видимой причины.

– Им не хватает устойчивости, – говорил Грабб, повторяя вычитанное из газет. – Кабрируют и кабрируют, пока не развалятся на части.

После двух лет ожиданий и сомнительных успехов эксперименты пошли на убыль; общественности и газетам наскучили дорогие фоторепродукции, оптимистические отчеты и непрерывная череда побед, катастроф и наступавшего за ними смущенного безмолвия. Полеты на аэропланах сошли на нет, даже воздушные шары до определенной степени вышли из моды, хотя и оставались популярным видом спорта, продолжая набирать гравий у причала рядом с газовым заводом Бан-Хилла и сбрасывать его на лужайки и огороды почтенных граждан. Том, воспрянув духом, прожил шесть спокойных лет, по крайней мере спокойных по части полетов. Наступили великие времена развития монорельсовых дорог, и его тревоги переместились с заоблачных высей на грозные признаки перемен не так далеко от поверхности земли.

Разговоры о монорельсе шли не первый год. Однако реальное непотребство началось, когда Бреннан ошеломил Королевское общество, представив проект гироскопического монорельсового вагона. Изобретение стало главной сенсацией на светских приемах 1907 года. Знаменитый демонстрационный зал не вмещал всех желающих. Отважные вояки, корифеи сионизма, заслуженные писатели, благородные дамы толпились в узких проходах, вонзая изысканные локти в оберегаемые высшим светом ребра, и почитали за счастье хоть краешком глаза увидеть кусочек рельса. Великий изобретатель невнятно, но убедительно объяснил свое открытие, а крохотная модель поездов будущего послушно бегала по наклонным плоскостям, делала повороты и перескакивала через обвисший провод. Она двигалась по одиночному рельсу на единственном ряде колес, была проста и эффективна. Модель делала остановки и сдавала задним ходом, сохраняя идеальное равновесие. Каждое ее движение вызывало взрыв аплодисментов. Наконец публика начала расходиться, обсуждая сомнительное удовольствие преодоления пропасти с помощью проволочной шины: «А ну как гироскоп откажет?!» Мало кто мог предвидеть хотя бы одну десятую того, чем монорельс Бреннана обернется для ценных бумаг железнодорожных компаний и лика планеты.

Прошло десять лет, и общественное мнение в корне переменилось. Очень скоро люди перестали бояться ездить по проволоке над пропастью, монорельс во многом вытеснил трамвайные и железнодорожные пути, а вместе с ними – механическую рельсовую тягу. Там, где земля была дешева, монорельс пролегал понизу, а там, где дорогá, поднимался над землей на железных опорах. Быстрые, удобные вагончики проникли во все уголки страны, полностью вытеснив прежний рельсовый транспорт.

Когда умер старый Смоллуэйс, Том не нашел сказать ничего интереснее, чем «в моем детстве не было ничего выше дымоходов, никаких тебе проводов и кабелей в небе».

Старого Смоллуэйса похоронили под густыми гирляндами проводов и кабелей, ибо Бан-Хилл превратился не только в местный узел энергосети (районная электрораспределительная компания установила рядом с газовым заводом трансформаторы и генераторную станцию), но и в остановку пригородной монорельсовой дороги. Кроме того, каждый местный лавочник и вообще каждый дом обзавелся собственным телефонным аппаратом.

Кабельные опоры монорельса превратились в яркую примету городского ландшафта. Могучие железные конструкции по большей части были похожи на высокие, выкрашенные в яркий сине-зеленый цвет козлы. Одна из опор нависала над жилищем Тома; под этой громадиной его дом выглядел еще более неприкаянным и виноватым. Второй великан занял место в углу садового участка, который так и не отдали под застройку, если не считать пары рекламных щитов. Один щит предлагал наручные часы по два шиллинга шесть пенсов, второй – средство для успокоения нервов. Щиты, кстати, были размещены почти горизонтально, чтобы их лучше видели пассажиры из вагонов монорельса наверху, и служили прекрасной крышей для двух сараев, где Том держал инструменты и разводил шампиньоны. Вагоны из Брайтона и Гастингса – длинные, широкие, комфортные, ярко освещенные в сумерках – днем и ночью с урчанием проносились над головой. По ночам вспышки света и грохот поддерживали на улице внизу ощущение нескончаемой летней грозы с молниями и громом.

Вскоре построили мост через Ла-Манш – вереницу гигантских Эйфелевых башен, несущих кабели монорельса на высоте ста пятидесяти футов над водой, за исключением средней части, где они были еще выше, чтобы под ними могли проходить торговые суда из Лондона и Антверпена и лайнеры, курсировавшие между Гамбургом и Америкой.

Потом на поставленных в одну линию колесах стали ездить тяжелые грузовики, что почему-то страшно раздражало Тома. Увидев первую такую машину перед лавкой, он несколько дней ходил мрачнее тучи.

Неудивительно, что бурное развитие гироскопов и монорельсового транспорта поглощало огромную часть общественного внимания. Вдобавок целую волну восторга вызвало потрясающее открытие месторождения золота у побережья острова Англси, сделанное разведчицей подводных недр мисс Патрицией Гидди. Патриция окончила факультет геологии и минералогии Лондонского университета и исследовала золотоносные породы Северного Уэльса, как вдруг после короткого отпуска, посвященного агитации за избирательные права женщин, заинтересовалась идеей, не содержат ли золото подводные рифы острова. Она решила проверить догадку с помощью подводного самоходного аппарата, изобретенного доктором Альберто Кассини. Благодаря счастливому совпадению логического ума и интуиции, характерному для представительниц ее пола, она обнаружила золото при первом же погружении и через три часа подняла со дна два центнера руды с невиданным золотым содержанием – семнадцать унций на тонну породы. И все-таки подробный рассказ о подводной добыче золота, как бы он ни был интересен, придется отложить на другой раз. Пока же достаточно сказать, что открытие повлекло за собой рост цен, самоуверенности и делового азарта, на фоне которых произошло возрождение интереса к воздухоплаванию.

4

Это возрождение происходило любопытным образом: будто спокойным днем подул свежий бриз. Подул без видимых причин, как бы сам по себе. Люди вновь заговорили о полетах, словно никогда не прекращали о них толковать. Фотографии аэронавтов и летательных аппаратов опять заполнили газеты, слухи и недомолвки множились даже в серьезных журналах. Пассажиры монорельсовых поездов вопрошали: «Когда же и мы будем летать?» Как грибы после дождя, мгновенно появилась новая плеяда изобретателей. Аэроклуб объявил о проведении гигантской авиавыставки на большой территории, освободившейся после сноса трущоб Уайтчепела.

Приливная волна вскоре вызвала одобрительную рябь и в застойных водах Бан-Хилла. Грабб вытащил из чулана свою модель аэроплана и опробовал ее во дворе за лавкой. Модель даже умудрилась взлететь, разбив в соседской теплице семнадцать стекол и девять цветочных горшков.

И тут откуда ни возьмись, поддерживаемый неизвестно кем, пополз настырный, настораживающий слух, будто проблема решена и тайна полетов разгадана. Берт услышал его после закрытия лавки, подкрепляясь в гостинице близ Натфилда, куда его домчал верный мотоцикл. Там аппаратом Берта заинтересовался куривший трубку и предававшийся вялым размышлениям военный инженер в хаки. Мотоцикл был еще крепкий и приобрел в эпоху быстрых перемен чуть ли не историческую ценность: ему исполнилось почти восемь лет. Обсудив достоинства и недостатки машины, служивый перешел к новой теме:

– Я так думаю, что скоро пересяду на аэроплан. Хватит с меня колес и дорог.

– Ну, об этом все сейчас говорят.

– Не только говорят, но и делают. Это уже происходит.

– И еще долго будет происходить. Я поверю, когда сам увижу.

– Долго ждать не придется.

Беседа, похоже, скатывалась к дружеской перепалке.

– Говорю тебе, они уже летают! Я сам видел, – сказал военный.

– Мы все видели.

– Я не о тех, что задирают нос и разбиваются. Я говорю о настоящих, надежных, стабильных, управляемых аппаратах, способных летать против ветра и вообще по-всякому.

– Ты такого не мог видеть!

– Нет, видел! В Олдершоте. Они стараются все держать в секрете, и у них неплохо получается. Могу поспорить, что на этот раз военное ведомство не сидело сложа руки.

Скептицизм Берта дал трещину. Он начал задавать вопросы, военный – отвечать.

– Говорю тебе, огородили почти квадратную милю – целую долину. Заборы из колючки по десять футов высотой, а за забором работа кипит. Пацаны с объекта говорят… да мы и сами не слепые. Но этим заняты не только наши. Японцы тоже работают. Могу поспорить, что у них уже есть свои машины. И у немцев!

Служивый стоял, широко расставив ноги, задумчиво набивая трубку. Берт сидел у стены, к которой прислонил мотоцикл.

– Странная получится война, – заметил он.

– Аэропланы надолго не утаишь. Когда они появятся, когда поднимется занавес, ты сам увидишь: все явятся как один, никто не тратил время даром… Война как пить дать начнется! Ты что, газет не читаешь?

– Немного читаю.

– Ага, а такие вещи, как таинственное исчезновение изобретателей, ты замечал? Появляется какой-нибудь изобретатель, все трубят о его успехах, он быстренько проводит пару успешных экспериментов и – фьють! – исчезает.

– Честно говоря, не замечал.

– А вот я замечал. Любой, кто достиг чего-то удивительного в своей области, однажды испаряется – просто потихоньку пропадает из поля зрения. Проходит немного времени, и о нем больше ни слуху ни духу. Сечешь? Исчез, и все. С концами. Сначала… А-а, это уже старая история! В Америке жили некие братья Райт. Они летали на планерах – далеко, на несколько миль… да так куда-то и улетели. Году эдак в девятьсот четвертом или девятьсот пятом. Просто пропали без следа! Потом были эти ирландцы, забыл их фамилии. Все говорили, что они тоже умеют летать. И эти тоже исчезли. Об их гибели нигде не сообщали, но живыми их тоже не назовешь. Как сквозь землю провалились. А парень, облетевший Париж и севший в Сену? Де Були, кажется, его зовут, не помню. Несмотря на аварию, полет получился великолепный. Но что с пилотом? В аварии же он не пострадал! А? Ушел в тину.

Военный приготовился зажечь трубку.

– Их, наверно, какое-то тайное общество похищает, – предположил Берт.

– Тайное общество? Не-е!

Инженер зажег спичку и затянулся.

– Какое там тайное общество! – ответил он сам себе, зажав трубку в зубах и наблюдая за горящей спичкой. – Скорее уж военные власти. – Он отшвырнул спичку в сторону и направился к своему мотоциклу. – Я тебе вот что скажу: ни в Европе, ни в Азии, ни в Америке, ни в Африке на данный момент нет ни одной крупной страны, не припрятавшей в рукаве один-два летательных аппарата. Ни одной. Причем аппараты у них настоящие, действующие. А шпионаж! Как все шпионят и мухлюют, чтобы разузнать, что там происходит у других! Сегодня, доложу тебе, иностранца или местного без пропуска к Лидду ближе чем на четыре мили не подпустят, не говоря уже о нашей маленькой базе в Олдершоте и опытном центре в Голуэе. Нет уж!

– Я, конечно, хотел бы увидеть такую машину, – признался Берт. – Чтобы самому убедиться. Своим глазам я поверю – это я могу обещать.

– Увидишь, и достаточно скоро, – ответил военный и повел мотоцикл к шоссе.

Берт в задумчивости остался сидеть у стены в сдвинутой на затылок кепке с тлеющей в уголке рта сигаретой.

– Если он говорит правду, – вслух произнес Берт, – то мы с Граббом зря теряем драгоценное время. Да еще убытки за разбитую теплицу возмещать.

5

Пока интригующий разговор с военным инженером будоражил воображение Берта Смоллуэйса, произошло самое поразительное событие этой драматической главы в истории человечества: окончательно настало время полетов в воздухе. Люди любят рассуждать об эпохальных событиях, и начало управляемых полетов стало как раз одним из них. Первым из них стал неожиданный и чрезвычайно успешный полет мистера Альфреда Баттериджа от Хрустального дворца до Глазго и обратно на маленьком, практичном аппарате тяжелее воздуха, вполне управляемом и послушном, который держался в воздухе не хуже голубя.

Это был не просто новый шаг, а гигантский скачок вперед. Мистер Баттеридж в общей сложности провел в воздухе девять часов, причем все это время летел легко и уверенно, как птица. Однако его машина не походила ни на птицу, ни на бабочку и не имела широких горизонтальных плоскостей обычных аэропланов. Наблюдателю она скорее напоминала пчелу или осу. Некоторые части аппарата вращались с огромной скоростью, что создавало эффект прозрачной утренней дымки, другие части, в том числе два странно изогнутых надкрылия, если использовать этимологический термин, оставались строго неподвижными. В середине аппарата помещалось продолговатое округлое «туловище», напоминавшее ночную бабочку. На нем, как всадник на лошади, сидел мистер Баттеридж. Сходство с осой усиливало глухое басовитое жужжание, которое издает оса, бьющаяся об оконное стекло.

Мистер Баттеридж стал для мира полной неожиданностью. Судьба, чтобы расшевелить человечество, временами еще подбрасывает подобных людей буквально из ниоткуда. Разные источники утверждали, что он приехал то ли из Австралии, то ли из Америки, то ли с юга Франции. Его также ошибочно принимали за сына магната Баттериджа, сколотившего приличное состояние на производстве золотых перьев и авторучек. На самом деле авиатор не имел никакого отношения к семейству магната. Несмотря на громкий голос, крупное телосложение, воинственную чванливость и неуступчивость, он долгое время оставался неприметным членом ассоциаций воздухоплавателей, каких кругом расплодилось великое множество. И вот однажды Баттеридж разослал в редакции лондонских газет письмо с объявлением о намерении взлететь с площадки у Хрустального дворца на машине, которая убедительно покажет, что все застарелые трудности воздушных полетов успешно преодолены. Письмо опубликовала лишь пара газет, а людей, поверивших заявке Баттериджа, было и того меньше. Интерес к полету не пробудился даже после скандала, когда Баттеридж по причинам личного свойства попытался отхлестать кнутом популярного немецкого музыканта у входа в роскошный отель на Пикадилли, из-за чего полет пришлось перенести. Газеты все переврали, в том числе фамилию пилота: одна назвала его Беттериджем, другая – Бертиджем. До самого полета в сознании публики он оставался пустым местом. Несмотря на все его попытки создать шумиху вокруг себя, в шесть часов летним утром у большого ангара собралось не более тридцати человек. Наконец двери ангара, где Баттеридж собирал свой аппарат, открылись (площадка находилась напротив огромной статуи мегатерия на территории Хрустального дворца), и гигантское насекомое с гулом выкатилось в безразличный, скептический мир.

Однако еще до того, как Баттеридж облетел башни Хрустального дворца во второй раз, богиня удачи подняла к губам фанфару и набрала полные легкие воздуха, а когда пилот разбудил бродяг, дремлющих на Трафальгарской площади, с жужжанием обогнув колонну Нельсона, и устремился к Бирмингему, над которым пролетел в пол-одиннадцатого, оглушительный трубный рев его славы огласил всю страну. То, чего народ уже не чаял увидеть, наконец свершилось.

Человек летел по воздуху – уверенно и без риска упасть на землю.

Шотландия ждала прибытия Баттериджа разинув рты. Он прилетел в Глазго к часу дня, и, говорят, ни одна верфь или фабрика этого промышленного улья не вернулась к работе раньше половины третьего. Общественный разум достаточно поднаторел в понимании невозможности полетов, чтобы по достоинству оценить подвиг мистера Баттериджа. Он сделал круг над университетом Глазго и опустился достаточно низко, чтобы слышать возгласы толпы в Вест-Энд-Парке и на склонах Гилморхилла. Аппарат устойчиво летел со скоростью около трех миль в час по широкой дуге, издавая низкий гул, который полностью заглушил бы голос пилота, если бы тот не вооружился мегафоном. Баттеридж с необычайной легкостью избегал церковных шпилей, зданий и кабелей монорельса, при этом свободно общаясь с публикой.

– Меня зовут Баттеридж! – кричал он. – Бат-те-ридж! Запомнили? Моя мать была шотландкой.

Убедившись, что его услышали, он взмыл под восторженные приветствия и патриотические восклицания в небо и с невероятной быстротой и легкостью полетел на юго-восток. Аэроплан плавно поднимался и опускался – совершенно как оса.

На обратном пути в Лондон Баттеридж покружил над Манчестером, Ливерпулем и Оксфордом, выкрикивая свою фамилию по слогам в каждом месте, что вызвало ни с чем не сравнимую бурю восторга. Все до единого смотрели в небо. На улицах в этот день под колеса попало больше народу, чем за три предыдущих месяца, вместе взятых. Пароход совета графства «Исаак Уолтон» налетел на опору Вестминстерского моста и избежал потопления лишь потому, что сел на мель у южного берега. Баттеридж вернулся на площадку у Хрустального дворца, откуда до него стартовало множество отчаянных аэронавтов, и на закате дня без происшествий загнал аэроплан в ангар, немедленно закрыв двери перед носом у собравшихся фотографов и репортеров.

– Слушайте сюда, ребятки, – заявил он, пока помощник запирал замок ангара. – Я до смерти устал, и зад у меня болит, как после седла. Мне сейчас не до выступлений: слишком вымотался. Моя фамилия – Баттеридж. Бат-те-ридж. Зарубите себе на носу. Я гражданин Британской империи. Отложим разговор до завтра.

И все-таки эпохальное событие удалось запечатлеть на паре расплывчатых снимков: вот помощник Баттериджа пробивается через наседающую толпу вооруженных блокнотами и фотокамерами молодых людей в котелках и крикливых галстуках, вот сам Баттеридж на пороге ангара – здоровяк с открытым, искаженным в крике на приставучих прислужников гласности ртом под густыми черными усами. Настоящая глыба, а теперь еще и самый знаменитый человек страны. В левой руке, как символ громкой славы, он держал мегафон.

6

Том и Берт Смоллуэйсы смотрели на возвращение аэроплана с гребня холма Бан-Хилл, откуда прежде нередко наблюдали за огнями Хрустального дворца. Берт пребывал в восторге, Том сохранял туповатое спокойствие, однако оба не подозревали, насколько глубоко плоды этого начинания проникнут в их собственную жизнь.

– Может, теперь старина Грабб больше будет заниматься магазином, – проронил Берт, – и сунет свою хваленую модель в печку. Правда, нас это не спасет, если мы не возместим ущерб Стейнхарту.

Берт был достаточно наслышан о проблемах воздушных полетов, чтобы сразу понять: эта пародия на пчелу вызовет у газет, говоря его словами, истерику. На следующий день истерика случилась точно по расписанию: страницы журнальных приложений чернели от поспешно сделанных снимков, текст трясло как в лихорадке, заголовки давились идущей изо рта пеной. На следующий день все стало только хуже. К концу недели газеты не столько публиковали новости, сколько орали во весь голос.

Главной темой, вокруг которой разгорелся ажиотаж, выступала выдающаяся личность мистера Баттериджа и неслыханные требования, которые он выдвинул в обмен на передачу тайны своего изобретения.

Ибо это действительно была тайна, и он тщательно ее лелеял. Баттеридж своими руками построил летательный аппарат в надежном укрытии ангаров Хрустального дворца, с помощью безразличных рабочих на следующий день после полета собственноручно разобрал его на части, кое-что спрятал, а остальное поручил неграмотным рабочим упаковать и куда-то отправить. Запечатанные ящики разошлись по мастерским на севере, востоке и западе страны. Части двигателя были упакованы с особой тщательностью. Вскоре стало ясно, что предосторожности были отнюдь не лишними: на фотографии и зарисовки аэроплана Баттериджа возник просто бешеный спрос. Однако он, однажды показав свое детище, берег секрет как зеницу ока. Изобретатель поставил вопрос ребром: желает ли страна знать секрет или нет? Он не уставал подчеркивать, что является гражданином Британской империи и мечтает лишь об одном: чтобы его детище исключительно и безраздельно принадлежало ей одной. Но только…

Дальше начинались затруднения.

Мистер Баттеридж, как выяснилось, был человеком, напрочь лишенным ложной скромности, да и неложной тоже. Он охотно давал интервью и отвечал на вопросы, правда, исключительно на темы, не связанные с воздухоплаванием, делился мнениями, критиковал, рассказывал о себе, позировал для фотографий и портретов – короче, всячески поддерживал интерес к собственной персоне на земном небосклоне. Опубликованные портреты подчеркивали в первую очередь могучие усы Баттериджа, а во вторую – свирепость характера, которая за ними скрывалась. Сложилось всеобщее мнение, что он мал ростом. Ни один крупный мужчина, считала молва, не мог иметь столь воинственного выражения лица, хотя в действительности рост Баттериджа составлял шесть футов и два дюйма при соответствующем весе. Более того, он крутил любовную связь такого вопиющего масштаба и в таких безнравственных обстоятельствах, что в целом чинная британская публика засомневалась и встревожилась, опасаясь, что попустительство в отношении этой интрижки, по-видимому, является неотъемлемым условием монопольного приобретения Британской империей секрета надежных воздушных полетов. Точных подробностей никто не знал, но дама сердца Баттериджа, как сообщалось, в порыве неосторожного благородства вышла замуж за – я цитирую одно из неопубликованных высказываний мистера Баттериджа – «дохлого хорька», и сей зоологический парадокс отравил ее благополучное положение в обществе с помощью юридического крючкотворства. Баттеридж с жаром говорил на эту тему, желая показать, сколь безупречно эта дама вела себя в сложных обстоятельствах. Пресса, всегда предпочитавшая определенную недоговоренность, попала в крайне неудобное положение: ее, конечно, интересовали подробности интимного свойства, коих требовали современные нравы, но не настолько же! Иметь дело с открытым нараспашку в порыве добровольной вивисекции сердцем Баттериджа и его пульсирующими ответвлениями, украшенными флажками патриотизма, было воистину щекотливой задачей.

Бедным журналистам приходилось терпеть. Баттеридж регулярно обнажал перед ними свой неистово бьющийся, наводящий оторопь орган. Большего зануду трудно было сыскать. Он с ходу отметал все попытки уклонения. Его, как он утверждал под запись, «оправдывала любовь».

– Но ведь это дело личного свойства, мистер Баттеридж, – возражали журналисты.

– Несправедливость, сэр, дело общественное. Мне без разницы, кому противостоять: учреждениям или отдельным лицам. Да хоть бы и всей вселенной! Я вступаюсь за женщину, которую люблю, сэр, женщину благородную и непонятую. И я намерен отстаивать ее честь перед всем светом, сэр!

– Я люблю Англию, – говорил он в другой раз. – Но пуританизм, сэр, ненавижу. Он переполняет меня отвращением. Меня от него тошнит. Взять хотя бы мой случай.

Баттеридж постоянно твердил о сердечных делах и требовал показывать ему тексты интервью перед опубликованием. Если случалось, что его любовное мычание не находило должного отражения, он не успокаивался, пока крупными, аляповатыми каракулями не вписывал пропущенное и еще кое-что в придачу.

Британская пресса пребывала в странном смущении: она никогда еще не сталкивалась со столь банальным и неинтересным романом. Мир никогда еще не воспринимал историю сумасбродной любви с меньшей охотой и симпатией. С другой стороны, изобретение мистера Баттериджа вызывало острейшее любопытство. Но в те редкие моменты, когда его удавалось отвлечь от защиты чести дамы сердца, он главным образом говорил со слезами на глазах и дрожью в голосе о своей мамочке и детстве. Мать всегда представала в его рассказах целой энциклопедией материнской добродетели по единственной причине: она была «почти шотландкой». Не совсем, но почти.

– Всем в себе я обязан матери, – уверял Баттеридж, – всем. Эх! Спросите любого человека, кто чего-то достиг, он вам скажет то же самое. Мы всем обязаны женщинам. Вот кто настоящий род человеческий, сэр. Мужчина – это не более чем морок. Придет и уйдет. Вперед нас увлекает только душа женщины!

И так без конца.

Что именно он хотел получить за свой секрет от государства и на что надеялся в таком деле, помимо денежного вознаграждения, открыто не обсуждалось. У непредвзятого наблюдателя складывалось впечатление, что Баттеридж вовсе не добивался какой-то награды, а пользовался уникальной возможностью, чтобы покричать о себе и покрасоваться у всех на виду. Поползли слухи, что он не тот, за кого себя выдает, что на самом деле он владелец захудалой гостиницы в Кейптауне, месте проведения секретных опытов, и украл чертежи у чрезвычайно нелюдимого, застенчивого изобретателя по имени Паллизер, приехавшего из Англии в Южную Африку с прогрессирующей чахоткой, где и умер. Так, во всяком случае, утверждала более прямолинейная американская пресса. Однако ни доказательств, ни опровержений истории публика не увидела.

Кроме того, мистер Баттеридж азартно влез в целый клубок разбирательств по поводу большого количества ценных денежных призов. Некоторые из них были учреждены за успешный полет на механической тяге еще в 1906 году. К моменту триумфа мистера Баттериджа немалое количество газет, соблазнившись беспомощностью первопроходцев воздуха, обязались выплатить в некоторых случая весьма солидные суммы первому, кто пролетит от Манчестера до Глазго, из Лондона в Манчестер, первые сто миль, двести миль по Англии и так далее. Некоторые прикрылись хитрыми отговорками и теперь артачились. Одна или две заплатили без возражений и усиленно напирали на этот факт. Мистер Баттеридж ввязался в судебные тяжбы с наиболее строптивыми из газет, в то же время неустанно продолжая горячую агитацию и ходатайства за то, чтобы правительство наконец выкупило его изобретение.

Однако несмотря на все перипетии внебрачной интриги, абсурдную увлеченность любовными делами, политические маневры, характер, несмотря на все крики и бахвальство, Баттеридж – и это все знали – оставался единственным владельцем секрета работающего аэроплана, который, как ни крути, представлял собой ключ к созданию будущей мировой империи. Увы, вскоре, к великому огорчению множества людей, в том числе Берта Смоллуэйса, стало ясно, что переговоры о приобретении драгоценного секрета британским правительством, если они вообще велись, находятся на грани срыва. Первым всеобщую тревогу объявила лондонская «Дейли реквием», опубликовав интервью под зловещим заголовком «Мистер Баттеридж разоткровенничался».

Изобретатель, если он таковым действительно являлся, в очередной раз излил душу.

«Я приехал с другого конца света, – сообщал он, как бы подтверждая правдивость кейптаунской истории, – привез родине секрет, который способен сделать ее владычицей мира. И какой прием я встретил? Престарелые вельможи воротят от меня нос! А мою любимую женщину третируют как прокаженную!»

«Я гражданин Британской империи, – продолжал громыхать он, добавив эту часть интервью от руки, – но и у сердца есть предел! На свете есть страны помоложе и поживее! Страны, не храпящие, булькая горлом, в пароксизме изобилия на ложе формализма и волокиты! Страны, которые не отринут идею мировой империи ради того, чтобы насолить незнакомому человеку и оскорбить благородную женщину, на чьей обуви они недостойны расстегивать крючки. Есть страны, не закрывающие глаза перед светом науки, не отдавшие себя во власть изнеженной снобократии, дегенератов и декадентов. Короче, попомните мои слова: есть другие страны!»

Эта речь произвела на Берта Смоллуэйса глубочайшее впечатление.

– Если секрет узна2ют немцы или американцы, – многозначительно сказал он брату, – Британской империи каюк. Ка-юк. Английский флаг, как говорится, будет стоить не дороже бумаги, из которой сделан.

– Ты бы не мог нам немного помочь сегодня утром? – прервала Джессика глубокомысленную паузу. – В Бан-Хилле вдруг всем позарез понадобилась ранняя картошка. Том в одиночку не справится.

– Мы живем на вулкане, – продолжал Берт, пропустив вопрос мимо ушей. – В любой момент может грянуть война. И какая война!

Берт зловеще покачал головой.

– Том, отнеси сначала вот это, – сказала Джессика и резко повернулась к Берту. – Так ты нам поможешь или нет?

– Пожалуй. У нас в магазине с самого утра не было ни души. Вот только угроза империи очень уж меня тревожит.

– Поработаешь – голова сама собой очистится, – пообещала Джессика.

И Берт отправился в мир перемен и чудес, согнувшись под бременем картошки и патриотической тревоги за отечество. Постепенно ощущение тяжести превратилось в раздражение на неудобный груз и ярко выраженную антипатию к Джессике.

Глава II. Как у Берта Смоллуэйса начались затруднения

1

Ни Берту, ни Тому Смоллуэйсу и в голову не могло прийти, что удивительный спектакль, устроенный мистером Баттериджем в небесах, как-то повлияет на их судьбу и отделит их от миллионов соотечественников. Проследив с холма Бан-Хилл, как похожий на муху аппарат с вращающимися плоскостями, сияющий золотом на фоне заката, с жужжанием въезжает в ангар, они вернулись к лавке зеленщика, ютящейся под гигантской железной опорой монорельса линии Лондон – Брайтон, и возобновили разговор, прерванный триумфальным появлением мистера Баттериджа из лондонского смога.

Беседа протекала туго и безуспешно. Фразы приходилось выкрикивать из-за стонов и шума гироскопических автомобилей на Хай-стрит. Разговор шел по душам и на повышенных тонах. Для лавки Грабба наступили тяжелые времена, и хозяин в порыве финансового красноречия всучил половинную долю на магазин Берту, чьи отношения с работодателем уже некоторое время обходились без заработной платы и сохранялись на чисто приятельской, неформальной основе.

Берт пытался убедить Тома, что реформированное предприятие «Грабб и Смоллуэйс» открывает беспрецедентные, уникальные горизонты перед малыми инвесторами вроде него. Том проявил абсолютную невосприимчивость к бизнес-идеям, что стало для Берта некоторой неожиданностью. В конце концов, махнув рукой на финансовые перспективы, он воззвал к братской любви и сумел под честное слово одолжить у Тома соверен.

Бывшей фирме Грабба, ставшей фирмой «Грабб и Смоллуэйс», страшно не везло весь последний год, а то и дольше. Компания несколько последних лет едва сводила концы с концами, сохраняя налет романтической непредсказуемости, и занимала маленький магазин на Хай-стрит, украшенный крикливой рекламой велосипедов, выставкой звонков, брючных прищепок, масленок, насосов, сумочек для рам, футляров и прочих аксессуаров, объявлениями вроде «Прокат велосипедов», «Ремонт», «Бесплатное накачивание шин», «Бензин» и тому подобными вещами. Грабб и Берт были агентами нескольких малоизвестных велосипедных компаний, товарный запас магазина ограничивался двумя экземплярами, и время от времени им удавалось продать новый велосипед. Они также чинили проколотые шины и старались, хоть и не всегда удачно, ремонтировать все, что им принесут. Компаньоны также продавали линейку дешевых граммофонов и музыкальных шкатулок.

Однако главный стержень предприятия составлял прокат велосипедов. Это экзотическое занятие не подчинялось коммерческим или экономическим принципам, да и каким-либо принципам вообще. Для проката имелся запас женских и мужских велосипедов – неописуемый хлам, который они сдавали невзыскательным, легкомысленным клиентам, раззявам и простофилям, по номинальной ставке в один шиллинг за первый час пробега и шесть пенсов за каждый последующий час. В действительности, однако, никаких твердых цен не существовало, и мальчишки понастойчивее могли сторговать велосипед на час в комплекте с восторгом от рискованной езды за смехотворные три пенса, если только могли убедить Грабба, что это их последние деньги. Грабб кое-как регулировал седло и руль, получал от клиента, кроме тех, с кем был знаком лично, залог, капал масла и отправлял авантюриста на встречу с судьбой. Чаще всего любитель или любительница прокатиться возвращались сами, но иногда, в случае серьезной поломки, Берту или Граббу приходилось ехать и доставлять велосипед в мастерскую. Плата за прокат начислялась до возвращения инвентаря в магазин и высчитывалась из залога. Велосипеды редко покидали лавку в идеальном состоянии. Романтика подстерегала в виде болта регулятора седла со сбитой резьбой, ненадежных педалей, провисающей цепи, разболтанных креплений руля, но главным образом – тормозов и шин. Давя на педали, бесстрашный ездок извлекал из механизма постукивания, позвякивания и подозрительные ритмичные скрипы. Потом заедало звонок, или на склоне отказывали тормоза, или проваливалась стойка седла, отчего оно неожиданно для седока соскальзывало на три-четыре дюйма вниз, или разболтанную цепь заклинивало на шестерне, когда велосипед летел под гору, вызывая аварийную остановку, сопряженную с полетом водителя через руль, а иногда с громким хлопком либо с тихим шипением испускало дух колесо.

Когда клиент, превратившийся в озлобленного пешехода, возвращался в мастерскую, Грабб пропускал все жалобы мимо ушей и угрюмо осматривал велосипед.

– Кто же так ездит? – для начала говорил он, после чего мягко приводил доводы рассудка: – Вы думаете, велосипед возьмет вас на ручки и понесет сам? Надо же мозгами шевелить! Это как-никак механизм.

Подчас процесс удовлетворения жалоб требовал немалого красноречия, граничил с рукоприкладством и порядком изматывал нервы; впрочем, в те прогрессивные времена, чтобы заработать на жизнь, иногда приходилось пошуметь. Дело вообще требовало больших усилий, но все-таки прокат давал постоянный доход, пока однажды все стекла в витрине и дверях не разбили, а товар на витрине не повредили и не раскидали два чересчур критично настроенных, презревших риторику клиента. Ими оказались два дюжих, неотесанных кочегара из Грейвзенда. Одному не понравилось, что у него на ходу отвалилась левая педаль, второму – что спустила шина. И то и другое по стандартам Бан-Хилла было мелким, пустячным происшествием, вызванным исключительно грубым обращением клиентов с вверенным им деликатным имуществом. Кочегары наотрез отказывались видеть несостоятельность своих методов решения споров. Разве можно убедить хозяина проката в том, что он выдал негодный велосипед, швырянием насоса внутри мастерской или целой пригоршни звонков в ее витрину? Грабба и Берта такие методы не убедили и вызвали у них лишь раздражение и досаду. Пришла беда – отворяй ворота: неприятный инцидент привел к бурной разборке Грабба с хозяином арендованного помещения по вопросу о нравственных аспектах его поведения и юридической ответственности за восстановление выбитых стекол. В итоге Граббу и Смоллуэйсу пришлось возместить убыток и под покровом ночи предпринять стратегический отход на новые позиции.

Об этих позициях они подумывали не первый день. Запасным вариантом была маленькая, похожая на сарай мастерская с витриной из прессованного стекла и всего одним помещением, расположенная на крутом повороте дороги у подножия холма Бан-Хилл. Там друзья продолжали мужественно терпеть нужду, отбиваясь от назойливого домогательства изгнавшего их домовладельца, надеясь на удачу, которую должно было принести необычное расположение лавки. Увы, здесь их тоже подстерегало разочарование.

Шоссе из Лондона в Брайтон, пролегавшее через Бан-Хилл, подобно Британской империи или английской конституции приобрело свою важность постепенно, начиная с пустяков. В отличие от дорог в Европе, английские шоссе никогда не подвергались организованным попыткам их выровнять или выпрямить, чем объясняется их особая живописность. Старая Хай-стрит Бан-Хилла в самом конце спускалась на восемьдесят или сто футов под углом в семьдесят градусов, поворачивала под прямым углом направо, описывала дугу в тридцать ярдов до кирпичного моста, перекинутого через пересохшую канаву, некогда служившую руслом Оттерберна, затем резко поворачивала еще раз направо мимо густой рощицы и только тогда продолжалась как обычное, прямое, дружелюбное шоссе. Еще до того, как новая мастерская Берта и Грабба была оборудована, рядом с ней произошло две аварии – с конным фургоном и велосипедистом, и, если говорить честно, оба компаньона надеялись, что за ними последуют новые.

Поначалу такая вероятность обсуждалась в шутливых тонах.

– Идеальное место, где можно неплохо заработать на курах, бегающих через дорогу, – поделился мыслью Грабб.

– На курах не разбогатеешь.

– Заведем кур, пусть их давят, а водители будут платить.

Переехав на новое место, приятели вспомнили этот разговор. О курах, однако, не могло быть и речи, для них не оставалось места, если только не устраивать курятник прямо в мастерской. Вдобавок магазин с витриной из прессованного стекла выглядел современнее прежнего.

– Рано или поздно в витрину въедет какой-нибудь автомобиль, – предположил Берт.

– Точно! Компенсацию запросим. Я не против наезда, даже если меня самого как следует тряхнет.

– А тем временем, – лукаво ухмыльнулся Берт, – я заведу собаку.

И завел. По очереди притащил трех псов. Персонал собачьего магазина в Баттерси очень удивился, когда Берт отверг все кандидатуры, навострившие уши, и потребовал предоставить ему глухую ищейку.

– Мне нужна глухая и медлительная собака, – объяснил он. – Такая, чтобы не лезла из кожи вон.

Персонал реагировал с неуместным любопытством и уверял, что глухих собак не отыщешь днем с огнем.

– Вы еще не поняли? – убеждали они. – Глухих собак не бывает.

– Моя должна быть глухой, – настаивал Берт. – У меня уже были неглухие собаки, причем самые разные. Видите ли, я продаю граммофоны. Разумеется, иногда необходимо их заводить, показывать товар лицом. Собаке с нормальным слухом это не нравится – она волнуется, принюхивается, лает, рычит. Клиенты пугаются. Теперь понятно? Потом, у любой собаки с хорошим слухом есть свои причуды. Одна принимает прохожих бродяг за воров. Другая кидается на каждый проезжающий мимо автомобиль. Прекрасное развлечение, когда в доме скука, но нам скучать некогда. Такая собака мне не нужна. Дайте мне спокойную.

В конце концов он привел одну за другой трех псин. Увы, ни одна из них не оправдала надежд. Первая ушла за горизонт, не обращая внимания на команды. Вторую ночью задавил грузовик с фруктами, уехавший с места происшествия раньше, чем Грабб успел его перехватить. Третья попала под колеса велосипедиста, разбившего своим туловищем витрину. Велосипедист оказался безработным актером и безнадежным банкротом. Он потребовал компенсацию за воображаемое увечье, не желал ничего слышать о бесценной, задавленной им собаке или разбитой витрине и торчал в мастерской, пока Грабб не выправил ему погнутое колесо, а потом еще долго надоедал бедствующей компании письмами от адвоката, составленными в самых бесчеловечных выражениях. Грабб отвечал на них с едким сарказмом, чем, по мнению Берта, только вредил делу.

Под давлением этих обстоятельств дела фирмы шли все хуже и хуже. Витрину заколотили досками. Неприятная стычка с новым хозяином, торговцем мясом из Бан-Хилла, горластым и вздорным мужланом, по поводу задержек с ремонтом витрины, напомнила приятелям, что они все еще не расквитались с прежним домовладельцем. В этот критический момент Берт и решил облагодетельствовать Тома, предложив ему инвестировать свежий капитал в их компанию. Но, как я уже говорил, деловая жилка была чужда Тому. Он признавал только один вид денежных вкладов – в чулок, а соверен дал брату, лишь бы тот от него отстал.

И вот злая судьба нанесла гибнущему предприятию последний удар, окончательно отправив его в нокаут.

2

Не позавидуешь тем, у кого никогда не бывает праздников. Предстоящая Троица обещала принести компании «Грабб и Смоллуэйс» желанную передышку от проблем. Воодушевленные успехом переговоров Берта с братом и тем, что половина велосипедов в мастерской была выдана напрокат с субботы до понедельника, приятели решили махнуть рукой на остальных потенциальных клиентов и посвятить воскресный день заслуженному отдыху и восстановлению сил – другими словами, устроить для себя настоящий праздник, от души выпить и с новой энергией вернуться в понедельник к суровым будням и ремонту покалеченных за выходные велосипедов. Много ли наработает измученный, павший духом человек? А тут еще подвернулось знакомство с двумя молодыми барышнями из Клапема, мисс Флосси Брайт и мисс Эдной Банторн. Все четверо условились прокатиться на велосипедах и устроить пикник в самом сердце Кента, чтобы провести беззаботную вторую половину дня и вечер среди деревьев и папоротников где-нибудь между Ашфордом и Мейдстоном.

Мисс Брайт умела ездить на велосипеде, и ей выделили новый аппарат – из тех, что предлагались на продажу, а не для проката. Мисс Банторн, на которую положил глаз Берт, ездить не умела, поэтому он не без труда выпросил взаймы у компании Рэя на Клапем-роуд прицепную коляску с плетеным кузовом.

Образ двух юношей в яркой одежде с сигаретами в зубах, едущих на свидание (Грабб ловко вел в поводу еще один велосипед, а Берт размеренно тарахтел на своем мотоцикле с прицепленной коляской), олицетворял торжество отваги над неплатежеспособностью. Хозяин-мясник, когда они проезжали мимо, зарычал и громовым, свирепым голосом рявкнул им вслед: «Чтоб вас!»

Друзья и ухом не повели.

Погода стояла прекрасная, и, хотя они выехали еще до девяти утра, на дорогах было полным-полно отпускников самого разного сорта. Им встречалось множество молодых людей и девушек на велосипедах и мотоциклах, большинство гироскопических автомобилей передвигались на двух колесах на манер велосипедов, но в потоке транспорта попадались и старомодные четырехколесные машины. Выходной день в понедельник после Троицы всегда выманивал из берлог кучу допотопных тарантасов и людей со странностями, на шоссе можно было увидеть трехколесные мотоциклы, двухместные электрокары и разболтанные древние гоночные автомобили с толстенными шинами. Встретились даже лошадиная упряжка и мальчишка на гнедом коне – толпа улюлюкала им вслед. По небу плыло несколько управляемых аэростатов, не говоря уже о воздушных шарах. После угрюмой безнадежности мастерской все вокруг выглядело интересным и бодрящим. Эдна в соломенной шляпке с маками, удивительно ее красившей, королевой восседала в тележке. Мотоцикл восьмилетнего возраста бежал, словно вчера родился. Поэтому Берт Смоллуэйс не удостоил внимания плакаты с кричащими газетными заголовками: «Германия отвергает доктрину Монро», «Неоднозначная позиция Японии», «Как поступит Великобритания?», «Неужели война?».

Вещи такого рода происходили постоянно, а уж на праздники сам бог велел их игнорировать. В будние дни после сытного обеда человек еще мог озаботиться делами империи и международным положением, но только не в солнечный воскресный день, когда ты буксируешь хорошенькую девушку и тебя пытаются обогнать завистливые велосипедисты. Приметам военной активности тут и там наши молодые люди также не придавали значения. Под Мейдстоном у обочины стояла колонна из одиннадцати моторизованных орудий незнакомой конструкции; несколько офицеров инженерных войск деловито следили в бинокли за возведением у гребня холма каких-то полевых укреплений. Но и это не возбудило любопытство Берта.

– Что происходит? – спросила Эдна.

– А-а, маневры, – ответил Берт.

– Да ну! А я думала, что их уже проводили на Пасху, – удивилась Эдна и больше не возвращалась к теме.

Последняя крупная война Великобритании – Англо-бурская – давно закончилась и была позабыта, с тех пор народ растерял навыки диванных экспертов.

Пикник удался на славу, молодые люди были довольны, как спасенные Богом жители Ниневии. У всех четверых горели глаза, Грабб шутил, и шутки получались почти смешными, Берту удавались эпиграммы. В живых изгородях цвели жимолость и шиповник. Из-за леса с окутанного облаком пыли шоссе доносилось бип-бип автотранспорта, звучащее в ушах наших друзей как звуки эльфийского рожка. Они смеялись, сплетничали, срывали цветки, крутили шуры-муры, болтали, девушки курили сигареты. Дурачась, понарошку боролись. А кроме того, вели разговоры о воздухоплавании и воображали, как через десять лет все вместе полетят на пикник на личном аэроплане Берта. В этот день мир выглядел полным удивительных возможностей. Около семи вечера компания отправилась в обратный путь, не помышляя о возможности аварии, настигшей их на гребне холма между Ротемом и Кингсдауном.

Они поднялись на холм в сумерках. Берт стремился проехать как можно больше, прежде чем включить, если она еще зажжется, фару и сигнальные огни. Мотоцикл с коляской на прицепе проскочил мимо группы велосипедистов и старомодного четырехколесного автомобиля со спущенным колесом. В клаксон набилась пыль, и гудки приобрели странную, забавную хрипотцу. Чтобы развлечь друзей и привлечь к себе внимание, Берт то и дело давил на него. Эдна в тележке покатывалась со смеху. Другие участники дорожного движения воспринимали их лихую езду по-разному – в зависимости от темперамента. Эдна заметила, что из подшипников на уровне ступней Берта пополз синеватый вонючий дымок, но приняла его за естественный сопутствующий эффект работы мотора, как вдруг оттуда вырвались желтые язычки пламени.

– Берт! – закричала она.

Берт нажал на тормоза так резко, что Эдну швырнуло ему на ноги. Девушка отошла на обочину и торопливо поправила съехавшую при падении шляпку.

– Ух ты! – вырвалось у Берта.

Несколько роковых секунд молодой человек стоял и смотрел на капающий бензин и на то, как ширится и растет пламя, завонявшее жженой эмалью и горящим маслом. Первым делом он с грустью подумал, что мотоцикл следовало продать еще год назад, пока на него был спрос, – мысль, конечно, хорошая, но в сложившихся обстоятельствах бесполезная. Он резко повернулся к Эдне.

– Нужен мокрый песок!

Берт отвел мотоцикл на обочину, положил его набок и сам принялся искать мокрый песок. Огонь с благодарностью воспользовался шансом и сполна его использовал. Пламя, казалось, становилось все ярче, а сумерки вокруг все гуще. На шоссе и обочине в избытке валялись мелкие камни, однако песка нигде не было видно.

Эдна остановила велосипедиста, толстого коротышку.

– Нам нужен мокрый песок, – сообщила она. – У нас мотор загорелся.

Толстяк бестолково уставился на нее, затем, понятливо пискнув, начал сгребать мелкие камни. Подъехали и остановились другие велосипедисты, на их освещенных пламенем лицах отражались удовлетворение, заинтересованность и любопытство.

– Мокрый песок, – приговаривал толстяк, неуклюже загребая руками, – мокрый песок.

Один из велосипедистов стал ему помогать. Они швыряли с трудом собранные пригоршни сухой придорожной грязи в огонь, который охотно ее проглатывал.

Их догнал отчаянно жмущий на педали Грабб. Он что-то выкрикивал. Спрыгнув с велосипеда, Грабб сунул его в живую изгородь.

– Только не лейте воду! – потребовал он. – Не лейте воду!

Грабб с ходу взял на себя командные полномочия и начал распоряжаться. Остальные с готовностью повторяли его слова и подражали его действиям.

– Не лейте воду! – выкрикивали они, хотя воды ни у кого не было.

– Сбивайте пламя, дурачье! – орал Грабб.

Он выхватил из прицепа австрийский плед (зимой служивший Берту одеялом) и попытался погасить горящий бензин, сбивая пламя. Несколько волнительных секунд казалось, что он вот-вот одержит верх. К сожалению, Грабб лишь разбрызгал горящий бензин по дороге. Остальные, зараженные его энтузиазмом, бросились делать то же самое. Берт схватил лежавшую в коляске подушку. Там же нашлись еще одна подушка и скатерть, их тоже пустили в ход. Какой-то юный герой присоединился к борьбе с огнем, стащив с себя куртку. На несколько минут разговоры замерли, раздавались только пыхтение да частые шлепки. Флосси, подъехавшая к толпе, воскликнула: «О господи!» – и во весь голос разревелась.

– Помогите! – кричала она. – Горим!

Подоспел и в нерешительности остановился хромавший на одно колесо автомобиль. Водитель – высокий седой господин в дорожных очках – с оксфордским прононсом и четкой, выверенной интонацией поинтересовался:

– Мы могли бы вам чем-либо помочь?

Плед, скатерть, подушки и куртка явно пропитались бензином и теперь тоже горели. Подушка, которой размахивал Берт, испустила дух, и в воздухе, как снежный буран в сумерках, закружились перья.

Берт весь покрылся пылью, вспотел и дрожал от изнеможения. Ему показалось, что он почти одержал победу. Огонь извивался по земле, словно издыхающее злобное существо, подскакивая, как от боли, при каждом ударе. Грабб, однако, отошел в сторону, чтобы потушить ногами загоревшийся плед, остальные тоже выдохлись, недотянув до окончательной победы. Один из помощников бросил подушку и побежал обратно к машине.

– Эй! – крикнул Берт. – Не останавливаться!

Он отшвырнул тлеющие останки подушки в сторону, снял пиджак и с боевым кличем вновь набросился на пламя. Берт топтал обломки, пока огонь не охватил его ботинки. В глазах Эдны он выглядел озаренным пламенем пожара героем, и она пожалела, что не родилась мужчиной.

В одного из зевак вдруг попала горячая медная монета. Берт вспомнил о лежащих в кармане документах, отскочил назад, пытаясь погасить загоревшийся пиджак, остановился и уныло признал поражение.

Эдне не понравилась благостная мина пожилого господина в цилиндре и нарядном костюме.

– Эй, вы! – крикнула она ему. – Помогите этому молодому человеку! Как вы можете просто стоять и смотреть?

– Брезент! – раздался клич из толпы.

У хромой на одно колесо машины неожиданно появился мужчина серьезного вида в светло-сером костюме велосипедиста. Он обратился к владельцу автомобиля:

– У вас есть брезент?

– Да, – ответил статный господин. – Да, у нас есть брезент.

– Это то, что нужно, – сказал серьезный мужчина. – Давайте его сюда! Скорее!

Статный господин медленно, угодливо, словно загипнотизированный, достал большой, превосходный кусок брезента.

– Вот! – крикнул серьезный мужчина Граббу. – Держите!

Тут уж все поняли, что сейчас будет испробован новый способ. За края брезента, предоставленного господином с оксфордским выговором, ухватилось сразу несколько помощников. Остальные наблюдали, издавая одобрительные возгласы. Горящий мотоцикл плотно накрыли брезентом, как пологом.

– Сразу бы так, – тяжело дыша, произнес Грабб.

Наступило торжественное мгновение. Пламя исчезло. Все, кто мог дотянуться, прижали концы брезента к земле со всех сторон. Берт придавил свой угол обеими руками и одной ногой. Брезент пузырился посредине, омрачая триумфальный настрой. Затем, не в силах больше сдерживаться, расплылся по центру в яркой алой улыбке – как будто открылся рот, из которого со смехом вырвался сноп пламени. Красные блики заиграли на очках внимательно наблюдавшего за сценой владельца брезента. Все дружно отскочили в стороны.

– Прицеп спасайте! – крикнул кто-то.

Наступил последний раунд поединка. Увы, коляску не удалось отцепить, ее плетеные борта воспламенились, и она тоже пала жертвой огня. Собравшихся охватило безмолвие. Бензин почти весь выгорел, плетеный кузов трещал и рассыпал искры. Толпа разделилась на внешнее кольцо, состоящее из критиков, советчиков и второстепенных персонажей, сыгравших незначительную роль в тушении пожара или не сыгравших никакой роли, и на группу разгоряченных и поникших главных действующих лиц, стоящих в середине круга. Какой-то молодой человек с пытливым умом, большой знаток мотоциклов, пристал к Граббу, стараясь доказать, что аварии можно было легко избежать. Грабб резко его осадил, не желая слушать. Молодой человек отошел к благодушному господину в цилиндре и принялся его убеждать, что людям, ничего не смыслящим в механизмах, некого винить, когда что-либо идет не так, кроме самих себя.

Пожилой господин долго не перебивал его, прежде чем радостно сообщил:

– Я глух как тетеря… Скверные дела.

Вниманием завладел розовощекий мужчина в соломенной шляпе.

– Я спас переднее колесо, – заявил он. – Оно бы тоже сгорело, если бы я его все время не крутил.

Все удостоверились, что так оно и было. Переднее колесо с уцелевшей покрышкой все еще медленно вращалось посреди искореженных останков мотоцикла. Такое сознание собственной добродетели и безукоризненной респектабельности, как на физиономии розовощекого мужчины, можно было встретить разве что на лице сборщика арендной платы в трущобах.

– Колесо, поди, целый фунт стоит, – набивал себе цену розовощекий. – Я все время его крутил.

Зеваки начали подходить и с южной стороны, задавая извечный вопрос: «Что случилось?», испытывая терпение Грабба. Часть толпы, направлявшаяся в Лондон, однако, начала редеть. Люди возвращались к своему колесному транспорту с удовлетворенным видом зрителей, наблюдавших драму из первых рядов. Голоса и смех по поводу того или иного запомнившегося момента растаяли в сумерках.

– Боюсь, что мой брезент несколько пострадал, – сказал владелец автомобиля.

Грабб признал, что ему виднее.

– Больше я ничем не могу вам помочь? – спросил господин в автомобиле с подозрительным оттенком иронии.

Берт встрепенулся:

– Погодите! У меня здесь девушка. Если она не вернется домой к десяти, дверь будет заперта. Понимаете? Мои деньги остались в кармане пиджака, все перемешалось с обгоревшими ошметками и еще не остыло. Вам в Клапем не по пути?

– Нет ничего невозможного, – заметил господин в автомобиле и повернулся к Эдне. – Мне будет очень приятно, если вы согласитесь с нами поехать. Мы в любом случае уже опоздали на ужин, так что можно сделать крюк и через Клапем. Нам еще надо до Сербитона как-нибудь добраться. Боюсь только, что ехать мы будем не очень быстро.

– А как же Берт? – спросила Эдна.

– Я не уверен, что у нас найдется место для Берта, – сказал водитель машины. – Мы страшно сожалеем, что не можем выполнить вашу просьбу.

– А это все вы не могли бы прихватить? – Берт обвел жестом погнутые, почерневшие обломки на земле.

– Я жутко сожалею, но боюсь, что не могу, – ответил господин с оксфордским выговором. – Жутко сожалею.

– Значит, придется здесь пока посидеть, – констатировал Берт. – Я что-нибудь придумаю. А вы, Эдна, поезжайте.

– Я не хочу бросать вас одного, Берт.

– Вы мне ничем не поможете, Эдна.

Последнее, что она увидела в сгущающихся сумерках, была фигура Берта в обугленной, почерневшей рубашке. Юноша стоял в грустной задумчивости, созерцая железные обломки и пепел покойного мотоцикла. Толпа зевак сократилась до полудюжины человек. Флосси и Грабб тоже готовились покинуть место происшествия.

– Выше голову, Берт! – крикнула Эдна с напускной бодростью. – До свиданья!

– До свиданья, Эдна!

– До завтра!

– До завтра, – откликнулся Берт, не подозревая, что объедет полмира, прежде чем снова ее увидит.

Берт принялся зажигать спички из чьей-то коробки и разыскивать среди обугленных обломков потерянную монету в два с половиной шиллинга. На его лице застыла маска серьезности и меланхолии.

– Как жаль, что все так получилось, – напоследок сказала Флосси, уезжая с Граббом.

Берт наконец остался почти в полном одиночестве – почерневший образ Прометея, подарившего огонь людям и от огня же принявшего проклятие. В голове Берта бродили расплывчатые мысли о том, чтобы взять напрокат тележку, каким-то чудом сделать ремонт, что-то выручить за единственную уцелевшую ценную деталь. С наступлением ночной темноты он понял всю тщету этих намерений. К Берту подкралась неприглядная правда и своей неопровержимостью остудила его пыл. Он взялся за руль, приподнял мотоцикл и попытался толкать его вперед. Сбылись худшие опасения: заднее колесо со сгоревшей шиной безнадежно заклинило. Оцепенев от горя, Берт постоял минуту, удерживая мотоцикл в вертикальном положении, затем, пересилив себя, сбросил обугленный остов в кювет, пнул его напоследок ногой, еще немного подумал и решительно повернул в сторону Лондона.

Он ни разу не обернулся.

– Все, доигрался! – произнес вслух Берт. – На пару лет о мотиках придется забыть. Прощайте, веселые деньки! Эх! И чего я не продал чертову колымагу еще три года назад?

3

Следующее утро застало компанию «Грабб и Смоллуэйс» в состоянии глубокого уныния. Владельцам недосуг было смотреть на плакаты, выставленные в лавке напротив, торгующей газетами и табаком: «Америка ставит ультиматум», «Англия должна принять бой», «Наше безголовое военное ведомство по-прежнему отказывается выслушать мистера Баттериджа», «Крупная катастрофа на монорельсовой дороге в Тимбукту». Или: «Война – вопрос нескольких часов», «В Нью-Йорке все спокойно», «В Берлине волнения». И еще: «Вашингтон по-прежнему молчит», «Что предпримет Париж?», «Паника на бирже», «Туареги в масках на королевском приеме под открытым небом», «Мистер Баттеридж принимает предложение», «Последняя ставка Тегерана». А также: «Явится ли Америка на войну?», «Антигерманский бунт в Багдаде», «Муниципальные скандалы в Дамаске», «Изобретение мистера Баттериджа достается Америке».

Берт невидящим взором смотрел на все эти заголовки поверх вывешенной на застекленной двери картонки с зажимами для насосов. На нем были вчерашние почерневшая фланелевая рубашка и остатки праздничного костюма. Внутри заколоченного магазина было настолько темно и тоскливо, что не выразить словами. Несколько прокатных велосипедов выглядели как никогда более укоризненно. Берт подумал об их выданных собратьях и неизбежных перепалках с клиентами после обеда, вспомнил о новом и прежнем домохозяине, о счетах и претензиях… Жизнь впервые показалась ему безнадежной борьбой против судьбы.

– Знаешь что, Грабб? Мне до чертиков надоел этот магазин, – коротко выразил он суть своих мыслей.

– Мне тоже.

– Моему терпению пришел конец. Я не хочу даже видеть клиентов и тем более с ними разговаривать.

– И эта коляска еще, – помолчав, добавил Грабб.

– К черту коляску! В любом случае залога я не вносил. Хотя, конечно… – Берт повернулся к другу. – Сам посуди: мы топчемся на месте, терпим одни убытки… Запутались по самое не могу.

– И что ты предлагаешь?

– Подвести черту. Продать что можно за сколько дадут и свалить. Какой смысл цепляться за гиблое дело? Никакого. Это же глупо!

– Так-то оно так, – возразил Грабб, – да только прахом пойдет не твой капитал.

– Вовсе не обязательно идти прахом вместе с капиталом, – парировал Берт.

– Кстати, я не отвечаю за коляску. Не я ее брал.

– А тебя никто и не просит за нее отвечать. Решил здесь остаться? На здоровье! А я ухожу. Доработаю до конца понедельника – и фр-р-р! Понял?

– Бросаешь меня?

– Бросаю. Если ты решил остаться.

Грабб окинул взглядом магазин. Помещение явно утратило презентабельный вид. Когда-то оно сулило яркую надежду, новое начало, свежий товар и вероятность ссуды. А теперь… теперь один развал и прах. Очень скоро опять явится мясник – ругаться из-за витрины.

– И куда ты намыливаешься, Берт? – спросил Грабб.

Тот обернулся и смерил приятеля взглядом.

– Я много думал, пока шел домой пешком и потом лежал в кровати. Всю ночь глаз не сомкнул.

– Ну и? Придумал что-нибудь?

– У меня есть план.

– Какой?

– Да ведь ты решил здесь торчать.

– Если найдется что получше, то нет.

– Пока что это всего лишь идея. Ты вчера девчонок здорово насмешил своей песенкой.

– Как давно это было, – пожал плечами Грабб.

– А когда я пел, Эдна, добрая душа, чуть не прослезилась.

– Ей мошка в глаз попала, я сам видел. Но при чем тут твоя идея?

– При том.

– Да не-е…

– Дошло?

– Петь? На улице?

– Да, на улице. Не дрейфь! Как насчет турне по водным курортам Англии? Два юноши из благородных семейств – чисто хохмы ради. У тебя, кстати, неплохой голос, да и мой тоже не на дороге валялся. Я не видел еще ни одного пляжного певца, кого бы я не мог заткнуть за пояс. А уж напустить на себя лоск мы оба умеем. Ну как? Это и есть моя идея. Выберем песни получше, паузы в нужных местах. Все как вчера понарошку делали. Вот что мне пришло в голову. Программу раз плюнуть составить, раз плюнуть! Шесть песен – главная часть, одну-две на бис и речевку. Речевку я могу взять на себя.

Грабб все еще не мог оторвать взгляда от темного, унылого магазина. Он думал о бывшем и нынешнем домохозяевах, о том, как противно вести свое дело в эпоху, созвучную горькому крику, но только не детей, а среднего класса^[1]. Откуда-то издалека послышались бренчание банджо и призывы выброшенной на берег сирены. Ноги сами собой ощутили нагретый солнцем песок, разум представил карапузов и щедрых по случаю отпуска родителей; дети толпятся вокруг певцов и шепчут: «На самом деле это настоящие джентльмены!» Дзынь, дзынь, дзынь – падают в шапку медяки, а иногда и серебро. Стопроцентный доход, никаких затрат, никаких счетов!

– Идет, – сказал Грабб.

– Порядок. Тогда не будем терять времени!

– Кстати, необязательно начинать совсем без капитала. Если лучшие велики отвезти на велорынок в Финсбери, выручим за них шесть-семь фунтов. Это запросто можно устроить завтра же, пока никто не прочухал.

– Только представь себе, как этот старый хряк притащится, чтобы еще раз с нами полаяться, а на магазине вывеска: «Закрыто на ремонт».

– Так и сделаем, – загорелся Грабб, – так и сделаем! А еще допишем: «За справками обращаться…» – и укажем его адрес. Сечешь? Пусть другие поймут, что нам пришлось пережить.

Вся операция была спланирована еще до окончания дня. Поначалу друзья выбрали для себя псевдоним «Два флотских офицера в синем», не совсем удачно заимствовав идею у знаменитой труппы «Пурпурные джентльмены». Берт увлекся идеей формы из ярко-голубой саржи с золотыми галунами, аксельбантами и всяческими прибамбасами – как у офицеров военного флота, только еще шикарнее. От нее пришлось отказаться из-за неосуществимости: на приготовления ушло бы слишком много времени и денег. Приятели поняли, что следует одеться во что-то попроще и попрактичнее. Грабб предложил белые маскарадные костюмы домино. Затем некоторое время обсуждалось, не взять ли два худших велосипеда, не покрасить ли их малиновой эмалевой краской, заменив звонки самыми оглушительными клаксонами, и не разъезжать ли на них перед началом и после окончания представления, однако в итоге благоразумность этой затеи вызвала серьезные сомнения.

– На свете есть люди, – сказал Берт, – которые сразу узнают и нас, и наши велики. Нам ни к чему, чтобы они поминали прошлое. Нам нужен свежий старт.

– И не говори!

– Забудем старое, избавимся от прежних гнилых забот. Нам от них никакого проку.

И все же они рискнули взять с собой велосипеды, а в качестве костюмов выбрали коричневые чулки, сандалии, дешевые неотбеленные простыни с прорезью для головы, а также парики и бороды из пакли. Все остальное – они сами, настоящие! Тандем назвали «Дервиши пустыни», а главными песнями репертуара назначили «У меня на прицепе» и «Почем нынче шпильки?».

Начать решили с небольших курортных местечек и постепенно, осмелев, перейти в наступление на крупные города. Первым местом для творческого десанта был избран Литтлстоун в Кенте – в основном за непретенциозное название.

Увлекшись планами на будущее, друзья совсем упустили из виду, что пока они болтали, правительства половины стран мира, если не больше, быстро сползали к войне. К полудню они впервые обратили внимание на плакаты вечерних газет, орущие с противоположной стороны улицы: «Тучи войны сгущаются!» И все, никаких других заголовков.

– Вечно только о войне и долдонят, – заметил Берт. – Когда-нибудь действительно накличут.

4

Нетрудно понять, что неожиданное появление призраков в простынях среди покоя и непринужденности пляжа в Димчерче скорее неприятно удивило публику, чем привело ее в восторг. Димчерч был одним из последних мест на побережье Англии, куда не успел проникнуть монорельс, и в то время местный просторный песчаный пляж оставался источником удовольствия и секретом лишь для горстки посвященных. Люди уединялись здесь от пошлости и нелепых причуд внешнего мира, чтобы мирно искупаться, посидеть, поговорить и поиграть с детьми. Неудивительно, что «Дервиши пустыни» не пришлись им по вкусу.

Две фигуры в белом на ярко-красных велосипедах появились на пляже словно из бесконечности, а точнее из Литтлстоуна; по мере приближения они производили все больше шума: нажимали на клаксоны, издавали дикие вопли и всячески угрожали устроить веселье самого назойливого пошиба. «О господи! – возопил Димчерч. – Это еще что такое?»

Наши молодые люди, следуя намеченному плану, перестроились из колонны в линию, спешились и встали по стойке «смирно».

– Леди и джентльмены, – объявили они, – позвольте представиться: «Дервиши пустыни». – И отвесили низкий поклон.

Большинство отдыхающих наблюдало за ними с нескрываемым ужасом, однако несколько детей и молодых людей заинтересовались и подошли ближе.

– На этом пляже нам ни черта не обломится, – вполголоса пробормотал Грабб.

«Дервиши пустыни» с клоунскими ужимками уложили велосипеды на песок, насмешив лишь одного, совсем несмышленого карапуза. Набрав в легкие воздуха, они весело запели «Почем нынче шпильки?». В конце каждого куплета оба исполнителя, подобрав полы своих хитонов, делали несколько заученных па.

