Прогулки с Робертом Вальзером (fb2)

- Прогулки с Робертом Вальзером (пер. Юлия Викторовна Полещук) 515K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карл Зеелиг

Прогулки с Робертом Вальзером

© Carl-Seelig-Stiftung Zürich 1977, 2021 All rights reserved by and controlled through Suhrkamp Verlag Berlin.

© libra, издание на русском языке

© Ю. Полещук, перевод

Прогулки с R. W.

Роберт Вальзер во время прогулки 1 июня 1942 г. (фото Карла Зеелига)

I 26. июля 1936 Херизау — Занкт Галлен

II 3. января 1937 Занкт Галлен — Шпайхер — Троген — Гэбрис

III 27. июня 1937 Реетобель — Хайден — Таль — Бухберг — Бухен — Роршахберг — Роршах

IV 20. декабря 1937 Занкт Галлен

V 15. апреля 1938 Херизау — Лихтенштайг

VI 23. апреля 1939 Херизау — Биль

VII 10. сентября 1940 Херизау — Хундвиль — Штайн —Тойфен

VIII 21. марта 1941 Гайс — Тойфен

IX 20. июля 1941 Урнэш — Аппенцелль — Гайс — Бюлер — Занкт Галлен

X 1. июня 1942 Зэнтис — Урнэш — Аппенцелль

XI 28. января 1943 Херизау — Занкт Галлен — Роршах

XII 15. апреля 1943 Херизау — Дегерсхайм — Могельсберг — Херизау

XIII 16. мая 1943 Херизау — Швелльбрунн — Занкт Петерцелль

XIV 27. июля 1943 Занкт Маргаретен — Бальгах — Марбах — Альтштеттен — Марбах

XV 19. октября 1943 Херизау — Хагген — Занкт Галлен

XVI 2. января 1944 Херизау — Госсау — Арнегг — Хауптвиль — Бишофсцелль — Херизау

XVII 25. мая 1944 Херизау — Винкельн — Бругген — Занкт Галлен

XVIII 24. июля 1944 Арбон

XIX 28. декабря 1944 Херизау — Абтвиль — Винерберг — Занкт Галлен — Винкельн — Херизау

XX 9. апреля 1945 Занкт Галлен — Занкт Фиден — Шпайхершвенди — Реетобель — Троген — Занкт Галлен

XXI 12. августа 1945 Херизау — Госсау — Арнегг — Фюрсгенвальд — Энгельбург — Абтвиль — Херизау

XXII 23. сентября 1945 Херизау — Флавиль — Госсау

XXIII 30. декабря 1945 Роршах — Штаад — Бухен — Грайфенштайн — Райнек

XXIV 17. июля 1946 Херизау — Хундвиль — Херизау

XXV 29. декабря 1946 Херизау — Нидертойфен — Флавиль — Госсау

XXVI 26. мая 1947 Херизау — Обербюрен — Нидервиль — Флавиль — Госсау

XXVII 3. ноября 1947 Херизау — Оберберг — Абтвиль — Энгельбург — Занкт Галлен

XXVIII 4. апреля 1948 Херизау — Дегерсхайм — Херизау

XXIX 23. января 1949 Херизау — Занкт Галлен — Фройденберг

XXX 15. апреля 1949 Херизау — Дегерсхайм

XXXI 18. сентября 1949 День покаяния и молитвы Магденау — Бубенталь — Флавиль — Херизау

XXXII 5. февраля 1950 Занкт Галлен — Розенберг — Ноткерсэгг — Занкт Галлен

XXXIII 23. июля 1950 Херизау — Швелльбрунн — Херизау

XXXIV 6. апреля 1952 Роршах — Штаад — Бухен — Винахтен-Тобелль — Хайден — Бухен — Штаад — Роршах

XXXV Рождество 1952 Херизау — Энгельбург — Занкт Галлен — Хагген

XXXVI Февраль 1953

XXXVII 12. апреля 1953 Херизау

XXXVIII 30. августа 1953 Роршах

XXXIX 27. декабря 1953 Роршах — Занкт Галлен

ХХХХ 16 апреля 1954 Страстная пятница Аппенцелль — Гайс

ХХХХI 30. сентября 1954 Херизау — Занкт Галлен

ХХХХII Рождество 1954 Херизау

ХХХХIII 8. апреля 1955 Страстная пятница Херизау

ХХХХIV 17. июля 1955 Занкт Маргретен — Вальценхаузен — Вольфхальден — Райнек

ХХXXV Рождество 1955 Херизау — Занкт Галлен

Последняя прогулка Херизау — Шохерберг — Розервальд — Вахтенэгг

Рождество 1956

От издателя

Книга Карла Зеелига, подобно биографии Франца Кафки, написанной Максом Бродом (одним из постоянных издателей фельетонов Вальзера), стала главным источником информации и, что, пожалуй, важнее, мифа о Роберте Вальзере. Она также стала и памятником самому Зеелигу... не особенно удачливому писателю и поэту.

Зеелиг родился в 1894 г. в семье фабриканта. Он получил юридическое образование, а после смерти отца в горах в 1917 г. и вступления в наследство у него на руках оказался капитал, позволявший заняться тем, к чему действительно лежала душа, — писательством и издательским делом. Он запускает вдохновленную Стефаном Цвейгом книжную серию, к участию в которой привлекает Томаса Манна, Рильке, Дёблина, Музиля, Андре Жида и прочих и до закрытия серии в 1923 г. успевает опубликовать также книги Хессе, Цвейга, Роллана, Барбюса, Метерлинка и др. Позже, в 40-е, он займется публикациями заново открытых его поколением Новалиса, Георга Бюхнера, Георга Хайма, Жана Пауля. Его собственные книги успехом не пользуются, но он активно выступает как литературный, театральный и кинокритик. Куда большее значение имеет его поддержка, которую он в самые мрачные времена оказывал коллегам-писателям Альфреда Польгара, Йозефа Рота, Херманна Броха, Фердинанда Хардекопфа, Нелли Закс, Роберта Музиля.

Первые контакты Зеелига с Вальзером относятся к 20-м гг. Привлечь Вальзера к сотрудничеству с издательством Tal, соучредителем которого был Зеелиг, будущего компаньона Вальзера по прогулкам и его опекуна побудил Херманн Хессе. В это время Вальзер работает над канувшим в Лету романом Теодор, но отклоняет предложение Зеелига.

Они встретятся лично в 1936 г., уже в лечебнице Херизау, куда Вальзера против воли перевели тремя годами ранее из клиники Вальдау, где он еще продолжал писать. В 1935 г. Зеелиг задумал издание антологии миниатюр Вальзера, и уже со второй прогулки он активно принимается за дело — собирает деньги, необходимые для будущей жизни Вальзера вне лечебницы, и издает сборник Большой маленький мир, а также договаривается о множестве рецензий и публикаций, в которых, впрочем, умалчивает, что писатель находится в лечебнице для душевнобольных, а 16. апреля 1938 г. в статье Неизвестный Роберт Вальзер в Neue Zürcher Zeitung Зеелиг впервые публикует высказывания писателя, записанные во время прогулок, перемежая их цитатами из его произведений. Всего в период личного общения с Вальзером Зеелиг опубликовал больше 40 биографических заметок о нем.

В 1944 г. 3еелиг решением суда становится официальным опекуном пациента № 3561, поводом к тому служит необходимость распорядиться его невеликими сбережениями, но именно Зеелиг выступает полномочным представителем Вальзера при всех 10 переизданиях произведений последнего. Смена юридического статуса их взаимоотношений осталась для Вальзера тайной, как и то, что благодаря усилиям Зеелига пребывание Вальзера в лечебнице (около 1 000 франков в год) оплачивалось из собственных средств пациента, а после смерти Вальзера его брат Оскар и сестра Фанни получили около 5 000 франков наследства.

С другой стороны, нельзя не отметить, что Зеелиг ограничивает доступ к Вальзеру и его произведениям. Так, когда в 1960 г. Зигфрид Унзельд задумывает издать подборку прозы Вальзера в Suhrkamp, ему приходится буквально уговаривать Зеелига о дозволении, да и то через посредничество Херманна Хессе. Объясняется это, в частности, тем, что Зеелиг как бы исключает из корпуса произведений Вальзера многочисленные фельетоны в прессе и «микрограммы», переданные ему Лизой Вальзер еще при жизни писателя. Последние он считает «не поддающимися расшифровке». При этом осуществленное им 10-томное первое собраний сочинений Вальзера в издательстве Holle (впоследствии Kossodo) носит следы серьезного вмешательства Зеелига в области наименований отдельных текстов и их хронологической атрибуции. Не совсем точен Зеелиг и в Прогулках, он нередко путает имена и даты, что не может не навести на сомнения и в точности передачи высказываний Вальзера, кроме того — опять приходит на ум Кафка, вернее книга Густава Яноуха Разговоры с Кафкой, большая часть которых все-таки представляется плодом воображения Яноуха, — нельзя не задуматься, какой объем разговоров Зеелига с Вальзером в книгу не вошел и о чем были эти разговоры.

В 1962 г. в завещании Зеелиг пишет о необходимости уничтожения оставшегося неопубликованным наследия Вальзера. Поступок странный, не говоря уже о том, что нелегитимный и противоречащий взятой Зеелигом на себя роли Макса Брода при Роберте Вальзере. Юрист Элио Фрёлих и сестра Вальзера Фанни основывают Фонд Карла Зеелига и, в 1973 г., общедоступный Архив Роберта Вальзера.

Прогулки с Робертом Вальзером вышли отдельной книгой в 1957 г. в издательстве Tschudy. Несколько описаний прогулок, опубликованных Зеелигом в прессе и некоторых переизданиях произведений Вальзера, для этого издания были существенно переработаны.

В 1978 году книга Зеелига была экранизирована (Опекун и его поэт, режиссер Перси Адлон).

Персоналии

Прогуливающиеся

Роберт Вальзер

Карл Зеелиг

Врачи лечебницы Вальдау

Якоб Клаези (Jakob Klaesi, 1883-1980) — главный врач лечебницы.

Вильхельм фон Шпейр (Wilhelm von Speyr, 1852-1939) —директор лечебницы Вальдау (1890-1933)

Врачи психиатрической клиники Херизау

Хайнрих Кюнцлер (Heinrich Künzler) — главный врач лечебницы Херизау (1944-1969)

Ханс Оскар Пфистер (Hans Oscar Pfister, 1905-1995) — главный врач Херизау (1941-1943)

Отто Хинриксен (Otto Hinrichsen, псевдоним Otto Hinnerk, 1870-1941) — главный врач Херизау, писатель Ханс Штайнер (Hans Steiner) — заместитель главного врача лечебницы Херизау

Семейство Вальзер

Йоханн Якоб Вальзер (1770-1849) — прадедушка писателя

Йоханн Ульрих Вальзер (1798-1866) — дед писателя

Катарина Ойгстер (1770-1847) — прабабушка писателя

братья и сестры писателя:

Херманн Альфред (1870-1919)

Оскар Эмиль (1872-1959)

Фридолина Вальзер (1874-1962), жена Оскара Эрнст Юлиус (1873-1916)

Элиза Матильда (Лиза) (1874-1944)

Карл Эдмунд (1877-1943)

Хедвиг Агнес Вальзер (1885-1987), жена Карла Фанни Мари Вальзер (1882-1972)

Произведения Вальзера

Сборники:

Большой маленький мир

Жизнь поэта

Школьные сочинения Фритца Кохера

Романы:

Помощник

Семейство Таннер

Теодор

Якоб фон Гунтен

Этюды:

Горные залы

Кляйст в Туне

Прогулка

Писатели

Йозеф фон Айхендорфф (Joseph von Eichendorff, 1788-1857)

Из жизни одного бездельника

Лайзер Айхенранд (Lajser Ajchenrand, 1912-1985)

Цезарь фон Арке (Caesar von Arx, 1895-1949)

Джордж Гордон Байрон

Манфред

Шильонский узник

Оноре де Бальзак

Евгения Гранде

Вики Баум (1888-1960)

Людвиг Бёрне (Ludwig Börne, наст. имя Löb Baruch, 1786-1837)

Харриет Бичер-Стоу

Хижина дяди Тома

Ханс Блёш (Hans Bloesch, 1878-1945)

Роберт Блюм (RobertBlum, 1807-1848)

Ульрих Брэкер (UlrichBräker, 1735-1798)

Георг Бюхнер

Смерть Дантона

Франк Ведекинд (Frank Wedekind, 1864-1918) — нем. писатель и драматург, знакомый Вальзера по берлинскому периоду

Земной дух

Пробуждение весны

Жюль Верн

Дети капитана Гранта

Кристоф Мартин Виланд (Christoph Martin Wieland, 1733-1813)

Вольтер

Фридрих Герштэккер (Friedrich Gerstäcker, 1816-1872)

В угловом окне

Йоханн Вольфганг фон Гёте

Николай Гоголь

Шинель

Карло Гольдони

Иван Гончаров

Обрыв

Иеремия Готтхельф

Ули-арендатор

Ули-батрак

Мартин Грайф (Martin Greif, 1839-1911)

Отто фон Грайерц (Otto von Greyerz, 1863-1940)

Виктор Гюго

Макс Даутендай (Мах Dauthendey, 1867-1918)

Дени Дидро

Монахиня

Племянник Рамо

Чарлз Диккенс

Фёдор Достоевский

Бесы

Венный муж

Записки из Мертвого дома

Идиот

Преступление и наказание

Йоханн Готтфрид Зойме (Johann Gottfried Seume, 1763-1810)

Прогулка в Сиракузы

Джакомо Казанова

Георг Кайзер (Georg Kaiser, 1878-1945)

Эдуард граф фон Кайзерлинг (Eduard von Keyserling, 1855-1918)

Гармония

Яркие сердца

Франц Кафка

Готтфрид Келлер (GottfriedKeller, 1819-1890)

Дон Корреа

Зеленый Хайнрих

Мартин Заландер

Сельские Ромео и Джульетта

Бернхард Келлерманн (Bernhard Kellermann, 1879-1951) — нем. писатель, спутник Карла Вальзера в поездке по Японии

Маттиас Клаудиус (MatthiasClaudius, 1740-1815)

Хайнрих фон Кляйст

Кэтхен из Хайльбронна

Пентесилея

Принц фон Хомбург

Разбитый кувшин

Роберт Гискар

Семейство Шроффенштайн

Поль Клодель

Аугуст фон Котцебу (Augustvon Kotzebue, 1761-1819)

Альфред Кубин (AlfredKubin, 1877-1959)

Халлдор Лакснесс

Лао-цзы

Ален-Рене Лесаж

Жиль Блас

Готтхольд Эфраим Лессинг (Gotthold Ephraim Lessing, 1729-1781)

Хайнрих Лёйтхольд (Heinrich Leuthold, 1827-1879)

Конрад Фердинанд Майер (Conrad Ferdinand Meyer, 1825-1898)

Йюрг Йенач

Томас Манн

Иосиф и его братья

Хайнрих Манн

Ойгения Марлитт (Eugenie Marlitt, наст, имя Eugenia John, 1825-1887)

В доме коммерции советника

Дама с рубинами

Тайна старой девы

Проспер Мериме

Морис Метерлинк

Мольер

Ги де Мопассан

Эдуард Мёрике

Поль Моран (Paul Morand, 1888-1976)

Ян Неруда

Малостранские повести

Йоханн Нестрой (Johann Nestroy, Í801-1862)

Протеже

Растерзанный

Фридрих Ницше

Новалис

Жорж Онэ (Georges Ohnet, наст, имя Georges Hénot, 1848-1918)

Кузнец

Жан Пауль (Jean Paul, наст, имя Johann Paul Richter, 1763-1825)

Титан

Йоханн Хайнрих Песталоцци (Johann Heinrich Pestalozzi, 1746-1827)

Линхард и Гертруд

Макс Пикар (Мах Picard, 1888-1965) — швейц. врач, философ культуры, писатель, близкий друг Карла Зеелига

Аугуст граф фон Платен (August Graf von PUten. !7%> 1835)

Плутарх

Альфред Польгар (Alfred Polgar, наст, имя Alfred Polak, 1873-1955) — австр. фельетонист, друг Карла Зеелига

Александр Пушкин

Вильхельм Раабе (Wilhelm Raabe, 1831-1910)

Фердинанд Раймунд (FerdinandRaimund, 1790-1836)

Расточитель

Шарль Фердинан Рамю

Райнер Мария Рильке

Жорж Санд

Моритц Готтлиб Сафир (Moritz Gotdieb Saphir, 1795-1858)

Мигель де Сервантес

Дон Кихот

Тобайас Смоллетт (TobiasSmollett 1721-1771)

Приключения Родерика Рэндома

Софокл

Царь Эдип

Стендаль

Аугуст Стриндберг

Игра снов

Фрёкен Жюли

Йоханн Людвиг Тик (JohannLudwig Tieck, 1773-1853)

Лев Толстой

Воскресение

Анна Каренина

Генри Дэвид Торо

Оскар Уайлд

Саломея

Уолт Уитмен

Йоханн Мартин Устери (Johann Martin Usteri, 1763-1827)

Гюстав Флобер

Воспитание чувств

Карл Густав Фолльмёллер (Karl Gustav Vollmöller, 1878-1948)

Теодор Фонтане (TheodorFontane, 1819-1898)

Роберт Фэзи (Robert Faesi, 1883-1972)

Вальтер Хазенклевер (Walter Hasenclever, 1890-1940) Сын

Элизабет фон Хайкинг (Elisabeth von Heyking, 1861-1925)

Хайнрих Хайне

Герхарт Хауптманн

Ханнеле

Фридрих Хеббель (Friedrich Hebbel, 1813-1863)

Мария Магдалина

Рудольф Херцог (Rudolf Herzog, 1869-1943)

Херманн Хессе

Кнульп

Петер Каменцинд

Фридрих Хёльдерлин

Эрнст Цан (ErnstZahn, 1867-1952)

Альбан Цоллингер (AlbinZollinger, 1895-1941)

Йоханн Хайнрих Цшокке (Johann Heinrich Zschokke, 1771-1848)

Деревня алхимиков

Солдат в Юре

Швейцарские новеллы

Уильям Шекспир

Буря

Венецианский купец

Все хорошо, что хорошо кончается

Двенадцатая ночь

Фридрих Шиллер

Коварство и любовь

Песнь о колоколе

Карл Шпиттелер (Carl Spitteler, 1845-1924) — швейц. писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе

Лейтенант Конрад

Олимпийская весна

Адальберт Штифтер (Adalbert Stifter, 1805-1868)

Витико

Теодор Шторм (Theodor Storm, 1817-1888)

Йенс Петер Якобсен (Jens Peter Jacobsen, 1847-1885)

Фрау Фёнс

Издатели

Петер Альтенберг (Peter Altenberg, 1859-1919) — благодаря А. стала возможной первая публикация стихотворений Вальзера, в журнале Wiener Rundschau в 1899 г.

Франц Бляй (1871-1942) — австр. писатель, переводчик, много помогавший Вальзеру и познакомивший его с журналом и изд-вом Insel

Макс Брод (Max Brod, 1884-1968) — писатель, критик, в 1919-1939 гг. редактор газеты Prager Tageblatt, регулярно публиковавший Вальзера (более 50 публикаций)

Йозеф Виктор Видманн (Joseph VictorWidmann, 1842-1911) — швейц. писатель, критик, первый редактор и издатель Вальзера

Курт Вольфф (Kurt Wolff, 1887-1963) — нем. издатель, опубликовавший сборники Вальзера Сочинения (1913), Истории (1914), Этюды (1914)

Хайнрих Виктор Зимон (Heinrich Viktor Simón, 1880-1941) — нем. журналист и издатель

Бруно Кассирер (Bruno Cassirer, 1872-1941) — торговец искусством, издатель. В изд-ве К. вышли все романы Вальзера.

Пауль Кассирер (Paul Cassirer, 1871-1926) — торговец искусством, издатель

Кристофер Миддлтон (Christopher Middleton, 1926-2015) — англ, поэт и переводчик Вальзера

Кристиан Моргенштерн (Christian Morgenstern, 1871-1914) — нем. поэт и редактор Вальзера в изд-ве Cassirer

Отто Пик (Otto Pick, 1887-1940) —- писатель, критик, переводчик, редактор газеты Prager Presse, опубликовал более 200 текстов Вальзера.

Макс Райхнер (Max Rychner, 1897-1965) — швейц. публицист и писатель, редактор журналов Wissen und Leben и Neue Schweizer Rundschau, в которых публиковались тексты Вальзера

Эрнст Ровольт (Ernst Rowohlt, 1887-1960) нем. издатель, в его изд-ве вышел последний составленный самим Вальзером сборник Die Rose

Замуэль Фишер (Samuel Fischer, 1859-1934) — нем. издатель. Вальзер входил в круг изд-ва Ф., в частности опубликовал множество текстов в журнале Ф. Die neue Rundschau.

Эфраим Фриш (Efraim Frisch, 1873-1942) — писатель и драматург. В журнале Ф. Der neue Merkur Вальзер опубликовал около 20 прозаических текстов,

Йоханнес Фробениус (Johannes Frobenius, ок 1460—1527) — нем. издатель и книгопечатник, работал в Базеле

Кристоф Фрошауэр (Christoph Frosehauer, ок. 1490-1564) — нем. издатель и книгопечатник, работал в Цюрихе

Максимилиан Харден (Maximilian Harden, наст, имя Felix Ernst Witkowski, 1861-1927) — нем. публицист и театральный критик. В еженедельнике X. Die Zukunft Вальзер с 1908 по 1914 гг. опубликовал 8 миниатюр.

Вильхельм Шэфер (Wilhelm Schäfer, 1868-1952) — нем. журналист и писатель, основатель журнала Die Rheinlande, публиковавший произведения Вальзера

Художники

Альбрехт Альтдорфер (Albrecht Altdorfer, 1480-1538)— немецкий живописец и график

Эмиль Рудольф Вайсс (Emil Rudolf Weiß, 1875-1942) — нем. художник и график

Винсент ван Гог

Леопольд граф фон Калькройт (Leopold von Kalkreuth, 1855-1928) — нем. художник, график

Фридрих Каульбах (Friedrich Kaulbach, 1822-1903) — нем. художник

Пауль Клее

Гюстав Курбе

Макс Либерманн (Мах Liebermann, 1847-1935) — нем. художник и график

Эрнст Моргенталер (Ernst Morgenthaler, 1887-1962) — швейц. художник, книжный график

Макс Пехштайн (Max Pechstein, 1881-1955) — нем. художник и график

Рафаэль

Джованни Сегантини (Giovanni Segantini, 1858-1899) — австр. художник

Мария Славона (Maria Slavona, 1865-1931) — нем. художница

Макс Слефогт (Max Slevogt, 1868-1932) нем. художник и театральный оформитель

Анри де Тулуз-Лотрек

Франц Фишер (Franz Fischer, 1900-1980) — швейц. график и живописец

Херманн Халлер (Hermann Haller, 1880-1950) — швейц. художник

Фердинанд Ходлер (Ferdinand Hodler, 1853-1918) — швейц. художник

Херманн Хубахер (Hermann Hubacher, 1885-1976) — швейц. художник

Шарль Хуг (Charles Hug, 1899-1979) — швейц. художник и книжный иллюстратор

Карл Шпитцвег (Carl Spitzweg, 1808-1885) — нем. художник и график

Карл Штауффер (Karl Stauffer, 1857-1891) — швейц. художник, график и книжный оформитель

Политические деятели, актеры, режиссеры, музыканты, убийцы etc.

Марк Аврелий

Гертруд Айзольдт (Gertrud Eysoldt, 1870-1955) — нем. актриса

Эрих Айк (Erich Eyck, 1878-1964) — нем.-брит. юрист и историк

Отто Аккерманн (Otto Ackermann, 1871-1963) — торговец искусством из Биля

Отто фон Бисмарк

Наполеон Бонапарт

Хайнрих Буллингер (Heinrich Bullinger, 1504-1575) — швейц. реформатор церкви

Антуан Бухвальдер (AntoineBuchwalder, 1792-1883) — швейц. картограф

Рихард Вагнер

Йоахим Вадиан (Joachim Vadian, 1484-1551) — бургомистр Занкт Галлена, реформатор церкви

Геродот

Карл Альберт Даутендай (1819-1896) — нем. механик и фотограф, отец Макса Д.

Карл Дублер (Carl Dubler, 1871-1925),— инженер из Веденсвиля. В 1903 г. Вальзер работал в офисе его фирмы.

Александер Жирарди (AlexanderGirardi, 1850-1918) — австр. актер, певец оперетты

Карл Людвиг Занд (Karl Ludwig Sand, 1795-1820) — радикал, убийца Коцебу

Жан Кальвин

Анна Кох

Владимир Ленин

Мартин Лютер

Бенито Муссолини

Уильям Пенн (William Penn, 1644-1718) — англ, теолог и юрист, квакер и основатель Пеннсильвании

Платон

Георгий Пушкин (1909-1963) — сов. дипломат

Макс Райнхардт

Иосиф Сталин

Никлаус фон Флюэ (Niklaus von Flüe, 1417-1487) — швейц. мистик

Хенриете Фогель

Фега Фриш (Fega Frisch, 1878-1964) — переводчица рус. литературы, жена Эфраима Ф.

Адольф Хитлер

Эрнст Хонеггер

Эрнст Хостэттлер

Хоэнцоллерны:

Вильхельм I (1797-1888)

Вильхельм II (1859-1941)

Фридрих Великий

Рене Хуг (Renée Hug, 1909-1979) — скрипачка, жена художника Шарля X.

Хульдрих Цвингли (Huldrych Zwingli, 1484-1513) — швейц. теолог и реформатор церкви

Уинстон Черчилль

Артур Шисс

Аугуст Шлегель

Эрих Энгель (Erich Engel, 1891-1966) — нем. театральный и кинорежиссер

I
26. июля 1936
Херизау — Занкт Галлен

Наши отношения начались с обмена несколькими сухими письмами; короткими и по делу. Я знал, что в 1929 г. Роберта Вальзера как душевнобольного поместили в бернское медицинское учреждение Вальдау, а с июня 1933 г. он находился в психиатрической лечебнице Херизау в кантоне Аппенцелль-Ауссерроден. Меня тянуло предпринять какие-то шаги для издания его произведений, а также помочь ему самому. Вальзер казался мне самым неординарным швейцарским писателем своего времени. Он согласился на мой визит. Я выехал воскресным утром из Цюриха в Занкт Галлен, прошелся по городу и послушал проповедь о растрате таланта. Когда я добрался до Херизау, звонили колокола. Я сообщил о своем прибытии главному врачу психиатрической лечебницы д-ру Отто Хинриксену, который разрешил мне прогуляться с Робертом.

И вот из соседнего здания в сопровождении санитара вышел 58-летний писатель. Его внешность меня поразила. Круглое и словно разбитое ударом молнии детское лицо с ярким румянцем, голубыми глазами и короткими золотистыми усами. Виски уже поседели. Потрепанный воротник и галстук выглядели немного неопрятно; зубы не в лучшем состоянии. Когда д-р Хинриксен попытался застегнуть верхнюю пуговицу на жилете Роберта, тот запротестовал: «Нет, она должна быть расстегнутой!» Вальзер говорил на мелодичном бернском диалекте — том самом, на котором говорил в юношеские годы в Биле. Довольно быстро расставшись с доктором, мы отправились на вокзал и оттуда — в Занкт Галлен. Был жаркий летний день. Нам нередко встречались прихожане, которые дружелюбно нас приветствовали. Лиза, старшая сестра Роберта, предупреждала, что брат крайне недоверчив. Что мне оставалось делать? Я молчал. Он молчал. Тишина стала узким мостиком, по которому мы шли навстречу друг другу. Солнце припекало, мы бродили по окрестностям, по холмистым, полным спокойствия лугам и лесам. Иногда Роберт останавливался закурить сигарету Maryland и держал ее в зубах, вдыхая дым носом.

Обед в Lochlibad. Благодаря кроваво-красному вину из Бернека и пиву Роберт стал оттаивать. Он рассказал, что в конце прошлого столетия работал в Цюрихе в Швейцарском кредитном учреждении и в Кантональном банке. Но лишь по несколько месяцев, а потом увольнялся, чтобы заниматься писательством. Нельзя служить одновременно двум господам. В то время была написана его первая книга Школьные сочинения Фритца Кохера, которая вышла в 1904 г. в издательстве Insel c 11 иллюстрациями его брата Карла. Гонорара Роберт не получил, книга залежалась в магазинах, так что ее довольно быстро распродали по дешевке. Он держался подальше от литературных группировок, и его финансовые дела из-за этого страдали. Но повсеместное угодничество вызывало у него отвращение: оно унижает писателя, опуская его до уровня чистильщика обуви. Да, он чувствует, что его время прошло. Но его это не волнует. Когда возраст близится к 60, приходит время подумать о вечном. Вальзер писал книги, как крестьянин сеет, косит и ухаживает за скотом, из чувства долга и ради куска хлеба. «Для меня это был такой же труд, как любой другой».

Самыми плодотворными периодами его жизни стали семь лет, проведенные в Берлине, и следующие семь в Биле. Там никто на него не давил и никто не контролировал. Плоды его трудов созревали, как яблоки на яблоне. Годы после Первой мировой — позорное для большинства писателей время. Литература стала язвительной и озлобленной, хотя должна была нести мир и любовь. Нельзя опираться на ненависть. Ненависть неплодотворна. Тогда-то, посреди мрачного хаоса, и начался его творческий упадок... Литературные премии давали лжепророкам или педантам. Ну и ладно, что тут поделать. Но он не станет никому кланяться. Групповщина и кумовство разрушительны.

Он отвлекается на восторги по поводу Идиота Достоевского, Из жизни одного бездельника Айхендорффа и мужественной поэзии Готтфрида Келлера. Место Рильке, напротив, на ночном столике старой девы. Ему по душе романы Иеремии Готтхельфа Ули-батрак и Ули-арендатор; другие его произведения слишком грубые, напыщенные и морализаторские.

II
3. января 1937
Занкт Галлен — Шпайхер —Троген — Гэбрис

Прогулка через Занкт Галлен и Шпайхер в Троген, знакомый мне еще со школьных времен. Обед в гостинице Schäfli. В память о предках по материнской линии, веками владевших виноградниками в долине Райна, заказываю бутылку крепкого вина из Бухберг. В качестве непрошеного дополнения — треск радио; швабская комедия.

После обеда поднимаемся в меланхоличной снежной атмосфере на гору Гэбрис, где я, в бытность кадетом, забавно смотрелся с внушительной саблей, позаимствованной у деревенского врача. Временами дует резкий восточный ветер. Роберт без пальто. Возвращаемся на поезде; одухотворенное лицо светится. Глубокие болезненные морщины от переносицы до губ. Мелкая галька сверкает на платформе вокзала Занкт Галлена. У Роберта в глазах слезы. Крепкое, поспешное рукопожатие.

Выдержки из бесед:

Роберт жил в Цюрихе с перерывами с осени 1896 по весну 1903 г.; в комнатушках на Цюрихберге, в Шпигельгассе и на Шипфе, Ауссерзиле. Другие семь лет он провел в Берлине (с 1906 по 1913 гг.) и еще семь в Биле, где ему уже доводилось жить. Он часто обращал внимание на то, что число семь встречается в его жизни снова и снова.

В Берлине-Шарлоттенбурге он сначала жил в двухкомнатной квартире с братом Карлом, а затем один. В конце концов издатель Бруно Кассирер перестал его финансово поддерживать. Следующие два года он был на попечении одной богатой добросердечной дамы. После ее смерти в 1913 г. Роберту не оставалось ничего иного, кроме как вернуться на родину. После он еще долго вспоминал тихую красоту бранденбургских лесов.

В Берне, куда он перебрался в 1921 г. и где прожил около восьми лет, на его творчестве благоприятно сказались традиции этого места. С другой стороны, такие соблазны, как выпивка и комфорт, действовали негативно. — В Берне я порой словно становился одержимым. Я гонялся за поэтическими образами, как охотник за дичью. Самыми плодотворными оказались прогулки по городу и долгие блуждания по окрестностям, урожай которых я пожинал дома. Любая работа, какой бы незначительной она ни была, нуждается во вдохновении. Я твердо уверен, ремесло писателя процветает лишь на свободе. Утро и ночь были для меня лучшим временем для работы. Часы между полуднем и вечером оказывали на меня отупляющее действие. Лучшим заказчиком в то время была газета Prager Presse, финансируемая чешским государством: редактор фельетонов Отто Пик всегда печатал то, что я присылал, включая стихи, которые из других газет возвращались бумерангом. Раньше я часто писал для журнала Simplicissimus. Однако его редактор неоднократно отклонял мои статьи, он находил их недостаточно забавными. Но то, что он принимал, хорошо вознаграждалось. Не менее 50 марок за рассказ — для меня небольшое состояние.

