Иное мне неведомо (fb2)

- Иное мне неведомо (пер. Геннадий Евгеньевич Петров) 3160K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элиса Леви

Элиса Леви
Иное мне не ведомо

YO NO SE DE OTRAS COSAS

* * *

Посвящается Томасу

«Каждый делится своими горестями,

требуя сочувствия».

Музыкальный дуэт «Лоле и Мануэль»,
песня «Всё имеет свой цвет»

Размышляю

Я говорю ему, что не разбираюсь в других вещах, но твёрдо знаю: эта дорога ведёт только в глубь леса. А сеньор твердит в ответ: «Там же моя собака». Да нет же, нет-нет, вы сгинете, если туда отправитесь! И настаиваю: если хотите, я покажу вам путь или отведу к вашей собаке. «Ни к чему это», – заявляет он. А я ему: «Здешние некормленые собаки всегда собираются в одном и том же месте». «Это там», – повторяет он. Да нет же, нет-нет. Я преграждаю ему путь рукой, поскольку знаю, что те, кто углубляется в этот лес, больше из него не выходят. Они блуждают там и гибнут. Выбиваются из сил, их организм обезвоживается. Они слабеют и умирают от холода. Они обессилевают, и жизнь не показывает им больше никакого выхода. Я тяну сеньора за руку и объясняю, что я местная, и даже более местная, чем остальные. Хотя я и молода, но знаю окрестности лучше, чем кто-нибудь другой, поскольку со мной приключилась одна история, и я могу рассказать ему, как потеряла свою суку, когда была поменьше и отправилась туда, где находятся мёртвые зайцы.

Вам всё это неизвестно, потому что вы нездешний. А в этом месте теряются собаки – они уходят на запах пищи, и их владельцы в отчаянии бросаются за ними в лес. Вы даже не представляете, сколько людей, виденных мною, не вернулись из чащи. Конечно, вам ничего об этом не известно, но через лес никак не пройти. И тут я замечаю, что сеньор дышит устало и что со лба у него падают огромные капли пота, способные заполнить местные колодцы. Выражение его лица вызывает у меня сочувствие, и я решаю, что смогу поведать ему всё. Сообщить, что уезжаю, что решила покинуть это тесное место. И вдруг начинаю замечать в сбитом с толку, потерянном мужчине единственного человека в мире, способного меня понять. Да, он и только он сможет меня понять.

Послушайте, говорю я сеньору, усаживая его на скамейку, чтобы он мог там отдохнуть, потому что она постоянно находится в тени. А он, если и дальше будет так сильно потеть, то при мне может и помереть, не найдя свою собаку. Послушайте, говорю я ему, моя сука потерялась летним воскресеньем, а моя сестра, у которой пустая голова, потому что во время появления на свет ей не хватало воздуха, она плакала необычно, совсем по-другому. Нора плачет только от болей в теле. Если её ущипнуть, она заплачет; когда у неё урчит в животе, она тоже плачет. Зато от любви, от одиночества, от горя моя сестра не плачет. А в то летнее воскресенье она плакала, потому что наша собака всё не возвращалась, и наш отец сказал: «Сука сейчас там, где мёртвые зайцы». И Нора стала плакать меньше, представляете? У нас тут дохлые зайцы обычно собираются в кучу. В том месте гибнущие зверьки громоздятся штабелями и потом источают ужасный запах. Видите ли, сеньор, я не разбираюсь в запахах, потому что лишена обоняния, как и моя мать, которая говорит, что в подростковом возрасте она немного чувствовала запахи, а я – никогда и ничего. Обидно, ведь говорят, что аромат здешних помидоров чувствуется на многие километры окрест. Но я не разбираюсь в запахах так же, как вы не понимаете собак, которые здесь теряются. Зато нам известны другие вещи. Должна вам сказать, что, когда мы пришли сюда, сука была уже мертва. А моя мать, увидев кровь, которая лилась из пасти собаки, выпалила: «Наверное, это волк её убил».

Но я-то знала, что убил Эстебан, живущий напротив того места, где зайцы собираются в кучу, потому что он любит стрелять, а волки обычно там не водятся. Этот Эстебан пристрелил мою собаку, и я хотела убить его за то, что в результате он заставил мою сестру лить слёзы. Однако вы не волнуйтесь, будьте спокойны, ваша собака просто набивает себе брюхо, и скоро мы её здесь увидим. Обратите внимание, собаки не похожи на меня, ведь я больше напоминаю кошку, а собаки чуют запахи, ищут тебя и заботятся о тебе. Но пока отдохните-ка здесь со мной, ваша рубашка пропиталась потом. И скоро вы увидите, как ваш пёс бежит к вам.

Мы с сеньором продолжаем смотреть на лес, и я замечаю, как он потеет. Если вам жарко, снимите рубашку, вашей собаке всё равно нужно время, чтобы сюда добраться, говорю я ему. Мне просто нужно немного отдохнуть, а потом я побреду её искать, объясняет он. Ну, нет-нет-нет, повторяю я, не настаивайте, и пусть вас не вводит в заблуждение моё детское лицо, ведь мне уже девятнадцать с хвостиком, и я знаю, что для тех, кто углубляется в чащобу, наступает ночь. Этот лес коварен, как река с быстрым течением. В наших местах нет дорог, а противопожарная полоса находится далеко. Старики утверждают, что если пересечь весь лес, то выйдешь к морю, хотя я им не верю. Впрочем, я не разбираюсь, где север, юг, восток и запад, зато знаю иное. Здесь люди внимательно смотрят на мох, чтобы понять, как сориентироваться, или запоминают, с какой стороны восходит солнце и где заходит луна. А меня солнце всегда застает врасплох слева, а иногда и справа. Лес опасен, понимаете? Даже гражданские гвардейцы там не ищут тех, кто заблудился, потому что не желают заходить в чащу, а лесной охраны здесь нет, ведь мы живём в такой тьмутаракани, что никого не интересуем. Лес создан природой, чтобы его боялись, чтобы люди помнили о смерти, исчезновении, тьме, ибо, углубляясь в него, перестаёшь видеть солнце и погружаешься в полумрак, и тогда не имеет значения, будет ли под рукой мох или компас, хорошо ли ты ориентируешься и крепкая ли у тебя память, – лес заглатывает тебя, как голодные кролики – еду.

Если вы не прислушаетесь к моим словам, ваш пёс осиротеет, сеньор. Мужчина снимает рубашку, и его кожа излучает тепло. Тело у него морщинистое, но ему вряд ли больше шестидесяти лет. Он достаёт свой мобильный телефон, а позвонить не получается. В нашем посёлке почти нет сотовой связи, хотя в Большом Посёлке есть, а здесь покрытие теряется, говорю же вам, что это край света.

Надеюсь, вы не будете против, если я закурю, спрашиваю его. А он даже не смотрит на меня и не отвечает. Хотите, я могу поделиться с вами, это табак с травкой, его оставил мне вчера вечером Марко у двери моего дома. Иногда такое случается, и мне нравится приходить сюда, чтобы покурить, поскольку, когда я курю травку Марко и гляжу на лес, мне кажется, что чащобы не существуют и что я вижу всё, что находится по другую сторону деревьев. Однако сеньор хранит молчание и не смотрит на меня.

Слишком жаркий день для первого дня января, верно? – спрашиваю его. И он отвечает – да, для первого января жарко.

В этом зелёном посёлке жара теперь никого не выгоняет на улицу, говорю я ему, и из дома выходит только Хуана, которая всё ещё плачет по своему брату. И когда я хожу за хлебом, всегда беру батон для неё, потому что она теперь отказывается от еды. Я обычно говорю ей: «Хуана, всего, что от бога, пусть будет много». Вы не представляете, как грустно видеть её одну на улице, сидящую на стуле, ведь она выносит из дома и пустой стул своего брата. «Хуана, время лечит всё, кроме старости и безумия!» – завидев её, радостно кричу. И она посмеивается в ответ. А батон я всегда оставляю на пустом стуле её брата, чтобы она знала, что смерть – это только один день, а не вся жизнь, и что там, где раньше сидел её брат, теперь лежит хлеб, но ничего такого не происходит.

Сеньор глядит на меня, и я говорю ему: сколько бы мне ни было лет, но я уже знаю, что смерть происходит вот так. Те, кто умирает, не уносят с собою радость, говорю я ему. Они вообще ничего не берут с собой, а смерть – это всего лишь несколько слёз и боль в груди, однако жизнь продолжается для нас, для тех, кто остаётся. Да и слёзы, как только покинут глаза, превращаются в воду. Сеньор смеётся, но я считаю, что это потому, что он не хочет так думать о смерти. Этот сеньор не знает ничего. Вы не знаете, где оказались, вам ничего не известно об этом посёлке. Позвольте объяснить, ведь у нас есть время, и если вы останетесь здесь со мной, ваша собака в конце концов отыщется. Собаки всегда возвращаются. Но вы ничего не знаете о посёлке. И он смотрит на меня, а я гляжу на лес.

Сеньор потеет, как боров, которому вот-вот перережут горло.

У меня нет воды, сеньор, но, если хотите, можете положить голову мне на плечо. Так обычно делает Хавьер, говорю я ему. Имею в виду то, что он кладёт голову мне на плечо. Иногда я прикасаюсь к лицу Хавьера, когда он это делает. Но я не собираюсь трогать ваше лицо. В нашем посёлке говорят, что я много болтаю, а когда курю травку Марко, мне еще больше хочется высказаться. Но у вас сейчас есть время, к тому же вы всё равно хотите меня выслушать.

Знаете ли, здесь появляется не так уж много людей. У сеньора учащается дыхание. Знаете ли вы об этом или тоже не знаете? А сеньор смотрит на меня и говорит, что, по правде, он не понимает, как оказался здесь, на краю этого маленького, затерянного посёлка. Вы заблудились со своей собакой, а теперь она потеряла вас. Но не волнуйтесь, такое случается с людьми, которые не знают местности.

А ты что тут делаешь? – спрашивает он меня. Жду, говорю я ему. Вместе с вами жду вашу потерявшуюся собаку. Сеньор облегчённо вздыхает, и я уверена, что он вздыхает потому, что всегда легче ждать вместе с кем-то. Если бы вы заблудились завтра, то меня здесь уже не встретили бы. Почему я неподвижно сижу здесь, в тени? Жду вашу собаку, пребывая в задумчивости, как корова, сеньор. Я размышляю-пережевываю всё, что задумала сделать завтра. Обратите внимание, сеньор, я всё так же жду с вами вашего пса, а вы составляете мне компанию в это странное послеобеденное время первого дня нового года. И я гляжу на сеньора, но он отводит свои глаза на лес.

Я ничего не знаю о вашей жизни, говорю я ему, и мне неведомо, как вы проснулись этим утром, а я вот пробудилась ото сна и сразу почувствовала сильное жжение в животе. Мои внутренности полыхали, как сухая трава в эту непонятную январскую жару. Однако не подумайте, что я впервые чувствую огонь в животе. И не смейте мне говорить, что у меня внутренности горят от травки и табака. Такое у меня уже давно, но сегодня утром я проснулась и поняла наконец причину. Однако сейчас я пережевываю, размышляю-обдумываю то, что мне предстоит сделать завтра.

Если бы Хавьер был здесь и сидел сейчас с нами, он назвал бы вас привидением, потому что вы, сеньор, ничего не знаете об этой местности, а Хавьер называет привидениями тех людей, которые проходят через этот край света. Ибо привидения никогда не остаются, они всегда уходят или исчезают. Мне нравится Хавьер, потому что мне нравятся мужчины, которые редко грустят. Вот вы, например, говорю я сеньору, глядя на его опущенные морщинистые веки, вы ни секунды не улыбались, вы слишком печальны. А Хавьер всё время улыбается. Когда он заходит в продуктовую лавку моей матери, я радуюсь утру и говорю покупателям: «А вот и красавчик, который должен меня полюбить». И мне отвечают: «Красавица желает себе судьбу страшилы». А я смеюсь-посмеиваюсь, иногда даже пою, и когда мама торгует вместе со мной, она говорит мне: «Поменьше-ка пой, поменьше». Но я настаиваю: «Мама, потанцуй-ка, а то дома ты совсем не танцуешь». А мама в ответ: «Эх, мне бы твои годы, моя Маленькая Лея». Да, в нашем посёлке нас зовут Большая Лея и Маленькая Лея. И я радостно кричу: «Пусть Маленькой повезёт так же, как Большой!» Но в глубине души я никогда не хотела, чтобы мне везло так же, как моей матери. Понимаете, я хочу повидать мир и найти работу в городе. Зарабатывать деньги и тратить их на то, на что тратят все: типа, на репетиторов для моей будущей дочери, на отдых в других странах, на всякие гаджеты. Я хочу жить на острове, но на острове без лесов, с очень бедной растительностью, почти пустынном и при этом с хорошими возможностями. И я скажу дочери, которая у меня когда-нибудь появится: «Дочка, ну хватит же, ты весь день прикована к экрану». Мои знания и умения могут пригодиться и в других местах, понимаете?

Когда жара усиливается, никто не гуляет по иссохшим улицам нашей деревни, поэтому вы правильно поступили, решив подождать здесь со мной. У вас есть дети? Не похоже, чтобы они у вас были. А сеньор смотрит на меня и улыбается. Нет, у вас нет детей. Я так и думала. Если когда-нибудь у меня родится дочь, я не позволю ей иметь дело с кроликами. Но разрешу доить коров, потому что во время дойки учишься быть благодарной жизни. Я благодарна животным, а не Богу и всей прочей лжи. Однако с кроликами она не будет иметь дело, потому что ей не обязательно познавать горечь жизни, по крайней мере, пока я буду заботиться о моей девочке. К тому же моя дочка появится на свет в городе и будет употреблять продукты быстрого питания, ибо именно такие едят городские дети. А я, как городская мать, стану жаловаться на родительских собраниях и требовать пересмотра меню в столовой, поскольку я родом из деревни и знаю, что долголетие связано с качеством еды. Поверьте, всё это будет моей игрой, хотя я не актриса и на самом деле не заинтересована в том, чтобы моя дочь превратилась в долгожительницу, так как жизнь в определённом возрасте делает человека неразумным. Достаточно взглянуть на стариков нашего посёлка, которые уже ничего не соображают. Я размышляю, сеньор, размышляю, потому что у меня горит всё внутри. Он смотрит на меня, а я гляжу на лес.

Простите, если я иногда тараторю слишком быстро, но у меня в груди какое-то давление, ускоряющее речь, и, кроме того, в такую жару пересыхает во рту. Моя мать считает, что жару вызывают выбросы автомобилей и что они – зло мира, а лес – зло духа. Мне бы хотелось работать в мэрии и запретить автомобили. Не будь такой наивной, говорят мне иногда, ведь здесь твои руки стоят дороже. Но я-то знаю, что у меня самое ценное – моя голова, рассудок, потому что однажды в наш посёлок приехала телекомпания, чтобы снять репортаж для областного телевидения, и я говорила на камеру бесстрашно и уверенно. «Если получится хорошо, отправим репортаж на национальное телевидение», – пообещал мне парень-телевизионщик. Не знаю, получилось ли, потому что к тому времени, когда они собирались это показывать, здесь разразились бури, которые изолировали нас на месяц. Когда приезжали телевизионщики, они задали мне и Каталине несколько вопросов, а она молчала, но я рассказала о том, в чём мы тут все нуждаемся. Моя голова дорогого стоит, ведь я очень быстро соображаю и умею воспользоваться моментом. Так что я им заявила, что нам нужно больше денег для открытия приличной амбулатории, поскольку здесь все уже состарились, а врач приезжает только раз в две недели. Я также сказала, что для нас нужно улучшить транспортное обслуживание, а то сейчас автобус курсирует лишь два раза в день. Пожалуйста, отремонтируйте просёлочную дорогу и обеспечьте нам прямой автобусный маршрут до пляжа, ведь море близко, но все блага достаются туристам, поверьте! А море это скорее наше, чем чьё-то ещё! Парень-телевизионщик сообщил мне, что репортаж называется Новая, опустевшая Испания, однако я возразила, глядя прямо в камеру, как это делают актрисы, что на самом деле ничего не опустело, пусть сами увидят, какие мы тут живые. А безлюдное – естественное состояние леса, но здесь у нас Испания всё еще многолюдна. Впрочем, я быстро простила того парня, потому что он сказал мне, что я похожа на актрису, на какую-то иностранную актрису. Он даже назвал мне её имя, но я иностранных имён не запоминаю. В мои просьбы я добавила каприз, который потом рассмешил Хавьера. Я захотела, чтобы музыкальная группа, которая исполняет песню со словами без тебя я ничто, лишь капля дождя, омочившая моё лицо, появилась на летних вечеринках в этом году. Хавьер долго смеялся, приговаривая, как же ты могла попросить такое. А я ответила, что это – подарок для него, потому что первый раз, когда я сказала ему, что он мне нравится, как раз звучала та песня.

Впрочем, нет, я хочу вам поведать совсем другое – рассказать, почему, если бы ваша собака потерялась завтра, вы бы уже не застали меня здесь, в тени. Случалось ли вам когда-нибудь сталкиваться с тем, что ваша жизнь вдруг запуталась? А вот моя запуталась, завязалась в узел, который я не могу распустить. Я размышляю, сеньор, я думаю о том, как мне поступить завтра. В этом посёлке моя жизнь будет долгой, а когда у меня ноет нутро, это значит – нужно принимать решение. Вы верите в конец света? – спрашиваю я. А сеньор закрывает глаза и смеётся. Его хохот звучит громко и отзывается эхом в моих ушах. Я тоже смеюсь, но только потому, что смешлива. Да-да-да, говорю я ему. Сеньор вытирает рубашкой влагу с глаз. Заметили ли вы креповую ткань, что висит на окнах всех домов посёлка? Она вывешена в связи с приближающимся концом света, сеньор.

Первого января прошлого года моя мать открыла продуктовую лавку, и соседи начали толкаться там, как мухи на морде лошади, начинаю я рассказывать сеньору. Они беспокойно ходили взад-вперёд, как бешеные. И моя мать услышала, о чём все они толкуют. «Видать, в нынешнем году наступит конец света», – сказала она мне, а я рассмеялась, как вы сейчас, и ответила: «В этом посёлке уже и не знают, чего ещё придумать!» Но лицо моей матери омрачало сомнение, и я задорно сказала ей: «Мама, не верь этим выдумкам, они пришли к нам из других мест, а мы так далеки от всего, что и конец света о нас не вспомнит». Однако, когда я это произнесла, у меня впервые появился жар во внутренностях. И обжигал меня так, как сейчас, уже год спустя, словно какой-то сумасшедший поджёг собственные земли. Но на следующий день, второго января, ко мне пришла Каталина и, пока я чистила курятник во дворе, спросила, слышала ли я о конце света, а я ответила – да, но к глупостям я глуха. И снова в животе у меня что-то завертелось. Каталина задумалась, и я сказала ей: нам надо послушать, что говорят об этом в Большом Посёлке, поскольку в нашем от интернета толку почти нет. Мы нашли в интернете лишь кое-что об индейцах майя, но я сразу поняла, что конец света – ложь, не более чем абсурдная выдумка, а люди стали её бояться и говорить только об этом.

В маленьких селениях, сеньор, людям нужно во что-то верить, чтобы заполнить своё время. И вот настал день, когда один житель заявил: да, в других далёких-далёких странах в это настолько поверили, что начали сходить с ума. А потом ещё один как-то утром сообщил нам, что его дочь, живущая в столице, сказала ему, что и там ходят такие же слухи. На следующий день явилась одна женщина и рассказала, что прочитала в газете, будто на самом деле кто-то уже оповещал об этом раньше и что знающие люди твердят: в этом году всё и закончится. А потом пришла Хуана и объявила, что хочет, очень-очень хочет, чтобы всё закончилось, и поэтому она решила умереть, как её брат. Затем явился ещё один житель посёлка, который сказал, что его коровы начали вести себя странно, а другой – что его собаки по ночам лают на небо, и это может означать только одно – миру приходит конец. И местные газеты нам не помогали разувериться, потому что своими заголовками сообщали: да-да-да, наступает конец света. Тогда же Эстебан, тот самый, кто убил мою суку, впервые опустил ружьё на землю и сказал, что для января сейчас слишком жарко, реки в горах пересыхают, и такое может происходить только из-за неминуемого светопреставления. Наш мэр, возглавляющий самые разные интриги, объявлял официальный траур на весь прошедший, две тысячи двенадцатый, год. А я всем объясняла, спрашивали меня или нет: «Да вы ничего не понимаете! Этому мэру нужно одно – отвлечь нас на всякую ерунду типа этой, про конец света, чтобы мы ничего от него не требовали. Мир не кончается, но нашей деревне наступит конец, если мы не очнёмся».

Вы бы наверняка говорили то же самое. Но как раз в это время жизнь принялась меня душить. Начал завязываться узел, и в моих внутренностях вспыхнул пожар. Я не знаю, не ведаю, это лишь мой мир покончил с собой в прошлом году, который мы только что оставили позади, или мир закончился здесь, в этом маленьком посёлке. Правда состоит в том, что, подводя его итоги сегодня, первого января нового года, я могу заявить, что мир закончился вчера. Позвольте мне поведать вам об этом.

Сеньор надевает рубашку и встаёт. Не уходите, говорю я ему. Мне хочется заплакать, но я не говорю ему это. Подождите ещё немного, ведь я знаю, где сейчас ваш пёс, и нам остаётся только ждать, это сущая правда. Так и будет, я вам обещаю, клянусь. А он глядит, всё глядит на меня. Да не смотрите так на меня, говорю я ему. Если вы останетесь здесь, собака найдётся. Он смотрит, смотрит на меня. Не смотрите на меня так, но теперь я ему это уже не говорю. И он снова покорно садится, потому что здесь он ничего не знает. Прямо сейчас, в этот первый день года, когда креп свисает с домов за нашими спинами, я – единственный человек в мире, который есть у этого сеньора, а он – единственный человек, который есть у меня во всём мире.

Я спускалась по каменистой тропе

Да, действительно, для января сейчас слишком жарко, но вы не представляете, какая жара стояла в нашем посёлке в марте прошлого года, говорю я сеньору. К тому же две тысячи двенадцатый не принёс нам дождя, и солнце палило нещадно, как какой-нибудь злодей. В нашей деревне нас, молодых, всего четверо: Хавьер, Каталина, Марко и я. А поскольку нас так мало, мы почти всегда проводим время вместе. Ну, еще и Нора, сеньор, моя сестра, тоже молодая, но она не в счёт, нет-нет. Появление на свет в одном посёлке сделало нас сообщниками, но я не совсем понимаю, сообщниками чего, поэтому полагаю, сеньор, – соучастниками нашего собственного существования. Потому что, знаете ли, здесь почти ничего не происходит, а мест, куда можно пойти, мало, и все знают, что если тебя нет здесь, то, значит, ты где-то там. Вот почему нам нравится курить травку у Марко, сеньор: хотя мы вчетвером почти всегда вместе и живём в одном пространстве, сидим за одним столом, но когда мы её покуриваем, каждый теряется в образах, которые создаёт его голова. Там нас не находят, да мы и сами себя тоже не находим.

Марко похож на дуб с широким и толстым стволом, с агрессивными и жестокими, не поддающимися контролю корнями, вот такой этот Марко, сеньор. А Хавьер, напротив, больше похож на земляничное дерево, узкое, которое легко можно спутать с кустом, но оно с красноватыми плодами, такого же цвета, как щёки Хавьера, когда солнце освещает его лицо или когда жара золотит его плечи. Моя мать постоянно говорит мне, что столичные жители присвоили все земляничные деревья, хотя на самом деле там их мало, потому что климат неподходящий. И эта тема, сеньор, упорно напоминает мне о Хавьере, ведь он не выжил бы в другом климате, как бы сильно я ни хотела перевезти его куда-нибудь еще. А Каталина – это скорее акация мимоза. Она хромая, хромая акация мимоза, у которой отсутствует ветка или искривлён корень, что вынуждает её удерживать равновесие как-то иначе, чем остальным. По причине того, сеньор, что Каталина обожгла ногу и теперь у неё шрам, похожий на выщербленный камень, она мечтает избавиться от хромоты с помощью операции. Я уже говорила Каталине, что оперироваться ей ни к чему, это почти не решит проблему. Однако она копит и копит деньги, а тратит так мало, что к тридцати годам сможет скупить всю нашу деревню. Сеньор, а сестра, моя сестра сама по себе – растение, и её не надо ни с чем сравнивать. Тем не менее стариков здесь много, хотя всё население едва дотягивает до двухсот человек. А чего у нас тут нет, кого мы не знаем в этом посёлке, так это людей из других мест, которые приехали бы сюда и остались. Мы мало о них знаем, поэтому, когда мартовская жара ударила мне в голову и Каталина сообщила мне о доме Химены, мой желудок сжался, как тогда, когда мать пришла рассказать мне о конце света.

Я спускалась по каменистой тропинке и увидела приближающуюся Каталину. Дом Химены продали, сказала она мне. Химена была моей бабушкой, сеньор, но моя мать совсем не желала с ней знаться и называла её «эта госпожа», а когда бабушка умерла, отказалась от владения домом, и он перешёл в собственность посёлка. Я никогда не называла Химену бабушкой, но она любила меня. Хотя она не любила Большую Лею, Маленькую Лею обожала и поэтому оставляла мне цветы на остановке, где мы обычно ждали школьный автобус. Да, иногда по утрам она оставляла мне там цветы. Поначалу Хавьер, Марко и Каталина посмеивались, считая, что эти цветы от какого-то старикана, с которым у меня любовь. Но я-то знала, что они от Химены, потому что она любила меня, и точно такие цветы свисали из её окон. Взамен я оставляла ей на коврике перед дверью фрукты из продуктовой лавки и, когда мать узнавала об этом, ворчала: «Думай о людях плохо и не ошибёшься», а я в ответ: «Делай добро всем без оглядки».

«А кто продал дом, если это собственность посёлка, кто получил деньги?» – спросила я Каталину. «Ну, должно быть, Большой Посёлок», – предположила она. Знаете, если бы я управляла этим районом, то дом Химены теперь стал бы медицинским заведением. Ведь не случайно я вам уже говорила, что самое ценное у меня – голова. «Вроде бы покупатели приехали из города», – добавила Каталина. «Ну ты и глупышка, кто же приедет сюда, если их город находится у моря?» «Да нет же, нет-нет, – ответила Каталина, – они не здешние, они из центра страны, из Мадрида, они там устали, и им для отдыха нужна сельская местность, им нужен лес». «Им понадобился лес, потому что они никогда не видели его вблизи», – сказала я Каталине.

Если бы я управляла этой деревней, то повсюду развесила бы таблички и плакаты, сеньор, установила бы огромные афиши с надписью: «Здесь совсем не то, что вам нужно». Посторонним неведомо, что в маленьких селениях воняет коровьим навозом и сваленными в кучу мёртвыми животными. И пахнет страхом, обидой, скукой, болью и ненавистью, которые передаются из поколения в поколение. Однако жители других мест очаровываются странным представлением о том, что на самом деле значит смириться с пустотой сельской местности, с медленным течением времени.

Каталина сказала мне: «Она художница, а он собирается построить сыроварню». «Какая ещё сыроварня, ведь сыров здесь и так хватает?» – спросила я. «А им без разницы, есть у нас что-то или нет, к тому же они приехали с маленьким ребёнком». «С маленьким, сколько же ему?» «Малышу лет пять, года три, я не знаю». «Мальчику у нас будет скучно, – сказала я, а затем спросила: – А ты что собираешься здесь делать?» «Ну, то же самое, что и ты, Лея, – ответила она, – просто жить». Жить, сказала она мне. Жить. И вдруг в животе у меня снова запылало, и будто огромное жало пронзило мне горло.

В иных вещах я не разбираюсь, сеньор, зато твёрдо знаю: купленное должно было продаваться. А на доме Химены не было вывески «ПРОДАЁТСЯ». И меня охватила ярость, понимаете? Потому что в этом доме моя бабушка провела жизнь в одиночестве. Мне неизвестно, что заставило её так долго не выходить из дома, ведь моя бабушка почти двадцать лет покидала его только раз в неделю, чтобы сделать покупки и оставить мне цветы. К тому же покупала она мало, поскольку была такой худой, что, если бы она встала в профиль, не все бы её заметили. Моя одинокая бабушка умерла в постели, и в последний путь её проводили соседи, потому что моя мать так и не смогла преодолеть свой гнев. Я не знаю, что там было такого непростительного, но для меня это не имеет значения, потому что, хотя в деревнях ненависть передаётся по наследству, как коровы или бизнес, мне от этой ненависти ничего не досталось. Дом Химены – один из самых больших в округе. Потому что сразу после замужества она собиралась стать многодетной матерью и потом жить со многими внуками, но судьба подарила ей только дочь и мужа, который вскоре умер, и она осталась одна, коротая дни в слишком большом для себя доме в чересчур маленьком посёлке. Мой дедушка всего один раз взял её на пляж, можете поверить? Химена видела море лишь пять раз. «Как это грустно, мама, – говорила я матери, – жить так близко к большой воде, а постоянно видеть только лес». Однако мать отвечала: «Незримое не существует, Лея». Моя мать перестала видеться с моей бабушкой, и Химена прекратила для неё существовать. Если бы всё происходило сейчас, я бы посадила бабушку в машину и отвезла её к морю, потратила бы свои деньги на аренду хостела с гамаками на берегу. Но тогда я была еще слишком мала.

Я покинула Каталину и направилась к тому дому, сеньор. Меня одолевали демоны, вы плохо это себе представляете. Поймите, мне нравится, что наш посёлок посещают посторонние, но ведь эти, приехавшие сейчас, чтобы остаться, ничего не знают о сельской местности, о лесе, и если их сын заблудится, то он точно не окажется там, где лежат дохлые зайцы. Кое-что я, конечно, знаю, но мне неизвестно, куда деваются потерявшиеся дети. И мы, местные, ничего не ведаем о приезжих, сеньор, разве что одно – появляются они потому, что их перестают любить там, где они жили прежде. А в поле нужны и ценятся лишь крестьянские руки, но что приносят с собой эти пришлые? Только абсурдное представление о жизни в сельской местности. Вдобавок говорят о приближении конца света. И ещё – что мир временами рушится. Так что меня, сеньор, одолевали демоны.

Дом был пуст, он пустовал уже три года. Всем было известно, что из Большого Посёлка приходили парочки, чтобы заниматься там любовью. По словам Эстебана, он даже слышал стоны. Мне это казалось вполне нормальным, поскольку при нехватке подходящих мест собственность посёлка должна использоваться и для этого. Ведь влюблённые охвачены страстью, которую невозможно сдержать, и тут уж ничего не поделаешь. Вот почему, если бы этот дом принадлежал мне, его половину занимал бы сейчас хостел, а другую – амбулатория.

Вернувшись в тот день домой, я столкнулась с Хавьером, который собирался оставить мне на коврике овощи, которые он сам выращивает. У него есть небольшой огород, и тем, что он выращивает, Хавьер делится с нами, как Марко делится своей травкой, а я – остатками продуктов из нашей лавки. Мой дом мрачный, каждое его окно выходит на лес, но у нас есть внутренний дворик с курами, кроликами и козой, которую Хавьер однажды нашёл у дверей своего дома и привёл к нам, твердя: нет-нет-нет, она ему не нужна. Хавьер одиноко живёт в самом маленьком доме посёлка. Его отец умер рано, а мать ушла и бросила его. Она так и не вернулась. Здесь, в деревне, она считается пропавшей без вести, потому что некоторые жители утверждают, будто видели, как она на рассвете углубилась в лес и больше не появлялась. Но я не обсуждаю это с Хавьером. Сейчас у него домик с маленьким садом и бар в Большом Посёлке. Если бы я познакомилась с вами в других обстоятельствах, то отвела бы вас туда. В своём баре Хавьер позволяет нам курить травку Марко, этим мы иногда и занимаемся под вечер.

«Из города сюда переезжает семья на постоянное жительство», – сказала я Хавьеру. «Сюда? А где она поселится?» – спросил он. «В доме Химены», – ответила я. «Значит, у влюбленных отняли кровать», – сделал вывод Хавьер. И я рассмеялась, так же как вы, услышав от меня про конец света. Я сразу же представила себе любовников, тела которых трепещут от страсти. Немного позже сообщила матери: «Мама, дом Химены продали». «А мне-то что за дело?» – отреагировала она. На этот раз я не засмеялась, представив себе все тайны, которые хранит дом. Я сказала себе: бедная Химена, твой дом такой большой, и ты одиноко обитала в нём столько лет, ничем его не наполняя, наедине со своими нуждой, страданиями, антипатией, радиоприёмником и с котом, который потом тоже тебя покинул. И я почувствовала страх, такой же, какой испытывают дети, или ощущаемый некоторыми перед концом света, потому что если в деревнях ненависть передаётся по наследству, то и одиночество тоже. У меня снова стало горячо в животе, я почувствовала себя так плохо, что подумала: это действительно похоже на конец света.

«Зачем они приехали?» – спросила я у матери. «Это их дело, дочка, а нам здесь нужны новые люди». «Кроме того, – продолжил мой отец, возившийся во дворе с кроликами, – если правда, что всё идёт к концу, то какая разница, переедут они сюда или нет, ведь, в конечном счёте, все мы уйдём». У меня из глубины души вырвался крик, хотя я никогда не кричу на родителей, сеньор, я говорю с ними громко, но не кричу. А тогда я крикнула им, что они простаки, если верят в конец света и смиряются с присутствием каких-то чужаков. И что пусть лучше вспомнят про семейку Долорес, появившуюся здесь много лет назад и принятую с распростёртыми объятиями, а она потом захватила половину земель и теперь эксплуатирует нас, заставляя работать на неё. Вам, сеньор, я расскажу о семье Долорес позже.

Вы этого не знаете, но здешний люд играет своей памятью, предпочитая тысячу раз удивляться одним и тем же вещам, чем их вспоминать. «Чужаки приезжают сюда, чтобы остаться, потому что они нигде больше не нужны!» – в конце концов сказала я родителям. «Из-за тебя твоя сестра обмаралась», – упрекнул меня отец. Ведь у моей сестры такая пустая голова, что она даже гадить самостоятельно не способна. И тогда я впервые задумалась об отъезде, сеньор. Наверное, в тот день я первый раз заметила приближение конца света.

Вечером я рассказала об этом Норе, когда вынимала остатки еды у неё изо рта. Обычно именно я кормлю Нору, потому что родители устали от моей сестры. Воспользовавшись моментом родственной близости, я сказала ей так: «Нора, должно быть, мир, каким я его знаю до сих пор, меня напрягает, и здешняя жизнь проходит, как в маленьком колодце, Нора, подобно той песне со словами «жизнь здесь ничего не стоит». А вот чего я не сказала своей сестре, так это того, что мир, каким я его знала до сих пор, становится для меня слишком тесным, поскольку я боялась остаться одинокой в маленькой деревне и в слишком большом доме, как Химена.

Похоже, сеньору нравится слушать меня. Многие говорят, что у меня красивый голос и что, когда я что-то рассказываю, делаю это страстно, и поэтому они желают меня выслушать. Вам комфортно со мной, даже если вас не интересуют мои россказни, заявила я ему. Но теперь вы мой сообщник, соучастник моего побега. С этого края света не уходят, а сбегают. И вы должны меня выслушать, у вас нет выбора, ведь я попросила вас об этом, и вы согласились. А сеньор улыбается и смотрит на меня с нежностью. И я говорю ему, что иногда люди смотрят на меня так же, как только что взглянули на меня вы. Жители Большого Посёлка и вообще посторонние смотрят на меня так, как вы сейчас. А сеньор краснеет и глядит на лес. И я тоже смотрю на лес.

Дом Химены перестал быть прежним менее чем за три недели. Для этого понадобилось меньше трёх недель, сеньор. Поговаривали, что у семьи из Мадрида водятся деньги, и всех жителей посёлка волновал вопрос, сколько приезжие заплатили за ремонт самого большого дома за считаные дни. «Как же они торопятся переехать сюда», – сказала я Каталине в полдень, когда мы сидели сложа руки и глазели на замену входной двери. «Что за ревность у тебя к этому месту», – ответила она, и в её тоне прозвучало презрение, ибо эти несколько улиц не душили её так сильно, как меня. Владельцы выкрасили рамы, двери и стены в белый цвет, и я подумала: эти городские – настоящие невежды: они много чего знают, но понятия не имеют, насколько красив натуральный камень. Разве вы не согласны? Неокрашенный камень прекрасен, и не потому, что так считаю я, просто это всем бросается в глаза. Потому что камень может поведать вам свои истории. Беспокойство, вызываемое у меня чужой семьёй, с которой я ещё не была даже знакома, усиливалось и поднималось из моего желудка к горлу подобно тому, как росли мои ногти или волосы или как нарастало жжение в животе.