– Динь-дилинь, динь-дилинь. Шпильки нынче почем?

Берт и Грабб пели и плясали на залитом солнцем пляже Димчерча, дети, окружившие двух придурковатых молодых людей, не могли взять в толк, почему эти двое ведут себя как последние идиоты, в то время как взрослые посматривали на певцов с неприветливым холодком.

На всех пляжах Европы в это утро тренькали банджо, раздавались веселые возгласы и песни, играла на солнышке ребятня, причаливали и отчаливали прогулочные лодки – радостно и беспечно текла обычная, насыщенная жизнь того времени, не подозревающая о сгущающейся на горизонте угрозе. В городах люди волновались из-за пустячных дел и занятий. Газет, слишком часто без причины кричавших «волк! волк!», никто не слушал.

5

Выдав припев в третий раз, Берт и Грабб заметили очень большой золотисто-коричневый воздушный шар, быстро приближавшийся к ним с северо-западного направления.

– Хосспади, – пробормотал Грабб, – только успели обратить на себя внимание, а тут конкуренты. Давай, Берт! Динь-дилинь, динь-дилинь. Шпильки нынче почем?

Шар то поднимался, то опускался и наконец пропал из виду.

– Сел, слава богу, – буркнул Грабб, но шар рывком снова взлетел в небо. – Черт! Поднажми, Берт, они его сейчас заметят!

Приятели закончили свой номер и стали откровенно глазеть на шар.

– С ним что-то не так, – заметил Берт.

Теперь уже все смотрели на воздушный шар, несомый к берегу свежим норд-вестом. Певцы-танцоры потерпели фиаско, на них никто больше не обращал внимания. Да и Берт с Граббом настолько отвлеклись, что позабыли о следующем номере программы. Шар подскакивал – похоже, пассажиры пытались приземлиться. Он медленно приближался к земле, почти касаясь ее, но тут же резко взмывал в воздух футов на пятьдесят, чтобы опять начать снижение. Корзина чиркнула по макушкам деревьев, отчего свесившаяся темная фигура, возившаяся с канатами, упала или отпрянула назад. Через минуту шар оказался довольно близко. Он был огромен, размером с дом, и быстро скользил по направлению к пляжу. За шаром по земле волочился длинный гайдроп, человек в корзине что-то громко кричал. Похоже, он снимал с себя одежду. Наконец его голова снова показалась над краем корзины.

– Ловите конец! – отчетливо расслышали люди на пляже.

– Поможем им, Берт! – воскликнул Грабб и бросился ловить канат.

Берт побежал за ним и столкнулся с рыбаком, нагнувшимся, чтобы сделать то же самое. Женщина с ребенком на руках, двое мальчишек с игрушечными лопатками и пышнотелый господин во фланели подоспели к гайдропу в одно и то же время и заплясали вокруг него. Берт подскочил к верткой, извивающейся змее, наступил на нее и, встав на четвереньки, схватился за канат руками. Не прошло и шести секунд, как вся разбросанная по пляжу публика гроздью повисла на канате, пытаясь остановить воздушный шар, повинуясь резким, подстегивающим командам мужчины в корзине.

– Тяните на себя, я вам говорю! – орал мужчина. – Тяните!

Пару секунд воздушный шар двигался по инерции, волоча за собой человеческий якорь к морю, наконец резко снизился и коснулся воды, подняв волну серебряных брызг, но тут же отпрянул, словно человек, обжегший пальцы.

– Тащите шар к берегу! – скомандовал мужчина в корзине. – У нее обморок!

Пока люди вытаскивали шар на берег, мужчина склонился над кем-то или чем-то внутри корзины. Охваченный возбуждением и любопытством Берт стоял ближе всех. Впопыхах он без конца наступал на длинный подол своего балахона. Берт и представить себе не мог, насколько воздушные шары большие, легкие и зыбкие. Не очень крупная корзина была сплетена из грубых коричневых прутьев. Канат, за который он тянул, был привязан к мощному кольцу на высоте четырех-пяти футов над ней. Усилием за усилием они выбирали метр-другой гайдропа, болтающаяся корзина быстро приближалась. Из нее послышался сердитый рев:

– Точно в обмороке! Сердце не выдержало – ей так много пришлось перенести!

Шар прекратил сопротивление и слегка поник. Берт отпустил канат и подскочил ближе. Через секунду он ухватился за край корзины.

– Крепче держи! – скомандовал мужчина в корзине. Его лицо почему-то показалось Берту знакомым – сурово сдвинутые брови, приплюснутый нос, гигантские черные усы.

Мужчина снял с себя сюртук и жилет – похоже, готовился спасать свою жизнь вплавь; черные космы в страшном беспорядке торчали во все стороны.

– Вы все держите корзину! – распоряжался он. – У меня здесь дама. То ли обморок, то ли сердечный приступ. Одному богу известно, что с ней. Моя фамилия – Баттеридж. Баттеридж моя фамилия. Встаньте все с этой стороны. Я последний раз доверяюсь этому допотопному устройству. Разрывной трос отказал, клапан не сработал. Попадись мне в руки прохвост, который должен был проверить!..

Неожиданно замолчав, он просунул голову между стропами и с оттенком горького упрека произнес:

– Принесите немного коньяку! Хорошего коньяку!

Кто-то пошел за коньяком.

В корзине на скамье-кровати самозабвенно раскинулась пышная блондинка в меховой шубе и большой цветастой шляпе. Голова покоилась на мягкой обивке в углу корзины, веки сомкнуты, рот приоткрыт.

– Дорогая! – прогудел мистер Баттеридж неаристократичным громоподобным голосом. – Мы спасены!

Дама даже не пошевелилась.

– Дорогая! – воскликнул мистер Баттеридж еще громче. – Мы спасены!

Спутница все еще не реагировала.

Тут мистер Баттеридж продемонстрировал свою горячую натуру.

– Если она умерла, – прорычал он низким раскатистым басом, медленно грозя шару кулаком, – если она умерла, я р-разорву небеса, как портянку! Нужно ее вытащить! – воскликнул он, раздувая ноздри от избытка чувств. – Не могу же я позволить, чтобы она окончила жизнь в плетеной корзине размером девять квадратных футов. Она, рожденная для царских дворцов! Держите корзину! Среди вас найдется сильный мужчина, который сможет удержать женщину на руках?

Воздухоплаватель сгреб и поднял даму одним мощным движением.

– Не позволяйте корзине приподняться. В этой даме изрядно весу, и, если ее убрать, корзина сразу станет легче.

Берт подпрыгнул и сел на край корзины. Остальные покрепче взялись за канаты и кольцо.

– Готовы? – спросил мистер Баттеридж.

Он встал на скамью и осторожно приподнял женщину. Затем сел на борт напротив Берта и свесил одну ногу наружу. Ему мешали стропы или еще что-то.

– Кто-нибудь мне поможет? – спросил он. – Вы ее удержите?

В тот момент, когда мистер Баттеридж балансировал на краю корзины с дамой на руках, она вдруг пришла в себя. У нее вырвался пронзительный, душераздирающий крик:

– Альфред! Спаси меня!

Дама пошарила вокруг себя руками и сомкнула их на шее мистера Баттериджа.

Берту показалось, что корзина на мгновение покачнулась, взбрыкнула и крепко его лягнула. Туфли дамы и правая нога мистера Баттериджа описали дугу в воздухе, чтобы исчезнуть по другую сторону борта. Берта охватили противоречивые ощущения, но главным было чувство потери равновесия и страх от столкновения головы с дном скрипучей корзины. Он беспомощно вскинул руки. Стойка на голове более-менее удалась, накладная борода отвалилась, пакля набилась в рот, щека скользнула по стенке с мягкой обивкой. Берт ткнулся носом в мешок с песком. Корзина резко дернулась и замерла.

– Черт бы тебя побрал! – выругался Берт.

Его, наверное, немного оглушило, потому что в ушах шумело, а голоса людей стали тихими и долетали откуда-то издалека – словно эльфы пищали в недрах горы.

Оказалось, что встать на ноги не так-то просто. Берт запутался в одежде, снятой воздухоплавателем, когда тот готовился к приводнению.

– Надо было предупредить, что вы собираетесь накренить корзину! – крикнул Берт наполовину в гневе, наполовину с досадой. Он наконец поднялся, судорожно хватаясь за канаты.

Под ним далеко внизу сверкали синие воды Ла-Манша. Вдалеке, быстро удаляясь, расстилался на солнце словно нарочно выгнутый кем-то пляж с разбросанными там и сям домиками Димчерча. На пляже сгрудилась кучка людей, которых Берт покинул столь неожиданным образом. Грабб в белом балахоне дервиша бегал вдоль линии прибоя. Мистер Баттеридж стоял по колено в воде и что-то надрывно орал. Непростительно покинутая всеми дама сидела с цветастой шляпой на коленях. Весь пляж на востоке и на западе был утыкан людьми-козявками, глядящими вверх. А воздушный шар, освободившись от веса мистера Баттериджа и его дамы, поднимался в небо со скоростью гоночного автомобиля.

– Ничего себе! – воскликнул Берт. – Ну и дела!

Он с вытянутым лицом уставился на удаляющийся пляж. Страха высоты почему-то не ощущалось. Затем, повинуясь смутному побуждению к действию, Берт осмотрел тросики и стропы над головой. «Лучше ничего не трогать, – решил он и опустился на матрас. – Нет, не буду трогать. Но что тогда делать?»

Вскоре Берт опять поднялся и стал смотреть на уходящий из-под ног мир: на белые утесы на востоке, болота на западе, широкие низины и пустоши, едва различимые города, гавани, реки и ленты дорог, корабли, множество кораблей, их палубы и короткие из-за вида сверху трубы на фоне безбрежного моря, гигантский монорельсовый мост, перекинутый через пролив от Фолкстона до Булони, – пока картину наконец не заслонили сначала первые небольшие обрывки, а затем сплошная пелена облаков. Берт не чувствовал головокружения и даже не очень испугался, скорее пребывал в совершенном изумлении.

Глава III. Воздушный шар

1

Берт Смоллуэйс был мелким плебеем, шустрым, но недалеким созданием, каких старушка-цивилизация начала XX века производила миллионами в каждой стране мира. Вся его жизнь протекала в узких переулках, между убогих домов, выше крыши которых он не мог заглянуть, в узком кругу мыслей, от которых некуда было скрыться. Берт полагал своим долгом быть хитрее ближнего, сшибать, по его выражению, деньгу и приятно проводить время. По сути, такие, как он, превратили Америку и Англию в то, чем они сейчас являются. Удача ему не улыбалась, ну да и бог с ней. Он был не более чем напористым стяжателем, лишенным почтения к государству, верности чему-либо, глубоких привязанностей, кодекса чести или хотя бы кодекса мужества. Курьезное происшествие на время вырвало Берта из чудесного современного мира с его суетой и противоречивыми соблазнами и отправило парить аки дух бестелесный в пространстве между водой и небом. Небеса, словно решив поставить опыт, выхватили его в качестве представителя миллионов других англичан, чтобы взглянуть поближе и узнать, что там происходит с человеческой душой. К какому выводу пришли небеса, я не берусь судить, ибо давно оставил все предположения о том, что небесам любо и как им потрафить.

Подъем в одиночку на воздушном шаре до высоты четырнадцати-пятнадцати тысяч футов – ни с чем не сравнимое ощущение. Вряд ли человек способен достичь чего-то более величественного. С этим достижением неспособна сравниться ни одна летающая машина. Кругом полный покой, не слышно ни малейшего шороха. Безбрежное небо. Сюда не доносится гул и скрежет человеческой деятельности. Воздух чист и сладок, не наводит на мысли о смоге. На такой высоте не летают ни птицы, ни насекомые. Человек на воздушном шаре никогда не чувствует ветра и не слышат его шума, потому что он движется вместе с ветром, сливаясь с атмосферой. Взлетев, воздушный шар не дергается и не раскачивается, и невозможно определить, поднимается он или опускается. Берт сильно замерз, но не страдал от высотной болезни. Он натянул брошенные Баттериджем пиджак, пальто и перчатки поверх балахона дервиша пустыни, надетого на свой лучший дешевый костюм, и долго сидел притихший и ошеломленный новообретенным одиночеством. Над головой – полупрозрачная колеблющаяся огромная капля из блестящего промасленного шелка, ослепительный солнечный свет и гигантский купол синего неба. Очень далеко внизу – рваный ковер освещенных солнцем облаков с проглядывающим в широкие прорехи морем.

Если бы кто-то мог наблюдать снизу, он увидел бы, как голова Берта – неподвижная черная точка – подолгу торчит с одной стороны корзины, чтобы исчезнуть и через некоторое время появиться с другой ее стороны.

Он не испытывал ни малейшего неудобства или страха. Мысленно он понимал, что эта неуправляемая штука, поднявшись в небо, точно так же может однажды полететь вниз, но это соображение мало его волновало. Берт застыл в совершенном очаровании. Страхи и неприятности не беспокоят пассажиров воздушного шара – пока он не начинает снижаться.

– С ума сойти! – произнес Берт, наконец ощутив потребность что-то сказать. – Это будет получше мотоцикла… А что, нормально! Небось сейчас из-за меня шлют телеграммы…

Второй час он провел за тщательным осмотром оборудования. Прямо над головой находилась горловина шара, собранная гармошкой и перевязанная, однако в ней имелся просвет, из которого к клапанам под кольцом спускались два тонких тросика неизвестного назначения, один белый, другой красный. Охватывающая шар сеть заканчивалась стропами, прикрепленными к кольцу – огромному стальному ободу, к которому, в свою очередь, на канатах была подвешена корзина. Под корзиной болтался еще один канат с крюком, а по бортам висело несколько холщовых мешков, представлявших собой, как догадался Берт, балласт для остановки аварийного снижения шара. «Пока о снижении и думать нечего», – про себя отметил он. К кольцу были подвешены анероид и еще какой-то прибор в футляре. К прибору была прикреплена пластинка из слоновой кости с надписью «статоскоп» и какими-то словами на французском языке. Маленькая стрелка дрожала и колебалась между «Montee»^[2] и «Descente»^[3].

– Ясно, – сказал Берт. – Эта штука показывает, поднимается шар или снижается.

На мягком сиденье малинового цвета лежали несколько пледов и фотоаппарат «Кодак», в противоположном углу стояли пустая бутылка из-под шампанского и бокал.

– Угощение, – задумчиво произнес Берт, наклонив пустую бутылку. Ему пришла в голову блестящая идея. Наверняка два мягких сиденья, на которых можно было вытянуться во весь рост, каждое со своим одеялом и матрасом, служили также ящиками для провизии. В них Берт обнаружил то, что скрашивало мистеру Баттериджу путешествие по воздуху: пирог с начинкой из дичи, итальянский пирог, холодную курицу, помидоры, салат, бутерброды с ветчиной, бутерброды с креветками, большой торт, ножи, вилки, бумажные тарелки, баночки кофе и какао с химическим подогревом, хлеб, масло, конфитюр, несколько тщательно упакованных бутылок шампанского, бутылки с минералкой, большой бидон с водой для умывания, портфель, карты, компас, рюкзак со всякой полезной мелочью, включая плойку и дамские шпильки, шапку-ушанку и многое другое.

– Почти как дома, – сказал Берт, осматривая свои богатства и завязывая тесемки шапки-ушанки под подбородком. Он выглянул за борт. Далеко внизу клубились сверкающие облака. Облачность усилилась и полностью скрыла землю. Облака, напоминавшие горы, огромными сугробами плыли в южном направлении. На севере и юге облачный покров вспучивался волнами и сиял на солнце.

«Интересно, как долго шар продержится в воздухе?»

Берту казалось, что шар завис на месте, настолько незаметно чудище двигалось вместе с потоком воздуха.

«Рано еще снижаться, надо бы еще немножко полетать».

Он взглянул на статоскоп.

«Все еще „монти“. Интересно, что случится, если потянуть за тросик?.. Нет, лучше не трогать».

Потом он все-таки потянул и за белый, и за красный тросик, но, как до него обнаружил мистер Баттеридж, тросики безнадежно застряли в складках шелковой оболочки шара. Если бы не эта неисправность, разрывной трос вспорол бы брюхо шара словно меч и отправил бы мистера Смоллуэйса на тот свет со скоростью тысяча футов в секунду.

– Не работает! – воскликнул Берт, дернув тросик последний раз, и сел обедать.

Он открыл бутылку шампанского; пробка, как только он отвернул проволочки, выстрелила с невероятной силой и улетела в пространство с большей частью содержимого бутылки. Берту досталось чуть меньше бокала.

– Атмосферное давление, – резюмировал он, впервые найдя применение познаниям в области физики, приобретенным в школьные годы. – В следующий раз надо быть поосторожнее. Негоже зря проливать напиток.

Он поискал спички, чтобы закурить одну из сигар мистера Баттериджа. И опять удача была на его стороне: он не обнаружил ничего, чтобы воспламенить газ у себя над головой и покончить жизнь яркой, но непродолжительной вспышкой фейерверка.

– Опять этот Грабб, черт его дери! – приговаривал Берт, хлопая по пустым карманам. – Вечно возьмет спички и не отдаст, всегда потихоньку прикарманит.

Берт перевел дух, затем встал, сложил балласт на пол корзины, немного поглазел на облака и занялся картами. Берт любил географические карты и долго искал очертания Франции или Ла-Манша, но ему попадались только английские графства. Это навело его на мысль об иностранных языках, и он попытался вспомнить французские фразы, которые проходил в школе. Берт выбрал несколько подходящих выражений: Je suis Anglais; C'est une meprise; Je suis arrive par accident ici^[4]. Потом ему пришло в голову, что неплохо бы почитать письма мистера Баттериджа и проверить его записную книжку. За этим занятием прошел остаток дня.

2

Берт сидел на мягкой скамье, тщательно закутавшись. Несмотря на отсутствие ветра, воздух был жутко холодный. Первый слой одежды составляли скромный костюм из синей саржи и непритязательное нижнее белье провинциального модника, на ногах – велосипедные сандалии и коричневые носки с заправленными в них брюками. Затем следовал балахон-простыня с прорезью, какой, как известно, носят дервиши пустыни, пиджак, жилет, большое, подбитое мехом пальто мистера Баттериджа и, наконец, огромная шуба его дамы. Колени Берт накрыл пледом. На голове – парик, поверх него – шапка-ушанка с опущенными ушами. Ступни согревали теплые домашние туфли мистера Баттериджа. Корзина была небольшая и уютная, порядок нарушали только мешки с песком. Берт обнаружил складной столик, поставил его под локоть, а на столик водрузил бокал шампанского. Вокруг – сверху и снизу – Берта окружало необъятное пространство, прозрачная пустота и пустынное безмолвие, знакомые только аэронавтам.

Незадачливый путешественник понятия не имел, куда его уносит и что ждет впереди. Он принял положение дел с невозмутимостью, говорящей о храбрости, на месте которой иной мог предположить низменные, ничтожные эмоции. Берт полагал, что где-нибудь когда-нибудь приземлится и если не разобьется, то кто-нибудь, какое-нибудь общество, вероятно, посадит его на этот же воздушный шар и отправит назад в Англию. А если не отправит, он решительно попросит встречи с британским консулом.

«Le consuelo Britannique, – скажет он. – Apportez moi a le consuelo Britannique, s'il vous plait»^[5], ибо французский он худо-бедно знал. Вскоре его отвлекли интересные подробности в дневнике мистера Баттериджа.

Берт нашел пачку писем, адресованных мистеру Баттериджу, среди них – несколько душераздирающих любовных посланий, написанных крупным женским почерком. Нам они неинтересны, остается лишь пожалеть, что Берт их прочитал.

Покончив с чтением, он полным благоговения тоном произнес: «Ничего себе!» – и после долгой паузы добавил: «Интересно, это она писала? Боже мой!»

Берт на минуту задумался, потом вновь занялся бумагами Баттериджа. Среди них нашлись газетные вырезки с его интервью, несколько писем на немецком языке и несколько на английском, но написанные все той же немецкой рукой.

«Ага!»

Первое попавшееся Берту письмо начиналось с извинений перед Баттериджем за то, что прежняя переписка велась не на английском языке, и за причиненные этим фактом неудобства и заминки. Затем письмо обращалось к вопросу, который показался Берту в высшей степени волнующим: «Мы прекрасно понимаем, в каком сложном положении вы находитесь и что за вами сейчас скорее всего следят. Однако если вы, сэр, решили бы покинуть страну и приехать к нам с вашими чертежами обычным порядком, например через Дувр, Остенде, Булонь или Дьепп, мы не считаем, что вам стали бы чинить серьезные препятствия. Нам трудно поверить, что вас могли бы, как вы подозреваете, убить из-за вашего бесценного изобретения».

– Забавно! – воскликнул Берт и погрузился в мысли.

Он стал читать другие письма.

«Как видно, хотят, чтобы он приехал по своей воле, а сами даже не чешутся. Или делают вид, что им все равно, чтобы сбить цену».

– На госорганы не похоже, – подумал вслух Берт. – Скорее письмо отправила какая-нибудь частная контора. Тут что-то написано на бланке. Drachenflieger. Drachenballons. Ballonstoffe. Kugelballons^[6]. Темный лес.

– Он пытается продать свой драгоценный секрет за границу. Точно! Тут все ясно! Ничего себе! Вот он, секрет!

Берт соскочил со скамейки, достал из шкафчика портфель и раскрыл его перед собой на раскладном столике. Портфель был набит чертежами, составленными в типичном скучном стиле и немудреной расцветке, которые приняты в кругу инженеров. Там же нашлось несколько плохо проявленных, явно любительских фотографий самолета Баттериджа, сделанных с близкого расстояния в ангаре Хрустального дворца. Берт задрожал от волнения:

– Боже, мне в руки попал секрет воздушных полетов, а я болтаюсь неизвестно где над крышей мира! Ну-ка посмотрим…

Он принялся штудировать чертежи и сравнивать их с фотографиями.

Сначала Берт ничего не мог понять. Похоже, недоставало доброй половины чертежей. Берт попытался представить, как соединяются между собой отдельные части самолета, но задача оказалась не под силу его уму.

– Вот заковыка! Эх, и чего я не обучался инженерному делу? Смог бы сейчас разобраться, что к чему.

Он подошел к борту корзины и долго смотрел невидящим взглядом на огромные скопления величественных облаков, похожие на позолоченный солнцем, медленно тающий массив Монте-Роза. Внимание Берта привлекла загадочная черная точка, скользившая по облачной поверхности. Он встревожился. Точка лениво двигалась далеко внизу и, невзирая на горы облаков, ничуть не отставала от воздушного шара. Почему эта штука его преследует? Что это может быть?

Тут его осенило.

«Ну конечно! – хлопнул он себя по лбу. – Это же тень от воздушного шара!»

И все же Берт еще некоторое время с недоверием за ней наблюдал.

Наконец он вернулся к разложенным на столике документам.

Всю вторую половину дня Берт провел в попытках разобраться в них с перерывами на сосредоточенные размышления. Он составил в уме превосходную речь на французском:

«Voici, Mossoo! Je suis un inventeur Anglais. Mon nom est Butteridge. Beh. oo. teh. teh. eh. arr. I. deh. geh. eh. J'avais ici pour vendre le secret de le flying-machine. Comprenez? Vendre pour l'argent tout suite, l'argent en main. Comprenez? C'est le machine a jouer dans l'air. Comprenez? C'est le machine a faire l'oiseau. Comprenez? Balancer? Oui, exactement! Battir l'oiseau en fait, a son propre jeu. Je desire de vendre ceci a votre government national. Voulez vous me directer la?»^[7]

– Грамматика немного хромает, ну да ничего, поймут… Ага, а если они попросят меня объяснить устройство этой чертовой штуковины?

Берт озабоченно вернулся к чертежам. Он все больше терялся в догадках, паря над облаками, как поступить с чудесной находкой. Шар мог пойти на спуск в любой момент, и еще неизвестно, к каким чужестранцам его занесет.

«Такая удача выпадает раз в жизни!»

Однако все больше и больше ему становилось ясно, что удачей здесь и не пахло.

«Как только я приземлюсь, они сразу отправят телеграммы, сообщат в газеты. Баттеридж узнает и пойдет по следу».

Такого преследователя врагу не пожелаешь. Берт вспомнил могучие черные усы, треугольный нос, грозный рык и свирепый взгляд. Послеобеденная мечта о чудесном обнаружении и продаже великого секрета Баттериджа рассыпалась, растаяла, улетучилась без следа. Ум Берта вновь обрел здравомыслие.

«Ничего не получится. Что толку забивать себе мозги?»

Он постепенно и с большой неохотой принял решение засунуть бумаги Баттериджа обратно в карманы и портфель, где они раньше лежали. Берт вдруг обратил внимание, как ярко сияет золотом шар и насколько теплее стал голубой небесный купол. Солнце, огромный ослепительный золотой диск, садилось в клубящееся море алых и пурпурных облаков с золотистыми краями – необычная, поражающая воображение картина. Облачная страна уходила на востоке в бесконечность, в густеющую синеву. Берту казалось, что его взору предстало все Северное полушарие мира.

Вдруг на синем фоне возникли три продолговатых темных силуэта, смахивающие на стремительных рыб; они двигались один за другим, словно стайка дельфинов. Силуэты действительно сильно напоминали рыбьи: у них были хвосты. Зрению не хватало света, чтобы как следует их разглядеть. Берт поморгал, снова присмотрелся, но явление исчезло.

«Должно быть, померещилось, – наконец решил он. – Таких вещей не бывает».

Солнце опускалось все ниже и ниже – не отвесно, но сползая к северу, как вдруг свет дня и вместе с ним дневное тепло разом померкли, а стрелка статоскопа качнулась в сторону «Descente».

3

– И что теперь? – спросил в пустоту Берт.

К нему с неторопливой уверенностью поднималась холодная серая беспорядочная масса облаков. Когда корзина нырнула в них, облака уже не напоминали покрытые снегом горные склоны, потеряли плотность и обнаружили свою начинку из бесшумно дрейфующих пластов и завихрений тумана. На мгновение, когда шар погрузился в самую середину сумрачной массы, снижение прекратилось. Купол неба внезапно исчез, последние остатки дневного света погасли, корзина начала быстро проваливаться почти в темноте сквозь вихрь снежинок. Снежинки устремлялись мимо Берта к зениту, крутились над головой и таяли, трогая щеки холодными пальцами призрака. Берт поежился. Изо рта вырывались клубы пара, все вокруг мгновенно покрылось каплями росы и сыростью.

Ему казалось, что он летит сквозь метель, с яростным ожесточением направленную вверх, но вскоре сообразил, что он сам со все возрастающей скоростью несется вниз.

Незаметно подкрались звуки. Великое всемирное безмолвие закончилось.

«Что это за непонятный шум?»

Берт с тревогой растерянно выглянул за борт.

Ему то казалось, что он что-то различает, то он ничего не мог разглядеть. Наконец появились вереницы маленьких пенных гребней и бушующий морской простор. Далеко внизу болталось лоцманское судно под большим парусом с неразличимыми черными буквами и крохотным розоватым фонарем. Судно качалось с борта на борт и с носа на корму под порывами ветра, в то время как Берт никакого ветра не чувствовал. Вскоре плеск волн приобрел громкое и отчетливое звучание. Шар падал – падал прямо в море!

Берт лихорадочно принялся за дело.

– Балласт! – воскликнул он, схватил с пола небольшой мешок и выбросил его за борт. Не дожидаясь результата, сбросил еще один. Потом вовремя глянул вниз, чтобы увидеть небольшой всплеск и белые брызги пены в мутных волнах, как тут же снова очутился среди снега и облаков.

Без всякой нужды он отправил вслед за первыми двумя третий и четвертый мешки балласта, с удовлетворением отметив про себя, что шар взмыл над сыростью и пронизывающим холодом в ясные, морозные верхние слои, где все еще догорал день.

– Слава тебе господи! – совершенно искренне произнес Берт.

Синеву проткнули несколько звезд, на востоке ярко светился серп луны.

4

Первый резкий спуск оставил у Берта гнетущее ощущение, что под ним расстилается водное пространство без конца и края. Летняя ночь коротка, но Берту она показалась чрезвычайно долгой. Его охватило чувство беспомощности перед угрозой, которое, как он нелогично полагал, должно было растаять с восходом солнца. Вдобавок он проголодался. Пошарив в темноте по шкафчикам, он наткнулся на итальянский пирог, достал пару бутербродов и без особых потерь открыл маленькую бутылку шампанского. Согревшись и восстановив силы, Берт еще раз посетовал на Грабба, прикарманившего его спички, завернулся потеплее и немного вздремнул на скамье. Два-три раза он просыпался и проверял, высоко ли находится над морем. Когда он проснулся первый раз, освещенные луной облака выглядели сплошной белой массой, тень воздушного шара бежала за ним, как собака за велосипедистом. Во второй раз облака как будто поредели. Лежа на спине и глядя на огромный темный воздушный шар над головой, Берт сделал открытие. При каждом вдохе-выдохе жилет мистера Баттериджа подозрительно шуршал – между тканью и подкладкой лежали какие-то бумаги. Однако в темноте, как он ни старался, их невозможно было достать и толком рассмотреть.

Берта разбудили кукареканье, собачий лай и птичий щебет. Он медленно плыл на малой высоте под ясным небом над широкой равниной, позолоченной лучами восходящего солнца. Внизу тянулись хорошо возделанные поля без зеленых изгородей, пересекаемые дорогами; поля обрамляли вереницы красных телеграфных столбов. Шар пролетел над небольшой чистенькой деревней с островерхой колокольней и домами, крытыми красной черепицей. На путешественника, оторвавшись от дневных забот, глазели крестьяне – мужчины и женщины в опрятных блузах и неуклюжей обуви. Берт летел так низко, что конец гайдропа волочился по земле.

«Интересно, как мне теперь сесть? – подумал он. – Ведь пора садиться? Или не пора?»

Берт заметил, что его несет прямо на монорельсовую линию, и торопливо выбросил за борт две-три пригоршни балласта, чтобы подняться немного выше.

«Посмотрим. Может, просто сказать pre'nez?^[8] Эх, если бы знать, как по-французски будет „держите канат“! Да и французы ли они?»

Он еще раз обозрел местность.

«Может быть, это Голландия. Или Люксембург. Или Лотарингия. Кто знает? Интересно, что это за громадные штуковины? Похоже на печи для обжига кирпича. Богато у них живут».

Уважительное отношение к незнакомой стране навело Берта на мысль, что и самому ему неплохо было бы привести себя в порядок.

– Наведем марафет, – сказал он вслух.

Берт решил подняться немного выше, избавиться от парика (под которым голове стало жарко) и так далее. Он сбросил мешок балласта и поразился, с какой быстротой шар взмыл в небо.

«Ух ты! Переборщил с балластом. Когда я теперь начну снижаться? Ну ладно, объявим завтрак».

Заметно потеплело, он снял шапку с париком и недолго думая выбросил парик за борт. Статоскоп отреагировал резким скачком в сторону «Montee».

– Чертов шар подпрыгивает, стоит хотя бы поднять голову, – пробормотал Берт и двинулся в атаку на шкафчики. Среди припасов нашлось несколько баночек с жидким какао и подробными инструкциями, которые он тщательно выполнил – проткнул приложенным ключом донышко банки в предусмотренных для этого отверстиях, после чего банка начала быстро нагреваться, да так, что обожгла пальцы, и, наконец, открыл баночку с другого конца. От горячего напитка валил пар – и никаких тебе спичек или огня. Изобрели этот процесс давно, но Берт с ним прежде не встречался. Он вполне сносно позавтракал какао, хлебом, ветчиной и конфитюром, затем снял пальто, потому что солнце припекало все сильнее, и тут вспомнил о шорохе, который слышал ночью.

Берт снял жилет и осмотрел его.

«Если его распороть, старина Баттеридж не обрадуется».

Берт поколебался, но все-таки вспорол жилет и обнаружил недостающие чертежи боковых вращающихся плоскостей, придававших устойчивость всему самолету.

Наблюдательный ангел увидел бы сверху, что сделавший открытие Берт долго сидел в состоянии глубокой задумчивости. Наконец юноша поднялся, словно осененный идеей, взял раскромсанный, испорченный, выпотрошенный жилет мистера Баттериджа и выбросил его за борт. Жилет долго летел, медленно кружась, пока с удовлетворенным шлепком не спланировал на лицо немецкого туриста, мирно дремавшего на обочине шоссе близ Вильдбада. Даже минимальная потеря веса заставила шар взмыть выше, где наш воображаемый ангел-наблюдатель мог бы увидеть, как мистер Смоллуэйс распахнул свой собственный пиджак и жилет, снял воротничок, расстегнул рубашку, засунул руку за пазуху и вырвал из себя сердце, а если не сердце, то некий ярко-красный предмет. И если бы наблюдатель сумел подавить дрожь неземного ужаса и повнимательнее присмотрелся к этому предмету, он обнаружил бы одну из самых сокровенных тайн Берта и одну из его главных слабостей – красный фланелевый нагрудник, приличного размера предмет псевдомедицинского назначения, который вместе с пилюлями и микстурами заменил христианам-протестантам святые мощи и образа. Берт всегда носил эту штуковину, потому что лелеял заблуждение, внушенное в обмен на один шиллинг гадалкой из Маргита, будто у него слабые легкие.

Он расстегнул свой фетиш, разрезал его перочинным ножом и засунул обнаруженные чертежи между двумя слоями фальшивой саксонской фланели. Затем с помощью зеркальца для бритья мистера Баттериджа и складной парусиновой раковины с миной человека, решившего сделать необратимый шаг в жизни, привел свой костюм в порядок, застегнул пиджак, отодвинул в сторону простыню – балахон дервиша, тщательно умылся, побрился, напялил шапку и шубу и, освеженный приготовлениями, стал смотреть на проплывающую под ним землю.

Открывшаяся картина показалась Берту намного интереснее, хотя по своему великолепию не могла сравниться со вчерашней солнечной панорамой облачного царства.

Воздух – чище не сыскать, в небе ни пятнышка, за исключением мелких облачков на юге и юго-западе. Ландшафт – холмистый, с редкими еловыми посадками и лысыми взгорками, но также со множеством фермерских хозяйств. Холмы рассекают овраги с извивающимися речушками, чей бег временами прерывают обвалованные пруды и дамбы с колесами гидрогенераторов. Вся местность утыкана яркими, как на картинке, домиками с покатыми крышами, в каждой деревеньке своя интересная, непохожая на другие церквушка и шпиль беспроводного телеграфа. То тут, то там попадаются большие особняки, парки и белые шоссейные дороги. На общем фоне выделяются тропы с красными и белыми столбами кабельных линий. Здесь же окруженные стенами постройки, сады, риги, крыши высоких сараев, множество электрифицированных молочных ферм; пригорки пестрят крупным рогатым скотом. В некоторых местах Берт заметил старые железнодорожные пути; переделанные под монорельс, они ныряли в туннели и пересекали реки, а нарастающий гул указывал на приближение поездов. Все крошечное, но различалось в мельчайших подробностях. Один-два раза Берт увидел артиллерийские орудия и солдат; подобные военные приготовления он наблюдал в понедельник в Англии. Однако ничто, даже слабое эхо разрозненных одиночных выстрелов вдали, не указывало на их необычность.

– Если бы я только знал, как спуститься на землю, – произнес Берт в десяти тысячах футов от земли и еще раз бестолково подергал за красный и белый тросики.

Потом он проверил запас провизии. Нахождение на свежем воздухе разбудило зверский аппетит. Благоразумно будет распределить остатки еды на порции: такими темпами он мог проторчать в воздухе целую неделю.

Поначалу безбрежная панорама была нема, как картина в музее. Однако по мере того, как газ потихоньку утекал из шара и он опять начал приближаться к земле, подробности обозначились резче, Берт стал лучше слышать свистки поездов, гудки машин, мычание коров, завывание горна и бой барабанов и, наконец, человеческие голоса. Гайдроп снова волочился по земле, и Берт решил пойти на посадку. Один-два раза гайдроп скользнул по проводам, волосы на голове Берта встали дыбом от статического электричества, разок его даже слегка ударило током, а корзину окатило снопом искр. Берт рассудил, что не рискует только тот, кто сидит дома. Он сформировал в уме четкую мысль – сбросить висящий на кольце железный крюк и за что-нибудь зацепиться.

Первая попытка не увенчалась успехом, возможно из-за неудачного места. Шару следовало приземляться на открытой и безлюдной местности, а Берт выбрал скопление народа. Решение пришло неожиданно для него самого, он даже не успел толком подумать. Впереди показался прелестнейший городок – островерхие крыши, церковный шпиль, островки зелени, городская стена и широкие ворота, из которых выходила обсаженная деревьями дорога. Провода и кабели устремлялись к городку со всей округи, как гости на пирушку. Городок выглядел по-домашнему уютно, обилие флагов придавало ему и вовсе веселый вид. По шоссе к городку и из него двигались крестьяне – кто в больших двухколесных колымагах, кто пешком, временами проезжал вагон монорельсовой дороги. Станцию на перекрестке маршрутов, спрятавшуюся под сенью деревьев за городской стеной, окружал базарчик с россыпью будок. Берту городок показался добродушным, приветливым местом – глаз не оторвать. Он спустился к макушкам деревьев, готовясь бросить крюк и за что-нибудь зацепиться.

В своем воображении Берт видел себя заинтересованным и вызывающим интерес гостем, который вот-вот попадет в центр всеобщего внимания. Он представил себе, как будет героически объясняться, используя язык жестов и скромные познания в лингвистике, окруженный восхищенными простолюдинами.

Но тут началась череда злоключений.

Канат возбудил недовольство еще до того, как толпа увидела за деревьями шар. Первым проплывающий мимо канат заметил и проникся горячим желанием «удавить змеюку» явно нетрезвый крестьянин в черной блестящей шляпе с большим красным зонтом. Селянин с громкими криками погнался за наваждением. Канат наискось чиркнул по дороге, расплескал молоко в ведре на подставке и обрызгал каплями молока грузовик с целой ватагой фабричных работниц в кузове. Раздался громкий визг. Люди задрали головы и увидели Берта, приветливо машущего руками, но ввиду женских криков приняли его жесты за оскорбление. Корзина шара резко щелкнула по крыше надстройки ворот, снесла флагшток и сыграла гамму на телеграфных проводах. Один из проводов оборвался и хлестнул по земле, словно бичом, что не прибавило Берту популярности. Он сам едва не вылетел из корзины вниз головой. Два молодых солдата и несколько крестьян что-то кричали и грозили кулаками на бегу, преследуя шар, скрывшийся за городской стеной.

Вот тебе и восхищенные простолюдины.

Шар игриво подпрыгнул, как делают все воздушные шары, когда теряют вес при соприкосновении с землей, и Берт оказался над улицей с множеством солдат и крестьян, кончавшейся оживленной рыночной площадью. За ним по пятам катилась волна народного гнева.

«Крюк», – вспомнил Берт и с некоторым опозданием крикнул:

– Эй, вы там! Tetes! Tetes, я вам говорю! Берегите головы! Черт!

Крюк врезался в крутой скат крыши, вниз посыпался водопад битой черепицы. Под вопли и крики толпы крюк перескочил через улицу и с леденящим кровь треском вдребезги разнес витрину из прессованного стекла. Шар тошнотворно закачался, корзину швыряло из стороны в сторону, однако крюк так и не нашел опоры. Он тут же благополучно выскочил из витрины, с гордостью вытащив наружу идиотский трофей – детский стульчик. Из дверей выскочил разъяренный продавец магазина. Крюк приподнял добычу над землей, будто мучительно раздумывая, что с ней делать, помотал стульчик туда-сюда под мстительный рев толпы и ловко, словно по наитию, сбросил его на голову крестьянки, раскладывавшей на рыночном прилавке капусту.

Теперь уж все до последнего заметили воздушный шар и пытались либо увернуться от крюка, либо поймать гайдроп. Маятником описав дугу и заставив людей отскакивать во все стороны, крюк вернулся к земле, нацелился в толстого господина в синем костюме и соломенной шляпе, но промахнулся, выбил козлы из-под стола с галантереей, заставил солдата-велосипедиста в бриджах отпрянуть, как горная серна, и застрял между задними ногами овцы. Та, судорожно дергаясь и взбрыкивая, хотела освободиться, но крюк уложил ее на землю и прижал к каменному кресту в самом центре площади. Шар рывком поднялся выше. Через секунду десятка два жадных рук уже тащили его обратно к земле.

В этот момент Берт заметил, что подул свежий ветер. Он несколько секунд стоял в опасно болтающейся корзине, озирая рассерженную толпу под ногами. Серия неудач чрезвычайно его расстроила. Неужели он действительно настолько разозлил этих людей? Похоже, все как один настроены против него. Его появление никого не обрадовало. Преувеличенно громкие крики звучали как проклятия и подозрительно смахивали на призывы к расправе. Несколько чиновников в мундирах и треуголках тщетно пытались успокоить народ. Люди грозили кулаками и палками. Когда Берт увидел, как мужчина на дальнем конце площади подбежал к возу сена и достал сверкающие заточкой вилы, а какой-то солдат в синей форме снимает с себя ремень, растущие сомнения насчет удачности выбора городка в качестве места приземления окончательно сменились уверенностью в обратном.

Берт воображал, что его примут как героя, но теперь понял, насколько ошибался.

Когда он принял окончательное решение, его отделяло от толпы не более десяти футов. Берт вышел из ступора, вскочил на скамью и, рискуя свалиться вниз, отвязал канат с крюком от кольца, подскочил к гайдропу и тоже его освободил. Падение якорного каната и гайдропа, за которым последовал скачок воздушного шара вверх, вызвал хриплый крик досады. Мимо головы Берта просвистел какой-то снаряд, оказавшийся головкой брюквы. Толпа словно провалилась вниз. С громким, наводящим ужас треском шар задел телеграфный столб, секунду Берт ожидал, что его ударит током или порвется промасленная шелковая оболочка шара, а может быть, произойдет и то и другое. Однако удача оказалась на его стороне.

Он съежился на дне корзины. Шар, освободившись от веса якорного каната и гайдропа, вновь ушел в небо. Берт некоторое время сидел, вжав голову в плечи, а когда выглянул, увидел, что городок сильно уменьшился в размерах и уплывает в сторону, а поля Южной Германии медленно вращаются вокруг корзины – так, по крайней мере, ему показалось. Привыкнув к вращению, он даже начал находить в нем удовольствие: не требовалось вертеть головой по сторонам.

5

Ввечеру приятным летним днем 191. года, если изъясняться стилем, популярным у читателей покойного Дж. П.Р. Джеймса, одинокий воздухоплаватель, сменивший одинокого всадника классических романов, держал путь в небе Франконии в северо-восточном направлении на высоте около одиннадцати тысяч футов над уровнем моря. Корзина все еще медленно вращалась. Свесив голову через борт, наш путешественник осматривал местность внизу с выражением глубокой растерянности. Время от времени его губы шевелились, произнося неслышные слова: «Стрелять по людям…», например, или «Я бы и сам приземлился, если бы знал как». С борта в тщетном призыве к милосердию бесполезным белым флагом свисал балахон дервиша пустыни.

Теперь Берт вполне отдавал себе отчет, что мир внизу вовсе не наивная сельская пастораль, каким он его себе воображал, не сонное царство, готовое с восторгом и благоговением встретить появление незнакомца, но что он и его маршрут вызывали раздражение и страшное недовольство. Однако дорогу выбирал не Берт, а его повелитель – ветер. Уши улавливали шепот загадочных голосов, посылавших с помощью мегафонов обрывки слов, произносимых в странной, лающей манере на разных языках. Люди официального вида сигналили флажками и маханием рук. Победил гортанный вариант английского языка; основной смысл сводился к «спускайтесь, или мы будем стрелять».

– Да я бы рад, – отвечал Берт. – Только как?

С земли действительно начали стрелять. Щелкнули шесть-семь выстрелов, одна из пуль пролетела со свистом, очень напоминающим треск распоротого шелка. Берт уже было приготовился к отвесному падению. По счастью, стрелки2 или старались просто напугать его, или промахивались. Пули дырявили только воздух над головой Берта и его встревоженную душу.

Наступила временная передышка. Берт сознавал, что это не более чем антракт между актами драмы, и постарался оценить свое положение. Он кое-как перекусил пирогом с горячим кофе, поминутно бросая нервные взгляды за борт. Поначалу растущую заинтересованность к своей особе он связывал с неудачной попыткой приземления в живописном городке, но теперь начал понимать, что им интересуются не столько гражданские, сколько военные власти.

Он помимо воли играл мрачную таинственную роль заграничного шпиона: видел то, что не положено видеть, спутал карты не чьи иные, а Германской империи, проникнув в самое сердце Weltpolitik^[9], и беспомощно плыл в направлении главного секретного имперского объекта – гигантского парка воздушных судов, сооруженного во Франконии с головокружительной быстротой, чтобы спешно растиражировать в огромных масштабах изобретения Хунштедта и Штосселя и сделать Германию обладательницей самого большого в мире воздушного флота, самой непобедимой державой в воздухе и самой великой империей на земле.

Перед тем как его окончательно сбили, Берт увидел на возвышенности обширную площадку, где в теплых лучах вечернего солнца кипела работа и, словно стада громадных тюленей, бок о бок лежали дирижабли. Огромное пространство объекта простиралось на север, насколько хватало глаз. Оно было четко поделено на пронумерованные ангары, газохранилища, казармы для экипажей, склады, его пронизывали вездесущие линии монорельсовой дороги, зато нигде не было видно каких-либо проводов или кабелей. Повсюду доминировали имперские цвета Германии: белый, черный и желтый, повсюду расправляли крылья черные орлы. Но и без этих символов сразу бросался в глаза немецкий порядок. Во всех направлениях перемещались огромные массы людей; те, что были одеты в белые спецовки, возились возле дирижаблей, другие, в блеклой коричневой форме, занимались строевой подготовкой. То тут, то там поблескивали регалии офицерских мундиров. Внимание Берта главным образом привлекали воздушные корабли; он немедленно сообразил, что видел три таких же корабля накануне вечером – те, вероятно, выполняли под покровом облачности учебные полеты. Именно эти могучие «рыбины» атаковали Нью-Йорк в последней отчаянной попытке Германии захватить мировое господство, прежде чем человечество поняло, что мировое господство – несбыточная мечта. Они являлись прямыми потомками дирижабля Цеппелина, пролетевшего над Боденским озером в 1906 году, а также управляемого аэростата Лебоди, совершившего памятные вылазки над Парижем в 1907 и 1908 годах.

Каркас немецких воздушных судов состоял из стальных и алюминиевых шпангоутов, обтянутых жесткой парусиной, внутри оболочки помещался толстостенный резиновый баллон, разделенный на поперечные отсеки в количестве от пятидесяти до ста ячеек. Все ячейки были наглухо закупорены и заполнены водородом. Дирижабль сохранял горизонтальное положение благодаря внутреннему баллонету из прочнейшей промасленной парусины с добавлением шелка, позволявшему нагнетать или стравливать воздух. Таким образом дирижабль мог становиться тяжелее либо легче воздуха, а потеря веса из-за расхода горючего, сброса бомб и так далее компенсировалась закачиванием воздуха в отсеки главного газового резервуара. Получавшаяся в итоге смесь была крайне взрывоопасной, однако в таких делах невозможно обойтись без риска, а для его уменьшения принимались различные меры предосторожности. Всю конструкцию пронизывала стальная ось – своеобразный главный хребет, на заднем конце которого крепились двигатель и винт; люди и груз находились в нескольких кабинах под вытянутой носовой частью. Чрезвычайно мощный двигатель Пфорцхайма, торжество немецкого инженерного гения, управлялся по проводам из головной части – единственного места, пригодного для размещения людей. В случае неполадок инженеры переходили на корму с помощью веревочной лестницы под корпусом. Чтобы сооружение не заваливалось набок, полет корректировался горизонтальными стабилизаторами с обоих боков; смена направления движения в основном осуществлялась двумя вертикальными рулями, в спокойном состоянии прижатыми к верхней части дирижабля, как жабры. Такой корабль представлял собой наиболее близкую имитацию рыбы, только плавающей не в воде, а в воздухе, чей пузырь, глаза и мозг, однако, размещались не в верхней, а в нижней части головы. Непохожим на рыбу был лишь подвешенный под «подбородком» аппарат беспроволочной телеграфной связи.

Эти чудища развивали скорость до девяноста миль в час в штиль и поэтому могли двигаться против любого ветра, кроме самого свирепого урагана. Их длина варьировалась от восьмисот до двух тысяч футов, аппараты брали на борт от семидесяти до ста тонн груза. Сколько таких машин было у Германии, история умалчивает, однако Берт быстро насчитал почти восемь десятков теряющихся вдали гигантских туш. Таков был арсенал, на который Германия опиралась в противостоянии доктрине Монро, выдвигая свои собственные смелые притязания на долю мирового господства. Кроме того, на вооружении у нее имелся одноместный бомбардировочный летательный аппарат неизвестных характеристик, прозванный «воздушным змеем».

«Воздушные змеи» размещались в другом огромном воздухоплавательном парке восточнее Гамбурга, и Берт не увидел их на объекте во Франконии. Шар вскоре аккуратно подбили. Пуля просвистела мимо головы и с громким хлопком пронзила оболочку, после чего раздалось шипение и шар потащило вниз. А когда Берт в замешательстве сбросил мешок с балластом, немцы вежливо, но твердо пресекли его колебания, прострелив оболочку еще в двух местах.

Глава IV. Германский воздушный флот

1

Среди всех порождений человеческой фантазии, делавших мир, в котором обитал Берт Смоллуэйс, одновременно чудесным и наводящим ужас, не было ни одного столь же странного, безрассудного и возмутительного, столь же шумного, навязчивого и опасного, как современные версии патриотизма, вырабатываемые великодержавной и международной политикой. В душе каждого человека живут симпатия к соотечественникам, гордость за свое окружение, ласковое отношение к родному языку и родной стране. До наступления века науки эти добрые, благородные чувства были отличительной особенностью характера любого достойного человека, имевшего также и менее приглядную сторону – как правило, безобидную настороженность к чужеземцам и антипатию к чужим странам. Однако бешеный напор меняющегося темпа жизни, ее охвата и размаха, новых материалов и возможностей безжалостно уничтожил прежние границы, обособленность и размежевание. Старые, устоявшиеся умственные привычки и традиции столкнулись не просто с новыми условиями, но с условиями, которые непрерывно менялись и преображались. Люди никак не могли приспособиться. Одни погибали, другие портились, третьи срывались с катушек, совершенно теряя прежний облик.

Дед Берта Смоллуэйса в те дни, когда Бан-Хилл был захолустьем под пято2й отца сэра Питера Бона, знал свое место и возможности вплоть до последнего фартинга, ломал шапку перед теми, кто стоял выше него, презирал и ни в грош не ставил тех, кого считал ниже себя; его взгляды ни капли не изменились с колыбели и до самой могилы. Он был уроженцем Кента и англичанином, то есть его мирок ограничивался хмелем, пивом, шиповником и самым ласковым в мире солнцем. Газеты, политика и «поездки в Лындон» были не для таких, как он. Но потом все изменилось.

Из первых глав хорошо видно, что происходило с Бан-Хиллом и насколько поток новизны подточил дремучую деревенскую неотесанность. Берт Смоллуэйс был всего лишь одним из многих миллионов обитателей Европы, Америки и Азии, которые с самого рождения угодили в водоворот событий и барахтались в нем, не в силах что-либо понять. Идеалы отцов оказались к этому непригодны и стали принимать самые неожиданные и причудливые формы. Под натиском новых времен больше всего исказился и извратился добрый старый патриотизм. Вместо устойчивых предрассудков деда, для кого не существовало эпитета презрительнее, чем «офранцузиться», мозги Берта были напичканы россыпью нескрываемо агрессивных идей о врагах из Германии, желтой угрозе, черной опасности и бремени белого человека. Эти идеи утверждали за Бертом абсурдное право вносить еще большую неразбериху в и без того мутную политическую жизнь таких же невежд, как он сам (только с более темным цветом кожи), куривших подобно ему сигареты и раскатывавших на великах по улицам Булавайо, ямайского Кингстона или Бомбея. Для Берта эти люди относились к подчиненным расам, и он был готов отдать жизнь (не свою, но любого, кто запишется в армию) ради сохранения этого права. Опасения, что он может его утратить, не давали ему спать по ночам.

Сущность эпохи, в которую жил Берт Смоллуэйс и которая разродилась катастрофой – войной в воздухе, была очень проста, если бы только людям доставало ума видеть вещи в простом свете. Развитие науки изменило масштабы человеческой деятельности. Стремительный рост механической тяги сильно сблизил людей в общественном, экономическом и физическом плане, прежнее деление на нации и королевства стало невозможным, новый всеохватный синтез стал не просто потребностью – превратился в императив. Как некогда герцогства Франции объединились в одну нацию, так и для наций настало время готовиться к более широкому слиянию, сохранив все ценное и реальное и отбросив все устаревшее и опасное. Более здравый мир заметил бы эту насущную потребность в разумном синтезе, спокойно бы ее обсудил, претворил в жизнь и создал великую цивилизацию. Причем все это было бы человечеству по силам. Увы, мир Берта Смоллуэйса ничего подобного не сделал. Национальные правительства с их национальными интересами не желали воспринимать столь очевидную идею: слишком сильны были их подозрения друг к другу, слишком слаба щедрость воображения. Они повели себя как плохо воспитанные пассажиры в переполненном вагоне общественного транспорта: начали оттеснять друг друга, работать локтями, толкаться, спорить, ссориться. Им невозможно было объяснить, что достаточно изменить расстановку – и места хватит всем. Историки XX века найдут одну и ту же картину в любой стране мира: отжившие свое, замшелые предрассудки, злобная, агрессивная тупость, тормозящая развитие человечества и реорганизацию; народы, стесненные неудобством своих территорий, наводняющие друг друга переселенцами и товарами, досаждающие друг другу тарифами и всяческими придирками в торговле, грозящие неприятелю морскими армадами и сухопутными армиями, приобретающими все более зловещие размеры.

Сегодня уже невозможно определить, как много интеллектуальной и физической энергии было впустую израсходовано на подготовку к войне и гонку вооружений. Ясно лишь, что доля эта огромна. Великобритания истратила на армию и флот столько денег и ресурсов, что, если бы их направили в область физической культуры и образования, англичане стали бы аристократией мира. Правители Британии могли бы оплачивать обучение и физическую закалку молодежи до восемнадцатилетнего возраста и превратить каждого Берта Смоллуэйса в широкоплечего, умного молодого человека, если бы направили ресурсы, потраченные на войну, на воспитание мужчин. Вместо этого Берта обмахивали флагами, пока ему не исполнилось четырнадцать лет, призывая его кричать «ура», а потом выпихнули из школы, вынудив зарабатывать деньги частным предпринимательством, которое мы подробно описали выше. Франция проявляла такое же скудоумие, Германия, возможно, и того хуже. Россия, придавленная ненужными тратами и милитаризмом, катилась навстречу разорению и развалу. Все страны Европы производили большие пушки и бесчисленные толпы маленьких Смоллуэйсов. Народы Азии из соображений самозащиты были вынуждены тратить на подобные цели новые ресурсы, недавно предоставленные наукой. Накануне войны в мире существовало шесть великих держав и была группа держав поменьше, каждая из которых вооружилась до зубов и напрягала все силы, чтобы обскакать остальных по части вооружений и их мощности. Великой державой номер один были помешанные на коммерции Соединенные Штаты Америки, поставленные перед необходимостью накопления военных арсеналов попытками экспансии Германии в Южной Америке и собственной опрометчивой аннексией земель под самым носом у Японии. США содержали два гигантских флота, один на западе и один на востоке, и переживали внутренний конфликт между федерацией и штатами по вопросу о всеобщем призыве в нерегулярные силы обороны. За Америкой следовал восточноазиатский альянс, сплоченная коалиция Китая и Японии, год за годом делавшая гигантские шаги к мировому господству. Германский союз все еще, хотя и с трудом, поддерживал мечту о великодержавной экспансии и насильственном насаждении немецкого языка повсюду в Европе после ее насильственного объединения. Таковы были три наиболее беспокойные и агрессивные державы мира. По сравнению с ними Британская империя, некогда разбросанная по всему земному шару, а теперь скованная бунтами среди ирландцев и прочих подчиненных рас, вела себя относительно мирно. Она поставляла в подчиненные страны сигареты, сапоги, шляпы-котелки, крикет, скачки, дешевые револьверы, керосин, заводскую потогонную систему, грошовые газетенки на английском и местных языках, недорогие университетские дипломы, велосипеды и электрические трамваи. Англия породила обширную литературу, пропитанную презрением к подчиненным расам, и сделала ее доступной для этих рас. При этом англичане благополучно верили, что это ничем им не грозит, потому что кто-то однажды написал о «незыблемой древности Востока» и потому что Киплинг вдохновенно изрек: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда»^[10].

Вопреки этим представлениям в Египте, Индии и прочих подчиненных странах появлялись новые поколения, страстно ненавидевшие гегемона и проявлявшие чрезвычайную энергичность, активность и современное мышление. Правящий класс Великобритании с трудом привыкал к новой мысли о пробуждении подчиненных рас от спячки. Его попыткам удержать империю сильно мешали легкомысленное отношение миллионов Бертов Смоллуэйсов к выборам дома и растущее неуважение местного населения к докучливым британским чиновникам за рубежом. Нахальство цветных преступало все рамки и не ограничивалось швырянием камней и громкими проклятиями – теперь они швырялись цитатами из Бернса, Милля и Дарвина и одерживали победы в спорах.

Еще более мирно были настроены Франция и ее союзники – страны романской языковой группы, хорошо вооруженные государства, но не любители войн. Во многих отношениях они стояли во главе общественно-политического развития западной цивилизации. Россия была миролюбивой державой поневоле; расколотая внутри себя, раздираемая революционерами и реакционерами, одинаково неспособными к социальным преобразованиям, она медленно сваливалась в кошмар хронической политической вендетты. Стиснутые между этими грозными колоссами, подталкиваемые и угрожаемые ими, государства помельче с трудом удерживали шаткую независимость. Каждое из них вооружалось настолько, насколько позволяли силы и средства.

В итоге растущее число энергичных, одаренных людей трудилось на благо либо обороны, либо нападения, совершенствуя аппарат войны, пока растущее давление не достигло точки взрыва. Каждая держава стремилась сохранять свои военные приготовления в тайне, заготавливать впрок новое оружие, предвидеть и упреждать действия соперников. Ощущение угрозы, исходившее от новых открытий, разжигало патриотическое воображение всех народов мира. То ходили слухи, что у англичан появилось самое дальнобойное орудие, то французы будто бы создали винтовку-невидимку, а японцы – новую взрывчатку, то американцы якобы построили подводную лодку, против которой бессильны все броненосцы. И всякий раз поднималась новая волна паники.

Силы и сердца наций были заняты мыслями о войне, однако массы граждан в условиях демократии беспечно занимались всякими мелочами, оставаясь умственно, морально и физически непригодными для войны. Ничего хуже этого состояния не было раньше и – можно предположить – никогда не будет в будущем. Таков был парадокс этой эпохи. В мировой истории наступил уникальный период. Военная машина, оперативное искусство и методы ведения боевых действий полностью менялись каждые десять лет – с головокружительной быстротой! – в погоне за совершенством, а люди между тем все больше теряли ратные навыки.

И вот наконец разразилась война. Она стала неожиданностью для всего мира, потому что ее истинные причины не разглашались. Отношения между Германией и США обострились из-за ожесточенных споров о тарифах и двусмысленного отношения немцев к доктрине Монро, а между США и Японией – из-за застарелого вопроса о гражданской принадлежности японцев в Соединенных Штатах. В обоих случаях претензии существовали уже долгое время. Истинной решающей причиной войны, как теперь стало известно, было изобретение двигателя Пфорцхайма в Германии, позволившее создать быстроходное, в высшей степени практичное воздушное судно. На этот момент Германия намного опережала по эффективности другие страны мира, была лучше организована для стремительных, тайных операций, лучше оснащена ресурсами современной науки, ее чиновно-административное сословие получало лучшие в мире образование и подготовку. Германия об этом знала и, преувеличивая свои сильные стороны, начала с презрением относиться к тайным помыслам соседей. Вполне вероятно, что на волне самоуверенности шпионаж за соседями начал ослабевать. Кроме того, Германия привыкла действовать беззастенчиво и не церемонясь, что всерьез искажало ее видение мира. С появлением нового оружия коллективный разум Германии вообразил, что пробил нужный час. Немцы в очередной раз поверили, что держат в руках оружие, способное решить ход исторического прогресса в их пользу. Пока другие были заняты экспериментами в воздухе, Германия увидела возможность нанести удар и победить.

В первую очередь следовало ударить – и побыстрее – по Америке, представлявшей собой главного соперника в воздушной войне. Было известно, что Америка разработала на базе модели братьев Райт самолет большой практической ценности, но считалось, что военное министерство в Вашингтоне еще не приступило к созданию воздушного флота. Удар следовало нанести, пока этот процесс не начался. Франция располагала флотом медлительных дирижаблей, которые не могли тягаться с новыми немецкими моделями: некоторые из дирижаблей были построены еще в 1908 году. Они создавались исключительно для воздушной разведки на восточной границе и могли брать на борт лишь десяток человек без оружия и провианта. Ни один из них не мог передвигаться быстрее сорока миль в час. Великобритания, похоже, в припадке мелочности все еще тянула кота за хвост в переговорах с верным сыном империи Баттериджем о приобретении его выдающегося изобретения. А значит, новшество пока что существовало в одиночном экземпляре и на его запуск в серию ушло бы несколько месяцев. В Азии вообще царила тишина. В Германии ее объясняли принципиальной неспособностью желтой расы что-либо изобрести. Прочих соперников можно было не принимать в расчет. «Сейчас или никогда, – говорили немцы. – Мы решительно захватим воздух – как англичане однажды захватили море. Сейчас или никогда, пока остальные державы еще заняты экспериментами».

Немцы вели подготовку быстро, методично и скрытно, план был идеально продуман. По их представлениям, опасаться стоило лишь Америки. Именно Америка была ведущим соперником Германии в торговле и основным препятствием на пути имперской экспансии, а значит, первый удар следовало нанести именно по Америке. Германия планировала отправить через Атлантику огромную воздушную армаду и застигнуть Америку врасплох – неподготовленной и ничего не подозревающей.

С учетом сведений, имевшихся в руках германского правительства, затея эта выглядела вполне продуманной, многообещающей и смелой. Шансы на успех были очень велики. На строительство воздушных судов и самолетов не требовалось тратить по нескольку лет: при наличии достаточного количества рабочих рук и заводов воздушные суда можно было выпускать пачками хоть каждую неделю. Если создать должное количество парков и литейных цехов, все небо можно было в два счета наводнить дирижаблями и «воздушными змеями». И действительно, когда настал час, они тучей поднялись в небо, как, по едкому выражению одного французского писателя, мухи с навозной кучи.

Нападение на Америку должно было стать первым ходом в колоссальной игре. Сразу же после его начала воздухоплавательные парки должны были мгновенно пополниться, чтобы отправить второй воздушный флот на покорение Европы – в небеса над Лондоном, Парижем, Римом, Санкт-Петербургом и прочими городами, в любое место, где потребуется эффект устрашения. Германия вознамерилась преподнести сюрприз всему миру и таким образом весь мир покорить. Удивительно, насколько близко к успеху подошло осуществление этих грандиозных планов, рожденных холодным и неугомонным умом.

Роль Мольтке в воздушной войне играл фон Штернберг, однако колеблющегося императора окончательно убедили любопытные и одновременно безжалостные фантазии кронпринца Карла Альберта. Кронпринц был главным выразителем империалистического духа Германии и идеалов нового аристократизма, так называемого нового рыцарства, занявшего место низвергнутой социал-демократии, потерпевшей крах из-за внутренних раздоров и недостатка партийной дисциплины и благодаря концентрации богатства в руках кучки влиятельных семейств. Угодливые льстецы сравнивали Карла Альберта с Черным принцем, Алкивиадом и юным Цезарем. Многие видели в нем воплощение ницшеанского сверхчеловека. Карл Альберт был брутальным блондином высокого роста, совершенно лишенным моральных устоев. Первым великим подвигом, озадачившим Европу и чуть не вызвавшим новую Троянскую войну, стало похищение принцем норвежской принцессы Елены и последовавший за этим грубый отказ жениться на ней. Вместо принцессы Карл Альберт женился на Гретхен Красс, девушке непревзойденной красоты из Швейцарии. Затем он, рискуя жизнью, по-рыцарски спас трех тонущих моряков, чей корабль перевернулся у острова Гельголанд. После этого подвига и победы в регате над американской яхтой «Защитник» император сменил гнев на милость и назначил кронпринца командующим новыми воздушными силами Германии. Карл Альберт принялся за их развитие с поразительной энергией и талантом, проникнувшись решимостью даровать Германии, по его собственным словам, землю, море и небо. Воинственные устремления нации нашли в нем идеального проводника и благодаря ему осуществились в виде невиданной доселе войны. Притягательная сила принца выходила далеко за национальные границы. Его неукротимая энергия, как некогда злой гений Наполеона, покоряла умы людей повсюду в мире. Англичан эта бескомпромиссная, мощная фигура побуждала брезгливо воротить нос от медлительной, бестолковой и чересчур цивилизованной политики своей страны. В принца верили французы, в Америке о нем слагали стихи.

Война была его детищем.

