О милосердии (fb2)

- О милосердии (пер. Мориц Браш,Б. Ерогин,Валерий Семенович Дуров,Надежда Харлампиевна Керасиди,Михаил Михайлович Позднев, ...) 2502K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Луций Анней Сенека

Луций Анней Сенека
О милосердии

Сенека-моралист

Значение литературы Древнего Рима не приходится доказывать: без этой основы европейская культура имела бы иное наполнение; не опосредованное Римом влияние Греции началось в эпоху барокко, когда западноевропейские литературы уже сформировались, создали мир собственных идей и форм. Между тем сам Рим немыслим вне греческого влияния. Зависимость римских писателей от греческих — такое же общее место литературной истории, как и зависимость новоевропейской литературы от Рима. Рим — проводник, русло. Источник же всех идей, жанров, образов следует находить в Греции. Это чувствовали и сами римляне. Квинтилиан, классик педагогической литературы, в десятой книге «Воспитания оратора» определяет своим ученикам круг чтения: ведущее положение во всех жанрах занимают греческие писатели, римляне всегда вторичны, хотя многие поднимаются до уровня греков, и только сатира «целиком наша». Пусть так, другие культурные народы древнего Средиземноморья, хотя перенимали у греков различные формы искусства, не создали литературы по образцу греческой, исчезнув поэтому без заметного вклада в сокровищницу гуманизма. Без Рима античность немыслима, как нет реки без русла: историки культуры не единожды отмечали этот факт. Однако на большом отдалении заметно и другое. Внимание к греческим источникам, восхищение ими подчас мешает признать, что римская литература в эстетическом измерении не уступает, а часто и превосходит греков. Ее поступательное движение определяется тем, какую Грецию завоевывает Рим. После подчинения городов Италии и Сицилии эта литература возникла, дав в конце III века до н. э. первого национального гения — Плавта. Следующий этап — завоевание в ходе македонских войн той Эллады, центром которой оставались Афины. Балканская Греция в культурном плане превосходила западную; римляне получили новые возможности заимствования, и новый этап развития римской литературы приблизил ее к уровню греческой. Луцилий, литератор скромного по сравнению с Плавтом дарования, создал незнакомый грекам жанр сатиры, его продолжателями будут считать себя Гораций, Персий и Ювенал. Последним витком был захват восточных центров эллинизма, передовых в культурном отношении Родоса, Пергама, наконец — Александрии. Латинский язык наряду с греческим приобретает статус международного, и римская литература опережает современную ей греческую. Цицерон, оставаясь почти всю жизнь в большой политике, участвуя в управлении сверхдержавой, кроме десятков композиционно и стилистически совершенных речей, создал целую библиотеку образцовых произведений теоретического содержания. Из сотен его писем немалая часть имеет вне-историческое значение. Творческой личности такого масштаба не знала никакая другая культура. Начиная со времени принципата Риму больше нечего и не у кого заимствовать. Римская литература достигает апогея; время первых Цезарей в ряде жанров дает гениев, возвышающихся над всем, что было создано в этих жанрах до и после них. Овидий, Петроний, Квинтилиан, Марциал, Тацит — не просто имена: их произведения, так же как гомеровский эпос, оды Пиндара, пьесы афинских драматургов, — это миры, в бесконечности которых человечество обретает надежду на успехи гуманизма в будущем.