— Вероятно, обстановка в лечебнице и ее обитатели послужат оригинальным материалом для романа?

— Едва ли. В любом случае, вряд ли я смогу что-нибудь с ним сделать, пока остаюсь там. Правда, д-р Хинриксен выделил мне комнату для писательства. Но я сижу в ней, словно пригвожденный, и ничего не делаю. Возможно, если бы я пожил два-три года на свободе, произошел бы прорыв.

— Сколько вам нужно зарабатывать, чтобы жить как свободный писатель?

— Приблизительно 1 800 франков в год.

— Не больше?

— Нет, этого вполне достаточно. Как часто в юности мне приходилось довольствоваться меньшим! Можно хорошо жить и без материальных благ. Однако я никогда не мог посвятить себя газете или издательству. Я не хочу давать обещаний, которые не могу сдержать. Все должно вырастать без принуждения.

— Если бы я мог вернуть время, когда мне было тридцать, я не стал бы писать так бесцельно, как романтический ветреник, эксцентричный и безмятежный. Не следует отвергать общество. В нем необходимо жить и бороться за или против него. В этом ошибка моих романов. Они слишком капризны и слишком рефлексивны» их композиция часто небрежна. Я пренебрегал художественными принципами и импровизировал как заблагорассудится. Новое издание Семейства Таннер мне хотелось бы сократить на семьдесят или восемьдесят страниц; сейчас мне кажется, что не стоит публично сообщать интимные подробности о своей семье.

— Я недавно с удовольствием прочитал Якоба фон Гунтена. Где он был написан?

— В Берлине. По большей части это поэтическая фантазия. Немного дерзко, не правда ли? Среди всех моих крупных книг эта — самая любимая... Чем меньше писатель нуждается в сюжете и чем скромнее его территориальный охват, тем больше талант. Я всегда с подозрением отношусь к писателям, которые чересчур усердствуют с сюжетом и нуждаются в целом мире для персонажей. Повседневные вещи достаточно красивы и богаты, чтобы мы могли извлечь из них поэтическую искру.

Разговор о драматурге Аугусте фон Котцебу^[1] — Роберт восхищается его грацией и светской ловкостью. Он вспоминает, что в начале XIX в. Котцебу был сослан на год в Сибирь и написал об этом воспоминания в двух томах. Конец его тоже был драматичным: он пал от руки Карла Людвига Занда, сверхпатриотичного члена студенческой корпорации. Как критик Гёте и Шиллера Котцебу был реакционером и источником разногласий.

Роберт не верит, что прогресс в швейцарской литературе возможен, пока она остается погрязшей в провинциализме. Она должна стать цивилизованной и космополитичной, оставив позади приземленную простонародность. Он хвалит Ули Брэкера, бедняка из Тоггенбурга, и его эссе о Шекспире. Насколько иные и куда более высокие идеалы были присущи, в отличие от современных писателей, Готтфриду Келлеру, стихотворение которого Es wandert eine schöne Sage... Роберт прочитал мне от начала до конца. Пусть Зеленый Хайнрих остается любимым поучительным романом для всех грядущих поколений.

— Сотрудница лечебницы недавно пыталась навязать мне Витико Штифтера. Но я дал ей понять, что о столь упитанных романах не хочу ничего знать. Мне достаточно Штифтеровых картин природы, несравненно наблюдательных, в которые столь гармонично вписаны люди.

— Но что вы скажете о толстяке Томаса Манна — трилогии об Иосифе?

— Как можно осмелиться взять материал из Библии и так его раскормить?

О революциях: «Восстания надо устраивать в городах, иначе выйдет бессмыслица. Кому принадлежит город, тому принадлежит сердце народа. Все успешные революции начинались в городах. Не сомневаюсь, победу в гражданской войне одержит правительство Испании».

«Эпоха Вильхельма II позволяла художникам быть сумасбродными отщепенцами. Она прямо-таки пестовала чудачества. Но художники не должны выходить за рамки дозволенного и становиться шутами».

III
27. июня 1937
Реетобель — Хайден — Таль — Бухберг — Бухен — Роршахерберг — Роршах

Из туманного Занкт Галлена — на почтовой машине в Реетобель. Оттуда пешком в Хайден и деревню Таль, на родину моих предков по материнской линии, расположенную в зеленой колыбели долины. После обеда, миновав виноградники Бухберг, поднимаемся в трактир Zum steinernen Tisch, откуда видны окрестности Боденского озера. Позже, в сильную грозу, пробираемся через деревню Бухен по Роршахерберг к Роршаху. Обратно — на поезде.

— Знаете, чему я обязан злой судьбой? Все те добрые люди, которые думают, будто могут распоряжаться мной и критиковать, — фанатичные приспешники Херманна Хессе. По их мнению, либо ты пишешь как Хессе, либо остаешься неудачником. Они выносят приговор без суда и следствия. Они не верят моему творчеству. Вот почему я оказался в лечебнице.

Мне всегда не хватало нимба. Без него вы ничего не добьетесь в литературе. Нужен героический, мученический нимб и тому подобное, тогда вы на пути к успеху... Люди просто видят меня безжалостным, таким, какой я есть. Вот почему никто не воспринимает меня всерьез.

Замечания между делом:

«Когда газеты посмеиваются, человечество плачет».

«Природе не нужно прилагать усилий, чтобы быть значимой».

«Сколько нобелевских лауреатов будут позабыты, в то время как Иеремия Готтхельф будет жить-поживать! Пока существует кантон Берн, быть и Готтхельфу».

«Писатель К. Ф. В. выглядит как актер бродячего театра».

«Счастье — плохой материал для поэтов. Оно самодостаточно. Оно не нуждается в осмыслении. Оно может спать, свернувшись клубком, словно еж. Но страдания, трагедия и комедия полны взрывной силы. Просто нужно уметь воспламенить их в нужный час. Тогда они взмоют в небо, словно ракеты, и осветят все вокруг».

IV
20. декабря 1937
Занкт Галлен

Легкий снегопад. Роберт стоит на вокзале без пальто, но не раскрывает зонта. Он, кажется, не мерзнет. Прогуливаемся по Занкт Галлену и направляемся в Гильге, где мы единственные посетители. Позже Роберт еще долго говорил о приметной официантке с раскосыми глазами, которая кружилась у него за спиной. «Надо было остаться!» Когда во время обеда на рыночной площади я говорю, что официантка, обслуживающая нас сейчас, гораздо красивее, Роберт отвечает, что не это важно. Он рассматривает человека как целое, его сущность.

В магазине одежды примеряем костюмы. Хозяин принимает его за моего отца. Но готовая одежда Роберту не подходит из-за сутулости. Он хочет что-то «простое, ничего броского». Поскольку снятие мерок и прочее заставляют Роберта нервничать и он краснеет, мы сбегаем, ничего не купив.

Темная баварская пивная. Крепкое пиво. Роберту здесь нравится. Он закуривает одну за другой сигареты Parisienne. Со сдержанной иронией Роберт спрашивает, добился ли я существенных результатов, опубликовав книгу «Большой маленький мир» в издательстве Rentsch. Хвалит Виланда и Лессинга, Маттиас Клаудиус слишком наивен для него.

— Я никогда не завидовал классикам, скорее второстепенным писателям, особенно Вильхельму Раабе и Теодору Шторму. Я тоже мог бы заниматься подобными вещами, писать приятные буржуазные истории, как они. Свинячий уют Раабе прямо-таки раздражает.

— Выходит, вы и Келлеру завидуете?

Роберт смеется: «Нет, он же из Цюриха!»

Я сообщаю Роберту, что он получит почетную премию от Комитета по содействию бернской литературе. Это его радует.

V
15. апреля 1938
Херизау — Лихтенштайг

Шестидесятилетие Вальзера. Насколько я его знаю, поздравления сделают его колким. Встреча начинается в буфете вокзала Херизау с горячего творожного пирога и кружки пива, Роберт замечает: «Я не пил горячительного с Нового года!» Бодрым шагом отправляемся в Лихтенштайг, главный город округа Тоггенбург, в 30 километрах отсюда. Идем узкими пустынными улочками, встречаем лишь несколько прихожан. Роберт часто останавливается полюбоваться красотой холмов, синевой пасхального дня, тихим безлюдным пейзажем.

Он чихает несчетное количество раз, неделю назад заразился гриппом. Дегерсхайм, нарядная деревушка. Через холм пробираемся к Лихтенштайгу, в котором оказываемся четыре часа спустя. Плотный обед неподалеку от деревенской площади; затем в кондитерскую, каждый уносит домой по мешочку печенья Biberli. В Херизау возвращались на поезде. Пьем пиво в привокзальном буфете, а затем игристое Neuchâteler в Eidgenössischer Kreuz, где Роберт чувствует себя особенно хорошо. Он доволен чудесным радостным днем и уже строит планы на следующую встречу: прогулка в Виль кажется ему стоящим делом. На вокзале я наконец поздравляю его с днем рождения. Роберт несколько раз пожимает мне руку, бежит за поездом и машет, пока не исчезает из виду.

Из бесед:

Роберт прошел месячный курс обучения прислуги в Берлине. Он живо описывает пажескую деликатность слуг. Камердинер графа нанял его в замок на холме в Верхней Силезии. Внизу — деревня. «Мсье Робéр» должен был убирать залы, полировать серебряные ложки, выбивать ковры и прислуживать за столом во фраке. Он пробыл там полгода. Позже он описал эту учебу в романе Якоб фон Гунтен, перенеся место действия в школу для мальчиков. «Но из-за швейцарской неуклюжести я не годился на роль слуги». Однажды в замок прибыл редкий гость — баронесса Элизабет фон Хайкинг, автор популярной в то время книги Письма, которые так и не дошли до него.

Брат Роберта, художник Карл, представил его в Берлине издателям Замуэлю Фишеру и Бруно Кассиреру; Карл прославился благодаря театральным декорациям, которые он делал для постановок Макса Райнхардта, например для Сказок Гофмана и Кармен. Карл часто выезжал рисовать вместе с Максом Либерманном в Голландию и на Балтику. Бруно Кассирер побудил Роберта написать роман. В результате появилось Семейство Таннер, которое, однако, Кассиреру не понравилось. Один критик утверждал, что роман Вальзера — не более чем набор заметок.

Разговор переходит на Максимилиана Хардена, основателя журнала Zukunft, для которого Роберт иногда писал. Он хвалит аристократическую натуру Хардена и его талант отражать эпоху в статьях. Роберт ставит его даже выше Людвига Бёрне, мелодичным языком которого так восхищается. Он называет Хайне самым выдающимся немецкоязычным журналистом: его озорной характер подходит для этой профессии. Описывает упадок творчества Хардена, который, что неудивительно, начался с поражения Германии в Первой мировой.

В Цюрихе Роберт несколько недель проработал в конторе машиностроительного завода Escher-Wyß, а также какое-то время был слугой у знатной еврейки.

Но самое прекрасное для него время прошло в Биле. «С жителями Биля я мало общался. Я болтал с иностранцами, которые приезжали в Blauer Kreuz, где меня поселили в мансарде. Комната № 27 обходилась в двадцать франков, полный пансион — девяносто. Там были горничные, милые создания с французским флером, которых я находил очаровательными».

— Почему же вы покинули Биль?

— Я был очень беден. Сюжеты, которыми снабжал меня Биль и окрестности, иссякали. Как раз тогда моя младшая сестра Фанни написала, что для меня есть место в Берне. В Кантональном архиве. Я не мог сказать «нет». К сожалению, через полгода я поссорился с директором, которого ошарашил дерзким замечанием. Он уволил меня, и я вернулся к писательству. Впечатленный внушительным оживленным городом, я начал писать менее пастушески, более мужественно и интернационально, чем в Биле, где мой стиль отличался жеманностью. Успех заключался в том, что иностранные газеты, привлеченные названием швейцарской столицы, засыпали меня предложениями и заказами. Нужно было искать новые сюжеты и идеи. Но такие раздумья плохо сказывались на здоровье. Последние годы в Берне меня мучили дикие сны: грохот, крики, удушье, галлюцинации, я часто просыпался с криком.

Однажды в два ночи я пешком отправился из Берна в Тун, куда добрался к шести утра. В полдень я был на вершине Низена, где, довольный, съел кусок хлеба и банку сардин. Вечером я снова был в Туне, а в полночь — в Берне; все это, конечно, пешком.

В другой раз я отправился пешком из Берна в Женеву и обратно, заночевав в Женеве. Одно из первых моих описаний путешествий, которое Йозеф Виктор Видманн опубликовал в Bund, было посвящено Грайфензее. Даже тогда мне было чертовски трудно написать хороший рассказ о путешествиях.

«Литература должна быть подобна красивому костюму, который льстит тому, кто его покупает».

«Петер Альтенберг — милая венская сосиска. Но я никогда не мог удостоить его звания "писатель"».

«Австрийцы никогда не попались бы нацистам, если бы поставили во главе страны бойкую очаровательную даму в юбке. Под нее залезли бы все, включая Хитлера и Муссолини. Подумайте о королеве Виктории и голландских правительницах! Дипломаты всегда рады услужить женщинам. Как славно льстят австрийки!»

«Я предпочитаю не читать современников, пока нахожусь в положении больного. Это позволяет сохранить надлежащую дистанцию».

«Какой прок художнику от таланта, если ему не хватает любви?»

«Иеремия Готтхельф: читая его, я чувствую себя, как женщина в романе Хайнриха Песталоцци Линхард и Гертруд, которую вынуждают сказать: "Пастор выгнал меня из церкви!"»

Роберт рассказывает полураздраженно-полувесело историю об А., которую знал с юности; жена зажиточного почтового служащего. Она держит его на поводке, бомбардируя шоколадными кексами и дерзко насмехаясь над ним в письмах: «Я все еще не могу воспринимать Вас всерьез!» В этом отношении у нее есть союзник в лице Томаса Манна, который однажды в письме низвел Роберта до «умного ребенка».

VI
23. апреля 1939
Херизау — Виль

Роберт высказывает желание как-нибудь отправиться «к немцам», в Меерсбург. Прохладное, пасмурное весеннее утро будто создано для прогулки. Хотел бы я сходить в Виль? Почему нет! Хорошее настроение важнее направления.

Как обычно, у Роберта с собой зонтик; его шляпа ветшает, тесьма совсем порвалась. Но новую он не хочет. Новое ему противно. Он также не хочет лечить зубы. Все это ему докучает; я едва осмеливаюсь говорить об этом, хотя его любимая сестра Лиза просила меня позаботиться об этом.

Путь от Херизау до Виля мы преодолеваем за три с половиной часа, непрерывно болтая. Мы словно на роликовых коньках — настолько легко идти. Иногда Роберт обращает мое внимание на красивый луг или облака, барочные особняки. Он, не противясь, позволяет себя сфотографировать. Я ошарашен. Его радует и забавляет, что мы так быстро прошли 26 километров, используя в качестве «топлива» лишь вермут. Мы обосновались в первом же трактире, где сидели две сморщенные старухи и молодая женщина. Они изучали программу радиопередач и, когда мы уходили, подошли к нашему столу, чтобы пожать нам руки.

Виль. Утоляем голод Im Hof, а затем переходим из одного трактира в другой. Общим числом пять. В 15:30 Роберт предлагает пока не возвращаться в Госсау. Может, через пару часов. Он хочет, чтобы сегодня мы не расставались как можно дольше. Он часто смотрит мне в глаза; отстраненность и сухость, за которыми он любил прятаться, уступили место тихой доверчивости. Его поезд в Херизау отправляется через две минуты после моего. Когда мой поезд трогается, Роберт серьезно отвешивает два низких поклона. Думает ли он о «мсье Робере»? Я тоже дважды кланяюсь и кричу: «В следующий раз к немцам!», — а он в ответ оживленно кивает, размахивая шляпой.

В начале прогулки Роберт рассказал детективную историю: адвоката в Лондоне обвинили в убийстве жены. Его обходительность и любезность покорили судей настолько, что можно было ждать оправдательного приговора. Однако подсудимый не верил в удачный исход. Он решил бежать в Соединенные Штаты с хорошенькой секретаршей, из-за которой убил жену. Его арестовали на корабле. Неверная оценка ситуации стоила адвокату головы, попытка сбежать вызвала подозрение у судей. Они вскрыли на кухне пол и нашли расчлененное тело. Вот так убийца отсек себе голову. Если бы он продолжил играть роль любезного господина, то, вероятно, был бы оправдан. Мораль: вы можете обмануть других, но вы никогда не обманете самого себя.

«Вернувшись в 1913 году из Берлина в Биль с сотней франков, я счел целесообразным вести себя как можно скромнее. Торжествовать было не из-за чего. Днем и ночью я гулял в одиночестве; в промежутках занимался писательскими делами. Наконец, когда я пережевал все мотивы, как корова траву на пастбище, я перебрался в Берн. Поначалу мне и там было хорошо. Но представьте себе мой ужас, когда однажды я получил письмо из отдела фельетонов Berliner Tageblatt, в котором мне советовали ничего не писать в течение шести месяцев! Я был в отчаянии. Я был списан со счетов. Меня словно сожгли в печи. Несмотря на предостережение, я пытался писать. Но получались вымученные глупости. Мне всегда везло только с тем, что незаметно вырастало из меня и что я пережил. Я предпринял несколько неуклюжих попыток покончить с собой. Но мне даже не удалось завязать петлю. В конце концов Лиза привезла меня в лечебницу Вальдау. Перед входом я спросил у нее: "Правильно ли мы поступаем?" Ее молчание было красноречивым. Что мне еще оставалось, кроме как войти?»

«Бессмысленно и жестоко ожидать, что я буду писать в этом учреждении. Единственное, что позволяет поэту творить, — свобода. Пока это условие остается невыполненным, я отказываюсь писать. Недостаточно предоставить мне комнату, бумагу и перо».

— У меня впечатление, что вы вовсе не желаете этой свободы!

— Никто мне ее не предлагает. Значит, остается только ждать.

— Вам бы хотелось покинуть лечебницу?

— Я бы попробовал!

— Где бы вы предпочли жить?

— В Биле, Берне или Цюрихе — неважно! Жизнь восхитительна где угодно.

— Вы бы снова начали писать?

— С этим вопросом можно сделать лишь одно: оставить его без ответа.

За последние месяцы Роберт с удовольствием прочитал Прогулку в Сиракузы Зойме и его полную приключений автобиографию, Сельских Ромео и Джульетту Готтфрида Келлера, а также повесть Гёте и Тереза баварского поэта-натуралиста Мартина Грайфа.

«Художник должен восхищать или терзать аудиторию. Он должен заставлять людей плакать или смеяться».

Я рассказываю, что швейцарский школьный учитель написал роман, действие которого происходит в парижском борделе. «Жутковато, вот до чего могут опуститься несостоявшиеся писаки».

«Мне кажется филистерством докучать государству морализаторскими претензиями. Главная его задача — быть сильным и бдительным. Мораль должна оставаться делом индивидуальным».

— Поужинаем?

— Зачем? Печень и рубленое мясо не смогут меня развеселить! Давайте лучше выпьем! Это пойдет мне на пользу. В пище я не ограничен. Но пить могу лишь с вами!

VlI
10. сентября 1940
Херизау — Хундвиль — Штайн — Тойфен

Роберт седеет все сильнее; на затылке уже целые пучки белоснежных волос. Для начала мы подкрепляемся пивом и двумя кусками сырного пирога. Я предлагаю отправиться в Тойфен — коммуну, гражданином которой является Роберт. Он соглашается и спрашивает:

— По проселочной?

— Да, вы ведь склонны к таким прогулкам? Однако льет как из ведра!

— Тем лучше! Нельзя же гулять только в хорошую погоду.

Мы пробираемся через Хундвиль и Штайн. Теперь льет как из лейки. В какой-то момент мы прячемся под крышей.автобусной остановки, на скамейке пожилая женщина, которая никогда не ездила ни на автобусе, ни на машине. Я беседую с ней. Роберт стоит рядом и курит сигареты Parisienne, которые я ему принес.

По дороге говорим о Райнхартах, семье меценатов из Винтертура. Вспоминая этот разговор, Роберт позже подмечает:

— Вы выглядите сегодня очень по-райнхартски!

— Почему же?

— Так благородно, сама торжественность. Немного жутковато!

— Сегодня после обеда я еду в Занкт Галлен на похороны родственника.

— Все сходится.

Его память о событиях далекого прошлого поразительна. Роберт помнит десятки имен и подробности из жизни Фридриха Великого, Наполеона, Гёте, Готтфрида Келлера и многих других. Он не считает совпадением то, что Келлер в день 70-летия решил перебраться в Центральную Швейцарию: инстинктивно в тот день ему хотелось быть ближе к сердцу народа.

Вальзер иногда писал на диалекте, но ему это не нравилось: «Я никогда не писал на диалекте намеренно. Я всегда считал это неприличным стремлением втереться в доверие к массам. Художник должен держать дистанцию. Надо быть настоящим глупцом, чтобы принуждать себя писать более народно, чем другие. Писатели должны чувствовать, что обязаны мыслить и действовать благородно и стремиться к высокому».

Когда разговор заходит о Вальтере Хазенклевере, покончившем жизнь самоубийством, Роберт замечает: «Нельзя безнаказанно враждовать с властью отцов. Еще в Берлине я воспринял его драму Сын как оскорбление всех отцов. Желание бороться против вечных законов — признак духовной незрелости. Они могут тебе отомстить».

Роберта восхищает инстинкт диктаторов. Их безжалостность — закон природы, позволяющий им выжить: «Поскольку диктаторы почти всегда — выходцы из низших слоев, они точно знают, чего жаждет народ. Исполняя собственные желания, они исполняют и народные. Народ любит, когда ты делаешь что-то ради него, когда ты по-отечески любишь его и строг с ним. Так можно победить даже в войне».

«Заметили ли вы, что успех любого издателя приходится на определенную эпоху? Типографии Фробениуса и Фрошауэра — Средние века, Котта — зарождение буржуазии, господа Кассиреры — dulci jubilo^[2] довоенного периода, Фишер — молодая Германская империя, предприимчивый Ровольт — послевоенный период игры ва-банк. Каждый из них нуждался в определенной атмосфере, чтобы как следует обогатиться».

В лечебнице к нему обратились с просьбой написать стихотворение к 70-летию главного врача д-ра Хинриксена. «Но как бы мне это удалось? Подобные штуки лучше делать по собственной инициативе, как Й.В. Видманн, шутя и иронизируя. Почитайте как-нибудь про Гёте и Мёрике! Возможно, вы научитесь посмеиваться над самим собой».

Спустя три часа добираемся до Тойфена и располагаемся в трактире, заказав мясную нарезку, фасоль и рёшти. Восточно-швейцарским винам Роберт предпочитает Fendant. За черным кофе говорим о лечебнице.

— Вы никогда не замечали, что душевный надлом в основном бывает у неженатых мужчин и женщин? Может быть, подавленная чувственность неблагоприятно влияет на мозг? Подумайте о Хёльдерлине, Ницше или Хайнрихе Лёйтхольде!

— Не думал об этом. Не исключено, что вы правы! Без любви человек гибнет.

VIII
21. марта 1941
Гайс — Тойфен

Поездка по Аппенцелльской железной дороге в Гайс, благородная барочная архитектура очаровывает Роберта. Обедаем в Krone. Нас обслуживает официантка очень высокого роста, стройная, с юным лицом, но совершенно седая. «У нее грудь как у лебедя!» — шепчет Роберт.

Прогулка в Тойфен, где когда-то укоренилась семья Вальзеров. Согласно отчету местного муниципального управления, прадед Роберта, богатый врач и сенатор, д-р медицины Йоханн Якоб Вальзер, женившийся на Катарине Ойгстер из Шпайхера и имевший 12 детей, был гражданином Тойфена. Больше никакой информации в реестре граждан нет. Пока мы рассматриваем деревню, падает снег; позже небо проясняется. Но Роберт ничего не хочет знать об истории семьи и меняет тему.

Он рассказывает о новеллисте и поэте Максе Даутендае, который кинулся на космополитическую грудь Уолта Уитмена. «Я однажды хотел навестить его в Мюнхене. Но встретил лишь его жену, которая сообщила, что муж в Вюрцбурге. Я воспользовался случаем и отправился туда в сандалиях, расстегнув воротник. Я преодолел маршрут за чуть более чем десять часов. Никогда я не ходил так быстро, расстояние было около восьмидесяти километров. Когда я добрался, ноги были в мозолях».

«В Мюнхене я довольно часто встречался с Франком Ведекиндом. Он спросил, откуда у меня такой красивый костюм в крупную клетку. Я сказал: "Купил его в Биле за тридцать франков"». Ведекинд с любовью вспоминал Биль, Арау и Ленцбург, которые вдохновили его на Пробуждение весны. Но для швейцарцев он был слишком непривычным, слишком демоническим и вагантским. Их ненависть к бунтарям неописуема». Вальзер вспоминает диалог из Ведекинда: "Как он должен узнать твою мать на вокзале?" — "По ее отчаянию!" Швейцарские рационалисты ничего не понимают в таких вещах».

«Хотите верьте, хотите нет, но однажды Бруно Кассирер попросил меня писать новеллы в духе Готтфрида Келлера. Я расхохотался. Настоящее несчастье — когда первая книга не приносит признания автору, как это случилось со мной. Тогда каждый издатель считает себя вправе давать ему советы, как добиться успеха. Такие уговоры сгубили уже немало хрупких натур».

«Что касается музыки, доступ к ней должен быть только у высших слоев. В больших количествах она отупляет массы. Сегодня она звучит в каждом клозете. Искусство должно оставаться милосердным даром, на который простой народ взирает с благоговением. Оно не должно нисходить до клоаки. Это неправильно и ужасно вульгарно. Искусство требует искренности, изящества и благородства. Я вот в повседневной жизни не нуждаюсь в музыке. Я предпочитаю дружескую беседу. Но когда я был влюблен в двух официанток в Берне, я не мог без нее и стремился к музыке как одержимый».

IX
20. июля 1941
Урнэш — Аппенцелль — Гайс — Бюлер — Занкт Галлен

Роберт стоит на вокзале Херизау, над ним пасмурное небо, он машет мне рукой, а затем садится в мое купе:

— Вы не против, если мы прокатимся? Только у меня нет денег!

— Согласен! Купим билет в поезде.

У него опрятный воротник, но галстук абсолютно перекошенный. Во время прогулки воротник мало-помалу теряет форму. Я замечаю проплешину справа на затылке. Врач уже указал ему на нее.

Мы едем в Урнэш. Вскоре после начала пешей прогулки я спрашиваю, не хотим ли мы остановиться. «Нет, лучше не надо. Сейчас мы в ударе — нужно этим пользоваться!» Мало пешеходов; пара велосипедистов. Роберт поразительно весел и разговорчив, пару раз мимоходом говорит мне «ты». Я подмечаю, что у него рот как у рыбы, которая хватает воздух, когда ее вытаскивают на сушу.

Напротив курзала Якобсбад монастырское здание в стиле барокко, вероятно, дом престарелых

— Заглянем внутрь?

— Снаружи все гораздо красивее. Не нужно стремиться проникнуть во все тайны. Я придерживался этого всю жизнь. Разве не здорово, что в нашем бытии остается так много чуждого и странного, как за стеной, заросшей плющом? Это придает ему невыразимое очарование, которое мы все больше утрачиваем. Сегодня желание беспощадно, и всем можно овладеть.

Разговаривая на разные темы, шагаем в Аппенцелль, а там, в трактире Krone, не отказываем себе в пиве и рогаликах с ореховой начинкой. Но задерживаться Роберт не хочет. Мы идем в Гайс, быстрым шагом, как обычно. Там снова заходим в Krone, заказываем роскошный обед и бутылку божоле. Затем заглядываем в кондитерскую и отправляемся пешком через Бюлер в Занкт Галлен. По дороге начинается сильный дождь. Прячемся в баварской пивной и медленно обсыхаем.

Роберт рассказывает, что моего школьного друга Эгона Ц. поместили в его отделение, и он ведет там бурные дискуссии с врачами из-за богатой дочери фабриканта, на которой якобы женится. Он стал упрямым и строптивым, даже надменным, но в остальном он интересный, живой и умный человек. «Ему нравится прикидываться самой мужественностью, он думает, что может с ее помощью производить впечатление на других Но она скорее делает его похожим на школьного учителя. Мужественность висит на нем, как промокшая под дождем юбка на вешалке». Он сказал соседям по комнате: «Посмотрите на Вальзера! Он все еще может сосредоточиться, когда читает!» Я говорю Роберту, что моего одноклассника зовут Эгон, он приходит в восторг, останавливается и смеется: «Чудесно, чудесно — это графское имя! Оно о многом говорит. Оно обязывает жить прямо-таки романической жизнью. Не следует ли ему в таком случае стать последователем Стендаля? Эгон Ц. должен воспринимать женщин лишь как трапецию, позволяющую ему взлетать все выше. Но его несчастье в том, что женщины на подобное не соглашаются, ведь он так и остался деревенщиной».

— Еще в нашем отделении уже несколько недель обитает один почтальон, состоятельный человек, который изо дня в день бегает вокруг одного и того же стола и ведет себя довольно непристойно.

— Вам, наверное, не нравятся такие соседи?

— Почему нет? Мы вполне рады чокнутым. Они привносят краски в будничную серость лечебницы.

Он сообщает о смерти д-ра Хинриксена, настоящее имя которого было Отто Хиннерк. Его приняли на службу в лечебницу Херизау в 1923 г. Некролог д-ру Хинриксену появился в газете за авторством нового главного врача, д-ра X. О. Пфистера. Роберту Хинриксен всегда казался помесью вельможи и циркача. Он мог быть очаровательным, особенно на Рождество, но вместе с тем капризным. Когда его комедию Сад любви поставили в Городском театре Занкт Галлена, д-р Хинриксен застал Роберта врасплох вопросом: «Вы слышали о моем триумфе, Вальзер?»

— Что вы ответили?

— Я промолчал, как обычно в подобных случаях. Сдержанность — единственное оружие, которым я владею, несмотря на мое скромное положение. Но я нахожу неприличным, когда семидесятилетний человек, занимающий высокую должность, привлекает внимание публики романтическими комедиями. Однажды доктор подарил мне свою пьесу Почтенный Тримбориус. Но я ее не прочел. Он умер, так и не узнав моего мнения о ней. В другой раз он сел рядом со мной и спросил: «Что это вы читаете?» Я ответил: «Хайнриха Цшокке». Д-р Хинриксен воскликнул: «Кто-то такое еще читает?» Я и на это промолчал. Читает ли еще кто-то Цшокке! Ведь это утонченный писатель, придерживающийся благородного образа мысли. Чего стоит хотя бы его рассказ Солдат в Юре, Деревня алхимиков или автобиография, в которой рассказывается о его встречах с Кляйстом и Песталоцци! Какой обаятельный человек! Впрочем, мне доводилось давиться его Швейцарскими новеллами, словно щепками. В них Цшокке кажется ненастоящим, ведь он родом из Магдебурга и написал их из чистой вежливости. Но одна лишь вежливость не сделает литературу полнокровной.

По поводу продуктивности: «Нехорошо, если художник растратил себя уже в молодости. Значит, он внутренне сломлен. Вот Готтфриду Келлеру, К. Ф. Майеру и Теодору Фонтане удалось сберечь творческие силы на старость! И уж точно с большой для себя пользой».

— Как с этим справились вы?

— В последние несколько месяцев бернской жизни меня словно сковали по рукам и ногам. Я не мог больше находить сюжеты. Кстати, Келлер, возможно, испытал нечто подобное, когда вступил в должность статс-секретаря. Постоянное копошение в рабочем кабинете может привести к бессилию.

— Но в отношении многих художников ваше замечание будет несправедливым. Например, Готтхельф прожил всю жизнь в одной обстановке.