Бурная деятельность имперского правительства Германии стала неожиданностью не только для всего остального мира, но и для основной массы немецкого населения. Однако воображение немцев к такому повороту событий отчасти подготовили многочисленные книги и статьи с предсказаниями войны, начиная с блестящего провидческого труда Рудольфа Мартина 1906 года, автора лозунга «Будущее Германии – в воздухе».

2

Берт Смоллуэйс ничего не знал об этих мировых силах и колоссальных замыслах, пока не очутился в самой их гуще, глазея с разинутым ртом на гигантское стадо дирижаблей. Каждый, казалось, был длиной с лондонскую улицу Стрэнд и размером не меньше Трафальгарской площади. Берт в жизни не видел ничего более огромного и упорядоченного, чем этот необъятный парк. У него впервые возникло ощущение, что ни он, ни современники даже не подозревали о существовании столь невероятных и, похоже, очень важных вещей. В воображении Берта немцы оставались толстыми глупыми людьми, курящими фарфоровые трубки, заядлыми любителями науки, конины, кислой капусты и прочих неудобоваримых вещей.

Обзор с высоты птичьего полета продолжался недолго. Берт присел, услышав первый выстрел; шар сразу же начал падать, а Берт – растерянно соображать, чем объяснить свое появление и стоит ли выдавать себя за Баттериджа.

– О господи! – простонал он, испытывая муки выбора. Взгляд случайно упал на сандалии, и Берта накрыла волна отвращения к себе. – Они, чего доброго, решат, что я конченый идиот.

С этой мыслью он поднялся и выбросил мешок с песком, что и спровоцировало второй и третий выстрелы.

Берт съежился на дне корзины. В уме промелькнула мысль, что можно прикинуться умалишенным и таким образом избежать всех неприятных, сложных объяснений.

Больше он ничего не успел придумать. Дирижабли вдруг оказались над ним, словно посматривали на него свысока, корзина ударилась о землю, и Берта выбросило из нее кверху тормашками.

Он пришел в себя знаменитым – чей-то голос выкрикивал:

– Бутеридж! Я-я! Герр Бутеридж! Зельбст!^[11]

Берт лежал на небольшом островке травы рядом с одной из главных магистралей воздухоплавательного парка. Ряды дирижаблей уходили вдаль, тупой нос каждого был украшен черным орлом размером в сто или около того футов. С другой стороны магистрали тянулась вереница газовых генераторов, промежуток между ними и дирижаблями пересекало множество толстых шлангов. Рядом валялись почти сдувшийся баллон и опрокинутая набок корзина, выглядевшая на фоне гигантской туши дирижабля крохотной поломанной игрушкой, привязанной к спущенному воздушному шарику. Берт смотрел на дирижабль почти в лоб; махина возвышалась словно утес, соприкасаясь боком со своим соседом. Путешественника окружила возбужденная толпа, состоявшая из рослых мужчин в ладно сидевших военных мундирах. Все наперебой галдели, некоторые что-то выкрикивали по-немецки. Берт сразу это понял, потому что говорящие с придыханием выплевывали звуки, напоминавшие фырканье испуганных котят.

Два слова повторялись снова и снова: «герр Бутеридж».

– Ничего себе! – удивился Берт. – Как они узнали?

– Besser…^[12] – сказал кто-то, после чего последовала пулеметная очередь на немецком.

До Берта дошло, что высокий офицер в синем мундире говорил о нем в трубку полевого телефона, причем явно что-то нелестное. Второй стоял рядом, держа в руках портфель с чертежами и фотографиями. Оба офицера обернулись и посмотрели на Берта.

– Фы говорит по-немецки, герр Бутеридж?

Берт решил прикинуться контуженым и в меру способностей изобразил себя полностью потерявшим ориентацию.

– Где я? – спросил он.

Вновь все загалдели. Кто-то упомянул принца. Вдали раздался сигнал горниста, он был подхвачен горнистом поближе и наконец прозвучал совсем близко. Возбуждение многократно возросло. Мимо прогрохотал вагон монорельса. Бешено зазвонил зуммер полевого телефона; высокий офицер, похоже, вступил в горячую перепалку, затем подошел к группе, окружавшей Берта, и сказал что-то вроде «mitbringen»^[13].

К Берту обратился человек с серьезным, изможденным лицом и седыми усами:

– Герр Бутеридж, сэр, мы сейчас идти!

– Где я? – повторил Берт.

Кто-то другой тряхнул его за плечо:

– Фы есть герр Бутеридж?

– Герр Бутеридж, мы сейчас идти, – повторил седоусый и беспомощно добавил: – Что есть хорошо? Как нам делать?

Офицер, говоривший по телефону, повторил фразу, в которой прозвучали слова «принц» и «mitbringen». Усатый некоторое время стоял, вытаращив глаза, но вскоре понял смысл распоряжения и разразился потоком указаний невидимым исполнителям. Посыпались вопросы. Врач, стоявший рядом с Бертом, несколько раз ответил «Ja! Ja!» и добавил что-то насчет Kopf^[14], затем поднял упиравшегося Берта на ноги. Два здоровенных солдата подхватили его под руки.

– Эй! – воскликнул Берт. – Что происходит?

– Фсе хорошо, – ответил врач. – Они вас нести.

– Куда?

– Полошите руки фокруг их… Hals…^[15] Вот так!

– Да, но куда меня несут?

– Дершаться!

Солдаты подхватили Берта прежде, чем он успел что-то еще сказать. Они скрестили руки в виде сиденья, и он обнял их за шеи.

– Vorwärts!^[16]

Кто-то бежал впереди с портфелем, а самого Берта несли по широкой аллее между газовыми генераторами и дирижаблями – в целом быстро и без запинок, если не считать пары случаев, когда солдаты спотыкались о шланги и чуть не роняли его на землю.

На голове Берта красовалась альпийская шапка мистера Баттериджа, на плечах – подбитое мехом пальто мистера Баттериджа, вдобавок он откликнулся на имя Баттеридж. Сандалии беспомощно болтались на ступнях. Ну и дела! Чем вызвана такая спешка? Покачиваясь на руках солдат, он, разинув рот и в безмерном удивлении, озирался вокруг в наступавших сумерках.

Идеальный порядок на просторных, удобных площадках, огромное число солдат повсюду, аккуратные штабеля материалов, вездесущие линии монорельса и нависающие над головой, будто морские корабли, бока дирижаблей напомнили Берту детские впечатления от посещения верфи в Вулидже. Весь лагерь был олицетворением колоссального могущества современной науки. Низко расположенное электрическое освещение захватывало лишь небольшие пятачки земли, вокруг которых громоздились гигантские вертикальные силуэты. Причудливые тени Берта и его носильщиков скользили по бокам воздушных кораблей, сливаясь в образ чудовища на тоненьких ножках с раздутым, горбатым туловищем. Фонари висели низко, чтобы столбы и кабельные опоры не мешали взлету дирижаблей.

Опустились глубокие сумерки, наступил тихий, погожий вечер. Все предметы, окружавшие лужицы света на земле, превратились в едва различимую, уходящую в высоту матовую массу. В углублениях на корпусах дирижаблей, словно звезды на подернутом легкими облаками небе, горели маленькие сигнальные огни, превращая воздушные корабли в невесомые конструкции. На обоих боках дирижаблей черными буквами на белом фоне было выведено название, нос занимал раскинувший крылья, зловещий в наступающей темноте черный имперский орел.

Звучали горны, мимо с тихим гулом проскальзывали вагоны монорельсов с притихшими солдатами. В кабинах под брюхом дирижаблей горел свет. Двери, ведущие в обитые чем-то мягким проходы, были настежь открыты.

Время от времени раздавались голоса, отдающие команды мелькающим в темноте рабочим.

Берта внесли мимо часовых по трапу в длинный узкий коридор, через сваленный беспорядочной кучей багаж и опустили на пол на пороге просторной каюты площадью примерно десять квадратных футов и восемь футов высотой с малиновой обивкой и отделкой из алюминия. Высокий, похожий на птицу человек с маленькой головой, длинным носом и почти белыми волосами держал в охапке ремни для заточки бритв, колодки для обуви, щетки для волос и туалетные ершики, бормоча слова, среди которых встречались «Gott»^[17], «гром» и «Dummer^[18] Бутерайш». Очевидно, это был прежний, ныне изгнанный хозяин каюты. Вскоре он ушел, Берта положили на диван в углу, сунули под голову подушку и закрыли дверь, оставив его одного. Все выскочили из каюты как ошпаренные. Чудеса, да и только!

– Ничего себе! – воскликнул Берт. – А теперь что?

Он осмотрел комнату.

– Баттеридж!.. Интересно, сказать им, кто я на самом деле, или не стоит?

Каюта привела его в недоумение.

– На тюрьму не похоже, на лазарет тоже.

Вновь проснулось прежнее беспокойство.

– Лучше бы я сбросил эти сандалии, – жалобно промямлил Берт в пространство. – Они меня выдадут с потрохами.

3

Дверь распахнулась, и в каюту вошел крепко сбитый молодой человек в военной форме с портфелем, рюкзаком и зеркальцем для бритья мистера Баттериджа.

– Ну и дела! – воскликнул он на безупречном английском языке. У него были рыжеватые волосы, на лице сияла улыбка. – Полагаю, вы и есть Баттеридж.

Офицер опустил вещи на стол.

– Еще полчаса, и мы бы начали, – продолжил незнакомец. – Вы, похоже, не очень торопились.

Он с любопытством оглядел Берта. Взгляд на секунду задержался на сандалиях.

– Вам следовало прилететь на своем самолете, мистер Баттеридж. – Незнакомец не стал дожидаться ответа. – Принц распорядился, чтобы я за вами присматривал. Он сам, естественно, не может вас сейчас принять, но считает ваше появление счастливой приметой. Последним благословением неба. Добрым знаком… Что такое?

Он встал и прислушался.

За дверью послышался топот ног, далекие сигналы горна подхватили трубы где-то совсем рядом, раздались короткие, резкие и, очевидно, важные команды. Зазвонил колокол, кто-то прошел по коридору, после чего наступила тишина – еще более тревожная, чем шум. Наконец послышались бульканье, шелест и плеск воды. Брови молодого человека поползли вверх. Поколебавшись, он выскочил из каюты. Раздался непохожий на другие звуки мощный звон, затем – отдаленные радостные крики. Молодой человек вернулся обратно.

– Они уже спускают воду из баллонета.

– Какую воду?

– Ту, что служила нам якорем. Здорово придумано, не находите?

Берт попытался осмыслить услышанное.

– Ну конечно! – воскликнул плотный молодой человек. – Вы ничего не поняли.

Берт ощутил легкую вибрацию.

– Включили двигатель, – одобрительно сообщил офицер. – Теперь уже недолго осталось.

Он замолчал, прислушиваясь. Кабина качнулась.

– Ей-богу, мы отправляемся. Началось!

– Отправляемся? Куда отправляемся? – воскликнул Берт, принимая сидячее положение.

Однако молодой человек снова выскочил из каюты. Из коридора доносились немецкая речь и другие нервирующие звуки. Качка усилилась.

Молодой офицер, появившись вновь, объявил:

– Мы стартовали. Как я и говорил!

– Ну и ну! – воскликнул Берт. – Куда мы стартовали? Прошу вас объяснить. Что это за место? Я не понимаю.

– Что-о? Вы не понимаете?

– Нет. Меня оглушило, когда я стукнулся головой. Где мы? Откуда мы стартуем?

– Разве вы еще не поняли, где находитесь и что происходит?

– Ни капельки! Откуда эта качка и шум?

– Вот шутник! Ничего себе… Какой бесподобный шутник! Вы действительно не знаете? Мы летим в Америку, неужели не ясно? Ведь вы успели к нам в последнюю минуту. Вы находитесь вместе с кронпринцем на нашем флагмане и ничего не упустите. Что бы ни случилось, без «Фатерланда» дело не обойдется.

– Мы! В Америку?!

– И-мен-но.

– На дирижабле?

– А вы как думаете?

– Я лечу в Америку на дирижабле! После полета на воздушном шаре! Ух… Я не хочу туда! Я хочу ходить ногами по земле. Высадите меня! Я сразу не сообразил.

Берт бросился к двери. Молодой человек остановил его одним движением, потянул за ремешок, и в стене с мягкой обивкой появился иллюминатор.

– Смотрите!

Оба выглянули наружу.

– Ой! Мы поднимаемся! – вырвалось у Берта.

– Вы правы, – весело ответил молодой человек. – Причем быстро!

Они мягко, спокойно поднимались над воздухоплавательным парком под мерный шум двигателя. Геометрические контуры парка расстилались в темноте, размеченные на равные промежутки светлячками фонарей. Черный провал в ряду серых круглобоких воздушных кораблей указывал на то место, откуда стартовал «Фатерланд». Вслед за ним, освобожденный от пут и кабелей, плавно поднимался в воздух второй монстр. Затем, прекрасно выдерживая дистанцию, появился третий, за ним четвертый.

– Слишком поздно, мистер Баттеридж, – констатировал офицер. – Мы уже в воздухе. Возможно, это вас несколько шокировало, но ничего не поделаешь. Принц распорядился взять вас с собой.

– Послушайте! Я совершенно сбит с толку. Что это за штуковина? Куда мы летим?

– Эта «штуковина», мистер Баттеридж, воздушный корабль, флагман кронпринца Карла Альберта. Мы летим в составе германского воздушного флота в Америку, чтобы показать этим нахалам, где раки зимуют. Единственное, что нас смущало, это ваше изобретение. Однако теперь вы у нас.

– Но ведь вы… немец?

– Моя фамилия Курт. Лейтенант военно-воздушных сил Курт к вашим услугам.

– Но вы говорите по-английски!

– Моя мать – англичанка, я учился в английской школе. Потом получил стипендию Родса. И все-таки я немец. В настоящее время я приставлен к вам, мистер Баттеридж. Вас контузило во время падения. Ничего страшного. У вас купят ваш самолет и все в придачу. Вам не о чем волноваться. Вскоре вы освоитесь со своим новым положением.

4

Берт, собираясь с мыслями, присел на лежанку со шкафчиками. Лейтенант, от природы очень тактичный молодой человек, рассказал ему о воздушном корабле.

– Вам, пожалуй, все это в новинку. Вы к таким аппаратам не привыкли. Да и каюта неплоха.

Он поднялся и сделал круг по комнате, показывая ее достоинства.

– Вот кровать, – сказал лейтенант, опустив откидной диван и тут же убрав его обратно в стену. – Вот туалетные принадлежности. – Курт открыл настенный шкафчик с аккуратно разложенными предметами. – Правда, стирка не предусмотрена. Воды маловато, хватает только для питья. Пока не долетим до Америки и не приземлимся, о ванне придется не вспоминать. Будем обтираться мочалкой из люфы. Для бритья выделяется пинта горячей воды, не более того. В шкафчике под вашим сиденьем лежат пледы и одеяла, они вскоре понадобятся. Говорят, что в полете бывает холодно. Не знаю, я первый раз поднимаюсь в воздух, если не считать полетов на планерах, но они почти всегда летят вниз, а не вверх. Три четверти ребят на нашем флоте ни разу не были в воздухе. За дверью – складной стул и столик. Хорошо придумано, а?

Курт выдвинул стул и взвесил его на мизинце.

– Довольно легкий, правда? Сплав алюминия и марганца, а внутри вакуум. Все подушки накачаны водородом. Хитро! И так во всем. На флоте нет ни одного человека, за исключением принца и еще двоих, кто весил бы больше ста пятидесяти фунтов. С принца, естественно, вес не сгонишь. Завтра я вас проведу по всему кораблю. Мне будет ужасно приятно.

Лейтенант, широко улыбнувшись Берту, заметил:

– А вы молодо выглядите. Я представлял вас пожилым человеком с бородой, эдаким философом. Не знаю почему, но умных людей я всегда представляю себе стариками.

Берт промямлил в ответ что-то невнятное. Лейтенанта между тем увлекла загадка: почему герр Баттеридж не прилетел на самолете собственного изготовления?

– Долго рассказывать, – буркнул Берт. – Послушайте! – вдруг воскликнул он. – У вас не найдется для меня лишней пары обуви? Эти сандалии надоели мне до чертиков. Такая гадость. Знакомый попросил разносить.

– Сию минуту!

Бывший стипендиат Родса обыскал каюту и выложил приличный набор обуви: бальные туфли, полотняные ванные шлепанцы и пурпурную пару, украшенную вышитыми золотом цветками подсолнуха.

Курт покосился на красные туфли.

– Я их и сам не надеваю. Прихватил с собой сгоряча, – лейтенант заговорщицки усмехнулся. – Мой друг сделал на заказ – в Оксфорде. Везде их с собой вожу.

Берт остановил выбор на бальных туфлях.

Лейтенант радостно захихикал:

– Мы тут примеряем обувь, а под нами расстилается панорама мира. Даже смешно… Смотрите!

Берт послушно выглянул в иллюминатор, вперив взгляд из крикливо оформленной красно-серебристой кабины в темную бесконечность. Земля внизу за исключением озера выглядела черной и однообразной, других дирижаблей по соседству не было.

– Снаружи больше видно, – предложил лейтенант. – Идемте! Здесь есть небольшая галерея.

Он провел Берта по длинному коридору, освещенному единственной маленькой электрической лампочкой, мимо каких-то инструкций на немецком языке на открытый балкон с легкой лесенкой, ведущей в парящую над пустотой галерею, сделанную из металлической решетки. Берт осторожно проследовал за провожатым. Из галереи открывался величественный вид на первый воздушный флот мира, плывущий по ночному небу. Флот выстроился клином, впереди и выше всех – «Фатерланд», хвост армады терялся в темноте. Темные огромные рыбины почти без света плавно поднимались и опускались в воздухе, и только тук-тук-тук двигателей нарушал тишину. Флот двигался на высоте пяти-шести тысяч футов и продолжал равномерный подъем. Внизу расстилалась притихшая земля, в прозрачной тьме светились сгустки огоньков сталелитейных заводов и улицы крупных городов. Мир как будто поместили на дно чаши – корпус дирижабля заслонял нижние пределы неба.

Берт и его спутник некоторое время наблюдали панораму.

– Как здорово что-нибудь изобрести, – вдруг сказал лейтенант. – Как вам пришла в голову идея вашего самолета?

– Долго работал, – помолчав, ответил Берт. – Шлифовал находки, пока не получилось.

– Наши люди ужасно в вас заинтересованы. Пришли к выводу, что вас задержали англичане. Разве они не проявляли интереса?

– По-своему да. Долго рассказывать.

– Умение изобретать новое – великий дар. Я хоть убей не смог бы ничего изобрести.

Оба замолчали, вглядываясь в темноту и погрузившись в мысли, пока звук горна не позвал их на поздний ужин. Берт вдруг встревожился.

– А вы не переодеваетесь к столу? – спросил он. – А то я привык заниматься одной наукой и работой на благо общества.

– Не беспокойтесь. У всех есть только один комплект одежды. Путешествуем налегке. Пальто, пожалуй, можете снять. В каждом углу кают-компании стоит электрический обогреватель.

Вскоре Берт оказался за столом в обществе германского Александра Великого – авторитетнейшего кронпринца Карла Альберта, полководца и героя обоих полушарий. Это был красивый белокурый мужчина с глубоко посаженными глазами, приплюснутым носом, закрученными усами и продолговатыми белыми кистями рук – одним словом, человек необычной внешности. Принц сидел выше всех остальных под черным орлом с распростертыми крыльями и флагами Германской империи, по сути на троне. Берта поразило, что принц смотрел не на людей, а поверх их голов, как будто видел что-то недоступное их зрению. У стола помимо Берта стояли двадцать офицеров различного чина. Всем было очень любопытно взглянуть на знаменитого Баттериджа. Кронпринц степенно приветствовал его, Берт по наитию ответил поклоном. Рядом с принцем стоял человек со смуглым сморщенным лицом, очками в серебряной оправе на носу и кустистыми пепельно-седыми бакенбардами, рассматривавший Берта с пристальным, смущающим вниманием. Покончив с непонятными Берту церемониями, все расселись по местам. У другого конца стола сидел офицер с птичьим лицом, чью каюту отдали Берту; он все еще был настроен недружелюбно и шептался с соседом. Прислуживали двое солдат. Ужин был простым: суп, жареная баранина, сыр. Говорили мало.

В кают-компании царило странное настроение – смесь торжества и угрюмости. Отчасти оно было реакцией на завершение упорных трудов и выражало сдержанную радость по случаю начала кампании. Всех охватило ощущение, что они отправляются в неведомое, судьбоносное приключение. Кронпринц был задумчив. Он поднялся с бокалом шампанского и объявил тост за императора. Все дружно, как прихожане на молитве в церкви, выкрикнули: «Hoch!»^[19]

Курить не разрешалось, однако несколько офицеров вышли на небольшую открытую галерею пожевать табак. Когда тебя окружает столько горючих материалов, открытый огонь очень опасен.

Берта вдруг одолели зевота и нервная дрожь. Он чувствовал себя козявкой по сравнению с этими воздушными монстрами. Жизнь оказалась слишком велика, он потерял все ориентиры.

Что-то пробормотав Курту насчет головных болей, Берт поднялся из зыбкой маленькой галереи по лесенке наверх и лег в кровать, словно она могла укрыть его от всех невзгод.

5

Некоторое время Берт спал, потом его начали мучить кошмары. Он убегал от бесплотного ужаса по бесконечным коридорам внутри дирижабля, под ногами разверзались то бездонные колодцы, то огромные прорехи в небрежно натянутом тенте.

– Чтоб тебя! – воскликнул Берт, в седьмой раз за вечер провалившись в бездну.

Он сел в темноте и потер ушибленные колени. Дирижаблю не хватало грации воздушного шара. Берт чувствовал движение вверх, вверх, вверх, потом вниз, вниз, вниз, постоянную вибрацию и толчки, вызванные работой двигателей.

В уме толпились воспоминания. В их гуще, как терпящий бедствие пловец в неспокойном море, барахтался недоуменный вопрос: что делать завтра? Ибо завтра, как сообщил Курт, секретарь принца граф фон Винтерфельд придет, чтобы обсудить проект самолета, после чего состоится встреча с принцем. Значит, придется и дальше выдавать себя за Баттериджа, продавая изобретение. А если его разоблачат? Берт представил себе взбешенного Баттериджа. Может быть, во всем признаться? Сделать вид, что они сами обознались? Он начал строить планы, как половчее продать секрет, не называясь Баттериджем.

Сколько и чего запросить? Почему-то в уме всплыла сумма в двадцать тысяч фунтов.

Берта охватило уныние, нередко подстерегающее человека в предрассветные часы. Задача была слишком грандиозна, не по его скудным силам.

Планы смыло волной воспоминаний.

– Где я был вчера в это же время?

Вчера вечером он парил над облаками на воздушном шаре Баттериджа. Вспомнился момент, когда шар опустился ниже облаков и Берт увидел сумрачное море внизу. Память запечатлела неприятный инцидент с кошмарной реалистичностью. А позапрошлым вечером Берт и Грабб искали дешевое пристанище в Литтлстоуне в родном Кенте. Как давно это было! Берт впервые вспомнил о напарнике-дервише, оставшемся с двумя красными велосипедами на пляже Димчерча. «Без меня у него ничего не получится. Хотя Граббу еще повезло: наши сбережения остались у него в кармане», – подумал Берт. Вечером накануне, в понедельник, они обсуждали карьеру менестрелей, составляли программу выступления, разучивали танцевальные па. А еще раньше была Троица…

– Боже! – воскликнул Берт. – Вот чем обернулась поломка мотоцикла!

Он вспомнил беспомощные шлепки выпотрошенной подушкой и ощущение бессилия при виде вновь оживающего пламени. На фоне тревожных картин пожара возникла яркая, невероятно милая фигура недовольной расставанием Эдны, крикнувшей из автомобиля: «До завтра, Берт!»

Стаей налетели другие воспоминания об Эдне. Картины недавнего прошлого шаг за шагом подвели разум Берта к выводу: «Она и моргнуть не успеет, как я на ней женюсь». Тут же молнией сверкнула мысль: «Если продать секрет Баттериджа, я в самом деле смогу на ней жениться!» Что, если немцы действительно заплатят двадцать тысяч? Ведь такие случаи бывали! На эти деньги можно купить домик с садом, новые наряды, о каких раньше и не мечталось, автомобиль, отправиться в путешествие, наслаждаться всеми благами цивилизованной жизни под солнцем, и все это в компании Эдны. Разумеется, риск тоже следовало учитывать. Старый хрыч Баттеридж наверняка от него не отцепится!

Берт взвесил все за и против и снова впал в уныние. Он находился лишь на первом этапе своей рискованной одиссеи. Сначала надо продать товар и получить деньги. Но ведь он летит не домой, а все дальше от дома – в Америку, на войну! «Какая там война, – решил он про себя. – Сразу наша возьмет». Но что, если в брюхо «Фатерланда» угодит шальной снаряд?

– Пожалуй, есть смысл оставить завещание.

Некоторое время он лежал на спине и составлял в уме завещание, в основном в пользу Эдны. Берт окончательно остановился на сумме в двадцать тысяч фунтов. Кое-что по мелочам выделил в отдельные параграфы завещания, которое быстро становилось все путанее и причудливее.

Очнуться Берта заставило восьмое кошмарное падение в бездну.

– Эти полеты начинают сказываться на моих нервах, – пробурчал он.

Он почувствовал, как дирижабль идет вниз, вниз, вниз, потом – вверх, вверх, вверх. «Тыр-тыр-тыр», – бормотал двигатель.

Берт завернулся в пальто Баттериджа и все одеяла, какие нашел: воздух был очень свеж. Выглянув в иллюминатор, он увидел, как над облаками занимается серая заря, включил свет, запер дверь на засов, сел за стол и достал свой нагрудник.

Разгладив помятые листы бумаги ладонью, он принялся их рассматривать. Затем сравнил их с другими бумагами, лежавшими в портфеле. Двадцать тысяч фунтов. Если сразу зайти с козырей!

Некоторое время спустя Берт открыл шкафчик, в котором Курт держал письменные принадлежности. Берт Смоллуэйс был отнюдь не глуп и даже получил относительно неплохое образование. В школе он получил начальные навыки черчения, расчетов и чтения технических показателей. Не его вина, что родине надоело его учить и она вытолкнула недоучку барахтаться в мире рекламы и личной расторопности. Берт был таким, каким его сделало государство, и читатель не должен воображать, что устройство самолета Баттериджа было совершенно недоступно пониманию выходца из низов. И все же Берту пришлось немало поломать голову. Ему помогли навыки обращения с мотоциклом и опыт работы в магазине велосипедов, а также уроки черчения в седьмом классе. К тому же составитель чертежей самолета, кем бы он ни был, постарался представить конструкцию как можно нагляднее. Берт скопировал эскизы, сделал пометки, изготовил сносную, толковую копию главных чертежей и наброски остальных деталей, после чего глубоко задумался. Наконец он со вздохом поднялся, сложил оригиналы, которые хранил на груди, во внутренний карман пиджака, а в нагрудник тщательно спрятал копии, сделанные с оригиналов. Берт не совсем отдавал себе отчет зачем, просто ему претила мысль об окончательном расставании с секретом.

Он долго сидел и размышлял, утвердительно качая головой. Потом выключил свет и, обдумывая новые планы, сам не заметил, как уснул.

6

Его высочество граф фон Винтерфельд тоже плохо спал в эту ночь. Правда, граф был из тех людей, кто вообще мало спит и, чтобы скоротать время, разыгрывает в уме шахматные партии. В ту ночь ему предстояло решить особенно сложную задачу.

Граф явился к Берту, когда тот еще лежал в постели и, купаясь в лучах солнца, отраженных гладью Северного моря, поглощал принесенные солдатом булочки, запивая их кофе. Гость держал под мышкой портфель. В чистом утреннем свете граф со своими пепельно-седыми бакенбардами и очками в серебряной оправе выглядел эдаким добреньким старичком. Он говорил по-английски бегло, но с сильным немецким акцентом. Звук «в» превращался в «ф», а неудобное немецкому уху «ж» – в «ш». Имя Баттеридж он произносил как Путераш. Граф пробормотал невнятно-вежливое приветствие, извлек из-за двери складные стульчик и столик, сел на стул, поставив столик между собой и Бертом, сухо кашлянул и открыл портфель, затем положил локти на столик, прихватил нижнюю губу двумя пальцами и уставился на Берта прямым взглядом. Линзы очков делали его глаза неестественно огромными.

– Фы прилетели к нам, герр Путераш, не по сфоей фоле, – наконец сказал он.

– С чего вы взяли? – спросил Берт, едва оправившись от удивления.

– Я сушу по картам у фас ф портфеле. Они фсе на английском. И по фашему профианту. Фсе для пикника. У фас также запутались стропы. Фы их тянули, но ничего не фышло. Фы не умеете упрафлять шаром, фас принесла к нам чушая сила. Я праф?

Берт пораскинул мозгами.

– Где фаша леди?

– Какая леди?

– Фы отпрафились фместе с леди. Это очефидно. Фы летели на послеобеденный пикник, на экскурсию. Человек фашего темперамента не полетит один, без леди. Но когда фы спустились в Дорнхофе, ее с фами не было, только ее шуба! Это не мое дело. Но мне фсе рафно любопытно.

– Как вы догадались?

– Я сделал фыфод по фашим припасам. Я не могу сказать, мистер Путераш, что фы сделали с леди, а также почему фы надели сандалии или дешефую синюю одешду. В мои инструкции такие фопросы не фходят. Фозмошно, это простые причуды, до которых нам нет дела. Леди приходят и уходят – я тоше пофидал свет. Я знафал умных людей, которые носили сандалии и даше практикофали вегетарианстфо. Я знафал некурящих мушшин или, точнее сказать, химикоф. Фы наферняка фысадили леди где-то по дороге. Хорошо. Перейдем к делу. Фысшая сила, – тон говорящего стал торжественнее, а глаза за стеклами очков еще больше расширились, – напрафила фас и фаш секрет прямо к нам. Пусть так! Такофа судьба Германии и принца. Я понимаю, что фы фсегда носите свой секрет при себе. Фы боитесь шпионов и грабителей. И фаш секрет теперь фместе с фами у нас. Мистер Путераш, Германия купит его у фас.

– Точно?

– Точно.

Граф поднялся и посмотрел в свои записи. Берт с надеждой и ужасом следил за смуглым морщинистым лицом.

– Меня просили передать, что Германия, – продолжил секретарь, уткнувшись взглядом в разложенные на столике бумаги, – фсегда была готофа купить фаш секрет. Мы дейстфительно очень хотели его получить. И только опасение, что фы из патриотических побушдений фступили ф сгофор с британским военным федомстфом, побудило нас дейстфофать негласно и предлошить фознаграшдение за фаше чудесное изобретение через посредников. Теперь мы, как меня уполномочили заяфить, согласны заплатить запрошенные фами сто тысяч фунтоф.

– Мать честная!

– Что, пошалуйста?

– В голове стрельнуло, – Берт вскинул руку к забинтованному лбу.

– А-а! Что касается благородной, неспрафедлифо обишенной леди, которую фы отфашно спасли от британского лицемерия и черстфости, мне фелено передать, что фсе рыцари Германии на ее стороне.

– Леди? – растерянно проронил Берт, но тут вспомнил историю великой любви Баттериджа. Выходит, старикан тоже читал письма? Должно быть, принял его за отъявленного сердцееда. – А-а! С ней все в порядке. Я и не сомневался. Я…

Он вдруг замолчал. Взгляд секретаря буквально пронзал его насквозь. Прошла целая вечность, прежде чем граф опустил глаза.

– Леди нас не интересует. Это фаше личное дело. Я фыполнил сфои инструкции. Титул барона тоше мошно устроить. Фсе мошно устроить, герр Путераш.

Побарабанив пальцами по крышке стола, граф продолжал:

– Долшен сказать, сэр, что фы прибыли к нам в момент, когда Weltpolitik перешифает кризис. Я ничем не рискую, если открою сейчас перед фами наши планы. До того как фы покинете это судно, новость облетит фесь мир. Фойна, фозмошно, уже объявлена. Мы напрафляемся ф Америку. Наш флот обрушится на Соединенные Штаты, как гром с ясного неба. Эта страна софершенно не готофа к фойне – ни ф одной области. Они фсегда прикрыфались Атлантическим океаном. И фоенно-морским флотом. Мы наметили конкретную точку – наше командофание дершит ее ф секрете. Мы захфатим ее и устроим ф ней базу, сфоего рода Гибралтар на суше. Она станет… чем она станет? Орлиным гнездом. Там будут накапливаться и проходить ремонт наши диришабли, и оттуда они будут летать над фсей территорией Соединенных Штатов, нафодить ушас на города, задавят Фашингтон и будут забирать фсе необходимое, пока не примут наш ультиматум. Фы следите за моей мыслью?

– Продолжайте.

– Фсе это мы могли бы сделать, имея только Luftschiffe и Drachenflieger^[20], однако пояфление фашей машины придает нашему проекту законченность. Она не только улучшит наш Drachenflieger, но и посфолит не опасаться Феликобритании. Без фас, сэр, Феликобритания, которую фы так любили и которая обошлась с фами так дурно, эта страна фарисееф и ползучих гадов не способна ничего сделать – ничего! Как фидите, я софершенно с фами открофенен. Мне поручено передать, что Германия фсе это оценифает по достоинстфу. Мы хотим, чтобы фы слушили нам. Мы намерены сделать фас главным иншенером нашего флота. Под фашим рукофодстфом зафоды фыпустят целый рой таких шершней. Мы хотим, чтобы фы упрафляли этой мощью и работали на нашей базе в Америке. Поэтому мы, не торгуясь, принимаем услофия, которые фы постафили несколько недель назад: сто тысяч фунтоф наличными, оклад в три тысячи фунтоф ф год и титул барона – фсе, как фы хотели. Так мне поручено передать.

Граф возобновил внимательное изучение физиономии Берта.

– Это, конечно, хорошо, – ответил Берт довольно уверенно и спокойно, хотя у него перехватило дух: похоже, наступил подходящий момент для объявления ночного плана.

Взгляд секретаря застыл на воротничке Берта и лишь на короткое мгновение скользнул по сандалиям, чтобы вернуться в ту же точку.

– Дайте мне немного подумать, – попросил Берт, изнемогая под пристальным взглядом. – Знаете что? – наконец воскликнул он, отбросив последние сомнения. – Секрет действительно у меня с собой.

– Да.

– Но я хочу, чтобы имя Баттериджа нигде не упоминалось. Я много об этом думал.

– Фы немного шепетильны, да?

– Именно. Вы купите или я передам вам секрет инкогнито, так сказать. Хорошо? – Голос Берта дрогнул под неотвратимым взглядом графа. – Я хочу провести сделку анонимно. Хорошо?

Все тот же тяжелый взгляд. Берт чувствовал себя пловцом, уносимым стремительным течением.

– Дело в том, что я решил взять себе фамилию Смоллуэйс. Мне больше не нужен титул барона. Я передумал. И я хочу получить деньги без лишнего шума. Сто тысяч должны быть переведены на банковские счета – тридцать тысяч в Лондон и в филиал банка графства Кент в Бан-Хилле после передачи чертежей, двадцать тысяч – в Банк Англии, остальное поровну – в какой-нибудь надежный французский банк и в Германский национальный банк. Хорошо? Сделайте это не откладывая. Только не указывайте в переводе, что деньги идут Баттериджу. Перечислите их на имя Альберта Питера Смоллуэйса. Таково мое первое условие.

– Продолшайте! – попросил секретарь.

– Второе – не требуйте от меня свидетельство о праве собственности. Что делают английские джентльмены, когда покупают или продают землю? Они не спрашивают о происхождении прав владения. Хорошо? Я передаю вам товар, и мы в расчете. Есть наглецы, что возьмутся утверждать, будто изобретение вовсе не мое. Оно мое, можете не волноваться, но я не хочу, чтобы кто-либо придирался. Я желаю заключить соглашение, где это будет оговорено черным по белому. Хорошо?

Последнее «хорошо?» утонуло в зловещей тишине.

С глубоким вздохом секретарь извлек зубочистку, отклонился назад и начал ковыряться в зубах, помогая себе этим занятием обдумывать предложение Берта.

– Как, гофорите, фаше имя? – спросил он наконец, отложив в сторону зубочистку. – Я долшен записать.

– Альберт Питер Смоллуэйс, – кротко произнес Берт.

Секретарь не без труда записал (звуки и алфавиты двух языков во многом не совпадали).

– А теперь, мистер Шмольвайс, – выпрямился граф, вновь протыкая собеседника взглядом, – расскашите, как фы зафладели фоздушным шаром мистера Путераша.

7

К тому времени, когда граф фон Винтерфельд покинул каюту, Берт Смоллуэйс без утайки открыл перед ним всю подноготную и чувствовал себя как выжатый лимон. Что называется, облегчил душу. Из него вытащили все подробности. Пришлось объяснять происхождение синего костюма, сандалий, дервишей пустыни, не упуская ни одной детали. На время секретарь позабыл о чертежах и увлекся расследованием. Он даже выстроил версию насчет личности прежних пассажиров воздушного шара:

– Я полагаю, что леди дейстфительно была. Фпрочем, это не наше дело. Фсе это забафно и очень интересно, но боюсь, принцу это не понрафится. Он фсегда дейстфует решительно, с чудесной смелостью. Как Наполеон. Ему сразу долошили о фашем прибытии в Дорнхоф, и он сказал: «Федите его сюда! Федите! Это моя звезда!» Его судьбоносная звезда – понимаете? Он будет расстроен. Принц приказал, чтобы фас прифели как герра Путераша, а фы им не оказались. Фы, конечно, пытались себя фыдать за него, но неудачно. Принц судит о людях прямо и спрафедлифо, и людям лучше поступать согласно его сушдениям, не расстраивая его. Особенно сейчас. Тем более сейчас.

Секретарь вновь погрузился в размышления, терзая пальцами нижнюю губу, потом почти доверительным тоном сказал:

– Очень нелофкое полошение. Я пытался фысказать сомнения, но он меня останофил. Не захотел даше слушать. Он нерфничает из-за большой фысоты. Не рофен час подумает, что звезда его обманула. Или что я его обманул.

Граф наморщил лоб и поджал губы.

– Чертежи-то у меня, – напомнил Берт.

– Да! Ферно! Да. Но принцу был интересен герр Путераш. Принц – романтик. Герр Путераш… э-э… больше подошел бы к случаю. Боюсь, фы не смошете управлять машинной секцией нашего фоздушного парка, как он хотел. Он был уферен, что… К тому ше – престиш. Путераш у нас – это фсемирный престиш. Ну что ш, посмотрим, что мошно сделать. Дафайте сюда чертеши.

Граф протянул руку. По спине Берта пробежала волна холода. Он и много лет спустя не мог сказать, заплакал ли в этот момент, однако голос определенно задрожал от подступивших слез.

– Что за дела! – воскликнул Берт. – Мне за них ничего не дадут?

Секретарь отечески посмотрел на самозванца:

– Но фы ничего не заслушили!

– Я мог бы их просто порвать.

– Они не фаши!

– Но сюда их привез не Баттеридж, а я!

– Фам не за что платить.

Берт был готов пойти на любой отчаянный шаг.

– Да ну! – воскликнул он, тиская пиджак. – Неужели?

– Спокойно! Послушайте, фам заплатят пятьсот фунтоф. Даю фам слофо. Большего я не могу обешшать. Назофите фаш банк. Запишите назфание. Я фас предупрешдаю: с принцем шутки плохи. Мне кашется, что ему не понрафилась фаша фнешность вчера фечером. Нет! Я не могу постафить себя на его место. Он хотел получить Путераша, а фы фсе испортили. Принц – я не софсем его понимаю – пребыфает ф странном настроении. Фолнуется из-за начала кампании и большой фысоты. Трудно угадать, как он поступит. Но если фсе закончится хорошо, я позабочусь, чтобы фы получили пятьсот фунтоф. Фас это устроит? Тогда отдайте мне чертеши.

– Старый попрошайка! – буркнул Берт, когда за графом закрылась дверь. – Ну и дела! Старый попрошайка, точно!

Он сел на стул и некоторое время едва слышно насвистывал.

– Вот бы он попрыгал, если бы я их порвал! А ведь мог бы.

Берт задумчиво потер переносицу.

– Сам себя выдал с потрохами. И дернул меня черт попросить об анонимности… Ну и дела! Поторопился, Берт, мальчик мой, поторопился, не утерпел. Сам бы себе по морде надавал. Но ведь я все равно не смог бы долго играть эту роль. Впрочем, и так неплохо. Пятьсот фунтов тоже не мелочь. Да и секрет, честно говоря, не мой. Практически подобрал на дороге. Пятьсот фунтов! Интересно, во сколько обойдется дорога домой из Америки?

8

В тот же день совершенно подавленный и растерянный Берт предстал перед кронпринцем Карлом Альбертом.

Беседа велась на немецком. Принц находился в своей личной каюте в носовом отделении воздушного корабля – изящных покоях с плетеной мебелью и занимающим всю стену длинным окном с фронтальным обзором. Он сидел за раскладным столиком, покрытым зеленым сукном, компанию принцу составляли фон Винтерфельд и два офицера. На столике в беспорядке лежали карты Америки, письма Баттериджа, портфель и несколько разрозненных листов бумаги. Берту не предложили сесть, и всю аудиенцию он простоял. Фон Винтерфельд изложил его историю, уши Берта время от времени улавливали такие слова, как «баллон» или «Путераш». Лицо принца сохраняло зловещую суровость, офицеры осторожно смотрели то на него, то на Берта. Во взглядах, которые они бросали на принца, сквозило нечто странное. Любопытство? Недоброе предчувствие? Хозяину каюты вдруг пришла в голову какая-то мысль, и вся компания углубилась в обсуждение чертежей. Принц неожиданно спросил Берта по-английски:

– Вы хотя бы видеть, как эта штука взлетать?

Берт вздрогнул.

– Я видел самолет с холма Бан-Хилл, ваше королевское высочество.

Фон Винтерфельд что-то объяснил.

– Как быстро он летать?

– Трудно сказать, ваше королевское высочество. Газеты, по крайней мере «Дейли курьер», сообщали о скорости восемьдесят миль в час.

Собравшиеся опять долго говорили по-немецки.

– Он может остановиться? В воздухе? Вот что мне интересно.

– Самолет способен зависать на месте, ваше королевское высочество. Как оса.

– Viel besser, nicht wahr?^[21] – бросил принц фон Винтерфельду и продолжил говорить по-немецки.

В конце концов обсуждение закончилось, и двое офицеров дружно посмотрели на Берта. Один из них позвонил в колокольчик, портфель передали адъютанту, и тот его унес.

После этого они занялись рассмотрением дела Берта, причем принц был явно не склонен к великодушию. Фон Винтерфельд возражал. Очевидно, они обсуждали что-то из области теологии, потому что несколько раз прозвучало слово «Gott»^[22]. Наконец собеседники пришли к какому-то соглашению, и фон Винтерфельду было поручено довести решение до Берта.

– Мистер Шмольвайс, фы проникли на этот корабль с помошшью подлой, продуманной лши.

– Вряд ли продуманной. Я…

Принц жестом велел ему замолчать.

– Фо фласти его фысочестфа поступить с фами как со шпионом.

– Э! Я приехал, чтобы продать…

– Ш-ш-ш! – зашипели офицеры.

– Но фам пофезло. Богу было угодно использофать фас, чтобы передать самолет Путераша в руки его фысочестфа, и фас пошшадили. Да, фы принесли нам удачу. Фы останетесь на этом корабле, пока мы не найдем фозмошность от фас избафиться. Фам фсе ясно?

– Мы возьмем его с собой, – сказал принц и, страшно сверкнув глазами, добавил: – Аls Ballast.

– Фы поедете с нами, – перевел фон Винтерфельд, – как балласт. Фы поняли?

Берт открыл было рот, чтобы спросить насчет пятисот фунтов, но проблеск ума заставил его вовремя замолчать. Он встретился глазами с секретарем, и ему показалось, что фон Винтерфельд едва заметно кивнул.

– Вон! – приказал принц, указав величественным жестом на дверь. Берт выскочил за порог как лист, гонимый бурей.

9

В промежутке между разговором с графом и пугающей аудиенцией у принца Берт, однако, успел исследовать «Фатерланд» от носа до хвоста. Это занятие увлекло его, несмотря на тягостную тревогу за свое будущее. Курт, как и большинство персонала на борту германского воздушного флота, до назначения на флагманский корабль не имел о воздухоплавании практически никакого понятия, поэтому его живо интересовало новейшее немецкое оружие, возникшее словно по волшебству. Он показывал новшества Берту с ребяческим задором и восхищением – так ребенок хвастается новой игрушкой.

– Давайте обойдем весь корабль, – с жаром предложил он.

Лейтенант особенно напирал на то, какое на борту все легкое, как умно использованы алюминиевые трубки, насколько удобны наполненные газом подушки. Перегородки представляли собой полости, накачанные водородом и обтянутые дерматином. Посуда и та была сделана из легкого фарфора, глазированного в вакууме, и почти ничего не весила. Там, где требовалась особая прочность, применялся новый сплав из Шарлоттенбурга, так называемая немецкая сталь – самый твердый и стойкий металл в мире.

Места было предостаточно. Пустое пространство внутри корабля в отличие от груза ничего не весило. Жилая часть дирижабля составляла двести пятьдесят футов в длину, каюты располагались в два этажа. Над ними находились удивительные маленькие башенки из белого металла с большими иллюминаторами и герметично закрывающимися двойными дверями, позволявшие обозревать изнутри огромные газовые отсеки. Эта картина произвела на Берта огромное впечатление. Раньше он представлял себе аэростат как один большой мешок, наполненный газом на всю длину, теперь же увидел «хребет» и большие «ребра». Курт, увлекавшийся биологией, сравнил их со спинномозговыми и лимфатическими каналами.

– А то! – поддержал Берт, хотя понятия не имел, о чем говорил провожатый.

Наверху, если что-то происходило посреди ночи, можно было включить маленькие электрические лампочки. Внутри газового баллона имелись даже лестничные трапы.

– Но ведь внутри газа нельзя ходить, – удивился Берт. – Там нечем дышать.

Лейтенант открыл шкафчик и показал костюм, похожий на водолазный, но сделанный из промасленного шелка, а его ранец со сжатым воздухом и шлем были изготовлены из сплава алюминия и какого-то легкого металла.

– По боковым сеткам можно добраться в любую часть баллона и заделать дырки от пуль или места утечки. Сетка обтягивает корпус и внутри, и снаружи. Вся ее внешняя часть представляет собой, так сказать, веревочную лестницу.

Между жилой частью дирижабля и кормой помещался склад боеприпасов. Там хранились бомбы различных типов, преимущественно в стеклянных корпусах. На борту немецких воздушных судов не было орудий, за исключением единственной маленькой зенитной пушки «пом-пом» (названной так англичанами во время Англо-бурской войны). Пушка находилась в носовой части галереи за щитом, ровно посредине имперского орла.

Со склада по центру корабля под газовыми отсеками в машинное отделение на корме вела галерея с парусиновым тентом, алюминиевыми вставками в полу и веревочными поручнями. Однако туда Берта не повели. С первой и до последней минуты на борту он не увидел двигатели даже краем глаза. Зато поднялся, сопротивляясь потоку воздуха из вентилятора, по трапу, заключенному в огнеупорную трубу, на маленькую обзорную галерею с телефонным аппаратом. Именно там находились легкая зенитная пушка из немецкой стали и запас снарядов к ней. Вся галерея была сделана из сплава алюминия и марганца, мощная грудь дирижабля утесом выступала выше и ниже площадки, на носу широко раскинул крылья черный орел, его лапы и концы крыльев уходили за край выпирающей оболочки. А далеко внизу под парящими орлами, примерно в четырех тысячах футов, проплывала – такая маленькая и беззащитная в лучах утреннего солнца – Англия.

Поняв, что они летят над Англией, Берт внезапно ощутил уколы патриотического раскаяния. Появилась новая мысль. В конце концов, у него была возможность разорвать и выбросить чертежи. Вряд ли бы немцы в таком случае что-то с ним сделали. А если бы и сделали, разве англичанину не пристало отдать жизнь за родину? До сих пор в голове Берта эту мысль вытесняла озабоченность собственным местом в мире цивилизованной конкуренции. Его охватило жестокое уныние. Почему он не подумал об этом раньше? Почему только теперь увидел свое положение в истинном свете? Выходит, он предатель?

…Интересно, как воздушный флот выглядит с земли? Наверняка огромен и все постройки смотрятся на его фоне как игрушечные.

Курт сообщил, что они летят где-то между Манчестером и Ливерпулем. Сверкающая полоса поперек курса не иначе как Манчестерский канал, а канава с корабликами далеко впереди – устье Мерси. Берт родился на юге и ни разу не бывал севернее графств Мидленда. Огромные электростанции, поглощающие собственные миазмы, вытеснили фабричные корпуса и архаичные, переставшие дымить заводские трубы. Старые железнодорожные виадуки, сети монорельсовых дорог, пакгаузы, огромные районы плохоньких домов, узкие, беспорядочно разбегающиеся улочки походили на потомство, рожденное от соития лондонских районов Камберуэлл и Розерхит. Тут и там, словно рыбы, угодившие в сеть, мелькали поля и огороды. Район населяли серенькие люди. Несомненно, даже здесь имелись музеи, ратуши и какие-нибудь соборы – умозрительные центры муниципальных и религиозных общин в море хаоса. Однако Берт их не видел, они совершенно не выделялись в беспорядочном нагромождении домов для рабочих, заводов, мастерских и убогих часовен и церквей. И по этому ландшафту промышленной цивилизации стаей хищных рыб теперь бежали тени германских воздушных кораблей.

Берт с Куртом разговорились о тактике воздушных сражений и спустились в нижнюю галерею, чтобы Берт мог посмотреть на «воздушных змеев», которые дирижабли правого крыла взяли ночью на буксир и тащили за собой. Каждый воздушный корабль буксировал три-четыре «змея». Эти машины действительно были похожи на больших коробчатых воздушных змеев продолговатой формы, парящих на невидимой привязи. У них были вытянутые квадратные носы и приплюснутые хвосты, а по бокам пропеллеры.

– Чтобы на таких летать, требуется большое мастерство. Очень большое!

– Еще бы!

Они помолчали.

– Ваш самолет на них не похож, мистер Баттеридж?

– По своему виду он скорее насекомое, чем птица. При этом гудит и не так сильно болтается в воздухе. А что эти штуки умеют делать?

Курт и сам не особо это знал и все еще пытался объяснить, когда Берта позвали на аудиенцию с кронпринцем.

После ее окончания личина Баттериджа была окончательно сорвана с Берта, как нательная рубаха, и все на борту узнали, что его настоящее имя Смоллуэйс. Солдаты перестали отдавать ему честь, а офицеры, за исключением Курта, вообще его не замечали. Берта изгнали из хорошей каюты и перевели со всеми пожитками к лейтенанту Курту, которому не повезло оказаться самым младшим среди коллег. Офицер с птичьей головой, все еще ругаясь сквозь зубы, вновь занял свою каюту, держа в охапке ремни для заточки бритвы, алюминиевые сапожные колодки, невесомые щетки для волос, ручные зеркальца и лосьоны. Англичанина поселили с Куртом, потому что в набитом под завязку корабле не нашлось другого места, где бы Берт мог преклонить свою забинтованную голову. На довольствие его определили вместе с рядовыми.

Курт вошел в каюту и, широко расставив ноги, некоторое время смотрел на скорчившегося от унижения Берта.

– Так как вас зовут на самом деле? – спросил лейтенант, которого не до конца посвятили в курс дела.

– Смоллуэйс.

– Вы мне с самого начала, когда я все еще принимал вас за Баттериджа, казались мошенником. Вам здорово повезло, что принц не впал в ярость: в гневе он вспыхивает как порох. Он бы выбросил вас за борт не моргнув и глазом, если бы решил, что так будет лучше. Но нет! Вместо этого они подсунули вас ко мне. Однако не забывайте, что это моя каюта!

– Не забуду.

Когда Курт вернулся проверить, как там новый сосед по каюте, он сразу увидел прилепленную к стене репродукцию со знаменитой картины Зигфрида Шмальца «Бог войны». Страшная фигура в шлеме викинга и алом плаще, шагающая с мечом в руке через развалины, удивительно напоминала принца Карла Альбрехта, кому художник и хотел потрафить.

Глава V. Битва в Северной Атлантике

1

Кронпринц Карл Альберт произвел на Берта сильное впечатление. Берт никогда в жизни не встречал человека, наводящего такой ужас. Принц наполнял душу Смоллуэйса острым страхом и неприязнью. Берт долго сидел в каюте Курта в полном одиночестве, ничего не делая и не решаясь даже приоткрыть дверь, дабы не оказаться опять рядом со страшным принцем. Поэтому он, вероятно, последним на борту узнал о великой морской битве посреди Атлантического океана, о которой обрывками сообщалось на воздушный корабль по беспроволочному телеграфу.

Новостью с ним поделился Курт. Лейтенант вошел в каюту, делая вид, что не замечает Берта, тем не менее что-то бормоча себе под нос по-английски.

– Невероятно! – услышал Берт. – Эй! Слезьте с лежанки, – добавил Курт.

Лейтенант достал из шкафчика под сиденьем две книги и футляр с картами. Разложил карты на столике и принялся их задумчиво изучать. Некоторое время немецкая выдержка боролась с английской бесцеремонностью, природным добродушием и болтливостью и в конце концов проиграла схватку.

– Началось, Смоллуэйс.

– Что началось, сэр? – с униженной почтительностью спросил Берт.

– Битва! Сцепились американская североатлантическая эскадра и практически весь наш морской флот. Наш корабль «Железный крест» сильно пострадал и тонет. Их «Майлз Стэндиш», один из самых крупных броненосцев, пошел на дно со всем экипажем – очевидно, торпедирован. Этот корабль был крупнее «Карла Великого», но на пять-шесть лет старше его. О боги! Вот что я хотел бы лично видеть, Смоллуэйс! Честная схватка в синем море, судовые орудия и никаких дураков, всем полный вперед!

Курт расправил карты и, не сдерживая красноречия, прочитал Берту целую лекцию о положении на морском театре военных действий.

– Вот они где: тридцать градусов пятьдесят минут северной широты, тридцать градусов пятьдесят минут западной долготы. Нам туда в любом случае лететь еще целые сутки, причем обе эскадры на всех парах идут курсом зюйд-вест-тень-вест. А мы ничего не увидим – какое невезение! Даже краешком глаза не увидим!

2

На этот момент в Северной Атлантике сложилось странное положение. На море Соединенные Штаты обладали куда большей военной мощью, однако основная часть американского флота застряла на Тихом океане. Начала войны опасались больше всего со стороны Азии, ибо напряженность в отношениях между азиатами и белыми приняла угрожающий, насильственный характер, а японское правительство проявляло невиданное упрямство. Нападение немцев застало половину морских сил Америки около Манилы, а так называемый второй флот растянулся по Тихому океану от своей базы в Азии до Сан-Франциско. Когда произошло резкое обострение международного положения, североатлантическая эскадра США, единственное военно-морское соединение у Восточного побережья, возвращалась домой после дружественного визита во Францию и Испанию и остановилась для дозаправки в открытом море, так как большинство ее кораблей были оснащены паровыми машинами. Эскадра состояла из четырех линкоров и пяти броненосных крейсеров, мало чем уступавших линкорам. Ни один корабль не был новее 1913 года. Американцы действительно свыклись с мыслью о том, что Великобритания и без них способна обеспечить мир на Атлантике, поэтому даже в мыслях не готовились к отражению нападения на Восточное побережье. И все-таки задолго до объявления войны, по сути уже на Троицу, весь германский военно-морской флот в составе восемнадцати линкоров, флотилии танкеров-заправщиков и переоборудованных пассажирских лайнеров, везущих грузы для снабжения воздушного флота, проследовал через пролив Па-де-Кале и лихо взял курс на Нью-Йорк. Немецкие линкоры не только превосходили противника количеством два к одному, но и имели более мощную броню и более современную конструкцию. Семь из них приводились в действие силовой установкой детонационного типа из шарлоттенбургской стали; все линкоры были оснащены орудиями, сделанными из того же материала.

Флоты вступили в бой в среду еще до официального объявления войны. Американцы на современный манер растянули боевые порядки до тридцати миль, стараясь занять промежуток между немецкими кораблями и побережьем восточных штатов либо Панамы. Как бы ни была важна защита прибрежных городов и в особенности Нью-Йорка, оборона Панамского канала, чтобы через него из Тихого океана мог вернуться основной флот, была намного важнее.

– Можно не сомневаться, – сказал Курт, – он сейчас спешит на всех парах через Тихий океан, если только японцам не пришла в голову такая же мысль, что и немцам.

Разумеется, ни один нормальный человек не рассчитывал на победу американского североатлантического флота над немцами. С другой стороны, при определенном везении он мог сдержать продвижение немецкого флота и нанести ему существенный урон, ослабив тем самым удар по береговым укреплениям. Тем временем для защиты важных точек, таких как Нью-Йорк, Панамский канал, и других объектов американцы успели бы развернуть подводные лодки.

Такова была обстановка, сложившаяся на море. После Троицы население Америки ни о чем таком не подозревало и только в среду впервые услышало о воздухоплавательном парке в Дорнхофе и вероятном нападении не с моря, а с воздуха. Увы, большинство газет настолько дискредитировали себя, что подавляющее большинство жителей Нью-Йорка не поверили многочисленным сообщениям о воздушном флоте Германии, пока не увидели его приближение к городу невооруженным взглядом.

Курт скорее рассуждал вслух, чем рассказывал. Он стоял перед Бертом с картой в меркаторской проекции, покачиваясь вместе с корпусом корабля, и толковал о пушках, водоизмещениях, кораблях, годах постройки, мощности, скорости, стратегических точках и районах боевых действий. За столом с другими офицерами его мучила застенчивость, низводящая Курта до роли пассивного слушателя, но сейчас она улетучилась без следа.

Берт внимал, в основном помалкивая, и следил за движениями пальца лейтенанта по карте.

– Газеты давно об этом писали, – заметил Берт. – И гляди-ка, все так и вышло!

Курт наизусть знал технические характеристики «Майлза Стэндиша».

– Первый корабль на флоте по части артиллерии побил все рекорды. Интересно, удалось ли нашим превзойти американцев в точности огня? Или его как-то иначе потопили? Как жаль, что меня там не было! Интересно, какой из наших кораблей его уничтожил? Видать, снаряд попал прямо в машинное отделение: бой-то шел на параллельных курсах! Интересно, что сейчас делает «Барбаросса»? Это мой старый корабль. Не самый лучший, но тоже хорош. Я уверен, что и он сумел попасть разок-другой, если только Шнайдер еще в форме. Подумать только! Они молотят друг друга, ведут огонь из главных калибров, рвутся снаряды, взлетают на воздух арсеналы, ошметки брони летают по воздуху как солома на ветру – мы годами об этом мечтали! Думаю, мы прямиком двинем на Нью-Йорк. Моряки, похоже, и без нас справятся. С нашей стороны морское сражение не более чем маневр прикрытия. Все наши танкеры и транспорты идут курсом зюйд-вест-тень-вест в направлении Нью-Йорка, чтобы служить для нас плавучей базой снабжения. Вы все поняли? – Курт постучал пальцем по карте. – Мы сейчас здесь. Наши запасы везут вот сюда, а линкоры отгоняют американцев от наших транспортников.

Когда Берт спустился за вечерней пайкой в солдатскую столовую, лишь один-два человека ткнули в его сторону пальцем, остальные не обратили на него ни малейшего внимания. Все говорили наперебой о сражении на море, доказывали, возражали, и временами поднимался такой гвалт, что унтер-офицерам приходилось вмешиваться и затыкать рты. Зачитали новую сводку событий; Берт понял всего одно слово – «Барбаросса». Кое-кто посмотрел в его сторону, несколько раз прозвучало имя Бутерайш, однако Берта никто не пытался обидеть, и, когда подошла очередь, ему, как и всем остальным, выдали порцию супа с хлебом. Берт боялся, что ему откажут в еде. Случись это, он бы растерялся и не знал, как поступить.

После ужина Берт решил пойти на маленькую висячую галерею, охраняемую единственным часовым. Погода стояла все еще погожая, но уже поднимался ветер, и корпус воздушного корабля все сильнее раскачивало. Берт вцепился в поручни, у него закружилась голова. Земли нигде не было видно, внизу вздымались и опадали огромные валы. На широких синих волнах взлетала и опускалась потрепанная старая бригантина под английским флагом. Других кораблей нигде не было видно.

3

Ветер набрал ураганную силу, воздушный корабль дельфином метался в воздушных потоках. Курт сообщил, что несколько человек мучаются от морской болезни, однако Берт почему-то не страдал от качки, ему повезло родиться с крепким желудком настоящего моряка. Он хорошо спал, но рано утром его разбудил свет, когда Курт, несмотря на качку, начал рыться в поисках какого-то предмета. Лейтенант обнаружил искомое в шкафчике и теперь держал на ходившей ходуном ладони компас. Он поднес его к карте.

– Мы изменили курс, – объявил Курт. – Прем против ветра. Ничего не понимаю. Отвернули от Нью-Йорка на юг. Похоже, решили ввязаться…

Он некоторое время что-то бормотал себе под нос.

Наступил сырой, ветреный день. Иллюминатор покрывали снаружи капли влаги, полностью скрывая видимость, к тому же было очень холодно. Берт все утро провел, закутавшись в одеяло, на лежанке, пока звук горна не позвал его на завтрак. Покончив с едой, он направился в маленькую галерею, но ничего не увидел оттуда, кроме несущихся вперед клубящихся туч и смутных очертаний соседних кораблей. Серое море лишь изредка проглядывало в разрывах между тучами.

Чуть позже «Фатерланд» неожиданно начал подниматься и воспарил над облаками под высоким чистым небом на высоте, по словам Курта, почти тринадцать тысяч футов.

Берт сидел в каюте. Влага испарилась с внешней стороны стекол, и снаружи забрезжил солнечный свет. Выглянув в иллюминатор, Берт увидел знакомую, залитую солнцем облачную равнину, какую наблюдал из корзины воздушного шара. Корабли германского воздушного флота один за другим выныривали из белого тумана, словно рыбины, всплывающие с большой глубины. Постояв, Берт побежал на галерею, чтобы получше рассмотреть чудесную картину. Внизу громоздились тучи и бушевала буря, огромная масса кучевых облаков быстро смещалась на северо-восток, в то время как воздух над головой был чист, свеж и спокоен, за исключением редких порывов ледяного ветерка и одной-двух заблудившихся снежинок. «Тыр-тыр-тыр», – шумели в тишине моторы. Стадо поднимавшихся один за другим дирижаблей странным образом напоминало неведомых зловещих чудищ, проникших в незнакомый мир.

То ли новых сведений о морской битве не поступало, то ли принц был просто не в духе, но он покинул свою каюту только после полудня. Тут же волной хлынули сводки. Лейтенант не находил себе места от возбуждения.

– «Барбаросса» подбит и тонет! – вопил он. – Gott im Himmel! Der alte Barbarossa! Aber welch ein braver Krieger!^[23]

Курт мерил шагами качающийся пол каюты и на некоторое время целиком превратился в немца. Однако вскоре в нем вновь проснулся англичанин:

– Вы только представьте себе, Смоллуэйс! Мой старый корабль, который мы содержали в чистоте и порядке! Все разбито, кругом летают куски металла, а знакомые ребята – Gott! – тоже летят в разные стороны! Струи обжигающего пара, пламя, пушки бах-бах-бах! Когда стоишь рядом, грохот просто ужасный – как будто все рвется в клочья! Никакая вата в ушах не помогает! А я торчу здесь – так близко и так далеко! Der alte Barbarossa!

– А что с другими кораблями? – выдержав паузу, спросил Берт.

– Gott! Да! Мы потеряли «Карла Великого», наш самый крупный и самый лучший корабль. С ним столкнулся ночью английский лайнер, нечаянно угодивший в самое пекло боя. Они борются со штормом. Лайнер с разбитым носом еще на плаву, но постепенно уходит под воду. Такой битвы не видывал свет! Добрые корабли, смельчаки с обеих сторон… Шторм, ночь, рассвет, открытый океан, вперед на всех парах! Никакого коварства! Никаких подводных лодок, Только орудия и артиллерийский огонь! От половины наших кораблей больше нет известий, потому что у них снесены мачты. Тридцать градусов сорок минут северной широты, тридцать градусов сорок минут западной долготы – где это?

Курт снова развернул карту и уставился на нее невидящими глазами.

– Der alte Barbarossa! Постоянно о нем думаю: как в машинное отделение попадают снаряды, как пламя вырывается из топки, об ошпаренных, мертвых кочегарах и механиках. Я дурачился с ними, Смоллуэйс, знал их лично! Они дождались своего дня. Жаль только, что удача от нас отвернулась. Подбит и тонет! Конечно, в сражении везет не каждому. Бедный старина Шнайдер! Могу поспорить, что он им тоже всыпал по первое число!

