Тайник абвера (fb2)

- Тайник абвера [litres] 3330K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Александрович Тамоников

Александр Тамоников
Тайник абвера

© Тамоников А. А., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Глава 1

Два «Тигра» вывернули из-за леса и, разойдясь на несколько десятков метров друг от друга, взревели двигателями. Отсюда, с безымянной высоты 112,8, из передней линии окопов Шелестову было хорошо видно, как немецкие танки выбросили сзади себя клубы сизого дыма и поперли вперед, сминая редкие низкорослые деревца, вдавливая широкими гусеницами в черную осеннюю землю чахлый кустарник. Четыре трехтонных грузовика выползли один за другим и стали высаживать пехоту. Танки открыли огонь, и над лесочком стали гулко отдаваться эхом выстрелы танковых орудий.

Шелестов невольно пригнулся, услышав, как над головой прошелестели снаряды. Взрыв, второй! Снаряды упали далеко за окопами и блиндажами командного пункта батальона.

– Откуда они взялись? – подбежавший по ходу сообщения Буторин упал грудью на бруствер и приложил к глазам бинокль. – Смотри, еще грузовики. Они сюда роту пехоты бросили!

Где-то левее грохотал бой. Видимо, немцы под прикрытием атаки позиций батальона левее просочились сюда, к высоте, чтобы уничтожить командный пункт. А может, они и не знали, что здесь КП, не всевидящие же они, да и авиации в воздухе не видать. Просто решили высотку взять и отсюда накрыть наши позиции севернее Тырвы.

– Уходите отсюда скорее! – закричал какой-то майор с седыми висками и шрамом на щеке. – Не видите, немцы прорвались!

– Вы кто такой? – резко осадил офицера Шелестов.

– Заместитель начальника Управления СМЕРШ 196-й стрелковой дивизии майор Капитонов! – вскинул руку к полевой фуражке офицер и тут же стал просить снова: – Пожалуйста, уезжайте, здесь сейчас опасно. Охрана КП – всего один взвод автоматчиков!

– Вам два лишних автомата сейчас не помешают, – ответил Буторин, но майор перебил его и резко выбросил руку влево:

– Вы туда, туда посмотрите!

Левее высоты, из-за леса, один за другим выползали немецкие бронетранспортеры. Они сразу начали высаживать пехоту и открыли огонь из пулеметов по окопам. Несколько пуль протяжно пропели над ходом сообщения. Коротко свистнула еще одна и зарылась неподалеку в бруствер окопа.

– Занимайте оборону, майор, – строго приказал Шелестов и, пригнувшись, побежал по ходу сообщения на левый фланг.

Буторин правильно оценил ситуацию. Танки не спешили выходить на позиции автоматчиков и били из пушек на расстоянии. Пехота перебежками двигалась за танками в неспешной фронтальной атаке. Немцы явно что-то выжидали.

А вот на левом фланге они действовали открыто и напористо. Под прикрытием непрерывного пулеметного огня нескольких бронетранспортеров немецкая пехота в полный рост бросилась на русские окопы прикрытия командного пункта. Если им здесь удастся захватить часть позиций, то танки с пехотой сразу пойдут вперед, поддерживая эту фланговую атаку.

Пробегая мимо блиндажа командира батальона, Шелестов услышал, как комбат приказывает прислать санитара и заменить радиста. Еще один взрыв возле блиндажа заставил Шелестова нырнуть ниже бруствера. Посыпалась земля. Мимо проползли двое красноармейцев с ручным пулеметом и мешком с дисками. Спина Буторина мелькала уже возле самых окопов, когда рядом снова взорвался снаряд.

Откашлявшись и протерев глаза, Максим увидел, что один из бойцов лежит на спине с открытыми глазами и почти вся его голова в крови. Он бросился к раненому, прижал пальцы к шее, но уловить пульс так и не смог.

– Товарищ подполковник, – послышался рядом слабый, едва различимый в грохоте боя голос.

Шелестов повернул голову и увидел рядом в старой воронке сержанта. Штанина у бойца выше колена была в крови. Максим упал на живот и пополз к раненому, но тот покачал головой.

– Не надо, я сам. У меня есть индивидуальный пакет. Перетяну ногу и к санитару доползу, а Сашке уже не поможешь… Вы пулемет… возьмите. Ребятам там трудно без него будет.

Шелестов достал из кармана шинели упаковку с бинтом и разорвал ее. Вложив бинт в руку раненого, Максим чуть сжал ее, кивнул и пополз к пулемету. Пули густо свистели над головой – немцы вели шквальный огонь из пулеметов, и бронетранспортеры подходили уже к самым окопам охранения. Доползти до окопов и передать бойцам ручной пулемет Шелестов не успевал. Еще немного, и враг выскочит из-за бронетранспортеров и кинется в окопы.

Скатившись в ближайшую воронку, Шелестов установил на ее краю сошки пулемета, рядом под рукой положил мешок с полными дисками. Тут же фуражку с его головы сбило пулей, но Максим даже не пригнулся. Сейчас его переполнял не страх, а радость, что он успел, что правильно поступил, схватив пулемет. Еще десяток-другой метров немцы пробегут, а потом в окопы полетят их гранаты, а следом они сами бросятся туда. Немцев больше, и исход рукопашной предрешен. Советские автоматчики не отойдут, они будут до последнего прикрывать командный пункт батальона.

Шелестов нажал на спусковой крючок. Промахнуться с расстояния в сотню метров было сложно, Максим хорошо умел стрелять, и сейчас он с торжеством видел, как его длинные очереди косят ряды немецких солдат, как падают по два, по три человека, сраженные пулями, как фонтанчики земли всплескиваются под ногами врага.

Немцы не сразу поняли, откуда ведется огонь. Шелестов сменил опустевший диск на новый. Эта пауза спасла ему жизнь и дала возможность нашим в окопе собраться с силами, сменить позиции. А еще Шелестов увидел, как кто-то пробежал по ходу сообщения к переднему окопу и резким взмахом руки бросил гранату. Солдат упал на дно окопа, с его головы слетела фуражка, обнажив седой ежик волос. Буторин!

Из кузова, откуда немец поливал наши окопы из пулемета, полыхнуло пламя и вспучились клубы дыма. Машина сразу остановилась. Шелестов снова открыл огонь по пехоте, повел стволом и удачно срезал пулеметчика во втором бронетранспортере. Солдат исчез, а сам пулемет, закрепленный на турели, остался с задранным стволом в небо.

Наконец немцы поняли, откуда ведется губительный огонь: на воронку, из которой стрелял Шелестов, обрушился шквал свинца. Земля перед ним просто взорвалась рыхлой волной, поднятой пулями. Максим сполз на дно своего укрытия. Надо срочно менять позицию.

Над головой пронесся шелест летящих снарядов. Потом еще и еще. По ушам резко и больно ударило от близких разрывов. Кто-то на КП батальона вызвал на себя огонь артиллерии.

Сколько продолжался грохот, Шелестов не знал. Он лежал в воронке, закрывая голову руками, а земля под ним вздрагивала и стонала, как живая, терзаемая огнем и металлом. Максим вжимался в нее и, кажется, шептал: «Потерпи, родная, мы спасем тебя, потерпи…»

* * *

Буторин умывался, стараясь не намочить бинт на голове. Его чуть задело осколком, но крови на лице было почему-то много. Он вспомнил, как вчера совсем юная девушка-санинструктор, почти школьница, пока обтирала его лицо тампоном и бинтовала голову, все время шмыгала носом. Промакивая лицо полотенцем, Буторин рассматривал себя в зеркало. Хорош, ничего не скажешь.

В дверь вежливо постучали. Шелестов, стоявший у стола над картой, не поднимая головы, сказал:

– Войдите.

На пороге с виноватым видом появился майор Капитонов, держа в руке солдатский вещмешок.

– Ну, заходите, заходите, – Шелестов удивленно посмотрел на майора. – Что вы там замерли?

– Здравия желаю! – громко поздоровался майор, но потом его голос снова поник: – Эх, влетело мне вчера от начальника Управления. Не должен я был вас пускать на передовые позиции. Охрану должную не обеспечил.

– Это – да, – сразу отреагировал Буторин и повел носом: – А в мешке что?

– Да это зам по тылу велел передать. Он же вас на довольствие, так сказать, принял. Понятно дело, что в офицерской столовой вы бывать не сможете. Так вот, сухим пайком хоть…

– Виноватым вы себя не считайте, Олег Романович, – возразил Шелестов, бросая на стол карандаш. – Не ваша вина, что немцы прорвались на КП батальона. До этого там было безопасно. А вообще-то, о чем можно говорить, когда мы с вами на войне. Поэтому давайте без самобичевания. Рассказывайте, что это за подразделение и как оно себя ведет на передовой. Что необычного, кроме того, что немцы затыкают дыры в обороне тем, что подвернулось под руку.

Буторин посматривал на командира, на представителя Управления контрразведки дивизии и наливал в чайник воду. Комнату им выделили в поселке, здесь размещались инженерные службы тылов Красной Армии, и Буторин быстро договорился с армейскими специалистами. Уже к вечеру у них в комнате стоял приличный самодельный умывальник, два примуса, а под потолком горела лампочка, запитанная от военной дизель-электростанции. Ну а к солдатским кроватям оперативникам было не привыкать.

– Вот что нам удалось установить, товарищ подполковник, – начал Капитонов, повесив на гвоздь у двери фуражку и присаживаясь за стол. – Это сводный батальон из числа курсантов разведшколы «Абвергруппа-104». Данные мы получили от трех пленных, захваченных за последние две недели. Я тогда еще тоже очень удивился такому расточительству. Все-таки поиск подходящих кандидатур для обучения в разведшколе – дело не совсем простое. И убеждения, и здоровье, и умственные, простите, способности должны быть на приличном уровне. А тут из них пехоту сделали. Их ведь готовят по нескольку месяцев, а теперь все это добро – под наши пулеметы.

– Что, прямо вот так в атаки ходят? – Буторин замер у кухонного стола с пачкой чая в руке.

– Хороший вопрос, – кивнул задумчиво майор. – Я вот тоже считаю, что ведут они себя не так, как другие немецкие части. Своих оборонительных позиций у них нет. Бросают ротами и взводами на отдельных участках, где есть возможность прорыва, используют в качестве разведподразделений, участвуют малыми силами во время разведок боем для прощупывания наших позиций.

– Насчет этой абвергруппы что-то есть у вас? Поделитесь.

– Есть, конечно, – кивнул Капитонов. – «Абвергруппа 104» находится в подчинении «Штаба Валли». Это подразделение…

– …мы знаем, – перебил майора Буторин. – Специальный разведывательный орган абвера, созданный в июне 1941 года для организации и проведения разведывательной, контрразведывательной и диверсионной работы против Советского Союза. Подчинялся управлению «Абвер-заграница». В частности, отделу «Валли-2».

– Совершенно верно. С апреля 1944 группой руководит лейтенант Голли Гиндер, агентурный псевдоним «Рихард». Основная часть курсантов – бывшие советские военнопленные и украинские националисты. С 1944 года в «Абвергурппе-104» началось обучение агентов на специальных курсах под руководством бывшего майора РККА Озерова. В это же время была создана штурмовая команда, которая обучала разведчиков переднего края. Группа состояла из добровольцев из числа украинских легионеров и агентов, уже проверенных работой в советском тылу. Во время дислокации подразделения в Гросс-Рерсдорф было организовано обучение в двух группах: первая состояла из русских (10 человек), вторая – из западных украинцев (25 человек). Группы были изолированы друг от друга, при этом украинская группа имела более широкую программу. Группой руководил офицер штаба «АГ-104» некто Макс. Специальными курсами руководил бывший майор Красной Армии Озеров.

– Где базировалась абвергруппа до последнего времени?

– В Пскове, Максим Андреевич.

– В Пскове? – Шелестов с Буториным переглянулись. Оба помнили наставления Платова перед отъездом на передовую.

– Какие части еще стояли в Пскове за время оккупации? – спросил Шелестов.

Капитонов с шумом выдохнул, как будто собирался с силами или с мыслями. Он свел брови над переносицей и стал похож на школьного учителя. Заговорил, глядя на карту, расстеленную на столе, но показывать на ней было нечего.

– Тогда, в 41-м, к Ленинграду первыми вышли 16-я, 18-я немецкие армии и 4-я танковая группа. В Пскове, учитывая, что он всегда был серьезным транспортным узлом, немцы стали формировать свое тыловое хозяйство. Фактически всей группы армий «Север». Нам удалось установить, что в Пскове были расквартированы командование и хозяйственная инспекция группы армий «Север», командование 18-й армии, штаб оперативной команды 1-а (служба безопасности СД), военно-строительная организация Тодта, госпитали. Не обошлось и без разведшкол. В деревне Печки под Псковом разместилась разведывательно-диверсионная структура СД Предприятие «Цеппелин», а в самом городе эта самая «Абвергруппа-104» и разведывательно-диверсионный отдел армейской разведки абвер «Норд – 1-Ц». Примерно с мая 1943 года появились подразделения власовцев, эстонские комендатура и полиция, латышские добровольцы, испанские легионеры из «Голубой дивизии», штаб железнодорожных войск. Временами в городе было расквартировано до 70 тысяч солдат. Постоянный гарнизон имел численность около 20 тысяч.

– Змеиное гнездо какое-то, – усмехнулся Шелестов. – Что-то в городе осталось после ухода этих подразделений? Особенно нас интересуют разведшколы.

– Кто-то уходил в последний момент, паника тоже была, судя по тому, в каком состоянии мы застали помещения, в которых они работали. Но я бы сказал так, что разведшколы ушли первыми и без паники. Как будто нос по ветру держали и сразу поняли, что наступает конец. Ни бумажечки, ни обрывка документа. Все вывезли тщательно и старательно. Все свои архивы.

– Так что их может интересовать в освобожденном Пскове? – поинтересовался Буторин, подсаживаясь к майору.

– А вы полагаете, что их интересует именно Псков? – с сомнением спросил Капитонов.

– Или пригороды, – веско ответил Буторин и стал расставлять на столе кружки. – Будем завтракать и будем думать!

Коган и Сосновский смотрели на командира батальона спокойно и чуть насмешливо. Капитан Логачев никак не мог понять, зачем оперативникам НКВД, да еще прибывшим из Москвы, нужно лезть в пекло пехотной атаки.

– Так они что, из СМЕРШа? – спросил он полкового особиста, старшего лейтенанта Осмолова.

– Нет, – стал терпеливо отвечать Осмолов. – Они не по линии СМЕРШ, они из Москвы, из Главного управления НКВД.

– Я в ваших структурах запутался, – недовольно ответил комбат. – Вы мне, товарищи, русским языком объясните, какого рожна вам надо с моими солдатами на фашистские пулеметы идти? Язык нужен? Так мы вам наловим их, сколько надо. Хоть с десяток. Будут офицеры, и офицеров прихватим!

Коган оглянулся на дверь канцелярии и прикрыл ее плотно. Сосновский снял фуражку, пригладил волосы и посмотрел на комбата с сожалением.

– Послушайте, Логачев! Вы себе голову не забивайте. Ваше дело – воевать, гнать врага с нашей земли, а наша работа – вылавливать предателей, шпионов и диверсантов. Завтра нам нужно с вами вместе идти в атаку. Давайте договоримся вот о чем: вы свое дело делайте и на нас внимания не обращайте. Передайте своим ротным командирам, чтобы они солдат проинструктировали. Кое-кого придется брать живыми, и мы будем делать это сами. Вашим бойцам и так работы хватит. Главное, чтобы мы вам не мешали, а вы нам. Вот и Осмолов с нами пойдет. А уж его-то все в полку знают.

Особист утвердительно кивнул и развел руками. Мол, не мне и не вам тут решать. Комбат только махнул рукой. Коган сразу по выражению лица Логачева понял, что еще тревожит комбата.

– Ты, капитан, не получал от командования приказа обеспечить нашу безопасность? Не получал. Тебя просто комполка предупредил, что мы с твоим батальоном идем. Никакой ответственности за нас тебе нести не надо. Так что не переживай на этот счет.

Вчера вечером старший лейтенант Осмолов сообщил, что в полосе наступления полка обнаружено как раз то подразделение немцев, которое интересует московских оперативников. Во время разведки боем, которую ночью проводили немцы, осталось несколько убитых. У двоих на руке нашли русские наколки. Скорее всего, даже лагерные, как предположил Осмолов.

За час до рассвета в передовом окопе замелькали тени. Солдаты занимали свои места. Почти неслышно: без бряцанья оружием, без разговоров. Только дыхание и топот сапог.

Сосновский стоял в полный рост возле пулеметного дзота и смотрел не столько вперед, в темноту, сколько на солдат, с которыми ему предстояло идти сейчас в атаку. Коган, как всегда с равнодушным ко всему на свете видом, сидел на дне окопа на снарядном ящике, сдвинув фуражку на глаза, и, казалось, дремал, досматривая утренние сны. Каску, которую ему выдали в роте, он положил рядом с собой, и она холодно блестела в темноте.

Серый невнятный сумрак плыл над окопами, как дымка. Было в этой осязаемой картине что-то таинственное и зловещее. Почему зловещее, Сосновский хорошо понимал. Сколько людей поляжет в этой атаке, кому жить, а кому умереть, будет ясно через несколько минут, через час, если удастся выбить врага из окопов с первого раза. А если не удастся? Значит, отползать или лежать, окапываясь, и ждать новой команды, ждать в лучшем случае еще одной короткой артподготовки. А потом – снова рывок вперед, перешагивая через тела товарищей.

Ветер холодил лицо, пробирался под шинель, но солдаты стояли, прижавшись грудью к брустверу окопа, неподвижно, словно статуи. Они смотрели в темноту, туда, где чернели фашистские позиции: блиндажи, пулеметные точки, окопы. Там, в той стороне, где сгущался мрак, их ждал бой. О чем думали эти солдаты? Сосновский знал от комбата, что основная часть его бойцов воюет не первый год. Есть новобранцы, но и они прошли горнило войны за последний месяц. Многому научились. Вообще-то это были матерые бойцы: уверенные, умелые, беспощадные в бою и снисходительные в минуты затишья. Привыкшие ко многому, в том числе и к потере товарищей. Тех, с кем только что курил одну цигарку на двоих, с кем ужинал из одного котелка, с кем спал под одной шинелью, чтобы согреться.

О чем они думали, о предстоящем бое? Вряд ли. Там все доведено до автоматизма, там тело командует головой. Думать о предстоящем бое бесполезно, потому что ты и представления не имеешь, как все сложится, как там все будет. А вот о доме, наверное, сейчас думал каждый. Там, где осталась мать, где ждали, надеясь на весточку. Каждый видел перед собой взгляд матери или жены: тревожный, решительный и все же полный надежды.

Сосновский вслушивался в голоса, которые иногда слышались в темноте. Тихий шепот доносился из окопа, как шорох сухих листьев. Кажется, это сержанты поучали неопытных бойцов, давали советы. Никто не говорил о том, как сейчас все поднимутся в атаку, как смогут прорваться или не смогут с первого раза. Нет, таких пустых разговоров не было. Каждый надеялся на победу, надеялся вернуться домой живыми. Добить гада в его логове и вернуться к своим. Молодые бойцы, а ведь у кого и отец воюет, у кого-то старший брат. Кто-то давно не получал писем. Неизвестно, живы ли.

Нет, не чувствовал Сосновский в этих людях страха. Скорее решимость подняться в атаку, добежать до вражеских окопов и выбить оттуда врага.

И о немцах наверняка тоже думали. Сосновский это хорошо знал. И молодые солдаты думали, и опытные, закаленные бойцы тоже. Немцы, засевшие в своих окопах, точно так же, как и русские, готовились к схватке. Никто из них не хотел умирать – это он знал точно. Но в одном утверждении не сомневался каждый солдат: защита своей родной земли, своей семьи и Родины – это высшее предназначение. Надо выстоять, во чтобы то ни стало, надо победить. И никто – ни он, ни его товарищи – этого не забудет.

Ночной воздух становился холоднее, и солдаты крепче сжимали винтовку. Сейчас ударит артиллерия, полетят через голову снаряды, мины. А потом раздастся команда. Впереди был бой, впереди – битва за жизнь, за будущее.

Часовая стрелка медленно проползала свое заключительное деление. Началось! Утреннюю тишину в клочья разорвала канонада. Почти все бойцы невольно подняли глаза и стали смотреть в ночное небо, которое распарывали огненные стрелы реактивных снарядов «катюш». Вместе с «катюшами» с закрытых позиций била дивизионная артиллерия.

Немецкие позиции, которые до этого были невидимы в темноте, осветились вспышками, в свете огненных сполохов вспучивались черные фонтаны земли, расползались облака дыма. Картина нереальная, футуристическая. Она завораживала, сковывала ощущением восторга и надежды, что в этом аду невозможно выжить. И что пехота, пойдя в атаку, не встретит там никакого сопротивления.

Вот улетел вперед последний снаряд, еще полыхали и грохотали впереди разрывы, а здесь, над окопами стрелкового батальона, вдруг повисла густая осязаемая тишина. Почти все поняли, что последует за этим.

– Батальон! За Родину! В атаку, вперед!

Еще кричали командиры, дублируя команду для своих подчиненных, покрикивали ободряюще сержанты, а из окопов уже поднимались солдаты. Десятки, сотни – бежали по сухой траве, чуть пригнувшись, держа винтовки наперевес. Никаких звуков, никаких криков «ура». Рано еще кричать. Сейчас главное – максимально сблизиться с врагом, если он еще остался там, в развороченных окопах. Только топот сотен ног, только хриплое дыхание! И вот уже посветлел горизонт, вот-вот брызнут первые лучи солнца, лучи надежды.

В небо взвились осветительные ракеты, повисли, заливая мертвенно-бледным светом поле перед немецкими окопами. А потом по нашим цепям ударил пулемет… Защелкали выстрелы, над головами засвистели пули, и вот теперь по утреннему, пока еще темному полю разлилось мощное русское «ура». Неудержимое, торжествующее, мощное, как надвигающийся тайфун!

Сосновский и Коган бежали рядом, замечая огоньки встречных выстрелов. Еще не совсем рассвело, и враг еще плохо различал атакующих. Неподалеку залегли двое солдат, заработал ручной пулемет. Несколько очередей – и вражеский «косторез» заткнулся в окопе. Полетели первые гранаты, разрывы освещали на миг бруствер, фигуры немцев. Значит, первые бойцы уже достигли позиций, добежали на расстояние броска гранаты.

Где-то справа грохнул взрыв. Сосновский пригнулся и сразу же ощутил удар по стальной каске. Он продолжал бежать, прислушиваясь к ощущениям. Боли нет, по щеке ничего не течет, голова не кружится. Значит, осколок прошел вскользь.

– Миша, быстрее! – крикнул Коган, Сосновский каким-то чудом сумел его услышать.

Надо было торопиться, пока не началась рукопашная, пока первые смельчаки не начали освобождать окопы от немцев. Там пленных не берут. Некогда, не до этого…

Вот и первая линия окопов. Явно слышны возня, глухие удары, редкие выстрелы, крики. Первыми идут сержанты с автоматами. С ними проще развернуться в тесном пространстве. Следом пехотинцы добивают тех, кто остался, прикрывают командира. Штурм длится несколько минут. Если не успели, считай, тебя остановили, а значит, жди контратаки. В чужом окопе трудно обороняться.

Но до этого не дошло. В ходы сообщения полетели гранаты, автоматные очереди уже не слепили – рассвело.

Мелькнуло лицо комбата, послышался короткий приказ, и слева фланговым ударом одна из рот ворвалась на вторую линию. Здесь оказалось проще, наверное, большая часть снарядов обрушилась именно сюда, потому что сопротивляться здесь было практически некому. Окопы обсыпались, от блиндажей осталась лишь непонятная груда земли и торчащие бревна перекрытия. Изуродованное оружие, изувеченные тела, из-под груды земли торчат конечности, обрывки шинелей, каски. Все в крови, все облеплено землей по свежей крови. Месиво!

– У кого гранаты есть? – гаркнул широкоплечий сержант. – Мать его, лупит не останавливаясь!

Сосновский посмотрел в сторону блиндажа, откуда отстреливался немецкий пулеметчик.

– Подожди, я его возьму! – крикнул на ухо сержанту Сосновский и, подоткнув полы шинели под ремень, ринулся было к огневой точке.

– Да на хрен он сдался, – рявкнул сержант и, обернувшись, прикусил язык, увидев офицера. Улыбнулся по-простецки и пояснил: – Время теряем, товарищ майор. С каждым валандаться – никакого наступления не получится.

Поспорить не удалось. Подбежавший боец перекатился по крыше блиндажа, быстро подполз к входу и швырнул внутрь противотанковую гранату. Сержант снова выматерился и, обхватив голову руками, присел в боковой ход траншеи. Сосновский бросился за ним и упал, растянувшись на земле. Грохнуло так, что земля подскочила, а в воздухе резко запахло сгоревшей взрывчаткой. Отряхиваясь и кашляя, Сосновский посмотрел на блиндаж. Да, граната в замкнутом пространстве – страшное дело. Даже накат блиндажа в три ряда крепких бревен покосился и просел. Что там внутри осталось от немецкого пулеметчика, Сосновский примерно представлял – фрица буквально размазало по стенам.

– Сюда, Миша, сюда!

Сосновский вскочил на ноги и увидел Когана, который тащил за воротник испуганного немца. Подбежав к другу, Сосновский помог свалить пленного в траншею. Непонятно почему, но Михаил сразу узнал в раненом русского, хотя одет тот был в немецкую форму. Пуля угодила ему в грудь, и Коган, расстегнув куртку, пытался наложить тампон на рану. Из уголка рта пленного толчками вытекала струйка крови, и это был плохой признак.

– Ты кто? Назовись! – стащив с головы раненого немецкую каску, потребовал Сосновский. – Отвечай, и мы тебя к санитарам дотащим, спасем!

– Русский… – прохрипел солдат, – конец мне.

– Не дури, спасем! – уверенно заявил Сосновский, хотя и видел, как мутнеет взгляд пленного. – Как зовут, из какого подразделения? Говори скорее!

– Рогов я… абвергруппа… все на хорошую жизнь надеялся… жить хотелось…

– Терпи, Рогов, вытащим!

– Все, кончился… – Коган откинулся на стену окопа и с шумом выдохнул. Руки его были в крови. Сосновский смотрел на лицо пленного и понимал, что остатки жизни вытекли из него с остатками крови. Все, бесполезно. Но хоть узнали, что «Абвергруппа» оборонялась на этом участке. Коган остатками бинта стирал кровь с рук.

Сосновский поднялся и осмотрелся по сторонам. Кругом дымилась земля и – только бездыханные тела. Никто не ведет пленных, стрельба слышна где-то дальше. Значит, надо догонять пехоту, пока они всех не перебили.

К обеду в огромной воронке набралось пятеро пленных немцев. Знакомый плечистый сержант показал на них стволом ППШ и усмехнулся:

– Я же обещал, что пленные будут, товарищ майор. Тоже ведь люди, тоже жить хотят. Как поняли, что жареным запахло, так – лапы вверх.

Сосновский спрыгнул в воронку и стал рассматривать пленных. Коган и еще двое бойцов принялись обыскивать немцев. Оружия ни у кого не было, даже ножей. Документы складывали стопкой на камень, личные вещи смотрели и отдавали назад. Проверяли, нет ли чего отобранного у наших убитых солдат или местного населения. С мародерами разговор особый.

Сосновский брал документы и по очереди допрашивал пленных. Все были немцами. Про русских слыхали, но рядом их не было. Где-то в тылу – да. Странно, что один русский в полосе обороны все же нашелся. Тот самый, который умер на руках Когана.

Умываясь, Шелестов низко наклонялся, чтобы не замочить шинель. И именно стоя в такой позе, увидел две дырки от пуль в полах шинели. Отряхнув руки, он взял в руки полу и просунул в дырку палец.

– Это сплошь и рядом, – усмехнулся немолодой солдат с котелком в руках. – Даже поверие такое есть у пехоты, что шинелька, а особенно плащ-палатка, пули улавливает и от солдата отводит. Вот и норовят даже летом в плащ-палатках в атаку ходить. Иной раз до пяти дырок находишь, а у самого ни царапины.

– И вы, Акимов, тоже так делаете? – усмехнулся Шелестов.

– Я? – солдат явно смутился, но тут же перевел разговор на другую тему: – Вон, кажись, Осмолов катит. За вами, товарищ майор. Не иначе!

Разбрызгивая колесами грязь на грунтовой дороге, к дому подъехал открытый «виллис». Старший лейтенант затормозил так, что машину протащило юзом еще пару метров. Поблагодарив Акимова, Шелестов подошел к машине.

– Товарищ майор, – Осмолов встал в полный рост, придерживаясь за лобовое стекло с пулевой пробоиной в нижней части. – Едемте скорее. В санбат привезли русского. Он в форме немецкого офицера и без документов. Я не стал допрашивать, сразу за вами поехал.

– Допрашивать надо было сразу, Осмолов! – недовольно упрекнул особиста Шелестов. – А за мной можно было и посыльного отправить. Гоните!

– Да он все равно без сознания был, – ответил Осмолов, выворачивая руль.

Медсанбат – несколько брезентовых санитарных палаток с большими красными крестами – располагался на краю деревни. Над некоторыми скатами вился дымок – топили буржуйки. Все-таки осень.

Машина остановилась у крайней палатки. Осмолов пошел вперед, показывая дорогу. Откинув засаленный полог, они вошли внутрь. Из палатки сразу пахнуло теплом и специфическим больничным запахом: лекарства, дезинфекция. Из двадцати кроватей занято было всего несколько. Судя по всему, это была палатка для тяжелораненых, которых готовили к отправке в госпиталь в первую очередь. Несколько медсестер занимались привычным делом: кого-то перевязывали, кого-то поили с ложечки. В самом центре стояла железная печка. Пожилой солдат подкладывал в нее дрова.

– Здесь, – кивнул особист на кровать, рядом с которой сидел врач. Тут же медсестра набирала в шприц лекарство.

На кровати лежал боец лет сорока с туго перевязанной грудью. Через бинты обильно проступала кровь. Тонкие черты бледного лица заострились. Шелестову почему-то показалось, что этот человек уже не жилец.

Врач поднял глаза на незнакомого майора, сразу понял, кто это, и торопливо заговорил:

– В чувство я его привел, но говорить ему тяжело.

Врач явно хотел добавить, что раненому вообще противопоказано говорить и напрягаться. Он и так может в любую минуту умереть, но говорить это при самом раненом, пусть он и враг, было не совсем гуманно.

Шелестов кивнул головой:

– Я все понял. – Максим уселся возле кровати на стул, который освободил доктор.

После укола дыхание немца стало спокойнее, даже на щеках появился румянец. Он открыл глаза, поглядел вверх, на полог палатки, потом повернул голову к Шелестову.

– Кто вы такой? – стал спрашивать Шелестов. – Вы русский? Как вас зовут?

– Русский, – еле слышно ответил раненый, с трудом шевельнув губами. – Какой я русский. Не смог умереть… теперь все равно.

– Вы из «Абверкоманды-104»?

– Да… русские. Отбросы. Земля вот своя не приняла, – на висках у раненого напряглись жилы, чувствовалось, что он хочет сказать больше, но сил не хватает.

Шелестов начал спрашивать о цели, с которой этот человек пытался перейти линию фронта, но тот вдруг выгнулся и опал. Врач буквально оттолкнул Шелестова и стал искать пульс на руке и на шее лежащего. Медсестра снова схватилась за шприц, но врач только покачал головой.

– Бесполезно. И так чудо, что он пришел в себя и вообще что-то смог сказать.

– Хорошо, спасибо вам, – Шелестов кивнул и, надев фуражку, вышел из палатки.

Возле костра сидел молодой сержант и крепкий жилистый солдат с широкими крестьянскими ладонями. Они курили, о чем-то разговаривая и посмеиваясь. Увидев подполковника, сразу же вскочили на ноги, пряча папиросы в рукав. Наверняка папиросами их угостил Осмолов и велел подождать начальство. Старший лейтенант подтвердил эти предположения.

– Вот, товарищ подполковник, эти бойцы пленного взяли.

Сержант бросил окурок в костер и ловко вскинул руку к пилотке. Солдат последовал его примеру, но Шелестов махнул рукой, останавливая процедуру представления. Он улыбнулся, когда увидел, что боец на голову выше своего сержанта. Детина – так в деревнях называли здоровяков вроде этого.

– Вольно, садитесь, – предложил Шелестов, усаживаясь на свободный пенек у костра и доставая из кармана шинели пачку папирос. – Давайте еще по одной, что ли? Заодно и расскажете, как этого немецкого офицера взяли.

Солдаты закурили, стараясь держаться важно, со значением. Как же, подполковник из Москвы, из самого НКВД разговаривает с ними с уважением, как с равными. Правда, оба – опытные бойцы, воевавшие уже не первый год, сообразили, что нужно подполковнику и чего он от собеседников ждет. А ждал подполковник от них, судя по всему, нормального пленного, «языка», которого можно допросить и вытрясти из него важные сведения. А они притащили тяжелораненого, который, опять же, судя по всему, кончился в палатке и рассказать ничего не успел. Для опытных фронтовиков работа не очень хорошая, должны бы понимать. И ребята это явно понимали – не удержались, стали оправдываться, говоря о горячке боя, о том, что немец отстреливался как сумасшедший. Рука в последний момент дрогнула. А хотели ранить легко.

– Вы не о том мне рассказываете, – улыбнулся Шелестов. – Знаю, что орлы, знаю, что умеете воевать так, что дай бог каждому. Вы мне расскажите, как себя этот немец вел. Отступал, отстреливаясь, держал оборону или поднял солдат и повел в контратаку?

– Нет, один он был, – задумчиво ответил сержант и переглянулся с бойцом, который кивнул утвердительно. – Мы его не сразу и заметили. Мы шли вперед по окопам да через окопы, а он у нас за спиной оказался. А когда понял, что мы его засекли, стал стрелять и метаться.

– Он сидел, когда вы его заметили, или куда-то двигался?

– То-то и оно, товарищ подполковник, – пробасил боец. – Он вроде как в наш тыл пробирался. То ли выжить хотел, думал, наша атакующая волна пройдет, и он отсидится, а потом скроется, а может, и еще что удумал. Например, форму сбросить и за своего сойти. По-русски он ругнулся, когда мы его ранили и стали вытаскивать, чтобы сдать, значит.

– Смыться хотел, дезертировать, – согласно заявил сержант. – Точно!

Глава 2

Коган наворачивал жареную картошку прямо из сковородки, жадно откусывая от краюхи черного хлеба. Шелестов посмотрел на голодного товарища и усмехнулся:

– Пивка бы еще бидончик, а, Боря? Да редисочку в соль макнуть.

– Вам смешно, а я со вчерашнего вечера ничего не ел, – серьезно ответил Коган и вдруг замер, вздохнул, отставил в сторону сковороду и, откинувшись на спинку стула, блаженно улыбнулся: – Ну, вроде полон. Хорошо!

– Ты где Виктора оставил? – поинтересовался Сосновский, не отрывая взгляда от расстеленной на столе карты района. – Ночь скоро.

– Уж полночь близится, а Буторина все нет! – процитировал Шелестов известные строки из оперы «Пиковая дама» Чайковского. – Ладно, давайте подумаем вот над чем, ребята. Я отметил на карте места, где линию фронта пытались перейти русские, переодетые в немецкую форму. Не всегда была возможность установить точно, были это власовцы или бывшие курсанты «Абвергруппы-104». Но объединить это подразделение по национальному принципу мы можем. Главное, во всех случаях, – эти люди пытались отсидеться в окопе после нашего наступления, после чего просочиться в наш тыл. При попытке их задержать они оказывали активное сопротивление и, как правило, были убиты. Самое главное, что все это отмечено за последние полторы недели в полосе наступления 196-й стрелковой дивизии. То есть после оставления немцами Пскова.

– Тут есть еще один важный момент, – вставил Сосновский. – Из всех частей и подразделений противника на этом участке русское только одно – батальон, собранный из курсантов разведшколы. Только одной из всех, что квартировали в Пскове. И на участке почти в шесть километров в зоне обороны немцев линию фронта пытаются перейти русские. А батальон базировался все это время сначала в Столбцах, вот здесь, потом в Пришово. А разброс попыток перейти линию фронта на шесть километров. Сомневаюсь, что русские в немецкой форме свободно могут бродить по немецким тылам передовых частей. Это система, ребята, кем-то организованная!

– И нет гарантии, – поднял вверх указательный палец Коган, – что все попытки перехода были пресечены. Могли быть и удачные, о которых мы ничего не знаем. И контрразведка СМЕРШ дивизии не знает, и командование войск по охране тылов фронта не знает, и территориальные органы НКВД тоже. Сведений же нам никто не предоставил в ответ на запросы Платова.

– Может быть, – медленно произнес Шелестов. – Может, и не знаем. Но что может быть целью? Из всех направлений кратчайшее – как раз южнее Псковского озера, к самому Пскову. Не то время и не та обстановка, чтобы окружной дорогой петлять к цели. Сейчас главное – быстро и незаметно, кратчайшим путем пробиться к ней. Неужели Псков? Почему? И все зафиксированные случаи, если отбросить лирику, весьма похожи на попытку остаться в нашем тылу. Упорные, надо сказать, попытки. Под названием «любой ценой»! Не находите?

А Буторин в это время лежал продрогший в кустарнике на холме и смотрел вниз, на поле боя. Вчера вечером здесь творился ад: рвались снаряды, танки гусеницами месили землю, рвали проволочные заграждения и человеческие тела. На поле перед немецкими позициями, да и на них тоже, не осталось ни одного целого деревца. Пулями и осколками были сбиты и расщеплены практически все. Еще во время боя и сразу после него по полю прошли санитары, собирая раненых. А потом, пока не стемнело, «похоронщики» увезли тела убитых.

Буторин иногда очень не любил спорить. Нет, он прекрасно умел доказывать свою правоту, рассуждать очень аргументированно, но часто он просто чувствовал на уровне интуиции, что прав. И тогда не хотелось придумывать доводы, а хотелось просто проверить свою правоту и доказать ее поступком и результатами. И сейчас ему очень не хотелось спорить и доказывать. Он должен был сделать то, что задумал, веря, что не ошибается. И самым тяжелым была за эту ночь не попытка согреться, лежа на осенней земле, а не уснуть. Буторин понимал, что нельзя пытаться согреться, это только нагонит сонливости. А он должен наблюдать, должен оставаться чутким, как хищный зверь на ночной охоте.

И он не ошибся. Около пяти утра темная тень скользнула ниже него на земле и исчезла. Нет, не показалось, в том Буторин был уверен. Он ждал, замерев, стараясь даже дышать через раз. И темный силуэт появился снова, уже метрах в пятидесяти от него. Это был человек, он осторожно пробирался через кустарник правее бугорка, на котором лежал разведчик. Буторин еще с вечера хорошо изучил пространство перед собой. И сейчас даже в темноте понял, откуда появился незнакомец. Единственным хорошим укрытием был сгоревший несколько дней назад немецкий танк, сползший одним боком в большую воронку от авиабомбы. Там, между гусеницами, зарывшимися в рыхлую землю, он и прятался.

Двигаться совсем бесшумно незнакомец не умел. В каждом его движении, в том, как он через каждую минуту замирал, чувствовался страх и даже небольшая паника. Но двигаться бесшумно умел Буторин, и он через пятнадцать минут оказался точно на пути этого человека, за остатком кирпичной стены разрушенной трансформаторной подстанции. От строения только этот кусок стены и уцелел, и Буторин стоял за ним в полный рост, прислушиваясь к движению в темноте.

Он успел немного разглядеть незнакомца, пока тот приближался. Этот человек был одет в немецкую форму, но без шинели. На нем было старое пальто, которое он, видимо, давно припас. Мудро! Буторин оценил предусмотрительность этого человека. В тылу Красной Армии в немецкой форме его могли запросто застрелить без лишних разговоров. За три года войны появился такой условный рефлекс у советских солдат, переполненных ненавистью к врагу: нажимать на спусковой крючок при виде немецкой формы, при звуке немецкой речи. Каждый через свое сердце, через свою душу пропустил все то горе, которое принес немецкий солдат на нашу землю, что иного не стоило и ожидать. Что посеешь, то и пожнешь! Фашизм своими злодеяниями посеял в душах советских людей лютую ненависть к себе.

Хрустнул под ногой камешек, вдавленный в землю сапогом. Судя по звуку, незнакомец находился за стеной, в паре метров от Буторина. И он очень напряжен. Так что никаких криков «руки вверх, бросай оружие». Выстрелит в ответ мгновенно, с перепугу выстрелит. Только брать, голыми руками. Минуты стали длинными, как часы.

Снова хруст под ногой чужака. Буторин очень медленно присел, осторожно кладя автомат на траву, и так же осторожно выпрямился. Все, руки свободны.

Человек появился у края стены и замер, шаря взглядом в кромешной темноте вокруг. Он вытер левым рукавом лоб, продолжая держать в другой руке «шмайсер». Еще миг, и он сделал шаг за стену, чтобы укрыться от посторонних глаз, но тут же получил удар в кисть правой руки. От удара она согнулась к предплечью, пальцы механически разжались, выпуская автомат. Незнакомец не бросился назад, а заученным движением попытался ударить пальцами левой руки нападавшего в глаза, а затем коленом в пах. Но этот шаблонный прием Буторин знал прекрасно и был к нему готов. Он перехватил руку противника возле своего лица, бедром блокировал удар в пах, а затем резко вывернул руку немцу так, что тот вскрикнул и упал на одно колено.

Выворачивая противнику руку за спину, Буторин навалился на него всем телом, падая вместе с противником и прижимая его к земле. У немца еще оставался шанс воспользоваться правой рукой и дотянуться до оружия, которое могло находиться под одеждой или за голенищем сапога. Но Буторин прижал его локоть коленом, а потом перехватил руку и тоже завернул ее за спину.

Немец хрипел и ворочался, пытаясь сбросить с себя противника. Но Буторин хорошо владел приемами рукопашной борьбы и знал, какое нужно принять положение, чтобы противник не вырвался из-под тебя. Он вытянул из рукава заготовленную заранее бечевку, быстро обмотал одну кисть руки пленного, потом вторую, стянул их вместе с такой силой, что незнакомец разразился матерной руганью без характерного немецкого акцента.

– Ну вот и порядок, – удовлетворенно заявил Буторин и принялся проверять карманы пленника.

Тот снова сделал попытку вырваться и перевернуться на спину. Может быть, даже, если удастся, нанести удар ногами в грудь противника. Но Буторин влепил ему в затылок с такой силой, что тот ткнулся лицом в землю и затих.

– Без всякой экспертизы вижу, что ты русский, сука, – прорычал разведчик на ухо поверженного. – Лежи смирно, пока я тебе кое-что не отрезал, чтобы ты не плодил такую же падаль, как ты.

Кажется, до пленника дошло, что человек, так мастерски сваливший и связавший его, церемониться не будет. Сочувствия и жалости от него ждать не приходится. Оставалось затихнуть и ждать дальнейшего развития событий.

Расстелив старый женский платок, Буторин принялся в темноте выкладывать на него все, что находил в карманах пленника. Был там, конечно, и немецкий «парабеллум», и большой складной нож. Но по большей части попадались вещи, не относящиеся к оружию: спички, немецкие сигареты, два подозрительных узелка, сделанные из чистых тряпиц. В одном что-то хрустело, какие-то листки бумаги, скорее всего, деньги – немецкие или советские – в темноте разбираться некогда. Во втором оказались какие-то мелкие твердые штуки. Они навели Буторина на мысль о драгоценностях и украшениях.

Сдерживая негодование и злость, Буторин связал платок в большой узел, отложил в сторону. Задрав на пленнике пальто, он бесцеремонно вытянул брючный ремень и ножом располосовал штаны пленнику так, что он не смог бы идти, а тем более бежать, если не будет сзади связанными руками держать их. Приказав предателю молчать и не издавать ни звука, Буторин поднял его и повел вниз с холма к одному из блиндажей на позициях, с которых батальон начал вчера свою атаку на немецкие траншеи. Здесь все было готово, включая и трех бойцов, по очереди дежуривших всю ночь в ожидании Буторина.