В этом времени творит Сенека. Дольше Цицерона он управлял Римом. Его литературная деятельность при этом разнообразнее. Речи не сохранились; по отзывам ясно, что в качестве судебного оратора он первенствовал среди современников. Основной корпус дошедших в средневековых рукописях сочинений составляет проза этического содержания: поучения, беседы, протрептики, утешения, большая часть которых объединена рукописной традицией в так называемые «Диалоги»¹. Главный труд — назидательные «Письма к Луцилию» (124 письма, делятся на 20 книг), переведенные на все новоевропейские языки. Кроме того, Сенека создал своеобразный трагедийный театр. К идейному содержанию, образам и композиции его пьес относятся по-разному, но все критики признают очевидное: великая драматургия XVI-XVII веков, театр Шекспира и французского классицизма, опирается на Сенеку, а не на его греческие образцы. Пьесы Сенеки, наряду с творениями Эсхила, Софокла и Еврипида, остаются единственными сохраненными Средневековьем в полном виде античными трагедиями². Его поэтический талант доказывают и эпиграммы: вряд ли все стихотворения этого составленного гуманистами XVI века сборника написаны Сенекой³, но несомненно подлинные являют собой украшение жанра. Он выделился и как оригинальный сатирик, сочинив «Апоколокинтосис»⁴ и став наряду с Барроном предшественником Лукиана и Рабле. Названный памфлет сближают с лучшим из написанного в необычном жанре «Менипповой сатиры», который предполагает в формальном плане смесь прозы со стихами, в содержательном — фантасмагорию, а в идейном — отрицание общепринятых норм. Мало того, он — автор подробных и ценных для истории науки «Исследований о природе». Объем созданного Сенекой в прозе заставил некоторых исследователей предполагать, что ему, как ранее Цицерону, помогали секретари. Что таковые имелись, доказывает рассказ Тацита о его последних часах⁵. Но как бы техничен и опытен в устной речи ни был оратор, качество отделки предполагает работу, которую никакие литературные «негры» не способны выполнить настолько блестяще. Что бы ни говорили о Сенеке, как бы ни относились ученые критики к содержанию или форме его философских писаний, нельзя отрицать главное: политик такого уровня, столь многогранно и ярко проявивший себя в литературе, есть явление исключительное, вершина из вершин человеческого гения. Позднеантичный скульптор, сопоставивший Сенеку и Сократа, ничуть не ошибся.

Как любой гений, Сенека неоднозначен; портрет писателя на фоне эпохи никому еще не удался вполне⁶. Причина даже не столько в громадном временно́м отдалении, непохожести мира, в котором жил и творил он, на наш мир. Его собственные произведения, а также внешние источники содержат достаточно биографических сведений; из.этой мозаики вполне возможно сложить близкий к реальности образ. О деталях спорить не перестанут, но современное антиковедение умеет воссоздавать целое из куда более скудных фрагментов. Историческое легко различимо сквозь кривое зеркало рецепции, поскольку и сама античная, средневековая и последующая многообразная рецепция творчества Сенеки подробно изучена. Оценке мало мешает разнородность наследия. Напротив, при всем многообразии общее хорошо заметно. Его стиль в любых жанрах узнаваем и так своеобразен, что автор то и дело невольно клиширует себя. Стиль — это не только характер, но весь человек⁷. Речь отвечает мысли, и Сенека — монолитный мыслитель. Главным образом его занимает нравственное содержание человеческого бытия. Этот интерес — свойствен ли он выходцу из консервативной римской семьи или ученику стоиков — проявляется в каждом его произведении, не исключая и натурфилософские книги, в которых рассеяны рассуждения о пользе научных занятий, о божественном и человеческом. Этический пафос присутствует даже в памфлете на посмертное обожествление Клавдия. Сатира подразумевает критику нравов, но у Сенеки, кроме полуиронических размышлений о божестве, очень выдающих автора, присутствует и носитель положительных взглядов. В качестве резонера он выводит Августа, дав правителю, которого всегда вспоминает как идеал, высказать нешуточные обвинения в адрес умершего. Здесь философ напоминает царям и наследникам царей: «Не знать, что ты убил, еще отвратительнее, чем убивать». История нужна Сенеке лишь в качестве сокровищницы поучительных примеров. Его трагедии пропитаны моральным содержанием, в этих пьесах и композиция, и образы, и поэзия служат одной цели: продемонстрировать, как удобно стоическая этика применяется к отжившим, казалось бы, трагедийным образам и сюжетам. Геракл, Фиест, Медея — уже не фигуры драмы, а те же говорящие примеры, не образы, но образцы.