В течение трёх недель, пока продолжались работы, все жители посёлка проводили целые дни возле этого дома. Даже Хуана переместила туда свой стул и стул своего брата, и стало казаться, что её больше не волнует наступление конца света. Люди садились и молча глядели или обсуждали и аплодировали хорошо сделанной работе, и даже приносили рабочим воду и колбасу. Каталина тоже заглядывала туда по утрам, словно её руки нигде больше не требовались. А затем, во второй половине дня, в баре Хавьера, она рассказывала нам, Марко, Хавьеру и мне, как продвигается ремонт. Втроём они предупреждали, что если новички вызывают у меня такие опасения, то я могу даже возненавидеть их, а ненависть в деревнях опаснее ружей, леса и болезней. Да нет же, нет-нет, отвечала я, просто я испытываю не ненависть, а любопытство. Вопрос ведь в том, кто их разлюбил и почему, да так сильно, что им пришлось покинуть город.

Однажды под вечер в баре Каталина сообщила, что дом уже готов, и вдруг расплакалась. Я всё меньше и меньше терпела её слёзы, потому что если моя сестра плачет только от болей в теле, то Каталина – от всего остального и даже еще больше. Вы вряд ли представляете себе, но в школе, когда мы были маленькими, с нами происходило то же самое. Каталина могла разрыдаться, если её туфли становились белыми от пыли грунтовой дороги. Или если в школьном дворе натыкалась на занозы. К тому же Каталина ревела подолгу: если заноза попадала в её кожу утром, то она и вечером не умолкала. Я сжимала щёчки Каталины ладонями, чтобы привлечь её внимание, и повторяла, что если она продолжит оплакивать каждый движущийся сантиметр в мире, то в конце концов умрёт дома от обезвоживания организма. А теперь, когда мы уже не ходим в школу, она продолжает реветь по таким вещам, как завершение ремонтных работ в доме Химены или этот нелепый конец света. На самом деле мне всегда казалось, что Каталина постоянно льёт слёзы от неуверенности, которую вызывает у неё всё, что происходит за дверью её дома. Понятно, что из-за ожога ноги она будет плакать всю жизнь.

«А тебе какое дело, что они закончили ремонт?» – спросил Марко агрессивным тоном, который всегда у него появляется, если он чего-то не знает. «Никакого, но что же я теперь буду делать по утрам?» «Ну, вернёшься к своим цыплятам», – ответила я. Каталина работает в инкубаторе в Большом Посёлке. Мы с ней бросили школу одновременно. Когда нам исполнилось по семнадцать, мы объявили, что ни одного года больше учиться не будем, так и поступили. Ведь учёба давалась нам не очень легко. Я понимала, что настоящая жизнь – за пределами школы, что я не могу транжирить время и что моя голова многого стоит, тогда как в этих четырёх стенах я чувствовала себя зверушкой в зоопарке, к тому же в крошечной клетке. А Каталине нужны были деньги на операцию, чтобы избавиться от хромоты. Я начала работать в продуктовой лавке моих родителей, а Каталина зарабатывает на жизнь продажей цыплят. «Кроме того, – произнесла она, вытирая влагу со щёк, – уже наступила весна». Марко взглянул на меня, и мы оба расхохотались; Хавьер, обслуживавший чей-то столик, тоже засмеялся. Никто из нас этой темы не касался, потому что мы посмеивались над слухами о конце света, а Каталина всё плакала, и мы не собирались сушить и закрашивать капли её слёз на полу помещения. В действительности к началу апреля уже никто не обсуждал эту тему, хотя каждый день проводились минуты молчания, а креп болтался на своём месте. «Не будь такой глупой, Каталина», – сказал ей Марко. «На самом деле вам не стоит смеяться, – ответила она, – об этом постоянно пишут в газетах, я читала в интернете. Это лето станет для нас последним, начался обратный отсчёт времени, и потом всё закончится, а я не хочу умирать». И тогда одна супружеская пара из Большого Посёлка, слышавшая нас, подошла и сказала: «Нет более глухого, чем тот, кто не желает услышать». А я подумала: хорошо, что я бросила школу, образование не избавляет людей от разных глупостей. «Прислушайтесь к мэру, ему известно о приближении конца света, и он верит в него», – добавил мужчина, пока его жена стояла, опустив глаза. В этой женщине я увидела будущее, которое ожидало меня в таком посёлке, сеньор. Впервые, заметьте, впервые я представила себе дни и недели, которые превратились бы в годы, если бы моя судьба свелась только к этому. Сеньор, если я останусь здесь, меня ждёт жизнь, подчинённая нелепым предрассудкам и в тени долгого брака. И я сказала этой паре: «Хорошо, что хорошо кончается», провожая их из бара. Когда я наблюдала своими расширенными от марихуаны зрачками, как они уходят, жжение во внутренностях снова охватило меня, и страх вырос во мне, подобно дереву в нашей местности. Неужели они не понимают, что конец света у нас внутри, что он – этот посёлок, этот лес и это великое забвение, в котором мы прозябаем? Но я высказала это только себе.

Вернувшись к столу, я села рядом с Каталиной, и, пока жжение поднималось к моему горлу, у меня вырвалась из глубины души фраза: «А ты плачь на улицах, чтобы они стали чище». У Марко, который из всех четверых нас самый обидчивый, на лице промелькнуло удивление, а Каталина внезапно перестала ныть, и её очередная слеза не упала со щеки. Мне захотелось добавить: чтоб у тебя глаза пересохли, но я ничего не сказала. Я редко бываю жестокой. Серьёзно, можете поверить, во мне мало жестокости. Однако кое-что я всё-таки унаследовала от здешней местности, что иногда вынуждает меня быть такой. Потому что люди в маленьких посёлках становятся злыми, способными на всё, могут даже снимать шкуру с кроликов и привыкнуть к такому занятию, а это прилипает, как грипп, ибо вызвано усталостью, изолированностью и обитанием всего на нескольких улицах. В тот момент мне хотелось быть жестокой с Каталиной, поскольку я не выносила её плача, не говоря уже о таком абсурде, как конец света. Я могла бы пойти дальше, разозлиться и сказать: «Хромоножка, вон из бара, ступай поплачь в лесу, может, там и заблудишься». Или, к примеру, так: «Даже цыплята, которых ты выхаживаешь, не любят тебя». Ведь Каталину очень мало кто любит, но ей это неизвестно, и она вообще не знает любви. Или я могла бы сказать ей, что её нога напоминает мне шершавую коровью задницу, но я этого не сделала, потому что тогда нам пришлось бы провести весь вечер, вычерпывая воду из глаз Каталины. Однако я действительно проявила немного жестокости, и мне это прекрасно подошло. «Если ты веришь в наступление конца света, то, я надеюсь, ты не явишься ко мне домой, чтобы отпраздновать то, что всё ещё жива, потому что я не открою тебе дверь, хромоножка». Мои расширенные зрачки служили мне оправданием, но Хавьер, оставивший стойку бара без присмотра, подошёл к нам и сказал: «Не обращай на неё внимания, Каталина», а затем схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?»

Сеньор смотрит на меня, и на этот раз его взгляд серьёзен. Не смотрите на меня так, не смотрите, говорю я ему и продолжаю гнуть свою линию.

Обратите внимание: когда я родилась, моя мать уже была мамой трёхлетней Норы. А трехлетняя Нора и нынешняя отличаются лишь тем, что зубы у моей сестры уже не молочные. Когда появилась на свет я, наша мать знала многое, но только не о детях, подобных резвым оленятам, ибо она и моя сестра познали жестокость жизни, а повреждённый мозг Норы не позволял чему-нибудь радоваться. Хавьер и Нора родились в один и тот же день в одном и том же году, и соседи по очереди приходили взглянуть то на одного ребёнка, то на другого. В деревне, где так мало детей, когда появляются сразу двое, понимаешь, что это более крупное событие, нежели августовские праздники. Говорят, посещения обоих домов были похожи на поездки с берега моря в лес, – войдя в наш дом и увидев на руках родителей Нору, взгляд которой ничего не выражает, соседи мысленно переносились в лес: будто сквозь её личико они могли разглядеть преисподнюю чащоб. И ещё утверждают, что Хавьер напоминал сильного и бойкого телёнка, который хватался за сосок своей матери, словно уже знал о голоде, даже не испытав его, и был похож на радостно плещущееся море. Счастье в доме Хавьера было совсем не таким, как у нас, когда у моих родителей появился ребёнок, и это тяготило мать Хавьера. Заботясь о своём сыне, она помогала моим родителям выхаживать Нору, а в благодарность моя мать оставляла этой женщине на её половике перед дверью фрукты из своей лавки. Думаю, мать Хавьера благодарила бога за то, что ей посчастливилось родить здорового ребёнка из двух одновременно появившихся на свет. Она жалела нашу семью. С Норой многое случается, нам её очень жаль. А я твержу, что горе – удел печальных и что здесь, в этом доме, всегда радостно, здесь редко плачут, потому что мы не умеем нормально плакать. К тому же, сеньор, горе привлекает чуму.

Дело в том, что, когда я родилась через три года после моей сестры, первыми, кто пришёл меня навестить, были Хавьер и его мать. Моя мама часто вспоминает, что для начала Хавьер, увидев мои живые глазки, обнюхал меня. Я уже говорила вам, что не чувствую запахов. Хотя с годами и научилась нюхать как-то по-другому, но и сейчас не знаю, кто чем пахнет. Правда, ощущаю, что моя мать издаёт запах лаймов в плетёной корзине, а отец пахнет утренним садом с ещё не собранным урожаем. Я постоянно представляла себе запах Хавьера как аромат апельсина, вскрытого без ножа, когда сок капает на ладонь. Мне бы хотелось ощутить запах Хавьера в тот момент, когда он схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?» Или чтобы он обнюхал меня.

Что я могла ему ответить, сеньор, если сама почти не понимала, что со мной случилось! Надо было ему сказать, что со мной всё в порядке, просто собираюсь уехать отсюда, вот что я должна была ответить, и теперь всё было бы проще. Однако я сообщила, что у меня жжение в животе, а он процедил, почти не разжимая зубов: «С тех пор, как продали дом Химены, ты стала странной». На самом деле я не знала, как объяснить ему своё недомогание и как выразить то, что глубоко, очень глубоко в моем теле возникла боязнь конца света. Потому что мы и так жили на краю света, и если смерть будет означать вечное существование в этом посёлке, то я не хочу умирать.

После всего пережитого в тот день меня проводили до моего дома, но я осталась у двери, покуривая травку, которую мы не израсходовали в баре. Вечер в деревне насыщен звуками, ведь в сельской местности никогда не бывает тишины. В это время кто-то ещё пас коров. Я представила себе, как говорю приезжим новичкам: не троньте мои земли; если мне однажды удастся уехать отсюда, я всё равно похороню здесь моё сердце. И пока я это воображала, лес пялился на меня. «Чего тебе нужно ещё, если у тебя уже всё есть?» – спросила я его. И тут, словно тьма послужила распахнутым окном, ветер ударил мне в лицо и, обратите внимание, стало жарко, как в апреле. Ветер ещё сильнее раздул пожар в моём животе. Понимаете, мне известно, что, если бы исчезнувшие люди решили вернуться из леса, они подошли бы ко мне и сказали: «Успокойся, Лея, тебе не будет больно». Потому что эта фраза всегда предшествует боли и печали. Словно врач, который произносит её тебе, но боль никогда не забывается. Или вроде конца света, который, если бы он заговорил, мог бы объявить нам: «Не волнуйтесь, вам не будет больно», но нам всё-таки станет больно. А если кто-то и вернётся из леса, то лишь чтобы принести с собой боль. Марихуана, которую я курила в тот вечер, начала вызывать у меня воспоминания о детстве с моей сестрой. Я перестала замечать лес перед собой и увидела себя маленькой девочкой, а мою мать – лечащей зубную инфекцию у Норы, и я представила себе распростёртое тело сестры. Держать её на руках – всё равно что держать мёртвого телёнка. Нора пускала красноватую слюну по подбородку и всё смотрела и смотрела на меня, ведь она постоянно глазеет на меня. Моя сестра никогда не перестанет это делать.

Между мной и сеньором воцаряется тишина, потому что мне на секунду нужно перевести дыхание. А он хорошо переносит молчание. Вы мне нравитесь, говорю я ему и продолжаю.

И тогда подошёл Марко, крепко схватил меня за руку и тоже спросил: «Что с тобой?» Я высвободила руку – не хотела, чтобы он прикасался ко мне. Потому что Марко слишком силён, и я не желала, чтобы он меня трогал. «Что с тобой, что с тобой?» – повторял он. И мы с ним пришли вот сюда, чтобы посидеть на краю чащи, как сейчас с вами. «Причина в том, что ты редко плачешь», – сказал Марко. «Да-да-да, конечно, те, кто мало плачет, становятся злыми», – продолжил он. А я рассмеялась, потому что он и есть злюка, у него дурной характер. Это он иногда пугает меня, плохо обращается и с нами, и с животными, и со своими землями, а когда сильно напьётся, возвращается домой и мочится вокруг кровати, на которой спят его родители.

Сеньор смеётся. Да-да-да, так и есть, а мать упрекает Марко: «И это несчастье породила на свет я!» Сеньор смеётся, и я вместе с ним.

А Марко такой, потому что он тоже не хочет здесь оставаться, но не осознаёт этого: он бросил школу намного раньше меня, и вообще ничего не знает. А то немногое, что умеет, ему не пригодится больше нигде. Он умеет только возделывать землю, потому что отец забрал его из школы, когда ему было тринадцать лет. Не поглядывайте на меня так осуждающе, я знаю, что этого делать нельзя, но никто ведь не узнает. Если это край света, то здесь заканчиваются пути-дороги. Никто не появляется, чтобы удостовериться, приходят или уходят их дети. Так вот, продолжу: теперь Марко умеет лишь пахать, собирать урожай и пасти чужих коров. И он мне ещё заявляет, что я недостаточно плачу! «А тебе откуда это известно?» – захотела я его спросить и высказала ему это, добавив, что плач всегда должен быть на виду у других. А Каталина обычно плачет, чтобы поделиться тем, что у неё накипело внутри, и я её не понимаю, потому что горе не выплакивается, оно поселяется внутри и позже исцеляется. Ибо нет необходимости оплакивать боли, которые, если терпеть их внутри, исчезают, подобно пересыхающей реке, и остается только глубокое грязное русло, напоминающее тебе о былом горе. Марко повторил мне своё мнение, будто причина происходящего со мной в том, что я мало плачу. «Да нет же, нет-нет, мои горести излечиваются иным способом», – воскликнула я. Тем временем ярость, действие марихуаны и тьма разрастались во мне, как и пожар во внутренностях. «Ты никогда не сможешь уехать отсюда, Лея, эти земли не отпустят нас», – сказал он.

Я давно нравлюсь Марко. Тогда как Хавьер и Нора родились в один и тот же день одного года, мы с Марко – в один и тот же год, но с разницей в пять дней. Появившись на свет, я была похожа на только что выловленного лосося, а он – на дохлого зайца, из тех, которых глодают бездомные псы. Тех самых, которых сейчас ест ваша потерявшаяся собака. Ведь я родилась полная жизни, а Марко еле-еле дотянул до третьего дня своего существования. Я всегда ему нравилась. В детстве тянулась к Хавьеру, а Марко был маленьким и слабым, быстро уставал, и я брала его за руку, тащила за собой, иногда и волокла, чтобы он не отставал от меня. И теперь при встречах он благодарит меня за то, что я тянула его, такого хилого, что ему было трудно даже переставлять ноги. Однако, когда он подрос и отец заставил его трудиться на земле, Марко превратился из телёнка в яростного боевого бычка с окровавленной холкой. Я ему всегда нравилась, но он ничего не понимает в любви.

«Пойдём, пойдём, – сказал мне Марко, – идём со мной». Конечно, я насторожилась, но всё-таки пошла за ним. Марко шагал, опустив голову, и напоминал мне мёртвого зайца, каким он казался в детстве. Знаете ли, ночи здесь не тихие, и вроде бы даже замечено, что в этом посёлке существуют призраки, какие-то тела, застрявшие тут. Подобное случится и с Марко, который после смерти останется бродить по этим нескольким улицам, единственным, которые ему известны. А со мной такое не случится: я, мертвая, буду ходить где-нибудь в другом месте. «Вот, возьми», – сказал он и протянул мне толстый чёрный маркер из тех, какими метят скот. И тут я увидела перед собой выкрашенные в белый цвет камни дома Химены, еще запертого, поскольку там пока никто не жил. Марко подмигнул мне и тихо усмехнулся, а я рассмеялась так громко, что заразила Марко, и, если бы вы были там, вы бы тоже засмеялись. Я открыла маркер и сделала надпись на белом фасаде.

Почуяв запах – гавкай

В день приезда посторонней семьи была моя очередь заботиться о Норе. Я это делала, когда мой отец работал у Долорес. Мне не нравилось, что он на них трудится, потому что мой отец не умел постоять за себя, а эта семейка скверно к нему относилась. Я приводила ему пословицу: «Для каждой свиньи найдётся свой мясник», поскольку знаю, что жизнь плюнет этим людям в лицо – когда-нибудь с ними случится что-то плохое. «Папа, тебе мало платят, за такие деньги ты должен работать не больше получаса в день», – говорила я ему. Однако отец, не любивший ссориться, отвечал: «Нет, дочка, я работаю там, чтобы они когда-нибудь подарили мне грушевые деревья, а может, даже удастся выторговать немного их земли». Мой отец разбирался в яблонях, садах и животных, но был неразговорчив и ничего не смыслил в бизнесе.

Марко тоже на них работает, и пока мой отец занимался плодовыми деревьями, он ухаживал за домашним скотом. Причем Марко получает много денег у семейства Долорес, ведь он «толстокожий». И у него ничего не болит. И если ему надо пасти скот в три часа ночи, он это делает, а если корова завязнет в грязи, то ему не понадобится помощь, чтобы вытащить ее оттуда. Марко тратит свои деньги неизвестно на что. Иногда он давал немного моему отцу, потому что я давно нравлюсь Марко. В любви он, видимо, вообще ничего не соображает, зато знает о наших нуждах. Когда мне становилось известно, что Марко дал денег моему отцу, я относила к его двери остатки продуктов из нашей лавки, потому что они ему нравятся, и к тому же иначе я не смогла бы его отблагодарить. Но всё равно мой отец огорчал меня, как иногда огорчает и мать, поскольку теперь она не справляется с весом моей сестры. Вот почему, когда отец работал в саду семейства Долорес, я оставалась с Норой, а мама немного отдыхала. Мать об этом не догадывается, но мне известно, что она поёт в одиночестве в лавке.

Когда Нора гадит под себя, она тихо урчит. А так как я не чувствую запахов, то определяю по этому звуку, что она обделалась. Иногда её трудно уложить, потому что руки Норы постоянно в движении, словно она хочет напомнить мне, что у неё нет ни памяти, ни понимания, и даже если она ни на минуту не останавливается, всё равно она ничего не сознает. Когда я укладываю её, чтобы вымыть, она не понимает происходящее, и когда усаживаю, чтобы накормить, – тоже. Моя сестра ничего не понимает в жизни и никогда не поймёт. Впрочем, надеюсь, что, когда я рядом с ней, она соображает немного лучше, поэтому с её весом я пока справляюсь и всё еще выдерживаю её взгляд. А мои родители, напротив, устали и теперь не способны на это, однако Нора наблюдает за ними с момента восхода солнца до заката, ибо она умеет только глазеть и испражняться, а ест лишь тогда, когда положишь ей пищу в рот. Они уже и не знают, как им быть со своей усталостью. Когда я укладываю Нору, глажу её по лицу и протягиваю к ней руки, чтобы она видела, что я тоже зачастую ничего не понимаю в этой жизни, тогда сестра успокаивается, и её ноги не кажутся такими тяжёлыми. У моей сестры между ног пышные заросли, и я говорю ей: Нора, ты чертовски хорошенькая. Мне хочется верить, что при этом она смеётся. В детстве она тащила в рот всякую дрянь. Мои родители выносили её на небольшую площадку за домом; Нора соскребала землю и совала её в рот. Мать бросалась к дочке, чтобы помешать ей, но зубы ребёнка уже были чёрными. А я очищала почву от червей и веточек, чтобы сестра могла спокойно её жевать. Но наша мать, завидев меня, кричала: «Наградил же меня Господь двумя лавровыми венцами!» Но я так и не смогла понять эту фразу: мол, ну и награды мне достались. А вам она понятна? Думаю, мать имела в виду невезение, то есть как же ей не повезло, да ещё дважды. Не знаю точно. Мать не понимала: что бы ни выбрала себе Нора, мы не должны ей в этом отказывать, ибо она не выбирает, а принимает что-то. Теперь сестра уже не жует грязь, потому что мы больше не выносим её на площадку. А жаль.

В то утро, пока я меняла сестре подгузник, начала лаять соседская собака, которая часто пробирается к нам в дом и гуляет себе где хочет. Чего тебе надо, пёс? Ну что там ещё? А он только машет хвостом. Чего ты хочешь, ну чего ты хочешь, пёс? И тут мимо нашей входной двери проехала машина. Я оставила Нору на кровати с наполовину надетым подгузником и наполовину вымытой задницей. В этом посёлке закрывают входные двери лишь во время дождя и на ночь, понимаете? Дверь нашего дома была нараспашку. «Заткнись, псина», – велела я собаке. Солнце светило прямо мне в глаза, как и вам, перед тем как вы пересели со мной в тень. Мой отец считает, что у меня деревенские – недоверчивые – глаза. «Вот и Маленькая Лея со своими деревенскими глазками». Он имеет в виду то, что иногда я смотрю недоверчиво, как человек, постоянно живущий в деревне или родившийся недалеко от опасного леса. Или потому, что я боюсь того, чего не знаю. Ну ладно, вот такими глазами я и взглянула на медленно проезжавший автомобиль. В нём была спящая женщина и ребёнок на заднем сиденье. Мужчина, который вёл машину, был в тёмных очках от солнца и, судя по его жестам, похоже, жаловался на плохую дорогу, на мелкие выбоины, которые могут сломать его автомобиль – так мне показалось. При этом женщина безучастно спала, и её светлые волосы беспорядочно разметались по боковому стеклу. «Ну, вот и они, Нора, – сказала я, – они приехали». И поскольку мой взгляд не отрывался от машины, а соседская собака не умолкала, я не заметила, как в дом вошла Каталина.

«Лея, ты меня слышишь или нет? Я уже давно зову тебя, ещё с угла улицы. Вот они, новенькие! А ты и не знаешь, что все уже собираются на площади. Наверное, и твоя мать уже готовит для них подарочную корзину», – выпалила она. У Каталины не деревенские глаза, у неё они детские, глазки рыбы, отбившейся от стаи. Глаза незнайки. Я мигом вообразила, как Каталина ковыляет за машиной и кричит: «Лея! Лея!», чтобы я увидела в окно прибытие новеньких, и её старание вызвало во мне нежность, как песня, в которой говорится: ветерок без воздуха – это я, ничья. Мне стало жаль, что накануне вечером я обозвала Каталину хромоножкой. «Надо пойти взглянуть, как они будут заселяться, – сказала она, – ведь кто-то написал на фасаде их дома слово нежеланные».

Тем временем сеньор пристально смотрит на меня, а я отвожу свой взгляд на лес.

Когда Каталина появилась на свет, она была единственной новорождённой в том году в нашем посёлке. Знаете ли, это был очень печальный год, потому что её мать умерла, как только младенец покинул утробу. И мэр предложил провести целую неделю поминок. Однако в нашей деревне, где не насчитывается и двухсот душ, хватило одного вечера на поминки, к тому же тело матери Каталины начало издавать запах. А через неделю запах в посёлке усилился и стал хуже, чем в заболоченном пруду. Отец Каталины, овдовев, сразу же разлюбил дочь и забыл о её существовании. Их соседи говорят, что Каталина по ночам плакала так, что было слышно повсюду. Она без конца лила и лила слёзы. «Она всё плачет по маме», – говорили одни. А другие: «Да нет же, нет-нет, она плачет, потому что отец не берёт её из колыбели». Так или иначе, но на долю Каталины выпало мало любви, а теперь сама она слишком влюблена. И прощает других чересчур быстро, но это для того, чтобы её не разлюбили окончательно. Каталине нравится Марко, но он не сможет её полюбить, потому что она для него слишком женственна.

«Кто намалевал это на фасаде?» – спросила я Каталину. «Ну, Эстебан говорит, что видел там парочку вчера вечером. Я думаю, они были из Большого Посёлка». Мои глаза перестали походить на деревенские, и я ответила, что наверняка так и было. Ведь если бы я признались, что написали это слово мы с Марко, она бы разрыдалась и спросила, что мы имеем против новичков. Она так и сказала бы, сеньор. Поэтому я ответила ей: «Иди и посмотри сама, а у меня Нора обгадилась». Я закончила переодевать Нору, которая заревела чуть громче. А Каталина, которая всё ещё побаивается Норы, поспешно заковыляла к площади.

«Нора, видала? Ты их видела?» – спросила я сестру. «Тут, в этом посёлке, они просто с ума сойдут. Вот увидишь, как только они поймут, что время течёт здесь слишком медленно. Сама убедишься. Они остервенеют и бросятся в лес, потому что, Нора, если козы здесь убегают в горы, то чужаки устремляются прямиком в лес. К счастью, я уже научилась ни к кому из посторонних не привязываться и тем более не любить никого из пришлых. А эти, сегодняшние, к тому же ещё и останутся здесь. Точно так же, как те самые Долорес много лет назад, ещё до того, как мы с тобой появились на свет. И тогда происходило то же самое, Нора. Всякие там «Добро пожаловать, да, мы встречаем вас с распростёртыми объятиями…». А взгляни-ка на Долорес теперь, они эксплуатируют тех, кто уступил им своё место. Однако тут, похоже, это никого не волнует. Какой-то безумец разглагольствует, что миру приходит конец, и мы все ему верим и боимся, там и сям вывешиваем креп. А когда из города приезжают незнакомые люди сюда, в эту точку на карте, где мы никого не интересуем, никто даже не пикнет, и, более того, все приветствуют их. Потому что здесь царит скука, кругом столько зелени и стоит плохая погода, вот люди и не задают себе вопросов. Впрочем, Нора, кому охота сюда приезжать?»

И тогда поджигатель, наверное, поселившийся в моих внутренностях, снова запалил свой фитиль. Опять появилось жжение. Я рассказывала всё это сестре и вспомнила, что заметила что-то особое в том, как спала незнакомка в машине. Нечто, что до меня не доходило, но вроде того, что произошло со мной в баре, когда та незнакомка опустила глаза и уставилась в пол, и я вдруг осознала моё будущее в нашем посёлке. А в женщине, спавшей в машине, я узрела отражение чего-то иного, нечто тёмное и неведомое. Я сильно разозлилась, ибо, когда чего-нибудь не понимаю, меня сразу же охватывает гнев. И ещё возник этот огонь, который из контролируемого пламени внезапно превратился во всепожирающий пожар. Мне было известно, что такое повторится. Я знала, что, как только они ступят на здешнюю землю, появится любопытство. Ты просто ничему не учишься, Лея, сказала я себе. Нам не следует интересоваться тем новым, что появляется здесь, а нужно проявлять интерес к тому новому, что находится где-то ещё. Потому что тебе становится больно, когда здешние новички уезжают или теряются.

И тогда я принялась размышлять, разжёвывать себе, как это делают задумчивые коровы, сеньор, и как я обдумываю всё это теперь, беседуя с вами. «Нора», – сказала я ей, схватила за руки и заглянула в глаза. И она выдержала мой взгляд, что случается редко, потому что Нора на такое не способна. «Ты же меня знаешь, – продолжила я. – Тебе известно, что я стараюсь, пытаюсь быть более отстранённой, ни к кому не привязываться. Ты видишь, что в моих глазах отражается вся деревня, Нора. И я думаю, Нора, полагаю, что, имея выбор, зачем людям приезжать сюда, разве что для того, чтобы быстро устать и уехать? А я тут снова буду повторять себе, что сюда приезжают, чтобы уехать, однако мы, местные, всё равно никогда не уедем». Всё это я высказала сестре, добавив: «Потому что, если козу тянет в горы, а чужака в лес, то меня влекут любопытство и любовь». Нора не ревела и не размахивала руками, словно в этот раз до неё дошло. Я задумалась и почувствовала, что моё нутро опять горит, но не от гнева, а от ожидания. «Нора, на самом деле я бы сейчас пошла и сказала им: нет-нет-нет, не обращайте внимания на эту надпись на вашем доме, мы приглашаем вас в посёлок – добро пожаловать к нам, на край света. Скажу, что меня зовут Лея, и ещё – если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь ко мне, мой дом там, в низине. Я стараюсь быть твёрдой и говорить себе, что ничего интересного не может происходить на этих нескольких улицах и что, единственное новое, что приветствуют наши края, – это постоянный мираж жизни, которой у нас нет, но из моей души исходят любопытство и добрые дела. Я не намерена проявлять к ним любезность, поскольку сельская местность и маленькие деревни не слишком любезны, но дело в том, что сейчас нутро моё горит желанием познакомиться с приезжими, или сомнением, не знаю, не знаю. В любом случае, Нора, мне надо их увидеть, чтобы вволю разозлиться на их присутствие. Нора, говорю тебе обо всём этом, – отметила я, – потому что ты должна меня выслушать и понять. Тебе придётся сделать усилие, чтобы на секунду привести в порядок свою голову и тело. Да-да-да, ты это знаешь, конечно. Нора, послушай, я отлучусь минут на двадцать, не больше. Может, даже меньше. Но ты должна сидеть здесь спокойно. А я вернусь мигом. Обещаю, что сразу же причешу тебя, заплету косы и вынесу во дворик, как тогда, в детстве, и позволю тебе жевать землю, клянусь. Не двигайся, Нора». Взглянув на соседского пса, я велела ему: останешься здесь с ней, веди себя хорошо, а если она будет двигаться, начинай лаять. Гавкай громче, если она упадёт или обгадится. Почуяв запах, начни лаять, ведь это у тебя хорошо получается. И я пошла по дороге, по которой только что бежала, прихрамывая, Каталина, а Нору с собакой я оставила в незапертом доме.

Я шла быстро и догнала её у нашей продуктовой лавки. Из-за хромоты Каталины я всегда её догоняю, даже если она бежит. Проходя мимо, я увидела, что моя мать поёт в лавке, наполняя корзину. Она выбирала овощи, только что привезённые из Большого Посёлка, и яблоки из сада семейства Долорес, собранные моим отцом на прошлой неделе. Я схватила Каталину за руку, и мы остались у дома новичков с Хуаной и Маргой, работающей в аптеке Большого Посёлка.

Подъехала машина, и мы все уставились на неё, прищурившись, потому что палило солнце. Истинная правда, говорю вам, сеньор, что для апреля оно слишком припекало. «Марко сказал мне, что приезжие истратили все свои сбережения на этот дом», – сообщила Каталина. «Да не верь ты всему подряд, и особенно в то, что болтает Марко», – ответила я. Дело в том, что он всегда всё разузнаёт, поскольку слишком суетится и весь день проводит в барах Большого Посёлка, а иногда и целые недели в приморском городе. Но нам неизвестно, чем он там занимается. «Не обращай внимания на Марко, ведь Марко слышит звон, да не знает, где он». «Какая же ты недоверчивая, Лея», – упрекнула меня Каталина.

В это время блондинка, спавшая в машине, проснулась и смотрела на нас в окошко. Мальчик лет четырёх или пяти открывал рот и вроде бы плакал или даже орал. Я отпустила руку Каталины, и она спросила меня, куда это я собралась, добавив, что мне лучше остаться там с ней. Но я подалась вперёд и приставила ладонь ко лбу, чтобы шире открыть глаза. Я встала рядом с Эстебаном, и он прикоснулся к своему ружью, ибо не ожидал, что я окажусь так близко, ведь Эстебан меня побаивался. Первым из автомобиля вышел отец семейства, и я подошла к нему. «Привет», – сказала я; он ответил: «Привет» – и взглянул на надпись на фасаде дома. Я молча смотрела, как женщина тоже выходит из машины. «Привет, – сказала я ей, – за вами следит весь посёлок». «Не обращайте внимания на эту надпись, потому что здесь не люди, а ослы, они не слишком много думают, поэтому и делают такие вещи», – добавил Эстебан.

Белокурая женщина усмехнулась, но её смех отличался от нашего. Такой в деревне мало кто слышал: сдержанный и вежливый. Здесь, где вежливость – редкость, он не вписывается в наши привычки. «Не стесняйся, смейся в своё удовольствие, хоть во весь рот, потому что тут мы хохочем, показывая зубы», – сказала я ей. А отец взял на руки ребёнка, который не переставал плакать. «Большое спасибо за приём», – сказал он мне. И прежде чем они вошли в дом, я сообщила им, что я – Маленькая Лея, а Большая Лея – это моя мать, и что она скоро принесёт им овощную корзину, ведь она владелица бакалейной лавки. Затем все присутствующие принялись выкрикивать свои имена. Я – Марга, из аптеки в Большом Посёлке. Я – Хуана, сестра Хулито, но теперь я стала просто Хуаной, без брата. Я – Марсела, а он – Адольфо, мы пасём у речки коров породы туданка. А Каталина подошла и объявила: Я – Каталина, я выхаживаю цыплят в инкубаторе братьев Хорхе, и её щёки стали твёрдыми, как фундук, и красными, как закат в семь часов пополудни. А Эстебан заявил: Я – Эстебан, и больше ничего не добавил, потому что он только и мог сказать: Я – Эстебан, самый боязливый человек в мире, каким его знают в посёлке, или: Я – Эстебан, тот самый, кто убил собаку Леи, но он ограничился своим именем. Я – отец Антон, служитель церкви, тот, кто служит воскресную мессу и звонит в колокола. Но я на Антона не смотрела, потому что не ведаю, каково ваше мнение, а я ничего не хочу знать о боге. Иногда Антон останавливает меня в посёлке и кричит: «Куда это шагает Маленькая Лея, которая так редко ступает по полу моей церкви?» И он пытается впарить мне мероприятия для молодёжи. А я ему повторяю: «Антон, Антон, – я отказываюсь называть его «отцом», поскольку у меня уже есть свой отец, а этот всего лишь пастырь овец, – лучше промолчать, чем лишнее болтать. Молчание меня не красит, а вот тебе лучше держать рот на замке».

И сеньор снова рассмеялся.

Затем новички вытащили из своей машины все чемоданы и вошли в дом, даже не назвав своих имён. Зрители уселись вблизи, наблюдая, как они открывают окна и проветривают дом. Каталина тоже осталась там среди стариков. А я повернулась и отправилась домой, ощущая жар в животе и повторяя про себя две фразы. Первую: кто же вас так разлюбил? И вторую: мне нужно покинуть этот посёлок.

Поскольку я тоже блуждал, тебя повстречал

Хавьер – молчун, он общается иначе, не как все. Если ему нужно рассказать мне о своих чувствах, он выкладывает это, опережая свои мысли. Мне нравится Хавьер, но он меня побаивается, ибо если он напоминает земляничное дерево, похожее на куст, то я – вроде секвойи. Как самое высокое хвойное дерево из всех существующих, которое не ломается и издает приятный запах, хотя в ароматах я не разбираюсь. Однако свой запах представляю как у секвойи с её толстым, но мягким стволом. Ну я и есть это дерево. Думаю, я всегда была великовата для Хавьера, хотя знаю, что он немного любит меня. Мы обменивались поцелуями, но он всё-таки не смеет любить меня так, как я хочу любить его.

Видите ли, сеньор, меня ещё по-настоящему не любили. Я имею в виду то, как пары любят и желают друг друга. Я хотела бы научиться этому у Хавьера, потому что он мне нравится с тех пор, как почувствовал мой запах, когда я была еще новорождённой. И это странно: что-то существующее в нас заставляет соединиться, и действительно мы обладаем всеми жестами и манерами обычных пар, однако я говорю ему: «Хавьер, ты мне нравишься», а он молчит в ответ. Дело в том, что Хавьер общается по-другому. Прямо как волк, сеньор, вам что-нибудь известно о волках? Ну, когда они охотятся, то сначала сообщают жертве о своём намерении и только потом её убивают. Они дают знать об этом, обнажая свои клыки, и затем нападают. Или ранят тебя. Хавьер как волк: сначала показывает мне зубы, а после ищет уязвимое место и ранит. Потому что Хавьер начинает говорить только тогда, когда моя рана уже зудит. Однажды он взглянул на меня как-то иначе, и я поняла, что хочет мне что-то сообщить. «В чём дело, Хавьер?» – настаивала я, ведь когда он молчит, я настаиваю. А он сначала облизнул зубы и потом, встретив мой нежный взгляд, принялся ранить меня, рассказывая, что по ночам видит своего отца. Умершего отца, сеньор, которого он почти не любил, поскольку этот мужчина на самом деле не был его папой. Я не знаю, верите ли вы в такие вещи. В маленьких деревнях мы верим, поскольку нам приходится как-то оправдывать слишком много разных слухов, а в этом посёлке твердят, что исчезнувшие в лесу наблюдают за нами, когда мы спим.