Отправив одного из них в штаб полка, чтобы тот вызвал старшего лейтенанта Осмолова с машиной, Буторин зажег в блиндаже две «коптилки», сделанные из снарядных гильз, и рассмотрел лицо пленника. Мужчина лет тридцати пяти или сорока. Точнее сказать было нельзя, потому что после удара лицом в землю пленник выглядел несколько неопрятно. Широкое скуластое лицо, короткие, под машинку остриженные волосы. Плечи широкие, но это скорее говорило об особенностях фигуры, чем о развитой мускулатуре. Подбородок мягкий, безвольный. Глаза маленькие, бегающие. М-да, это не герой, готовый умереть за свои убеждения.

– Ну что, давай знакомиться, – поставив перед собой пленника, Буторин уселся на деревянные нары напротив. – Фамилия, имя, отчество, год и место рождения!

– Ich verstehe nicht^[1], – пробормотал пленный на безобразном немецком и нервно облизал губы.

– Что ж ты вдруг перестал понимать? – удивился Буторин. – Матерился ты довольно хорошо и правильно, когда я тебя мордой об землю вмазал.

– Русский, что ли? – вытаращил глаза боец с автоматом, которого Буторин оставил в блиндаже. – Ух, сука!

– Русский, русский, – кивнул Буторин. – И вот что, русский! Ты учти, что валандаться мне с тобой тут некогда. Ты сам свой выбор делай. Или отвечаешь на все мои вопросы, а потом трибунал и лагеря, но жить останешься. Или продолжаешь ваньку валять и выдавать себя за немца, тогда я велю солдату тебя вывести в окопчик и пристрелить, как пса шелудивого.

– Ха, – оскалился боец и вскинул поудобнее автомат. – Это прям с нашим удовольствием за Родину нашу, за сожженные города и села. Иуда!

Пленник со страхом посмотрел на бойца, потом перевел взгляд на майора. Губы его мелко дрожали, на бедрах, видневшихся из-за спущенных штанов, проступили крупные мурашки.

Буторин недовольно поморщился, потом задрал рукав шинели и посмотрел на наручные часы. Вздохнув, медленно расстегнул кобуру, достал свой ТТ и взвел курок.

– Может, я? – деловито осведомился солдат. – А, товарищ майор? Для нас это дело привычное!

– Для нас тоже, – хмыкнул Буторин, но тут пленник торопливо заговорил:

– Нет, не надо, я буду говорить. Я все расскажу.

– Говори, – равнодушно отозвался Буторин и аккуратно положил перед собой пистолет, стволом в сторону пленника.

– Рябов я. Рябов Илья Васильевич, 1903 года рождения, из-под Рязани, деревня Дубравы. Бежать хотел, дезертировал я от немцев! Заставили меня, не хватило духу помереть, застрелиться или гранатой себя. Так и попал в плен. А теперь искупить хочу, добровольно…

– Ну да, добровольно, – кивнул Буторин. – Это я так сразу и понял по тому, как ты сопротивлялся. Дай тебе волю, прирезал бы меня там, в кустах, и дальше пошел. Ты на жалость-то не дави, Рябов, ты по делу рассказывай. Где у немцев служил после того, как в плен попал? Когда попал?

И начался сбивчивый рассказ человека, который пытается вымолить себе жизнь и хочет выгородить себя. Непонятно, на какую жалость он рассчитывал. Наверное, это был условный рефлекс, животная попытка спасти свою шкуру, хоть в ногах валяйся. Наверное, у немцев и валялся. В плен попал под Красным Бором в 1943-м. Не выдержали нервы, сил не хватило у бойца Рябова. Голодный, продрогший, уставший, он угодил в плен. А когда понял, что может выжить, надо только рассказать во всех красках, какая жуткая обстановка в блокадном Ленинграде, да и вообще в Советском Союзе, зачитать сведения по бумажке для военнопленных и мирного населения, согласился. Был такой момент у Рябова с мыслями, что все равно умирать.

Потом лагерь, где за дополнительную пайку надо было выдавать зачинщиков побегов, коммунистов и командиров. Правда, Рябов клялся и божился, что никого выдать не успел. Не верили ему военнопленные, скрывали от него, что могло навредить другим. А потом ему предложили пойти в разведшколу. Тут Рябов оговорился, что дал согласие пойти в разведшколу только с одной целью – чтобы перейти к своим, когда его забросят в советский тыл.

– Значит, ты сейчас выполнял приказ перейти в наш тыл? – поймал его на слове Буторин.

Рябов опустил голову, пожевал губами, но не ответил. Буторин ждал, пытаясь понять, почему пленный не ответил сразу. Хочет соврать и думает, как это половчее сделать, или пытается сказать правду и хочет, чтобы она выглядела убедительно. Солдат за его спиной шевельнулся, перехватив автомат поудобнее, это заставило пленного поторопиться. Он понимал, что приказ «расстрелять» может прозвучать в любой момент.

– Приказ был, но я перешел самостоятельно, без приказа, – наконец ответил он. – Самовольно.

– Загадками говоришь, – с угрозой произнес Буторин. – Ну-ка, поясни, что это за шарада такая.

– Я должен был перейти линию фронта в паре с другим человеком. Тоже бывший военнопленный. Усаченко его фамилия. Да только побоялся я с ним идти. Зверь он, не человек. Мне намекали кое-кто, мол, пойдешь с ним, поможешь ему перейти линию фронта, он тебя потом там же и кончит. Не нужен ты ему будешь дальше, балласт, мол, ты для него.

– И как же ты один сумел перейти? Наверное, командир пехотного подразделения на этом участке не получал приказа пропустить тебя, оставить при отходе?

– Получил, – тут же возразил Рябов. – При мне ему приказано было. Только день и время не указали. Просто предупредили. Ну, я и рискнул сам, мол, приказано сегодня. А там такая катавасия началась, что ему не до меня стало. Так и остался я.

– А это что? – Буторин стал разворачивать свертки, в которых действительно оказались деньги – советские и немецкие марки и еще несколько женских золотых украшений. – С кого снял?

– Не я, правда! – горячо заговорил пленный. – Христом богом клянусь, не я снимал! Украл я это у одного курсанта, когда готовился перебежать.

– Бога вспомнил! У-у, Иуда! – проворчал за спиной солдат с автоматом, и Рябов невольно втянул голову в плечи.

– Цель перехода? – потребовал Буторин. – Какое задание вы должны были выполнить?

– Правда, не знаю, – Рябов сложил руки на груди и с мольбой посмотрел на майора. – Усаченко старшим группы был, ему приказ давали. Я знаю, что должны мы были в Псков пробраться, встретиться с немецким агентом, который там осел. Что сделать надо, я не знаю. Знаю, что немцы, когда отступали, чего-то там не успели. Надо завершить.

– Взорвать?

– Может быть, – вздохнул Рябов. – Нас с Усаченко готовили в одной группе на минеров. Диверсии, минирование…

Снаружи послышался шум приближающегося автомобиля, и через несколько минут в блиндаж вошел особист Осмолов. Старший лейтенант обошел стоящего навытяжку диверсанта, осмотрел его с ног до головы и одобрительно улыбнулся.

– Ну вы даете, товарищ майор! Значит, оправдалась ваша догадка? В одиночку его тепленьким повязали!

Шелестов попросил задержаться своих оперативников, когда прибежал посыльный и доложил, что майор Буторин возвращается с новостями. Майор так и просил передать: «С новостями». Оперативники переглянулись, а Коган пошел ставить чайник, решив, что Буторин возвращается голодный, продрогший и уставший. Но тот вошел в дом бодрым шагом, по его лицу не было заметно, что он провел бессонную ночь в засаде на ветру. Правда, от кружки горячего крепкого чая он не отказался.

За столом, когда вся группа собралась вокруг него, Буторин обстоятельно рассказал о всех событиях этой ночи и, главное, утра. Оперативники опять переглянулись. Значит, интересует врага все же Псков, пусть и освобожденный.

– Диверсия? – задумчиво произнес Сосновский. – Готовились, но пришлось так быстро драпать, что не успели привести в исполнение свои планы?

– Значит, поэтому из курсантов «Абвергруппы-104» и сформировали батальон, – уверенно заявил Буторин, – именно поэтому он активно имитирует боевые действия, а сам, по сути, только пытается торчать в районе передовой, чтобы переправить своих агентов в Псков через линию фронта. Сложная какая-то схема, но теперь нам хоть что-то понятно.

Шелестов посмотрел на Сосновского, тот сидел и рисовал карандашом на листке разные рожицы. Коган перехватил взгляд командира и уставился на друга.

– Миша, ты что? – спросил он. – Есть идея?

– Да нет, я просто… – Сосновский вздохнул, бросил на стол карандаш и откинулся на спинку стула. – Подумалось. Понимаете, ребята… Судя по тому, как упрямо абвер пытался вернуть своих агентов в Псков, готовилось что-то очень опасное. Вы учтите, что после целого ряда провалов с февраля 1944 года абвер подчинили СД. Точнее, оставшиеся, не расформированные его структуры и школы. А ведь в Пскове было и подразделение СД, но занимается этой операцией все же разведшкола абвера. Он – как структура СД, но все же остается на службе интересов вермахта. И, судя по тому, что Псковом сейчас интересовался именно абвер, акция готовилась по линии армии против Красной Армии в ее тылах. СД диверсиями не занимается, если только это не политическое убийство и не покушение на лидера государства или кого-то из ведущих ученых. Значит, диверсия готовится против Красной Армии или же она касается ее тылов. Что-то, что может остановить, парализовать, затормозить наше наступление в Прибалтике.

– Согласен, Михаил, – кивнул Шелестов. – А оборвалась у них тут какая-то цепочка. Есть человек, который знает, где и как ее восстановить, но нет исполнителей в Пскове. У них тут есть агент, к которому рвутся диверсанты, чтобы получить карту, схему, узнать точку приложения. А сам агент в Пскове не может найти людей для выполнения задания.

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел старший лейтенант Осмолов. Лицо у него было не то встревоженное, не то довольное. Учитывая, что и он провел бессонную ночь, сразу понять, с чем пришел особист, было невозможно.

– Что-то с Рябовым? – насторожился Буторин.

– Нет, товарищ майор, с ним работают. Тут другое. Позвонил майор Капитонов из СМЕРШ 196-й стрелковой дивизии, просил передать вам, товарищ подполковник, что в районе Руйиены перешли через линию фронта двое диверсантов и добровольно сдались нашим красноармейцам. Русские в немецкой форме.

– Двое? – удивился Шелестов. – А вот это уже интересно. Не первый раз они пытаются заслать к нам в тыл пару диверсантов, и мы то трупы получаем, то только второго, который ничего не знает. А тут сразу двое! Неужели, наконец, повезло?

– Или просто совпадение, – проворчал Коган.

Шелестов оставил Буторина работать с пленным Рябовым. Возможно, он все же знал больше, чем сказал. Пусть не о том, чего от них ждало командование в Пскове, а об обстановке в батальоне, а до этого – в разведшколе, пока она базировалась в Пскове. Это тоже помогло бы группе Шелестова разобраться, что здесь происходит.

Латаная и перелатаная «эмка», которую выделили группе в штабе дивизии, оказалась ухоженной машиной. Наверняка водитель, который ездил на ней, с сожалением отдавал ее в незнакомые руки. Шелестов хорошо знал, что опытные водители относятся к технике как к родной: очеловечивают, приписывая машине черты характера, знают ее норов. И были уверены, что в чужих руках машину обязательно ухайдокают, не будут чужие люди беречь ее так, как водитель.

Сосновский сел за руль, завел мотор, прислушиваясь к его работе, одобрительно кивнул. Ехать им было недалеко, но это по меркам мирного времени, по меркам обычного города, который не знал войны. А проехать километров тридцать по территории, где прошла война, не всегда просто, не всегда безопасно. И уж конечно, не быстро.

Шелестов, сидя на переднем сиденье, задумчиво смотрел через лобовое стекло. Коган на заднем сиденье то и дело крутил головой, рассматривая пейзажи. Машина уверенно бежала по извилистой грунтовой дороге. Дорога военной поры! Избитая осенними дождями, словно уставшая, вела их через поля, огибая холмы, изувеченные огнем и изрытые сталью. Шины скрипели по гравию, ветки деревьев, голые в преддверии зимы, стонали от ветра.

Неожиданно ниже по реке появилась деревушка. Такая же изувеченная, уставшая. То ли умершая, то ли заснувшая долгим больным сном. Картина, словно замершая во времени: обугленные остовы домов смотрели на дорогу пустыми глазницами окон; провалившиеся крыши – словно ребра сгнившего животного, обугленные стропильные балки. Невольно казалось, что призраки прежней жизни блуждали меж развороченных бревенчатых стен и валявшегося колотого кирпича.

– Горе-то какое, Максим, – прервал тишину Сосновский, рассматривая печальную панораму. Слова его, хотя и негромкие, звучали словно колокол в этой мертвой тишине. – А ведь здесь люди жили, радовались, женились, работали, детей рожали.

– Да, – кивнул Шелестов, не сводя глаз с берез, склонивших свои обломанные стволы, как в печальной молитве. – Война оставила здесь глубокие шрамы. И на земле, и в душах людей. Надо же как-то все это поправить, сколько нужно сил, чтобы вернуть сюда жизнь…

Шелестов вздохнул и замолчал, глядя, как мелкие капли сбегают по лобовому стеклу, капли, которые казались слезами самой природы, плакавшей вместе с людьми. «Сколько слез пролито, – продолжал думать он, – сколько жизней разбито. А все ради одного безумия».

– Как устроен этот мир, – неожиданно подал голос Коган с заднего сиденья. – Мы же все устроены одинаково. Голова, руки, ноги, кишечник. Нас должно волновать одно и то же, радовать, беспокоить, делать счастливыми или несчастными. И независимо от национальной принадлежности. Мы все люди под одним небом, а мы воюем.

Он замолчал и стал смотреть, как вдалеке по полю медленно шла одинокая женщина с корзиной в руках. Не по размеру кирзовые сапоги, ватник не по размеру и большой платок, укутывающий голову и плечи. Женщина шла медленно, устало, еле волоча ноги. И думалось, сколько же предстоит труда, чтобы восстановить все, чтобы закрыть эти кровоточащие раны.

И снова машина затряслась, подскакивая на вывороченных взрывами камнях. Сосновский переключил передачу, сбавил скорость и стал крутить рулем, объезжая неровности, большие камни и ямы, наполненные дождевой водой.

«Интересно, – подумал он, – еще не закончилась война, еще не всю страну освободили, еще до Берлина топать и топать, а вот, поди ж ты, задумались уже о восстановлении, о том, как оно будет после войны. А каким будет остальной мир после нее?»

Серый пасмурный день медленно и тоскливо перетекал в сумерки, когда Сосновский остановил «эмку» возле большого деревянного здания с новой крышей. На дощечке, закрепленной на стене у входа, химическим карандашом не очень ровно было написано: «Сельсовет». Двое автоматчиков, сидевшие на завалинке, при виде штабной машины мгновенно вскочили на ноги.

Шелестов достал из кармана гимнастерки удостоверение и спросил, где им найти майора Капитонова.

Внутри был коридор и несколько дверей. Возле одной из них стоял автоматчик, а самая последняя была раскрыта настежь. Капитонов поднялся навстречу московским оперативникам, пожал всем троим руки, кивнул на человека, который сидел на табурете и старательно пытался смотреть себе под ноги, хотя его явно подмывало взглянуть, кого еще принесло. Явно по его душу.

– Вот, Максим Андреевич, один из этих перебежчиков. Лыжин его фамилия, как он нам представился.

Шелестов сел за стол, Коган и Сосновский устало опустились на лавку у стены, разглядывая задержанного. Чтобы не смущать местное население, на перебежчика надели старую красноармейскую гимнастерку. Правда, штаны и сапоги на нем оставались немецкими, но это уже не так бросалось в глаза.

Капитонов велел задержанному еще раз пересказать прибывшему подполковнику историю побега.

– Когда немцы драпать решили, – уверенным голосом заговорил перебежчик, – я и подумал, как мне к своим податься. Я ведь контуженым в плен попал, без сознания был. А в разведшколу согласился, чтобы возможность была вернуться домой, как забросят. Мол, как забросят, так сразу и явлюсь. Вот и явился!

– Забросили, значит? – спросил Шелестов, изучая список вещей, изъятых у Лыжина во время ареста.

– Никак нет! – бойко заявил Лыжин. – Не стал дожидаться. С приятелем мы решили спрятаться, а потом тайком, как фронт пройдет, податься до органов, значит, до государственных, кому можно сдаться.

– Далеко вы забрались, – покачал головой Шелестов. – Куда шли, зачем? Почему сразу не сдались в полосе наступления первому же попавшемуся подразделению?

– Так шлепнули бы сразу. Дело такое! И еще причина была. Приятеля моего, Пашку Барсукова, ранило, когда мы от немцев ползли. Куда я с раненым? В деревушке остановились, а там женщина сердобольная нашлась. В аккурат на окраине живет. Она, может, и ухватом нас погнала бы со двора, а может, и за топор схватилась бы, когда форму немецкую увидела. Но мы ей сразу сказали, что разведчики мы из Красной Армии, к своим возвращаемся, из немецких тылов. Она и поверила. А когда полегчало Пашке, мы дальше двинули, а тут уж фронтом и не пахнет. Только мы не знали, хотели поскорее подальше уйти. Кто ж знал…

– …что Красная Армия так наступать быстро умеет? – продолжил Коган, доставая из планшета карту. – Пора бы привыкнуть. Покажи, в каком селе и на какой окраине дом, в котором вас сердобольная хозяйка лечила.

– Да я тут уже говорил до вас, – виновато произнес перебежчик, – не очень я понимаю, где мы останавливались. Названия там не было, а на карте ошибиться смогу. Как ранило Пашку, я перевязал ему ногу и поволок. Сутки волок на себе, а потом деревня, ну, в крайнюю хату и постучал.

– Дурака не валяй, Лыжин, – резко бросил Шелестов. – Ты прекрасно знаешь, на каких позициях стоял твой батальон. Ты готовился и знал, где вы переходили линию фронта. Давай, соображай!

– Да я только к тому, что ошибиться могу, – понизил голос почти до шепота Лыжин и, поднявшись с табурета, подошел к столу. – Во, Столбцы! Здесь, значит, стояли. А вот сюда роту нашу в окопы бросили. Стало быть, вот так мы шли лесочком, потом в овраге отлеживались, а потом Пашку в ногу ранило. Наверное, вот эта деревушка. Тут она как Малая Калиновка указана, но я не могу точно сказать. Похоже вроде. А дом на отшибе, и банька там еще ближе к реке старенькая, покосившаяся. И заборчик совсем упал. А хозяйку звали Мария Ивановна.

– Кто звал? – снова вставил Коган. – Вы слышали, что ее кто-то так называл?

– Ну, я к тому, что она нам так назвалась. А в деревне, можно сказать, и не было никого. Не слыхали мы голоса, никто не приходил к Марии Ивановне.

Сосновский молча встал, взял за рукав Капитонова и вывел в коридор, плотно прикрыв дверь в комнату.

– Ты в деревню никого не посылал?

– Да кого мне послать? Бойцов, что ли, с которыми приехал? Толку от них. Там нужно ехать человеку с оперативным опытом.

– Вот и молодец, что не посылал, Олег Романович! – одобрил Сосновский. – Мы сами этим займемся, а твоя задача сейчас – охрана этих типчиков мутных и связь. Понимаешь сам, сколько сейчас придется запросов делать через шифровальный отдел твоей дивизии. Там без тебя с места ничего не сдвинешь. Про второго что думаешь, про Барсукова? Кстати, он где? В санчасти?

– Нет, здесь, в соседней комнате сидит. Рана у него пустяковая. Так, в мякоть пуля попала. Даже постельный режим не посчитали обязательным. А сказать о нем пока мало чего могу, я же так, на скорую руку их допросил. Ясно одно – разные они, сильно разные. Если этот Лыжин болтун, не остановишь, то Барсуков – личность степенная, немногословная. Кстати, Барсуков признался, что бежать один хотел, а Лыжин к нему в напарники навя– зался.

– Он что, на каждом углу растрепал, что хочет дезертировать? – удивленно посмотрел на майора Сосновский. Что значит: этот решил, а тот навязался?

– Надо «потрошить» их глубже, – согласился Капитонов. – Мне тоже это место в их рассказе не понравилось. Но я заострять внимание пока не стал, чтобы не спугнуть. Пусть успокоятся, пусть считают, что мы им верим и все это обычная проверка. Кстати, скоро связисты приедут, привезут полевой телефон и кабель протянут к штабу дивизии. Здесь удобнее работать. Мало населения, на глаза никому наши гости не попадутся, да и охранять их легче, и вам помещение есть. Задержанных есть возможность держать в разных комнатах.

Когда Лыжина увели, двое автоматчиков под руки завели в комнату второго перебежчика и усадили его на табурет напротив стола. По сравнению со щуплым, остроносым Лыжиным Барсуков выглядел солидно. Плечистый, с сильной шеей и широкими скулами, он сидел и смотрел в пол перед собой. Отвечал, чуть склонив голову к правому плечу, глаза почти не поднимал – быстро взглянув в лицо Шелестову, тут же поспешно опускал глаза. Оставалось только гадать, что ему мешает смотреть в глаза людям – стыд предателя или попытка скрыть свои мысли?

– Как вы готовились к побегу, Барсуков? – спросил Шелестов.

– Да никакой особой подготовки и не было. Просто ждал удобного случая, подходящей обстановки. А как подвернулся случай, как только почувствовал, что за мной не следят, так сразу и двинул.

– Лыжин как к вам в попутчики попал? Вы же не с ним вместе планировали побег?

– Да он как-то подсел ко мне в окопе, когда нашу роту бросили на передовую. Наверное, по взгляду моему понял, по тому, как смотрю на поле перед позициями. Подсел, значит, и шепотом так говорит: «Ты не лыжи ли навострил, Пашка?» Я, конечно, испугался, но вида не подал. Стукачей у нас в школе хватало. Все пайку лишнюю пытались заслужить. А он мне и говорит, не робей, говорит, вдвоем сподручнее. Места он эти знает, и сам уже давно думает, как бы сбежать. И даже продукты стал запасать.

– А день побега выбрали вы?

– Нет, само получилось. Неожиданно. Ночью Сергей ко мне подошел, когда я в карауле стоял, и говорит, что надо, мол, прямо сейчас. Начальство уехало, мужики пьют, и надзора никакого. Мол, такого случая больше может не представиться. Прямо из окопа и уползли. А потом то ли шальной пулей, то ли кто понял, что мы сбежали, стрелять нам вслед начали. Зацепило меня малость, да Мария Ивановна в селе пригрела, подлечила. Ну а потом сдались, значит.

– Что за село?

– Не знаю, как называется. Лыжин говорил, что каждую кочку тут знает, он к селу и вывел. А потом в одном окне на краю увидели огонек, он пополз и договорился. А потом за мной вернулся. Он ей вроде наплел, что мы советские разведчики и возвращаемся из немецкого тыла, поэтому и в немецкой форме. Поверила.

– С Лыжиным вы в разведшколе дружили?

– Нет, я его даже плохо помню. В батальоне только и познакомились. Он в другой группе обучался.

– В украинской? – сразу спросил Коган.

– Так точно. Вместе мы проходили только саперное да взрывное дело.

– Кто вел у вас занятия по специальной подготовке?

– Озеров. Был такой. Вроде бывший майор Красной Армии. Так мужики про него говорили.

Опять – взрывное дело, опять – люди, обученные закладывать взрывчатку. Значит, готовилась диверсия со взрывом. Это понимал каждый из группы, но трудно было определить, что же немцы хотели взорвать в Пскове, но не успели. И куда они пытаются раз за разом засылать своих диверсантов, чтобы совершить задуманное. Нечего взрывать в Пскове, там и так процентов девяносто зданий разрушено, нет там таких уж ценных для мировой архитектуры зданий, соборов, объектов культурного наследия мирового значения. И все же? Большого склада боеприпасов нет. Бензохранилище, нефтяное хранилище? Ничего такого, что нанесло бы серьезный ущерб тылам армии. Заводы уже разрушены. Но ведь что-то же есть, какая-то цель существует?

– Борис, – Шелестов повернулся к Когану. – Эту загадку надо разгадать. Ты у нас самый опытный следователь, умеешь проводить допросы. Любой ценой надо выудить у этих мерзавцев, что интересует фашистов в Пскове. Они могут и не знать, но по каким-то намекам, обрывкам фраз, деталям разговоров, пусть подслушанных даже, по какой-то особенной подготовке надо попытаться это понять.

Группа уехала в Малую Калиновку на поиски женщины, которая лечила Барсукова после перехода диверсантами линии фронта.

Коган вернулся в комнату, разложил перед собой листы с показаниями перебежчиков и стал их изучать. Это сейчас они перебежчики, люди, возможно, добровольно решившие порвать с фашистами. Но когда-то они так же добровольно пошли к ним на службу. И не факт, что сейчас они честны на допросах. А если честны? Что стоит за каждым из них, что послужило толчком сейчас и тогда, когда они попали в плен, когда пошли в разведшколу? А ведь они разные, очень разные, эти Лыжин и Барсуков.

На улице темнело. Коган сидел за столом и думал о том, сколько уже прошло перед ним предателей, врагов народа, засланных диверсантов из числа тех, кто ненавидит Советскую власть. За годы работы следователем Особого отдела НКВД перед Коганом прошло много судеб. Он вспоминал лица…

Так же вот Борис сидел за столом, покрытым зеленым сукном, так же мерцала тусклая лампа, освещавшая суровые своды комнаты для допросов. Сидел и наблюдал за арестованным, седоволосым, с лицом, испещренным морщинами, в которых читалась вся глубина его прошлого. Годы службы Родине обернулись для него теперь муками предательства. Что же заставило его, потомка людей, что поднимались на баррикады революций, перейти на сторону врага?

Сколько раз в подобной угрюмой, наполненной тяжелыми мыслями тишине Коган задумывался о самом человеческом существе. Неужели страх, всепоглощающее чудовище, грозящее своим жутким оскалом в каждый момент неудач и потерь, затмевает все иные чувства? Или, быть может, голод, когда в животе урчит, а запах хлеба становится величайшим соблазном, способен затянуть человека в трясину измены? Но как же тогда быть с честью советского солдата, офицера, с присягой, данной однажды перед лицом красного знамени, разве можно все это перечеркнуть ради куска хлеба или возможности выжить?

Все понятно с врагами, которые осознанно шли на советскую землю вредить, жечь и убивать. С военнопленными сложнее. Коган прекрасно понимал, что пытки и бессонные ночи в камере, проглоченные слезы и унижения могут стереть грань между правдой и ложью в сознании пленного. Быть может, ложь врагов, их сладкие обещания о новой жизни, манящие псевдосвободой, становятся как спасительный круг для тонущего? А ведь предательство – это еще и акт одиночества. Когда от сознания откалывается каждый знакомый человек, когда родная земля становится чужой, а товарищи – обвинителями, возможно, тогда толчок к переходу становится неуловимым. В этом состоянии растерянности, стоя на разломе собственной личности, человек становится уязвим для влияния того, кто обещает протянуть руку помощи.

Коган снова начал допросы Лыжина и Барсукова. Он пристально смотрел на бывших пленных, пытаясь понять, что скрыто за этой напряженной маской – раскаяние или скрытая гордость за собственный, по их мнению, смелый шаг? Ответ останется неясным, как и природа самой человеческой слабости, нередко вытекающей из невидимых трещин в собственной душе. И все же остается самая мрачная загадка – примирение собственной совести с фактом измены. Что же в конечном итоге успокаивает в душе такого человека: оправдание собственной слабости или надежда, что однажды история заменит их действия чем-то благородным и высоко ценимым? Ответа на этот вопрос нет и, быть может, не будет никогда.

Пожалуй, суть Лыжина понятнее, она укладывается в голове. А Барсуков? Что он за человек? Так же, как и его товарищ, попал в плен в беспомощном состоянии, но что у него было внутри в тот момент и что сейчас? Напротив сидит человек, прежде солдат Красной Армии, ныне – пленный. Он излучает смесь отчаяния и горькой решимости, словно зная, что ему больше нечего терять. Что же заставляет людей, воспитанных в духе преданности Родине, внезапно отвернуться от нее? Первое, что приходит на ум, – страх. Под гнетом ожидания смерти, угрозой расправы над близкими наивно ожидать от человека героизма. Не всякому дано жить с мыслью о самопожертвовании. Иногда мимолетная надежда на спасение, минутная слабость могут затмить все, чему человек был когда-либо научен.

Но есть и другая, более трудная для понимания категория – те, кто добровольно меняет сторону. Реальное ли недовольство системой, столкновение с несовершенствами или просто желание избежать тяжелейших испытаний военного времени? Эти люди, возможно, оказываются перед лицом собственных идеологических нестыковок или личных обид, что подтачивает их веру изнутри. Есть внутри Барсукова такие нестыковки? Только слабость или обида присутствуют в его душе? Вот что важно понять, вот в чем следует разобраться прежде всего. Возможно, соблазн сытой жизни, уверения новой власти в скором триумфе, даже временное забвение играют свою решающую роль. Но разве не оказывается это зачастую лестью? Заблуждения, питавшие высокие ожидания, разбиваются о суровую реальность предательства.

Однако невозможно считать всех перебежчиков однотипными: каждый случай индивидуален и требует понимания. Внутренние свет и тьма, переплетающиеся в человеке, могут по-разному реагировать на давление обстоятельств. И потому самые мучительные решения рождаются не в моменте предательства, а намного раньше – в исканиях, оставляющих отпечаток на челе предателя…

Было уже далеко за полночь, когда Коган, отложив перо, поднял взгляд на Барсукова. В его глазах, несмотря на ситуацию, следователь вновь увидел человека, ставшего заложником своей слабости или иллюзий. Внутренняя борьба, проигранная или продолжающаяся, все же делает его достойным понимания – но не оправдания. И все же: легенда или правда? Кто из них остался врагом, а кто вернулся на Родину и готов искупить вину? Барсуков ранен при переходе, но неопасно. А если это уловка, умышленное ранение, чтобы получить доверие советской контрразведки?

И еще один важный вывод. Из всех перебежчиков на этом участке фронта, русских, бывших курсантов разведшколы абвера, выделяется только Барсуков. Что это значит? Остальные – случайность, результат наступления и паники, а этот – настоящий, умный, уверенный в себе диверсант. Или наоборот? Единственный, кому можно верить из всех перебежчиков, – Барсуков? Лыжин сказал, что знает эти места, но не смог найти на карте деревню, в которой они остановились…

Эта ночь загадала еще больше загадок, задала больше вопросов, чем дала ответов. Но Когана это не смутило и не испугало. Он хорошо знал по своему опыту, что порой новые вопросы как раз и являются ответами или как минимум подсказками. Вопросы порой несут в себе гораздо больше сведений, чем кажется.

Глава 3

– Надо было просто взять с собой наших гавриков, чтобы они пальцем показали улицу и дом, – Буторин снял фуражку и пригладил седой ежик волос. – Теряем время. И как бы еще нам узнать, сколько этого времени осталось в запасе. Ситуация заставляет нервничать.

– Ты чего такой нервный стал? – Сосновский вышел из машины и стал рядом с товарищем. – У врага ситуация еще хуже. Они там в абвере лопухнулись и приказ не выполнили. Ты же видишь, что они торопятся, совершают ошибку за ошибкой.

– Есть и другой момент, – Шелестов оторвал взгляд от расстеленной на капоте «эмки» карты и посмотрел на деревню. – А если те, кто прикрывает эту операцию с переходом линии фронта, решат, что женщина много знает и вздумают ее ликвидировать? А заодно и агентов, которые умудрились попасть в наши руки? Тогда они просто с нетерпением ждут, когда мы привезем сюда Лыжина и Барсукова, и тут же прикончат их любым доступным способом.

– Иронизируешь? – Буторин недовольно надел фуражку и посмотрел на ближайший лес. – Если бы я не убедился за эти годы совместной работы, что ты чаще всего оказываешься прав, то давно бы уже написал рапорт отправить меня на фронт. Хоть в пехоту.

– Не напишешь, – улыбнулся Шелестов. – Ты же прекрасно понимаешь, что здесь от тебя пользы больше. А врагу от тебя здесь вреда больше, чем на передовой. Ротных командиров там хватает, а вот опытных и умных оперативников здесь недостает. Смирись, Виктор!

Оставив машину на краю деревушки, оперативники двинулись по заросшей травой улице. Колея еще просматривалась, но было ясно, что здесь уже давно не проезжала ни крестьянская телега, ни тем более машина. Улицы выглядели как давно нехоженые тропы в поле, да и дома смотрелись заброшенными. Мало здесь осталось жителей, да и те, скорее всего, были немощными стариками, с которых немцам и взять-то было нечего, на работу в Германию таких не погонишь.

Дом, который описывали перебежчики, находился на краю деревни. Дальше – заброшенный, заросший травой огород, от которого осталась только разваленная ограда из жердей. Потом спуск и небольшой луг, идущий до самого леса.

Вот и сгнивший сруб колодца. Шелестов осматривался и думал о том, что Лыжин, который хвалился приятелю, что знает эти места, так и не сумел толком описать местность и дом. А ведь он закончил разведшколу. Таким вещам его учили. А вот Барсуков, которого он приволок сюда раненным, заприметил несколько ориентиров, которые теперь помогли оперативникам.

Крыша просела и развалилась над сенями и пристроенным сараем. Стекла в двух окнах были почти целы. Разбитое стекло в одном окне заткнули каким-то старым пальто на вате. В другом две трещины через весь оконный проем заклеили полосками газеты на картофельном крахмале.

Шелестов вошел во двор. Точнее, в ту часть, которая была двором до войны. Только остатки забора и разросшийся кустарник напоминали, где здесь когда-то проходила граница.

Дверь в дом была закрыта, но никакого замка не было. Часто в деревнях подпирают дверь толстой палкой, чтобы в отсутствие хозяина в дом не забрались животные. Палки тоже не было.

Буторин пошел обходить дом вокруг, а Сосновский, достав пистолет, присоединился к Шелестову. Входная дверь открывалась, конечно, со страшным скрипом. Все эти три года ее никто не смазывал. Шелестову подумалось, что ее никто и не открывал.

Входили оперативники осторожно, по очереди прикрывая друг друга от возможного нападения. Пусто, пыльно, правда, не видно паутины. Шелестов включил фонарик и стал осматриваться в сенях. Обломанные полки, никаких банок, никаких припасов или сохнущего лука, травяных сборов. Ничего не говорило о том, что дом жилой.

Сосновский включил свой фонарик и присел на корточки, рассматривая пол. В сенях его иногда подметали, но мусора с улицы и ошметков земли натащили все равно. Он взял комочек земли и размял его между пальцами. Земля была мягкая, не закаменевшая. Ей всего несколько дней.

Дверь в жилую часть дома была закрыта неплотно. Шелестов, потянув ее на себя, сразу понял, в чем дело. Дверь разбухла в открытом состоянии, и теперь ее плотно не закрыть.

Первое, что бросилось в глаза, – это попавшееся под луч фонарика белое пятно – разлитое молоко. Судя по осевшей на него пыли, его разлили несколько дней назад, и… след сапога. Кто-то в эту лужу сразу и наступил. Вон следы грязного сапога дальше, ведут к входной двери. Наступили, уходя из дома.

Из печки пахло гарью. Ее топили не так давно. Явно не в прошлом году и не прошлой зимой. Кровать с одеялом и подушкой, лежанка на печи и лавка. Кровать отделена от комнаты ситцевой занавеской, натянутой на бечевке. Занавеска старая, стиранная много раз и вылинявшая на солнце во время сушки. А вот бечевка новенькая.

– Посуда, из нее ели, – понюхав глиняную тарелку, заявил Буторин.

– А на постели спали, – поддакнул Шелестов. – Три спальных места.

Они еще несколько раз обошли весь дом, потом Шелестов вышел в сени и по скрипучей приставной лестнице поднялся на чердак. Сюда не ступала нога человека точно пару лет. Паутина висела плотными слоями по всему чердаку. Дохлые пауки, мыши и сгнившее сено. Ну, еще птичий помет. Когда Шелестов спустился вниз, он увидел Сосновского, сидевшего на корточках возле следа сапога на молочном пятне.

– Надо сфотографировать, Максим, – предложил Сосновский. – След немецкого солдатского сапога с ярко выраженными индивидуальными дефектами на подошве. Можем сравнить с обувью наших перебежчиков.

– Хорошо, сходи в машину за фотоаппаратом, а мы с Виктором постараемся опросить соседей, если тут хоть кто-то есть. Дыма я не видел, но запах горелого почувствовал. Наверняка печку топить нельзя, а кто-то готовил пищу на костре во дворе дома.

Шелестов и Буторин стали осторожно обходить соседние дома. Попалась небольшая собака, вся в репьях, но удивительно, что она не залаяла, а просто, поджав хвост, бросилась в кусты. В другом дворе из травы вышла курица, посмотрела на людей, наклонив голову, и исчезла. Мертвое царство. Неужели здесь никого нет?

Сосновский неожиданно поднял руку, привлекая внимание. Потом сунул пистолет в кобуру и призывно махнул Шелестову рукой.

Во дворе на старом бревне сидела женщина и перебирала сохнущую на последнем теплом осеннем солнце картошку. Лет ей было около сорока, насколько можно было судить по изможденному лицу, растрепанным волосам, которые она старательно прятала под платок. Одета женщина была соответственно: длинная юбка, штопаные чулки и не по размеру большие солдатские ботинки, на плечах ватник с выбившейся местами ватой. Видать, штопать истлевшую ткань было уже бесполезно. Она расползалась в руках.

– Здравствуйте! – громко и как можно приветливее поздоровался Сосновский, он вышел из-за старой сливы и остановился перед женщиной. – Хозяюшка, водицы не найдется попить? А то, я смотрю, тут совсем пусто, никого не осталось.

Женщина вскинула голову на незнакомца в форме офицера Красной Армии, глянула настороженно, но потом, видимо, многолетняя привычка бояться всех незнакомцев отпустила, и она чуть улыбнулась. Женщина на удивление легко поднялась на ноги и призывно махнула рукой:

– Да проходите, проходите. Напою я вас. Колодцы все у нас не чищенные да засыпанные, но я вас ключевой водой напою. Есть тут ключ неподалеку. Чистый, каменистый.

Голос у женщины был низкий, чуть с хрипотцой, видимо, от простуды. Сосновский не спеша двинулся следом, продолжая говорить доверительным тоном, что он с двумя товарищами здесь по делу, а вот никого из жителей деревни не встретили. Пугать женщину не хотелось, да и напугаешь ли ее чем-то после трех лет гитлеровской оккупации, после всех тех ужасов, которые принесла на Псковскую землю фашистская орда.

– Михаил, ты где? – раздался зычный голос Буторина.

– Михаил – это, стало быть, я, – улыбнулся Сосновский, принимая старую кружку с отбитой на донышке эмалью. – А вас как звать?

– Зовите меня Вероникой Матвеевной, – мягко, но со следами застарелой, почти смертельной усталости проговорила женщина. – Я когда-то учительницей здесь была. Наверное, в прошлой жизни.

– Ну что же вы так! – бодро возразил Сосновский, отпивая ледяной воды. – Теперь уже о будущей жизни говорить надо. Прошлое оставлять в прошлом, а будущее наше – это дети. И вам их снова учить. Наша работа солдатская скоро закончится, нам рукава засучить да строить-восстанавливать. А вот вам главная работенка – учить детишек, да так, чтобы в памяти у них все это осталось, чтобы запомнили крепко, что такое Родину любить и защищать. В следующий раз их черед придет.

– А вы думаете, Михаил, что на этом не закончится, что будут еще войны? – женщина посмотрела настороженно.

– А вы так не думаете? – Сосновский вздохнул и глянул на чистое небо. – Вы же учительница, вы историю нашей страны знаете, да и мировую историю тоже. Когда эта вражда прекращалась? Когда это одни правители не точили зуб на соседей? Тем более что у них в Европе ресурсов кот наплакал, а у нас кладовая природная ломится всем на зависть.

Буторин, наконец, по голосам нашел дорогу между разросшимися зарослями сливы. Он остановился возле кустов, посмотрел, как Сосновский пьет воду, и улыбнулся.

– А тут всем наливают? – спросил он, снимая фуражку и приглаживая волосы. – Хоть одна живая душа. Совсем у вас тут пусто, в Малой Калиновке.

– Да почти никого и не осталось, – женщина почему-то опустила голову, как будто стыдилась чего-то. – Кто-то сумел пережить все это, а кто-то как ушел в 41-м, так и не возвращался больше. Живем как можем. Когда наши пришли, солдатики продуктами помогли, а один старшина печку мне починил.

– Картошка хоть уродилась, уже хорошо, – улыбнулся Шелестов.

– Не моя заслуга. На семена бы оставить чуток, так с голоду помрешь. Не я ее сажала, сама выросла на соседнем участке. Грех взяла на душу две недели назад – выкопала. Там же три года никого не было. Умерли, наверное, все за войну. Не осудите, не воровство это.

– Кто ж вас осудит, – кивнул Шелестов. – Вам в ноги кланяться надо, что выжили, а не судить.

Но от внимания Максима не укрылось, что женщина, когда говорила про соседский участок, на котором выкопала картошку, кивнула как раз на тот дом, который они искали. Но чего же стыдилась эта женщина? Надо как-то хитро ее расспросить про этот дом, выудить сведения. Но сейчас, глядя на эту учительницу, Шелестов понял, что с ней не стоит темнить и хитрить. Честно и откровенно, доверительно – как с советским человеком. Она поймет, учитель – это же государственный человек, ей доверила страна учить и воспитывать подрастающее поколение. Уж она-то поймет, несмотря ни на что.

Он взял Веронику Матвеевну за руку, усадил рядом с собой на завалинку и стал рассказывать, что они ищут одну женщину, которая жила в этом доме или останавливалась в нем. Ее видели два солдата, одному из которых она оказывала помощь. Но дом нежилой, это ясно. Может быть, Вероника Матвеевна видела эту женщину со своего участка или разговаривала с ней?

– Так я чего и винюсь перед вами, – вздохнула учительница. – Это уж потом, когда я картошки накопала, увидела там ее. Незнакомая она мне, не наша. Наверное, забрела сюда случайно, а может, родственница прежних хозяев Мартыновых. Стыдно мне было идти расспрашивать, знакомиться. А ну как она увидит следы моей лопаты на своем огороде? Да и она знаться не захотела. А потом уж и не видела я ее. Видать, ушла.

– Вы можете описать ее? Как она выглядела?

– Да чего же не описать. Да только близко я ее не видела, а зрение у меня уже не то. Лет сорок ей или около того. Роста примерно моего. Ходит прямо, спина непосильной работой не натружена. Волосы собирает аккуратно под косынку. Одета чисто, не по-городскому, конечно, но опрятно. Хотя я не видела, чтобы она стирала или белье сушила. Лицо широкое такое.

– А может, что-то особенное приметили в ней? – подсказал Сосновский. – В походке, например, в манере держаться.

– Любит стоять и руки на груди складывать. Есть у некоторых людей такая манера, вроде как от всего мира закрывается, замок из рук на груди. Так делают начальники и люди, которые других не любят. А еще, когда прислушивается, голову наклоняет вправо и чуть поворачивает. А еще, не могу сказать точно, но мне показалось…

– Говорите, говорите, – попросил Шелестов. – Вы нам очень поможете даже такими мелочами.

– Не деревенская она, это точно. А на руке у нее, как мне показалось, часы. Самих часов я не видела, но как она край рукава кофточки сдвигает и на них смотрит, время, значит, определяет, заметила. – Вероника Матвеевна смущенно развела руками. – У нас в деревне до войны часы были только у председателя сельсовета да у меня. А еще у нее правый глаз видит хуже левого. Она, когда на часы смотрит, тоже голову чуть поворачивает. Но очки не носит. Хотя разбиться могли, а новые – где взять… А так гадать не хочу, может, из беженцев: забрела к нам, передохнула в пустом доме да дальше подалась родню искать выжившую.