Новости о ходе морского сражения просачивались все утро. Американцы потеряли еще один корабль, название которого не сообщалось; «Герман», прикрывавший «Барбароссу», получил повреждения. Курт бродил по дирижаблю, как зверь по вольеру, то поднимался в галерею под орлом, то спускался в висячую галерею, то рассматривал карты. Он заразил Смоллуэйса ощущением битвы, кипящей за линией горизонта. Но когда Берт сам спускался в галерею, мир выглядел пустынным и спокойным: над головой – чистое, синее, как чернила, небо, внизу – жиденькие, спокойные, освещенные солнцем перистые облака в мелкую складку, еще ниже – быстро бегущие клочья дождевых туч и никакого намека на морскую гладь. Шумели двигатели, за флагманом, как стая гусей за вожаком, мерно поднимаясь и опускаясь, спешили, вытянувшись клином, другие воздушные корабли. Не считая гула моторов, все происходило бесшумно, как в сновидении. А где-то далеко внизу, под дождем и ветром, грохотали орудия, рвались поражающие цель снаряды и, как водится на войне, рвали жилы и умирали люди.

4

К вечеру непогода прекратилась и в прорехах между облаками снова стал виден океан. Воздушный флот медленно опустился до средних высот, и ближе к заходу солнца они увидели далеко на востоке силуэт обездвиженного «Барбароссы». По коридору забегали люди, шум выманил Берта в галерею, где собралась почти дюжина офицеров, рассматривавших разбитый остов беспомощного «Барбароссы» в полевые бинокли. Рядом с ним дежурили два судна, одно – порожний танкер, о чем говорила маленькая осадка, второе – переделанный под военные нужды гражданский лайнер. Курт стоял в самом конце галереи, в стороне от коллег.

– Gott! – наконец вымолвил он, опустив бинокль. – Это как увидеть старого друга с отрезанным носом, ждущим, когда его прикончат. Эх, «Барбаросса»!

Повинуясь внезапному побуждению, он сунул бинокль Берту, смотревшему на море, прикрывая глаза ладонью, как козырьком. На поверхности воды он различал лишь три бурые черточки.

Берта поразило сильно увеличенное, туманное изображение – он ни разу до этого не пользовался биноклем. Линкор, безвольно качавшийся на волнах, был не просто потрепан, а полностью разбит. Удивительно, как он до сих пор не затонул. «Барбароссу» подвела его же мощная силовая установка. В ходе долгого ночного преследования он отбился от собратьев и вклинился между «Саскуэханной» и «Канзас-Сити». Американцы обнаружили немецкий корабль, отошли чуть-чуть назад, чтобы «Барбаросса» подставился под залп со всего борта, и подали сигнал «Теодору Рузвельту» и кораблю поменьше – «Монитору». Когда наступил рассвет, немецкий линкор обнаружил, что находится в центре всеобщего внимания. Бой продолжался всего пять минут, когда на востоке появился «Герман», вслед за ним с запада подоспел «Граф Бисмарк». Американцы были вынуждены отойти, но и пяти минут хватило, чтобы в клочки изорвать броню «Барбароссы». Они выместили на немецком корабле всю досаду за напряженный день и вынужденное отступление. Берту линкор напоминал застывшую в неподвижности фантазию взбесившегося резчика по металлу. Угадать назначение частей можно было только по их расположению.

– Gott! – пробормотал Курт, забирая у Берта бинокль. – Gott! Da waren Albrecht – der gute Albrecht und der alte Zimmermann – und von Rosen!^[24]

Лейтенант стоял в галерее и смотрел в бинокль еще долго после того, как сумерки и расстояние поглотили обломки «Барбароссы». В каюту он вернулся необычайно молчаливым и задумчивым.

– Наступили суровые времена, Смоллуэйс, – наконец заговорил Курт. – После таких вещей начинаешь смотреть на войну по-другому. Множество людей трудились, чтобы построить «Барбароссу», и на борту тоже служили люди – таких не каждый день встретишь. Альбрехт… там был человек по имени Альбрехт… он умел играть на цитре, импровизировать. Не могу его забыть… Мы с ним близко дружили, как умеют дружить только немцы.

На следующую ночь Берт проснулся от сквозняка, продувавшего темную каюту. Курт говорил сам с собой по-немецки. Его слабо различимый силуэт маячил на фоне иллюминатора; лейтенант отвинтил болты, открыл створку и выглядывал наружу. Ему на лицо падал холодный, чистый, бледный свет, отбрасывавший чернильные тени высоко над землей и нередко выступающий предвестником рассвета.

– Что это за шум? – спросил Берт.

– Тихо! Разве вы сами не слышите?

Тишину то и дело нарушал грохот орудий: один-два выстрела, потом перерыв, после чего быстро следовали три новых выстрела.

– Господи! – воскликнул Берт. – Пушки!

Он мгновенно подскочил к лейтенанту. Дирижабль был все еще очень высоко, море внизу скрывала тонкая пелерина облаков. Ветер улегся. Посмотрев в направлении, которое Курт указал пальцем, Берт смутно различил сквозь бесцветную дымку красное свечение, затем резкую алую вспышку и неподалеку от первой – вторую. Вспышки как будто происходили бесшумно, но через несколько секунд, когда уже надоедало ждать, слышались запоздалые удары. Бум! Бум!

По кораблю прокатился сигнал горна. Лейтенант резко выпрямился, что-то возбужденно произнес все еще на немецком и направился к двери.

– Да что случилось-то? – возопил Берт. – Что это было?

Курт на мгновение задержался на пороге – черный силуэт на светлом фоне.

– Никуда не уходите, Смоллуэйс. Сидите здесь, ничего не предпринимайте. Мы вступаем в битву, – объявил он и ушел.

Сердце Берта неистово заколотилось. Ему почудилось, что воздушный корабль завис над ведущими морской бой кораблями. Что сейчас предпримет дирижабль? Спикирует, как ястреб на цыплят?

– Господи помилуй! – в ужасе прошептал он.

Бум! Бум! Вдали мелькнули новые красные вспышки орудий, стрелявших по первым вспышкам. Он заметил разницу в поведении «Фатерланда» и не сразу понял, что двигатели сбросили обороты до едва слышного постукивания. Берт высунул голову из иллюминатора – она едва пролезла в отверстие. В темном небе другие воздушные суда тоже притормозили и почти не двигались.

Зазвучал новый сигнал горна, передаваемый с корабля на корабль. Погасли все огни. Воздушные суда превратились в темные туши, едва различимые на фоне темно-синего неба с редкими звездами. Дирижабль долго, почти бесконечно висел на месте, затем послышался звук закачиваемого в баллонет воздуха, и «Фатерланд» начал очень медленно спускаться к облачному покрову.

Как Берт ни крутил головой, он не мог различить, следуют ли за ними остальные корабли: их скрывал нависающий бок газового отсека. Это коварное бесшумное снижение захватывало воображение Берта на подсознательном уровне. На мгновение темнота сгустилась, исчезла последняя бледная звезда у горизонта, и он ощутил холодное дыхание облаков. Неожиданно вспышки внизу обрели четкую форму языков пламени. «Фатерланд» прекратил снижение и, словно наблюдая за происходящим, сам вроде бы никем не замеченный, завис под слоем ползущих облаков примерно в тысяче футов над местом схватки.

За ночь характер ожесточенного сражения и отступления изменился, оно вступило в новую фазу. Американцы умело подтянули фланги слишком длинной линии кораблей, выстроив их в кильватерную колонну намного южнее зоны, где веером вели беспорядочное преследование немецкие линкоры. Затем американцы, пользуясь предрассветной темнотой, взяли курс на север с намерением пройти сквозь боевые порядки немцев и атаковать флотилию транспортников с припасами для воздушного флота, державшую курс на Нью-Йорк. После первого боевого контакта двух эскадр многое изменилось. К этому времени американский адмирал О'Коннор располагал полной информацией о воздушных кораблях Германии и больше не оглядывался на Панамский канал, потому что туда, согласно полученному им донесению, со своей базы в Ки-Уэст пришла флотилия подводных лодок, а «Делавэр» и «Авраам Линкольн», два мощных современных корабля, уже находились у Рио-Гранде на тихоокеанской стороне канала. Однако в ходе маневра на «Саскуэханне» взорвался котел, и восход солнца застал этот корабль так близко от «Бремена» и «Веймара», что те немедленно открыли по нему огонь. Оставалось либо бросить «Саскуэханну», либо ввести в бой всю эскадру. О'Коннор выбрал второе. Бой отнюдь не выглядел безнадежным. Немцы, имея численное превосходство и более высокую огневую мощь, растянулись в линию длиной до сорока пяти миль, и семь американских кораблей вполне могли пощелкать их один за другим, прежде чем те соединились бы в группу.

День выдался пасмурный и туманный. «Бремен» и «Веймар» заметили, что имеют дело не с одной «Саскуэханной», только когда из-за нее на расстоянии одной мили вышла и обрушила на них огонь вся эскадра. Именно в этот момент в небе показался «Фатерланд». Красным свечением, которое Берт наблюдал сквозь облака, был пожар на борту злополучной «Саскуэханны». Военный корабль находился почти прямо под дирижаблем; пожар бушевал на носу и на корме, но линкор все еще вел огонь из двух орудий и медленно смещался к югу. «Бремен» и «Веймар», получившие несколько попаданий, удалялись от него курсом вест-тень-зюйд. Американская эскадра во главе с «Теодором Рузвельтом» преследовала их, поочередно обстреливая и пытаясь вклиниться между ними и современным «Князем Бисмарком», спешившим с запада.

Берту названия всех этих кораблей ничего не говорили, и он, не разобравшись в направлении движения соперников, долгое время принимал немцев за американцев и наоборот. Ему казалось, что колонна из шести броненосцев преследует три других, которым помогал обороняться еще один, и понял свою ошибку, лишь сообразив, что «Бремен» и «Веймар» обстреливают «Саскуэханну». На какое-то время он совсем растерялся. Грохот орудий действовал на нервы и больше не напоминал глухие толчки. От постоянного хрясь-хрясь-хрясь и бледных вспышек сердце Берта сжималось в ожидании мгновенного удара. К тому же он наблюдал за броненосцами не сбоку, как их рисуют на картинках, а сверху и в перспективе, из-за чего они выглядели короче, чем на самом деле.

На палубах почти никого не было, и только за стальными фальшбортами прятались кучки людей. С высоты птичьего полета первым делом бросались в глаза длинные, жадные стволы больших калибров, плюющие бесцветным пламенем, и работа бортовых скорострельных орудий. Американские корабли были оснащены паротурбинными силовыми установками и поэтому имели по две, а то и по четыре трубы каждый. Немецкие линкоры ниже сидели в воде, их двигатели внутреннего сгорания отчего-то издавали нехарактерный сбивчивый рев. Паровые машины делали американские корабли крупнее и несколько изящнее. Все эти укороченные углом зрения монстры, не прекращая пальбу, качались на больших пологих волнах в холодном, резком свете утра. Картина колебалась вместе с медленным волнообразным движением дирижабля вверх-вниз.

Поначалу над панорамой боя зависал один «Фатерланд». Воздушный корабль парил на большой высоте над «Теодором Рузвельтом», не отставая от идущего полным ходом броненосца. Их наверняка видели с палубы в промежутках между плывущими облаками. Все остальные корабли германского воздушного флота оставались на расстоянии шести-семи тысяч футов от поверхности моря, поддерживая связь с флагманом по беспроволочному телеграфу, не решаясь подставляться под артиллерийский огонь снизу.

Трудно сказать, в какой момент схватки незадачливые американцы заметили появление новых сил противника; мертвые об этом уже не расскажут. Остается только вообразить, что почувствовали измотанные боем моряки, случайно посмотрев вверх и обнаружив над головой бесшумный продолговатый силуэт размером больше любого линкора со свисающим с кормы гигантским немецким флагом. Вскоре небо прояснилось, и в синеве появились другие воздушные корабли, высокомерно демонстрирующие отсутствие пушек и брони, но настолько быстроходные, что эскадра не могла от них оторваться.

С самого начала и до конца по «Фатерланду» ни разу не выстрелили из орудий и лишь несколько раз пальнули из винтовок. Шальной пулей на борту убило одного человека. Флагман вступил в битву только в самом ее конце. Он парил над обреченной американской эскадрой, в то время как принц управлял движением других дирижаблей по беспроволочному телеграфу. «Фогельштерн» и «Пруссия», буксировавшие полдюжины «воздушных змеев» каждый, на полной скорости обогнали американскую эскадру и вынырнули из облаков в пяти милях впереди по курсу. «Теодор Рузвельт» немедленно дал залп крупным калибром из носового барбета, но снаряды разорвались далеко от «Фогельштерна», после чего на линкор бросилась в атаку дюжина одноместных «воздушных змеев».

Берт, чуть не вывихнув шею, сумел увидеть это первое в истории столкновение аэропланов и боевого корабля во всей красе. Немецкие «воздушные змеи» с широкими плоскими крыльями, квадратными, напоминающими коробки носами и колесными шасси, управляемые одним пилотом, мелькали в воздухе, как стая птиц. «Обалдеть!» – прошептал Берт. Один из аэропланов подозрительно задрал нос, свечкой взмыл в небо, с громким треском взорвался и, объятый пламенем, рухнул в море. Еще один накренился, задел носом воду и разлетелся на куски от удара о волны. По палубе «Теодора Рузвельта» бегали коротенькие человечки – сверху были видны одни головы и ноги, – готовясь открыть огонь по другим самолетам. Но тут передовой «змей» пронесся под брюхом дирижабля над палубой американского линкора, и – бабах! – сброшенная бомба точнехонько угодила в носовой барбет. В ответ послышался треск винтовочных выстрелов. Застрочили скорострельные американские пушки. В ответ прилетел снаряд с «Князя Бисмарка». Между дирижаблем и американским кораблем пронеслись второй и третий аэропланы, они тоже сбросили бомбы, за ними – четвертый. Пилота ранило пулей, самолет клюнул носом, врезался в промежуток между двумя укороченными трубами и взорвался, изрешетив обе. Берт на мгновение увидел, как из покореженного остова самолета выскочила маленькая черная фигурка, налетела на трубу и мешком упала, чтобы тут же исчезнуть в огненном облаке мощного взрыва.

Бам! Что-то рвануло в носовой части флагманского линкора, огромный кусок брони словно приподнялся сам собой и рухнул в море вместе с людьми, оставив зияющую дыру, в которую шустрый «воздушный змей» немедленно сбросил зажигательную бомбу. В нарастающем безжалостном свете дня Берт отчетливо увидел в пенном кильватере «Теодора Рузвельта» несколько барахтающихся, опаленных огнем микроскопических организмов. Кто они? Неужели люди? Искалеченные, тонущие, маленькие существа хватались пальцами прямо за сердце Берта.

– О господи! – вскричал он, чуть не рыдая. – О господи!

Посмотрев еще раз, он больше никого не увидел. Поглотившую утопающих воду, оставляя за собой расходящиеся в стороны ровные волны, рассекал черный корпус «Эндрю Джексона», слегка поврежденного последним выстрелом с «Бремена». На мгновение ослепленный ужасом, Берт перестал видеть картину боя.

Затем в трех милях со страшным нарастающим треском, как от серии разрывов меньшей мощности, взлетела на воздух и мгновенно исчезла в кипящем хаосе «Саскуэханна». Некоторое время ничего не было видно, кроме колыхания воды, потом бездна, издавая жуткие рыгающие звуки, стала выбрасывать на поверхность пар, воздух, топливо, обрывки холстины, деревянные обломки и мертвые тела.

Наступило ощутимое затишье. Берту пауза показалась очень длинной. Он стал искать взглядом «воздушных змеев». Обломки одного из аэропланов плавали по курсу «Монитора». Остальные, сбрасывая бомбы, устремились к хвосту американской колонны. Некоторые самолеты сидели на воде, хотя не имели видимых повреждений. Три-четыре все еще находились в воздухе, описывая широкий круг, чтобы вернуться к своему кораблю-матке. Американские броненосцы потеряли строй. Сильно пострадавший «Теодор Рузвельт» повернул на юго-восток. «Эндрю Джексон», потрепанный, но не утративший боеспособность, прикрывал флагмана от огня еще не тронутого схваткой могучего «Князя Бисмарка». На западе появились и вступили в бой «Герман» и «Германик».

Во время наступившего после гибели «Саскуэханны» затишья Берт услышал непримечательный звук, похожий на скрип открывающейся неплотно пригнанной двери с плохо смазанными петлями, – это ликовали моряки на палубе «Князя Бисмарка».

Пока молчали пушки, взошло солнце, темная вода приобрела ярко-голубой оттенок, потоки золотого солнечного света, словно улыбка посреди ненависти и ужаса, озарили окружающий мир. Облака как по волшебству исчезли, и взору открылась вся германская воздушная армада, готовая налететь на свою добычу.

Трах-бах! трах-бах! Снова заговорили пушки, однако корабельные орудия не предназначались для стрельбы по целям, висящим прямо над головой. В дирижабли разве что попадали отдельные шальные пули, выпущенные из винтовок. Строй кильватерной колонны нарушился, «Саскуэханна» ушла на дно, «Теодор Рузвельт» отбился от остальных; носовые орудия броненосца больше не работали, и он напоминал плавающую гору обломков. «Монитор» тоже сильно пострадал. Эти два корабля, как и «Бремен» с «Веймаром», полностью прекратили огонь. Все четверо с пока еще не спущенными флагами, заключив вынужденное перемирие, находились друг от друга на расстоянии выстрела. В юго-восточном направлении теперь следовали всего четыре американских корабля с «Эндрю Джексоном» во главе. «Князь Бисмарк», «Герман» и «Германик» шли, обгоняя их, параллельным курсом и вели непрерывный обстрел. «Фатерланд» медленно поднялся, готовясь к последнему акту драмы.

Затем, выстроившись в хвост друг другу, вереница из дюжины дирижаблей с неспешной скоростью снизилась и устремилась в погоню за американской эскадрой. Они держали высоту не меньше двух тысяч футов, пока немного не опередили последний броненосец, после чего быстро нырнули в град пуль и, слегка обогнав корабль, забросали бомбами плохо защищенные палубы, превратив их в полосы пламени и взрывов. Дирижабли пролетали один за другим над американской колонной, которая одновременно вела бой с «Князем Бисмарком», «Германом» и «Германиком», и каждый воздушный корабль вносил свою лепту в разгром и смятение. Американцы прекратили орудийный огонь, за исключением редких отчаянных выстрелов, однако по-прежнему шли вперед на всех парах – несдавшиеся, истекающие кровью, измочаленные, все еще злобно огрызающиеся, все еще плюющиеся пулями в дирижабли под ураганным обстрелом немецких броненосцев. Берт видел их теперь только от случая к случаю: обзор заслоняли корпуса участвующих в атаке воздушных кораблей.

Потом битва начала стихать, и грохот орудий звучал уже не так громко. «Фатерланд» бесшумно и размеренно поднимался выше и выше, пока орудийный гром не перестал бить в самое сердце, а стал лишь глухо доноситься издали. Четыре замолчавших корабля превратились в небольшие скорлупки на востоке. Четыре ли? Берт насчитал, глядя против солнца, только три почерневших, дымящихся остова. «Бремен» спустил на воду две шлюпки. «Теодор Рузвельт» тоже спускал шлюпки в том месте, где, поднимаясь и опускаясь на широких атлантических волнах, барахтались крохотные человечки. «Фатерланд» прекратил преследование. Отчаянная сумятица, смещаясь на юго-восток, все больше уменьшалась в размерах и производила все меньше шума. Один из дирижаблей горел, лежа на поверхности воды; пламя полыхало чудовищной стеной. Далеко на юго-западе появился сначала один, потом еще три немецких броненосца, спешащие на подмогу товарищам.

5

«Фатерланд» постепенно набирал высоту, а с флагманом – и весь немецкий воздушный флот, взявший курс на Нью-Йорк. Битва отошла на задний план, превратилась в короткий эпизод перед завтраком. О ней напоминала лишь вереница темных силуэтов да желтое зарево и дым, постепенно превратившиеся в неотчетливое пятно на горизонте и окончательно растаявшие в ярком свете дня.

Так получилось, что Берт Смоллуэйс стал свидетелем первого в истории боевого применения дирижаблей и последнего в истории боевого применения броненосных линкоров, применение которых началось при Наполеоне III во время Крымской войны в роли плавучих артиллерийских батарей и длилось семьдесят лет, поглощая неимоверные количества денег и человеческой энергии. За этот период по всему миру было построено двенадцать тысяч пятьсот диковинных чудищ разных классов, типов и серий, каждое тяжелее и смертоноснее предыдущего. Всех их поочередно объявляли высшим достижением века, чтобы в итоге отправить на металлолом. Всего пять процентов броненосцев когда-либо участвовали в бою. Одни утонули, другие сели на мель и разломились, несколько штук по ошибке протаранили друг друга и пошли на дно. Службе на броненосцах посвятила свою жизнь масса народа. На их строительство были растрачены блестящие таланты, терпение тысяч инженеров и изобретателей, а также неисчислимое количество материалов и прочего добра. Следует напомнить, что в угоду производству линкоров бедствовали и голодали крестьяне, преждевременно шли на тяжелую работу миллионы детей, было упущено и потеряно бесконечное количество возможностей для улучшения уровня жизни. Средства на их постройку изыскивались любой ценой – таков был закон выживания наций в это странное время. В истории механических изобретений вряд ли можно найти более чудовищных, пагубных и разорительных мегатериев.

И вот дешевые поделки, состоящие из надутой газом оболочки да плетеной корзины, покончили с броненосцами одним махом, обрушившись на них с неба!

Берт Смоллуэйс прежде никогда не наблюдал столь беззастенчивой жажды разрушений, не осознавал, насколько пагубна и расточительна война. Потрясенный разум пришел к выводу: и это тоже часть жизни. Из потока острых ощущений на первый план выступила и заслонила все остальное картина: моряки «Теодора Рузвельта», барахтающиеся в воде после взрыва первой бомбы. «Черт! – мысленно отреагировал Берт. – На их месте могли оказаться я и Грабб. Тоже барахтались бы и глотали морскую воду. Вряд ли мы долго бы продержались».

Ему вдруг захотелось узнать, как события повлияли на Курта, к тому же проснулось чувство голода. Помедлив у порога каюты, Берт выглянул в коридор. Впереди, рядом с трапом, ведущим в солдатскую столовую, стояла небольшая группа рядовых и что-то рассматривала в углублении, скрытом от Берта поверхностью стены. Один из собравшихся был одет в легкий водолазный костюм, взятый из башенки у газовой камеры. Берт решил подойти поближе и посмотреть на этого человека и шлем, который он держал под мышкой, однако тут же позабыл о шлеме: в нише на полу лежало тело юноши, убитого выпущенной с «Теодора Рузвельта» пулей.

Берт не видел, чтобы пули попадали в «Фатерланд», и даже не подозревал, что по ним стреляли. Он не сразу понял причину гибели молодого солдата, и никто не торопился ее объяснить.

Юноша лежал, сраженный пулей наповал, раздробленная кость лопатки была вырвана с мясом и валялась рядом с телом, в левом боку зияла страшная рваная дыра. Натекло очень много крови. Солдаты слушали человека со шлемом, тот объяснял случившееся, указывая на круглое пулевое отверстие в полу и вмятину на панели коридора, в которую на излете ударила пуля. Все слушали с серьезными, мрачными лицами. Эти лица принадлежали трезвомыслящим светловолосым, голубоглазым парням, привыкшим к дисциплине и размеренному распорядку дня, на кого бесполезные, окровавленные, жалкие остатки, совсем недавно бывшие их товарищем, произвели такое же ошеломляющее впечатление, как на Берта.

Со стороны маленькой галереи по коридору прокатился взрыв хохота и кто-то заговорил – почти закричал – по-немецки с нотками восторга в голосе. Ему вторили другие, более почтительные голоса.

– Принц, – произнес один из солдат.

Все мгновенно подтянулись, приняв неестественно напряженные позы. В конце коридора появилась группа людей. Впереди всех с пакетом документов шел лейтенант Курт. Увидев мертвое тело в нише, он остановился как вкопанный. Его раскрасневшееся лицо мгновенно побледнело.

– So! – в изумлении воскликнул он.

За Куртом шел принц, обращаясь через плечо к фон Винтерфельду и капитану корабля.

– Что? – спросил он Курта, замолчав на полуслове, и посмотрел в сторону, куда указывал лейтенант. С минуту принц рассматривал труп с задумчивым видом, потом небрежно махнул рукой на мертвого солдата и повернулся к капитану.

– Уберите! – приказал он по-немецки и, продолжая разговор с фон Винтерфельдом, закончил начатую прежде фразу все тем же веселым тоном.

6

Потрясающий образ беспомощно тонущих моряков, застрявший в сознании Берта во время наблюдения за морским боем, непонятно как смешался с воспоминанием о небрежном жесте в сторону погибшего члена экипажа «Фатерланда» и величественной фигуре принца Карла Альберта. Прежде война представлялась Берту шумной, увлекательной, волнительной затеей, чем-то вроде пикника в понедельник после Троицы, только большего размаха, достойным, головокружительным делом – теперь он познакомился с войной поближе.

На следующий день растущее отрезвление получило новый импульс. Происшествие было банальным и не заслуживающим пространных описаний, не более чем обыденным событием на войне, но на городской ум Берта оно произвело тягостное впечатление. Слова «городской ум» призваны подчеркнуть мягкость нравов этой эпохи. В обычной жизни в прошлые века обитателям густонаселенных городов почти никогда не приходилось наблюдать чью-либо гибель, они встречались со смертоносным насилием, лежащим в основе всей жизни, лишь в книгах или на картинках. За всю свою жизнь Берт видел мертвеца всего три раза и никогда не присутствовал при лишении жизни существ крупнее новорожденных котят.

Событием, вызвавшим у него третье потрясение, стала казнь солдата на «Орле», у которого нашли спички. Дело вызвало много шума. Солдат попросту забыл выложить спички, поднимаясь на борт. Всех не раз предупреждали о серьезности такого нарушения, соответствующие инструкции были вывешены на всех дирижаблях. Солдат оправдывался тем, что настолько свыкся с предостережениями и был так занят мыслями о службе, что перестал относить предупреждения к себе самому. Он ссылался в свое оправдание на недосмотр, что фактически являлось еще одним тяжким воинским преступлением. Суд вершил капитан корабля, принц утвердил приговор по телеграфу, и казнь было решено произвести публично в назидание всему личному составу флота.

– Немцы, – заявил принц, – пересекли Атлантический океан не для того, чтобы считать ворон.

А чтобы урок дисциплины и послушания увидели остальные, было решено произвести казнь не с помощью электротока или утопления, а через повешение.

По приказу весь воздушный флот сгрудился вокруг «Фатерланда», как карпы в пруду перед кормежкой. «Орел» завис в центре круга рядом с флагманом. Команда «Фатерланда» собралась на висячей галерее. Экипажи других дирижаблей взобрались на газовые отсеки, или, точнее говоря, вскарабкались по наружным сетям на их бока. Офицеры выстроились на пулеметных платформах. Берт еще раз оказался в месте, где мог наблюдать ошеломляющее зрелище с участием всего флота. Далеко внизу, подчеркивая масштаб происходящего, бороздили голубые воды два парохода – один английский, другой под американским флагом. Они были ужасно далеко. Берт стоял на галерее, любопытство подстегивало его посмотреть на казнь, но в то же время ему было не по себе: страшный белокурый принц, сложив руки на груди и по-военному соединив каблуки, стоял всего в дюжине футов от него.

Солдата с «Орла» повесили. Веревку отмотали на длину порядка шестидесяти футов, чтобы он болтался на виду у всех злоумышленников, прячущих спички или задумавших нарушить порядок каким-либо другим образом. Только что он стоял – живой, не желающий умирать человек, вне сомнений напуганный и про себя молящийся Богу, но внешне спокойный и покорный судьбе, – всего в сотне ярдов на нижней галерее «Орла». И вот его сбросили вниз.

Несчастный падал, растопырив руки и ноги, пока веревка рывком не натянулась. Ему полагалось умереть и назидательно раскачиваться туда-сюда, однако произошло ужасное: голова оторвалась, и туловище – хилое, несуразное, неправдоподобное, – кувыркаясь, полетело в морскую пучину.

– Ох! – вырвалось у Берта.

Он схватился за поручни перед собой. Несколько человек рядом сочувственно хмыкнули.

– So! – сказал принц с еще более надменной и суровой миной, обвел собравшихся свирепым взглядом и повернулся к трапу, ведущему внутрь корабля.

Берт долго стоял, вцепившись в поручни. Его чуть не стошнило от страшной обыденности происшествия. Она показалась ему намного отвратительнее недавней битвы. Берт воистину был избалованным, мягкотелым горожанином.

Под вечер Курт застал его скорчившимся на скамье, совершенно бледным и несчастным. Лейтенант тоже слегка утратил свой изначальный румянец.

– Морская болезнь? – поинтересовался он.

– Нет!

– Сегодня вечером мы выйдем к Нью-Йорку. Дует хороший попутный ветер. Вот где будет интересно!

Берт не ответил.

Курт разложил столик и стул и некоторое время шуршал картами, потом о чем-то мрачно думал. Наконец он очнулся от мыслей и посмотрел на соседа по каюте:

– В чем дело?

– Ни в чем!

– В чем дело? – угрожающе повторил Курт.

– Я видел, как убили этого парня. Видел, как один из пилотов врезался в трубу броненосца. Видел труп в коридоре. Слишком много смерти и крови за один день – вот в чем дело. Я не знал, что бывает на войне. Я штатский человек. И мне это не нравится.

– Так и мне тоже! Бог свидетель!

– Я, конечно, читал о войне и все такое, но когда видишь ее своими глазами… У меня голова идет кругом. Поначалу, в корзине воздушного шара, я не боялся высоты, но это висение в воздухе, жестокие убийства действуют мне на нервы. Понимаете?

Курт немного подумал.

– Вы не одиноки. У нас все на взводе. Летать-то не страшно. Конечно, сначала голова немного кружится. А что касается смерти, то мы должны пройти боевое крещение. Мы домашние, цивилизованные люди. Вряд ли на борту наберется десяток человек, видевших раньше, как проливается кровь. Все они до сих пор были вежливыми, тихими, законопослушными немецкими гражданами, а теперь началась другая жизнь. Им не по себе, но дайте им время, и они привыкнут.

– Да, все немного на взводе, – еще немного подумав, добавил Курт.

Он снова склонился над картами. Берт съежился в углу, будто забыв о присутствии хозяина каюты. Некоторое время оба молчали.

– Зачем принцу понадобилось вешать этого солдата? – неожиданно произнес Берт.

– Он поступил правильно, даже очень правильно. Приказ был ясен, как дважды два, а этот дурак взял с собой спички.

– Черт! Я не скоро забуду эту сцену!

Курт не ответил. Он измерял расстояние до Нью-Йорка и строил предположения:

– Интересно, какие у американцев аэропланы? Похожи на наших «воздушных змеев»? Завтра мы все узнаем. Интересно, что нас ждет? Небось все-таки дадут нам бой. Неизвестно еще, чем они ответят!

Тихо насвистывая, лейтенант погрузился в мысли. Вскоре он вышел из каюты, и Берт заметил его в сумерках на висячей платформе. Лейтенант смотрел вперед и размышлял о том, что могло произойти завтра. Море снова закрыли облака, вытянутая клином вереница воздушных кораблей то поднималась, то опускалась, напоминая стаю птиц новой, неведомой породы, летящую через первозданный хаос, где нет ни суши, ни моря, а есть только туман и небеса.

Глава VI. Война приходит в Нью-Йорк

1

В год нападения Германии Нью-Йорк был самым крупным, самым богатым и во многих отношениях наиболее блестящим, а в других – наиболее порочным городом из когда-либо существовавших на Земле. Это был высший тип города эпохи науки и коммерции. Он без стеснения и не зная меры выставлял напоказ свое величие, могущество, безудержную сумбурную предприимчивость и социальное разложение. Давным-давно отняв у Лондона гордое звание современного Вавилона, Нью-Йорк превратился в мировой центр финансов, торговли и развлечений. Люди сравнивали его с городами, которым предсказывали гибель древние пророки. Нью-Йорк высасывал богатство из американского континента, как некогда Рим из Средиземноморья или Вавилон из Азии. На его улицах можно было найти любые крайности: великолепие и нищету, цивилизованность и анархию. В одном районе – мраморные дворцы неописуемой красоты в диадемах из огней, яркого света и цветов, уходящие ввысь в волшебные сумерки, в другом – черный от грязи, угрюмый разноязыкий плебс, изнемогающий в страшной тесноте жилых муравейников и нор, куда не доставали рука и око закона. Жестокая, неистовая энергия города питала как пороки и преступления, так и законотворчество; подобно великим городам средневековой Италии Нью-Йорк жил тайной, азартной жизнью, полной личных междоусобиц.

Стремление нью-йоркских архитекторов к сооружению все более высоких зданий было обусловлено особенным расположением Манхэттена, сдавленного с двух сторон объятиями моря, и отсутствием у острова возможности расти вширь, кроме как вдоль узкого языка суши на севере. Творцов города щедро снабжали всем необходимым: деньгами, материалами, рабочей силой. В дефиците было только пространство. Поэтому с самого начала пришлось строить здания повыше. По ходу дела было открыто новое царство архитектурной красоты, полное изящных вертикальных линий; рост ввысь, а не вширь еще долго продолжался после того, как со скученностью покончили туннели под морским дном, четыре массивных моста, перекинутых через Ист-Ривер, и дюжина монорельсовых линий, соединивших остров с материком на востоке и на западе. Во многом Нью-Йорк, его роскошь и плутократия напоминали пышной архитектурой, картинами, коваными витыми решетками и скульптурами Венецию, мрачную неистовость ее политических интриг, ее морское и торговое превосходство. Однако этот город резко отличался от всех прежде существовавших городов-государств расхлябанностью и беспорядком своей администрации, превращавшими целые кварталы в очаги неслыханного беззакония – многие городские районы были непроходимы для чужаков, улица вела с улицей гражданскую войну, и даже в самом центре существовали области вроде Эльзаса, куда боялись сунуть нос полицейские. В Нью-Йорке перемешались все народности. В гавани развевались флаги всех стран; во время пиков заокеанской миграции ежегодный наплыв и отток превышал два миллиона человек. Для Европы Нью-Йорк олицетворял Америку, а для Америки – ворота мира. История Нью-Йорка была равнозначна истории всего человечества: святые и мученики, мечтатели и негодяи, тысячи народных традиций и религий вливались в него, клокотали в нем и теснили друг друга на улицах. И над всей бурлящей сумятицей реял причудливый звездно-полосатый флаг, одновременно символизировавший наиболее благородную и наиболее подлую вещь на свете – свободу с одной стороны и злобное недоверие стяжателя-индивидуалиста к общественному назначению государства – с другой.

Много поколений Нью-Йорк не знал войны и слышал о ней как об очень далеком явлении, влияющем на цены и поставляющем тревожные заголовки и фотографии для прессы. Жители Нью-Йорка еще меньше англичан могли вообразить появление войны на своей земле. Это заблуждение разделяла вся Северная Америка. Ее обитатели ощущали себя в полной безопасности, как зрители на корриде. В худшем случае они могли потерять деньги, поставленные на победителя, – не более того. К тому же представления среднего американца о войне были навеяны ограниченными, колоритными, увлекательными картинами прошлых войн. Город взирал на войну, как и на историю в целом, сквозь радужный туман, стерильный, даже приятно пахнущий и заботливо очищенный от каких-либо зверств. Война представлялась ему неким облагораживающим актом, с которым, к сожалению, ему уже не доведется столкнуться в личной жизни. Американцы с интересом, если не с жадностью, читали о своих новых пушках, огромных броненосцах, на смену которым приходили еще более огромные, о взрывчатке невероятной силы, которую сменяла взрывчатка еще мощнее, однако совершенно не брали в голову, чем эти чудовищные средства разрушения могли обернуться для них лично. Насколько можно судить по современной американской литературе, они никак не связывали войну с личной жизнью. Американцы полагали, что горы взрывчатки делают Америку безопасным местом. Они по привычке салютовали флагу, презирали другие народы и при возникновении международных трений впадали в патриотическую горячку, то есть пылко выступали против любого местного политика, который воздерживался от угроз и не вел себя жестко и бескомпромиссно по отношению к населению противника.

Соединенные Штаты настолько достали Азию, Германию и Великобританию мелочными придирками, что отношения метрополии со своей дочкой в международных делах изображались в карикатурах того времени как злосчастный брак затурканного мужа и норовистой молодой жены. А что касалось остального, американцы занимались своими делами и развлечениями, как если бы война вымерла вместе с мегатериями.

Но тут на земле, мирно занятой накоплением оружия и усовершенствованием взрывчатых веществ, невесть откуда разразилась война, а с войной пришло потрясение – повсюду начали стрелять орудия и гореть легковоспламеняющиеся материалы.

2

Внезапное начало войны поначалу вызвало в Нью-Йорке лишь новый всплеск ажиотажа.

Газеты и журналы, поставлявшие корм для американских мозгов (ибо книги на этом нетерпеливом континенте стали уделом коллекционеров), немедленно устроили фейерверк военных фотографий и заголовков, ракетами взлетавших в воздух и взрывавшихся подобно фугасам. К обычной нервозности нью-йоркских улиц добавилась военная истерия. На Мэдисон-сквер у памятника адмиралу Фаррагуту собирались огромные, особенно в обеденный перерыв, толпы, чтобы послушать и поддержать криками патриотических ораторов. Потоки молодых людей, затоплявшие Нью-Йорк по утрам, прибывая машинами, монорельсом, подземкой или поездом на работу, и с пяти до семи вечера снова растекавшиеся по домам, охватила настоящая лихорадка флажков и значков. Не носить военный значок стало опасным для здоровья. Сверкающие мюзик-холлы щедро поливали каждый сюжет соусом патриотизма, вызывая бешеное ликование зрительного зала. Суровые мужчины плакали навзрыд при виде национального флага, который держала в руках вся балетная труппа; лучи прожекторов и специальная подсветка приводили в восхищение даже ангелов на небесах. Церкви аккомпанировали воодушевлению нации в более умеренном и благообразном ключе. Подготовку кораблей и летательных аппаратов на Ист-Ривер сильно осложняло обилие экскурсионных пароходиков с толпами зевак на борту, орущими слова поддержки. Невероятно подскочила торговля ручным стрелковым оружием, и многие граждане находили облегчение от переполнявших их чувств, устраивая на улицах праздничную пальбу героического, угрожающего или патриотического характера. Прохожим в Центральном парке приходилось уворачиваться от детских воздушных шариков на палочках – копий аэростатов последних моделей. Наконец, в момент невероятного накала эмоций законодательное собрание штата, махнув рукой на правила и прецеденты, в ходе марафонской сессии в Олбани провело через обе палаты давно вызывавший споры законопроект о введении в штате Нью-Йорк всеобщей воинской повинности.

Критики американского национального характера склонны замечать, что перед началом реальной атаки немцев на Нью-Йорк горожане относились к войне как к политической демонстрации. Немецкие и японские силы, напоминают они, мало пострадали от ношения значков, махания флажками, стрельбы в воздух и пения песен. Критики, однако, забывают, что век науки породил большую прослойку гражданского населения, которая в условиях войны не могла нанести противнику никакого серьезного ущерба, и потому в ее действиях не было ничего странного. Градус боевой эффективности смещался от толпы к единицам, от навала к специализации.

Времена, когда пехотинец в порыве героизма мог решить исход боя, канули в прошлое. Война востребовала людей, обладающих специальной подготовкой и самыми изощренными навыками. Война перестала быть вотчиной демоса. Народный подъем – важное дело, однако нельзя отрицать, что небольшая часть государственного аппарата Соединенных Штатов, столкнувшись с совершенно непредвиденным вторжением из Европы, не растерялась и пустила в ход науку и находчивость. Правительство было застигнуто врасплох лишь в сфере дипломатии. Мощности США по производству аэростатов и дирижаблей не шли ни в какое сравнение с гигантскими немецкими воздушными парками, и все-таки американцы немедленно засучили рукава, чтобы доказать всему миру: дух создателей мониторов и подводных лодок конфедератов 1864 года вполне себе жив. Воздухоплавательную базу близ Вест-Пойнта возглавил Кэбот Синклер. Он позволил себе покрасоваться на публике, что было популярным занятием в эту демократическую эпоху, всего один раз, заявив журналистам:

– Мы уже решили, что напишут на наших могилах: «Они сделали все, что могли». А теперь брысь отсюда!

Любопытно, но эти люди действительно сделали все, что могли, – придраться не к чему. Им не хватало лишь умения заявить о себе. Одним из поразительных исторических фактов этой военной эпохи, выявивших полный отрыв методов ведения войны от необходимости демократической поддержки, стала секретность, которой Вашингтон окружил создание новых технологий. Руководство не утруждало себя публикацией каких-либо подробностей о военных приготовлениях и даже не снизошло до их обсуждения в конгрессе. Все запросы удушались и подавлялись в зачатке. Президент и госсекретари вели войну в совершенно авторитарной манере. Если они и обращались к публике, то лишь для того, чтобы предвосхитить и не допустить нежелательные волнения по определенному поводу. Быстро был сделан вывод, что главная угроза в условиях войны в воздухе исходит от легковозбудимой образованной публики, которая немедленно потребует направить воздушные суда и аэропланы на защиту местных интересов. Ввиду скудности наличных ресурсов это могло привести к фатальному раздроблению и распылению национальных вооруженных сил. Больше всего правительство опасалось, что его вынудят к скоропалительным, непродуманным действиям по защите Нью-Йорка. С пророческим предвидением руководство страны спрогнозировало, что немцы будут стремиться именно к этому – выгодному для них – варианту развития событий. Поэтому с величайшей осторожностью общественное мнение перенацелили с воздушных сражений на важность наземных артиллерийских заслонов. Реальную подготовку маскировали показухой.

В Вашингтоне имелся большой арсенал морских орудий. Его в срочном порядке, демонстративно и с подробным освещением в прессе распределили по городам Восточного побережья. Орудия установили на холмах и значительных возвышенностях вокруг крупных городов, которым угрожала опасность. Пушки монтировали на шарнирах Доуна, в то время позволявших наводить ствол тяжелого орудия на максимальную высоту. Однако когда германский воздушный флот достиг Нью-Йорка, защитники города еще не успели установить на лафеты и прикрыть от бомбардировок большинство артиллерийских орудий. Когда пробил час, читатели нью-йоркских газет на переполненных улицах погрузились в лакомые подробности с обилием чудесных фотографий под заголовками вроде «Тайна молнии», «Пожилой ученый усовершенствовал электропушку, сжигающую экипажи дирижаблей молнией с земли», «Вашингтон заказал 500 единиц», «Военный министр Лодж в восторге: мы спустим немцев на грешную землю», «Президент рукоплещет удачному каламбуру».

3

Появление немецкого воздушного флота над Нью-Йорком опередило новость о разгроме американской эскадры. Воздушные суда достигли Нью-Йорка ранним вечером; первыми их заметили наблюдатели в Оушен-Гроуве и Лонг-Бранче. Дирижабли быстро приближались над морем с юга и держали курс на северо-восток. Они прошли над станцией наблюдения в Сэнди-Хуке, быстро набрали высоту, и через несколько минут весь город затрясло от стрельбы из орудий на Статен-Айленде.

Некоторые из них, особенно в Гиффордсе и на холме Бикон-Хилл под Матаваном, имели опытную прислугу. Орудие в Гиффордсе выпустило снаряд с расстояния пять миль на высоту шесть тысяч футов, который разорвался так близко от «Фатерланда», что осколком выбило стекло в носовом окне каюты кронпринца. Неожиданный взрыв заставил Берта втянуть голову в плечи с проворством испуганной черепахи. Весь флот немедленно поднялся до отметки двенадцать тысяч футов и прошел целым и невредимым над бессильными, неспособными достать его батареями. Корабли перестроились в плоский клин, острием нацеленный на город. Флагман шел во главе клина и выше всех остальных. Два хвоста проплыли над Пламфилдом и лагуной Джамейка. Принц немного скорректировал курс в восточном направлении, в сторону пролива Нэрроуз, величественно проследовал над Нью-Йоркской бухтой и остановил корабль над Джерси-Сити, угрожая всей нижней части Нью-Йорка. Воздушные чудовища – громадные, поражающие воображение в вечерних сумерках – еще долго висели там, не обращая внимания на редкие взрывы ракет и снарядов на меньшей высоте.

Наступил перерыв для взаимного прощупывания позиций. Наивное человеческое любопытство целиком взяло верх над правилами ведения войны. Миллионы людей внизу и тысячи людей в воздухе затаив дыхание следили за происходившим. Вечер выдался невероятно спокойным, ветер улегся, и лишь несколько тонких полосок облаков на высоте семи-восьми тысяч футов нарушали прозрачную голубизну неба. Более тихого и мирного вечера невозможно было придумать. Мощная канонада далеких орудий и безобидные вспышки фейерверка на уровне облаков, казалось, имели так же мало общего со смертью, насилием, ужасом и капитуляцией, как салют на военно-морском празднике. Внизу каждая точка обзора пестрела зеваками. Толпы оккупировали крыши высотных зданий, площади, паромные переправы и все крупные перекрестки. Речные пристани были забиты народом. Бэттери-парк почернел от голов обитателей юго-восточных районов. Любое удобное место в Центральном парке и вдоль Риверсайд-драйв было запружено жителями соседних улиц. Повсюду лавочники покидали лавки, мужчины – место работы, женщины и дети – дома, чтобы выйти на улицу и подивиться на чудеса.

– Куда там до этого газетам! – рассудил народ.

А сверху с не меньшим любопытством смотрели экипажи воздушных кораблей. Ни один город мира не имел такого удачного расположения, как Нью-Йорк, не был так красиво изрезан морскими проливами, утесами и реками, не являл в столь броской манере красоту небоскребов, величественное хитросплетение мостов, монорельсовых дорог и прочих достижений инженерного ума. По сравнению с Нью-Йорком Лондон, Париж и Берлин выглядели бесформенными нагромождениями малоэтажных построек. Порт, как в Венеции, проникал в самое сердце города и, как в Венеции, представлял собой самую заметную, захватывающую дух, горделивую панораму. Наблюдавшему с воздуха открывался бесконечный поток поездов и машин, в тысячах точек уже мигали вечерние огни. В тот вечер Нью-Йорк был как никогда прекрасен в своем блеске.

– Вот это да! Какое потрясное место! – воскликнул Берт.

Город был настолько велик и в целом настолько миролюбив и великолепен, что объявление ему войны казалось такой же неуместной выходкой, как, скажем, осада Национальной галереи или нападение в кольчуге с алебардами наперевес на публику, мирно ужинающую в ресторане отеля. Город был настолько огромен, сложен и филигранно выверен, что ввергнуть его в войну было все равно что хряснуть ломом по часовому механизму. Рыбья стая большущих дирижаблей, легко занявшая в лучах заходящего солнца все небо, вовсе не наводила на мысль о мерзкой разрушительности войны. Курт, Смоллуэйс и многие другие на борту воздушного флота явственно чувствовали это несоответствие. Однако ум принца Карла Альберта окутывал туман романтики, он мнил себя завоевателем, а Нью-Йорк – вражеским городом. Чем крупнее добыча, тем больше почестей. Принц, несомненно, пережил в тот вечер момент величайшего упоения и ощутил свою власть с невиданной прежде остротой.

Пауза закончилась. Переговоры по беспроволочному телеграфу не принесли удовлетворительного результата, флот и город вспомнили, что они противники.

– Смотрите! – заорала толпа. – Смотрите! Что они делают? Что это?

Вниз в вечерних сумерках ринулись в атаку пять дирижаблей. Один нацелился на военный кораблестроительный завод на берегу Ист-Ривер, второй – на ратушу, два других – на высокие деловые здания Уолл-стрит в нижней части Бродвея, еще один – на Бруклинский мост. Махины быстро, слаженно прошли через зону поражения артиллерийского огня и опустились под защиту городских кварталов. Все автомобили на улицах остановились как по команде, а огни, начавшие было зажигаться на улицах и в домах, разом погасли. Это проснулась и, связавшись по телефону с командованием федеральных сил, приняла оборонительные меры городская администрация. Она умоляла прислать воздушные корабли и вопреки распоряжению из Вашингтона отказывалась сдать город. Ратуша превратилась в очаг лихорадочной деятельности и бьющих через край эмоций. Полиция повсюду начала торопливо разгонять толпы. «Ступайте по домам», – просили полицейские. Из уст в уста передавалось предупреждение: «Скоро не поздоровится». По городу пробежал холодок недоброго предчувствия. Людям, бежавшим в непривычной темноте через Сити-Холл-парк и Юнион-сквер, попадались навстречу неясные фигуры солдат с оружием. Бегущих останавливали и заворачивали обратно. За полчаса в Нью-Йорке безмятежный закат и бестолковое удивление сменились грозными сумерками и ощущением всеобщей тревоги.

Первые потери пришлись на погибших в давке у съезда с Бруклинского моста. Давка началась, когда к мосту приблизился немецкий дирижабль. Стоило прекратиться уличному движению, как на город опустилась необычная тишина и тревожная канонада бесполезных орудий на холмах по окраинам стала слышна еще лучше. Потом и она смолкла. Наступил еще один перерыв для переговоров. Люди сидели в потемках и пытались дозвониться по неработающим телефонам. Затем тишину разорвал страшный грохот – рухнул Бруклинский мост. Со стороны судоверфей на Ист-Ривер послышалась винтовочная пальба, бомбы начали рваться на Уолл-стрит и вокруг ратуши. Нью-Йорк ничего не мог поделать и ничего не мог понять. Объятый темнотой город смотрел и прислушивался к отдаленным звукам, пока они не прекратились так же внезапно, как начались.

– Что там такое? – тщетно вопрошали горожане.

Наступил длительный период неизвестности. Люди, выглядывая из окон верхних этажей, видели, как совсем рядом медленно, бесшумно скользят темные туши немецких дирижаблей. Потом вдруг спокойно зажглось электрическое освещение, и на улицах раздались крики продавцов вечерней прессы.

Пестрое людское море узнало о случившемся из купленных газет: произошел бой, Нью-Йорк выбросил белый флаг.

4

Прискорбные события, случившиеся после сдачи Нью-Йорка, в ретроспективе выглядят неизбежным следствием столкновения современных технологий и общественного уклада, порожденного веком науки, с одной стороны, и традициями дремучего, романтического патриотизма – с другой. Поначалу люди восприняли факт капитуляции, легкомысленно пожимая плечами, как реагировали бы на заминку в движении поезда, в котором они сидят, или установку властями памятника в городе, в котором они живут.

«Мы сдались? О господи! Неужели?» – примерно такой была реакция горожан на первые сообщения. Они отнеслись к капитуляции точно так же, как к появлению воздушного флота, – словно к театральному зрелищу. Пылкий гнев не сразу примешался к осознанию поражения, и понимание того, что капитуляция означала для них лично, появилось лишь после некоторых раздумий.

«Мы сдались! Мы! – возопили они. – В нашем лице потерпела поражение вся Америка!» И ощутили жжение и зуд.

Газеты, вышедшие в час ночи, не содержали сведений о конкретных условиях капитуляции Нью-Йорка или оценок размаха быстротечного столкновения, ей предшествовавшего. Последующие выпуски восполнили этот пробел – были опубликованы подробности соглашения о снабжении немецких воздушных кораблей провизией, поставке взрывчатых веществ взамен истраченных в ходе боя за город и разгрома североатлантической эскадры, выплате гигантской контрибуции в размере сорока миллионов долларов и передаче немцам флотилии на Ист-Ривер. Начали появляться все более подробные описания разрушений ратуши и судостроительных верфей. Люди постепенно поняли, чем для них обернулись несколько минут несусветного грохота. Они читали о разорванных в клочки несчастных, о солдатах, которые вели безнадежный, неравный бой среди чудовищных разрушений, о рыдающих навзрыд мужчинах, вынужденных спускать флаги. Экстренные ночные выпуски публиковали также краткие телеграфные сообщения из Европы о гибели североатлантической эскадры, к которой жители Нью-Иорка всегда относились с особой гордостью и любовью. Коллективное сознание начало медленно, час за часом пробуждаться, пока ошеломление и оскорбленная гордость патриотов окончательно не затопили все вокруг. Америка столкнулась с катастрофой. Внезапно Нью-Йорк с удивлением, сменившимся неописуемой яростью, обнаружил, что превратился в оккупированный город, чьей судьбой распоряжается победитель.

Стоило этому факту проникнуть в общественное сознание, как тут же вспыхнуло пламя возмущенного протеста. «Нет! – воскликнул Нью-Йорк, проснувшись поутру. – Нет! Не было никакого поражения! Это мне приснилось». Еще до наступления дня по-американски скорый гнев пронизал весь город и подобно эпидемии мгновенно охватил миллионы душ. Команды дирижаблей почувствовали этот гигантский всплеск эмоций еще до того, как те обрели форму и привели к каким-нибудь действиям, – так домашний скот и дикие звери чувствуют приближение землетрясения. Газеты издательской группы Найпа первыми облекли чувства в слова и нашли удачную формулировку. «Мы не согласны, – попросту заявили они. – Нас предали!» Люди повсюду подхватили этот девиз, передавая его из уст в уста. На каждом углу в свете занимавшегося утра появились самозваные ораторы, призывавшие дух Америки восстать и стыдившие всех, кто им внимал. Берту, прислушивавшемуся с высоты пятисот футов, казалось, что город, из которого первое время доносились лишь растерянные звуки, вдруг превратился в гудящий – и притом разъяренный – пчелиный улей.

После разрушения ратуши и почтамта белый флаг вывесили на башне старого здания в Парк-Роу, туда же под нажимом перепуганных владельцев недвижимости, расположенной в центре Нью-Йорка, переехал мэр О'Хаген с наказом договориться об условиях капитуляции с фон Винтерфельдом. «Фатерланд», спустив секретаря по веревочной лестнице, медленно кружил над старыми и новыми историческими постройками вокруг Сити-Холл-парка, а «Гельмгольц», нанесший удар по ратуше, поднялся выше примерно на расстояние двух тысяч футов. Ратуша, здание суда, почтамт и целый квартал западнее Бродвея сильно пострадали; первые три превратились в обугленные руины. В ратуше и суде жертв было мало, а вот в здании почтамта погибло множество работников, в том числе девушек и женщин, и теперь небольшой отряд добровольцев с белыми повязками пришел вслед за пожарными, чтобы вытащить из-под завалов мертвых, а иногда еще живых работников почтамта, как правило страшно обгоревших, и перенести их в соседнее здание. Повсюду пожарные направляли сверкающие струи воды на тлеющие развалины. Поперек площади тянулись шланги. Длинные цепи полицейских сдерживали темную людскую массу, в основном из восточных кварталов, не подпуская зевак к месту спасательных работ.

Причудливый контраст с картиной разрушений создавали корпуса газетных редакций Парк-Роу. Работа кипела всю ночь. Персонал не покинул рабочие места, даже когда начали падать бомбы, и теперь все сотрудники и печатные прессы работали в бешеном темпе, распространяя кошмарные, невероятные подробности прошлой ночи, публикуя комментарии и насаждая под самым носом у немцев идею сопротивления вторжению. Берт долго не мог сообразить, чем заняты эти неугомонные, не щадящие своих работников конторы, пока не расслышал шум печатных машин, а поняв, привычно воскликнул: «Обалдеть!»

Позади зданий редакций газет, частично скрытые эстакадой нью-йоркской железной дороги (давно превращенной в монорельсовую линию), был выставлен еще один полицейский кордон и оборудован пункт скорой медицинской помощи, где медики разбирались с погибшими и раненными во время паники на Бруклинском мосту. Все это Берт видел с высоты птичьего полета; казалось, что события происходят на дне большого колодца неправильной формы, зажатом утесами высотных зданий. На север уходило отвесное ущелье Бродвея, где то тут, то там толпа окружала возбужденных ораторов. Еще дальше виднелись трубы, кабельные опоры и чердаки Нью-Йорка, и повсюду между ними, кроме тех мест, где бушевал огонь и хлестали водяные струи, кучками собирались наблюдатели и спорщики. Все флаги были сняты с флагштоков, и только над зданиями Парк-Роу висело, колыхаясь и снова бессильно повисая, единственное белое полотнище. Поверх мертвенно-бледных огней, густых теней и нездорового брожения занималась холодная, безразличная заря.

На все это Берт Смоллуэйс смотрел в открытый иллюминатор. Он всю ночь простоял, вцепившись в край иллюминатора, подскакивая и вздрагивая от грохота взрывов и наблюдая за суетой призраков внизу. Дирижабль то поднимался, то опускался, иногда уходя так высоко, что ничего не было слышно, а иногда спускаясь так низко, что отчетливо различались треск пламени, крики и мольбы о помощи. Он наблюдал, как воздушные корабли низко пролетали над темными, стонавшими улицами, как красные вспышки выхватывали из темноты силуэты величественных зданий, оседавших под ударами бомб, впервые в жизни видел быстрое, фантасмагорическое расползание ненасытных пожаров. Все это казалось далеким и бесплотным. С «Фатерланда» не сбросили ни одной бомбы – с флагмана лишь наблюдали и руководили. Наконец они зависли над Сити-Холл-парком, и тут Берт с леденящим душу ужасом осознал, что освещенная черная масса внизу – это пылающие деловые здания, что бегающие туда-сюда крохотные серые и белые привидения с фонарями – это спасатели, подбирающие раненых и убитых. По мере того как светлело небо, он все больше понимал, что означают неподвижные скомканные черные свертки.

Берт наблюдал еще много часов, пока Нью-Йорк не вылупился из голубой рассветной дымки. С наступлением дня он ощутил себя невыносимо уставшим. Молодой человек поднял утомленные глаза на розовый бархат неба, отчаянно зевнул и поплелся, бурча под нос, к скамье. Он не столько лег, сколько плюхнулся на нее и немедленно заснул.

Несколькими часами позже Курт обнаружил соседа по каюте раскинувшимся в некрасивой позе и крепко спящим – олицетворение привыкшего к демократии ума, столкнувшегося со слишком сложными для понимания проблемами. Лицо Берта было бледным и безучастным, он широко разинул рот и безобразно храпел.

Курт некоторое время смотрел на соседа по каюте с оттенком легкого отвращения, после чего толкнул его ногой в щиколотку.

– Проснитесь, – сказал он удивленному Берту, – и лягте как следует.

Берт поднялся, протирая глаза.

– Еще один бой? – спросил он.

– Нет, – Курт с утомленным видом присел. – Gott! – вскоре воскликнул он, растирая лицо руками. – Сейчас бы принять холодную ванну! Я всю ночь искал в газовой камере дырки от шальных пуль. – Курт зевнул. – Надо поспать. Вы лучше куда-нибудь уйдите, Смоллуэйс. Не могу на вас смотреть. Вы адски уродливы, и от вас нет никакого толку. Вы получили паек? Нет? Так идите за ним. И не возвращайтесь. Побудьте в галерее.

5

Посвежев после кофе и сна, Берт возобновил свое бесполезное участие в воздушной войне. Выполняя распоряжение лейтенанта, он спустился в маленькую галерею и стоял там, вцепившись в поручни, в самом дальнем ее конце за спиной дозорного, стараясь сохранять как можно более неприметный и безобидный вид.

Налетевший с юго-востока довольно сильный ветер вынудил «Фатерланд» развернуться в этом направлении и сильно раскачивал реющий над Манхэттеном дирижабль. На северо-западном горизонте собирались тучи. Стук двигателей, выгребающих против ветра, слышался намного отчетливее, чем на максимальной скорости, когда «Фатерланд» летел на большой высоте. Ветер теребил нижнюю часть газовой камеры, вызывая на оболочке рябь со звуком, напоминавшим хлюпанье воды под днищем лодки, но не таким громким. Корабль висел над временной ратушей, оборудованной в Парк-Роу, и время от времени снижался для очередного сеанса связи с мэром и Вашингтоном. Непоседливость принца не позволяла ему долго задерживаться на одном месте. Он то приказывал кружить над Гудзоном и Ист-Ривер, то поднимался вверх, словно для того, чтобы полюбоваться на голубые дали, а однажды начал подъем так стремительно и на такую высоту, что и его самого, и экипаж сморила морская болезнь, заставив снова опуститься. Берт страдал от головокружения и тошноты вместе со всеми.

Зыбкий вид внизу менялся в зависимости от степени подъема. Когда они спускались низко, Берт различал искаженные необычной вертикальной перспективой окна, двери, вывески, рекламные щиты, людей и даже самые мелкие подробности, наблюдал загадочное поведение групп горожан на крышах и улицах. Когда корабль взмывал вверх, подробности сливались, улицы становились уже, обзор шире, люди теряли свою индивидуальность. С максимальной высоты ландшафт напоминал выпуклую рельефную карту. Берт повсюду видел темные, густонаселенные районы, рассеченные сверкающими водоемами, серебряное копье Гудзона, щит пролива Лонг-Айленд. Даже непривычному к философии уму Берта контраст между городом внизу и воздушным флотом в небе указывал на противостояние между традиционной дерзкой американской предприимчивостью и склонностью немецкого характера к порядку и дисциплине. Прекрасные здания-колоссы тем не менее напоминали гигантские деревья в джунглях, ведущие борьбу за место под солнцем. Их живописное величие было хаотично, как величие горных кряжей и ущелий. Дым и неразбериха все еще бесконтрольно пылающих пожаров только усиливали это впечатление. А в небе парили немецкие воздушные суда, существа из другого, куда более упорядоченного мира, расположенные под одним и тем же углом к горизонту, одинаковые по своей конструкции и внешнему виду, подчиненные, как волчья стая, единой воле, которая передавалась по слаженной, отлично работающей системе связи.

Берт вдруг заметил, что видит не более трети всего флота. Другие корабли уплыли по заданиям, о которых он не имел понятия, за пределы видимого круга земли и неба. Его разбирало любопытство, но спросить было не у кого. Позже на востоке появилась примерно дюжина немецких дирижаблей, пополнивших запасы с кораблей снабжения и притащивших за собой несколько «воздушных змеев». После обеда погода испортилась, с юго-запада набежали густые тучи. Казалось, что они размножались сами по себе. Поднялся и начал крепчать ветер. К вечеру он превратился в ураган, с которым дирижабли едва справлялись.

Весь день кронпринц вел переговоры с Вашингтоном, в то время как разведчики рыскали над территорией восточных штатов в поисках объектов, напоминающих воздухоплавательный парк. Эскадрилья из двадцати дирижаблей отделилась ночью от главных сил и спустилась из-за облаков над Ниагарой, захватив город и электростанцию.

Тем временем повстанческий порыв огромного города вышел из-под контроля. Несмотря на пять больших очагов пожара, охвативших много акров и все еще растущих, Нью-Йорк не признавал себя побежденным.

Поначалу мятежный дух находил выход в отдельных выкриках, уличном ораторстве и газетных инсинуациях, затем, когда рассвело, он проявился более отчетливо: в одной точке за другой на архитектурных утесах начали появляться американские флаги. Вполне возможно, подобная бодливость уже сдавшегося города во многом была следствием простодушной американской безапелляционности, однако нельзя также исключать, что многие действительно стремились продемонстрировать народный гнев.

Эта выходка жестоко оскорбила немецкую любовь к порядку. Граф фон Винтерфельд немедленно связался с мэром и указал на упущение. Пожарным дозорам было велено разобраться. Нью-йоркская полиция среагировала быстро, и вскоре повсюду начались нелепые стычки между темпераментными гражданами, намеренными защитить флаги, и раздраженными, встревоженными офицерами полиции, которые пытались их снять.

На соседних с Колумбийским университетом улицах события приняли нешуточный оборот. Капитан воздушного судна, наблюдавший за этим кварталом, снизился и попытался подцепить веревочной петлей флаг, вывешенный на корпусе Морган-Холл. В этот момент из окон высотного жилого здания между университетом и Риверсайд-драйв грянул залп винтовочных и револьверных выстрелов. Большинство пуль не причинили вреда, однако две-три продырявили газовые камеры, а еще одна раздробила руку человеку, стоявшему на носовой платформе. Часовой немедленно ответил на выстрелы, в центре орла заработал пулемет, и обстрел из здания быстро захлебнулся. Воздушный корабль поднялся выше и послал предупреждение флагману и мэрии. На место происшествия немедленно прибыли отряды полиции и гражданской милиции, на чем данный конкретный инцидент был исчерпан.

Однако вскоре последовала еще одна отчаянная попытка, предпринятая группой молодых завсегдатаев ночных клубов, распаленных авантюрными, патриотическими фантазиями. Они проникли на десятке автомобилей в Бикон-Хилл и с завидной энергией начали оборудовать импровизированный опорный пункт вокруг орудия на лафете с шарниром Доуна. Там же находился расчет орудия, до отвращения недовольный приказом о прекращении огня, поэтому бунтарям не составило труда заразить артиллеристов мятежным духом. Члены расчета заявили, что у них отняли шанс проявить себя, и горели желанием продемонстрировать, на что способна их «штучка». Под началом неофитов они вырыли окоп, насыпали бруствер и соорудили хлипкий навес из кровельного железа.