Роберт знал о моем увлечении творчеством Готтхельфа и желал мне досадить:

— Я хорошо изучил Готтхельфа и полагаю, что вы ошибаетесь. Ровно то же произошло и с ним. Но он был дерзким. Он просто не мог держать язык за зубами, этот задира. Ему приходилось изо дня в день переделывать своих прихожан, пока это не стало для них невыносимым. Осознав это, он пал духом. Не скажу, что он был неправ. Он был выдающимся писателем и ярким проповедником, желавшим добра своему народу. Но нельзя безнаказанно выступать против собственной нации. Должно быть, бернцы сочли предательством то, что он столь часто распекал их при посторонних. Ведь те, кто читал его, были немцами.

«Безусловно, поражает величие социальных инстинктов Гёте, гениально подбиравшего для каждого жизненного периода подходящую сферу деятельности. Когда он уставал от поэзии, его наполняли силами геология и ботаника, министерская и театральная деятельность. Он всегда находил новый источник молодости».

О Ницше: «Он мстил за то, что ни одна женщина его не любила. Он и сам утратил способность любить. Как много философских систем представляют собой лишь месть за упущенные удовольствия!»

О революционерах: «Помните, как французские генералы из чистой зависти, недоверия и карьеризма убивали друг друга, чтобы проложить дорогу Наполеону и королю? Вот так же может выйти с Гитлером и Сталиным. Возможно, Россия выроет могилу им обоим. Георг Бюхнер гениально описал эту трагедию революционеров в Смерти Дантона».

«Вокруг меня всегда были заговоры с целью избавиться от таких паразитов, как я. Люди всегда ловко и высокомерно изгоняли все, что не вписывается в их мир. Мне не хватало смелости туда втиснуться. Мне не хватало мужества даже бросить на него взгляд. Я жил собственной жизнью, на периферии буржуазного существования, что же в этом плохого? Разве мой мир существует с меньшим на то основанием, хоть и кажется более бедным, слабым?»

«Вы спрашиваете, где я служил? 25-й мотопехотный батальон, 3-я рота, 134-й батальон ландвера.

Я всегда ладил с товарищами, но офицеры частенько говорили: "Вальзер, вы отъявленный лентяй!" Меня это никогда не смущало».

X
1. июня 1942
Зэнтис — Урнэш — Аппенцелль

Незабываемая поездка к Зэнтису! Небо серое, как ослиная шкура. Я извиняюсь перед Робертом за то, что не привез погоды поприятнее. «Всегда ли человеческая жизнь купается в солнечных лучах? Не придает ли ей смысл прежде всего игра света и теней?» Потягивая сигару, он садится в купе. Мы едем в Урнэш и беседуем о Херизау, старинных красот которого не видно из окна вагона. Торговый Херизау — улей промышленности. Во всем Аппенцелле не найти более населенной коммуны. Но честь получить швейцарские казармы в Брайтфелде выпала херизаусцам лишь на Троганском совете земельной общины в 1862 г. после тяжелой борьбы не в пользу Тойфена. Потребовалось 14 раз проводить голосование, и только тогда был объявлен окончательный результат. Роберт рассказал, что когда закладывался фундамент, земля оказалась болотистой, из-за чего в совете возник забавный спор. Один из членов предложил: «Построим не двухэтажные, а сразу трехэтажные казармы: если один этаж уйдет под землю, получится как раз два этажа!» Иногда Херизау кишит не только рекрутами, но и больными, которые спешат к натуропатам и дантистам.

Болтая о подобных вещах, мы добираемся до Урнэша, который лежит в долине, зеленой от лука-резанца. В 1673 г. здесь был убит последний медведь. Когда мы пересекаем деревню на желто-оранжевом почтовом автомобиле, ему приходится протискиваться сквозь упрямое стадо бурых коров. Стадо гонят в Альпы три пастуха, которые дымят трубками, отделанными серебром, и зенненхунд, бегающий туда-сюда. Мы единственные пассажиры на перевале Швэгальп, от которого с 1935 г. можно добраться до вершины горы Зэнтис по подвесной дороге. Нам кажется, что мы словно на стратостате, когда плывем на высоте 51 метра в густой туман, который превращает весь массив Зэнтиса в исходящую паром прачечную. К сожалению, 2100-метровый маршрут мы преодолеваем всего за 10 минут. Поездка поражает нас драматизмом. Кусочки льда и снега бьют в окна, словно за ними дикая буря с градом. Приникнув к холодному стеклу, мы видим, что к нам приближаются заснеженные известняковые скалы. Впечатляет мощь Ходлера. Нам кажется непонятным, почему поднялся такой шум из-за железнодорожного строительства. Разве нет дюжины других подступов к вершине Зэнтиса, где в худшем случае можно встретить невоспитанных пешеходов, докучающих путешественникам? Зачем лишать старых и слабых людей возможности насладиться великолепием горного массива Альпштайн? Задаваясь этим вопросом, мы радуемся драматическому погодному меню, которое раскрывается перед нами.

Мы пользуемся двухчасовой остановкой, чтобы посетить местного метеоролога. Ледяной ветер треплет нас, пока мы без пальто и шапок пробираемся по колено в снегу к каменному дому, в котором на протяжении 11 лет живут Эрнст Хостэттлер, уроженец Берна, и его жена, замурованные зимой на девять месяцев и предоставленные сами себе. Только раз в году они берут трехнедельный отпуск и едут в Цюрих к сыну, чтобы посетить модные магазины и цирк. Но им надоедает шум двигателей, городской воздух и невыносимая духота, и они едут в Бернский Оберланд или Валлис, чтобы отправиться в горы. «Вы должны порвать со всем там, внизу, чтобы вынести здешнее одиночество», — говорит метеоролог, пока мы оттаиваем в его комнате. Он ворчит из-за многочисленных назойливых альпинистов и фотографов, которые отравляют ему работу. Он тратит на нее около 16 часов в день. Первый отчет отправляется на армейскую метеорологическую станцию в 6:30 утра по центральноевропейскому времени. Затем следуют еще пять отчетов, которыми обмениваются военнослужащие, аэродром Дюбендорфа и Центральный институт метеорологии в Цюрихе. Последние наблюдения проводятся в 21:30, но они служат только для синоптического анализа. Для всего этого требуется сложный инструментарий и точное знание 45 видов облаков по международному кодексу погоды. Во время всех этих разъяснений Роберт тихо сидел на диване, но когда мы спускались к трактиру, сказал: «После вида на горы нам открылся не менее интересный вид на две человеческие судьбы!»

В трактире мы узнаем, что с тех пор, как Зэнтис открылся для международного туризма, прошло всего 100 лет. В 1846 г. была построена первая альпийская хижина, два десятилетия спустя — первые гостиницы, а в 1887 г. — Швейцарская метеорологическая станция, где в 1922 г. произошло ужасное убийство четы Хаас с целью ограбления. Еще одна трагедия случилась 5 июля 1832 г., когда полковника Антуана Бухвальдера, уроженца Дельсберга и инженера-геодезиста, ударило молнией во время работы. Его помощник, стоявший рядом, погиб, а левую половину тела Бухвальдера парализовало. Тем не менее он все же дошел или дополз до Тоггенбурга, чтобы позвать на помощь.

Поэтому нам есть что обсудить, когда после поездки к Зэнтису мы отправляемся пешком из Урнэша в Аппенцелль. По дороге мы видим за узкими окнами деревянных домов несколько вышивальщиц монограмм с тонкими, почти южными чертами лица. Роберт рассказывает, что им приходится усердно трудиться с утра до ночи, если они хотят зарабатывать четыре франка в день. В Херизау я предлагаю:

— Давайте выпьем еще по бокалу аппенцелльского вина!

— Это можно! — отвечает Вальзер, учтиво приподнимая старую фетровую шляпу.

XI
28. января 1943
Херизау — Занкт Галлен — Роршах

Изнурительная прогулка по обледенелой дороге из Херизау в Занкт Галлен, где в привокзальном буфете греемся кофе и сигаретами. Роберт изумлен тем, что нам нужны продовольственные карточки, чтобы получить порцию сыра. Мы едем на трамвае по пустынным улицам до конечной остановки Хайлигройц. Веселый кондуктор объясняет, как пройти к Боденскому озеру. Мы обходим церковь и идем через сумеречный лес к заповеднику Св. Петра и Павла, где в густом тумане, словно сказочные существа, мелькают серны, олени и косули. Роберт в восторге. В ресторане заповедника мы совершенно позабыли замысловатые объяснения кондуктора. Поэтому сворачиваем на какую-то улицу и справляемся о расположении Боденского озера у двух-трех человек. Их забавляет, что мы хотим идти пешком так далеко. В трактире Zur Sonne заказываем вермут и горячую сырную лепешку. Она приходится нам по вкусу. Пухленькая официантка сообщает, что мы неподалеку от трамвайной остановки, на которой вышли полтора часа назад. Итак, мы возвращаемся туда, а затем идем по главной военной дороге в направлении Роршаха, до которого добираемся два часа спустя, сразу после полудня. Кладбищенская тишина. Воротник и галстук Роберта развязались во время ходьбы. Я советую ему убрать их в карман пиджака, но он исчезает в туалете на пристани, чтобы привести себя в порядок. Когда Роберт появляется, галстук и воротник на нем совершенно перекошены. Я говорю, что женщинам он все равно нравится. Он смеется и успокаивается. Неторопливо блуждаем по городу. Роберт, изумленный, останавливается перед множеством витрин и домов. Благородная барочная архитектура Роршаха производит на него впечатление. Ему сложно от нее оторваться.

Наконец мы решаем поесть в Traube, трактире с мясной лавкой, но в общем зале перед миской кукурузы сидят лишь хозяин и белокурая девочка. Они говорят: «Здесь нечего есть!» Мы видим, что плита на кухне холодная. Изучаем меню в нескольких других ресторанах, пока не оказываемся на почте, которую порекомендовал мне один таможенник. Мы пьем красное бухбергское и заказываем обед который действительно неплох: шницель из телятины с пюре, бобами и горошком. Мы все съедаем, а затем продолжаем болтать в кондитерской за чашкой черного кофе. Обратная поездка в Занкт Галлен, где я в книжной лавке покупаю другу Шинель Гоголя. Роберт, без пальто, со свернутым зонтиком бежит впереди меня по узким улочкам, словно что-то почуяв.

Я не люблю его беспокоить и покорно следую за ним. У городского театра я подмечаю, что он ищет темную баварскую пивную, где мы бывали прежде. Здесь Роберт чувствует себя как дома и начинает — что бывает крайне редко — рассказывать о себе. Покупаем на рынке апельсины, которые он любит, и чуть теплые каштаны у шумной женщины с парализованной правой рукой. Прощальный напиток в привокзальном буфете. Роберт повторяет несколько раз: «Это был чудный день, вы не находите? Как насчет Бишофсцелля в следующий раз?» Я снова подмечаю, что его алые губы напоминают рот рыбы, вытащенной из воды и глотающей воздух.

«Из Биля, где я посещал народную школу и прогимназию и прошел трехлетнее обучение банковскому делу при Кантональном банке, я приехал в Базель весной 1895 года, чтобы поступить в качестве конторщика в банк и экспедиторское предприятие Speyr & Со, но пробыл там лишь три месяца. Мне посоветовал перебраться туда мой брат Карл, который в то время работал художником-декоратором в Штуттгарте. Я откликнулся на объявление Deutsche Verlags-Anstalt и получил место в тамошнем бюро объявлений. Я пробыл там до осени 1896-го. Затем меня занесло в Цюрих, где я устроился в страховую компанию, а потом в кредитное учреждение. Я часто оставался без работы, то есть стоило мне наскрести немного денег, как я увольнялся, чтобы иметь возможность спокойно писать. По моему опыту, тот, кто хочет сделать что-то стоящее, должен отдаться делу целиком. Сочинительство тоже требует от человека полной отдачи. Да, это поглощает. Скажем прямо, из беглых заметок на полях редко получаются арабески. В то время на Шпигельгассе, где жил Ленин и умер Георг Бюхнер, была написана часть Школьных сочинений Фритца Кохера, в том числе раздел о художнике. Другая часть — на Триттлигассе: по правую руку если вы поднимаетесь по лестнице из Обердорфа. Когда я крайне нуждался, в поисках вакансий приходилось набирать горы адресов в конторе для безработных».

«Знаете, почему не сложилась моя писательская карьера? Мои социальные инстинкты были слишком слабы. Я слишком неохотно притворялся в угоду обществу. Сегодня я это прекрасно понимаю. Ради собственного удовольствия я позволял себе чрезмерно много. Да, это правда, меня тянуло стать кем-то вроде бродяги, и я с трудом сопротивлялся этому. Читатели Семейства Таннер были раздосадованы моей субъективностью. По их мнению, писатель не должен теряться в субъективном. Они воспринимают столь серьезное отношение к своему «я» как надменность. Как же ошибается писатель, если полагает, что современников интересуют его личные дела!»

«Уже после моего дебюта должно было сложиться впечатление, будто я брюзжу из-за добрых буржуа, что я считаю их неполноценными. Этого они не забыли. Я всегда оставался для них полным нулем, бездельником. Я должен был смешать в книгах немного любви и печали, немного серьезности и рукоплесканий, а также добавить немного благородной романтики, как это сделал Херман Хессе в Петере Каменцинде и Кнульпе. Даже мой брат Карл иногда упрекал меня за это, впрочем, деликатно и обходительно».

«Скажу вам откровенно: в Берлине мне нравилось таскаться по вульгарным кабакам и балаганам, когда я жил с Карлом и кошкой Киской в той же мастерской, где он рисовал свою чешскую подружку с борзыми, но не меня. Я не обращал внимания на внешний мир. Я был счастлив в бедности и жил как безмятежный танцор. В то время я порядочно выпивал. В конце концов я стал совершенно невыносимым, и чистая удача, что я смог вернуться в Биль к милой сестре Лизе. Я бы никогда не осмелился поехать с такой репутацией в Цюрих».

«В Берлине швабский драматург Карл Фолльмёллер, протеже Макса Райнхардта, родившийся в том же году, что и я, сказал мне настолько дерзко, насколько это возможно: "Вальзер, вы начали как клерк, клерком и останетесь!" Затем он начал интриговать против меня в Insel Verlag, когда там вышел Кохер. В итоге о нем совершенно позабыли, как и обо мне!»

«В лечебнице я перечитал Зеленого Хайнриха. Он манит меня в объятия вновь и вновь. Представьте, Келлер, шельмец, был членом наблюдательной комиссии в психиатрической лечебнице Бургхёльцли в Цюрихе! Лёйтхольд, должно быть, сильно удивился, когда увидел его во время осмотра. Он, наверное, едва не провалился под землю от стыда. Пример того, где можно оказаться и из-за самодисциплины, и из-за распутства».

«Я не желаю возвращаться ни в Биль, ни в Берн. Здесь, в Восточной Швейцарии, тоже неплохо. Согласны? Я даже нахожу ее очаровательной. Вы ведь видели, как радостны и добры к нам были сегодня люди! Большего мне не надо. В лечебнице у меня есть все необходимое. Шумят пускай мальчишки. Мне надлежит исчезнуть как можно незаметнее.

Этот день был прекрасен, не так ли? Мы же не солнцепоклонники. Мы любим туманы и сумеречные леса. Я еще долго буду вспоминать серебристо-серое Боденское озеро, сказочных зверей заповедника и сонный аристократический город Роршах».

XII
15. апреля 1943
Херизау — Дегерсхайм — Могельсберг — Херизау

65-летие Роберта!

Долгий разговор с д-ром Пфистером о физическом состоянии Роберта. В середине марта его пришлось доставить в госпиталь с параличом кишечника; врачи подозревают у него в нижней части толстой кишки раковую опухоль, от которой можно избавиться с помощью небезопасной операции. Роберт принял факт заболевания настолько хладнокровно, словно речь шла о ком-то другом. Более того, уговоры врачей и обеих его сестер согласиться на операцию наталкивались на упрямое «нет». Паралич прошел спустя несколько дней, Роберта вернули в лечебницу, где его состояние заметно улучшилось. По утрам он снова помогает санитаркам убирать отделения, а после полудня, в обычное рабочее время, перебирает чечевицу, фасоль, каштаны или изготавливает бумажные пакеты. В свободное время он любит читать пожелтевшие журналы с иллюстрациями или старые книги. Д-р Пфистер говорит, что Роберт не выказывает желания заняться творчеством. Он питает глубокое недоверие к врачам, медперсоналу и другим пациентам, но умело скрывает его за церемонной вежливостью. Тот, кто не держит дистанцию, рискует быть грубо и хрипло обруган.

Я вручаю Роберту подарки, которые он сдержанно откладывает в сторону. Едва мы покинули лечебницу, он спросил, что я так долго делал у д-ра Пфистера. Я отвечаю, что мы говорили об общих знакомых — врачах из Цюриха. Это объяснение, кажется, успокаивает его, но утренняя прогулка по Дегерсхайму и Могельсбергу в Унтертоггенбурге немногословна. Мой тихий вопрос об операции он оставляет без ответа, я сразу меняю тему, чтобы не расстраивать его еще больше. После обеда мы поднимаемся на холм в окрестностях Херизау и сидим на солнышке с тремя бутылками пива в саду ресторанчика, где Роберту нравится, и болтаем с хозяйкой, которая гремит швейной машинкой. В завершение заходим в кондитерскую, где он с удовольствием сметает восемь пирожных. Вероятно с намеком на свое заболевание, Роберт говорит, прощаясь: «В жизни человека должны случаться и неприятности, чтобы прекрасное отличалось от безобразного как можно отчетливее. Хлопоты — лучший воспитатель».

XIII
16. мая 1943
Херизау — Швелльбрунн — Занкт Петерцелль

В день 65-летия Роберта мы договорились, что в следующий раз отправимся через Рикен в Рапперсвиль. У меня в кармане уже лежат билеты, когда в восемь утра я говорю Роберту на вокзале Херизау:

— Сегодня через Рикен!

Испуганный, он сопротивляется:

— Нет, нет, зачем? Я сослан в Восточную Швейцарию и остаюсь здесь. Зачем есть форель в Рапперсвиле, когда можно есть шпик в Аппенцелле?

Я уступаю и говорю, чтобы он сам выбрал маршрут.

— Пойдемте в Петерцелль, уверен, он вам понравится!

— Почему бы и нет?

И вот мы широко шагаем по дороге. «Как же я был счастлив этим утром, — говорит повеселевший Роберт, — когда вместо голубого неба увидел облака! Мне плевать на роскошные виды и декорации. Там, где исчезает даль, ласково приближается близость. Что еще нужно для счастья, кроме лугов, лесов и пары безмятежных домиков?

Кстати, приезжайте теперь лучше по воскресеньям, если сможете! С тех пор как я перестал писать, я не мшу себе позволить такое сумасбродство, как прогулка в рабочий день. Это вносит хаос в порядок лечебницы. Но все же как приятно, когда будни неотличимы от выходных!»

К моему удивлению, по дороге он сам начинает рассказывать о пребывании в госпитале: «Мне очень понравилось в палате. Лежишь как срубленное дерево, и не нужно шевелить конечностями. Все желания засыпают словно дети, уставшие от игр. Ощущаешь себя будто в монастыре или в преддверии смерти. Зачем меня оперировать? Мне и так хорошо. Только когда другие пациенты получали еду, а я — ничего, я становился немного язвительным, Но и это постепенно притуплялось.

Я убежден, что последние тридцать лет жизни Хёльдерлин был вовсе не так несчастен, как изображают профессора литературы. Возможность мечтать в скромном уголке без необходимости постоянно выполнять чьи-либо требования — это не мученичество. Люди просто привыкли валить все в одну кучу!»

Мы идем через Швелльбрунн в Занкт-Петерцелль, где Вальзера восхищают церковь, построенная в 1722 г., и благородный дом приора. Мы заказываем жареные колбаски и шницель из телятины, пьем легкое тирольское и угощаемся пирогом. За обедом Роберт почти полчаса горячится из-за моего замечания об одной писательнице, у которой был несчастный роман во время учебы в университете, и она чуть не погибла из-за этого: «Ребенок! Неужели надо было позволить какому-то бездельнику разбить себе сердце и раструбить об этой маленькой неприятности целому миру? Что за глупое женское тщеславие! Наверное, эта дурочка хотела стать Магдалиной швейцарской литературы!»

Туман сгущается, вокруг безлюдно, и Роберт становится все более откровенным. Под дымчато-серым куполом небес он рассказывает: «Работа в должности бухгалтера, которой я занимался в Веденсвиле примерно с лета 1903 года по январь 1904-го, послужила источником материала для романа Помощник, который я писал в Берлине по воспоминаниям. Я получил место через контору для безработных в Цюрихе, где некоторое время проработал в Кантональном банке после Веденсвиля. О Помощнике Макс Либерманн сказал мне, что он ужасно скучный. Он любил Якоба фон Гунтена, в основу которого легли мои наблюдения тех времен, когда я прислуживал в одном институте, имевшем некоторое сходство с изображенным в романе. Бруно Кассирер частенько со злорадством попрекал меня тем, что тираж Фритца Кохера был распродан по дешевке в универмаге на западе Берлина вскоре после выхода. Однако несмотря на это он опубликовал мои первые стихи с офортами Карла. Тогда Отто фон Грайерц так вздул меня в Bund за мою поэзию, что мои коллеги по Синему Кресту в Биле бледнели, когда обсуждали эту разгромную критику.

Цюрихцы? Они вообще не обращали внимания на мои стихи. В то время все были в восторге от Хессе. Они заставили меня бесшумно соскользнуть на его горб».

Разговор касается и Семейства Таннер: «Я написал его в Берлине за три-четыре недели, так сказать, без правок. Некоторые части, которые Кассирер счел слишком скучными, были им выброшены, например эпизод, в котором Зимон находит рукопись клерка в печи. Позже роман опубликовали в журнале März, соредактором которого был Хессе. Многоуважаемый д-р Хинриксен, считавший себя выдающимся писателем, однажды сказал мне об этом романе: "Первые страницы хороши, прочие же — невозможны!" Он произнес это так, словно задохнулся бы, дочитай он его до конца». Роберт от души смеется, описывая это. Я даю ему понять, что он делал все правильно, когда жил как Зимон, в бедности, простоте, но свободно, и как неправы творческие люди, что идут на компромиссы ради материальной выгоды. Роберт оживленно кивает и после долгого молчания отвечает: «Да, но в глазах других это путь от поражения к поражению!»

Неподалеку от Вальдштатта Роберт замечает: «Писатели, безразличные к морали, заслуживают того, чтобы их поколотили. Они согрешили против профессии. За это на них спустили Хитлера. Современную художественную литературу нельзя не упрекнуть в том, что она неделикатна, заносчива и чванлива. Я абсолютно убежден, что по-настоящему хорошие книги можно давать любому читателю. Конфирмантам, как и старым девам, повезло. Но ко многим ли произведениям современной художественной литературы это относится?

Видите ли, Марлитт постоянно ругают. Этим занимаются любители поучать, несправедливые и ограниченные. Недавно я прочитал в одном старом журнале ее роман В доме коммерции советника и должен сказать, меня впечатлил ее либеральный дух, понимание социальных изменений. В таких книгах часто находишь больше такта и характера, нежели в отмеченных наградами. Но известна ли вам Марлитт, настоящее имя которой Евгения Йон, обожаемая не только читательницами Gartelaube? Возможно, это была несколько напыщенная дама, слишком верившая в прогресс; но некоторые сегодняшние "знаменитости" могли бы позавидовать ее воображению и просветительскому образу мыслей. Говорят, она была одаренной певицей. Потом она тяжело заболела и почти все книги написала в постели: Goldelse, Тайну старой девы и Даму с рубинами. Ошибусь ли я, если назову ее первой немецкой феминисткой, которая упорно боролась с классовым высокомерием и самодовольным фарисейством? Видманн почтительно снимал перед ней шляпу; он с удовольствием рассказывал, как однажды в Берне участники сельской свадьбы безо всяких насмешек пили за благополучие Марлитт».

Несколько замечаний под конец прогулки, которая завершается в двух пивных Херизау:

«Вежливые люди чаще всего бывают большими пройдохами».

«Только благодаря ошибкам характеры приобретают интересные оттенки».

«Подлость существует для того, чтобы создавать контрасты и приносить в мир жизнь».

«Ни один писатель не обязан быть совершенным. Его любят со всей его человечностью и причудами!»

Речь идет о Титане Жан Пауля, стиль которого, напоминающий вьющиеся растения, завораживает Роберта.

«Творческие натуры не склонны к умозрению. Это отличает их от подражателей».

XIV
27. июля 1943
Занкт Маргаретен — Бальгах — Марбах — Альтштеттен — Марбах

У Роберта осунувшееся лицо, коричневато-красное. Изношенный костюм оливкового цвета, разодранная кайма брюк, воротник рубашки заштопан по краям, неизменный зонт на руке: «Ему ведь тоже хочется прогуляться — к тому же зонты предвещают хорошую погоду!»

Мы садимся в поезд из Занкт Галлена в Альтштеттен, болтаем во время поездки о пустяках, закуривая одну сигарету за другой. Роберт наблюдает за убегающими облаками: «Облака мои любимцы. Они кажутся такими компанейскими, словно добрые молчаливые товарищи. Благодаря им небо становится более живым — более человечным».

Сытный завтрак в привокзальном буфете Занкт Маргаретена (уже в поезде Роберт предложил: «Мы не хотим чего-нибудь съесть? Неплохо бы позавтракать!»). Мы единственные посетители. Нас обслуживает маленькая пухлая официантка, едва ли не обиженная тем, что мы потревожили ее во время завтрака, и жадная до продовольственных карточек. Роберт ест очень быстро, конфитюр — прямо из розетки. Хлебную корку макает в кофе.

Мы начинаем прогулку по асфальтированной, почти безлюдной военной дороге. Тринадцать километров до Альтштеттена — это для нас рукой подать. Роберт обращает мое внимание на то, что Алпенцелль окружен кантоном Занкт Галлен как остров. Когда ему попадается на глаза уютный трактир, богатый фермерский дом или церковь с барочной башней, он останавливается и бормочет: «Как красиво, как изящно!» Холмистая местность и воскресная тишина словно опьяняют его: «Какая благодать, когда люди кладут неуклюжие тяжелые руки на колени, чтобы уснуть, и оставляют все на усмотрение природы!»

Почти в каждой деревне Роберт, вопреки обыкновению, спрашивает у проезжающего мимо велосипедиста или крестьянина, который стоит в саду в одной рубашке: «Как называется эта деревня? А тот холм?» Он делает это как бродяга, не останавливаясь надолго и в общем не дожидаясь ответа. Появляются Ау, Хербург, Бальгах; с вершины холма открывается вид на ресторан Meldegg. Минуту раздумываем: свернуть ли нам к Бернаку, напоминающему фруктовый сад из грез, чтобы направиться через Ройте в Хайден. Но Роберт говорит: «Нельзя одновременно завладеть и высотой, и низиной! Давайте повременим с некоторыми желаниями! О них приятно думать в будни».

Большой соблазн в Марбахе — подняться к очаровательному замку Вайнштайн, который возвышается над холмом, покрытым виноградниками, и пообедать там. Но Роберт предлагает героически сопротивляться всем чарам, пока мы не добрались до Альтштеттена: «Благодаря тактике отречения мы будем вознаграждены едой! Давайте ощутим трепет, когда живот становится как сдувшийся воздушный шарик!» Мимо на велосипеде проезжает изящная девушка. Развевающаяся юбка оголяет бедра. «Какое прелестное зрелище, — посмеивается Вальзер. — Чистейшая поэзия». И когда я смотрю на него с улыбкой, добавляет: «Необязательно при этом думать о чем-то низком».

Мы слышим, как в церкви поют «Боже, славим мы тебя». Роберт замечает: «Это звучит бездушно, по-рекрутски. Если милый Господь не получит более теплой похвалы, ему стоит посочувствовать».

Удивительное совпадение, рассказываю Вальзеру, что его брат Карл сообщил мне: кто-то предлагал Кассиреру Пауля Клее в качестве иллюстратора для стихов Роберта и Кристиана Моргенштерна. Моргенштерн, который в то время был редактором издательства Кассирера, отклонил предложение, поскольку счел манеру Клее слишком жеманной. Не прошло и минуты, как мы минуем пустую витрину в Бальгахе с рекламной вывеской Пауль Клее — резчик деревянных люстр.

На деревенской площади в Марбахе — несколько ярких ярмарочных балаганов, карусели и палатки, в которых уютно расположились торговцы, словно отдыхая в домашних покоях. Осы роятся вокруг сладостей. Я спрашиваю у одной женщины: «Наверное, нужно много купонов?» Она кивает и отвечает с горечью матери, отказывающей в просьбе ребенку: «Бог даст, недолго осталось терпеть!» Когда мы двигаемся дальше, Роберт говорит: «Разве не в этом полнота жизни, красочной, радостной и невинной? Пестрые платки, огненная смородина, приторно-красные сласти — вот что любит народ! Добрая старина никогда не умирает. Она возвращается как милый отзвук юности».

В Альтштеттене сначала заглядываем в ресторан при краеведческом музее. Мы оба немного устали после бойкой прогулки. В тенистом саду сидят несколько скучающих офицеров. Никаких штатских. Хозяйка говорит, что у них есть только мясной рулет и картофельный салат. Но у нас аппетит для плотного воскресного обеда. Итак, дальше, в Klosterbräu! Двое стариков с сидром; на стене распятый Спаситель. Пришаркал трактирщик. Нужно узнать у кого-нибудь с кухни, найдется ли что-нибудь поклевать. Он кричит: «Придет наконец кто-нибудь или нет?» Спустя пять минут заказываем вермут, расплачиваемся и исчезаем. Никто так и не пришел, чтобы сообщить нам о еде. Третья попытка — Frauenhof, старое красивое здание. Мы садимся в саду, но Роберт нервничает, на столе пляшут несколько солнечных пятен: «Давайте лучше в тень!» Суп с блинной стружкой, шницель, брюссельская капуста и горох, картофель, пирог и ванильное мороженое. Дымящаяся пища богов побуждает Роберта заметить: «Тепло должно быть холоднее, а холод — теплее». Нам все приходится по вкусу, мы пьем Neuchâteler, цветочный аромат которого нравится Роберту.

Палящая жара, возвращаемся в Марбах еще раз взглянуть на ярмарку. Мы заходим в ресторан, рядом с которым карусель издает звуки, похожие на органные, и пьем кофе, сидр и пиво. В общем зале до нас доносятся вперемешку голоса глашатаев, кваканье каруселей, тирады торговцев дешевыми товарами. В окнах мы видим коротко подстриженные детские головы, томатно-красные мужские черепа, хихикающих девушек. Как бы Роберт ни любил тишину, он чувствует себя защищенным среди шума и праздничной суеты. Добираемся на троллейбусе до Хеербругга, который он находит великолепным. На улицах мальчишки накачивают сдувшиеся велосипедные камеры спутницам, на что Роберт замечает: «Трубадуры сегодняшнего дня!»

Алкоголь смывает последние препятствия. Вспоминая одного пастора из своей юности, Роберт говорит: «Он был настоящим скотом, жадным до женщин!» При этом Вальзер задорно смеется. В Хеербругге, сидя в темном саду, снова заказываем пиво. Мы заговорили об одном учителе, который опубликовал свои сонеты. Это обстоятельство становится для Роберта источником безудержного веселья, он дергает меня за руку: «Этот пастушок пишет сонеты а-ля граф фон Платен! Удивительно, как люди иногда тупеют. Школьный учителишка хочет быть классиком и становится посмешищем для всего мира. Он думает, что он Готтфрид Келлер? Как неповторимо тот умел сочетать высокое с низким, очеловечивая его. Но этот учитель и его сонеты!.. Видели ли вы когда-нибудь такое фиглярство?»

По дороге домой мы становимся тише от станции к станции. Лишь раз, указывая на лесной холм, Роберт шепчет: «Разве мы не вернемся домой богаче чем были? Разве это был не прекрасный день?» Я кладу ему в карман кое-что приятное. Когда я прощаюсь, меня пугает его лицо, ставшее вдруг трагическим. Долгое рукопожатие.

Некоторые темы разговоров этого воскресенья:

«Первые стихи я записывал по мере их появления, клерком в Цюрихберге, часто мерз, голодал и жил уединенно, как монах. Впрочем, стихи я писал и позже, особенно в Биле и Берне. Да, даже в лечебнице Вальдау я насочинял почти сотню стихов. Но немецкие газеты ничего не хотели об этом знать. Моими заказчиками были Prager Presse и Prager Tagblatt, Отто Пик и ваш друг Макс Брод. Курт Вольфф печатал кое-что в своем ежегоднике». Я говорю, что своей популярностью в Праге он, вероятно, обязан Францу Кафке; тот был ценителем его берлинских произведений и Якоба фон Гунтена. Но Роберт отмахивается; он едва знаком с творчеством Кафки.