Буторин нашел своих товарищей в тот момент, когда они отдавали женщине свой солдатский вещевой мешок с продуктами, свой сухой паек, довольствие от службы тыла 196-й дивизии. Точнее, пытались отдать, но женщина отнекивалась и пятилась со слезами на глазах. Она смущенно твердила, что не за что ей, она ведь ничего не сделала, не была на фронте, не работала на заводе. Она просто бывшая учительница, и все, которая случайно выжила в годы оккупации.

Виктор сразу все понял, подошел к женщине, взял ее руку в свои ладони и сказал тихо, но веско:

– Вот потому что выжили, потому что все видели, знаете и на себе испытали, через свою душу пропустили. И вам теперь все это детишкам нашим рассказывать, учить, как быть людьми на этом свете!

Он не удержался, наклонился и поцеловал женщине руку. И тогда Вероника Матвеевна подошла к каждому из офицеров, взяла за голову руками, наклонила к себе и поцеловала в лоб, как будто благословляла.

Они ушли к машине. По дороге Шелестов пересказал Буторину, что видела единственная свидетельница. Ведь кроме этой женщины в деревне остался едва ли пяток жилых домов. Как и предполагали оперативники, старики, женщины и дети. Правда, неделю назад пришел с войны мужчина – инвалид без левой руки. С его приходом люди как-то стали собираться, помогать друг другу. Фронтовик уговорил стариков и женщин на зиму перебраться в самые крепкие дома, помог поправить печи, организовал их на сбор хвороста и заготовку дров на зиму. А по весне обещал устроить настоящую посевную.

– Вот так и зарождаются коммуны, – улыбнулся Сосновский, выслушав рассказ Буторина. – Только нам эта поездка мало что дала. Хотите или нет, а привозить сюда Лыжина и Барсукова придется. Следственный эксперимент, так сказать, опознание места.

Он притормозил и резко повернул руль, объезжая большую лужу на дороге. Шелестов достал карту, разложил ее на коленях, поводил по ней пальцем и предложил:

– Слушайте, давайте свернем вон за тем лесочком и напрямик до городка проскочим. Дуброво называется. Это не село, там и продуктовый магазин может обнаружиться. А нам, извините, что-то есть надо. Весь свой сухой паек мы подарили учительнице.

– Где поворачивать? – сразу отреагировал Сосновский. – Здесь?

– Да, сразу за лесочком вон по той грунтовке направо, там будет дорога.

– Слушайте, – вдруг подал голос Буторин. – Давайте водки купим! Так захотелось картошечки вареной, рассыпчатой, огурчиков, хлеба черного из печи…

Сосновский повернул руль, и оперативники сразу увидели вооруженных людей, которые перебегали грунтовую дорогу между двумя лесочками. В глаза бросилось, что это были только мужчины, одетые очень странно: кто в гражданском пальто, кто в ватнике с чужого плеча, кто в брезентовом плаще. Но пара человек были в немецких военных френчах. Их было человек восемь, причем все вооружены немецкими армейскими карабинами, а у двоих в руках были видны «шмайсеры».

Первый из незнакомцев, увидев гражданскую машину, вскинул автомат и дал по «эмке» длинную очередь. Каким-то чудом Сосновский успел угадать дальнейшее развитие событий и свернул в пышный кустарник за секунду до того, как пули прошили машину, вдребезги разбив лобовое стекло.

Взревев мотором, машина не сдвинулась с места, лишь выбросив сзади из-под колес струю рыхлой земли. Буторин первым вывалился через заднюю дверь, когда машина еще ехала. Он быстро откатился в сторону, ближе к дороге, и вытащил из кобуры пистолет.

Ситуация была аховая – трое против восьмерых. Три пистолета против шести карабинов и двух автоматов.

«Чтобы я еще без автомата вышел на улицу», – проворчал Буторин и пополз к пеньку, который мог бы дать хоть какую-то защиту. Сейчас Виктор мог попробовать прикрыть отход товарищей. Они могли уйти лесом, пока он ввяжется в перестрелку с врагом. Наверняка это те немцы, которые пытаются выйти из окружения. Неравный бой. У него к пистолету всего четыре обоймы.

Но Шелестов и Сосновский не собирались убегать лесом. И не только потому, что рядом остался их товарищ. Во-первых, перед ними был враг, и его нужно уничтожить. Эта группа может натворить много бед в тылу. А во-вторых, эти немцы могут иметь отношение к пресловутой «Абвергруппе-104». Не обязательно, но могли! И значит, необходимо срочно принять меры к уничтожению или захвату кого-то из «окруженцев» для обстоятельного допроса.

Сосновский вывалился из машины и пополз вперед. Элементарные знания тактики скоротечного боя подсказывали, что нужно рассредоточиться, не подставляться сразу всем под огонь врага. Немец еще не знает, сколько перед ним человек, каким оружием располагают те, кто ехал в машине. Пусть думают, что ехал какой-то армейский начальник с водителем. Ну, может, еще с одним сопровождающим. Захват этих людей для такой вооруженной группы – плевое дело. Пусть так думают!

Сосновский сейчас был ближе всех к немцам. Он понимал сложность своего положения, но и выгоду тоже. Ребята там, за ним, тоже все поняли и тактически поведут себя правильно. Приманка – великая вещь на охоте. Тем более что у приманки кроме пистолета ТТ в кобуре есть еще и «вальтер» в кармане. Так, глупая привычка носить два пистолета одновременно…

Шелестов хотел крикнуть Сосновскому: «Куда ты! Миша, назад!» Но было уже поздно. И тогда Максим отполз чуть в сторону, приметив старую березу с раздвоенным у самого основания толстым стволом. Шелестов из всей группы сейчас находился выше других. И он первым заметил немцев, которые, растянувшись редкой цепью, бежали к машине. А ведь они уверены, что с легкостью захватят русских. Очень неосторожно ведут себя немцы. Но спасибо Сосновскому: он очень убедительно разыграл ситуацию, когда пассажиры якобы убиты, а машина по инерции полетела в кустарник, где и заглохла.

Он видел не всех. Из восьмерых немцев к машине бежали только пятеро. Где еще трое? Буторин, если что, прикроет со стороны дороги. Правда, у него у самого положение может оказаться неприятным.

Шелестов отвел затвор назад и отпустил его. Патрон в патроннике, собачка курка взведена. Максим положил руку с пистолетом на толстый, торчащий из земли корень березы и стал ждать. «Начинать мне, – понимал Шелестов, – у меня самая удобная и выигрышная позиция. Привлечь внимание, поразить нескольких врагов, и тогда они решат, что я один из выживших, и будут обходить меня. И вот тогда вступят в дело Сосновский и Буторин. Должно получиться. Обязательно получится».

Шелестов аккуратно прицелился в немца, одетого в брезентовый плащ, со «шмайсером» в руках. Грозно стегнул по кустам звук выстрела, человек в плаще упал на бок, будто у него подкосились ноги. Шелестов повел стволом и сделал еще два выстрела по другим целям. Он знал, что больше прицельно выстрелить ему не дадут, сейчас на березу обрушится шквал ружейного и автоматного огня. Но, прячась за стволом, он все же успел отметить про себя, что еще одного немца он ранил. Кажется, в руку.

Максим специально чуть задержался на виду, чтобы дать немцам заметить себя. Сейчас они будут думать, что он станет менять позицию, отползать, отбегать в сторону. Выждав секунд тридцать, Шелестов высунулся, теперь уже с левой стороны от разветвленного ствола березы, и сделал еще два выстрела, особо не целясь. Главное – выманить немцев на себя.

И он выманил. Враг действовал грамотно, как учили. Один прикрывал огнем из автомата, двое перебегали от укрытия к укрытию, чтобы подобраться поближе к позиции русского. Потом уже они стреляли из карабинов, а автоматчик бросался вперед.

И тут немцы напоролись на Сосновского. Лежа на левом боку и держа в каждой руке по пистолету, он сделал три выстрела в не ожидавших нападения с такого близкого расстояния фашистов. Упал автоматчик, получив пулю в живот, согнулся второй солдат. Сосновский тут же повернулся на правый бок и в последний момент успел свалить двумя выстрелами еще и третьего врага. На долю секунды он опередил немца, собиравшегося выстрелить в него.

Буторин, присев в кустарнике у дороги, хорошо видел троих немцев, которые обходили лес по краю в направлении машины. Он ждал развязки в лесу. Там пятеро против его товарищей, и сейчас там раздастся стрельба. Главное для него – воспользоваться замешательством немцев, использовать фактор неожиданности.

И стрельба началась! Первые три пистолетных выстрела заставили немцев присесть и повернуть головы на звуки. «Рано», – с неудовольствием подумал Буторин. Ему хотелось, чтобы немцы подошли ближе, но выбора не было. Он поднял руку над кустарником и выстрелил.

С немца слетела пилотка, он дернул головой, забрызгав ближайший ствол березы кровью. Рухнул в траву. Двое его товарищей резко развернулись в сторону нападавшего, но заметили лишь неясную фигуру, метнувшуюся в сторону молодого осинника.

А дальше произошло совсем не то, на что рассчитывал Буторин. Немцы не кинулись в его сторону, видимо, стрельба в лесу заставила их вести себя осторожно. И еще вероятнее то, что они, видимо, считали, что здесь у машины отстреливается большой армейский начальник, а его помощник и водитель отвлекают врага на себя и пытаются увести их в сторону.

Двое оставшихся в живых немцев залегли в траве за деревьями и притаились. Буторину это совсем не нравилось. Он рассчитывал на быстрый ближний стрелковый бой. С пистолетом против двух карабинов выстоять сложно. Значит, надо атаковать, сокращать расстояние и стараться выбивать немцев любым способом по одному. Сидя на корточках, он поднял сухую палку и без размаха бросил ее в сторону от себя, продолжая целиться в немцев, точнее, туда, где они сейчас лежали.

Палка задела кустарник и упала в траву, издав еле слышный шорох. Но настороженные немцы его услышали и заметили место. Тут же один из них прижал к плечу приклад и выстрелил по направлению подозрительного шороха. Буторин, не видя противника, определил примерное положение его головы над прикладом карабина и выстрелил в ответ. Судя по тому, как ствол оружия упал в траву, он сумел попасть немцу в голову. Второй что-то крикнул и выстрелил в Буторина, но тот уже отполз со своего места немного назад. Две пули одна за другой пролетели над его головой довольно низко. Это заставило оперативника сместиться еще левее, за ствол дерева. Немец явно засек его движение и теперь мог взять чуть ниже, и тогда Виктору смерти не миновать.

Пистолетный выстрел, раздавшийся чуть впереди, привлек внимание Буторина, и он приподнял голову. Сосновский стоял в полный рост, засовывая один пистолет в карман брюк, а другой в кобуру на ремне.

– Все, Витя, вылезай! – крикнул он. – Занятия в тире на сегодня окончены.

Буторин поднялся, отряхивая полы шинели, и двинулся к немцам. Все трое были мертвы, и с этим ничего уже не поделаешь. В данной ситуации взять кого-то живьем было невозможно.

Сосновский посмотрел на друга и сказал с усмешкой:

– Не переживай, одного, раненного, мы все же взяли. Там Максим с ним. Давай, осмотри этих, а я займусь другими.

Оружие сложили возле машины. Убитых обыскали, но ничего, кроме сигарет, писем от родственников и личных документов, при них не нашли. Никаких признаков того, что это была разведывательно-диверсионная группа. Тем более что ни одного офицера среди убитых не было, и почти все имели на лицах трех– или даже пятидневную небритость.

Раненый, которому остановили кровь, перетянув руку у самого плеча жгутом, сидел на траве, прижавшись спиной к березе. Его трясло, как в лихорадке. Буторин достал с заднего сиденья фляжку с водкой и заставил немца выпить несколько глотков. По документам раненый был рядовым – «шутце». Звали его Райнер Фосс.

– Что ваша группа делала в лесу? – спросил Сосновский, рассматривая документы пленного.

– Мы пытались выйти к линии фронта, – нервно облизывая губы, ответил немец. – Попали в окружение во время прорыва ваших танков. Нас было десять человек, но двоих убили в деревне, когда они пошли на поиски продуктов. Мы ушли дальше в лес.

– Сколько среди вас было русских из числа курсантов разведшколы?

– Русских? – удивился немец. – Среди нас не было русских. Мы все из 386-го моторизованного полка вермахта.

– Покажи на карте, где были ваши позиции, когда вы попали в окружение, – Сосновский развернул карту участка северо-восточнее Пскова.

Немец смотрел на карту, хмуря брови, пытаясь по русским названиям понять расположение населенных пунктов и дорог. Потом он провел пальцем по участку юго-западнее Псковского озера.

– Сколько человек было в подразделении, кода вы поняли, что попали в окружение? Сто, двести?

– Нет, нас было около двадцати человек, два офицера и переводчица.

– Женщина? – удивленно переспросил сидевший рядом и слушавший допрос Шелестов. – Что было дальше? Где все эти люди?

– Мы посчитали, что лесами пробраться через линию фронта легче. Тем более когда идет такое сильное наступление и сплошной линии фронта местами нет совсем. Офицеры согласились с нами и сказали, что всем вместе пробираться нельзя. Такую большую группу сразу заметят. Мы пошли в лес, а они решили ночью озером уйти на север.

– Они – это кто?

– Два офицера, переводчица и двое солдат.

– Смотри, Михаил, – Шелестов кивнул на карту, не прикасаясь к ней руками, – они разделились и разошлись в разные стороны как раз в районе Малой Калиновки. Женщина-переводчик, возможно, русская, двое солдат. Не наводит это тебя на размышления?

– В какую деревню ушли двое ваших, где их, как ты говоришь, убили? – спросил Сосновский пленного.

Тот уверенно показал на Малую Калиновку.

Шелестов свернул карту и сунул ее в планшет. Теперь предстояла работа, которая наверняка не даст результата, но делать ее придется. И из соображений безопасности, и чтобы… знать, что результата нет. Сказал пленный правду или нет, а лес придется прочесать. Надо выяснить, какие немецкие части оборонялись здесь совсем недавно, переправлялись ли через озеро немцы вместе с переводчицей. Фиксировались ли контрразведкой, территориальными органами НКВД или милиции боестолкновения в районе Малой Калиновки. И, наконец, есть ли среди пленных, взятых здесь во время наступления, солдаты или офицеры 386-го моторизованного полка вермахта. Найдены ли после боев, именно после прохождения через эти места линии фронта, тела военнослужащих из числа этого же самого 386-го полка. Ну и самое главное, без чего не обойтись, – организовать вывоз оружия и тел убитых немцев из леса.

А Коган в это время продолжал допрашивать Лыжина и Барсукова. Он задавал одни и те же вопросы каждому из перебежчиков, а потом сравнивал ответы, мимику, жестикуляцию, поведение во время ответов.

– Как, по-вашему, – спрашивал Коган, – как русские попадали в разведшколу? Почему они туда попадали?

– Так натура у человека такая, – усмехался Лыжин. – Большая часть тех, кто туда угодил, людишки жадные, подлые. Я их навидался, поверьте мне. За кусок хлеба с маслом, за стакан кофе, за пачку сигарет удавят ближнего и не поморщатся.

– И все такие в школе?

– Нет, конечно, не все. Были и те, кто по убеждению пошел. Враги, скрывавшие свою подлую сущность, обрадовались приходу фашистов и скорее к ним на службу.

– А себя, Лыжин, вы к какой категории относите?

– Я понимаю вас, гражданин следователь, – опустил глаза Лыжин. – Вы не верите мне, не верите никому, кто прошел плен и издевательства. Но только я другой. И такие были у нас. Это затаившиеся, те, кто хотел любой ценой вырваться оттуда и вернуться домой, искупить вину перед Родиной и снова сражаться с врагом, если здесь поверят и дадут в руки оружие.

– А что вы можете сказать о Барсукове? Он к какой категории относится?

– Я ему не верю, – подумав, ответил Лыжин. – В то, что он точно хочет от фрицев сбежать и пробраться на свою землю, верил. А то, что он безгрешен и снова захочет защищать Родину с оружием в руках, сомневаюсь. Если будет убеждать вас в этом, особо не верьте. Врет он, прикрывается красивыми словами.

Потом перед Коганом сидел Барсуков. Степенный, рассудительный и молчаливый. Он отвечал охотно, но слишком уж коротко, как будто не любил длинных предложений и вообще не видел смысла что-то обсуждать. Невольно возникало ощущение, что этому человеку все в жизни понятно, и обсуждать – это только снисхождение для следователя. Мол, у него работа такая – выяснять.

Когда Коган задал Барсукову тот же вопрос про курсантов школы, перебежчик отвечать не спешил. Он вздохнул, опустил голову, разглядывая пол, свою перебинтованную ногу. Даже вены на висках у него вздулись, как будто думал он с натугой, основательно.

– Да что скажешь про них, – наконец выдавил из себя Барсуков. – Чужая душа – потемки. А люди, как известно, все разные.

– Разные, но что-то же их объединяет? Тех, кто пошел в школу добровольно? Все предатели и враги Советского Союза?

– Силком в школу никто не гнал, это точно. Согласие даешь, значит, иди. Да только выбор невелик был. Или в разведшколу, или в печь в концлагере. Не всякий способен выбрать.

– Значит, там все, кто испугался смерти, поэтому и пошел? Чтобы жизнь сохранить?

– Ну почему… – замялся Барсуков. – Были и те, кто с радостью пошел. Враги, значит! Или за блага, которые фашисты обещали. Кто с готовностью учился, кто отличался, тем, понятное дело, и пайку получше, и вина могут дать. Бабу, опять же. Было такое, привозили по праздникам такое «поощрение», как у них это называлось.

– Веселье, значит, по праздникам было?

– Какое там веселье, когда большинство напивались вдрызг сразу и под стол валились. Это чтобы забыться от всего этого дерьма ихнего. Хотя были и те, кто веселился.

– С Лыжиным вы давно готовили побег через линию фронта? – неожиданно, в который уже раз спросил Коган.

– Дык как же, – Барсуков удивленно поднял свой хмурый взгляд на следователя, – я же говорил, он в последний момент взялся откуда-то. Я и по школе его не особо помню. Он накануне подкатил ко мне и говорит, мол, бежать хочешь, так я с тобой. Вдвоем, мол, сподручнее.

– И вы ему поверили, согласились? А если бы он оказался провокатором?

– А куда мне было деваться. Он же все равно все знал. Соглашусь, не соглашусь, меня все равно можно арестовать и в карцер на допросы. А так шанс был. Вдвоем и правда сподручнее. Вот, вытащил меня раненного. Сам бы я не знаю, как и дополз бы.

Была в его словах логика, безусловно была. Простая, мужицкая, без всяких красивых слов. Мог Барсуков врать? Мог. И Лыжин мог врать. Они вообще могли быть в сговоре и разыгрывать сейчас спектакль с заранее придуманными ролями. А режиссеры в абвере были талантливые. Это точно. Коган давно это знал. И все же были нестыковки, было определенное несоответствие в словах обоих. Барсуков винился, не искал снисхождения и готов был принять любое решение, любой приговор. Душа не лежала у него к службе на немцев.

Лыжин тоже винился, даже пытался показать себя красиво во всей этой истории. Он тоже на словах был готов принять любое наказание советской власти, но была в нем какая-то скользкость. Это не преступление, это просто черта характера. И все же… В абвере работают не дураки, могли специально придумать убедительный образ Барсукова в пару к бестолковому Лыжину, ничего не знающему об этой игре. Лыжин мог быть вообще «не при делах», как говорят уголовники. Или его использовали «втемную», как говорят в разведке.

И когда Шелестов спросил Когана прямо, кто из этой пары реально готов понести наказание за измену Родине, Когану пришлось признать, что и Лыжин, и Барсуков – оба готовы. Но с одной оговоркой.

– Все-таки есть оговорка, – усмехнулся Шелестов.

– Есть, она всегда есть, – без улыбки ответил Борис. – Барсуков готов просто понести наказание, а Лыжин готов сделать все, чтобы не понести его. Чувствуешь разницу? Это как две крайности, ни одна из которых не подходит к типажу засланного в наш тыл диверсанта.

– Значит, отпускать обоих? – Шелестов внимательно посмотрел на Когана. – Пусть трибунал определяет степень вины каждого и выносит приговор?

– Нет, один из них точно диверсант, – спокойно возразил Коган. – И нам придется придумать какой-то хитрый ход, провокацию, чтобы один из них раскрыл свое истинное лицо.

Вошел Сосновский. Он кивнул на стекло, которое отделяло одну комнату от другой. В соседней комнате на стульях рядом друг с другом сидели Лыжин и Барсуков, снова одетые в немецкую форму, в которой их задержали. Оба явно не понимали, для чего это было сделано, но один из них точно должен знать, что это такое. Это процедура опознания. Но кто и как будет опознавать, они даже не догадывались. А чтобы еще больше сбить с толку бывших курсантов разведшколы, в комнате с ними находился Буторин. Он и должен был отвлекать обоих задержанных.

Следом за Сосновским в комнату привели раненого Райнера Фосса. Немец придерживал перебинтованную руку и морщился от боли. Сосновский начал инструктировать солдата. Вторая комната представляет собой утепленную веранду, и фактически из комнаты на нее вело еще одно окно. Пыльное, прикрытое ставнями, в которых есть щели.

Буторин в другой комнате делал вид, что фотографирует Лыжина и Барсукова. Он заставлял их вставать, садиться, идти стоять у окна, принимать расслабленную позу или, наоборот, – вытягиваться, как по команде «смирно». Он щелкал фотоаппаратом, поощряя бывших курсантов.

Сосновский отвел от окна Фосса и подвел его к Шелестову и Когану.

– Ну, узнаешь этих солдат? – спросил Шелестов.

– Трудно сказать, – ответил немец. – За войну столько лиц прошло передо мной. Всех запомнить трудно.

– Хорошо, я спрошу по-другому, – кивнул Шелестов. – Эти двое были с вами в той группе окруженных солдат, когда вы решали, уходить в лес или идти с офицерами и переводчицей через озеро?

– Вам же правда нужна, а не мои выдумки, – опустив голову, ответил пленный. – Там был страшный бой. Нас осталось мало, даже тех, кто был с нами в лесу, я знаю не всех. Они могли быть из других рот или батальонов. Кто-то пришел с последним пополнением. А еще мы все были грязные, в копоти. Родная мать не узнает. Не могу сказать точно, был ли кто из них с нами в ту ночь.

– Хорошо, что ты можешь рассказать об этой женщине-переводчице из штаба?

– Я ее не знаю, – помотал пленный головой. – Раньше не видел. Она из штаба полка или даже дивизии.

– Она немка или русская?

Пленный удивленно посмотрел на окружающих его офицеров, задумался, потом покачал головой:

– Она с нами не разговаривала. Только с офицерами. Они ее все кутали в плащ от холода, и говорила она по-немецки вполголоса. Я ее лицо хорошо разглядел при свете фонаря, когда на спиртовке один из офицеров готовил кофе.

– Опишите ее.

– Средних лет. Около сорока, наверное. Волосы собраны под пилотку, поэтому не могу сказать, какой они длины. Про цвет… Наверное, русая. Обычное среднее телосложение – не худая и не толстая. Черты лица самые обычные.

– Одним словом, – усмехнулся Сосновский, – все самое обычное, среднее, не запоминающееся. Ты ее узнаешь, если увидишь?

– Думаю, что узнаю, господин офицер.

После того как Лыжина и Барсукова развели по комнатам и увели пленного немецкого солдата, группа снова собралась у себя. Буторин остановился в дверном проеме и, подперев плечом косяк, стал выжидающе смотреть на товарищей. Сосновский сосредоточенно крутил в пальцах спичечный коробок с видом человека, для которого это занятие сейчас самое главное в жизни. Коган просто молчал, глядя в окно. Шелестов барабанил пальцами по крышке стола, глядя поочередно на каждого из своих товарищей.

– Ну что, – наконец заговорил он, – будем считать, что день прошел впустую. Мы вполне геройски, но бездарно перебили группу окруженцев, чудом взяв в плен одного из них. Лыжина и Барсукова он не опознал, немку-переводчицу описать не смог. Лыжин и Барсуков пока у нас равны по подозрениям, и нового сдвига в этом вопросе у нас нет. Кстати, прочесывание местности ничего не дало, фактов стычек с окруженцами севернее озера не было. Как были мы два дня назад на одном месте, так и остались.

– Нужно привезти из Малой Калиновки Веронику Матвеевну, – неожиданно предложил Коган равнодушным скучным голосом.

– То есть? Зачем? – не понял Буторин. Он оторвался, наконец, от косяка и, подойдя к Когану, уселся на стул напротив него. – Что это даст? Она же не видела этих солдат, которых лечила соседка.

– Соседка ли лечила, – пожал плечами Коган. – Малая Калиновка у нас фигурирует в каждой истории. Мы должны предъявить учительницу Райнеру Фоссу.

– Ты что, в самом деле считаешь, что Вероника Матвеевна может оказаться… – начал было Шелестов, но не договорил, наткнувшись на еще более недоуменный взгляд Когана.

– А что, собственно, тебя удивляет, Максим? – спросил Коган, не меняя тона. – У нас нет никаких доказательств, что учительница именно та, за кого себя выдает. Но если даже и так, то формально мы должны провести процедуру опознания. И не надо на меня так смотреть, как будто я упырь и вурдалак. Я следователь и привык соблюдать процедуру следственных мероприятий. Вы же меня для этого здесь оставили.

Все замолчали. Сосновский с интересом смотрел на Когана, готовя замечание поязвительнее. Буторин просто смотрел на Бориса хмуро и неприязненно.

– Виктор, завтра поедешь в Малую Калиновку и привезешь учительницу, – приказал Шелестов. – А ты, Борис, будь добр, договорись с военным начальством, чтобы ей приготовили комнату где-нибудь неподалеку от нас.

– А я… – начал было Сосновский, но Шелестов перебил его:

– …а ты, Михаил, поедешь в поселок Голубово, во временный лагерь военнопленных. Там собирают только офицеров. В лагере обнаружился некто майор Лангенберг, который, предположительно, имеет отношение к разведке, а может быть, и к разведшколе.

Глава 4

Капитонов заехал за Сосновским рано утром на машине. Михаил сел на пассажирское сиденье, майор посмотрел на него с доброй усмешкой:

– Наслышаны в штабе дивизии о ваших подвигах. Зампотех за голову схватился, когда вашу машину увидел. Кто за рулем был?

– За рулем был я, – пожал плечами Сосновский.

– Хорошая реакция у вас, – похвалил Капитонов вполне серьезно. – Я уж боялся спросить. Там же автоматная очередь прошла так, что и спрятаться некуда было. Под руль не нырнешь, это вам не полуторка.

– Захочешь жить, еще и не туда нырнешь, – проворчал Сосновский, закуривая. – Расскажите, что это за Лангенберг такой и как его выделили?

– Вообще-то очень просто, – сворачивая на грунтовую дорогу, ответил Капитонов. – При нем были документы и сопроводительное письмо. Он приезжал в Псков инспектировать школы от «Штаба Валли» и по глупости попал в окружение.

– По глупости? – Сосновский с интересом посмотрел на контрразведчика. – Поясните!

– Когда все бросились отступать, он спасал машину с хлебом. Немцы все как один драпали, рядом полуразрушенная деревня на берегу. На подъезде к мосту загорелся бензовоз. Водитель его бросил, конечно, а рядом стояла машина с хлебом из какого-то тылового подразделения. Водитель с перепугу тоже бросил машину и удрал, а этот майор сел за руль и сумел отвести машину подальше от бензовоза. Когда бензин взорвался, она не пострадала. Жители села видели это. А тут наши танки к мосту прорвались. Ну, майора осколком и зацепило. Не опасно, но крови он потерял много.

– Любопытно, – хмыкнул Сосновский, – он что же, думал, что хлеба вермахту не хватит? А может, просто рассудил, что на колесах ему легче удирать?

– Удивлю вас, но он не пытался удрать на машине с хлебом. Он ее отвел как раз в сторону деревни. Когда его брали в плен, он все бормотал: «Я сделал все, что мог».

– Любопытно, – повторил Сосновский.

Лагерь встретил его тишиной; только шелест листвы и приглушенные шаги охранников рождали едва уловимые звуки. Здесь содержались те, кто еще совсем недавно сеял хаос и разрушение под Москвой, в Ленинграде, на Псковской земле. Здесь содержались только немецкие офицеры. Проверка, установление личности, а потом отправка по назначению в тыл.

Сосновский смотрел в лица людей, которые еще недавно считали себя покорителями европейских народов, утверждающими на земле новый мир, новые правила, новые взаимоотношения. Мир, в котором правит только их великая нация. И вот за дощатыми стенами временных бараков они предаются размышлениям о сути бытия. Многие из них избегали прямого взгляда, опустив головы. Их форма теперь смотрелась не символом силы, а обветшалым напоминанием о прошлом.

Сосновский внимательно всматривался. В основном это были офицеры вермахта. Он обратил внимание, как много было среди них молодых, тех, кто не успел познать жизнь без войны. Да, воспитанные нацизмом в презрении ко всем народам, в гордости за свою нацию, они шли по Европе, уничтожая несогласных с новым миропорядком. Но они столкнулись с русским миром, и военная машина «повелителей мира» забуксовала, стала сдавать назад и, наконец, стала разрушаться. И вот уже мало остается закаленных в боях и ненависти к иным нациям офицеров старого поколения. А это новый набор – вскормленный, воспитанный и брошенный в горнило войны. Бестолково и цинично. И как быстро пришло к этим молодым офицерам понимание происходящего. Их глаза порой излучали будто бы искреннее чувство утраты, разочарования и, возможно, сожаления. «Или мне это только так кажется», – думал Сосновский.

Проходя вместе с майором Капитоновым мимо шатких временных построек, Михаил размышлял о том, как война изменила каждого из этих офицеров немецкой армии. Пожалуй, для них это было не только местью, но и уроком. На первом этапе войны с европейскими государствами, а потом и с Советским Союзом, принимая участие в эфемерном торжестве победы, эти люди теперь понимали, что все они – жертвы большой политической игры, заложники кровавых амбиций своего фюрера и клики жаждущих власти над миром.

Сосновский несколько лет перед войной проработал в разведке на территории Германии. Он хорошо знал, как рождался германский нацизм. Но теперь Михаил почему-то думал о будущем, о том, какую ответственность несет его страна за судьбы этих людей. Еще совсем недавно враги, они теперь были частью другой реальности – той, где необходимо было искать баланс между стремлением к возмездию и милосердием. Сосновский теперь снова верил в возможность диалога, в необходимость извлечения уроков, которые могли бы предотвратить повторение ошибок прошлого. Нужно помогать немцам строить новую Германию. И эти, чудом оставшиеся в живых, понявшие весь ужас войны против человечества, могут помочь в этом строительстве. «Странно, но таких мыслей в 41-м году у меня не было», – усмехнулся он про себя.

Под серым небом, опускающимся, словно тяжелое полотно, на землю, они шли по территории временного лагеря. Ветер насквозь пронизывал сукно шинели, добавляя окружающей картине мрачную торжественность.

Сосновский сбавил шаг и теперь неспешно шел вдоль ограждения, окидывая взглядом ряды бараков, в которых находились вчера еще гордые, чванливые и самодовольные офицеры армии, сеявшей по земле ужас и смерть.

Он думал о том, каким же образом все изменилось: эти люди, вчерашние хозяева судьбы своих солдат, теперь такие же пленники, оторванные от родной земли, лишенные прежней власти и влияния. В их глазах он видел смесь усталости, безысходности и, возможно, надежды – надежды, что война рано или поздно закончится и они вернутся домой. Сосновский физически чувствовал всю противоречивость ситуации. Здесь собрались те, кто отдавал приказы бомбить города, сжигать деревни, убивать мирных жителей. Но сейчас и здесь они такие же люди, как и все. Они страдали, голодали, как и любой другой пленник войны. В их судьбах пересеклись безжалостность войны и человеческая уязвимость.

Он все понимал, но от этого на душе не становилось менее горько. Глядя на изнуренные лица пленных, он думал о тысячах своих товарищей, которые проливали кровь, чтобы остановить эту машину уничтожения. И в то же время его не покидала мысль о том, что все они – жертвы войны, которую начали и развязали те, кто сам, скорее всего, никогда и не окажется по эту сторону колючей проволоки. Окажутся те, кто отдавал приказы. Но те, кто деньгами, своими жадными планами уничтожить Советский Союз, завладеть его ресурсами, те, на чьи деньги рождался нацизм, останутся в стороне и, скорее всего, будут выглядеть победителями ими же придуманного монстра – германского нацизма. Сосновский был разведчиком, он знал и понимал больше, чем виделось простому солдату на передовой.

Лангенберг лежал в лазарете, который устроили в одном крыле полуразрушенной школы. Здесь не было отдельных палат, но по просьбе контрразведки немецкого майора разместили в дальней части коридора, отгородив его двумя шкафами и большой старинной ширмой. В эту часть коридора никто не ходил, потому что здесь не было ни инвентаря для уборки, ни склада материалов. Это был просто эркер с одним окном.

Сосновский обошел ширму и вошел в отгороженное помещение. Немец лежал под одеялом – бледный, с заострившимся носом и впалыми, давно не бритыми щеками. Его руки лежали вдоль тела, поверх одеяла. Михаил хотел рассмотреть этого человека, но Лангенберг открыл глаза. Взгляд его серых глаз был внимательным, настороженным и не походил на взгляд умирающего человека. «Наверняка старинный дворянский род, – подумалось Сосновскому, – все его предки получали академическое военное образование и служили при штабах, работали в тихих кабинетах, зная войну лишь по картам и донесениям с фронта».

– Майор Карл Лангенберг, – медленно проговорил Сосновский, – мне нужно с вами поговорить. Я офицер советской контрразведки, прибыл сюда из Москвы.

– Да, я все понимаю, – вежливо, но без заискивания отозвался немец. – Но о чем со мной можно говорить? Умирающие думают лишь о душе.

– Вот и постараемся облегчить вашу душу, майор, – с нажимом заявил Сосновский, усаживаясь на стул возле кровати. – Вам придется говорить со мной потому, что вы офицер вражеской армии, а я представитель армии-победителя. Или вы возражаете против такой постановки вопроса?

Видимо, Лангенберг не возражал, он только с интересом смотрел на русского, который разговаривает с ним по-немецки, да еще с таким чудесным берлинским акцентом. Можно было, конечно, объяснить этому человеку, что он не умирает, что это лишь временная слабость после операции и потери крови. Осколок удачно извлечен, все показания в норме. Но они с Капитоновым решили, что пусть все остается так, как есть. Майор склонен к философствованию, пусть пока и пребывает в таком состоянии и расположении духа. Это может быть полезно для откровенной беседы.

– Скажите, майор, какова была цель вашего прибытия из Берлина в Псков незадолго до нашего наступления на этом участке фронта?

– Я уже рассказывал вашему предшественнику, что прибыл с инспектированием. Оно касалось не хозяйственных вопросов, а целесообразности содержания школ и их эффективности.

– И как? Деятельность, на ваш взгляд, была эффективной?

– Эффективность упала за последнее время. По сравнению с 41-м годом она намного ниже. Я вез в Берлин цифры и собирался там писать отчет и выражать свое мнение на этот счет. Но, как видите…

– Зачем вам понадобилось спасать эту машину с хлебом? Вы рисковали жизнью не из-за секретных документов. Это был всего лишь хлеб.

– Видите ли, в нашей семье всегда относились к хлебу и вообще к насущной пище с уважением. У нас в поместье пекли свой хлеб. И хлебопеки всегда, прежде чем его замешивать, старательно мыли руки. И вынимали хлеб из печи только чистыми руками. Хлеб как живое существо, к нему нужно относиться с уважением. Мы отступали, и эта машина хлеба не могла помочь нашим солдатам. Но рядом я видел деревни. Разрушенные дома. Там живут люди, и они голодали. Я знаю. На войне воюет армия с армией, а простые люди, увы, страдают из-за войны. Я всегда был противником этой стороны войны. Как и мой отец.

– Странно вас слушать, майор, – усмехнулся Сосновский. – Вы офицер армии, которая напала на мою страну, армии, которая не стеснялась – бомбила города, а не только военные объекты, армии, которая сгоняла в лагеря, как скот, гражданское население, уничтожала и сжигала деревни и села. Откуда вдруг такой уродливый пацифизм?

– Я никогда не командовал войсками, – спокойно возразил Лангенберг. – Я бы никогда не отдавал такие приказы, будь я командиром пехотного или танкового подразделения. Я разведчик, и у меня есть свои убеждения.

– Интересно, – покачал Сосновский головой. – Вы со своими убеждениями служили людям, чьими убеждениями было уничтожение целых народов! Где логика, майор?

– Я служил своей стране, если вы можете меня понять. Я немец и служил прежде всего Германии.

– Я могу вас понять, майор, – кивнул Сосновский. – Я даже больше скажу, вы, служа своей стране и после ее поражения в этой войне, не захотите снова строить такую же Германию, которую построил Гитлер и его сподвижники. Ведь так?

– Что? – глаза раненого раскрылись удивленно. – Строить новую Германию? Но она проигрывает эту войну, она исчезнет в веках, и памяти не останется из-за злодеяний кого-то из правящей верхушки. О чем вы говорите?

– Я говорю о том, майор, что мы воюем не с немцами, не с немецким народом, а с нацистами. И наша цель – не уничтожить Германию как государство, не уничтожить немецкий народ. Наша цель – истребить на немецкой земле нацизм как угрозу всему человечеству, уничтожить нацистскую армию как орудие против человечества. А немцы со временем поймут, в какую пропасть они катились. Они оценят и осудят. И осознают, что жить надо в мире и дружбе между народами. Надо торговать, а не воевать, обмениваться культурными и научными достижениями, вместе играть в футбол, черт возьми, и ходить на выставки художников, на концерты, в театры. Просто дружить, майор. А вот воевать с нами не надо. Запомните и передайте детям, что русских еще никто не побеждал на поле боя и никогда не победит.

– Я уже ничего не смогу передать, – обреченно вздохнул немец, но в его интонации и глазах не было обреченности и тоски.

– Это мы еще с вами обсудим. А пока скажите, разведшколы эвакуировались полностью? Они целиком вывезли свои архивы? Вы ведь были в Пскове, когда пришел приказ из «Штаба Валли» эвакуироваться?

Лангенберг отвечал спокойно, рассудительно, только морщился от боли, которая, видимо, периодически накатывала на него. Со слов немецкого майора получалось, что разведшколы эвакуировались из Пскова в спокойном режиме, без паники и спешки. Отменили занятия, курсантов использовали на сборах. Первым делом упаковали и отправили архивы, бухгалтерию и штабную документацию. Потом поротно отправляли курсантов на машинах с личными вещами.

– Вы знаете, с какой целью из курсантов «Абвергруппы-104» был сформирован пехотный батальон, который бросили на передовую? – Сосновский следил за лицом немца, пытаясь угадать, будет тот говорить правду или станет отнекиваться и ссылаться на неосведомленность.

– Да, я узнал об этом немного позже, – неожиданно признался Лангенберг. – Но какова цель, мне неизвестно. Я не думаю, что это была инициатива командования школы. Приказ наверняка пришел из Берлина.

– Как вы узнали об этом?

– Случайно встретил нескольких курсантов, когда они получали боеприпасы на складе. Я тогда обратился к ним, но они не стали ничего рассказывать, только пожали плечами. Я понимаю, у них был приказ о неразглашении, но меня они знали и тем не менее не стали рассказывать. А может, и сами не знали, для чего это было сделано. Вы правы, задавая мне этот вопрос. Слишком много в них вложено. Определенная ценность у этих курсантов уже есть. И использовать их на фронте как пехоту – непозволительное расточительство. Не скажу, что у нас хватало сил противостоять вашему наступлению на Таллин, но этот батальон никак не мог решить тактических и тем более стратегических задач обороны.

– И все же, майор, – попросил Сосновский с нажимом, – ваше предположение?

– Я честно ответил вам, что не имею ни малейшего представления о целях этого решения.

– Хорошо, я вам подскажу направление мысли, – кивнул Сосновский. – За последние несколько дней на этом участке фронта зафиксировано несколько попыток бывших курсантов разведывательно-диверсионной школы «Абвергруппа-104» перейти линию фронта и проникнуть в тыл наших войск. Как правило, при попытке задержания курсанты яростно отстреливаются и не хотят сдаваться в плен.

– Тогда я могу предположить лишь мерзость! – с неожиданным ожесточением заявил немец. – Мерзость и еще раз мерзость! Я думаю, что готовился какой-то диверсионный акт против ваших тылов и населения. И он не был приведен в исполнение. И теперь к вам в тыл пытаются забросить агентов, которые доведут дело до конца.

– Каков характер диверсии, как вы предполагаете, майор? У вас есть какие-то предположения на этот счет?

– Разумеется, никаких предположений у меня нет. Я не был допущен к такого рода операциям. Дисциплина. Но я понимаю, что они могут сделать все, что угодно. Потому что это лавочники с офицерскими погонами, это позор нации. Армия должна воевать с армией на поле боя, но никак не бить кинжалом в спину. Да, я считаю, что даже врага нужно уметь уважать! Я солдат и уважаю солдата…

– Хорошо, майор, я вас понимаю, – Сосновский поднялся с кровати. – Я желаю вам выздоровления. Хотя бы потому, что нам есть еще о чем поговорить.

– Боюсь, что мне не долго осталось уже… – начал было Лангенберг, но Сосновский решительно перебил его:

– Не хочу пользоваться вашей слабостью, майор. Я предпочитаю беседы с людьми в трезвом уме и здравой памяти. У наших врачей на счет вас весьма обнадеживающие прогнозы. Так что, я полагаю, мы еще будем с вами встречаться.

Виктора Буторина Вероника Матвеевна порадовала тем, что без лишних расспросов стала собираться в дорогу, когда он коротко объяснил ей причины своего визита. Сомнений у него не было, но поведение женщины все равно обрадовало.

– Мы приготовили вам в городе комнату, – заводя мотор «эмки», сказал он учительнице. – Так что кров над головой у вас будет, ну и командировочный паек от нас в благодарность я вам тоже обещаю.

– Спасибо вам, конечно, – смутилась учительница. – Только я хотела попросить вас… разрешения вашего. У меня родственница пожилая в Пскове живет… жила. Я бы хотела разыскать ее. И если она жива и все еще живет в своем доме, то я бы лучше остановилась у нее.

– Вот как? – удивился Буторин, не зная еще, радоваться или относиться к этой новости с досадой. – Ну конечно, мы это еще с вами обсудим. Родственники – это хорошо, это ведь счастье, что кто-то остался жив.

Шелестов ждал их приезда. Когда Вероника Матвеевна в сопровождении Буторина вошла к ним в комнату, он протянул женщине руку и предложил сесть за стол и выпить с дороги чаю. А заодно и поговорить. Он налил чай в настоящие чайные пары, которые неизвестно каким чудом сохранились, выложил на стол шоколад, хлеб, банку открытых консервов. Женщина от еды отказалась, но кусочек шоколада взяла с нежностью и трепетом.

– Вы не представляете, сколько лет я не видела и не пробовала настоящего шоколада. Это как кусочек другого мира, другой жизни. Может, даже кусочек детства. Довоенного.

Шелестов деликатно поддержал разговор. Некоторое время они говорили о довоенном времени, о детстве. Потом перешли к обсуждению, как все будет после войны. Но время шло, пора было приступать к делу. Шелестов рассказал о своем плане, как показать Веронике Матвеевне диверсантов.

– Вы, главное, ничего не бойтесь, – говорил он, глядя ей в глаза. – Мы просто хотим быть уверены до конца. Эти люди добровольно перешли на нашу сторону и хотят искупить вину. Они не агрессивны, рядом с вами в любом случае будет наш человек. Вы должны сыграть роль нашей помощницы, которая принесет в комнату чистую постель и заберет сложенную грязную. А также соберете сложенное в наволочку нижнее белье и в такой же наволочке положите на кровать чистое белье. Но все это время старайтесь наблюдать за каждым из этих людей. Наш офицер будет отвлекать их разговором, отведет к окну, чтобы освещение было лучше. Это не сложно и совсем не опасно.