Их заметили с «Пруссии», когда орудийная прислуга заряжала первый снаряд. Орудие успело сделать всего один выстрел, прежде чем сброшенные с дирижабля бомбы разнесли всех на кусочки вместе с их жалким укрытием. Однако выпущенный снаряд разорвался прямо над серединой газовой камеры «Бингена», из-за чего дирижабль, потеряв управляемость, сделал вынужденную посадку в Статен-Айленд. Он сильно сдулся и упал между деревьев, опустевшая оболочка центральной части повисла на кронах деревьев, как украшенный фестонами полог. Возгорания не произошло, и команда мгновенно приступила к ремонту. Немцы вели себя с уверенностью, граничащей с наглостью. Пока большинство было занято латанием прорех в оболочке, человек шесть отправились по ближайшей дороге на поиски газовой магистрали и были захвачены в плен враждебно настроенной толпой. Неприязненное любопытство хозяев нескольких соседних домов быстро переросло в агрессивность. К этому времени полиция уже не могла толком контролировать обширное разноязыкое население Статен-Айленда, а винтовка или пистолет с патронами имелись почти в каждой семье. Оружие немедленно извлекли, и после двух-трех промахов один из занятых работой немецких солдат был ранен в ступню. После этого команда дирижабля оставила шитье и штопку, залегла за деревьями и открыла ответный огонь.

Треск выстрелов привлек внимание «Пруссии» и «Киля», некоторое количество ручных гранат превратили в руины все дома в радиусе одной мили. Были убиты несколько американских мужчин, женщин и детей, не участвовавших в бою, а сами нападавшие отступили. Пока ремонтников прикрывали с воздуха два дирижабля, работа шла в спокойной обстановке. Но когда корабли вернулись на свои боевые позиции, осажденную команду «Бингена» вновь начали периодически обстреливать. Перестрелка продолжалась всю вторую половину дня и ближе к ночи переросла в настоящее сражение.

Около восьми вечера вооруженная толпа местных жителей пошла в атаку, и все оборонявшиеся после яростной, беспорядочной схватки были перебиты.

В обоих случаях немцев подвела невозможность высадки хоть какого-нибудь десанта. Дирижабли совершенно не годились для переброски десантных подразделений, а бортовая команда имела в своем составе лишь такое количество людей, какого хватало для успешного маневрирования и ведения воздушных боев. Дирижабли были способны причинить огромный ущерб с воздуха и в кратчайшие сроки принудить правительство любой страны к капитуляции, но не могли обезоружить и вынудить сдаться население на земле. Захватчикам приходилось рассчитывать на то, что под угрозой новых бомбардировок власти сами наведут порядок на своей территории. Другого козыря у нападавших не было. Можно не сомневаться, что при наличии хорошо организованных, непострадавших органов власти, а также однородного, вышколенного населения таких мер вполне бы хватило для поддержания мира. Увы, Америка представляла собой не тот случай. Мало того что администрация Нью-Йорка была слаба и не располагала достаточными силами полиции, разрушение ратуши, почтамта и других нервных центров безнадежно нарушило взаимодействие городских служб. Трамваи и поезда перестали ходить. Телефонная связь работала с большими перебоями. Немцы трахнули Нью-Йорк по голове, и оглушенная голова сдалась на их милость, но в то же время потеряла контроль над туловищем. Нью-Йорк превратился в безголовое чудовище, утратившее способность к коллективному подчинению. Повсюду происходило мятежное шевеление, повсюду в этот вечер предоставленные самим себе власти и чиновники, заражаясь всеобщим возбуждением, присоединялись к вооруженным, размахивавшим флагами толпам.

6

Перемирие затрещало по швам и окончательно испустило дух после злостного нарушения его условий – подлого убийства (другой эпитет не приходит на ум) «Веттерхорна» над площадью Юнион-сквер, всего в миле от назидательно превращенной в развалины ратуши. Нападение произошло под вечер в промежуток между пятью и шестью часами. Погода к этому времени совершенно испортилась, и дирижабли были вынуждены поворачиваться носом к сильному ветру, чтобы их не сносило. С направления зюйд-тень-зюйд-ост один за другим налетали шквалы с градом и молниями. Чтобы как можно лучше укрыться от них, флот спустился к самым крышам, тем самым уменьшив радиус кругового обзора и подставив бока под винтовочные выстрелы.

В первую ночь на площади Юнион-сквер установили орудие. Его не успели поставить на лафет, не говоря уже о том, чтобы хоть раз из него выстрелить, и после капитуляции вместе с боекомплектом оттащили под аркаду высотного универмага Декстера. Здесь-то поздним утром его и обнаружили патриоты. Они принялись за работу и подняли орудие на верхние этажи. Скрытую огневую позицию устроили прямо в офисе; отряд, опустив жалюзи на окнах, сидел в засаде, словно увлеченные игрой дети, пока над новенькими шпилями «Тиффани» не появился нос незадачливого, с трудом противостоящего ветру «Веттерхорна». Маскировка была немедленно снята. Дозорный «Веттерхорна» скорее всего успел заметить, как из окон десятого этажа соседнего дома разом вылетают и сыплются вниз стекла и вспышку из притаившегося в глубине черного орудийного жерла.

Орудие сделало два выстрела, прежде чем рухнуло все здание универмага. Оба снаряда прошили корпус «Веттерхорна» насквозь от носа до кормы. Дирижабль был уничтожен. Он смялся, как жестяная банка от удара тяжелым сапогом, ткнулся носом в площадь, а туловище с треском рвущихся и гнущихся стоек и растяжек тяжело распласталось на крыше корпуса Таммани-Холл и поверх улиц, примыкающих ко Второй авеню. Газ смешался с окружающим воздухом, а воздух из разорванного баллонета хлынул в продырявленные газовые камеры, после чего раздался страшной силы взрыв.

«Фатерланд» в это время боролся с ветром южнее ратуши над руинами Бруклинского моста. Звук орудийных выстрелов и последующего крушения здания Декстера заставили Курта и Смоллуэйса подбежать к иллюминатору. Они успели увидеть вспышку, прилипли к стеклу, но тут их отшвырнула в глубь каюты взрывная волна. «Фатерланд» подскочил, словно поддетый ногой футбольный мяч, а когда оба снова посмотрели в иллюминатор, площадь Юнион-сквер выглядела далекой, маленькой разоренной поляной, на которой покуражился великан космических размеров. Здания восточнее площади, накрытые остатками пылающего каркаса и корчащегося в судорогах скелета воздушного корабля, горели в десятках мест. Все крыши и стены странным образом покосились и разваливались на глазах.

– Вот это да! – воскликнул Берт. – Что это было? Посмотрите на людей!

Курт не успел ничего ответить: в помещениях для личного состава раздались резкие звонки тревоги, и он убежал по вызову. Берт, помешкав, озабоченно вышел в коридор, поминутно оглядываясь на иллюминатор. Его немедленно сбил с ног принц, во весь опор бежавший в сторону хранилища боеприпасов.

Перед Бертом на мгновение мелькнула грозная фигура принца с белым от ярости, перекошенным от дикого гнева лицом и огромными кулачищами.

– Blut und Eisen! – вопил принц. – Оch! Blut und Eisen!^[25]

«Ругается, должно быть», – подумал Берт.

Кто-то налетел на него (судя по манере падения, это был фон Винтерфельд), еще кто-то задержался, чтобы с ожесточением пнуть Берта побольнее. Молодой человек сел на полу, потирая свежую ссадину на щеке, и поправил повязку на голове.

– Черт бы побрал этого принца! – в сердцах выругался Берт. – Не принц, а дикая свинья.

Он немного пришел в себя, встал и направился к трапу, ведущему на маленькую галерею. За спиной послышался шум, возвещающий о возвращении принца со свитой. Берт вовремя, как заяц в нору, шмыгнул в свою каюту и успешно избежал нового столкновения с наводящим ужас горлопаном.

Прикрыв дверь, Берт дождался, когда в коридоре стихнет шум, подошел к иллюминатору и выглянул наружу. Пелена облаков отчасти скрывала улицы и площади, из-за качки картина ходила вверх-вниз. Внизу бегали отдельные фигурки, но в целом район, казалось, обезлюдел. Когда «Фатерланд» вновь опустился ниже, улицы как будто раздались вширь, стали отчетливее, маленькие точки снова превратились в людей. Вскоре дирижабль, качаясь, проплыл вдоль нижней части Бродвея. Точки на земле уже не бегали, а смотрели вверх. И вдруг бросились врассыпную.

Пролетающий мимо аэроплан сбросил какой-то маленький хрупкий предмет. Он упал на тротуар рядом с большой аркой прямо под дирижаблем. В нескольких шагах от места падения со всех ног улепетывала маленькая фигурка. Двое-трое мужчин и какая-то женщина бросились через проезжую часть на другую сторону. Фигурки были крошечные – одна голова да бешено работающие локти и колени. Было очень смешно наблюдать, как они перебирали ногами. Укороченный ракурс лишал людей достоинства. Человечек на мостовой смешно подпрыгнул, когда бомба упала прямо у него за спиной, – по-видимому, сильно испугался.

Во все стороны жахнуло ослепительное пламя, подпрыгнувший человечек в одно мгновение вспыхнул и исчез, растворился без следа. Люди, перебегавшие через дорогу, нелепо, неуклюже подскакивали, падали на землю и оставались лежать без движения, на них дымилась и горела разорванная одежда. Арка начала распадаться на куски, каменная кладка внизу здания обвалилась с грохотом, напоминающим звук ссыпаемого в подвал угля. До ушей Берта долетел слабый крик, на улицу выбежала толпа людей, один из них хромал и нелепо жестикулировал. Потом он остановился и поспешил обратно к зданию. Обвалившаяся кирпичная стена сбила его с ног, и скорчившаяся фигура застыла без движения там, где упала. На улицу из домов повалили клубы пыли и черного дыма, сквозь них пробивалось красное пламя.

Так началась кровавая расправа над Нью-Йорком. Среди больших городов века науки Нью-Йорк первым пострадал от чудовищной мощи и зловещих изъянов войны в воздухе. Он был разрушен, как и несметное количество поселений варваров в прошлом веке, потому что был слишком велик, чтобы его оккупировать, но при этом слишком горделив и непокорен, чтобы поднять руки и тем спасти себя от разрушения. В возникшем положении гибель Нью-Йорка стала неизбежной. Не мог же принц отступить и признать себя побежденным. С другой стороны, город невозможно было покорить, не разрушив его почти до основания. Катастрофа стала логическим следствием приложения науки к военному делу. Большие города были заведомо обречены. Но как бы ни бесила принца проблема выбора, он решил придерживаться умеренного подхода даже в бойне. Требовалось преподнести такой урок, который надолго бы запомнили, однако без лишних жертв и трат боекомплекта. В ту ночь принц распорядился разрушить только Бродвей. Под его руководством колонна прошла над всем Бродвеем, сбрасывая бомбы, с «Фатерландом» в авангарде. Таким образом Берт Смоллуэйс стал участником беспощадного побоища, имевшего мало аналогов в мировой истории, когда военные уничтожали дома и людей на земле без особого восторга, но и ничем не рискуя, за исключением шальной пули.

Берт стоял, вцепившись в раму иллюминатора, дирижабль швыряло из стороны в сторону, ветер гнал перед собой тонкую пелену дождя, в сумерках люди выбегали на улицу из домов, смотрели, как рушатся их жилища и вспыхивают пожары. Воздушные корабли разносили город в пух и прах – так капризный ребенок топчет домики, сооруженные из кубиков и карт. За эскадрой тянулся хвост из развалин, пожарищ и разбросанных повсюду мертвых тел. Тела мужчин, женщин и детей лежали вперемешку, как трупы каких-нибудь мавров, зулусов или китайцев. Центр Нью-Йорка быстро превратился в пылающую алым огнем топку, из которой невозможно было выскочить живым. Машины, поезда, паромы прекратили движение, не горел ни один уличный фонарь, обезумевшие от ужаса беглецы в полной темноте и неразберихе могли ориентироваться только по зареву пожаров. Взгляд Берта выхватывал лишь разрозненные эпизоды творящегося внизу кошмара. Он вдруг сделал невероятное открытие: если подобная катастрофа возможна в странном, гигантском, заокеанском Нью-Йорке, то, значит, возможна и в Лондоне, и в Бан-Хилле! Маленький остров за серебристым морем потерял свою неприкосновенность, и в мире не осталось ни одного места, где бы человек вроде Смоллуэйса мог бы гордо расправить плечи, голосовать в поддержку войны и за жесткую внешнюю политику и при этом не бояться ужасных последствий.

Глава VII. «Фатерланд» выведен из строя

1

Вслед за пожарами на острове Манхэттен произошел первый воздушный бой. Американцы поняли, что выжидание дорого им обойдется, и ударили всеми силами, надеясь спасти Нью-Йорк от помешанного на крови и железе принца, от огня и смерти.

Американские самолеты атаковали немцев с флангов под прикрытием сумерек, дождя и молний, используя штормовую погоду. Если бы не дозорный дирижабль у Трентона, две эскадрильи, прибывшие с аэродромов в Вашингтоне и Филадельфии, захватили бы противника врасплох.

Известие об атаке поступило, когда измотанные непогодой, уставшие от вакханалии разрушений немцы, наполовину опустошив хранилище боеприпасов, переключились на борьбу со штормом. Они оставили Нью-Йорк у себя в тылу на юго-востоке, превратив город в черное пятно, рассеченное красным шрамом пожарищ. Все дирижабли сильно болтало, порывы ветра с градом прижимали их к земле, из-за чего им приходилось заново с трудом набирать высоту. Наступил зверский холод. Принц хотел отдать приказ лететь на восток и выбросить медные цепи-громоотводы, но тут получил донесение об атаке аэропланов. Он построил все корабли в одну линию носом на юг, приказал пилотам «воздушных змеев» занять места в самолетах и приготовиться к отражению атаки и всем подняться выше дождя и темноты в морозную высь.

Новости о новой напасти не сразу дошли до Берта. В это время он был в столовой, где раздавали ужин. Берт опять надел пальто и рукавицы Баттериджа, закутавшись для верности в одеяло. Он откусывал большие куски от ломтя хлеба, макая его в суп. Широко расставив ноги, Берт привалился спиной к перегородке, чтобы не терять равновесие от качки. Окружавшие его солдаты выглядели уставшими и подавленными; некоторые разговаривали, но большинство набычилось и угрюмо молчало. Кое-кто страдал от морской болезни. Казалось, всем им было присуще типичное сознание отщепенцев, совершивших убийство не далее как вечером, и все они чувствовали враждебность земли и ярость народа под ними, которые были пострашнее морской бури.

В этом состоянии их и застало известие об атаке. Краснолицый кряжистый солдат с белесыми ресницами что-то крикнул по-немецки с порога, все как один встрепенулись. Берт уловил недоумение в голосах, но не смог разобрать ни слова. Вслед за объявлением на мгновение наступила полная тишина, после чего посыпались вопросы и предложения. Даже страдающие морской болезнью мгновенно порозовели и включились в разговор. Несколько минут в столовой царил бедлам, но вскоре, словно подтверждая новость, зазвенел сигнал сбора.

Берт оказался, как говорят в драматических пьесах, в гордом одиночестве.

– Что такое? – спросил он, хотя отчасти уже догадывался.

Задержавшись ровно настолько, чтобы проглотить суп, он выбежал в качающийся коридор и, цепко хватаясь за перекладины, спустился по лесенке в маленькую галерею. Непогода ударила в лицо, словно струя из брандспойта. Казалось, что дирижабль выполняет какие-то неведомые приемы воздушного джиу-джитсу. Берт плотнее закутался в одеяло, держась за поручни онемевшей рукой. Его швыряло туда-сюда в мокрых сумерках, за стеной дождя ничего не было видно. Над головой корпус дирижабля освещали теплые сигнальные огни, быстро занимали боевые посты члены судовой команды. Внезапно все огни разом погасли, и «Фатерланд», шатаясь и крутясь, начал с большим трудом набирать высоту.

Когда дирижабль сильно накренился, Берт увидел внизу горящие здания; картина напоминала колеблющийся веер с огненной кромкой. Сквозь струи дождя он смутно различал, что рядом грузно поднимается еще один корабль, то и дело, как дельфин, клюющий носом. Вскоре соседний дирижабль проглотили облака, потом он опять вынырнул – черный китообразный монстр в потоке стихии. Ветер приносил массу различных звуков: шлепков, свиста, глухих, отрывистых криков и шумов, трепал одежду, пытался сбить с толку. Временами разум цепенел, Берт терял зрение и слух и старался любой ценой не потерять еще и равновесие.

– Ух!

Что-то отделилось от бескрайней темноты над головой, наискось пролетело мимо и пропало в кутерьме внизу. Это был немецкий «воздушный змей». Он промелькнул так быстро, что Берт успел всего на мгновение увидеть темную фигуру припавшего к штурвалу пилота. Возможно, какой-нибудь маневр, хотя больше похоже на катастрофу.

– Ничего себе!

«Тат-тат-тат», – заговорила скорострельная пушка где-то впереди, и вдруг «Фатерланд» жутко тряхнуло. Берт и часовой изо всех сил вцепились в поручни. Бах! – грохнуло прямо у них над головами. Дирижабль еще раз сильно качнуло, клубящиеся тучи полыхнули ярким красным светом – отражением далеких невидимых вспышек где-то на другой стороне необъятной бездны. Перила вдруг очутились сверху, и вцепившийся в них Берт повис в воздухе.

На мгновение разум Берта целиком ушел в сжимающие поручни руки.

– Надо вернуться в каюту, – сказал он, когда дирижабль снова выровнялся и ноги нащупали пол.

Пока он осторожно пробирался к трапу, вся галерея встала на дыбы и ухнула вниз, как необъезженная лошадь.

– И-и-ха! – взвыл Берт.

Трах! Бах! Бах! Треск выстрелов и взрывов вдруг заглушил могучий, оглушительный раскат грома, сверкнула змеистая белая молния. Мир словно разломился надвое.

За мгновение до безумного грохота Вселенная застыла, лишившись теней, в слепящем резком свете. Именно в этот момент Берт увидел американский самолет. Из-за яркой вспышки он казался неподвижно зависшим в воздухе. Даже винт как будто не двигался, а люди в самолете напоминали манекены. Они были так близко, что Берт видел их вполне отчетливо. Хвост боевой машины опустился вниз, казалось, она вот-вот опрокинется. Это был один из аэропланов проекта Кольта – Коберна – Лэнгли с двойными скошенными крыльями и винтом на носу. Пилоты сидели в гондоле наподобие лодки, прикрытой со всех сторон сетью. К продолговатому легкому корпусу с обоих боков были прикреплены винтовки магазинного типа. Удивительнее и чудеснее всего был огонь, ползший вниз по левому верхнему крылу, оставлявший за собой красноватый дымный след. Однако еще поразительнее был даже не огонь, а заблудившаяся молния, словно единой нитью связавшая самолет с немецким дирижаблем в пятистах ярдах под ним. Корявые зигзаги молнии, похожие на ветки терновника, вырастали прямо из углов и выступающих частей огромных крыльев.

Все это Берт увидел как на картинке, слегка смазанной тонкой занавесью изорванного ветром тумана.

Гром последовал за молнией почти без задержки. Поэтому Берт так и не смог понять, оглох ли он до того, как ослепнуть, или наоборот.

Вспышка сменилась тьмой, непроницаемой тьмой, ударила взрывная волна, и откуда-то снизу, из бездны, послышался удаляющийся жалобный писк голосов.

2

После этих событий корабль начало сильно качать с боку на бок. Берт отчаянно пытался добраться до каюты. Он вымок до нитки, замерз и до смерти перепугался, вдобавок на него напал нешуточный приступ морской болезни. Ему казалось, что в коленях и руках больше не осталось никаких сил и что подошвы ног разъезжаются на металлическом полу, как на льду. Он не замечал, что пол галереи действительно покрылся тонким слоем льда.

Трудно сказать, сколько времени занял подъем из галереи по лесенке. Потом, в кошмарных снах, ему чудилось, что ужас продолжался несколько часов. Сверху, снизу, вокруг него разверзались чудовищные провалы, дико выл ветер, закручивая вихри из темных снежинок. Берта отделяли от стихии всего лишь тонкая металлическая решетка да поручни, которые, похоже, сильно обозлились и неистово пытались стряхнуть его в бушующее пространство.

Однажды мимо уха просвистела пуля, и облака со снежинками осветила вспышка, но он даже не обернулся, чтобы посмотреть, какой еще враг пронесся мимо в темной пустоте. «Надо выйти в коридор! Надо выйти в коридор! Надо выйти в коридор!» – сверлила мысль. Выдержит ли рука, не разожмется ли от бессилия? В лицо ударила пригоршня градин, у Берта перехватило дух, он чуть не потерял сознание. «Надо держаться!» И он пополз дальше.

Наконец, испытывая неимоверное облегчение, молодой человек ощутил, что находится в теплом коридоре. Коридор вел себя как стакан для игры в кости и явно вознамерился, встряхнув Берта пару раз, выбросить его вон. Он машинально вцепился в стену и дождался, когда пол снова займет горизонтальное положение, после этого стал делать короткие перебежки и снова цепляться за стену, как только нос дирижабля задирался кверху.

И вот он в каюте!

Берт захлопнул дверь и на минуту перестал связно мыслить, окончательно поддавшись ужасу морской болезни. Ему хотелось забраться в такое место, где можно прийти в себя, не цепляясь за что попало. Берт откинул сиденье лежанки, залез внутрь и безвольно растянулся на случайных вещах, стукаясь головой то об одну стенку, то о другую. Крышка со щелчком захлопнулась над головой. Его перестало волновать, что будет дальше, кто с кем ведет бой, чьи выстрелы и взрывы гремят вокруг, не волновало, убьет ли его пулей или разорвет на части – Берта душили бессильная, безадресная ярость и отчаяние. «Какая глупость! – пробурчал он, вложив в это слово все свое отношение к человеческой суете, авантюрам, войнам и череде событий, в чью ловушку он угодил. – Ух, какая глупость!» Берт включил в свое проклятие всю обитаемую Вселенную. Лучше уж сразу умереть, чем так жить.

Он не видел звездного неба, к которому «Фатерланд» наконец поднялся, преодолев кутерьму и неразбериху непогоды на нижних высотах, не видел дуэли дирижабля с двумя кружившими вокруг него американскими самолетами и того, как они прострелили кормовые газовые камеры корабля, не видел отражения нападения аэропланов с помощью разрывных пуль и последующего беспорядочного бегства.

Стремительная атака удивительных ночных птиц, их героический прорыв и самоубийственный подвиг прошли мимо его сознания. Самолеты протаранили «Фатерланд»; некоторое время дирижаблю грозила гибель, он быстро терял высоту: аэроплан, запутавшись поврежденным пропеллером в его обшивке, тянул монстра вниз. Пилоты попытались перелезть на борт корабля. Когда американский аэроплан наконец отцепился, а летчики были сброшены вниз или убиты, Берт в своем убежище всего лишь почувствовал, что «Фатерланд» сделал головокружительный скачок вверх.

А потом наступило бесконечное облегчение, невероятное блаженство. Болтанка, качка, борьба с ветром прекратились совершенно. «Фатерланд» больше не противился буре, разбитые, раскуроченные взрывом двигатели больше не стучали, дирижабль потерял управление, и гигантские обломки кораблекрушения в воздухе, растрепанные ураганом лохмотья плавно несло ветром, как обычный воздушный шар.

Берт лишь отметил про себя желанное окончание череды неприятных ощущений. Состояние корабля и результат сражения нисколько его не интересовали. Он еще долго лежал внутри диванчика, тревожась, что трепка, качка и тошнота вот-вот вернутся, и сам не заметил, как уснул.

3

Берт проснулся в укромном, но затхлом пространстве, ощущая жуткий холод, и долго не мог сообразить, где находится. Болела голова, не хватало воздуха. Ему снились сбивчивые сны об Эдне, дервишах пустыни и крайне рискованной езде на мотоцикле под самыми облаками в окружении взрывов петард и бенгальских огней, что вызывало страшное недовольство у некоего субъекта, в котором перемешались черты принца и мистера Баттериджа. Ни с того ни с сего они с Эдной начали жалобно хныкать. Он проснулся в спертом воздухе и темноте с мокрыми ресницами в уверенности, что никогда-никогда больше не увидит Эдну.

Берт не сомневался, что проснулся в спальне за велосипедной мастерской в Бан-Хилле, а картина гибели величественного, огромного и прекрасного города под бомбами ему привиделась.

– Грабб! – позвал он, желая рассказать сон другу.

В ответ – тишина. Звук собственного голоса, глухо отразившегося от стенок ящика, и нехватка воздуха направили мысли в другую сторону. Берт уперся руками и ногами в крышку, но наткнулся на непреодолимую преграду. Его положили в гроб! Похоронили заживо! Берт потерял голову от паники.

– Помогите! – заорал он. – Помогите! – И забарабанил изо всех сил ногами по крышке. – Выпустите меня! Освободите!

Берт несколько секунд бился в неописуемом ужасе. Наконец стенка воображаемого гроба поддалась, он выкатился на свет божий и сделал несколько кувырков по полу с мягким покрытием, как ему показалось, в обнимку с Куртом. Лейтенант от души награждал соседа по каюте пинками и ругательствами.

Берт сел. Повязка съехала с головы на один глаз, и он ее раздраженно сдернул. Курт тоже сидел на полу в ярде от него, как всегда розовощекий, закутанный в одеяло, с водолазным шлемом на колене. Лейтенант с мрачным видом потирал отросшую щетину на подбородке. Пол с красной обивкой имел сильный наклон, над ними находился проем, напоминавший вытянутый в длину люк погреба, в котором Берт с трудом признал дверь каюты, занявшую непривычное для нее горизонтальное положение. Вся каюта, как оказалась, лежала на боку.

– Какого черта, Смоллуэйс? – недовольно сказал Курт. – Я уж решил, что вы упали за борт вместе с остальными, а вы живой выскакиваете из дивана. Где вы пропадали?

– Мы все еще летим?

– Ага, кверху тормашками. Эта часть теперь верх, все остальное – низ.

– Был бой?

– Был.

– Кто победил?

– Я еще не читал газет, Смоллуэйс. Мы удалились до окончания боя. Нас подбили, и мы потеряли управление, а наши коллеги – так называемое прикрытие – были слишком заняты, чтобы прийти на выручку. Потом нас снесло ветром и до сих пор несет бог знает куда. Сдуло с места схватки на скорости восемьдесят миль в час или около того. Gott! Ну и ветрище! Ну и бой! И вот мы здесь.

– Где «здесь»?

– В воздухе, Смоллуэйс, в воздухе! Когда наконец приземлимся, не сможем вспомнить, для чего нам даны ноги.

– А внизу что?

– Канада, насколько я понимаю. На вид весьма унылая, безлюдная и неприветливая местность.

– Но почему мы летим кверху тормашками?

Этот вопрос Курт оставил без ответа.

– Напоследок я увидел какую-то летающую машину и яркую вспышку. Больше ничего не помню, – сказал Берт. – Черт! Натерпелся страху! Пушки стреляют! Взрывы грохочут! Тучи. Град. Тряска. Качка. Мне стало жутко страшно и тоскливо, да еще тошнило. Вы хоть знаете, чем закончился бой?

– Понятия не имею. Я и мой отряд надели водолазные костюмы, лазили по газовым камерам и заклеивали дыры кусками шелка. Кроме вспышек молний, ни черта не было видно. Ни один американский аэроплан я так и не увидел. Следил только за новыми дырками от пуль и посылал людей их заделывать. У нас даже пожар на борту начался – правда, не очень сильный. Мы порядком намокли, поэтому огонь быстро угас. А потом одна из этих адских штуковин свалилась нам на голову и протаранила нас. Неужели вы ничего не почувствовали?

– Я все чувствовал, но какого-то конкретного удара не заметил.

– Они, видать, были в полном отчаянии, если только это не случайно вышло. Вспороли нам корму, как ножом. Выпотрошили задние газовые камеры, что твою селедку. Двигатели вместе с командой обслуживания – всмятку. Почти все моторы отвалились и улетели вниз вместе с их аэропланом. Иначе мы точно шлепнулись бы на землю. Часть моторов еще болтается… Из-за этого нос задрался вверх, с тех пор мы и летим в таком положении. Одиннадцать человек сорвались в разных точках, бедняга Винтерфельд провалился через дверь каюты принца прямо в штурманскую рубку и сломал себе лодыжку. Вдобавок электрооборудование то ли разбило, то ли сорвало ветром – никто толком не знает. Таково наше нынешнее положение, Смоллуэйс. Мы целиком во власти стихии и несемся по воздуху как обычный аэростат прямиком на север – возможно, даже на Северный полюс. Нам неизвестно, какие у американцев есть аэропланы и на что они способны. Вполне вероятно, что мы все их сбили. Один протаранил нас, в другой ударила молния, наши люди видели, как третий просто перевернулся – словно решил показать фокус. В любом случае все они пропали ни за понюшку табаку. Правда, мы потеряли большинство наших «воздушных змеев». Улетели в темноту да так и не вернулись. Неустойчивые машины. Вот и все. Мы не знаем, кто победил, а кто проиграл. Не знаем, вступила ли с нами в войну Британская империя или все еще поддерживает мир. А следовательно, не можем позволить себе спуститься. Неизвестно, с чем мы столкнемся и что будем делать. Станет ли Нью-Йорк для нас тем же, чем Москва для Наполеона, пока неясно. Покуражились мы на славу, перебили кучу народа! Война! Какое благородное понятие! Сегодня утром меня от нее тошнит. Мне больше нравится сидеть на горизонтальном полу, а не на скользких перегородках. Я цивилизованный человек. Не могу забыть старину Альбрехта и «Барбароссу». Как мне не хватает горячей ванны, ласковых слов и домашнего уюта! Когда я гляжу на вас, мне сразу хочется принять ванну. Gott! – Курт подавил отчаянный зевок. – Ну и вид у вас, неотесанный кокни-головастик.

– А пожрать найдется? – спросил Берт.

– Бог его знает!

Курт некоторое время задумчиво смотрел на Берта.

– Насколько я могу судить, Смоллуэйс, – сказал он наконец, – принц скорее всего пожелает выбросить вас за борт, как только о вас вспомнит. И непременно выбросит, если вы попадетесь ему на глаза. Вы ведь не забыли, что вас оставили на борту в качестве балласта? Нам вскоре придется сильно облегчать вес корабля. Если я не ошибаюсь, принц вот-вот проснется и, полный энергии, возьмется за дело. Вы мне нравитесь. Во мне отзывается английская кровь. Вы забавный человечек. Мне не хотелось бы увидеть, как вас сбросят вниз. Так что начинайте приносить пользу, Смоллуэйс. Зачислю-ка я вас в свой отряд. Вам придется вкалывать, проявлять адскую сообразительность и все такое. И еще уйму времени висеть вниз головой. Тем не менее лучшего шанса вам никто не предложит. Боюсь, пассажиров на последнем этапе пути у нас не будет совсем. Чтобы нам прежде времени не опуститься на землю и не попасть в плен, придется сбрасывать балласт. Сдаваться в плен принц не хочет, он будет сопротивляться до последнего.

4

С помощью складного стула, который все еще лежал на своем месте за дверью, они добрались до иллюминатора и стали по очереди рассматривать в него равнину с редколесьем, лишенную железных и шоссейных дорог и почти не имевшую признаков жилья. Раздался звук горна, который Курт истолковал как сигнал к принятию пищи. Они пролезли в дверь и с трудом вскарабкались по почти вертикальному коридору, отчаянно упираясь носками ног и хватаясь пальцами за вентиляционные отверстия в полу. Кухонный персонал обнаружил, что запас самонагревающихся консервов уцелел, поэтому офицерам выдали горячий какао, а рядовому составу – горячий суп.

Ощущение непривычности обстоятельств было настолько сильным, что Берт позабыл о своих страхах. Боязнь уступила место любопытству. Прошлой ночью он так перепугался и почувствовал себя настолько одиноким, что, казалось, до конца исчерпал способность бояться. Он свыкся с мыслью, что вскоре его, вероятно, убьют и что странное воздушное путешествие закончится для него встречей со смертью. Ни один человек не в состоянии бояться постоянно. Через некоторое время разум оттесняет страх на второй план, принимает его как должное, кладет на полку и забывает о нем. Берт сидел на корточках, хлебая суп куском хлеба вместо ложки, и разглядывал соратников по несчастью. Все они пожелтели и покрылись грязью, отрастили четырехдневную щетину и сидели беспорядочными кучками, как усталые жертвы кораблекрушения. Разговаривали мало. Положение настолько огорошило их, что в голову не приходило ничего путного. Трое получили травмы во время качки, один сидел перевязанный после пулевого ранения. Трудно было вообразить, что эта же небольшая группа людей совсем недавно совершала беспрецедентные по своему размаху убийства. Ни один из солдат, сидевших на корточках на переборке с мисками супа в руках, не напоминал злодея, склонного к такого рода зверствам. Казалось, никто из них не обидел бы и собаку. Эти люди явно были созданы для уютных домиков, стоящих на твердой земле, тщательно вспаханных полей, светловолосых жен и простодушного веселья. Краснолицый кряжистый рядовой с белесыми ресницами, который первым принес в столовую известие о начавшемся воздушном бое, доел суп и с отеческой заботой поправлял повязку на вывихнутой руке совсем еще юного парня.

Берт покрошил остатки хлеба в остатки супа, чтобы растянуть удовольствие подольше, как вдруг заметил, что все смотрят на пару ног, свесившуюся в открытый дверной проем. Из-за двери появился Курт и присел на корточках на дверную раму с петлями. Каким-то неведомым образом лейтенант умудрился побриться и причесать свои золотистые волосы, что делало его похожим на херувима.

– Принц, – объявил он.

Появилась вторая пара сапог, пытавшаяся широкими, вальяжными движениями нащупать дверную раму. Курт помог им найти опору, и принц – тоже тщательно выбритый, причесанный, нафабренный, умытый и как всегда грозный – соскользнул на дверной косяк. Все, включая Берта, вскочили и вытянулись во фрунт.

Карл Альберт обвел воинство взглядом и вскинул руку повелительным жестом, словно осаживал коня. Рядом с ним появилась голова капитана корабля.

Берт не на шутку струхнул. Голубые глаза принца остановились на нем, светлейший палец указал на него, прозвучал какой-то вопрос. Курт принялся объяснять.

– So, – сказал принц и потерял интерес к Берту.

Затем предводитель похода обратился к его участникам с отрывистыми, героически звучащими словами. Одной рукой принц держался за притолоку, второй всячески жестикулировал. Смысла слов Берт не понял, однако заметил, как подтянулись и выгнули спины солдаты. Они начали перемежать речь принца одобрительными восклицаниями. Под конец их предводитель затянул «Ein feste Burg ist unser Gott»^[26], солдаты хором подхватили. Они пели низкими, сильными голосами, ощущая невероятный моральный подъем. Церковный гимн был совершенно неуместен на борту поврежденного, перевернутого набок, теряющего высоту воздушного корабля, сбитого и выведенного из боя после того, как сам произвел жесточайшую в истории человечества бомбардировку, но все равно трогал за душу. Берт чуть не прослезился. Он не понимал ни единого слова знаменитого лютеранского гимна, но все равно раскрывал рот и издавал громкие, гортанные, почти гармоничные звуки.

Далеко внизу песнь достигла ушей крещеных индейцев-полукровок в лагере лесорубов. Оторвавшись от завтрака, они немедленно все побросали и выбежали с радостными воплями встречать второе пришествие. Вид изломанного, покореженного «Фатерланда», подгоняемого вперед мощными порывами ветра, несказанно их озадачил. Картина во многом совпадала с их представлениями о Втором пришествии, но также во многом им противоречила. Совершенно обалдев и потеряв дар речи, лесорубы в благоговейном трепете проводили явление взглядом. Пение оборвалось. Через некоторое время с небес послышался голос:

– Как этот мест сепя назыфайт? Как?

Никто не ответил. Индейцы ничего не поняли, хотя вопрос повторился дважды.

Чудовище наконец скрылось из виду за макушками соснового леса на севере. В лагере лесорубов вспыхнул продолжительный жаркий спор.

Солдаты закончили петь гимн. Ноги принца опять свесились в проход. Личный состав был готов к новым подвигам и героическим свершениям.

– Смоллуэйс! – позвал Курт. – Идите сюда!

5

Под руководством Курта Берт получил первый урок воздушной кройки и шитья.

Перед капитаном «Фатерланда» стояла простая задача – удерживать корабль в воздухе любой ценой. Ветер, хотя и потерял прежнюю ураганную силу, все еще был достаточно силен, чтобы превратить приземление неуклюжей колымаги в чрезвычайно опасную затею, даже если бы принц предпочел посадку в безлюдной местности и риск оказаться в плену. Дирижабль требовалось удерживать в воздухе, пока не уляжется ветер и не появится возможность спуститься в каком-нибудь отдаленном уголке северных территорий, где можно будет произвести ремонт и дождаться прибытия поисковой партии. Чтобы это сделать, требовалось сбрасывать балласт, поэтому Курту с его отрядом поручили лазить по остаткам сдувшихся газовых камер и срезать кусок за куском все ненужное, как только корабль начнет терять высоту. Вскоре Берт, вооруженный острым тесаком, уже карабкался по сети в четырех тысячах футов над землей, пытаясь понять Курта, когда тот говорил по-английски, или хотя бы угадать смысл сказанного, когда он переходил на немецкий.

Работа кружила голову, но не так сильно, как может показаться плотно отобедавшему обывателю, сидящему в теплой гостиной. Берт находил время, чтобы смотреть вниз на полностью лишенный признаков людей дикий субарктический ландшафт, скалистые утесы, водопады, широкие бурные реки, деревья и кустарники, которые на глазах становились все более чахлыми и кривыми. На вершинах холмов попадались островки снега. Он плыл над этой панорамой, рубя плотный, скользкий, промасленный шелк и крепко держась за сетку. Вскоре от корпуса отпилили и сбросили вниз целый моток гнутых металлических стержней и проводов вместе с приличным куском шелковой обшивки. Это было нелегко сделать. Избавившись от лишнего веса, воздушный корабль мигом взмыл вверх, словно за борт выбросили кусок размером с Канаду. Срезанная ткань развернулась в воздухе, спланировала и повисла на краю обрыва. Берт вцепился в канаты, как озябшая мартышка, и пять минут не мог шевельнуть ни одним мускулом.

Но в этой опасной работе было и нечто пьянящее, а главное, он ощутил дух коллективизма. Берт перестал быть одиноким чужаком, которому никто не доверяет, теперь его объединяло с другими общее дело, и он дружески с ними соревновался, чтобы выполнить свое задание быстрее остальных. Он также ощутил большое уважение и привязанность к Курту, до сих пор дремавшие под спудом. Курт в роли начальника бал просто неподражаем: находчив, отзывчив, участлив и скор. Лейтенант успевал повсюду. Его розовощекость и легкомысленность манер быстро забывались. Стоило кому-нибудь столкнуться с трудностями, он был тут как тут с дельным, взвешенным советом наготове. Для своих подчиненных он играл роль старшего брата.

Отряд расчистил три разбитые секции, после чего Берт с радостью вернулся в теплую каюту, уступив место новой смене. Берту и его спутникам выдали горячий кофе – несмотря на рукавицы, работать было действительно холодно. Члены отряда потягивали кофе и с довольным видом поглядывали друг на друга. Один из них дружески обратился к Берту по-немецки, Берт с улыбкой кивнул в ответ. С помощью Курта Берт, чуть не отморозивший щиколотки, выпросил у одного из раненых пару теплых сапог.

После обеда ветер улегся и мимо начали пролетать редкие мелкие снежинки. Снег теперь покрывал почти всю поверхность земли, деревья практически исчезли, за исключением маленьких групп кривых сосен и елок в низинах. Курт и еще три человека забрались в уцелевшие газовые камеры, стравили определенное количество газа и подготовили несколько разрывных полотнищ на случай срочного снижения. Остаток бомб и взрывчатых материалов тоже был выброшен за борт и огласил дикие просторы громкими взрывами. И вот примерно в четыре часа после полудня «Фатерланд» сорвал разрывные полотнища и приземлился на широкой каменистой равнине с видом на покрытые снегом горные утесы.

Посадка неизбежно вышла трудной и жесткой, так как «Фатерланд» не был оснащен атрибутами воздушного шара. Капитан вырвал одно полотнище слишком рано, остальные – слишком поздно. Дирижабль тяжело рухнул на землю, неуклюже подскочил, волоком тащился еще несколько секунд и наконец бесформенной грудой осел на месте. Висячая галерея на носу была раздавлена в лепешку, а фон Винтерфельд получил опасную для жизни травму. Носовой щит со скорострельной пушкой уткнулся в землю. Оторванные штанги и растяжки перебили одному солдату ногу, другому нанесли повреждения внутренних органов. Берта на время прижало бортом. Выкарабкавшись из-под обломков и осмотревшись, он увидел, что большой черный орел, с такой помпой поднявшийся в воздух шесть дней назад во Франконии, лежал, распластавшись, поверх кают дирижабля и мерзлых скал на унылой равнине, как будто кто-то поймал несчастную птицу, свернул ей шею и отбросил в сторону. Несколько членов экипажа стояли, молча созерцая обломки и безлюдную дикую местность, в которой они очутились, другие сноровисто сооружали из остатков газовых камер импровизированный шатер. Принц в полевой бинокль рассматривал далекую возвышенность – она напоминала полуразрушенные морские утесы. Местами выглядывали кустики хвойной растительности, в двух местах падали с обрывов высокие водопады. Почва, способная давать пищу только пучкам малюсеньких цветов без стебля, была сплошь усеяна принесенными ледниками валунами. В воздухе стоял шум и плеск недалекого потока, хотя самой реки не было видно. Дул мерзкий, промозглый ветер. Время от времени с неба срывалась одинокая снежинка. После зыбкого пола дирижабля твердая, мерзлая земля под ногами казалась мертвенной и тяжелой.

6

Таким образом великий и могучий кронпринц Карл Альберт временно оказался отброшенным на обочину колоссального конфликта, который сам же во многом спровоцировал. Боевая удача и погода словно сговорились и высадили его на Лабрадоре, где он бесился от бессилия целых шесть дней, в то время как война и потрясения волной катились по планете. Страна восставала на страну, один воздушный флот схватывался с другим, пылали города, гибло несметное количество людей, но на Лабрадоре можно было подумать, что за исключением стука молотков на всей земле царят мир и благодать.

Разбили лагерь. Каюты, накрытые шелковой оболочкой газового баллона, выглядели, если смотреть издали, как гигантские цыганские кибитки. Все, кто был свободен от других занятий, мастерили стальную мачту, на которой электрики с «Фатерланда» хотели подвесить антенну беспроволочного телеграфа, чтобы принц мог связаться с окружающим миром. С самого начала отряд преследовали лишения. Провизии осталось мало, всех перевели на сокращенные пайки, а теплая одежда все равно не спасала от пронизывающего до костей ветра и жестоких условий этого дикого края. Первую ночь пришлось провести в темноте, не зажигая огня. Двигатели, поставлявшие электроэнергию, были разбиты и остались где-то далеко на юге, а спичек никто при себе не держал: за спички в кармане полагалась смерть. Всю взрывчатку выбросили, и только под утро офицер с птичьей физиономией, в чьей каюте сначала поселили Берта, признался, что прихватил с собой пару дуэльных пистолетов с патронами, при помощи которых удалось развести костер. Немного позже в орудийных коробках обнаружили нерастраченные боеприпасы.

Первая ночь далась тяжело. Казалось, ей не будет конца. Почти никто не мог сомкнуть глаз. На борту находилось семеро раненых. Фон Винтерфельд получил травму головы; он дрожал в ознобе и бредил, вырываясь из рук санитара и что-то выкрикивая о пожаре в Нью-Йорке. Солдаты жались друг к дружке в темной столовой, кутались во все, что могли найти, согревались какао из банок с химическим подогревом и прислушивались к воплям графа. Утром принц закатил речь о судьбе, Боге, праотцах, радости и славе самопожертвования ради защиты кайзеровской династии и тому подобных вещах, о которых личный состав мог легко позабыть в диких условиях. Солдаты вяло прокричали «ура!», в ответ издалека послышался волчий вой.

Потом закипела работа. Через неделю изготовили стальную мачту и подвесили к ней сетку из медного провода. Лейтмотивом этих дней был труд – труд непрерывный, изнурительный, кропотливый. В остатке – суровые неудобства и невзгоды, за исключением разве что неистового величия закатов, отражения рассветов в речных водах, перемен погоды и совершенной глуши вокруг. Лагерь обнесли кольцом непрерывно горящих костров – отряды, ходившие за валежником, натыкались на волков; раненых вместе с кроватями перенесли из кают под навесы поближе к огню. Старый граф фон Винтерфельд сначала метался в бреду, потом затих и наконец умер. Трое раненых хирели на глазах без нормальной пищи, остальные пошли на поправку. Все это происходило как бы за кадром. На первом плане в сознании Берта всегда находилась работа, он то и дело что-то держал, поднимал, перетаскивал тяжелые, неудобные предметы, пилил и скручивал проволоку. Второй план занимал принц: стоило кому-то опустить руки, он налетал, как гроза. Стоя над душой, принц тыкал пальцем в пустое небо и приговаривал по-немецки:

– Мир ждет нас! Настал последний этап истории, длившейся пятьдесят столетий!

Берт не понимал, о чем говорил принц, но жест был красноречив сам по себе. Несколько раз Карл Альберт приходил в бешенство: однажды потому, что кто-то медленно работал, другой раз из-за того, что солдат украл у товарища дневной рацион. Первого принц отчитал и перевел на самую тяжелую работу, второму съездил по физиономии и обругал его последними словами. Сам он никогда не работал. Вокруг костра была расчищена площадка, по которой он расхаживал туда-сюда иногда по два часа кряду, сложив руки на груди и что-то бормоча себе под нос о долготерпении и проклятой судьбе. Временами бормотание переходило в пламенные речи, выкрики и жестикуляцию, заставлявшие работников в страхе останавливаться. В такие минуты они таращились на принца, но быстро понимали, что начальство сверкало глазами и тыкало пальцем не в их адрес, а куда-то в сторону холмов на юге. В воскресенье работу прекратили на полчаса, принц произнес проповедь о вере и дружбе Бога с Давидом, после чего они опять спели «Ein feste Burg ist unser Gott».

Фон Винтерфельда положили в наскоро сколоченную хибару, и однажды утром принц разразился речью о величии Германии.

– Blut und Eisen! – вопил он и, словно в издевку, выкрикивал: – Weltpolitik! Ха-ха-ха!

После чего, понизив голос, лукавым тоном долго разъяснял воображаемым слушателям тонкости государственного устройства. Больные и раненые слушали не перебивая. Если Берт отвлекался, Курт окрикивал его:

– Смоллуэйс, крепче держите свой край!

Медленно и нудно высокую мачту наконец оснастили и водрузили на место. Электрики устроили на ближайшей реке небольшую заводь с водяным колесом. Маленькая динамо-машина марки «Мюльхаузен» со спиральной турбиной, какими пользуются телеграфисты, вполне могла работать от водяного колеса, поэтому к вечеру шестого дня аппарат ожил и принц начал бросать в пустоту мирового пространства призывы к своему флоту, правда едва слышные. Некоторое время на них никто не отвечал.

Берт надолго сохранил память об этом вечере. Алый костер, потрескивая, пылал рядом с местом работы электриков, багровые отблески взбегали вверх по стальной мачте и медным проводам к самой макушке. Принц сидел на валуне, подпирая руками подбородок, и ждал. К северу от лагеря громоздилась пирамида из камней на могиле фон Винтерфельда с воткнутым в нее стальным крестом, вдалеке между разбросанных валунов светились красноватые волчьи глаза. С другой стороны лагеря лежали обломки некогда могучего воздушного корабля и горел еще один костер, у которого грелись солдаты. Все притихли в ожидании новостей. Далеко-далеко, в сотнях миль на другом конце безлюдных просторов, в эту минуту, может быть, щелкали, потрескивали и отзывались ответной вибрацией чьи-нибудь телеграфные мачты. А может быть, не потрескивали и не отзывались, может быть, никто во всем мире не слышал их писка в эфире. Разговаривали мало и только вполголоса. Время от времени издали доносился крик какой-то птицы, а однажды послышался волчий вой. Кулисами для этих звуков служило бескрайнее, холодное дикое пространство.

7

Берт узнал новости последним. Среди его новых товарищей нашелся один любитель иностранных языков. Он-то и сообщил их Берту на ломаном английском. Усталый телеграфист получил ответ на вызов лишь поздно ночью, зато сигнал был четким и сильным. А уж о новостях и говорить нечего!

– Ну что там? – спросил Берт за завтраком посреди всеобщего шума и гама. – Расскажи хоть немного.

– Фесь мир воевайт! – воскликнул любитель языков, взмахнув банкой с какао. – Фесь мир!

Берт внимательно посмотрел на утреннее небо на юге. В это трудно было поверить.

– Фесь мир воевайт! Берлин сгорель. Лондон сгорель. Гамбург и Париж сгорель. Японец сшигаль Сан-Франсиско. Мы делать лагерь в Ниагара. Так они говориль. У Китай много-много фосдушный змей и корабль. Фесь мир воевайт!

– Вот это да!

– Та, – сказал знаток языков, отхлебывая какао.

– Лондон сожгли, говоришь? Как мы Нью-Йорк?

– Мы только бросать бомбы.

– А в новостях не упоминали названия «Клапем» или «Бан-Хилл»?

– Я не слышаль.

Других подробностей Берт не сумел выведать, однако всеобщее возбуждение передалось и ему. Через некоторое время он заметил стоящего поодаль Курта. Лейтенант заложил руки за спину и неотрывно смотрел на далекие водопады. Берт подошел и по-солдатски отдал честь.

– Прошу прощения, господин лейтенант.

Курт обернулся. В это утро на его лице лежала печать необычайной серьезности.

– Я тут раздумываю, не посмотреть ли на этот водопад поближе. Он напоминает мне… Что вам надо?

– Никак не могу взять в толк, что они там говорят, сэр. Вы не могли бы рассказать мне последние новости?

– К черту новости! До вечера далеко – еще успеете их услышать. Наступил конец света. За нами посылают «Графа Цеппелина». Дирижабль будет здесь завтра утром, нам положено прибыть в Ниагару – или прямиком в мясорубку – черед сорок восемь часов. Я хочу посмотреть на водопад. Пойдемте вместе. Вы получили паек?

– Так точно.

– Отлично. За мной.

И погруженный в глубокие мысли Курт первым зашагал по равнине с валунами в сторону далекого водопада.

Первое время Берт плелся за ним с покорным видом подчиненного. Когда они оставили атмосферу военного лагеря позади, Курт замедлил шаг, чтобы идти рядом с Бертом.

– Не пройдет и двух суток, как все мы вернемся на войну, – сказал лейтенант. – А война идет просто адская! Это и есть главная новость. Мир сошел с ума. Наш флот нанес поражение американцам в ту ночь, когда нас подбили, – тут все ясно. Мы, конечно, потеряли одиннадцать кораблей – одиннадцать! – зато все их аэропланы сбиты. Одному богу известно, сколько их было и как много людей погибло. И это только начало. Мы как будто пороховой склад подожгли. Каждая держава прятала у себя какие-нибудь летающие машины. Воздушные бои идут над всей территорией Европы, по всему миру. В войну вступили японцы и китайцы. Это огромный, сверхважный фактор. Азия влезла в нашу домашнюю свару. В конце концов, нас не напрасно пугали желтой угрозой. У них тысячи воздушных кораблей, и они заполонили весь мир. Мы разбомбили Лондон и Париж, французы и англичане сровняли с землей Берлин. А теперь на всех нас напали и подмяли под себя азиаты. Безумие, да и только! И главный в Азии – Китай. Вот кто не ведает ни удержу, ни пощады. Война без границ. Полная неразбериха. Бомбят столицы, разносят вдребезги верфи и заводы, рудники и флотилии.

– Лондон сильно пострадал, сэр?

– Бог его знает…

Лейтенант на время замолчал.

– На Лабрадоре спокойно, – наконец заговорил он. – Я бы не прочь здесь остаться. Но нельзя. Нет! Я должен довести дело до конца. И вы тоже. Каждый из нас должен. Почему? Я скажу почему. Наш мир разлетелся на куски. У нас нет пути назад, нет выхода. Мы попали в западню! Как мыши в горящем амбаре, как домашняя скотина, отрезанная паводком. Мы, естественно, опять будим крушить и убивать. На этот раз наш противник – китайско-японский флот, и шансы на успех складываются не в нашу пользу. Скоро наступит и наш черед. Что будет с вами, я не могу предсказать, хотя насчет себя я точно знаю: меня убьют.

– С вами все будет хорошо, – сказал Берт после неловкой паузы.

– Нет! Меня убьют. Раньше я этого не знал, но сегодня утром, на заре, я вдруг понял, как будто кто-то сказал это вслух.

– Как это?

– Говорю же вам, я просто знаю.

– Как вы можете знать?

– Знаю, и все.

– Как если бы услышали чей-то голос?

– Свой внутренний голос. Я знаю, – повторил Курт еще раз и некоторое время шагал к водопаду молча. – Прежде я всегда ощущал себя молодым, Смоллуэйс, но сегодня утром я почувствовал себя старым, очень старым. Невероятно старым! Я ощущаю близость смерти больше стариков. А ведь я всегда думал, что жизнь – сплошное удовольствие. Я был не прав. Такие вещи: войны, землетрясения – случались всегда и в один миг уничтожали радости жизни. Я словно в первый раз очнулся и прозрел. После Нью-Йорка мне каждую ночь снятся кошмары. Так было всегда – так устроена жизнь. Людей отрывают от близких, разрушают их дома. Существ, полных жизни, воспоминаний, задатков, давят, рвут на куски, морят голодом, калечат. Лондон! Берлин! Сан-Франциско! А сколько жизней мы оборвали в Нью-Йорке!.. При этом живые продолжают делать то же самое как ни в чем не бывало. Продолжал и я! Как дикие звери! Просто как дикие звери!

Курт долгое время ничего не говорил, потом вдруг выпалил:

– Принц – сумасшедший!

Они подошли к месту, где приходилось идти в гору, и остановились у длинного торфяника на берегу ручья. Внимание Берта привлек крохотный розовый цветок.

– Ничего себе! – воскликнул он, опускаясь на колено, чтобы его сорвать. – В таком месте – и цветы!

Курт остановился и, морщась, полуобернулся.

– Первый раз вижу такой цветок, – сказал Берт. – Очень нежный…

– Можете нарвать себе букет, если хотите, – предложил Курт.

Берт так и сделал. Лейтенант ждал, посматривая на него со стороны.

– Странно, почему людям всегда хочется рвать цветы? – пробурчал Берт.

На это Курт ничего не ответил. Они двинулись дальше и долго шли молча. Наконец с седловины холма открылся вид на водопад. Курт присел на камень.

– На него-то я и хотел взглянуть, – произнес он. – Хотя не совсем похож, но все же…

– Похож? На что?

– На другой водопад, который я хорошо помню. У вас есть девушка, Смоллуэйс? – неожиданно спросил он.

– Странно, что вы спросили. Небось все из-за цветов. Я как раз о ней думал.

– Я тоже.

– Как! Об Эдне?

– Нет. Я думал о своей Эдне. У нас у каждого есть своя Эдна, чей образ рисует нам воображение. У меня тоже была девушка. Теперь все это в прошлом. Трудно смириться с тем, что я ее больше не увижу – хотя бы на минуту – и не смогу передать, что думаю о ней.

– Вполне вероятно, что вы с ней еще увидитесь.

– Нет. Я знаю. Я встретил ее в похожем месте, в Альпах, в Энгстлене. Там есть водопад, похожий на этот, широкий такой, над Иннерткирхеном. Вот почему я пришел сюда сегодня утром. Мы с ней удрали от всех и провели полдня у водопада. И собирали цветы – такие же, как сейчас рвали вы. Если не ошибаюсь, их называют горечавки.

– Да-да, мы с Эдной тоже этим занимались. Цветы там и все такое. Кажется, что прошло несколько лет.

– Mein Gott! Какая она была красивая, смелая и в то же время застенчивая! Меня распирает желание еще раз увидеть ее, услышать перед смертью ее голос. Где она теперь? Знаете что, Смоллуэйс? Я напишу ей письмо, маленькую записку. У меня есть ее портрет, – он притронулся к нагрудному карману.

– Вы ее еще увидите, даже не сомневайтесь.

– Нет! Я ее никогда больше не увижу. Не понимаю, зачем людей отрывают друг от друга. Но я точно знаю, что мы больше не встретимся. Я уверен в этом, как в восходе солнца, как в том, что этот водопад по-прежнему будет сверкать, разбиваясь о камни, когда меня давно уже не будет на свете. Ох! Кругом одна нелепость, понукание, насилие, жестокая блажь, тупость, оголтелая ненависть, эгоистичные амбиции! Все это люди испокон веков совершали и всегда будут совершать. Gott! Какую кашу и неразбериху представляет собой жизнь, Смоллуэйс! – побоища, резня, катастрофы, акты ненависти и жестокости, убийства, потогонный труд, самосуд и обман. Сегодня утром я как будто впервые понял, как мне все это надоело. Я понял. Когда человек устает от жизни, наступает время умирать. Я пал духом, и смерть теперь стоит у меня за спиной. Смерть очень близко, и я сознаю, что мне приходит конец. Вспомнить только, сколько надежд я совсем недавно вынашивал, как остро ощущал начало чего-то нового!.. Сплошной обман. Ничего нового так и не началось. Мы муравьи в городах-муравейниках в мире, не имеющем смысла, – он пошумит и исчезнет. Нью-Йорк был таким же муравейником, и его пинком развалил проходивший мимо идиот. Вы только вообразите, Смоллуэйс: война сейчас идет повсюду! Мы крушим человеческую цивилизацию, не успев толком ее построить. То, что англичане сделали в Александрии, японцы в Порт-Артуре, французы в Касабланке, теперь творится по всему миру – в любой его точке! Даже в Южной Америке все передрались между собой! Не осталось ни одного безопасного места, мир и покой везде стали изгоями. Женщинам и их дочерям негде укрыться. Война налетает с воздуха, по ночам сыплются бомбы. Мирные люди выходят по утрам из дома, а над головой – воздушные флотилии, повсюду сеющие смерть.

Глава VIII. Мир, охваченный войной

1

В сознание Берта не сразу проникли мысли о мире, объятом войной, и представление о густонаселенных странах, расположенных южнее этой арктической глухомани, где люди в ужасе и смятении наблюдают, как небо темнеет от новоявленных полчищ воздушных кораблей. Он привык думать об окружающем мире как о бескрайних задворках ближайшего круга, который мог увидеть своими глазами. Война представлялась ему источником новостей и переживаний о событиях, происходивших на ограниченной территории под названием «театр военных действий». Теперь же вся земная атмосфера превратилась в театр военных действий, а территория каждой страны – в арену ожесточенных боев. Государства настолько старались не отстать друг от друга в гонке научных исследований и изобретений и в то же время, несмотря на строжайшую секретность, настолько мало отличались по части планов и нововведений, что не прошло и нескольких часов после запуска первого воздушного флота во Франконии, как на запад, проплывая высоко над головами потрясенных обитателей долины Ганга, двинулась гигантская азиатская армада. Оказалось, что Восточноазиатская конфедерация подготовилась к войне с куда большим размахом, чем Германия.

– Этот шаг, – провозгласил Тан Тинь-Сянь, – поможет нам обогнать Запад. Мы восстановим на земле мир, разрушенный западными варварами.

Азия превзошла немцев в изобретательности, скрытности и сноровке. Там, где у немцев трудилась сотня человек, у азиатов работали десять тысяч. К огромным воздухоплавательным паркам Чин Си-Фу и Цинь-Йен были проложены монорельсовые дороги, опутавшие всю поверхность Китая и поставлявшие несметное количество опытных, расторопных рабочих, по производительности труда намного превосходивших среднего европейца. Известие о сюрпризе, преподнесенном германцами всему миру, лишь подстегнуло усилия азиатов. К моменту бомбардировки Нью-Йорка у немцев вряд ли насчитывалось более трехсот воздушных кораблей. Численность азиатского флота, выдвинувшегося на запад, восток и юг, достигала нескольких тысяч. Кроме того, у азиатов имелись настоящие боевые самолеты, которые они называли «ниай», – легкие, но довольно эффективные машины, во многом превосходившие немецкие «воздушные змеи». Подобно им, азиатские самолеты тоже были одноместными, но имели очень легкую конструкцию из стальных и бамбуковых реек, обтянутых искусственным шелком, с поперечно расположенным мотором и подвижными крыльями. Пилот был вооружен пулеметом, заряженным начиненными кислородом разрывными пулями, и по древней японской традиции – самурайским мечом. Большинство авиаторов были японцами, поэтому с самого начала считалось, что пилот должен владеть искусством поединков на мечах. На крыльях «ниай» были установлены крючья, напоминающие лапы летучих мышей, которыми самолет мог зацепиться за газовую камеру вражеского дирижабля и взять его на абордаж. Эти легковесные аэропланы тащил за собой воздушный флот; кроме того, их отправляли на фронт вместе с войсками сухопутным и морским путем. В зависимости от ветра «ниай» могли преодолеть от двухсот до пятисот миль.

Итак, после подъема первого немецкого флота не прошло и нескольких часов, как в воздухе появились сонмы азиатских машин. Немедленно по всему миру все цивилизованные страны бросились лихорадочно строить воздушные корабли и разрабатывать проекты самолетов, придуманных местными инженерами. До дипломатии больше никому не было дела. По телеграфным линиям туда-сюда передавались предупреждения и ультиматумы, и через несколько часов весь охваченный паникой мир находился в состоянии войны, причем войны крайне запутанного свойства. Великобритания, Франция и Италия объявили войну Германии и грубо нарушили нейтралитет Швейцарии. В Бенгалии при виде воздушных кораблей из Восточной Азии вспыхнуло восстание индусов, а в северо-западных провинциях Индии – ответный мятеж магометан. Последний подобно степному пожару мгновенно охватил территорию от Гоби до Золотого Берега. Восточноазиатская конфедерация захватила нефтяные месторождения в Бирме и скопом напала и на Америку, и на Германию. Прошла всего одна неделя, а воздушные корабли уже строили везде, от Дамаска и Каира до Йоханнесбурга. Лихорадочно вооружались Австралия и Новая Зеландия. Уникальной, жуткой чертой этих событий была быстрота, с какой создавались воздушные чудовища. Строительство линкора требовало от двух до четырех лет – выпустить дирижабль можно было за такое же количество месяцев. Кроме того, воздушный корабль даже по сравнению с торпедным катером имел очень простую конструкцию. При наличии материала для газовых камер, двигателей, газогенератора и чертежей построить дирижабль было не сложнее, чем деревянный корабль сто лет назад. Но в наше время заводы, мастерские и промышленные ресурсы имелись везде – от мыса Горн до Новой Земли и Кантона.

Германский воздушный флот только-только показался над Атлантическим океаном, первый азиатский флот едва достиг Верхней Бирмы, а гигантская сеть кредитов и финансов, сотни лет связывавшая воедино экономику всего мира, уже затрещала по швам и начала рваться. Осознание происшедшего молнией пронеслось по всем биржам мира. Банки блокировали платежи, компании скукоживались и испускали дух, заводы чисто по инерции работали несколько дней, выполняя заказы обанкротившихся, вылетевших в трубу клиентов, и потом закрывались. Нью-Йорк, который увидел Берт, переживал, несмотря на сияние огней и оживленное дорожное движение, жесточайший финансово-экономический коллапс в своей истории. Поставки продовольствия начали давать – поначалу небольшие – сбои. Не прошло и двух недель войны (в это время экипаж «Фатерланда» клепал мачту на Лабрадоре), как в мире помимо Китая – даже вдали от очагов разрушений – не осталось ни одного города или поселка, где полиция и госорганы не прибегали бы к экстренным мерам в борьбе с голодом и безработицей.

Война в воздухе по своей природе имела особые черты, почти неизбежно подталкивавшие общество к развалу. Первую из таких особенностей продемонстрировала атака немцев на Нью-Йорк. Несмотря на чудовищную разрушительную силу, дирижабли практически не могли уследить за порядком в оккупированном городе, взять его под охрану или высадить в нем гарнизон. Неизбежно возникали кровавые стычки с местным населением, ожесточенным экономическим хаосом и взбешенным нехваткой продовольствия, но даже когда воздушный флот не вмешивался и кружил на большой высоте, внизу все равно вспыхивали гражданские волнения и мятежи. За всю историю войн ничто не могло сравниться с таким положением дел, разве что атаки канонерок на большие поселки дикарей и варваров в XIX веке или обстрелы из судовых орудий, подпортившие историческую репутацию Великобритании в конце XVIII века. Другими словами, жестокости и разрушения, предвосхищавшие ужасы воздушной войны, случались и раньше, однако до начала ХХ века мир пережил всего одно потрясение, причем довольно легкое, испытавшее способность современного городского населения выживать под гнетом войны, – восстание коммунаров 1871 года в Париже.

Второй особенностью войны в воздухе, способствовавшей развалу общества, была неэффективность воздушных кораблей в борьбе друг с другом. Все, что находилось на земле: укрепления, морские суда, города – они беспощадно и безнаказанно забрасывали бомбами, но друг другу не могли нанести существенного ущерба, если только не шли на таран ценой собственной гибели. Все вооружение немецкого дирижабля размером с самый большой круизный лайнер составлял единственный пулемет, который с таким же успехом можно было разместить на упряжке мулов. Когда выяснилось, что придется вести дуэли в воздухе, личный состав дирижаблей вооружили винтовками с начиненными кислородом или зажигательной смесью пулями, однако любой дирижабль имел на борту меньше бронезащиты или оружия, чем самая захудалая канонерка военно-морского флота. Соответственно, сталкиваясь в бою друг с другом, эти монстры пытались увернуться и занять выгодную позицию над кораблем противника или сцеплялись, как китайские джонки, и тогда команды забрасывали врага гранатами или, как в Средние века, вступали в рукопашный бой. Шансы на победу для обеих сторон уравновешивал риск потерять устойчивость и рухнуть на землю. Поэтому адмиралы воздушного флота быстро сделали выводы из опыта первых боев и стали все больше избегать сражений в воздухе, находя моральное удовлетворение в разрушительных контратаках.