«В Штуттгарте я написал вежливое письмо интенданту придворного театра, в котором спрашивал, не сможет ли тот предоставлять мне время от времени бесплатные билеты. Он вызвал меня, немного поэкзаменовал (я на тот момент еще ничего не опубликовал) и добился от знати, чтобы мне были предоставлены бесплатные места на весь сезон».

— Вы, верно, обязаны этим своему каллиграфическому почерку?

— Может быть. Он много раз оказывал мне неоценимые услуги. Меня за него хвалили, уже когда я был гимназистом.

«Помощник совершенно реалистичен. Мне почти не пришлось ничего придумывать. Жизнь это сделала за меня». Мое предположение, что он был влюблен в жену инженера Тоблера, Роберт не желает подтверждать: «В этом сочинении я был весьма далек от романтики». Он рассказывает о торговце произведениями искусства [Отто] А[ккерманне], с которым познакомился в Биле; тот сделал состояние в Берлине, но тотчас его проиграл. Когда Роберт служил клерком в Цюрихе, он порой встречался с А. и его подругой Марией Славоной, цветущей художницей-импрессионисткой, ученицей Карла Штауффер-Берна. Он описывает вечер, который они провели вместе на скамейке у Цюрихского озера; больше всего он восхищался изящными ножками Славоны.

Роберт также вкратце упоминает о знакомстве с художником Эрнстом Моргенталером, в горничную которого, светловолосую Хеди, он влюбился и часто писал ей письма. Она была такой юной и наивной! Старые дорогие знакомые времен юности в Биле — художник Херманн Хубахер и его жена; в их загородной резиденции во Флауензее близ Шпица он часто переводил дыхание, словно конь, добравшийся до кормушки, когда тащился мешком из Берна до Туна и далее. Роберт живо описывает прогулку на воздушном шаре, на которую его пригласил издатель Пауль

Кассирер незадолго до Первой мировой войны. Они поднялись на нем в Биттерфельде с наступлением сумерек, запасшись холодными отбивными котлетами и напитками, тихо проплыли ночью над сонной землей и сели на следующий день у Балтийского моря. Роберт написал небольшой фельетон об этой романтической поездке^[3]. Он был причудливым человеком, этот Пауль Кассирер, смешение сладострастия и меланхолии, а благодаря его празднествам братья Вальзеры прослыли знатными обжорами.

Долго говорим о Нестрое. Роберт с интересом слушает о том, как в 1855 г. в Вене тот отправил неизвестной красавице письмо, в котором признался, что ее взгляд совершенно околдовал его в пригородном театре, и она стала объектом его пылкой страсти. К сожалению, он, «подкаблучник», по его собственному выражению, сидел рядом с женой и не мог подойти, но послал вслед за девушкой слугу, чтобы узнать, где та живет и как ее зовут. Итак, он предлагал себя в качестве скромного друга даже в том случае, если она уже чья-то невеста; тайный друг может быть полезен даже после медового месяца. Поскольку Нестрой счел, что просто заговорить с ней было бы слишком вульгарным, он предложил следующее: в определенный день в половине второго дня обе стороны отправятся в фиакрах по главной аллее Пратера навстречу друг другу с расчетом пересечься. Чтобы он смог узнать экипаж красавицы издалека, пусть за правым окном фиакра развевается платок — это будет знак, что она сочла его достойным тайной связи. Нестроя же можно будет узнать по светло-серому дорожному пальто с алой подкладкой, а на следующий день, если все пройдет удачно, он сделает очередной шаг к укреплению вожделенной дружбы.

После этого рассказа Роберт проходится по обходительности представителей предшествующих поколений. Он считает, что Нестрой в этом письме в первую очередь выставляет себя шутом и выдает в себе неопытного любовника, да еще и неделикатного. «Женщины хотят, чтобы в любви их воспринимали совершенно всерьез. Нестрой проявил мало такта даже в том, что назвал себя подкаблучником. Незнакомка, должно быть, подумала: столь негалантный муж не нужен мне даже в качестве друга!»

— Известны ли вам письма, полные ненависти, которыми Нестрой разил высокомерного критика Сафира? Однажды Сафир поддел Нестроя замечанием о том, что в его комедии Протеже всего четыре остроумные мысли, да и те Сафировы, на что Нестрой ответил не менее ядовито: мол, если бы ему и понадобились чужие остроты, то уж у Сафира он точно бы не стал ничего красть. Зачем воровать из третьих рук, если можно украсть из вторых?

— Упреки в плагиате по большей части исходят от бесплодных завистников, которым приходится самым жалким образом выцарапывать у других то, в чем им самим отказано. Почему бы гению и не пользоваться чужими идеями? Игра с ними часто наделяет идеи других смыслом, формой и жизнью.

Нестрой баловался с идеями, мастерски ими жонглируя. Напомню вам фразу из одного фарса: «Народ — великан в колыбели, который просыпается, встает, топчется, все истаптывает и в конце концов валится в колыбель». Подобные фольклорные образы торчат у него всюду, как морковка на грядке.

— Знаете ли вы, что Нестрой был фанатичным сторонником присоединения Пруссии и внушал со сцены, что Австрия должна ее поглотить?

— Да, у поэтов часто невероятно чуткое рыло, благодаря которому они предчувствуют будущее. Они чуют грядущие события, как свиньи — трюфели.

XV
19. октября 1943
Херизау — Хагген — Занкт Галлен

Я использую увольнительную, чтобы до рассвета добраться из крепости Зарганс в долину, а затем в Херизау. Разговор с главврачом, который сообщает, что единственной реакцией Роберта на новость о смерти брата Карла в Берне 28. сентября было сухое: «Вот как!» Он упорно старается показать себя трезвым реалистом, который не хочет отличаться от других обитателей лечебницы. Он упорно избегает любого проявления чувств. К слову, такое поведение отмечается у многих шизофреников. Эмоциональный маятник либо незначительно раскачивается, когда пациент радуется или грустит, либо у него случаются бурные всплески эмоций, порой принимающие катастрофические масштабы. Роберт демонстративно дистанцируется от окружения. Единственным, что как будто взволновало его, стало известие о болезни сестры Лизы. Сначала главврач незаметно подсовывал Роберту появлявшиеся в печати статьи о нем или о Карле. Наконец Роберт рассердился и демонстративно перестал с ним здороваться. Когда главврач сказал ему: «Мы ведь раньше хорошо ладили, господин Вальзер!», — тот вспылил: «Что вы докучаете мне со всей это писаниной? Разве вы не видите, что я не обращаю на нее внимания? Оставьте меня в покое! Все это в прошлом». Он не хотел ничего знать и о своей кишечной язве. Он лишь ответил раздраженно: «Вы хотите, чтобы я непременно заболел? Разве недостаточно того, что я в добром здравии? Это пустяки, зачем меня терзать?»

Он с нетерпением ждет меня около флигеля. За последние полгода Роберт не ответил ни на одно из моих писем и ни на одну посылку. Но вот он подходит, оживленный и непринужденный, в радостном возбуждении: «Вы пахнете как военный! Оружейная смазка, кожа, солома, пот — в этом мне чудится нечто родное. Разве не приятно жить бок о бок с народом, по-братски?» Он с интересом справляется обо всем, что я ношу с собой, начиная со свернутой плащ-палатки и карманного фонарика, болтающегося на портупее, и заканчивая новой фуражкой и ефрейторской ленточкой. Я говорю, что простота армейской жизни всегда меня привлекала. Роберт: «Это действительно одна из положительных ее сторон. Изобилие может быть гнетущим! Истинная красота, красота будней, нежнее всего раскрывается в бедности и простоте». После обеда за прощальным бокалом на вокзале Занкт Галлена он говорит о старении: «Удивительно, но лишь немногие понимают, как наслаждаться старостью. Она ведь может приносить столько радости! Ты осознал, что мир снова и снова устремляется к простым, первоначальным вещам. Защищенный здоровым инстинктом, он не позволяет исключительному, своеобычному стать главенствующим. Неутолимая страсть к противоположному полу утихла, и хочется лишь утешения природой и красоты, доступной каждому, кто пылко ее желает. Человек наконец освобождается от тщеславия, и великое безмолвие старости окружает его мягким солнечным светом».

Первая половина дня: мы говорим об ужасах войны и народе, пробираясь быстрым шагом мимо казарм через старую деревенскую часть Херизау в Занкт Галлен. Я: «На самом деле народ не желает править. Он хочет, чтобы им управляли». Роберт оживленно соглашается: «Он даже к тирании настроен милостиво». Но тут же добавляет: «Только ему нельзя об этом говорить. В противном случае он, раздосадованный, сочтет вас страшным грубияном. Но свободы он жаждет гораздо меньше, чем может показаться».

Роберт отстаивает право обывателей на существование. Это хранители цивилизации, нашедшей в них приют. Из скитаний пока не вышло ничего ценного и великого. Поскольку обыватели, ввиду провинциальной или деревенской ограниченности, не проявляют интереса к городской литературе, литераторы современности могли бы отомстить им, высмеяв их и направив против них свои ядовитые жала. Им просто недостает добродушно-примирительного, зрелого юмора Карла Шпитцвега, Вильхельма Раабе, Мартина Устери или Готтфрида Келлера. Горлопаны из большого города сделались нестерпимо высокомерными, шумными и властными. Однако именно таким не должно становиться искусство. Оно должно приспосабливаться к общему порядку и быть его хранителем, как делает бессознательный обыватель. Как бы ни раздражало иногда его отупение, обыватель куда менее невыносим, нежели литератор, считающий, что на него возложена задача учить весь мир хорошим манерам.

В Хаггене, сельском пригороде Занкт Галлена, куда мы добираемся по мосту Зиттербрюке (Роберт счастлив показать мне прекрасную каллиграфию XVIII в. и волшебные краски осеннего леса), он предлагает зайти и выпить в Шлёссли. Мы восхищаемся домом, который восходит к XVII в., сундуками, гербом, религиозной живописью и старинными гравюрами. Молодая женщина из кантона Тичино приносит нам яблочный сок. Мы болтаем с ней; когда я спрашиваю, скучает ли она по Тичино, вместо девушки отвечает Роберт: «Тоска по дому? Нет. Это какая-то глупость!»

Туман; около полудня достигаем Занкт Галлена. Пышные фруктовые деревья вдоль дороги и свежий воздух действуют на Роберта оживляюще. Во время обеда в Weinfalken, который мы приправляем игристым Meienfelder, говорим об Иеремии Готтхельфе, и Роберт вновь с яростью на него обрушивается. Чаще всего он читал Готтхельфа безо всякого удовольствия. От раза к разу укреплялось впечатление, что он насильник над народом, ему хватило наглости залить все вокруг пасторальным соусом. Он не терпел никакого соседства и любого пытался столкнуть в канаву. Гораздо ближе Роберту были Готтфрид Келлер и К. Ф. Майер. Сколько глубокомыслия в Зеленом Хайнрихе — по его мнению, «ужасно прекрасном»! С каждым годом он все прекраснее. Затем Роберт восхищается светскостью и благородством Й. В. Видманна. В отличие от него, многие сегодняшние господа, редакторы фельетонов, — безликие, тщеславные биржевые спекулянты, чуждые верности и любви к поэтическому ремеслу.

Как часто Роберта попрекали его неуспешностью!

К какому бы столу его ни приглашали, в какой бы эстетский салон ни тащили, всюду ему советовали — во всеуслышание или вполголоса, простодушно или чванливо, покровительственным тоном — писать в том или ином стиле, чтобы наконец сделать карьеру! В таких кругах оригинальность не имела большой ценности. В пример ему ставили различных писателей — от Гёте с Айхендорффом и до Рудольфа Херцога, и в том числе даже Макса Слефогта, который с баварской толстокожестью насмехался над его неудачными книгами. Так же поступил и его издатель Бруно Кассирер, порекомендовавший Роберту ориентироваться на технику новелл Готтфрида Келлера. Да, неудачливость — злобный и опасный змей. Он без жалости пытается задушить в художнике все подлинное и оригинальное. Однажды издательство, выпускавшее журнал Die Woche, попросило Вальзера прислать рукопись романа и сообщить, на какое вознаграждение он претендует. Роберт отправил им Помощника и запросил гонорар в 8 000 марок. Два дня спустя рукопись была возвращена без сопроводительного письма. Разъяренный, он отправился в дирекцию, чтобы выяснить, что означает это безмолвие. Когда руководитель издательства начал с офицерской надменностью потешаться насчет запрошенного им высокого гонорара, Роберт не стал церемониться: «Вы осел и ничего не смыслите в литературе!» — заявил он и, хлопнув дверью, покинул кабинет. Вскоре роман был опубликован Кассирером.

Роберт рассказывает, что взял в библиотеке лечебницы роман о мореплавателе под названием Приключения Родерика Рэндома, который был написан пару веков назад шотландским корабельным врачом Тобайасом Смоллеттом. Переводчик Жиля Бласа и Дон Кихота, он испытал сильное влияние Лесажа и Сервантеса, однако его повествовательная острота, которая часто переходит в гениальный карикатуризм, делает чтение крайне занимательным. В целом увлекательным времяпрепровождением Роберт обязан посредственным книгам в той же степени, что и первоклассным. О большинстве читателей, вероятно, можно сказать то же самое. Они инстинктивно отвергают гениальность: «Вот почему таланты второго или третьего ранга добиваются успеха гораздо быстрее. Гений по самой своей природе неуютен, а народ любит уют».

Разговор о Карле Вальзере. Роберт настаивает, чтобы я рассказал о моем последнем визите к его брату. В конце июня я был в его цюрихской мастерской на Штампфенбахштрассе. Мы сидели на террасе с видом на Лиммат и Плацшпиц. Карл уверял, что писать фрески у него получается лишь в городе. В деревне он удил рыбу, гулял, бездельничал — только не рисовал. Два года, которые он провел в Тване, вдохновили его не более чем на пару небольших картин. Также его беспокоило большое количество зелени, он никогда не писал на лоне природы. Указывая на свой лоб, Карл сказал: «Природа должна быть здесь, внутри, как и поэзия. Да, импрессионисты еще могли сидеть на лугах, среди цветов и деревьев, а эльфы и гномы были для них еще живы. Но в наш век? Горожанин больше не может позволить себе просто сидеть, глядя на природу. Он должен создавать ее сам». Писать фрески было страшно утомительно. Кроме того, Карлу давали слишком большое количество цибазола от пневмонии. Он не мог больше курить и пить. Скрежеща зубами, он превратился в пай-мальчика и не мог больше писать фрески — это означало верную смерть. Но он скорее предпочел бы сдохнуть, чем бросить заказ, который пообещал выполнить для Бернского городского театра. Когда я сказал, что мне нравятся его скульптурные изображения работы Хермана Халлера и Хермана Хубахера, он ответил: «Правда? Меня это удивляет. Особенно нелегко пришлось Халлеру. Вероятно, потребовалось две дюжины сеансов, и во время них я упирался, как бык, с которого пытаются снять мерку. Впрочем, мой типаж поддается не пластическому, но живописному изображению, он трудноуловим». Однажды в Берлине Карлу предложили должность преподавателя сценографии в Хамбургской академии художеств. Он ответил: «В провинции? Не может быть и речи!» Макс Пехштайн тоже отклонил это предложение. Сегодня он сожалеет о своем решении, после 10 лет работы ему начали бы выплачивать порядочную пенсию, которая бы ему совсем не помешала.

Роберт спрашивает, как брат был настроен по отношению к Хитлеру. Вероятно, как и иллюстратор Эрнст Рудольф Вайсс, о котором Карл рассказал мне следующее: когда слуга в академии сообщил ему, что Хитлер теперь у руля, тот проворчал: «Что ж, пусть поцелует меня в задницу!» Вскоре его арестовали и доставили на Александерплатц, однако почти сразу отпустили. «Но знаете ли вы, — спрашиваю я Роберта, — как брату жилось в Вене? Вернувшись в Швейцарию из Берлина, он жил на острове Занкт Петер у Бильского озера, которое вы так любите. Затем Карлу поступил заказ расписать в Вене дом миллионера К. Ваш брат рассказывал: "Мы поехали туда с женой. К. жил во дворце, все было в позолоте. Меня проводили в огромный парадный зал, в который ворвался маленький человечек, обнял меня и воскликнул: «Как хорошо, что вы здесь, мастер!»

Это был К., спекулянт, собственной персоной. Его любовницей в то время была известная писательница, в спальне которой стояла золотая статуя Будды, инкрустированная бриллиантами. Омерзительно. В Вене умирали от голода десятки людей. В конце концов писательница не вынесла жизни в этой роскошной халупе и, не говоря ни слова, сбежала от К. На ее место он взял пятнадцатилетнюю девушку с улицы, которая изменяла ему везде, где только могла. Вскоре он скончался от удара из-за ревности. Однако мы с женой чуть не умерли от голода в его золотом дворце. Дорогие тарелки из серебра, но на них — ничего. Когда я пожаловался на это К., он ответил, что отправил мне лучшие виды птицы, яблок и паштетов, но повариха отдала все толстому священнику, и мне следует отвесить ей оплеуху”».

На рыночной площади покупаем Роберту еще крепкие груши, идем в кондитерскую Pfund, потом — прощальный напиток в привокзальном буфете. Роберт говорит: «Вас же не обижают мои нападки на Готтхельфа, не так ли? Он, несмотря ни на что, остается великим явлением. Однако всему моему существу противны его нескончаемые придирки и увещевания. Мне нравится мир таким, какой он есть, со всей его добродетельностью и порочностью».

XVI
2. января 1944
Херизау — Госсау — Арнегг — Хауптвиль — Бишофсцелль — Херизау

Я: Не хотим ли мы сегодня отдать дань Хёльдерлину?

— Хёльдерлину? Прекрасная идея! Надеюсь, нас не размочит, как в прошлое воскресенье днем, на меня обрушился настоящий всемирный потоп. По возвращении в лечебницу я выглядел как самый паршивый бродяга.

Даже сегодня, несмотря на мороз, он не взял ни пальто, ни зонта. В изношенном желтоватом костюме в клетку, галстуке в красную полоску и подвернутых брюках Роберт выглядит довольно дерзко. Не теряя времени, мы шагаем в Госсау по дороге, припорошенной снегом; мимо проносится ласка, роется в снегу и с любопытством выглядывает из него, навострив Золи. Первым делом обсуждаем бомбардировку немецких городов. Я считаю постыдным воевать в тылу против женщин, детей и больных независимо от того, какой нацией развязана война. То, что хитлеровцы бомбили Лондон, не дает союзникам права применять столь же бесчеловечную тактику. Роберт резко возражает, что мои суждения слишком субъективны и сентиментальны. Тот, кому угрожают, как британцам, должен обратиться к самой безжалостной реальной политике. Хитлеровские гунны не заслужили лучшего. Каждая нация превращается в жестокого эгоиста, когда решается вопрос о самом ее существовании; тут даже христианство должно отойти на второй план.

— Но протестовали ли цивилизованные народы, когда итальянская эскадра бомбила абиссинцев?

— Позвольте заметить, абиссинцы не оказались бы в таком положении, если бы устояли перед соблазнами цивилизации и остались верны традициям. Все зависит от верности традициям, всегда и везде!

Роберт с удовольствием показывает мне старую деревенскую часть Госсау. Большинство людей в церкви. Очень тихо; можно увидеть лишь несколько детей, катающихся на санках, и интернированных поляков в желто-зеленой форме. Мы идем дальше, иногда нам встречаются розвальни и слышится звон сбруи; снег часто до колен. Из одной конюшни выходит батрак с вилами на плече. Я кричу: «Доброе утро!» Он не отвечает, Роберт говорит: «Наверное, завидует, что не может гулять, как мы!» В Арнегге стучимся в трактир, но в ответ — лишь мертвая тишина. Спустя два часа оказываемся в Хауптвиле, где около 1800 г. Хёльдерлин был гувернером в семье Гонценбахов. Напротив богатого дома в стиле барокко, на стене которого под солнечными часами написано: «Работайте и бодрствуйте, пока есть свет, О ночных часах я не извещаю», — расположена гостиница Zum Leuen. Нам подают превосходный кофе и свежий тильзитер. Роберт спрашивает: «Вам не кажется, что хозяйка из южных немцев? Обратите внимание на ее диалект. Возможно, Хёльдерлин привлек сюда южных немцев». Мы останавливаемся перед просторным патрицианским домом Гонценбахов, поселившихся здесь в начале XVII в. и разбогатевших благодаря торговле полотном, и любуемся башенкой, под которой проходит улица, а также венецианскими балконами, тихим двором и фасадами господского дома с двумя наружными лестницами и флюгером. Теперь имение принадлежит Тургауской школе домоводства при благотворительной организации, но Роберт находит, что в доме все еще можно разглядеть нечто живописное и аристократически-мечтательное. Я предлагаю:

— Посмотрим на мемориальную доску Хёльдерлина, установленную в прошлом году?

— Нет, нет, — отмахивается Роберт, — нас не должны заботить крикливые афиши! Как же отвратительны вещи, которые столь нарочито взывают к благоговению! Между прочим, судьба Хёльдерлина — лишь одна из множества разыгравшихся здесь. Нельзя забывать о славе безвестного.

С четверть часа глазеем, а когда сворачиваем на дорогу к лесистому холму, который отделяет Хауптвиль от Бишофсцелля, спрашиваем у пожилого мужчины, расчищающего снег перед домом, жив ли еще кто из потомков бывших хозяев. Он смотрит на нас правым глазом, левого у него нет:

— Да, один. Но он полуглухой и малость глуповат. Иногда приезжает сюда, — через некоторое время добавляет: — Люди совершенно не заслуживают таких великолепных домов, если они валят на все бомбы.

Я вступаю в разговор:

— Может быть, они станут лучше...

— Они и станут лучше?

— Может быть, они будут вынуждены стать лучше!

— Конечно. Такое может случиться. Будем надеяться!

Роберт кивает.

Сейчас около полудня. По дороге во время прогулки я наконец говорю Роберту (давно вертелось на языке, но я ждал благоприятного момента, чтобы не испугать его), что его смертельно больная сестра Лиза, которая лежит в бернском госпитале, изъявила желание, чтобы Роберт вместе со мной навестил ее. Роберт тут же отвечает, отбиваясь:

— Что опять за суета! Я не могу и не хочу ехать в Берн после того, как меня оттуда выкинули. Это point d'honneur^[4]. Я привязан к Херизау и выполняю повседневные обязанности, которыми не хочу пренебрегать. Главное не выделяться и не нарушать порядок лечебницы! Я не могу себе этого позволить... В общем: я глух к сентиментальным просьбам. А разве я не болен? Разве мне не нужен покой? В таких случаях лучше оставаться одному. Я ведь не хотел ничего иного, когда меня положили в лечебницу. Простым людям вроде нас следует вести себя как можно спокойнее в таких ситуациях. А теперь я должен сорваться в Берн? Мне было бы стыдно в первую очередь перед вами! Мы стояли бы возле бедной Лизы как два болвана и, возможно, даже довели бы ее до слез. Нет, нет, как бы она мне ни нравилась, нельзя потакать женской сентиментальности! Нам достаточно общества друг друга, вы не находите?

— Но дела Лизы плохи, очень плохи. Возможно, вы никогда ее больше не увидите!..

— Ну, на все воля Божья, может статься, что и не увидимся. Такова человеческая судьба. Однажды мне тоже придется умереть в одиночестве. Конечно, мне жаль Лизу. Она была чудесной сестрой. Но ее любовь к родным граничит с чем-то нездоровым, с незрелостью.

«Мы, Вальзеры, чрезмерно уязвимы и привязаны к семье. Вы не замечали: бездетные супруги — а мы, Вальзеры, все бездетны — обычно сами сохраняют ребячество. Человек, по крайней мере порядочный, растет, заботясь о других. Заботы придают его жизни рельеф. Бездетность в нашей семье — типичное проявление утонченности, выражающееся между прочим в предельной чувствительности».

Мы едим в мясной лавке-трактире в Бишофс-целле, где осматривали средневековую ратушу. В зале до сих пор стоит кукольная рождественская елка. Подают суп с мясом, горошек, жареный картофель стружкой, салат и фруктовый компот, а ко всему этому — местное красное вино, благородное Nuβbaumer. Нас обслуживает беременная жена трактирщика. Роберт рассказывает, что вахмистр, служивший в его части, а ныне базельский бухгалтер, прислал ему на Рождество сигары. Откуда он мог узнать его адрес? Они ничего не слышали друг о друге десятки лет. Но эта посылка пробудила в нем много воспоминаний. В первый Новый год, встреченный на службе, крестьянин из Гларуса пел старинные народные песни, в том числе романтическую средневековую рыцарскую балладу. Впрочем, Роберт тогда постарался по мере сил отстраниться от совместного празднования Рождества и богослужения; это бы слишком взбудоражило его.

Поездка по железной дороге из Бишофсцелля в Госсау; заходим в кондитерскую и лакомимся сладостями. Я рассказываю Роберту, что читаю написанный Эрихом Айком трехтомник о Бисмарке: в 1852 г. Бисмарк хотел стереть с лица земли крупные города с революционно настроенным населением. У меня все больше складывается впечатление, будто Бисмарк был предтечей хитлеровцев: циничный крючкотвор, когда это было ему удобно, безжалостный, властный политик и разжигатель войны. Однако он в сто раз умнее и культурнее нацистов. Роберт соглашается и говорит, что Муссолини кажется ему итальянской версией Бисмарка. Национал-социализм начался уже с Фридриха Великого.

Роберт спрашивает, ничего, если мы прогуляемся из Госсау в Херизау через поле, чтобы освежить затуманенные вином головы. Я согласен. Мы бредем, утопая в высоком снегу, к лесу, расположенному на пригорке; между частыми черноватыми елями натыкаемся на пограничный камень, разделяющий кантоны Аппенцелль-Ауссерроден и Занкт Галлеy. Роберт с нежностью проводит по нему рукой и дважды спрашивает: «Правда, это был хороший день?» В Херизау у нас есть еще полтора часа до того, как отправится мой поезд. Мы колеблемся, не зная, пойти ли в привокзальный буфет. Я предлагаю подняться в деревню. Роберт с радостью соглашается. В старой ее части мы заходим в трактир Drei Könige. Там только официантка, она пишет письмо. Уютно, тепло и сумрачно. Роберт чувствует себя в своей тарелке, у него помолодевшее, оживленное лицо. Он быстро выпивает три «больших темных» и курит сигары, подаренные вахмистром. Почти час он рассказывает о Берне:

— Я прожил там почти восемь лет, пока меня не отбуксировали в Вальдау, где я пробыл три с половиной года и даже поначалу еще немного писал, немного, только чтобы продолжать обслуживать заказчиков. Во время пребывания в Берне это были прежде всего две газеты, платившая щедро Berliner Tageblatt и платившая скверно Prager Presse. Но во второй публиковали все, что я писал, и эта вера в меня была ценнее, чем гонорары от швейцарских газет, которые часто придирались к моим работам. В Биле я писал в основном для разных журналов. Видите ли, всякий раз, когда я уезжал в другой город, то забывал свое прошлое и полностью приспосабливался к новой обстановке. В Берне мне было сложно бороться, многие годы. В моем возрасте покорять новое место без протекции — не шутка. Я приехал в Берн бедным, как церковная мышь, несколько тысяч марок, которые я хранил в банке, съела инфляция. Да, я жил там весьма одиноко и часто менял съемные комнаты. Точно больше десяти раз. Иногда они были довольно убогими. Мой основной круг общения составляли официантки и дочь одного еврейского издателя, а также библиотекарь Ханс Блёш и изредка — писатель А. Ф., который, однако, становился заносчивым. Мне следовало бы влепить ему пощечину. Я приложил огромные усилия, чтобы вновь добиться успеха и найти вдохновение. Но в мою глотку вливалось большое количество алкоголя, так что скоро и там мне больше не были рады.

— Вы по-настоящему напивались?

-— Конечно! Большую часть заработка я спускал на алкоголь. Чего не сделаешь, когда тебе одиноко! Иногда на выходных или в отпуске я отправлялся пешком в Белл ел ей к Лизе; но в целом я редко видел кого-либо из семьи.

— Правда ли, что в Берлине вы сожгли три неопубликованных романа?

— Возможно. В то время я был одержим написанием романов. Но понял, что упорствовал в форме, слишком пространной для моего таланта. Поэтому я спрятался в коротких рассказах и фельетонах, словно улитка в домике. Между прочим, только сам автор имеет право решать, к какому жанру обратиться. Возможно, он пишет романы только для того, чтобы вздохнуть полной грудью. Совершенно не важно, говорят современники «да» или «нет». Нужно уметь и проигрывать. Если бы я мог начать все сначала, я бы постарался избежать субъективности и писать так, чтобы это приносило пользу народу. Я был слишком эмансипирован. Нельзя обходить людей стороной. В качестве образца мне стоило бы держать перед глазами ужасающую красоту Зеленого Хайнриха. В Херизау я ничего больше не писал. Зачем? Мой мир был разрушен нацистами. Газеты, для которых я писал, закрылись; их редакторы были изгнаны или умерли. Вот я и стал едва ли не окаменелостью.

«Человеческий разум пробуждается лишь в бедности».

«Мировую историю пророчески предвещают уста гениального поэта».

«В зависимости есть нечто добродушное, независимость порождает вражду».

По дороге на вокзал я рассказываю Роберту, что в первый день нового года видел в Цюрихе французскую буффонаду. Но мотив неверности, давно обкатанный парижскими бульварными авторами, кажется слишком неуклюжим на немецком языке. Роберт: «Меня уже тошнит от этого мотива. Но, возможно, измены существуют для того, чтобы женщины сохраняли жизненные силы. В противном случае они станут слишком сонными». Во время этого разговора мы проходим мимо ребенка, который тянет за собой санки и удивленно смотрит на нас. Роберт спрашивает: «Вы видели его глаза? Как будто догадывается о нашем шельмовском настроении!»

Прощаясь, он говорит:

— До встречи — если доживем!

— Вы сомневаетесь? Возможно, нас обоих ждут еще годы старости.

— Надеюсь... и мы будем стараться как можно чаще проводить время вместе. Кто ищет красоту, тому она, как правило, является в дружбе.

XVII
25. мая 1944
Херизау — Винкельн — Бругген — Занкт Галлен

Лиза Вальзер умерла в Берне 7. января. Насколько я понимаю, Роберт скорее откусит себе язык, нежели заговорит о ее смерти. Но как она была дорога ему, видно по роману Семейство Таннер, героиня которого учительница Хедвиг — прочувствованный образ, изображающий эту готовую к самопожертвованию, заботливую альтруистку.

Я не без труда получаю увольнительную, чтобы навестить Роберта. Сейчас моя часть расквартирована в Зевисе. Утром я поднимаюсь на Вилан, высота которого 2 400 метров. Безоблачное весеннее небо. Чарующими коврами стелятся горечавки, нарциссы, цикламены и зорьки; цветы фруктовых деревьев, словно пена, заливают далеко внизу Зевис. Когда я, вооруженный пулеметом, возвращаюсь в деревню, на площади перед патрицианским домом общины, в котором мы расквартированы, толкутся блеющие овцы, козы и флегматичные коровы. Среди них — молодой ветеринар со шприцем. Я переодеваюсь в парадно-выходную форму и мчусь на железнодорожную станцию в Вальцайне. В поезде я бездумно таращусь перед собой. Вечером в Херизау. У нового главврача, д-ра Хайнриха Кюнцлера, выходной, я смогу поговорить с ним только завтра. Я останавливаюсь в гостинице Zum Hörnli, при которой есть мясная лавка. Лысый хозяин сидит в рабочей Мясницкой рубашке за игрой в ясс. Он осматривает меня с головы до ног, словно быка, прежде чем ответить «да!» на мой вопрос: «Могу ли я остаться на ночь?» Пухленькие хозяйка и официантка вселяют некоторую надежду на то, что меня ждут кулинарные изыски. Во время вечерней прогулки прохожу мимо арсенала. Между высокими штабелями дров около 30 мальчишек бьют в барабаны, большинство босы. Исполненные серьезности, они усердно готовятся к детскому празднику. Терпеливый инструктор старается обучить самых неуклюжих отбивать простейшую барабанную дробь. К игре прислушиваются несколько слабоумных, среди которых — мальчик с лицом 50-летнего. Ухмыляясь, он кружит на самокате вокруг барабанщиков. Маленький седовласый кретин, подмигивая, стучит пальцем по лбу, намекая, будто юные барабанщики не в своем уме. У дома престарелых несколько стариков отдают мне честь, когда я прохожу мимо в форме.