Сеньор смотрит на меня с таким видом, будто он понимает, как живут в маленьких посёлках.

«Что за чушь ты несёшь, Хавьер?» – спросила я его и привычно рассмеялась, да так, что мой смех отозвался эхом даже в домах в низине, которые затопляет речка во время разливов. «Да-да-да, сущая правда, я вижу того, кто был моим отцом, но не беседую с ним, потому что боюсь, что тогда он не уйдёт», – ответил Хавьер. Через день после того, как он мне это поведал, у его дома вдруг появилась коза. Хавьер убеждён, что это животное – его отец, пришедший повидаться. Отец, которого он не любил и который в действительности не был его отцом, теперь вернулся сюда, на край света, видимо, чтобы сын, который не был его сыном, крепче полюбил его в обличье козы. С тех пор эта старая коза обитает во внутреннем дворике моего дома, вместе с курами, потому что Хавьер твердил, что в его маленький домик козы не вмещаются, а эта не требует выпаса в горах и вообще ей ничего не надо. Я иногда глажу её, но если часто прикасаться к любой козе, то запах от неё никогда не исчезает, вам это известно? Через некоторое время я снова спросила Хавьера, продолжает ли он видеться со своим отцом, и он ответил, что теперь уже нет.

Я рассказываю вам это потому, что даже если вы не верите в призраков и мертвецов, бродящих где-то поблизости, мне нужно, чтобы вы солгали мне, хотя я никогда никого об этом не просила. Однако сейчас мне хочется, чтобы вы солгали и подтвердили мне – да, люди блуждают после своей смерти. Я хочу, чтобы по окончании моего повествования вы произнесли эту ложь для меня. Сможете?

Сеньор смотрит на меня, и в его глазах – нежность вперемешку со странным выражением, которое я не способна объяснить. А я гляжу на него, понимая, что всё равно требую слишком многого.

Как я вам уже говорила, когда я спускалась по каменной тропе к дому и размышляла о том, что хочу уехать из посёлка, часы пробили ровно двенадцать и зазвенели колокола, поскольку наступала минута молчания по случаю конца света. Стихло бормотание жителей деревни, болтавших о доме Химены, и слышались только мои шаги по камням. Когда до возобновления суматохи оставалось несколько секунд, залаяла соседская собака, и я услышала по звуку, что она приближается ко мне. Я нахмурилась, подумав, что моя Нора опять обмаралась. Собака догнала меня на полпути и залаяла так громко, так громко, сеньор, что я почувствовала боль в ушах. «Умолкни, пёс, заткнись, я уже спешу домой». Но поскольку я очень умна и к тому же моя интуиция подобна дротику, попадающему в «яблочко», тут же бросилась бежать к дому родителей. Остававшиеся метры показались мне километрами.

И тут внезапно, сеньор, путь мне преградили ручищи Марко. Он схватил меня так крепко, что мне стало трудно дышать, и заявил: «Тебе не надо туда идти, Лея». «Что ты несешь, Марко? Отпусти меня». «Не ходи туда, Лея». «Марко, я еле дышу, отпусти меня. Я задыхаюсь». И я начала извиваться, а когда тело Марко заблокировало моё тело, почувствовала себя как в железобетонном каркасе. «Он убил себя, убил себя, покончил с собой». Марко не отпускал меня и не позволял повернуть голову. Я крикнула, что ненавижу его, что он душит меня и что требую отпустить. А Марко – нет-нет-нет. Соседская собака не прекращала лаять. И всё же я, в случае нападения, веду себя, как бурый медведь: несколько раз так вонзила зубы в руку Марко, что, когда он меня отпустил и я увидела моего отца мёртвым, лежащим с разбитым лбом у фундамента собственного дома, даже почувствовала во рту вкус крови.

Сеньор, я точно знаю, что такое смерть. И что такое траур. Да, сеньор, действительно: смерть – всего лишь плач в течение нескольких дней. Но вы не сможете отрицать, что сама по себе смерть – это конец света, что это мгновенный небольшой взрыв, который меняет весь порядок вещей и вызывает у тебя огромное желание сбежать оттуда, где бы ты ни находился.

Хавьер утверждает, что мои крики были слышны даже в Большом Посёлке. А Каталина говорит, что, когда она услышала крик, шрам на её ноге разболелся, словно никогда и не заживал. Чего не знаю, того не знаю. Зато, кажется, знаю и о других вещах. Услышав мой крик, наша мать выронила корзину, когда уже подходила к двери приезжих. И яблоки покатились по площади, шоколадные конфеты прилипли к земле, а яйца, ох, яйца! Все они разбились о камни. Каталина вопила моей матери: «Подожди, я помогу тебе, Большая Лея! Подожди!» И ни она, ни моя мать не заметили, что Эстебан от испуга выстрелил себе из ружья в левую ногу, и струйка крови окрасила в тёмно-бордовый цвет валявшиеся на площади зелёные яблоки.

Не смотрите на меня, сеньор, не смотрите так.

Мой отец, наверное, многого не умел, но любить умел очень хорошо, уверяю вас. Когда я была маленькой, он водил меня к речке и поддерживал, чтобы я не поскользнулась на мокром мху на камнях. И он осматривал мои руки – нет ли там заноз. Потом он нёс меня домой на руках, а если с нами были Марко, или Каталина, или Хавьер, он и их неё на своей спине. Потому что мой отец походил на лошадь, но обращались с ним всегда, как с ишаком.

Когда я увидела его мёртвым, тут же вспомнила, как он разрешил мне выбрать себе кролика из тех, что были у него во дворе. Потом отец отселил его от остальных, позволял мне играть с ним, гладить и дать ему кличку. Тем временем отец убивал одного за другим своих остававшихся питомцев. Сначала он их выкармливал, а затем кормил ими свою семью. Мне всегда было жалко выбранного отцом очередного кролика, и я мечтала спасти тех, с которых он потом снимал шкуру.

А сеньор смотрит на меня с серьёзным выражением лица, как у тех, кто сопереживает чужой боли.

Ну ладно, дело в том, что я увидела своего отца лежащим на земле, и это напомнило мне везучих кроликов, которые умирают от старости и их морды заостряются. Мёртвый отец был таким же, но с разбитым лбом, потому что мой папа, пытаясь поймать кролика, упал с откоса на ферме семьи Долорес. Марко взял его на руки и дотащил до дома на своей спине. Марко всегда походил на ишака, а не на лошадь. И он принёс его домой. Тогда после моего вопля я услышала только клацанье зубов Норы.

Сеньор глядит на меня, а я на него. Я уже говорила вам, сеньор, что у меня есть что рассказать. А он смотрит теперь на лес.

Моего отца отпели в нашем доме под вечер того же дня. Эти Долорес взяли на себя улаживание всех формальностей. Они пытались выглядеть добряками, чтобы мы молчали об условиях труда на их землях. Хотела бы я уметь разбираться в этих вещах, но я ничего не знаю о борьбе и эксплуатации, как и моя мать, Марко, а тем более остальные бездельники, которые оплакивали моего отца в нашем доме. Все ротозеи перестали следить за новичками в доме Химены, чтобы притащить свои стулья поближе к моему усопшему отцу. Каталина, плакавшая так сильно, что оросила пол на кухне, объявила мне: вот и всё, вот и всё, вот оно, это несчастье – еще одно доказательство близости конца света. А я, мало что чувствовавшая и говорившая ещё меньше, ответила: да, миру пришёл конец, и она обняла меня так, как обнимают незнамо кого. Во дворе, среди живых кроликов, я искала лицо отца и думала: нет-нет-нет, он умер сегодня, но наша жизнь продолжится завтра. Пыталась убедить себя в этом, сеньор. А моего отца среди кроликов уже не было.

Я считаю, сеньор, что наступление конца света – это восприятие того, что время (я имею в виду стрелки часов) перестает иметь тот смысл, который мы придавали ему до сих пор. Я ощутила это на похоронах отца. Моего отца, который всего несколько часов назад был жив и трудился на участке земли, который он собирался купить. Я чувствовала, что настоящее, прошлое и будущее сосуществуют в доме, полном людей и кроликов, вокруг опустевшего тела, которым всего несколько часов назад был мой отец. Там-то я и подумала, что моё нутро пылает, ибо время теперь лишилось смысла. Прерывание времени, сеньор, – признак того, что мир себя убивает.

«Забери отсюда свою сестру, я терпеть не могу, когда она скрежещет зубами», – велела мне мать. «Мама, ты прекрасно выглядишь в чёрном». – Её лицо не дрогнуло, но она сказала: «Моя маленькая Лея, мы остались одинёшеньки». А внутри у меня, вы же знаете, какое жжение. И я почувствовала себя кроликом, которого она выбрала, чтобы спасти. Я попросила Марко посадить мою сестру в инвалидное кресло и ждать меня снаружи. Затем присела на корточки, чтобы поочередно заглянуть кроликам в глаза, и открыла им дверцу клетки. «Что ты делаешь, Лея? Ты же заполонишь дом кроликами», – сказала Каталина, а я ответила, что эти животные имеют чуть ли не больше прав проститься с моим отцом, чем столько надоедливых односельчан.

Мой отец любил напевать мне: в китайском лесу заблудилась китаяночка, и, поскольку я тоже блуждал, я её повстречал. Он повторял мне это в детстве, укладывая спать, или когда кормил завтраком. А иногда этой песней встречал меня на автобусной остановке по возвращении из школы. Потом я выросла, и отец объяснил мне, что когда пашешь землю, когда ты сталкиваешься с бескрайними просторами поля, то с готовностью подвергаешься смертельной опасности. Жизнь так чудесна, говаривал он, что в любой момент земля, гора, лес или поле могут поглотить тебя. И вот земля, по которой он ступал, убила моего отца, поле съело его, как сам он ел кроликов. Мой отец был добрым человеком, постоянно мечтавшим вернуть свои земли. Ведь участок, на котором он трудился всю жизнь, раньше принадлежал ему, его семье, но он продал его этим Долорес, чтобы купить инвалидное кресло моей сестре. Отец научил меня тому, что, несмотря на страдания, мы не с теми, кто плачет. Вот почему в нашем доме плачут только в подушку. Обратите внимание, каким был мой отец – однажды он взял меня за руку и изрёк: «Если я умру слишком рано, то подарю тебе мои непрожитые годы». И как же теперь быть, папа, как же теперь быть, думаю я всё время.

Марко и Каталина сидели со мной на скамейке напротив церкви и покуривали марихуану, как вдруг я взглянула на сестру и бросила ей: «Нора, думаю, если кому и надо уехать отсюда, так это тебе». «Лея, да ты жёстче плуга», – сказала мне Каталина, а Марко повторил: «С тобой происходит такое, Лея, потому что ты мало плачешь». Хотя дело в том, что я во всём люблю ясность, поэтому, если Нора мало чего понимает в жизни, ей гораздо проще, когда я преподношу всё в разжёванном виде. «Нора, – продолжила я, – папы больше нет, он не вернётся, и когда сегодня утром он пообещал тебе спеть по возвращении – мой отец пел ей: когда лодка проплывала, лодочник сказал мне, – ну, короче, это ложь, он не собирается возвращаться». Нора, понимавшая больше, чем выказывала, открыла рот, и я подумала, что она сейчас закричит, но она просто смотрела на меня с отвисшей челюстью. Очень жаль, Нора, правда. И тогда я вонзила ногти в её предплечья, а соседская собака, которая была с нами, очень громко залаяла на меня, решив, что я нападаю. Но я впилась ногтями в сестру, поскольку Норе нужно было выплакаться, а она по причине чьей-нибудь смерти или отсутствия кого-нибудь не делает этого. И слёзы закапали почти сами собой, как в то летнее воскресенье, когда Эстебан убил нашу суку.

Я на секунду умолкаю, и сеньор опережает меня словами: «Да, те, кто уходит, остаются». Спасибо, сеньор, но мне пока не нужны эти ваши слова. И он опускает глаза, а я продолжаю.

У Хавьера походка рослого человека, и он всегда тратит много времени на то, что делает. А я, напротив, всюду хожу очень быстро. Когда я была маленькой, односельчане, завидев меня, говорили: «Вот и летучая газель! Летучая газель!», поскольку я была непоседой. По пути к дому Каталины я мчалась по дорожкам, ибо окружающая зелень выглядит приятнее, когда бежишь. И нередко возвращалась домой с исцарапанными ногами, поэтому мать вела меня в ванную, мыла, а потом промывала ранки перекисью водорода. Я молча терпела боль, ведь мама заботилась обо мне ласково и не спеша. Понятно ли вам, что из двух её дочерей я любимая, здоровая, у меня есть будущее. Так что моя мать во время этих процедур обращалась со мной, как с фарфоровой вазой, рассказывая мне о цветах, которые, как ей представлялось, растут в лесу, куда нам запрещено ходить. Она говорила мне, что лилейники растут медленно, будучи такими же ленивыми, как улитки, и что королевские серьги – это цветы, которые всегда смотрят в землю, спрашивая себя, почему их стебель удлиняется и отдаляет их от земли. Я с изумлением заметила, что мать говорит или что-нибудь делает в замедленном темпе. И такой же ритм я обнаружила в походке Хавьера. Или когда он работает по дереву – он с раннего детства занимается этим. Отец Хавьера, который не был его биологическим отцом, а теперь якобы превратился в козу, обучил мальчика резьбе по дереву. И теперь он делает такие изящные канты по краям столов и украшает мебель бесконечными вензелями, на которые у него уходит много дней. В домике Хавьера – самая красивая мебель в посёлке, все так считают. Иногда я наблюдаю, как он занимается резьбой с таким терпением, какого у меня никогда не бывает. И тогда мои эмоции вырываются наружу, сеньор, точно так же, как когда я слышу песню, в которой говорится: душа моя, ты одинока, всегда одна.

Сеньор, в нашей деревне люди умирают крайне редко. Вот почему я не разбираюсь в трауре и ничего не знаю о людях, которые уходят из жизни. Когда кто-то умирает, Антон звонит в колокола не вовремя, чтобы мы все узнали, что человек, который находился при смерти, уже преставился. Затем Антон возглашает это с церковного амвона. Здешняя церковь не такая привлекательная, как в Большом Посёлке. Там она огромная и красивая, так что, даже если ты ни во что не веришь, в ней всё равно приятно побывать – она вызывает волнение, а от нашей, маленькой и мрачной, как лес, хочется держаться подальше. Когда здесь кто-нибудь умирает, мы, всегда одни и те же, приходим в церковь и оплакиваем усопшего, и лишь изредка откуда-то приезжает кто-либо из его родственников. В нашем посёлке уже три года, со дня кончины Химены, могильщиком служит Марко, и он же отвечает за поиск подходящего места для погребения, потому что, хотя тут и редко кто умирает, сеньор, но у нас уже похоронено много покойников. А Хавьер обеспечивает их гробами. И ещё одна вещь, за которую также отвечает Марко, – это именное захоронение. Я не знаю, кто придумал такое название, но уверена, что оно – самое нелепое из всех слышанных мною, потому что как раз в том месте и отсутствуют имена усопших.

Вот, говорю я сеньору, если бы вы не послушались меня и отправились в лес, то, в конце концов, оказались бы как раз в именном захоронении. Оно представляет собой участок земли в глубине кладбища, отведённый для всех заблудившихся в чаще. В память о каждом пропавшем человеке в землю вбивается деревянный колышек, и теперь у нас уже почти пятьсот метров, где беспорядочно торчат палки. Антон ведёт их учёт и, когда наступают очередные похороны, пользуется случаем, чтобы вбить колышки также для пропавших без вести в промежутке между смертями односельчан. Помню, как во время похорон Химены, ещё до кончины моего отца, вбили десять колышков, потому что годом раньше пропала целая экспедиция альпинистов, пришедшая из города у моря. Именное захоронение – это способ напомнить нам, что там ещё есть места для других заплутавших, хотя мы, жители посёлка, и так не забываем.

Мне было неловко, что именно Марко занимался похоронами моего отца, но никто не смог сделать это лучше него. К тому же выбора у нас не было. А вот что действительно ранило меня, как мышеловка – мышь, так это то, что моего отца похоронили в простом гробу, не украшенном резьбой. Хавьер, видите ли, отказался это сделать. Да, сеньор, он отказался, заявив, что нанесение резьбы на крышке гроба близкого человека ранит его, Хавьера, душу. «Сильнее израненной души, чем моя, нет ни у кого», – возразила я ему. Однако Хавьер, который, как я вам уже сообщила, почти не разговаривает, в ответ даже не открыл рта, и мой отец ушёл в могилу, выкопанную для него Марко, в простом гробу.

Здешние похоронные церемонии древние, сеньор, не знаю, как там у вас, а тут ритуалы не меняются. Тем более теперь, перед концом света. У нас и сейчас, в 2012 году, покойника всё так же проносят по улицам, а родственники шествуют позади, оплакивая его. Затем, во время прощания с усопшим, первым речь держит Антон, и за ним – мэр. Но когда хоронили моего отца, мэр не присутствовал. Я уверена, что он не явился, потому что опасается меня. Ведь он знает, что я не смолчу на церемонии, даже если покойник – мой папа. Если бы мэр пришёл, я бы встала перед ним и назвала его лжецом или сказала бы ему: «Тот, кто ведёт за собой стадо овец, всего-навсего – баран». И тогда он так бы покраснел, что ему пришлось бы вложить деньги в обещанную нам амбулаторию. Однако на похоронах моего отца ни мэр, ни его жена, ни кто-либо из его шести детей не появились.

Во время похоронной процессии я везла Нору в её инвалидном кресле. Когда мы поравнялись с домом Химены, рука незнакомца коснулась моей руки, и я остановилась как вкопанная, потому что в мой желудок вернулось жжение и появилось желание немедленно уехать из посёлка. Мои глаза опять стали деревенскими, по-настоящему недоверчивыми, сеньор. Незнакомцу я ничего не сказала, а он сразу же спросил меня, что происходит, кто этот покойник и почему мы его так провожаем в последний путь. «Это мой отец, он упал с откоса, преследуя кролика», – ответила я. Лицо новичка изобразило удивление, ибо он не понял, как это можно погибнуть, свалившись с откоса, или, видимо, подумал: «Вот же плохая примета – заниматься переселением во время похорон». Я ему втолковала, что здесь принято во время процессии всем миром идти на кладбище и перед этим прошествовать с покойным по улицам. Он сквозь зубы выразил мне свои соболезнования, и, прежде чем снова двигать кресло Норы, я обернулась и сказала ему: «В этом посёлке всё происходит попарно: если рождается ребёнок, то вскоре появляется на свет и другой, а если кто-то заблудится в лесу, то появляется бездомная собака, и если корова начинает вести себя странно, наступает конец света, а при появлении чужаков погибает мой отец». Я продолжила путь с Норой. И вдруг жжение, которое было моей бабушкой Хименой, наполняющей мой живот пламенем, то самое жжение, что было моим покойным отцом, произнесшим: «Покинь ты этот посёлок», жжение, значившее для меня конец света, прекратилось, как холодная погода летом.

На кладбище у нас нет семейного склепа или чего-то подобного, поэтому Марко просто выкопал яму в земле. Антон начал возносить молитву, а я не теряла из виду свою мать, которая закрыла лицо вуалью. Я следила за ней, потому что никогда прежде не видела её такой печальной. И это, сеньор, говорю вам я, мало, очень мало разбираясь в трауре. «Сможет ли она потом снова петь?» – подумалось мне. Я наблюдала за нею внимательно, ибо она напомнила мне деревянную икону с изображением Богородицы, которая находится в церкви. А меня её лик всегда пугал, сеньор. Я продолжала смотреть на свою мать, и она походила на деревянный профиль Богородицы со слезами, тоже деревянными, которые, казалось, вцепились в её лик. Антон говорил нам, детям, что, если мы прикоснёмся к глазам Богородицы, она спасёт нас от несчастий, которые преподносит нам жизнь. Каталина всегда поглаживала её глаза, так же поступали Хавьер и Марко. А я ни разу так и не прикоснулась, поскольку опасалась, что она может моргнуть, и тогда мой палец застрянет в глазу непорочной Девы.

Сеньор посмеивается, а я даже не улыбаюсь.

Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится и не воспрянет ото сна^[1], – читал Антон. И послушайте-ка, сеньор, я не знаю, что произошло у меня в голове в тот момент, я и вправду не разумею. Но из меня вырвался хохот, только представьте себе. Из глубин моего нутра донёсся смех, эхом разнёсшийся до самых окраин деревни. Я не могла сдержаться, сеньор. И даже моя сестра, которая не умеет смеяться, начала издавать звук, который мы дома уже слышали раньше. Раздалось подобие рычания, сеньор, которое, как я представляла себе, исходит прямо из её пустой головы. Итак, моя сестра начала рычать, а я смеяться. Все встревожились, и Марко, опускавший гроб нашего отца в могилу, замер. А я, увидев, что старики испуганы и расстроены странным звуком, который издавала Нора, залилась еще более громким смехом, таким, что вызывает слёзы в глазах, и ты чувствуешь спазм в желудке, который всё усиливается. Наша мать, которая в тот момент была похожа на Богородицу, бросила на меня такой суровый взгляд, что я прочла в её глазах фразу, которую она произносила, когда мы были маленькими: «Наградил же меня Господь двумя лавровыми венцами». Но я, как ни старалась, не могла сдержать смех, сеньор, а моя сестра не переставала рычать. Я считаю, что неконтролируемый смех тоже подобен смерти, ведь он внезапно является сам собой. И тогда Антон потребовал, почти крикнув: «Немедленно заставьте их умолкнуть!», тем тоном священника, который он всегда использует, чтобы показать своё превосходство и просвещённость всяким там невеждам. В этот самый момент Хавьер увёл нас оттуда. А то, что произошло дальше, мигом прекратило мой смех и вернуло жжение во внутренностях.

Мы с Хавьером молча сидели на скамейке, не глядя друг на друга. Он положил руку мне на ногу, а рядом с нами в инвалидном кресле – Нора, с парализованным телом и нижней челюстью, свисающей, как ведро в колодце. Именно эта сцена, сеньор, повторялась мне столько раз по ночам. И обратите внимание: она сопровождала меня всю мою жизнь, как запрограммированное будущее, с которым я постоянно жила и даже желала его. В течение многих лет я так хотела, чтобы Хавьер, похожий на куст, и я, на крепкое дерево, сидели рядом, скучая от того, что так часто повторяли друг другу: «Ты мне нравишься». Потому что в этом посёлке то, что я узнала о любви – то же самое, что я поняла в жизни: долголетие чувства. Однако в тот момент, когда время, а я имею в виду стрелки часов, представляло собой сочетание вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дня, образ парочки при Норе снова вызвал у меня жжение, и с той поры оно возвращается каждый раз, когда в моей голове появляется эта картинка. Сидя на той скамейке, я начала понимать, что они – мой конец света и что те, кому было известно о его приближении, имели в виду этих двоих, сидящих рядом со мной в странной вечности.

Я смотрю на лес и прошу сеньора, что сейчас, именно сейчас он должен мне сказать то самое. Солгите мне, сеньор, сказав, что мой отец всё еще бродит здесь, что покойники никуда не уходят, а пустота, которая образуется, – не более чем слабенький туман, который скоро рассеется. А сеньор, по-прежнему опустив глаза, тем не менее говорит мне убежденно: да, мёртвые остаются. И я благодарю его за это. Сеньор, мир столько раз убивал себя, что теперь это не имеет значения. Мне хочется думать, что у всех нас в какой-то момент жизнь рушится. Хочу верить, что однажды у дверей моего дома появится коза, и она будет личиной моего отца. Мне хочется надеяться, что однажды ночью, где бы я ни жила, пойду на кухню выпить воды и увижу: мой отец стоит рядом и смотрит на меня. Я хочу верить, что папа поддержал бы моё решение покинуть посёлок, ведь однажды, несколько лет назад, когда я бросила школу, он сказал мне: «Лея, осмотрись вокруг да двигай отсюда подальше». Мой отец верил в наступление конца света, и мир для него действительно закончился. А я вот верю, что появление моего мёртвого отца у порога дома – ещё один знак того, что моей жизни здесь не место. Нет, нет и нет.

Бараны

Мы с сеньором немного помолчали. Я протянула ему свою сигарету с травкой, поскольку теперь, когда он привык созерцать лес, ему, возможно, захочется её покурить. Сеньор жестом отказывается, а я пожимаю плечами. Ну и ладно. Должно быть, это всё потому, что он скучает по своей собаке, я это замечаю, но помалкиваю.

У меня всё наготове, сеньор. Завтра, второго января нового года, я встану, накормлю кур, но не пойду открывать лавку, пусть мать сама откроет позже, говорю я сеньору. Попрощаюсь с козой и кроликами, которые всё ещё бегают по дому. Затем возьму отцовскую машину, теперь никому не нужную, и погружу в неё свои вещи. Их немного. И отправлюсь в Большой Посёлок, потому что к тому часу Хавьер уже приедет туда, чтобы открыть бар. Я покурю травку Марко, ведь если после неё я не замечаю леса, то, значит, перестану замечать и Хавьера. И смогу заявить ему: больше не глазей на меня, поскольку любовь угасла и моё счастье находится в другом месте. Но я не желаю начинать какую-то войну с ним, ибо войны всегда калечат людей, а мне нравится его тело в целости и сохранности. Да, я не хочу войны, но задыхаюсь, угасаю, я умру, если до конца жизни передо мной будут лишь те же самые несколько улиц, продуктовая лавка, церковь и что-то там ещё. К тому же у меня уже не осталось слов «ты мне нравишься», чтобы произнести ему. Деревья тоже умирают от скорби, а я не хочу умирать в ожидании его решения полюбить меня, ведь любовь – это другое, я говорю это, не зная точно, поскольку я ещё ни с кем не поделилась своей любовью, а моё желание, моё желание, моё желание не должно превратиться в виноградную гроздь, сохнущую на солнце, это самое моё желание. А если оно его не устраивает, то я стану желанной для кого-то ещё, но как жаль, Хавьер, я скажу ему, как жаль, что ты так и не осмелился быть со мной.

А потом я пойду к Каталине в инкубатор братьев Хорхе и вручу ей конверт с деньгами, которые я для неё накопила, чтобы ей прооперировали ногу, чего она жаждет больше всего. Затем возьму машину и поеду по адресу, который дал мне Марко. Он единственный, кто знает его, именно он помогает мне в этом деле. Потому что я всегда нравилась Марко, сеньор. И когда я доберусь до приморского города, выспрошу людей, куда мне идти, а там мне разрешат ночевать на полу дома, ведь мне без разницы. О разных удобствах я пока и знать не хочу. Да, всё организовал для меня Марко.

И после, сеньор, могут пройти дни, недели, месяцы.

А дальше – будь что будет. Затем наступит такая жизнь, сеньор, что я не против стать даже безудержной лошадью. И потом начнётся настоящая жизнь, ибо я ведь уже выберусь с края света, понимаете? Нет, вы не можете понять. Я размышляю, сеньор. На самом деле у меня вещей не так уж много. В ночное время я собрала одежду, взяла пару фотографий и украла у матери обручальное кольцо отца; вы не представляете, чего нам стоило снять кольцо с его пальца. Я украла эту вещь как сувенир, потому что моя мать наверняка его потеряла бы, а я – нет. Вдобавок я сохранила молочные зубы Норы, лежавшие у моей матери в коробочке для таблеток, которую она взяла у Химены, когда та умерла, так что я беру кое-что от бабушки и кое-что от сестры. Но не знаю, что мне взять у моей матери и у Хавьера. В любом случае лучше с собой ничего не брать. В таких посёлках, как этот, если кто-то уезжает, вернуться туда уже не может, сеньор.

Мне неизвестно, откуда вы взялись, но, сбежав отсюда, уже не возвращаются. В этом посёлке все мы прокляты. Прокляты лесом, из которого нет выхода, и мэром, который верит в абсурдные теории, но прежде всего – прокляты зеленью чащоб. Здесь хотят верить, что лес, деревья убивают, но это потому, что больше ничего другого не знают. Хочу признаться вам по секрету, сеньор: видите ли, по моему мнению, те, кто исчезает в лесу, не умирают, а перебираются в другое место, им удаётся преодолеть скуку деревни, маленьких посёлков. И они находят то, что ищут, отказываясь от того, что имели прежде. Вот почему мы никогда их больше не видим. Но, конечно, сеньор, всё равно это тоже смерть. Если я уйду, то не смогу вернуться, достаточно вспомнить, что случилось с Аной и Хулио. Я поведаю вам их историю, сеньор. Старики рассказывали про это Марко, Каталине, Хавьеру и мне, когда мы были маленькими, и они всегда заканчивали словами: «Лучше плохое известное, чем хорошее неизвестное». Эту фразу повторяют в нашем посёлке постоянно. Она предназначена тому, кто ставит под сомнение нашу здешнюю жизнь, тем, кто приезжает из приморского города, тем, кто живёт в Большом Посёлке, водителю автобуса, который появляется два раза в неделю, и врачу. «Лучше плохое известное, чем хорошее неизвестное». И это может быть правдой, сеньор, я не говорю вам, что такое невозможно. Однако если я уеду, то не смогу вернуться, потому что проклятие нашего посёлка вовсе не лес, поглощающий жизни невежественных людей, а зло, которое рождается у тебя от столь длительного наблюдения за ним.

Ана и Хулио были местной супружеской парой. У них, как и в моём доме, все окна выходили на лес. Они владели земельным участком, но маленьким и плохим. В посёлке их любили, потому что тут людей любят до тех пор, пока не возненавидят. И вот однажды брат позвонил Хулио и сказал: «Давай-ка, Хулио, переезжай с Анитой в город, здесь ты станешь процветать, тебе будет хорошо». Но Анита твердила «нет-нет-нет», пока, в конце концов, не сказала «да», потому что ей опостылело обилие зелёных ветвей. Будучи не до конца уверенными, они всё-таки отправились в счастливый город, как это делали многие в то время. Я имею в виду период, когда люди покидали свои деревни. Перед отъездом Хулио и Аны никто из жителей посёлка не пришёл с ними проститься, потому что, сидя дома, все шептались: «Несчастные, вот они уезжают, но где же их будут любить больше, чем здесь? Ведь то, что они умеют делать, нигде больше не пригодится». И ни одна душа не явилась попрощаться с ними, когда они выходили из дома, никто, никто, никто не помахал им белым платком^[2]. Потом, когда они прибыли в город, стали едва сводить концы с концами, а через несколько недель после их приезда умер брат Хулио. Сами они остались без работы, без пропитания и уже через месяц плакали, скучая по запаху утренней свежей травы. Анита говорила Хулио: «Давай вернёмся, ну пожалуйста», а Хулио отвечал «нет-нет-нет», пока не сказал «да», и менее чем через год они собрали свои пожитки и вернулись. Однако вы даже не представляете, что случилось дальше, сеньор. Когда их увидели жители посёлка, кто-то высказался так: «Нежеланные люди чем дальше, тем становятся желаннее». Хулио и Анита, почувствовавшие облегчение по возвращении к домашнему очагу, вдруг оказались в опустевшем посёлке, жители которого избегали их.

Однажды Ана пожаловалась мужу: «Наверное, я говорю слишком тихо, потому что, когда спрашиваю на площади, который час, мне никто не отвечает». А Хулио: «Анита, когда я желаю им доброго утра, на меня даже не смотрят». Садясь ужинать, сеньор, супруги плакали от одиночества, от горечи. И тут выяснилось, что все жители деревни, все без исключения, хотят, чтобы Ана и Хулио исчезли, заявляя: что эта парочка о себе возомнила – она может вернуться сюда как ни в чем не бывало? Люди жаждали их исчезновения, они громко требовали этого, обсуждали при встречах в лавках, навещали друг друга, лишь бы поговорить на эту тему и выплеснуть гнев на Хулио и Ану, считая их дезертирами, покинувшими поле боя, но потом вернувшимися. И ненависть, сеньор, докатилась до Большого Посёлка, где тоже начали перемывать косточки Аны и Хулио, а некоторые утверждают, что злоба пересекла Пиренейские горы и достигла французских земель, одолела пролив Ла-Манш и распространилась на юг британского острова. И тогда, сеньор, они все вместе замыслили план. Однажды Ана отправилась за мясом и столкнулась с двумя жителями посёлка. Она сказала им: «Какой пышный лес в этом году!» А они в ответ: «Какой ещё лес, сеньора, о чём это вы?» На другой день Хулио пошёл за инструментами и в магазине отметил: «Нам надо любоваться лесом, он такой зелёный, что изменит цвет наших глаз». Но покупатели возразили: «О чём это вы, если тут нет никакого леса?» И через некоторое время всем жителям этого края света удалось убедить Ану и Хулио, что лес, который перед их глазами, вовсе не существует, и тогда ужины супругов превратились в сплошную дискуссию: есть ли в действительности то, что они видят из своих окон? Они так сильно засомневались в себе, что лес перестал для них существовать, а на месте его непроходимых зарослей они теперь видели лишь засушливое поле. Однажды летним днём, собираясь прогуляться по такому «ровному полю», они углубились в лес, и он поглотил их, как если бы они прыгнули в кратер вулкана. И никто их не остановил, не помешал, а когда односельчане убедились, что парочка никогда не вернётся, они даже отпраздновали это событие, сеньор! Они забили кроликов и барахтались в своей ненависти, как свиньи в грязи.

И тогда одному парнишке кое-что стало ясно. Я не раз думала, не наш ли он родственник, потому что на его месте я поступила бы точно так же. Когда он увидел, как все жители посёлка радуются и гордятся случившимся, до него внезапно дошло, что это – месть, развязавшая войну. Паренёк взобрался на стол и заявил им всем: «Разве вам невдомёк, бараны? Разве вы не понимаете, что убили их, потому что они были беззащитны? Теперь готовьтесь сами и готовьте своих детей, ведь лес поглотил эту пару, не будучи голодным, и в один прекрасный день все пропавшие появятся в наших домах, чтобы утащить нас в чащобу вместе с собой». Однако люди продолжали веселиться, надеясь, что парнишка просто несёт чепуху и что, если он им надоест, они избавятся и от него, поскольку обнаружили: убить человека совсем нетрудно и даже так же легко, как упорствовать во лжи. Известное плохое лучше неизвестного хорошего.

Теперь вы меня понимаете, сеньор? До вас дошло, что если я уеду отсюда, то в такой вот деревне меня не захотят принять обратно? Я всегда слишком боялась лесной зелени, шума леса и вообще всего, что с ним связано. Лес, сеньор, это лес. В детстве я представляла, что в глубине его обитают уродливые животные, чудовищные лошади с рыбьими головами или истощённые коровы с лисьими хвостами. И что стволы деревьев переплетаются друг с другом, делая тропинки ещё более узкими.

Глядя на тебя, вижу…

Сеньор достаёт свой мобильный телефон, однако его экран не светится. Я одолжила бы вам своё зарядное устройство, сеньор, но у меня в доме всегда такой ужасный бардак, что я даже не знаю, где оно валяется. Поэтому постоянно выпрашиваю эту штуку у Хавьера или Марко. Вижу, вы по-прежнему скучаете по своей собаке.

И добавляю, что скучать я не умею, разве что по умершим, но никак не по живущим. Мне неведомо это чувство и то, как оно проявляется. Потому что у меня избыток любви, хотя она и непритязательна, как ружье Эстебана, у которого длинный ствол, но заряд из него летит не очень далеко. Вот так же и со мной: та, кого я люблю, находится рядом и не может двигаться. Да, мне иногда хотелось, чтобы моя сестра была такой же, как я. Чтобы она стала женщиной её возраста и с нормальной, а не с пустой головой. С сестрой я действительно тосковала по чему-то, чего не могу изменить. И мне кажется, что скучать по чему-то – это отчасти желать что-либо изменить. Вы так не думаете? Сейчас вы скучаете по своей собаке, но именно потому, что хотели бы, чтобы она не потерялась. Понимаете? Дело в том, что «скучать» мне в моей жизни приходилось редко. Это то, что пугает меня в завтрашнем дне. Но всё равно данное чувство настолько велико, что я не могу с ним справиться. А может, это на самом деле приближение конца света, а не жжение у меня в животе или смерть родителя, или пейзаж, на который не хочется смотреть. Не знаю. В любом случае меня это пугает. Мне страшно скучать.

Разве вам не кажется, что любовь на самом деле заключается не в желании, а в обстоятельствах, совпадающих друг с другом? И тут лицо сеньора краснеет, он отводит взгляд и смотрит на лес.

Не бойтесь меня, сеньор, я уже говорила вам, что, если вы положите голову мне на плечо, я не прикоснусь к вашему лицу и что мне нравятся весёлые люди, не грустные, а у вас печальное лицо. Нет, не поймите меня неправильно. Я просто говорю, что любовь – это не желание. Что желание того не стоит, а стоят обстоятельства, ситуация. Ну вот, я снова размышляю вслух, извините, сеньор.