Если дирижабли были малопригодны в схватках с себе подобными, то слишком неустойчивые немецкие «воздушные змеи» и слишком легкие японские самолеты тоже не могли переломить ход войны. Правда, чуть позже бразильцы сумели сконструировать аэроплан, чьи характеристики и размеры позволяли справиться с дирижаблем, но таких машин произвели всего три-четыре штуки. К тому же они действовали только в Южной Америке и пропали без следа к тому времени, когда всемирная волна банкротств положила конец массовому производству двигателей.

Третья особенность войны в воздухе состояла в том, что, причиняя массу разрушений, война не помогала склонить чашу весов ни в чью пользу. Ее уникальной чертой было то, что ни одна сторона не имела средств защиты от ударов возмездия. Во всех предыдущих сухопутных и морских войнах терпящая поражение сторона была не в силах совершить быстрый налет на территорию и систему коммуникаций противника. Война шла на фронте, а за линией фронта запасам и ресурсам победителя, его столице, городам и заводам, мирной жизни страны ничто не угрожало. В случае войны на море противники стремились уничтожить боевой флот друг друга, установить блокаду портов, захватить угольные причалы и гонялись за крейсерами, нападавшими на торговые суда. Но одно дело – заблокировать и взять под наблюдение береговую линию и другое – следить за всей территорией страны, ведь крейсера и каперы, требовавшие уйму времени на постройку, невозможно было упаковать, спрятать и тайком переправить из одного места в другое. Война в воздухе вынуждала более сильную сторону, даже если она разгромила воздушный флот более слабой стороны, следить за всей территорией противника, патрулировать ее либо разрушать все пункты, где тот мог создать новые и, возможно, еще более смертоносные машины. Как следствие, небеса буквально чернели от туч дирижаблей. Их требовалось выпускать тысячами штук, а аэронавтов готовить сотнями тысяч. Небольшой, еще не накачанный газом дирижабль можно было спрятать в железнодорожном депо, на деревенской улице или в лесу. Замаскировать аэроплан было еще проще.

Между тем в воздухе нет дорог, каналов или точек, о которых можно было бы сказать: «Если враг решит напасть на нашу столицу, он будет вынужден идти именно этим путем». В воздухе любой путь вел к любой цели.

Соответственно, войну невозможно было прекратить обычным способом. А, превосходя Б в численности и боевой мощи, держит тысячу воздушных кораблей над столицей Б, угрожая разбомбить ее, если Б не признает поражение. Б отвечает по беспроволочному телеграфу, что его рейдерские дирижабли в данную минуту бомбят главный промышленный город А. А объявляет рейдеров Б пиратами и так далее, бомбит столицу Б и начинает охоту на дирижабли Б, в то время как Б в благородном негодовании и героическом упорстве приступает к созданию среди руин новых воздушных кораблей и бомб, предназначенных для разгрома А. Война волей-неволей выливается во всеобщую партизанщину, неизбежно втягивая в свою орбиту гражданских лиц, их жилища и весь механизм общественной жизни.

Эти аспекты войны в воздухе застали человечество врасплох. О смягчении тяжести последствий никто заранее не подумал. Будь люди прозорливее, мировые лидеры созвали бы всеобщую мирную конференцию еще в 1900 году. Увы, технический прогресс опережал интеллектуальное развитие и социальную организацию, и мир с его нелепыми старыми флагами, дурацкими бессодержательными национальными традициями, ничтожной прессой и еще более ничтожными страстишками и имперскими замашками, низменной погоней за наживой, привычным двуличием и пошлостью, расовыми измышлениями и конфликтами был захвачен врасплох. Однажды начавшуюся войну ничто не могло остановить. Хлипкая ткань кредитных обязательств, лишенная всякого предвидения, связывавшая миллионы людей узами взаимной экономической зависимости и никем толком не понятая, расползлась под влиянием паники. Дирижабли сбрасывали бомбы, уничтожая любую надежду на организованный протест. В низах повсюду царила экономическая разруха, голодали рабочие, вспыхивали мятежи и общественные беспорядки. Последние остатки путеводного разума у народов испарились под напором эмоционального напряжения. Все сохранившиеся газеты и документы этого периода рассказывают одну и ту же историю о городах и поселках, страдающих от нехватки продовольствия, об улицах, запруженных голодающими безработными, о кризисах администрации и осадных положениях, временных правительствах и советах обороны, а в случае Индии и Египта – о повстанческих комитетах. Все они вооружали население, создавали новые батареи, рыли новые орудийные окопы и спешно налаживали производство дирижаблей и аэропланов.

Наступил крах эпохи, коллапс цивилизации, доверившейся машинам и погубленной машинами. Но если крушение прежних великих цивилизаций, например Древнего Рима, тянулось веками и переходило из одной фазы в другую, напоминая постепенное угасание и смерть старика, то современный крах был сродни гибели под колесами поезда или автомобиля: один молниеносный сокрушительный удар – и немедленная смерть.

2

Первые битвы воздушной войны, несомненно, следовали древним целям морских сражений – выявить диспозицию вражеского флота и уничтожить его. Можно вспомнить битву за Бернский Оберланд, когда итальянские и французские дирижабли намеревались зайти с фланга на парк во Франконии, но получили отпор от экспериментальной швейцарской эскадрильи, которой в течение дня подоспели на помощь немецкие воздушные корабли, или столкновение английских аэропланов Уинтерхауза-Данна с тремя невезучими немецкими дирижаблями.

Затем последовало побоище в Северной Индии, когда весь состав англо-индийского воздушного флота был рассеян и поодиночке уничтожен в ходе неравного трехдневного сражения.

Одновременно с ним началась колоссальная Ниагарская битва между немцами и азиатами, названная так в соответствии с главным направлением удара азиатской армады. Постепенно сражение перешло в разрозненные ожесточенные, героические стычки над половиной континента. Уцелевшие в битве немецкие дирижабли спустились на землю и сдались американцам, после чего экипажи на них поменяли и отправили вести серию столкновений между американцами, полными свирепой решимости уничтожить врага, и азиатской армией вторжения, получавшей постоянные подкрепления с захваченного тихоокеанского побережья и располагавшей громадным флотом. С первого дня битва за Америку шла с непримиримым ожесточением. Никто не просил пощады и не брал пленных. Американцы, проявляя бешеную, неподражаемую энергию, создавали и запускали один дирижабль за другим, которые гибли в боях с азиатскими ордами. Все остальное было подчинено нуждам войны, с мыслью о ней жило и умирало гражданское население. Но вскоре, о чем я еще расскажу, представители белой расы нашли способ победить азиатских самураев. Им стал самолет Баттериджа.

Азиатское вторжение в Америку полностью затмило германо-американский конфликт, который попросту исчез из анналов истории. Начавшись ничем не оправданной бойней, он, казалось бы, предвещал колоссальную трагедию. После разрушения Нью-Йорка вся Америка поднялась как один в решимости погибнуть тысячу раз подряд, но не сдаться немцам. Немцы, решив во что бы то ни стало подчинить своей воле американцев и выполнить план кронпринца, захватили Ниагару, чтобы воспользоваться мощными электростанциями, и очистили от местного населения окрестности до самого Буффало, превратив их в безлюдную пустыню. Как только в войну вступили Великобритания и Франция, немцы также разорили территорию Канады на десять миль вглубь от границы. Они начали перевозить материалы и людей с транспортных судов у Восточного побережья, снуя туда-сюда словно пчелы, несущие мед в ульи. В этот момент появились азиатские отряды; два воздушных флота Востока и Запада сошлись в битве у Ниагары, выявившей главный вопрос войны.

Одна из ярких особенностей первого периода войны в воздухе состояла в полной секретности, окружавшей подготовку воздушных флотов. Каждая из сторон имела очень смутное представление о чужих замыслах и ради соблюдения тайны ограничивала даже собственные эксперименты. Ни один из создателей воздушных кораблей и аэропланов не имел четкого представления о том, с чем придется столкнуться его детищу. Многие вообще считали, что никаких боев в воздухе не придется вести, и создавали новые устройства исключительно для бомбометания. Так думали и немцы. Единственным оружием против другого дирижабля на кораблях немецкого флота был установленный на носу пулемет. И только после боев над Нью-Йорком личному составу выдали винтовки с разрывными пулями. В теории борьбу в воздухе должны были вести «воздушные змеи». Их нарекли воздушными торпедными катерами; авиаторам полагалось подлетать к противнику и сбрасывать на него бомбу сверху. На практике эти колымаги были страшно неустойчивы. Из рейда на корабль-матку возвращалось не более трети машин, остальные либо разбивались, либо совершали вынужденную посадку.

Объединенный японско-китайский флот точно так же состоял из дирижаблей и летательных аппаратов тяжелее воздуха, однако азиатские модели сильно отличались от немецких, став ярким примером того, насколько успешно великие народы Азии усовершенствовали европейские методы научных исследований практически в каждой области. Тон среди азиатских ученых задавал Мохини К. Чаттерджи, политический беженец, ранее служивший в англо-индийском воздухоплавательном парке в Лахоре.

Немецкий дирижабль был похож на рыбину с тупой головой. Азиатский тоже смахивал на рыбу, однако не столько на треску или бычка, сколько на ската или камбалу. Низ был широким и плоским, без иллюминаторов или каких-либо отверстий, за исключением расположенных вдоль осевой линии люков. Там же находились каюты с небольшим командным мостиком наверху. Газовые камеры придавали конструкции сходство с цыганской кибиткой, правда гораздо более плоской. Немецкий дирижабль, по сути, представлял собой надутый газом управляемый шар легче воздуха. Азиатский был лишь немного легче воздуха и скользил по небу с более высокой скоростью, зато был значительно менее устойчив. На носу и корме было установлено по пулемету. Кормовой пулемет большего калибра стрелял зажигательными боеприпасами, к тому же с обоих боков имелись верхние и нижние сетки для винтовочных команд. Каким бы легким это вооружение ни казалось в сравнении даже с самой маленькой канонеркой, азиатские дирижабли превосходили громоздкие немецкие корабли как в боевой мощи, так и в скорости. В бою они заходили немцам в тыл или поднимались над ними. Они даже умудрялись проскакивать под брюхом немецких кораблей, стараясь не подставляться под бомболюки, а едва обгоняли противника, тут же открывали огонь из кормового пулемета, начиняя газовые камеры немцев разрывными пулями.

Однако истинная сила азиатов заключалась не в дирижаблях, а в аэропланах. До появления самолета Баттериджа они, несомненно, были наиболее эффективными летательными аппаратами тяжелее воздуха во всем мире. Их изобрел один японский художник, отчего азиатские аэропланы резко отличались по внешнему виду от угловатых немецких «змеев». У них имелись причудливо закругленные гибкие крылья, больше всего напоминавшие загнутые крылья бабочки, но сделанные из материала наподобие целлулоида и ярко раскрашенного шелка, а также длинный хвост, как у колибри. В передней части крыльев были прикреплены крюки, похожие на когти летучей мыши, которыми аэроплан мог зацепиться за оболочку вражеского дирижабля и, повиснув на ней, разорвать стенки газовой камеры. Место пилота находилось между крыльями над поперечно расположенным двигателем внутреннего сгорания, мало чем отличавшимся от тех, которые в то время ставили на мотоциклы. Пилот, как и в самолете Баттериджа, сидел как бы верхом в седле и помимо винтовки, стреляющей разрывными пулями, был вооружен обоюдоострым двуручным мечом.

3

Теперь у нас есть возможность определить и сравнить особенности американских и немецких аэропланов и дирижаблей, однако участникам невероятно хаотического сражения над великими американскими озерами эти факты были практически неизвестны.

Каждая из сторон ринулась в бой, не ведая, с чем столкнется, находясь в необычных условиях, вооруженная устройствами, способными преподносить крайне неприятные сюрпризы даже без воздействия противника. Как и в морских сражениях броненосцев прошлого века, все оперативные планы и тактические построения, стоило боевым действиям начаться, рассыпались в прах. Капитану каждого корабля приходилось полагаться только на личную инициативу и смекалку. То, что одного подстегивало, другого обращало в бегство и приводило в отчаяние. Можно уверенно сказать, что битва при Ниагаре, как и битва при Лиссе, представляла собой не одну сплошную драку, а череду маленьких стычек.

Для такого наблюдателя, как Берт, битва выглядела серией случайных событий – иногда колоссальных, иногда пустяковых, но в любом случае беспорядочных. У него ни разу не возникло ясности поставленной цели, понимания причин, по которым происходила борьба, и ощущения, что кто-то ее выигрывает, а кто-то проигрывает. Вокруг происходили просто чудовищные вещи, и в итоге привычный мир все больше скатывался во мрак и разруху.

Берт наблюдал за битвой с земли, из Проспект-парка, потом – с Козьего острова, куда ему удалось бежать.

То, как он оказался на земле, однако, требует разъяснения.

Принц восстановил свои полномочия командующего флотом по беспроволочному телеграфу задолго до того, как «Граф Цеппелин» обнаружил их лагерь на Лабрадоре. По указанию принца германский воздушный флот, чье передовое охранение наткнулось на японцев в небе над Скалистыми горами, в ожидании возвращения своего командующего сосредоточился у Ниагары. Принц прибыл туда двенадцатого числа. Берт впервые увидел Ниагарское ущелье на рассвете во время тренировки, вися на сетке центральной секции газовой камеры. В это время «Граф Цеппелин» летел очень высоко. Далеко внизу Берт увидел воду на дне ущелья с мраморными шапками пены, а на западе – гигантскую подкову Канадского водопада. Она сверкала, искрилась и пенилась в косых солнечных лучах, издавая непрерывный низкий рокочущий гул. Воздушный флот – длинная вереница блестящих громадин с медленно вращавшимися хвостами и германскими кормовыми флагами, свисавшими с брюха каждого дирижабля за телеграфными подвесками Маркони, – занял позицию огромным полумесяцем. Рога полумесяца были обращены на юго-запад.

Ниагара-Сити по большей части уцелел, хотя на улицах не было ни души. Мосты сохранились неразрушенными, на отелях и ресторанах по-прежнему красовались флаги и зазывные рекламные щиты, электростанции работали. В остальном казалось, что территорию по обе стороны ущелья подмело гигантской метлой. Все, что могло послужить укрытием для нападения на немецкие позиции у Ниагары, немцы сровняли с землей со всей скрупулезностью, какую позволяли современные технологии и взрывчатые вещества. Дома взорвали, леса выжгли, заборы сломали, посевы разорили, монорельсовые пути разворотили, а все дороги зачистили так, чтобы негде было спрятаться или укрыться. Вид сверху производил одновременно нелепое и страшное впечатление: молодые деревца были срезаны натянутой проволокой, погубленный молодняк, сломанный или вырванный с корнем, лежал рядами, точно сжатая пшеница, дома словно раздавило пальцем великана. Во многих местах еще догорали пожары, обширные площади превратились в острова дымящихся, а кое-где еще тлеющих головешек.

Тут и там валялись пожитки менее расторопных беженцев, тележки, конские и человеческие трупы. На месте домов, имевших водопровод, образовались огромные лужи воды и бежали ручьи из прорванных труб. На полях, не тронутых огнем, мирно паслись лошади и домашний скот. Сельские угодья вне мертвой зоны остались целы, но почти все их обитатели бежали. В Буффало пылал гигантский пожар, который никто не пытался потушить. Ниагара-Сити быстро превращался в военный лагерь. С морских судов доставили множество опытных инженеров, и они работали не покладая рук, чтобы приспособить промышленные сооружения города для нужд воздухоплавательного парка. У Американского водопада, рядом с фуникулером, построили зарядную газовую станцию, и теперь немного южнее для этой же цели велась расчистка гораздо большего участка. Над электростанциями, отелями и другими заметными или важными зданиями реяли германские флаги.

«Граф Цеппелин» сделал два медленных круга, принц обозревал лагерь с висячей галереи. Затем дирижабль поднялся до центра полумесяца, и принц со своей свитой, включая Курта, пересел на «Гогенцоллерн», назначенный перед надвигавшейся битвой флагманом. Принца со свитой подняли на коротком тросе с носовой галереи, а члены экипажа «Цеппелина», провожая начальство, облепили внешнюю сетку. Затем «Цеппелин» кругами пошел вниз и приземлился в Проспект-парке, чтобы выгрузить раненых и пополнить боекомплект. Дирижабль прибыл на Лабрадор, не зная, сколько и какого груза придется взять на борт, поэтому отправился туда с пустым оружейным складом. Кроме того, требовалось подкачать водород в носовой отсек, где обнаружилась течь.

Берта назначили в команду носильщиков, и он помогал перетаскивать раненых в ближайший отель, выходящий фасадом на канадский берег. В отеле почти никого не было, за исключением ожидавших их прибытия двух американских медсестер, негра-швейцара и трех-четырех немцев. Врач с «Цеппелина» привел Берта на главную улицу города, где они взломали двери аптеки и реквизировали необходимые медикаменты. На обратном пути они встретили офицера и двух солдат, составлявших приблизительный список товаров в различных магазинах. Кроме них, на широкой главной улице не было ни души, жителям дали три часа, чтобы покинуть город, и похоже, все так и сделали. На углу у стены лежал труп застреленного мужчины. Заброшенный вид оживляли две-три собаки, но ближе к реке тишину и покой нарушал периодический шум монорельсовых вагонов. Они были нагружены шлангами и рабочими, предназначенными для превращения Проспект-парка в стоянку для дирижаблей.

Берт водрузил коробку с медикаментами на велосипед и отвез ее в отель, после чего его определили грузить бомбы в хранилище «Цеппелина». Это занятие требовало величайшей осторожности. От работы его оторвал капитан «Цеппелина», отправивший Берта с запиской к офицеру, назначенному начальником Англо-американской энергетической компании, – полевой телефон еще не успели проложить. Берт получил распоряжение на немецком и, постаравшись угадать его смысл, отдал честь и взял записку, не решаясь показать, что не понимает языка. Он вышел за дверь с уверенным видом человека, знающего свое дело, свернул за угол и вдруг понял, что понятия не имеет, куда идти. Тут его внимание отвлекли выстрел с «Гогенцоллерна» и ликующие крики.

Берт поднял голову – вид заслоняли дома по обе стороны улицы. Он заколебался, однако любопытство подтолкнуло его к берегу реки. Здесь небо заслоняли деревья. Берт с изумлением увидел, что «Цеппелин», чье хранилище боеприпасов, как он знал, успели наполнить только на три четверти, уже поднимается над Козьим островом. На дирижабле почему-то не стали ждать окончания погрузки. Берт сообразил, что его забыли на земле. Он нырнул в кусты и сидел там, пока не решил, что капитан «Цеппелина» его больше не хватится. В конце концов любопытство победило, и Берт решил выйти на мост, ведущий на Козий остров, и посмотреть, что так всполошило немецкий воздушный флот.

С этой точки вид открывался почти от горизонта до горизонта. Тут-то он впервые и увидел азиатские воздушные корабли, низко висевшие над сверкавшими Верхними порогами.

Азиатские машины выглядели намного скромнее немецких. Берт не мог определить расстояние на глаз, к тому же дирижабли летели к нему боком, что скрадывало их широкий профиль.

Берт застыл на середине моста. Это место большинство людей помнили кишащим туристами и экскурсантами, но сейчас на всем мосту кроме него не было ни одного человека. Высоко над головой перестраивались, готовясь к бою, воздушные силы соперников, под мостом неслись к Американскому водопаду бурные речные воды. Одет Берт был весьма причудливо: дешевые брюки из синей саржи, заправленные в резиновые немецкие авиаторские сапоги, на голове – белое кепи аэронавта, немного великоватое. Берт сдвинул кепи на затылок, открыв тощее лицо прощелыги-кокни с еще не зажившей ссадиной на лбу.

– Обалдеть! – прошептал он.

Берт смотрел во все глаза, жестикулировал, один-два раза крикнул и захлопал в ладоши, но вскоре его охватил ужас, и он со всех ног припустил в сторону Козьего острова.

4

Некоторое время, обнаружив друг друга, оба флота не пытались вступить в бой. Немцы имели в своем распоряжении шестьдесят семь больших дирижаблей и сохраняли боевой порядок, выстроившись полумесяцем на высоте почти четырех тысяч футов. Их корабли поддерживали интервал в полтора корпуса, отчего рога полумесяца разошлись почти на тридцать миль. Дирижабли на флангах буксировали порядка тридцати «воздушных змеев»; впрочем, размеры аэропланов и расстояние не позволяли Берту как следует их рассмотреть. Поначалу он увидел только так называемый южный флот азиатов. Он состоял из сорока воздушных кораблей и почти четырех сотен одноместных самолетов на флангах. Некоторое время все они медленно летели на восток перед фронтом немцев на минимальном расстоянии, не приближаясь больше чем на десяток миль. Поначалу Берт различал только силуэты больших кораблей, но вскоре заметил целый сонм крохотных объектов, плывущих в солнечных лучах словно тучи мошкары, выше и ниже вражеских дирижаблей.

На северо-западе появился второй флот азиатов.

При почти полном отсутствии ветра и облачности германский флот взмыл на невероятную высоту, на которой воздушные корабли больше не казались огромными. Оба рога полумесяца четко обозначились в небе. Смещаясь на юг, они медленно прошли между местом, где стоял Берт, и солнцем, обратившись в черные пятна. «Воздушные змеи» выглядели черными точками, рассыпанными по краям воздушной армады.

Оба флота явно не торопились вступать в бой. Азиаты отклонились далеко на восток, набирая скорость и высоту, перестроились в длинную колонну и повернули назад, направляясь к левому флангу немцев. Немецкие эскадрильи развернулись, чтобы встретить приближающегося противника. По маленьким вспышкам и далекому потрескиванию Берт понял, что они открыли огонь. Некоторое время наблюдатель мог подумать, что ничего не меняется. Затем пригоршня «воздушных змеев», будто снежинки, несомые вихрем, бросилась в атаку. Им навстречу устремился поток красных точек. Все это казалось Берту ужасно далеким и не имеющим отношения к людям. После того как он сошел на землю с одного из таких монстров, не минуло и четырех часов, а дирижабли уже представлялись ему не мешками, наполненными газом, с людьми на борту, а странными разумными существами, которые двигались и действовали сами по себе. Азиатские и немецкие аэропланы схлестнулись в схватке, спускаясь к земле и походя на пригоршню белых и красных розовых лепестков, выброшенных из далекого окна; они все увеличивались в размерах, пока Берт не начал различать сбитые машины, падающие отвесно вниз и пропадающие в клубах черного дыма над Буффало. Сперва дым скрывал все самолеты, затем две-три белые машины и несколько красных снова взмыли в воздух, будто стая больших мотыльков, кружащих в азарте боя, и скрылись из виду на востоке.

Громкий гул заставил Берта повернуть взгляд к зениту. Большой полумесяц потерял строй и превратился в беспорядочную продолговатую тучу воздушных кораблей. Один из них опускался к земле, и на его носу и корме сверкало пламя. На глазах у Берта корабль перевернулся кверху брюхом, вошел в штопор и пропал в дыму над Буффало.

Берт открыл, потом закрыл рот и крепче схватился за поручни моста. Какое-то время, показавшееся ему вечностью, оба флота как будто не несли новых потерь и только налетали друг на друга по наклонной, шумя, словно толпа разгневанных лилипутов. Вдруг с обеих сторон из строя начали выпадать дирижабли, подбитые снарядами, чью траекторию он не мог ни увидеть, ни проследить. Цепь азиатских кораблей развернулась и либо вклинилась в рассеянную линию немецких дирижаблей, либо налетела на нее сверху (наблюдая с земли, трудно было сказать точно), и та, как видно, рассыпалась под их напором. Начались передвижения, суть и важность которых Берт не мог уловить. На левом краю дирижабли бестолково гонялись друг за другом. Две линии кораблей настолько сблизились, что казалось, будто их команды прямо в воздухе вступили в рукопашный бой. Но вскоре они распались на группы и пары дуэлянтов. Все больше и больше немецких кораблей теряли высоту. Один из них вспыхнул и пропал далеко на севере. Еще два рухнули вниз, дергаясь, как припадочные. Прямо над головой, кружась, как в водовороте, начала быстро снижаться группа противников – два азиата против одного немца. Вскоре к ним присоединился еще один немецкий дирижабль; вместе они улетели на восток, втягивая в поединок все новые немецкие машины.

Один из азиатов протаранил гигантский немецкий корабль или просто столкнулся с ним, и оба, кувыркаясь, полетели вниз навстречу гибели. Берт не заметил, как в битву вступила северная эскадра азиатов, ему лишь показалось, что количество кораблей в воздухе одним махом увеличилось. В бою наступила полная неразбериха, и вся масса сражавшихся, двигаясь против ветра, сместилась на юго-запад. Борьба распадалась на отдельные очаги столкновения. Вот громадный немецкий дирижабль летит, объятый пламенем, к земле, а вокруг кружит десяток плоских азиатских кораблей, не позволяя ему что-либо сделать для своего спасения. Поодаль завис еще один, чья команда отбивает атаки целой тучи самурайских самолетов. А вот запылал с обоих концов и выпал из сражения азиат. Внимание Берта перескакивало в высоком, бездонном небе от одной стычки к другой. В памяти застревали отдельные яркие эпизоды смерти и разрушений, лишь очень медленно складывавшиеся в общую картину сражения.

Однако основная масса кораблей, кружившая еще выше в небе, не подвергалась уничтожению и не пыталась уничтожить других. Большинство из них описывали круги на полной скорости, пытаясь занять выгодную позицию повыше, попутно обмениваясь неприцельными выстрелами. После трагической гибели двух кораблей в результате столкновения никто больше не пытался идти на таран, попыток высадиться на борт вражеского корабля Берт тоже не заметил. В то же время стороны постоянно пытались оттеснить противника поодиночке, отрезать его от своих и заставить снизиться, отчего корабли снова и снова возвращались назад, стараясь сбиться в один косяк. Превосходство в численности и более высокая маневренность азиатов создавали впечатление, что они беспрерывно атакуют немцев. Прямо над головой Берта, стараясь не отдать ниагарскую электростанцию, большая масса немецких кораблей построилась в плотную фалангу. Азиаты усиленно пытались ее расчленить. Картина напоминала рыб в пруду, гоняющихся за крупинками корма. Берт видел крохотные облачка дыма и вспышки взрывов, но сверху не долетало ни звука.

На мгновение солнце заслонила разлапистая тень, за ней последовала другая. Раздалось громкое жужжание моторов и дребезжащие щелчки, словно работал часовой механизм с боем. Берт мгновенно забыл о схватке в вышине.

Всего в сотне ярдов над водой с юга, словно валькирии, на странных гибридах европейской инженерной мысли и японского художественного воображения быстро налетели азиатские пилоты-меченосцы. Крылья судорожно взмахивали, издавая щелчки, и тогда самолеты поднимались выше, затем крылья переставали хлопать и расправлялись на всю длину, позволяя аппаратам парить в воздухе. Так они и летели, то поднимаясь, то опускаясь. Японские машины пронеслись настолько близко, что Берт услышал, как пилоты обмениваются репликами. Самолеты спустились к Ниагара-Cити и один за другим приземлились, выстроившись в ряд, на открытой местности перед отелем. Берт не стал дожидаться, когда они сядут. Один из желтолицых авиаторов повернул голову и посмотрел на него. На одно мистическое мгновение их взгляды встретились.

До Берта наконец дошло, насколько подозрительно выглядит одинокая фигура посреди моста, и он побежал к Козьему острову. Оттуда, прячась за деревьями, в чем, возможно, не было нужды, он досмотрел финал сражения.

5

Убедившись, что ему ничто не грозит, Берт вернулся к наблюдению и обнаружил, что между аэронавтами-азиатами и немецкими инженерами завязался ожесточенный бой за Ниагара-Сити. Берт впервые за все время войны увидел нечто напоминающее фотографии с полей сражений, публиковавшиеся в газетах, которые он продавал подростком. Все будто бы встало на свое привычное место. Он наблюдал, как люди с винтовками прячутся за укрытиями и быстро перебегают из одной точки в другую, наступая нестройной атакующей цепью. Первая группа пилотов, очевидно, решила, что город покинут. Они, не скрываясь, посадили свои машины на открытой площадке рядом с Проспект-парком и подошли к домам, направляясь к электростанции, но неожиданный залп развеял их иллюзии. Авиаторы бросились врассыпную и укрылись за береговой насыпью у самой воды: бежать обратно к самолетам было слишком далеко. Они лежали и стреляли по противнику, засевшему в отелях и каркасных домах, окружавших электростанцию.

С востока на подмогу прилетела еще одна вереница красных самолетов. Они вынырнули из дымки над домами и описали длинную дугу, словно оценивая положение на земле. Выстрелы немцев слились в непрерывный грохот, одна из парящих в воздухе машин дернулась, задрала нос и упала между домами. Остальные спланировали на крышу электростанции как огромные хищные птицы. После посадки из каждого самолета выскочила и подбежала к парапету крохотная фигурка.

Появилась новая группа машущих крыльями машин, но Берт не заметил их приближения. Грянула россыпь выстрелов, как на войсковых маневрах или в газетных репортажах о боевых действиях, что полностью отвечало представлениям Берта о войне. От хозяйственных построек к зданию электростанции побежала довольно большая группа немцев. Двое упали. Один сразу затих, второй еще долго корчился и пытался ползти. Над отелем с госпиталем, куда Берт помогал носить раненых, вдруг взвился белый флаг с красным крестом. В городе, казавшемся брошенным, очевидно, засело немало немцев, и теперь все они бежали к главному корпусу электростанции. Берт прикинул, хватит ли им боеприпасов. В бой вступало все большее количество азиатских самолетов. Они расправились с одиноким незадачливым «воздушным змеем» и нацелились на строящийся воздухоплавательный парк с электрическими газогенераторами и ремонтными мастерскими – костяк немецкой военной базы. Несколько самолетов село, их пилоты превратились в энергичных пехотинцев, другие летали над полем боя и обстреливали все, что шевелилось внизу. Стрельба шла неравномерными вспышками: то наступало затишье, пока стороны оценивали обстановку, то раздавалась быстрая дробь выстрелов, перераставшая в непрерывный грохот. Раз или два аэропланы пролетали прямо над головой Берта; в такие минуты его душа и тело были озабочены только одним – как получше спрятаться.

Время от времени с треском выстрелов смешивался грохот, напоминавший о воздушном сражении над головой, но Берт не мог оторвать глаз от боя по соседству.

Тут с неба свалился какой-то предмет, напоминавший бочку или огромный футбольный мяч. Трах! – раздался мощный взрыв. Предмет упал среди клумб и газонов между стоявшими на берегу реки азиатскими аэропланами. Поднялся и осел фонтан из обломков и ошметков азиатских машин, комьев земли, древесных сучьев и гравия. Пилотов, залегших на насыпи, раскидало, как мешки с песком, по пенистой поверхности реки пробежала рябь. Все окна отеля, секундой назад отражавшие голубое небо и воздушные корабли, превратились в черные зияющие дыры. Ба-бах! – последовал второй взрыв. Берт взглянул наверх, ему показалось, что на землю пикирует стая чудовищ – ватага пузырящихся одеял, вереница гигантских колпаков для сервировочных блюд. Клубок воздушного боя катился вниз, словно хотел влиться в схватку за электростанцию. Дирижабли предстали перед Бертом в новом свете – в образе преследовавших его гигантов. Они быстро росли в размерах, принимая все более угрожающий вид, пока наконец окружающие дома не стали выглядеть маленькими, Американские пороги – узкими, мост – игрушечным, а фигурки бойцов – ничтожно крохотными. По мере приближения чудища распространяли вокруг себя какофонию звуков: выстрелов, громкого скрипа, скрежета, шлепков, дребезжания, криков и опять выстрелов. Искаженные углом зрения, черные орлы на носах немецких дирижаблей казались реальными птицами, от которых в драке разлетались перья.

Один из боевых кораблей опустился на высоту пятисот футов над землей. Берт видел немецких солдат, стрелявших из винтовок с нижних галерей, видел висевших на канатах азиатов и то, как человек, сверкнув алюминиевым водолазным шлемом, сорвался и упал в воду чуть выше Козьего острова. Берт впервые мог разглядеть азиатские корабли с близкого расстояния. С его места они больше, чем когда-либо, напоминали гигантские снегоступы. Бока дирижаблей были расписаны странными черно-белыми узорами, напоминавшими выточенные на станке крышки карманных часов. У них не было галерей, и солдаты с винтовками выглядывали из люков, расположенных вдоль осевой линии корпуса. Чудовища описывали длинные восходящие и нисходящие спирали; складывалось такое впечатление, что в бой друг с другом вступили облака или что пытаются истребить один другого несколько летающих пудингов. Машины вились и кружили друг вокруг друга, на время погрузив Козий остров и Ниагару в дымные сумерки, которые рассекали столбы солнечного света. Они то расходились, то снова сближались, то вступали в поединки, то кружили над порогами, то удалялась на пару миль на канадскую территорию, то снова возвращались к водопадам. На одном из немецких кораблей вспыхнул пожар, вся стая отпрянула от вспышки и, набирая высоту, бросилась врассыпную, а корабль снесло на канадскую сторону. Он взорвался, не долетев до земли. После этого все остальные с удвоенным грохотом снова сошлись в схватке. В какой-то момент люди в Ниагара-Сити разразились ликующими воплями, прозвучавшими не громче комариного писка. Загорелся еще один немецкий корабль, третий, продырявленный носом противника, теряя газ, вышел из боя и сместился на юг.

Берт все отчетливее видел, что немцы проигрывают бой. Их явно начали теснить. Немецкие воздушные суда теперь не помышляли ни о чем другом, кроме бегства. Азиаты сновали рядом с ними и над ними, поджигали их и расстреливали едва различимых солдат в водолазных костюмах, которые боролись с огнем и пробоинами с помощью огнетушителей и шелковых лент, стоя на внутренней сетке. Немцы отвечали лишь беспорядочной стрельбой. Бой вновь кипел прямо над Ниагарой. Внезапно все немецкие корабли как по команде разошлись в стороны и рассеялись – кто на запад, кто на восток, кто на север или на юг. Началось беспорядочное бегство. Азиаты, поняв, что происходит, поднялись выше и начали их преследовать. И только «Гогенцоллерн» с принцем на борту в составе маленькой группы из четырех кораблей все еще вел бой, отчаянно пытаясь удержать Ниагару.

Сделав круг над Канадским водопадом, корабли полетели над водным простором на восток, превратившись в точки над горизонтом, но вскоре вернулись и с невероятной скоростью, спускаясь, понеслись прямо на ошарашенного наблюдателя.

Вся ведущая поединок группа быстро приближалась, вырастая в размерах. На фоне послеобеденного солнца и слепящего сверкания Верхних порогов принадлежность черных силуэтов было трудно определить. Группа росла подобно грозовой туче, пока не заслонила собой все небо. Плоские азиатские машины заходили немцам сверху и в хвост, безнаказанно дырявя их газовые камеры и бока. Одноместные самолеты налетали, словно рой разъяренных пчел. Чем ближе схватка подкатывалась к месту наблюдения, тем сильнее темнело небо. Два немецких корабля прекратили спуск и снова взмыли вверх, но «Гогенцоллерну» этот маневр был уже не по силам. Флагман вяло приподнялся, сделал резкий поворот, будто хотел выскочить из боя, вспыхнул с обоих концов и, накренившись, врезался в воду. Громадный дирижабль несколько раз перевернулся на речной поверхности, кувыркаясь, трепыхаясь и корчась, словно живое существо, и, то останавливаясь, то снова приходя в движение, поплыл по течению, в то время как растерзанный, погнувшийся пропеллер продолжал молотить воздух. Из облаков пара вырвались новые языки пламени. На глазах у Берта происходила катастрофа гигантского масштаба. Оболочка дирижабля лежала на речных порогах, напоминая остров или высокие утесы, но такие, которые не прекращали перекатываться, дымились, оседали и быстро толчками приближались к Берту. Азиатский корабль – Берту снизу он показался куском тротуара длиной триста ярдов – вернулся и сделал два-три круга над местом крушения. Дюжина алых самолетов несколько минут плясала, словно стая мошкары, в солнечных лучах, но вскоре умчалась догонять товарищей. Угасающий бой с его дикими криками, выстрелами и оглушительным треском уже перевалил через остров. Его участников теперь скрывали кроны деревьев. Берт, завороженный зрелищем плывущего к острову поверженного немецкого флагмана, перестал обращать внимание на схватку в небе. За спиной что-то упало, раздался удар и треск ломавшихся веток, но он даже не обернулся.

Некоторое время казалось, что река сломает хребет «Гогенцоллерна» о перемычку между водопадами. Пропеллер молотил воду, взбивая пену, и толкал покореженные обломки к американскому берегу. Но тут их подхватило течением, ведущим к Американскому водопаду, и через минуту весь огромный сдувающийся шатер, выстреливая языками пламени в трех новых местах, врезался в мост, соединявший Козий остров с Ниагара-Сити, и просунул под ним, словно длинную руку, продолговатый смятый остов. Средние газовые камеры со страшным грохотом взорвались, часть моста рухнула и пропустила к водопаду основную массу обломков, напоминавших уродливого, бьющегося в конвульсиях и махающего факелом калеку в лохмотьях. На секунду замерев у обрыва, останки корабля, словно самоубийца, упали вниз.

Оторванный нос дирижабля застрял, зацепившись за так называемый Зеленый остров, зажатый между главным берегом и зарослями Козьего острова.

Берт наблюдал гибель «Гогенцоллерна», перебегая по берегу от мыса, разделяющего два потока, до входа на мост. Затем, не обращая внимания на азиатский дирижабль, висевший над мостом подобно гигантской кровле без стен, он примчался в северную часть острова, впервые оказавшись на плоском каменистом выступе рядом с островком под названием Луна, откуда открывался прекрасный вид на Американский водопад. Затаив дыхание и прислушиваясь к вечному шуму падающей воды, он долго вглядывался в пучину.

Далеко внизу, крутясь, в потоке на дне ущелья плыл предмет, напоминавший гигантский пустой мешок. Для Берта он олицетворял очень многое: судьбу германского воздушного флота, Курта, принца, Европы, незыблемых, привычных вещей и сил, которые забросили его сюда и поначалу выглядели безоговорочно непобедимыми. И вот все это пустым мешком уплывает вниз по стремнине, оставив его наедине с миром Азии, желтокожими людьми, нехристями, наедине с ужасом и неизвестностью.

Последние сражавшиеся корабли исчезли из поля зрения Берта и пропали в небе далеко над Канадой.

Глава IX. На Козьем острове

1

О камень за спиной Берта щелкнула пуля. Это напомнило, что он представляет собой прекрасную мишень и одет, по крайней мере частично, в немецкую форму. Берт отбежал под сень деревьев и некоторое время метался в поисках укрытия подобно птенцу в камышах, убегающему от воображаемого сокола.

– Разгромили… – бормотал он. – Разгромили подчистую. И кто? Китайцы! Драпают от желтолицых!

Наконец Берт угомонился в кустах возле запертого, покинутого торгового киоска, откуда открывался вид на американский берег. Он нашел ложбину, полностью прикрытую кустами, и бросил взгляд через пороги. Стрельба прекратилась. Похоже, наступило затишье. Азиатский воздушный корабль покинул позицию над мостом и без движения висел над Ниагара-Сити, отбрасывая тень на место недавней схватки за электростанцию. Чудовище сохраняло спокойную уверенность в собственном господстве, на хвосте безмятежно трепетал длинный узорчатый вымпел красно-черно-желтого цвета – символ великого содружества Восходящего солнца и Дракона. На востоке на гораздо большей высоте висел второй воздушный корабль. Берт набрался смелости и вытянул шею. На юге в лучах заката парил третий.

– Ничего себе! Разгромили и разогнали. О господи!

В Ниагара-Сити, похоже, наступила тишина, хотя на одном из разрушенных зданий все еще развевался немецкий флаг. Над электростанцией было поднято белое полотнище; там оно и оставалось во время последующих событий. Сначала послышались выстрелы и показались бегущие немецкие солдаты. Они скрылись между домами. Вслед за ними пробежали два инженера в синих рубашках и брюках, преследуемые по пятам пилотами с мечами. Первый из мужчин, обладатель статной фигуры, двигался легко и быстро. Второй, низкорослый крепыш с избытком веса, прижав пухлые руки к бокам и откинув голову назад, бежал, смешно перебирая ногами. Преследователи были одеты в форму и черные шлемы из кожи и металлических пластин. Коротышка споткнулся, и Берт ахнул, став свидетелем еще одной ужасной сцены.

Первый японский пилот обогнал коротышку на три шага и замахнулся мечом, но не рассчитал удар.

Они пробежали еще десяток шагов, японец еще раз взмахнул мечом, и Берт услышал звук, похожий на мычание крохотного теленка. Толстяк упал лицом вниз. Меч опустился еще раз и еще раз, ударяя по фигуре на земле, пытавшейся заслониться безоружными руками.

– Ох, с меня хватит! – почти навзрыд воскликнул Берт, не в силах отвести завороженный взгляд.

Японец рубанул мечом в четвертый раз и вместе с подоспевшими товарищами бросился в погоню за первым инженером. Бежавший последним остановился и повернул назад, словно заметил какое-то движение, после чего начал кромсать лежачего мечом.

– У-у! – завывал Берт при каждом новом ударе. Он отполз подальше в кусты и там замер. Из города послышались выстрелы, потом все стихло, даже из госпиталя не доносилось ни звука.

Вскоре маленькие фигурки, вкладывая мечи в ножны, вышли из домов и направились к месту, где бомба уничтожила их самолеты. Другие выкатывали неповрежденные аэропланы, как велосипеды, вскакивали в седло, поднимались в высь и улетали на восток. Корабль, зависший над Ниагара-Сити, сбросил веревочную лестницу и поднял на борт людей с крыши электростанции.

Берт, словно кролик, следящий за охотниками, еще долго наблюдал за событиями в Ниагара-Сити. Группы азиатов переходили от здания к зданию и, как он вскоре понял, поджигали их. Из турбинного колодца электростанции послышались глухие взрывы. То же самое происходило на канадском берегу. Тем временем начали возвращаться другие дирижабли и аэропланы, пока Берту не показалось, что у водопадов собралась добрая треть азиатского воздушного флота. Скорчившись, не шевелясь, он наблюдал из кустов, как они группируются, перестраиваются, обмениваются сигналами, подбирают людей и, наконец, уплывают в рдеющий закат, туда, где над нефтяными промыслами Кливленда находился главный пункт сбора азиатских полчищ. Постепенно уменьшаясь в размерах, флот скрылся из виду, и Берт остался, насколько он мог судить, последним живым человеком в мире развалин. Его охватила неописуемая щемящая тоска. Берт смотрел вслед азиатскому флоту, пока тот не скрылся за горизонтом, и еще долго стоял с разинутым ртом.

– Обалдеть! – наконец вымолвил он, словно приходя в себя от гипноза.

Ему казалось, что наступил закат всей белой расы.

2

Поначалу Берт не рассматривал свою незавидную долю в конкретных, осознанных категориях. В последнее время столько событий происходило помимо его воли, а его собственные усилия приносили такую малую отдачу, что он махнул рукой и перестал строить какие-либо планы. Последний замысел состоял в том, чтобы приехать на южное побережье Англии в составе труппы «Дервишей пустыни» и потчевать сограждан изысканными номерами. Судьба прихлопнула этот план, как муху. Судьба решила избрать для него иную участь, гоняла его то туда, то сюда и в конце концов забросила на скалистый островок между двумя водопадами. Поэтому до Берта не сразу дошло, что следующий ход остался за ним. Его не покидало чувство, что все это должно закончиться, как дурной сон, и он снова окажется в компании Грабба и Эдны в Бан-Хилле, что неумолчный грохот и бесконечные, слепящие глаза потоки воды вот-вот закроются, словно занавес после представления в кукольном театре, и тут же вернутся прежние, привычные дела и заботы. Неплохо потом будет похвастать, как он побывал в Ниагаре. Затем он вспомнил слова Курта: «Людей отрывают от близких, разрушают их дома. Существ, полных жизни, воспоминаний, задатков, давят, рвут на куски, морят голодом, калечат».

Бег мыслей на мгновение приостановился: неужели все это правда? Трудно было поверить. Неужели Том и Джессика в Англии тоже подвергаются страшной угрозе? Неужели маленькая лавка зеленщика больше не работает, а Джессика больше не обслуживает покупателей с учтивой улыбкой, украдкой шипя на ухо Тому, чтобы он не мешкал с доставкой?

Берт попытался вспомнить, какой сегодня день недели, и обнаружил, что потерял счет времени. Может быть, воскресенье? Если так, чем они сейчас заняты? Идут в церковь или прячутся в кустах? Что случилось с домохозяином-мясником, Баттериджем и отдыхающими на пляже в Димчерче? Лондон, как ему сказали, бомбили. Но кто его бомбил? Неужели за Томом и Джессикой гоняются такие же странные смуглые человечки с длинными обнаженными мечами и злыми глазами?.. Он взвесил все возможные напасти, которые могли им угрожать, и постепенно одна мысль вытеснила все остальные: а хватает ли им еды?

Если человек сильно проголодался, станет ли он есть крыс?

Берт вдруг сообразил, что одолевавшее его наваждение продиктовано не столько тревогой о будущем или патриотическим состраданием, сколько чувством голода. Ну еще бы, он сам давно ничего не ел!

Поразмыслив, Берт направился к маленькому киоску, который приметил у разрушенного моста. Уж там должны быть какие-нибудь припасы.

Он обошел вокруг будки один-два раза и попытался вскрыть жалюзи перочинным ножом, затем поддел их попавшимся под руку деревянным колом. Наконец шторка поддалась, Берт вырвал ее из пазов и просунул голову внутрь.

– Хоть какая-нибудь, да жратва.

Открыв внутренние задвижки, он вскоре сумел беспрепятственно проникнуть в киоск. Берт обнаружил несколько запечатанных бутылок пастеризованного молока, много минеральной воды, две банки печенья, миску с окаменевшими пирожными, огромный запас сигарет (правда, табак высох и крошился), некоторое количество сморщенных апельсинов, орехи, несколько жестяных банок с тушенкой и консервированными фруктами, а также тарелки, ножи, вилки и стаканы, которых хватило бы на большую компанию. Там же стоял оцинкованный ящик, но висячий замок не поддался.

– Ничего, с голоду не подохну, – заметил Берт. – По крайней мере пока.

Он присел на стул продавца, утолил голод печеньем с молоком и на мгновение ощутил настоящее блаженство.

– Неплохая передышка после того, что пришлось пережить. Чудеса! Ну и денек! Ох, ну и денек!.. Вот это да! – восхищенно проговорил он. – Какую битву я видел! Как раздолбали этих бедолаг! Р-раз – и башкой вниз! Дирижабли, аэропланы и все такое. Интересно, что случилось с «Цеппелином»? И с этим малым, Куртом… Что с ним? Этот Курт… нормальный парень.

В уме вдруг промелькнул призрак тревоги за империю:

– Как там Индия?

Но мысль тут же уступила место более прагматичным соображениям:

– А не открыть ли мне банку тушенки?

3

Наевшись до отвала, Берт закурил сигарету и долго сосредоточенно думал.

– Интересно, где сейчас Грабб? – произнес он вслух. – Очень интересно! А они меня, интересно, хоть вспоминают? – Он вернулся к мыслям о своем положении. – Похоже, придется маленько задержаться на этом острове.

Берт попытался убедить себя, что он в порядке и в безопасности, однако ему не давала покоя смутная нервозность стадного животного, внезапно оторванного от стада. Он поймал себя на том, что то и дело оглядывается, и принял волевое решение осмотреть остров.

Часть моста между Зеленым островом и берегом была разрушена, что полностью отрезало его от внешнего мира. Он осознал это, только когда вернулся к оторванному носу «Гогенцоллерна», лежавшему у берега подобно севшему на мель судну, и оценил степень разрушения моста. Но и в эту минуту Берт не испытал шока и воспринял увиденное как еще один невероятный, неподвластный воле факт. Он долго рассматривал разбитый корпус с каютами и обрывки черного измятого шелка, напоминавшие вдовий платок, не задумываясь, что в каютах мог находиться кто-нибудь живой, – настолько все было поломано, покорежено и перевернуто вверх дном. Потом долго смотрел на вечернее небо. В затянутых холодной дымкой небесах не было ни одного воздушного корабля. Мимо пролетела ласточка, на лету схватив невидимую мошку.

– Как во сне… – в который раз повторил Берт.

На время его внимание привлекли пороги.

– Грохочет… Грохочет не переставая. День и ночь. Бесконечно…

Мысли опять вернулись к собственному положению.

– Интересно, что теперь делать?

Он немного подумал.

– Ничего не приходит в голову.

Всего две недели назад он был в Бан-Хилле и даже не помышлял о путешествиях, а теперь застрял между двух водопадов Ниагары среди развалин и опустошения, оставленных величайшим воздушным сражением в мировой истории, успев за это время пролететь над Францией, Бельгией, Германией, Англией, Ирландией и другими странами. Мысль была интересна и полезна для поддержания разговора, но не имела никакой практической ценности.

– Интересно, как отсюда выбраться? Есть ли выход? А если нет? Дела-а…

Подумав еще немного, он добавил:

– Зря я поперся на этот чертов мост. Сам себя загнал в ловушку. Ну да ладно. Хотя бы от япошек удрал. Они бы мигом перерезали мне горло. Нет, все-таки…

Берт решил вернуться на остров Луны. Он долго стоял не шевелясь и смотрел на развалины отелей и домов на канадском берегу и поваленные деревья Виктория-парка, розовевшие в лучах заката. Ни души – одни руины. Затем он вернулся на американскую сторону острова, подошел поближе к смятым алюминиевым останкам «Гогенцоллерна» у Зеленого островка и с безнадежным видом осмотрел разрушенную мостовую арку и бурлящую под ней воду. Со стороны Буффало по-прежнему валил дым, дома вокруг железнодорожного вокзала Ниагары пылали ярким пламенем. Нигде ни одного человека, абсолютная тишина. На дорожке между городом и шоссе валялся, словно кем-то забытый, ворох одежды, из которого торчали руки и ноги.

«Надо все осмотреть», – решил Берт и пересек остров посредине, где нашел обломки двух азиатских аэропланов, подбитых в бою с «Гогенцоллерном». Там же обнаружился труп авиатора.

Самолет, очевидно, рухнул носом вниз и разбился о ветви и стволы деревьев. Покореженные обломки крыльев и сорванные распорки валялись вперемешку со свежими щепками, нос аэроплана уткнулся в землю. Пилот причудливо висел вниз головой в нескольких метрах от места крушения среди листвы и веток; Берт увидел его, только когда отвел взгляд от обломков. При свете туманного вечера, в полной тишине, когда солнце уже скрылось за горизонтом, а ветер улегся, перевернутое желтое лицо, вдруг возникшее всего в нескольких шагах, подействовало отнюдь не успокаивающе. Сломанный сук пронзил грудную клетку пилота насквозь, и он, обмякнув, нелепо висел на нем, как пришпиленный экспонат, все еще сжимая в смертельной хватке легкую короткоствольную винтовку.

Берт некоторое время молча рассматривал мертвое тело, потом, то и дело оглядываясь, пошел прочь и вскоре остановился на широкой прогалине.

– О господи! – выдохнул он. – Все-таки не нравятся мне эти мертвецы. По мне, так пусть лучше остался бы живой.

Он не мог заставить себя пройти по тропинке, над которой висел мертвый азиат, и вообще теперь сторонился деревьев и предпочитал компанию говорливых бурных вод на перекатах.

Второй аэроплан лежал на лужайке у самого берега стремительной реки и выглядел неповрежденным. Он будто плавно спустился и прилег перевести дух. Самолет опрокинулся набок, задрав вверх одно крыло. Пилота, живого или мертвого, нигде не было видно. Вода лизала длинный хвост машины.

Берт долго наблюдал с пригорка, вглядываясь в густевшие тени между деревьями, ожидая увидеть еще одного живого или мертвого азиата, затем крайне осторожно приблизился к самолету и принялся рассматривать широко раскинутые крылья, большой штурвал и пустое седло. Он не решался до них дотронуться.

– Лучше бы этого другого здесь не оказалось. Нет, лучше без него!

Тут он заметил какой-то предмет, мелькавший в водовороте около скалистого выступа. Он притягивал внимание Берта как магнит.

Что это могло быть?

– Ух! Еще один.

Его неотвратимо потянуло к берегу. Берт убедил себя, что это мертвый пилот, вывалившийся из седла при неудачной посадке. Берт решил было уйти, но тут ему пришло в голову, что тело можно вытолкнуть из водоворота на стремнину с помощью какой-нибудь палки. Тогда придется делить остров только с одним покойником. Может быть, к одному он со временем привыкнет. Помедлив, Берт набрался храбрости и взялся за дело. Он срезал в кустах длинную хворостину, вернулся на берег и встал на камень, отделявший водоворот от основного течения реки. К этому времени солнце окончательно село и появились летучие мыши.

Обливаясь потом, Берт ткнул в бесформенный предмет в синей одежде, промахнулся и повторил попытку – на этот раз успешно. Водоворот отпустил пленника, и тот поплыл по реке, перевернувшись на спину. Свет блеснул на золотистых волосах. Это был Курт!

Берт узнал лицо Курта – белое и совершенно спокойное. Ошибки быть не могло: света вполне еще хватало. Поток подхватил мертвое тело, и Курт, словно устраиваясь поудобнее и приноравливаясь к быстрому движению воды, вытянулся, как прилегший отдохнуть человек. На бледном лице не осталось и следа прежнего румянца.

При виде мертвого тела, устремившегося к водопаду, Берта охватила безысходная тоска.

– Курт! – закричал он. – Курт! Я не хотел, Курт! Не бросай меня одного! Не покидай меня!

Нахлынула волна одиночества и горечи. Опустив руки, Берт стоял на выступе в закатном свете и хныкал как ребенок, как если бы вдруг лопнуло и пропало звено, которое связывало его со всеми последними событиями. Ему было страшно, как мальчугану, забытому всеми в пустой комнате, и он не стыдился своего страха.

Надвигались сумерки. Между деревьями притаились странные густые тени. Все вокруг стало чужим, непривычным и приобрело оттенок нереальности, какую человек нередко ощущает во сне.

– О боже! Я больше не выдержу! – простонал Берт, возвращаясь с каменного выступа на траву. Он поник и сел на корточки. Страшное горе, навалившись, в то же время облегчило душу, превратило хныканье в потоки слез: Курта, смелого, доброго Курта больше нет. Берт лег на траву во весь рост и в бессилии сжал кулаки.

– Война… Чертова дурацкая война! Эх, Курт! Лейтенант Курт! С меня хватит. Я получил все что хотел и даже больше. Весь мир – сплошная гниль и бессмыслица. Ночь наступает… Что, если японец придет за мной? Нет, не придет. Не сможет. Если придет, брошусь в воду.

Выдержав паузу, Берт снова забормотал вполголоса:

– Кого тут бояться, в самом деле? Просто воображение разыгралось. Бедный старина Курт, он точно предсказал, что с ним случится. Как ясновидец. Так и не дал мне прочитать свое письмо и не сказал, как зовут его девушку. Все вышло как он говорил: людей отрывают друг от друга, повсюду отрывают. Точь-в-точь как он говорил. Меня забросило за тысячи миль от Эдны, Грабба и родных, словно вырванное с корнем растение. Все войны такими были, просто я этого не понимал. Все и всегда. В каких только дырах и захолустьях не погибал народ! А людям все невдомек, не хватает ума это понять и прекратить. Они думают, что война интересная штука. Боже! Бедняжка Эдна! Справная девушка, что ни говори. Ах, как славно мы катались на лодке в Кингстоне! Могу поспорить, я ее еще увижу, если только это будет от меня зависеть.

4

Вдруг на самом пике волны героической решимости Берт оцепенел от ужаса: к нему в густой траве кто-то полз. Проползет немного, остановится и снова ползет. Ночь ужалила ужасом, словно током. На мгновение все стихло. Берт перестал дышать. Нет, не может быть. Это что-то маленькое!

Существо бросилось к нему, мяукнув и задрав хвост. Потершись головой о ноги Берта, оно замурлыкало. Ночной гость оказался крохотным худющим котенком.

– О господи! Киса! Как ты меня напугала! – произнес Берт, вытирая пот со лба.

5

Остаток ночи он просидел, прислонившись спиной к стволу дерева, держа котенка на руках. Мозг так устал от напряжения, что Берт не мог больше связно думать или говорить. К рассвету он задремал.

Проснувшись, он обнаружил, что тело занемело, зато на сердце немного отлегло. Котенок теплым комочком спал у него за пазухой. Притаившийся между деревьев ужас рассеялся.

Берт погладил котенка; малыш проснулся и громко замурлыкал в ответ на ласку.

– Тебе надо молочка дать. Вот чего ты хочешь. Да и мне позавтракать не грех.

Берт зевнул, поднялся и, посадив котенка на плечо, осмотрелся по сторонам, вспоминая вчерашние обстоятельства – серую пелену чудовищных событий.

– Надо что-то делать.

Берт повернул к деревьям, но тут вспомнил о мертвом авиаторе и по-дружески потерся о котенка щекой. Труп выглядел страшно, но не настолько страшно, как в сумерках: руки и ноги обвисли, винтовка выпала и валялась на земле, скрытая травой.

– Похоронить бы его, киса, – произнес Берт, безнадежно оглядывая каменистую почву. – Нам придется делить с ним остров.

Он еще долго не мог отвернуться и подойти к киоску с провизией.

– Сначала завтракать, – решился он наконец, погладив сидевшего на плече котенка. Тот нежно терся о его скулу пушистой мордочкой и покусывал мочку уха. – Молока хочешь, да?

Берт отвернулся от мертвеца, словно потерял к нему всякий интерес.

Он с удивлением обнаружил, что дверь киоска открыта, хотя вчера вечером сам тщательно закрыл ее на задвижку. Петли железного ящика были отвинчены, и он легко открывался. Вчера этого тоже вроде не было.

– Ну и дурак же я! Пытался сбить замок, а на петли не посмотрел.

Ящик, очевидно, наполняли льдом, но сейчас в нем валялись лишь остатки шести вареных куриц да некое подозрительное вещество, когда-то, вероятно, бывшее сливочным маслом. Все это прилично пованивало. Берт аккуратно опустил крышку.

Он налил котенку молока в грязную тарелку и некоторое время наблюдал за работой крохотного язычка. Потом принялся за инвентаризацию припасов. Набралось шесть закупоренных и одна открытая бутылка молока, шестьдесят бутылок минералки, большой запас сиропа, около двух тысяч сигарет и более сотни сигар, девять апельсинов, две невскрытые банки тушенки и одна вскрытая, пять больших жестянок с калифорнийскими персиками. Берт быстро составил список.

– Реальной жратвы не так уж много. И все-таки недели две протянуть можно. А за две недели мало ли что случится.

Он подлил еще немного молока котенку и дал ему кусочек говяжьей тушенки, после чего отправился к остаткам «Гогенцоллерна». Котенок в приподнятом настроении побежал за ним, задрав хвост трубой.

Обломки за ночь немного снесло, и они еще прочнее застряли у Зеленого острова. Взгляд Берта перекочевал к разрушенному мосту и покинутому Ниагара-Сити. Кроме стаи ворон, там ничего не двигалось. Воронье хлопотало вокруг трупа инженера, зарубленного накануне. Собак не было видно, хотя вдали слышался собачий вой.

– Надо отсюда как-то выбираться, киса. Молока надолго не хватит – с твоим-то аппетитом.

Берт опустил взгляд на стремительный поток под ногами.

– Зато воды навалом. Хотя бы от жажды не помрем.

Он решил внимательно обойти весь остров. Вскоре ему попалась запертая калитка с надписью «Лестница Биддла». Берт перелез через ограду и обнаружил крутую деревянную лестницу, ведущую к подножию утеса, где шумно бесновалась вода. Оставив котенка наверху, он спустился по ступеням и с замирающим сердцем обнаружил тропинку, ведущую между камнями вдоль ревущего потока центрального водопада. Может быть, это и есть путь на волю!

Тропинка привела его всего лишь в затхлый, грохочущий тупик Пещеры Ветров. Пробыв четверть часа в пещере, прижавшись спиной к скале и стоя носом к непроницаемой стене воды, Берт наконец вышел из ступора, заключив, что таким путем вряд ли попадет в Канаду. Поднимаясь по лестнице Биддла, он услышал звук шагов, который сначала принял за причудливое эхо, – кто-то ходил наверху по гравиевой дорожке. Но когда он закончил подъем, вокруг по-прежнему не было ни души.

После этого Берт вместе с бегущим по траве котенком направился к массивному выступу скалы, откуда открывался величественный вид на гигантский зеленый водопад Подкова. Он на несколько минут замер в благоговении.

– Кто бы мог подумать, что такая прорва воды где-то бывает в одном месте! Эти рев и плеск постепенно начинают действовать на нервы. Как будто кто-то разговаривает. Или ходит вокруг. Чего хочешь примерещится…

Он вернулся к лестнице.

– Видать, так и придется бродить по чертову острову. Туда-сюда, туда-сюда.

Берт снова вышел к менее поврежденному аэроплану. Котенок обнюхал машину, Берт лишь окинул ее взглядом.

– Поломана!

Подняв глаза, он дернулся: к ним из-за деревьев приближались две высокие, костлявые фигуры. На них была закопченная, рваная одежда и повязки. Один с головой, замотанной белой тряпкой, приотстав, хромал. Но тот, что шел первым, все еще держался, как подобает принцу, несмотря на левую руку в перевязи и багровый ожог вполлица. Это были кронпринц Карл Альберт, полководец, «немецкий Александр Великий», и офицер с птичьим лицом, чью каюту однажды отобрали и отдали Берту.

6

С их появлением в жизни Берта на Козьем острове наступил новый этап. Он перестал быть единственным представителем человечества в бескрайней, жестокой, непостижимой Вселенной и вновь стал стадным существом в мире других людей. В первую минуту при виде принца и его спутника Берт пришел в ужас, но потом они показались ему добрыми и родными, как братья. Ведь они попали в такой же переплет – на оторванный от внешнего мира остров, – как и он, и ничего не понимали. Берту очень хотелось услышать, что с ними приключилось. Один из них раньше был принцем, оба – офицеры чужой армии и вряд ли говорят по-английски. Ну и что? Врожденное наплевательское отношение кокни к авторитетам вернулось к Берту в полной мере, к тому же азиатские корабли уравняли мелочные различия.

– Привет! – воскликнул он. – Как вы сюда попали?

– Это тот англичанин, что привез нам чертежи самолета Баттериджа, – сказал по-немецки офицер с птичьим лицом и, когда Берт подошел ближе, в ужасе два раза крикнул: – Отдай честь! Отдай честь!

– Обалдеть! – воскликнул Берт и молча прибавил пару слов в уме. Он уставился на немцев, неуклюже отсалютовал и тут же вновь превратился в скользкого субъекта, с которым невозможно о чем-то договориться.

Некоторое время два ярких представителя современной аристократии озадаченно рассматривали сомнительного англосаксонского гражданина; подчиняясь загадочному велению крови, тот не приветствовал их как положено, но и не вел себя с ними как равный. Вид Берта отнюдь не вызывал положительных эмоций и все же необъяснимым образом оставлял впечатление твердолобости. На нем был дешевый саржевый костюм, порядком обтрепавшийся, хотя свободный покрой делал его владельца более коренастым, чем он был на самом деле. Белое немецкое кепи было слишком велико для этой неприятной физиономии, брюки на ногах сбились в гармошку и были заправлены в резиновые сапоги, снятые с погибшего немецкого аэронавта. Англичанин был явно ниже их рангом, но отнюдь не выглядел смиренной овечкой, отчего оба немца немедленно его возненавидели.

Принц указал на самолет и что-то произнес на ломаном английском. Берт подумал, что он говорит по-немецки, и ничего не понял, о чем без утайки и сообщил.

– Dummer Kerl!^[27] – процедил офицер с птичьей головой из-под повязки.

Принц еще раз ткнул в самолет здоровой рукой:

– Вы ферштейн этот драхенфлигер?

Берт начал понимать, что они хотят. Привычки Бан-Хилла взяли верх.

– Иностранная модель, – уклончиво сказал он.

Немцы немного пошушукались.

– Вы есть эксперт? – спросил принц.

– Ну, починить-то мы можем, – на манер Грабба ответил Берт.

Принц порылся в своем словарном запасе.

– Этот хорош летать?

Берт задумался, почесывая подбородок:

– Я должен его осмотреть. Ему, видать, здорово досталось!

Он поцокал языком, как всегда делал Грабб, сунул руки в карманы и вразвалочку подошел к аэроплану. Обычно Грабб в таких случаях что-нибудь жевал, но Берт мог воспроизвести этот прием только мысленно.

– Работы на три дня, – небрежно бросил он.

Впервые пришла догадка, что машина, возможно, еще на ходу. Ясно, что лежащее на земле крыло сильно повреждено. Три поддерживавших крыло распорки сломались о камень, двигатель тоже мог сильно пострадать. Крюк с поврежденной стороны был свернут набок, но это вряд ли влияло на летные качества. Других дефектов не было видно.