На самом деле Шелестов хотел проверить еще одно – не узнают ли Веронику Матвеевну Лыжин и Барсуков. Был шанс, пусть и маленький, что эта учительница не совсем та, за кого себя выдает. Никто в группе не поддержал эти подозрения командира, да и ему самому было немного стыдно за такие мысли, но, как говорится, такая у них работа. А еще был Райнер Фосс, который знал в лицо переводчицу, ушедшую с двумя немецкими офицерами.

Спектакль удался, только Вероника Матвеевна сильно волновалась. Но Шелестов решил, что ее реакция как раз соответствовала ситуации. Женщина могла бояться пленных врагов, и это объяснимо. И когда она, наконец, вернулась в комнату, то опустилась на стул в изнеможении. У учительницы был такой вид, будто она весь день работала на огороде не разгибаясь. Шелестов ждал, давая ей успокоиться. Наконец, когда женщина собралась с силами, он спросил:

– Ну, что можете сказать? Вы хорошо рассмотрели обоих? Видели их когда-нибудь раньше? Что-то знакомое вам показалось?

Сейчас Шелестов поверил Веронике Матвеевне окончательно. Так сыграть было нельзя – до полной бледности лица и испарины. К сожалению, учительница только покачала отрицательно головой. Она снова задумчиво посмотрела в окно, что-то перебирая в памяти, потом решительно ответила:

– Нет, этих я не знаю. Не видела никогда. Я уж пытаюсь представить, что сбоку или со спины могла где-то видеть. Но нет, ничего похожего не вспоминается. Незнакомы они мне.

– Ну хорошо. Я сейчас попрошу, чтобы вас отвезли к вашей родственнице. Вас подождут, на случай, если в доме никого нет. Тогда милости просим на ту квартиру, которую мы приготовили для вас. А если все хорошо и вы увидитесь с вашими родственниками, то будем только рады, что все живы и здоровы.

Вероника Матвеевна поднялась, поблагодарила подполковника. Буторин стал помогать ей надеть старенькую фуфайку не по росту, с завернутыми рукавами. В коридоре он задержал женщину, они там о чем-то еще пошептались. Кажется, Виктор снова отдал ей свой сухой паек. Когда свидетельница уехала, в комнату вернулись Буторин и Сосновский. С озадаченным видом они уселись за стол. Сосновский заговорил первым:

– Не узнал ее Райнер Фосс. Точно не узнал. Он простой солдат, обычный рабочий с завода и никогда не увлекался художественной самодеятельностью. Он даже в театре за всю жизнь ни разу не был. Нет, он не смог бы так сыграть. Я наблюдал за ним и потом, когда расспрашивал. Убежден, он ее не видел никогда. Не похожа она на ту переводчицу, которая ушла с офицерами. Та была тоньше в талии, глаза широко расставлены, волосы светлее, и седины в них не заметно, в отличие от Вероники Матвеевны. И ростом переводчица была повыше. Короче говоря, совершенно другой типаж. А еще мы в фотолаборатории сверили снимки опечатка сапога в доме в Малой Калиновке с сапогами Лыжина и Барсукова. И даже Фосса. Результат однозначный – отпечаток сапога принадлежит Барсукову. Они были в том доме.

– У него было время рассмотреть учительницу, – подтвердил Буторин. – Я ее у машины задержал, разговорами отвлек, расспрашивал про учительство, про детей, про уроки. Думаю, она правда учительница.

– Ну что же, – вздохнул Шелестов, – это тоже результат. Только отрицательный. Проверить мы были обязаны. Борис, у тебя есть словесные портреты курсантов школы, которых еще во время оккупации забрасывали к нам в тыл?

– Есть, – Коган взял с этажерки картонную папку и положил на стол перед собой. – Мы описали пятерых. Троих описал Лыжин и двоих Барсуков. У Лыжина более детальные описания с характерными приметами, у Барсукова более обобщенные. Можно отправлять ориентировками по линии СМЕРШ, но я хочу отметить одно любопытное совпадение. У нас совпали описания одного человека. Известны его фамилия, имя и агентурная кличка по школе. Это Мирон Ситник, кличка Танцор. Лыжин описал его небрежнее всего, а вот Барсуков знал Танцора лично. У них был конфликт в школе. Барсуков утверждает, что всех забрасывали на задние в тыл парами или тройками, а Танцор ушел один, и никто не знает, как его забрасывали.

– Личная неприязнь – плохой помощник, – вставил Сосновский.

– Согласен, – кивнул Коган. – Но я тут подумал, а если Танцора не забрасывали к нам в тыл, а просто перевели на нелегальное положение в Пскове и оставили после отступления. Он исчез из школы, кстати, за две недели до освобождения города.

– Танцор? Почему Танцор? – поинтересовался Шелестов.

– Двигается интересно, стиль у него такой в рукопашной схватке. Когда их учили в спортзале приемам работы с холодным оружием, он двигался, как будто танцевал. Это сразу заметил инструктор.

Звонок из лагеря был неожиданным. Из комендатуры прибежал посыльный с сообщением, что начальник временного лагеря военнопленных в Голубово просит майора Сосновского срочно позвонить. Шелестов мгновенно вскочил на ноги и кивнул Сосновскому: «Поехали!»

В комендатуре, в комнате дежурного, их соединили с лагерем.

– Товарищ майор, – сквозь потрескивания на линии раздался басовитый голос. – Тот офицер, с которым вы разговаривали у нас в лазарете, просит встречи с вами.

Сосновский посмотрел на Шелестова – тот согласно кивнул:

– Да, сейчас выезжаю.

Они ехали по разбитой дороге, объезжая выбоины, наспех засыпанные воронки от снарядов и бомб. Не скоро еще эта дорога станет современной асфальтированной автострадой. Война крепко держит. И придется сначала до конца покончить с врагом, чтобы взяться всем миром за восстановление мирной жизни. Война ушла, оставив на земле и в судьбах людей страшные шрамы. Ушла ли? Нет, не ушла она совсем. И поэтому Шелестов положил на заднее сиденье два автомата ППС. Теперь без них он запрещает передвигаться за пределами города. Не ушла война, поэтому группа и работает здесь, в послевоенном Пскове, потому что война еще может открыть свою кровавую пасть и щелкнуть напоследок зубами. Да так щелкнуть, что забрать еще тысячи, а может, и сотни тысяч жизней.

Когда Сосновский и Шелестов приехали в лазарет, Лангенбергу как раз делали укол. Оперативники договорились, что в палату к раненому Сосновский войдет один. Все-таки у него с немцем сложились доверительные отношения. При другом советском офицере он, возможно, и не решится откровенничать.

Сестра сложила шприц и ампулы в стерилизатор, чуть улыбнулась Сосновскому и вышла. Немец, постанывая, перевернулся на спину. Судя по всему, кололи его часто.

Михаил повесил фуражку на гвоздь у двери и уселся на стул возле кровати, закинув ногу на ногу. Он смотрел на майора молча, выжидающе.

Немец, довольно моргнув, поприветствовал визитера и, шумно дыша, заговорил:

– Я просил, чтобы вам передали. Вы приехали. Я думаю, что это очень важно…

– Для кого важно? – поспешил спросить Сосновский.

– Не надо, не надо играть словами, – снова поморщился немец. – Мы оба с вами хотим, чтобы эта бессмысленная война поскорее закончилась, чтобы жертв было меньше. Важно вам, важно мне, всем важно…

– Хорошо, я вас слушаю, – кивнул Сосновский, удостоверившись, что немец пытается быть искренним.

– Я вспомнил. У меня немного проясняется в голове. И после нашего разговора тоже. Я много думал, лежа здесь. Думал и вспоминал. Я думал о вашем городе, Ленинграде, который у нас в ставке называют Петербургом. Люди, живущие в нем, пережили страшное время, голодали, погибали от наших обстрелов, но они сражались и выживали. Это непостижимо. Страшно. Страшно то, что мой народ принес такое горе вашему народу. И я вспомнил нечто важное. Не все голодали, не все боролись…

– Что? – Сосновский побагровел от негодования, но немец сразу же пояснил:

– Нет-нет, вы меня не так поняли. Я просто вспомнил, что слышал разговор, часть разговора между офицерами «Абвергруппы-104». Они упоминали какого-то инженера из Ленинграда. Думаю, что этот инженер работал в каком-то научном заведении или на секретном заводе. От него ждали сообщения. Он должен был появиться в Пскове – еще тогда, когда Псков был оккупирован нашими войсками.

– Почему вы думаете, что это важно? – спросил Сосновский, мельком глянув на ширму, за которой стоял и слушал Шелестов. – Если инженер выбрался из Ленинграда и прибыл сюда, значит, он ушел вместе с вашими войсками, с вашей «Абвергруппой-104».

– Я не знаю, может быть, так и было, может, он ушел с абвергруппой. Но мне тогда показалось, что этот инженер нужен в Пскове как раз для подготовки какой-то диверсионной операции. Не спрашивайте, почему мне так показалось. Это интуиция разведчика, это нельзя объяснить. Можете мне не поверить, но я должен был вам это рассказать. Я хотел предотвратить что-то ужасное, что могли устроить в этом городе нацисты.

– Нацисты? – вздохнул Сосновский. – Радует, что вы себя вроде как к ним не причисляете.

– Я никогда не был нацистом! – горячо заверил майор. – Я немец, но я не нацист! Я солдат, я выполнял приказы, пока это не стало категорически расходиться с моими личными убеждениями. И если кто-то скажет, что я предаю Германию, то это ложь. Я как раз хочу, чтобы Германия жила. Да, через поражение, через позор, но она останется. Я искренне надеюсь на это.

– Хорошо, – Сосновский поднялся. – Спасибо за то, что вспоминаете и хотите помочь. Хорошо, что вы понимаете, что, помогая нам, вы помогаете и себе, и Германии.

Они с Шелестовым отошли подальше от палаты и остановились у окна. Сосновский еще раз пересказал Максиму весь разговор, отдельно остановившись на интонациях и мимике раненого.

– Думаешь, что это правда? – спросил Шелестов, понимая уже, что Сосновский тоже верит пленному майору. – Ну что же, очень даже может быть, что он и не врет. Придется мне самому ехать в Ленинград. Тебе, Михаил, лучше оставаться в Пскове. Лангенберг может вспомнить еще что-нибудь. Он тебе верит, и как ценный свидетель может пригодиться для опознания. Мы сейчас с тобой зайдем к начальнику лагеря и предупредим его, чтобы Лангенберга не трогали и не отправляли отсюда. А на обратном пути заскочим в штаб 196-й дивизии и отправим шифровку Платову, чтобы он организовал приказ относительно майора Карла Лангенберга.

– Инженер… – задумчиво произнес Сосновский. – Научный институт, завод, инженер. Если абвер стал привлекать его к подготовке операции, значит, все намного сложнее, чем просто минирование какого-то объекта. А ведь в Ленинграде разрабатывали и производили и взрывчатое вещество для боевой части реактивных снарядов для наших «катюш», и топливо для их двигателей. В самой установке ничего сложного и секретного нет, а вот реактивные снаряды…

– Согласен, инженера надо искать, – ответил Шелестов. – Сами немцы в ответ на наш реактивный миномет ничего путного создать не смогли. Их шестиствольный миномет, кроме рева и дыма, выдает в основном отвратительную точность стрельбы. Инженер… Из Ленинграда. Не могу поверить, что там, в городе, когда такое… нашелся человек, который… невероятно…

Когда Шелестов вошел в здание комендатуры, навстречу ему с деревянной лавки у стены поднялась Вероника Матвеевна. Вид у женщины был взволнованный. Она шагнула навстречу подполковнику, но тут же замерла, не зная, можно ли подходить к нему при всех. Но тут вмешался дежурный. Он вышел из-за своего стола и вскинул руку к фуражке:

– Товарищ подполковник, вас дожидается гражданка. Уже час сидит, а зачем, не говорит.

– Да-да, спасибо, товарищ капитан, – поблагодарил дежурного Шелестов и подошел к учительнице. – Что-то случилось, Вероника Матвеевна? Пойдемте ко мне.

Женщина шла рядом, сжимая руки и теребя подвернутый рукав своей фуфайки. Учительница сильно нервничала, это было заметно. Шелестов отпер дверь и вошел в комнату, приглашая женщину последовать за ним. И только плотно закрыв за собой дверь, он спросил:

– Ну, рассказывайте, что стряслось.

– Я ее видела, Максим Андреевич! – выпалила женщина, глядя в глаза подполковнику с надеждой, что это важно, что она не зря его ждала, не зря так спешила сюда.

– Так, стоп! – Шелестов подвел женщину к столу, усадил ее на стул, а сам расположился напротив. – Теперь спокойно и подробно рассказывайте: кого вы видели?

– Ту самую женщину, про которую вы меня расспрашивали, которая жила несколько дней в пустующем доме на окраине нашей Малой Калиновки. Ну та самая, которая лечила раненого солдата, вы еще просили описать ее внешность.

– Хорошо, Вероника Матвеевна, теперь спокойно расскажите: почему вы уверены, что это она?

– Так я ее хорошо видела. Вот как вас сейчас. И походка, и жестикуляция, и мимика. Это точно она! Я как увидела, аж похолодела вся. Меня как обухом по голове стукнули.

– Хорошо. А теперь расскажите, где вы ее видели.

– Там, в Старом Запсковье, на улице Тополевой. Я и дом запомнила.

Шелестов видел, как волнуется женщина, но спешить было нельзя. Надо получить от нее полную информацию, а потом уже что-то предпринимать. В такой ситуации нельзя спешить, можно так напортачить, что потом не исправишь.

Он положил ладонь на руку учительнице и спокойно, но настойчиво попросил:

– Вероника Матвеевна, вы сейчас спокойно и очень подробно расскажете мне, при каких обстоятельствах вы увидели ту женщину. Как вы попали на эту улицу – и дальше, по порядку.

– Так там моя родственница неподалеку живет. Она плохо ходит, вот и попросила меня сходить на рынок, купить немного овощей. Я и пошла. А дорога как раз по Тополевой к рынку ведет, там возле одного дома я ее и увидела. Она входила в подъезд, каблук у нее еще попал в щель между ступеньками. Она остановилась, чертыхнулась, а потом обернулась, по сторонам настороженно так посмотрела и вошла в подъезд. Несколько секунд я ее видела очень хорошо и близко.

– А она вас?

– Думаю – да, только не узнала. Она же в деревне меня не видела, да и в платке я там ходила. Это же я за ней наблюдала через окно, а не она за мной…

– Вы уверены, что в Малой Калиновке эта женщина за вами не наблюдала так же вот через окно? Почему? Вы же этого не видели. А если наблюдала?

– Ох, – учительница испугалась и даже прикрыла рот рукой. – Это что же получается… Если я ее видела, и если она враг, как вы говорите, то она ведь тоже наблюдать за мной могла. Понять хотела, опасная я соседка или нет. Это же проще простого. И сейчас я, значит, прямо ей и показалась? И она теперь…

– Ну-ну-ну, – улыбнулся Шелестов. – Давайте вспоминать. Какие у нее были глаза, когда она посмотрела на вас? Как посмотрела – внимательно или просто скользнула взглядом, как по случайной прохожей?

– Наверное, скользнула, – тихо ответила женщина, задумчиво глядя в сторону, но потом сразу перевела взгляд на Шелестова. – Только глаза у нее, знаете… Цепкий такой взгляд. Скользнула, как ножом полоснула. Ох, не знаю даже теперь, Максим Андреевич…

– Не переживайте, – успокоил Шелестов. – Вы останетесь теперь здесь, под охраной. Пока мы во всем не разберемся и не убедимся, что вам не угрожает опасность, без охраны вас не оставят. Говорите адрес этого дома и в какой подъезд она вошла.

Найти гражданскую одежду подходящего размера и сумку с инструментами электрика удалось быстро, но только для двоих. Шелестов и Буторин переоделись. Сосновский и Коган вместе с участковым милиционером должны были ждать неподалеку и явиться по первому зову.

Быстрый осмотр показал, что в старом двухэтажном доме еще дореволюционной постройки было два подъезда. На каждом этаже по три квартиры. Осложняло ситуацию то, что кроме входа в дом со стороны улицы, так сказать, с парадного подъезда, имелся еще и черный ход во двор. Когда-то им пользовались для хозяйственных нужд – мусор вынести, белье во дворе повесить, уголь или дрова в дом занести. Теперь, как заявил участковый, черный ход во всех квартирах заколочен. Пользуются им или нет, выяснять было некогда. Пришлось отправить Когана к черному ходу.

Изображая электриков, проводивших плановую проверку внутриквартирной проводки, оперативники стали обходить квартиру за квартирой. Подъезд был грязный, пропахший кошачьей, а может, и человеческой мочой и мышами. Под потолком чернела пыльная паутина многолетней давности. Света в подъезде не было, даже провод кто-то выдрал вместе с изоляторами.

В одной квартире жили две старушки, боязливо, но безропотно впустившие «электриков» к себе. Они испугались предупреждения, что может случиться пожар, если не проверить проводку. Остаться без жилья, а то и вовсе сгореть им было страшнее, чем пускать двух незнакомых мужчин. А может, просто не боялись – грабить-то у них было нечего.

В следующей квартире жили две женщины с больным рахитичным мальчиком.

Шелестов и Буторин, обходя комнату за комнатой, проверяя кухню и санузел, старались найти признаки, что здесь живет еще кто-то. Женщина или мужчина. Приходилось принимать заранее ситуацию, что за этим подъездом придется устанавливать наблюдение. Скорее всего, этот «обход» ничего не даст. Немецкие агенты, как правило, хорошо подготовлены, чтобы не оставлять видимых следов.

И еще одна квартира. Но в ней никто не открыл дверь. Соседки, которых расспрашивали «электрики», заявили, что не видели никого из хозяев уже очень давно, чуть ли не с 41-го года.

И вот второй этаж, и снова старик со старухой, которые еле передвигались. Оказалось, что им помогал сосед, инженер-железнодорожник, вернувшийся из эвакуации и теперь восстанавливающий железнодорожные пути в Пскове и пригородах. В квартире самого инженера царило запустенье. В 41-м его с женой эвакуировали в Горький, там жена скончалась от воспаления легких. А он вот выжил и вернулся сюда.

– Я и живу теперь благодаря работе. Родине помогаю, чем могу, несмотря на возраст, – тихо говорил инженер. – А в доме… Не до домашнего мне уюта. Часто даже нет времени вернуться, ночую в теплушках и рабочих вагончиках.

Квартира и правда мало напоминала жилую. Пыль, мусор под веником в углу, одинокая чашка на столе. Шелестов все же отметил, что нужно сделать запрос на инженера в Горький.

Снова квартира, в которой никто не открыл дверь.

– Там семья жила с ребенком, а уж потом и не знаю, что с ними случилось, – пожал плечами инженер. – Тяжкие времена, все могло случиться. Я как уехал в 41-м, так больше их и не видел. И в квартире ни звука.

Другого выхода не было. Шелестов, собственно, предполагал, что найдутся необитаемые квартиры. И их придется проверять. О женщине, схожей по описанию с той загадочной личностью, появившейся в крайнем заброшенном доме Малой Калиновки, а потом исчезнувшей, тут никто не слышал. Здесь, по утверждению жильцов, вообще посторонних не бывало.

Для этого и понадобился участковый милиционер. Тот привел слесаря из домоуправления, который долго возился с замком, наконец, открыл дверь пустующей квартиры второго этажа. С первых же шагов стало понятно, что в квартиру три года не ступала нога человека и не открывалась дверь. Толстый слой пыли на полу. «Электрики» и участковый сразу же, войдя в прихожую, оставили заметные следы. Дальнейшее изучение квартиры подтвердило, что жильцы или посторонние люди в ней не появлялись очень давно.

Спустившись на первый этаж, «электрики» с участковым милиционером стали ждать, пока слесарь откроет другую пустующую квартиру. Шелестов уже начинал подумывать, что кто-то из жильцов врет или та женщина, которую они разыскивают, зашла в подъезд специально, чтобы запутать возможную слежку. С этим домом ее ничего не связывает, а запутать удалось. Целый спектакль пришлось разыгрывать на пустом месте. Скорее всего, их в этой квартире ждет то же самое – толстый слой пыли и ни одного свежего следа с самого начала войны.

Щелкнул дверной замок. Участковый, уже поблагодарив слесаря, выпроваживал его, когда Максим осторожно приоткрыл дверь. Первое, что бросилось ему в глаза, – листок бумаги, свернутый вдвое. Обычный листок из ученической тетради. Буторин встал рядом с Шелестовым и заглянул в квартиру. Даже на первый взгляд она выглядела не так, как заброшенная три года назад квартира на втором этаже. Здесь жили, здесь подметали пол, но почему-то соседи не видели и не слышали этого загадочного жильца. Глухие старики? Пожалуй, но дело не только в этом.

Оперативники вошли в квартиру, Буторин сразу присел на корточки. Он поднял лист бумаги, развернул его. Химическим карандашом, аккуратным женским почерком было написано:

Завтра в 12 часов в парке

– Бумага здесь лежит недавно, – прокомментировал Буторин. – На ней нет пыли. А на полу есть. Тот, кому предназначена эта записка, не заходил сюда несколько дней.

Шелестов обернулся к входной двери. Почтовая щель на двери имелась, а вот почтового ящика с внутренней стороны, как это бывает, не было. Судя по посланию, получатель прекрасно знал, в каком парке должна произойти встреча. Значит, она не произошла: на часах была половина первого. Напрашивался вывод, что записку принесла та самая женщина, которую видела Вероника Матвеевна. И она ждала тайного жильца этой квартиры на встречу. А он почему-то не появился дома и, судя по небольшому слою пыли на полу, не был тут уже несколько дней.

– Послушайте, – Шелестов повернулся к подошедшему участковому. – Какой здесь есть поблизости парк? Или таких несколько в Пскове?

– Вообще-то парков в городе до войны было много, – поспешил ответить участковый. – Сейчас их уже «парками» и не назовешь. Около Богоявленской церкви есть парк, есть парк на набережной, где Пскова с Великой сливаются.

– Хорошо, – кивнул Шелестов на входную дверь. – Стойте здесь, а мы обойдем квартиру.

В квартире точно жили. Никто не пользовался примусом, не открывал воду, потому что могли услышать соседи. Так же точно здесь давно не пользовались канализацией. Но человек, который тут ночевал, ел на кухне. Один недоеденный кусок хлеба остался в кульке из газеты. И банка из-под тушенки с алюминиевой ложкой все еще стоит на столе. Постель на старом диване свернута. Наволочка и простыня несвежие, на краю шерстяного клетчатого одеяла пятно. Обычный круглый стол стоит у стены, а не посреди комнаты. На столе керосиновая лампа, окна закрыты черными плотными занавесками, чтобы можно было в темное время суток зажигать свет. Электричеством жилец не пользовался, и это объяснимо.

Шелестов подошел к столу и увидел еще один лист бумаги. Только это уже был лист, вырванный не из ученической тетради, – обычная писчая бумага.

– Виктор, смотри, – позвал Шелестов. – Кажется, мы опоздали…

Буторин подошел к столу и уставился на неровный нервный почерк:

В НКВД СССР

от гр. Косорезова Е. М.

ЗАЯВЛЕНИЕ

– Или мы опоздали, или кто-то успел раньше нас, – проворчал Буторин. – Опаздываем мы, Максим, с самого начала на целый шаг. Но как он выходил и входил сюда, что его ни разу не заметили соседи?

– Черный ход, – напомнил Шелестов. – Он пользовался черным ходом. Там почти нет пыли на дверной ручке. В отличие от двери на общую лестницу.

Они начали осматривать комнату и на этажерке в углу нашли свернутые листы плотной желтоватой бумаги. Разворачивая лист за листом, оперативники убедились, что это крупномасштабные топографические карты, скопированные вручную. На всех картах были изображены берега Псковского озера и южной части Теплого озера. Никаких пометок, никаких иных знаков, кроме топографических символов.

– Завтра же с утра разделитесь, – приказал Шелестов, – и прочешете все берега озер. Опросить всех рыбаков, всех, кто бывает на побережье. Любое упоминание о чужаках фиксировать. Заканчивайте тут, я в милицию. Попробуем прямо из городского отдела разослать циркуляр по всем отделениям.

– Ты все-таки думаешь, что побережье? – спросил Буторин. – Надо искать важные объекты на берегу и проверять их.

– Может быть, может быть, – покусывая от напряжения губы, пробормотал Шелестов. – Не дает мне покоя эта связка: озера – побережье – инженер – заявление в НКВД. Неужели решил сдаться, осознал? Да только явно не успел.

Глава 5

В Ленинград Шелестов уехал в тот же день. Группа отправилась на побережье озер. Буторин выходил последним, когда его уже на улице догнал дежурный.

– Товарищ майор, срочно! Там из милиции звонят. Два трупа нашли на острове Сельцы.

– Ну и… – начал было Буторин, но, вспомнив об исчезновении неизвестного таинственного жильца квартиры на улице Тополиной, тут же сменил тон. – Ну и как мне туда быстрее добраться?

– Они сказали, если вы подождете минут пятнадцать, за вами машина придет. До берега километров тридцать, а до острова лодкой. Она вас там ждет. Сказали, что без вас ничего не трогали. Вызвали судмедэксперта и следователя из городского отдела.

– Хорошо, – отозвался Буторин, поняв, что Сосновского и Когана ему уже не предупредить.

«Следователь и криминалист – это хорошо, – думал Буторин. – Это значит, останется подробное описание места происшествия, тел и даже фотографии».

Машина подъехала через десять минут. Щуплый мужчина лет шестидесяти с морщинистым лицом и прокуренными усами открыл дверь и протянул Буторину руку:

– Беляков, Виталий Демьянович. Эксперт, – представился он. – А вы, стало быть, из Москвы?

– Майор Буторин, – ответил оперативник, садясь на заднее сиденье. – Вам какие-то подробности уже сообщили с острова? Или вы пока сами еще ничего не знаете?

– Ну а что они могут сказать? По рации передали на берег, а те из поселка по телефону, что два трупа, мужские. Лежат, судя по всему, несколько дней. А что имеется в виду под словами «судя по всему», я пойму, когда приедем.

Возразить было нечего, да и комментировать тоже. Первое, что приходило в голову, – утопленники, которых выбросило на берег волной. Но, скорее всего, милиционеры, обнаружившие тела, сразу бы определили это и передали сообщение именно об утопленниках. Немцы, выходившие из окружения? Тогда о них сообщил бы тот, кто вел с ними перестрелку и убил их. Гадать можно до бесконечности и дойти до абсурда в виде убийства жены и любовника ревнивым мужем, который застал их вместе… Хм, на рыбалке, например.

Туман медленно стелется над гладью Псковского озера, окутывая его зябкой сыростью. Холодный октябрь приглушает звуки лесов, которые слабо откликаются эхом на каждый гребок весла. На веслах сидел крепкий немолодой мужчина. Под распахнутой фуфайкой видна военная гимнастерка с тремя нашивками за ранения – две желтых и одна красная. Фронтовик. Гребет сильно, но заметно, что левая нога у него почти не сгибается.

Буторин засмотрелся на его сильные правильные гребки, вдыхая полные легкие пряного запаха воды, пропитанного влагой размокшего мха и сырой землей. Щеки стынут, но в груди почему-то становится тепло. Не так, как три года назад, после контрнаступления под Москвой. Тогда не было уверенности, тогда дрались и умирали, не зная, что будет завтра. А сейчас 44-й, появилась уверенность и силы. И в сердце теплится ощущение победы, скорой победы, еще совсем юной, как первые лучи утреннего солнца. Не завтра она будет, но теперь уже понятно, что война идет к завершению.

О чем думает этот молчаливый фронтовик, когда смотрит на серые воды озера? О своей семье, о своем доме, о долгих годах оккупации. Мало времени прошло с тех пор, еще не начали рубцеваться в сердцах людей раны, но ведь свершилось же, пришла и в их дом победа, ведь дождались, что Псков вновь стал свободным. Буторин не раз видел такие вот глаза, в которых отражается и боль утраты, и радость освобождения – все это перемешивалось в душе так же, как в небе перемешиваются обрывки облаков, отображающихся в водной глади.

Каждое движение, каждый гребок осторожно взвешены. Кажется, что лодка словно плывет не только по воде, но и по людской памяти, боясь потревожить зыбкие образы того, что было и что только предстоит. Каждый взмах весла вызывает колебание воды, и чувствуется, что легкая зыбь становится частью этого веками молчаливого пейзажа. Приходят и уходят люди, скользят века, а по глади озера вот так же бежит легкая осенняя зыбь. Мужчина опускает весла и позволяет лодке неспешно плыть по течению. Он достает из кармана платок, протирает глаза, видимо, они у него слезятся на ветру – еще одно наследие фронта.

Гладь озера, ветер, суровые камни невольно завораживали Буторина. Его мысли, как легкие пучки облаков, плыли от воспоминаний к надежде. Он думает о людях, которые далеко, о тех, кто погиб и никогда уже не вернется. За годы войны много потеряно, но тяжесть воспоминаний здесь не такая, как среди развалин городов.

Здесь есть возможность ощутить дыхание озера, свободную тяжесть воздуха. И понять, как же порой нам стало не хватать тишины. Простой, естественной. Шум далеких деревьев успокаивает, как и тихий плеск воды под веслом. Это тихий упрек, напоминание о том, что жизнь продолжается – с ее бременем и радостью. Октябрьский ветерок, пронизывающий насквозь, приносит не только холод, но и остроту новых мыслей, ощущений, предчувствий. Сколько еще продлится война, сколько еще впереди неизвестности… За горизонтом будущего скрыто все: и надежда, и страдания, и то спокойствие, которое каждый однажды обретет.

Лодка ткнулась в мелкие камни твердого берега острова. Хмурый, явно не выспавшийся милиционер козырнул незнакомому майору и повел приехавших вдоль берега к небольшому заливу, поросшему в некоторых местах камышом. Тут же Буторин увидел два тела и лодку, привязанную к вбитому между камнями железному штырю. Один лежал подальше от берега, лицом вниз, в вытянутой вдоль головы руке зажат пистолет. Второй – на боку, почти у самой лодки. Оба одеты по-городскому: не было на них брезентовых курток и плащей, как у рыбаков, не было на ногах резиновых сапог.

– Товарищ майор, – подошел лейтенант милиции со шрамом на щеке, представился: – Участковый лейтенант Быков. Рыбак сообщил о телах. Приехали и вот что увидели. Сразу эксперта вызвали. Рыбак тоже здесь, если захотите допросить его.

– Вы его уже допрашивали? – поинтересовался Буторин.

– Так точно. Да только что с него взять. Увидел – сообщил. Вот и все.

Буторин постоял, глядя, как над одним из тел склонился эксперт, осматривая его, затем двинулся к старику, курившему в своей лодке неподалеку, у самых камышей. Седой, седая щетина на пол-лица, старая солдатская шапка виднеется под капюшоном брезентового плаща. Руки сильные, коричневые, и цигарку держит, как трубку – снизу.

– Здорово, старина, – кивнул оперативник, остановившись перед лодкой.

– Здравия желаю, товарищ командир, – ответил старик чуть хриплым, но еще сильным голосом.

Он поднялся, приготовившись сойти на берег. Буторин отметил, как ловко и уверенно старик чувствует себя в маленькой неустойчивой лодке. А ведь ему, поди, под восемьдесят. Этому, несмотря на возраст, еще рано на печи лежать. Он еще кормилец для семьи. И Буторин махнул рукой, останавливая старика:

– Давайте-ка лучше я к вам. А то стоя разговаривать как-то не по-людски.

– Тадысь прошу на борт, – улыбнулся старик и снова уселся на лавку и взялся руками за борта, чтобы не дать ей раскачиваться.

Буторин уверенно шагнул в неустойчивое суденышко и сел на вторую скамейку напротив старика. Он полез было в карман за папиросами, но старик, хитро щурясь, извлек из кармана расшитый старенький кисет с махоркой и протянул гостю. Буторин усмехнулся. С такого рода проверками на вшивость он сталкивался и в тылу, и на фронте не раз. Фронтовики так определяли, умеет ли человек скручивать «козью ножку», «цигарку», «самокрутку», как ее еще называли среди солдат. Если умеет, значит, не всегда сидел в больших кабинетах, значит, нюхнул пороху и в переделках бывал, значит, ты знаешь, что такое передовая, что такое сидеть в окопе и курить во время обстрела или перед атакой. А этот дедок, видать, еще и прошлую германскую войну захватил.

Буторин кивнул, развязал шнурок, достал из кисета листок бумаги, сложил его желобком и насыпал несколько щепоток табака. Свернул самодельную папиросу, провел языком по краю и ловко склеил край «самокрутки». Старик одобрительно посмотрел, протянул свой окурок. Буторин прикурил, затянулся и с шумом выдохнул струю дыма. Табак был хороший, крепкий.

– Как величать-то вас? – спросил он старика.

– А чего меня величать, – рассмеялся рыбак, – чай, не величество я. А зовусь я Егоровым, Демидом Гордеевичем. Тутошний, всю жизнь здесь прожил. Отсюда на германскую уходил, сюда же обратно вернулся. Рыбачил, детей и внуков растил. Оккупацию вот пережил, близких от беды и смерти уберег. Вот и все мое величание.

– Ну, а меня можно и «товарищем майором» называть, а можно и попросту Виктором Алексеевичем. А расспросить я вас хотел о том, как вы эти тела обнаружили. Участковый расспрашивал, но я люблю, когда из первых уст, без пересказа.

– Ну, можно и еще разок рассказать, – солидно кивнул старик. – От меня не убудет, а вам, глядишь, польза. Сегодня я их нашел, поутру. Берега тут болотистые, низкие, в половодье хорошо заливаются. Да и само озеро у нас мелкое. Вдоль берегов, почитай, на всем пути метра два-четыре. Никак не больше. Потому тут в камышах клев хороший – и снеток, и сиг, и лещ. Щука хорошо берет, судак, окунь. Я сунулся, ан смотрю, лодка привязана. Кто это, думаю, про мои места прознал. Хотел посмотреть, может, кто из наших. Подплыл, а они лежат. Плохо лежат, не как живые. Я на войне-то всякого навидался. Бывалыча, с одного взгляда поймешь, жив человек или отдал богу душу.

Буторин покуривал, не мешая старику рассказывать. Тут и твое уважение к рассказчику, и твое доверие. Да и рассказывал рыбак толково, с объяснением своих поступков. Много других вопросов снималось сразу.

Буторин опасался, что старик начнет описывать все, включая свои ощущения и страхи, но тот ограничился тем, что сошел на берег и сразу по запаху понял, что покойники лежат давно. Ну а уж пистолет в руке у одного и запекшуюся потемневшую кровь на груди второго он разглядел быстро. Понял, какая тут беда произошла.

– Вам никто из этих людей не знаком? – спросил Буторин. – Раньше их видеть не приходилось?

Старик вдруг странно замолчал, отвел глаза, посмотрел вдаль на озеро со странной задумчивостью. Потом вздохнул и ответил:

– Участковому не сказал я, да он и не спрашивал. Но вам сознаюсь. Вы сюда из самой Москвы не просто так приехали. И чужие люди все еще вокруг озера бродят не зря. Теперь вот уж дошло до моего умишки. Тот вон, – рыбак кивнул на тело мужчины с пистолетом в вытянутой руке, – тот ко мне с расспросами приходил, когда я рыбачил. А пару раз просил перевезти его дальше по берегу. Места-де топкие, к воде не подойдешь, а с воды, мол, сподручнее на камни взобраться. Вроде за птицами он наблюдает. Солдатский вещмешок с ним тогда был, бинокль.

– По-русски он хорошо говорил?

– Хорошо, – кивнул старик уверенно. – Русский он, не сомневайтесь. Городской.

– А второй?

– Вот второго впервой вижу, – уверенно заявил старик. – Не встречался он мне. Они, конечно, стали уже портиться, но на таком холоде лица пока что изменились мало. Узнал бы, если бы встречался.

– Демид Гордеевич, вы вот воевали, солдатом были, я так понимаю, справным, – улыбнулся Буторин. – Карту читать умеете? Топографическую?

– Приходилось, дело знакомое, – солидно кивнул рыбак. – И по молодости на военной службе, да и здесь, перед войной, к нам частенько приезжал ученый люд всякий. Те, которые разведением рыбы занимались, значит. Бывалыча, я им тоже показывал места, где какая живность у нас плавает, где нерестится. Ну и карты показывали, на них отмечали, что, где да как.

– Ну, тогда покажите мне, – Буторин достал из планшета сложенную карту побережья Псковского озера, разложил на коленях. – Куда вы возили этого человека, про какие места разговаривали, каким местом он интересовался?

Рыбак сдвинул шапку на левую бровь, задумчиво почесал затылок, шевеля губами, стал шептать себе под нос и водить по карте грязным ногтем. Он сразу сообразил, где находится остров, и провел линию на север.

– Вот тут я его оставлял, на каменной гряде, что в воду уходит. Там птиц много. И вот дальше на этот островок возил его. Он походил по нему, а потом со мной вернулся. А через пару дней увидел я его на лодке с кем-то, как они к тому островку гребли. И южнее он интересовался Каменкой – вот этот большой остров. Про протоки расспрашивал, где река наша Великая в озеро впадает. Но я там не бывал, мало чего знаю. Там рыбачить без толку.

Пришло время вернуться на место происшествия. Эксперт со следователем заканчивали протокол. Буторин не стал его читать, попросив лишь описать ситуацию, восстановить на словах картину произошедшего. Кто мог убить этих двоих мужчин? Беляков снял очки и принялся старательно протирать стекла мягкой тряпочкой. Так и не надев их обратно на нос, стал рассказывать:

– Повздорили они здесь, а из-за чего, сказать пока трудно. В этом, может, следствие разберется. Но приплыли они сюда, видимо, вдвоем, на этой вот лодке. Греб вон тот здоровяк, который с пистолетом. У него на ладонях темные пятна проявились вместе с трупными. Картина примерно такова, товарищ майор. Тот, что помоложе, лежит вон там, у воды, выстрелил в этого здоровяка из пистолета и бросился к лодке. Смертельное ранение, но пострадавший сознание потерял не сразу. Он лежа успел выстрелить и убил этого человека, а потом потерял сознание и, видимо, в бессознательном состоянии скончался. Подтверждение после вскрытия, сравнение пуль и оружия – после его отстрела в лаборатории.

– Ну, понятно, – кивнул Буторин. – Вы мне комплект фотографий сделайте, пожалуйста. Особенно лиц убитых. Вы будете по своей линии устанавливать личности, а мы по своей. Посмотрим, может, сообща получится быстрее. И пальчики снимите у обоих. Есть у вас такая возможность?

– Ну, это если они где-то фигурировали по нашей линии, – вставил участковый. – «Залетные» какие-то, «гастролеры», которые что-то не поделили меж собой. Обычное дело.

– Может быть, – согласился Буторин, хотя на счет «залетных» уголовников у него сомнения были сразу.

Руки у обоих чистые, без наколок. Да и что им тут делать? В городе можно было сколько угодно разбираться и спорить. Разрушено до 90 процентов домов, в развалинах сотни трупов спрятать можно. Когда еще дойдет до строительства и восстановления. Была причина, заставившая двух вооруженных пистолетами мужчин плыть на остров в такую погоду и там друг друга убивать. То, что пистолеты у обоих были немецкие, тоже мало о чем говорило. На полях и в лесах еще можно найти любое оружие: хоть автомат, хоть пулемет, хоть миномет. Можно и пушку.

Фотографии и дактилоскопические карты обоих убитых Буторину передали ближе к вечеру. Приехал участковый Быков и вручил майору пакет. Сосновский и Коган, продрогшие за день на озере, с интересом уставились на товарища. Тем более что Буторин не успел еще толком рассказать им о трупах на острове. Пришлось быстро пересказывать события дня, одновременно распечатывая пакет и рассматривая фотографии.

– В принципе, опознанию подлежат, – пожал плечами Коган и взял в руки дактилоскопические карты. – А это что? Их пальцы? «Тело номер один» и «тело номер два».

– Понимаете, ребята, – Буторин подошел к этажерке, на которой лежала папка, – я вспомнил про квартиру, где жил неизвестный, который приходил и уходил через черный ход. Вот и подумал сравнить. Хуже не будет. Вот пальчики, которые мы сняли на квартире. А это с покойников…

– Ну-ка, ну-ка, – Коган схватил лупу на медной рукоятке и принялся рассматривать и сверять отпечатки. – Слушай, Виктор, а ведь это удача!

– Что? Ты серьезно? – Сосновский подсел к Когану, пытаясь вырвать у него лупу и посмотреть самому.

– Так, стоп! – Коган не отдал лупу и серьезно посмотрел на друзей. – Давайте-ка без самодеятельности, ребята. Подозрения есть, значит, надо отдать в милицию, в лабораторию, пусть сверяют при большом увеличении и выделяют схожие участки. Нам нужна толковая и профессиональная экспертиза. Но я уверяю вас, что пальцы одного очень похожи на те, что мы нашли в квартире.

– Хорошо, завтра утром я сам отвезу их в милицию, – согласился Буторин. – А вот фотографии следует показать Лыжину и Барсукову. Вдруг это кто-то из бывших курсантов.

Лыжина привели в комнату первым. Он ежился, все время пытался засунуть руки в рукава ватника. Буторин осведомился, не болен ли Лыжин, на что тот пожал плечами, ссылаясь на какую-то непонятную слабость и отсутствие аппетита. Буторин пообещал ему завтра прислать врача, а пока положил перед бывшим курсантом разведшколы фотографии с лицами убитых на острове. Лыжин смотрел, ежился, морщился, потом поднял глаза на Буторина:

– А они чего, мертвые, что ли? Тоже линию фронта переходили?

– Лыжин, я вас спросил только, знакомы вам эти лица, знаете вы этих людей или нет.

– Да вроде нет, – пожал плечами Лыжин. – Трудно сказать. Живой он все равно выглядит не так, как мертвый. Живых, может, и опознал бы, хотя нет, ничего похожего в памяти нет. Не знаю.

Лыжина увели. Когда за ним закрылась дверь его комнаты, которую тщательно охраняли, на допрос привели Барсукова. Нога у него болела уже меньше, и он шел, почти не хромая. Никакого удивления, в отличие от Лыжина, поздним вызовом он не выказал. Спокойно вошел, сел, когда ему разрешили, и стал ждать вопросов. Буторин выложил перед ним несколько фотографий сначала одного убитого. Барсуков взял их в руки и стал рассматривать, чуть наклонив голову и хмуря брови. Потом вернул майору:

– Нет, этого не знаю точно. Ни потом, ни раньше в школе такую личность не встречал.

– Хорошо, тогда посмотрите еще на одного человека, – и Буторин протянул Барсукову несколько фотографий второго убитого.

И опять Сосновский, Коган и сам Буторин внимательно наблюдали за реакцией перебежчика. И она удивила и обрадовала. Барсуков посмотрел на первое фото, поспешно взял второе, третье, снова первое, а потом угрюмо ответил:

– Этого знаю. Из нашей школы. Этот тот самый Танцор и есть. Мирон Ситник это. Убитый, значит? Ну, туда ему и дорога.

– Послушайте, Павел Трофимович, – Коган встал и подошел к Барсукову. – Вы внимательно посмотрите. Если есть сомнения, скажите нам об этом. Это точно Мирон Ситник, курсант разведшколы из «Абвергруппы-104»?

– Точно, – заверил Барсуков. – Смерть краше не делает, но этого я узнаю и мертвым. А того, первого, я правда не знаю. Не видел никогда.

Когда Барсукова увели, Буторин уселся за стол и снова принялся машинально перебирать фотографии. Сосновский и Коган подсели к нему. Они стали рассказывать, что ничего необычного и подозрительного на берегах Псковского озера не нашли, хотя каждому удалось опросить до десятка самых разных людей.

– Значит, надо продолжать искать на берегах. Вот что, ребята, давайте так поступим. Я с Борисом здесь останусь. Есть у меня сообщение от одного рыбака об интересах вот этого неопознанного к некоторым местам на берегу озера. Поищем, посмотрим. А ты, Михаил, с утра бери фотографии и езжай в Ленинград. Попробуем договориться с авиацией. Может, истребителем или связным самолетом тебя забросят. Надо фото срочно в Ленинграде показать Шелестову.

– А ведь он может оказаться нашим инженером из Ленинграда, о котором говорил Лангенберг, – согласился Сосновский. – Заодно передам Максиму данные и об этом майоре из Берлина, который тут застрял у нас в лагере.