Превосходный ужин в Hörnli. Трактирщик говорит, что не смог бы предлагать гостям лишь предписанные законом 70 грамм мяса. Он скорее закрыл бы лавку. Когда я ложусь в постель, игроки в ясс так грохочут внизу, что дом вот-вот подпрыгнет.

Ранним утром разговор с главным врачом, который считает, что язва Роберта уменьшилась, а не увеличилась. Аппетит и вес стабильны. Прогулка через Винкельн и Бругген в Занкт Галлен. Душно и пасмурно. Роберт небритый, с седой щетиной на угрюмом лице. Бессловесная борьба с его недоверием, которое возникло из-за моей беседы с доктором. В первый раз он живо отреагировал, когда я сообщил, что начался сбор средств для драматурга Георга Кайзера. Роберт считает, что следует из принципа принимать только крупные суммы: «Небольшие пожертвования смехотворны и унизительны. Лично я предпочел бы сидеть в дерьме, а не говорить merci жалким дарителям. Ни на кого не полагаться куда лучше, чем может показаться». С невероятной комичностью он показывает, как некто надменно достает монету из жилетного кармана и тут же с презрением отвешивает просителю пинок. Я расспрашиваю Роберта о расположенном в Биле фонтане Юстиция, который обсуждал с сослуживцем, скульптором Францем Фишером. «Он стоит перед готической ратушей и датируется началом XVIII века. Выдающаяся работа. В то время гений еще бродил в народе, и художнику было достаточно быть солидным, анонимным ремесленником. Сегодняшние художники даже не знают, как много они потеряли из-за скромности». Затем разговор о стихотворении Шиллера Песнь о колоколе, которое Роберт недавно перечитывал. Он восхищается пророческим даром Шиллера и его народной выразительностью. В нем есть и то и другое: Франц Моор и Карл Моор, Телль и Гесслер. Способность легко и ясно выражать сложные вещи, несомненно, является признаком гениальности.

Сыр рэссер и сидр в Röβli в Бругген; аперитив в трактире в Занкт Георгене. Роберт восхищается романтическим ущельем, а также лесными и луговыми тропами, по которым мы гуляем. В Занкт Галлене он долго стоит перед домом реформатора Вадиана, в котором тот родился и умер, и шепчет: «Чудно-чудно! Как прекрасны города, когда люди сидят за обеденным столом дома! Есть что-то милое и таинственное в тишине улиц. Какие еще нужны приключения!»

Изысканный обед в привокзальном буфете с вином Cháteauneuf du Pape. Роберт рассказывает, что в Вальдау в качестве пильщика снискал успех у женщин. После смерти профессора Вильхельма фон Шпейра, с которым он хорошо ладил, у него возникли разногласия с новым директором, профессором Якобом Клаези, так что летом 1933 г. его перевезли в Херизау в сопровождении санитара. Он подробно рассказывает об автобиографии Хайнриха Цшокке, в которой тот иронизирует над тем, как Хайнрих фон Кляйст читал драму Семейство Шроффенштайн в Берне. Переходя к русским: «Через всю литературу имперского периода тянется мысль, что сильные и торжествующие — на самом деле слабые, которые, как это ни парадоксально, держат в руках бразды правления. Так в Анне Карениной Толстого и в Вечном муже Достоевского».

О воздушных бомбардировках Берлина Роберт замечает: «Возможно, в этих зверствах хорошо то, что они возвращают население большого города к непосредственной, более естественной жизни. Как же много затхлого прошлого протащилось сквозь все столетия! Немцам, между прочим, будет не в ущерб, если они вновь окажутся под чужеземным гнетом. Даже культурные нации должны научиться повиноваться, чтобы позже господствовать».

Пивной привал в лесисто-темном саду трактира Zur Harfe, где я замечаю: «Какая надменная официантка!» Роберт возражает: «Я считаю, это совершенно уместная сдержанность. Сдержанность позволяет добиться куда большего, нежели назойливость».

Рассказываю ему, что в Зевелене, где я нес службу, живет амазонка, которая вместе с сестрой ведет крестьянское хозяйство: плоскогрудая, энергичная женщина, выделяющаяся уже одной одеждой на фоне прочих жителей деревни. Она всегда носит мужские брюки, а на голове у нее что-то вроде тирольской шляпы со шнурком, завязанным под подбородком. Говорят, однажды она была в венгерском имении. Оттуда она вернулась, пылко увлекшись лошадьми. Особенно она любила жеребцов. Однажды, когда она погнала жеребца на поле, тот хотел запрыгнуть на кобылу, которая, будучи запряжена в повозку, гордо рысила впереди. Одним прыжком с кучерских козел женщина вскочила на спину жеребца и властно разогнала животных. Говорят, из окрестностей приезжает много людей, сестры занимаются знахарством. Местные власти не осмеливаются в это вмешиваться.

XVIII
24. июля 1944
Арбон

Прогулка к Боденскому озеру. Взволнованный, Роберт прибывает в условленное место и много раз извиняется за опоздание. О моем телефонном звонке ему сообщили только сегодня утром: «Наверное, злая выходка кого-то из персонала! — Люди с заткнутым ртом, видя, что их надежды не оправдались, жадно хватаются за возможность сыграть злую шутку с теми, кто стоит ниже. Радость для них — это злорадство, которое они используют как инструмент личной мести».

Серый дождливый угрюмый день, зелень фруктовых деревьев кажется еще более насыщенной. Мы стараемся не заблудиться в неразберихе дорог. Чередуем лесные дорожки, луговые тропы, ущелья. Наша обувь становится все грязнее. Тем не менее мы оба очень веселы и оживленно болтаем на порывистом ветру.

Роберт смеется над некоторыми новыми издательствами, которые мнят себя бойскаутами литературы «в коротких штанишках и в эффектных галстуках. — У кого-нибудь вроде Шиллера, который бушевал с бурей, они не вызвали бы ничего, кроме усмешки». Его увлекает «забавное мастерство» Чарльза Диккенса или Готтфрида Келлера: никогда не знаешь, плакать или смеяться. Это явный признак гения. Я замечаю: «Читатели ваших книг тоже часто этого не понимают». Он резко останавливается на шоссе и говорит очень серьезно, умоляюще: «Нет, нет! Я настоятельно прошу вас никогда больше не упоминать мое имя в связи с такими мастерами. Даже шепотом. Мне хочется забиться в угол, когда меня упоминают в их компании». Намекая на новеллиста и автора путевых очерков Поля Морана, который стал послом Франции в Берне, Роберт говорит: «Швейцарский писатель, вероятно, никогда бы не смог занять такой пост. Нам недостает чувства. меры и традиции. Мы экзальтированы из-за чувства неполноценности. Мы либо грубы и дерзки, либо скромны. Ни то, ни другое не подходит для дипломатии». Он также придерживается мнения, что светская жизнь — яд для художника. Она делает его поверхностным и соблазняет на компромиссы.

Ницше представляется ему дьявольской, одержимой победами и крайне честолюбивой личностью: «Он вполне обольстителен, что характерно для гения. Но уже на раннем этапе он втерся в доверие к дьяволу, то есть к падшим, поскольку сам чувствовал себя падшим. Он не был солнечным человеком. Надменный и строптивый из-за уязвлявшего его рабского бытия. Его мораль господ — пожалуй, самое оскорбительное для женщины, что только можно себе представить: подлая месть нелюбимого мужчины». Базель помог Ницше сформироваться. «Кстати: когда в восемнадцать летя был банковским служащим в Базеле, мой брат Оскар пригласил меня навестить его в Люцерне. Знаете, что мне больше всего запомнилось из этой поездки? Солнечно-желтый крем, который нам подали на десерт в его пансионе. Разве это не напоминает Ван Гога?»

Когда мы доходим до церкви в Арбоне, раздаются пронзительные звуки воздушной тревоги. С противоположного берега Боденского озера слышен грохот зенитного орудия. Роберт замолкает. Мы скрываемся в кондитерской, чтобы попробовать пироги с сыром и ревенем. Позже — рыбные блюда в ресторане около озера. В соседнем зале кормят американских летчиков — крепких плечистых парней. Отправляемся плавать в бассейн, в котором мы единственные посетители. Узкобедрый Роберт забирается на высокий трамплин, но возвращается и замечает: «Не будем слишком смелыми! Пожалуй, теперь я должен отказаться от таких прыжков. Бывало, я плавал день и ночь в укромных бухтах, особенно в Веденсвиле и Биле. Но теперь я редко купаюсь. Можно переборщить даже с гигиеной».

Возвращаемся через Роршах в Занкт Галлен, в котором до вечера наслаждаемся несколькими пинтами пива.

XIX
28. декабря 1944
Херизау — Абтвиль — Винерберг — Занкт Галлен — Винкельн — Херизау

Колко-холодное безоблачное зимнее утро. На проходной обсуждаем, куда хотим пойти. Роберт, без пальто, с иссиня-красными руками и щеками, с белой щетиной на подбородке, спрашивает полуулыбчиво-полуподозрительно:

— Вы придумали что-нибудь?

— Нет, ничего!

— Как насчет Аппенцелля?.. Но это слишком далеко для сегодняшнего дня! Не хотим ли мы на вершину или в Занкт Галлен?

— Вы хотите в город?

— На самом деле да!

— Тогда вперед!

Роберт спустя несколько шагов:

— Чуть помедленнее! Мы не собираемся гнаться за прекрасным. Пусть оно сопровождает нас, как мать ребенка.

— Вам следовало одеться потеплее, господин Вальзер!

— На мне прорва теплого белья. Пальто всегда были для меня мерзостью. Между прочим, у меня когда-то было такое же, как сегодня на вас, — еще в Берлине, когда я соскользнул в беззаботную жизнь. Позже, когда я жил в Биле в той же маленькой комнате в Синем кресте, что и раньше, я никогда не позволял ее отапливать, даже в самый лютый мороз. Я надевал военное пальто и работал в нем не хуже, чем другие люди у печи. На ногах я носил что-то вроде домашних туфель, которые смастерил из старых лоскутов одежды. Современный человек, по моему убеждению, стал слишком требовательным. В войне хорошо по крайней мере то, что она принуждает к простоте. Могли бы мы так спокойно болтать на шоссе, без вони бензина и ругани автомобилистов, если бы бензин был не по карточкам? Сегодня вообще слишком много путешествуют. Люди врываются в чужую местность стаями, безо всякой робости, словно законные владельцы.

Мы идем в направлении Абтвиля. Покрытые инеем живые садовые изгороди висят, словно воздушные рыболовные сети, в нежно-пастельном пейзаже. Деревья будто взлетят в любой момент ввысь, как воздушные шары. Редкий крестьянин или крестьянка неправдоподобно маленькие, похожие на гномиков в тишине. Иногда туман окутывает нас саваном на несколько минут. Затем мы снова видим солнце, парящее на юге, словно дематериализованная сфера. Тополиная аллея. На рябине до сих пор висят вишнево-красные ягоды. Когда туман рассеивается, из-за округлого холма сияют окна дворов: серебряные глаза, которые волшебным образом притягивают Роберта. Он спрашивает несколько раз:

— Поднимемся туда?

— Почему бы и нет? То, что доставляет радость вам, доставляет радость и мне.

— Лучше все же останемся в долине! Оставим это пленительное приключение на потом! Разве это не удовольствие — смотреть на прекрасное снизу? В юности все жаждут чего-то праздничного. К повседневной жизни возникает почти враждебное отношение. В старости, наоборот, будням доверяешь больше, чем праздникам. Обычное становится предпочтительнее необычного, вызывающего недоверие. Так меняется человек, и очень хорошо, что он меняется.

Мы проходим мимо водопадов, заледенелых, словно их коснулась призрачная рука. Когда мы поднимаемся наверх через лес, Роберта вдруг охватывает желание сойти с тропы, пересечь заросли кустарника, небольшие ручьи и спуститься к Зиттеру мимо охристых обрывистых склонов и поваленных деревьев. Он кажется предприимчивым и веселым, как мальчишка; часто останавливается и бормочет: «Как уютно — как волшебно!»

Через Винерберг вниз в Занкт Галлен, где мы останавливаемся в гостинице Schiff на обед. За красным вином Bernekker Роберт рассказывает о политике-демократе Роберте Блюме, который в 1848 г. был расстрелян по приговору военно-полевого суда: мягкий человек, капельдинер в Ляйпциге. В отличие от него, Бисмарк был верной овчаркой кайзера.

Он считает, что союзникам будет очень сложно победить немцев на их территории: «Оборона расправляет плечи. Она наделяет таинственными силами тех, кто сражается за родину. Оборона куда благороднее, чем наступление, которое должно постоянно оскорблять и уязвлять, само себя одурманивать и подстрекать противоестественными средствами!» О народе Роберт мало думает. «Масса сопливых негодяев и паршивцев. Без хозяина они ни на что не годны».

За последние месяцы он с живым интересом прочитал две книги в библиотеке лечебницы: роман Жоржа Оне Кузнец, который, правда, несколько сентиментален и халтурен, но превосходно раскрывает тему. Он напомнил ему о художнике Гюставе Курбе. Вторая книга — Хижина дяди Тома Харриет Бичер-Стоу: произведение, которое он назвал гениально-наивным. Оно подтолкнуло американцев к войне Севера против Юга.

За кофе со сливками в кондитерской Pfund он потешается над литературными кружками и студентами, которые хотели, чтобы у них выступил с чтением известный нацистский писатель. Правильно, что власти запретили ему въезд: «И вообще, что за дурачество — выставлять напоказ писателя-эпигона из-за границы! Он даже не репрезентативен для Германии. Наши редакторы и "хорошее" общество в очередной раз позволили Третьему рейху всучить им крупнокалиберную дешевую имитацию таланта. То же отсутствие воображения и неспособность к открытиям вы, между прочим, найдете и в литературных фондах. У яслей всегда толкутся одни и те же козлы».

Пешком обратно в Херизау. Солнце тепло блестит на маленьких луговых тропинках, которые ведут нас в Винкельн. По дороге Роберт рассказывает, как издательство Cassirer отправляло его брата Карла вместе с писателем Бернардом Келлерманном в Японию, чтобы тот сделал иллюстрации для путевых заметок последнего. В Москве Карл прилюдно дал Келлерманну смачную пощечину за заносчивость. Через некоторое время Роберта вызвал издатель Замуэль Фишер и спросил:

— Не хотите съездить в Польшу и написать об этом книгу?

— Зачем? Мне хорошо и в Берлине!

— Или вы хотите поехать в Турцию?

— Нет, merci. Турецкое можно найти и в другом месте — возможно, даже более турецкое, чем в самой Турции. Я вообще никуда не хочу. Зачем писателю путешествовать, если у него есть воображение?

Я добавляю:

— Кстати, я встречал эту мысль в одной из ваших книг, там сказано: «Разве природа отправляется за границу? Я всегда смотрю на деревья и говорю себе: они ведь тоже никуда не идут, почему и я не имею права остаться?»

— Да, важно лишь то путешествие, которое ведет к нам самим.

Он долго рассказывает о состарившейся доброй женщине, которая дружила с его сестрой Лизой; она изредка навещает его в лечебнице. Ее сын стал дельным механиком, он живет с матерью в Баз еле. «Как часто в юности недооценивают тихие, незаметные натуры! И все же именно они сплачивают человечество — они являются источником силы, которая поддерживает стойкость народа».

XX
9. апреля 1945
Занкт Галлен — Занкт Фиден — Шпайхершвенди — Реетобель — Троген — Занкт Галлен

Воздушно-лазурный ранневесенний день, как у Мёрике.

Роберт ждет меня в новом костюме цвета маренго, который ему подарила сестра Фанни на Рождество. Волосы коротко подстрижены. Я говорю ему, как молодо он сегодня выглядит. Он радостно улыбается, но по дороге в Занкт Финден почти не говорит. Сворачиваем направо, к дороге на Шпайхершвенди. Умиротворяющее уединение. Крестьянин гонит коз в город; школьник сгребает конский навоз в двухколесную тачку; седовласая торговка-разносчица тащит на круглой спине короб с галантерейными товарами. Блики света на бурном серебристом лесном ручье, дворы, рассыпанные по холмистому пейзажу, и вид на Боденское озеро в тускло-серой дали вызывают у Роберта почти благоговение: «Все же это самое особенное время — ранняя весна, все полно обещаний и нежных надежд! Как легко идти по земле! Уже не холодно, но еще и не тепло, птицы пробуждаются от песенного сна, облака плывут вместе с нами и лица людей наконец светлеют».

Второй завтрак в Реетобеле. Спрашиваю мужчину в общем зале об Эгоне Ц. Он отвечает, что тот уже несколько лет в тургауской психиатрической больнице. Отец слишком крепко взял его под уздцы. Уже в пять лет Эгона отправили в первый класс; позже — каждодневная долгая дорога в школу в Трогене — это изматывало нервы. Роберт слушает с интересом. Мы спускаемся в лесистое ущелье, по ту сторону Троген. На высоте идет воздушный бой. Крестьяне прерывают работу и вглядываются в небо. Роберт, напротив, уделяет больше внимания пихтам и цветам, опрятным аппенцелльским домикам и крутым скалистым склонам. Вся утренняя прогулка для него — полное восхищение.

В Трогене обедаем в Schäfli. У нас обоих волчий аппетит, и мы опустошаем тарелки: суп из овсянки, жареные колбаски, пюре, фасоль и грушевый компот. Несколько солдат за соседним столом обсуждают крах нацисткой власти. Роберт замечает: «Рано или поздно должно было последовать возмездие за глупое обожествление Хитлера. Тот, кто взлетел до небес, не может не упасть в бездну. Хитлер загипнотизировал себя до состояния циничного самодовольства и стал совершенно безразличным к благу народа».

Роберт вспоминает Расточителя Раймунда, которого однажды видел в Берлине с декорациями Карла Вальзера. Жирарди играл столяра Валентина, слугу обедневшего графа, который дал ему приют: «Его песня по сей день звучит у меня в ушах». Позже в Берне он видел Марию Магдалину Хеббеля, которая напомнила ему Коварство и любовь Шиллера. Почему, собственно, эта интересная пьеса так редко ставится? Он пересказывает мне ее сюжет во всех подробностях.

«Вы тоже находите, что творчество теперешних лириков слишком живописно? Они прямо-таки боятся показать свои чувства и ищут на замену оригинальные картинки. Но составляют ли картинки суть хорошего стихотворения? Разве не чувство дает стихотворению биение сердца?»

В привокзальном буфете Занкт Галлена: «Мне так нравится слышать позвякивание кассового аппарата, цоканье тарелок и пронзительный звон стаканов. Звучит как оркестр». За последние недели он перечитал В доме коммерции советника Марлитт и офицерский роман В угловом окне путешественника Фридриха Герштэккера; несмотря на кукольность персонажей, он все же замечательный рассказчик.

Вальзер никогда не обзаводился библиотекой, самое большое — стопкой дешевых книг в мягких обложках.

«Повсюду призраки из историй. В Берне я некоторое время жил у милой модистки на Крамгассе 19; дом некогда принадлежал господам фон Халльвиль. Но можно обмануться, если поверить, что в Берне уютно. Напротив. Там водятся и бродят привидения. Поэтому я часто переезжал. В некоторых комнатах я ощущал нечто прямо-таки зловещее».

За несколько минут до отправления поезда я признаюсь:

— Не сердитесь, господин Вальзер! Это я попросил главного врача узнать, не желаете ли вы перейти в отделение получше!

— Зачем мне переходить? Не остаетесь ли вы ефрейтором без офицерских замашек? Видите ли, я тоже своего рода ефрейтор и хочу таковым остаться. У меня столь же мало охоты быть офицером, как и у вас. Я хочу жить с народом и раствориться в нем. Для меня это самое подходящее.

XXI
12. августа 1945
Херизау — Госсау — Арнегг — Фюрстенвальд — Энгельбург — Абтвиль — Херизау

Изобретена атомная бомба — мировая война окончена. После штормовых дней, когда ветер свистел меж деревьев с бешеной скоростью, все снова успокоилось. Туман стелется тонкой пеленой над Цюрихским озером, когда я еду на вокзал. Уютно устроившись в углу для некурящих скорого поезда, приступаю к чтению.

В Винтертуре в вагон протискивается мать с маленькой дочкой — толстой, как откормленная утка. Она превращает тихое купе в детскую комнату, властно, словно весь мир вращается вокруг нее. Кукла помещена на сиденье, девочка делает ей прическу, из шуршащей бумаги извлекают завтрак, толстый зад демонстративно повернут ко мне, у меня темнеет в глазах.

Херизау. Роберт машет издали. Спрашивает, есть ли у меня план. «Ни малейшего». Он сам указывает направление. Выглянуло солнце; мы шагаем через Госсау под рокот колоколов. Райское плодородие: яблоко на яблоке, груша на груше, свисают с веток; пасутся коровы; покой воскресного утра. После Арнегга сворачиваем и луговыми тропами движемся на юг. Подходим к крестьянскому двору. Зенненхунд тянет за брюки. Крестьянка выходит на порог, но на приветствие не отвечает. Говорю:

— Люди здесь менее приветливые, чем в Аппенцелле-Ауссерродене.

— Просто более сдержанные. Мы на княжеской земле, католической.

Луговая тропа обрывается. Роберт:

— Мы, стало быть, не поняли собаку. Она хотела предупредить, что мы идем на поле, которое является частной собственностью. Вы, кстати, не заметили, что собаки стали намного более молчаливыми, словно лишились дара речи из-за электричества, телефона, радио и так далее?

— Повернем назад?

Роберт, останавливаясь и размахивая зонтиком, как дирижер:

— Но, но — разве вы пораженец? — он принимает театральную позу и цитирует Дантона Бюхнера: — Большое несчастье нависло над Францией. Это диктатура; она сорвала с себя вуаль; она держит голову высоко поднятой; она ступает через наши трупы...

Итак, сворачиваем в пихтовый лес, но через несколько минут подходим к откосу. Слышно, как внизу бурлит ручей. Роберт: «Черт возьми, нам что, переломать себе шеи?.. Прочь, на свет!» Добираемся до картофельных и пшеничных полей и вынужденно перелезаем через множество проволочных заграждений. На привале он говорит: «В память о только что пережитом уместно вспомнить Обрыв Гончарова и Бесов Достоевского. Прошу вас почтительно выслушать это место: "А что мне теперь здесь делать? Не все ли равно? Я тоже в Ури запишусь и проживу в ущелье.«"».

Никогда прежде вагантство Роберта не бросалось мне в глаза так, как этим утром, когда он был на редкость задорен. Он закатал штаны, глубоко вдыхает, определяет положение солнца и хватает меня за руку, когда показывается группа крестьян: «Ускоримся, чтобы с ними не встречаться!» Хотя он никогда не был в этой местности, ему это не мешает задавать направление. В ресторане Tannenberg уминаем окорок с пивом. Вкусно, но цены завышены; меркантильная официантка.

Страна коров, страна мух. Около полудня достигаем Энгельбурга, трактирщица подает огромные отбивные котлеты и бобы. В зал заходят несколько сельских жителей в шляпах с плюмажем, с ружьями и охотничьими рожками. Они собираются на праздник стрелков неподалеку. По дороге в Абтвиль говорим о Карле Шпиттелере.

— Он все больше кажется мне похожим на психиатра, он возвышался над дураками как маленький господь бог. Так он и выглядит, этот Шпиттелер. В этом есть нечто импонирующее, но и нечто оскорбительное. В такое положение не соскальзывают без надменности и высокомерия... К слову, я никогда не думаю о Шпиттелере, когда думаю о поэтах. Среди швейцарцев мне почти всегда приходят на ум Келлер с его Зеленым Хайнрихом и Майер с его Йюргом Йеначем. Это два демократа и рассказчика, каких в этой стране не было ни до, ни после.

— А Готтхельф?

— Мадам Жорж Санд была от него в восторге; я предпочитаю других богов.

Роберт упоминает о незавидном опыте общения с messieurs les éditeurs^[5] после того, как вернулся из Берлина. Ему приходилось им прямо-таки навязывать свои миниатюры. Он просто был не в моде. Все крутится вокруг моды. Разве не было неловким зрелище, когда отдельные издатели, едва победные колокола перестали звонить, всплыли в Лондоне, чтобы не терпеть недостатка в продовольствии? По его мнению, чуть побольше идеализма и поменьше деловой активности пошли бы им на пользу.

Разговор о писательской чете — Эфраиме и Феге Фришах; Эфраим — заведующий литературной частью при Райнхардте и редактор журнала Der neue Merkur, в котором иногда публиковались статьи Вальзера; Фега — искусный переводчик около полусотни русских chef d'oeuvres. Роберт рассказывает, как Фега пригласила его на чай, когда ее муж был в отъезде. Когда они после чая вместе собирались выйти, он вызвался помочь ей обуться. «Но с восхитительным тактом она отклонила мое предложение».

В Херизау Роберт вытаскивает зонт и указывает на привокзальный буфет: «En avant^[6] — к пиву и сумраку!» Во время разговора о поваленной на землю Германии, стонущей от ран: «Если бы немцы научились не отдавать всякий раз бразды правления гениям! Проклятая склонность к романтике их погубила Им всегда хотелось показать миру, какие у них смышленые, необычайно дельные парни. Как будто в политике все зависит от гения! Посмотрите на этого добродушного курильщика сигар, на Черчилля! Его можно представить за столом в трактире с таким же успехом, как и дома в кресле. В нем нет ничего жеманного и неврастенического. А ведь он тоже гений и спас многое и многих, не трубя в трубу. Поступать с энергией правильно и разумно: в этом и заключается гениальность, и только таким образом Германия, а вместе с ней и Европа могут избежать падения в ничто».

XXII
23. сентября 1945
Херизау — Флавиль — Госсау

Серое как мышь дождливое небо. Консьерж забыл сообщить Роберту о моем звонке. Теперь он идет мне навстречу резким шагом, держа помятую шляпу в руке, и говорит: «Нежданная радость!»

Мы идем по покрытой лужами проселочной дороге во Флавиль. Он говорит, что дождь ему по душе. Цвета и запахи становятся более насыщенными, а под зонтом чувствуешь себя как дома.

В Krone во Флавиле нам подают огромные порции овощных и мясных блюд, а напоследок даже тарелочку со взбитыми сливками. Поскольку мы находимся в раю сидра, то отдаем должное новому сорту. Во время обеда Роберт сообщает: «В прошлый раз вы меня спрашивали о пациенте А. Д., племянника которого вы знаете. Стоило вам уйти, как я вспомнил о нем. Он умер года полтора назад. Мы звали его "золотым дядюшкой". Полагаю, он долгое время пробыл в Америке, на ферме или где-нибудь еще. Во всяком случае, он врал о сокровенных богатствах, которые ждал оттуда. Однажды его навестила изящная пожилая дама. Ее вали Забине, именно так она и выглядела: как персонаж из легенды Келлера. Этот А. Д., между прочим, был ужасным обжорой. Вечно прожорливый как волк. Однажды он высыпал в еду целую кадку соли. Мне стало совсем дурно, когда я смотрел, как он наспех всем этим давится. Обычно впоследствии его рвало. Должно быть, он страдал болезнью желудка».

По пути в Госсау: «Я ведь еще должен рассказать вам, насколько быстро написал Помощника. Как вы знаете, издательство Scherl пригласило меня принять участие в конкурсе романистов. Ну хорошо, почему бы и нет? Мне не приходило на ум ничего другого, кроме как обратиться к опыту моей работы в Веденсвиле в должности конторского служащего. Итак, я стал писать об этом, не откладывая и сразу набело. Через шесть недель роман был готов». Я рассказываю Роберту, что один коренной веденсвилец уверял меня, что в Помощнике узнается каждый трактир и каждый персонаж. К слову, часы изобретателя Тоблера до сих пор можно видеть на одном из вокзалов цюрихского Оберланда, кажется, в Бэретсвиле.

— Я встречал Тоблера в Берне еще несколько раз после того, как он обанкротился. Он был вспыльчивым человеком, а его жена — высокой, тихой уроженкой Винтертура.

— Где же разыгрывается действие Семейства Таннер?

— В Цюрихе и в небольшой бернской общине Тойффелен, где моя сестра Лиза работала учительницей, после чего уехала в Ливорно на семь лет, гувернанткой, а затем в Беллелей, и там почти три десятилетия преподавала язык. Как часто живал я у нее в Тойффелене, а потом в Беллелее!

«Я считаю коренным злом современной швейцарской литературы то, что наши авторы нарочито приписывают соплеменникам милые и добрые черты, будто каждый из них — Песталоцци. Незаслуженная безопасность, в которой наше поколение пребывает с начала века, привела к появлению менторского тона, порой кажущегося мне прямо-таки отталкивающим. Каждый демон заласкан до смерти. Насколько иным был Келлер! Я убежден, что в нем тоже жил негодяй. Макс Вольвенд — это он сам. Всякий художник, в котором нет бездны, остается чем-то половинчатым, тепличным растением, лишенным запаха, и до чего же пустой кажется поза преобразователей мира, принятая нами со времен Келлера и Майера!»

XXIII
30. декабря 1945
Роршах — Штаад — Бухен — Грайфенштайн — Райнек

Поездка в Роршах, откуда мы идем в сторону Бухберга через рыбацкую деревушку Штаад, в которой пахнет свежеиспеченным хлебом. В Бухене в воздухе парит церковное пение прихожан. Одинокие улицы, одинокие крестьянские дворы, из труб вьется синий дым. Когда мы добираемся до замка Грайфенштайн, построенного в XVI в. по приказу бургомистра Вадиана для его дочери на горе Бухберг, Роберт останавливается, восхищенный. Я рассказываю, что мой друг, художник Шарль Хуг, вместе с женой Рене живет в соседнем крестьянском доме. Я говорю намного громче обычного в надежде, что эти двое, возможно, нас услышат. Пройдя несколько метров, оборачиваюсь. В самом деле: Рене выглядывает в окно и машет нам. Она кричит, что Шарль болен. Не навестить ли нам его? Роберт толкает меня вперед: «Нет, нет, не будем задерживаться!» Как одолеть его нелюдимость? «Давайте нанесем больному короткий визит! Невежливо хотя бы не пожать ему руку». Роберт неохотно уступает. Шарль встречает нас у входной двери в халате, лицо желтое и в морщинах. Я прихожу в ужас от того, как измотанно он выглядит, напоминая издалека Тулуз-Лотрека. Он проводит нас в теплую комнату, в которой дремлет рождественская елка. Рене приносит кофе и свежие булочки. Мы рассматриваем рисунки Шарля пером к Воспитанию чувств Флобера; благодаря приятельской беседе скованность Роберта постепенно отступает, и он показывает поразительную осведомленность о персонажах Флобера. Шарль приносит из мастерской несколько новых картин маслом: нежное импрессионистское Боденское озеро; сизое небо и сизая вода. Непонятно, где начинается и где заканчивается то и другое. Я нахожу, что он существенно преуспел в цветовых нюансах. Мы осматриваем их замечательное жилье, прощаемся.

Когда дом остается позади и мы снова одни, Роберт останавливается и смеется: «Разве не очаровательно? Теплая комната со сверкающей елкой и свечами! Хрустящие булочки, словно их привезли прямо из Парижа!»

Я спрашиваю, почему он не поехал из Берлина в Париж. «В Париж? Jamais!^[7] Я бы никогда не осмелился отправиться туда, где с таким блеском творили Бальзак, Флобер, Мопассан и Стендаль. Никогда, никогда! После берлинского débâcle^[8] отступление на малую родину было для меня единственно верным решением». После недолгого молчания: «Я не настолько глуп, чтобы не уметь оценить собственный талант. Ах, кто еще в состоянии соединять слова столь же непринужденно, как Келлер! У него нет ни одной лишней строчки. Все расставлено обстоятельно и продуманно, как и следует».