Возможно ли, заполнив тома наставлениями в разных литературных формах, остаться — для умеющих его прочесть — более чем занимательным писателем? Секрет не только в стиле и красочном литературном оформлении, любви к отступлениям, таким, например, как яркий пейзаж, описание городской жизни, исторический или природоведческий экскурс. Читателя поражает необычность этических установок автора, поддержанных оригинальной, тонко формулируемой аргументацией. Зря думают, будто Сенека больше внушает, меньше аргументируя, что пересыпанная примерами риторика у него преобладает над доказательствами. Часто именно доказательства определяют занимательность этого чтения. Однако нравоучительная литература, хотя бывает разной, опорным содержанием имеет школьную дидактику. Сенека учит не сокрушаться при утратах, не гневаться на ближних и вообще не гневаться, охотно помогать, но в оказании милостей не переходить черту, поддерживая злых и неблагодарных, не заниматься бесконечным стяжательством, но посвящать жизнь высшим ценностям, оставаться спокойным, терпя невзгоды, не увлекаться внешними благами, не доверять мимолетным успехам, сосредоточиться на духовном совершенствовании, тренировать ум научными изысканиями, постоянно помнить о вечном... Философ может безопасно рассуждать об отвлеченных вещах, однако не каждый имеет смелость занять по отношению к читающему миру гордую позу учителя нравов. Ведь первое, что спросят ученики, — насколько сам наставник соответствует своим наставлениям.

Здесь именно и кроется своеобразная трудность, противоречие, мешающее адекватно оценить Сенеку-моралиста. Допустим, он учит безразлично относиться к благам обеспеченной жизни. Но сам был чуть ли не первым богачом Рима. Учит бескорыстию. Но отдавал деньги в рост. Не гневаться. Но злился на противников и давал волю своей злобе. Не помогать недостойным. Но оказывал помощь матереубийце Нерону. Держаться дальше от вершин, «сама высота которых поражает громом»⁸. Но в течение нескольких лет оставался первым министром императора, предоставившего ему управление страной. Пишет, что прекрасно обработанная речь «не пристала философу»⁹. Но излагает свои мысли тщательно ограненным слогом. Учит, наконец, умирать без сожалений. Но в роковой момент пытался сохранить себе жизнь и ушел только по принуждению¹⁰. А ведь он настаивал, что нужно не просто знать, но действовать согласно тому, что́ знаешь. Как тогда понимать все его поучения? Как догму, оторванную от жизненного содержания? Как чистую риторику, размышления на заданные учителями темы? Или наоборот, как попытку совместить философскую проповедь с жизненной программой? Что такое его моралистические писания? Самооправдание? Самовнушение? Род душевного отдыха, освобождение внутреннего человека, не способного реализоваться иначе как на бумаге? Во всех случаях ценность поучений оказывается если не уничтоженной, а то ослабленной.

Проблему невозможно игнорировать. Может быть, антагонизма жизни и творчества на самом деле нет: данные историков допускают более дружественную Сенеке интерпретацию? Основаны ли упреки на исторических фактах? То же сомнение касается его этической системы. Настолько ли ригористичны рекомендации философа, что с ними невозможно сблизить его биографию? Без вживания не возникает гениальной литературы. Очевидно, пересечения должны найтись. Двигатель всех биографических и философских сюжетов сидит в деталях: в теории, как и на практике, общие мнения возникают из правдоподобного истолкования частностей. Не стесняясь детально говорить об известном, мы обязаны, следовательно, рассмотреть сперва биографические свидетельства, а затем, хотя бы кратко, саму его проповедь. Своими этическими трактатами Сенека обычно откликается на события собственной жизни. Вопреки установившейся тенденции, нам тем не менее возбраняется, следуя большинству биографов, обосновывать его поступки цитатами из его же нравоучительных книг. Ведь, как всем понятно, учить можно одному, а жить совсем по-другому. Слова мыслителя пусть послужат отражением, не становясь мотивацией событий.