Берт почесал щеку и еще раз окинул взглядом широкий, сверкающий на солнце простор Верхних порогов:

– Возможно, получится починить. Я займусь этим делом.

Он еще раз внимательно осмотрел машину, в то время как принц и офицер не менее внимательно следили за его действиями. В Бан-Хилле Берт и Грабб разработали своеобразный метод починки путем замены сломанных частей деталями, снятыми с других велосипедов. Поэтому велосипед, уже совершенно негодный для проката, все еще сохранял некоторую ценность. Он превращался в прииск для добычи гаек, болтов, колес, рулевых штанг, спиц, цепей и прочих запчастей, в источник ликвида для ремонта еще действующих механизмов. А за деревьями как раз лежал еще один аэроплан…

Котенок незаметно подкрался и потерся о сапоги Берта.

– Делайт ремонт этот драхенфлигер, – потребовал принц.

– Если я его починю, – сказал Берт, которому в голову пришла новая мысль, – кто сможет им управлять?

– Я смочь, – ответил принц.

– Боюсь, только шею себе свернете, – после некоторых колебаний пожал плечами Берт.

Принц не понял, а потому пропустил фразу мимо ушей. Он указал пальцем в перчатке на самолет и бросил спутнику реплику на немецком. Офицер ответил, и принц сделал широкий жест, направленный в небо, потом горячо о чем-то заговорил. Берту показалось, что он догадывается, о чем идет речь.

– Точно шею свернете, – повторил он. – Ну да ладно. Я пошел.

Он начал рыться под седлом и двигателем в поисках инструментов. Кроме того, Берт хотел немного выпачкать лицо и руки черным машинным маслом, ибо первое правило премудростей ремонта заключалось, по мнению компании «Грабб и Смоллуэйс», в том, чтобы как следует, убедительно вымазать лицо и руки мазутом. А еще он снял пиджак и жилет и сдвинул кепи на затылок, чтобы легче было чесать лоб.

Принц и офицер, как видно, решили наблюдать за ним, но Берт сумел дать понять, что они только мешают и что ему, прежде чем приниматься за работу, надо все «хорошенько обкумекать». Немцы было засомневались, однако опыт работы в мастерской не прошел даром – Берт напустил на себя авторитетный вид, заставлявший простых смертных идти на попятный. Соглядатаи наконец удалились. Берт тут же подбежал ко второму самолету, забрал винтовку с патронами и спрятал их неподалеку в крапиве. «Так-то оно лучше», – удовлетворенно хмыкнул он и принялся внимательно осматривать обломки крыльев, затем вернулся к первому аэроплану и сравнил модели. Велосипедный метод вполне мог сработать и здесь, если только мотор не окажется безнадежно поврежденным или слишком сложным.

Немцы вскоре вернулись и обнаружили Берта до ушей перемазанным машинным маслом. С видом заправского механика он трогал и дергал всякие рукоятки и рычаги. Когда офицер с птичьим лицом что-то сказал ему, Берт только отмахнулся:

– Нон-компрон. Молчали бы лучше! От вас все равно никакого толку.

Ему пришла в голову новая мысль.

– Этого парня неплохо бы похоронить, – сказал Берт, ткнув через плечо большим пальцем.

7

С появлением двух немцев внутренний мир Берта тоже претерпел изменения. Одолевавшую его безмерную, жуткую тоску как будто прикрыли занавеской. Он находился во вселенной, состоявшей всего из трех человек, но пребывание в ней все равно наполняло его разум предположениями, расчетами и хитрыми задумками. О чем они думают? Как к нему относятся? Что намерены делать? Сотни тревожных мыслей пересекались в мозгу, пока он возился с азиатским аэропланом. Новые идеи выскакивали одна за другой, как пузырьки в стакане с содовой.

– Вот это да! – вдруг воскликнул Берт, только сейчас осознав, насколько бестолкова и несправедлива судьба, оставившая в живых этих двоих и погубившая Курта. Весь экипаж «Гогенцоллерна» был расстрелян, сгорел заживо, разбился или утонул, а эти двое спрятались в каюте с мягкой обивкой и выжили.

– Небось думают, что их спасла чертова путеводная звезда, – пробормотал Берт, не в силах больше сдерживать гнев.

Он разогнул спину и взглянул на немцев. Те стояли бок о бок и смотрели на него.

– Нечего на меня пялиться, – заявил он. – Вы мне только мешаете.

Видя, что они не поняли, Берт направился к ним с гаечным ключом в руке. В последний момент его одолели сомнения: принц был высок, силен и невозмутим. Но Берт все-таки указал на деревья и крикнул:

– Там покойник!

Офицер что-то ответил по-немецки.

– Покойник! – повторил Берт – Вон там.

Ему стоило больших трудов уговорить немцев пойти за ним, чтобы показать труп. Затем они четко дали понять, что почетную миссию оттащить мертвеца на берег и сбросить его в воду как лицу простого звания чином ниже офицера полагается выполнить исключительно Берту. Некоторое время все ожесточенно жестикулировали. Наконец офицер снизошел до помощи. Вдвоем они оттащили обмякшее и успевшее раздуться тело японца к реке и, сделав пару раз передышку, потому что труп оказался очень тяжелым, столкнули его в стремительный западный поток. Берт вернулся к осмотру аэроплана, ощущая ломоту в руках и мрачное негодование.

– Чертов наглец! – прошипел он. – Я ему что, раб немецкий? Хромой индюк!

Тут он начал соображать, что произойдет, если самолет удастся отремонтировать.

Оба немца отошли в сторону. После некоторых размышлений Берт отвинтил несколько гаек, надел пиджак и жилет, рассовал гайки, болты и кое-какие ключи по карманам и спрятал набор инструментов, взятый со второго аэроплана, в дупле дерева. «Порядок», – сказал он, спрыгнув на землю после того, как покончил с этими предосторожностями. Не успел он вернуться к машине, как снова появились принц с офицером. Принц некоторое время наблюдал за ходом работ, после чего вышел на мыс, разделяющий два потока, сложил руки на груди и погрузился в глубокие раздумья. Птицелицый офицер подошел к Берту и обратился к нему по-английски с сильным акцентом.

– Ходить, – сказал он, помогая себе жестом. – Есть.

В киоске Берт обнаружил, что весь запас еды, кроме небольшой порции тушенки и трех печенек, исчез. Вытаращив глаза и разинув рот, он осмотрел пустой киоск. Из-под стула продавца, заискивающе мурлыча, вылез котенок.

– Ну еще бы! – воскликнул Берт. – Ох! Куда они дели твое молоко?

Он пару минут копил в себе злость, затем, взяв тарелку в одну руку, а печенье в другую, вышел, взглядом отыскивая обидчика, ругаясь сквозь зубы по поводу «жратвы» и гнилого характера принца. Берт подошел к нему не салютуя.

– Эй! – свирепо крикнул он. – Что за дела, черт возьми?

Последовала безрезультатная перебранка. Берт по-английски развивал банхиллскую теорию взаимосвязи между жратвой и эффективностью труда, птицелицый отвечал на немецком доводами о различиях между нациями и необходимости соблюдения субординации. Принц, прикинув физические возможности Берта, вдруг сделал выпад. Он схватил Берта за плечо, тряхнул так, что у того зазвенело в карманах, и отшвырнул назад. Затем ударил, словно перед ним стоял рядовой чин немецкой армии. Берт испугался, побледнел и отскочил назад, однако кодекс поведения кокни допускал только один выход: он был просто обязан дать сдачи.

– Обалдеть! – воскликнул Берт, застегивая пиджак.

– Ну? – воскликнул принц. – Теперь ходить?

Заметив героический блеск в глазах Берта, он вынул саблю. Его спутник вмешался, что-то сказав по-немецки и указав на небо.

Далеко на юго-западе появился и начал быстро приближаться японский воздушный корабль. Это положило конец конфликту. Принц первым оценил положение и пошел на попятную. Все трое зайцами бросились под укрытие деревьев и бежали, пока не нашли впадину, заросшую высокой травой, и не присели на корточки всего в шести шагах друг от друга. Сидеть по шею в траве и наблюдать сквозь ветки за дирижаблем пришлось довольно долго. Берт растерял часть тушенки, но все еще сжимал в кулаке печенье и принялся потихоньку его есть. Чудище проплыло в сторону Ниагары почти у них над головой и скрылось за электростанцией. Пока корабль был близко, все помалкивали, но вскоре спор возобновился, и его ожесточение смягчалось лишь взаимным непониманием.

Первым заговорил Берт, не обращая внимания на то, понимают ли другие его слова. Его недовольство вполне выражал тон голоса.

– Если вы хотите, чтобы я отремонтировал самолет, не давайте волю рукам!

Немцы не восприняли его слова, и Берт повторил их еще раз. Затем начал развивать идею и увлекся:

– Думаете, вам попался парень, которого можно пинать, как своих солдат? Вы сильно ошибаетесь! Ясно? Надоели вы мне с вашими выходками! Я много думал о вас, вашей империи, вашей войне и всей этой мерзости. Мерзость она и есть! Это вы, немцы, вечно первыми поднимаете бучу в Европе. И все ради чего? Ради дурацкой бравады! Чтобы покрасоваться в форме с флагами! Взять хотя бы меня – я и знать вас не знал, вы мне были до лампочки. А вы меня поймали, практически похитили, и вот я сижу за тысячи миль от дома, а ваш дурацкий флот разнесли по кочкам. И вы еще выделываетесь? После такой трепки? Нет уж! Посмотрите, что вы натворили! Как вы раздолбали Нью-Йорк! Сколько людей убили, сколько добра попортили! Неужто не поумнели?

– Dummer Kerl! – вдруг сказал птицелицый офицер, сверкнув глазами под повязкой и вложив в реплику всю злобу. – Esel!

– Я знаю! – воскликнул Берт. – На немецком это значит «глупый осел»! Кто здесь глупый осел, я или он? Пацаном я читал грошовые книжки о приключениях, великих полководцах и прочей фигне. Я из них вырос. А у него что в башке? Фигня про Наполеона, фигня про Александра, фигня про славный род, про себя, Бога, Давида и прочую дребедень. Любой, кто не напялил на себя дурацкий мундир принца, мог бы сразу предсказать, чем все это кончится. Мы в Европе со своими дурацкими флагами и дурацкими газетами, которые нас подзуживали и разъединяли, переругались между собой, а Китай тем временем был тверд как скала, миллионы китайцев только и ждали, когда их наука и расторопность сравняются с нашими. Вы не ожидали, что они могут вам всыпать, а у них появились свои воздушные корабли. И фьють – получите! Когда у Китая не было своих пушек и армий, мы постоянно их дразнили. И вот они нам всыпали – а что им еще оставалось? Не получив по зубам, мы бы не угомонились!

Офицер с птичьей головой прикрикнул, чтобы он замолчал, и вступил в разговор с принцем.

– Я британский подданный, – огрызнулся Берт. – Не хотите слушать, не слушайте, но затыкать мне рот вы не имеете права.

И он еще некоторое время продолжал свою тираду на тему империализма, милитаризма и международной политики. Однако, видя, что противники говорят между собой, растерял ораторский пыл и лишь повторял «козлы надменные» и прочие эпитеты на старый и новый лад. Он вдруг вспомнил свою главную обиду.

– Эй, смотрите сюда! Я хотел спросить, зачем вы забрали всю еду из сарая. Вот что я желаю знать. Куда вы ее дели?

Берт замолчал, ожидая ответа. Немцы продолжали разговаривать на своем языке. Берт повторил вопрос. Они и бровью не повели. Берт задал вопрос в третий раз в крайне резкой форме, чтобы его наверняка услышали.

Наступило натянутое молчание. Несколько секунд они сверлили друг друга взглядом. Принц смотрел невозмутимо и твердо, и Берт невольно отвел глаза. Затем принц медленно поднялся, офицер тут же неуклюже вскочил. Берт остался сидеть на корточках.

– Молчайть! – приказал принц.

Берт сообразил, что время красноречия миновало. Немцы холодно глядели на него сверху вниз. На секунду Берт почувствовал дыхание смерти, однако принц отвернулся, и оба немца направились к аэроплану.

– Уф! – выдохнул Берт и процедил сквозь зубы одиночное ругательство. Он еще посидел на корточках минуты три, потом вскочил и побежал за винтовкой азиата, спрятанной в траве.

8

После этой стычки больше никто не делал вид, что Берт находится под началом принца или что ему поручено ремонтировать самолет. Немцы сами начали ковыряться в аэроплане. Берт отошел к мысу Террапин и присел, чтобы осмотреть оружие. Винтовка была короткая, со стволом под большой патрон и почти полным магазином. Берт аккуратно извлек патроны и подергал затвор, чтобы освоиться с механизмом, затем так же аккуратно вложил патроны обратно. Он вспомнил, что еще не утолил голод, и, положив винтовку на локоть, пошел искать еду в киоске и вокруг него. Ему хватило осторожности не показываться принцу и его спутнику с оружием в руках. Если мнимый Наполеон увидит Берта с винтовкой, еще неизвестно, что ему придет в голову. К тому же Берт чувствовал, как внутри кипит нерастраченная злоба, и боялся не сдержаться и перестрелять немцев. Ему очень хотелось их пристрелить, и в то же время эта мысль казалась ему ужасной. В его душе боролись противоречия цивилизации.

Около сарая явно в ожидании молока крутился котенок. Увидев его, Берт ощутил в себе еще большую злость вперемешку с чувством голода. Не прерывая поисков, он говорил вслух с самим собой, но вскоре остановился и разразился ругательствами. Они были адресованы войне, гордыне и имперским замашкам.

– Любой другой принц предпочел бы погибнуть вместе со своими людьми и своим кораблем! – воскликнул он в полный голос.

Оба немца, стоявшие у самолета, услышали, как голос Берта время от времени заглушает шум воды на порогах, и с улыбкой переглянулись.

Берт решил было дождаться их, сидя в сарае, однако понял, что там его могли застать врасплох, и отошел к острову Луны, чтобы обдумать положение.

На первый взгляд оно представлялось сравнительно простым, но чем дольше Берт рассматривал его и так и эдак, тем больше вариантов приходило на ум. Оба немца вооружены саблями. Может быть, револьверами тоже?

К тому же, если застрелить обоих, он, чего доброго, не сможет найти, где они спрятали еду!

До сих пор он мог разгуливать с винтовкой в блаженной уверенности, что ему ничто не грозит, но что, если они заметят у него оружие и устроят засаду? Козий остров сплошь состоял из зарослей, деревьев, скал, непролазных кустов и неровностей.

Почему бы не пойти и сразу их не убить?

– Нет, я так не могу, – отказался от затеи Берт. – Сначала надо как следует разозлиться.

Нельзя было оставлять их одних – он быстро понял свою ошибку. За немцами следовало наблюдать, шпионить. Тогда было бы легче понять, что они затевают, есть ли у них револьверы и где они прячут еду, и быстрее определить, что они намерены сделать с ним. Если не шпионить за ними, они начнут шпионить за ним. Мысль показалась ему настолько очевидной, что он сразу же перешел к действиям. Осмотрев свой наряд, Берт бросил в воду воротничок и слишком заметное белое кепи аэронавта. Поднял воротник пиджака, чтобы не выглядывала некогда белая, а теперь грязная рубашка. Звон ключей и гаек в карманах мог его выдать, поэтому он разложил их по отдельности, обернул бумагами и придавил сверху перочинным ножом. Берт начал бесшумно, осторожно красться, прислушиваясь и озираясь на каждом шагу. Позицию противника выдавали кряхтение и скрип. Берт обнаружил, что немцы вступили с азиатским самолетом в некое подобие борцовского поединка. Они сняли мундиры, отложили сабли и работали в поте лица – как видно, пытались развернуть аэроплан, но его длинный хвост цеплялся за деревья. Завидев их, Берт плюхнулся на живот и по-пластунски заполз в небольшую впадину, откуда продолжал следить за их потугами. Время от времени, чтобы скоротать время, он брал то одного, то другого на мушку.

За ними было очень занятно наблюдать – настолько занятно, что он едва удерживал себя, чтобы не окликнуть их и не дать какой-нибудь совет. Берт сообразил, что когда самолет получится развернуть в нужную сторону, то немедленно возникнет вопрос о недостающих болтах и гайках. И тогда его начнут искать. Немцы определенно решат, что их взял или припрятал Берт. Может быть, пока не светить винтовку и обменять болты и гайки на еду? Берт понял, что после того, как оружие вселило в него такую уверенность в своей безопасности, уже не сможет с ним расстаться.

Подбежавший котенок начал заигрывать с Бертом, покусывать и лизать ухо.

Солнце вскарабкалось в полуденный зенит. Наконец аэроплан удалось развернуть и поставить на колесо, его крючья нацелились на перекаты. Оба офицера вытерли пот со лба, надели мундиры, прицепили сабли и вели себя с видом мужчин, заслуживших похвалу за усердный труд. Бодрым шагом они направились к сараю с припасами; первым шел принц. Берт поспешил следом, однако у него не получалось идти достаточно быстро, он мог обнаружить себя, поэтому разузнать, где они прячут еду, так и не получилось. Когда он снова увидел немцев, принц и его спутник сидели, прислонившись спинами к киоску, с тарелками на коленях, стоявшей между ними открытой банкой тушенки и горстью печенья на блюде. Оба были, как видно, в хорошем настроении, принц даже похохатывал. При виде жующих Берт забыл о своих планах: его охватил зверский голод. Он появился перед ними на расстоянии двадцати шагов с винтовкой наперевес.

– Руки вверх! – скомандовал Берт свирепым тоном.

Принц, поколебавшись, поднял руки. Оба офицера оторопели при виде оружия.

– Встать! – скомандовал Берт. – Брось вилку!

Немцы опять подчинились.

– А теперь что? – пробормотал Берт. – Гнать их отсюда? Пожалуй. Сюда! Вперед!

Принц повиновался с удивительной прытью. Когда они дошли до конца поляны, он что-то сказал спутнику, и оба, наплевав на достоинство, пустились наутек.

Берту с опозданием пришла в голову полезная мысль.

– Господи! Чего я не отобрал у них сабли! Эй!

Но немцев уже след простыл, они успели спрятаться за деревьями. Берт выругался им вслед, вернулся к сараю, бегло осмотрел местность на предмет фланговой атаки, положил винтовку рядом с собой и принялся уписывать мясо с тарелки принца, судорожно прислушиваясь всякий раз, прежде чем положить в рот новый кусок. Оставив немного для котенка, он потянулся за второй тарелкой, как вдруг та разлетелась прямо у него под рукой. Берт уставился на осколки; сознание медленно напомнило, что мгновением раньше из кустов раздался подозрительный треск. Он вскочил на ноги, схватил винтовку в одну руку, а банку тушенки в другую и, обогнув сарай, отбежал на другой конец прогалины. В это время из кустов опять раздался треск, и что-то свистнуло у самого уха.

Берт бежал не останавливаясь, пока не выбрал удобную, на его взгляд, позицию для обороны у острова Луны, и там, ловя ртом воздух, припал к земле, готовясь к отражению атаки.

– Значит, у них таки есть револьвер! А что, если два? Если два, видит бог, мне кранты. А котенок где? Небось тушенку доедает, плутишка!

9

Так на Козьем острове началась война. Она продлилась один день и одну ночь – самые длинные сутки в жизни Берта. Ему приходилось прятаться в укрытиях, прислушиваться и присматриваться, а также планировать свои действия. Стало окончательно ясно, что обоих немцев, если получится, надо убить, иначе они, если получится, убьют его. Наградой были еда, самолет и сомнительная привилегия эвакуации на нем с острова. Неудача означала верную смерть. Даже в случае успеха впереди ждала неизвестность. Берт впервые попытался представить себе обстановку вне острова. Ум лихорадочно перебирал варианты приземления где-нибудь в безлюдной глуши или столкновения с разъяренными американцами, японцами, китайцами и… краснокожими индейцами (если они еще где-то водились).

– Будь что будет, – рассудил Берт. – Заранее ни черта не угадаешь.

Чьи-то голоса? Он поймал себя на мысли, что отвлекся. На несколько минут Берт весь обратился в слух. Рев водопада заглушал остальные шумы, и в нем мерещились звуки шагов, голоса, крики и оклики.

– Чертова водопадина, – пробормотал Берт. – Никакого толку, шумит и шумит.

Ну да бог с ним! Чем там сейчас заняты немцы? Попытаются вернуться к самолету? Улететь они не смогут, потому что гайки и болты, гаечный и другие ключи были у Берта. Но вдруг они нашли второй комплект инструментов, который он спрятал в дупле? Он их, конечно, хорошо припрятал, но немцы все равно могли их найти, стопроцентной гарантии нет. Берт попытался вспомнить, как замаскировал инструменты, убедить себя, что их чрезвычайно трудно обнаружить, однако память начала играть с ним злые шутки. Не торчит ли рукоятка гаечного ключа из дупла, не сверкает ли она на солнце?

Ш-ш! Что-то зашевелилось в кустах?.. Ствол винтовки настороженно вскинулся. Нет! Котенок? Нет, не котенок – просто почудилось.

Немцы, конечно, хватятся недостающих деталей и ключей и как пить дать будут их искать. Они быстро поймут, что их забрал Берт, и придут по его душу, поэтому достаточно тихонько посидеть в засаде, и они сами на него выйдут. Что может пойти не так? Вдруг они сами снимут с самолета какие-нибудь части и устроят засаду? Нет, они не станут этого делать, ведь их двое, а Берт один. Навряд ли они ожидают, что Берт попытается похитить аэроплан, поэтому им нет смысла портить механизмы из расчета, что он подкрадется к самолету. С этим, по крайней мере, все ясно. А если устроят засаду, используя как приманку еду? Тоже вряд ли: они знают, что он забрал целую банку тушенки, ее можно растянуть на несколько дней. С другой стороны, вместо атаки в лоб они могут попытаться взять его на измор…

Берт встряхнулся, сбрасывая сонное оцепенение. В его положении внезапно обнаружилось слабое место: он мог просто-напросто заснуть!

После десяти минут мучительных размышлений Берт понял, что его неудержимо клонит в сон.

Он протер глаза и крепче сжал винтовку. Усыпляющий эффект американского солнца, американского воздуха и монотонного, нагоняющего дремоту шума Ниагарского водопада впервые проявил себя в полную силу. До сих пор те же элементы окружения действовали на Берта возбуждающе.

Если бы он не ел так много и так быстро, теперь не клевал бы носом. Интересно, вегетарианцев когда-нибудь одолевает сонливость?

Берт снова очнулся от дремоты.

Если что-нибудь не предпринять, он неизбежно заснет, его найдут дрыхнущим и тут же прикончат. Будешь сидеть тихо, не шевелясь, обязательно заснешь. Лучше уж рискнуть и напасть первым, чем быть убитым во сне. Проблема сна рано или поздно его доконает. Немцам хорошо: один мог спать, пока второй караулит. Такую тактику они скорее всего будут использовать во всем: пока один отвлекает внимание, второй будет наготове лежать в засаде, чтобы открыть огонь. Эдак они легко заманят Берта в ловушку. Один из них мог сыграть роль приманки.

Тут Берт принялся размышлять о всякого рода приманках. Какой же он дурак, что выбросил свое кепи! Нацепить на палку – цены бы ему не было, особенно ночью.

Берту захотелось пить. Он довольствовался тем, что сунул в рот и пососал круглый камешек. Опять подступила дремота.

Ничего не поделаешь, придется атаковать первым. Как и многие полководцы прошлого, Берт обнаружил, что обозы – в его случае банка с тушенкой – стесняют маневр. Он решил положить тушенку в карман, а банку выбросить. Не идеальное решение, но в полевых условиях приходится идти на компромиссы. Берт прополз десять ярдов, когда его парализовала мысль о возможных последствиях.

День выдался тихий. Рев водопада только еще больше подчеркивал всеобщий покой. Он тут сидит и строит планы, как половчее убить двух человек, которые превосходят его силой, а они замышляют то же самое в его отношении. Неизвестно, что они делают под покровом тишины. А что, если он случайно наткнется на них, выстрелит и промахнется?

10

Берт полз, прислушивался и снова полз до наступления темноты, не сомневаясь, что германский Александр Великий и его ординарец заняты тем же. Если бы кто-то нанес на большую карту Козьего острова их стратегические перемещения красными и синими линиями, они, несомненно, пересеклись бы во многих местах, однако на самом деле в течение всего дня изматывающего бдения ни одна из сторон так и не увидела другую. Берт понятия не имел, как далеко или близко находился от немцев. Ночь застала его рядом с Американским водопадом бодрым, но изнывающим от жажды. Его осенила мысль, что противники могли укрываться в помятом носовом отсеке «Гогенцоллерна», прижатом к скалам Зеленого острова. Он набрался смелости, выскочил из укрытия и рысью пробежал через маленький мостик. Никого. Берт впервые оказался рядом с обломками дирижабля и с любопытством осмотрел их при тающем свете. Носовая кабина почти не пострадала, только дверь наклонилась над водой и один угол погрузился в реку. Берт пролез внутрь, напился, и тут его осенило: почему бы не закрыть дверь изнутри и не выспаться, лежа на ней?

Однако сон больше не шел.

Берт клевал носом до самого утра, а когда очнулся, обнаружил, что давным-давно наступил день. Он позавтракал тушенкой, запив ее водой, и долго сидел, пользуясь безопасностью своего положения. Наконец его охватила жажда деятельности. Пора, решил он, довести дело до конца, чем бы это ни кончилось. Ему надоело ползать на брюхе. Он вышел на утреннее солнце, держа винтовку наготове и даже не пытаясь ступать тихо. За киоском никого не оказалось, и он прошел между деревьями к аэроплану. Офицер с птичьим лицом сидел на земле, прислонившись спиной к дереву и положив голову на сложенные руки. Он спал, повязка съехала на один глаз.

Берт резко остановился шагах в пятнадцати, вскинув винтовку. А где же принц? Тут он заметил торчащее из-за дерева плечо. Берт осторожно отступил влево на пять шагов. Принц сидел, прислонившись к стволу дерева, с пистолетом в одной руке и саблей в другой, и непрерывно зевал. Берт понял, что ему не хватит духа выстрелить в зевающего человека. Он приблизился к противнику, направив на него винтовку, испытывая нелепое желание крикнуть: «Руки вверх!» Принц заметил Берта, его рот захлопнулся, словно люк, и он неуклюже вскочил. Берт молча остановился. Несколько секунд они таращились друг на друга.

Будь принц поумнее, он скорее всего спрятался бы за деревом. Вместо этого он заорал и взмахнул пистолетом и саблей. В ответ на это Берт машинально нажал на спуск.

Он прежде не видел, какой эффект производят разрывные пули, начиненные кислородом. В центре туловища принца полыхнуло ослепительное пламя, грохнуло так, словно стреляли из пушки. Лицо Берта забрызгало чем-то теплым и влажным. В водовороте слепящего дыма и пара он увидел руки, ноги и падающее на землю растерзанное тело.

Берт настолько остолбенел, что стоял разинув рот. Птицелицый офицер мог бы легко его свалить, не встретив никакого сопротивления. Вместо этого он бросился наутек через кусты, петляя как заяц. Берт бросился было в погоню, однако быстро понял, что никого больше не хочет убивать. Он вернулся к обезображенным, разбросанным останкам, которые минуту назад были кронпринцем Карлом Альбертом, и осмотрел обожженную, забрызганную кровью траву. Некоторые части тела трудно было идентифицировать. Он осторожно приблизился и поднял горячий револьвер. Гнезда барабана были деформированы и треснули.

Тут кое-кто напомнил о себе веселым мурлыканьем. Берт пришел в ужас от того, что такое юное существо стало свидетелем столь жуткой сцены.

– Эй, киса, тебе здесь нечего делать.

Он в три шага преодолел выжженный пятачок, ласково подхватил мурлыкавшего котенка, посадил его себе на плечо и направился к киоску. Затем некоторое время возился внутри, пока не нашел остатки припасов, спрятанные под крышей.

– Скверно, – заметил он, наливая в миску молока, – когда трое человек попадают в западню и не могут договориться. Сам виноват: его выпендреж меня достал!

– Ну и дела! – воскликнул Берт, сидя на прилавке и поглощая завтрак. – Что за странная штука – жизнь! Подумать только: ведь я видел его портрет и слышал его имя еще с пеленок. Кронпринц Карл Альберт! Скажи мне кто-нибудь, что я его своими руками разнесу в клочки, никогда бы не поверил, киса. Эта знахарка в Маргите – вот что она должна бы предсказать, а не то, что у меня слабая грудь. Второй далеко не уйдет. Интересно, что мне с ним делать?

Берт настороженно осмотрел деревья, поглаживая винтовку на коленях.

– Не нравится мне это смертоубийство, киса. Курт был прав, говоря, что люди не умеют убивать без боевого крещения. Подойди ко мне принц и скажи: «Давай пять!», я бы пожал ему руку. А теперь еще второй вокруг шастает. И так ранен в голову, вдобавок хромает. А ожоги! Господи! Я его впервые увидел меньше трех недель назад – подтянутый был, ухоженный, полная охапка щеток для волос и всякой всячины, ругался на меня. Настоящий джентльмен! А сейчас опустился почти до уровня дикаря. Что мне с ним делать? Что, черт побери, с ним делать? Нельзя отдавать ему самолет, слишком жирно будет, а если его не убить, будет торчать на острове, пока не протянет ноги от голода. К тому же у него есть сабля…

Выкурив сигарету, Берт вернулся к философствованию:

– Война – глупая игра, киса. Очень глупая. Мы, простой народ, – дурачье. Думали, что большие господа знают, что делают, а они ни шиша не знают. Посмотри на этого красавца! За ним стояла вся Германия, а он во что ее превратил? Начал все ломать, громить, разрушать – и допрыгался. Остались лужа крови, сапоги да ошметки! Клякса одна. Принц Карл Альберт! А люди и корабли, которыми он командовал, весь флот с его «воздушными змеями»? Все растрепало и развеяло, словно бумажки, по дороге от Германии до этой дыры. Но теперь война, пожарища и бойня, которые он затеял, продолжаются без конца и края по всему миру. Пожалуй, надо убить второго немца. Другого выхода, как видно, нет. Хотя мне такая работа совсем не по нутру, киса.

Некоторое время Берт бродил по острову в поисках раненого офицера и наконец спугнул его в кустах около лестницы Биддла. Однако, увидев хромающую перебинтованную фигуру, Берт опять поддался врожденному мягкосердечию кокни и не смог заставить себя выстрелить или броситься в погоню.

– Не могу, – посетовал он. – Кишка тонка. Черт с ним.

И пошел обратно к аэроплану.

Он больше не видел птицелицего офицера или признаков его присутствия. Под вечер Берт начал опасаться засады и на час-другой усилил поиски, но ничего не добился. Он переночевал в удобной позиции на самом краю мыса, выходящего к Канадскому водопаду, ночью в ужасе проснулся и пальнул из винтовки. Тревога оказалась ложной. После этого он не сомкнул глаз до самого утра. На другой день Берта охватило такое беспокойство, что он возобновил поиски раненого, словно искал заблудившегося брата.

– Если бы я немного знал немецкий, я бы его позвал, – бормотал Берт. – Плохо не знать языки: невозможно объясниться.

Днем он обнаружил признаки попытки перебраться на другую сторону реки по разрушенному мосту. Над проломом был перекинут канат с тяжелым болтом, запутавшийся вокруг поломанных поручней на другой стороне. Свободный конец каната терялся в бурунах несущегося к обрыву потока.

К этому времени офицер с птичьей головой уже крутился в случайной компании безжизненной субстанции, частью которой были лейтенант Курт, японский авиатор и труп коровы, в гигантском водовороте на расстоянии двух с четвертью миль от моста. Никогда еще это место встреч, эта непрерывная бессмысленная, неизвестно куда спешащая круговерть мусора и обломков не видела такого количества странных, меланхоличных изгоев из мира живых. Там они кружились, как в хороводе, и каждый день к ним добавлялись все новые кадавры несчастных животных, разбитые лодки и аэропланы, бесчисленные трупы жителей из прибрежных городов и с озер выше по течению реки. Многие приплывали аж из Кливленда. Все они накапливались здесь и без конца крутились в водовороте, привлекая огромные стаи птиц.

Глава Х. Мир, охваченный войной

1

Берт провел на Козьем острове еще два дня, пока не прикончил все припасы за исключением сигарет и минералки, прежде чем набрался храбрости опробовать азиатский самолет.

Но и в этом случае он не столько поднял его в воздух по своей воле, сколько пошел на поводу у обстоятельств. На то, чтобы заменить сломанные распорки взятыми с другого самолета и вернуть на место болты и гайки, ушло не больше часа. Двигатель был в рабочем состоянии и мало чем отличался от мотора современного мотоцикла. Все остальное время ушло на долгие раздумья и колебания. Воображение главным образом рисовало картину, как он шлепается в реку и, цепляясь за обломки, быстро несется к водопаду, а иногда – беспомощно висит в воздухе и летит на бешеной скорости, не в состоянии приземлиться. Разум Берта был слишком занят трудностями полета, чтобы волноваться, какой прием разъяренное войной население окажет уроженцу лондонских предместий, прибывшему с непонятной целью и без документов на азиатском самолете.

Судьба птицелицего офицера все еще вызывала у Берта остаточные угрызения совести. Его преследовала мысль о том, что искалеченный немец мог лежать в какой-нибудь ложбине или яме. Берт отделался от навязчивого представления, только тщательно обыскав весь остров.

– Да если бы я его и нашел, – рассудил он, – что бы я с ним делал? Не могу же я вышибить мозги у лежачего? А чем ему еще помочь, я не знаю.

После этого в нем проснулось обостренное чувство социальной ответственности по отношению к котенку.

– Если я улечу, бедняга сдохнет от голода. Ему придется самому ловить мышей. Кстати, они здесь вообще есть? Или птиц. Нет, он слишком мал. Совсем как я – чересчур избалован цивилизацией.

Наконец Берт сунул котенка в боковой карман, где его весьма заинтересовали следы мясной тушенки. С котенком в кармане Берт сел в седло самолета. Машина была большой и неповоротливой, совсем непохожей на велосипед, однако рычаги управления не отличались большой сложностью. Берт запустил двигатель – есть! Поерзал, чтобы придать колесу вертикальное положение, – есть! Включил гироскоп – есть! Оставалось потянуть на себя ручку.

Ручка сначала поддавалась туго, потом вдруг сдвинулась с места.

Большие крылья с обеих сторон бестолково захлопали – клик-клок, клик-клок.

Стоп! Машина катилась прямо к реке, колесо уже въехало в воду. Берт издал громкий стон и с трудом вернул рычаг в прежнее положение. Клик-клок, клик-клок – он поднимался в воздух! Самолет выдернул мокрое колесо из бурлящей воды и начал набирать высоту. Теперь уже нельзя было останавливаться, да и ни к чему! Через минуту Берт, судорожно вцепившись в ручку управления, выпучив глаза и побледнев как смерть, уже летел над перекатами, вздрагивая с каждым взмахом крыльев, поднимаясь все выше и выше.

По степени удобства и надежности аэроплан не шел ни в какое сравнение с дирижаблем. За исключением приземления, дирижабль был безукоризненно мягким транспортным средством, самолет же походил на скачущего мула, который, подпрыгнув, так и не опускался. Клик-клок, клик-клок – каждый взмах крыльев странной формы подбрасывал Берта в седле, а через полсекунды седло догоняло его, толкая под зад. В то время как дирижабль всегда двигался вместе с ветром, аэроплан сам создавал ветер либо летел против него. Именно ветер больше всего слепил пилота, заставляя его зажмуривать глаза. Берт догадался свести вместе колени под седлом и обхватить стойку ногами, иначе бы его растрясло пополам. Он все еще поднимался – на сто ярдов, на двести, на триста, все выше и выше – над пенистой, бешеной стремниной внизу. Неплохо, но каким образом перевести машину в полет по горизонтали? Он попытался вспомнить, как летали эти штуки. Нет, они не двигались по горизонтали, а только поднимались или опускались и затем парили. Черт с ним, пусть пока поднимается. Из глаз потекли слезы. Берт вытер их, рискнув на мгновение убрать одну руку с рычага управления.

Что страшнее – свалиться на землю или в воду в таком месте?

Самолет хлопал крыльями над Верхними порогами, понемногу смещаясь в направлении Буффало. Одно утешение: водопады и бешеные водовороты остались позади. Берт летел по прямой. Это было хорошо заметно. А если потребуется сделать поворот?

Ему стало почти холодно. Глаза немного привыкли к ветру, однако самолет забрался очень уж высоко. Берт вытянул шею и, моргая, посмотрел на землю. Он видел Буффало целиком с тремя большими, почерневшими от пожаров шрамами развалин и холмами за городом. Высота составляла добрых полмили, если не больше. Среди домов рядом с железнодорожным вокзалом между Ниагарой и Буффало бродили какие-то люди, дальше их было еще больше. Они муравьями входили в дома и выбегали обратно. По дороге в направлении Ниагара-Сити проплыли два автомобиля. Далеко на юге Берт увидел большой азиатский дирижабль, идущий на восток.

– О господи! – воскликнул он, отчаянно возобновив безуспешные попытки изменить направление полета. С дирижабля, однако, его не заметили, и самолет продолжал рывками набирать высоту. Ландшафт все больше напоминал географическую карту. Клик-клок, клик-клок. Над головой висел низкий туманный край облачного слоя.

Берт попробовал отжать ручку от себя. Рычаг оказал некоторое сопротивление, потом встал на место, хвост машины немедленно выпрямился, крылья распростерлись и замерли. Теперь машина скользила быстро, плавно и бесшумно. Берт снижался, лицом встречая порывы ветра, закрыв глаза на три четверти.

Еще один рычажок, который до сих пор не двигался с места, вдруг стал податлив. Берт немного повернул его вправо, и – вжик! – край левого крыла чудом приподнялся. Самолет заложил широкий правый вираж. На мгновение Берту почудилось, что машина вот-вот опрокинется и упадет. Он с некоторым трудом вернул рычажок в прежнее положение, крылья снова выровнялись.

Он повторил маневр, сделав левый поворот. Показалось, что самолет описал полный круг, отчего у него захватило дух.

– Переборщил!

Машина неслась почти вертикально вниз прямо на железнодорожную ветку и заводские корпуса. Они будто сами летели навстречу, жаждая проглотить самолет. Как видно, он слишком сильно снизился. На мгновение Берта охватило чувство велосипедиста, потерявшего управление и беспомощно несущегося под гору. Его ошарашило то, с какой быстротой приближалась земля.

– Ух! – выкрикнул он и резко потянул на себе ручку, вновь приводя в движение крылья.

Еще немного пролетев вниз по инерции, машина начала скачками набирать высоту. Берт еще раз поднялся повыше – под ним расстилался прекрасный вид на холмистые западные районы штата Нью-Йорк. Затем плавно спустился, опять поднялся и спустился в третий раз. Пролетая на высоте в четверть мили над каким-то поселком, Берт увидел разбегавшихся людей. Очевидно, жителей напугало появление в небе хищной птицы. Уж не начали ли они в него стрелять?

– Выше! – скомандовал сам себе Берт и потянул рычаг.

Машина взмыла с невероятной послушностью, как вдруг крылья словно переломились посредине. Двигатель замолчал!

Берт скорее инстинктивно, чем сознательно оттолкнул от себя ручку. Что теперь?

За несколько секунд произошло много событий, пришлось быстро соображать. Берт больше не мог набирать высоту – он скользил по воздуху, снижаясь, наступило время искать удобное место для аварийной посадки.

Он снижался со скоростью около тридцати миль в час.

Плантация лиственниц выглядела сверху пушистой и мягкой, почти как мох.

Получится ли на нее зарулить? Берт занялся управлением. Правее, левее!

Вжик! Хрусь! Самолет заскользил по макушкам деревьев, проламывая среди них борозду и зарываясь носом в острые зеленые листья и черные веточки. Машина внезапно дернулась, Берт вылетел из седла головой вперед. Раздался глухой удар, затрещали сучья, ветки больно хлестнули по лицу.

Берт застрял между стволом дерева и седлом, нога оказалась перекинутой через рычаг управления. Насколько он мог судить, дело обошлось без серьезных травм. Он сумел поменять положение и высвободить ногу, однако ветки не выдержали его веса, и Берт соскользнул вниз. Он сумел ухватиться за нижние ветки прямо под аэропланом. Воздух был пропитан приятным смолистым запахом. Оглядевшись по сторонам, Берт с превеликой осторожностью сполз, перебираясь с ветки на ветку, на усыпанную хвоей землю.

– Легко отделался! – сказал он, посмотрев вверх на погнувшиеся, перекошенные крылья. – Мягкая посадка!

Потирая подбородок, он погрузился в мысли.

– Разрази меня гром, если я не везунчик! – промолвил Берт, рассматривая залитую солнцем, мягкую почву под деревьями. Тут он почувствовал, как что-то отчаянно барахтается в кармане. – Господи! Ты там чуть не задохнулся!

Он вытащил из кармана котенка и распутал облепивший его носовой платок. Малыш был взъерошен и несказанно рад снова увидеть белый свет. Между зубов показался крохотный язычок. Берт опустил котенка на землю, тот отбежал на дюжину шагов, встряхнулся, потянулся и начал умываться.

– А теперь что? – спросил Берт, глядя на животное, и с досадой добавил: – Черт! Надо было взять с собой винтовку!

Садясь в седло самолета, он прислонил ее к дереву да там и оставил.

Берта некоторое время смущала бесконечная тишина окружавшего мира, и только тут он понял, что больше не слышит привычного рева водопада.

2

Берт смутно представлял себе, какого рода людей встретит в этой местности. Ясно только, что он был в Америке. Американцы, как он знал, были гражданами великой, могучей страны, отличались сухим сарказмом, не выходили за порог без кривых ножей и револьверов, гнусавили, как жители Норфолка, и вставляли причудливые словечки на манер деревенщины из Нью-Фореста в Гэмпшире. А еще все они были очень богаты, любили сидеть в креслах-качалках, класть ноги на стол и неутомимо жевать табак, смолу и прочую лабуду. Среди них встречались ковбои, краснокожие индейцы и потешные вежливые негры. Такие познания Берт почерпнул из романов, которые брал в местной библиотеке, а посему, увидев вооруженных людей, он ничуть не удивился.

Берт решил бросить разбитый самолет. Побродив некоторое время между деревьев, он вышел на дорогу, которая, на его английский взгляд, была удивительно широка, но толком не обустроена: от леса ее не отделяли ни живая изгородь, ни кювет, ни пешеходная полоса. Дорога уходила вдаль плавными изгибами, характерными для континентов с обилием пустого пространства. Впереди Берт увидел мужчину с ружьем под мышкой, на нем была мягкая черная шляпа, синяя рубаха и черные брюки, на круглом, полном лице красовалась невинная бородка клинышком. Мужчина покосился на Берта и, когда тот заговорил с ним, вздрогнул от неожиданности.

– Вы не могли бы сказать, куда я попал? – спросил Берт.

Мужчина смерил его взглядом, задержав его с мрачной подозрительностью на резиновых сапогах, и вдруг ответил на странном, неведомом наречии, которое было на самом деле чешским языком. Увидев озадаченное выражение на физиономии Берта, он остановился на полуслове и буркнул:

– Английский не говору.

– А-а, – протянул Берт, постоял в задумчивости и пошел прочь. – Спасибо! – бросил он напоследок.

Мужчина проводил его взглядом. Потом ему пришла в голову какая-то мысль, он вскинул руку, словно хотел остановить Берта, но вздохнул и уныло поплелся дальше.

Вскоре Берт вышел к большому бревенчатому дому, стоявшему между деревьев. Он показался Берту скучным деревянным ящиком – ни тебе плюща, ни зеленой изгороди, ни стены или забора, отделяющей участок от дороги. Берт остановился шагах в тридцати у подножия ведущих к дому ступеней. Кругом не было ни одной живой души. Он уже решил подойти и постучать в дверь, как вдруг из-за дома выскочила и уставилась на незнакомца большая черная собака. Пес был незнакомой породы, громадный, с тяжелой челюстью и утыканным шипами ошейником. Он не лаял и не приближался, просто сидел и молча топорщил шерсть на загривке, издавая звуки, похожие на отрывистый, гортанный кашель.

Берт, поколебавшись, двинулся дальше по дороге. Остановился в тридцати шагах и начал всматриваться в лес.

– Зря я оставил котенка.

Некоторое время его мучила острая боль утраты. Черная собака показалась между деревьев и еще раз деликатно кашлянула. Берт возобновил движение.

– Ничего, не пропадет. Поймает какую-нибудь добычу. Не пропадет, – без всякой уверенности повторил Берт.

Если бы не черная собака, он повернул бы обратно.

Когда дом и черный пес скрылись из виду, Берт зашел в лес с другой стороны дороги и через некоторое время появился, выстругивая перочинным ножом палку приличных размеров. Заметив у дороги подходящих размеров камень, он сунул его в карман. Ему попались навстречу три-четыре деревянных дома, таких же, как он только что видел. У каждого имелась грубо выкрашенная белой краской веранда (так он ее про себя называл), все дома располагались в одинаковом небрежном порядке. Еще дальше, за деревьями, Берт увидел свинарник и рывшую носом землю черную свинью с выводком шустрых, любознательных поросят. На ступенях одного из домов сидела женщина одичалого вида с черными глазами-маслинами и растрепанными волосами и качала на руках грудного ребенка, однако при виде Берта она поднялась, ушла в дом и задвинула засов. Около свинарника вертелся мальчишка, но он не понял призывных жестов Берта.

– Разве Америка такая бывает? – удивился Берт.

Дома стали попадаться чаще. Он разминулся с еще двумя совершенно дикими, немытыми мужчинами, не заговаривая с ними. Один был вооружен ружьем, второй – топором, оба презрительно посмотрели на его палку. Наконец Берт вышел на перекресток с идущей вдоль поперечной дороги монорельсовой линией. На углу стоял щит с надписью «Место ожидания поезда».

– Нормально! – воскликнул Берт. – Вот только как долго придется ждать?

Ему пришло в голову, что из-за войны движение поездов могли остановить. Увидев, что справа домов было больше, чем слева, он повернул направо. Проходя мимо старого негра, Берт сказал:

– Привет! Доброе утро!

– День добрый, сэр! – ответил старый негр необыкновенно густым голосом.

– Как называется это место?

– Тануда, сэр!

– Спасибочки!

– Это вам спасибо, сэр! – прогудел негр.

Берт подошел к домам такого же типа, сделанным из дерева и стоявшим отдельно без всякой ограды, украшенным рекламными эмалированными щитами с надписями на английском и на эсперанто. Затем он увидел, как ему показалось, бакалейную лавку. Ее дверь в отличие от других домов была гостеприимно распахнута, изнутри доносилась до боли знакомая мелодия.

– Ничего себе! Я целых три недели обходился без денег! – воскликнул Берт, роясь в карманах. – Да и остались ли они… Поди, Грабб все прикарманил. Ага!

Он извлек горсть монет и пересчитал их. Три пенни, одна монета в шесть пенсов и шиллинг.

– Должно хватить, – пробурчал Берт, позабыв об одном существенном отличии.

Когда он подошел к двери, ему навстречу вышел плотно сбитый, заросший седой щетиной мужчина в рубашке с засученными рукавами и смерил гостя с палкой подозрительным взглядом.

– Доброе утро! – поздоровался Берт. – Я могу купить чего-нибудь поесть и попить в этой лавке?

Слава богу, хозяин заведения ответил на четком американском варианте английского языка:

– Это не лавка, сэр. Это магазин.

– А-а! Я могу здесь поесть?

– Можете, – уверенно-бодрым тоном ответил американец и пропустил Берта внутрь.

По понятиям Бан-Хилла, лавка была довольно просторной, хорошо освещенной и незахламленной. По левую руку находился длинный прилавок с выдвижными ящиками и разными припасами за стойкой. Справа стояли несколько столов со стульями и две плевательницы. Проход под аркой вел в соседнее помещение. За одним из столов сидела небольшая группа мужчин. За стойкой, положив локти на прилавок, стояла женщина лет тридцати пяти. При мужчинах были ружья, из-за стойки тоже выглядывал ствол. Вся компания с ленивым, рассеянным видом слушала стоявший на ближнем столике дешевый граммофон. Из жестяной глотки лились слова песни, вызвавшие у Берта приступ острой тоски по дому. Сразу вспомнились солнечный пляж, группы детишек, красные велосипеды, Грабб и приближающийся воздушный шар.

«Динь-дилинь, динь-дилинь, шпильки нынче почем?»

Мужчина с толстой шеей в соломенной шляпе, что-то непрерывно жевавший, пальцем остановил пластинку, и все с утомленным видом повернулись к Берту.

– Мать, у нас найдется какая-нибудь еда для этого джентльмена или нет никакой? – спросил хозяин.

– А че он хочет? – не пошевелившись, спросила женщина за стойкой. – Все есть – от сухарей до обеда из трех блюд.

Она подавила зевок, словно не спала всю ночь.

– Я хотел бы пообедать, но денег у меня немного. Я не могу заплатить больше одного шиллинга, – сказал Берт.

– Больше чего? – резко переспросил хозяин.

– Больше одного шиллинга, – ответил Берт, осененный неприятной догадкой.

– Как это? – опешил хозяин, на мгновение забыв о вежливых манерах. – Какой еще, к черту, шиллинг?

– Он имеет в виду четвертак, – предположил с умным видом долговязый юнец в крагах для верховой езды.

Берт, преодолевая смущение, протянул на ладони монету:

– Вот он, шиллинг.

– Он назвал магазин лавкой, – объявил хозяин, – и хочет расплатиться за обед шиллингом. Позвольте вас спросить, сэр, из какой части Америки вы прибыли?

Берт убрал монету в карман.

– Из Ниагары.

– И давно вы покинули Ниагару?

– Около часа будет.

– Хорошо, – хозяин с недоуменной улыбкой повернулся к посетителям. – Хорошо.

На Берта обрушился град вопросов. Берт выбрал один-два, чтобы ответить:

– Видите ли, я прилетел с германским воздушным флотом. Меня случайно к ним занесло, и они взяли меня с собой.

– Из Англии?

– Да, я из Англии, но был проездом в Германии. Я был вместе с ними во время великой битвы с азиатами. Меня бросили на маленьком островке между водопадами.

– На Козьем острове?

– Я не знаю, как он называется. Я нашел там аэроплан, немного починил его и прилетел сюда.

Двое поднялись из-за стола, сверля его недоверчивым взглядом.

– И где этот аэроплан? За дверью стоит?

– В лесу. Примерно полмили отсюда.

– Исправный? – спросил мужчина с толстыми губами и шрамом.

– Я здорово шмякнулся.

Его обступили со всех сторон и загалдели наперебой. Мужчины требовали немедленно отвести их к аэроплану.

– Послушайте! Я вам его покажу, только я со вчерашнего дня ничего не ел, одной минералкой перебивался.

Тут в разговор вмешался сухопарый, похожий на солдата молодой человек с длинными худыми ногами, затянутыми в краги, и патронташем, до сих пор молчавший. В его голосе звучала начальственная твердость.

– Ладно! Покормите его за мой счет, мистер Логан. Я хочу услышать подробности этой истории. Аэроплан мы еще успеем посмотреть. Просто чудо, что этот джентльмен попал к нам. Я думаю, аэроплан, если только мы его найдем, надо реквизировать для нужд местной обороны.

3

Берту в который раз, как кошке, удалось приземлиться на ноги. Он сидел и ел холодное мясо с хорошим хлебом и горчицей, пил хорошее пиво и рассказывал в общих чертах незатейливую историю своих приключений, кое-что привирая и опуская некоторые подробности, что характерно для людей со складом его ума. Он рассказал, как он и его друг, «приличный человек», отдыхали на море, поправляя здоровье, как на воздушном шаре прилетел один «фрукт», как тот выпал из корзины, а Берт упал в нее, как его унесло во Франконию, где немцы приняли его за кого-то другого, взяли в плен и привезли с собой в Нью-Йорк, как они долетели до Лабрадора и вернулись обратно, как он очутился на Козьем острове и застрял там один-одинешенек. Берт не упомянул о гибели принца и о Баттеридже не столько из склонности к обману, сколько из-за неуверенности в своих способностях как рассказчика. Ему хотелось, чтобы история звучала просто, естественно и правдоподобно, хотелось показать себя заслуживающим доверия, логично рассуждающим англичанином, попавшим в незавидное положение, которому не колеблясь можно предоставить стол и кров. Однако, когда сбивчивое повествование Берта достигло Нью-Йорка и битвы над Ниагарой, посетители схватили лежавшие на столах газеты и начали сверять его показания с публикациями о трагических событиях. Он быстро понял, что его появление вновь оживило и воспламенило давно полыхавший спор на больную тему, начавший было затухать ввиду исчерпания горючего материала, от которого спорившие на время отвлеклись, чтобы послушать граммофон. Спор собравшейся здесь группы вооруженных людей шел вокруг главной для всего мира темы – войны и методах ведения боевых действий. Все вопросы о личных обстоятельствах и злоключениях Берта сразу же отошли на второй план, он стал не более чем полезным справочным источником. Повседневные заботы: продажа и покупка всего необходимого, полевые работы, уход за скотиной – продолжались в этих местах чисто по привычке, как в семье, глава которой лежит на операционном столе под ножом хирурга. Все прочие интересы подавляла мысль о громадных азиатских воздушных кораблях, бороздивших небо с неизвестными целями, о пилотах с мечами в кроваво-красных одеждах, что иногда спускались, чтобы забрать бензин и провиант или разведать обстановку. Посетители магазина, как и все люди мира, спрашивали: «Что нам делать? На что отважиться? Как остановить врага?» Берт почувствовал себя среди них винтиком, утратившим даже в собственных мыслях центральное, независимое положение.

Поев и попив досыта, вздохнув и потянувшись, он поблагодарил за прекрасное угощение, выкурил сигарету, которой его угостили, и, немного поплутав, привел их к месту падения аэроплана. Сухопарый молодой человек по имени Лорье оказался лидером группы и по своему положению, и по природным задаткам. Он наперечет знал имена, характеры и способности каждого члена группы и в мгновение ока организовал энергичную работу по извлечению из леса бесценной боевой машины. Аэроплан осторожно спустили на землю, срубив по ходу дела несколько деревьев, потом построили широкий навес из бревен и веток, чтобы скрыть ценную находку от случайного обнаружения азиатами. Еще до вечера из соседнего городка приехал инженер, занявшийся ремонтом. Остальные семнадцать человек бросили жребий, решая, кому первым подняться в воздух. Берт нашел котенка, отнес его в магазин Логанов и вручил миссис Логан с горячей просьбой позаботиться о малыше. Он с радостью отметил, что миссис Логан и котенок явно нашли друг в друге родственную душу.

Лорье был не просто умелым организатором, богатым владельцем недвижимости и работодателем, ибо, как Берт с почтением узнал, являлся президентом Консервной корпорации Тануды, но и умел увлечь за собой людей. Вечером в магазине собралась приличная толпа, разговоры шли о самолете и раздиравшей мир войне. Вскоре приехал на велосипеде и привез скверно отпечатанную газету в один лист какой-то человек. Газета подбросила дров в топку обсуждений. Новости были почти сплошь об Америке. Старомодными кабельными линиями уже несколько лет никто не пользовался, а новые станции Маркони вдоль берегов Атлантического океана, очевидно, оказались слишком лакомыми целями для вражеских атак.

Какие-никакие, а все-таки новости.

Берт сидел в уголке и слушал – к этому времени все давно поняли, что он ничего особенного из себя не представляет. В его потрясенном мозгу по ходу разговора возникали колоссальные, развернутые картины великих бед, борьбы народов, крушения целых стран, бескрайнего голода и разрушений. То и дело, несмотря на попытки их подавить, к этим картинам примешивались личные впечатления: разорванное в клочья тело принца, висящий вниз головой японский пилот, хромающий офицер с птичьим лицом и его отчаянная, безнадежная попытка спастись.

Люди говорили о пожарах и расправах, жестокостях и ответный мести, о том, как с безобидными местными азиатами расправлялись расисты, о сожженных и разрушенных городах, железнодорожных узлах и мостах, о потоках беженцев.

– Все их корабли сейчас в Тихом океане, – говорил один из посетителей. – С начала боев они высадили на западном побережье не меньше миллиона человек. Живыми ли, мертвыми ли, но азиаты не уйдут из Америки.

Постепенно в уме Берта неотвратимо нарастало понимание бесконечной трагедии человечества, крохотной частью которого был он сам, ужасающего всеобщего характера наступившей эпохи, конца безопасной, упорядоченной, привычной жизни. Весь мир охвачен войной, возврата к мирным временам нет и, вероятно, никогда не будет.

Раньше он считал то, что пережил, исключительными, решающими событиями, полагал, что осада Нью-Йорка и битва на Атлантике явились эпохальными вехами в долгой череде благополучных лет, а они оказались всего лишь предвестниками всемирного катаклизма. Разрушения, ненависть и бедствия росли с каждым днем. Пропасть между народами ширилась, здание человеческой цивилизации трескалось и обваливалось целыми секциями. На земле продолжали множиться армии и гибнуть люди, в воздухе, сея смерть и разрушения, дрались и гонялись друг за другом воздушные корабли.

Широко мыслящему и прозорливому читателю будет трудно понять, насколько невероятным крах научной цивилизации выглядел в глазах ее современников, лично переживших эту катастрофу. Прогресс победоносно шествовал по земле, и казалось, что его уже ничто не остановит. Непрерывное ускорение развития европейской цивилизации продолжалось триста лет. Городов становилось все больше, росла численность населения, накапливались ценности, появлялись новые страны, расцветали и распространялись человеческая мысль, литература, знания. То, что инструменты войны становились мощнее и многочисленнее, что численность армий и запасы взрывчатых веществ превосходили все остальное, выглядело естественной частью этого процесса.

Три столетия расширения, или диастолы, после чего наступило резкое, неожиданное сокращение – систола. Как будто кто-то сжал кулак. То, что наступила систола, никто сначала не понял. Все полагали, что это не более чем встряска, временная заминка, возвратное движение маховика, еще больше подчеркивающие скорость прогресса. Крах, хотя он происходил повсеместно, по-прежнему представлялся людям чем-то невероятным. В конце концов их или придавливало массой обломков, или у них под ногами разверзалась почва. Они умирали, по-прежнему не веря своим глазам.

Маленькая, оторванная от всех группа, собравшаяся в магазине, была ничтожна по сравнению с колоссальным размахом катастрофы. Дебаты перескакивали с одной узкой темы на другую. Членов группы больше всего заботило, как защититься от азиатов, совершавших налеты, отбиравших бензин и уничтожавших оружие и транспорт. В надежде на скорое восстановление транспортного сообщения в это время повсюду формировались отряды для круглосуточной защиты железных дорог. Сухопутная война еще не докатилась до здешних мест. Один из присутствующих – мужчина, говоривший ровным голосом, – демонстрировал недюжинные познания и смекалку. Он с уверенным видом рассуждал о недостатках немецких «воздушных змеев» и американских аэропланов, как и о преимуществах японских машин. Его восторженное описание самолета Баттериджа заставило Берта навострить уши.

– Я его видел! – вставил Берт и, кое-что вспомнив, замолчал.

Человек продолжал бубнить, не обращая на него внимания, о причудливой иронии судьбы, связанной со смертью Баттериджа. У Берта немного отлегло от сердца: встреча с Баттериджем больше ему не грозила. Оказалось, что изобретатель скоропостижно умер.

– И унес секрет с собой в могилу, сэр! Когда кинулись искать чертежи или части самолета, ничего не нашли. Он слишком хорошо их спрятал.

– Разве он сам не мог о них рассказать? – спросил человек в соломенной шляпе. – Так быстро помер?

– Свалился замертво, сэр. Кондрашка хватила от злости. Это случилось в местечке под названием Димчерч, в Англии.

– Точно, – подтвердил Лорье. – Помнится, я читал об этом в воскресном выпуске «Америкэн». Там еще писали, что его воздушный шар угнал немецкий шпион.

– Да, сэр, – продолжал мужчина монотонным голосом, – хуже этого апоплексического удара с миром ничего не могло случиться. Если бы не смерть мистера Баттериджа…

– Его секрет так никто и не узнал?

– Ни одна живая душа. Пропал без следа. Воздушный шар, по-видимому, утонул в море вместе с чертежами. Пошел на дно, и все бумаги вместе с ним.

Наступила тишина.

– Будь у нас такие самолеты, мы могли бы легко противостоять азиатам. Они намного быстрее и сшибали бы этих красных колибри пачками. Увы, секрет утерян, окончательно утерян, изобретение невозможно восстановить. Приходится сражаться тем, что есть под рукой, и вести неравный бой. Это нас, конечно, не остановит. Нет! Но если представить себе, что было бы…

Берта затрясло от возбуждения. Он хрипло прочистил горло.

– Дайте сказать! Слушайте, я…

Никто даже не повернулся в его сторону. Рассказчик невозмутимо перешел к новой теме.

– Позвольте… – Берт страшно разволновался и вскочил, делая скрюченными пальцами хватательные движения. – Дайте сказать! Мистер Лорье, послушайте, я хочу пояснить… Самолет Баттериджа…

Мистер Лорье, сидевший на приставном столике, величественным жестом остановил словесные излияния человека с ровным голосом.

– Вы что-то сказали?

Тут уж все заметили, что с Бертом творится что-то неладное: он то ли задыхался, то ли тронулся умом. А Берт, захлебываясь, тараторил:

– Смотрите сюда! Дайте сказать! Погодите, я сейчас…

Берт дрожащими пальцами схватился за пуговицы, рванул воротник, расстегнул жилет и рубашку, погрузил руку куда-то за пазуху, словно пытался извлечь наружу печень, потом вступил в борьбу с пуговицами на плече странной части гардероба, в которой присутствующие с легким шоком признали ужасно грязный нагрудник из дешевой фланели. Через секунду полураздетый Берт стоял у стола с пачкой бумаг в руках.

– Вот! – выдавил он, переводя дух. – Вот эти чертежи! Ну, вы поняли… самолета Баттериджа… который умер… Это я улетел на его воздушном шаре.

Несколько секунд стояла гробовая тишина. Люди переводили взгляд с чертежей на побледневшее лицо Берта и его сверкающие глаза и обратно на брошенные на стол бумаги. Никто не сдвинулся с места.

Первым пришел в себя человек с ровным голосом.

– Какова ирония судьбы! – произнес он удовлетворенно. – Настоящая ирония судьбы. Нашлись, когда нужный момент уже упущен.

4

Вся компания, несомненно, захотела бы снова выслушать историю Берта, но тут проявил свои начальственные качества Лорье.

– Неправда, сэр, – сказал он и спрыгнул со стола.

Он одним размашистым жестом сгреб чертежи, не позволив рассказчику оставить на них грязные отпечатки своих пальцев, и отдал их обратно Берту.

– Положите их туда, где они лежали. Нам предстоит дальняя дорога.

Берт взял чертежи.

– Куда? – удивился мужчина в шляпе.

– Куда же еще, сэр? Мы передадим чертежи президенту США. Я не согласен, что время упущено.

– А этот президент где? – тихо спросил Берт в наступившем безмолвии.

– Логан, – Лорье пропустил вопрос Берта мимо ушей, – вы должны нам помочь.

Прошло всего несколько минут, как Берт и Лорье вместе с хозяином уже осматривали стоявшие в подсобке магазина велосипеды. Ни один из них не понравился Берту. У всех были деревянные ободы, плохо переносившие английский климат, отчего Берт их терпеть не мог. Однако Лорье решительно отмел его замечания, препятствовавшие немедленному отправлению.

– Где все-таки президент? – повторил Берт, стоя рядом с Логаном, который накачивал спущенную шину.

Лорье посмотрел на него сверху вниз:

– Говорят, что где-то в районе Олбани, у гор Беркшир-Хилс. Он как можно чаще меняет местоположение и управляет обороной по телеграфу и телефону. Азиатский воздушный флот повсюду его ищет. Как только они приходят к выводу, что обнаружили ставку, немедленно начинают бомбить это место. Президенту это, конечно, мешает, но пока что азиаты даже близко не смогли обнаружить его укрытие. В настоящее время азиатский флот рыщет над территорией восточных штатов, выслеживая и уничтожая газовые заводы и все, что может быть использовано для строительства дирижаблей и переброски войск. Мы оказываем очень мало сопротивления. Благодаря этим машинам… наша поездка, сэр, будет признана самой великой в мировой истории!

Лорье почти принял величественную позу.

– То есть до ночи мы туда не доберемся? – уточнил Берт.

– Нет, сэр! Нам придется провести в пути несколько дней.

– А как насчет попутных машин или поезда?

– Нет, сэр! Поезда не ходят через Тануду уже три дня. Ждать нет смысла, надо отправляться как можно скорее.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– Но как же… Сегодня вечером мы все равно много не проедем.

– Будем ехать, пока не устанем, и только тогда ляжем спать. Хоть немного выиграем время, ведь нам нужно ехать на восток.

– Да, но… – начал было Берт, вспомнив рассвет на Козьем острове, а потом, заметив, что уголки чертежей торчат из-под жилета, занялся тщательной упаковкой бумаг в нагрудник.