Какое-то время моя сестра умела ходить, когда я была маленькой, в возрасте пяти, шести, семи лет или около того. На самом деле, сеньор, мои родители поднимали её, ставили на землю и поддерживали, а ножки Норы реагировали, поочерёдно делая шаги. Когда её выводили на прогулку, мама после возвращения домой сетовала: «Боже мой, каким же огромным мне кажется теперь наш посёлок». Ведь они передвигались так медленно, сеньор, что этот нелепый кусок земли, на котором мы живём, превращался для них в гигантский город. При этом лицо Норы сияло, когда она возвращалась с прогулок, а её глаза становились похожими на распустившиеся тюльпаны, такие же большие и красивые. Если честно, сеньор, мне было трудно понять, что моя сестра – какая-то необычная девочка. В детстве я часто обращалась к ней с такими словами: «Когда ты сможешь играть самостоятельно, за тобой буду приходить я». И мне кажется, что я продолжаю говорить ей то же самое и теперь, когда мы обе выросли. Когда я, например, кормлю Нору ужином и потом несу её в кровать, чтобы уложить спать, у меня в голове вертится эта фраза, сеньор: «Когда ты сможешь играть самостоятельно, за тобой буду приходить я». Словно мир когда-нибудь будет готов принять мою сестру. Нет, сеньор, конечно, нет. Мир для моей сестры рухнул при её появлении на свет.

Сеньор, с наступлением мая погода словно сошла с ума, она принесла холода, которых мы не видели в наших краях минимум два января. И вы даже не представляете, какой стоял холод. Наша мать достала толстый плед, чтобы укутать Нору в инвалидном кресле, поскольку она не способна шевелиться и ветер мог её простудить. И для всех жизнь ускорилась. Разве я не говорила вам, сеньор, что смерть – это всего лишь один день, а жизнь – несколько? Что ж, вскоре жизнь наладилась. И мы свыклись с постоянно опущенными глазами моей матери и отвисшим ртом Норы, который она редко закрывает после того, что случилось с отцом. А ещё мы привыкли находить кроликов за тумбочкой для телевизора или под кроватями. Жизнь продолжается, сеньор, и пустота постепенно заполняется. Как я уже говорила вам раньше, я храню свои печали внутри, чтобы они не ускользнули от меня.

Прохладным майским днём Каталина поведала мне свою тайну. Мы с ней чистили фасад дома от наростов зелени – обычное занятие для здешней молодёжи, – а поскольку Каталина подолгу витает в облаках и мысли в её голове путаются, то я уже закончила работу, а она всё ещё возилась, вертя своей юбкой. И вдруг изрекла: мол, если правда, что новичок откроет сыроварню, то она сможет выпросить у него работу там. «Да что ты понимаешь в сырах, ведь у нас издавна выращивают хорошие овощи и производят говядину, которая благодаря здешним травам получается такой сочной?» – спросила я. А она в ответ: «Что да, то да, но я видеть больше не могу этих цыплят». И принялась рассказывать мне, что каждый раз, когда она проходит мимо бывшего дома Химены, останавливается и заглядывает в окна. Вот откуда ей стало известно, что супруги почти не общаются. И что они не ласкают друг друга, а если кто-то из них в гостиной, то другой уходит на кухню, и наоборот. Она также доложила мне, что этого господина зовут Мигель, и она разговаривала с ним пару раз, что вызвало в ней какую-то дрожь, а щёки её краснели, как персики. Затем Каталина добавила: «Не знаю, что со мной случилось, Лея, но каждый раз, когда Мигель смотрит на меня, в моём воображении возникают скачущие лошади». Скачущие лошади, сеньор, какая красотища, правда?

Не стану скрывать от вас, сеньор: безудержная любовь Каталины к взрослым мужчинам имела место всегда. Такое случилось с ней ещё в детстве, когда она призналась, что испытывает какие-то чувства к Антону, священнику, сеньор, к нашему священнику. И в тот год она так часто ходила в церковь, что почти стала одной из её икон. А пару лет назад, когда ей было всего шестнадцать, она принялась ухаживать за одним местным стариком и твердила, что влюблена в него. И что когда она с ним, то забывает о своей хромоте и ей даже кажется, что она способна бегать по газону этого старца, словно и не обжигала себе ногу. У меня не было времени, сеньор, мне не хватило времени явиться в дом старикашки и предупредить его: со мной шутки плохи, и если ты притронешься к моей хроменькой, я схвачу ружьё Эстебана и заставлю тебя бегать по твоему же собственному газону. Сеньор, подобных случаев у нас хватает, ибо долголетие иногда доводит до извращённости, тем более в таких маленьких посёлках. Достаточно мужчине прикоснуться к плечу Каталины, как она тут же готова выскочить за него замуж. После того случая она стала пялиться лишь на Марко, поскольку на одной летней вечеринке, наблюдая за фейерверком, устроенным такими же «посторонними», как и вы, какими-то незнакомцами, пришедшими совсем ненадолго, он посадил её себе на спину, чтобы она могла лучше разглядеть петарды. И Каталина, ощутившая своё тело вплотную с сильным телом Марко, почувствовала к нему безудержное влечение. Чтобы это понять, достаточно представить себе, что акацию мимозу ласкает дуб. Впрочем, Марко обращал мало внимания на Каталину, хотя она писала ему письма, сочиняла стихи и песни. Иногда в баре она просила Хавьера включить запись песни, которую посвятила Марко. В ней говорилось: «мне хотелось бы вместе с тобою придумать страну», но Марко и ухом не поводил, ведь нахрапом его никому не удаётся оседлать. И он продолжал покуривать или выпивать, а если уже был в сильном подпитии, то становился раздражительным, специально чтобы разонравиться Каталине. Иногда я упрекаю его, заявляя, что мне стыдно, когда вижу, что он способен причинить нам вред. И тогда он прижимается лбом к моему лбу, как бык, угрожающий тёлке, и давит, давит, но я терплю, сеньор, зная, что в глубине души Марко никому не способен причинить зла. Так хочется верить в это. Всякий раз, когда происходит подобное, я просыпаюсь дома на следующий день и обнаруживаю цветок на коврике у порога, или сумку с немытой картошкой, или несколько пакетиков моей любимой жевательной резинки, или, если его сильно мучают угрызения совести, – немного травки, чтобы я могла покурить в одиночестве, глядя на лес.

«Каталина, а как же Марко?» – спросила я, потому что чувство Каталины к Марко ни для кого не было секретом. Вы когда-нибудь слыхали про с глаз долой – из сердца вон? Ну, Каталина так и поступила, сеньор. «Да что этот Марко, – ответила она, – он ко мне даже не прикасается и чаще поглядывает на своих коров, чем на меня. Его чувство ко мне – ничто, ноль, пустота. Даже у моих цыплят эмоций ко мне больше, чем у Марко. Зато с Мигелем у меня происходит что-то невероятное: как только встречаюсь с ним взглядом, перед моими глазами появляются скачущие лошади, и не только они, Лея, но и козы, овцы, кролики и даже зебры. Да, зебры, Лея, я гляжу на Мигеля, и у меня захватывает дух от всех этих животных, включая тех, которых я никогда не видела».

Ну разве это не красиво, сеньор? Я имею в виду, когда влечение к кому-то возникает таким образом, с такой силой. Но потом жизнь усложняет тебе всё. Думаю, вам известно это лучше меня; в конце концов, в девятнадцать лет любовь представляет собой долину с множеством рек, которые нужно преодолеть. И когда Каталина сказала мне это, моё нутро снова запылало. А она продолжала перечислять животных, говорить про летающих воробьёв, скачущих медведей, косуль, собак, кошек и лягушек. «И все они мчатся в одном направлении», – уточнила она. У меня появилось жжение во внутренностях, такое же, как сейчас, когда я вспоминаю тот момент, в который поняла, что на самом деле передо мной не пробежало ни одно животное, когда я смотрела на Хавьера. Даже ни один лист на деревьях не шелохнулся. Потому что моё чувство к Хавьеру в действительности не было любовью или чем-то таким, сеньор, а просто длительной привязанностью, желанием привлечь его внимание, которым он меня никогда не одаривал. И любовь растаяла во мне, как видение окружающего мира расплывается от майских холодов. Но я, конечно, соврала Каталине и радостно объявила ей: «Каталина, в моём посёлке, который является и твоим, это называется любовью. Когда я смотрю на Хавьера, то перед моими глазами не то что животные бегают – они совершают целые марафоны. Под ними земля дрожит, Каталина!» Ну, я преувеличила, ведь когда я лгу, то обычно преувеличиваю. Однако на лице Каталины застыло глупое выражение, и она сказала: «Прямо как в той песне, Лея, где говорится: потому что я смотрю тебе в глаза и теряю голос».

Через несколько дней после нашего разговора мы с Каталиной проходили мимо дома новичков. «Нежеланные» – это слово всё еще красовалось на белом камне фасада, хотя было заметно, что его пытались стереть. Мне показалось, что надпись у нас получилась красивая. Каталина, как всегда, остановилась словно вкопанная, и я нехотя тоже замерла вместе с ней. «Что мы тут будем разглядывать, Каталина?» – спросила я. «Вот смотри, смотри, смотри, – ответила она, – да смотри же». Я заглянула в уголок окна и увидела их, этих скучных супругов. Отца, державшего на руках четырех– или пятилетнего мальчика, и мать, спавшую на диване. Её светлые волосы разметались по подушке. «Ну, разве они не скучные, Лея?» – допытывалась Каталина. А я лишь пожала плечами, подумав, что скука может настигнуть тебя в любом уголке мира, и эта пара успела заскучать ещё до появления в нашей деревне. Моё внимание снова привлекли растрёпанные светлые волосы женщины. Мне даже захотелось причесать их. Или заплести в косы. Не могу объяснить вам, сеньор, но что-то случилось со мной в отношении волос той женщины, которая просто спала. А потом я заметила, что Каталина улыбается, с нетерпением ожидая взгляда Мигеля и его ответной улыбки. Я потянула её за руку, но она сказала мне: нет-нет-нет, она здесь останется. А я ушла.

Весь остаток того дня я провела с Марко в баре у Хавьера, покуривая травку, и вы даже не представляете, с какой скоростью проносились мысли в моей голове. Я так пристально смотрела на Хавьера, который был по другую сторону стойки, что Марко сказал мне: «Ты утомишь его, лучше полюбуйся мной хоть немного». Впрочем, в моей голове вместо картинки скачущих животных звучали вымышленные беседы с Хавьером, будто я говорю ему: «Хавьер, кажется, я хочу уехать отсюда». А он: «Зачем уезжать, если в этом посёлке у тебя есть всё?» А я ему: «Мне хочется, взглянув на тебя, увидеть скачущих лошадей». А он: «Что ты несёшь, Лея? Я вот гляжу на тебя и вижу лавровый лист, свежесрезанный тимьян». А я: «Когда смотрю на тебя, вижу что-то спящее, какое-то брошенное, привязанное животное». А он: «Ты мне нравишься, Лея». А я: «Это ложь, ложь, сущая ложь, ты мне никогда такого не говорил, потому что не желаешь меня любить, ты не отважишься меня полюбить». А он: «Но я же вижу разноцветные гортензии, растущие на въезде в посёлок, когда думаю о тебе». А я: «Врёшь-врёшь-врёшь; допустим, что конец света действительно может наступить и убить нас, смести всё с лица земли и превратить нас даже в нечто меньшее, чем прах, Хавьер. Захотел бы ты разделить мою судьбу? Захочешь ли ты довольствоваться маленьким домом, баром и Леей, которую в глубине души не любишь?» Потому что здесь любовь проявляется именно так на протяжении всей жизни; люди волей-неволей соединяются с теми, кто их окружает, а после молчат за ужином и не торопятся возвращаться домой с работы. Вот почему мне кажется, что я хочу уехать. Последние слова, сеньор, я произнесла вслух. И тогда Марко переспросил: «Что?» Я ответила вопросом: «Что ты имеешь в виду?» «Что ты хочешь уехать – откуда?» «Мне всё равно», – сказала я ему, потому что, сеньор, в моей голове, нет, в желудке, намерение уехать всё ещё не преодолело тонкую грань. Но Марко всё понял, и моя фраза застряла у него в голове.

Спустя три или четыре недели, уже почти в июне, когда было ещё прохладно и казалось, что времена года решили свести нас с ума, сеньор, я в одиночку обслуживала покупателей в нашей продуктовой лавке. Как вам известно, жителей здесь – кот наплакал, так что вчерашние клиенты сегодня приходят за хлебом или за какой-нибудь мелочовкой, поэтому свои рабочие часы я провожу, уткнувшись в мобильник. Но это когда мне везёт: при нормальном покрытии связи и наличии денег на счёте. Или разгадываю кроссворды – вот моё любимое занятие. В один из пасмурных, серых-серых-серых дней, таких, что вы и представить себе не можете, я взяла карандаш и тетрадь для моего хобби, ведь было уже почти полтретьего. А в два тридцать я привычно вешаю замок на дверь и иду кормить сестру. Моя мать к этому часу обычно уже поела и ложится вздремнуть, хотя мне кажется, что во время сиесты она плачет. Но в тот момент я пыталась найти в море букв слово «дробинка» и так сосредоточилась, что не слышала, как кто-то вошёл. И это несмотря на то, что много лет назад мать повесила над дверью колокольчик, который оповещает нас о посетителе, если мы находимся в подсобном помещении. Однако в тот день я ничего не услышала, и, когда прозвучало «привет» из чужих уст, я ужасно испугалась. Обычно я не слишком пуглива, сеньор, но в тот день вскочила на ноги, и мой пульс так сильно участился, что на секунду я подумала, что меня придётся срочно доставить на машине в медицинский пункт Большого Посёлка.

«Я не хотела тебя пугать», – сказала мне женщина из дома Химены. И я даже не успела принять недоверчивый вид, сеньор, совсем не успела. Ибо, увидев по ту сторону прилавка её светлые волосы, на этот раз причёсанные, я на миг зажмурилась, и передо мной возник скачущий жеребёнок. «Чуть не опоздала», – сказала она. «А что такое?» – поинтересовалась я. «Еле-еле успела к тебе до закрытия». – «Ну, значит, тебе повезло», – сказала я. И тут у меня вырвалось из глубины души: «Какое же у тебя печальное лицо». Она снова улыбнулась, не раздвигая губ, и я спросила, что она желает купить. Женщина протянула список, который был настолько длинным, что мне пришлось сложить её покупки в две коробки. Она взяла даже булочки с задней полки, которые обычно никому не нужны.

Я обратила внимание, что у женщины широкие пальцы и подстриженные ногти. Мать обвиняет меня в беспардонности, а сама приучила меня внимательно разглядывать новые вещи. Насчёт своего обоняния я не в курсе, сеньор, но что касается разглядывания – это при мне. «Не помочь ли тебе с коробками?» – спросила я женщину. «Если тебе нетрудно», – ответила она. И хотя выражение моего лица говорило: да, мне нелегко, ведь у меня дома сестра голодная, я сказала: ну, ладно, хорошо, давай помогу. Прежде чем мы вместе вышли из магазина, я на секунду заглянула в подсобку и оставила женщину ждать. Она нюхала помидоры, которые, как я уже говорила, очень ароматны в наших краях. Из заднего помещения я наблюдала за ней. Поскольку женщина не могла меня видеть, я осмотрела её сверху донизу, заметив утончённость, отсутствующую у нас, местных жителей. На ней были сапожки, не подходящие для плохих местных дорог, и синяя рубашка. Я подумала, что она сшита из дорогой ткани, возможно, из чистого шёлка, без каких-либо примесей, из ткани, какие здесь не носят, поэтому её рубашка, скорее всего, откуда-то ещё. И вдруг в животе у меня снова вспыхнул огонь, хотя на этот раз я не закрывала глаза, и в той части моего сознания, где раньше галопом скакал жеребёнок, теперь следом за ним бежало и прыгало стадо кроликов. Я сразу же прервала эту мысль, сеньор. Потому что не поняла происходящее.

Мы молча дошли до дома, прежде принадлежавшего Химене, и я встала напротив надписи, пока женщина искала ключи от двери. «Здесь мы всегда оставляем двери открытыми, чтобы потом не искать ключи», – сказала я. Она промолчала и оставила меня одну на кухне, такой белой, что находиться в ней было неприятно. По полу вдоль стен были расставлены картины с изображениями корзин с фруктами и свежими овощами, натюрмортами и со сценками в трактирах со скудной пищей, сеньор. «Это твои?» – поинтересовалась я, имея в виду картины. Она крикнула из другой комнаты: «Да!», и я сказала, что мне больше всего нравится та, с лаймами в плетёной корзине. «И какое же совпадение, – добавила я, – моя мать пахнет именно этим фруктом». Я почувствовала лёгкую горечь, сеньор, поскольку убедилась в тот момент, что раньше, при жизни Химены, ни разу не была в её доме. Мне неизвестно, как моя бабушка украшала своё жилище и какие картины висели на его стенах. Я слегка, немного ощутила, что жизнь начинает идти своим чередом. Всё равно вам этого не понять, но Большая Лея выросла в этом доме, и теперь ничего не осталось от того пола, по которому ступала моя мать и который так много лет служил Химене. Мои глаза, сеньор, ох, мои глаза стали деревенскими, как только женщина вернулась на кухню с сыном на руках. «Держи ребёнка на коротком поводке, не то, если он отправится в лес, уже не вернётся», – предупредила я её. Сеньор, я удивилась, поскольку глаза у этой женщины тоже были странные, такие же недоверчивые, как мои, хотя прежде я ни разу не встречала столь недоверчивого взгляда, как у меня. Представляете, я даже немного испугалась и сказала: «Не смотри на меня так». «Это ты намалевала слово на нашем доме, верно?» – спросила она. Я отрицательно покачала головой. Покачала головой отрицательно тысячу раз. Потому что, сеньор, я почувствовала стыд. Мне стало совестно. И это при том, что обычно мои поступки меня не смущают. «Не ври мне, это написала ты». Я оставила на столе коробку с продуктами и вышла, не прикрыв дверь, а вместо дороги перед собой снова увидела скачущего жеребёнка, прыгающих кроликов и стадо косуль. Все они двигались в одном направлении.

Грубиянка

После всего этого, сеньор, в самый разгар июня, внезапно выпал снег, который вынудил нас провести дома целых шесть дней. Вы представляете, каким был снегопад, если из моих окон я могла наблюдать побелевший, белый-белый лес. Так что в те снежные дни все мы, три женщины, сидели дома: мои сестра, мать и я. Проводили вечера за игрой, состоявшей в отгадывании названий растений, поскольку именно этим развлекались наши мать и отец до того, как он упал с откоса. Мать произносила «Камелия», а я отвечала «Рододендрон», она: «Асекия», а я: «Азалия», а она: «Дафна», я: «Гвинейская радость», она: «Петуния», и тогда я сказала: «Давай лучше поиграем в деревья, мама, цветы мне наскучили». Она начинала: «Берёза», а я: «Орешник», она: «Остролист», а я: «Каштан», она: «Горчица», а я: «Вяз», она: «Нам пора остановиться, Лея, Нора обмаралась».

Послеобеденное время давалось мне с трудом – четыре часа пополудни казались одиннадцатью вечера, а одиннадцать часов – четырьмя. У меня состоялись откровенные разговоры с Норой. Я сказала ей: похоже, мои чувства к Хавьеру не вызвали взаимности, а животные, проносившиеся у меня в голове при виде светловолосой женщины, скакали не из-за любви, как в случае с Каталиной, а мчались за чем-то ещё, чего я пока не знаю. Моя сестра, ограниченная во всём и напоминающая дикое животное, взглянула на меня и пустила слюни, так как со дня гибели нашего отца она не закрывает рта. Вы когда-нибудь пытались закрыть рот, который не желает закрываться? Ну, это вполне бесполезное занятие.

Когда мы уже почти отсидели задницы на диване за целых три дня, во входную дверь кто-то постучал, и я сразу поняла, что это Марко. Потому что силища Марко необузданна и если он стучит в дверь, то его мощные руки будто пытаются её выбить. Как обычно, он с улицы выкрикивал моё имя: «Маленькая Лея! Маленькая Лея!» – И через несколько секунд снова: «Маленькая Лея! Маленькая Лея!» Вот так часто поступают в деревнях. То есть выкрикивают чьё-то имя, чтобы заставить человека выйти из дому. Мой будущий отец действовал так же, когда они с моей матерью были женихом и невестой примерно в моём возрасте, на год старше или младше. Моя будущая мать тогда жила в доме Химены, её спальня находилась наверху, и окно всегда было открыто, чтобы услышать жениха. А он, появившись на площади, начинал звать: «Лея! Лея!» И невеста отвечала ему из дома: «Любовь моя! Любовь моя!» Люди рассказывают, что слушать эти «песни» было всё равно что постоянно наслаждаться весной. Да и я тоже, когда иду к Хавьеру, кричу ему: «Красавчик! Красавчик!» Ведь я иногда называю Хавьера красивым, когда хочу, чтобы он меня полюбил, но он ничего не отвечает, не поёт мне, а ждёт моих шагов на своём коврике, чтобы открыть дверь и спросить, как обычно: «Ну, чего тебе, Маленькая Лея?» Зато Марко поёт, но я не хочу, чтобы он мне пел, душа моя не откликается на его зов, и я не говорю ему ни слова.

И вот теперь Марко постучался, а мама из кухни проворчала: «В один прекрасный день этот парень вышибет нам дверь». Я вышла и спросила: «Чего надо самому грубому человеку посёлка?» Его даже снег не удержал дома, и он поинтересовался, видела ли я, что украшает фасад нашего дома. А я: «Что ты болтаешь, Марко?» «Выйди да взгляни, посмотри, посмотри», – сказал он. Я схватила толстую отцовскую куртку, которая всё еще висела на вешалке у двери, и, будто под тяжестью ноши, вышла из дома; мои туфли немного увязли в снегу. Я хранила молчание, а Марко, держа сигарету покрасневшими пальцами, выдыхал табачный дым. На каменном фасаде моего дома, рядом с дверью и как раз там, где начиналось окно, через которое я видела лес, красовалось слово грубиянка. Заглавными буквами и чёрной краской: грубиянка, представляете, сеньор?

Когда я была маленькой, сеньор, в школе за словом в карман не лезла и мигом выкладывала всё, что думала, не стесняясь. А Каталина смотрела на учителей с овечьим выражением лица, словно умоляя: не спрашивайте меня, я всё равно не знаю, не наказывайте, ведь меня там не было, дома меня не любят, что вызывало у учителей жалость, и они проявляли снисходительность. Когда она охромела, а дети гоняли её по школьному двору, чтобы посмеяться, всегда появлялся кто-нибудь из учителей и читал нотацию насмешникам. Но я-то знала, что люди понимают друг друга благодаря общению, а к нелюдям и прочим ничтожествам надо относиться как к коровам, погоняя палкой по заднице, чтобы направить их на истинный путь. В отсутствие учителей я подходила к этим детям и объявляла им, что я – кот в перчатке: не убиваю, но угрожаю. Озорники смеялись, а я принималась ругать их во все корки и всячески обзывать, сеньор. Как-то раз я сказала одному мальчику, что его мать, наверное, курица-несушка, и единственное, что она сумела сделать, это снести такое яйцо, как он, готовое изжариться на сковородке. А ребёнок, у которого, видимо, не было матери, разрыдался, слёзы потекли рекой – нет, что я говорю! – полились в семь морей. Директор школы – горше хины – заявил мне: то, что на уме, не всегда должно быть на языке, но я не чувствовала вины, а жалела Каталину и её заплаканные глаза. Поэтому игриво ответила пословицей: «Когда дьяволу нечего делать, он убивает мух своим хвостом», которую мой отец часто использовал в отношении семейки Долорес. И обратите внимание, как удивительна жизнь, сеньор: в конце концов директор оказался дьявольской мухой. Дело в том, что, когда я высказала ему это, он спросил, не я ли сестра отсталой девочки, которая не может двигаться. И добавил: «Как же повезло твоим родителям-болванам, что у них и отсталая, и невоспитанная дочки». А я хоть и редко молчу, но знаю, когда лучше промолчать, ведь если отвечу этому придурку, ничтожеству, треплу, то моей маме придётся вытерпеть нотацию о том, что она «мать глупой грубиянки». Но нам и без того хватает жалости, вызываемой у стариков посёлка такой её дочерью, как моя сестра.

С того самого дня вся школа прозвала меня «грубиянкой» по поводу и без. Я не обращала внимания, но однажды в автобусе, сидя рядом с Хавьером, спросила его, а что, если плохое воспитание передаётся по наследству и когда мы станем родителями, наши дети с рождения будут грубиянами, унаследуют грубость, как косули – пятна на своей шкуре. А он посмотрел на меня с таким видом, словно хотел сказать: «У нас с тобой детей не будет», но я не придала этому значения, поскольку была испугана, поверив, что действительно слишком груба. И с тех пор, сеньор, это слово эхом звучит во мне, но мой сильный характер отталкивает его, как вода – масло. Но когда я увидела это слово на фасаде моего дома, где я жила вместе с женщиной, которая меня воспитала, и с сестрой, которую оказалось невозможно воспитать, в моём желудке возникли такие рези, что искры из глаз посыпались.

«Кто это сделал?» – спросила я, и Марко поспешно ответил: кто же ещё, если не приезжие. Сеньор, когда блондинка сказала мне, что это я написала слово нежеланные, мне надо было ответить ей «нет-нет-нет, я об этом ничего не знаю» и следовало воспользоваться выражением лица Каталины в детстве, мол, «я тут ни при чём». Но я выпорхнула оттуда, как испуганная голубка. И вот теперь фасад моего дома украсила надпись грубиянка. Я попыталась стереть её и тут же убедилась, что она не исчезает даже от дождевой воды. Марко воскликнул: «Я знаю, я понял, что надо сделать». И я пошла за Марко, который быстро шагал по заснеженной земле. Почти трусцой мы добрались туда, где сейчас, должно быть, находится ваша собака, сеньор, и где лежат мертвые зайцы. Мы увидели кучу зайцев в пятнах крови и почти одеревеневших. Их мордочки были такими же застывшими, как лицо моего покойного отца. А Марко, у которого не осталось угрызений совести, взвалил на плечо не менее десятка холодных, как лёд, зайцев. Недолго думая, я подхватила свалившихся с его плеча несколько тушек, и, как в сцене из фильма ужасов, мы приблизились к двери дома Химены.

«Эти приезжие не выйдут на улицу, пока не сойдёт снег, а потом ты сможешь убедиться, какая вонь здесь появится, как только зайцы окажутся под лучами солнца», – сказал он. Марко оставил там, у новичков на коврике, всех дохлых животных. Что касается меня, сеньор, то не стану вас обманывать: я незаметно усмехнулась. Но сдержала себя, иначе действительно выглядела бы грубиянкой. А Марко зажёг сигарету и сразу потушил её о белый камень прямо возле дверной ручки. «Посмотрим, отважатся ли они что-нибудь сделать теперь», – сказал он. Мои щёки заледенели, но глаза на этот раз не стали недоверчивыми, сеньор, на этот раз в них было немного ожидания. Потому что это походило на то, как если бы животные, которых я видела скачущими, когда смотрела на светлые волосы приезжей, теперь лежали мёртвыми на коврике, готовые издавать невыносимое зловоние мертвечины. Хотя, сеньор, запаха смерти я тоже не чувствую.

Прежде чем вернуться домой и провести взаперти ещё три дня, распевая названия деревьев с моей матерью, мы с Марко покурили немного травки здесь, сеньор, где сейчас находимся мы с вами. Как я вам уже говорила, обычно я сижу и созерцаю природу, поскольку тут всегда есть тень. И я рассказала Марко о хорошем воспитании, которое мне дали мои мать с отцом, жизнь в сельской местности, этот посёлок стариков. Я убеждала Марко, что наш поступок – надпись нежеланные на белом камне – вовсе не результат плохого воспитания и грубости, а всего лишь предупреждение. И что хорошо воспитанные люди предупреждают, предостерегают и указывают на что-то, поскольку вещи надо называть своими именами, и если жизнь на этой самой маленькой части планеты нас чему-то научила, так это тому, что жители уезжают, потому что их здесь перестают любить. Я сказала тогда Марко: «Кому охота приезжать на край света, скажи мне, кто захочет? В этой деревне нас терзают, сюда приезжают, чтобы использовать нас, Марко». И он отвечал мне «да-да-да», пока не умолк и изо рта у него не пошёл холодный пар, да такой, что почти превратился в лёд. И таким же холодным было сказанное им: «Теперь ты не сможешь покинуть посёлок». Он запомнил фразу, которую я произнесла в баре, не отдавая себе отчёта, когда воображала беседы с Хавьером. В его голове продолжало крутиться моё что-то вроде: «Мне кажется, я хочу уехать», и Марко проводил ночи напролёт, думая, куда же я уеду, если здесь меня любят и никто пока не перестал меня любить.

Мы посмотрели друг другу в глаза; я-то часто так делаю, смотрю кому-нибудь в глаза, сеньор, но для Марко это не совсем обычно. Дело в том, сеньор, что я всегда нравилась Марко. И вот я спросила его: «Марко, когда ты глядишь на меня, что ты видишь?» А он, размышляя, обычно хрустит костяшками пальцев, поэтому ответил, сжимая свои ладони, взглянув на меня, что видит девушку с всклокоченными волосами. А я: нет-нет-нет, скажи, что тебе пришло в голову, когда ты думал обо мне, и он признался: «Не знаю, Лея, думая о тебе, я представляю, что мог бы всю жизнь носить на плече мёртвых животных, если бы ты меня попросила об этом». Ну, я промолчала.

Любовь ведь разная бывает, хотя и проявляется одинаково, вам не кажется, сеньор? Для Каталины это стадо животных, скачущих в одном направлении, для меня – слова, которые я не могу вырвать из уст Хавьера, а для Марко – его плечо с дохлыми зайцами. Как же странно! Однако тогда я заявила Марко, что меня это не устраивает, а то, что ищу, найти пока не могу. Он повторил, что отсюда я никогда не уеду и что мои умения нигде больше не пригодятся. И вот что интересно, сеньор: обычно я не придавала значения мнению Марко, однако надпись грубиянка на фасаде моего дома, от которой трудно избавиться, будто сильно уменьшила моё тело. Я взглянула на свои руки, и они показались мне маленькими, посмотрела на лес и почувствовала себя маленькой, как упавший на землю лист, так я будто уменьшилась.

Поэтому я не смогла, не нашла в себе сил заявить Марко, что во многом я не разбираюсь, но то, что умею, востребовано и в других местах и может пригодиться даже в Китае. Тем не менее я промолчала, почувствовав головокружение от выкуренной травки и позволив своим мыслям блуждать по тёмным закоулкам, по злым чащобам в моей голове, где я находилась, когда обнаружила, что придаю странное значение словам Марко и его фразе «Ты никогда отсюда не уедешь». Впрочем, я пришла в себя и, направив стопы к двери моего дома, сказала ему: «Вот ты действительно ничего не знаешь». А он в ответ: «Я знаю, что у тебя есть сестра, никчёмная, как молочный поросёнок, и ещё – покойный отец и скорбящая мать».

И тогда упавший в лесу лист, то есть я, моё уменьшенное тело пришло в ярость от жестокой правды, высказанной Марко. Потому что, сеньор, вещи надо излагать чётко, но о моей семье ясно могу говорить только я, а иначе начинаю кусаться, как зверушка. Вам трудно себе представить, какой в тот момент я стала. Набросилась на Марко, всё ещё сидевшего здесь, схватила его за волосы, которые у него доходят до плеч, и крикнула: «Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу». И обозвала его ослом, идиотом, бездельником, обманщиком, подлецом, сказала, что слово грубиян нужно написать на фасаде его дома, в его комнате, а на его кровати должны лежать подушки с этим вышитым словом. На его балконе надо вывесить плакаты с надписью: «Здесь живёт грубый пачкун». Я приподнимала Марко за волосы, пока мои руки не обессилели, а его рост не показался мне сравнимым с высоким кипарисом. Я оттолкнула его к первому ряду лесных деревьев, крича: «Оставь меня в покое!» А Марко, сдерживая себя, потому что он никогда ничего плохого мне не сделает, выкрикнул то, что я сказала ему несколькими минутами раньше: хорошее воспитание предостерегает и указывает на что-то. Пока я бежала домой, он закончил словами: «Все твои проблемы оттого, что ты мало плачешь, грубиянка».

Моя мать была взволнована, она спросила, известна ли мне поговорка: «Тот, кто затевает неприятности, потом сам получает по заслугам». И, ущипнув меня за руку – в нашем посёлке родители именно так часто обращаются с непослушными детьми, – она воскликнула: что сказал бы твой отец, если бы увидел надпись на своём доме, обзывающую нас грубиянами. А я непроизвольно прорычала на сестру, которая обмочилась и которая, как всегда, лежала в прострации: «Закрой рот, глупая, тебя уже даже мухи сторонятся!» И от внезапной материнской пощёчины мои щёки превратились в две пунцовые спелые сливы.

Не смотрите на меня так, сеньор, не смотрите. Я поднялась в свою комнату и написала сообщение Хавьеру, которое придёт на его мобильник, когда снегопад закончится и восстановится связь. «Ну и пусть наступит конец света, Хавьер», – гласило моё послание.

В следующие три дня, что я оставалась дома взаперти, сеньор, я провела в сомнениях и размышлениях о роли, которую мы играем в судьбах людей, о нашей приверженности своему окружению. У меня было время представить, какой стала бы моя жизнь, если бы здесь меня не было. Какой стала бы жизнь моей матери, если бы я уехала? А у моей сестры? И я пришла к выводу: тогда для них как раз и наступит конец света. Что будет делать мать с такой дочерью, как моя сестра, как она сможет управляться с шестьюдесятью килограммами неподвижного груза в этом доме, который, как и дом для Химены, станет для неё слишком большим? И вот однажды утром я спустилась в гостиную и спросила маму, какой именно непростительный поступок совершила моя бабушка. Ведь мне хотелось это понять, сеньор. И она поведала мне, что Химена была скверной женщиной, она всячески унижала дочку в детстве по мелочам и что, когда умер мой дедушка, она перестала общаться и даже ничего не сказала, когда моя мать родила мою больную сестру. По мнению матери, такое невозможно простить, и я сказала ей: «Говори в прошедшем времени, мама, потому что Химены больше нет». Дело в том, что, хотя она и твердит, что ненавидит мою бабушку, но не привыкла упоминать её в прошедшем времени, а ведь прошло уже много лет, как Химена умерла.

«Она не попыталась утешить меня, когда я лила слёзы, став матерью такого первенца, как Нора, и даже не навестила нас дома, так что мне самой пришлось пойти к ней. А когда она увидела малютку… ты не представляешь, моя Маленькая Лея, ты представить себе не можешь выражение презрения и отвращения на лице, которым одарила меня Химена. Такая гримаса не может предназначаться своей семье, Лея. Когда я рассказала твоему отцу, как она встретила Нору, он хотел пойти к Химене, чтобы высказать ей пару слов и обозвать злыдней. Но я удержала его, и тогда твой отец оставил мёртвого кролика у неё на коврике перед дверью, чтобы она поняла: мы больше не желаем с ней знаться».

В тот день я осознала, сеньор, что если уеду, то не смогу вернуться в наш посёлок, потому что мать не простит мне этого. Точно не простит. Она поступит со мной так же, как со своей матерью, – просто забудет, что когда-то произвела меня на свет и когда-то любила. «Мама, пожалуйста, не переставай любить меня», – сказала я ей, а она рассмеялась, как хохотала до того, пока мой отец не упал с откоса. Услышав её смех, Нора наконец прикрыла свой рот.

Знакома ли вам песня, в которой говорится: пусть широкое море утратит свою необъятность, но чернота твоих глаз не исчезнет, а цвет твоей кожи, подобный корице, останется прежним? И сеньор начинает подпевать, изображая улыбку. «Взгляните на себя, сеньор, у вас уже не такое грустное лицо». Он берёт у меня сигарету с травкой и подносит к губам. Я посмеиваюсь, глядя на лес.

А ведь эту песню, сеньор, как раз эту песню моя мать затянула после нашего разговора. Потому что она была в трауре, тосковала, напевая подобные песни, какие здесь звучат во время августовских праздников. Эти болеро, в которых говорится о любви, длящейся вечно, и о чувствах, которые не угасают, как жители этого посёлка, – они умирают, но продолжают бродить в воспоминаниях здешних нескольких улочек и единственной церкви.

В глубине души, сеньор, я понимаю, что жизнь, ожидающая меня в этом месте, значительная часть жизни в подобном маленьком месте, романтична, а такой, я думаю, не будет там, куда я собираюсь отправиться. И действительно, я начинаю понимать приезжих, догадываюсь: они привыкли к бесконечности, потому что в моём разумении большие, необъятные города, города, полные огней, людей и возможностей, олицетворяют собой бесконечность. А также любовь, которая длится недолго, забвение, которое быстро проходит, сменяющие друг друга впечатления – вот что происходит с тобой, когда живёшь в городе. Поэтому я понимаю тех, кто приезжает испытать долговечность вещей в такой деревне, как эта. Хотя мне неизвестно, сеньор, откуда вы взялись и как там у вас, но тут наряду с наследуемой ненавистью иные чувства тоже настолько сильны, что их невозможно сдержать, потому-то здесь, сеньор, несмотря на скуку, течение времени заставляет нас преувеличивать всё, что задевает нас за живое. Вот почему Каталина влюбляется в того, кто лишь посмотрит на неё и улыбнется, вот почему Марко выходит из себя, когда его упрекают в каком-нибудь глупом поступке, вот почему молчание Хавьера перед лицом жизни приобретает пугающую вечность.