Что Луций Анней Сенека Младший родился в Кордубе, кроме его собственных стихов¹¹, подтверждает Марциал¹². Дату рождения, о которой ввиду отсутствия указаний в источниках долго полемизировали, вычислили по косвенным высказываниям самого философа в «Нравственных письмах» — 1-й год новой эры¹³. Отец прославлен в истории ораторской литературы: Сенека Старший («Ритор») оставил наследие уникальной ценности — пространный, пересеянный разнообразными наблюдениями и комментариями сборник декламаций, слышанных им от разных, в том числе и знаменитых, соотечественников. Цицерон, как известно, обрабатывал свои речи для опубликования, не боясь прослыть тщеславным. Другие римские общественные и судебные деятели так не поступали. Их речи не пережили античности, приемы доказательства и стиль абсолютного большинства римских ораторов известны в лучшем случае по отзывам; сохраненные древними грамматиками ради языковых частностей фрагменты малоинформативны. «Контроверсии» и «Свазории»¹⁴ риторических школ в подаче мемуариста являют взгляду фрагменты мозаики, большая часть которой утрачена, по-видимому, безвозвратно. Общее место биографов — унаследованные Сенекой от отца республиканские настроения, традиционные в его семье и в Кордубе, где когда-то Секст Помпей сдерживал легионы Цезаря. Политические убеждения Сенеки Старшего было бы легче выяснить, уцелей его главный труд — история гражданских войн¹⁵. Вычитать из «Контроверсий» и «Свазорий» республиканские симпатии нелегко, поскольку чаще всего приводятся мнения обеих сторон. От себя есть и похвалы, и упреки оппозиционерам. Цезаря автор именует в духе официоза «божественным Юлием», похвалы «божественному Августу» кажутся искренними¹⁶. Очевидна консервативная тенденция и приверженность стоической морали. Нравы праздной молодежи в новые времена критикуются очень убедительно. Идеалы учителя резюмирует отсылка к правилу древнего Катона: «Оратор — честный человек, искушенный в произнесении речей». Придворные Августа, как и его враги, восхваляются за невосприимчивость к ударам судьбы.

«Контроверсии» открывает обращение к юным сыновьям, названным по старшинству: «Сенека приветствует Новата, Сенеку, Мелу». Воспоминания написаны по их просьбе. Новат, старший брат философа, был позднее усыновлен овдовевшим другом отца, тоже ритором и автором трактатов о риторике, сенатором Юнием Галлионом, и стал зваться Луций Юний Галлион. Предполагалось, что сыновья будут делать карьеру в политике. Карьере помогали знакомства. Добиваться должностей, дающих право на кресло в сенате («курульных»), было дорого, а пройти вверх по всей карьерной лестнице стоило огромных денег. Многодетность угрожала банкротством, и родители ничуть не возражали против усыновления их отпрысков бездетными друзьями-аристократами, боявшимися остаться без наследников. Усыновить могли и взрослого, ничего противоестественного в этом не усматривалось. Даже в богатой семье Сенеки, принадлежавшей к известному, выдвинувшемуся в эпоху поздней республики всадническому роду Аннеев, три сына — предел финансовых возможностей. Галлион (Новат) возвысился до консульства¹⁷, при Клавдии исполняет должность проконсула провинции Ахея, то есть Греции. В надписи из Дельфов 52-53 годов н. э.¹⁸ от имени императора он назван «другом». Надпись свидетельствует о заботе, проявляемой правителем к опустевшему селению близ древнего оракула. Примечательное событие этого года — встреча Галлиона с апостолом Павлом в Коринфе, куда проконсул приехал, чтобы разбирать судебные дела: вопреки требованию иудеев он не стал судить проповедника новой веры, заявив, что споры об иудейском законе вне его компетенции¹⁹. О его службе во времена Нерона есть любопытное сообщение: Галлион прокричал в театре имя августейшего исполнителя перед памятным выходом того на сцену с кифарой в руках. Если информация верна, то на роль глашатая его, по всей вероятности, назначил всемогущий брат²⁰.