Благодаря вмешательству Управления милиции по Псковской области моторная лодка все же нашлась. Руководство предлагало в том числе и помощь в прочесывании местности, но Буторин пока отказался. Непонятно, что нужно искать, как это выглядит и насколько это опасно. Сначала нужно узнать, что же тут оставили фашисты такого, к чему они рвутся вот уже столько времени, не жалея подготовленных в разведшколе агентов.

Через пять часов поисков оперативники вернулись на берег практически без результатов. Несколько километров пройдено по береговой линии, удалось прочесать вдоль и поперек несколько островов, но не найдено ничего интересного. Камни, чахлый кустарник с облетевшими листьями.

– Так мы ничего не найдем, – сказал Коган, сдерживая дрожь.

– Миноискатель нужен, – согласился Буторин. – Если что-то хотят взорвать, то там обязательно должен быть металл.

– Взрывчатку можно поместить и в деревянные ящики, – Коган постучал по борту лодки. Закапывали ведь не на века. Правда, мы с тобой не нашли ни одного места, где были бы видны следы лопаты. Опять поиски иголки в стоге сена. На таком уровне информированности мы ничего не найдем, а какой-нибудь ушлый агент все же доберется до пульта и рванет тут все. Тогда мы, конечно, узнаем, о чем шла речь. Сосновский уехал, а мне кажется, надо разговаривать с Лангенбергом еще.

– Смотри, – Буторин показал на небольшую избушку на берегу.

На пороге стоял старый знакомый рыбак Егоров и призывно махал рукой.

Оперативники привязали лодку покрепче к большому бревну, выброшенному на берег, и двинулись к рыбаку, утопая по щиколотку в мелкой прибрежной гальке. Старик стоял и ждал, внимательно глядя на оперативников.

– Непогода сегодня для лова, а, Демид Гордеевич? – пожимая Егорову руку, спросил Буторин.

– Какой уж тут лов, – согласился рыбак. – Заходите! Халупа хоть и маленькая, но все теплее, чем на берегу. Давно я ее построил. Погоду переждать, сети починить. А то и рыбешку подкоптить, все сподручнее, чем на берегу.

Тесный домик, собранный из всякого хлама, который только можно найти в округе, внутри выглядел прочным и надежным. Здесь умещалась деревянная лавка, на которой можно было прилечь и вздремнуть, и небольшой стол у окна. За этим столом, если один человек сядет на лежанку, вполне могли уместиться трое. Вот и вся площадь, если не считать пустого угла, в котором свалена в кучу рыбацкая сеть, источавшая неистребимый запах рыбы и озерных водорослей. Кстати, на столе вполне уютно дымил большой железный чайник, судя по черным бокам, вскипяченный на костре.

Усмехнувшись, Коган извлек из офицерского планшета несколько завернутых в бумагу бутербродов, припасенных на всякий случай. Буторин, махнув рукой, достал плоскую летную фляжку с водкой.

– Ну что же, Демид Гордеевич, – торжественно заявил Буторин, – можно, как говориться, «для сугреву» принять, потому что непогода совсем разыгралась, и на озеро лучше на лодке не выходить.

– Ну, это можно, – серьезно кивнул старик и полез под стол. Он открыл какой-то ящичек, и домик сразу наполнился ароматом копченой рыбы. – Как раз для хороших людей берег. Вот и пригодилось угощение.

Он развернул газету, и на столе во всей красе появился копченый судак. Три граненых стакана, извлеченных откуда-то из-под стола, наводили на мысль, что за этим столом в тесной компании рыбаки сиживают нередко.

Коган бросил удивленный взгляд на Буторина, понимая, что времени сидеть и пить водку просто так у них нет. Но Виктор явно что-то задумал и сделал знак другу, чтобы тот не торопил его. Раз уж так получилось, и погода оказалась кстати, он решил еще немного разговорить старого рыбака. А уж проще всего развязать человеку язык под водочку и в душевной компании. В прошлый раз у Буторина со стариком контакт вроде бы наладился.

Выпили по первой, закусили, разговор перешел к погоде и рыбной ловле. После второй разговор, конечно же, перешел к войне, о том, какого горя хлебнули за время оккупации жители Пскова, да и всей страны тоже.

Неожиданно снаружи послышались торопливые шаги, дверь со скрипом отворилась, впуская влажный холод и худенького мальчугана лет восьми в сапогах слишком большого для его детской ноги размера.

– Здрасьте, – бойко отрапортовал малец, глядя на незнакомых командиров в форме, и вытащил из-за пазухи холстину с завернутым в нее чем-то душистым, знакомым и домашним. – Вот, баушка сказала, что ты домой не идешь, она тебе пирожков прислала.

Пирожки! Домашние и наверняка, по тяжелым временам, с чем-то простым и доступным – с ягодами, например, или с капустой! И этот запах, и это слово, произнесенное не по-городскому, а именно по-деревенски – «баушка», – все это всколыхнуло в душах оперативников тепло и воспоминания из собственного детства.

– Внучок мой, Егорка, – с нежностью потрепал мальца по вихрам рыбак и усадил рядом с собой на лежанку. – Сам, небось, пирожков не попробовал, мне принес. А вот я тебе чаю налью…

– Не, деда, я ел, – озабоченно возразил мальчик. – Баушка заругает, если узнает, что я не донес тебе, сам съел.

– Не узнает, – доверительно шепнул Буторин и по-свойски подмигнул мальчишке.

Долго уговаривать Егорку не пришлось, и через минуту он уже уминал за обе щеки еще теплые пирожки. Старик вздыхал, глядя на внука, и рассказывал, каково было малым детям с мамками и стариками эти годы, как выживали они из последних сил.

Постепенно разговор перетек на настоящее время. Коган и Буторин принялись расспрашивать Егорку про его житье-бытье, как он помогает деду с бабкой, чем занимается и пойдет ли этой осенью в школу. Потом снова заговорили о телах, найденных на острове, и странном человеке, который просил старого Демида возить его по островам.

– Это вы, стало быть, по его следам сегодня лазили, – догадался рыбак. – По тем местам, что я называл, ходили? Нашли чего?

– Нет, Демид Гордеевич, – покачал головой Буторин. – Если бы хоть примерно знать, чего искать. Хоть зацепочку какую иметь. Враги они были, мы это тебе по секрету скажем. Но вот чего они там искали или прятали, понять не можем.

– Знал бы, чем помочь, так не смолчал бы, – с пониманием кивнул рыбак. – И так уж, как есть, все вам пересказал.

Буторин снова попросил старика рассказать, во что был одет тот человек, которого он возил по берегам и островам, как говорил, какие слова употреблял. Ничего из сказанного стариком света на загадку не проливало.

– А может, до прихода Красной Армии что-то здесь необычное происходило? – спросил молчавший до этого Коган. – Вы ведь и при фашистах пытались рыбачить, семью кормили.

– Не знаю, – помялся рыбак. – Вроде никакого интереса к озеру фашист не проявлял. – Дорога мимо озера проходит, машины по ней ездили, подводы ходили. Но так вот, чтобы к озеру подъезжали, что-то разгружали, чтобы люди какие-то на лодках по нему плавали – нет, такого не примечал. Рыбаки наши старые пытались ловить, но так, чтобы подальше от берега, незаметно, за островами. Вы бы их поспрашивали. Что на этом берегу, что на другом.

– Расспрашивали уже, – ответил Коган, покручивая между ладонями граненый стакан. – Много расспрашивали. И на этом, и на том.

– Я машину видел, – неожиданно вставил Егорка.

– Какую такую машину? – умилился дед, явно не относясь серьезно к словам мальчика.

– Большую, – Егорка развел руки в стороны, будто хотел показать размеры машины «рыбацким» жестом.

Но Буторин и Коган мгновенно ухватились за слова мальчика. Они прекрасно знали по своему опыту, что мальчишки в таком возрасте наблюдательны, они умудряются видеть и запоминать такие мелочи, на которые взрослый человек и внимания не обратит. Для них жизнь, пусть и такая, в которой почти не остается детства, все еще игра, фантазия, даже среди суровой действительности.

– А ну-ка, расскажи подробнее, – Коган решительно отодвинул Буторина в сторону и сел рядом с Егоркой, доставая из кармана перочинный ножик с перламутровой ручкой и пятью складными лезвиями. – Давай с тобой поиграем в такую игру. Ты будешь вспоминать все про эту машину, а я тебе за это подарю вот этот ножик. Им удобно и леску перерезать, если она запутается, или крючок в воде зацепится, и сеть чинить можно, и карандаш поточить. И много чего еще полезного можно им делать.

– Ух, – глазенки мальчишки загорелись, а дед только укоризненно покачал головой: ну можно ли так мальца баловать.

Коган умело расспрашивал мальчика, превращая все в интересную игру. И тут стали вскрываться интересные подробности. Во-первых, машина была с фургоном и имела на боках белые круги, а в них красные кресты. Такая машина приезжала два раза. Точнее, Егорка видел ее два раза. Почему он решил, что это одна и та же машина? Потому что на правом переднем крыле он заметил вмятину. Интересная вмятина, круглая, как будто в нее мячик ударился. Конечно, мячик не сделает в железном крыле такую вмятину, но очень похоже. Это первое сравнение, которое пришло в голову мальчику.

Коган сразу заподозрил, что Егорка прятался и немцы его не видели. Вряд ли они оставили бы в живых такого свидетеля. А машина явно не привозила сюда солдат рыбачить и пополнять кухню военного госпиталя. Мальчик подтвердил. Он всегда умело избегал попадаться немцам на глаза. Машина уезжала, а на берегу оставался оба раза один и тот же мужчина в длинном брезентовом плаще, как у рыбаков. И у него в руках были два железных ящика с ручками. Он нес их как чемоданы к берегу. А там его ждала надувная лодка. И он на ней уплывал куда-то. Оба раза.

Коган посмотрел на Буторина, как будто ждал его согласия. Конечно, зрелище не очень приятное, но мальчик в свои восемь успел повидать и не такое. Борис полез в планшет, достал оттуда фотографии убитых на острове мужчин и положил перед Егоркой.

– Смотри внимательно, ты кого-нибудь из них видел? Знакомы тебе эти люди?

Мальчик нахмурился и смело взял в руки фотографии. Он стал серьезным, сосредоточенным и каким-то очень взрослым. Взрослый мальчик в свои восемь лет. Оперативники подумали об одном и том же. Как рано взрослеют дети во время войны. И на оккупированной территории, да и в своем тылу. Такие вот мальчишки, подставив ящики, работали на станках, в цехах заводов, на простых операциях. По много часов, понимая, что помогают своей Родине, помогают взрослым. Так им казалось.

– Вот этот был, – уверенно заявил Егорка и вернул Когану фотографии. – А второго я не видел.

– Ты уверен, точно этот человек с той машины ящики носил к озеру и куда-то увозил на резиновой лодке?

За вечер оперативникам удалось из разных источников получить сведения о том, что в городе за время оккупации, а именно в последние месяцы, располагалось три военных госпиталя. Получив адреса, они занялись поисками. Один госпиталь располагался недалеко от железнодорожного вокзала, в здании общежития Обкома профсоюзов. Второй – в здании Дома культуры в поселке Борисовичи, третий госпиталь – в здании Соснянского детского санатория.

Первым делом Коган и Буторин приехали к зданию общежития Обкома профсоюзов. Здесь уже вовсю действовал советский военный госпиталь. Здание выглядело не очень хорошо: следы боев на стенах, местами поврежденная крыша, которую кое-как залатали подручными средствами. Некоторые выбитые окна и поврежденные оконные проемы до сих пор закрыты фанерой. Во дворе тоже имела место небольшая свалка в дальнем углу. Поломанные железные кровати, разбитая мебель, которую частично использовали как топливо для печек-буржуек.

Оперативники разыскали начальника госпиталя. Энергичный полковник медицинской службы с бритым черепом и воспаленными от бессонницы глазами кивнул, увидев удостоверения двух офицеров, и повел их в свой кабинет.

– Слушаю вас, товарищи, – деловито произнес он, – прошу садиться. Чем могу помочь?

– Нас интересует, в каком состоянии вы получили эти помещения и что было вами сделано, чтобы обустроить здесь госпиталь для наших раненых бойцов?

– Не совсем вас понимаю, – полковник потер красные глаза. – Что значит «в каком состоянии»? По большому счету, это видно даже снаружи. Не все еще приведено в порядок, но мы должны принимать раненых, лечить их, возвращать в строй. В разрушенном состоянии приняли. Пришлось после боев все отмывать, дезинфицировать, белить. Почти всю мебель и кровати завозили, потому что все было переломано. Бой был даже внутри здания, насколько я понял. Так в чем смысл ваших вопросов, товарищи? Поясните, пожалуйста.

– Поясним, – добавил Коган. – Нас интересует ваше мнение как медика, как человека с большим опытом организации лечебного дела. На ваш взгляд, все соответствовало признакам того, что у немцев здесь был именно госпиталь? Не возникло у вас подозрений, что в этом здании проводились какие-то опыты, исследования медицинского, биологического характера или тому подобное?

– Ах, вон оно что, – нахмурился начальник госпиталя. – Теперь понимаю. Да, вопрос не праздный. Я в курсе проблемы, и на фронтах, и в тылах у нас были случаи и признаки… Нет, здесь я совершенно точно могу сказать, что все помещения этого здания были использованы немцами именно как лечебное заведение. Могу пояснить! В лечебном учреждении, кроме палат, в которых лежат раненые, существуют операционные, процедурные, простите, даже мертвецкие, или морги, как их можно называть. Но научное заведение – это прежде всего специализированные лаборатории, специальное оборудование, закрытые зоны с повышенной степенью изолированности. Даже если подобное оборудование здесь размещалось и было вывезено, то останутся признаки, что оно тут действительно было. По крайней мере, непонятные пустующие помещения и следы создания условий изолированности. Здесь хоть и были сильные разрушения, но кроме палат и помещений для медицинского персонала и операционных ничего больше не было.

Доводам, которые привел полковник медицинской службы, было трудно не внять. Он объяснил просто и доступным языком. А вот если бы он стал допытываться, по каким причинам, основываясь на чем, товарищи из НКВД задают такие вопросы и ищут следы каких-то лабораторий, то ответить ему оперативники так же толково не смогли бы. Рассказывать о том, что восьмилетний мальчик видел машину с крестом на берегу и дяденьку с чемоданами, который поплыл куда-то на лодке? И про два трупа предателей, которые на одном из островов перестреляли друг друга? Убедительность ниже среднего.

Дом культуры в Борисовичах предстал перед оперативниками в таком виде, что большая часть сомнений сразу улетучилась. Когда-то это было красивое здание, судя по осколкам лепнины и обломкам колонн, торчавшим почерневшими обрубками, как гнилые зубы из старческого рта. Крыша разрушена, одной боковой стены не было, отчего видны внутренности здания, как чрево животного, задранного волками, с почерневшими, вываленными внутренностями и обглоданными ребрами.

Двухэтажное длинное здание не выдержало интенсивных боев. Остатки потолка обвалились в актовый зал, повсюду торчали железные ножки кроватей, панцирные сетки, какое-то серо-черное тряпье, обломанные деревянные балки.

– Тут не слишком много помещений, чтобы использовать их под лаборатории, – заметил Буторин. – Но придется лезть внутрь, чтобы убедиться.

– Пошли, – пожал плечами Коган. – Единственное место, насчет которого у меня имеются сомнения, – это подвал. Там может находиться то, что нас интересует. Посмотри на высокий цоколь здания. Напрашивается вывод, что там есть вместительный подвал.

Но подвала не оказалось. Вывороченные половые доски обнажили старые балки, утрамбованную землю и остатки строительного мусора. Единственное помещение, которое попалось оперативникам ниже первого этажа, – это маленькая каморка площадью около двух квадратных метров, в которой дворник хранил свой уборочный инвентарь. На первом этаже кроме кулис и разбитой сцены ничего не было. Сразу после входа – вестибюль и гардероб. Но актовый зал немцы разбили легкими перегородками на большие палаты. И все это было теперь раздавлено упавшей крышей и межэтажным перекрытием.

– Ни здесь, ни вокруг ничего похожего, – заключил Буторин, пытаясь отряхнуть руки. Колени, плечи, полы шинелей и сапоги – все было в пыли. – Я даже не хочу думать о том, что и в третьем госпитале нас ждет неудача.

– Откуда санитарная машина? – напомнил Коган. – Заметь, не пожарная, не хлебовозка, не бортовой грузовик, а именно санитарная! Значит, в основе медицинское учреждение. А здесь их было всего три.

– Ладно, двинулись в детский санаторий, – без всякого энтузиазма согласился Буторин.

Детский санаторий в пригородном поселке Сосняки был, судя по всему, прекрасным местом отдыха и оздоровления детей. Величественный сосновый бор, чистый воздух, напитанный фитонцидами, перемешивался здесь с чистым и свежим воздухом, который приносил ветер с Псковского и Чудского озер. Песчаная грунтовая дорога, которая вела через лес к санаторию, была ровной и мягкой. Буторин представил, как по этим дорожкам выводили группы детей на прогулку в сосновый лес, как они ловили тут бабочек, бегая в шортах и белых панамках. А в двух корпусах добрые тети в белых халатах делали все, чтобы поправить здоровье больным, поставить их на ноги. Чистые белые корпуса и сладкий запах запеканок и манной каши с брусникой.

То, что предстало перед глазами, наводило тоску и будило в душе ненависть к оккупантам, которые пришли незваными, разрушили, уничтожили то, что десятилетиями, кропотливо, с любовью строилось для будущего страны. И вот по этому будущему враг и ударил. Один корпус – жилой, детский, с просторными уютными палатами – был превращен гитлеровцами в военный госпиталь. Здесь тоже был бой. Не такой сильный, как в городе, но в пустующем теперь здании не осталось практически ни одного целого стекла или двери. Штукатурка на стенах выбита пулями и осколками, местами оконные проемы почернели от огня и дыма, когда внутри начинался пожар. Территория вокруг была захламлена обломками мебели, каким-то мусором. Две сгоревшие машины торчали прямо посреди двора.

А вот со вторым корпусом, который, видимо, был административным, все обстояло хуже. Здание было взорвано и частично выгорело. Небольшой кирпичный двухэтажный дом с деревянной пристройкой выглядел печально. От него осталось две стены, пристройка сгорела полностью, но внутри каменной части здания все же можно было найти какие-то следы деятельности.

– Я думаю, там жил медицинский персонал немецкого госпиталя, – сказал Коган, стоя перед развалинами. Вряд ли операционные или процедурные кабинеты находились отдельно от палат. Значит, здесь мы ничего такого не найдем.

– И лаборатория могла здесь находиться, – вставил Буторин.

– Могла, – кивнул Коган.

– И находилась! – вдруг с энтузиазмом добавил Буторин и подошел к почерневшему остову одной из машин.

Это был грузовик, судя по железному высокому скелету, – фургон, но вот каково было его назначение, неизвестно, потому что и краска, и деревянные части выгорели полностью. Но осталась одна важная примета, о которой рассказал наблюдательный мальчишка Егорка.

Буторин подошел к переднему правому крылу сгоревшей машины и показал на вмятину. Приметная деталь! Такое ощущение, что оставил ее, конечно, не круглый резиновый мяч, но какое-то препятствие характерной и очень интересной округлой формы. Почти идеально округлой. Как и сказал Егорка – будто от мячика.

– Она? – тут же спросил Коган и потрогал вмятину. – Ну что же, косвенные улики уже есть. Снимай шинель, пошли лазить по этим развалинам. Нам тут работы на весь день, если не придется привлекать людей и разбирать эти завалы. Но мне кажется, что мы многое поймем и без разбора.

Через полчаса оперативники пришли к выводу, что здание было взорвано изнутри, но взорвано торопливо. Не исключено, что приказ взорвать получило подразделение или группа саперов, которая не имела представления о том, какие следы надо было уничтожить этим взрывом. А простой приказ взорвать здание всегда означает одно – разрушить его. И те, кто отдавал приказ, не могли разгласить тайну с ее подробностями. Это чудо, что большая часть здания устояла, хотя внутри все было изуродовано. В двух комнатах нашлись помещения с кроватями, правда, в таком состоянии, что узнать в них спальные предметы мебели можно было с трудом.

Так же методично, метр за метром, оперативники обследовали развалины. Ошибаясь и снова осматривая. Несколько комнат они выделили по остаткам стен, по обвисшей оплавленной электрической проводке. И эти помещения во время взрыва были почти пустые. Остатки мебели не в счет. Пара столов и пара тумбочек на все большое помещение – это означало, что они были практически пусты. Вывезти все и взорвать! Вот это и было косвенным подтверждением того, что здесь пытались что-то скрыть.

Глава 6

Фронт отошел от Ленинграда. В город свободно хлынули потоки людей, грузов и всего необходимого. Нуждалась вся страна, но подвиг Ленинграда, его жителей нельзя было сравнить ни с чем. Это было выше всех возможных и невозможных физических и душевных человеческих сил. В голоде, в холоде, под постоянными обстрелами город не просто выжил, он сражался и трудился не переставая.

– А вот это кладбище станет символом подвига ленинградцев, – сказал капитан Шитов. Милиционер стоял, опираясь на палочку двумя руками, лицо его собралось в морщинистую исхудавшую маску горечи. – И символом самой большой трагедии. Кладбище-то молодое, оно появилось здесь неподалеку от деревни Пискаревки всего лишь в 39-м. В основном все годы блокады сюда и возили умерших. Кто знает, сколько их сейчас здесь. Военных здесь почти не хоронили, в основном гражданское население. Говорят, что под полмиллиона человек.

– Самые тяжелые годы были первые? – спросил Шелестов. – Я был здесь в 43-м по делам службы.

– Самая страшная зима была с 41-го на 42-й год. Столько умирало, что казалось, городу не выжить. Все тут останемся. В феврале, я хорошо помню, тысячами возили умерших от голода, погибших от обстрелов, замерзших. Я видел статистику: в январе 1941 года в Ленинграде погибло более ста тысяч человек. Были среди них и погибшие от обстрелов, болезней, но каждые 9 из 10 человек умерли от голода. Страшно, правда? А ведь выжили, несмотря ни на что.

– Преступность, наверное, подняла голову в то время?

– Как обычно, – капитан сплюнул под ноги. – Эта мразь готова на все, лишь бы жрать. Сколько мы ловили тех, кто скупал за продовольствие драгоценности, кто грабил и убивал, чтобы выжить самим. Вы не поверите, товарищ подполковник, доходило до того, что на рынках стало появляться человеческое мясо, которое выдавали за говядину. Мы же контроль теряли над собой! Хотелось убивать, уничтожать эту мразь. Спасением было чувство долга и осознание, что закон должен быть превыше всего. Дети у станков стояли и умирали рядом с ними. Вот здесь около десяти тысяч штрафников лежат. Штрафников! 28-го и 14-го отдельных штрафных батальонов. Эх, да что там. Рассказывать, так сердце не выдержит. Жить выдержало, а рассказывать – нет.

Шелестов обернулся на звук подъезжающей машины. Из передней двери показался Сосновский. Шитов козырнул майору, переложил палочку и пожал руку оперативнику.

– Знакомьтесь, – кивнул Шелестов, – это член нашей группы майор Сосновский. А капитан Шитов мой гид и провожатый по Ленинграду, производственным предприятиям и предприятиям научного направления.

– Вот, – милиционер развел руками, – из госпиталя отпросился. Нет сил бока пролеживать. Меня на службу не пускают, велели вам помогать. Представителем ленинградской милиции быть при вас.

– Привез? – спросил Шелестов. – Давай, только коротко, чтобы Семена Григорьевича тоже в курс дела ввести. Только на ходу. Мы как раз намеревались объехать научные институты.

Когда все трое уселись в машину, Сосновский достал из планшета фотографии убитых неизвестных и протянул Шитову. Стал пересказывать, как они обнаружили в Пскове женщину, которую подозревали в связи с немецкой разведкой. В доме, в который она заходила и где оставила записку, была квартира, в которой тайно жил кто-то, интересовавшийся берегами Псковского озера. Энкавэдэшники подозревали попытку большой диверсии. И в подтверждение своих подозрений обнаружили на одном из островов два тела. Одно из них удалось опознать – человек, тайно проживавший в закрытой квартире, которому женщина-агент передала записку. Разведка знала, что в Пскове находится на нелегальном положении инженер из Ленинграда, который сбежал оттуда, прихватив кое-какую секретную документацию. И вот теперь представилась возможность установить его личность.

– Проходил у меня один такой инженер, – разглядывая фотографию, проговорил капитан Шитов. – Не успел я его взять – он погиб во время обстрела под развалинами своего дома, уже в конце.

Шитов положил фотографии себе на колени и пальцами сжал глаза, слегка массируя. Оперативники понимающе посмотрели на милиционера. Он поморгал и извинился:

– Глаза стали подводить. Иногда расплывается все, падает зрение. Медики говорят, это от недостатка витаминов и полезных веществ, которых много во фруктах и овощах.

Шелестов кивнул на парк, мимо которого они проезжали:

– А здесь были огороды.

– Да, Максим Андреевич, в блокадные годы почти ни одного участка земли в городе не оставалось, который бы не пытались возделывать. Овощи – большое подспорье, иначе цинга. – Шитов снова взял в руки фотографии и неожиданно замер, поднес ближе к глазам, потом отдалил фото на расстояние вытянутой руки. – Стой, Вася, – приказал он водителю. – Давай разворачивайся. Гони на Литейный.

– Что случилось? – Шелестов схватил капитана сзади за плечо.

– Так это же он! Черт, не разглядел я сразу… Это же инженер Косорезов! Ефим Косорезов! Тот, которого я арестовать не успел, который погиб. В НИИ едем, где он работал, в отдел кадров.

Оперативники промолчали. Говорить было нечего. И так ясно – быть не может, чтобы погибший воскрес и погиб еще раз. Или он не погиб второй раз, или не воскресал.

Машина летела по разбитой дороге, на которой девушки в выцветших ватниках засыпали выбоины мелким камнем и трамбовали с помощью ручных трамбовок. Видны вывески магазинов, но почти нет очередей. Хотя продукты все еще отпускаются по карточкам. Очень неприятно холодили спину надписи на стенах, сделанные по трафарету, предупреждавшие, что во время обстрела эта сторона улицы наиболее опасна.

Через полчаса оперативники поднимались по широкой лестнице следом за торопливо хромающим капитаном Шитовым. Наконец, вот он, коридор, в котором располагался отдел кадров института. Шитов не пошел в общую комнату, где сидели инспекторы по кадрам, а сразу открыл дверь начальника отдела.

– Василий Мефодьевич! – с порога заговорил милиционер. – Прошу прощения за вторжение, эти два товарища из НКВД, прямо из Москвы, у нас очень срочное и важное дело.

Мужчина с пышными прокуренными усами, в полувоенном френче, с замотанной шарфом шеей повернулся на голос, продолжая стоять у книжного шкафа с раскрытой папкой в руках. Он недоуменно посмотрел на капитана, потом на офицеров в военной форме, сунул папку обратно в шкаф и, откашлявшись, сиплым голосом осведомился:

– Чем могу помочь, товарищи из Москвы?

– Мы хотели бы поговорить с вами о вашем инженере Ефиме Марковиче Косорезове, – ответил Шелестов, снимая фуражку и бросая ее на приставной столик.

– Косорезов, Косорезов, – машинально повторил фамилию начальник отдела кадров. – Кажется, он у нас проходил по Второму сектору. Да, был такой инженер, да только выбыл он. В январе, когда еще обстрелы были. 22 января случился последний обстрел, а он погиб, кажется, 18-го. Тогда поврежденная часть дома обрушилась и завалила несколько человек.

– Вы можете показать его фотографию из личного дела? Или вы уже сдали его в архив?

– Пока у нас все здесь, – развел руками хозяин кабинета. – И живые, и мертвые. Не до архивов пока. Вот жизнь начнем налаживать, тогда и бюрократией займемся. А пока они у меня в другой комнате, в железном шкафу – все, кто работал с нами и не дожил.

Он вышел в соседнюю комнату. Шитов открыл было рот, чтобы сказать о Косорезове, но Сосновский положил ему руку на локоть и отрицательно покачал головой. Не время еще, Шелестов сам знает, когда и что говорить.

Василий Мефодьевич вернулся минут через пять с серой картонной папкой. Видимо, в его хозяйстве был полный порядок, он быстро нашел нужное дело.

– Вот, – начальник отдела кадров сел за стол и раскрыл папку. – Да, Косорезов Ефим Маркович, 1910 года рождения. Уроженец Пскова. У нас работал с 1939 года. До этого, сразу после окончания высшего учебного заведения, работал в Пскове инженером-конструктором. Перевелся к нам по ходатайству. Вот и фотография его. В 1939 году снимался при поступлении к нам на работу.

Шелестов взял протянутую ему фотографию и положил на стол перед собой. Рядом положил фото, которое ему привез Сосновский. Несмотря на разницу во времени и учитывая тот факт, что на одном фото был живой человек, а на втором труп, сходство было очевидным. Начальник отдела кадров удивленно посмотрел на снимки, которые рассматривал московский подполковник, и, откашлявшись, спросил:

– Это что же такое? Это он, Косорезов, получается?

– Василий Мефодьевич, а кто хоронил погибшего Косорезова тогда, в январе?

– Так… – кадровик немного смутился, сделал паузу. – Так никто не хоронил. Всех хоронили, а его под завалами не нашли, не разбирали их еще. Тогда, знаете ли, не хватало ни рук, ни времени. А когда на человеке целая стена лежит, то тут уж… Всегда так бывало, потому и братских могил у нас много. Что на Пискаревском, что на других кладбищах.

– Ну, ясно, – кивнул Шелестов, поднимаясь. – Вы уж простите, что вносим беспорядок в ваши дела, но эту фотографию мы пока заберем. Переснимем и вернем вам вот через капитана Шитова.

– Да, конечно, конечно, – согласился Василий Мефодьевич и взялся за карандаш. – Я только вот пометочку сделаю, что фото передал во временное пользование в органы с обязательством вернуть.

Оперативники вместе с капитаном вышли в коридор. Очевидно, что свою смерть Косорезов имитировал, но оставался вопрос, где он находился все это время – в Ленинграде или выбрался и жил уже в Пскове? Когда он был завербован немцами? Какие материалы мог выкрасть в институте? То, что он попал в поле зрения оперативников уголовного розыска, еще не значит, что им заинтересовалась контрразведка.

– Михаил, оставайся здесь, поговори с руководством института и этого Второго сектора. Выясни, что тут есть на Косорезова и есть ли что в оперчасти. А мы с Шитовым – к нему в отдел. Фото надо переснять и познакомиться с его криминальными делами. Может, это даст какую-то ниточку.

– Да, хорошо, – согласился Сосновский. – Но только я бы не стал так уж уверенно говорить, что труп на острове и этот «погибший» Косорезов – одно и то же лицо. Не пришлось бы нам организовывать опознание, а тело уже порядком подпорчено временем.

– Можно просто сверить отпечатки пальцев, – вдруг сказал Шитов. – Я на Косорезова делал дактилоскопическую карту, когда были только подозрения. Есть у меня его пальчики.

– А у нас есть пальчики с трупа, – облегченно выдохнул Шелестов. – Все, поехали!

В кабинете у Шитова было пусто. Кроме него здесь работали еще два оперативника, но они куда-то уехали по рабочим делам. Капитан прошел к своему столу, открыл сейф и достал оттуда папку.

– Вы раздевайтесь, товарищ подполковник, у нас здесь наконец-то тепло. Этой осенью запустили нашу котельную, так что жизнь налаживается. А скоро заработает буфет на первом этаже, можно будет во время дежурства и чайку горячего заказать, и бутербродов. Начал снова работать сыроваренный завод. Знаете, как народ соскучился по своему сыру!

– Догадываюсь, – улыбнулся Шелестов, вешая шинель на вешалку-стойку в углу и усаживаясь на стул возле стола капитана.

– Ну так вот, – начал рассказывать Шитов, перекладывая бумагу за бумагой в своей папке. – Это у нас началось в первую же зиму. У кого-то еще оставались продукты, а кто-то имел доступ к складам, умудрялся воровать. Но чаще продукты на рынок попадали криминальным путем – грабежи, кражи. Люди несли драгоценности, последние деньги на рынок, чтобы купить еды. В основном страдали дети, и родители пытались сделать все, чтобы как-то смягчить их страдания. Пока одни снимали со стен бумажные обои и варили в кастрюлях похлебку из клейстера, другие жрали тушенку, рыбные консервы и копченую колбасу.

– В первую же зиму?

– Так точно, в первую же самую тяжелую зиму. Всякое было, даже такое, что, учитывая особую опасность бандитов, нам разрешали их живыми не брать. Не рисковать. Да только это постовым милиционерам можно, а нам работать, нам оперативная информация нужна, нам живые грабители нужны, сведения, адреса. Короче, тяжеловато было. Особенно когда встаешь со стула, а голова кружится. И надо сперва постоять, переждать это головокружение. Потом ничего, расходишься и вроде человеком себя чувствуешь. Но бывало, и падали в обморок на работе.

На Косорезова Шитов вышел в конце 1943-го. По оперативным данным, банда уголовников не хранила награбленное и вырученные при обмене на продукты драгоценности в одном месте. Частенько случались стычки и между бандами из-за рыжья под видом передела сфер влияния. Никак оперативники не могли подобраться к некому Павлу Синицыну, известному в уголовном мире как Пашка Сигара. Очень осторожен был грабитель. Пару раз удавалось взять его подельников с поличным, но сам Пашка Сигара был недосягаем. И никто не знал, где хранит он драгоценности. В карты на блатхатах Пашка не играл, женщинам дорогих подарков не делал. Еще тогда, в начале 44-го, Шитов заподозрил, что Пашка Синицын так осторожно себя ведет, потому что готовится исчезнуть из города.

Слух о том, что в банде есть некто «инженер», у которого хранится рыжье, появился неожиданно, проверить его полностью не удалось. Правда, однажды, в январе, удалось в одном заведении задержать подозрительных личностей, в том числе и блатных. Оказался там и Косорезов. Блатные его не знали, создавалось впечатление, что инженер оказался там случайно, просто хотел выпить. Его личность установили, «пальчики» на всякий случай сняли. После профилактической беседы Косорезова отпустили, написав, как и положено, ему на работу. Шитов, отпуская Косорезова, не забыл про «инженера» из окружения Пашки Сигары. И пока он сочинял оперативную комбинацию, Косорезов погиб во время одного из последних обстрелов Ленинграда.

– Да, случайности, – выслушав рассказ, заметил Шелестов. – Знать бы, где упадешь, соломки бы постелил. Знать бы, кто тебе на самом деле в руки попал по счастливой случайности, наизнанку бы вывернулся, а тут пришлось отпускать и проверять, как говорится, на всякий случай. Такое бывает сплошь и рядом, и у нас тоже. А какая информация есть сейчас на этого Павла Синицына по кличке Сигара? И откуда у него такая кличка?

– Синицын исчез, – сокрушенно покачал головой Шитов. – Пока не могу сказать точно, что он живой. Могли до него добраться и свои же блатные конкуренты, а мог и погибнуть. Мог, конечно, лечь на дно, а мог и из Ленинграда выбраться. А кличка у него появилась давно, еще до войны, когда он был больше пижоном с криминальными наклонностями, а не обычным вором и подонком. Любил он позировать с сигарой за столом при дружках и особенно при бабах. Достать из нагрудного кармана сигару, демонстративно ее понюхать, закурить и выпустить струю дыма. Где он их брал, не могу сказать точно, видимо, выменивал на что-то у иностранных моряков, имел доступ к контрабанде.

– Хорошо, Семен Григорьевич, – Шелестов подвинул к себе настольный календарь капитана. – Теперь давайте определимся, когда из Ленинграда исчез Пашка Синицын.

– По моим данным, он перестал появляться в июле этого года. В уголовной среде именно в это время его потеряли из вида, как мне доносила моя агентура. Не исключаю, что он еще был в городе, но просто лег на дно, как говорится. А покинул город, соответственно, позже. Опять же, если он живой.

– Хорошо, – кивнул Шелестов. – Пусть в июле. Он фигура в своей среде приметная, я бы на его месте не стал медлить и прятаться. Я бы подготовил свой побег и скрылся бы сразу и неожиданно. Так надежнее. Тем более если он уходил от своих определенных обязательств перед кем-то в блатном мире. Или просто хотел скрыться с награбленным. Но это дело второе. А первое – это когда исчез Косорезов. Январь этого года. Допустим, он воспользовался тем, что дом разрушен и можно прикинуться погибшим, пропавшим без вести. Мог Косорезов покинуть Ленинград в январе этого года? Я думаю, что мог. Мог и ксиву изготовить или купить, мог и легальным способом уехать. Вариантов много, с соответствующими документами можно и по железной дороге, по берегу можно ледовой трассой, можно автомобильной, которая появилась вдоль железной дороги. А можно и просто выйти из города пешком и подготовленным путем, заплатив кому надо, выбраться на юг. Когда проходили зимние наступательные операции, он мог уже запросто добраться до Луги, до Новгорода.

– Да, вы правы, Максим Андреевич, – согласился Шитов. – Я продолжу розыск Пашки Синицына. Нужно удостовериться, что он либо еще в Ленинграде и скрывается ото всех, либо его уже нет в городе или даже нет в живых. Его «пальчики», кстати, в картотеке есть. Фотографии отпечатков Синицына и Косорезова я вам подготовлю.

Сосновский появился вечером. Уставший и голодный, он накинулся на пирожки с капустой и рыбой, которые ему оставил Шелестов, дожидаясь в номере ведомственной гостиницы. Сосновский пытался жевать и говорить, при этом еще и прихлебывал теплый сладкий чай. Но когда он немного насытился и откинулся на кровати, вытирая руки полотенцем, его речь стала более внятной и конкретной.

– Подозрений насчет предательства и попыток хищения секретной документации у руководства и оперчасти не было. О подозрениях милиции в плане причастности Косорезова к грабежам и хранению награбленного в институте не знали. И это оправдано – Шитов до поры до времени не стал раскрывать свои оперативные сведения и подозрения насчет инженера. Но доступ у Косорезова к секретным материалам, естественно, был. Институт и, в частности, его Сектор работали над модификацией ракетного топлива для реактивных снарядов «катюш».

– И успешно работали? – попытался уточнить Шелестов.

– Я думаю, что и официальный ответ на наш официальный запрос не будет более конкретным, чем доверительная беседа. Одним словом, институт хорошо продвинулся в этом направлении. Развивалась идея о несколько ином ракетном оружии на основе этого нового вида топлива. Ты знаешь, Максим, что такое баллистическая ракета?

– Просвети, – с усмешкой предложил Шелестов. – Не можешь без театральности?

– Так тут такие горизонты раскрываются, что – ух! – восхищенно заявил Сосновский. – У меня самого, когда слушал, аж дух захватило. Ты только представь, летит самолет по прямой, пусть даже очень быстрый самолет, и несет определенную бомбовую нагрузку. Так вот его сбить просто. Относительно просто, я имею в виду. Именно средствами ПВО. А баллистическая ракета летит вверх, в стратосферу, на этих высотах выходит на цель, а потом резко падает вниз, в нужную точку. На таких углах атаки и на таких скоростях перехватить ее практически невозможно. Современная техника этого еще не может. А их топливо, к разработке которого они подошли очень близко на стадии компонентности, позволяет выводить снаряд на баллистическую кривую. Вот в чем тут фокус. И Косорезов был допущен к этой разработке.

– И эти секреты он может передать немцам? – опешил Шелестов.

– Я примерно так же их спрашивал, – вздохнул Сосновский и с сомнением посмотрел на чайник, прикидывая, выпить еще чашку или на сегодня хватит.

– И? – напомнил о своем вопросе Шелестов.

– Они толком не могли ответить. Понимаешь, пропажи документации не было, копировать чертежи можно, но в виде чертежей там ничего особо ценного не было. Формулы, химические соединения, синтез, компоненты на уровне теоретического обоснования и предположений. Ну, с этим бежать к немцам глупо. Ценность их работы только тогда видна, когда она собрана воедино, когда соединены вместе все результаты опытов, экспериментов, теоретических обоснований. А так, по кускам надергать и передать кому-то… Они заявили, что немцы, занимаясь своим проектом ФАУ, тоже на эту тему думают и тоже до чего-то додумались. Но баллистических снарядов у немцев нет, а ФАУ имеют такую точность, что смех, да и только. При обстреле Лондона большая часть ракет падает в море, а остальные падают на сушу, как бог на душу положит. Так что ценность его сведений для немцев, как говорится, пятьдесят на пятьдесят.

– Тогда что же получается, – задумчиво заговорил Шелестов. – Военных секретов он с собой мог не нести, но все равно скрылся и оказался у немцев в Пскове. Не в Берлине, не в Пенемюнде, а именно в Пскове. Значит, его цель была – не сбежать к немцам, чтобы им помочь, а скрыться, чтобы не сесть в тюрьму за причастность к грабежам? И там его использовали по другой линии, просто как инженера, который мог в чем-то помочь, в подготовке диверсии например. А позже из Ленинграда исчез и его подельник Пашка Синицын по кличке Сигара. И где-то с ними там еще и краденые драгоценности.

Можно было возвращаться в Псков. Новые сведения, которые появятся у капитана Шитова, он перешлет незамедлительно, но на них рассчитывать не стоило. Наверняка ничего важного и интересного больше по Ленинграду не будет.

Интересное появилось в тот же вечер, но не по Ленинграду, а по Пскову. Около десяти вечера прибежала дежурная и позвала к телефону подполковника Шелестова. Его ждал междугородний звонок.

– Максим, Сосновский добрался, вы встретились? – прозвучал в трубке голос Буторина.

– Да, он привез фотографии, – отозвался Шелестов. – Они оказались очень кстати. Одного опознали.

– Тот самый инженер из Ленинграда, о котором рассказывал майор Лангенберг?

– Видимо, да. У тебя появились новости, Виктор?

– Появились. Там, где мы нашли на острове два трупа, оказывается, был и третий фигурант. Его финальный выстрел все и закончил. В милиции провели экспертизу: пуля, убившая человека, который тайком жил в квартире, в которой мы нашли карты побережья Псковского острова, была выпущена из третьего пистолета. Это совершенно точно. Стреляли из нашего ТТ, который находился в не очень хорошем – в запущенном состоянии. Получается, что Танцор застрелил инженера, но тот успел его ранить в ответ. А неизвестный из пистолета ТТ добил раненого диверсанта.

– М-да, загадка. Инженер из ленинградского НИИ, немецкий диверсант по кличке Танцор и неизвестный, стрелявший в диверсанта на пустынном острове Псковского озера. Я, видимо, завтра буду у вас. Правда, не знаю, как быстро удастся добраться.

– Хорошо, возвращайся быстрее. Я договорился с саперами, мы обследуем все подозрительные места, где бывал инженер, с миноискателями. Борис хочет еще раз обыскать его квартиру.

К новому осмотру квартиры Коган приступил с самого утра. Ему, конечно, не терпелось сделать это еще вечером, но самые простые умозаключения заставили его отложить мероприятие на утро. Ночью в любом населенном пункте намного тише, чем днем. И звуки из соседней квартиры, к тому же «пустой», раздаются сильнее и обязательно привлекут внимание соседей. Оперативнику очень не хотелось, чтобы кто-то узнал, что в квартире раздаются звуки, а значит, там кто-то есть. Тайну пока следовало сохранить, но слишком много людей знали о ней и могли случайно разболтать. А ведь та женщина, которая бросила в почтовую щель записку, ищет таинственного жильца. А если она не одна, а за ней группа? Значит, могут установить наблюдение и понять, что милиция заинтересовалась квартирой, а значит, и ее таинственным жильцом.

Натянув на голову черный берет, Коган посмотрел на себя в зеркало. Вполне подходящий образ, решил он. Неброско. Главное, чтобы глазу постороннего человека не за что было зацепиться. Старый свитер с вытянутым воротом и мятый выгоревший плащ дополняли гардероб. На всякий случай оперативник сунул в карман пистолет.

На улицах недавно освобожденного города было пустынно. Слишком мало населения осталось в Пскове, слишком много разрушенных домов, нерасчищенных улиц. Предприятия еще не работали, их еще только предстояло восстанавливать.