В те три снежных дня, сеньор, когда появилось слово грубиянка на фасаде нашего дома и прозвучали слова Марко, я подумала, что всё равно больше нигде не смогу выжить, как белый медведь в этом лесу, на который мы сейчас смотрим. К тому же, сеньор, у меня есть родная сестра, моя Нора. Что станется с ней, с её мышцами, с её отвисшим ртом, если я уеду? Я много размышляла, сеньор, о нашей ответственности перед окружением, в котором мы живём, и решила, что уехать и бросить в одиночестве, взаперти женщин всей моей жизни и стало бы проявлением той самой грубости.

Всякий влюблённый – солдат

После прекращения снегопадов вскоре растаял лёд, поскольку наступила привычная для июня жара, и безумие времён года дало нам небольшую передышку. На шестой день солнце снова начало припекать, и когда я встала утром и выглянула в окно, вспомнила о мёртвых зайцах у входа в дом Химены. Я терпеливо дожидалась хлопанья крыльев взлетевших испуганных голубей, ибо это, сеньор, означало бы, что кто-то где-то вскрикнул. А я ждала воплей новичков, как только они наткнутся на находку на своём коврике у двери. Но, вопреки моей надежде, до одиннадцати часов никто так и не вскрикнул. Моя мать ушла пораньше в свою лавку, опасаясь, что продукты могли испортиться за столько дней в помещении с опущенными жалюзи. Она так устала от моей сестры, что забыла разбудить её. И в одиннадцать вместо криков с улицы я услышала хруст костей Норы, потому что, понимаете ли, сеньор, когда моя сестра проводит много часов в одной и той же позе, её кости начинают жаловаться. Я вошла в её комнату; Нора лежала в пижаме, как девочка-переросток, этакая двадцатидвухлетняя новорождённая. На ум мне пришли фразы: «С тобой что-то неладно, потому что ты мало плачешь» и «Я знаю, что у тебя есть сестра, никчемная, как молочный поросёнок», а я ведь мало что знаю о молочных поросятах, хотя, наверное, мне известны какие-то другие вещи. Однако эти фразы вернули мне жжение в животе, потому что я уже свыклась с видом человеческого существа – моей сестры, – такого же бесполезного и пустого, как ваза без цветов. Но, мысленно наполнив обмякшее тело Норы фразами Марко, я взглянула на сестру по-другому и начала вспоминать, сеньор, стала припоминать, что мой отец не мог вынести жалости, которую мы вызывали в посёлке, когда катили по улицам инвалидное кресло с моей сестрой. Отец предпочитал выгуливать её по ночам, чем терпеть сочувственные высказывания соседей. У него сводило живот при виде сострадания на их лицах, как тогда, когда Антон говорил ему: «Почаще заходите в мою церковь, ибо прихожане там молятся за Нору». Услышав приглашение священника, отец жаловался за ужином: «Что иное может сказать этот сопляк, если он сам вызывает еще большую жалость, поскольку вверил себя богу, которого даже не существует!» Но постепенно жизнь Норы перестала интересовать отца и мать. Весь мир свёлся к обещаниям, которые не выполнялись. «Нора, сегодня после обеда я заплету тебе косы», или «Нора, сегодня после обеда я вынесу тебя на площадку к кроликам», или «Нора, завтра мы возьмём тебя с собой в лавку», или «Нора, когда я вернусь, очищу для тебя немного земли, чтобы ты могла взять её в рот», или «Нора, сегодня ночью я лягу спать с тобой», или «Нора, я тебя обниму, но попозже». Так мир для моей сестры становился завтрашним днём, который никогда не наступал – «сегодня после обеда», «завтра утром», «через некоторое время», «попозже». Быть может, сеньор, это и есть конец света – я имею в виду ожидание чего-то, что никогда не наступает.

Тем временем Нора лежала распростёртой на кровати, потому что моя мать забыла разбудить её и приготовить завтрак, а я только в одиннадцать поняла, что не одна дома. Ах, Норочка, до чего же ты молчаливая, ты больше похожа на растение, чем на животное! Я обхватила её туловище руками и своей грудью почувствовала её грудь, своим плечом – её лицо, а на своём лице – взгляд её глаз, вонзившихся, как две булавки. «Норочка, какая ты красивая, когда просыпаешься в солнечные дни», – сказала ей, ведь я обычно повторяю сестре, как красиво она выглядит. Я раздела её, чтобы надеть чистое бельё, и обратила внимание, что её тело более развито, чем моё. Груди Норы из-за длительного лежачего положения почти касались лобка, плечи были так сильно выдвинуты вперед, что едва не соприкасались друг с другом, и ещё я заметила веснушки, сеньор, потому что моя сестра очень веснушчатая. Но поскольку их открывают редко, они утратили значение своего присутствия на коже. Странное дело, сеньор: если я долго рассматриваю тело старшей сестры, оно меня даже немного пугает. Но это потому, что я не позволяю себе её жалеть. Тогда и появляется испуг.

Какое-то время Норе надевали очки вроде тех, что округляют лицо. Мать отправилась покупать их в приморский город. Я поехала с ней, сеньор, и тогда я чуть ли не впервые увидела море, принадлежащее также и нам. Потому что мы живём не так уж далеко от него, и если в августе, а иногда даже в сентябре, постоять неподвижно, то можно ощутить морскую соль на лице. Затем лень не позволила нам найти время, чтобы купить Норе новые очки, и теперь у моей сестры безоружные глаза, хотя мать говорит, что она и без них видит хорошо, но я уверена, что она мало что видит. Какой будет жизнь моей сестры, которая её не понимает и не очень хорошо знает, что ей, вечной новорождённой, делать?

Однажды, сеньор, когда в школе появился новый мальчик, что случалось редко, считаные разы, потому что в Большой Посёлок тоже переезжает не так много людей, я притворилась, будто я – единственный ребёнок в семье, что у меня нет ни братьев, ни сестёр. Когда я это сказала, рядом стояла Каталина. Она взглянула на меня и пробормотала: «Лгуна поймать легче, чем хромого». А я посмотрела на неё и сказала: «Хромая, поддержи меня, а то я расскажу, что ты мочишься в постели». И новичок решил, что у меня нет братьев и сестёр (по правде говоря, сеньор, я полагала, что наличие такой сестры, как моя, всё равно не идёт в счёт). Ну вот, в тот же день я вернулась домой и увидела Нору на диване. Она улыбалась, когда я вошла в дверь с цветами, которые Химена оставила мне на автобусной остановке, и я сказала: «Смотри-ка, Нора, это тебе». Она принялась издавать ликующие звуки, потому что моя сестра, когда была младше, умела издавать разные звуки. Я почувствовала, сеньор, что она любит меня. Мне нравится заботиться о моей сестре, мне нравится обслуживать её, потому что, когда я родилась, она уже была рядом. Сестра опередила меня в появлении на свет, и, хотя это она должна была учить меня жизни, будучи старшей, я решила, что должна сама этим заняться с ней. Однако, если вдуматься, каким жизненным опытом я могу сейчас поделиться с Норой, если моя собственная жизнь запуталась и я нахожусь здесь против собственной воли? Что я смогу ей объяснить, если она не знает, если не понимает, как ей жить? «Мама, а Нора нас любит?» – однажды спросила я мать. «По-своему, Лея, по-своему», – ответила она.

Нора не должна была дотянуть и до пятнадцати лет, так что в тот год мы пережили в нашем доме настоящий конец света. Наш отец тогда работал меньше, потому что хотел больше времени уделять Норе, а мать брала её с собой в лавку, стремясь не пропустить ни одной минуты из последнего года жизни моей сестры. Жители посёлка уже извлекли из шкафов свою траурную одежду и держали её наготове, поскольку колокола могли возвестить смерть Норы в любой момент. Антон заранее подготовил особую проповедь, а мэр зарезервировал один день для объявления траура. Однако моя сестра не подавала никаких признаков того, что собирается покинуть этот мир в том году, и в её день рождения я заметила лёгкое раздражение на лицах наших родителей. «Что с вами стряслось, почему вы не берёте погремушку, чтобы отметить день рождения Норы?» – поинтересовалась я, ведь в такие дни мы обычно громко шумим, ибо она реагирует только на это. А они не знали, что и ответить, но я весьма догадлива и интуитивно поняла, что в глубине души они предпочли бы, чтобы её жизнь закончилась. Не потому, что они её не любят, не смотрите так на меня, сеньор, а от усталости ждать то, что на самом деле не происходит. И в последующие несколько лет жизни Норы мои родители всё сильнее сутулились по мере того, как врач говорил им, что он не знает, ему не известно, сможет ли в таком возрасте Нора вынести всё то, что уготовила ей жизнь. «Само собой, разумеется, – добавлял он, – она будет становиться всё более прикованной к постели, всё менее и менее подвижной». Когда Норе исполнилось пятнадцать, я сказала ей: «Нора, ты выдержишь всё это вместе с нами».

Видите ли, сеньор, я разглядывала странное тело моей сестры и сделала вывод, что Нора в действительности – некий сосуд. Нехватка воздуха превратила его в керамическое изделие, сеньор. Я имею в виду, что оно стало вместилищем всего, что случается с нами в этой жизни. Потому что все мы – вы, я, моя мать, Хавьер и кто угодно из нашего посёлка – вбираем в себя эмоции и после что-то с ними делаем. А Нора только содержит их, они в неё не впитываются, её не пронзают и никуда не деваются, как заплутавшие кроты. Известно ли вам, что кроты, заблудившись, не могут определить своё местоположение даже по запаху пищи? И они роют землю, роют и роют, не зная точно, куда пробираются. Так я представляю себе и существование Норы, сеньор. Воображаю маленького слепого зверька, роющегося в земле без понятия, где же находится север – вверху или внизу.

Обратите внимание, сеньор: когда пятнадцать лет исполнилось мне, мир для меня не рухнул, а принял иную форму. Я снова призналась Хавьеру, что он мне нравится, да, нравится, и произнесла это с интонацией, которую иногда использую, чтобы истина прозвучала более убедительно. И когда я упоминаю то, что считаю вечным, сеньор, – вы всё равно этого не помните, – а в пятнадцать лет жизнь кажется бесконечной, и эмоции представляются нескончаемыми кусочками жевательной резинки, не теряющими своего вкуса, даже если их долго жевать. Ну, я и повторила, что мне он нравится, да так серьёзно, что Хавьер поцеловал меня в губы, и вкус его слюны сохранялся на моих губах несколько дней. С загоревшимися глазами я положила его руку себе на грудь, сеньор, на мою грудь, потому что она держится вертикально, в отличие от той, что у Норы, и Хавьер поцеловал меня ещё крепче. А Эстебан, наблюдавший с площади, как мы целуемся, крикнул нам: «Всякий влюблённый – солдат!»^[3] Затем мы пошли к заброшенному дому Химены, который, как я вам уже говорила, служил пристанищем для влюблённых. Хавьер, напоминающий земляничное дерево, и я, похожая на нечто большее, нежели растение, бросились на кровать в доме Химены. И на том самом матрасе Хавьер начал превращаться в иву с толстым стволом, но с плакучей кроной, из тех, что едва касаются земли. Он так нежно играл с моим телом, что я, словно зверушка, взобралась на это дерево по имени Хавьер, взобралась, словно белка, которые водятся у нас в сухих местах. Размышляя об этом сейчас, я вспоминаю, что, несмотря на быстротечность занятия любовью, уготованного мне Хавьером, я ощутила себя тогда самой желанной пятнадцатилетней девушкой во всей Испании. Во всей Испании, сеньор. И даже части Франции, обратите внимание на мои слова.

Сеньор смотрит на меня, а я не узнаю его взгляда. Не смотрите на меня так, не смотрите. И сеньор, у которого покраснели кончики ушей, быстро отводит взгляд.

Вот что хочу вам уточнить, сеньор: хотя у Хавьера я не вызываю большого желания, в тот день на том самом матрасе мы впервые занялись любовью. А потом он рванул домой – это происходило ещё до того, как его мать исчезла в лесу, – и я тоже отправилась домой. Переступив порог, увидела моих родителей, спящих на диване, и Нору, у которой текли слюни, потому что моя сестра постоянно страдает от инфекций во рту. Пока я занималась её кровоточащими дёснами и с трудом снимала зубной протез, поведала ей, как всё случилось в тот день в доме Химены. А закончила словами, что для меня мир изменил свой цвет и что если раньше он был совокупностью тусклых красок, то отныне приобрёл яркий-яркий оттенок. Помнится, в то июньское утро, когда я дожидалась крика, созерцая неподвижное тело сестры, подумала, что в таком виде она никогда не сможет отведать любви. То есть испытать удовольствие, сеньор, вы понимаете, о чем я? Она его не испытает, а ведь жизнь без удовольствия всего лишь катится по склону очень крутой горы.

«Нора, ты меня любишь?» – спросила я, просто чтобы что-нибудь спросить. В это время сестра слегка дрожала, ей было холодно. «Не дрожи, Нора, сейчас я тебя одену». Увидев её такой беззащитной, такой заброшенной, неподвижно лежащей в постели, я поняла, сеньор, что, если бы моя жизнь была иной, я бы уехала далеко-далеко, но, сеньор, я действительно не умею делать ничего другого. Умею выкладывать на прилавок помидоры и сливы. Я знаю, где лучше разложить бананы в лавке, чтобы они не темнели слишком быстро, или как разместить тушку цыплёнка, чтобы она выглядела аппетитнее и меньше отпугивала покупателей. Я также умею пахать землю и доить коров, могла бы пасти скот, и если постараюсь, то смогу звонить в колокола Антона и, конечно же, работать в баре с Хавьером, что я уже делала не раз. Ещё я умею менять подгузники двадцатидвухлетней женщине, вытирать ей задницу, не раздражая ягодицы, и делать массаж, чтобы у неё не затекали ноги. А также знаю, как её кормить, лечить инфекции и давать лекарства, когда она болеет бронхитом, и как заставить её сохранять спокойствие, когда мне приходится делать ей уколы, потому что Норе, сеньор, иногда требуются инъекции, поскольку из-за столь длительного неподвижного состояния у неё перестает циркулировать кровь.

Я разбираюсь во всех этих вещах, так что моё место здесь. Меня очень пугает мысль, что наша мать умрёт, а Нора выживет, но в тот момент, когда моя сестра так тихо лежала в постели, я поняла, что мать родила меня, чтобы я осталась одна-одинёшенька с Норой. Всё равно ведь одиночество передаётся по наследству и от него не убежишь, а раз Химена жила в одиночестве, вероятно, мы тоже обречены остаться одни. Из-за наследственности, сеньор, из-за генетики или чего-то в этом роде, что мне неведомо. Порой я думаю о том, куда же я уеду, если здесь меня ещё не перестали любить. Может, Хавьер тоже научится любить меня или захочет быть со мной не по привычке, а по любви. Любовь, сеньор, любовь – вот к чему я стремлюсь, и здесь она у меня есть, действительно есть. Поэтому я уверенно сказала Норе: воспользовавшись тем, что крик новичков так и не прозвучал, я пойду и закопаю топор войны, и быстро уберу дохлых зайцев. «А что касается надписи грубиянка, ну, я не знаю, Нора, в конце концов, она сотрётся или, ещё лучше, не исчезнет, а останется. Ошибки, которые мы совершаем в жизни, пусть лучше постоянно напоминают о себе, чтобы мы их не повторяли. Впрочем, Нора, а кто позаботится о тебе?»

Сеньор смотрит на меня с некоторым недоумением, и я ещё раз затягиваюсь сигаретой с травкой. «Сеньор, вы уже пришли в себя?» – спрашиваю я, и он кивает. Я рассказываю ему всё это, чтобы потом ему было о чём поговорить, потому что иногда случается так, что всем нам нечего обсуждать. И мне нужно выложить ему всё, потому что когда подобное накапливается и застревает в тебе, то становится большим, чем просто горе и превращается в боль, а какой смысл в боли, если ею не поделиться? Сеньор смотрит на меня, и мне кажется, что его взгляд смягчился, но я почти не обращаю на него внимания. Ваша собака припозднилась, но вы не волнуйтесь, говорю я, ваша собака наверняка неглупая и понимает, что здешние зайцы – однодневное лакомство. Затем мы оба уставились на лес.

Я сажаю Нору на спину, обвиваю её руками мою шею, и мы осторожно спускаемся по лестнице, очень осторожно, чтобы она не пострадала, сеньор. В тот день я отнесла её в гостиную и дала ей кусочек фрукта. Там я оставила Нору «прилипшей» к экрану телевизора, к каналу, по которому постоянно крутят видеоклипы. Тогда как раз звучала песня, в которой говорится: кто рулит моей лодкой, кто же, и она показалась мне идеальной, потому что там есть такие слова: как бы ты ни просил меня, я даю тебе это, даю. Соседская собака снова явилась к нам и стала вертеться под ногами. Я велела ей: «Ты тут поосторожнее с Норой, а в случае чего – начинай лаять». То же самое я сказала ей, когда умер мой отец, всё то же самое. Я открыла дверь и увидела на коврике моего дома шесть немытых картофелин и восемь морковок. Они – от Марко, сеньор, вы же знаете, что, когда Марко переходит черту, он оставляет свои искренние извинения на моём коврике у порога.

Не знаю, сеньор, просто не знаю, как объяснить вам всё то, что произошло дальше. Когда я пришла на площадь, первым увидела священника Антона, покидающего церковь с распростёртыми объятиями и улыбающегося. Я приблизилась к нему и спросила: «Что случилось, Антон, что стряслось?», а он, глядя в небо, ответил: «Маленькая Лея, как же глупо я сейчас радуюсь». За Антоном я заметила выходившую Каталину, а за ней – её отца-алкоголика, того самого, который редко брал её из колыбели. Он крепко держал Хуану за руку. Я не верила своим глазам, а Антон продолжал тупо радоваться, выражать самую глупую радость, ибо много лет в нашем посёлке никто не женился и вот, наконец, заключается брачный союз. В изумлении я подошла к Каталине, а Каталина, которая была в красном платье выше колен, огорчённо сказала мне: «Я не знаю, Лея, я не разбираюсь в этих вещах». И тут же ко мне подошла Хуана и заявила, что я была права-права-права: действительно, бог сжимает, но не душит. А я ничего не поняла, сеньор. Позже Каталина поведала мне, что в первый же день вынужденного затворничества из-за снегопада у её отца кончилась выпивка, и он в отчаянии пошёл по домам клянчить чего-нибудь горячительного, но все ему отказывали – нет-нет-нет, – потому что никто не доверяет отцу Каталины, сеньор. Ведь иногда ему приходит в голову что-нибудь поджечь, и однажды он чуть не сжёг дом Марги из аптеки Большого Посёлка, пытаясь спалить кустарник. Так вот, он ходил от дома к дому, пока не постучал в дверь Хуаны и позвал: «Хуанита! Хуанита!» Потому что понадеялся, что, назвав её так же уменьшительно-ласкательно, как к ней обращался её брат, он добьётся того, что она откроет ему дверь. И тогда глаза Хуаны сузились от нежности, и она впустила его. Вышло так, что она угостила его пивом и вином, они разговорились и, похоже, обоим нравилась звучавшая в доме песня: и теперь в тишине любовь, мне хочется выплакать слёзы. Они заговорили о своих невыплаканных горестях, и она сказала, что вспоминает его жену, а он – брата Хуаны. А потом: смотри-ка, у меня есть ещё вино, и я его люблю, и почему бы нам не потанцевать, Антонио, почему бы и нет. Затем Хуана включила запись песни: у меня была кошка по кличке Луна, и они стали медленно танцевать, и она почувствовала любовь к нему, которую прежде никогда не чувствовала, ту, которую, как она думала, у неё никогда уже не будет, ту, которая, как она считала, предназначалась другим. А он познал в лоне Хуаны забытую любовь, ту, которую, как он думал, больше не заслуживает, ту, которую, как ему казалось, он испытывал лишь к бутылкам. И то, что должно было стать корыстным визитом, обернулось шестью днями любви, которые показались им, по меньшей мере, столетием. Ибо он сказал ей: «Хуанита, если наступит конец света, я хочу встретить его вместе с тобой», и она преданно сказала да-да-да, добавив: когда сойдёт снег, мы поженимся, я не хочу покидать этот мир, не испробовав замужества. «Я не знаю, Лея, я не разбираюсь в этих вещах», – сказала мне Каталина и сообщила, что провела шесть дней одинёшенька в четырёх стенах. А я подумала: «Так-то оно лучше, Каталина, даже лучше», однако не сказала ей. Слёзы у Каталины полились потоком, когда она начала жаловаться, что если её отцу хотелось кого-то любить, то почему же он не выбрал её. Причитания злят меня, сеньор, выводят из себя и вызывают изжогу, поэтому я ответила с усталым выражением лица: «Когда же тебе надоест быть скорбящей душой, Каталина?»

И тут Антон зазвонил в колокола, возвещая брачный союз, и удивлённые жители посёлка вышли из своих домов, чтобы похлопать в ладоши и скандировать: «Ура! Ура!» Отец Каталины вытирал слёзы радости вышитым носовым платочком, а все собравшиеся вокруг новобрачных обсуждали событие, пили вино и закусывали хлебом, продолжая кричать: «Ура! Ура!» Но вскоре к Хуане стали подходить мужчины со словами: «Остерегайся его, он привык пьянствовать», а женщины предупреждали Антонио: «Смотри, чтобы с головы Хуаны не упало ни одного лишнего волоска». Моя мать принесла наспех собранную подарочную корзину с сезонной клубникой и сливами, нежными-нежными, которые рождает здешняя земля. И тогда я незаметно ускользнула, чтобы пойти к дому Химены и убрать зайцев.

По пути туда я увидела Хавьера, который медленно шёл с кладбища, как всегда, засунув руки в карманы. Он увидел меня издалека и направился ко мне. «Чего хочет деревенский красавчик?» – крикнула я ему. А он потупил взгляд от смущения, сеньор, именно от смущения. «Ну, миру наступает конец, Лея», – сказал он, догнав меня, а я: «Что такое ты болтаешь, Хавьер?» – «В письме, которое ты мне прислала, говорилось: пусть всё это закончится, по мне, так пусть всё закончится». Однако я заметила беспокойство в его глазах, к тому же он был бледен. «В чем дело, Хавьер?» А я уже говорила вам, сеньор, что Хавьер сначала показывает мне зубы, а потом ищет уязвимое место и ранит. И он ранил меня в мои нежные глаза. «Что такое случилось, Хавьер, что же случилось?»

Он уселся на скамейку, откуда краем глаза мог видеть кучку дохлых зайцев на коврике новичков, и когда начал говорить, я была настороже – как бы хозяева не вышли из дома и не заметили мёртвых зверьков. «Хоть бы они их не увидели, хоть бы не увидели», – мысленно повторяла я. «Лея, я думаю, что миру на самом деле наступает конец», – изрёк Хавьер. А я: «Ну что ты несёшь, что ты мелешь». А он: «Да-да-да, ведь если ко мне однажды явился отец в обличье козы, то в те шесть дней, что я провёл в одиночестве в своём маленьком доме, пришла и моя мать». И тогда, сеньор, я посмотрела в упор на Хавьера, на его лицо с редкой бородкой, которую он носит, а также на безволосые места, где нет никакой растительности. Ну, как бывает в поле, сеньор, вам, наверное, приходилось видеть места, где даже деревья не растут? Потому что почва таких полей не пускает к себе корни, вот и щёки такие у красавчика Хавьера. «Я не знаю, что на самом деле происходит, Лея, но клянусь тебе, что моя мать, которая ушла и никогда мне не звонит, которая, как утверждают, скрылась в лесу, чему я никогда не хотел верить, провела эти шесть дней со мной дома. И если раньше я не был уверен, что моя мать умерла, поскольку думал, что она уехала и не хочет возвращаться, то теперь знаю точно, что она мертва. Потому что, Лея, сегодня утром, когда я собирался сесть в машину, чтобы помчаться в бар, который не открывался столько дней и не приносил дохода, перед дверью дома появился новорождённый жеребёнок, распростёртый на коврике. Его я тебе не отдам, Лея, потому что, в отличие от коз, свою мать я люблю. И вот теперь жеребёнок у меня на привязи верёвкой для снопов пшеницы, так как более толстой у меня не нашлось. Много раз в темноте дома, по углам мне чудилось, будто я вижу силуэт моей матери, в той же одежде, в которой она ушла, и в тех же туфлях. Я даже беседовал с ней, ведь она всё равно не выходила из дома, но сегодня утром ушла, и появилось это милое животное. «А что ты ей говорил, Хавьер, что сказал?» – спросила я, потому что, сеньор, я была поражена, подумав, что у него крыша поехала, что заточение сделало его невменяемым. «Наверное, Хавьер, всё это вызвано стрессом из-за невозможности открыть бар». «Да нет же, нет, Лея, миру приходит конец, и я думаю, что моя мать явилась возвестить мне это». «Но что ты ей говорил, что ты сказал?» «Ну, я её расспрашивал, останется ли она со мной, правда ли, что она мертва или всё-таки жива, уходила ли в лес, существует ли она на самом деле или это всего лишь ещё одна исчезнувшая, которая следит за нами по ночам. В ответ – молчание, Лея, ни жеста, ни улыбки, а просто вялое моргание».

Вы поняли наконец, что я вам говорила: из этой деревни мертвецы не уходят, в этой деревне они бродят? Я напоминаю это сеньору, и он задумывается, глядя на высокие деревья в лесу.

«Лея, увидев жеребёнка, я вспомнил: когда моя мать исчезла, я не желал и слышать, что болтали вокруг, ибо не верил, что она по своей воле ушла в лес одна. Ну кто же сам захочет заблудиться и умереть? А она так и поступила, значит, моя мать этого хотела. И поскольку я говорил: нет-нет-нет, моя мать не умерла, никакой колышек в её память тогда не вбили. Но теперь, когда я понял, что её поглотил лес, я решил поставить на именном участке кладбища колышек, на котором вырезал голову жеребёнка. Если наступит конец света, то так тому и быть, зато моя мать сможет покоиться с миром. А при таком доходе за месяц, зачем мне бар, ведь всё когда-нибудь закончится. Хорошо, что застал тебя здесь, Лея, ты всегда оказываешься рядом, когда я ищу».

Ты всегда оказываешься рядом, когда я ищу – вот самое прекрасное, что Хавьер сказал мне за последние годы, за всю мою жизнь, если вы меня спросите, сеньор. Значит, то, о чём я думала, глядя на свою беспомощную сестру в постели, подтвердилось. Любовь – вот что я ищу, сеньор, а она и вправду здесь, она у меня под рукой. «Когда ты ищешь что, Хавьер?» – спросила я. «Когда я ищу, ну, в общем, когда я что-нибудь ищу, то нахожу тебя». Я улыбнулась, и у меня вырвалась фраза: «Когда думаешь обо мне, что ты видишь?» А Хавьер: «Не знаю, я вижу Маленькую Лею – привычную, которая постоянно называет меня красавчиком». «Ну, тогда пойдём со мной, этот мир больше чем мертв, он безумен», – сказала я. Во время короткого пути, который отделял нас от того места, где мы были, до коврика новичков, пока праздновалась странная свадьба отца Каталины и Хуаны, у меня появилась возможность вспомнить слова Эстебана в мой пятнадцатый день рождения. «Всякий влюблённый – солдат». И, сеньор, вероятно, всё равно так оно и есть, всё равно любовь состоит в том, чтобы настаивать на какой-то идее. Я уже рассказывала вам о случае с Анитой и Хулио, которых прогнали в лес «бараны». Любовь этой пары заключалась в том, чтобы упорствовать в какой-то идее.

«Помоги-ка мне», – велела я Хавьеру, и он, не задавая лишних вопросов, взвалил часть зайцев на плечо, как это сделал Марко несколько дней назад. Мы раскладывали дохлятину на своих спинах, когда вдруг появилась Каталина и, широко раскрыв глаза, спросила: «Что это вы тут делаете?» «А ты разве не видишь – собираем вот это», – ответила я. «Ну вы даёте», – сказала она. «А ты что здесь делаешь?» «Я пришла за Мигелем». Тогда я и поняла, что её красное платье – не для свадьбы, а для того, чтобы покрасоваться перед Мигелем. «А как же твои цыплята?» – спросила я. «Потом пойду к ним, за целых шесть дней они все, должно быть, превратились в ледышки». «Но тебе лучше, чтобы они выжили и были здоровы, иначе что же ты будешь делать». «Мигель предоставит мне работу на своей сыроварне». Хавьер издал смешок, тихий, короткий, а Каталина в ответ затянула, что не понимает, над чем мы смеёмся, что мы никогда не воспринимаем её всерьёз, что у нас особое отношение к ней, что мы обидно считаем её слова шуткой, и тому подобное. Сеньор, а ведь Каталина отчасти права, потому что она – вертихвостка: слышит звон, да не знает, где он, и если, как говорится, дыма без огня не бывает, то, скажу я вам, она чует дым, которого нет.

Пока Хавьер продолжал укладывать зайцев, я сказала: «Каталина, дело не в этом, нет, а в том, что случится то же самое, что и с семейкой Долорес – мало-помалу новички тоже начнут нас эксплуатировать. Разве ты не видишь, что приезжие горожане – люди образованные, они держатся с видом всезнаек, а вы, мол, деревенщина?» «Лея, да нет же, нет-нет, это не так, Мигелю я нравлюсь, он обещал обучить меня, и я предпочитаю разбираться в сырах, а не в цыплятах, да и платить мне он будет больше». И тогда Хавьер изрёк: «Каталина, он женат, у него есть ребёнок». «Ты ничего не понимаешь, Хавьер, и не знаешь, что они переехали сюда потому, что у неё был любовник, она изменяла Мигелю и к тому же недостаточно любит своего сына. Она к мальчику не прикасается и даже не помогает ему одеться. Муж ей не нравится, она его не любит. Они здесь, чтобы попытаться начать всё с нуля, а он не может, не может, не может и говорит, что между ними что-то умерло. Но, конечно, ради сына, ради ребёнка, он должен попытаться». «Откуда ты всё это взяла, Каталина?» – спросила я, нахмурившись. «Он сам выложил мне это, а про то, что его жена не любит ребёнка, рассказали Марга и Марсела, потому что они заметили через окно её презрительное выражение лица. Ведь когда они, вытаращив глаза, проходят мимо дома новичков, то, конечно, заглядывают в окна с поднятыми жалюзи, чтобы из любопытства увидеть происходящее. Они сообщили мне, что мать даже не целует своего ребёнка». Хавьер смиренно вздохнул, а я собиралась заявить Каталине, что всё это глупости и что прежде чем сплетничать о других, нужно оборотиться на себя, но в тот момент открылась дверь в доме Химены и появилась светловолосая женщина. И, сеньор, моё тело сразу напряглось; какое-то животное снова проскакало в моем сознании, однако на этот раз я немного лучше уловила волнение и испуг, интригу, даже небольшое восхищение. Да, сеньор, не смотрите на меня так, не смотрите на меня недоверчиво, именно это я и почувствовала.

«Вода всё смоет, кроме дурного слова», – сказала Каталина сквозь зубы, но громко, чтобы женщина могла её услышать. А я ей, не сводя глаз с блондинки: «Заткнись, хромая, ты понятия ни о чём не имеешь». Женщина вышла с ребёнком на руках. «Смотри-ка, смотри, смотри, как она держит ребёнка, как ей только не стыдно». «Заткнись, Каталина!» А Хавьер улыбнулся женщине и сказал: «Доброе утро, ну и снежок выпал», так у нас принято говорить, когда на посёлок обрушивается непогода. Женщина изобразила улыбку, а я, сеньор, со слегка недоверчивым взглядом, поскольку гнева иногда избежать не удаётся, подошла к ней и высказала: «Это ты намалевала мне слово грубиянка». А она взглянула на меня очень серьёзно, слишком серьёзно, сеньор, и спросила: «Тебя зовут Лея, не так ли?» У меня не дрогнул ни один мускул. «В следующий раз, когда ты надумаешь оставить мне что-нибудь у порога, сначала позвони, ведь являться в чужой дом без приглашения очень невежливо», – сказала она и добавила: «Ты мне позволишь?», – дав понять, что хочет пройти именно через то место, где я стояла. Меня могло бы охватить чувство вины или ярости, поскольку она увидела там кучу дохлых зайцев, но вместо этого я опять ощутила жжение в животе. Потому что в тоне женщины, в её жестах и в манере двигаться, то есть во всём, что она делала, я не заметила, что она способна написать слово грубиянка, сеньор. Впрочем, не могу вам точно сказать, что заставило меня убедиться в том, что она не стала бы марать руки ради такой надписи на стене моего дома.

Когда блондинка почти поравнялась с церковью, Каталина позвонила в дверь, и вышел Мигель. Я заметила, как он на неё смотрит, и правда, сеньор, Мигелю явно нравилась Каталина. Ведь видно же, сеньор, сразу видно, когда взрослому мужчине по душе девятнадцатилетняя девушка. Не знаю, каково ваше мнение, но должна признаться, что у меня от этого еще сильнее выворачивает желудок. Я заметила, как он уставился на неё, и догадалась, что он мечтает снять с неё трусики. Недолго думая и не стесняясь, я подошла к нему, прежде чем они вдвоём удалились, и сказала, слегка подражая обращению его жены ко мне, манере говорить так непринуждённо, так по-городски: «Тебя зовут Мигель, не так ли? Ты собираешься научить её сыроделию, да?» Он кивнул и, кажется, что-то мне сказал, но, если честно, сеньор, я не помню. «Надеюсь, когда тебе опостылят твои сыры, ты не начнёшь разводить свиней, потому что мы их здесь закалываем». Он хотел спросить меня, что я имею в виду, но тут начала громко лаять соседская собака, как я её и учила. У меня не осталось времени предостеречь его, чтобы он не смел ни прикасаться к Каталине, ни кружить ей голову, ни причинять ей вреда. Я взяла Хавьера за руку и сказала: «Пойдём, кажется, Нора обгадилась».

И мы, взявшись за руки, прошли мимо места, где односельчане всё ещё праздновали свадьбу. Отец Каталины пел там какая красивая моя девочка, какая хорошенькая, когда спит, и я сбавила шаг, но Хавьер слегка потянул меня за собой, как бы напоминая, что мне нужно срочно идти домой, ведь собака всё ещё лает. Однако я остановилась, чтобы послушать отца Каталины, удивлённая странностью происходящего. Возможно, вам этого не понять, сеньор, поскольку я не знаю, о чём вы думаете, но странно было видеть отца Каталины счастливым. И мне вспомнилась фраза Эстебана: всякий влюблённый – солдат. Таким был и сам отец Каталины – солдатом войны с мёртвой любимой, неспособным позаботиться даже о своей драгоценной девочке, потому что, сеньор, он не мог, не смог, не чувствовал в себе этой способности. Не подумайте, что я оправдываю плохое обращение с дочкой, напротив, я осуждаю его.

Когда мы добрались до моего дома, с моей сестрой всё было в порядке, и я отругала суку: «Не пугай меня зря, не пугай, а то в последний раз, когда ты лаяла, мой отец оказался мёртв». Хавьеру я сказала: «Взгляни, какая хорошенькая у меня сестра, помоги-ка мне усадить Нору в её кресло». И мы вдвоём поместили туда тело Норы. «Каждый раз, когда я вижу её, замечаю, что она становится всё хуже, как грязная салфетка, которая со временем отвердевает», – сказал мне Хавьер. «Не знаю, – ответила я, – мне она кажется всегда одинаковой». Чего я ему не сказала, сеньор, так это того, что действительно её тело с каждым днём становилось всё менее гибким, и её оболочка всё больше напоминала картон, чем кожу. Я повезла Нору к дому Хавьера, и он толкал её инвалидное кресло по мощёным улицам, время от времени бросая упрёки типа: «Чем же вы кормите эту девчонку?» или «Надо же, сколько весит Нора», или «Ну и ну, не знаю, как твоя мать с ней справляется». Мы привыкли, Хавьер, привыкли постоянно таскать её, как телёнка, вверх-вниз по лестнице. А теперь мы захотели увидеть жеребёнка, в которого превратилась мать Хавьера, любившая его, мать, которая всё-таки выбрала лес. Должно быть, его мать, как и я, тоже чувствовала себя в ловушке из этих нескольких улиц, церкви и продуктовой лавки. Его мать в образе жеребёнка тоже была солдатом войны с мёртвым возлюбленным, так как умерли оба её любимых мужчины – отец Хавьера и тот, кто позже стал его отчимом, а после смерти преобразился в козу, которую Хавьер возненавидел и не захотел держать у себя.