Галлион отличался как искусный оратор²¹. Но младшего сына автор «Контроверсий» ставит выше двух других²², информируя попутно о решении Мелы в противоположность братьям отказаться от государственного поприща²³; тем большее внимание талантливейшему из сыновей следует, говорит отец, уделять занятиям риторической декламацией. Мела управлял семейным имуществом. И не только им: при Нероне он стал прокуратором принцепса, то есть заведовал его имущественными делами. Мало сомнений, что должности распорядителя для брата-финансиста добился Сенека. Сыном Мелы был Марк Анней Лукан, третий по значению, после Вергилия и Овидия, римский эпик. Мать Сенеки принадлежала к тому же древнему роду, что и мать Цицерона: знатностью обе Гельвии превосходили мужей. Но Цицерон о своей матери ни разу не вспоминает, тогда как Сенека обращается к Гельвии с «Утешением», полным биографических подробностей. От него мы узнаем о ее утратах, о духовных запросах, интересе к наукам и философии, образованности, которой не дал развиться в ученость строго римский традиционализм мужа, бывшего, по всем указаниям, старше своей жены²⁴. «Утешение к матери Гельвии» содержит сведения еще об одной родственнице философа, принимавшей в нем самое теплое участие и помогавшей его взлету. Тетя, сестра матери²⁵, была замужем за префектом Египта, чиновником, которому поручили весьма ответственный участок: Александрия продолжала оставаться столицей Востока. Гай Галерий занимал свой пост дольше других — шестнадцать лет, с 16 по 31 год²⁶, что в правление Тиберия, пристально следившего за делами в Египте, требовало недюжинных административных способностей.

Семья не всегда настолько уж существенна для творческой биографии, и масса писателей, подобно Цицерону, по разным причинам не вдохновляется своей родословной. Но такая семья важна. Тем более что Сенека всегда помнит о ней. Сохранившийся отрывок из начала труда «О жизни отца» — свидетельство не только сыновнего почтения, но и заботы о литературном наследии родителя. Философ сожалеет, конечно, что отец не позволил жене заниматься философией, однако — с намеком на формулу Катона — называет его «лучшим из людей» и превозносит как историка. Старшему брату Сенека посвятил три своих сочинения: «О счастливой жизни», «О гневе» и «О лекарствах от случайностей». Путь братьев в государственной жизни и отношение к ней схожи²⁷. Мелу философ хвалит почти в тех же выражениях, что отец; несколько трогательных строк в «Утешении к Гельвии» посвящает он и племяннику, будущему поэту. Обращения к матери говорят о духовном родстве, панегирик тетке — о глубоком почтении. Семья Сенеки, по всей очевидности, была семьей преданных друг другу единомышленников. Никого из них нельзя заподозрить в оппозиционных настроениях. Они готовы служить императорам, и едва ли будет ошибкой думать, что единоличное правление представлялось им благом для Рима, Август — идеалом правителя. Необходимым злом они считали не монархию, но плохого монарха²⁸. Кроме наследного богатства, которому не угрожало быть растраченным, поскольку им умно распоряжались, эту интеллигентную семью государственных чиновников объединяло мировосприятие. Пусть отец и любил риторику больше философии, его мемуары и писания сына обнаруживают близкое сходство идейных и жизненных установок. Средневековье, отвлекшее филологию от фактов, свободно объединило отца с сыном, приписав «Философу» творения «Ритора»²⁹.