Роберт вновь захвачен красотой Бухберга, виноградники которого покоятся в ландшафте, как добродушный кит. Хайден и Вольфхальден приветствуют нас снежным блеском. В Райнеке в гостинице Hecht едим рагу из заячьих потрохов. К сожалению, без вина Buchberger, красное Neuenburger не годится. Роберт рассказывает, как Макс Слефогт, сидя за одним столом с ним, графом фон Калькройт и Бруно Кассирером, высмеивал его неудачи. Роберту просто необходимо прочитать Стендаля. Книги Роберта слишком скучны. «Что я мог ответить? Вот я и сидел во всей своей невезучести и соглашался с ним». Вскоре после: «Однажды Альбан Цоллингер, редактор Die Zeit, прислал мне экземпляр журнала, в котором была помещена его рецензия на Помощника. Но, по-видимому, он не подумал, что в том же номере был опубликован столь же громогласный гимн другому писателю, совершенно незначительному. Цоллингер этим намекал: "Не относитесь к Вальзеру слишком серьезно! Он недоносок. Есть и другие, не менее способные". Да, критики таковы. Словно властолюбивые удавы, они обвивают тела писателей, сдавливают и душат их, как и когда им заблагорассудится».

В Занкт Галлене ныряем в темный пивной подвал. Роберт говорит: «Странно, как пиво и сумрак уносят прочь любые тяготы». Прощаемся в дикой метели.

XXIV
17. июля 1946
Херизау — Хундвиль — Херизау

После ночных гроз наступает голубое утро с длинными, похожими на плывущих рыб облаками, которые гонит сухой теплый ветер. Ликующие школьники садятся в поезда и отправляются куда-то все вместе.

Роберт отклоняет мое предложение доехать до Урнэша и подняться на гору: «Давайте все же пешком!» Он указывает на зеленую вершину на юге. Мне она кажется бесконечно далекой. Но пусть будет так, как он хочет. Он развивает бешеную скорость. Брюки длинноваты; он объясняет, что это брюки его брата Карла. Вниз, в ущелье! Старая тропа, по правую руку трос и крутой спуск. Я предлагаю искупаться в реке, которая течет под нами, зеленая, как мох; также не стоит пренебрегать вторым завтраком. Роберт испуганно жестикулирует и ироническо-патетически декламирует: «Кто хочет победить, не отдыхает!» Итак, вверх, на другую сторону! Он карабкается на вершину как кошка. Затем мимо одиноких крестьянских садов, мимо душистых лугов, лес и снова лес...

Мы вступаем в долгую дискуссию на предложенную мной тему. Молодая привлекательная дочь супружеской пары, с которой я дружен, попала под влияние одного зловредного типа, и я иногда вижу девушку с ним в кафе. Мне рассказывают много нехорошего об этом жестоком и неопрятном юноше, который, поговаривают, обладает гипнотической силой. Якобы он злоупотребляет оной в отношениях с молодежью. Со мной делятся несколькими историями, а от меня хотят услышать, что он поит дочь моих друзей и поздней ночью таскает ее с собой по грязным трактирам. Должен ли я обратить внимание отца (мать больна и ее необходимо поберечь) на опасность, в которой находится его дочь, или лучше промолчать? Роберт тщательно обдумывает вопрос и живо интересуется деталями. Затем говорит:

— Дружески вам советую ничего не предпринимать. Вы только навлечете на себя неприятности. Вас могут заподозрить в сплетничестве, ревности и дешевом морализаторстве. Какое вам вообще дело до этой девушки! Эта любовь, даже если она кончится несчастливо, — школа жизни для наивного создания. Необходимо иметь веру в жизнь и в людей — такие моменты пробуждают в них добрые силы. Тот, кто упал, может и подняться... Нет, нет, я бы на вашем месте промолчал!

— Признаю: вмешательством я, вероятно, не добьюсь ничего, кроме неприятностей. Но речь не о моем душевном покое; речь о девушке, которая слишком хороша для этого подлеца. С моей точки зрения, дружеский долг требует, чтобы я рассказал об этом отцу.

— Никакого дружеского долга нет вообще. Существует только дружба, свободная и без обязательств. Зачем вам вмешиваться в дела, за которые ответственны лишь отец и мать?

— Я ощущаю это иначе. Если бы рядом со мной в бою пал мой друг, для меня было бы само собой разумеющимся позаботиться о нем.

— И очень зря. Вам нужно было бы заботиться лишь о победе, пробиться вперед и выиграть бой. Личное должно отступить перед высшей целью. Тот, кто хочет одержать победу, должен смириться с жертвами.

До самой возвышенности Роберт развивает свои своеобразные мысли на эту тему. Он рассказывает о красавице из Биля, которую случайно встретил в Цюрихе. Ее жизнь трагически оборвалась во время аборта. Но своим очарованием она осчастливила многих мужчин. Должны быть и такие жизни, которые развиваются окольными путями — с особыми судьбами. Следует принять непостижимость природы.

Второй завтрак на вершине, где Роберт однажды был с сестрой Лизой, однако добирался туда по более легкому маршруту. Его глаза сияют, он наслаждается драматически освещенными сумрачными башнями облаков и светло-серыми хлопьями снега. Он заводит разговор о Герхарте Хауптманне, который попал в руки русских в Агнетендорфе и умер полтора месяца назад, вероятно, от горя из-за трагедии, случившейся с его родиной. Роберт иногда встречался с ним в Берлине. Однако позже у него сложилось впечатление, что мозг и сердце Хауптманна уснули на «подушках сладострастия». «Бдительное благородство в долгосрочной перспективе всегда окупается. Остается только дождаться вознаграждения». Когда мы выходим из трактира, небо чернильно-черное. Падают отдельные капли — тяжелые как свинец. Мы идем по хребту на юг. Дивное стадо коров мирно расположилось на Бычьем холме; там все дышит спокойствием, сытостью, удовлетворением. Через лес и стадо бычков спускаемся в долину. Дождь словно не поспевает за нами. Вскоре после полудня мы стоим на довольно сухой дороге, от которой недалеко до Аппенцелля. Однако мы выбираем направление на Хундвиль. Через час мы добираемся до центра деревни. По дороге Роберт удивляется, что Келлер ничего больше не написал после романа Мартин Заландер, начальной главой которого он восхищается. Вероятно, он был внутренне опустошен.

Мы садимся в Bären и принимаемся за рубленое мясо, рёшти, бобы и крем с карамелью. Из летнего лагеря для школьников поблизости доносятся нежные голоса, поющие Im Aargäu sind zweu Liebi; по улице проходят несколько деревенских детей с гармошкой. У самой младшей длинная вуаль из занкт-галленского кружева, как у невесты. Мы сидим там почти два часа. Приходит врач и в соседней комнате спринцует уши постояльцу, страдающему воспалением среднего уха, раздосадованный, что приходится возиться с этим из-за пяти франков.

Я рассказываю Роберту об одном журналисте, подпевале в большой редакции. Он трещит то, что там желают слышать. Парень лишен идеализма, алчный и флегматичный. Во время самых волнительных сцен в кино и театре он достает булочки и принимается их обстоятельно жевать. Несмотря на то, что он из обеспеченной семьи, ему жалко денег на бумагу и он требует ее у секретариата редакции. Когда умер его отец, он вызвался написать о прощании с ним. Редакция согласилась, но поскольку у сотрудников было чувство юмора, гонорар ему не заплатили. Персонаж прямо из пьесы Мольера, одетый в черный офисный пиджак, словно работает в захудалой конторе. Роберт спрашивает: «Вы замечали, что почти все скряги доживают до глубокой старости? Как будто они наводят ужас на саму смерть».

По пути в Херизау обсуждаем критический ответ одного романиста на мою отрицательную рецензию, опубликованную в газете. Роберт советует: «Смейтесь и молчите — это лучшее, что можно сделать в такой ситуации. Приучите себя терпеть легкую вонь».

XXV
29. декабря 1946
Херизау — Нидертойфен — Флавиль — Госсау

Трескучий мороз; на земле около 20 сантиметров снега. Мы едва не бежим, чтобы согреться, Роберт не надел пальто. Ему нравится серебристо-серая утренняя атмосфера. Лишь раз он становится груб, когда собака с крестьянского двора кружит вокруг нас и лает. Роберт пару шагов пробегает за ней и кричит: «Дьяволенок, оставь нас в покое!»

Спустя два часа мы достигаем Нидертойфена, в булочной нам подают кофе с молоком, булочки, масло и джем. Булочница в церкви. Ее дочка, хихикая, готовит завтрак на кухне вместе со слабоумной слугой. Роберт наслаждается свежими белыми булками; он лижет джем как кошка. Потребовалось некоторое усилие, чтобы привести его в Тойфен; несколько раз он хотел свернуть к Занкт Галлену. Он рассказывает о дедушке, Йоханне Ульрихе Вальзере, который родился здесь и имел 15 детей. В Листале у него была типография, в которой во время баденской революции печатались революционные сочинения и ночью контрабандой переправлялись через Райн.

На пути от Тойфена к Шпайхеру деревенская молодежь развлекается, катаясь на санках и лыжах. Позже становится совсем тихо и туманно. «Очень по-русски, — говорит Роберт. — Будьте осторожны, мы попали в пустынный фарватер!» Он сообщает, что из Биля происходят довольно разнородные писатели: те, кто придерживается и крайне левых, и крайне правых взглядов. Одного даже впутали в судебное разбирательство по делу о государственной измене: «Это привело меня к наблюдению, что крайности часто встречаются на рубежах обоих флангов и похожи друг на друга, как братья и сестры». Для Роберта Биль был как бы домом отдыха, в котором он мог набраться сил после берлинских лишений. С несколькими франками в кармане он вернулся туда осмеянным неуспешным автором, вложил первые самостоятельно заработанные деньги в библиотеку — в произведения классиков, выпущенные издательством Reclam, а также играл небольшие роли в спектаклях драматического общества. Но, словно укушенный змеей, он горячится, когда я говорю: «Как вы можете все время утверждать, что вы неудачник? Разве успех измеряется весом проданных книг? Многие по сей день говорят о ваших произведениях с восторгом». Однако он в совершенном отчаянии кричит в туман: «Тихо, тихо! Как вы можете говорить такое. Вы полагаете, я верю в эту ложь?» Мимо проносится всадник на тучной лошади, возможно, ветеринар общины, и быстро исчезает, словно призрак. Я успокаиваю Роберта, мы говорим о корне зла — неизменном стремлении наших писателей поучать. Лишь благодаря ошибкам личность приобретает рельеф, полагает Роберт, добавляя, что на него вылили целые ушаты дешевых советов. Когда мы обедаем в Appenzellerhof в Шпайхере, он замечает:

— Как жаль, что Келлер закис в уютном цельтвегском доме и умер, как мышь в ловушке!

— Видите, господин Вальзер, теперь и вы немного по старинке поучаете, как настоящий гражданин Швейцарии!

Вальзер улыбается:

— Верно. Но Келлеру уже все равно.

XXVI
26. мая 1947
Хернзау — Обербюрен — Нидервиль — Флавиль — Госсау

В Госсау встречаем крестный ход; мантии церковных служителей горят красным, словно цветы герани. Мы хотим отправиться в Обербюрен, в котором Роберт никогда не был. Он настаивает, чтобы мы не сходили с шоссе. Дюжина автомобилей, велосипедов и мотоциклов проносятся в опасной близости от нас. Но он сохраняет спокойствие и в доказательство того, что верность вознаграждается, а измена наказывается, рассказывает историю Евгении Гранде Бальзака. В конце концов он соглашается пойти по боковой дороге. По моему предложению мы выбираем лесную тропу справа, но Роберт предостерегает: «Кажущийся верным путь часто бывает неправильным».

Обербюрен словно лежит в корзине из деревьев. Мы читаем изречение на стене одного из домов:

Завтрак: тильзитер, масло, кофе с молоком, пиво. Хозяйка аскетична, худощава и серьезна, как Никлаус из Флюэ. Она сидит за соседним столиком и вполголоса ведет подсчеты, служанка подает на стол, по-матерински беспокоясь, чтобы мы насытились.

С кухни доносится пение псалмов; видимо, в доме собирается секта.

Я рассказываю Роберту, что в Духов день сидел прямо позади Томаса Манна на премьере Игры снов по Стриндбергу. Я обратил внимание на его длинный, заостренный нос и густые волосы, нетронутые сединой. Роберт: «Это гигиена успеха. Скольких из-за неуспешности раньше времени кладут в гроб! С юных лет у Манна было все: буржуазное спокойствие, безопасность, семейное счастье, признание. Даже эмиграция не смогла выбить его из колен. Он продолжал писать на чужбине, как трудолюбивый делопроизводитель в конторе, например романы об Иосифе, сухие, слабые и уступающие по красоте его удивительным ранним произведениям. От его поздних сочинений веет спертым воздухом кабинета, и именно так выглядит тот, кто их создал: как человек, который неустанно упорствовал за столом с бухгалтерскими книгами. Но есть нечто вызывающее уважение в его буржуазной опрятности и почти естественнонаучном стремлении расставить все детали по местам».

На привале возле деревьев с тяжелыми плодами: «Деревьям хорошо живется. Они могут приносить плоды каждый год». Дальше! Нидервиль; нас дружелюбно приветствует священник, который идет на празднество во Флавиль в сопровождении деревенских музыкантов. Снова сворачиваем на автодорогу, которая в полуденный зной сверкает, как белая жесть, а посередине, словно загустевший грязно-черный ручеек, полоса гудрона. Голова Роберта краснеет на солнце, как помидор. Но он ободряюще улыбается: «Было бы неплохо идти так до самой ночи, нога в ногу».

Госсау. В нерешительности останавливаемся перед гостиницей с широким фасадом. Мимо проходит горожанин и говорит, не поворачивая головы, вероятно, из боязни, что персонал или владелец могут увидеть, как он переманивает у них посетителей: «Идите в Krone!» Так мы и делаем, и действительно, нас вознаграждают роскошным обедом: мясной бульон, нежный шницель по-хольштайнски, бобы, морковь, лапша, салат, замороженная меренга, а к этому — красное испанское вино по настоятельному желанию Роберта. За соседним столиком толстопузый трактирщик, волоча ногу, объясняет другим посетителям, как разделывать индюка. Нам нравится обстоятельность, с которой он говорит о деле, и любовь к нему, резонирующая с кажущимся холодным тоном.

Разговор о недавно умершем Шарле Фердинане Рамю. Роберт признает, что он самый выдающийся писатель французской Швейцарии. Но находит его регионализм устаревшим, а иногда и неестественным. В наши дни искусство должно обращать взор на все человечество, а не на родное крестьянство, которое уже нашло в Готтхельфе своего неподражаемого певца. Я сознаюсь, что меня восхищает меланхоличный аристократизм графа Эдуарда фон Кайзерлинга, Гармонию и Яркие сердца которого я недавно прочитал. Встречался ли Роберт с ним когда-нибудь?

— Да, иногда, в Мюнхене в кафе Stephanie, где он сидел в гордом одиночестве перед рюмкой коньяка, почти ослепший, бездеятельный среди шумных дельцов, желавших как можно скорее сделать карьеру. Он показался мне великолепным, как лев.

В ответ на мой вопросительный взгляд Роберт объясняет:

— Лев — это ведь король. Вымирающий типаж. Таким был Эдуард фон Кайзерлинг.

Величие его прозы очаровывает Роберта: «Настоящим мастерам совершенно не нужно разыгрывать из себя мастеров. Они просто мастера — и баста!»

Во время вечерней прогулки Роберт подмечает вспоминая сегодняшних церковных служителей:

— Я заметил, что многие священники ведут себя так, словно до сих пор живут во времена Лютера, Кальвина, Цвингли или Буллингера. Они судорожно стремятся к аскетизму, отсутствия необходимости в котором не осознают. Но они считают, что обязаны следовать традициям, хотя сегодня у них есть дела гораздо важнее.

— Например?

— Меньше толковать о Боге и чаще поступать согласно Его заповедям.

XXVII
3. ноября 1947
Херизау — Оберберг — Абтвиль — Энгельбург — Занкт Галлен

Черное как копоть небо.

— Вы завтракали?

— Нет, а вы?

— Тоже нет!

— Ладно: сначала живот, потом остальное.

В скудно освещенном привокзальном трактире терпим неудачу. Официантка сожалеет, что не может подать нам кофе. Не хватает молока. Итак, мы идем через тихую деревню. В пекарне я спрашиваю, можем ли мы что-нибудь съесть. Пахнет свежеиспеченным хлебом; пекарь как раз длинной деревянной лопатой сажает несколько буханок в жерло печи. Нет, отвечает он, жена у родственников. Невезение! Третья попытка увенчалась успехом, в трактире. Но завтрак скверный и дорогой, дочь трактирщика угрюмая. Роберт тоже.

Молчаливый поход к замку Оберберг, расположенному на возвышенности. Вид желтого, как мед, пламени фруктовых деревьев, кажется, несколько смягчает Роберта. Мы входим в замок, построенный примерно в середине XIII в., который с 1924 г. принадлежит кооперативу. Слуга оказывает нам любезность, открывая двери в часовню, оружейную палату, камеру пыток и спальню, в которой Роберт нежно проводит рукой по ситцевым занавесям кровати с балдахином. Я несу чайник на кухню для приходящей домработницы. Роберту нравится в теплом общем зале, но дочка трактирщика возится со спичками за нашим столом и заставляет его нервничать. Мы идем дальше. Проливной дождь. Небо словно хочет высечь землю водой. У Роберта зонт, у меня — потертое пальто. Мы идем зигзагами через поля и леса, через глубокое ущелье и через Абтвиль в Энгельбург. Порой Роберт останавливается, изумленный видом красно-бурой осенней листвы, и что-то неразборчиво бормочет. Перед виллой, увенчанной башенкой, я замечаю: «Это могла бы быть вилла из Помощника!» Озадаченный, он отвечает: «В самом деле, тот же стиль. Так выглядела вилла Под вечерней звездой, в которую я однажды вошел в качестве прислуги и так же ее покинул».

Дождь льет все сильнее, мы постепенно промокаем, как утопленные коты, и я предлагаю сесть на трамвай на окраине Занкт Галлена. Однако Роберт считает, что нужно держаться. Что ж, хорошо!

В конце концов мы, насквозь мокрые, оказываемся в закусочной третьего класса и забиваемся в угол, чтобы никто не видел пруды, которые собираются вокруг нас. Рагу из заячьих потрохов с приправами. Роберт посмеивается. За десертом я упоминаю о том, что квакерам дали Нобелевскую премию мира. Он спрашивает: «Знаете ли вы, что их лидер, странствующий проповедник Уильям Пенн, триста лет назад основал штат Пенсильвания и мечтал о Лиге наций? Цшокке рассказывает о нем в одной милой новелле». Во времена Цшокке еще умели писать изящные новеллы: «Сегодня писатели терроризируют читателя тучной докучливостью. То, что литература ведет себя столь империалистски — неприятный признак времени. Раньше она была скромной, благонравной. Сегодня у нее властолюбивые замашки. Народ должен быть ее подданными. Это нездоровая эволюция».

Под вечер Роберт хочет вернуться в Херизау пешком. Но понимает, что с него течет, а потому он может вызвать в лечебнице нежелательный переполох. Только в купе я узнаю причину его глубокого расстройства: отныне мне разрешено посещать Роберта только по воскресеньям. В будние дни он должен работать, как и другие пациенты.

— Главврач же мне прямо сказал, что я могу гулять с вами когда и сколько захочу!

Роберт, серьезно и твердо:

— Главврач! Je m'en fiche^[9]. Я не могу считаться исключительно с господами врачами. Я должен принимать в расчет и пациентов. Разве вы не понимаете, что, будучи привилегированным, я бы поступил с ними неделикатно?

XXVIII
4. апреля 1948
Херизау — Дегерсхайм — Херизау

Луга, покрытые едва начавшим таять снегом, сверкают, как драгоценности, когда мы совершаем прогулку в Дегерсхайм. Мы говорим о Максе Броде, он сейчас в Цюрихе. Роберт вспоминает, что в 1919 г. их с Бродом опубликовали в одной ляйпцигской газете. Я рассказываю, как заведующий конторой, под началом которого Франц Кафка работал в бюро по страхованию рабочих от несчастных случаев, сравнивал последнего с мечтательными вальзеровскими персонажами и как Кафка рекомендовал интересующемуся литературой начальнику приобрести Семейство Таннер. Также Кафка часто и с большим энтузиазмом говорил о Якобе фон Гунтене и читал Броду берлинскую прозу Роберта, особенно этюд Горные залы^[10], из которых он имел обыкновение прямо-таки Изысканно декламировать фрагмент: «Трактирщик совершает внимательный вышибательный круг по заведению. Он заботится о приличиях и хороших манерах. Сходите туда как-нибудь, говорю вам, ну!» Но Роберт лишь сухо замечает, что в Праге нашлись бы более захватывающие вещи для чтения, чем вальзериана. Уже в XIV в. там был знаменитый университет, который долгое время был цитаделью немецкой культуры. Она была утрачена в результате немыслимой узколобости национал-социалистической политики. Сам Роберт никогда не был в Праге, но помнит, что около 920 г. чешскую княжну Людмилу задушили язычники по наущению ее невестки Драгомиры. Кстати, мировая история знает множество очаровательных женщин-убийц. Затем он обращает мое внимание на основателя чешского фельетона Яна Неруду, у которого давным-давно читал в сборнике Малостранские повести, выпущенном издательством Reclam, о Праге, где все было таким же уютным, как у Диккенса.

Окольными путями в лес. Пахнет влажной землей и весной. Мы карабкаемся наверх через мелкие заросли, пока не оказываемся на лугу, сплошь покрытом темно-синими горечавками и осино-желтыми первоцветами. Приметив пролетавшую мимо сороку, Роберт хочет подняться еще выше. В конце концов колючие изгороди препятствуют дальнейшему продвижению. Роберт соглашается с моим замечанием: «Будем умнее Хитлера и начнем отступление, пока еще можем!» Спустя четверть часа стоим перед гостиницей Zum Fuchsacker. Пожилая супружеская пара приносит нам масло, сыр и кофе. Черно-рыжая кошка запрыгивает на скамейку, ластится, потираясь о наши колени, и подманивает фокстерьера, который садится на задние лапы и тоже клянчит «второй завтрак». Позже в общий зал входят пожилые родственники владельцев гостиницы — крестьянская супружеская пара с характерными, умными аппенцелльскими лицами. Мужчина рассказывает, как его хронический аппендицит исчез благодаря натуропатической мази. Хозяин подсаживается к нам и рассказывает об охоте на барсуков: собаки часто рискуют жизнью, доставая из нор животных, которые могут весить до полуцентнера. Крестьянка добавляет, что однажды один из барсуков в норе оказался горбатым. Вытащить его было практически невозможно.

Наконец вырываемся из уютного общества и еще час бродим по лесу, прежде чем пообедать в Sterne в Дегерсхайме. Роберт заказывает рубленую телятину, рёшти и меренгу. По дороге домой беседуем о военной службе. Роберт говорит:

— В Берне мне все же пришлось поступить на службу. Нас часто откомандировывали на Юру, однажды в Занкт Моритц и Мизокс. Пока мои товарищи храпели, я вычитывал в сарае при свете керосиновой лампы корректуру Жизни поэта. Кажется, это было в 1918 году.

— Сколь малого вам недостало, чтобы стать писателем, пишущим по-французски! Разве в Биле не говорят и по-немецки, и по-французски?

— Верно; в соседнем Лёйбрингене или Эвиларде французский уже преобладает. Но мне бы никогда не пришло на ум писать на двух языках. Одно то, что я научился прилично писать по-немецки, стоило мне больших хлопот. Да, одна певица из бернского городского театра, которой я подарил свою книгу, имела toupet^[11] вернуть ее мне со словами: «Прежде чем писать рассказы, выучите немецкий».

XXIX
23. января 1949
Херизау — Занкт Галлен — Фройденберг

Небо как на картинах Сегантини. Лыжники группами садятся в поезд до Аппенцелля. В лучах утреннего солнца снег сверкает, словно зеркало. Роберт в новой серой шляпе стоит на вокзале. Он заводит разговор об Эрнсте Цане, которому завтра исполнится 82, и восхищается его профессиональными качествами, хотя его книги кажутся ему местечковыми. Но каким отеческим достоинством должен был обладать Цан даже в юности, чтобы недоверчивые жители Ури избрали его бургомистром, судьей по уголовным делам и председателем земельного парламента! Затем, намекая на столетие Аугуста Стриндберга, которое отмечалось вчера, он рассказывает, как около 20 лет назад в Берне видел Гертруд Айзольдт в постановке Фрёкен Жюли. Но это гнусная пьеса! В ней лакей соблазняет графиню. «Я мог бы убить этого мерзавца!» Стриндберг был таким же убийцей женщин, как и этот лакей. Тщеславный и жестокий. Роберт всегда его ненавидел. Днем позже он посмотрел Земного духа Ведекинда. Он совсем другой, человечнее и благороднее. Женщины сладострастно отомстили бы Стриндбергу. Как бы он ни хотел убить всех женщин, в конечном итоге они убили бы его самого. Нельзя жить и писать безнаказанно, не испытывая любви.

Я рассказываю Роберту, что летом 1947 г виделся с Гертруд Айзольдт: «Она ждала меня в пансионе на Дюфорштрассе. Изящная седовласая дама семидесяти семи лет. Она описала мне, как тогда, в Берне, оставила в вашей комнате записку о том, что с удовольствием бы вас увидела. Вы пришли в ресторан, в котором она сидела с актерами, и пригласили ее на прогулку. Она никогда не забудет, с каким швейцарским и галльским очарованием вы обратили ее внимание на скрытые красоты города. Способность замечать необычные радости жизни и озорство, с которыми вы примиряетесь с дурными манерами людей, всегда ее восхищали. Ей кажется, вы следовали правилу, которое поэт предложил влюбленным: "Будь скромен и победишь!"».

Молчание. Роберт спрашивает, как фрау Айзольдт пережила войну.

— Она сказала, что ни Первая, ни Вторая мировые войны не смогли разрушить ее до основания. Правда, русские застигли ее врасплох в Силезии, она лишилась всей собственности. «Но, — продолжала она, — моей родиной был и остается промежуток между небом и землей. Я никогда не привязывалась к имуществу, хотя и приобретала ценные вещи, великолепные произведения искусства. Когда после войны я жила в Баварии в крайней нужде, подчас не зная, чем утолить голод, мне разрешили пользоваться библиотекой Фридриха Каульбаха. Там я читала Плутарха, Геродота, Марка Аврелия, Платона, Лао-цзы, других китайских мыслителей и чувствовала себя так хорошо, как никогда прежде. Я ела сухую корку хлеба как нечто священное.

— Да, хорошо, когда лишения отбрасывают тебя к простым вещам. Сколько балласта смела война, и у прекрасного вновь есть пространство, чтобы прорасти внутри нас!

— Мы также говорили о политике, Айзольдт и я. Я помню, как она сказала, что не понимает, почему политика считается грязным делом. Ее просто сделали таковой. В сущности, она абсолютно необходима, чтобы сохранять свободу личности. Одна из главных ее целей в том, чтобы сделать людей обеспеченными, чтобы они обладали вещами, в которых нуждаются. Однако не стоит заходить настолько далеко, чтобы вещи овладевали людьми. Вот почему политика не должна допускать изобилия. Изобилие порабощает людей, а это хуже всего.

— Еще в Берлине я восхищался талантом фрау Айзольдт.

— Вы знаете, что она начинала у Райнхардта? Она сама мне рассказывала. Когда она приехала в Берлин, Райнхардт дал ей роль в постановке одноактной пьесы Стриндберга Молчащие. Сначала на эту роль планировалось взять другую миловидную актрису, но она была так глупа, что ее заменила Айзольдт. В этой роли она не произнесла ни единого слова. Однако ее мимика и жесты произвели на Райнхардта такое впечатление, что вскоре он настоял, чтобы она сыграла в Ханнеле Хауптманна и в Саломее Оскара Уайлда. Тогда, в Цюрихе, она сказала мне: «Я с самого начала принадлежала авангарду. Новые берега, новые океаны — вот чего я жаждала. Поэтому меня выбирали режиссеры, предпочитавшие совреиеиные сложные женские характеры. Ведекинд, Метерлинк, Стриндберг, Клодель. Как бы мне хотелось еще раз погрузиться в новое искусство, которое обязательно придет, великое и яркое — вероятно, из Азии! Сегодня я гожусь разве что на роль бабушки. Но мое сердце осталось таким же беззастенчиво юным!»

— Бывают художники, которые никогда не стареют. Гертруд Айзольдт — одна из них.

— Должно быть, она тоже вздохнула, когда все, кто окружал ее, умерли: Шпиттелер, Хауптманн, Райнхардт. «Я не последую за ними, — сказала она тогда в гостиной пансиона, — даже если они уже на облаке 778, а я все еще копошусь в пропасти». Ей не хочется покидать землю, на которой так славно жить, если стремиться к высокому и чистому. Потом она спросила: «Помните речь, которую Виктор Гюго произнес на столетии Вольтера? Разве она не великолепна? Я часто ее цитировала. Есть ли что-нибудь более мужественное и свободолюбивое? Кстати, мне часто бросалось в глаза, что актеры преклоняются перед феминностью, а актрисы — перед маскулинностью. Я не исключение».

— Вы видели с тех пор фрау Айзольдт?

— Нет. Она не была так восхищена Швейцарией, как большинство иностранцев. Швейцария не кажется мне раем, призналась она. От швейцарцев не исходит счастья, и в этом суть. Хорошая еда для нее еще отнюдь не рай; нашей стране недостает духовно-душевной пищи. Ее истинная родина там, где отважно преодолеваются страдания и господствует содружество всего доброго. Эту родину, которая не имеет ничего общего с национализмом, никто ни у кого не может отнять. Во время войны и после она часто приходила на могилу матери, чтобы найти там покой. Она часто там горько плакала. Но когда она увидела, что любовь все еще заставляет молодые сердца верить, что земля постоянно обновляется, что животные имеют мужество существовать, следуя природным инстинктам, ее душа снова озарилась светом.

Так мы часами беседовали об актрисе и берлинских театральных впечатлениях Роберта. Его память необыкновенна. Он спрашивает, посмотрел ли я в канун Нового года «Все хорошо, что хорошо кончается» Шекспира. Когда я отвечаю «да!», оказывается, что он прекрасно помнит даже второстепенных персонажей. Он никогда не видел этой пьесы, но читал ее в Берлине... 40 лет назад или больше.

Кофе с молоком, булочки, масло и джем в привокзальном буфете Занкт Галлена. Затем три больших кружки светлого пива, после чего я предлагаю: «Не прогуляться ли нам еще немного по городу?» Роберт, который чувствует себя в своей тарелке: «Собственно, зачем? Давайте останемся здесь и прямо сейчас пообедаем!» Рёшти по-бернски, глазунья и меренга. Затем прогулка по тихим, заснеженным улочкам. Перед монастырем, из окна которого выглядывает молодой священник, Роберт замечает: «Он тоскует по дому, который остался снаружи, а мы тоскуем по дому внутри». Пожилая женщина с растрепанными прядями белых волос из дома напротив бранится на мальчишек, которые мучают кошку. Она не прекращает неистовствовать. Создается впечатление, что она сумасшедшая. Однако Роберт не впадает в беспокойство. Он разглядывает дворы и сады, будто это волшебные острова. Мы поднимаемся выше на Фройденберг, мимо заледенелых прудов в заснеженный лес. «Словно в сказке», — шепчет он, осторожно кладя руку мне на плечо.

XXX
15. апреля 1949
Херизау — Дегерсхайм

По-летнему жарко. Прогулка в Страстную пятницу в Дегерсхайм, где мы отмечаем 71-й день рождения Роберта; блюдо из щуки. Перед лугом, усеянным лютиками и горечавками, он замечает: «И все же в сравнении с природой мы все остаемся халтурщиками».

С момента отставки Бисмарка немецкая политика стала преступной. Кайзер использовал любой удобный случай, чтобы прижать французов. С тех пор в немцах нет величия.

Современные писатели кажутся Роберту маменькиными сынками. Они не выносят неудач:

— Обиженный тут же бежит к «маме-публике» и причитает, что с ним скверно обошлись. Обратите внимание на лица.' Некоторые выглядят как настоящие негодяи и убийцы. Хорошим людям, возможно, вообще нечего делать в искусстве. Если художник хочет создать нечто интересное, то должен привести с собой демона. Ангелы не художники.

— Но где демоническое начинается и где оно кончается?

— Да, границу сложно провести.