Должна вам признаться, сеньор, что, когда я увидела жеребёнка, привязанного тонкой верёвкой, что-то в его взгляде напомнило мне женщину – мать Хавьера. Потому что она не была похожа на мою маму, у которой смуглая кожа и усталые глаза. А у его матери были скорее раскосые глаза и страстный взгляд. Я не утверждаю, что моя мать лишена страсти в жизни, нет, я имею в виду, что в глазах у неё постоянная тоска, которой не было у матери Хавьера. Но мою мать увлекают разные мелочи, и она излучает красоту человека, чьи мечты ещё не сбылись. Не знаю, сеньор, какие это мечты, потому что она не говорит со мной об этом. Ну а у жеребёнка был такой раскосый и страстный взгляд, словно говорящий: «Я ничего не боюсь». И в самом деле, когда он смотрел на своего сына, то излучал любовь. Я уже говорила вам, сеньор, что мать Хавьера приходила помогать моей маме с Норой, и поскольку она часто бывала в приморском городе, то объявила, что нашла для Норы подходящее место. Она имела в виду пансион или что-то в этом роде, где о Норе заботились бы посторонние люди.

А моим родителям такая перспектива никогда не нравилась, хотя я помню, что однажды вечером они обсуждали её между собой: «Подумай об этом, Большая Лея, я просто прошу тебя поразмыслить, ведь это может дать нам передышку, а наша дочь, возможно, там будет счастлива». «Не говори глупостей, если твоя дочка может быть счастлива, то лишь с нами. И, кроме того, что имеет в виду эта женщина – что о нашей дочери здесь плохо заботятся?»

Мне кажется, сеньор, что сейчас, когда прошло время и Нора стала, скорее, женщиной, чем девочкой, в глазах моей матери можно заметить сожаление, что она не приняла предложение матери Хавьера, превратившейся теперь в жеребёнка. Потому что если бы она это сделала, то у неё было бы больше времени для осуществления сохранившихся мечтаний, о которых она мне ни слова не говорит, и, главное, я думаю, что действительно моя сестра была бы там счастлива. Жеребёнок посмотрел на Нору, и мне захотелось услышать, как животное скажет что-нибудь, хотя бы: «Эта девушка умерла ещё при жизни».

Не хочу, сеньор, чтобы вы думали, что моя сестра – обуза, что она нам в тягость. Нет, что нет – то нет, моя Нора – свет, хотя и прикрытый пеленой. Я говорю лишь, что мою семью на протяжении многих лет мучает сознание невозможности сделать что-нибудь для её счастья. Только это, сеньор. А он смотрит на меня, улыбаясь, пока я гляжу на лес.

«Лея, могу я тебя разок поцеловать?» – спросил Хавьер, понаблюдав какое-то время за своей матерью. «Прямо здесь, на глазах у Норы?» – нервно ответила я, сеньор. «Вряд ли она обратит на нас внимание», – сказал он. Я взглянула на сестру, которая уставилась на нас, и у неё снова отвисла челюсть. «Ладно». И Хавьер поцеловал меня в губы, вот сюда, больше в эту губу, чем в эту. Опять вкус его слюны сохранялся у меня несколько дней. Я покраснела, как полуденное солнце. Это и стало смирением, сеньор: поцелуй Хавьера в присутствии Норы, мёртвой при жизни, а также при его матери, привязанной тонкой верёвкой, и во время жжения у меня в желудке, с которым мне предстояло свыкнуться, потому что Марко прав: я не могу отсюда уехать.

Самый боязливый человек в мире

Хавьер теперь часто выпрашивал у меня поцелуи. Последующие вечера мы проводили в баре, и даже когда он обслуживал столики, я видела из глубины помещения устремлённый на меня взгляд Хавьера. Как будто внезапно, пока жеребёнок ещё был у него дома, до Хавьера дошло, что он испытывает ко мне какое-то чувство. Сеньор, я позволяла этому красавчику целовать себя, потому что Хавьер с детства был в моём сердце, и на какое-то время я отложила намерение покинуть посёлок. Довольствовалась его лаской и подумывала начать жить с ним и с Норой в надежде, что, возможно, скука станет более терпимой, если Хавьер будет заниматься резьбой по дереву рядом со мной. Но, по правде говоря, это больше всего остального казалось мне явным признаком того, что мир движется к пропасти, потому что, если честно, я никогда по-настоящему не нравилась Хавьеру. Однако я позволила себе увлечься и согласилась на поцелуи, которые заходили всё дальше.

Казалось, что все мы изменились за те вечера в баре. Каталина теперь меньше оплакивала надвигающуюся гибель мира и носила короткие юбки и футболки своей покойной матери, те самые, которые отец прежде прятал от дочери, чтобы она не могла почувствовать даже их запаха. А снова женившись, он совсем перестал переступать порог своего дома, где постоянно дурно пахло, потому что там слишком редко открывали окна. Теперь отец Каталины жил с Хуаной, которая так помолодела, что избавилась от бремени считаться Хуаной – лишь сестрой Хулито, – и стала просто Хуанитой^[4]. Отныне Каталина в одиночестве жила в затхлом доме, и каждым утром она распахивала окна и оглашала деревню песней, в которой говорилось: у меня страдает сердце от столь сильной любви к тебе. Ну да, Каталина ведь вульгарнее, чем стихи, которые нас заставляли учить в школе. Короче, теперь она носит одежду своей матери, а Марко пьёт больше, чем когда-либо прежде, и в конце дня постоянно встревает в споры, доходящие до драк с разными придурками из Большого Посёлка. Поначалу, сеньор, я их разнимала, пока однажды, вмешавшись, не получила оплеуху, так и не поняв, от кого – от Марко или от его противника. На следующий день Марко оставил на моём коврике немного травки только для меня и почти двадцать пачек моей любимой жевательной резинки. Тогда впервые за несколько месяцев мы за нашим столиком в баре выглядели иначе. Впрочем, очень скоро, в конце июля, причитания и плач Каталины возобновились.

Убивший мою суку Эстебан был известен в деревне как «самый боязливый человек в мире». А всё потому, сеньор, что он когда-то был женат и имел ребёнка, который сейчас был бы немного моложе моих родителей. Как оказалось, сеньор, однажды утром его жена Ампаро начала полоть вьющиеся сорняки, опутавшие фасад их дома, ведь Эстебан ворчал: вьюнки так затемняют окна, что по ночам ему снятся кошмары. То были некие черноватые вьющиеся растения, они были чёрного цвета, сеньор. Оставив сына Эстебитана возиться с мокрыми простынями, развешанными во внутреннем дворике, жена Эстебана занялась чисткой фасада. А когда пришло время обеда, Ампаро сказала, что почувствовала что-то в ногах, и вскоре затем – в руках, а потом что-то появилось у неё в горле. «Я задыхаюсь, Эстебан, задыхаюсь», – крикнула она мужу. Эстебан не успел сказать: «Что с тобой, Ампарито?», потому что она упала как подкошенная, и Эстебитан начал играть с юбками матери, лежащей на земле. Эстебан замешкался – его парализовал страх – и он не мог даже прикоснуться к жене. Надолго оцепенел, ошеломлённый, не в силах пошевелиться, с выпученными глазами и охваченный страхом, пока сосед не постучал в дверь и не увидел Ампаро с багровым лицом и сильно позеленевшими руками. Позеленевшими от смерти, сеньор. Ампаро увезли, а через некоторое время в наш посёлок приехали какие-то господа из приморского города, чтобы искоренить все вьющиеся сорняки черноватого цвета, из-за которых, видимо, люди умирали в считаные часы. Впрочем, на самом деле они не нашли никаких следов этих растений ни в одном другом дворе. А неприязнь к Эстебану длилась несколько месяцев, сеньор, потому что его жену любили все. Жители деревни наперебой бормотали, что если бы Эстебан испугался не так сильно, то Ампарито удалось бы спасти. И начали сплетничать: не продолжают ли взрослому Эстебану сниться кошмары, из-за которых он, наверное, мочится в постели, не боится ли он даже кроликов, не пугают ли его ласточки и высокие деревья. Кто-то заявил, что Эстебан – самый пугливый человек в мире.

После всего этого, преодолев неприязнь, он не хотел, чтобы что-то подобное коснулось его сына, чтобы с Эстебитаном случилось то же самое, что и с его матерью. Он повсюду брал с собой ребёнка, завернутого в простыню, завязанную на своей груди. Эстебан задался целью найти след того, что убило его жену, и, прижимая ребёнка к груди, он бродил вблизи леса, глядя в землю, поскольку был уверен, что яд исходит из растений. И стоило ему заметить кустики странноватого цвета, которые росли как-то иначе или листья которых были направлены в сторону его дома, он тут же стрелял в них из недавно приобретённого ружья, а Эстебитан плакал от звука выстрелов.

Через несколько лет, сеньор, жизнь для Эстебана стала очень трудной, потому что он начал бояться вещей, которые не вызывают никакого страха у других. Не проходило и дня, чтобы он не испугался мчащегося автомобиля и даже быстро скачущего зайца. К тому же он мгновенно хватался за своё ружьё и убивал собак, принимая их за волков. Так случилось и с моей сукой, сеньор. «В конце концов, ты застрелишь своего сына», – предупреждали его, потому что сильнее всего Эстебан боялся себя самого и своей неспособности расстаться с оружием. Но вскоре он отказался от поисков ядовитого вьюнка и, постоянно держа наготове ружьё у двери своего дома, посвятил себя воспитанию Эстебитана, который рос быстро.

А вот Эстебитана, когда он повзрослел и у него появились волосы на груди, почти такие же чёрные, как тот вьющийся сорняк, убивший его мать, напротив, прозвали наименее пугливым человеком в мире. Ибо, в отличие от своего отца, он ничего не боялся, и поскольку почти ничего не опасался, все думали, что когда-нибудь его постигнет несчастье. Он жил так, словно с ним ничего не может случиться. Когда ему исполнилось восемнадцать, он попытался заняться теми же поисками, что и его отец, и какое-то время хватался за ружьё и палил по зарослям. Однако проблема в том, что у него отсутствовал страх, поэтому ни одно растение не казалось ему ядовитым. К тому же минут через десять пребывания под лучами августовского солнца он возвращался домой, ворча: «Это солнце убьёт нас раньше, чем лес».

Бесстрашному Эстебитану становилось тесно в нашем посёлке, и, устав от жаркого солнца, однажды он объявил отцу: «Я уезжаю отсюда, уезжаю, уезжаю». И стремясь как можно быстрее покинуть эти места, он погрузил в машину все свои пожитки и уехал без гроша в кармане, со своей собакой Лимой, в направлении приморского города. Но по дороге, должно быть, у него закончился бензин или разрядился аккумулятор, и он заблудился, сбитый с толку тем, что лес находился от него слева. Эстебитан не совсем понимал, идёт ли он не в ту сторону или в правильном направлении, поэтому шагал без передышки, надеясь достичь какой-нибудь деревни. Однако, поскольку никто не знает о нашем существовании, ведь мы – конец света, который всё никак не наступит, на шоссе Эстебитану не встретилась ни одна живая душа. И он, с пересохшим ртом, шёл несколько часов, пока ужасная жажда не сгустила его слюну, которая перестала выделяться, а его лицо и тело постепенно начали покрываться морщинами, как чернослив. Он не решился искать воду в лесу, потому что, когда смерть замаячила за его спиной, он начал бояться всего, даже своей любимой Лимы. А когда солнце уже почти скрылось, он упал замертво, причём половина его тела оставалась на дороге, а другая – на лесной земле. Лима прибежала в посёлок неизвестно через какое время, и, словно она сообщила все подробности этой истории, жители бросились искать Эстебитана. И его нашли – с побелевшими губами, сеньор, – но никто толком не понял, что же с ним стряслось. Я доверяю версии случившегося, которую только что рассказала вам слово в слово, ибо мне нравится думать сеньор, что самый бесстрашный человек на свете боялся смерти. Хотя некоторые считают: не ведая страха, Эстебитан съел какой-то коварный плод из тех, что встречаются в лесу, и что он, как и его мать, перестал дышать, и через короткое время упал замертво. На его надгробии начертали: Эстебитан, самый бесстрашный человек в мире. Хотя я всегда считала, что надо было написать: Эстебитан, человек, который испугался только смерти. Эстебан впал в отчаяние и провёл пару лет с таким сильным сердцебиением, что его было слышно по всему посёлку. Самой мне не довелось убедиться, но говорят, что его сердце переполняли одиночество, страдания и несчастья.

И ведь именно несчастье, сеньор, вернуло Каталине её слёзы. Потому что почти в самом конце июля Эстебан, который ещё в день случившегося с моим отцом прострелил себе ногу, однажды, возвращаясь под вечер с пастбища с вечно серьёзным выражением лица, ощутил, что его бешеное сердцебиение вдруг прекратилось. И, вцепившись в левую руку с криком «ой, ой, ой», он рухнул с широко открытыми глазами на свой половик. А Мигель, возвращавшийся домой с сыроварни вместе с бойкой Каталиной, увидев его, бросился на помощь Эстебану и пытался успокоить: «Не волнуйся, врач сейчас прибудет». Но Каталина, зарыдав, сказала: «Врач появляется здесь только по пятницам, а сегодня вторник». Тогда Мигель, сильно расстроившись – наверное, он подумал: «И что занесло меня в эту глухомань?» – пошёл за машиной. А Эстебан, ещё способный говорить, произнёс: «Я боюсь, боюсь, боюсь», потому что, несмотря на все несчастья, жить ему хотелось. И Каталина, которая так любит разные горести, всю дорогу до ближайшей больницы повторяла «боже мой, боже мой, за что нам такое наказание, о боже, боже, нашему миру пришёл конец».

Они оставили Эстебана в больнице, а в деревне, узнав эту новость, начали готовиться к его кончине. Хавьер потратил несколько ночей, отделывая резьбой добротный гроб; Антон распорядился установить плиту рядом с надгробиями сына и жены Эстебана и выгравировать на нём: Эстебан, самый боязливый человек в мире. Потому что, сеньор, в маленьких селениях происходит не так много событий, а когда они случаются, нам нравится, если они взаимосвязаны. Но, так или иначе, сеньор, шли дни, а нас никто не извещал о его кончине. На десятый день Эстебан снова появился в деревне – бодрый, похудевший на несколько килограммов, с румянцем на щеках. «Кого я вижу!» – воскликнул Антон, заметив, как он пересекает площадь. «Сорняки неистребимы!» – ответил Эстебан, улыбаясь. «Да вы не похожи на сорняк, вы бык из тех, каких мы не видим в этих краях». «Твой бог дал мне здоровье, которым обделил мою жену и сына», – сказал Эстебан, взял ружьё и отправился на пастбище.

А Каталина на самом деле плакала при нас в баре не только из-за испуга, вызванного у всех случаем с Эстебаном. Она лила слёзы ещё и потому, что поведала нам: когда они с Мигелем отвезли Эстебана в больницу, то от плача, печали, отчаяния она потянулась прямиком к лицу Мигеля и дерзко поцеловала его взасос. А он, хотя и помышлял только о том, как бы раздеть Каталину, забивал ей голову всякими красивыми словами и смотрел на неё сладострастными глазами, рассказывая о своей сыроварне, вдруг отстранился и изобразил из себя порядочного мужчину, женатого отца ребёнка.

Сеньор, я могла бы снова проявить к ней жестокость, вы же знаете, как меня раздражают ее слёзы. Сказала бы ей: «Хромоножка, я уже предупреждала тебя, но ты ничему не учишься, с тобой происходит что-то подобное в шестой, седьмой, восьмой раз – не знаю, а ты заладила своё и всё с тем же припевом и с таким же избытком эмоций, как всегда. Пора тебе усвоить, что в любовь играют, сдерживая чувства, и что если ты выпустишь их на волю, то убьёшь себя, как машина без тормозов, как разгневанное море». Я могла бы всё это ей выложить, ибо обратите внимание, сеньор, какая я умная, и хотя мало знаю о любви, все эти вещи мне известны просто из наблюдений, только из наблюдений. Но вместо этого я заявила ей: «Мужчины, Каталина, хотя они скорее свиньи, чем ягнята, не знают, откуда дует ветер, и им не свойственно проявлять благородство. Каталина, они не разбираются в ценностях, и Мигель не понимает, что ты женщина, которая для него – даже слишком. И что как раз тебя ему и не хватает. Я же говорила тебе, что он из тех, кто лишь болтает и трогает за голую ногу, а потом становится трусливее кошек, пугающихся громких звуков». Я высказала всё это своей хромой, потому что в её жизнь вернулось разочарование. И в тот момент я поняла, как сильно восхищаюсь ею, потому что стремление Каталины любить и чувствовать себя любимой не знает границ и не нуждается в воспоминаниях. А посему не имеет значения, сколько раз её отвергали, сколько раз Марко говорил ей «нет-нет-нет»; Каталина искала любви у многих, но никто её ещё не любил, а она без устали упорствовала, находила способ перевести дыхание и продолжать любить с тем же самым желанием, какое впервые вспыхнуло в её глазах. А вот мои глаза устремлены к единственной любви, и хотя у меня был выбор, больше возможностей, и если бы я выбрала какую-то из них, то почувствовала бы себя желанной, по-настоящему любимой или, по меньшей мере, научилась бы желанию, пылу близости. Вместо того чтобы поступить как Каталина, я решила снова и снова биться головой об одну и ту же стену, о гигантскую стену – о Хавьера и его абсурдную и неожиданную убеждённость, что теперь-то он внезапно полюбил меня. И заметьте, сеньор, даже покорив его, я не успокоилась. Вот почему, когда я столкнулась с настойчивостью Каталины, ко мне вернулось жжение в животе с такой силой, что на секунду показалось, будто меня вырвет на столик в баре на глазах у всех. Ко мне вернулся огонь, потому что я в очередной раз подумала, что хочу покинуть этот посёлок. «Я хочу уехать отсюда», – снова сказала я вслух. Ведь я считаю: поскольку это желание исходит из желудка, мой рот меня подводит, и хотя мне хотелось бы держать его на замке, он сам открывается и позволяет голосу вырываться наружу. Впрочем, тогда Каталина очень громко плакала и шумела, так что не могла меня слышать. Тем не менее Марко опять услышал, и на этот раз он лишь взглянул, взглянул, взглянул на меня.

Ну а после к людям вернулось постоянное ощущение того, что мир убивает себя. И тогда Эстебан превратился из самого боязливого человека в мире в Эстебана, человека, которого и смерть не настигнет, потому что, сеньор, вы сейчас узнаете, что после перенесённого инфаркта, менее чем за четыре недели, с ним приключились всевозможные беды. Сначала у него произошёл приступ в голове, и он едва не стал почти таким же, как Нора, и скажите мне на милость, что бы мы делали в нашем посёлке ещё с одним жителем вроде моей сестры? Затем он сломал себе оба запястья, пытаясь достать ружьё, которое уронил между двумя камнями. И в довершение всего Эстебан вывалился из окна своего дома, пытаясь прогнать ласточку, свившую гнездо под крышей. А в промежутках между всем этим его сердце грозило перестать биться ещё как минимум три раза. Он держал всех нас в постоянном напряжении, и мы просили Антона приготовиться к мессам столько раз, сколько мы думали, что Эстебан собирается нас покинуть. Однажды Марсела подошла к Хуаните и сказала: «Ты правильно поступила, выйдя замуж, ведь в этом году наша жизнь завершается, и никто теперь этого не отрицает, а если кто-то не верит, то пусть скажет это Эстебану». Мэр, обеспокоенный ситуацией с Эстебаном, пару раз посетил нас и, покачав головой, изрёк: «Я прошу только одно – чтобы нам не было больно, не было больно». И лишь белокурая женщина выглядела ошеломлённой всякий раз, когда жители посёлка заводили речь о неизбежном конце света, и удивлённо говорила: «Наслушаешься тут всякой всячины». И продолжала жить так, словно ничего ужасного не должно случиться.

Самый паршивый боров

Сеньор встаёт со словами, что ему нужно размять ноги, а мне кажется, что он собирается уйти. Не уходите, сеньор, не уходите. На моём лице – слово «пожалуйста», но я его не произношу. И не потому, что в этом нет необходимости, а поскольку теперь он боится леса. Сеньор глядит на меня и секунду колеблется, сомневаясь в любви к своей собаке, я вижу это по его лицу. Однако он сначала смотрит на лес, а потом снова на меня. Сеньор доверяет мне. Он поверил, что если продолжит ждать, то его собака вернётся. В этой жизни надо быть терпеливым, сеньор, вы-то в ваши годы должны это понимать. И если жизнь предложила вам такую передышку здесь, рядом со мной, надо ею воспользоваться. Сеньор всё смотрит на меня, смотрит, смотрит. И снова садится. Я благодарна вам, ибо эта история скоро завершится и вы меня больше не увидите. Никогда. Останется лишь воспоминание, что когда-то ваша собака потерялась, и не более того. Возможно, через несколько лет вы кому-нибудь расскажете мою историю и сможете извлечь из всего этого мораль, как в баснях, которые нам читали в школе. Или как в песнях с сюжетом. И сеньор изобразил улыбку. Ну вот, вы уже чуть-чуть повеселели.

«Нора, – сказала я сестре перед тем, как лечь спать, – Нора, я пытаюсь, я изо всех сил стараюсь захотеть здесь остаться. Понемногу стараюсь, ведь если уж в деревне полно идиотов, то сколько же глупцов в городах? А здесь мне хорошо, и я остаюсь со своими безумцами, зачем мне новые, ведь лучше плохое знакомое, чем хорошее незнакомое. Разве не эту поговорку любят повторять в нашем посёлке?» Я перевела дух, потому что, сеньор, когда кто-то пытается себя в чём-то убедить, паузы просто необходимы, а также потому, что я всегда излагаю то, что чувствую и думаю, ведь истины покоряют долины, сеньор, разве вы не знали? И хотя я приложила все усилия, чтобы поверить в то, что найду своё счастье именно на этих нескольких улицах, правда должна быть высказана.

«Нора, – продолжила я, – если бы кому-то предстояло умереть, то пришлось бы тебе. Однако жизнь капризна. И я с ней смиряюсь. Мало-помалу. Но позволь мне сказать тебе кое-что: если я здесь останусь, то хочу, чтобы моя жизнь была короткой, короткой, короткой». В тот момент наша мать, случайно услышав мои слова, заявила: «Если ты решишь уехать отсюда, возьми меня с собой». После странной паузы, когда время, казалось, лишилось смысла, я рассмеялась. Но мать оставалась серьёзной, и тогда я сказала ей: «И как же ты уедешь со мной?» «Возьми меня с собой», – повторила она умоляющим тоном. А я давай хихикать, и Нора по привычке уставилась на меня круглыми, как лимоны, глазами. Однако лицо Большой Леи выражало горечь. «Возьми меня с собой, Лея». Мой громкий смех заставил кошек во дворе спрятаться. А морщинистое лицо моей матери будто настаивало: «ну да-да-да, если ты уедешь, мне станет здесь очень одиноко», но потом она тоже засмеялась, потому что мой смех заразителен. «Ну куда же я уеду, мама?» – спросила я. «Надеюсь, что никуда, ведь семья, которая выпала на нашу долю, такова, как она есть». И тут мне пришло в голову, что причина происходящего со мной в том, что я мало плачу, как утверждает Марко, и эта мысль застряла у меня в горле, как кусок пищи. Той ночью, сеньор, я спала беспокойно.

На следующее утро Каталина, которая, когда влюбляется, постоянно будит деревню счастливыми песнями, льющимися из её окон, объявила, что она не влюблена, поэтому слышалась песня со словами не пугайся, если скажу тебе, кем ты был: неблагодарным моему несчастному сердцу, но эта песня прозвучала поздновато, сеньор, ибо с тех пор, как Мигель отверг её поцелуй в губы, прошло время, тот самый период, в который Эстебан находился между жизнью и смертью. И ещё кое-что, чего я не рассказала вам о Каталине: дело в том, что она сперва плачет о чём-то, пока не иссякнут слёзы и она не станет суше вяленого тунца, а затем демонстрирует свой гнев, свою печаль, своё страдание, свою радость таким образом, что все, включая тех, кто пасёт в горах коров породы туданка, в конце концов узнают, что же эта хромая чувствует или перестаёт чувствовать. Словом, так или иначе, то внимание, которое она не смогла получить от своей покойной матери, теперь ей вынужденно уделяет весь наш посёлок. «Девочка уже завела свою музыку на полную громкость», – проворчала моя мать, когда я спустилась в гостиную завтракать. «Каталина влюбилась в приезжего», – объяснила я ей. А она, не отрывая взгляда от фруктов, которые чистила для моей сестры, изрекла: «В любовных битвах много перьев летит».

В тот день была моя очередь открывать нашу продуктовую лавку, и я шагала туда в жару, типичную для этого времени года. Мои руки были обнажены, и меня успели покусать первые комары. На этом краю света, сеньор, не хватает многого, зато летних комаров в избытке. Мои руки начали чесаться от укусов, когда я поднимала жалюзи и включала свет. Я принялась раскладывать помидоры, поджидая прибытия фургона с хлебом, который с периода снегопадов появлялся почти на два часа позже, и ожидание показалось мне долгим. Из окна магазина я заметила Каталину, которая направлялась к дому новичков, но потеряла её из виду, когда она свернула за угол. «Никогда она вовремя не приходит к своим цыплятам», – подумала я. «Ах уж эта девушка, девушка, девушка», – сказала я себе, взяла блокнот с кроссвордами, включила радиоприёмник, который мой отец подарил матери много лет назад, и осталась в помещении. Я не заметила, чтобы Каталина свернула с дороги и побежала к своему дому, хотя Антон утверждает, что видел её.

Минут через тридцать или сорок, сеньор, я увидела Марко, который смешно жестикулировал с внешней стороны окна, корчил рожицы и тому подобное, как маленький ребёнок. Именно так он иногда развлекается при наступлении жары, а если у него есть свободное время, то заходит в нашу лавку, и мы выкуриваем сигаретку у двери. Я мигом тушу её, завидев входящего покупателя или мою мать, которая однажды, застав меня курящей с Марко, пригрозила: «Прежде чем ты убьёшь себя, я покончу с собой». В этот раз я пристыдила Марко: «Что ты здесь делаешь, лентяй, ведь, покуривая возле магазинов, денег не заработаешь» А он: «Смотри-ка, Лея, взгляни, что я принёс». И вытащил из-за спины ружьё Эстебана, а я уставилась на Марко, сеньор, я таращилась на него по-деревенски, хотя он был более деревенским, чем кто-либо другой. «Зачем тебе оно?» «Стрелять в облака, чтобы посмотреть, может, они рассеются», – и он направил ствол в небо. «Я украл его у Эстебана. Он то ли жив, то ли мёртв, а про ружьё забывает и бросает его где придётся. Я нашёл его прислонённым к фасаду дома Эстебана». «Ну-ка, дай мне ружьё, я его спрячу у себя, а то ты с ним превратишься в настоящего дьявола». В ответ Марко, как маленький мальчик, начал упрекать меня в том, что я совсем ему не доверяю. «Как я могу тебе доверять, если ты воруешь, Марко!» А он: «Вор – это придурок Хавьер, который жаждет тебя целовать». «А тебе какое дело?» – дерзко спросила я. «Ну, он обманщик, он тебе врёт, и целует тебя с горя, от скуки, ведь у этого парня в жилах не кровь, а водица». Я немного посмеялась, поскольку, сеньор, хоть я и распустила слюни на местного красавца, Марко был прав. «Да ладно, сам-то ты мечтаешь стать хотя бы наполовину таким же привлекательным, как Хавьер». «Ну, тогда ответь мне, пожалуйста, Лея, почему же каждый раз, когда ты смотришь на него больше десяти секунд, ты способна лишь твердить, что хочешь уехать отсюда?»

Марко снова вызвал у меня раздражение, сеньор. Куда я поеду, если здесь меня любят и если Марко прав, куда же я уеду, оставив тут сестру. А Марко, как всегда слишком самоуверенный, направил на меня ружьё, сеньор, но сильнее страха меня охватил стыд. «Не делай этого, Марко, ведь если ты меня убьёшь, как потом оправдаешь свой поступок?» «Скажу, что прикончил обманщицу». Он опустил ружьё и добавил: «От ласки Хавьера твои щёки румянятся, но тебе же известно, что в нашем посёлке никто не знает тебя лучше, чем я». Затем Марко погладил меня по лицу, и его ласка испугала меня чуть ли не сильнее его ружья. Потому что, сеньор, Марко меня пугает, но я боюсь только его прикосновений, они мне не нравятся, ведь руки у него грубые. Когда он держал меня так, чтобы я не видела моего погибшего отца, то чуть не задушил, я едва не задохнулась. Поэтому теперь я убрала его руку с моего лица жестом отвращения. «Лея, врать негоже, ложь – признак грубиянов». «Грубиян – это ты, раз тебе понадобилось ружьё, чтобы коровы тебя слушались». Марко хотел что-то ответить, но тут мы увидели приближающуюся к нам приезжую женщину. На этот раз её светлые волосы были схвачены резинкой. Марко спрятал ружьё под штаны и рубашку, а я подумала: «Этот парень когда-нибудь застрелится по глупости», но слова новенькой отвлекли меня от этой мысли.

«Кто опять размалевал фасад моего дома?» Мы оба молчали. «Я спрашиваю: кто из вас только что оставил там надпись?!» – гневно повторила новенькая. «Расслабься, блондинка, злость тебе не к лицу». «Заткнись, Марко», – велела я ему. Женщина впилась в нас взглядом, словно сверлящим насквозь. «Вы считаете себя самыми умными, но ни хрена подобного». Ни хрена подобного, добавила она, ни хрена подобного, и это выражение, сеньор, не сочеталось с её лицом горожанки. «Вы просто шайка назойливых грубиянов, в следующий раз я обращусь в полицию». «И на кого же ты собираешься заявлять, ни хрена не зная о деревенской жизни?» И Марко шагнул к ней. «А ты, – сказала она, обращаясь ко мне, – ты, молчунья, хуже всех, и надеешься, что я не видела дохлых зайцев, которых ты подложила мне под дверь? Чего вы хотите, чёрт возьми, что с вами стряслось?» «А вы зачем здесь объявились? – спросила я, наконец. – Чтобы использовать нас, как все остальные чужаки? Чтобы потом отнять наши земли? Нам здесь не нужны те, кого невзлюбили в других местах». «Да что тебе известно!» – воскликнула она. «Я знаю, как выживать в этом посёлке, и мы не желаем терпеть у нас таких, как вы с мужем, потому что чужаки добавляют нам проблем». Белокурая женщина повернулась вполоборота, и когда Марко попытался пойти за ней, я его остановила, сеньор, потому что Марко может превратиться в дикую собаку, если его не посадить на привязь. «Это сделала Каталина», – сказала я Марко, когда новенькая уже почти вошла в свой дом. И в этот момент я поняла, что словом грубиянка меня письменно обозвала тоже Каталина.

Я заперла лавку на замок, повесила табличку «Скоро вернусь» и пошла вместе с Марко взглянуть, что же теперь украшает фасад новичков. И действительно, сеньор, надпись не лгала, потому что Каталина никогда не врёт. Самый паршивый боров сожрал лучший желудь, вслух прочитал Марко и захохотал. «Здесь живёт боров, здесь живёт боров!» – начал он кричать. А я ему: «Марко, Марко, заткнись». «Этот глупец не понимает, в кого он влюбился», – сказал он, продолжая смеяться. А я решила заглянуть в окно, как это делают жительницы нашего посёлка, чтобы потом посплетничать, и увидела, как только что вошедшая блондинка заспорила с Мигелем. Он жестикулировал, снова и снова посматривая на свой мобильник и указывал пальцем то на жену, то на ребёнка, то снова на жену. А она отрицательно качала головой и ходила по комнате взад-вперёд.

И вдруг рядом с нами появилась Каталина с грустно-сердитым выражением лица. «Не корчи такую печальную рожицу, ты выглядишь смешно», – заявил ей Марко. Каталина спросила: «Над чем ты смеёшься?», и прежде чем он ответил, я встряла и выкрикнула: «Это ты написала слово грубиянка на моём доме». «Потому что так и есть», – ответила Каталина. «А ты кто? Жёлудь?» «Да, Лея, я жёлудь, и самый вкусный, а Мигель такой же свинтус, как все остальные, он много говорит, болтает, забивает мне голову всякой всячиной, а потом вдруг – нет-нет-нет. Ты же сама сказала мне, что я для него даже слишком женственна». И тут Марко начал орать: «Мигель, Мигель, свиней у нас закалывают, мы их убиваем!» «Заткнись, Марко, ты такой же свинтус, как и он», – огрызнулась Каталина. А потом, сеньор, внезапно появился Эстебан и спросил: «Что тут за крики?» – и, увидев своё ружье, которое высовывалось из-под рубашки Марко, добавил: «Оно моё». Марко ответил: «Вы скоро забудете не только его, но и собственную голову за порогом дома, Эстебан». Тот собрался возразить, думаю, сказать что-то вроде: «Чужими вещами не хвастаются», что он нередко повторял, но тогда промолчал и лишь протянул руку к Марко, чтобы забрать своё ружьё. Марко хотел отдать его Эстебану, но ему так не повезло, что оно выскользнуло у него из рук, что очень странно, сеньор, потому что руки у Марко мощные, как клещи. Ружьё упало на землю, приклад подпрыгнул на камне, и, видимо, поскольку Эстебан не пользовался им с тех пор, как после инцидента с моим отцом продырявил себе ногу, оно было заряжено одним патроном. Резкий удар приклада привёл в действие спусковой механизм, и ружьё выстрелило. Каталину, Марко и меня оглушил выстрел, который угодил прямо в грудь Эстебану.

Известно ли вам, сколько кровищи в наших телах? Вы не можете себе даже представить.

Я мало что знаю о крови, сеньор, зато мне приходилось видеть укушенных животных, коров с потрескавшимися и окровавленными копытами, ободранных кроликов, но до того момента я не видела хлещущей крови из тела человека. А увидев, как она безостановочно течёт, наподобие пролитого молока, я невольно подумала: сколько же крови содержат наши тела, а также о том, сохранилась ли она у моего похороненного отца. И вспомнила, как он часто говорил моей сестре: «Нора, у тебя кровь слипается, поэтому мы делаем тебе уколы, чтобы она лучше бежала куда-нибудь». Каталина и Марко тоже ничего не знали о крови.

Когда выстрел оглушил нас, Каталина взвизгнула, и через несколько секунд многие жители посёлка окружили Эстебана, лежавшего на земле с отверстием в груди. Новички тоже вышли поглазеть на происходящее, и блондинка стала причитать: «Что вы наделали, что натворили!» А Мигель в суматохе коснулся плеча Каталины, не перестававшей визжать, чтобы её успокоить, сеньор, заставить ее умолкнуть. Я не могла отвести взгляд от лица Эстебана; его губы дрожали, он в ужасе пытался встать и очень тихо лепетал: «Не могу, не могу, не получается», ибо ему не удавалось приподняться. Я вспомнила мою мать на похоронах отца, когда она напоминала икону Богородицы. А теперь Эстебан походил на образок Иисуса с терновым венцом, который Антон держит в задней части церкви: хотя кровь у Эстебана текла из груди, а не из головы, веки у него были такие же опущенные. Отец Каталины повторял: «К врачу, к врачу, давайте машину, его надо отвезти к врачу». Тем временем Хуанита прижималась к моей матери и приговаривала: «Ах, Большая Лея, ах Большая Лея! Пусть конец света настигнет нас всех поочередно!» Я стояла как вкопанная, как колышек на именной части кладбища, а Марко, сеньор, Марко был бледнее Эстебана. Его рука оставалась вытянутой, словно он всё еще держал ружьё, а его тоже появившиеся там родители обхватили головы руками и причитали: «Ой, наш сын, наш сын! Что ты натворил?» Я воскликнула: «Да нет же, нет-нет, это просто несчастный случай», а моя мать крикнула мне: «Иди домой, к сестре!» Но я продолжала: «Нет, это на самом деле несчастный случай». Но тут блондинка заявила: «Вот, смотрите, все посмотрите, как разрисовали мой дом. Это они, они, эти подонки». Она говорила про нас, сволочь такая, однако жители посёлка уже начали оплакивать Эстебана. И это напомнило мне день, когда в школе нам объявили, что уборщица Росалия ушла и больше не вернётся, а мы всем классом расплакались, потому что любили её. И тогда я заглянула в глаза блондинке, на этот раз отнюдь не с наивным выражением, а со всей возможной искренностью, и в моей голове не возникла картина скачущих лошадей, а появились дохлые зайцы, которых я убрала с коврика светловолосой женщины. Мне подумалось о многом, о стольких вещах, сеньор, что на мгновение захотелось её укусить – так она меня разозлила, сеньор, и сказать ей: «Что ты плетёшь, ты ведь никого не застала у своего дома». Однако мой запылавший желудок подсказывал мне: «Убирайся из этой деревни, уезжай, уезжай».