Может быть в силу этой общности, отец не препятствовал философским увлечениям Сенеки. О приезде в Рим и годах учения почти нет внешних свидетельств: приходится вписывать субъективные оценки в общий для современников историко-культурный пейзаж. Тетка «на своих руках» привезла племянника в Рим³⁰, то есть, очевидно, еще маленьким мальчиком, так что у грамматика он учился в столице, имея возможность заниматься с лучшими в тогдашнем мире школьными учителями. Уровень подготовки заметен по начитанности Сенеки в греческой и римской литературах, равно как и по филологическому усердию, сквозящему во многих его писаниях. Книги, книги, книги — тема звучит постоянно. Он воспринимает поэзию как вспомогательное средство философского образования, но, стремясь принизить филологическое прочтение классиков, обнаруживает выучку и знания профессионала³¹. Имени обучавшего мы не знаем. Самым знаменитым римским грамматиком в те годы был Веррий Флакк, но для нас интереснее фигура Луция Крассиция, которого — сообщает Светоний — ставили наравне с Флакком, однако он «внезапно распустил свою школу и примкнул к ученикам философа Квинта Секстия»³². Когда это случилось, успел ли Крассиций поучить Сенеку толкованию текстов, например, в качестве домашнего учителя, ответить затруднительно. Однако другие ученики Секстия стали наставниками Сенеки, и, учитывая пафос всех обращений философа к «грамматике» (в античном смысле этого слова), логично предположить, что он еще в отрочестве усвоил взгляд на филологию как на вещь рядом с философией никчемную. К урокам риторики, начинавшимся вместе со вступлением в возраст, то есть в 15-16 лет, Сенека приступил, обладая обширным читательским опытом, основательным знанием греческого и уже успев многое передумать. Семья жила в Риме. Галлион, усыновивший затем Новата, давал уроки красноречия всем трем братьям³³. Его стиль известен по цитатам у Сенеки Старшего и немногий заметкам современников. Примечателен отзыв Тацита: в «Диалоге об ораторах» классицист Матерн неодобрительно называет речь Галлиона «бряцанием». Подразумевается дробность сочленений, из которых возникает целое: каждый фрагмент речи плотно сбит, нередко афористичен, однако лишен связи с окружением; текст, отрывистый, как звон бубенчиков, сплочен лишь движением мысли. Такой стиль, разительно контрастирующий с изложением Цицерона, сближает ораторскую прозу с поэзией; отметим, что другом Галлиона, кроме Сенеки Ритора, был Овидий³⁴. Манера письма философа отличает его от отца, но доказывает, что он хорошо усвоил уроки Галлиона. Император Калигула, известный недобрым остроумием и разбиравшийся в красноречии, критиковал этот стиль в том же духе, что и Матерн: у Сенеки, дескать, «одни соотнесения» и «песок без извести»³⁵. Другой ритор, у которого автор «Нравственных писем» учился в юности, Папирий Фабиан, подобно грамматику Крассицию, увлекся философией, став слушателем Секстия. Его декламации, из которых шесть сохранены в «Контроверсиях» и одна в «Свазориях», отвечают такому выбору. Фабиан громит пороки, порицает роскошь. Сенека Старший производит свойства его красноречия из склонности к философии. Хотя Папирий, превратившись в философа³⁶, не забросил риторику, как, вероятно, и Крассиций — филологию, превращение сильно впечатлило современников.