— Я сталкивался с подобным, у меня был сослуживец... С коротко подстриженными седыми волосами он выглядел едва ли не как каторжник. Большую часть времени он держался в стороне, и когда мы после переклички исчезали в трактире, можно было видеть, как он, одинокий, сидит, задумчиво подперев руками голову. Нечто сектантское, своенравное исходило от этого человека. Но долгое время я считал его невинной кроткой душой, вызывавшей у меня скорее сочувствие, нежели ужас. Кроме семьи, столярного дела и лазанья по горам его ничто не интересовало. Как солдат он честно исполнял долг и после курсов скалолазания даже получил ефрейтора. Однако его, словно сговорившись, в свободное время держали подальше от прочих, в таких натурах массы инстинктивно чуют асоциальный элемент. Он не был ни популярен, ни непопулярен. Он был просто нулем, и, возможно, занимал бы меня так же мало, как и других, если бы однажды во время караула мне не представился случай мельком заглянуть вглубь его души.

Дело было так. В сумерках я вернулся в расположение части в почти лирическом настроении. Над землей трепетал неописуемо красивый тихий вечер. Громадные глыбы скал, среди которых расположилось крепостное сооружение Зарганс, выглядели как серая слоновья кожа. Замок по ту сторону границы, возвышавшийся на холме в Лихтенштайне. казался в фиолетовом свете призрачным, а на него смиренно взирала маленькая церковь, расположенная ста метрами ниже и словно высеченная из камня. Леса и пшенично-желтые поля, высокий тростник и щетинистые луга, над которыми парила пара хищных птиц, охотившихся на мышей, — атмосфера, как на картинах Альбрехта Альтдорфера.

Ефрейтор оторвал меня от всего этого великолепия разговором о своей профессии. Он рассказывал о множестве опасностей, с которыми приходится сталкиваться в столярных мастерских. По его словам, он сам нередко был близок к тому, чтобы остаться изувеченным. Он привел десятки примеров, как машины не только приносят людям пользу, но и стремятся сократить им жизнь. Он с предельной точностью продемонстрировал, где располагались его коллеги по цеху в момент, когда происходило несчастье. Он показывал, как оторванный станком палец или руку отбрасывало в сторону, как деревянная рейка вонзалась прямо в грудь стоящему в пяти метрах строгальщику, словно выпущенная из арбалета, и как пожилой отец, наблюдавший в мастерской за работой сына, по неосторожности лишился головы, не заметив пилы. Поразительно зловещим было то, что кроткий на вид ефрейтор сопровождал все страшилки немалым юмором. Он смаковал каждую подробность, какую только мог вспомнить, и когда добирался до кульминации, всякий раз смеялся так весело, словно рассказывал анекдот. Близость смерти, казалось, воодушевляла его. В чертах его обычно непроницаемого лица появилось страстное возбуждение, глаза заблестели, а правая рука, на которой недоставало большого пальца, помогала очерчивать образы. Эта драматическая беседа длилась более часа. В заключение я сказал рассказчику: «Тебе бы больше подошло ремесло палача!» Он рассмеялся, демонически и печально.

После Роберт вспоминает о Бесах Достоевского: в заметках к роману князь Ставрогин пророчествует, что люди постепенно становятся либо ангелами, либо бесами.

XXXI
18. сентября 1949 День покаяния и молитвы
Магденау — Бубенталь — Флавиль — Херизау

Разговор о самоубийстве драматурга Цезаря фон Аркса. Это дает Роберту повод обстоятельно высказаться на тему отношений писателей и общества. По его мнению, общество должно мучить писателей: «Там, где художники не находятся в напряженных отношениях с обществом, они быстро ослабевают. Они не должны позволять себя баловать, в противном случае будут чувствовать, что обязаны мириться с обстоятельствами. Никогда, даже во времена крайней нужды, я не позволял обществу купить меня. Свобода для меня всегда была важнее».

Прекрасный осенний день сопровождает нас через одинокий Тоггенбург, мимо звенящего колокольчиками стада и изобильных фруктовых деревьев. Около полудня мы достигаем женского монастыря Магденау, который в 1244 г. был подарен монахиням ордена цистерцианцев камергером церкви Занкт Галлена Рудольфом Гилем и его женой. Роберт внимательно рассматривает вход в богадельню. Монахиня прошмыгнула мимо нас как мышка. Роберт напоминает мне, что энциклопедист Дидро, помимо шедевра Племянник Рамо, изображавшего циничного лентяя и переведенного Гёте на немецкий язык по совету Шиллера, написал роман Монахиня — книгу столь же смелую, сколь и искреннюю, о муках прекрасной монахини. Ее против воли заточили в монастырь, жестоко издевались, а одна из настоятельниц подвергала ее сексуальным домогательствам. Роберт с большим уважением говорит об этой книге, которую читал в издании с порнографическими иллюстрациями.

Примерно в двух километрах ниже монастыря, в маленькой очаровательной долине, расположена построенная в романском стиле церковь Бубенталь, где по сей день сохранились старые скамьи. С другой стороны, живопись и скульптура в церкви новые и вкусом не отличаются. Рядом лесопильня. По пути Роберт останавливается перед местом, где во время тоггенбургских беспорядков был казнен настоятель монастыря Занкт Галлен Кристоф Либер.

Обед во Флавиле. Обратно через лес. Несколько вялый из-за обильной трапезы, Роберт лишь вкратце рассказывает о сбежавшем из концлагеря польском еврее, его соседе по комнате. Он эпилептик, бахвалится своими успехами. Роберт дистанцируется от него, у поляка лицо преступника.

XXXII
5. февраля 1950
Занкт Галлен — Розенберг — Ноткерсэгг — Занкт Галлен

Мягкое предвесеннее воскресенье между хмурыми и дождливыми днями. В первой половине дня гуляем по кварталу с особняками Розенберга, после обеда посещаем Drei Linden и возвышенность Ноткерсэгг. Под нами Занкт Галлен, порой в легких клубах тумана. В кондитерской Роберт скручивает бесформенную сигарету. Так как она плохо набита, при попытке ее прикурить возникает маленькое пламя. Сидящая рядом пара хихикает; они, очевидно, считают Роберта крестьянином и не от мира сего. Он рассказывает, что в лечебнице сейчас развязывает и сортирует бечевку для почты. Но и эта работа его устраивает. Он берется за то, что дают.

Странный разговор о добродетели и пороке. «Люди гораздо больше гордятся пороками, чем добродетелями, особенно в юности. Я тоже когда-то был таким, водился в Цюрихе с легкомысленными, дерзкими парнями, оставил службу ради стихов и писал Школьные сочинения Фритца Кохера». Я рассказываю, что видел в Веденсвиле любительский спектакль по пьесе Шекспира Двенадцатая ночь. «Веденсвиль? Дорогие воспоминания. Вы ведь читали о нем в Помощнике, где я также описал свою работу на резиновой фабрике в Винтертуре. Но это продлилось всего несколько недель, прежде чем вступить в должность в Веденсвиле, мне пришлось еще на восемь недель встать под ружье».

Разговариваем о Берне. Роберт спрашивает, кого я оттуда знаю. Я называю несколько имен. Я почти всегда бывал там по военной службе. С кем Роберт поддерживал отношения в Берне? Он поворачивается ко мне и говорит едва слышно: «С самим собой!»

XXXIII
23. июля 1950
Херизау — Швелльбрунн — Херизау

Когда я прибываю в Херизау привычным мне поездом, Роберта на вокзале нет. Я удивлен. Он обычно пунктуален! Полчаса кружу по станционному зданию. Затем звоню в лечебницу. Санитар говорит, что Роберт уже давно в пути. Он не может объяснить, почему мы не встретились. Подождите еще. Отправляюсь к лечебнице. На табличке читаю, что решение о ее строительстве было принято законодательным собранием в апреле 1906 г. Фабрикант Артур Шисс пожертвовал 800 000 франков. В его завещании есть слова: «Прекрасная привилегия имущих и благородный долг богатых — добрую часть того, что они нажили, отдать в распоряжение общественности, в первую очередь ради заботы и социального попечения».

Я сообщаю о себе консьержу и сажусь с сигаретой на скамейку в тени сада. Вскоре приходит заместитель главного врача, д-р Ханс Штайнер. Он ведет меня к себе. Трое славных детишек босиком следуют за нами. Позже приходит жена доктора, которая, смеясь, рассказывает, что однажды я описал ее в газете как скромную служащую воздушной гвардии. Д-р Штайнер говорит, что Роберт — «борющийся» пациент, он добросовестно выполняет положенный объем работы. Однако в остальном он принадлежит к числу нелюдимых обитателей лечебницы. Если заговорить с ним об искусстве, он тотчас замыкается.

Когда сообщают, что Роберт прибыл, я выхожу ему навстречу. Я замечаю по нелюбезному приветствию (когда я протягиваю руку, он отодвигается на метр, словно я дикобраз), что он расстроен. Он не может понять, почему мы не встретились. Ровно в восемь часов он был на станции Херизау, но через несколько минут направился в Госсау, полагая, что ему неправильно указали место нашей встречи. Затем из Госсау он поплелся в лечебницу и решил, что день испорчен. Я: «Я прибыл тем же поездом, что и всегда. Но он опоздал на четверть часа». Роберт, совершенно озадаченный: «Значит, я недостаточно долго ждал?» Я киваю и предлагаю (на часах 10:30) неторопливо прогуляться до деревни и поесть. Но он не хочет ничего об этом слышать. Он хочет выбраться из Херизау — в Швелльбрунн. All right Мы быстро находим тему для разговора, которая будоражит Роберта во время прогулки по пустынным проселочным дорогам, извивающимся к вышине: Корея. Роберт:

— Вы имеете в виду Дона Корреа?

— Нет, я имею в виду войну в Корее!

— Разве Дон Корреа не в тысячу раз интереснее? Вы ведь знаете прелестный рассказ Келлера о португальском мореплавателе, в котором нравственность так естественно соединилась со свободолюбием?

В течение получаса он все сильнее неистовствует из-за американской интервенции в Корею:

— Вы видели лица этих висельников и бандитов? Чванливые, заносчивые и разбойничьи. Какое дело американцам до освободительной борьбы древнего культурного народа? Конечно, со своей суперсовременной военной машиной они все разгромят и одержат победу. Но как загнать зверя «капитализм» обратно в клетку? Это более сложный вопрос. Во всяком случае, истинное просвещение обитает не в Вашингтоне.

Тем временем стало нестерпимо жарко. Духота валит с ног. Наш быстрый темп, кажется, утомил Роберта. Он внезапно замолкает и больше ничего не принимает во внимание. Его лицо становится багровым. Он нервно проводит рукой по лбу. Пока я снимаю куртку и перекидываю ее через плечо, он держит жилет и пиджак застегнутыми. Я говорю:

— Не отдохнуть ли нам немного в тени?

Но он перебивает и резко отвечает:

— Не заботьтесь обо мне! C'est mon affaire^[12]. Пусть каждый контролирует себя сам.

Итак, дальше! Вверх и вниз по холмам, через леса и луга, наконец, по автодорогам. Роберт сбавляет темп и иногда останавливается, раздраженный. Я боюсь, что у него случится инсульт. Наконец начинается дождь. Сначала легкий, в воздух поднимается пыль. Затем льет как из ведра. Мы оставляем зонтики закрытыми и стоим словно под мощным душем. Дождь хлещет нас по лбу. В конце концов мы сидим где-то в Швелльбрунне за рёшти, глазуньей, пивом и печеньем. Роберт бросает на меня примирительный взгляд и улыбается. Но оттаивает он совсем ненадолго. Он категорически отвергает мое предложение сесть на почтовое авто: «Для чего нам ноги?» Что ж, ладно! Через четверть часа снова начинает лить, сильнее прежнего. Вскоре мы полностью промокаем, несмотря на зонтики. Я вижу приближающееся позади почтовое авто и робко повторяю предложение им воспользоваться. Ворча, Роберт соглашается. В конце концов в привокзальном буфете Херизау на душе у него светлеет. Он оживленно интересуется смертью Хайнриха Манна, о которой ничего не знал, и позволяет мне рассказать ему историю о бомбардировке Дрездена, которую я слышал из уст вдовы Герхарта Хауптманна и ее сына Бруно.

Долгое рукопожатие на вокзале.

XXXIV
6. апреля 1952
Роршах — Штад — Бухен — Винахтен-Тобелль — Хайден — Бухен — Штаад — Роршах

Роберт производит впечатление неприветливого и сбитого с толку, я предлагаю доехать до Роршаха. Вероятно, он подозревает, что у меня есть план, который может вывести его из равновесия. В купе для курящих мы практически не говорим. Он скручивает неуклюжие сигареты и нервно дымит себе под нос. Затем отправляемся в сторону Штаада. Песчано-серое ранневесеннее небо и земля нежно сливаются воедино на краю Боденского озера. Ни кораблей, ни людей. Мы поднимаемся и спускаемся к деревушке Бухен; дети и взрослые отправляются праздновать конфирмацию. Деревенская атмосфера Вербного воскресенья! На этот раз Роберт предпочитает пойти вправо от Бухберга. Ему хочется в лес, где потише. Как охотничья собака, он бредет впереди меня меж пихт, буков и кустарников, без пальто, склонив голову и ссутулившись, повесив иссиня-красные от холода руки. Наконец мы попадаем в Винахтен-Тобель, миловидную станцию зубчатой железной дороги Роршах — Хайден. В этой деревушке мы наслаждаемся свежим аппенцелльским сыром и кофе. Трактирщик со скрипучим голосом, страдающий отеком гортани, участвует в обычной беседе о погоде, виноградниках и высоких ценах на дрова. Затем в Хайден, там идет снег. Около полудня мы снова ползем по скользким склонам в Бухен. Снег стремительно переходит в дождь. Когда мы проходим мимо прелестного частного парка над Штаадом, Роберт тихо шепчет: «Как сказочный замок у Айхендорффа!»

Обед в Роршахе. Затем в кондитерскую, там ужасно шумят несколько подростков-негодников. Из-за моей невнимательности садимся не на тот поезд, он вместо Занкт Галлена следует в Романсхрон. Я трактую эту неудачу как везение, поездка вдоль пустынного, залитого солнцем берега — настоящее красочное чудо серо-желто-голубых оттенков. Но недоверчивость Роберта вновь усиливается. Вероятно, он подозревает, что за этой «неудачей» стоит умысел. Он расслабляется только тогда, когда мы в Романсхроне садимся в поезд до Занкт Галлена и медленно едем домой между лугами и фруктовыми деревьями. Смертельно устав от нервного перенапряжения, я засыпаю и просыпаюсь незадолго до прибытия в Занкт Галлен. В буфете Роберт заводит разговор о К. Ф. Майере: «Вы ведь знаете, что я ценю его, особенно Йюрга Йенача. Но в тех местах, где его стиль становится скалистым и монументально отвердевает, он мне чужд. Язык должен оставаться плавным».

Разглядывая фотографию одного признанного художника, дешевого имитатора: «Взгляните на его голову! Ни один критик не смог бы так жестоко продемонстрировать всю его ограниченность, как собственная голова!» Вскоре после о писателе, ставшем снобом, который повсюду ищет знакомства с великими современниками и хвалится дружбой с «хорошим» обществом: «Все же нет ничего глупее, чем духовное высокомерие. Этот человек постоянно освещается другими, поскольку сам не светится».

XXXV
Рождество 1952
Херизау — Энгельбург — Занкт Галлен — Хагген

«Куда отправимся?» — спрашивает Роберт на вокзале Херизау. Дождь несильный, но стойкий. Небо словно покрыто тонким слоем угольной пыли. Роберт без пальто, с зонтом в руке. Делаем пару кругов вокруг вокзала. Затем Роберт поворачивает на дорогу, ведущую вверх, на юг. Примерно через сто метров предлагает: «Давайте все же воспользуемся дорогой ниже!» Мы немного проходим. Но затем он снова поворачивается:

— Вы действительно ничего не запланировали?

— Нет, совершенно ничего. Я иду, куда вам хочется!

В конце концов мы вновь стоим на дороге выше.

Он мешкает и говорит: «Та, что ниже, пожалуй, лучше!» И вот наконец мы идем к Энгельбургу. Табличка возле дороги указывает, как добраться до крепости Херизау. Роберт рассказывает, что в общине их две, одна неподалеку от лечебницы. Обе отреставрированы, что кажется ему бестактным: «Еще одно свидетельство бедности нашего поколения. Почему бы не позволить прошлому уйти под землю и истлеть? Разве руины не прекраснее того, что залатали? Архитекторы, которые откапывают забытые сокровища и благоговейно хотят вернуть средневековым зданиям прежний облик, были бы разумнее, если бы создали нечто новое, индивидуальное, чем мы могли бы гордиться. Один из них, бывший чех, жил в Биле. Стройный человечек с иссиня-черными волосами. Он восстановил южную часть Эрлаха, сгоревшую во время Первой мировой».

Дождь усиливается. Останавливается водитель и предлагает нас подвезти. Мы вежливо благодарим. Роберт: «Такого со мной никогда не случалось! Но пешие прогулки приносят больше пользы, чем езда. Вскоре человеку уже не понадобятся ноги, если лень будет распространяться такими темпами».

Тишина в деревнях, только кошки бродят. Ребенок с куклой на руках с гордостью объясняет мне: «Младенец Христос подарил мне школьный ранец!» Он несет его на спине.

К конюшне приклеен плакат театрального общества: Анна Кох, убийца из Гонтена. Роберт рассказывает, что из ревности она столкнула соперницу в пруд и 1849 г. была казнена. Сильная девушка так не хотела умирать, что даже на эшафоте боролась с палачом. В лечебнице до сих пор иногда говорят об этой убийце, которую лично он осуждать не может, поскольку она, возможно, действовала из благородных побуждений. Роберт вообще ярый противник смертной казни — беззакония, к которому он испытывает отвращение. Позже, в привокзальном буфете Занкт Галлена во время обеда, разрезая морской язык:

—. А вообще, кто такой убийца? Вы можете сказать? — он пристально смотрит на меня.

— Нет, границы слишком расплывчаты.

Он, после продолжительной паузы:

— Разве успешный писатель не является в некотором смысле убийцей?

Позже говорим о Родионе Раскольникове. Мы оба считаем это произведение одним из самых волнующих детективных романов мировой литературы. Роберт говорит, что Достоевский не смог бы его написать, если бы не пережитое на эшафоте и в Сибири. «В жестоких страданиях все же есть смысл. Просто мы часто не можем его осознать».

Тема осовременивания художественных произведений также вызывает у Роберта множество ассоциаций. Я сообщаю, что недавно в цюрихском театре была показана самовольная интерпретация Бури Шекспира, осуществленная немецким кинорежиссером Эрихом Энгелем. Роберт: «Шекспир и Шлегель не нуждаются в том, чтобы с ними хитрили, и тот, у кого нет времени смотреть несокращенного Шекспира, должен просто остаться дома и читать Вики Баум. Мне доводилось видеть сокращенные издания произведений Жан Пауля и Готтхельфа. Они были невыносимы, именно длина и повороты, излишние широта и высота составляют их красоту. Я до сих пор радуюсь тому, что однажды некий Якоб Вальзер с треском провалился в Берлине с изуродованной Пентесилеей Кляйста».

О праздновании Рождества в лечебнице Роберт говорит односложно: «Это для детей. Мы, старики, слишком стары для такого». Его склонность держаться подальше от людей сегодня особенно бросается в глаза. Еще утром он, словно бродяга, потянул меня прочь от прохожих дорог к обледенелым заболоченным лесным тропам. Мои слабые возражения насчет того, что я умираю от голода, поскольку встал в половине шестого утра и не завтракал, а вдобавок хожу с заледенелыми, промокшими ногами, так как моя армейская обувь, очевидно, недостаточно прочная, не производят на него никакого впечатления. En passant^[13] он рассказывает, что единственные его несколько тысяч марок, полученные им при содействии Вильхельма Шэфера в счет почетной премии от Женского союза почитания райнских писателей, частично накопленные с гонораров, были утрачены из-за инфляции. С тех пор он жил в нищете. Но Женский союз пригласил его в Ляйпциг — подписать несколько сотен книг. После этого он отправился в Берлин к брату Карлу, который был болен.

Светит солнце, когда мы покидаем буфет после рождественской трапезы, приправленной вином Dôle de Sion. Мы поднимаемся на противоположную от Розенберга возвышенность, с которой между пихтами и ольхами открывается вид на покрытую глубоким снегом цепь Зэнтис и Фёгелинзегг. Мы наслаждаемся ранневесенним часом, восхваляя лес, мерцающее издалека Боденское озеро и радость от прогулки. Роберт, однако, устал сильнее моего, часто поскальзывается и предлагает сесть на поезд до Херизау в Хаггене. Некоторое время торчим на вокзале без дела, после чего я тороплю его вернуться домой, там его, возможно, ждет еще один рождественский ужин.

Поколебавшись, он уходит. Я еще долго смотрю на его круглую спину, которая придает ему вид усталого китайского носильщика.

В поезде Госсау — Винтертур у меня почти останавливается сердце. По дороге я потерял записную книжку со многими начатыми и завершенными стихами, включая одно, концовка которого пришла мне на ум сегодня утром после многих месяцев.

XXXVI
Февраль 1953

Во время последней прогулки Роберт заметил, что процесс над Анной Кох мог бы послужить материалом для Кляйста или Достоевского:

— Но необходимо добраться до истины, которая зачастую куда более фантастична, чем фантазии писателей.

— Я во всем разберусь и пришлю вам результаты своих разысканий накануне следующей прогулки.

XXXVII
12. апреля 1953
Херизау

Три дня до 75-летия Роберта. По телефону врач сказал мне, что в Appenzeller Zeitung появилась большая статья о Роберте, в которой я упоминаюсь как его опекун и единственный друг. Ожидаю сегодняшнюю встречу в смешанных чувствах. Не будет ли он сейчас особенно недоверчив?

Но нет, он встречает меня под голубым, как незабудка, небом таким сияюще-радостным, каким бывает редко, и сразу соглашается отправиться скитаться по окрестностям Херизау. В гору, с горы. В садах — переливы золота форзиций, нарциссов и первоцветов. Фруктовые деревья девственно-зеленые. И над всем этим — зонтик небес.

Я рассказываю Роберту о Кэтхен из Хайльбронна, которую видел в Шаушпильхаусе и был сильно разочарован. Роберт:

— Догадываюсь. Для меня этот персонаж тоже слишком послушен, словно собака. Она постоянно виляет хвостом перед графом фон Штралем. Мне даже больше нравится благородная девица Кунигунде. Она царапается и кусается, как любят мужчины. Разумеется, когда горделивые становятся вульгарными, это почти невыносимо. По-видимому, Кляйст получил отпор от одной из таких и через образ сварливой Кунигунде хотел отомстить. Необузданный, вот каким он был. Впрочем, Кляйст — странный писатель: когда он хочет быть лириком, то становится драматургом, а когда хочет быть драматургом, становится лириком, как в Кэтхен. Прошло, пожалуй, четверть века, а то и больше, как я прочитал это произведение. Но я до сих пор помню: "Преступление подкрадывается на цыпочках". Так? Как часто я встречался с Кляйстом! В Туне и на Ваннзее, где он и Хенриетте Фогель покончили с собой, я был на их общей могиле. Затем в Берлине, где кайзер процитировал отрывок из Принца фон Хомбург с балкона дворца, когда разразилась Первая мировая. Разумеется, чтобы настроить подданных против французов».

Вторая литературная тема на этом праздновании дня рождения — датчанин Й. П. Якобсен. Перед обедом в Херизау, который мы сопровождаем мутно-желтым сидром в маленькой гостинице, Роберт рассказывает мне историю новеллы Фрау Фёнс, вышедшей 70 лет назад. В ней повествуется о благородном характере состоятельной датчанки, 40-летней вдовы, которая жила в Провансе с двумя детьми. Однажды там появляется возлюбленный ее юности, который продал овцеводческий бизнес в Южной Америке. Он тотчас вновь влюбляется в бывшую подругу, на которой 20 лет назад не смог жениться из-за обстоятельств. Фрау Фёне заявляет о праве на личное счастье. Уже через несколько дней они вступили в брак. Но поскольку оба ребенка в ярости и со слезами утверждали, что мать предала их отца и их самих, супруги переезжают в Испанию, где, несмотря на горе, которое причиняет матери разлука с детьми, проводят несколько счастливых лет. Затем фрау Фёнс неизлечимо заболевает и пишет детям добросердечное прощальное письмо, в котором просит их помнить, что никто не любил ее так, как тот, кто в последний раз будет держать ее за руку. Роберт до сих пор помнит подробности этой печальной истории.

После обеда долгий разговор о загадочной смерти Сталина. «Мне всегда был противен фимиам, который клубился вокруг него, — говорит Роберт. — Окруженный раболепствующими, он стал кумиром, уже не способным жить как нормальный человек. Не исключено, что в нем была доля гениальности. Но народам лучше, когда ими правят посредственные натуры. В гении почти всегда таится злоба, которую народам приходится оплачивать болью, кровью и позором».

*

В день 75-летия настроение Роберта, судя по отчету д-ра Штайнера, было скорее скверным. Когда с ним пытались поговорить о чествовании его персоны в газетах и по радио, он отвечал: «Это меня не касается!» Как и в любой будний день, он добросовестно выполнял свои обязанности: подметал пол, после обеда клеил бумажные пакеты.

В день его рождения пошел легкий снег. Когда фрау д-р Штайнер рассказала детям, как красиво Роберт Вальзер писал о зиме, снеге и холоде, они ответили, что снег, наверное, пошел потому, что господин Вальзер очень любит зиму и сегодня празднует день рождения.

XXXVIII
30. августа 1953
Роршах

Впервые Роберт производит на меня впечатление стареющего человека, борющегося с угасанием телесных сил. Правда, зной делает сегодняшнюю прогулку особенно утомительной. Сначала у нас был план искупаться в Боденском озере. Но в Роршахе Роберт внезапно идет в другом направлении — в сторону лесов, благоухающих грибами и пихтами. Затем через поля. Вверх по холму, вниз с холма, один раз переходим вброд глубокий ручей. Роберт часто останавливается на опушке, прикладывает левую руку к уху и прислушивается. В памяти всплывают далекие мальчишеские годы, когда мы играли в индейцев. Иногда Роберт говорит сам с собой, бранится на неотесанных автомобилистов, от которых испуганно отскакивает, когда мы пересекаем дорогу, и далеко обходит лающих дворовых собак. Но что мне сегодня больше всего бросается в глаза, так это его тяжелая походка (он еле волочит ноги) и то, как часто он отстает от меня, особенно на дымящихся асфальтированных дорогах, где он с потухшим окурком меж губ и в коротких брюках выглядит как изможденный крестьянин. На голове, ставшей к полудню огненно-красной, — серая фетровая шляпа, которую он иногда сердито сдвигает набок.

Чудесный светло-голубой день с золотисто-зелеными лугами и светло-коричневыми коровами, сады, сияющие цинниями, геранями и гладиолусами. Яблоки, сливы и груши теснятся на деревьях. Дождливое лето сменяет изобильная осень.

С едой нам везет меньше. Кофе с молоком, булочки, масло и джем подает милая, но в скверном расположении духа девушка. Над нами висит распятие. Из кухни уже несколько минут доносятся крики и визг спорящих женщин и детей, которые заглушают голос милой официантки. Затем становится тише. Лишь сковородки и посуда гремят, словно продолжая ссору. Затем мы слышим бормотание из кухни. Это семья, которая читает утреннюю молитву.

По дороге Роберт спрашивает, не написал ли я еще пьес.

— Переработка фарса Нестроя Растерзанный, которую я сделал с Альфредом Польгаром и которую представляли в цюрихском Шаушпильхаузе около 20 раз, — единственное, чем я согрешил в этой области. А вы? Вы тоже пробовали?

— Да, но ничего путного из этого не вышло. Для этого нужен характер с крючковатым носом. Вспомните Шиллера!

Он рассказывает о Максе Даутендае, с которым провел в Вюрцбурге прекрасную неделю. Отец Даутендая был первым в России фотографом-портретистом. В Мюнхене Роберт также несколько раз общался с Ведекиндом. Увлекательный, но жуткий человек, полный демонических ловушек. Роберт не хотел бы видеть его на сцене: «Актерствующие поэты чаще всего слишком важничают. Искусство актера вообще переоценено. Решающим является все же то, что говорит поэт и то, как он это говорит. Во всей этой пляске вокруг Макса Райнхардта и компании есть нечто неприличное, нарциссическое. Что до меня, то даже третьесортно поставленные и сыгранные пьесы могли меня развлечь. Самое изысканное далеко не всегда самое полезное».

Мы долго беседуем о Царе Эдипе Софокла и о свободном переложении этой трагедии, выполненном Хёльдерлином. Роберт увлечен Эдипом и не считает, что сексуальные отношения между матерью и сыном — нечто однозначно отталкивающее. Из их союза могло возникнуть и нечто прекрасное, например Антигона. Однако по общественным соображениям инцест, конечно же, должен быть запрещен.

Я сообщаю Роберту о том, какие странные обычаи сохранились у ортодоксальных евреев. По его просьбе я рассказываю, как одним субботним вечером посетил ортодоксальную синагогу в Цюрихе-Ауссерзиле. Меня сопровождал еврейский поэт Лайзер Айхенранд, живший в то время в эмиграции в Цюрихе. Он вырос в семье провинциального портного в местечке неподалеку от польского уездного города Люблин и по профессии тоже был портным. Однажды его отец вернулся домой перепуганным: ему отрезали бороду антисемиты. Он неделями не осмеливался выйти из дома, большего позора невозможно было представить. Тем субботним вечером мы с Айхенрандом немного опоздали в синагогу. Молитвы и песнопения, начавшиеся в сумерках, уже подходили к концу. Но некоторые еще пребывали в экстатическом трансе, распевая псалмы с горящими глазами и энергично размахивая руками. В том же помещении другая группа людей весело говорила о делах, в том числе о семейных. У входа в синагогу два бледных мальчика вежливо подали нам руки: «Шалом!» Как и остальные, при входе мы выудили из жестяной миски по кусочку сельди, плававшей в подкисленной уксусом воде. Затем мы подошли к группе мужчин, которые, болтая, сидели за деревянным столом и наливали пиво к хлебу. В соседней комнате женщины и девушки также праздновали шаббат. Когда последние богомольцы собрались расходиться по домам, худощавый мужчина лет сорока запричитал. На идише он сообщил, что родом из Киева и обойщик по профессии. Он воевал в Израиле против англичан и арабов. Позже был завербован еврейской организацией вывозить евреев в Израиль из Венгрии и Чехословакии. Дважды был схвачен и избежал сурового наказания лишь благодаря бегству. Бумаги, которыми он размахивал, действительно содержали бесчисленные паспортные штампы и иноязычные пометки. Его собеседником был низкорослый раввин, седовласый мужчина с розовым лицом, свежим, как у поросенка. Он лукаво, но по-доброму улыбался, наблюдая за драматической жестикуляцией и причитаниями незнакомца, который собирался через Швейцарию отправиться в кибуц в Израиле. Было видно, что он привык к подобным сценам. Его веселые глаза резко контрастировали с отчаянными взглядами, которые приезжий бросал на людей, стоявших вокруг него и прислушивавшихся к беседе отчасти заинтригованно, отчасти скучающе или остерегаясь, что дело кончится попрошайничеством. Незнакомец сетовал на каменные сердца евреев Цюриха: «Никто не хочет помогать — каждый помогает только себе!» Раввин уговорил его обождать. В Цюрихе еще ни один еврей не умер с голоду. При этих словах его приятный мягкий голос поднялся до форте, поскольку еврейская пословица гласит: разъяренную собаку заставит умолкнуть лишь более громкий лай. И действительно: все сразу как будто устали от разговоров и отправились на темную улицу.

В том числе и мы с поэтом. Мы пошли в еврейский ресторан отведать холодного сазана. Там было не особо уютно: безликая закусочная, безликие люди. Пахло педантичной чистотой Цюриха. Я бы предпочел немного подлинного восточного иудаизма. Однако я услышал много интересного об обычаях ортодоксов, от которых западноевропейские евреи зачастую совершенно необоснованно воротят нос. Так, мне рассказали, что во время пасхальной Агады, посвященной исходу народа Израиля из Египта, глава семьи удобно устраивается наискосок на стуле, что символизирует свободу евреев после длительного пребывания в рабстве. Вокруг патриарха собирается семья, которой он рассказывает об исходе. Своеобразен рыцарский обычай, согласно которому в ночь с пятницы на субботу, т. е. в шаббат, супруг должен спать с супругой. Сначала он бросает свою ермолку в постель женщины. Если она не бросит ермолку обратно, а оставит ее в постели, мужчина будет знать, что он желанен. В противном случае ему придется воздержаться. Если он пренебрег этим древнейшим обычаем, раввин по заявлению жены может объявить о разводе.