Коган шел по улице медленно, делая вид, что что-то ищет. Он часто останавливался, смотрел на дома и при этом незаметно проверялся. Вряд ли за ним кто-то устроит слежку, но все может быть. Группа уже достаточно засветилась в городе, при желании можно было свободно узнать оперативников, прибывших из Москвы.

Можно было действовать иначе, но Шелестов, да и сам Платов решили в начале операции, что от военной формы будет больше пользы, чем от гражданской одежды. Пришлось бы постоянно предъявлять документы военным патрулям и милиции. А зачастую именно офицерская форма могла помочь, когда пришлось бы оперативно принимать срочные меры к поимке врага.

Два подходящих места Коган запомнил еще в предыдущий день. В одном случае это был проход мимо жилого дома в соседний переулок, а во втором – развалины, минуя которые тоже можно было выйти на другую улицу. И если кто-то за ним следил, то наблюдателя обязательно будет беспокоить, если объект вдруг нырнет в такой проход или в развалины. Но все обошлось. Во двор дома за ним никто не поспешил. Да и в развалинах Коган задержался на несколько минут с таким расчетом, что возможный наблюдатель кинется за ним. И он сделал вид, что зашел в развалины, чтобы справить нужду.

Вот и нужный дом. Мимо проехала военная легковая автомашина. Впереди через перекресток прошли двое мужчин, один из которых катил перед собой тачку. Теперь нужно быть осторожным, нельзя, чтобы кто-то из соседей услышал, что открывается дверь и кто-то входит в пустующую квартиру.

Через черный ход Коган идти не решился. Слишком много там пыли, чтобы умудриться не оставить следов. Так можно и спугнуть врага. Он увидел в подворотне старую метлу, совсем почти лысую, но для его целей сгодится и она.

Возле нужного дома он остановился. Снова проехала машина, и Коган стал изображать, что метет улицу возле дома. Машина исчезла за углом, он подошел к подъезду. Заглянул: тихо, темно, пахнет мочой. Оставив метлу у стены, Борис неслышно подошел к двери и сунул ключ в замочную скважину. Два негромких щелчка, которые в соседних квартирах вряд ли кто-то услышал, и он скользнул в прихожую, тихо прикрыл за собой дверь.

Ну, порядок, теперь можно работать. Оперативник достал из кармана фонарик и медленно, на ощупь прошел внутрь. Было абсолютно темно. Никто светомаскировку не трогал. Окна закрыты плотно, да и в маленькую щель днем свет фонарика снаружи никто не заметит. Он включил фонарик и начал осматриваться.

Здесь все было точно так же, как и после их ухода, когда квартиру вскрывали в присутствии участкового милиционера. Еще раз проверив окна, Коган решился включить электрический свет. Теперь уже не важно, что электрический счетчик начнет крутиться. Для его целей свет очень нужен, ведь искать придется тайники. Старые обои на стенах подсказывали, что именно в стенах под ними тайников быть не может. Тайники могли появиться здесь несколько недель, может быть месяцев, назад, если Косорезов еще в январе выбрался из Ленинграда и стал здесь жить тайком от соседей. Женщина-связник, которая оставляла записку, адрес знала, значит, его тут поселили немцы. Почему тайком от соседей? Ответ прост – чтобы Косорезов мог здесь продолжать жить и после освобождения Пскова Красной Армией. Значит, он причастен к готовившейся абвером акции.

Первым делом Коган осмотрел полы. Краска облупилась, доски рассохлись, но следов тайника, устроенного под полом, не было. Не могло его быть и под старыми довоенными обоями на стенах. Значит, если Косорезов устроил в квартире тайник, он должен быть в мебели, за мебелью или в старой печи, которая оставалась в доме и после того, как тут провели центральное отопление. Но это слишком заметно. Только очень наивный человек будет хранить секреты в таких заметных местах.

И Коган стал методично обыскивать помещения. Сначала он исследовал санузел, выгреб всякий хлам из-под ванной, проверил тумбочки и шкафчики. Залез под самый потолок и просунул руку в чугунный сливной бачок.

Следующей на очереди была кухня. Здесь работы оказалось на порядок больше. Кухонная мебель, стол, шкафчики, посуда. Пришлось проверять каждую банку. Большинство банок были пустые, в некоторых оставалась засохшая и потемневшая крупа.

Спасло Бориса, увлекшегося розысками, только то, что остекленная дверка шкафа была открыта, и именно в ней он заметил движение и фигуру мужчины. Судя по отражению, мужчина заглядывал на кухню, но еще не вошел. Соображать, кто это и как он сюда попал, времени не было. Единственное, что промелькнуло в голове оперативника, – этот человек не станет стрелять, он побоится шума. Сунуть руку в карман брюк и вытащить пистолет Коган все равно бы не успел. Да он и не пытался этого сделать. Не поворачиваясь, он сгреб с полки две кастрюли и, обернувшись к незнакомцу, швырнул их ему в голову.

Да, незнакомец не собирался стрелять. Это был мужчина лет 30–35, среднего роста, спортивного телосложения. В его правой руке мелькнула финка. Пока незнакомец уворачивался от кастрюль, Коган успел соскочить с табурета на пол. Никакого оружия, даже кухонного ножа ему сейчас не подвернулось, и пришлось защищаться от нападения тем, что было рядом. Убивать этого человека нельзя, показывать ему, что меня не так просто взять с простым ножичком, Коган тоже не собирался. Самое время было потянуть резину и попытаться понять, кто это такой и что он делает в этой квартире. Как он сюда попал, очевидно: через черный ход.

Поигрывая перед собой справа налево ножом, мужчина стал приближаться. Странно, но во всех его повадках чувствовалось блатное прошлое. Или настоящее? Коган хорошо знал, что частенько уголовники не шли на сотрудничество с немцами, считая, что противостояние с милицией, с государством – это внутреннее дело страны и ее граждан. А вот оккупанты – это совсем другое, это уже не по понятиям. Хотя достаточно было беспринципных и среди блатных, кому важнее нажива и сладкая жизнь. И откуда посыплется манна небесная, их не волновало.

Первый же выпад прошел мимо лица Бориса. Оперативник быстро сместился в правую сторону с небольшим наклоном, это позволило ему подхватить с пола табурет и нанести удар, вложив в него всю силу. Но противник оказался шустрым и успел отклониться. Удар табурета пришелся на дверной косяк, отчего со стены посыпалась штукатурка, а сам табурет развалился на части. Кажется, в планы этого человека лишний шум не входил, и он с беспокойством бросил взгляд по сторонам. Это замешательство было на руку Когану, он выбросил вперед ногу, нанося удар в живот. Все тот же дверной косяк помешал противнику вовремя отскочить. Удар пусть и не в полную силу, но достиг цели. Незнакомец вскрикнул и снова выставил перед собой нож.

Пришло время пытаться достать пистолет. Но противник, кажется, заподозрил, что в кармане Когана может оказаться что-то серьезное. Он снова стал размахивать ножом, делая обманные движения. Помещение кухни было тесным, тут маневрировать и отскакивать некуда. И Коган рискнул. Он пропустил удар ножом снизу, но в самый последний момент перехватил кисть противника скрещенными руками. Но тот снова показал свою прыть и отличную реакцию. Борис не успел перехватить вооруженную руку, и незнакомец снова отскочил назад.

От толчка плечом кухонный шкаф пошатнулся, под ноги полетела посуда, что-то со звоном разбилось. Противник снова с беспокойством оглянулся. Кажется, ему сейчас больше хотелось скрыться, а не убивать незнакомца. Но он все же предпринял последнюю попытку и, сделав несколько обманных движений вооруженной рукой, ударил Когана слева, а потом добавил ногой, пытаясь провести подсечку. Рука противника прошла мимо, лишь скользнув по плечу, а вот удар ноги чувствительно задел колено. Коган попытался отскочить, но тут же понял, что это такое со звоном разбилось об пол. Это была бутылка с остатками подсолнечного масла. Противник, видимо, это понял, поэтому и предпринял отчаянную попытку напасть.

Коган, поскользнувшись на разлитом масле, растянулся на полу. Его противник явно не ожидал такого успеха и не сумел вовремя отскочить. А может, просто слишком долго размышлял, куда ему двигаться – вперед или назад. За эту секунду замешательства Коган успел поймать незнакомца за ногу и вывернуть ее. Тот дернулся и тоже с грохотом рухнул на пол. Борис тут же бросился вперед, пытаясь вскочить на ноги. Но проклятое масло не позволило сделать это быстро. Противник изо всех сил отчаянно ударил ногами навстречу. Удар пришелся в грудь, и Коган буквально отлетел к стене, чувствительно ударившись спиной и затылком о стену. Оперативник видел, как незнакомец, выронив нож, перевернулся на полу и, вскочив на ноги, бросился к черному ходу в дальней части коридора. Броситься за ним следом Борис не успел. От удара со стены сорвались большие часы в деревянном корпусе и упали прямо ему на голову. От удара по темени в глазах замелькали искры и как будто потемнело. Чувствуя, что падает, Коган успел вытащить из кармана пистолет и нажать на спусковой крючок. Первый выстрел он еще слышал, но потом потерял сознание.

Или ему просто показалось, что он потерял сознание. Коган был здесь, и в то же время его здесь не было. Он видел пыльный пол, на нем половик, сдвинутый в сторону, видел валявшуюся финку и пистолетную гильзу. Но он ничего не чувствовал и не мог пошевелиться. Хотя нет, довольно быстро он ощутил, что в голове саднящая тупая боль, что тошнота подкатывает к горлу. Но звуков не было. «Может, я умер?» – подумал он. Неожиданно звуки вернулись вместе со стуком двери и топотом ног. Сильные руки перевернули его на полу, и Коган увидел перед собой лицо Буторина. Тот шевелил губами и, кажется, ругался.

– Никак нельзя тебя одного отпускать, – прорвался через тошнотворную липкую тишину голос Виктора. – Что это ты тут устроил с грохотом и стрельбой? Где болит? Ты ранен?

– Через другую дверь ушел, – прошептал Коган и застонал от ломящей боли в голове. Кто-то приложил к его темени мокрую холодную тряпку.

К вечеру Борису полегчало. Он сидел с перевязанной головой, на темени под повязкой тупо пульсировало, будто там билось второе сердце. Приехавшие Шелестов и Сосновский сидели напротив и слушали его рассказ, как он попал в квартиру, как начал поиски тайника и как неожиданно появился незнакомец. И о том, как Бориса подвело растительное масло.

– Я думаю, что этот человек приходил не просто так, а зачем-то, – рассмеялся Сосновский. – Боюсь, что он тоже хотел что-то найти, но теперь все знают, что квартира под наблюдением. Прошляпили мы ее, а какой хороший вариант с засадой мог бы быть.

– Неважно, – отмахнулся Шелестов. – Мы знаем, что в квартире ничего ценного для немецких агентов нет. Тайник не нашли. Виктор потом с участковым перерыли всю квартиру. Не могло там быть, как я предполагаю, и радиопередатчика, спрятанных шифров и тому подобного. Там прятался советский инженер, большого доверия к которому не было. Он нужен был как рядовой исполнитель и для резидента с рацией не годился. Не тот уровень. Боря, опиши еще раз человека, который напал на тебя.

И Коган стал описывать, морщась от боли в голове. Описывал тщательно, деталь за деталью. Но ничего отличительного и приметного вспомнить не мог. Рост, цвет волос, черты лица – все это было обычное, как у многих других людей. Ни шрамов, ни запоминающейся мимики. Запах! Тут Когана буквально осенило. Ведь в какой-то момент их лица оказались рядом. Оперативник уловил дыхание незнакомца. Перед тем, как войти в квартиру, этот человек курил. От него пахло куревом. Только не самосадом или дешевыми папиросами. Коган еще тогда подумал об этом, а потом вылетело из головы. Он уловил запах дорогого табака. Такой запах он встречал только несколько раз в жизни.

– Хороший дорогой табак? – переспросил Шелестов. – Трубочный?

– Нет, – Коган мотнул головой и крепче схватился руками за больное место. – Нет, у курящего трубку человека запах немного другой. Трубка все же добавляет чуть застарелого запаха, она впитывает этот запах, даже если ее регулярно чистят. Дерево впитывает. Это или дорогие папиросы, или сигара.

– Сигара? – улыбнулся Сосновский и посмотрел на Шелестова. – Слышишь, Максим, мнение эксперта? Это мог быть запах сигары.

– Участковый опрашивал жильцов этого и соседних домов, – заговорил Буторин. – Один мужчина видел стоявшую неподалеку черную легковую машину. Стекла забрызганы грязью. Одно стекло чуть-чуть опущено, изнутри слышался женский смех. Точнее, хихиканье – и поверх стекла из машины тянуло дымком. Кто-то курил. Участковый на том месте подобрал необычный окурок, который, возможно, выбросили из машины.

– Окурок сигары? – догадался Шелестов.

– Точно!

– Ну вот, кажется, нашелся след Пашки Синицына по кличке Сигара, – вставил Сосновский и, увидев непонимающий взгляд Буторина, добавил: – Так звали того уголовника, в связи с которым ленинградская милиция подозревала инженера Косорезова. Оба исчезли из города, правда, в разное время. Синицын промышлял грабежами, а Косорезов хранил драгоценности. Есть подозрение, что Косорезов скрылся с награбленным, намереваясь его присвоить. А Синицын мог искать инженера и отследить путь бывшего подельника до Пскова. Каким-то образом он нашел Косорезова, возможно, на острове он тоже был. И вот решил поискать драгоценности в квартире, в которой жил инженер. Ну а натуру блатную не переделать. Даже здесь у него девочки и дешевое фраерское поведение – сигары!

– Жаль, что я его упустил, – тихо произнес Коган. – Хотя Косорезова больше нет, его связь с немцами мы установить не можем. В результате где были, там мы и остались. Взяли бы Синицына, могли бы узнать, где драгоценности, но не это главное, главное, что от него мы могли узнать, как он здесь Косорезова нашел. Наверняка как-то вышел на немецкую агентуру в городе. Или те его засекли и вошли в контакт, поняв, что он ищет Косорезова…

Коган замер на полуслове с поднятой рукой. Его и без того выпуклые глаза стали еще больше. Оперативник что-то вспомнил и едва не стукнул себя ладонью по лбу, но вовремя опомнился и осторожно положил руку на темя.

– Дурак я, дурак, – наконец пробормотал он. – Как же я забыл. Татуировка у него – вот здесь, на руке, между большим и указательным пальцем. Небольшая совсем. Жук, кажется, а несколько лапок сбоку пересекает небольшой белый шрам, от пореза, надо полагать.

– Есть! – обрадовался Сосновский. – Вот что значит опыт! Это жук-скарабей, Боря, символ удачи, оберег воровской. Нам про него в Ленинграде Шитов рассказывал. И именно со шрамом этот жук у него. В описании особых примет это есть.

– Ничего, найдем, – пообещал Шелестов, – милиция уже получила ориентировку. Но вы забыли, ребята, что Синицын нашел Косорезова на острове, он следил за ним. Он, я думаю, догадывается, что его подельник делал на островах. Так что нужен нам Пашка Сигара, очень нужен. Он успел многое понять и узнать.

Глава 7

Шелестов намеревался всей группой выехать на Псковское озеро вместе с саперами, чтобы с помощью миноискателей найти то, что могли спрятать немцы. Когда Буторин нашел оглушенного Когана в квартире, он успел закончить осмотр, и из одной книги на этажерке выпали листки бумаги. Специалисты из инженерной службы сказали, что это схемы радиозапалов для дистанционного взрыва. Теперь стало понятно, для чего немцы использовали Косорезова.

Но группа уехала без него, потому что Максима вызвал к телефону Платов. Пришлось срочно ехать в штаб армии, где имелась аппаратура ВЧ-связи.

– Здравствуйте, Максим Андреевич, – послышался в трубке как всегда ровный голос комиссара госбезопасности. – Докладывайте о ходе розыска. Мне важна любая информация, потому что через тридцать минут мне надлежит быть у руководства, и там могут поднять этот вопрос.

– Здравия желаю, – ответил Шелестов.

Он понимал, для чего его вызвали к аппарату связи, и по дороге уже сформулировал основные объяснения, подтвержденные фактами. Судя по полученным данным, у немцев прервалась цепочка реализации диверсии в тылах Красной Армии. Заброшенные агенты не могут выйти на связь с теми, кто знает о местах закладки зарядов, и теми, кто может эти заряды активировать. Это позволяет использовать фактор времени. Группа уже вплотную подошла к возможности определения мест закладок. Район установлен, но, к сожалению, нет схемы, контуры района поиска до конца не ясны. Но главное, есть шанс не допустить активации и взять агентов на месте.

– Хорошо, я понял вас, – отозвался Платов, помолчав несколько секунд. – Правда, я сомневаюсь, что вы сейчас полностью держите ситуацию под контролем. В любой момент абвер может найти человека осведомленного, принимавшего участие в подготовке, и направить его в Псков. И тогда трагедия неизбежна. Чтобы вы поняли до конца всю опасность, я скажу вам, что за заряды на Псковском озере могут быть установлены. Скорее всего, это элементы бактериологического оружия.

– Бактериологического? – удивился Шелестов. – Они так близко подошли в своих исследованиях к этому вопросу и даже готовы его применить?

– Подошли, и довольно близко, – спокойно заверил Платов. – Подобные идеи были у нацистов уже во время предыдущей войны. Планы были разные, идеи одна циничнее другой. Например, планировали заразить чумой крыс и выпустить их в Петрограде. Зафиксирован факт, что немцы возбудителями чумы наполняли снаряды, которыми обстреливали окопы противника. Год назад фельдмаршал Кейтель отдавал распоряжение о подготовке войск к бактериологической войне. Целью Берлина было как раз устроить эпидемии, прежде всего в тылу Красной Армии. В концлагере Дахау проводились эксперименты по получению малярийных комаров. Единственной сложностью было выбрать вид комаров, наиболее приспособленный для транспортировки авиацией на большие расстояния и устойчивый к голоду. Эксперимент по заражению малярией они все же успели провести в Италии. Удалось заразить 55 тысяч человек перед приходом войск союзников. Тогда малярийные бактерии запустили в болото, где они внедрились в комаров. Замысел, однако, провалился – американские и английские войска массово пользовались препаратами против малярии.

– У нас, я так понимаю, таких диверсий еще не было? – поинтересовался Шелестов.

– Были, – спокойно отозвался Платов. – И поэтому я вас и направил в Псков, потому что подозревал нечто подобное. Был случай использования болезни на Восточном фронте против успешно наступавшей Красной Армии. Отступая из междуречья Припяти и Березины, немцы согнали всех больных тифом и эвакуированных, которые жили в прифронтовой полосе, в лагерь Озаричи. Туда сгоняли под страхом смерти всех советских граждан, кого только смогли обнаружить.

– Обошлось? – сразу же спросил Шелестов.

– Не совсем. Частично диверсия удалась. Распространение эпидемии сыпного тифа среди оккупированного населения с заранее обдуманным намерением привело к тому, что при освобождении территории Восточного Полесья бойцы и командиры 65-й армии генерала Батова в результате контакта с больными заразились. Эпидемия вспыхнула в дивизиях 19-го стрелкового корпуса. Двадцать пять армейских и фронтовых госпиталей были перепрофилированы под инфекционные лазареты и отданы для больных сыпным тифом. Спустя несколько месяцев немцами была предпринята новая попытка. История повторилась при наступлении войск Белорусского фронта. Среди военнослужащих Красной Армии была уже не вспышка, а самая настоящая эпидемия сыпного тифа, вызванная диверсионной деятельностью контрразведки абвера и НИИ гигиены войск СС^[2].

– Вот, значит, какая опасность может быть? – задумчиво произнес Шелестов, но Платов его перебил, поняв, что сейчас скажет командир группы.

– Секретным приказом начальника Главного военно-санитарного управления РККА генерал-полковника медслужбы Смирнова предписано подготовить в районе Пскова все военные и гражданские службы к возможности бактериологического и инфекционного заражения. Но приказ приказом, а вы свою работу должны завершить. Ситуация такова, что других вариантов просто нет. Хочу напомнить вам, Максим Андреевич, что при обнаружении закладок прикасаться к ним запрещено до особого распоряжения. Можете устроить засады, но не более. Руководство именно по этой причине не спешит с возвращением из эвакуации жителей Псковской области и рабочих коллективов заводов и фабрик. Как, собственно, и с восстановлением самих разрушенных предприятий. Но жизнь не останавливается, и область должна чем-то жить. Поэтому эти меры не вечные, а исключительно временные. И времени этого у нас очень мало. Сегодня с вами вступит в контакт представитель военно-санитарного управления полковник Вяземский. Его задача – принять меры к предотвращению возможного заражения на этом этапе розыска без нагнетания паники.

– Вероника Матвеевна! – раздался хриплый голос.

Учительница повернула голову, но никого из знакомых не увидела. Обычный базарный день, на рынке не так много людей, как бывало до войны, но все равно все крытые прилавки заняты. Кто-то продает семечки, кабачки, грибы, кто-то старые ношеные вещи, вазы, канделябры. Были тут даже книги, но те, кто их продавал, скорее всего, ни на что не надеялись, а пришли просто побыть среди людей, среди родных русских лиц, ощутить, что ушла из этого города война и теперь можно вздохнуть, подумать, как жить дальше.

Нельзя сказать, что на рынке в это время шла бойкая торговля. Это больше напоминало обменный пункт. Да и денег на руках почти ни у кого не было. Меняли вещи на продукты. Особенно в ходу были теплые вещи в преддверии зимы. Глядя на этих женщин и бабушек, которые трясли старенькими меховыми пальто, шубейками, утепленными ботиками, невольно возникала мысль, что несли они сюда свое последнее. Никто из них не думал, как и в чем он сам будет ходить зимой. Главное, что будет еда. Чаще всего думали о детях и стариках, оставшихся дома, которых нужно кормить.

Взгляд учительницы скользнул по лицам продавцов и покупателей. Она уже решила, что ей послышалось или позвали не ее, а кого-то другого, с таким же именем и отчеством. И только теперь она увидела худенькую изможденную девочку с лицом старушки, с черными кругами вокруг глаз. Она была одета в старое, не по росту, зимнее пальто с вылезшей через дырки в подкладке ватой, на ногах – солдатские стоптанные ботинки, рваные чулки. На голове девочки был повязан платок, больше похожий на половую тряпку, снятую с чужого забора. Только светлые волосы выбивались из-под платка, контрастируя с черными кругами вокруг глаз и заострившимися скулами, обтянутыми серой кожей. Нет, волосы не светлые, с ужасом поняла Вероника Матвеевна, они седые. Седая девочка-старушка стояла и смотрела большими глазами на учительницу.

Девочку толкали прохожие, но она стояла как вкопанная и смотрела на женщину. У Вероники Матвеевны сжалось сердце от страшного предчувствия, она сделала шаг навстречу, подошла ближе, напряженно вглядываясь в болезненное лицо незнакомки. Теперь ее тоже толкали прохожие, на нее ворчали, но учительница остановилась, понимая, что эту девочку она почему-то знает.

– Вероника Матвеевна, вы меня не узнаете? – тихо спросила девочка. – Это я, Люба Родионова. Из 10-го «А».

– Люба, – вырвалось у Вероники Матвеевны, и тут же сжало горло тисками.

Она схватила Любу в объятия, прижала к себе, стала гладить по волосам, целовать куда попало, не видя ничего из-за пелены слез. Женским сердцем, перенесшим страшное горе за эти годы оккупации, она почувствовала, что эта девочка, вчерашняя школьница, перенесла такое, чего вынести нельзя. Что-то такое, от чего и крепкие мужики ломаются.

– Что ты здесь делаешь? Ты одна, Любочка? Да как же это? Где ты живешь, ты ела сегодня, деточка? Ну говори же, что ты молчишь, Люба?

– Никого у меня нет, – тихо ответила девочка, и учительнице показалось, что она сейчас разрыдается.

Но слез не было. Наверное, уже и никогда не будет, потому что выплаканы они давно все без остатка, потому что сила этой девочки оказалась в другом. Она смотрела большими глазами в лицо учительницы, совсем сухими печальными глазами, в которых было и недоверие к тому, что она видела вокруг себя, и неверие в то, что все уже позади, что все закончилось и теперь надо просто жить. Но как? Можно ли после всего этого жить? И это читалось в глазах девочки. Учителя умеют читать по лицам, по глазам своих детей, это их профессия. Но то, что Вероника Матвеевна читала по глазам Любы, ужасало ее.

– Пойдем со мной, – позвала учительница и стала торопливо уговаривать Любу, видя, что та не решается согласиться. – Я тут недалеко остановилась, у родственницы. У нее свой дом, он уцелел, представляешь? А еще у нее есть большая печка, сосед, дед Игнатий, починил ее, заново обмазал глиной, и в ней можно греть воду. Хочешь помыться? Ты только представь – несколько ведер горячей воды, мыло и чистая рубашка. А потом мы будем сидеть за столом и пить чай с сушеной брусникой. У меня есть знакомые военные. Они подарили мне целых две пачки настоящего чая. Грузинского, представляешь!

Вероника Матвеевна ждала, что девочка упрется и откажется или будет стесняться, и ее придется уговаривать дальше, но Люба вдруг побледнела, ее ноги подкосились, и она стала заваливаться на спину. Если бы не учительница, девочка упала бы прямо на соседний прилавок. Ее подхватили сразу несколько рук, поддерживая, отвели в сторонку и усадили на старый пенек, на котором когда-то рубили мясо. Не было сейчас на этом рынке мяса.

Когда сочувствующие женщины, которые помогли отвести девочку в сторонку, наконец разошлись, Вероника Матвеевна подняла Любу на ноги, крепко взяла ее за руку и медленно повела с собой. «Не выжить ей здесь, – думала учительница, – Любу надо к нам в деревню, там скоро будет много овощей, там можно прокормиться со своего участка».

Родственницы дома не было, и Вероника Матвеевна взялась хозяйничать сама. Она натаскала из колодца воды, набрала в сарае дров, растопила печку, поставила посреди комнаты таз и стала раздевать девочку. Ее тело, которое Люба пыталась стыдливо прикрывать руками, оказалось не столько грязным, сколько покрытым не проходящими черными пятнами от побоев. Белые, какого-то мертвенно-синеватого оттенка шрамы на ногах, руках, на спине.

Вероника Матвеевна терла девочку лыковой мочалкой и представляла, как той больно, но Люба молчала, опустив голову. А потом женщина смывала с девочки грязную пену, намыливала заново и снова смывала. В конце, как ребенка, закутала Любу в пеленку, обернула старым домашним халатом и усадила с ногами на диван с высокой спинкой. Она бросилась разогревать картошку, поставила на еще горячую плиту чайник, а потом с ужасом увидела, что творилось на полу. Торопливо собрала половики, вынесла их сушиться на улицу, принялась мыть полы. Вероника Матвеевна все делала быстро, она очень торопилась привести дом в порядок. И когда удовлетворенно поняла, что все, наконец, сделано, посмотрела на девочку.

Люба уснула. Ее седые волосы растрепались по подушке, ручки и ножки безвольно свесились – девочка казалась мертвой. Женщина невольно сдержала слезы и зажала рот рукой. Она поняла, что Люба, может быть, впервые за очень долгое время спит вот так, безмятежно, расслабленно, ощущая настоящую безопасность. Учительница присела рядом с диваном и провела рукой по седым волосам своей ученицы, по ее впалой щеке, по коже, обтянувшей скулу, по заострившемуся носику.

Вероника Матвеевна уже поняла, что будет делать и как будет жить дальше. Пока Люба спала, она заштопала ее чулочки, нашла веревочки, которые заменили рваные шнурки на ботинках, ушила ее взрослое старое платье, чтобы оно сидело по росту. А потом с особой старательностью зашила старенькое пальто девочки. Теперь его можно было носить, не стыдясь. Новых пальто на улице давно нет. И, наверное, еще долго не встретишь.

Люба проснулась и, смущенно глядя на свою учительницу, принялась за еду. Потом они сидели за столом и пили чай из блюдец, как перед войной.

Вероника Матвеевна стала говорить:

– Я все придумала, Люба! Ты поедешь со мной в Малую Калиновку. У меня там дом, я живу одна. Будем жить вместе, вести с тобой хозяйство. А самое главное, мы с тобой будем восстанавливать школу. Теперь фашистов прогнали, а люди вернутся, будут дети, которых нужно учить. Я добьюсь, чтобы построили школу. Я буду учить старших, а ты малышей. Я помогу тебе поступить в педагогический техникум. Будешь учиться заочно и работать, получать зарплату, мы купим тебе на первый выпускной наших ребятишек красивое платье.

– А вы будете директором школы? – улыбнулась одними губами девочка. Это была страшная улыбка – одними губами, когда в глазах темнота и боль.

– А вот и не угадала, – погладила ее по руке учительница. – Я уже старая, мне не справиться. А ты выучишься, и я буду рекомендовать тебя. И ты станешь нашим директором в новой светлой большой школе, где будут учиться счастливые дети и будет играть музыка.

Наскоро попрощавшись со своей родственницей и извинившись, что привела чужого человека в дом, Вероника Матвеевна собрала узелок с продуктами на первое время и, взяв Любу за руку, повела ее к зданию комендатуры. Ей повезло: подполковник Шелестов был там. Он очень удивился визиту учительницы, решив, что она принесла новые сведения. Но Вероника Матвеевна попросила отпустить ее назад в деревню.

– Я ведь больше не нужна вам, правда? Я очень прошу вас, Максим Андреевич, только вы сможете помочь мне вернуться назад. Ведь никакой транспорт больше в Малую Калиновку не ходит, а от станции она далеко. Мне очень нужно вернуться.

– Все понимаю, дорогая Вероника Матвеевна, – улыбнулся Шелестов, – но я хочу вас попросить задержаться в Пскове еще на несколько дней. Потом я вас отправлю до самого дома, но сейчас мне без вас никак нельзя. Нужно, чтобы вы опознали ту женщину. Это нужно мне, Родине нужно, понимаете? Дело, можно сказать, государственной важности. А если у вас какие-то трудности здесь, вы только скажите, мы все решим.

– Вот как, – женщина грустно опустила голову. – Значит, еще несколько дней?

– Поверьте, вы окажете очень большую помощь Советской власти и нашим органам.

Вероника Матвеевна замолчала, размышляя о чем-то, потом развела руками, как будто давая понять, что она в безвыходном положении. Ведь самой ей сейчас никак не доехать до своей деревни. И она решилась:

– Максим Андреевич, тогда, раз уж вы просите, я хотела бы… – Она замялась. – Ну, вы помните, что предлагали поселиться тут неподалеку, в комнате, которую для меня организовали?

– Ага, значит, все-таки трудности? – заулыбался Шелестов. – Вам что, негде жить, вам родственники отказали?

– Нет, у меня другое, Максим Андреевич. Но от родственников я ушла, потому что… понимаете…

И Вероника Матвеевна вдруг принялась взахлеб рассказывать Шелестову про свою бывшую ученицу, про красавицу и умницу Любочку Родионову. Все, что узнала, что услышала от девочки. Как та с первых дней оккупации вступила в ряды подполья, о том, как спустя год ее и еще несколько человек схватили фашисты. О том, как их пытали, как взрослая женщина, пытаясь спасти бывших школьников, все взяла на себя, заявив, что девочки и мальчики ничего не знали, что она сама всем занималась. На глазах ребят женщину повесили на площади, а их отправили в концлагерь.

Учительница рассказала, как Люба выживала в лагере, как пыталась бежать, как помогала другим, порой отдавая свою ложку похлебки, как на ее руках умирали друзья, как ее саму за попытки бежать страшно избивали и издевались. Как Люба чудом избежала газовой камеры, как она лежала рядом с мертвецами и ее не успели бросить в ров и закопать. Лагерь освободила Красная Армия, и Любу нашли еле живой. Она снова выжила.

– Этой девочке просто суждено жить и рассказывать другим о том, через что прошло наше поколение. Она должна воспитывать детей, понимаете, я не могу ее оставить, это мой долг перед Родиной и перед этой девочкой. Это ведь и я в том числе воспитала ее такой в школе, и теперь не имею права бросить ее.

– Витя, – Шелестов повернулся к Буторину, хмуро сидевшему у окна и слушавшему рассказ женщины. – Там нам вчера, кажется, сухой паек привозили…

– Да, я сейчас сложу, – будто опомнившись, вскочил на ноги Буторин. – Там и коробка есть. Разреши, я их сам отвезу?

Буторин вернулся в полночь. Вошел в комнату, когда группа уже спала, разулся и долго стоял босиком у окна, глядя в холодную осеннюю ночь. Шелестов смотрел в спину друга, потом тихо спросил, чтобы не будить ребят:

– Чего не ложишься? Отвез?

– Отвез, – отозвался Буторин. – Я им там титан наладил, чтобы горячая вода была в ванной, примус прочистил. Максим, я им все деньги свои отдал. Ей же девочку одеть надо, да и еду покупать на что-то.

– Ничего, проживем, – усмехнулся Шелестов. – Нас же четверо. С голоду не умрем. У нас же еще сухой паек есть.

– Не-а, нет его, – весело ответил Буторин. – Я им все отвез.

– Так, – тихо засмеялся Максим, – значит, завтрак у нас отменяется?

– Точно!

Пасмурное утро встретило оперативников ветром и холодной моросью. Группе выделили четырех саперов во главе с плечистым усачом-сержантом и отделение автоматчиков из комендантской роты для охраны и организации оцепления, если понадобится.

Работы по обследованию береговой линии начали в восемь утра. Обследовали полосу шириной десять метров от воды. Несколько раз попадались осколки, ржавые болты и обломки металла от сгнивших лодок. Но в первые же два часа южнее острова Сельцы нашли с помощью миноискателей две закладки.

Сапер разгреб мелкие камешки, отложил несколько средних обломков, и присутствующие увидели цилиндрической формы металлический контейнер, выкрашенный в серый цвет. В верхней части цилиндра была прикреплена какая-то полусфера, под которой угадывались провода. Металлический штырек длиной в десять сантиметров мог быть антенной. Цилиндр был втиснут в трещину в скалистом берегу.

Шелестов кивнул Буторину: «Займись!»

Виктор воткнул в трещину красный флажок на длинной железной ножке, чтобы не унесло ветром, аккуратно прикрыл контейнер камнями и принялся отмечать на карте его местонахождение. Он нашел приметный ориентир, отметил его описание, по компасу определил азимут относительно ориентира и по дальномеру полевого бинокля измерил расстояние. Теперь искать закладку больше не придется.

До обеда они нашли еще одну такую же, а затем перебрались на остров Сельцы.

Около часа дня небо стало проясняться, ветер утих. Шелестов обернулся на звуки мотора и увидел, как к берегу причаливает большой катер. Первым на камни соскочил высокий мужчина в кепке и кожаной крутке с поднятым воротником. Он подошел к военным, нашел взглядом Шелестова, глянул на его погоны и представился:

– Майор милиции Ермолаев Демьян Александрович, старший оперуполномоченный уголовного розыска.

– Шелестов, – протянул руку Максим. – Вы к нам с новостями?

– Познакомиться. Нам ведь придется вместе работать. Так что приехал налаживать контакт, ну и новости привез. Давайте отойдем.

Шелестов и Ермолаев отошли в сторону, чтобы их разговор не слышали саперы и автоматчики. Впрочем, всем досталась срочная и приятная работа. На катере привезли термосы с горячей едой для оперативной группы и прикомандированных саперов и автоматчиков. Замерзшие люди с удовольствием принялись доставать из солдатских вещмешков свои котелки и ложки. Для оперативников с кухни привезли алюминиевые тарелки и жестяные кружки.

Майор с улыбкой кивнул на суету возле катера:

– Погодка-то тут не ахти в это время. Народ озяб.

– Вы здешний, псковский? – поинтересовался Шелестов, доставая папиросы.

– Нет, я родом из Твери, но с 41-го года в Москве на усилении. А теперь вот сюда отправили группу восстанавливать, заново организовывать местное городское управление милиции и отделение уголовного розыска. Просился на фронт еще в 41-м, когда фашист рвался к Москве. Наши уходили отдельным батальоном, а мне сказали работать в уголовном розыске за троих. И не писать больше рапортов, а то накажут по партийной линии. Пришлось подчиниться. Не скажу, что у нас было легче, чем на передовой. Почти не спали, лезли в банды, в малины, брали спекулянтов, мародеров, мошенников. У меня группа была пять человек. За три года из стариков остался только я с двумя ножевыми ранениями и Петя Сузиков, наш тверской парень. Троих похоронили, двое инвалидами остались из-за ранений. Такие вот дела, товарищ подполковник.

– У каждого свой фронт, майор, – ответил Шелестов. – Наше дело такое, мы, люди в погонах, идем туда и работаем там, где нам приказывает Родина. Так что за новости?

– А новость такая: Пашка Синицын по кличке Сигара в городе.

– Ух ты! – не удержался Шелестов. – Вот это новость так новость, Демьян Александрович. Ну-ка, если можно, подробнее. Оперативных тайн выдавать мне не нужно, я знаю, что это такое, но суть, пожалуйста, изложите.

– Ну, вы сами понимаете, что с агентурой в уголовной среде сейчас не очень хорошо. Только что фашист ушел, еще многое не ясно, не все притоны, не все связи проверены и выявлены. Но кое-что есть. Сигара засветился на воровских малинах пару раз. Сейчас у них там не очень весело, не жируют, как в мирное время. То, что успели награбить, в основном относится к складам и продажным шкурам, которые на некоторых складах работали. Короче, плечи уголовный мир расправляет, и информация к нам постепенно течет все интереснее. Первый раз Сигара появился, как мне поведали верные люди, месяц назад. Причем не бегунком залетным, не гастролером-фраерочком. Ясно было, что парень с форсом. С сигарой, как в вашей ориентировке указано, и шрамик на наколочке. Но представился он среди блатных другим именем, но, как мне кажется, его настоящее имя знает кто-то из местных паханов. Но держит это в секрете. Видать, помощи у него попросил Сигара в обмен на что-то.

– В обмен на золотишко, которое увез сюда из Ленинграда его подельник, – предположил Шелестов. – Думает найти с помощью местных и долю вложить, как у них полагается, в местный общак.

– А вы в нашем деле разбираетесь, – с уважением отметил майор.

– Приходилось и в вашем деле разбираться, и во многих других. Такая у нас работа. – усмехнулся Шелестов. – А во второй раз он когда появился?

– Два дня назад вломился к марухе одной. Белый весь, запыхавшийся, и штанина в крови. Денег ей отвалил и сережки золотые подарил. Просил перевязать. Она рассказывала, что рана у него, похоже, от пули. Вскользь прошла по ноге. Через день ушел он от нее, озабоченный, и исчез, хотя обещал вернуться. Такие вот пироги. Мы активизировали всех, кого могли, стараемся не упустить новые данные или зафиксировать его на адресе. Установка прежняя – не брать, а только держать под наблюдением?

– Да, установка прежняя, – кивнул Шелестов. – Спасибо, Демьян Александрович, порадовали. Я уж думал, что скроется Сигара, на все плюнет. Да, видать, овчинка выделки стоит.

Максим даже не предполагал и не надеялся, что именно сегодня им так повезет. Не прошло и двух часов, как на северном краю острова снова запищал миноискатель. Ходить здесь из-за трещин в скалах было трудно и небезопасно. На мокрых скользких камнях ничего не стоило поскользнуться и переломать себе ноги, а то и шею. Он велел саперам быть осторожными, автоматчикам – страховать их, и вот поиск увенчался успехом.

Когда молодой рыжеволосый сапер с веснушками на румяном лице разобрал каменную кладку над очередной закладкой, Шелестов и Буторин подобрались по скользким камням к найденному контейнеру и присвистнули. Это был не такой же продолговатый цилиндр, которых нашли за сегодняшний день уже три штуки. Это был жестяной чемоданчик, коробка с ручкой для переноски. В таких, например, слесари держат свой инструмент. Он на дожде не промокает и машинного масла не боится. Там и ветошь можно сложить, а если надо, то и бутерброды из дома, завернутые в вощеную бумагу.

– Что скажешь, сапер? – спросил солдата Буторин, присаживаясь рядом.

– Вы бы поосторожнее, – тот озабоченно глянул на оперативников. – Черт его знает, что это. А вдруг подарок с сюрпризом?

– Давай, работай и на нас внимания не обращай, – посоветовал Шелестов. – Рассказывай, что видишь?

– Пока ничего из признаков взрывного устройства не вижу, – сразу перешел на рабочий тон сапер. – Проводов снаружи нет, снизу их быть не должно. Металл экранирует, взрыватель радиосигнал не получит через металл. Или не гарантированно получит. Тут может быть сюрприз другого действия: натяжного или нажимного. Заряд если и будет, то небольшой.

– Ладно, не нервничай, – понял состояние сапера Шелестов. Он понимал, что эти ребята могут работать, когда рядом нет никого. – Всем отойти!

Сапер работал методично. Что там, в жестяном ящике, он не знал, но сам ящик, если он заминирован внутри, может взорваться только при открытии. Значит, извлечение его может быть безопасным. Оперативники на расстоянии наблюдали за работой бойца, затаив дыхание. Шелестов думал сейчас о том, что они могут найти в этом ящике, о том, видит ли кто столько людей на пустынном острове. Озеро пустынное, эта часть острова с ближайшего берега не видна, и все же есть риск, что кто-то из немецких агентов может увидеть солдат, саперов и все понять. Но рисковать приходится. Надо как минимум найти все закладки и ликвидировать их. И всегда остается шанс, что нашли не все, а это чревато трагедией. Нужны агенты, нужна схема закладок, нужен пульт радиоуправления.

Шелестов видел, как сапер с натугой вынимает ящик из укрытия, кладет его перед собой и достает из нагрудного кармана обычный медицинский стетоскоп. Солдат слушал ящик несколько минут, потом один за другим отстегнул оба замка. Через минуту с предосторожностями он его все же раскрыл и, сдвинув на затылок пилотку, махнул рукой оперативникам – можно подойти.

– Смотрите, – он принялся разворачивать старый женский шерстяной платок, лежащий в ящике. – Ого! Клад…

Как-то неожиданно через рваный покров серых осенних облаков пролился луч солнца, и на старом платке заиграли желтым огнем, заблестели своими гранями драгоценные украшения. Здесь были броши, кольца, серьги, диадемы, кулоны, подвески.

Буторин, стоявший рядом, присвистнул:

– Кое-что мы все же нашли. Значит, вот за чем потащился сюда Пашка Сигара. Думал, они золото прячут, а они его и прятали.

– Но он этого не понял, – поддакнул Шелестов. – Или его кто-то спугнул. Поэтому он и в квартиру полез. Но ящичек-то тяжелый, а сверток с золотишком килограмма на три потянет. Так, боец?

– Так точно, – согласился сапер и, свернув платок, потащил было находку наружу. Но едва он поднял драгоценности, рука его вдруг замерла.

Под платком на дне ящика лежали батареи питания, которые применяются в коротковолновых передатчиках. Тут же лежали заготовленные провода с зачищенными концами и небольшой пульт с кнопкой.

Все замерли. Если это взрыватель, то в любой момент может произойти взрыв. Но сапер напомнил, что батареи не соединены с пультом. Наверняка потому, чтобы не разрядились раньше времени.

Подбежавший сержант опустился на колени и осторожно взял в руки пульт.

– Знаете, что это такое, товарищ подполковник? Пульт для подачи радиосигнала.

– Значит, соединить с питанием, нажать кнопку и закладки взорвутся?

– Нет, нужен еще простейший радиопередатчик. А вот уже с ним можно за несколько минут собрать всю схему.

– Слушайте меня, товарищ сержант, – приказал Шелестов. – В ящик наложить достаточное количество камней, чтобы подходили по общему весу. Уложить на место и замаскировать. Содержимое забираем в комендатуру. Нужен специалист по радио, который бы разобрался в этой схеме. И описать драгоценности!

На берегу Шелестова ждала машина и три офицера.

– Вы Шелестов? – спросил грузный полковник с медицинскими эмблемами на петлицах шинели. – Полковник медицинской службы Вяземский.