Философов, кто хотел, начинал слушать лет в восемнадцать; для большинства высшее образование заканчивалось у ритора. Сенека подготовлен к восприятию философии как вершины наук, ради которой только и стоило учиться. Ехать для этого в Афины не было необходимости. В Риме вели занятия учителя, с которыми писатель познакомился в ранней юности. Сотиона, своего главного наставника в науке мудрости, он начал слушать еще «мальчиком» и продолжил «юношей»³⁷. Тот убедил ученика стать вегетарианцем; автор «Писем» вспоминает, что через год отказ от мясной пищи давался ему уже легко. Но семью, не евшую свинину, могли заподозрить в сочувствии чужеземной религии, и отец, опасаясь за судьбу сына, отговорил его³⁸. В 19 году Тиберий изгнал из Рима иудеев вместе с поклонявшимися Исиде египтянами; Сенеке 18 лет. «Сотион рассказывал мне, почему от мяса воздерживался Пифагор и почему позднее Секстий»³⁹. Квинта Секстин учитель, по всей вероятности, слышал сам и, значит, принадлежал к его школе⁴⁰. Секстий сочинял на греческом языке, для Сотиона родном; предположительно, большую часть уроков философии Сенека выслушал на этом наречии, которое выбрал языком преподавания и его младший современник, учитель Эпиктета Музоний Руф. (Грек тогда уже мог стать учеником римлян.) При этом основатель школы настаивал на римском пафосе своего учения: Секстий «писал по-гречески, а думал по-римски»; его секте свойственна «римская закалка»⁴¹. Собственно римской в философии римлян была адаптация теории к жизни. Во мнении этих слушателей любую науку возвышала применимость на практике; отвлеченное знание они ценили мало, зато готовы были неуклонно следовать тому, пользу чего могли разглядеть. Самое подкупающее в интеллигентных римлянах — твердость направления. Из каждой греческой философии, из каждой науки извлекалось ценнейшее для своей жизни здесь, сейчас и в будущем. Например, природоведение требуется для поддержания здоровья. И секстианцы занимаются медицинскими изысканиями; сына схоларха, возглавившего школу после смерти отца, отождествляют с ботаником Секстием Нигром, автором фармакологического трактата «О лечебном веществе», к которому обращались Диоскорид и Плиний Старший. Учеником Секстия был Корнелий Цельс⁴². Но натурфилософия имеет для человека также иную ценность: исследование природы — одна из самых благородных и благотворных возможностей самореализации. Реферируя учение Антиоха из Аскалона, с которым историки философии сближают школу Секстия, Цицерон перечисляет три наилучших вида человеческой деятельности: на первом месте «наблюдение и познание небесных явлений и всего, что природа скрыла, разум же умеет выведать», далее «управление государством и наука управления», затем проявление умеренной рассудительности, мужества и прочих добродетелей⁴³. Наука, политика и мораль сплочены задачей деятельной жизни. Ученики Секстия пишут поэтому и «О естественных причинах», и «О гражданских делах» (Фабиан), и «О гневе» (Сотион)⁴⁴. Неядение убоины — принцип и физиологический, и нравственный.

Философ Аттал, которого Сенека чаще других учителей вспоминает в «Письмах»⁴⁵, хотя прямо не упоминается среди секстианцев, близок им всем смыслом своих уроков. Его рекомендации касались и телесного здоровья, и душевного равновесия. Рядом с требованием спать на матрасе, «который сопротивляется телу», советы и максимы вроде: «Если фортуна что-то бросит нам, насторожимся в ожидании», или «Злонравие само выпивает наибольшую долю своего яда», или «Приятнее добиваться дружбы, чем добиться ее»⁴⁶. И этот же Аттал посвятил специальное исследование грозам, став главным авторитетом по трудному вопросу о природе молний⁴⁷. «Муж великого красноречия, самый остроумный и тонкий из философов, которых видел ваш век», — отзывается о нем Сенека Старший, напоминая сыновьям подробность, ставшую в биографии Аттала центральной: «Лишенный имущества Сеяном, он пахал землю»⁴⁸. В схоластических спорах о том, к какому направлению причислить Секстиев, адептов их учения и учителей Сенеки, именовать ли их платониками, пифагорейцами или стоиками, родился ошибочный штамп — «эклектики», приклеившийся к ним, как и положено ярлыкам, во всех учебниках и словарях. Кем они считали себя, кем их считали друзья и ученики? Ответ — стоиками, и никем иным! «Стоиком» эксплицитно называют Аттала оба Сенеки⁴⁹. Сравним его высказывания с мнениями Секстия. «„Научись довольствоваться малым и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода, есть мучная похлебка, значит мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем! Но прошу тебя: потягаемся, даже если их не будет. (...) Важно ли, насколько велико то, в чем может отказать тебе фортуна? Эта самая вода и похлебка зависит от чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может сделать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если ты хочешь потягаться с Юпитером, который ничего не желает, нужно самому ничего не желать“ Все это Аттал говорил нам...» «Мудрый с таким же презрительным спокойствием видит все в чужих руках, как и сам Юпитер, и ценит себя еще выше потому, что Юпитер не может всем этим пользоваться, а мудрец не хочет. Поверим же Секстию, указывающему прекраснейший путь и восклицающему: „Так восходят до звезд! Так, следуя за умеренностью; так, следуя за воздержностью; так, следуя за храбростью!“»⁵⁰ Слепому заметно, что Секстий и Аттал учили одному и тому же. У обоих риторика пропитывает философию, что делает их стоицизм еще более римским. Ради высшей цели стоиков — возвыситься до безусловной душевной твердости — в проповедь Секстиев, Фабиана, Сотиона, Аттала вплетаются постулаты других философий. Душевная гигиена требует постоянной работы над своим внутренним человеком, и Секстий Старший советовал по вечерам отчитываться перед самим собой: «Какой свой недуг ты сегодня излечил? Какому пороку воспротивился? Какой частью себя сделался лучше?»⁵¹ Вегетарианство служит тому же, чему и телесная, и духовная закалка, — невосприимчивости к болезням, бедности, страстям. Стоической мыслится цель, а значит, и вся их философия.