Эстебана доставили в больницу, и, как потом рассказывали, он поступил в отделение неотложной помощи уже мёртвым. Но вряд ли он был настолько мёртв, потому что через два дня вернулся в наш посёлок, и, когда появился на площади, жители окружили его, чтобы полюбоваться им, поскольку, что ни говори, а ему повезло так повезло – он выжил и на этот раз. Похоже, заряд вошёл и вышел через тело Эстебана, не причинив серьёзных повреждений, и лишь пробил грудную кость, но не задел ни сердце, ни лёгкие. К тому же, словно его спина была предупреждена о предстоящем испытании, перенесённое в детстве смещение позвонков спасло его от прикованности на всю жизнь к постели. Конечно, сеньор, после стольких переходов от смерти к жизни и обратно голова Эстебана помутилась, и разум покинул его. Ведь первое, что он сказал, вернувшись в деревню: выжил он, дескать, благодаря тому, что укротил лес, стреляя по его кустам. Лес, мол, и даровал ему жизнь до той поры, пока весь мир не покончит самоубийством.

Снова явился мэр, чтобы лично убедиться в стойкости тела Эстебана. По прибытии он проложил себе путь к Эстебану, раздвигая руками собравшихся, а затем обнял Эстебана по-мужски, несколько раз похлопав его ладонями по спине. Он изрёк: «Ты просто чудо, Эстебан, ты чудо» – и повернулся к людям с видом некоронованного короля или реки, считающей себя морем. И потом заявил: «Господа, конец света хочет застать нас живыми». А Каталина, Марко, Хавьер и я наблюдали за этой сценой со скамейки у входа на кладбище, глядя в сторону площади, прищурившись от яркого солнца, светившего прямо в лицо. «Мы пропадём здесь не только из-за жуткого леса, но и при таком мэре», – сказала я, но никто меня не поддержал, даже не взглянул на меня и не улыбнулся.

После того несчастного случая Каталина вернулась в свой вонючий дом одна, и мы не видели её до упомянутого утра, когда она пришла, чтобы посидеть с нами на скамейке. А Марко родители выгнали из дома, и последние ночи он провёл с Хавьером и жеребёнком, образ которого приняла его мать, в маленьком домике. С тех пор моя мать не разговаривала со мной и отворачивала лицо Норы каждый раз, когда та пыталась смотреть на меня, потому что из-за всего случившегося я вдобавок забыла вовремя выйти к фургону с хлебом и в результате оставила посёлок без хлеба на пару дней.

Сидя на той скамейке и размышляя над сказанной мэром чушью про конец света и незнамо что ещё, я подумала: да, возможно, он прав, и конец света будет состоять в том, чтобы остаться в живых многократно. И это заставило меня задуматься о моей сестре, о том, что она всё ещё жива, даже будучи мёртвой.

И как раз здесь, сеньор, в этой части моей истории, в начале августа, когда я уже осознала, что пожар в моём желудке был платой за решение отложить отъезд из нашего посёлка, я поверила, что действительно миру пришёл конец. Мой собственный смех, исходивший раньше из меня, стоило мне услышать о конце дней, уже больше не раздавался, и я не находила его в себе. Однако в действительности наступление конца света не имело ничего общего ни с тысячей смертей Эстебана, ни с внезапной любовью Хавьера, ни с тем, насколько кротким стал Марко после случая с ружьём: он перестал быть быком и снова стал ранимым, как в детстве. Ни с тем, что Каталина после разрыва с Мигелем снова принялась прикрывать свой шрам. Нет, это было связано с моим домом, с лесом, да, с лесом, и с верой в то, что Нора на самом деле и была моим концом света и концом света сама по себе. «Он разлюбил нас, Лея, этот посёлок разлюбил нас», – сказал наконец Марко.

Горе ты моё

Завидев кого-нибудь из нас на улице, жители посёлка скрывали свои упрёки в наш адрес покашливанием, но мне, сеньор, приходилось слышать такие эпитеты, как «ублюдки» и «подлецы». Мать пожаловалась мне, что продажи продуктов в лавке, и без того небольшие, сеньор, падают ещё заметнее, когда там работаю я. И хотя ненадолго, но крошечный посёлок нас возненавидел. «А всё потому, что они поверили новенькой, окрестившей нас злыднями, – сказала я однажды Каталине. – Не зря я твердила тебе, что ничего хорошего после их приезда ждать не приходится». А Каталина, которая с тех пор как перестала выставлять напоказ свою хромоту, была похожа на лампочку, готовую перегореть, прошептала: «Негодяи, суки, свиньи, подонки». Единственным, кто не присутствовал при инциденте с Эстебаном, был Хавьер, но он молчал, как всегда, сеньор, и мне показалось, что слёзы Каталины истощают моё терпение, а закрытый рот Хавьера вызывает дрожь. Он не сомневался, что это был несчастный случай, сеньор, и более того, он сразу же пустил Марко жить в свой дом. Но я-то, повидавшая, сколько крови содержит тело человека, засомневалась, есть ли у Хавьера хоть капля крови. «Хавьер, твоя проблема в том, что у тебя, наверное, вместо крови мёд, вот почему ты так медлителен и неразговорчив». Хавьер взглянул на меня и рассмеялся, и его смех, сеньор, растопил меня, как водяная баня – леденец. Что меня раздражало в нём, так это отсутствие желания выступать в нашу защиту. Я-то надеялась, что он попросит у меня пустые ящики из-под фруктов, сложит их посреди площади друг на друга, как Марко складывал дохлых зайцев, залезет наверх и крикнет всем присутствующим: «Глупцы, это был несчастный случай!» Потому что я бы так и сделала, но, конечно, сеньор, ему такое не по зубам.

Дело в том, что время шло, а мнение о нас люди не меняли, причём даже моя мать – она по-прежнему наказывала меня своим молчанием. И хотя, как я уже сказала, это длилось недолго, всё-таки продолжалось весь август и часть сентября, а теперь, в воспоминаниях, срок был не таким уж коротким. Похоже, для меня полтора месяца пролетели быстро, потому что главной героиней того периода была Нора, которая, словно она не моя сестра, начала делать самые странные вещи.

Перво-наперво произошёл случай со скатертью, сеньор. Однажды вечером, когда я смотрела на Нору, а наша мать отворачивала её лицо в другую сторону, чтобы она не глядела на меня, и мне приходилось вертеть головой, это мне надоело, и я сказала: «Ну, что тебя так обидело, мама?» «А зачем ты пишешь оскорбления на доме новеньких каждый раз, когда тебе это взбредёт в голову?» – наконец вымолвила мать. «Мама, ты заговорила со мной, какое облегчение», – вырвалось у меня из глубины души, сеньор. «Значит, надпись на фасаде нашего дома – правда, ты действительно грубиянка», – сказала она. Я стояла с опущенной головой. «Если бы твой отец был жив, Лея, он бы забрал тебя из нашего магазина, и тебе пришлось бы пахать землю вместе с ним». А я возразила: «Но папа умер, теперь мы одинёшеньки, и даже мысль о том, что я останусь в этом доме навсегда, вызывает у меня грусть и тоску, мама». Мать встала, чтобы ущипнуть меня за руку, и, когда она крепко сжала её, я сдержала слёзы, которые были готовы пролиться, сеньор, они сами хотели вырваться наружу. И я воскликнула: «Нет-нет-нет, лучше ущипни свою старшую дочь, чтобы она заплакала, но не меня, не меня». Говорила это, как бы желая высказать матери, сеньор, что я способна и разрыдаться, однако воспитание, которое получила, не позволяет мне этого сделать: плаксами были другие, но не мы. «Если бы плаксой была я, Маленькая Лея, то у нас кроме этого леса было бы ещё и море». И она выпустила мою руку, потому что Нора зацепила скатерть одним из своих действующих пальцев и с силой её потянула. Со стола всё полетело на пол, тарелка разбилась, зелёный горошек покатился по полу, вилка спряталась под столом, а нож для разделки мяса вонзился в пол прямо у ноги Норы. «Что с тобой, Нора, ты не двигалась годами – и вдруг сбросила всё со стола? Горе ты моё», – воскликнула мать. Не обращая внимания на беспорядок, она отправилась в спальню, где под кроватью мы всё еще находили кроликов. Я бросила взгляд на Нору, сеньор, ибо была поражена и подумала, что, возможно, она существует как-то изнутри, и, должно быть, внутри неё кто-то присутствует. Тем временем Нора, как новорождённая, лишь шевелила губами и пускала слюни.

Вслед за этим, сеньор, через несколько дней после случая со скатертью, к нам домой пожаловала Хуанита, чтобы помочь моей матери в чём-то, сейчас я уже не припоминаю в чём, сеньор. Но дело в том, что я оставила Нору в её кресле умытой, с заплетёнными косами, потому что, как я предполагала, мне придётся остаться в посёлке, и я начала выполнять мои обещания сестре. Так что на каждом плече у неё лежало по идеальной косе. Ну вот, я оставила Нору и отправилась провести день с Марко и Каталиной в баре Хавьера. А когда вечером вернулась домой, моя мать очень взволнованно сообщила, что они с Хуаной, покормив кур, нашли Нору лежащей на полу в гостиной, с раной на лбу, нанесённой углом стола. «Не знаю, Лея, я просто не понимаю, как это могло случиться, ведь твоя сестра не способна самостоятельно передвигать ноги, поэтому не ведаю, как она оказалась на полу», – сказала мать. А потом добавила: «Наверное, это твоя вина, видимо, ты забыла пристегнуть её к креслу». «Или твоя, потому что ты не проверила», – ответила я. Хотя готова поклясться, сеньор, что я пристегнула её, потому что, когда делаешь что-то многократно, сеньор, вам это тоже должно быть известно, когда делаешь что-то очень часто, то уже ни разу не забудешь. Ну а после этого случая у Норы какое-то время красовалась шишка на лбу.

В другое утро, сеньор, когда настала моя очередь будить Нору, я, как обычно, вошла в её комнату и первое, что привычно сделала, растолкав сестру в полутёмной комнате, – открыла шкаф, взяла чистую одежду и положила на стул рядом с собой, чтобы её можно было надеть после ванны или сразу, если не буду мыть Нору. Итак, я всё это приготовила и обернулась взглянуть, в порядке ли постель, но сестры на кровати не оказалось. На мгновение, сеньор, у меня возникла глупая мысль: «Неужели ты такая маленькая, Нора, что затерялась среди простыней?» Однако идиотское предположение тут же исчезло, и я стала сомневаться: может, я перепутала день, и мать уже забрала Нору из кровати, или из-за полутьмы в комнате я не могу ничего разглядеть. Ну, я сразу обошла кровать и решила поднять штору, и тут же увидела сестру, сеньор. Она лежала у изножья кровати в летней пижаме и широко открытыми глазами смотрела в сторону окна. «Нора, кто это оставил тебя здесь, на полу?» – спросила я, не надеясь получить ответ. Выглядело это странно, ведь Нора по ночам не может даже пошевелиться и никогда раньше не падала с кровати. Кроме того, если бы она свалилась, то заревела бы, как всегда, когда её что-то тревожит, и мы бы услышали крик. Я подняла её, приговаривая: «Норочка, ну скажи мне, как же ты там очутилась?» Весь день я размышляла о том, не случилось ли чего с нашей мамой, должно быть, с ней что-то произошло, раз моя сестра валялась распластанная на холодном полу. И я поймала себя на том, сеньор, что мысленно упрекаю Большую Лею: «А ведь она постоянно говорит про нас с Норой, мол, ну и две награды ей достались. Однако то же самое о ней самой могу сказать и я: ну и награда в виде матери мне досталась – оставила Нору на полу и не удосужилась ее поднять, да и вообще ничего не сделала». Целый день я ломала голову над этим случаем, а когда появилась мать – в это время во внутреннем дворике я чистила козу, образ которой принял покойный отец Хавьера, – я спросила: «Что сегодня случилось, мама, почему ты оставила Нору лежать на полу?» А она: «Ну что ты ещё выдумала?» Мать настаивала, что она тут ни при чём, и откуда такое могло прийти мне в голову, ведь стоит ей заметить слюни у Норы, как она немедленно бросается их вытирать. Как же мать могла оставить её лежащей на полу? «Но, мама, я ведь нашла её там сегодня утром». «Тогда это твоя вина, Маленькая Лея, потому что ты такая оторва, что даже не замечаешь, когда твоя сестра падает». «Ну как же Нора сама может упасть, мама, если она не способна двигаться и ревёт каждый раз, когда её что-то беспокоит!» «Не знаю, не знаю», – повторяла мать. Я сказала Норе: «Какие странные вещи с тобой происходят, Норочка!» И в этот момент нарисовалась Каталина и, услышав мою фразу, спросила, что стряслось с Норой. «Моя сестра теперь умеет сбрасывать со стола скатерти с ножами, самостоятельно выпадать из своего кресла и бросаться с кровати на пол». «Ой, мамочка, – воскликнула Каталина. – Ой, мамочка, – повторила она, – это похоже на случай у соседа, объявившего, что наступает конец света, потому что его коровы вытворяют странные вещи». Я недоверчиво посмотрела на неё, но Каталина продолжила: «К тому же твоя сестра больше похожа на животное, чем на человека, Лея. Увы, конец света приближается, а меня до сих пор не полюбили так, как мне хотелось бы». «Хватит, Каталина, – заявила я, – лучше скажи, чего тебе тут надо?» «Ничего, просто я одна дома, и мне стало скучно». Я повернулась к сестре: «Нора, ты поступаешь так потому, что мир собрался покончить с собой?» – захотелось мне спросить её. Но я сразу почувствовала, как огонь опять заметался в моих внутренностях и словно загорелся желудок, как бывает всегда, когда мне нужно принять решение, сеньор, не забывайте об этом.

Впрочем, и это ещё не всё, сеньор, нет, что вы, это пока лишь мелочи. А вот самое главное началось потом, когда однажды вечером моя мать кормила Нору ужином, а я в кресле-качалке прилипла к своему мобильнику, переписываясь с Хавьером. Он сообщил мне, что Марко грустит, Марко даже плачет. Должна признаться – именно это мне нравится в Марко: несмотря на схожесть с бравым быком, он умеет плакать, когда ему приходится это делать. Но вовсе не так, как Каталина, у которой из глаз низвергаются водопады. Нет, Марко плачет, не скрывая слёз, в отличие от грубых мужиков нашего посёлка, которые заставили нас поверить, будто они не способны даже прослезиться. Хавьер писал мне, что Марко, вставая с постели, оставляет наволочку и подушку мокрыми от слёз, а также роняет слёзы на еду, которую он готовит. «Не знаю, что мне с ним делать». «С учётом твоей медлительности, Хави, ты, наверное, мало что сумел сделать», – ответила я ему. И вдруг, сеньор, мать громко позвала меня, тревожно крикнув: «Лея, Лея, Лея, скорее беги сюда! Твоя сестра! Твоя сестра!» А я: «В чём дело, в чём дело?» А случилось вот что: Нора, стиснув зубы, прикусила язык, и он высовывался, орошая зубы кровью. Я тут же ущипнула её руку, чтобы она заревела и открыла рот, но тщетно. «Она откусит его, Лея, откусит!» – паниковала мать. А я: «Нора, Нора, взгляни на меня и прекрати это делать». Нора закрыла глаза, и не было никакой возможности, сеньор, разъединить её челюсти. Тогда я птицей полетела к дому Хавьера и выпалила, что моя сестра прикусила язык и что, если мы не разомкнём ей челюсти, она его откусит. И Марко, который казался мне в детстве таким кротким, таким смирным, как заяц, поспешил со мной к нам домой и силой открыл рот Норы. Пока он это делал, я гладила руку сестры, приговаривая: «Осторожно, Марко, поосторожнее». Мы обработали рану на языке, и я сказала матери: «Наверное, это твоя вина, это ты дала ей что-то не то, когда её кормила». А мать в ответ: «Или виновата ты, ведь несчастья случаются, пока ты смотришь в свой телефон». Несколько дней, сеньор, каждая из нас оставалась при своём мнении. После этого случая Нора не открывала рта и не могла есть, поэтому иногда мы впадали в отчаяние, поскольку она отказалась от нескольких ужинов. Мы с Большой Леей расхаживали по дому, теряясь в догадках, что будет с Норой, что случится с Норой, которая не желает есть, ведь, сеньор, в тех странных вещах, которые происходили с Норой, был какой-то умысел, намерение. Она то не принимала пищу, то не хотела глотать воду, которую мы ей давали, и держала её во рту или выпускала губами, образуя струйки, стекавшие по подбородку. Мать в отчаянии требовала: «Глотай, Нора, глотай! Воду пьют, а не выплёвывают», а я запрокидывала Норе голову, чтобы вынудить её сделать глотки. Но мне было страшновато, сеньор, страшно – как бы моя сестра не захлебнулась.

А через несколько недель, сеньор, произошёл случай в ванне, испугавший меня ещё сильнее.

Дело было так. Я наполнила ванну для Норы, поскольку купание расслабляет её, и к тому же когда я однажды попыталась устроить ей душ, сеньор, то сама оказалась более мокрой, чем она. Поэтому я готовлю Норе тёпленькую ванну, чтобы ей было приятно, чтобы ей было хорошо. Осторожно сажаю сестру на край ванны и перекладываю сначала одну её ногу, потом другую, а затем медленно отклоняю тело назад, и она почти опирается головой о кран, но при этом, сеньор, я слежу, чтобы она не ушиблась. Нору я оставляю в ванне на пять минут, иногда чуть дольше. А потом мою, намыливаю тело и говорю ей приятные слова, чтобы она считала себя красивой. Какой у тебя животик, Нора, какой животик, а какая нежная кожа, какие веснушки на ногах, какое красивое личико, и всё такое прочее, сеньор. Затем наступает момент, когда я её слегка окунаю, чтобы вода закрыла и лицо, но всего на несколько секунд, и вытаскиваю до того, разумеется, как она случайно попытается вдохнуть под водой и может захлебнуться. Ну а в тот день, когда я принялась вытаскивать её из ванны после купания, неожиданно не смогла, никак не смогла, ибо Нора так напрягла своё тело, что оно стало похоже на тяжёлую глыбу, накрепко приросшую к морскому дну, сеньор. Или на валуны в реке, которые невозможно сдвинуть с места, поскольку их засосало дно. Случилось так, что и мою сестру будто присосало к ванне, а я никак, даже изо всех сил, не могла вытащить её голову из воды, не могла, не могла. И даже не смогла позвать мать, зная заранее, что она обвинит во всём только меня. Ужасно волнуясь, сеньор, ведь Нора могла захлебнуться, я нащупала сливную пробку и выдернула её с такой силой, что мои ногти, размягченные водой, загнулись, и в те секунды, сеньор, что вода стекала в канализацию, меня не оставляла мысль, что моя сестра умирает, умирает, умирает. Я так испугалась, что у меня полились слёзы из глаз, сеньор, правда, не очень сильно, это и плачем не считается. Но я крикнула Норе: «Что с тобой? Что ты творишь? Что тебе надо?» А Нора молчит себе, молчит, просто молчит, и всё. После ванны, сеньор, когда испуг у сестры немного прошёл, она закрыла глаза. И не открывала их в течение двух дней после того купания. И теперь уже наша мать разрыдалась ближе к вечеру и, глядя в потолок, повторяла: «Вернись же, вернись, я перестала понимать твою дочь, возвращайся, возвращайся». Она обращалась к нашему отцу, а у меня от тоски, сеньор, от скорби сжалось сердце, и в ту же ночь я сказала Норе, которая оставалась с закрытыми глазами: «Норочка, если тебе чего-то не хватает, дай мне знать, ведь я остаюсь здесь ради тебя. А если бы тебя не было, то я уехала бы уже завтра, послезавтра или послепослезавтра, но ты, к счастью, здесь. Нора, это счастье, поверь мне, хотя Большая Лея называет тебя горем, но это оттого, что у неё сдают нервы, а на самом деле она не хочет, не хочет, она не хочет так обзывать тебя. Ну а если ты чего-то пожелаешь, то достаточно послать мне сигнал, просто дай знать, намекни, найди способ показать, но только не так, как сегодня, Нора. Ведь ты губишь нас, ты умертвишь меня, Нора, ты меня убьёшь». И тогда моя сестра, сеньор, снова открыла глаза.

В общем, проделки Норы разбередили мне душу, сеньор, ведь в страданиях я разбираюсь слабо. Теперь-то мне понятно, что значит думать об умершем отце и вообще испытывать ностальгию, мне известно, что такое боль воспоминаний о прошлом. Я понимаю время и то, что в прошедшем всегда присутствует доля печали. Впрочем, страдания как таковые мне неведомы, или, быть может, я знаю о них недостаточно. Поэтому зрелище подобных поступков моей сестры вынуждает меня мучиться, ибо мне понятна их суть, я умею заботиться о Норе, а если она не позволяет мне этого делать, то в таком случае я ничего не понимаю в этой жизни. После того происшествия в ванне она будто не замечала нас, её взгляд не задерживался ни на мне, ни на маме. И каждый раз, когда мы подавали ей обед, ужин или чистили кусочек фрукта, она сбрасывала ножи на пол, причем они всегда падали близко к её телу. А однажды мы застали её бьющейся головой о спинку кровати. Случалось, что тело Норы напрягалось так, что становилось невозможно сдвинуть её с места. Поскольку она стала делать это всё чаще, мы постепенно перестали спускать её в гостиную, опасаясь, сеньор, что не сможем отнести Нору на спине – так сильно она напрягала свои мышцы. В результате Нора оставалась прикованной к кровати, и мне показалось, что, вероятно, именно этого она и добивалась с помощью своего немого жестокого для нас языка. Иногда я ложилась рядом с ней и говорила: «Норочка, не хочешь ли спуститься во дворик? Может, принести тебе немного землицы? Почитать тебе? Спеть?» И даже наша мать, взвинченная и заплаканная, бродила по дому, напевая: «Герань, лаванда, тюльпаны, камелии, бегонии, азалии», чтобы отвлечься, сеньор, ведь она тоже не понимала, что происходит со старшей дочерью. Так она и воспевала цветы, словно муж всё ещё был при ней. А из моих глаз – ни слезинки, зато в животе у меня пылает пламя, пока я пытаюсь понять, сеньор, пытаюсь разобраться и не смириться с тем, что да, действительно, мир убивает себя.

У меня был неподвижный пёс

Мэр отменил августовские праздники, поскольку ему казалось непристойным отмечать их, когда он абсолютно уверен, что приближается конец света. В посёлке ходили слухи, что он подготовил подвал своего дома к наступлению конца света, завалив помещение подушками и думками, ибо считал: мир разлетится на тысячу осколков и обязательно какой-нибудь из них угодит в него и в его семью. Одна только мысль о том, что это может вызвать боль у его шести дочерей, сводила мэра с ума. Во избежание этого единственное, до чего он додумался – сделать свой подвал мягким убежищем.

Однажды в бар Хавьера, под вечер, когда Каталина призналась мне, что на самом деле работа с цыплятами не так уж плоха, потому что, сеньор, после её разочарования в Мигеле сыроварня перестала быть для неё вариантом, пришёл Марко. Он припозднился, потому что после случая с Эстебаном семейство Долорес не давало ему передышки и требовало не только пасти скот, но и собирать фрукты, полоть сорняки, вести переговоры о покупке новых земельных участков и даже готовить еду для остальных батраков. Короче, сеньор, его наказывали, считая плохим человеком, и от этого у меня сводило желудок, ведь хуже Долорес людей невозможно найти, достаточно вспомнить, что случилось у них с моим отцом. Так вот, появился усталый Марко и сказал: «Слыхали о решении мэра?» Каталина, широко раскрыв глаза, покачала головой. «Ну, он утверждает, что – да-да-да, что на второй неделе сентября пройдут гулянья, у нас будет играть оркестр, проведут показ скота и конкурс женской красоты». Каталина закатила глаза от радости, а Марко добавил, что мэр сделает это ради Эстебана, поскольку тот столько раз сумел избежать смерти, что заслуживает отпраздновать его уцелевшую жизнь. Затем Марко повернулся ко мне и очень серьёзно сказал: «Лея, я тут подумал…», но в этот момент появился Хавьер и заявил: «Лея, Лея, если ты будешь участвовать в конкурсе красоты, я проголосую за тебя, ведь никто не сравнится с тобой в красоте». Все мы умолкли, сеньор, потому что эта фраза, казалось, исходила не из уст Хавьера, и даже его собственное тело при этом приобрело странный вид, а лицо исказилось, рот сморщился. Такие слова не сочетались с его голосом, потому что Хавьер их никогда не произносит, Хавьер предпочитает слегка улыбаться и общаться почти незаметными жестами. Я не смогла сдержать удивления на своём лице, хотя Каталина говорит, что оно выражало лишь некоторое недоверие.

Я потеряла дар речи, как растение, потому что Хавьер никогда, сеньор, ни разу в жизни не называл меня красивой. А я так долго ждала этого момента, что не знала, что и сказать, поскольку всегда представляла, что, когда Хавьер наконец назовёт меня красоткой, я подпрыгну от радости, и даже воображала, как иду к алтарю, сеньор, и скрепляю мою жизнь с ним, но это было в прошлом, в прежние времена и в другие годы.

Услышав такое, сеньор, я уверилась в том, что Хавьер с момента появления у него жеребёнка старался меня полюбить в ответ, зная, что я сохла по нему с раннего детства и потому что он был одинок. А я начала отказываться – «нет-нет-нет», и все решили, что я не желала участвовать в этом конкурсе за всё золото мира. Вы можете себе представить, что я думаю об этих вещах, но в действительности это не так, и мой отказ был вызван тем, что всё моё тело словно горело и вот это, сеньор, и вправду означало конец света. «Не хочу, чтобы ты меня сейчас любил, потому что стремлюсь учиться любви, но с тобой мы бы научились совсем другому», – хотела я сказать ему, однако промолчала. А Марко снова за своё: «Лея, я просто хотел сказать тебе, что если ты…», но Каталина опередила его и объявила: «Если конкурс красоты в этом году выиграю я, то мне сделают операцию на ноге за деньги, которыми меня премируют».

Конкурс красоты, сеньор, проводится у нас мэром уже шестой раз подряд, и всегда побеждает одна из его дочерей. Каталина участвует каждый год, одинаково радостная и полная надежд, сеньор, поскольку у неё короткая память и неиссякаемая настойчивость. Год за годом побеждали дочери мэра, и, следовательно, на этот раз пришла очередь его последней дочери, самой красивой из всех. Я мало разбираюсь в красоте, и мне безразлично, считают ли меня красивой или страшненькой, ведь в моём лице есть что-то от матери, что-то от отца и что-то от бабушки Химены, а ещё что-то и от Норы. Глаза у меня невыразительные, ибо они привыкли видеть одно и то же, мои руки вечно в пыли и земле, ноги мускулисты от того, что постоянно приходится подниматься и спускаться по одним и тем же горным склонам. А мои ступни, сеньор, мои ступни изранены, как у всех, кто ходит по плохо асфальтированным улицам и наступает на камни, от которых появляются мозоли.

В нашем посёлке красота неведома, но дочери мэра, которые многое повидали, немало слышали и часто путешествовали, обладают широким кругозором, и это делает их красивыми. Думаю, сеньор, в том-то и состоит красота, чтобы посетить другие места и полюбоваться увиденным, как удалось этим девушкам. Старики нашего посёлка, соблазняемые трусиками дочерей мэра, постоянно голосуют за этих участниц. А Каталина, с её вызывающей, броской, нестандартной красотой, всегда получает три балла – от Хавьера, Марко и меня. Я против проведения конкурсов красоты, сеньор, потому что мэр выставляет дочерей напоказ точно так же, как мы – своих коров. И я знаю, чувствую, предчувствую, что красота девушек – в их головах, как и у меня, сеньор, а их ум не заслуживает того, чтобы его демонстрировали нескольким старикашкам, которые желают увидеть только их наготу. Каждый год я говорю Каталине: «Неужели у тебя морда, вымя для дойки, а хвостом ты отгоняешь мух?» А Каталина отвечает: «Это грязная зависть, грязная зависть, грязная зависть».

В тот день мы накурились больше обычного, и когда я с матерью вернулась домой, то скорее спала, чем бодрствовала. Мать рассказывала мне что-то о поведении Норы, но я думала только о том, как здорово было бы спать в подвальном убежище мэра, набитом подушками. На следующее утро мать, увидев, как я спускаюсь по лестнице, сказала: «Хороша же ты была вчера, до чего хороша, ох хороша», а я в ответ, чтобы снять напряжённость: «Мама, не хмурься, на следующей неделе у нас будут вечеринки, и я возьму тебя на танцы, возьму тебя с собой потанцевать». «Лучше танцуй с Хавьером, он тебе больше подходит, а меня на танцы приглашал твой отец, но теперь я танцую только с кроликами, и больше ни с кем». И мне подумалось, сеньор, что, если жизнь теперь будет вот такой, с медленно умирающей Норой, да еще мать будет меня наказывать, лучше уж пусть наступит конец света и всё закончится прямо сейчас.

В течение недели, сеньор, мы все поднатужились и украсили каждый уголок посёлка. Новенькая тоже участвовала в этом и, будучи художницей, развесила свои картины на фасадах домов. Совсем рядом с нашей лавкой она поместила ту, которая, как я ей говорила, мне больше всего понравилась, та самая, с лаймами в плетёной корзинке. И я, сеньор, догадалась, что она сделала это в качестве извинения, хотя мне не нужны извинения от женщины, оскорбившей нас в присутствии всех. Я подошла к её дому с этой тяжёлой картиной под мышкой и от усилий и жаркого солнца даже вспотела. «Не хочу видеть это поблизости», – заявила я, а она, удивившись, фальшиво рассмеялась, сеньор, не иначе как фальшиво. «Смеешься, а сама даже не знаешь, над чем?» Однако её картина опять появилась на том же месте, и во все дни подготовки посёлка к празднику я снова и снова относила её к дому Химены. Очевидно новенькая в своём стремлении к чему-то, не известному мне, каждый раз вешала её у дверей нашего продуктового магазина. Однажды, когда мне надоело ходить к дому Химены и обратно, я вытащила сестру из кровати, взвалила её себе на спину – ей, бедняжке, было уже всё равно – она повисла на мне всем своим обмякшим телом, и я сказала ей: «Нора, тебе будет полезно немного прогуляться, ведь если ты будешь так долго лежать в постели, то забудешь улицы нашей деревни». И мы, как могли, спустились по лестнице, я усадила её в инвалидное кресло и повезла в нашу лавку. Я оставила её сидеть у той же части стены, где новенькая настырно пыталась повесить свою злосчастную картину. Нора не сопротивлялась, хотя её колени были в синяках: поскольку мы теперь так редко спускали её в гостиную, опасаясь, что если она пошевелит ногами за столом, то порежется ножами, мы с ней упали на последней ступеньке лестницы. Я разбила себе лоб, а Нора ушибла ноги. Впрочем, сеньор, я сделала это ещё и потому, что отказывалась верить, будто Нора не желает, чтобы мы вытаскивали её из кровати, и я всеми силами стремилась покончить с той стадией апатии, в которой она находилась.

Я распутывала гирлянды, чтобы развесить их на площади, когда опять появилась новенькая с картиной под мышкой. Заметив Нору, которую она прежде не видела, женщина замерла на несколько минут, наблюдая за ней. Картина выскользнула из-под мышки и чуть не упала на землю. Возможно, новенькая заметила в Норе что-то такое, что заставило её на мгновение забыть о своём натюрморте. Во время угрозы падения ноши у меня промелькнула мысль, что рамка может сломаться, и мои ноги сами сделали попытку приблизиться к блондинке, чтобы я смогла поймать картину на лету. И тут выражение лица женщины полностью изменилось, она повернулась со своим творением в руках и больше с ним не появлялась. А я почувствовала облегчение, сеньор, хотя меня и заинтриговало, почему новенькая так удивилась, увидев мою сестру. Вероятно, её впечатлил вид Норы или безжизненное тело, а может, сеньор, ей стало жаль её, как обычно и бывает. Не знаю, но я всё еще держала в руках свою гирлянду и говорила Норе: «Молодец, Норочка, ты постаралась, ты молодчина».

Сеньор, невозможно даже представить себе, как ругала меня мать за то, что я вывезла Нору из дома. «Разве тебе непонятно, – выговаривала она мне, – неужели ты не понимаешь, что Норе нельзя выходить из дома?» «Мама, – возражала я, – Нору надо вывозить, у нее безрадостная жизнь, разве ты не видишь, что затворничеством её не спасти?» А она: «Радость твоей сестре неизвестна, и она никогда её не познает, потому что ей это непонятно, Лея, она не ощущает радости. И хватит нам уже показывать её всей деревне в том виде, в каком она находится». Моя мать ошибалась, сеньор, она совершала ошибку, но что я могла поделать?

Вступительную речь произнёс мэр, посетивший торжество в сопровождении свиты своих дочерей и супруги. Он заявил что-то вроде того, что нам посчастливилось жить, а в близком будущем и умереть здесь, где мы выросли. Вы можете себе представить, что эти слова вызвали во мне – я чуть вся не запылала, и хотя этого не случилось, но я была на грани пожара. С того момента, сеньор, казалось, что это будет просто вечеринка, на которой не может произойти ничего такого кроме танцев и парада коров на деревенской площади. И что единственной уместной эмоцией здесь станет радость от того, что мы пока живы, а также проявление гордости жителей, вызванное их существованием на этих улочках. Но вдруг ситуация, похоже, начала осложняться. Вам уже известно, что у нас здесь всё происходит параллельно, и если Каталина влюбляется, то Эстебана атакует смерть, а если Хавьер решается полюбить меня, то моя сестра начинает совершать странные поступки. Ну а в августовские праздники, сохранившие своё название, хотя и отмечаются в сентябре, количество парных событий умножилось, и если у одних жизнь запуталась, то у других наладилась.

Я уговорила мать нарядить мою сестру в юбки с оборками и вывезти её на площадь, хотя мама беспокойно говорила, что нам нужно проявлять осторожность: если Нора сбрасывает ножи со стола дома, то как знать, что она начнёт вытворять на глазах у всего посёлка? И что нам троим лучше остаться дома взаперти, уложив Нору в постель и присматривать за ней на случай, если у неё прервётся дыхание. Я страшно разозлилась от одной только мысли, что останусь в этом доме, который, как и жилище для Химены, становился для меня слишком большим. Мать задала мне вопросы: что мы будем отвечать, когда нас начнут расспрашивать о Норе? как они будут на неё глазеть? а вдруг она обгадится? а если начнёт визжать? Что, если, что, если, что, если… А я заявила:

«Мама, не волнуйся, если такое случится, я помчусь с Норой домой, успокою её, вымою, уложу спать, сделаю всё, что надо, мама, всё, что угодно». И она уступила, потому что, сеньор, её тоже огорчала перспектива остаться дома и плакаться друг другу в жилетку.

Так что наша мать вцепилась мне в руку, пока я толкала кресло Норы, и мы поднялись по склону холма к площади. Ещё из дома мы услышали звуки оркестра, исполнявшего песню я не знаю, я не знаю, я не знаю, что такого в твоих глазках, но они свели меня с ума. А я: «Мама, как же мне хочется потанцевать!», потому что, сеньор, я люблю танцы так же, как и моя мать, а если бы Нора могла, она тоже пустилась бы в пляс. Я уверена, потому что это передаётся по наследству, желание заниматься чем-то подобным наследуется. Когда мы добрались до площади, я увидела Каталину в материнском платье ниже колен; она пританцовывала со стаканом в руке. Увидела я и Марко, заказывающего выпивку во временном баре, который соорудил Хавьер, поскольку в дни праздников он всегда обслуживает земляков и временно закрывает свой бар в Большом Посёлке. Я оставила мать с болтавшими Марселой и Маргой, Нора тоже была с ними. И я не успела увидеть лицо нашей матери, когда соседки начали судачить: «По правде говоря, как жалко видеть Нору в таком состоянии, ей бы сейчас потанцевать, как всем девушкам её возраста!» Я не видела выражения лица матери, так как решила не оборачиваться, и продолжала идти к Марко. «Что стряслось, почему ты не танцуешь?» – спросила я его. Марко взглянул на меня, и я поняла, что он уже немного пьян и из слабого животного последних недель снова превратился в храброго быка с окровавленной холкой. Он сказал мне: «Вот тебя-то я и хотел увидеть», но в этот момент подошёл Хавьер с другой стороны стойки и подставил мне губы, чтобы я могла его поцеловать. Мне стало неловко, однако я поцеловала его, и он с улыбкой налил мне чего-то выпить. А когда он пошёл обслуживать одну из дочерей мэра, Марко спросил меня: «А ты можешь и мне дать поцелуй?» Я расхохоталась, и он тоже засмеялся, потому что мой смех, сеньор, как чума: приходит издалека, но заражает легко.