Они сидели в комнате административного корпуса военного госпиталя. За окном хлестал дождь, капли сбегали по стеклу, по блестящим мокрым камням на улице, по стволам деревьев, по лапам елей.

Полковник Вяземский, расстегнув воротник кителя и уперев руки в стол, навис над картой Псковского района, куда Шелестов нанес места найденных закладок.

– Хреновое дело, Максим Андреевич, – задумчиво заговорил Вяземский. – Учитывая схему движения воды и обмен между Псковским и Чудским озерами, охват заражением может быть таким, что нам и не снилось. А вы говорите, что еще не все нашли.

– Не все. Нам просто повезло, подсказочка была, вот и нашли несколько. Но думаю, что все они по берегам озера. На реке Великой ставить бессмысленно: она все равно впадает в Псковское озеро. А вот потом – Нарва и Финский залив.

– Проблема, – вздохнул Вяземский. – Обычно палочки живут в холодной воде до трех недель. И размножаются, имейте в виду. Здесь-то проще, населения почти нет, водоемов для забора воды достаточно. Раньше узнали, можем санитарную зону создать, установить кордоны. Тут система проверенная и отработанная. Дело не в этом, Максим Андреевич, нам надо знать, что за заразу они там разместили, в этих закладках, что попадет в воду после взрыва и разброса. Эпидемия требует большого количества препаратов. А их нужно завезти, причем в короткие сроки. Госпитали развернем, но нам инъекции нужны.

– Ну, значит, завтра будем пытаться извлекать закладку, – Шелестов закурил и бросил коробок спичек на стол.

– Вы не нервничайте, Максим Андреевич, – улыбнулся Вяземский. – Мы придумаем, как нам сделать так, чтобы во время изъятия зараза не попала в окружающую среду.

– Я понимаю, – хмуро ответил Шелестов. – Надо просто отсоединить заряд взрывчатки и передать вам герметичный контейнер в руки. Да только заряды бывают и неизвлекаемые.

– Хорошо, будем плясать от обратного. Задание саперам – определить количество взрывчатки. Просчитаем силу удара. Возьмем бочку с водой, поставим в герметичной палатке, накроем плитой и взорвем в воде. Все останется в этом объеме.

– А если там поражающие элементы заложены и вашу бочку в клочья разнесет?

– Зачем там будут поражающие элементы? Ведь заряды наверняка установлены с расчетом разброса содержимого.

– Незачем, – согласился Шелестов. – Ладно, давайте сочинять наш совместный план действий. Вам ведь нельзя официально объявлять эпидемиологическую опасность в районе…

Глава 8

Сеня по кличке Шнырь вышел на улицу злой. Зря он вернулся в город так рано. Народу мало, побитых домов много, а те, что остались целые, – пустые, как барабан. Была надежда прибарахлиться, рыжьем разжиться, если повезет – то и хавчик достать. Склады же остались, не все вывезли. Надо просто найти.

Шнырь умел искать, он хорошо усвоил, что идти за армией на освобожденные территории выгодно. Не толпой, конечно, а один-два человека всегда прокормиться могут, а бывает, что и поинтереснее что-то получается.

И вот три недели коту под хвост. Тугрики, которые у него были, спустил в карты на блатхатах. Местная братва на дело не рвется, все выжидают. Говорят, уголовка взялась порядок наводить в городе.

Два дружка, которых Шнырь завел в Пскове, Монгол и Кеша Рыжий, вышли вместе с ним на улицу и закурили. Игра не задалась, в карманах пусто, на улице холодно. Пожрать бы да выпить, а то ведь с тоски подохнуть можно.

– Слышь, Шнырь, а чего ты в Москву не подался? – спросил Рыжий, сплюнув через передние зубы.

– Мне че, жить надоело! – хмыкнул Шнырь. – Там уголовка знаешь как лютует. У них приказ: блатных не жалеть и при первой же возможности мочить. Вот они и стараются, чтобы меньше бумаги на протоколы изводить и всякие там допросы. Это же Москва, там свои законы, не то, что здесь. Здесь их совсем нет, а потому нашему брату раздолье.

– Че, может, стопорнем кого? – предложил Монгол и, достав из кармана нож с выкидным лезвием, щелкнул пружиной перед своим лицом, любуясь блеском металла при лунном свете. – Похавать охота. Да и жиденького бы чего-нибудь.

Ночь была лунная, в Поречном поселке еще светилось много окон. Электричества пока не было, но керосиновые лампы и свечки у людей уже появились в достатке. Жизнь налаживалась, и в блатном мире уже строили планы, как и где можно «пощипать».

Шнырь только махнул рукой. Кого сейчас в таком месте и в такое время стопорнешь… Завтра лучше на рынок смотаться, присмотреть, у кого навар был, да на обратном пути и потрясти.

– Смотри, какая валит! – зловещим шепотом вдруг сказал Монгол.

Оба дружка обернулись. По плохо освещенной улице шла женщина средних лет. На ногах блестели резиновые боты, длинное драповое пальто с поднятым воротником, в который женщина прятала от ветра лицо. На голове маленькая шапочка, прозванная в народе «менингитка». Одной рукой женщина придерживала воротник возле подбородка, вторую сунула за пазуху.

Шнырь с сомнением поморщился, а потом решил, что навару, может, и не будет, так хоть развлечься. На крайний случай, пальто можно снести барыге. Да и боты сейчас в городе в цене. Женщины ходят кто в солдатских ботинках, кто в кирзачах.

Действовали не сговариваясь, схема была уже отработана на темных улицах. Встали по разным сторонам узенькой улицы и стали ждать, когда жертва подойдет сама. Женщина шла, озираясь на номера домов, на окна, как будто искала какой-то адрес.

Сейчас пропишем тебе адресок, ухмылялись урки. Женщина поравнялась с Монголом, который стоял за стволом дерева у облезлой стены. Монгол протянул руку и резким привычным движением рванул женщину на себя. Та от неожиданности потеряла равновесие и ударилась спиной о кирпичную стену дома. Монгол тут же прижал жертву всем телом к стене, прищурив свои чуть раскосые глаза, и сунул женщине в лицо лезвие ножа.

Все было как всегда! Шнырь и Рыжий бросились вперед, пока жертва не опомнилась и не начала сдуру орать. Они должны были снять с нее пальто, обшарить карманы и тело на предмет колец, брошек и серег. А потом исчезнуть. Монгол умеет бить так, чтобы жертва не приходила в себя минут пятнадцать. А за это время ищи ветра в поле.

Но неожиданно все пошло не по плану. До такой степени, что урки растерялись. Женщина, которая внешне была похожа на школьную учительницу, от которой ждали самое большее – истошного визга или обморока, вдруг сделала невероятное. Перехватив руку Монгола с выкидным ножом, она резко ударила его коленом в пах. И когда налетчик согнулся от боли, она схватила его голову одной рукой, а второй вцепилась в руку с ножом. Урка и опомниться не успел, как лезвие вошло ему в горло под подбородком.

Рыжий тоже ничего не успел понять. Он решил, что жертва с испугу стала сопротивляться, и ринулся на помощь приятелю. Но женщина только чуть отшатнулась в сторону и резко ударила Рыжего пальцами в глаза. Вор вскрикнул, матерно выругался, а она уже сорвала с его головы старую цигейковую шапку, зачем-то сунула в нее руку, тут же раздался негромкий хлопок, и в воздухе запахло порохом.

Шнырь замер в двух шагах от побоища, с удивлением и страхом глядя, как на землю валится тело Рыжего. Он видел его со спины, со стороны затылка. И там, на этом рыжем затылке, из маленькой черной дырочки, пульсируя, забила кровь. Толчок, еще толчок, она стекала за воротник… Правая нога Рыжего почему-то стала подергиваться, как будто он хотел ее почесать о землю или искал точку опоры.

Женщина не бросилась бежать, она одним движением оказалась рядом со Шнырем и сунула ему под нос дуло пистолета, откуда тошнотворно пахло сгоревшим порохом.

«Ментовка», – пронеслось в голове уголовника.

– Стой спокойно, – приказала женщина, дыхнув на бандита застарелым куревом. – Дернешься – мозги вышибу. Ты откуда сейчас вышел? Веди меня туда, и без глупостей. Своим, кто там еще есть, скажи, что у меня дело, переговорить надо. А если что, у меня рука не дрогнет. Как твои дружки, вот здесь же ляжешь. Мне не впервой! Веди!

У Шныря немного отлегло внутри. Кажется, не «ментовка». И убивать его, похоже, сейчас никто не собирается. Пусть идет, если ей надо. Там есть кому решать и без него. Претензий нет, ему под нос дуло сунули, тут каждый будет думать о своей шкуре, а остальные сами по себе.

Успокаивая себя и таким образом ища оправдание, Сеня Шнырь послушно вернулся к дому, из которого недавно вышел с корешами. Поднявшись на две скрипучие ступени перед входной дверью, он стукнул несколько раз условным стуком. За дверью шаркнули ноги, потом старческий голос скрипуче спросил, кого принесло на ночь глядя. Дуло пистолета прижалось к голове еще сильнее, давя на кожу. У Шныря немного похолодело внутри. А ну как дверь откроется, эта баба его пристрелит, а сама – внутрь. И что там будет, ему уже не интересно, потому что с дыркой в голове уже ничто не волнует.

В доме было почти пусто. Только старуха ворчала и чем-то шелестела за занавеской. Две девки из новеньких лизались за столом, перепачкав друг друга губной помадой. Да на кухне кто-то хихикал и звенел посудой. Одна из девок, в расстегнутой блузке так, что была видна ее грудь, уставилась на вошедших мутным взглядом.

– М-м, гости, – промямлила она. – Выпить принес? Нальешь мне, я тебе дам, красавчик.

Из кухни, отодвинув занавеску, показалась небритая рожа Костыля. Он жевал что-то, и на подбородке у него висел прилипший ошметок квашеной капусты.

Баба за спиной Шныря держала пистолет так, чтобы его не было видно, но Костылю очень не понравилось ее лицо. И когда эта тетка заявила, что ей нужен Пашка Сигара, он выпятил челюсть и попер на нее буром:

– Ты кто такая, дешевка? Ты че тут вякаешь? Шнырь, ты откуда эту лярву к нам привел…

Договорить уголовник не успел, как не успел подойти к незнакомке вплотную. Грохнул выстрел, и штанина Костыля чуть выше колена стала напитываться кровью. Он уставился на пистолет, на свою ногу и вдруг, вцепившись пальцами в раненое место, с грохотом повалился на пол и стал орать.

Женщина толкнула Шныря вперед и приказала:

– Заткни его, а то всех положу.

От такого неожиданного и сильного толчка в спину Шнырь пошатнулся и ударился плечом о дверной косяк. Он поспешно присел к Костылю и стал шептать ему, чтобы тот не орал, потому что лучше не спорить. Это не баруха какая-нибудь или бичевка. Сдается ему, что это блатная кошка побазарить пришла.

А незнакомка отодвинула занавеску стволом пистолета и обвела холодным взглядом всех, кто был на кухне. Одна деваха сидела на стуле верхом и ловила в банке рукой огурец. Вторая, с размазанной губной помадой, красовалась на коленях у симпатичного и внешне опрятного мужчины. Тот смотрел удивленно на вошедшую гостью и медленно бледнел. Сигара, которую он держал в руке двумя пальцами на отлете, заметно подрагивала.

– Ты, значит, Пашка Сигара, – удовлетворенно заметила странная женщина. – Сиди спокойно, а эти сучки пусть валят отсюда. Я не убивать пришла. Разговор к тебе есть.

– Ничего себе разговорчики, – выдавил из себя Пашка и столкнул с колен перепуганную девицу, которая тут же забилась в угол у окна.

– Это ты еще не все знаешь, Сигара, – нехорошо ухмыльнулась незнакомка. – Там на улице еще два жмурика, которые на меня с финкой кинулись. Ты вообще поосторожнее со мной. Я столько убивала, что для меня это проще, чем чихнуть. Но ты мне нужен живой. Потолкуем?

– Ну, потолкуем, – Сигара хотел подняться на ноги, но женщина так многозначительно повела стволом пистолета, что он поспешно опустился на стул. – Ты чего хочешь?

– Обмен! – резко бросила женщина. – У тебя есть мое, у меня – твое. Меняемся, и оба счастливы. Ну как? Идет?

– Не понял, что это у меня твое, – стараясь держать блатной форс, возразил Пашка. – Я тебя в первый раз вижу и ничего у тебя не брал.

– Не брал, но к тебе попало. Карта мне нужна, которую рисовал Фима Косорезов, дружок твой ленинградский. Ты мне карту, я тебе побрякушки, которые он вывез оттуда. От тебя хотел спрятаться? А ты нашел его? Да только пустой он был.

– Не знаю, о чем базар, я птица вольная, отродясь в Ленинграде не был, – начал было Пашка, но по его голосу, по бегающим глазам было понятно, что ему ох как хочется получить назад драгоценности. Да с такими деньжищами он кум королю и сват министру. С таким кушем можно и воровскую специальность забросить, уехать к чертям собачьим на край света, где его никто не сыщет, и жить припеваючи до конца дней своих.

– Не веришь, – усмехнулась женщина, сунула руку в карман, достала оттуда большой перстень с тяжелым кроваво-красным камнем, бросила его Пашке. – Ты должен помнить эту вещицу – ты ее вынес из квартиры умершего от голода профессора и его жены. Косорезов, помнится, еще сильно стыдился. Он был чуть ли не учеником этого профессора. Короче, Сигара! У меня половина твоего награбленного. Косорезов разделил все на две части, чтобы легче было спрятать и не потерять при случае все. Половину я тебе отдам, а ты мне принесешь карту. И получишь вторую половину.

– А не врешь? – судорожно сглотнув слюну, сдавленным голосом спросил бандит.

– Я никогда не вру, – заверила незнакомка. – Не поверишь, я до войны была учительницей в школе.

– Ладно, пошли, – наконец решился Пашка и неуверенно поднялся со стула.

Он прошел к двери, снял с гвоздя пальто. В углу тихо стонал Костыль, которому Шнырь перевязывал ногу. Девок в доме уже не было.

– Ты чего хромаешь? – спросила женщина.

– Ментовская пуля зацепила. На засаду нарвался. Хату хотел проверить, где мой бывший дружок обитал. Чуть не нарвался на большие неприятности. Еле ушел.

– Какую хату? – спросила женщина и остановилась. Пашку пришлось хватать за рукав и рывком поворачивать к себе лицом. – Ну, быстро! Что за хата, какого дружка? Косорезова?

– Ну да.

Женщина стояла и молча смотрела на Синицына, потом, наконец, кивнула – пошли.

Выяснилось, что идти очень далеко, на самую окраину города. Пашка намеревался ночевать на блатхате, а утром его бы забрала машина. Любил Сигара жить с форсом. Машина была из Облпотребсоюза, шофером на ней работал приятель Синицына, который очень любил деньги и девок. И все это у него было благодаря дружбе с уголовником. А своему начальству он безбожно врал о разных семейных делах, из-за которых ему приходилось просить машину в разное время суток. Руководству было пока не до поездок, и поэтому шофера легко отпускали.

Женщина остановилась возле подвала разрушенного дома и кивнула Пашке:

– Спускайся!

Ее рука снова скользнула в карман пальто, Синицын решил не возражать. Судя по тому, что эта бывшая учительница натворила на хате, связываться с ней и возражать было опасно. Смертельно опасно. Если уж попался, выпутываться надо хитростью, а не грубой силой.

И Пашка послушно стал спускаться по разбитым кирпичам вниз. Пока светила луна, идти было можно, но когда они вошли под своды межэтажного перекрытия, стало совсем темно. Но тут неяркий свет фонарика скользнул по спине уголовника и уперся в камни под ногами. Теперь он увидел проход, в конце которого чернел брезент или что-то в этом роде. Наверное, так был завешен вход в подвал. И снова, повинуясь тихому голосу, он пошел вперед, чувствуя на своей спине недобрый взгляд, похожий на дуло пистолета.

Отодвинув брезент, они оказались в подвальном помещении. Еще один выход, также прикрытый брезентом, виднелся в дальнем углу подвала. Женщина снова держала в руке пистолет, и внутри у Пашки все сжалось. Что у нее на уме? Она же ненормальная! Но незнакомка чиркнула зажигалкой, и загорелся фитиль масляной горелки, стоявшей на камне посреди помещения.

Пашка осмотрелся. Кирпичные стены почернели и заплесневели от потоков воды, вдоль стен кое-где виднелись остатки водопроводных труб, весь пол был усыпан каменным крошевом и большими обломками кирпичной кладки.

Женщина села на старый деревянный ящик и показала пистолетом в угол.

– Вон там разбери камни. Увидишь под ними ведро. Неси его сюда. Быстрее!

Пашка Сигара стиснул зубы от злости, но показывать свой гонор было не к месту. Он поддернул рукава пальто, подтянул чистые манжеты своей рубашки и принялся осторожно перекладывать камни в указанном месте. Оказалось, что камней не так уж и много. Под ними он увидел обломок доски, прикрывавшей мятое ржавое ведро. В ведре лежала свернутая грязная тряпка. Покосившись на спутницу, Пашка взял ведро, но оно чуть не выпало из его рук. Ведро было не пустое, в нем находилась не только тряпка. «Неужели?» – мелькнуло в мозгу уголовника, но он взял себя в руки и поставил ведро перед женщиной. Та кивнула на другой ящик:

– Сядь, я хочу тебя кое о чем расспросить.

– Не совсем подходящее место для разговоров, – криво усмехнулся Пашка, но по каменному лицу собеседницы понял, что возражать или доказывать что-то бесполезно. С этим человеком возможен лишь один разговор – беспрекословное подчинение. От нее, наверное, можно сбежать, но нельзя ослушаться. Хотя сбежать – это всего лишь отсрочка приговора. Вон она как пацанов завалила там, на хате. Найдет потом и не помилует. Она не прокурор и не судья, она палач. Эта мысль как-то сразу утвердилась в голове вора. Теперь ему стало все понятно в поведении этой странной женщины.

Пашка послушно опустился на другой ящик, напротив.

Где-то в дыре под потолком посвистывал ветер, нудно капала вода за стеной, а здесь, в этом затхлом душном подвале, пропахшем мышами, вонял и потрескивал масляный светильник, отбрасывая на стены уродливые и зловещие тени.

Женщина положила ногу на ногу и, покачивая носком резинового ботинка, спросила холодно, как на допросе:

– Что за бойня была на острове, где милиция нашла тело Косорезова и еще одного человека?

– Я… – Пашка замялся, не хотелось ему говорить правду, ему вообще не хотелось отвечать на этот вопрос, который затягивался, как удавка вокруг его шеи. Но дуло пистолета смотрело жадно и многозначительно, и Пашка замямлил: – Я за ними поплыл. Я думал, они рыжье прятать поплыли. Фима меня кинуть решил, но я его выследил, допер, что он в Псков может отправиться. Он тутошний, все знает, учился здесь. Я за ними по пятам шел, лодку спрятал за мыском и шел. А они прятать ничего не стали, сразу какая-то между ними перепалка началась. А потом… – Пашка судорожно и хищно огляделся, – потом Косорезов вытащил пистолет. Этот второй в него выстрелил не глядя и побежал. Попал он в Фимку. Тот растянулся на камнях и вслед тому тоже выстрелил. И тоже попал. Второй мне не нужен был, мне Фимка был нужен, драгоценности нужны были, которые он у меня увел. Там моя доля была. Короче, я того второго и замочил! А потом подбежал к Косорезову, а он уже отходит. Так ничего мне и не сказал. Ну, я трогать ничего не стал. Ноги пришлось уносить. А теперь вот думаю, а чего они туда приплыли, на остров этот.

– На квартиру зачем пошел к Косорезову? Как узнал про нее?

– Как узнал… Следил, вот и узнал! Я его разок уже хотел зажать там, в подъезде, перышком пощекотать и в квартиру затащить, чтобы там по душам поговорить. Только он не через подъезд туда ходил, а другой дорогой. Раз я увидел и пошел за ним следом, а его уже нет. Там черный ход. Темно было, я покрутился и ушел. А по свету потом пришел, понял, что на второй этаж этим путем никто сто лет не ходил. Значит, на первом он живет, прячется, свет не включает, тайком ходит. Решил прошерстить его берлогу, может, там он мою долю прячет. Зашел тихо, а там мент! Ну и…

– Мент? Откуда ты знаешь, что мент? – прервала Пашкин рассказ женщина.

– Ну, не знаю, чуйка подсказала, – пожал плечами Синицын, покосившись на дуло пистолета. – Он не в «шкуре» был, обычно одет: пальтецо, кепарь. Он сразу меня услышал и давай махаться. Я по-тихому не смог, больно ловок, падла. Пришлось деру давать, а он мне вслед пульнул, вот ногу чуть зацепило. Ушел я, хорошо, что он один там был, а то бы мне крышка.

– Один был? Почему он был один? Что искал?

– Не могу знать, мадам, – усмехнулся уголовник, – мне не докладывались. Да только я точно говорю, что сыскарь это был. Хватка, реакция, как вел себя. Не, такой не из блатных.

– Значит, квартира под наблюдением. Повезло тебе, Сигара! Ну, спасибо, что предупредил. За это тебе подарок – смотри, что там в тряпке!

Пашка осторожно взялся за краешек. Он понимал, что бояться нечего, не змея же там и не граната, но странное волнение накатило так, что задрожали руки. И стоило ему приоткрыть край, как он все понял. Там лежали цацки, которые украл Косорезов. Он вытащил тряпку, положил сверток себе на колени, потом несмело поднял глаза на женщину. Она смотрела холодно, пистолет по-прежнему был в ее руке, смотрел на Синицына.

– Теперь твой должок мне, – проговорила она холодно. – Карта. Мне нужна карта, которую ты вытащил у мертвого Косорезова.

– Я? – начал было Пашка, но дуло пистолета дернулось в сторону его лица, и он поперхнулся.

– Тебе же сказано было, чтобы не валял ваньку, – усмехнулась женщина. – Ты, дурачок, так и не собрался еще раз до острова, потому что не понял, что там указано. Слишком много точек, да? Так вот, одна из точек означает, что там спрятаны драгоценности, вторая часть. Фима не хотел все в одном месте держать, боялся. Тебя боялся, Сигара. Мне нужна эта карта, а твои цацки мне не нужны. Заберешь, когда захочешь. И если ты эту карту даже перерисовал, то мне наплевать. Мне она нужна, и точка!

– Ладно, я понял, – согласился Синицын. – Только у меня условие. Можешь меня прямо сейчас тут кончить, но я не отступлюсь. Мое условие против твоего. Я отдам тебе карту, как договоримся, что сразу вместе поедем на остров. И там достану свои цацки. А потом расстанемся, и ни ты меня не знаешь, ни я тебя не видел.

– Хорошее условие, я согласна, – неожиданно ответила женщина. – Встречаемся с тобой…

Когда Пашка Синицын со свертком, который жег ему руки, добрался до укромного места, одной из своих нор, он буквально упал на матрац, расстеленный у стены. Тряпка воняла невероятно, но он боялся выпустить ее из рук. Сердце колотилось, готовое вот-вот вырваться из груди. Пашка облизывал сухие губы и все думал, что произошло чудо – он еще жив, не убила его эта ненормальная. «Почему она не убила меня, – думал Пашка, – зачем ей эта карта? Что там спрятано на этом острове? Что за точки отмечены на берегу и южнее него, и даже три точки на берегу выше острова?»

Внутри шевелился страх. И уже не из-за ощущения, что он живым вырвался из рук этой мегеры. Это был страх прикосновения к чему-то более ужасному. Но Пашка Сигара не был бы Пашкой Сигарой, если бы не шел поперек своего страха, чувствуя хорошую поживу. За сладкую жизнь, которую гарантировали деньги, Пашка готов был на многое, и жизнью рискнуть тоже. Что такое жизнь? Так, мгновенье! А успеть хочется многое и попробовать хочется все, чего не хватало с детства и к чему всегда стремилось Пашкино естество. Пока никто не знает, надо спешить. Знает Сеня Шнырь! Вот его я и возьму. Шнырь не из робкого десятка. Напугала она его? Да хрен там. Шнырь сам пришел, он всех бы продал, пригрози она смертью, отца и мать продал бы и лучших корешей!

«А я не такой, я не продал бы?» – спросил себя Пашка.

Именно в эту минуту Шелестов тоже не спал. Он курил в форточку и думал. Время идет, а сведений все равно мало. Сейчас можно пропустить самый важный момент – активацию зарядов, и тогда – катастрофа. Нужен какой-то ход. Никак не подобраться к немецкой агентуре, а ведь кто-то в городе есть, кто-то ждет связи, ждет недостающей информации. Так и есть, поэтому еще ничего и не случилось. А связь – вот она, по коридору и налево, сидит в камере под надежной охраной и услужливо хлопает глазами. Но только кто из них – Лыжин или Барсуков? Можно рассуждать до бесконечности и слушать выкладки физиономистов. Но только никто из них не даст стопроцентной гарантии успеха, если его поставить перед личной ответственностью. Так что надо принимать решение самому.

Сосновский и Коган так и не вернулись из лагеря для немецких пленных офицеров. Наверное, сегодня уже и не вернутся. Только мало что они привезут, новых данных будет ноль.

За спиной скрипнула кровать, раздался тихий голос Буторина:

– Думаешь, кого – Лыжина или Барсукова?

– У меня что, на затылке написано? – проворчал Шелестов.

– Это, Максим, написано в воздухе, буквально аура висит над столом. И призрачным светом выведено, как пером на бумаге на уроке чистописания: «Кого выпустить?»

Буторин откинул одеяло, поднялся и босиком прошлепал к окну. Он взял у Шелестова папиросу, прикурил и выпустил в форточку струйку дыма. Они помолчали, докуривая, затушили папиросы в банке из-под тушенки и вернулись к столу. Буторин зажег примус и поставил на него чайник.

Когда они, обхватив ладонями горячие бока кружек, пили крепкий чай, разговор возобновился. Каждый сформулировал свою точку зрения, и теперь им было что обсудить.

– Мы рискуем потерять контроль над агентом, – заговорил Шелестов. – И я даже не о том, что нам Москва такого нелепого хода не простит. Мы просто потеряем шанс переиграть немецкую агентуру. Они знают, когда и где будут взрывать, а мы до сих пор этого не знаем. Ты представляешь, какого уровня надо обеспечить прикрытие, чтобы выпущенный нами агент не исчез? А ведь выпускать надо обоих, потому что мы представления не имеем, кто из них агент. И сейчас мне очень хочется взять в руки каленое железо и ради всех детей и матерей моей Родины поговорить с обоими откровенно.

– Ну-ну, Максим, давай без аллегорий, – усмехнулся Буторин. – Ты же знаешь, что если перестараться, выбьешь любые показания, даже самые фантастические. А вообще-то мы с тобой, конечно, до ручки дошли. На полном серьезе обсуждаем пытки.

– Да перестань, Витя! – отмахнулся Шелестов. – Ты же понимаешь, что я это сгоряча, от нервов.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Буторин. – Так которого выпускаем?

– А я тебе отвечу, – вдруг улыбнулся Шелестов. – И Лыжин, и Барсуков так хорошо сыграли свои роли, что я готов предоставить им право выбора. Если один из них агент, засланный предатель, диверсант, а второй – человек, который рвался на Родину, чтобы искупить вину кровью и заслужить прощение, то кто воспользуется случаем и сбежит? А? Вот тебе и решение! Надо устроить такой спектакль, такую ситуацию придумать, чтобы возникла возможность сбежать у обоих. Но я уверяю тебя, сбежит только один! Вот и все гадание на кофейной гуще.

– Ты гений, – спокойно ответил Буторин. – Я тебе всегда это говорил. Дашь мне автограф на память, я буду показывать его детям и внукам…

Договорить Буторин не успел. За окном вдруг раздался рокот автомобильного мотора, окна лизнул свет автомобильных фар. Оперативники выглянули на улицу. Внизу хлопнула входная дверь – это вернулись, наконец, Сосновский и Коган.

Они вошли в комнату, встретились взглядом с Шелестовым и отрицательно покачали головами. А через двадцать минут все четверо уже обсуждали план операции. Возражавших не было. Были те, кто не успел вовремя предложить, но о таком варианте думала уже вся группа.

– Подождите, – перебил всех Коган и замахал руками, – правдоподобной бомбежки мы с вами устроить не сможем. Давайте будем реалистами!

– Нападение на конвой тоже отпадает, – пожал плечами Сосновский.

– Предлагаю нестандартный вариант, – сказал Шелестов. – Но нам в любом случае будут нужны оперативники в гражданской одежде. Это мы поручим майору Капитонову. Без его ребят из СМЕРШа нам никак не обойтись.

Операция началась на следующий день, ближе к вечеру, в преддверии сумерек. В первой половине дня Лыжина и Барсукова Коган вызывал на допрос. Он долго, нудно и с большой подозрительностью снова проверял и перепроверял показания обоих перебежчиков. И даже проговорился, что на следующий день обоих отправят в тыл для продолжения следствия, где они предстанут перед военным трибуналом.

А ближе к вечеру в здании случился «пожар». Буторин лично руководил аварией. Солдаты комендантской роты, вымазанные сажей, бегали с ведрами воды, куда-то ее плескали, горело и тут и там, правда, в больших тазах и ведрах, что могло и правда привести к возгоранию в здании, но все обошлось.

Воняло мокрой горелой древесиной, дымом. За дверью кашляли конвойные. А потом начальник караула, ругаясь, что московских оперативников нет и ему придется самому решать, приказал перевести Лыжина и Барсукова в другое помещение, в одну комнату до ночи, пока подготовят помещение с решетками.

Лыжин сразу принялся ходить по комнате, изучая стены, полы и окна. Барсуков, сидя на табурете, смотрел на приятеля с недоумением. Наконец, когда тот подвинул к стене стол и залез на него с ногами, ощупывая потолок, Барсуков не выдержал:

– Ты что, Сергей? Тараканов гоняешь или мух ловишь?

– Мух ловлю, – повторил его слова Лыжин, пробуя приподнять потолочные доски, которые были плохо подогнаны и едва прибиты. – Я-то мух ловлю, а вот ты, Паша, кажется, не ловишь мух совсем. Ты что, не понял? Нас завтра увезут отсюда в тыл! А там совсем другие условия содержания, там с нами никто разговаривать не будет. Прочитают бумажки, которые здешние опера понапишут, и вынесут приговор. Простой и точный – измена Родине! И плевать им будет в трибунале, что мы сами перебежали на эту сторону, что хотим искупить вину. Шлепнут нас по законам военного времени, как изменников!

– Не дури, не повторяй прошлой ошибки, – Барсуков поднялся на ноги и подошел к столу. – Сережа, ты сделаешь только хуже, никто уже во второй раз тебе не поверит!

– А нам с тобой и в первый раз никто не поверил. Ты что, не понял? Тот носатый, чернявый, что нас сегодня опять на допрос вызывал, он тебе что говорил? Обещал манну небесную или изводил своей подозрительностью?

– А чего ты от них хочешь? – взбеленился Барсуков. – Они с июня 41-го честно воюют, в плен не сдаются, немцев гонят уже по Европе. Не дури, Сережа. Пусть срок, черт с ним, пусть даже расстрел, но больше врагу не служить, против своих не воевать!

– Они тебе свои? – вдруг странно спросил Лыжин. – Ну, может, ты и прав. Слушай, я что-то погорячился. Принеси стул, я не могу слезть. Бегун из меня никакой пока.

– Ну то-то же, – кивнул Барсуков и повернулся, чтобы взять стул.

И тут же короткий и сильный удар ребром ладони в основание черепа опрокинул его в темноту. Голова сразу поплыла, и пол исчез под ногами…

Утром Шелестов вошел в кабинет майора Ермолаева, когда оперативник убирал в сейф какие-то папки. Тот оглянулся и, запирая сейф, сказал:

– Чаю не предлагаю. Времени нет. Вместо чая есть у меня для вас коктейль горячительный.

– Давайте без иносказаний, Демьян Александрович, – предложил Шелестов. Загадками после бессонной ночи говорить не хотелось.

– Ну, если без иносказаний, – пряча ключи в карман пиджака, ответил оперативник, – тогда есть у меня для вас новость. Пашку Сигару похитили. Подробностей не знаю. Какая-то баба. Мне позвонила одна деваха, которая до сих пор на свободе только потому, что дает мне весточки из притонов. Через полчаса она будет на конспиративной квартире и расскажет все, что знает. Едем?

Определить возраст этой красотки Шелестов сразу не смог. Всклокоченные волосы, сожженные перекисью, отечное лицо, припухшие веки, серая кожа лица – все это сильно старило ее некогда привлекательную наружность. Ей могло быть и двадцать, и тридцать. Она кашляла, то и дело прикладывалась к стакану с водой, который ей подал Ермолаев.

– Прибьют они меня когда-нибудь за это, – хриплым прокуренным голосом заявила информаторша и снова припала к стакану. – Они нутром чуют, кто ссучился, кто с ментами водится.

– Вера, дело серьезное, – напомнил оперативник. – Вот я даже привел товарища, который приехал из Москвы. Он из НКВД.

– Эх, вот так ни х… – Девушка снова прокашлялась и попросила: – Закурить дадите?

– На, кури, – Ермолаев поморщился и достал из портсигара папиросу. – Ты мне верить должна, Вера. Видишь, как смешно: и имя у тебя Вера, и верить я тебя прошу.

– Обхохочешься, – констатировала девица, прикуривая от спички. Затянувшись и выдохнув струю дыма, она обмякла, расслабленно откинулась на спинку стула.

– Все будет хорошо, Вера, – снова заговорил майор. – Жизнь в городе будет налаживаться, я тебе помогу с работой. Будешь жить как все и ничего не бояться. А если захочешь уехать отсюда, вообще порвать с этим городом и своим ремеслом, я – первый твой помощник.

– Правда поможете? – деваха вдруг серьезно посмотрела на майора. – Демьян Александрович, я ведь если не уеду отсюда, то тут и подохну. Ладно, слушайте, что было. Короче, вчера на Мясницкую заявилась одна баба. Сколько лет ей, сказать не могу, – пьяная я была. Но баба со стажем и не из блатных. Не слышала я от нее блатной музыки. Но и не из ваших. Мы потом узнали… Она с Сенькой Шнырем пришла, вроде как она его заставила ее провести. Костыль, ну вы его знаете, он спьяну на нее рыпнулся, так она ему ногу прострелила. Потом они какую-то тему с Сигарой перетерли и ушли вместе. Она ему угрожала, под пушкой держала, пока они базарили на кухне. Страшная баба! Мы потом уже, когда оттуда сдернули, увидели на улице Монгола и Рыжего. Она их обоих замочила. Страсть! Монгол прямо со своей финкой в горле и кровища. Меня до сих пор трясет…

– Какого она роста? – спросил Шелестов. – Как одета?

– Роста? – Вера повернулась к незнакомцу в военной форме и непонимающе захлопала глазами. – Почти как Пашка. А Пашка выше меня. А одета была не с барахолки. Пальто магазинное, ботики такие, что закачаешься. У меня таких отродясь не было. Новенькие, блестят.

– А говорила она как? – снова стал допытываться Шелестов. – Ты сказала, что она ваши блатные словечки не употребляла. Но по ее говору ты не поняла, местная она или приезжая. Может, с иностранным акцентом говорила или с южным?

– Да че я помню, что ли! Пьяная я была. А потом, когда Монгола с Рыжим увидела, у меня вообще память отбило.

Ермолаев вздохнул и пошел заваривать чай. Они поили Веру крепким сладким чаем, хотя она все время канючила налить ей немного водки. Шаг за шагом они попытались восстановить события этой ночи, пытались заставить свидетельницу вспомнить все детали вечера.

Тут было важно все: от внешности этой женщины до реакции блатных. Уголовники, как правило, хорошие физиономисты, они считывают человека в два счета. А незнакомку испугались. И дело тут было не в том, что она пришла с пистолетом. Пашка Сигара никого не боялся, он в Ленинграде во время блокады жировал и собирал драгоценности. Причем не всегда одним только путем обмена на продукты. Не стеснялся и грабежей с убийствами. Такого непросто запугать.

Шелестов сожалел, что не удалось получить точного описания внешности этой женщины. Увы, подробности не всем дано запомнить, тем более пьяной перепуганной девице. Но интуиция и совпадение некоторых факторов ему подсказывали, что эта женщина – агент абвера, та самая, которая ждала данные о закладках и которая должна была организовать подрыв радиозапалов. Значит, Косорезов не успел ей ничего передать, и она теперь от Синицына знает, что квартира Косорезова под наблюдением, и туда больше не сунется. Да и незачем ей туда соваться. А вот Лыжин сунется. И записка, которую нашли оперативники, когда в первый раз вошли в квартиру, может пригодиться.

Глава 9

В Управлении контрразведки СМЕРШ 67-й армии выделили в помощь группе Шелестова двенадцать оперативников и четыре легковые автомашины. Крепкие умелые ребята сразу оценили ситуацию и предложили свой план, несколько раз испытанный в работе с немецкой агентурой и диверсантами.

Сейчас Лыжина по городу вели шесть оперативников, постоянно меняясь, чтобы не примелькаться. Кто-то шел следом, кто-то параллельным курсом по соседним улицам и выходил на пересечение путей. Одна машина все время шла позади, не приближаясь, с включенной на передачу радиостанцией. Еще две машины перемещались в районе маршрута объекта с рациями, включенными на прием. При малейшей угрозе срыва операции, сразу же, если объекту удастся уйти от наблюдения или возникнет такая угроза, две резервные группы блокируют район и будут брать Лыжина. В их задачу входило также задержание всех людей, с которыми Лыжин войдет в контакт по мере продвижения по городу.

Шелестов вернулся в комендатуру и сразу же прошел в камеру к Барсукову. Понурый перебежчик сидел на кровати, сложив руки на коленях. Над правым глазом у него красовалась приличных размеров шишка. Подняв голову на шум открывающейся двери, он тяжело поднялся на ноги и снова опустил глаза. Шелестов некоторое время смотрел на Барсукова, потом велел садиться и сам уселся на табурет возле небольшого стола.

– Значит, Лыжин сбежал, а вы с ним не побежали? – спросил подполковник.

– Я пытался его отговорить, – тихо отозвался Барсуков. – Не знаю, зачем он это сделал.

– Он что же, не объяснил вам, зачем хочет сбежать?

– Объяснил. Сдается мне, он просто испугался. Пока мы сидели здесь, пока вы нас допрашивали, было на что надеяться. А потом, когда мы узнали, что нас переводят дальше и нами будут заниматься другие люди и готовить материалы к военному трибуналу, он испугался. Сказал, что не хочет, чтобы его расстреляли.

– Он вас звал с собой?

Барсуков кивнул и глубоко вздохнул. Шелестов смотрел на этого немногословного человека, который мог бы в другое время и в другом месте своими пропорциями, басовитым голосом, широкими плечами, сильными руками показаться сильным, уверенным в себе и надежным. Но вот он сидел здесь и понуро молчал, не зная, что сказать и как объяснить случившееся. И это уже не спектакль.

Наверняка, когда Барсуков попал в плен, он так же не знал, как быть и что делать. И его понесло по накатанной для других слабых людей дорожке к сотрудничеству с немцами, потом в разведшколу. Внутри все сопротивлялось, но для того, чтобы принять меры и изменить что-то в своей жизни, нужна не физическая сила, а сила духа. А вот ее у этого человека недоставало. «Все его используют, – подумал Шелестов, – и так с ним всю жизнь. И мы вот его в своих целях использовали. Но у нас было оправдание, мы не знали, кто из них раскаявшийся предатель, а кто настоящий враг».

– Почему вы с ним не побежали? – спросил Шелестов. – Он ведь вас звал с собой?

– Куда бежать? – вдруг довольно громко спросил Барсуков и поднял глаза, полные отчаяния и боли. – От вас? От вас, может, и получилось бы. А вот от себя! От себя ведь не сбежишь. А жить-то как дальше после этого? Единственный стоящий поступок я совершил, когда перешел линию фронта к вам. А теперь что же, все насмарку? Нет, гражданин начальник, мне бежать нельзя. А если и бежать, то на первой же березе и повеситься, потому что не будет мне прощения, это уж точно. Да и так не будет…

– Ладно, что сделано, то сделано, – недовольно проворчал Шелестов. – И прошлое можно исправить, если правильно жить, если постараться. Что говорил Лыжин, когда собирался бежать, когда тебя уговаривал? Вспоминай, Павел Трофимович, подробно все вспоминай. Куда бежать, зачем бежать, кто там ждет, обещал ли кто помощь. Ну?

– А он знал, что я не побегу с ним, – вдруг ответил Барсуков и открыто посмотрел в глаза подполковнику. Так посмотрел, как будто важное открытие сделал.

– Почему ты так решил? – удивился Шелестов.

– Когда на что-то уговаривают, то посулы всякие делают, заманивают. А он ведь ничего не обещал, так, молол, чтобы время прошло, пока искал, через какой лаз выбраться под потолком. Пугал больше – судом да расстрелом. А чтобы сманить чем-то – ни звука. Как будто и вовсе не хотел сманивать. Это он меня тут по шее треснул, потому что под рукой ничего другого не было. А там, если бы побежал с ним, он бы меня убил и бросил. Так я теперь это понимаю. Я теперь много чего понял.

– Например?

– Телок я, телок и есть. Иду, куда ведут!

– Ну, это понятно. А еще что? – терпеливо спросил Шелестов.

– Откуда он мог знать, что я хочу бежать через линию фронта? Не мог. Я же никому ни словечка. О таком нельзя болтать. Не сразу я понял, а вот он узнал. Значит, следили за мной, поняли и его мне в друзья навязали так, что я и не догадался. И провел он меня таким путем, что нас никто не встретил, без сучка, без задоринки, через передовую. Как по протоптанной дорожке.

– Еще? – торопил Шелестов.

– В деревне той брошенной он сразу к ней пошел, хотя ближе такая же была. И дом, в котором меня перевязывала баба, нежилой был. Паутину сняла, полы подмела, вот и все, а сам дом нежилой. Я же деревенский, я знаю, как в доме, когда там живут. Ни пол не мыт, ни стол, ни лавки не скоблены.

– Твоя самая большая помощь, Барсуков, будет тогда, когда ты опознаешь эту женщину.

* * *

А Лыжин тем временем не спешил. То, что у него были и другие адреса в городе, стало понятно сразу. На заброшенной и наполовину сгоревшей ферме он зашел в коровник без крыши, какой-то доской сгреб в сторону старую потемневшую солому и поднял деревянный щит. Оперативники, наблюдавшие за ним в бинокль, насторожились. Возможно, это просто место, где Лыжин хотел несколько дней отсидеться. Может, там есть запас еды и воды. Может, даже подземный ход, ведущий куда-то.

Сосновский, находившийся вместе с наблюдателями, велел ждать. Нет времени у немцев на такие ожидания. И никто не стал бы копать ходы. Земля здесь не подходящая для таких работ: камни, выходы скальной породы. И он оказался прав. Лыжин достал из ямы гражданскую одежду, тут же переоделся, сбросив свое солдатское обмундирование в яму. Теперь он выглядел вполне по-городскому: ботинки, брюки с манжетами внизу, серый свитер под горло, вельветовая куртка и кепка, каких в городе сотни.

– Ну, теперь запоминайте его хорошенько, – сказал Сосновский, не опуская бинокля. – На первом же рынке вы его потеряете.

– А это что? – удивленно воскликнул оперативник, сидевший рядом с Сосновским и тоже наблюдавший в бинокль.

Лыжин вытащил из ямы солдатский вещмешок. Внешне он казался пузатым, будто набитый тряпьем. Присев на корточки, Лыжин развязал тесемки, растянул горловину и стал что-то ощупывать внутри. И тут до Сосновского дошло:

– Ребята, это рация!

– А что вы так волнуетесь, – ответил второй оперативник. – Пульт для передачи радиосигнала все равно у вас.

– А если у него еще один есть? – резко повернул голову Сосновский. – Давайте не расслабляться! Усиленное внимание! Если уйдет с рацией, из вида не выпускать ни на секунду.

Последнее, что достал из ямы Лыжин, был пистолет. Оттянув затвор, он проверил патронник и сунул оружие сзади под ремень брюк. Вернув щит на место, он снова забросал его старой соломой, аккуратно поднял вещмешок, повесил на плечо и поспешил в город.