«Дураками законодатели прошлого не были, — говорит Роберт. — Однако цели, которые они преследовали, зачастую толкуют слишком рационально».

XXXIX
27. декабря 1953
Роршах — Занкт Галлен

Утренний перекус в привокзальном буфете Роршаха. Пасть полупьяного человека работает, как мельничное колесо. Роберт сидит словно приклеенный. Я предлагаю пройтись вдоль светло-серого озера к Арбону. Однако он отбивается и предпочитает противоположное направление, чтобы в конце концов нацелиться на Занкт Галлен с поворотом на 180 градусов. Результат: спустя четверть часа мы, весело болтая, поднимаемся по склону, и нам открывается «вид на пять земель». Под нашими ногами зеленеет долина. Но чем дальше мы идем, тем глубже свежий снег, а Роберт, несмотря на колкий норд-ост, без пальто, я — в полуботинках. Местность вокруг Боденского озера постепенно чернеет. Мы теряем направление, поскольку довольно долго слонялись по лесу, не повстречав по пути ни одного человека. Наконец мы оказываемся на гребне горного хребта, по которому, пыхтя, продвигаемся вперед. Через полчаса я стучусь в крестьянский дом, чтобы спросить дорогу. В гостиной сидит многодетная семья; позади обеденного стола — уютная рождественская елка. На порог выходит молодой крестьянин и говорит, что мы неподалеку от Эггерсрита. Сейчас около полудня. Мы сворачиваем вниз, к Занкт Галлену. Роберт становится неразговорчив: по-видимому, он борется с усталостью. На периферии Занкт Галлена я сообщаю ему, что бывший владелец Frankfurter Zeitung Хайнрих Зимон был убит в Америке неким гомосексуалом. Это вызывает у Вальзера интерес. Он рассказывает, что Зимон купил у его брата Карла картину, на которой он, Роберт, изображен по фотографии мечтательно сидящим на валуне рядом с березой на лесной опушке. Помню ли я такое? Репродукция была напечатана в журнале Der Lesezirkel.

— Я помню эту картину; но жена вашего брата Оскара, Фридолина, рассказала мне, что, по словам вашей сестры Лизы, вы ее уничтожили!

— Может быть, — Роберт вновь погружается в молчание.

Мы садимся в трамвай до вокзала Занкт Галлена, а там заходим в буфет с такими окоченевшими лапами, что поначалу едва можем держать ложку. Долго наслаждаемся обедом, и поскольку Роберт становится приветливым, я решаюсь спросить, почему его роман Теодор, который он читал вслух в марте 1922 г. в Цюрихе, так и не был опубликован. К моему удивлению, он отвечает дружелюбно:

— После завершения я отправил рукопись в издательство Grethlein, но там не захотели ее публиковать. Куда она подевалась потом, я не знаю.

— Два эпизода из романа Макс Рихнер напечатал в 1924 году в выходившем под его редакцией журнале Wissen und Leben, и в том числе фрагмент, в котором Теодор от первого лица рассказывает, как приходит в берлинский художественный салон.

— Assez de ces temps passés!^[14] — отмахивается Роберт.

XXXX
16. апреля 1954
Страстная пятница
Аппенцелль — Гайс

Когда в пятом часу утра я отправляюсь на вокзал, идет снег. Он выглядит как клочки бумаги из другого мира — мрачные и неравномерные, маленькие и бесформенные хлопья. Странный снег, угрожающий, он словно ворчит: «И вот я здесь, снег из иного мира!»

По дороге в Восточную Швейцарию дома, садовые изгороди, поля словно погребены под шкурой белого медведя. В поезде всего несколько человек, погруженных в тяжелую дрему. Впечатление, что утру не хватает смелости начаться. В Цюрихе я слышал щебетание птиц в предрассветных сумерках, но в этом апокалипсическом настроении их пение показалось мне похоронным.

На вокзале: Роберт с зонтом, но без пальто, я — в пальто, но без зонта. Сильный снег. Вальзер забирается в купе, закуривает короткую сигару и радостно спрашивает: «Как дела?» Большинство лыжников сходят в Урнэше. До Аппенцелля мы практически единственные пассажиры. Мы сразу отправляемся в Гайс через тихую деревню. Лишь вокруг замка пронзительно кричат галки, наверное, больше двух десятков. Вскоре после моста через Зиттер нам навстречу движется похоронная процессия. Облаченная в черное усталая лошадь тащит катафалк, на котором лежат три венка. Затем следует длинная двухрядная колонна, в которой бормочут литании. Морщинистые лица с любопытством смотрят на нас — в основном это лица старых, измученных работой женщин. У многих щеки ярко-красного цвета. Позже я спросил у хозяйки трактира, кто умер. Она ответила: «Очень старая женщина, впавшая в детство!»

Снег превращается в град. Он колет нам лица мелкими кусочками льда, но мы шагаем дальше, в Гайс. Литании больше до нас не доносятся. Зато мы слышим визг голодных свиней. Внезапно Роберт останавливается и говорит: «Погода все же совершенно ужасная — давайте повернем назад!» Сказано — сделано. Мы возвращаемся той же дорогой и, к нашему удивлению, видим, что похоронная процессия не продвинулась дальше моста Зиттер. Она словно дожидалась нас. Мы вновь слышим бормотание, которое тревожит Роберта. Он не любит думать о смерти. Он дергает меня за рукав, будто чувствует себя преследуемым похоронным пением: «Все-таки пойдем в Гайс!» Мы снова пробираемся через снежное месиво, но ледяная крупа кусает лица еще яростнее. Дорога местами превратилась в коричневый соус. Один раз автомобиль полностью нас забрызгал. По желанию Роберта мы вновь отступаем, но уже в уютный трактир, где плотно завтракаем. Он резко отклоняет мое предложение побродить по замку, в котором находится исторический музей: «Нет, нет, теперь только в Гайс, там я некогда был счастлив с сестрой Лизой». В Гайсе тоже вьюга. Но Роберт останавливается перед деревенской площадью как зачарованный. В благоговении он стоит и вдыхает полной грудью кажущуюся родной атмосферу, обращая мое внимание на церковь, размах фронтонов, великолепие и индивидуальность каждого дома. «Как сновидение!» — шепчет он. Я торопливо фотографирую его на память. В Krone разделываем весьма сухую щуку, запиваем ее божоле; затем меренга. Изящная официантка держится на расстоянии; она, по-видимому, бережет силы для лучшей клиентуры — гостей, приехавших на автомобиле. За чашкой черного кофе Роберт обращает мое внимание на поразительное сходство Байрона с Рафаэлем. Оба были не по годам развиты и рано опочили. Он перечисляет произведения Байрона и описывает его полную приключений жизнь, окончившуюся в деревне Месолонгион среди греческих мятежников, которые перед ним благоговели. Он вспоминает, какую боль испытал Гёте в Ваймаре, узнав о гибели этого «ни с чем не соизмеримого таланта».

Я спрашиваю Роберта, встречался ли он с Карлом Шпиттелером. Вспоминая вдохновленного Элладой создателя Манфреда и Шильонского узника, стоит, пожалуй, поклониться и автору Олимпийской весны... Но его реакция довольно сдержанная: «Нет, я никогда не вступал с ним в разговор. Однако мой издатель Кассирер послал ему один из моих романов, от Шпиттелера пришло письмо, в котором он весьма пренебрежительно высказался о моем творчестве». Самого Роберта слегка позабавил Лейтенант Конрад. Это небольшое произведение Шпиттелера — мост для обмена личным военным опытом. Роберт рассказывает, что перед семилетним пребыванием в Берлине он прошел школу рекрутов в Берне. Он нес пограничную и строевую службу. Он никогда не участвовал в активных боевых действиях. После возвращения в Швейцарию его зачислили в ландвер.

ХХХХI
30. сентября 1954
Херизау — Занкт Галлен

Во время неторопливой прогулки в Занкт Галлен по лугам и лесам я рассказываю Роберту о поездке в Венецию и о вылазке, которую совершил с Максом Пикардом на лагунный остров Торчелло, в соборе которого есть романская колонная базилика и раннесредневековая мозаика. К Роберту отовсюду слетаются ассоциации: Венецианский купец Шекспира, Гольдони, Казанова, Стендаль, Рихард Вагнер. Долгие дебаты о трагических судьбах сыновей известных отцов, которых, по мнению Роберта, лучше всего было бы поместить в интернат: «Там они могли бы развиваться сами, свободные от придворных льстецов и болезненного честолюбия отцов. Даже самый известный отец не вытащил бы меня из моих шнурков. Скромно идти своим путем — самое верное счастье, какого только следует ждать». Он обращает мое внимание на то, что некий господин Пушкин стал советским дипломатом в Берлине. На вид он тучен и жесток, как злобная карикатура на поэта Пушкина, к которому проявлял уважение даже не понимавший искусства Ленин.

Я шутливо говорю Роберту, что он тоже должен немного меня уважать, я был избран Городским советом Цюриха в литературную комиссию. Он сгибается от смеха и заражает им меня: «Ага, вот почему вы выглядите сегодня так по-советнически и слегка напоминаете Рёбели Фэзи! Однако вы сделали прекрасную карьеру!»

Мы пробираемся через живые изгороди и попадаем в глубокое ущелье, в котором Роберт восклицает: «Прочь из Аида! Как можно так заблудиться!» Взбираясь наверх, он озабоченно качает головой. Я с некоторым беспокойством отмечаю, что он исхудал. Но Роберт вспыльчиво отмахивается: «Прекратите! Давайте не будем говорить о моем здоровье». Наконец мы на вершине, на смотровой площадке в 872 метрах над Занкт Галленом. С тоской я устремляю взор на расположенную чуть ниже гостиницу, о которой Роберт, однако, ничего не хочет знать. Будем продолжать шагать до Занкт Галлена. Роберт сообщает, что в 1895 и 1896 гг., когда он работал в Штуттгарте в Союзе немецких издательских учреждений и в Cotta, он часто посещал летнюю резиденцию Уединение, построенную в стиле рококо, где размещалась школа, ставшая известной благодаря Шиллеру.

Однажды Роберт несколько недель жил на вольных писательских хлебах в Мюнхене и посетил Октоберфест вместе с Альфредом Кубином. Кубина представил ему обходительный Франц Бляй.

XXXXII
Рождество 1954
Херизау

Редко одиночество и отчуждение ощущается несемейными людьми сильнее, чем на Рождество. Во время утренней прогулки мы как раз говорим об этической ценности семьи, когда Роберт толкает меня в бок и указывает на двух женщин, проходящих мимо:

— Вы заметили, как презрительно они посмотрели на нас? Словно мы какой-то сброд?

— Или мудрствующие сектанты.

— Да, для женщин мы просто бракованный товар. Придется примириться, — Роберт смеется.

Из Херизау мы направляемся к руинам замка на возвышенности. Когда я схожу с поезда, как по команде начинает идти снег. Правая нога болит из-за растяжения сухожилия; но я не хочу лишить Роберта радости рождественской прогулки. По тихому снежному полю к нам мчится очаровательный колли и высоко подпрыгивает, будто давно нас ждал. Роберт пытается оттолкнуть его от себя: «Поди прочь, дурак!» Но интерес собаки не угасает. Вскоре она, принюхиваясь, несется вперед, затем обратно к нам, и спустя несколько минут Роберт привыкает к ней. Когда я говорю ему, как элегантно он сегодня одет, новое серое пальто и новые ботинки, он отвечает молчанием. Затем мы долго говорим о Кляйсте. Я рассказываю о лекции, в которой Томас Манн сказал, что первый акт трагедии Роберт Гискар был настолько удачным, что Кляйст не мог его превзойти. Роберт считает это ошибочным. Гискар не был хорошей пьесой. Кляйст слишком рано растратил себя и почувствовал преждевременный крах. То, что Гёте отверг эту беспокойную комету, было совершенно нормальным. У мира гармонии есть законное право отталкивать дисгармоничное.

Когда Роберт расспрашивает, как мне доводилось праздновать Рождество, я рассказываю, что однажды отправился на лодке вместе с британским миссионером на остров Малекула в Южном море, жители которого, по слухам, были каннибалами. Когда мы направлялись вглубь острова, из кустов показались несколько вооруженных людей дикого вида, в широких носах торчали куски стеблей бамбука. Они были обнажены, если не считать листьев, прикрывавших бедра. Туземцы строили совсем не по-рождественски свирепые мины. Однако миссионеру пришла в голову забавная мысль вынуть свою вставную челюсть, которая до такой степени изумила суеверных островитян, что они ошеломленно уставились на моего спутника и показали знаками, что не замышляют ничего дурного. Во всяком случае, они отказались от идеи приготовить из нас праздничное блюдо.

— Вообще, так называемые злые люди часто бывают вовсе не такими злыми, как так называемые хорошие. Несколько дней назад я принял участие в праздновании Рождества в цюрихской тюрьме Регенсдорф.

Во время ужина с директором и гостями я узнал следующее: в 1914 году после воскресного богослужения директор сообщил заключенным, что планирует организовать тюремный хор. Тот, кто хочет принять участие, должен известить об этом дирижера Эрнста Хонеггера, чтобы тот проверил слух и голос каждого претендента. После этого он представил директору десять лучших певцов. Тот сделал испуганное лицо, отвел Хонеггера в сторону и сказал: «Как странно! Вы хотите создать хор из десяти убийц?»

— Вряд ли это случайность. Большинство убийств совершается в состоянии аффекта. Но что такое большинство художников, как не аффективные натуры? И разве певцы не относятся к числу художников?

— Позже дирижер признался, что часто сожалел о том, что теряет самых одаренных певцов после отбытия ими наказания. Однажды у него был басист с зычным голосом, который мог бы петь вместе с хором донских казаков. Другой заключенный, который убил мать и был его лучшим лирическим тенором, после освобождения сделал карьеру музыканта в Риме.

— Это могло бы стать основой новеллы или даже оперы: тюремный дирижер настолько влюбляется в голос, что подстрекает его обладателя пойти на преступление, дабы заполучить его в хор. К слову, такого рода талант часто передается из поколения в поколение. В нашей семье не только я писал стихи. Мои братья Эрнст и Херманн тоже были заражены лихорадкой поэзии, как и моя невестка Фридолина. Видите ли: такой романтизм может распространяться как эпидемия. Еще при жизни братьев Шлегелей, Тика и Новалиса из них вышли чудесные многолетние цветы, в выращивании которых роль женщин была не меньше, чем мужчин.

ХХХХIII
8. апреля 1955
Страстная пятница
Херизау

В марте поступили тревожные сообщения. Вальзера пришлось доставить в больничную палату из-за пневмонии, вызванной гриппом. Высокая температура и кровянистая мокрота; быстрое снижение жара благодаря лечению пенициллином, затем рецидивы с повышением температуры. Врачи рекомендуют мне гулять с ним только по территории лечебницы.

Как же я удивлен, что Роберт в черном пальто стоит на вокзале! Но он, смеясь, соглашается идти медленнее обычного. Мы неспешно поднимаемся к лесу к руинам, которые посетили в прошлый раз. Этот путь особенно им любим. Поднимаясь, он тяжело дышит; за всю трехчасовую прогулку он, вопреки привычке, выкуривает всего две сигареты. Когда я сообщаю, что недавно меня пригласили в Варшаву, Москву, Иркутск и Пекин, выясняется, что среди наших общих фаворитов — Записки из Мертвого дома Достоевского. Роберт с умилением вспоминает эпизод, в котором грубые каторжники из жалости сбрасывают с вала степного орла, у которого подбито крыло и который прожил с ними три месяца, и смотрят с тоской, как он убегает прочь по осенней степи...

Роберт сообщает, что с большим удовольствием перечитал четырехтомный роман В угловом окне хамбургского матроса и хозяина гостиницы Фридриха Герштэккера, а также Детей капитана Гранта Жюля Верна. На новость, что молодой английский поэт Кристофер Миддлтон, преподаватель литературы в Лондоне, с восхитительной чуткостью перевел на английский язык Прогулку и Кляйста в Туне, он отвечает односложно: «Так, так!»

Перед отъездом я посещаю д-ра Штайнера, который говорит, что настоятельно советовал Роберту не покидать территорию лечебницы. Однако тот настоял на том, чтобы встретить меня на вокзале. Поскольку состояние его сердца внушает опасения, он рискует при сильном напряжении получить сердечную недостаточность. На мой вопрос, был ли Роберт во время недомогания более доверчив к медсестрам, чем к остальному персоналу и пациентам, он отвечает: нет, чаще всего он отворачивался к стене и, несмотря на жажду, отказывался от соков. По его мнению, воды вполне достаточно.

XXXXIV
17. июля 1955
Занкт Маргретен — Вальценхаузен — Вольфхальден — Райнек

Физкультурный праздник в Цюрихе. Кажется, весь город навеселе. Молодые парни босиком плетутся по Банхофштрассе, распевая йодлем, задирая женщин и отпуская неуклюжие штуки. Такое чувство, что лишь алкоголь высвобождает в народе талант к клоунаде и детским маскарадам. Угнетает народная радость от самого захудалого ярмарочного китча и безвкусицы: тирольские шляпки, плюшевые куклы, пивные кружки en miniature и т. и; не утешает и то, что отсутствие чувства стиля переросло в международную эпидемию.

Над сочно-зеленым, напитанным дождем пейзажем — голубовато-белое небо; между Цюрихом и Вилем иногда опускается рваная пелена тумана. Поезд полупустой. В Госсау Роберт с некоторой колкостью спрашивает, куда мы едем. Я отвечаю: «В Занкт Маргретен!» Он становится молчаливым и размышляет, что я замышляю. Наконец он спрашивает: «Позавтракаем там?» Да, конечно, я тоже голоден. Во время завтрака в привокзальном буфете разговор идет туго. Затем мы по крутому склону поднимаемся через лес к Вальценхаузену, останавливаемся перед романтическим ручьем и начинаем говорить о Воскресении Толстого. Богатая тема. Мы единодушны в том, что это позднее произведение, созданное под давлением греха молодости (будучи молодым офицером, Толстой соблазнил служанку в доме тетки и оставил ее в нищете), принадлежит к числу священных книг человечества. Я напоминаю Роберту о поразительной сцене, в которой князь Нехлюдов принес Масловой, ожидавшей отправки в Сибирь, известие, что суд отказал ей в помиловании. Он весь на взводе. Но когда надзиратель сообщает ему, что Маслову перевели из госпиталя обратно в тюрьму за то, что она вступила в связь с фельдшером, его чувства остывают. Он холодно с ней здоровается, и она краснеет, поскольку догадывается о причине его отчужденности (лишь позже князь узнает, что она яростно сопротивлялась фельдшеру, пытавшемуся ее изнасиловать, и, следовательно, совершенно невиновна). Борьба князя со своими демонами — одна из многих психологических глубин, которые следуют в этом романе друг за другом. Роберт вспоминает пьющего водку рабочего, который едет с князем одним поездом в Сибирь и говорит ему и другим пассажирам 3-го класса в ответ на их неодобрительные взгляды, что когда он пьет, это видят все. Но когда работает — этого никто не замечает.

Возможно, чтобы вызвать у меня раздражение, Роберт уничижительно отзывается о проститутках, к числу которых принадлежит и Маслова, одобряя строгость англичан: по приговору суда там несколько дней тому назад была повешена работница бара, застрелившая неверного возлюбленного. От женщин нужно со всей придирчивостью требовать приверженности семейным ценностям. Я говорю, что Толстой судил менее сурово, ведь именно Маслова проявила подлинное человеколюбие и пошла на жертву, выйдя замуж за нелюбимого Владимира Ивановича, чтобы подарить князю свободу. Так мы и спорим, в т. ч. о процитированной Толстым фразе Торо, согласно которой в государстве, где все еще есть рабы, каждый честный гражданин должен сидеть в тюрьме.

Постепенно Роберта придавливает дневная жара. Он идет все медленнее и погружается в молчание. Он внезапно останавливается, почти лишенный сил. Он бурчит, что у него свело ноги, но не хочет ни сесть, ни лечь. Разгневанный, он размахивает руками, словно желая отбиться от невидимого врага, пытается приседать и совершает неловкие движения вправо и влево. Помочь ему не дозволяется. У Вольфхальдена судороги возвращаются, так что он сам предлагает дойти кратчайшим путем до вокзала или автостанции. Я спрашиваю пожилую женщину, которая выглядывает из ткацкой мастерской, где ближайшая железнодорожная или автобусная станция, намекая на то, что моему спутнику трудно идти. Роберт вполголоса ругается, когда женщина показывает нам пешеходную дорожку, ведущую в Райнек. Но, осторожно спускаясь, он говорит успокаивающе: «Иногда все же стоит быть дружелюбнее к людям!»

Обед в Ochse в Райнеке. Пиво нагоняет на нас сон. Мы дремлем до прибытия поезда и в купе чувствуем себя будто спросонья. Его состояние тяжелее, чем я думаю? Меня переполняет тревога. Его последние слова при прощании: «Вы видели небесные краски Боденского озера?»

ХХХХV
Рождество 1955
Херизау — Занкт Галлен

Дождливое утро. Путешественники редки, ранневесенние зеленые луга и леса не располагают к зимним видам спорта. По дороге в Занкт Галлен мы ведем разговор о Кляйсте — несколько дней назад я смотрел в Шаушпильхаусе Разбитый кувшин. Я описываю Роберту заключенное между Кляйстом, Цшокке и Виландом в Берне пари, благодаря которому появилась эта комедия, отрицательное мнение о ней Гёте и испорченную ваймарскую премьеру: публика свистела и вела себя вульгарно. Роберт вспоминает, что видел постановку Принца фон Хомбург, когда был подмастерьем у книготорговца в Штутгарте.

Недавно он прочитал Витико Адальберта Штифтера, он нашел роман «отчаянно скучным». В то время творческая сила Штифтера уже, должно быть, существенно исчерпалась.

Он пренебрежительно говорит о массовой раздаче премий начинающим писателям: «Если их рано баловать, они навечно останутся школьниками. Чтобы стать человеком, нужны страдания, отсутствие признания и борьба. Государство не должно быть повивальной бабкой для писателя».

Его необычайно позабавило поведение исландца Халлдора Лакснесса, удостоенного в этом году Нобелевской премии по литературе. Он не читал его произведений, но видел в журнале фотографию Лакснесса, которую счел весьма показательной. Даже сейчас у него вызывает смех самодовольство, с которым Лакснесс кружил в танце шведскую принцессу во время торжества в Стокгольме. На лесной тропинке он демонстрирует мне, как Лакснесс, одетый во фрак, но напоминающий молодого крестьянина, крутил ее так, словно собирался воскликнуть: «Теперь в моих руках не только Восток, но и Запад!» Незадолго до этого Лакснессу также вручил премию СССР. Группка немецких и швейцарских лауреатов Нобелевской премии перед лицом такой удали тихо съеживается.

*

На этом мои записи о наших прогулках заканчиваются. Некоторые листы более раннего времени утеряны, а о последних прогулках я заметок не делал. Чувствовал ли я скорый конец? Хотел ли я, чтобы они канули в безмолвие? Я не знаю. Размышлять о таких поступках или упущениях бессмысленно. Так же, как было бы бессмысленным публиковать отретушированные фотокарточки Вальзера, не соответствующие действительности. Правдиво передать его своеобразие и взгляды стало для меня высшим законом, исполнение которого оправдывает обнародование этих интимных заметок.

Если здесь часто говорилось о еде и напитках, определенные темы порой повторяются и полны противоречий, а также встречаются места, которые могут шокировать читателей, то лишь потому, что я рискнул во имя правды, которой заслуживает такая самобытная личность, как Роберт Вальзер, даже если эта правда бросает на него некоторую тень. Меня утешает то, что наши прогулки привнесли некоторое разнообразие в монотонность его жизни в лечебнице; более заинтересованного в совместных прогулках товарища мне не найти.

В сумерках 25. декабря 1956 года я выглянул из окна своего темного жилища: в окрестностях засверкали первые свечи на елках. Рядом со мной лежал мой больной далматинец Аякс, которого я не хотел оставлять в тот вечер одного. Из-за его плачевного состояния я перенес очередную прогулку с Вальзером с Рождества на Новый год.

Внезапно зазвонил телефон. Дежурный врач лечебницы Херизау сообщил, что днем Роберт был найден мертвым в снежном поле — там мы провели незабываемые часы на Рождество 1954 года и в Страстную пятницу 1955 года.

В ту ночь мне больше не хотелось видеть рождественских елок. Их свет причинял мне слишком сильную боль.

Последняя прогулка
Рождество 1956
Херизау — Шохерберг — Розервальд — Вахтенэгг

За тихим утром 25. декабря следует обед, в честь Рождества более обильный, чем обычно. Роберт наслаждается едой в компании других пациентов; звон вилок, ложек и ножей звучит для него как веселая музыка. Но ему хочется отправиться на прогулку. Тепло одетый, он выходит на свет снежного пейзажа. Из лечебницы его путь лежит через темный подземный переход к вокзалу, где он так часто дожидался друга. Скоро они вновь отправятся на новогоднюю прогулку, в хорошую или плохую погоду. Его влечет к руинам в Розенберге. Ему доводилось бывать там, в одиночку или в компании. С хребта открывается пленительный вид на цепь Альпштайн. Полуденный час успокаивает: повсюду снег, чистый снег, насколько хватает взора. Когда-то он написал стихотворение, которое оканчивается словами: «Снегопад, будто облетают лепестки розы». Оно не особенно удачное. Но именно так и должен раскрываться человек.

Одинокий путник полной грудью вдыхает чистый зимний воздух. Его почти можно есть, настолько он осязаемый. Под ним лежит Херизау. Заводы, дома, церкви, вокзал. Меж буков и пихт он взбирается на Шохерберг, возможно, слишком быстро для своих лет. Но его, несмотря на учащенное сердцебиение, тянет все дальше и выше. Далее из Розервальда к Вахтенэггу, западной вершине Розенберга, от которой он хочет отправиться через небольшую лощину к холму по ту сторону. Его охватывает желание закурить. Но он не поддается. Он откладывает удовольствие на потом, когда будет стоять у руин.

Спуск к лощине довольно крутой. Путник осторожно, шаг за шагом, продвигается к седловине, расположенной на высоте около 860 метров, где решает передохнуть. Еще несколько метров, и земля вновь ровная. Сейчас, должно быть, около половины второго. Солнце светит тускло и нерешительно, будто хочет сегодня пораньше передать дела ночи.

Вдруг ритм сердцебиения путника нарушается. У него кружится голова. Вероятно, это признак атеросклероза, о котором ему говорил врач, предупреждая, чтобы он прогуливался без спешки. Он вспоминает о судорогах, мучивших его во время последних прогулок. Неужели снова? Как все-таки докучливы подобные вещи! Но что это? Он падает на спину, прижимает правую руку к сердцу и затихает. Мертвая тишина. Левая рука вытянута вдоль быстро остывающего тела. Неподалеку его шляпа. Рот открыт — кажется, будто прохладный зимний воздух все еще проникает в него.

В таком виде его вскоре нашли двое школьников, катавшихся на санках. Женщина из долины, которая шла с аппенцелльским зенненхундом навестить отца и мать на Рождество, удивилась, какая беспокойная сегодня ее Блэсс. Громко лая, она рвалась к склону, туда, где лежало что-то странное и незнакомое. Что же это? Мальчики, сходите проверьте!

Мертвый, он лежал в снегу — поэт, которого завораживала зима и легкие, веселые танцы снежинок ; подлинный поэт, по-детски мечтающий о мире спокойствия, чистоты и любви. В нагрудном кармане — три письма и открытка, адресованные ему. Там указано имя: Роберт Вальзер.

Примечания

1

См. также Котцебу (сб. Сочинения).

(обратно)

2

Здесь: «счастливчики, выгодоприобретатели» (лат.).

(обратно)

3

Полет на воздушном шаре (сб. Сочинения).

(обратно)

4

Вопрос чести (франц.).

(обратно)

5

Господа издатели (франц.).

(обратно)

6

Вперед (франц.).

(обратно)

7

Никогда! (франц.).

(обратно)

8

Фиаско (франц.).

(обратно)

9

Плевать я хотел! (франц.).

(обратно)

10

См. сб. Сочинения.

(обратно)

11

Наглость (франц.).

(обратно)

12

Это мое дело (франц.).

(обратно)

13

По пути (франц.).

(обратно)

14

Все это в прошлом! (франц.).

(обратно)

Оглавление

Прогулки с R. W.

От издателя

Персоналии

Произведения Вальзера

Писатели

Издатели

Художники

Политические деятели, актеры, режиссеры, музыканты, убийцы etc.

I 26. июля 1936 Херизау — Занкт Галлен

II 3. января 1937 Занкт Галлен — Шпайхер —Троген — Гэбрис

III 27. июня 1937 Реетобель — Хайден — Таль — Бухберг — Бухен — Роршахерберг — Роршах

IV 20. декабря 1937 Занкт Галлен

V 15. апреля 1938 Херизау — Лихтенштайг

VI 23. апреля 1939 Херизау — Виль

VlI 10. сентября 1940 Херизау — Хундвиль — Штайн — Тойфен

VIII 21. марта 1941 Гайс — Тойфен

IX 20. июля 1941 Урнэш — Аппенцелль — Гайс — Бюлер — Занкт Галлен

X 1. июня 1942 Зэнтис — Урнэш — Аппенцелль

XI 28. января 1943 Херизау — Занкт Галлен — Роршах

XII 15. апреля 1943 Херизау — Дегерсхайм — Могельсберг — Херизау

XIII 16. мая 1943 Херизау — Швелльбрунн — Занкт Петерцелль

XIV 27. июля 1943 Занкт Маргаретен — Бальгах — Марбах — Альтштеттен — Марбах

XV 19. октября 1943 Херизау — Хагген — Занкт Галлен

XVI 2. января 1944 Херизау — Госсау — Арнегг — Хауптвиль — Бишофсцелль — Херизау

XVII 25. мая 1944 Херизау — Винкельн — Бругген — Занкт Галлен

XVIII 24. июля 1944 Арбон

XIX 28. декабря 1944 Херизау — Абтвиль — Винерберг — Занкт Галлен — Винкельн — Херизау

XX 9. апреля 1945 Занкт Галлен — Занкт Фиден — Шпайхершвенди — Реетобель — Троген — Занкт Галлен

XXI 12. августа 1945 Херизау — Госсау — Арнегг — Фюрстенвальд — Энгельбург — Абтвиль — Херизау

XXII 23. сентября 1945 Херизау — Флавиль — Госсау

XXIII 30. декабря 1945 Роршах — Штаад — Бухен — Грайфенштайн — Райнек

XXIV 17. июля 1946 Херизау — Хундвиль — Херизау

XXV 29. декабря 1946 Херизау — Нидертойфен — Флавиль — Госсау

XXVI 26. мая 1947 Хернзау — Обербюрен — Нидервиль — Флавиль — Госсау

XXVII 3. ноября 1947 Херизау — Оберберг — Абтвиль — Энгельбург — Занкт Галлен

XXVIII 4. апреля 1948 Херизау — Дегерсхайм — Херизау

XXIX 23. января 1949 Херизау — Занкт Галлен — Фройденберг

XXX 15. апреля 1949 Херизау — Дегерсхайм

XXXI 18. сентября 1949 День покаяния и молитвы Магденау — Бубенталь — Флавиль — Херизау

XXXII 5. февраля 1950 Занкт Галлен — Розенберг — Ноткерсэгг — Занкт Галлен

XXXIII 23. июля 1950 Херизау — Швелльбрунн — Херизау

XXXIV 6. апреля 1952 Роршах — Штад — Бухен — Винахтен-Тобелль — Хайден — Бухен — Штаад — Роршах

XXXV Рождество 1952 Херизау — Энгельбург — Занкт Галлен — Хагген

XXXVI Февраль 1953

XXXVII 12. апреля 1953 Херизау

XXXVIII 30. августа 1953 Роршах

XXXIX 27. декабря 1953 Роршах — Занкт Галлен

XXXX 16. апреля 1954 Страстная пятница Аппенцелль — Гайс

ХХХХI 30. сентября 1954 Херизау — Занкт Галлен

XXXXII Рождество 1954 Херизау

ХХХХIII 8. апреля 1955 Страстная пятница Херизау

XXXXIV 17. июля 1955 Занкт Маргретен — Вальценхаузен — Вольфхальден — Райнек

ХХХХV Рождество 1955 Херизау — Занкт Галлен

Последняя прогулка Рождество 1956 Херизау — Шохерберг — Розервальд — Вахтенэгг