Мы оба смотрели, как танцует Каталина. Марко сказал мне: «Я всегда нравился Каталине». «Всему посёлку это известно». «Послушай, Лея, я хотел тебе сказать…», но тут явилась очень счастливая Каталина и сообщила нам: «Я заказала песню, в которой говорится: вредина, вредненький, вредный – вот ты какой, и сердце твое такое же». И смех, сдерживаемый мной при мысли о поцелуе, о котором меня попросил Марко, перешёл в хохот от заказа Каталины. А когда мы уже направлялись танцевать в центре площади, появилась Хуанита, вся в чёрном-чёрном-чёрном, левой рукой держась за грудь. Мы с Каталиной бросились к ней, и Хуанита начала причитать: «Ох, твой отец, Каталина, ох, твой отец!» Каталина спрашивает в тревоге: «Что случилось, ну что случилось, что же случилось?» – повторяла она, думая, что произошло что-то серьёзное, а Хуанита ответила: «Я перестала быть Хуанитой! Я снова стала Хуаной, сестрой Хулито! Это всё твой отец, Каталина, он случайно поджёг меня! А еще он твердит, что больше меня не любит, говорит, что любовь была прежде, но что теперь не любит». Я перебила ее: «Хуана, весь посёлок тебя любит, а его – вообще никто». А Каталина, отступив на шаг, пробормотала: «Если он даже меня не любит, как же он может любить тебя?» Она схватила меня за руку и сказала: «Не хочу, чтобы мой отец вернулся домой». «Каталина, куда же ему податься, куда мы его денем?» «Пусть убирается в лес, пусть уходит», – ответила она. А Хуана продолжала повторять: «Ох, Каталина, я не понимала, думала, что он больше не будет пить, но твой отец обманул меня, ему нужно было только моё домашнее вино, не знаю, я не знаю, и ещё ему взбрело в голову спалить мой диван!» Тут на заднем плане вдруг появился отец Каталины, и все мы следили, как он идёт по площади – все как один недоверчиво пялились на него.

Жительницы посёлка набросились на него с руганью: «Мы же тебя предупреждали, мы говорили, что, если ты что-нибудь сделаешь с Хуаной, тебе несдобровать». А мужчины подошли к Хуане и принялись за своё: «Мы же тебе говорили, мы предупреждали, что он – прокисшее вино». Но Каталина подошла к нему, напевая «папа, папа, папа», и в этот момент я вспомнила, что мне теперь некого называть папой, и я сразу же ощутила странное ощущение в моём теле. И тогда, сеньор, на ум мне пришли августовские праздники прошлого года, когда я хлопала в ладоши, а отец танцевал под песню со словами если ты точно знаешь, что я тебя люблю, порадуй меня… И сразу же наподобие того, как перед моими глазами проносилось стадо животных, при появлении новенькой с подобной скоростью замелькали образы моего отца, дававшего мне воду, когда я была ещё такой маленькой, что проливала её, или нарезавшего в моей тарелке телячье филе, или объяснявшего мне, как растут растения, повторяя: «Терпение, Лея, главное в жизни – терпение». А ещё вспомнилось, каким тяжёлым взглядом отец смотрел на Нору, сеньор, взглядом, отягощённым печалью. Я даже вспомнила фразу, которую он произнёс Большой Лее: «Я думаю, Нора страдает, да, Нора страдает». Посреди всех этих воспоминаний в моей голове нарисовался образ Марко, говорящего мне: «Твоя проблема в том, что ты мало плачешь», и из моих глаз, как из фонтана, начали капать, капать, капать огромные капли. Потому что, сеньор, у меня никогда больше не будет отца, я не знаю, есть ли отец у вас, но у меня нет, и именно в тот момент я окончательно поняла это, пока односельчане пытались исцелить разбитое сердце Хуаны и грозили карами ее обидчику. Ведь если бы мой отец был там, он подошёл бы ко мне, взял меня за руку и сказал: «Моя Маленькая Лея, Хавьер не любит тебя, прояви терпение и не иди на уступки».

Разревевшись от тоски впервые за месяцы и даже годы, я почувствовала какой-то надрыв в животе. На этот раз ощутила не пламя, а горе, горе всей моей жизни, моего умершего отца, теперь одинокого, без дочерей и жены, без кроликов, без дома, без этого посёлка и без жизни, сеньор, даже без жизни. В самый разгар царившей на площади суматохи, среди множества зрителей, сбившихся в толпу, я ухватилась за кресло Норы и спросила, глядя ей в глаза: «Ты страдаешь, Нора?» И моя сестра, сеньор, как будто поняла, словно поняла меня, открыла рот, как и тогда, когда услышала о случившемся с нашим отцом, и издала сдавленный крик. То же самое повторилось, когда она увидела мои слёзы, и я даже не знала, что с ними делать, поэтому просто тёрла и тёрла глаза в попытке загнать их назад. Или, возможно, Нора так вскрикнула из-за возгласа Каталины «папа, папа, папа», заставившего мою сестру вспомнить, что отца у неё тоже больше нет. Или что-то ещё, но в тот момент мне не хотелось думать, что отвисшая челюсть Норы – подтверждение её страданий с момента, как восходит солнце до его заката.

Времени на дальнейшие размышления у меня не было, потому что мэр, увидев возникший переполох, выключил музыку, схватил микрофон и объявил начало конкурса красоты. Все бросились расхватывать стулья, чтобы усесться перед сценой. Марко и Хавьер оказались рядом со мной, хотя Марко не хотел садиться, но я приказала ему: «Марко, сядь, не отсвечивай, сейчас будет очередь Каталины», а Марко взглянул на меня и понял, что я плачу, он понял это раньше Хавьера, сеньор. И сказал мне: «Кто это заставил тебя плакать? Я его убью». А я: «Тише ты, нет-нет, это совсем не то, о чём ты подумал, нет», но он повторил: «Я убью его». И сказал это так громко, сеньор, что все оглянулись на нас. Я схватила Марко за руку, а он всё время твердил: «Я убью его, я убью его, я убью его», и стало слышно, как его мать жалуется подругам: «Мой сын не изменился в лучшую сторону, он совсем не меняется!» Поскольку Марко решил, что я лью слёзы из-за Хавьера, он взглянул на него с таким видом, будто грозя: «Хотя ты приютил меня в своём доме, я готов набить тебе морду». И Марко обхватил шею Хавьера, приподнял его со стула и ударил кулаком в лицо. Ну а поскольку у меня, сеньор, нет недостатка в силе, я удержала его руку, которую он занёс для второго удара, и укусила её до крови, чтобы он образумился, сеньор, чтобы повиновался мне. Марко сразу же повернулся ко мне, и я подумала, что приму удар на себя, но он прижался лбом к моему лбу, как делал всегда, когда я разнимала его в драках, и почти неслышно наконец-то поведал то, что давно хотел мне сказать: «Если ты решишь уехать отсюда, я помогу тебе, Лея, я вытащу тебя из этого посёлка придурков, потому что хочу, чтобы ты была счастлива». Тут же появились двое парней, которых я постоянно видела в Большом Посёлке, и увели его. А поскольку он был так пьян, что позволил этим типам волочить себя, то я не заметила, куда они его увели, сеньор, потому что повернулась к помогавшим Хавьеру прийти в себя от испуга.

«Хавьер, – сказала я, прикоснувшись к его лицу, – успокойся, он не в курсе, он много пьёт и ничего не знает, ведь я плачу по совсем другому поводу, а он всё напутал». Хавьер молча кивнул, снова сел, и все вернулись на свои стулья. Послышался ропот, удивлённый мэр застыл на сцене с микрофоном в руке. И я увидела Каталину уже на сцене; она потупилась, а я сразу же подумала, что она чувствует себя некрасивой и что впервые за несколько лет пытается сдержать слёзы. Дабы преодолеть неловкий момент, единственное, что мне пришло в голову, это крикнуть: «Каталина – самая красивая, она самая красивая!» И все зрители принялись хлопать в ладоши.

В конкурсе красоты участвовали также две сестры из Большого Посёлка, внучки жившего тут какое-то время призрака вроде вас, сеньор, которому понадобилось мало времени, чтобы убедиться, что будущего у него здесь нет. И ещё в конкурсе выступали шестая по счёту дочь мэра и Каталина. Все мы знали, что обеим сёстрам, так быстро взошедшим наверх, не потребуется много времени, чтобы так же резво спуститься вниз, поскольку здесь о них ничего не было известно, а люди предпочитают хорошо ладить с мэром или, в крайнем случае, избрать победительницей местную красотку – Каталину. А чтобы отношение к девушкам не походило на отношение к скоту, им сначала пришлось продемонстрировать что-нибудь из того, что они подготовили заранее. Ну прямо как на смотре коров, сеньор, когда животные сначала демонстрируют своё вымя зрителям, чтобы те убедились, что эти коровы дойные, а затем заставляют мычать, дабы убедить публику, что они довольны жизнью и сыты. Итак, две сестры исполнили танец, сеньор, от которого мы чуть не умерли со смеху, хотя я в то же время восхищалась ими, потому что они следовали ритму так, как хотелось бы научиться мне самой. Дочь мэра начала декламировать стихотворение, почти не шевеля губами, и я обернулась взглянуть на зрителей, сеньор, которые перешептывались, довольные, и приговаривали: ничего не разобрать, но как же мило, приятно и красиво ты читаешь стихи! Мне показалось, сеньор, что ей чуть-чуть не хватает изящества, да и выглядит она более пресно, чем больничная еда. А потом моя хромая Каталина встала перед микрофоном и исполнила одну из песен, которые сочинила сама. Кажется, я не сказала вам, сеньор, что Каталина с детства пишет песни, чтобы скрасить жизнь без матери. Я не знаю, хороши ли они, ведь я не разбираюсь в таких вещах, но мы всегда просим её: «Спой, Каталина, спой, нельзя же песням оставаться на бумаге, там им не место». Каталина подошла к микрофону и исполнила придуманную ею песню, в которой говорится я вернулась из загона, потому что хочу любви и хочу любить.

Все принялись аплодировать ей, кроме меня, сеньор. Потому что мне подумалось: видеть там Каталину, которая казалась красивой только нам, благодаря её манерам и уму; видеть, как она сдерживает слёзы, – всё это и заставило меня осознать, что я на самом деле доживаю последние дни в деревне. Я была уверена, сеньор, слушая и видя свою хромоножку, что всё, что я пережила, спустя годы будет вспоминаться в другом месте, с ностальгией, присущей тому, кто ушёл и не вернулся. «Что случилось, Лея?» «Да ничего, Хавьер, просто наступает конец света, а мы и правда к нему не готовы».

Я не любила Хавьера, сеньор, хотя была в него влюблена в раннем детстве, а это совсем другое дело. Влюбилась в него с того момента, как он меня обнюхал, и даже ещё до моего рождения, однако влюбиться в кого-то недостаточно, это никуда тебя не приведёт. Как и заботиться о ком-то, сеньор. Тогда я вспомнила слова отца, сказанные моей матери: «Думаю, что Нора страдает, да, она страдает». И как будто мне подарили новые глаза, сеньор, более прозрачные, более ясные, более широкие. Я повернулась, чтобы взглянуть на мою сестру, сидевшую в своём кресле: её подбородок так сильно наклонён, что почти касается груди, руки лежат на коленях, она неподвижна с тех пор, как я подняла её с кровати. Неподвижна и мертва, сеньор, ведь хотя моя сестра и дышит, но кто знает, как долго она продержится, поскольку родилась мёртвой, и мы провели всю свою жизнь, притворяясь, что она живёт и чувствует окружающее.

Не смотрите на меня так, сеньор. Да, конечно, моя сестра способна чувствовать, но она чувствует и страдает, причём страдает больше других, страдает от мира, а не существует в нём, страдает от жизни, а не живёт ею. И пока зрители голосовали за самую красивую участницу конкурса, я разглядывала Нору, которая для меня всегда была самой красивой девушкой. Когда победительницей конкурса назначили шестую дочь мэра, я подошла к Норе и тихо спросила: «Норочка, ты сбрасываешь на себя ножи, потому что хочешь погибнуть, потому что хочешь умереть?» В то время как зрители продолжали аплодировать и со сцены сходила Каталина с явным желанием увидеть там сейчас свою мать, которую она могла бы обнять, моя неподвижная сестра, сеньор, вдруг повернула голову и уставилась на меня, причём глядела довольно долго. Я взяла её за руку и слегка поцарапала ногтем, чтобы она пустила слёзы, которые должна была выплакать вместе со мной там, на площади нашего посёлка, жизнью в котором она не могла воспользоваться.

Обратите внимание, сеньор, у меня такое впечатление, что всё, что я вам рассказываю, произошло много лет назад, ибо я ощущаю себя состарившейся. Мне девятнадцать лет, а я будто бы старше моей покойной бабушки. Мир убил себя вчера, хотя отчасти – в тот день и в ту ночь. Потому что позже, когда Хавьер, который не обслуживал клиентов за стойкой бара – все уже были пьяны, – танцевал с Каталиной, ко мне подошла белокурая женщина-чужачка, та самая грубиянка. А я, уже поплакав, – думаю, вам известно, что плач немного опустошает женщин, но оставляет их с открытой раной, – когда увидела её, решила позволить ей совершить на меня нападки, если они входили в её намерение.

Однако, прежде чем она заговорила, я призналась ей, поскольку плач не отнимает у меня искренности: «Не знаю причину, но когда я вижу тебя, в моей голове появляются образы скачущих животных». А она, в неведении, означает ли это что-то хорошее или плохое, ответила: «А я вот гляжу на тебя и вижу себя, – так и сказала мне, сеньор, – когда смотрю на тебя, что-то напоминает мне девушку, которой когда-то была я сама, такой же, как ты, задирой, и я тоже за словом в карман не лезла. Но потом моя жизнь как-то запуталась». Она мне так и сказала, сеньор, то же самое, что я говорила вам, всё то же самое, о чём я постоянно размышляю. Пока она отвечала, я наблюдала за ней, как в тот день в подсобном помещении нашей лавки. И пришла к выводу, что на самом деле я видела, как мимо проносились стаи волков, когда смотрела на неё, ведь она права. А также увидела в ней что-то, напоминавшее мне себя, вероятно, потому, что я стану такой же женщиной, как она, красивой, потому что буду много ездить и многое увижу, не знаю точно, сеньор. Она продолжила: «Твоя сестра напомнила мне мою собаку, которая была больна и не могла двигаться. Я взяла пса к себе, подумав, что бедняга никому не понадобится, потому что единственное, что он умел делать – это лежать ниц. Я собиралась заботиться о нём, сделать его жизнь сносной, одарить его своей любовью, но однажды заметила, что пёс стал подползать к камину неизвестно как, поскольку двигаться не мог. И всё-таки он полз к теплу очага, с каждым днём всё ближе к пламени, а я отталкивала его, опасаясь, что он обожжётся и почувствует боль. Однажды, напуганная тем, что вдобавок моя собака перестала есть и пить, я отвезла её к ветеринару, своей подруге, и она сообщила мне, что пёс страдает, он мучается, потому что живёт в мёртвом теле. И это было ужасно, похоже на то, как быть запертым на всю жизнь в узкой картонной коробке с двумя прорезями, через которые можно глазеть на мир, не имея возможности участвовать в его событиях. Тогда-то до меня и дошло, что если я действительно люблю это животное, что если я на самом деле оставила его себе, чтобы окружить его заботой, то единственное, что я могу сделать, это покончить с его страданием.

Я, поражённая, уставилась на блондинку. «Что ты хочешь этим мне сказать?» – спросила я, уже немного придя в себя, хотя на этот раз действительно с вытаращенными от удивления глазами. «Да ничего особенного я не хочу тебе сказать, просто, когда я на днях увидела твою сестру у вашего магазина, она напомнила мне мою собаку». Я намеревалась резко заявить этой блондинке: то, что она сейчас несёт, свойственно бессердечной женщине. И что она ошибается, утверждая, что мы с ней похожи друг на друга, ведь в действительности у нас нет ничего общего, и то, что, как ей казалось, она увидела во мне, всего лишь плод её фантазии. Но тут моя мать ухватилась за кресло Норы и сказала: «Я пошла домой, уже поздно, и надо её переодеть».

Я не осталась с Хавьером и Каталиной до конца вечеринки. Сославшись на усталость, отправилась домой. Было так темно, что ничего не видно, но я всё-таки разглядела Марко как раз здесь, на этой скамейке, где мы с вами сейчас сидим. Он сидел, уставившись на лес. «Ты ведь не подумываешь войти туда и быть поглощённым зеленью, верно?» – спросила я. Марко ничего не ответил, он молча протянул мне сигарету с травкой. И когда я приблизилась, чтобы взять её, поняла, сеньор, что те двое парней, которые увели его после того, как он ошибочно воспринял мой плач, сильно избили его – у него распухли пальцы, разбита губа, подбит один глаз, а лицо стало красным-красным. Я пробыла с ним недолго, сеньор, но успела сказать, что рано или поздно, рано или поздно я всё равно уеду. «Знаю», – ответил Марко и добавил, что, если мне понадобится жильё в приморском городе, он поможет его найти. «Возьми машину твоего отца и двигай в этот город по адресу, который я тебе дам. Для начала оставайся там, а потом подыщешь что-нибудь другое и встретишь новых людей». Я промолчала, сеньор, потому что устала и уже не понимала, бодрствую или сплю, плачу или ещё нет. «Здесь нас теперь не любят, Лея, после случая с Эстебаном люди нам не доверяют, не здороваются с нами, не улыбаются нам, нас избивают. То, что я умею, бесполезно где-нибудь ещё, а вот твоя сноровка пригодится всюду», – заключил он.

Конец света

Я умолкаю всего на несколько секунд, но они мне так нужны. Сеньор всматривается в меня, а я задаю ему вопрос, не считает ли он лес красивым? Вам не кажется, что лес прекрасен? У меня он всегда вызывал страх, но рассмотрите его получше, вчера наступил конец света, а лес всё ещё на своём месте, всё ещё пугает, предупреждая всех нас: кто в него войдёт, уже не сможет выйти.

Если бы вы заблудились со своей собакой завтра, меня бы уже не было здесь, в нашем посёлке, и именно это я пытаюсь вам объяснить. Потому что сегодня утром у меня появилось горение в животе, а это случается, когда нужно принять решение, но я уже давно не ощущала подобное явление. Меня оно не тревожило, ведь я на несколько месяцев похоронила своё желание уехать. Поскольку то ли в октябре, то ли уже в ноябре, не знаю, после возвращения отца Каталины домой, когда их окна снова оставались закрытыми, а одежду её матери опять убрали в чемодан; после того как Марко каждый день пытался вернуться в дом своих родителей, а они не пускали его, потому что не любили сына; после того как по приказу мэра Хавьер посвятил всё своё послеобеденное время резьбе на крышках гробов для жителей посёлка – по одному на каждого, сеньор, – Эстебан впал в такую глубокую тоску, что объявил, будто «это нагрянувшая смерть заставляет меня постоянно лежать на диване»; после того как Хуана снова вынесла на улицу пустой стул своего брата и поставила его рядышком со своим; после того как я однажды спасла сына новеньких, сеньор, заметив, что он бегает здесь, и уже почти забрёл в лес, сеньор, да, в лес, я предупредила его: «Мальчик, всегда оставайся под присмотром твоих родителей, и, если собираешься здесь жить, ты должен знать, что этот лес убивает, он убивает». Короче, после стольких событий, сеньор, я провела несколько недель дома с сестрой, пытаясь разобраться, что такое пробивается внутри меня, а моя мать говорила: «Лея, детка, выйди прогуляться хоть немного, не то скоро заплесневеешь». Каталина заходила за мной, чтобы вытащить меня из дома, сеньор, но я отнекивалась – нет-нет-нет. Марко оставлял мне травку, жевательную резинку, овощи, излишки купленного в моей продуктовой лавке, и даже маленького телёнка привёл, которого быстро отвести назад у моей матери не хватило времени. Однако я не желала выходить из дома, сеньор, потому что пыталась понять, выяснить, правда ли, что Нора не хочет больше жить.

По ночам я считала удары, которые она наносила головой в спинку своей кровати, а потом я подбегала к Норе, прижимала её голову к себе и говорила: «Успокойся, моя Нора, мы все тебя здесь любим, поэтому не уходи от нас раньше времени». Мать снова начала петь в нашем магазине. А я спрашивала отца, сеньор, спрашивала его вслух: «Папа, Нора действительно страдает?»

Конец света надвигался, и люди становились всё более жалостливыми, они приходили прощаться друг с другом. «Вот бы на Рождество нам удалось полакомиться тем, чего не сможем отведать после смерти», – мечтали они. А я, зацикленная на Норе, сеньор, предполагала, что мир убивает себя, но дело в том, что он убивал так себя уже целый год. Зима перестала быть зимой и превратилась в долгую-долгую весну, и я удивилась, как мало холода проникало в окна, ведь в нашем краю, сеньор, в этом медвежьем углу, зимы такие, что надо укутываться двойным пледом или натягивать свитер из овечьей шерсти. Однако холод мало-помалу исчез, и теперь я думаю, что если мёртвые коченеют, то это оттого, что мир умирает от жары.

Как-то вечером, сеньор, после целого дня, проведённого с Норой, когда я время от времени проверяла, не обмаралась ли она, ведь моя сестра уже не ревела, обгадившись, потому что у неё пропало даже желание чувствовать себя чистой, мать застала меня гладящей козу, образ которой принял покойный отец Хавьера. Большая Лея сказала мне: «Не прикасайся так часто к козе, а то её запах останется на тебе, доченька». А я: «Какая разница, мама, если мы с тобой всё равно не ощущаем запахов». «Что с тобой случилось?» – спросила она, а я в ответ: «Мама, если я решу уехать отсюда, давай поедем вместе». На этот раз я сказала ей это сама, сеньор, поскольку уже прокручивала в голове свои действия на следующий день. «Мы не можем уехать, Лея, ведь мы с тобой ничего не умеем, кроме как выживать здесь». «Мама, я думаю, Нора страдает». А мать принялась твердить: «да нет же, нет-нет, не повторяй это вслед за отцом, ведь моя Нора вся светится, моя Нора жалеет отца, твоя сестра скоро выздоровеет и снова будет вести себя как обычно». Так говорила мать, но я-то видела кое-что иное. «Мама, нас убивает не только Нора, но и весь мир». А мать, не глядя на меня, повторяла: «Нет-нет-нет, если ты так считаешь, то лучше выйди из дома и проветрись. Ты теперь так часто и пристально смотришь на сестру, что даже перестала это замечать и вообще чётко видеть». Она начала слегка подталкивать меня к двери, и я оказалась снаружи на моём собственном коврике.

В тишине и в полной темноте я побрела по немногочисленным улицам посёлка. Стоял тёплый вечер. Мне опять встретилась блондинка, и она поинтересовалась, что я делаю здесь в такое время, ведь той ночью посёлок, кажется, вымер. «Наслаждаюсь ветром, который иногда приятно овевает лицо», – ответила я. С тех пор, как я спасла её сына от похода в лес, светловолосая женщина подобрела ко мне и, должно быть, поэтому спросила: «Сказать тебе правду? Твоя проблема в том, что ты хочешь свинтить отсюда». А я молчала, упорно молчала сеньор, устав от вопроса – что такое со мной происходит? «Дело в том, что ты хочешь покинуть посёлок, но не знаешь, как это сделать, потому что у тебя дома страдает собака, но твоя жизнь, Лея…», однако, прежде чем она продолжила, я прервала её: «Ты ничего не знаешь о моей жизни», – потому что, сеньор, у меня не было желания слушать постороннюю, которой я не вполне доверяю. Эти чужаки, сеньор, приезжающие из больших городов, думают, что они самые умные, но иногда выясняется, что в действительности они ничего не знают.

Когда я вернулась домой, мать напевала Норе: ах, любовь, если позволишь мне жить, разреши и душе моей любить. А я, уже в постели, всё размышляла и размышляла, сеньор, даже больше, чем сейчас с вами, ибо поняла суть конца света, поняла, что мир иссякает вместе с моей Норой. Эту песню, сеньор, отец пел моей сестре, хотя лишь ту часть, где говорится коль остались во мне лишь боль и жизнь, ах, любовь, не позволяй мне жить. И тогда наконец-то я поняла, сеньор, что моя Нора, сестра моей души, страдает так, как страдала собака новенькой, и единственное, чего она хочет, – это умереть, отказаться от игры, каковой является жизнь, оставить её другим.

Да, Нора хочет уйти, точно так же, как я хочу уехать. Я хорошо её знаю, сеньор; иное мне неведомо, зато мою Нору я изучила. И она хочет уйти, потому что её жизнь не имеет смысла и никогда не имела. Она понимает, сеньор, что наступит день, когда никто не сможет вынести её из комнаты, мать состарится, а у меня от тоски, что я всё ещё здесь, атрофируются кости и тело, ибо, хотя мне девятнадцать лет, я уже выгляжу старше нашей мамы и бабушки Химены. Нора хочет убить себя, потому что она не жива, она существует в картонной коробке, о которой мне поведала пришлая блондинка. Потому что жизни у Норы нет, а есть только смерть. Из-за любви, сеньор, она себя убивает, из-за любви ко мне, из-за любви к матери, из-за любви к отцу, из-за любви к жизни, которую мы ещё сможем продолжить, когда Норы уже не станет. Любовь – это война, сеньор, одна из худших войн, и Эстебан был прав, все влюблённые – солдаты, а Нора – солдат проигранной войны. А на войнах, сеньор, вы это можете подтвердить, поскольку знаете лучше меня, на войнах убивают раненого товарища, который мучается от боли. Его приканчивают. А ведь Нора страдает, Нора страдает, Нора мучается.

Моя забытая бабушка Химена поступила бы так же, ведь, по словам нашей матери, она смотрела на Нору так неподобающе, как негоже глядеть на членов своей семьи. Химена сознавала, сеньор, что родила дочь, не способную избавить от страданий свою собственную дочку – из-за тщеславия, из эгоизма, и потому, что в нашей семье мы не умеем ни плакать, ни выносить приговоры. Если бы Нору породила на свет Химена, она бы покончила с её страданиями гораздо раньше, поскольку самым ценным в моей бабушке был её рассудок, как и у меня. Единственное решение для нашего мира, того мира, который начинается у дверей моего дома и заканчивается во дворе с козой, – это смерть моей сестры.

А у моей матери глаза мечтательницы, но она грезит о мелочах, о разных крошечных вещах. Мне известно, что она желает только радости, а её-то у неё и нет, радость давно иссякла, и я знаю, что на плечи Большой Леи возложена тяжесть, груз в виде моей сестры. И Нора это знает. Помочь умереть Норе – значит помочь умереть раненому животному, разве не так, сеньор?

Моей старшей сестре предстояло направлять меня по жизненному пути – именно так поступают старшие братья и сёстры, но я постоянно думала: нет-нет-нет, моя Нора на такое не способна. Тем не менее она всё-таки указала мне путь, велела мне уехать, потому что меня здесь разлюбят, мне надо уйти и не возвращаться, поскольку мир велик-велик-велик, а семья для того и существует, чтобы её просто вспоминали. Однако в жизни нужно неуклонно идти вперёд и выстраивать свою собственную судьбу. А когда уходят мёртвые, то они всё-таки остаются, поскольку смерть – всего один день, а жизнь – несколько. Что мне здесь дальше делать с Норой, сеньор, кроме как постепенно умирать? Мы обе убьём друг дружку, умертвим друг дружку, если я останусь в деревне. Вот почему я считаю, что моя Нора, даже страдая и задыхаясь, поступила как старшая сестра, перевернув мою судьбу.

Иное мне неведомо

Я всё размышляю и размышляю о том, что буду делать завтра, ведь я совершила такое-такое, что будет сопровождать меня всю мою жизнь – я только что уничтожила мир, сеньор. Этим новогодним утром, слишком жарким для января, все, как только проснулись, пощупали свою грудь и убедились, что сердце пока бьётся и продолжает качать кровь. А я представила себе отцов и матерей, которые проверяют, сохранились у их детей две руки, две ноги, нос и рот. Сегодня вечером Каталина наверняка расплачется, Марко снова выпьет, а Хавьер обнимет своего жеребёнка. Сегодня, сеньор, я спала так, как не спала много лет. И мне интересно, не значит ли это, что все мы уже мертвы и что конец жизни заключается в том, чтобы продолжать жить, несмотря на эту январскую жару. Я не знаю, сеньор, я не знаю других вещей – иное мне неведомо.

Если бы ваша собака потерялась завтра, вы бы уже не встретили меня здесь, в этой тени. Потому что сегодня утром я не прикасалась к своей груди, а ощупала горящий живот и разбудила сестру, мою Нору. Я одела её в зелёное, потому что моя сестра очень красиво выглядит в зелёном. Разбудив Нору, я сразу стала ей петь и продолжала, одевая, приводя её в порядок и глядя на её бесформенное тело. Я заплела ей косы, две прекрасные косы, и аккуратно отнесла её на спине в гостиную, на этот раз не упав вместе с нею. Наша мать всё ещё спала, так как минувшей ночью заснула очень поздно в ожидании конца света и провела всю ночь без сна, сеньор. Вчера вечером я попрощалась с ней на ночь словами: «Мама, поплачь немного, ведь тебе плохо оттого, что ты редко плачешь».

Ну вот, сегодня утром, когда мать ещё спала, я потихоньку усадила Нору в инвалидное кресло и сказала ей: «Взгляни, какое прекрасное новогоднее утро, Нора, какое оно ясное, какое тёплое, какие зелёные деревья». От тряски кресла Норы по каменной дорожке сдвинулась её юбка, как у Каталины, когда она кружит своими юбками во время чистки фасадов от вьюнков, в точности так же. А каким красивым кажется лес отсюда, сеньор, разве нет? Как внушительны кроны, как красивы цвета заката, какие огромные деревья в этом лесу. Как прекрасна смерть, являющаяся в виде цветущего поля.

Случалось ли вам когда-нибудь сталкиваться с тем, что ваша жизнь запутывается? Ну а моя жизнь затянулась в узел, и я не знаю, как его развязать. Я размышляю, сеньор, я всё ещё размышляю о том, что же мне делать завтра. Полагаю, что в этом посёлке жизнь мне покажется долгой, и если мой живот начал жаловаться, то это значит, что надо принять какое-то решение. И, сеньор, сегодня утром я его приняла. Как Эстебитан, человек, который боялся только смерти, я приблизилась к первому ряду деревьев в жутком страхе, сеньор, поскольку, помогая своей сестре умереть, я испытывала страх, который преследует меня с детства, – самый сильный страх во всей деревне. Я убедилась, сеньор, что лес убивает, обезвоживает организм, опустошает, поглощает людей, вызывая у них усталость и толкая к самоубийству, а также заставляет их разувериться в том, что жизнь может указать им какой-нибудь выход.

Вместе с сестрой, которая ехала с широко открытыми-открытыми-открытыми глазами, но страдая в своей картонной коробке, я пересекла первый ряд деревьев, всего лишь первый, и с силой толкнула кресло Норы в лес, успев перед этим уложить её прекрасные косы на плечи, чтобы конец света застал её во всей красе. И попыталась сказать ей: «Норочка, ты уходишь одинёшенька», а вырвался шёпот: «Норочка, когда ты сможешь играть самостоятельно, за тобой приду я».

Затем я обернулась и услышала шум кресла Норы, катившегося по склону в глубь леса, тихое шуршание колёс, которые вращались по инерции, медленно, как будто что-то – дерево или какое-нибудь животное, не знаю, – в этот момент подталкивало их. В подобных вещах я не разбираюсь, сеньор, однако слышала, как очень медленно катится инвалидное кресло. И тогда я быстро зашагала в противоположном направлении, прочь оттуда, к жизни, подаренной мне моей сестрой, к будущему, которым, как говорил отец, он одарит меня, если умрёт слишком рано. Так что, сеньор, я пришла сюда, чтобы посидеть в тени, не очень чётко зная, жива я или мертва. Вчера мир покончил с собой, и сегодня я больше никому не нужна.

Однако и после этого остаётся жизнь, сеньор, после конца света продолжается жизнь. И я хочу уехать далеко и, много повидав, стать красивой, хочу добиться, чтобы меня полюбили, позволить себе быть любимой и любить самой. Как Каталина, заявившая в своей песне: я вернулась из загона и хочу любви, и хочу любить. Вот и я точно так же, сеньор. А своё горе я тащу на спине, как Нору вниз по лестнице.

Моя сестра – это не прошлое, сеньор, она никогда не станет прошлым. Но я не знаю, имеет ли это для меня значение. Ведь мыслю я трезво, и когда стану женщиной, живущей в другом месте с дочкой, я оставлю ей цветы на коврике перед дверью и скажу, что они от её бабушки и что с её бабушкой я не общаюсь, потому что в деревнях обиды передаются по наследству. Впрочем, она ничего об этом не узнает и подумает, что хотя её бабушка и не любит Маленькую Лею, зато любит её.

Так что же я всё ещё делаю здесь, в тени? Спокойно жду, сеньор, поджидаю вместе с вами вашу собаку. И ещё я дожидаюсь громкого хлопанья голубиных крыльев, когда моя мать закричит, не найдя нас с сестрой дома, и решит, что мир убил нас, оторвал дочерей от неё. Обратите внимание, сеньор, я жду с вами вашу собаку, а вы тут со мной за компанию в этот очень странный день.

Вчера вечером Марко оставил травку на моём коврике перед дверью, ибо конец света лучше не видеть, а гораздо приятнее воображать что-то совсем другое. Вот я и пришла сюда покурить её, чтобы перестать смотреть на лес и представлять себе только Нору. Но я не вижу сестру, сеньор, ведь жизнь жестока, а смерть есть смерть, и реальность такова, что нам стыдно плакать, потому что, как говаривал мой отец, мы не в той части света, где льют слёзы. И как бы то ни было, я умертвила мою сестру, ведь она не могла сделать это самостоятельно. Моё бездействие стало бы проявлением жестокости, отсутствием уважения и любви. А то, что на меня указывают пальцем, поглядывают и перестают любить – мне безразлично, потому что, кроме заботы и любви, иное мне неведомо. Завтра жизнь продолжится, сеньор, хочу я ему сказать и выдерживаю его взгляд, но ничего не говорю. Затем смотрю на небо, на его насыщенную-насыщенную-насыщенную синеву, и встаю, чтобы уйти.

Я швыряю на землю сигарету с травкой. Не сводя с меня глаз, сеньор вздыхает, и я думаю, что он вздыхает, потому что представил себе, как входит в лес в поисках своей собаки и умирает там. Мне кажется, и я чувствую, что сеньор хочет что-то мне высказать. Лея, те, кто уезжает, в конце концов остаются. У меня по коже бегут мурашки, ведь я знаю, что он обманывает меня, хотя я не просила его об утешении, о ласке, потому что я всё равно уеду. Большой пёс с высунутым языком и раздутым от пищи животом приближается к нам, принюхиваясь. Ну вот, сеньор, и ваша собака объявилась. Я же говорила вам, что собаки не такие, как я, – они остаются.

Элиса Леви

Изучала аудиовизуальные коммуникации и исполнительское искусство в Европейском университете Мадрида, а также драматургию в Королевской академии драматического искусства в Лондоне. Первый роман на современные темы Почему плачут города опубликовала в 2019 году. По мнению литературного критика Карлоса Пардо из издания «Бабелия», «Леви выходит за рамки литературы поколения миллениалов и идёт в русле бунтарства романтического происхождения, родственного фатализму поколений Вертера или «беспорядку и ранней боли» Томаса Манна. Эту традицию Леви возрождает интенсивно и тонко». Она – один из авторов антологии Я уже не помню, кем хотела стать, когда вырасту (2019). Является также автором сборника стихов Затерянная в миске с хлопьями (2016) и театральной пьесы Веточки в волосах, премьера которой состоялась в Мадриде в 2017 году.

Сноски

1

Иов. 14:11–12.

(обратно)

2

В Испании – выражение сочувствия, готовности оказать помощь. – Прим. пер.

(обратно)

3

Строка из стихотворения римского поэта Овидия. – Прим. пер.

(обратно)

4

Хуаночкой. – Прим. пер.

(обратно)

Флибуста

Иное мне неведомо (fb2)

Элиса Леви
Иное мне не ведомо

* * *

Размышляю

Я спускалась по каменистой тропе

Почуяв запах – гавкай

Поскольку я тоже блуждал, тебя повстречал

Бараны

Глядя на тебя, вижу…

Грубиянка

Всякий влюблённый – солдат

Самый боязливый человек в мире

Самый паршивый боров

Горе ты моё

У меня был неподвижный пёс

Конец света

Иное мне неведомо

Элиса Леви

Сноски

1

2

3

4

Оглавление

Флибуста

Иное мне неведомо (fb2)

Элиса Леви Иное мне не ведомо

* * *

Размышляю

Я спускалась по каменистой тропе

Почуяв запах – гавкай

Поскольку я тоже блуждал, тебя повстречал

Бараны

Глядя на тебя, вижу…

Грубиянка

Всякий влюблённый – солдат

Самый боязливый человек в мире

Самый паршивый боров

Горе ты моё

У меня был неподвижный пёс

Конец света

Иное мне неведомо

Элиса Леви

Сноски

1

2

3

4

Оглавление

Элиса Леви
Иное мне не ведомо