Шелестов встретил Сосновского возле машины, тот коротко доложил, что Лыжин обзавелся оружием, рацией и переоделся.

– Что будем делать, Максим?

– Хороший вопрос, – недовольно пробормотал Шелестов. – На записку он отреагировал, в парк на набережную ходил и торчал там два часа. Значит, агент поняла, что квартира под наблюдением. Она сама получила от Лыжина этот адрес еще в Малой Калиновке. Она теперь наверняка понимает, что Лыжин под нашим наблюдением.

– Я тоже так думаю, – согласился Сосновский. – Она его списала и на контакт больше не пойдет. Она будет искать другой способ взорвать закладки, а Лыжина надо брать и потрошить. Выжимать из него все, что он знает. И об этой операции, и о разведшколе.

– Согласен. Пусть Коган с Буториным берут Лыжина на квартире, когда он вернется, а я займусь Пашкой Синицыным и агентом.

Получив приказ, Буторин и Коган без промедления отправились на квартиру, в которой недавно тайком жил Косорезов. Прошлую ночь Лыжин ночевал здесь, оставив в квартире рацию. Самый простой способ взять диверсанта – устроить засаду в квартире. Зайти в квартиру теперь можно только через черный ход. В прошлый раз оперативники сделали так, чтобы парадную дверь нельзя было открыть ни снаружи, ни изнутри. Это позволяло блокировать врага в помещении, оставить ему один-единственный путь к отходу.

По сообщению наблюдателей, Лыжин сделал точно такой же крюк по городу, как вчера и позавчера. По одному и тому же маршруту. «Проверялся» он редко, видимо, был уверен, что слежки за ним нет и быть не может. В камере они брились с Барсуковым каждый день, а сейчас у Лыжина на лице красовалась четырехдневная щетина, что сильно меняло его внешность вместе с гражданской одеждой и кепкой на голове. Наверняка он чувствовал себя уверенно и в относительной безопасности. Конечно, его нервировало, что немецкий агент не входил с ним в контакт. И третий раз он проходил один и тот же маршрут не случайно. Наверняка у них предусмотрены какие-то метки, специальные знаки, говорящие о провале и, наоборот, о готовности к встрече. Видимо, меток не было, это лишний раз подтверждало мысль Шелестова: Лыжина списали, считая его под наблюдением НКВД.

Буторин и Коган, подсвечивая себе фонариком, прошли через короткий захламленный пыльный коридорчик к двери квартиры со стороны черного хода. Коган вставил ключ и осторожно повернул его в замочной скважине. Щелчок, второй. Оперативник потянул дверь на себя и шагнул внутрь. Квартира находилась под круглосуточным наблюдением, никто к двери за это время не подходил, и опасаться, что внутри будет посторонний, не стоило. Буторин сделал шаг и вдруг замер на месте, остановившись в дверном проеме.

– Боря, черт, мы с тобой вляпались! – проворчал он.

Коган остановился, не понимая, о чем говорит напарник, посмотрел на свои ботинки, ища, во что они могли вляпаться и затащить это в квартиру. Буторин присел на корточки, не закрывая двери, и показал пальцем. В дверном проеме лежали две новые чистые спички, которых тут в прошлый раз не было. Одна лежала со стороны квартиры, другая снаружи. Они явно упали только что при открывании двери. Это были, вне всяких сомнений, маячки, оставленные Лыжиным. Его готовили в разведшколе, и он хорошо знал о таких мерах предосторожности. Так можно легко установить, проникал кто-то без тебя в жилище или нет.

Борис присел рядом и почесал дверным ключом в затылке. Оба оперативника задумались. Брать Лыжина на улице опасно. Там открытое пространство, он может схватиться за оружие и наделать много шума. Во-первых, могут пострадать невинные люди, во-вторых, за Лыжиным может наблюдать кто-то из немецких агентов, помощников той самой женщины. Демонстрировать, что Лыжина взяли, не стоит. Все должно быть тихо и незаметно. Какой выход?

– Значит, делаем так, Боря, – наконец заговорил Буторин. – Ты остаешься в квартире и готовишься брать Лыжина в тот момент, когда он откроет дверь. В ту секунду, когда он еще не успеет посмотреть вниз и заметить спички.

– Могу не успеть, если у него хорошая реакция, – покачал головой Коган. – Пространство здесь очень маленькое, не развернуться. Он может захлопнуть дверь перед моим носом.

– Вот именно, – согласился Буторин. – Поэтому я буду ждать его снаружи, и когда он подойдет к двери и откроет замок, я брошусь к нему из коридора. Он окажется между нами. А там точно не развернуться. Ему и внутрь нельзя, и наружу я его не выпущу.

– И стрелять нельзя, – напомнил Коган.

Чтобы спрятаться недалеко от входа в дом, Буторину пришлось порядком поломать голову. Здесь не было практически ничего такого, за чем он мог бы укрыться, встав в полный рост. И это несмотря на то, что возле входа все было порядком захламлено. Тут и сложенный штабель кирпичей, которые кто-то привез или натаскал, сломанная мебель, куча песка, которая расползлась от непогоды. «Хоть бы какой-нибудь деревянный щит, лист железа или шифера», – думал Буторин, оглядываясь по сторонам. От переулка до квартиры он добежать не успеет, а идти следом за Лыжиным открыто нельзя. Тот обязательно заметит.

Но один выход все же нашелся. Оперативник вздохнул и стал укладываться за штабелем кирпича. Если прижаться, то с высоты роста взрослого человека, проходящего мимо, его будет не видно.

Ждать пришлось не долго – всего минут тридцать. В щель между кирпичами и старой полопавшейся дверью, которая лежала сверху, Буторин увидел Лыжина: тот входил во двор, огибая низкий чахлый кустарник. Оперативник к тому времени уже начал немного замерзать, но близость схватки добавила адреналина, тело как будто наполнилось энергией. Даже дрожь, появившаяся от лежания на холодной земле, стала проходить. Сейчас нельзя даже пошевелиться, нужно, чтобы враг прошел мимо, вошел в коридор, а потом придется бежать. И стараться делать это тихо, потому что от начала коридора до двери квартиры Лыжину идти три секунды. Еще секунда, максимум две на отпирание двери. И появиться нужно в тот момент, когда дверь будет отперта.

Буторин только сейчас ощутил, как трудно будет поймать этот момент, даже не момент, а именно миг. Но только так Лыжин окажется в западне и не сможет оказать сопротивление. Проклятые маячки, проклятые спички! Как бы все было просто, если бы Лыжин их не установил. Хорошо же их стали готовить в абвере.

Лыжин вошел в коридор. Как только его спина скрылась за дверным косяком, Буторин вскочил на ноги и быстро пересек открытое пространство. Мозг уверенно и методично отсчитывал секунды. Две до начала коридора, одна для того, чтобы свернуть в коридор, потом еще одна добежать до Лыжина, когда он второй раз повернет в замочной скважине ключ.

Буторин не ошибся, он все рассчитал правильно, с точностью до мгновения. Он появился как вихрь, как раз в тот момент, когда Лыжин открыл дверь и посмотрел себе под ноги. То, что в квартире засада, диверсант осознал почти мгновенно, но времени отреагировать у него уже не оставалось. Наверное, Лыжин запаниковал, почувствовав себя в ловушке. Он потерял пару секунд на то, чтобы выхватить из-за ремня пистолет, теперь ему надо было любой ценой прорываться на улицу или в квартиру.

Коган что есть силы ударил в дверь, и та со страшной силой отшвырнула Лыжина к грязной стене. Рука с пистолетом была уже на уровне груди, но налетевший как вихрь Буторин нанес локтем удар в лицо, сразу же перехватил вооруженную руку диверсанта, чуть вывернул кисть, потом сильным рывком дернул ее вниз, заворачивая тело противника вокруг себя. Что-то хрустнуло, и Лыжин с криком полетел на пол в результате простого броска через бедро. Он ударился о какую-то тумбочку, с грохотом на пол полетело ведро, большой дырявый таз, посыпались сломанные табуретки.

Выстрелить Лыжин не успел. Пистолет вывернули из его пальцев, локоть уперся в горло лежавшего на нем человека. Второй, вывалившийся из квартиры, прижал к полу его ноги. Попытки перевернуться, стряхнуть с себя сильные тела ни к чему не привели. Лыжин усиленно вспоминал приемы рукопашного боя, которым его учили в разведшколе. Вскоре его руки оказались стянутыми за спиной бечевкой.

Открытая дверь не пропускала света, потому что в квартире было темно. Но и того освещения, которое шло с улицы через короткий коридор, хватило, чтобы диверсант узнал этих людей. Один из них – тот, что допрашивал их с Барсуковым. И второй там был, с седыми волосами ежиком.

Когда его молча затолкали в квартиру и положили на пол вниз лицом, Лыжин смог наконец отдышаться. Мысли метались лихорадочно и бестолково. Его взяли именно здесь, значит, про квартиру уже знали. А ведь там сейчас рация. Да и объяснить, что он тут делает, обычной случайностью не удастся. А ведь это провал, как он не понял сразу? И то, что агент не выходила на связь ни по одному из каналов, тоже говорило о провале. «Дурак, дурак, сто раз дурак, – ругал себя Лыжин. – Надо было не сидеть, а обрабатывать Барсукова, убеждать. Хотя нет, он упрямый, за два часа его все равно не переделать. Надо было искать здесь помощников, но мне с самого начала говорили, что времени очень мало, что операцию надо закончить за несколько дней, что все готово, надо только нажать кнопку. А оно вон как повернулось. Значит, надо выкручиваться, врать, валить все на других…»

Лыжин вспомнил допросы и мрачные черные глаза этого следователя, который столько времени вытягивал из них с Барсуковым жилы. «С этим бесполезно юлить и ваньку валять. Матерый следак. Остается одно – чистосердечное признание, вымаливать жизнь, сдавать всех, пытаться отвести от себя любые обвинения. Ничего не знаю, толком ничего не понял, сбежал… почему я сбежал, врезав Барсукову по шее? Точно, придумал. Так и поступлю. Жизнь спасал, запаниковал, вот и сбежал!»

Шелестов и Сосновский приехали через пятнадцать минут. Окна оставили плотно закрытыми светомаскировкой, но свет в квартире включили. Теперь можно особенно не таиться, лишь придерживаясь простых мер предосторожности. Шелестов считал, что женщина-агент и близко теперь не подойдет к этой засвеченной квартире. Она давно уже обходит за километр этот квартал. Сейчас надо максимум выжать из Лыжина, а охота за ней уже идет. Зря она с уголовниками связалась, не знала, как умеет работать уголовный розыск.

Лыжина подняли и посадили на стул посередине комнаты. Все московские оперативники сейчас здесь. Только их старший был в форме с погонами подполковника, остальные в гражданской одежде. Лыжин обвел их взглядом:

– Вы руки мне развяжите, больно очень, затекли. Я же все объясню, а то вы меня невесть в чем обвинять сейчас будете.

– Ну, наглец, – нехорошо усмехнулся человек с седым ежиком волос, потирая ободранный кулак.

Уверенный, что ему удастся выкрутиться, Лыжин начал рассказывать, как испугался расстрела, как запаниковал. Ему стало страшно потому, что Барсуков предлагал ночью убить охранника и бежать с оружием. Он обещал, что, если Лыжин не согласится, он ночью его задушит и все равно сбежит. И чем больше Лыжин врал, тем больше ему казалось, что его доводы походят на правду. Кому верить? Ему или Барсукову? Слово одного против слова другого. Никто ничего не докажет, ведь оба бежали через линию фронта.

Оперативники слушали молча, разглядывая, как вертится предатель, словно уж на сковородке.

– Хватит! – оборвал предателя Коган. – Хватит юлить, Лыжин! Думаешь, перехитрил нас. Только ты не знаешь того, что пожар и возможность побега мы тебе сами подсунули, потому что знали наверняка, что ты враг, предатель, пособник фашистов. И следили за тобой каждую секунду твоего пребывания на свободе. Видели, как ты переодевался в старом коровнике, как достал из тайника вот эту одежду, что на тебе.

Шелестов бросил под ноги Лыжину скомканную гимнастерку, в которой он бежал из комендатуры. Рядом поставил вещмешок, развязал тесемки и раскрыл горловину так, чтобы была видна радиостанция. Потом достал из кармана листок бумаги.

– Это текст той самой записки, которую ты нашел здесь, на полу, – сказал Максим. – Мы ее специально оставили для тебя. И ты ходил на встречу, ты три дня искал метки в условных местах, но ничего не нашел, потому что тебя списали, потому что немецкий агент, та самая женщина, которая оказывала помощь Барсукову в Малой Калиновке, бросила тебя. Она знала, что эта явка провалена. А ты не знал. Ты взял из того же тайника рацию, оружие и пришел сюда. Ты враг, Лыжин, ты предатель! И это доказано! И спасти свою гнусную шкуру ты можешь, только если станешь сотрудничать и помогать нам очистить этот город от немецкой агентуры и предотвратить заражение. Ты не понял, в какую авантюру ты ввязался, ты даже не представляешь, что это не просто уголовное преступление. Это преступление против человечества. Это попытка немцев развязать бактериологическую войну, а ты им помогал. Тебя судить надо по международным законам!

– Я не знал, – замотал головой побледневший Лыжин, а потом перешел на истерический крик: – Я ничего не знал про заражение! Я думал, это просто диверсия, просто надо взорвать что-то вроде плотины или бензохранилища! Я не виноват, меня заставили! Вы не представляете, как меня пытали, как издевались там, в плену!

Лыжин замолчал, глядя с надеждой на оперативников, он дышал так тяжело, как будто пробежал марш-бросок. Но люди перед ним сидели и молчали. Тишина в комнате была почти осязаемой, нарушалась она лишь жалким скрипом старого стула, на котором ерзал предатель. Лампа на столе отбрасывала резкий свет на его лицо. Оно было бледным, как мел, дрожали губы, дрожало все тело.

Шелестов спокойно вглядывался в глаза этого человека, полные страха и отчаяния. Казалось, он не слышал, пропустил мимо ушей мольбы диверсанта, наблюдая, как тот медленно теряет самообладание. Каждое слово, каждая запятая в показаниях изменника были важны, но он пока лишь врал, еще не давая нужных сведений. Но это пока.

Годы службы научили каждого из членов группы читать между строк, искать правду под покрывалом лжи, выуживать суть из потока бессвязных слов и вздохов. Они знали цену каждому слову, произнесенному прижатым к стенке предателем, струсившим врагом. Для этих мерзавцев правда и ложь становились орудием выживания. И разделить их еще предстояло, хотя многое и так было понятно и практически известно.

Но что творилось за ширмой этого спокойного лица, в душе разведчика, не выдававшего ни капли своих переживаний? Шелестов сейчас против воли думал о молодости, об идеалах, которыми горела его душа, когда он впервые надел форму, о той железной уверенности в правоте своего дела. В расплывчатом круге света из воспоминаний вставали лица боевых товарищей, для которых измена была немыслима. Их доверие, честь и суровая, но справедливая дружба – вот что скрепляет его решимость выявить правду.

Был и другой пласт воспоминаний – месяцы заключения, когда терялась вера в правосудие и справедливость, годы войны, вера в то, что она все равно завершится долгожданной победой. Как много горечи и радости перемешано в этих годах, как много жертв… Конечно, иногда исповедь предателя на мгновение вызывала искру сочувствия – возможно, в иных обстоятельствах другой бы сдался и поверил, но для Шелестова измена оставалась изменой, не подлежавшей оправданию. Он понимал, что сейчас ему поручено не просто оценить вину этого человека, сейчас на нем была ответственность за предотвращение ужасной беды. Он видел, как истории жизни и смерти переплетаются перед ним: предатель пытался выторговать свою жизнь, свое будущее ценой доверия и лжи. А ведь скоро придется говорить и правду. Какие мысли двигали Лыжиным, какое отчаяние или жадность? Что сделало его тем, кем он стал?

Очередной неумелый поворот в рассказе диверсанта вернул Шелестова в реальность. Чувствовался страх, но страх – это не правда. Истина могла быть в показаниях, от которых зависело не только будущее самого изменника.

Тусклый свет пыльной лампы падал на обветшалый деревянный стол, отбрасывая длинные тени на стены квартиры с потемневшей побелкой. Шелестов посмотрел на своих товарищей. Все трое сидели с холодным, почти каменным выражением лица и смотрели на предателя. В воздухе витала напряженность, как будто каждый вдох был взвешен на невидимых весах. Казалось, время остановилось, замерев в бесконечной тишине, которую нарушал только стук падающих капель воды в раковину на кухне.

О чем они думали в этот момент, глядя на человека перед собой, того, кто когда-то носил солдатскую форму, кто стоял на защите Родины, а теперь оказался пленником собственных ошибок и слабостей. Пожалуй, каждый знал, что за этими глазами скрывается целый мир – страх, раскаяние, жалость к себе. Предатель боролся за свое будущее, в его словах звучала отчаянная надежда на прощение и понимание, на зыбкую возможность, которая позволит сохранить жизнь.

Нет, несмотря на внешнюю строгость, Шелестов не был безразличен. Он ведь тоже когда-то попадал в плен переживаний, когда на чаше весов были дружба и честь. И хоть верность долгу была превыше всего, каждый допрос был для него мерилом внутреннего мужества и стойкости. Он понимал, что предательство – это не всегда выбор, иногда это роковая случайность, вызванная страхом или заблуждением. Мир не делился на черное и белое для контрразведчика, для советского офицера. Прежде чем вынести свой внутренний приговор, он должен был провести тонкую грань между состраданием и справедливостью. И каждый раз в подобной ситуации Шелестов пытался понять мотивы, скрытые за словами такого вот предателя: было ли это действием отчаяния, пустой надеждой или реальной угрозой, подрывающей устои страны. В каждом слове человека, предавшего свой народ, свою Родину, он все равно искал крупицы правды, фальшь вычислял с точностью опытного сапера при разминировании.

Каждое оправдание, произнесенное на этом допросе, как ни парадоксально, уводило Шелестова все глубже в раздумья о собственной жизни, о том, что довелось пережить ему и его товарищам. Он задумался о тех, кто впитал в себя смелость и самоотверженность в тех же лагерях и на полях битв, не отступая ни на шаг перед лицом долга.

Шелестов хорошо знал, что решение, принятое в такие вот минуты, станет его личной битвой, битвой против самого себя, в которой он должен одержать верх, оставив место не бессмысленной жестокости, но справедливости и честности.

– А теперь начинай говорить правду, Лыжин, – сказал Шелестов спокойно. – Просто оцени ситуацию: правдивые показания, признание и снисхождение суда, жизнь, пусть в лагере, но – жизнь. А потом свобода, может, через много лет, но с чистой совестью. Давай, Лыжин, начинай с самого начала.

Плечи опустились, человек, который только что с невероятной энергией оправдывался, обвиняя всех вокруг, заговорил тихо и обреченно. Лыжин стал давать показания. По его словам, немцы знали, что Барсуков хочет перейти линию фронта, и не мешали ему, внедрив к нему Лыжина. Легкое ранение ему нанес снайпер, чтобы создать видимость правдоподобности, а заодно дать повод зайти в заброшенную деревушку в прифронтовой полосе.

Женщина, приютившая их в деревне и оказавшая помощь раненому Барсукову, назвалась Зинаидой, она была агентом абвера. Предыдущий агент погиб в Пскове. Места закладок и способ активации никто, кроме погибшего агента и ленинградского инженера-предателя, не знал. Об этом знали только в школе абвера, они и направили Лыжина с этими сведениями к новому агенту. Она получила от Лыжина адрес псковского инженера, который помогал изготавливать радиозапалы к закладкам, и указания, где спрятана рация для активации запалов по радио. Она вместе с Лыжиным должна была активировать закладки и произвести выброс в озера возбудителя дизентерии.

– Ну, понятно, – сказал Буторин, когда Лыжин замолчал. – Немцы хорошо знали, что системы водоочистки еще не действуют, а водой пользовался и сам Псков, и армейские части, и местное население на побережье. В трудное время на лов рыбы стали выходить многие жители прибрежных районов. Масштабы эпидемии могли быть ужасающими.

– Михаил, скажи, чтобы машину загнали во двор, а этому на голову надели какой-нибудь мешок, чтобы лица никто не увидел. Будем с ним работать в комендатуре, а сейчас есть дела поважнее.

Лыжина увезли. Забрали и радиостанцию, вызвали специалиста, чтобы ее обследовать. Квартиру заперли, ее опечатал участковый. Здесь, пожалуй, делать больше нечего.

Вернувшись в комендатуру, оперативники застали там майора Ермолаева.

– Есть новости? – с порога спросил Шелестов. – Пошли, в комнате поговорим.

Ермолаев выглядел озабоченным. Усевшись за круглый стол посередине комнаты, он сцепил руки в замок и заговорил:

– Ну, в общих словах, назревает проблема, товарищи. Я получил сведения о том, что Пашка Сигара договорился с Сеней Шнырем. Оба уголовники, битые жизнью, умеют просчитывать ситуацию на несколько шагов вперед. Оба знают, как легко попасть в зависимость от пахана и как тяжело от этой зависимости избавиться.

– Но мы так понимаем, что речь идет не о пахане? – осведомился Буторин. – Максим Андреевич нам рассказал, что одна наша общая знакомая хочет получить у Синицына карту и вернуть ему награбленное в Ленинграде золото.

– Так и есть. Только уголовники вашей даме не верят, боятся ее вполне обоснованно, хотят и золотишко получить, и с ней покончить, и с картами никакими не связываться. Я склонен этому верить. Уголовный мир неоднороден. Есть там и беспредельщики, которые за золото и возможность сытой безбедной жизни не только Родину, но и мать родную предадут, хотя в их уголовной субкультуре мать – понятие святое. В основной своей массе уголовный мир не ввязывается в дела государства и не хочет, чтобы государство ввязывалось в их дела. Измена Родине в их среде не особо приветствуется. Типа государство – это наша дойная корова, мы ее доим, а предатель покушается на эту возможность. Приблизительное, конечно, суждение.

– Суждение суждением, но у нас появился шанс! – обрадовался Коган.

– Да, заманчиво, – согласился Шелестов. – Надо попробовать через Шныря и Сигару выйти на нашу Зинаиду.

– Вы и имя ее уже знаете? – с уважением заметил майор.

– Работаем потихоньку, – хмыкнул Буторин, поглаживая ободранный в схватке с Лыжиным кулак.

– Я постараюсь выяснить место и время их встречи, но…

– Что? – насторожился Шелестов.

– Помните ту девицу, Веру, которая рассказала о побоище на воровской малине? Она пропала, и я никак ничего не могу о ней узнать. Боюсь, что блатные заподозрили ее и убрали…

А Пашка Сигара и Шнырь на самом деле решили пойти ва-банк и избавиться от страшной Зинаиды. Пашка и правда не надеялся на ее честность. Для него драгоценности были только приманкой. Зинаиде нужна была карта и не нужны были свидетели. Судя по тому, с какой легкостью она расправляется с неугодными, для нее это проще простого. Вопрос в том, как провернуть это дельце. Привлекать еще кого-то из блатных не хотелось – слишком быстро разнесет сарафанное радио эту историю. А кто стоит за Зинаидой, неизвестно. Она сама по себе очень опасный человек. Какими же могут быть ее покровители! И уж вряд ли она действует здесь, в Пскове, одна. Она так лихо вошла в дом, не боясь никого, что невольно закрадывались мысли, что на улице ее поджидали помощники или покровители. Может быть, порежь ее уголовники на хате, весь блатной мир в Пскове кровью бы умылся. Нет уж, делать надо все втихаря.

Пашка сначала не хотел брать оружие, думая положиться только на Шныря. За хороший куш Шнырь не подведет, да и за корешей своих, Монгола и Рыжего, поквитаться захочет. У Шныря будет по нагану в каждой руке. Уж из четырнадцати-то пуль хоть одна да в эту падлу попадет.

Но сам Синицын в последний момент передумал и взял две финки. С ними он на дело ходил еще в Ленинграде. Хитрые ножички, их толковый мастер изготовил в лагере на Соловках. Ножны для финок крепились одна на предплечье в рукаве, другая на голени в штанине. Если одну можно было в любой момент из рукава выдернуть и в дело пустить, то вторая, говорят, уже спасала жизнь человеку, когда ему, связанному, удалось с помощью ножичка в штанине перерезать путы, а потом и горло своему охраннику. Ровные финочки, фартовые. Очень хотелось Пашке, но в последний момент он решил не привлекать своего приятеля, шофера из Облпотребсоюза. Ножками придется, так надежнее.

Записка упала в окно, когда Пашка собирался на встречу. Он успел заметить пацаненка в рваном пальтишке с большой полосатой заплатой на спине. Пашка обежал квартал и поймал посыльного у булочной.

– А ну, шкет, тихо у меня! Кто записку передал? Говори, я тебе пятьсот рублей дам. – Пашка вытащил из кармана купюру и показал мальчишке. – Кило полукопченой «Краковской» купишь в коммерческом магазине или полкило сахара.

– Тетка велела передать, – пробубнил себе под нос малец, явно опасаясь, что этот дядька отнимет у него денежку, которую он уже получил в благодарность.

Описал пацан Зинаиду не так, но очень непохоже, хотя это ничего не значило. Она могла не сама просить записку отнести, а через кого-то. Пугало то, что она точно знала, где в настоящий момент находился Пашка Синицын. «Все правильно, – возвращаясь в дом, думал Пашка, – мочить ее надо. От нее, похоже, не скроешься».

В записке печатными буквами карандашом было написано:

Рынок через час возле рыбы

Время совпадало по их договоренности в прошлый раз, а вот место Зинка изменила. Но делать было нечего. Еще опаснее было совсем не приходить. Решать все надо сегодня, сейчас. В продуктовом магазине «выбросили» маргарин, в самом магазине и снаружи него образовалась довольно приличная толпа покупателей. В основном баб и стариков.

Шнырь тоже был здесь, толкался среди людей, вытягивая шею, пытался заглянуть за прилавок. Пашка подошел к нему сзади и шепнул:

– Она место изменила, сука.

– Куда идем? – оживился Сенька и сплюнул на пол.

– На рынок. Она назначила встречу возле рыбных рядов.

– Какая там сейчас рыба, не ловит же никто! – проворчал Шнырь.

– Значит, народу поменьше будет. Я пошел, а ты дуй вокруг, осмотрись там. Уходишь через склад, я его хорошо знаю, был там корешок у меня недавно. В разделочном там никого не бывает. Дверь за собой на засов, а сам в окно, понял?

Уголовники двинулись к рынку разными путями. Пашка был угрюм и зол. Не любил он, когда кто-то другой планирует его дела, когда не от него все зависит. Но деваться было некуда. Одна надежда, что удастся кончить эту стерву и спокойно жить дальше. С таким количеством цацек можно жить.

А вот Сеня Шнырь, наоборот, был не в приподнятом настроении. Появилась возможность поквитаться за друзей, и это радовало. Шнырь вообще любил насилие, любил, когда его боятся. А уж разобраться с бабой, которая его так подставила и дружков его положила, – это вообще наслаждение. Он держал руки в карманах плотной суконной куртки, грея рукояти двух пистолетов. Потренировался дома, как будет взводить в кармане на ощупь курки, как будет выхватывать оружие и стрелять с двух рук. Именно с двух, так надежнее. Побольше пуль сразу выпустить, чтобы шансов у этой курвы не оставалось.

Пашка появился у рыбных рядов, когда Шнырь уже был там. Он стоял, прислонившись к столбу навеса, и, надвинув кепку с твердым козырьком на самые глаза, зыркал по сторонам. Как Пашка и предполагал, народу тут было мало. Зинки он пока нигде не видел. «Наверное, присматривается со стороны, чувствует опасность, – подумал Синицын. – Подойдет неожиданно».

Но случилась неожиданность совсем другого рода. Пока Пашка разглядывал женский пол – от девок до старух, подозревая, что Зинка может и в старуху нарядиться, Шныря отвлек мужик с большой рыбной тачкой, который задел его и едва не наехал колесом на ногу. Шнырь сорвался на мужика и даже сгоряча вытащил одну руку из кармана.

И тут Пашка увидел Зинаиду. Сегодня она выглядела странно: седые пряди выбивались из-под платка, вытертый полушубок и кожаные, военного покроя сапожки. И главное – в руке портфель, с которым обычно ходят бухгалтеры и училки. Узнает ее Шнырь или нет? Она сейчас к нему ближе. Пашка нервно оскалился и двинулся навстречу женщине, но та смотрела только на Шныря.

«Неужели поняла?»

У Синицына сжалось сердце оттого, что вот сейчас все сорвется и станет еще хуже. А мужик, полаявшись со Шнырем, покатил свою тачку дальше, и только после этого Сенька снова глянул по сторонам и увидел Зинку.

Но было поздно. Женщина выхватила из портфеля пистолет и трижды выстрелила в Шныря. Пашка тут же бросился под прилавок, но под ноги ему что-то попалось, и он растянулся во весь рост на земле, с втоптанным в нее навозом, семечной шелухой и соломой. А когда Пашку схватили сильные руки и прижали к земле, когда по его карманам пробежались ловкие пальцы, он понял, что это была самая простая подножка. Он повернул голову и увидел лежащего навзничь Шныря и его окровавленные пальцы, которыми он шевелил, делая непонятные знаки, – это была уже агония.

Неподалеку взревел мотор. Когда оперативники наконец поняли, что женщина исчезла через дыру в заборе, в котором отодвигалась одна доска, ни машины, ни самой Зинаиды уже не было. Шелестов и Ермолаев бросились к Шнырю, опустились перед ним на корточки. Уголовник посмотрел на них мутным взглядом и прошептал, еле двигая губами:

– Учительша.

– Готов, – прокомментировал Ермолаев. – Что он сказал? Он узнал ее?

Пашку Синицына привезли в Управление милиции, обыскали, описали содержимое карманов, вытащили из ботинок шнурки, из брюк ремень. И только потом, шаркающего ногами и стыдливо придерживающего сваливающиеся брюки, его отвели в кабинет Ермолаева на втором этаже. Следом помощник дежурного принес обычный кухонный поднос, на котором лежали изъятые у задержанного вещи. В том числе и топографическая карта западных берегов Псковского озера с пометками.

– Закуришь? – спросил Буторин, доставая из кармана папиросы. – Извини, сигар нет.

Синицын выглядел странно. И сидел он как-то нахохлившись, и по сторонам не смотрел, будто весь ушел в себя. Пашка явно был в прострации. Даже на едкое замечание Буторина никак не отреагировал. А ведь Пашка Сигара был остер на язык, и смутить его было сложно. По крайней мере, в уголовном мире. А тут такая перемена!

Но Шелестов догадался, что произошло.

– Ты понимаешь, Павел, что мы тебя только что от смерти спасли? Дружка твоего вот не успели, а ты на волосок был. Понимаешь это?

– Сука, она сразу собиралась кончить меня. Я как чувствовал!

– Вижу, что чувствовал, – согласился Шелестов. – И на встречу по обмену шел с приятелем, вооруженным до зубов. Да только Зина оказалась быстрее. Давай-ка, Павел, рассказывай по порядку, как она на тебя вышла, о чем вы с ней договорились и почему она решила тебя убить, а не выполнять обещания.

Сигара начал рассказывать с того самого вечера, когда Зина ввалилась к ним на хату, ведя на мушке Шныря. А перед этим убила на улице Монгола и Рыжего. Рассказал, как в подвале она передала ему часть драгоценностей, с которыми из Ленинграда удрал инженер Косорезов, обманув подельника. И как они договорились, что карту, которую Сигара вытащил из-за пазухи умершего на его глазах Косорезова, она обещала отдать за остальные драгоценности.

Пока Пашка рассказывал, Шелестов попросил Буторина привезти сюда Веронику Матвеевну, тайком показать ей Пашку Синицына и проверить ее реакцию. А заодно проверить, во что она одета в настоящий момент.

– Ты что, ее подозреваешь? – удивился Буторин. – Только со слов Шныря перед смертью?

– Витя, мы должны проверить и убедиться. Такие вещи у себя в тылу нельзя оставлять. Мы здесь для нее короткий бланк объяснений подготовим и пропуск. Ты ее заведешь и, не обращая на нас внимания, дашь подписать бланк и отдашь в руки пропуск. Все, дальше по их реакции будет понятно.

Допрос шел уже около двух часов. Пашка говорил охотно, видать, дыхание смерти, коснувшееся его совсем недавно, сделало его сговорчивым. Да и понимал Пашка, что предъявить ему по закону мало что могут. Доказать сотрудничество с фашистским диверсантом не смогут. Руку хотел положить на краденые драгоценности – ну есть такой грех. А на острове он фактически убил преступников. Косорезов был в розыске, Танцор – вражеский агент, фашист, хотя и русский.

Дверь приоткрыл Буторин, извинился и тихо провел Веронику Матвеевну к дальнему столу прямо мимо Пашки Сигары. Там женщина присела на стул, они пошептались, Буторин придвинул ей листок бумаги. Женщина прочитала, что-то ответила и подписала объяснения. Отдав ей в руки пропуск, Буторин так же тихо вывел ее из кабинета.

Реакция Синицына была нулевая. Учитывая, какой он пережил страх перед Зинаидой, он никак не отреагировал на эту женщину. Проверку можно было считать законченной. Что имел в виду Шнырь, умирая, осталось загадкой. Наверное, все же он не воспринял всерьез женщину, одетую как обычная учительница. И расплатой за ошибку стала пуля.

– Ну, как там Вероника Матвеевна? – спросил Шелестов, когда Пашку увели в камеру.

– Домой просится. Зима на носу, надо готовиться. Я ей сказал, что очень скоро мы отвезем их с Любой в деревню.

– Не знаю, – вздохнул Шелестов. – По идее, она косвенно опознала эту Зинаиду. Через это опознание мы на квартиру Косорезова вышли. Наверное, можно и отвезти. Если возьмем, все равно на суд ее будут вызывать. А как Люба?

– Они ходят работать каждый день в столовую. Там для беженцев и неимущих бесплатную еду раздают и вещи. Они там помогают, раздают горячее питание. Мне показалось, что Люба ожила даже, с нормальными людьми видится, с теми, кто тоже прошел через горе.

– Вы там с Борисом соберите им чего-нибудь. Может, купить из теплой одежды что или из инструмента: пилу там, топор дрова колоть. А я пока ориентировку в Управлении подпишу на Зинаиду. Завтра тогда с Сосновским и саперами поедем на берег и начнем изымать заряды. Полковник Вяземский приготовил несколько бригад с противоэпидемиологической экипировкой. Подстрахуют нас, если что, не дай бог, случится. Оцепление уже сегодня там начали ставить вдоль берега.

Шелестов только улыбнулся, когда наутро Буторин рассказал, как ему удалось на тушенку и доплату деньгами купить для Вероники Матвеевны и Любы на зиму два полушубка и две пары валенок. Ну и так, кое-что из белья. Это уж они сами выбирали. Продуктов на первое время хватит, а в администрации района пообещали поставить учительницу и стажерку Любовь Родионову на довольствие в районо, а по весне заняться восстановлением школы. Пока же, в зиму, обещали какой-нибудь из брошенных домов приспособить для занятий.

– Жизнь налаживается, – развел руками Буторин. – Ну, мы поехали, как вернемся, сразу к вам на берег.

Взволнованные женщины сидели на заднем сиденье, заваленные подарками и обновками, если так можно было назвать поношенные полушубки, теплые кофты и валенки. Коган сел за руль, а Буторин, повернувшись на переднем сиденье к пассажиркам, рассказывал, как после тяжелых лет оживает не только Москва, но и вся страна. Скоро оживут и Псков, и Малая Калиновка. А после победы он пригласил Веронику Матвеевну и Любу в Москву, смотреть салют. Он уверял, что салютов будет больше всего именно после победы.

И вдруг лицо девушки изменилось. Она только что со счастливыми глазами смотрела в окно, прощаясь с гостеприимным Псковом, и вдруг на нее как будто опустилась маска, изменившая Любу до неузнаваемости, изуродовавшая страхом, ненавистью и дикой болью. Буторин замолчал на полуслове, потом резко развернулся на сиденье, чтобы посмотреть на улицу.

– Она, – прохрипела Люба, царапая ногтями автомобильное стекло. – Убийца! Из лагеря…

Буторин сразу выделил среди прохожих ту, на кого указывала Люба. То, что она увидела что-то ужасное, не вызывало сомнений. Коган сразу все понял и плавно остановил машину возле тротуара.

Женщина в небольшой шапочке и драповом пальтишке удалялась вдоль улицы.

– Вон та? – спросил он, показывая на женщину. – В пальто и черных ботах?

– Да, она расстреливала пленных в лагере, из пулемета! Она из власовцев, она вся в крови! Я ее лица никогда не забуду!

– Тихо, тихо, Люба! – стал успокаивать девушку Буторин. – Мы все поняли.

То, что они с Коганом были одеты в военную форму, немного осложняло дело, но это было не особенно важно. Велев Борису проехать вперед, обогнать женщину и ждать, Буторин вышел из машины и перешел на другую сторону, не спуская глаз с подозрительной женщины. На углу та оглянулась по сторонам и свернула за угол. Коган на машине свернул следом. Возле магазина стоял милиционер, отчитывающий продавца за захламленность на тротуаре. Буторин показал ему свое удостоверение и, не упуская из вида женщину, быстро объяснил ситуацию.

– Это предательница из карателей и власовцев. Запомните ее приметы и позвоните из магазина в отдел. Пусть присылают оперативников в гражданской одежде. Ее нужно взять тихо и без стрельбы. И только живой.

Больше всего Буторина беспокоило то, что женщина может войти в какое-нибудь здание, и тогда взять ее будет сложно. Он принял решение действовать самостоятельно, без помощи, если она опоздает. Но хуже всего было то, что Буторин слишком отстал от женщины, разговаривая с милиционером. Бежать нельзя, этим он ее спугнет. Но тут у тротуара остановился мотоцикл с коляской. Буторин подошел к мужчине, сидевшему за рулем. Через минуту он уже ехал на заднем сиденье мотоцикла, догоняя объект. А если она обернется? Успеет или не успеет она достать оружие? Придется стрелять, понял Буторин и вытянул из кобуры свой ТТ. Стрелять, но только по конечностям. Как же все плохо, глупо и без подготовки!

Коган увидел в зеркало приближение Буторина и открыл дверь, готовясь выскочить на мостовую. Женщина все же обернулась на треск мотоциклетного двигателя. Реакция у нее была хорошая, она сразу все поняла и сунула руку в карман. Соскочив на скорости с мотоцикла, Буторин по инерции пробежал несколько шагов и сбил женщину с ног всем телом. Он не успел перехватить ее руку с пистолетом – грохнул выстрел. Они покатились в обнимку по щебенке и разбитому асфальту. Фуражка слетела с головы, Буторин больно ударился ребрами о камень, да так, что перехватило дыхание. «Или она меня ранить успела?» Но тут появилось лицо Когана.

Люди по привычке разбегались в разные стороны. Только водитель мотоцикла вернулся с готовностью помочь работникам органов. Коган вырвал из руки женщины пистолет, положил ее лицом на землю и связал ей руки за спиной бечевкой, которую ему дал мотоциклист. Буторин поднялся, держась за бок, и оглянулся в поисках фуражки. И тут из-за машины вышла Люба. Платок сполз на спину, седые волосы были растрепаны. Люба шла, вытянув руку с растопыренными пальцами, и смотрела на женщину с такой ненавистью, какую трудно было даже придумать.

– Убийца! – хрипло закричала Люба на всю улицу и потеряла сознание, падая на руки Веронике Матвеевне.

Лыжин и Барсуков опознали в Зинаиде ту женщину, которая оказывала им помощь в Малой Калиновке. Лыжин признал, что она агент абвера, это она передала ему адрес квартиры Косорезова.

Заряды удалось отсоединить от контейнеров без особого труда. Под надежной охраной закладки вывезли в лабораторию.

Полковник Вяземский мыл руки под струей воды. Поливала ему молодая медсестра, строгая и молчаливая.

– По некоторым признакам, включая показания этой вашей дамы, – говорил он, – это дизентерийная палочка.

– Обычная дизентерия? – удивился Сосновский, пытавшийся улыбнуться медсестре, но та упорно на него не смотрела. – Это же детская болезнь. Неужели она может принести большой вред?

– Молодой человек, вы, помнится, Пушкина цитировали, – вытирая руки, ответил Вяземский. – А знаете ли вы, чем мы обязаны изумительной красоты поэтическому циклу «Болдинская осень»? Дизентерии, молодой человек. Эпидемии дизентерии, из-за которой на дорогах установили санитарные кордоны. И Пушкин несколько месяцев не мог выбраться из своего имения в Болдино в Санкт-Петербург. Смертность от этой заразы может быть очень высокой. Интоксикация, обезвоживание, истощение, сердечная недостаточность, внутренние кровоизлияния. Не хочу продолжать рядом с упоминанием имени великого писателя.

Оперативники остановились на тротуаре, пропуская колонну пленных немцев. Рядом выгружались из грузовиков несколько десятков рабочих с рюкзаками. Еще одна группа для восстановления завода. Даже за эти несколько дней появилось ощущение, что город изменился. Псков, освобожденный от фашистов, кажется, задышал по-новому. Увы, многие улицы города все еще носят на себе печать недавнего ужаса, и в воздухе висит странная смесь облегчения и боли. Ветер гонит по мостовой густую пыль, когда колонна немецких пленных проходит по улице под суровыми взглядами жителей.

Шелестов наблюдал за рабочими. А ведь не так все было, когда по Москве провели тысячи пленных, захваченных в результате операции «Багратион». Прошло немного времени, а взгляды уже не те. Они стоят, глядя на пленных в грязной форме, и перемигиваются между собой. Некоторое время царит молчание, в конце концов самые нетерпеливые начинают обсуждать.

– Вот они, а какие спесивые были в начале, – качает головой грузный слесарь с ленинградского завода. – Думали, мир у их ног будет, а теперь глянь – пыль дорожная!

Люди кивают, соглашаясь с этим. Но глубоко внутри каждый понимает, что возрождение – это не только восстание из руин, но и осознание того, что за починкой железа и кирпича кроется труд, требующий сил и терпения. Простые люди продолжают наблюдать за движением колонны, и каждый размышляет о том, что мир после войны вовсе не вернется к прежним, привычным нормам. Победа – это не конец пути, а начало новой борьбы – борьбы за жизнь, за моральное восстановление, за будущее поколение. И пока эти пленные идут своим длинным и унизительным путем, советские рабочие знают: их личный путь – это путь мирного созидания, будет не менее долгим и трудным.

Шелестову казалось, что люди так и думают. Он хотел уже повернуться и уйти, но тут послышалась команда, немцев остановили, велели построиться у стены разрушенного дома. Конвойные с винтовками, с примкнутыми штыками и автоматами отошли в сторону.

Кажется, измученные переходом и своей трагедией пленные не поняли, что происходит. Кто-то решил, что их сейчас публично прямо здесь расстреляют. Молодой щуплый солдат в рваных ботинках стал испуганно озираться и приставать с вопросом к своим товарищам. Но те молчали. И вдруг молодой рабочий, подняв с земли ошметок грязи, швырнул его в немцев. Комок грязи попал немцу в лицо, и тот не выдержал – горько заплакал, опустив голову.

– Лешка! – окликнул рабочего пожилой мужчина в спецовке. – Ты что творишь! Ты же не фашист, ты же русский человек. Чего лежачего бить? Думаешь, они все по злобе к нам пришли? Они же, одурманенные своим фюрером, думали, весь мир им принадлежит. А вот теперь глаза раскрываются. Дураки, но ведь люди же. И рабочие среди них есть, такие же, как мы с тобой.

– Да что там говорить, – вздохнул второй рабочий. – Теперь им наши города восстанавливать. А потом и свой мир заново строить. Без гитлеров, без нацистов всяких. А ведь забудется все это. Не немцы же виноваты, а те, кто им головы забил. Пройдет… Мир будет.

«Будет, – подумал Шелестов, уходя дальше по улице. – Все будет. Надо только войну закончить…»

Сноски

1

Я не понимаю (нем.).

(обратно)

2

Батов П. И. В походах и боях. Военные мемуары. Воениздат, 1966.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9