5

Неделя оказалась наполненной самыми разнообразными ощущениями. Среди них особенно выделялась жуткая боль в ногах. Почти все время они ехали – спина Лорье неизменно маячила впереди – по местности, напоминавшей Англию, только просторнее. Холмы здесь были выше, долины шире, поля крупнее, дороги не такие узкие, живые изгороди попадались редко, а дома были сплошь деревянные, с широченными крытыми верандами. Лорье расспрашивал встречных, выбирал, куда свернуть, сомневался, принимал решения. Президент то будто бы находился в пределах телефонного звонка, то что-то опять случалось и он пропадал в неизвестном направлении. В итоге приходилось продолжать путь, а значит, постоянно крутить педали. На велосипеде Берта спустила шина – никаких остановок! Седло натерло зад – по мнению Лорье, мелочь. Когда над головой пролетали азиатские воздушные корабли, велосипедисты прятались и пережидали опасность. Однажды за ними погнался красный японский аэроплан, он был так близко, что на фоне неба четко выделялась голова пилота. Самолет преследовал их около мили. Велосипедистам попадались районы, объятые паникой, другие были полностью разрушены. В одних местах люди дрались из-за куска хлеба, в других текла почти ничем не нарушаемая, рутинная сельская жизнь. Они провели сутки в брошенном жителями, разрушенном Олбани. Азиаты перерезали здесь все провода и дотла сожгли транспортный узел. Путники покатили дальше на восток. В пути их подстерегали сотни мелких происшествий, и все это время Берт тащился сзади, за спиной неутомимого Лорье.

Увиденное приковывало внимание Берта, озадачивало его, но они проезжали мимо, и вопросы, так и не получив ответа, постепенно улетучивались из головы.

Справа на холме пылал большой дом, пожар никто не тушил. Подъехали к узкоколейке с мостом; на рельсах стоял, опустив тормозные колодки, монорельсовый поезд – последний роскошный трансконтинентальный экспресс. Пассажиры играли в карты, спали или закусывали всухомятку на поросшем травой косогоре по соседству. Поезд стоял здесь седьмые сутки.

В другом месте на деревьях болтались трупы десяти повешенных смуглолицых мужчин. Берт так и не понял, что произошло.

В приветливом поселке, где они остановились починить шину на велосипеде Берта и нашли пиво с галетами, к ним подошел невероятно грязный босоногий мальчишка.

– У нас косоглазого в лесу повесили! – радостно объявил он.

– Китайца? – уточнил Лорье.

– Ну да. Наши застукали его, когда он грабил склады на железке.

– А-а!

– Не стали тратить патроны. Повесили и прицепили груз к ногам. Они всех китаез вешают, кого только поймают, – всех подчистую. Им ни одному нельзя верить.

Ни Берт, ни Лорье ничего на это не ответили, и юнец, заправски поплевывая сквозь зубы, вскоре заметил на дороге двух приятелей и вразвалочку удалился, ухая на ходу, как филин.

В тот же день за околицей Олбани они чуть не переехали наполовину разложившийся труп застреленного человека, валявшийся посреди дороги. Как видно, мертвец лежал там уже несколько дней.

Немного проехав по дороге от Олбани, путники наткнулись на автомобиль с лопнувшей шиной. Рядом с местом водителя с совершенно безучастным видом сидела молодая женщина. Пожилой мужчина лежал под машиной, пытаясь совершить невозможное – как-то устранить поломку. За машиной, прислонившись к ней спиной и наблюдая за лесом, с винтовкой на коленях сидел молодой человек.

Завидев велосипедистов, старик вылез из-под машины и обратился к ним, не поднимаясь с четверенек. Авария произошла прошлой ночью. Старик сообщил, что не понял причины, но пытается ее найти. Ни он сам, ни его зять не сильны в механике. Их уверяли, что у этого автомобиля очень простая конструкция. Застревать в таком месте опасно. На них напали бродяги, пришлось отстреливаться. Ясно, что у путников можно было разжиться кое-какой провизией. Старик представился, назвав широко известное в мире финансов имя. Не согласятся ли Лорье с Бертом ему помочь? Он высказал просьбу сначала с надеждой, потом с отчаянием и, наконец, со слезами и дрожью ужаса.

– Нет! – непреклонно ответил Лорье. – Нам надо спешить! Мы должны спасти кое-что поважнее одной женщины – мы должны спасти Америку!

Молодая дама даже не пошевелилась.

А однажды им попался навстречу поющий сумасшедший.

В конце концов они отыскали президента в маленьком салуне на окраине местечка под названием Пинкервиль-на-Гудзоне и передали ему чертежи самолета Баттериджа.

Глава XI. Великий крах

1

В горниле войны коробилась, рвалась, распадалась на клочки и таяла вся ткань цивилизации.

Этапы стремительного всеобщего краха финансовой и научной цивилизации, процветавшей на заре ХХ века, следовали с такой быстротой, что при взгляде из будущего на эту страницу истории возникает впечатление, что они как будто накладывались один на другой. Вначале наблюдатель видит мир, находящийся на пике изобилия и процветания. Обитателям этого мира он вдобавок казался совершенно безопасным. Когда по прошествии времени вдумчивый наблюдатель обозревает историю мысли этого периода, читает сохранившиеся остатки литературного наследия, знакомится с куцыми обрывками политических речей, слышит голоса тех единиц, чьи высказывания судьба отделила от миллиардов высказываний прочих людей, чтобы донести их до наших современников, в этой паутине мудрости и заблуждений, несомненно, более всего поражает иллюзорная уверенность в собственной безопасности. Обитателям нынешнего мира, основанного на порядке, науке и надежных гарантиях, общественный строй, которым довольствовались люди в начале ХХ века, представляется чем-то невероятно шатким и до одури рискованным. На наш взгляд, все институты и отношения этого мира были порождением слепого случая и привычки, погони за удачей, законы принимались под конкретную ситуацию без учета будущих нужд, обычаи были противоречивы, а образование – бесцельно и неэффективно. Экономика, основанная на эксплуатации, выглядит для развитого, хорошо информированного ума как отчаянная, разрушительная борьба всех против каждого. Кредитно-денежная система, опирающаяся на обманчивую веру в ценность золота, не может не быть фантастически неустойчивой. К тому же люди этой эпохи жили в городах, возникших без всякого плана и, как правило, жутко перенаселенных. Железнодорожные пути, дороги и население расползались по планете в нелепом беспорядке, порожденном десятками тысяч не связанных друг с другом решений. Причем люди уверенно считали, что эта система надежна и гарантирует прогресс, они отвечали скептикам, отталкиваясь от опыта последних трехсот лет спорадических улучшений: «До сих пор-то все шло хорошо. Мы и это переживем!»

Эта слепая уверенность, однако, становится понятнее, если сравнить состояние человечества в начале ХХ века с любым другим историческим периодом. Она основывалась не столько на рациональных выводах, сколько на эмоциях – неизбежном следствии удачного стечения обстоятельств. По сравнению с прошлыми временами дела действительно шли превосходно. Не будет преувеличением сказать, что целые народы впервые в истории перестали голодать, статистика продолжительности жизни того времени свидетельствует о беспримерном улучшении санитарных норм. Стремительно развивались науки и искусства, что делало жизнь намного приятнее. Невероятно возрос уровень образованности среднего человека: на заре ХХ века в Западной Европе и Америке практически не осталось людей, которые не умели бы читать и писать. Такой массы читающего населения история еще не знала. Сложилась разветвленная система социального обеспечения. Обычный человек мог без опаски объехать три четверти обитаемого мира и совершить кругосветное путешествие по цене, не превышавшей годовой доход опытного ремесленника. По сравнению с уровнем комфорта и удобств простого человека того времени жизнь граждан Римской империи при Антонинах выглядит ограниченной и провинциальной. Вдобавок каждый год и каждый месяц появлялись все новые достижения: новые страны, новые рудники, новые научные открытия, новые машины. Воистину можно было подумать, что три сотни лет мир развивался на благо человека!

Однако люди уже тогда говорили, что нравственность не поспевает за материальным прогрессом, хотя немногие прислушивались к замечаниям, понимание которых заложило основу нынешней стабильности. Жизнеутверждающие, конструктивные силы действительно какое-то время успешно сдерживали свойственные человечеству негативные явления: невежество, предрассудки, слепые страсти и разрушительный эгоизм.

Случайно возникшее равновесие было не так надежно и отличалось намного большей сложностью и потребностью в тонком регулировании, чем предполагали жившие в то время люди, и все же факт остается фактом: оно реально существовало. Человечество не поняло, что эпоха относительного благополучия предоставила им небывалый, но ограниченный по времени шанс. Они полностью приняли прогресс, однако не связывали с ним никаких моральных обязательств. Им было невдомек, что прогресс можно как сохранить, так и потерять и что время для его сохранения уже истекло. Люди энергично занимались своими делами, относясь к угрозам с необъяснимой беспечностью. Никто не брал в голову истинную опасность, грозившую человечеству. Армии и флоты росли как на дрожжах, принимая все более зловещие размеры. Стоимость некоторых броненосцев превышала годовой бюджет страны на высшее образование. Накапливались запасы бомб и механических средств разрушения. Никто не боролся с национальной рознью и предрассудками. По мере сближения рас и народов, презиравших и не понимавших друг друга, непрерывно росла межнациональная вражда. Люди допустили, чтобы в их среде зародилась злобная, продажная, нечистоплотная пресса, неспособная творить добро, но очень сильная по части зла. Государства практически утратили контроль над газетными писаками, они бездумно оставили этих поджигателей на пороге порохового погреба, для подрыва которого хватало одной искры. История полна примеров рухнувших цивилизаций, и угроза нового краха была более чем явной. Сегодня трудно себе представить, как ее могли не замечать.

Способно ли было человечество предотвратить войну в воздухе?

Это праздный вопрос, не менее праздный, чем вопрос, можно ли было предотвратить превращение Ассирии и Вавилона в безлюдные пустыни или медленный, постепенный, ступенчатый развал общества, поставивший точку в существовании Римской империи. Люди не смогли этого сделать, потому что у них не нашлось достаточной силы воли, чтобы остановить распад. Попытка вообразить, чего могло бы достичь человечество, имей оно такую волю, настолько же увлекательна, насколько бесполезна. Увы, на этот раз европеизированный мир постигло не постепенное разложение, ибо прежние цивилизации рушились после длительного периода загнивания, – европеизированную цивилизацию взорвали одним махом. По истечении всего пяти лет она полностью рассыпалась и погибла. До самого кануна воздушной войны повсеместно продолжался непрерывный прогресс, весь мир мнил себя в безопасности, существовали гигантские регионы высокоорганизованной промышленности с оседлым населением, колоссальными темпами росли города-великаны, моря и океаны кишели кораблями, земля была опутана сетью железных и шоссейных дорог. И тут вдруг на сцене появился германский воздушный флот, и для всех нас наступило начало конца.

2

Здесь уже говорилось о налете германского воздушного флота на Нью-Йорк и неизбежно последовавшей за ним дикой вакханалии никчемных разрушений. Второй флот закачивал газ в дирижабли, когда свой ход сделали Англия, Франция, Испания и Италия. Ни одна из этих стран не готовилась к войне в воздухе с таким размахом, как немцы, но у каждой нашлись свои секреты и каждая в определенной степени приняла собственные меры. Общий страх перед задиристыми немцами, воинственный дух которых олицетворяла личность кронпринца Карла Альберта, и тайное предчувствие нападения толкали эти страны к сотрудничеству. Сотрудничество позволило быстро наладить взаимодействие. Второй по величине воздушной державой Европы в это время была Франция. Англичане, переживая за судьбу своей империи в Азии и понимая, какой сокрушительный эффект воздушные корабли производят на боевой дух полуграмотного местного населения, разместили воздухоплавательные парки в северной части Индии, где они не могли существенно повлиять на ход конфликта в Европе. Но и в самой Англии еще оставались девять или десять крупных дирижаблей, двадцать-тридцать аэростатов поменьше и разнообразные экспериментальные самолеты. Пока воздушный флот принца парил над Англией, а Берт с высоты птичьего полета смотрел на Манчестер, происходил обмен дипломатическими депешами, вскоре закончившийся совместной атакой на Германию. Над Бернским Оберландом собралась пестрая ватага управляемых аэростатов всех мастей и размеров, они сбили и сожгли двадцать пять швейцарских воздушных судов, неожиданно навязавших этому отряду битву над Альпами, усеяв альпийские ледники и долины причудливыми обломками, разделились на две флотилии и отправились кошмарить Берлин и уничтожать парк во Франконии, помешав закончить накачку газом второго германского флота.

Прежде чем нападавших удалось отогнать, они нанесли большой ущерб Берлину и Франконии с помощью современных бомб. Двенадцать полностью накачанных и пять частично наполненных газом дирижаблей с неполными экипажами из Франконии при поддержке эскадрильи «воздушных змеев» из Гамбурга разбили и обратили в бегство флотилию нападавших, разблокировав Берлин. Немцы напрягли все силы, чтобы добиться численного преимущества в воздухе, и к тому времени, когда из Бирмы и Армении пришли первые сообщения о новом факторе войны – передовых отрядах воздушной армады азиатов, – сами вовсю бомбили Лондон и Париж.

Мировая финансовая система затрещала по швам. После разгрома американского военно-морского флота в Северной Атлантике, страшного боя, прекратившего существование германских морских сил в Северном море, сожжения и разорения зданий в четырех главных городах мира общей стоимостью в несколько миллиардов фунтов на человечество впервые, словно удар по голове, обрушилось понимание бессмысленной расточительности войны. Бешеный ураган продаж окончательно подорвал доверие к ценным бумагам. Всех охватило поветрие, не раз проявлявшееся во время периодов паники в прежние времена, – стремление скупить и припрятать побольше золота. Однако теперь оно распространялось как степной пожар и охватило весь мир. В воздухе продолжались война и разрушения, а на земле хрупкая система финансов и стяжательства, в которую слепо верила масса людей, получила куда более смертоносный удар, от которого не могла оправиться. Пока воздушные корабли вели сражения в небе, внизу полностью исчезли запасы золота. Мир охватила эпидемия безудержной спекуляции и всеобщего недоверия. Спустя несколько недель деньги, за исключением потерявших стоимость бумажных ассигнаций, рассосались по сейфам, нычкам, тайникам в стенах домов – десяткам миллионов укромных мест. Деньги попросту исчезли, после чего прекратились торговля и производство. Мир экономики зашатался и рухнул замертво. Явление напоминало внезапный приступ болезни, как если бы в крови живого существа вдруг испарилась вся вода. Наступило внезапное всеобщее свертывание крови.

Когда кредитная система, живой оплот научной цивилизации, задрожала и обрушилась на головы миллионов, которых связывала экономическими отношениями, пока ошеломленные, беспомощные люди наблюдали гибель этого чуда современности, небо заполонили, расползаясь на восток, к Америке, и на запад, к Европе, безжалостные полчища азиатских воздушных кораблей. Новая страница истории обернулась затяжным крещендо воздушных сражений. Основная часть англо-индийского флота погибла в погребальном пламени битвы над Бирмой. Немцев рассеяли в ходе великого сражения над Карпатами. Огромный индийский полуостров от края до края захлестнули восстания и гражданская война, от Гоби до Марокко развевались штандарты джихада. Несколько недель казалось, что Восточноазиатская конфедерация захватит весь мир, но тут созданная на скорую руку современная цивилизация Китая тоже не выдержала испытания на разрыв. Многочисленное миролюбивое население Китая в первые годы ХХ века европеизировали, что вызвало большое недовольство и сопротивление. Китайцев муштровали и приучали к дисциплине японские и европейские инструкторы, заставляя привыкать к соблюдению санитарных норм, полицейским проверкам, военной службе и эксплуатации, что шло вразрез с традиционным укладом жизни. Под гнетом войны терпение китайцев лопнуло, по всему Китаю прокатилась волна беспорядочных мятежей, а гибель центрального правительства в Пекине под ударами горстки уцелевших английских и немецких дирижаблей сделало восстание и вовсе необратимым. В Йокогаме тоже начали возводить баррикады, подняли черный флаг и объявили социалистическую революцию. Эти события окончательно ввергли мир в хаос.

Последовал полный и всеобщий крах человеческого общества, что и следовало ожидать от мировой войны. Во всех густонаселенных частях планеты большие массы людей лишились работы, денег и пропитания. Уже через три недели войны в рабочих кварталах любой страны мира дал о себе знать голод. Через месяц в мире не осталось ни одного города, где вместо обычных законов и мер поддержания общественного порядка не ввели бы какие-нибудь особые положения и не боролись с насилием, расстрелами и военными расправами. Тем не менее голод по-прежнему свирепствовал в самых бедных кварталах, в густонаселенных районах, а иногда даже в среде богатых.

3

Начальная стадия войны и общественного краха переросла в то, что историки потом назвали «стадией чрезвычайных комитетов». За ней последовал период отчаянного сопротивления развалу. Повсюду продолжалась борьба за сохранение порядка и за продолжение войны. В то же время в характере войны произошел перелом, вызванный тем, что на смену огромным, заправленным газом дирижаблям в качестве боевых инструментов пришли самолеты. Как только большой воздушный флот выполнил свою задачу, азиаты решили устроить вблизи от уязвимых точек на территории стран, с которыми они воевали, укрепленные базы, откуда можно было бы совершать авианалеты. Поначалу они творили что хотели, но потом, как свидетельствует история, появился самолет Баттериджа, сделавший конфликт менее односторонним и более непредсказуемым. Маленькие самолеты, непригодные для крупных кампаний или решительного наступления, идеально подходили для партизанских наскоков благодаря простоте и дешевизне изготовления, эксплуатации и маскировке. Чертежи были наскоро скопированы, отпечатаны в Пинкервилле и разосланы по всей территории США. Несколько копий отправили в Европу, где их размножили. Производить и применять самолеты призывали каждого человека, каждый городок, каждый приход. Очень скоро их начали строить не только государственные организации и местные власти, но и банды разбойников, комитеты повстанцев и всякого рода частные лица. Удивительное разрушительное воздействие машины Баттериджа на общество заключалось в невероятной простоте ее конструкции: самолет был не сложнее мотоцикла. Его появление сократило размах начальных этапов войны; обширное противостояние народов, империй и рас превратилось в кипящее месиво разрозненных конфликтов. Мир быстро переходил от единства и простоты, невиданных даже во времена Римской империи, к социальной раздробленности, напоминающей правление средневековых баронов-разбойников. Но на этот раз вместо медленного сползания под уклон происходило стремительное падение с обрыва в пропасть. Повсюду находились люди, которые это видели и отчаянно цеплялись за край обрыва, чтобы не упасть.

Наступил четвертый этап. Вслед за разрухой по пятам за голодом явился еще один старый враг человечества – чума, багровая смерть. Но и война не прекращалась. Флаги пока еще никто не отменял. В воздух поднимались новые воздушные флоты, создавались летательные аппараты новых типов, в небесах кипели бои, отбрасывая вниз на землю черную тень, скрывающую от историков подробности.

Задача этой книги не состоит в том, чтобы дорассказать историю человечества до конца и объяснить, почему представители власти оказались бессильны встретиться и договориться о прекращении войны в воздухе и продолжали ее, пока все государства мира не превратились в груду мелких осколков подобно фарфоровому сервизу, по которому непрерывно били кувалдой. С каждой неделей этих ужасных лет исторические сведения все больше мельчали и противоречили друг другу, появлялось все больше путаных, сомнительных теорий. Цивилизация пала не без героических усилий по ее сохранению. Из пламени ожесточенного общественного конфликта вышли патриотические ассоциации, дружины местных жителей, городские мэрии, монархии, временные комитеты, пытавшиеся навести порядок внизу и очистить небо над головой. Тщась выполнить эту неподъемную задачу, они уходили в небытие. Наконец исчерпание технических ресурсов цивилизации полностью очистило небо от воздушных кораблей, но на земле уже правили бал анархия, голод и чума. От великих народов и империй остались одни названия. Уцелевшие жители с пожелтевшими, впалыми щеками влачили существование среди руин и незахороненных трупов, охваченные смертельной апатией. Где-то на клочках разоренной территории хозяйничали разбойники, где-то – народные дружины или отряды повстанцев; формировались и распадались причудливые федерации и сообщества, в светлых от голода глазах полыхал рожденный отчаянием религиозный фанатизм. Распад был всеобщим. Порядок и благополучие земной жизни лопнули, как мыльный пузырь. За пять коротких лет мир и жизненное пространство человека съежились сильнее, чем в период между правлением Антонинов и Европой IX века.

4

На мрачном фоне катастроф мельтешит незаметный человечек, возможно успевший вызвать у читателей этой книги некоторое сочувствие. Остается рассказать о нем последнюю удивительную историю. В обугленном, разрушенном мире, несмотря на последние судороги издыхавшей цивилизации, наш бродяга-кокни вернулся домой и действительно отыскал свою Эдну!

Берт пересек Атлантический океан благодаря отчасти указу президента США, отчасти личной удаче. Он умудрился попасть на борт английского брига-лесовоза, отправившегося из Бостона без груза, потому что капитану захотелось вернуться на родину, в Саут-Шилдс. Берта взяли на борт главным образом потому, что на нем были моряцкие резиновые сапоги. Путешествие вышло долгим и драматичным, их несколько часов преследовал броненосец азиатов, пока с ним не вступил в бой английский крейсер. Два военных корабля, кружа друг вокруг друга и смещаясь на юг, продолжали сражаться, пока их не поглотили сумерки и низкие штормовые тучи. Через несколько дней еще один шторм лишил бриг руля и главной мачты. У команды закончилось продовольствие, и она питалась одной рыбой. Восточнее Азорских островов они увидели какие-то странные воздушные корабли, плывущие на восток, а в Тенерифе пополнили провиант и отремонтировали руль. Город был разрушен, в гавани наполовину затонули два лайнера, на борту которых все еще лежали трупы пассажиров. В порту они сумели раздобыть консервы и материалы для ремонта, однако действиям команды сильно мешала промышлявшая в городских руинах шайка бандитов, которая обстреляла матросов и вынудила их быстро покинуть порт.

У острова Могадор отправленная на берег за питьевой водой шлюпка чуть не угодила в арабскую засаду. Здесь же на борт проникли бациллы багровой смерти и отправились в путешествие с кораблем, дозревая в крови членов команды. Первым заболел кок, потом штурман, потом все остальные. С погодой повезло, и корабль с обездвиженной и безучастной командой постепенно сносило назад, к экватору. Капитан всех лечил ромом. В общей сложности скончалось девять человек, выжило четверо, но ни один из выживших ничего не смыслил в навигации. Немного набравшись сил, чтобы управлять парусами, они прокладывали курс по звездам, придерживаясь общего направления на север. Опять закончилась провизия, но тут им повстречался корабль, идущий из Рио-де-Жанейро в Кардифф. Его команду тоже проредила багровая смерть, и капитан был рад принять на борт пополнение. Так после целого года скитаний Берт наконец прибыл в Англию. Стоял яркий июньский день, и багровая смерть только-только начинала собирать здесь свой урожай.

В Кардиффе царила паника, население бежало на холмы за городом. Как только пароход вошел в гавань, на палубу поднялись и реквизировали остатки продовольствия члены некоего самозваного временного комитета. Берт двинулся пешком через страну, охваченную эпидемией, голодавшую, до основания потрясенную невиданным развалом законности и порядка. Он не один раз был на пороге смерти и голодного обморока, а однажды стал невольным участником кровавой стычки, которая могла стоить ему жизни. И все-таки Берт Смоллуэйс, топавший по дороге из Кардиффа в Лондон в попытке эфемерного, если не считать Эдну, возвращения домой, был совсем не похож на того «дервиша пустыни», которого год назад унес с английского пляжа воздушный шар мистера Баттериджа. Берт превратился в загорелого, подтянутого молодого человека с твердым взглядом, закаленного багровой смертью. Он потерял привычку разевать рот и теперь захлопывал его резко, как стальной капкан. Лоб пересекал белый шрам, оставленный раной, полученной во время драки на борту брига. В Кардиффе он решил, что надо сменить одежду и раздобыть оружие, и способом, который привел бы его в ужас год назад, обзавелся фланелевой рубашкой, вельветовым костюмом, а в брошенном ломбарде – револьвером и пятью десятками патронов. Он также раздобыл кусок мыла и впервые за тринадцать месяцев как следует вымылся в реке за городом. Народные дружины, поначалу безо всяких церемоний расстреливавшие грабителей, теперь либо полностью разбежались под угрозой чумы, либо в тщетной попытке устоять перед ней не успевали перетаскивать мертвецов из города на кладбище. Берт, подгоняемый голодом, три-четыре дня бродил по окраинам, затем вступил на неделю в санитарный отряд, где смог немного отъесться, и только потом двинулся дальше на восток.

Сельская местность Уэльса и Англии в это время представляла собой причудливую смесь самоуверенности и достатка начала ХХ века со средневековыми картинами в духе Дюрера. Оборудование, дома, монорельсовые линии, живые изгороди вокруг ферм, силовые кабели, шоссе и мостовые, дорожные знаки и рекламные щиты прежних времен почти полностью сохранились. Банкротства, распад общества, голод и эпидемия не нанесли им ущерба. Настоящие разрушения коснулись только крупных городов и нервных центров страны. Тот, кто оказался бы тогда в сельской местности, не заметил бы большой разницы. Такой посетитель, вероятно, сначала подумал бы, что пора подстричь живые изгороди, что по бокам дорог отросла трава, на шоссе из-за дождей появилось слишком много колдобин, придорожные коттеджи обветшали, кое-где провисли телефонные провода, а на обочине почему-то стоит брошенная повозка. При этом у посетителя разыгрался бы аппетит при виде рекламы консервированных персиков Уайлдера или идеальных для завтрака сосисок Гобла. И тут же штрих от Дюрера – лошадиный скелет или куча тряпок в канаве с торчащими из-под нее худыми ногами, чье-то желтое, в багровых пятнах лицо или, скорее, то, что когда-то было лицом, а теперь превратилось в костлявую, оскаленную, полуразложившуюся маску. На глаза попадались вспаханные, но не засеянные поля, вытоптанные скотиной хлеба, сорванные и брошенные в костер обломки досок для публичных объявлений.

Посетителю могли встретиться занятые поисками еды мужчины или женщины с желтушными лицами, небрежно одетые и, возможно, вооруженные. Эти люди цветом кожи, взглядом и выражением лиц напоминали бродяг или преступников, однако по одежде их можно было принять за процветающих представителей среднего, а то и высшего класса. Многие из них были охочи до новостей и, чтобы их услышать, охотно делились кусочком мяса сомнительной свежести или корочкой серого, мучнистого хлеба. Они жадно выслушивали рассказы Берта и пытались уговорить его остаться с ними хотя бы еще на день. Полное прекращение почтовых услуг и крах газетного бизнеса оставили в психике людей того времени болезненную, зияющую пустоту. Население вдруг потеряло из виду события в других частях земного шара и было вынуждено заново осваивать средневековое искусство устного распространения слухов. Их глаза, осанка, манера речи выдавали душевную растерянность и потерю ориентиров.

Перебираясь из прихода в приход, из района в район и стараясь подальше обходить крупные города – гнойники насилия и безнадеги, – Берт отмечал про себя, что положение дел в разных местах сильно различалось. В одном приходе все крупные здания были сожжены, дом священника разграблен, повсюду наблюдались следы жестокой борьбы за реальные или воображаемые запасы продовольствия, валялись неубранные трупы и жизнь коммуны полностью остановилась. В других мужественно сохраняли порядок организованные отряды, свежие объявления предупреждали, что бродягам здесь не рады, дороги и возделываемые поля охраняли вооруженные люди, эпидемия не вышла из-под контроля, за больными ухаживали, запасы продуктов питания использовались рачительно, крупный рогатый скот и овцы находились под охраной и всеми делами заправляла группа из двух-трех мировых судей – сельского врача и фермеров. В таких местах, по сути, произошел возврат к самодостаточным коммунам XV века. Однако в любой момент на деревню могли напасть азиаты, африканцы или какие-нибудь воздушные пираты и потребовать горючее, спиртное или провизию. Порядок достигался ценой нечеловеческой бдительности и нервного напряжения.

На приближение к более крупным населенным пунктам с их неразберихой и запутанными междоусобицами указывали грубо намалеванные объявления типа «Карантин» или «В посторонних стреляем без предупреждения» либо ряды полуразложившихся трупов повешенных на телефонных столбах мародеров. В Оксфорде на крышах домов в назидание воздушным бродягам были установлены огромные щиты с единственным словом: «Пушки».

Несмотря на этот хаос, мимо Берта то и дело проезжали бесстрашные велосипедисты, а пару раз проносились мощные автомобили с людьми в дорожных очках и масках. Полицейские почти не попадались, зато мимо проплывало много оборванных, исхудавших солдат на велосипедах, причем их стало заметно больше, когда Берт пересек границу Уэльса с Англией. Несмотря на этот развал, все еще продолжались боевые действия. Сначала Берт решил ночевать, если прижмет голод, в казармах для рабочих, однако одни были заколочены, другие превращены во временные больницы, а одна, к которой он приблизился в сумерках на окраине поселка в Глостере, стояла тихая, как склеп, с распахнутыми настежь окнами и дверями и была, как с ужасом обнаружил Берт, шагая по зловонным коридорам, полна неубранных трупов.

Из Глостера Берт повернул на север к английскому воздухоплавательному парку под Бирмингемом, надеясь получить работу и питание, так как там все еще действовала власть правительства или, на худой конец, военного министерства, старавшегося прилагать энергичные усилия к тому, чтобы британский флаг по-прежнему реял над развалинами общества, и побудить мэров и членов магистратов поддерживать хоть какой-то порядок. Там собрали в кучу всех уцелевших ремесленников, подготовили парк к осаде и срочно приступили к созданию более крупной модели самолета Баттериджа. Берту не нашлось работы, у него не было никаких полезных навыков, и он отправился обратно в Оксфорд. В это время произошло очередное крупное сражение, уничтожившее парк и заводы. Берт наблюдал за отдельными сценами битвы с холма Бор-Хилл. Из-за холмистой гряды на юго-западе появилась азиатская эскадра; один из дирижаблей, сделав круг, ушел обратно на юг, преследуемый двумя аэропланами. Его в конце концов догнали и сбили, он сгорел у Эдж-Хилла. Однако чем закончилась вся битва, Берт так и не узнал.

По дороге из Итона в Виндзор Берт пересек Темзу, обошел Лондон с юга и прибыл в Бан-Хилл, где обнаружил в старой лавке своего брата Тома, напоминавшего почерневшего, затравленного зверька. Том только что преодолел багровую смерть, но Джессика лежала наверху, бредила и, как показалось Берту, тяжело умирала. Она бессвязно говорила о заказах и непрерывно ругала мужа за то, что тот запаздывает с доставкой картошки миссис Томпсон и цветной капусты миссис Хопкинс, хотя лавка давным-давно прекратила работу, а Том проявлял чудеса изобретательности, ловя в силки крыс и воробьев и приберегая на черный день кое-какой запас крупы и сухарей, добытый в разграбленных бакалейных магазинах. Том воспринял появление брата радостно, хотя и с некоторой опаской.

– Гляди-ка, – воскликнул он, – Берт! Я так и думал, что ты однажды вернешься. Рад тебя видеть, но я не могу предложить тебе еды, у самого ничего нет… Где ты пропадал все это время?

Берт успокоил брата, показав ему недоеденную брюкву, и начал было отрывочно, опуская некоторые подробности, рассказывать историю своих злоключений, как вдруг заметил за стойкой пожелтевшую, адресованную ему записку.

– Что это? – спросил он и тут увидел, что записку год назад оставила Эдна.

– Она сюда приезжала, – вспомнил Том, словно речь шла о каком-то пустяке. – Спрашивала о тебе, просила взять ее к нам. Это было после битвы и пожара в Клапем-Райз^[28]. Я-то почти согласился, но Джессика уперлась, поэтому Эдна взяла у меня взаймы пять шиллингов и ушла. Она ж, наверное, так и написала?

Да, она действительно написала. Эдна уехала к тете и дяде, у которых был кирпичный заводик под Хоршамом. Там после еще двух недель опасных странствий он ее и нашел.

5

Завидев друг друга, Берт и Эдна сначала вытаращили глаза и глупо заулыбались – настолько они изменились, обносились и были ошарашены. Потом оба расплакались.

– Ох! Берти, миленький мой! – воскликнула Эдна. – Ты приехал! Приехал! – Она пошатнулась и распростерла объятия. – Ведь я ему говорила! А он обещал меня убить, если я не выйду за него замуж.

Эдна осталась незамужней. Впрочем, когда Берт сумел получить от нее внятные объяснения, он понял, что его ждут серьезные испытания. Небольшой участок сельских угодий оказался во власти шайки негодяев во главе с Биллом Гором, который начинал мальчиком на побегушках у мясника и выбился в профессиональные боксеры. Банду организовал местный аристократ, до войны – большое светило в области бегов и скачек, но через некоторое время он неизвестно как и куда пропал, а в местечке, доведя методы «наставника» до совершенства, стал заправлять Билл. Аристократу были не чужды современные философские поветрия, и он всерьез намеревался усовершенствовать род людской и вывести сверхчеловека. На практике это выражалось в том, что он сам и – немного менее активно – небольшая группа его приспешников зачастили «вступать в брак». Билл подхватил идею с таким азартом, что это сказалось даже на его поддержке в кругу сообщников. Как-то раз он заметил Эдну, кормившую свиней, и попытался было энергично охмурить ее прямо у корыт с помоями. Эдна галантно отвергла приставания, однако Билл не умерил пыл и продолжил проявлять крайнюю настойчивость. Девушка призналась, что бандит мог явиться в любую минуту, и заглянула Берту в глаза. Общество уже докатилось до такой степени варварства, когда мужчине приходилось сражаться за свою любимую не на жизнь, а на смерть.

Как ни прискорбно, рыцарские традиции редко соответствуют истинному положению дел. Было бы славно рассказать, что Берт отважно бросил вызов сопернику, схватился с ним, окруженный зрителями, в честной схватке и благодаря смелости, крепкой любви и невероятной удаче одержал победу. На самом деле все происходило совершенно иначе. Берт тщательно зарядил револьвер и сел ждать в гостиной коттеджа около заброшенного кирпичного заводика с беспокойным, озадаченным видом, прислушиваясь к рассказам о Билле, его коварстве и в то же время непрерывно ворочая мозгами. Неожиданно тетка Эдны с дрожью в голосе объявила о прибытии обидчика. Билл явился с двумя приятелями и как раз входил во двор через садовую калитку. Берт встал, отодвинул женщину в сторону и выглянул в окно. Компания представляла собой красочное зрелище: все трое были одеты в подобие формы – красные куртки для гольфа, белые джемперы, футбольные майки, гетры и ботинки. По части головных уборов каждый проявил недюжинную фантазию. Билл красовался в дамской панаме с петушиным хвостом, у всех широкие поля шляп были по-ковбойски заломлены кверху.

Берт, погруженный в угрюмые мысли, тяжело вздохнул и выпрямился. Эдна не сводила с него восхищенных глаз. Ее спаситель отошел от окна и без спешки направился в коридор с озабоченным выражением лица, как у человека, которому предстояло решить сложную задачу, не имея уверенности в положительном исходе.

– Эдна! – позвал он.

Когда девушка подошла, Берт открыл дверь, указал на идущего впереди верзилу и без церемоний спросил:

– Это он? Ты уверена?

Получив утвердительный ответ, Берт тут же с отменной меткостью выстрелил противнику в грудь, затем уже не столь аккуратно всадил пулю в голову шафера Билла и на ходу подстрелил бросившегося наутек третьего бандита. Тот взвизгнул, но продолжал бежать, смешно виляя задом.

Берт с пистолетом в руках остановился в задумчивости, не обращая внимания на женщин за спиной.

До сих пор положение складывалось в его пользу, однако он быстро сообразил, что если не перевести дело в политическую плоскость, то его вздернут, как обыкновенного убийцу, а потому, не говоря ни слова женщинам, направился прямо в деревенский паб, который миновал часом раньше по дороге к Эдне, вошел туда с черного хода и обратился к небольшой группе сомнительных типов, пивших у стойки и в игривой, но завистливой манере обсуждавших взгляды на брак и любострастие Билла. Берт небрежно достал револьвер, у всех на виду тщательно его зарядил и пригласил присутствующих вступить в комитет надзора под его началом.

– Комитет здесь очень нужен, и некоторые из нас прибыли сюда, чтобы его организовать.

Берт намекал, что приехал не один, хотя, по правде говоря, у него во всем мире не было друзей, кроме Эдны, ее тетки и двух теткиных двоюродных сестер.

Последовало быстрое, уважительное обсуждение предложения. Собравшиеся сочли Берта сумасшедшим, вторгшимся в их владения и не подозревавшим о существовании Билла. Они решили потянуть время, пока не придет главарь и не даст нахалу укорот.

– Билл убит. Я только что сам его пристрелил, – услышав имя главаря, сказал Берт. – Его можно не принимать в расчет. Был Билл, да весь вышел. И этого косоглазого, рыжего, мы тоже прикончили. Теперь все тихо. Никаких больше Биллов здесь не будет. Он слишком много на себя брал с этой «женитьбой» и прочими делами. Именно таких, как он, мы и будем отстреливать.

Собравшиеся не возражали.

Билла кое-как закопали, а его место занял Комитет надзора Берта (как его стали называть).

На этом история собственно Берта Смоллуэйса заканчивается. Мы оставим пару влюбленных среди суглинков и дубрав Уилда, где вдали от потока мировых событий они заняли чужой брошенный дом. С этого момента жизнь Берта стала вращаться вокруг крестьянских забот, ухода за поросятами и курами, мелких нужд домашнего хозяйства, детишек, а память о Клапеме, Бан-Хилле и просвещенной эпохе постепенно растаяла, превратившись в сон. Он так и не узнал, чем закончилась война в воздухе и закончилась ли она вообще. Ходили слухи о каких-то событиях в Лондоне, о том, что воздушные суда еще бороздят небо. Один или два раза на Берта во время работы падала их гигантская тень, но откуда они летели и куда, никто не знал: забота о пропитании отбила желание знать. Временами случались грабежи и кражи, среди животных вспыхивали болезни, не хватало еды, как-то раз появилась стая одичавших волкодавов, которую Берт помог истребить. На его долю выпало еще много бессвязных, мелких приключений. Он все их пережил.

Несчастные случаи и смерть подстерегали и Берта, и Эдну, но обошли пару стороной. Они любили друг друга, вместе страдали, вместе радовались жизни, жена нарожала ему одного за другим одиннадцать детей, из которых только четверо не выдержали суровых лишений незатейливого крестьянского быта. По понятиям того времени, пара жила не так уж плохо, год за годом приближаясь к последней черте, ожидающей все живое.

Эпилог

Солнечным летним утром спустя ровно тридцать лет после запуска первого германского воздушного флота один старик прихватил с собой маленького мальчика и отправился на поиски пропавшей несушки через руины Бан-Хилла в направлении разбитых башенок Хрустального дворца. Мужчина был не так уж стар; по правде говоря, через несколько недель ему должно было исполниться шестьдесят три года, но ему приходилось постоянно горбатиться, работая лопатой и вилами, таскать коряги и навоз. Не имея лишней смены одежды, он весь пропитался миазмами жизни под открытым небом, и невзгоды согнули его спину, как серп. Вдобавок он растерял почти все зубы, что плохо влияло на пищеварение, состояние кожи и характер. Лицом и фигурой мужчина напоминал старого Томаса Смоллуэйса, кучера сэра Питера Бона, и в этом не было ничего удивительного, потому как он был сыном кучера, Томом Смоллуэйсом, бывшим зеленщиком и хозяином лавки под виадуком монорельсовой линии на Хай-стрит в Бан-Хилле. Никаких лавок, торгующих овощами, больше не существовало, и Том жил в одном из полуразрушенных особняков рядом с несостоявшейся стройплощадкой, которая когда-то была и по-прежнему оставалась его огородом, где он каждый день трудился не покладая рук. Том с женой занимал второй этаж, гостиную и столовую, из которых на лужайку вели застекленные створчатые двери. В принципе, весь первый этаж занимали они же. Джессика – похудевшая, сморщенная и лысеющая старуха, по-прежнему деятельная и энергичная, – присматривала за тремя коровами и целой оравой бестолковых куриц. Супружеская пара входила в небольшую общину бедолаг и беженцев-возвращенцев, насчитывавшую примерно сто пятьдесят душ. Пережив великую панику, великий голод и великий мор, они приспособились к новым условиям. Беженцы покинули свои убежища в незнакомых местах и самочинно поселились в приглянувшихся им домах, начав трудную борьбу с природой за кусок хлеба, составлявшую теперь весь смысл их жизни. Непрестанный труд сделал их мирными людьми, особенно после того, как агент по продаже недвижимости, мистер Уилкс, ведомый довоенным азартом наживы, был утоплен в пруду у разрушенного газового завода, когда начал расспрашивать о правах владения и проявил излишние сутяжнические наклонности. (Вообще-то его не собирались убивать, не подумайте плохого, просто его голову продержали под водой на десять минут дольше, чем позволяли природные свойства организма.)

Маленькая община перешла от привычного паразитирования в пригородах к нормальной жизни, которую человечество вело с незапамятных времен, к домашнему хозяйству в тесном контакте с коровами, курами и клочками земли, к жизни, пропахшей запахом навоза. Такой образ жизни вел европейский крестьянин от начала истории до наступления эры науки, точно так же привыкло жить большинство народов Азии и Африки. Некоторое время казалось, что машины и наука вырвут Европу из замкнутого круга животного существования и что Америка избежит его с самого начала, но после разрушения гордого, грозного, блестящего здания механической цивилизации, поднявшегося на чудесную высоту, обычный человек вновь вернулся к земле и нечистотам.

Маленькие общины, еще не освободившиеся от воспоминаний о лучших временах, сплачивались и почти молча следовали простым законам под началом лекаря или священника. Мир заново открыл для себя религию и потребность в объединяющем начале. В Бан-Хилле эту роль играл старый проповедник-баптист. Его версия веры была простой и понятной. В его проповедях доброе начало по имени Слово вело извечную борьбу с дьявольским женским началом по имени Вавилонская блудница и злым духом по имени Алкоголь. Алкоголь давно принял духовное измерение, лишенное какого-либо практического значения. Он никак не был связан с вином или виски, которые иногда удавалось раскопать в лондонских подвалах, – единственной отдушиной в жизни Бан-Хилла. Пастор учил своей истине по воскресеньям, а в будние дни вел себя как приветливый, добрый старичок, известный своей причудой каждый день мыть руки и, если получится, лицо и невероятной ловкостью в забое и разделке свиней. Он проводил воскресную службу в старой церкви на Бекенхем-роуд, куда паства стекалась в любопытных городских нарядах времен начала ХХ века. Все мужчины без исключения надевали сюртуки, цилиндры и белые рубашки, хотя у многих не было обуви. Том выделялся больше всех – он приходил в цилиндре с золотым позументом, зеленом сюртуке и брюках, которые снял со скелета в подвале районного банка. Женщины, даже Джессика, облачались в жакеты и экстравагантные шляпы, украшенные искусственными цветами и перьями экзотических птиц, – таких было много в магазинах на север от Бан-Хилла. Дети (детей здесь было мало, потому что большая их часть умирала от неведомых хворей в течение нескольких дней после рождения) носили похожую одежду, перешитую по размеру. Даже четырехлетний отпрыск Стрингеров красовался в большом цилиндре.

Таковы были воскресные наряды округа Бан-Хилл – занятный пережиток благородных традиций эпохи науки. В будние дни местный народ расхаживал в тусклых, грязных отрепьях из холстины, красной бумазеи, мешковины, обрывков портьер и половиков, в грубых деревянных сандалиях или вообще босиком. Читателю следует помнить, что эти люди когда-то были городскими жителями и опустились до варварского состояния крестьян, не имея крестьянских жизненных навыков. Они удивительно деградировали во многих отношениях и были ни на что не годны. Утеряв секрет производства тканей, даже имея нужные материалы, они не могли сшить себе одежду, из-за чего постоянно промышляли разграблением таявших запасов, которые находили в развалинах домов.

Все их нехитрые познания давно были растеряны; разрушение канализации, водопровода, сферы торговли и прочего сделало привитые цивилизацией навыки бесполезными. Еду готовили более чем примитивно: попросту жарили жалкую пищу на огне, разводя его в ржавых каминах некогда богатых домов, потому что кухонные плиты поглощали слишком много дров. Никто не знал, как выпекать хлеб, варить пиво или ковать железо.

Использование мешковины и прочих грубых тканей для ежедневной носки и привычка подпоясываться веревкой и запихивать под одежду тряпье и солому для поддержания тепла придавали фигурам странное сходство с тюфяками.

Поскольку Том и его маленький племянник отправились на поиски курицы в будний день, они тоже были одеты подобным образом.

– Ты все-таки приехал в Бан-Хилл, Тедди, – заговорил старый Том, замедляя шаг, как только они отошли на расстояние, где за ними не могла наблюдать старая Джессика. – Ты последний из ребятишек Берта, кто у меня еще не был. Я уже видел маленького Берта, Сисси, Матта, Тома, которого так назвали в мою честь, и Питера. Тебя ходоки с собой привели, да?

– Дошел, и ладно, – буркнул Тедди. Он не любил много говорить.

– Тебя не пытались съесть по дороге?

– Они нормальные. Зато по дороге в Лезерхед мы встретили человека на велосипеде.

– Ничего себе! Сегодня их редко увидишь. Куда он ехал?

– Сказал, что в Доркинг, если по шоссе сможет проехать. Вряд ли он туда добрался. Всю местность вокруг Берфорда затопил паводок. Мы по холму пришли, по Римской дороге, как ее называют. Там было сухо.

– Я о такой не слыхал. Но велосипед! Ты уверен, что это был настоящий велосипед? С двумя колесами?

– А какой же еще.

– Надо же! Я помню время, Тедди, когда велосипедов было вокруг хоть пруд пруди, можно было встать на дороге, ровной как доска, и увидеть двадцать или тридцать велосипедов зараз, и простых, и с моторчиком, а еще автомобили и прочие штуки с колесами.

– Неправда!

– Я сам видел. Весь день проезжали, целыми сотнями.

– Куда они все ехали?

– В Брайтон. Ты, поди, не бывал в Брайтоне? Это город такой у моря. Удивительное было место! Туда народ из Лондона гонял, и обратно тоже.

– Зачем?

– Просто так.

– Но зачем?

– Бог их знает, Тедди. Видишь эту громадную штуковину, торчащую из-за домов, как большой ржавый гвоздь, и вторую, немного дальше, и еще одну, и ту часть, что обвалилась между домами? Это был монорельсовый путь. Он тоже вел в Брайтон, люди ездили туда днем и ночью в больших вагонах размером с дом – набивались под завязку.

Мальчик окинул взглядом вещественные доказательства над узкой улицей-канавой, заваленной коровьими лепехами, в былые времена носившей название Хай-стрит. Верилось с трудом, но развалины-то настоящие! Он попытался представить себе картину, выходившую за рамки его воображения.

– Чего им всем там было надо?

– У каждого было какое-нибудь дело. В те дни никто не сидел на месте, никто.

– Ну хорошо. А откуда они приезжали?

– Отовсюду. Тедди, в этих домах тоже когда-то жили люди, а дальше по дороге стояло еще больше домов и жило еще больше людей. Святая правда! По дороге можно было долго-долго ехать, и все время навстречу попадались новые дома – без конца и края. Целая прорва домов! И они становились все выше и выше! – Том заговорил тише, словно рассказывал тайну: – В той стороне был Лондон, а теперь ничего нет. Все заброшено, ничего не осталось. Даже людей не встретишь – одни кошки да собаки гоняются за крысами, и только за Бромли и Бекенхемом снова можно увидеть кентских свинопасов. Им палец в рот не клади! Уж поверь: пока солнце высоко, там тихо, как на кладбище. Я там бывал только днем, зато много раз.

Том замолчал.

– Во всех домах, на улицах, везде было полно народу, пока не пришли война в воздухе, голод и багровая смерть. Сначала было много людей, Тедди, потом стало много мертвецов. Милю невозможно было пройти: смрад гнал тебя обратно. Всех выкосила багровая смерть. Кошки, собаки, куры, грызуны – и те заражались. Никто не избежал этой дряни. Выжили единицы. Я выкарабкался, тетка твоя тоже, хотя почти все волосы растеряла. По сей день скелеты в домах находят. На этой стороне мы все дома обошли, забрали, что нам было нужно, большинство мертвых похоронили. Но в сторону Норвуда есть еще много домов, в окнах сохранились стекла, мебель не тронута, все покрылось пылью, разваливается, и кости человеческие повсюду, чьи-то в кровати, чьи-то на полу. Где их застигла багровая смерть двадцать пять лет назад, там и лежат. Я со старым Хиггинсом в прошлом году зашел в один такой дом, а там – комната, набитая книгами, Тедди. Ты хоть знаешь, что такое книги?

– Видел. В них картинки есть.

– Куча книг, Тедди, целые сотни! Как говорится, ни ладу ни складу, все позеленели от плесени и высохли. Я бы их не трогал, читать я и раньше не очень любил, однако старому Хиггинсу захотелось их подержать в руках. «Я бы мог одну какую-нибудь прочитать», – говорит. «На кой тебе?» – спрашиваю. «Потому что могу», – говорит он, смеется, вытаскивает одну из книг и открывает. Я в нее заглянул, а там, Тедди, цветная картинка. Красивая такая! Баба со змеем в саду. Никогда такой не видел. «Мне сгодится», – говорит старый Хиггинс. И эдак хлоп-хлоп ладонью по книге.

Старый Том сделал эффектную паузу.

– И что? – не выдержал Тедди.

– Книга вся и рассыпалась, одна белая пыль осталась! После этого мы их больше не трогали. Одного раза хватило.

Оба долго молчали. Том все еще не мог расстаться с темой, имевшей для него неодолимое притяжение.

– Весь день покойники там лежат, тихо, как в склепе.

Тедди понял, куда он клонит.

– А ночью не лежат?

Старый Том покачал головой.

– Никто не знает. Никто.

– Что они могут сделать-то?

– Никто не видел. А кто видел, уже не расскажут.

– Никто-никто?

– Всякое говорят, да не любой байке можно верить. Я, как солнце заходит, домой иду и больше не выхожу – чего я могу рассказать? А люди одни думают так, другие эдак. Говорят, снимать с них одежду можно, только если кости уже белые, иначе несдобровать. Всякие истории ходят…

Мальчик вскинул глаза на дядю:

– Какие истории?

– Будто в лунные ночи кто-то шляется… Я не верю – я в кровати лежу. Если всякие истории слушать… Не дай бог! Сам от себя в поле среди бела дня будешь шарахаться.

Мальчик огляделся по сторонам и на время прикусил язык.

– Говорят, один свинопас из Бекенхема заблудился в Лондоне на три дня и три ночи. Пошел в Чипсайд на поиски виски да заплутал среди развалин. Три дня и три ночи бродил, а улицы все время меняются, не пускают его домой. Если бы не вспомнил заветные слова из Библии, так бы там и сгинул. Весь день шел и всю ночь, и весь день все было тихо. Тишина, как на погосте, пока не зашло солнце и не стемнело. Тогда везде зашуршало, зашелестело, словно чьи-то торопливые ноги начали шаркать.

Том сделал паузу.

– Ну и? – произнес мальчик, затаив дыхание. – Что дальше?

– Послышался стук повозок, то ли кэбов, то ли дилижансов, топот копыт и громкий посвист, такой резкий, ажно кровь в жилах стынет. И как оно засвистело, всякая всячина полезла наружу: люди по тротуарам бегут, народ копошится в домах и в магазинах, машины на улицах, а в лампах и всех окнах словно лунный свет мерцает. Я говорю «народ», Тедди, но это не люди были, а призраки тех, кто раньше на этих улицах толкался. Тени пробегали мимо и сквозь него, как туман или водяной пар, не обращая на свинопаса внимания. Некоторые были веселые, а некоторые просто ужас-ужас, словами не описать. Этот парень пришел в место под названием Пикадилли – там свет горел как днем, а по тротуарам гуляли леди и джентльмены в роскошных нарядах. Но стоило ему посмотреть на них, как они вдруг все рассердились, лица превратились в злющие морды, Тедди. И как будто все его разом увидели, дамы уставились на парня и стали говорить всякие ужасные вещи – кошмарные, страшные вещи. Одна подошла, прямо вплотную подошла, Тедди, и заглянула ему в глаза, а у самой лица нет – один накрашенный череп. Тут он видит: у всех вместо голов накрашенные черепа. Они начали его окружать, говорить гадости, хватать его, грозить, куда-то звать. У парня от страха чуть сердце не выскочило из груди.

– Ну и? – выдохнул Тедди, когда дядя Том сделал еще одну невыносимо долгую паузу.

– Тут он вспомнил слова из Писания, тем и спасся. «Господь мой помощник, – прошептал он, – я не убоюсь». Немедленно запел петух, и вся улица вмиг опустела. После этого Господь смилостивился над ним и указал дорогу домой.

Тедди вытаращил глаза, но тут же задал новый вопрос:

– Что за люди жили в этих домах? Кто они такие?

– Господа, дельцы, богатеи с кучей денег. По крайней мере, мы думали, что у них много денег, пока все не рассыпалось, а на поверку оказалось – обычная бумага. Они тут сотнями тысяч жили. Миллионами! Я их много повидал на Хай-стрит, пока магазины были открыты. Столько женщин и всякого народу по мостовой расхаживало – не протолкнуться.

– А где они брали еду и все остальное?

– В магазинах да лавках, как у меня. Когда пойдем назад, Тедди, я покажу, где была моя лавка. Нынешний народ понятия не имеет о магазинах. Витрины из прессованного стекла для них невидаль заморская. Да что там… У меня одно время в лавке полторы тонны одной картошки хранилось. У тебя бы глаза на лоб вылезли, если бы ты увидел мои запасы. Целые корзины груш, дыни, яблоки, крупные орехи, вкуснотища! – в голосе Тома зазвучало умиление. – Бананы, апельсины…

– Какие еще бананы и апельсины? – спросил мальчик.

– Фрукты были такие. Сладкие, сочные, вкусные. Заморские фрукты. Их из Испании, Нью-Йорка и других мест привозили. Пароходами, по-всякому. Со всего мира доставляли, а я продавал их в лавке. Продавал, Тедди! А сейчас вот ходим с тобой, нацепив старые мешки, ищем беглых кур. Люди приходили ко мне в лавку… прекрасные, шикарные дамы, каких нынче и представить себе невозможно, расфуфыренные – спасу нет, и говорили: «Ну, мистер Смоллуэйс, что у вас новенького нонче утром?» Я говорил: «Есть хорошие канадские яблоки, дыни сахарные». Ты представляешь? И они брали. Брали не раздумывая. Скажут только: «Пришлите мне парочку». Господи! Вот житуха была! Столько дел, столько хлопот, каких только вещей не увидишь, авто проезжают, экипажи, пешеходы, шарманщики, немецкие духовые оркестры. Все время рядом что-то происходит, все время! Если бы не эти пустые дома, я бы подумал, что мне все это приснилось.

– Отчего умерли эти люди, дядя? – спросил Тедди.

– Рухнуло все. Жизнь шла нормально, пока не началась война. Все работало как часы. Каждый был при деле и доволен, любой человек мог каждый день поесть досыта.

Том наткнулся на недоверчивый взгляд.

– Любой, – с нажимом повторил он. – Если никуда больше не брали, можно было пойти в работный дом, получить миску горячего супа – баландой его называли – и кусок хлеба. Такой хлеб нынче никто не умеет делать – настоящий белый хлеб, государственный.

На время старик погрузился в приятные воспоминания о гастрономических деликатесах.

– Маринованный лосось, – шевелил он губами, – в уксусе… голландский сыр… пиво! И трубочка с табачком.

– Кто всех этих людей перебил? – наконец спросил Тедди.

– Война была. С войны все началось. Загремело, загрохотало… Но война не так уж много народу погубила, только все перевернула кверху тормашками. Лондон разбомбили и сожгли, все корабли на Темзе потопили – мы несколько недель смотрели, как оттуда валят дым и пар. На Хрустальный дворец тоже бомбу скинули, все разнесли вдребезги, железные дороги и прочее разгромили. Здоровенные штуковины – больше пятидесяти вместе взятых домов, больше Хрустального дворца – летали по воздуху, колошматили друг друга, а с них на землю только мертвецы сыпались. Жуть! Но дело не в убитых, а в том, что все остановилось. Все позакрывалось, Тедди, деньги пропали, а если у кого они и сохранялись, на них ничего нельзя было купить.

– Как все-таки умерли люди? – не отставал Тедди.

– Я же говорю: все остановилось. Вдруг деньги куда-то подевались. Ввели чеки – бумажки такие, а на них что-то написано, их принимали вместо денег. Все было терпимо, пока их давали клиенты, которых ты лично знал, а потом вдруг фальшивые начали появляться. У меня три чека застряли, с двух я даже сдачу дал. Потом и бумажки по пять фунтов перестали принимать, а за ними и серебро. Золота, хоть в лепешку расшибись, невозможно было достать. Оно лежало в лондонских банках, а банки все подчистую разбомбили. Все разорились. Работу потеряли. Все до единого!

Том замолчал, пытливо глядя на своего слушателя. Умное лицо мальчика выражало безнадежное замешательство.

– Вот как это случилось, – продолжил старый Том и задумался в поиске подходящего сравнения. – Все равно что часы остановить. Все вдруг замерло, затихло, только дирижабли стреляют в небе. Потом народ начал волноваться. Помню, мой последний клиент, самый последний, мистер Моисей Глюкштейн, городской джентльмен, очень обходительный, спаржу и артишоки любил, приходит – ко мне уже несколько дней никто не заглядывал – и быстро-быстро начинает меня уговаривать все обменять, картошку и все остальное, на золото по весу. Говорит, одну сделку задумал. Вроде как пари, он его не надеялся выиграть, но решил все равно рискнуть. Всегда был азартным игроком, говорил. Попросил все взвесить, а он, мол, выпишет чек. Ну, мы немного поспорили, хотя и уважительно, насколько еще можно верить чекам, и пока он меня уламывал, приходит толпа безработных с большим транспарантом «Мы хотим есть». Они в то время везде ходили. Трое или четверо из них вдруг заходят в мою лавку, и один говорит: «Еда какая-нибудь найдется?» «Нет, – говорю, – сожалею, но на продажу ничего не осталось. К тому же вы опоздали. Этот господин только что предложил мне…» Мистер Глюкштейн попытался меня остановить, да не успел. «Что он тебе предложил? – спросил здоровенный верзила с топором. – А ну-ка говори что!» Пришлось рассказать. «Ребята, – говорит он, – еще один финансист объявился!» Моего клиента вывели за дверь и прямо на улице повесили на фонарном столбе. Он даже пальцем не шевельнул, чтобы себя защитить. После того как я его выдал, он ни слова больше не вымолвил.

Том на некоторое время задумался.

– Первый раз видел, как человека вешают, – добавил он.

– Сколько тебе было лет, дядя?

– Около тридцати.

– Ну-у, я видел, как свинокрадов вешали, когда мне было шесть лет. Меня отец взял с собой накануне моего дня рождения. Сказал, что мне пора принимать боевое крещение.

– Зато ты не видел, чтобы кого-нибудь насмерть сбил автомобиль, – подавив досаду, сказал старый Том. – И не видел, как в аптеку приносят мертвецов.

Превосходство Тедди быстро улетучилось.

– Нет, не видел, – признался он.

– И не увидишь. Ты никогда не увидишь то, что видел я, никогда, хоть до ста лет доживешь. Короче, начались голод и бунты. Потом пошли забастовки, социализм… Такие вещи мне никогда не нравились, становилось все хуже и хуже. Драки, стрельба, поджоги, грабежи… Все банки в Лондоне взломали, золото утащили, только ведь золотом никого не накормишь. Как мы уцелели? Ну, сидели тихо, как мыши. Мы ни к кому не лезли, и к нам никто не лез. Осталось немного старой картошки, но в основном крыс ловили. В нашем старом доме крысы кишмя кишели, голод им был нипочем. Мы часто ели крыс, часто. Многие по соседству слишком нежными были, брезговали. Привыкли ко всяким вкусностям, а от простой еды нос воротили, пока не стало поздно. Так все и перемерли. Валить людей начал голод. В конце лета, еще до появления багровой смерти, люди уже мерли как мухи. Я так хорошо это помню! Одним из первых заразу подцепил. Вышел на улицу, думал кошку поймать или еще кого, хотел на огород посмотреть, может, ненароком молодая репка осталась, и тут меня как скрутит! Ты не представляешь, Тедди, какая это боль, аж пополам согнулся. Так и лежал там, пока тетя твоя не пошла меня искать и не притащила домой, что твой мешок. Если бы не твоя тетя, я бы ни в жисть не поправился. «Том, – говорит, – ты обязан встать на ноги». Ну я и встал. Потом она заболела. Но твою тетку никакая смерть не берет. «Щас! – говорит. – Так я тебя и оставила одного». Сказала как отрезала. Тетка твоя за словом в карман не лезет. Однако чума забрала ее волосы. Сколько я ни предлагаю, она ни в какую не хочет надевать парик, который я нашел на мертвой старушке у священника в саду. Короче, всех людей багровая смерть выкосила, Тедди. Их больше никто не хоронил. И собак выкосила, и кошек, и крыс, и лошадей. В каждом доме и в каждом саду было полно мертвецов. К Лондону близко нельзя было подойти – такая стояла вонища. Пришлось перебраться с Хай-стрит в этот особняк. И вода вся ушла в стоки и под землю, в туннели. Бог знает, откуда эту багровую смерть принесло. Одни одно говорят, другие другое. Одни говорят, потому что крыс ели, другие, потому что нечего было есть. Или что ее азиаты откуда-то с собой привезли. Из Тибета, что ли, где она никому не могла навредить. Я только знаю, что мор начался после голода. А голод – после паники, а паника – после войны.

– Отчего багровая смерть появилась?

– Я ж тебе только что сказал!

– А паника почему началась?

– Потому.

– Ну а войну зачем начали?

– Не утерпели. Понастроили много дирижаблей, вот и начали.

– А как она закончилась?

– Бог его знает, закончилась ли, малыш. Бог знает. У нас тут бывали проезжие, всего два лета тому назад парень один был, так он говорил, что война еще идет. На севере народ еще воюет, и в Германии, и в Китае, и в Америке – в разных местах. Говорил, что там есть летающие машины, газ и все такое. Но мы здесь ничего в небе не видели уже семь лет и нас никто не трогал. Последний раз пролетел как-то помятый воздушный корабль – во-он там. Кургузый, кособокий такой, сломался, должно быть.

Том показал пальцем и остановился у дыры в заборе – у жалких остатков того самого забора, сидя на котором однажды субботним вечером, наблюдал за подъемом воздушных шаров Южно-Английского аэроклуба вместе с соседом-молочником, мистером Стрингером. В голове Тома шевельнулись смутные воспоминания об этом вечере.

– Вон там, где все покрыто красной ржой, раньше газ делали.

– Какой еще газ?

– Это то же самое, что пустота, только гремучая. Его в шары закачивали, чтобы взлетали. А еще его жгли, пока электричество не провели.

Мальчик тщетно попытался представить себе газ на основании полученных от дяди сведений, затем его мысли вернулись к прежней теме.

– Так почему они не закончили войну?

– Из упрямства. Сами получали по шее и другим давали, все были горячие да патриотичные, вот и не оставили камня на камне. Никак не могли уняться. А под конец и вовсе отчаялись и одичали.

– Войну нужно закончить.

– Ее не нужно было начинать. Да только народ возгордился: задрал нос, зазнался, возомнил о себе. Мяса и выпивки стало завались. Поступиться чем? Не-ет, только не мы! А потом уж никто и не просил уступать. Никто не просил…

Том глубокомысленно пожевал беззубыми деснами. Взгляд старика скользнул по долине и остановился на месте, где сверкали на солнце осколки Хрустального дворца. На сердце навалилось глухое, тяжкое ощущение бессмысленности потерь и безвозвратно упущенных возможностей. Он повторил вслух свой последний вывод – медленно, упрямо и весомо:

– Можешь что хочешь говорить, но войну не стоило начинать.

Том лишь высказал то, о чем долго думал: кому-то где-то следовало что-то остановить, но кому и как, на это его ума не хватало.

Примечания

1

Аллюзия на роман социалиста Джона Спарго «Горький крик детей» (1906 г.). – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Подъем (фр.).

(обратно)

3

Спуск (фр.).

(обратно)

4

Я англичанин; Это сюрприз; Я попал сюда случайно (фр.).

(обратно)

5

«Британский консуэло. Принесите мне британский консуэло, пожалуйста» (искаж. фр.).

(обратно)

6

Воздушные змеи. Змейковые аэростаты. Аэростатные ткани. Сферический аэростат (нем.).

(обратно)

7

«Эй, мусью! Я английский изобретатель. Меня зовут Баттеридж. Бэ. А. Те. Те. Е. Р-р. И. Дэ. Жэ. Я приехал сюда, чтобы продать секрет летающей машины. Понятно? Продать за деньги прямо сейчас, деньги в руки. Понятно? Это машина для игр в воздухе. Понятно? Это машина, чтобы быть как птица. Понятно? Равновесие? Да, именно так! Победить птицу фактически в ее собственной игре. Я хочу продать ее правительству вашей страны. Не хотите ли вы направить меня туда?» (искаж. фр.)

(обратно)