Влияние школы в жизни талантов всегда заметно; часто учителя влиятельнее семьи. Для Сенеки же роль наставников тем значительнее, что перенятые от них знания, творческие установки, даже бытовые привычки поддерживают его в продолжении всего пути. Встречая в поздних и лучших вещах философа слова и мысли учителей рядом с его собственными, думаешь, что никакой динамики нет: все нужное, чтобы прожить, как прожил Сенека, писать, как писал он, и учить тому, чему он учил, сообщено ему в юности. Настолько великолепной и сообразной его духовному складу оказалась эта основа. «Новая» школа философии, «новый» стиль риторики — его учителя совершенно не ощущали себя эпигонами, и отец при всем консерватизме — отнюдь не рутинер. Наступившее время Цезарей не кажется им упадком Рима; на пороге новой эпохи они полны энергии, которой римской культуре хватило на полтора столетия поступательного движения. От предшественников они при этом не отказываются. Старания Цицерона доказать примат ораторского искусства над всеми прочими не пропали даром: людьми серебряного века философия уже не мыслится вне красноречия. Практическим смыслом этой философии они полагают самовоспитание, целью самовоспитания — равнодушие к превратностям судьбы. Другой момент, важный для осмысления дальнейшего: стоическая «мудрость» недостижима; «мудреца», натренированного до полного безразличия и возвысившегося над богами, нет и никогда не существовало на свете. Чтобы постоянно иметь перед глазами человека, приблизившегося к идеалу, философ поселил в своем доме киника Деметрия. Жизненный принцип киников состоял в отказе от всего, что имеешь. Но стоицизм ничему подобному не учит, и Сенека нигде не требует намеренно отвергать предоставляемые жизнью блага. Он искренне признается, что Деметрий (такой же «красноречивый», как и другие любимые отцом и сыновьями философы) нужен лишь как наглядный образец: «Природа произвела его для доказательства того, что ни мы не в состоянии нас развратить, ни он нас исправить. (...) Не сомневаюсь, что природа даровала ему такую жизнь и такое красноречие для того, чтобы наш век не был лишен ни примера, ни обличения»⁵². Сенека не жил, подобно Деметрию, в нищете, однако придерживался рекомендованного наставниками режима: он забросил вегетарианство, но ужинал без излишеств, спал на жестком, практиковал спортивный бег, плавание и холодные купания, а также ежевечерний самоанализ⁵³. Его упреки обжорам и неженкам исходят от человека, который ничем подобным не был, иначе не продержался бы долго при его здоровье.

Впечатление, что философ застыл в круге раз навсегда данных убеждений, разумеется, ошибочно. Развитие было и определялось, как у всех, опытом. Завершив свой образовательный куррикулум, в начале 20-х годов н. э. Сенека начал карьеру судебного оратора. Но вмешался недуг: едва приступив к ведению дел в суде, он «сперва лишился охоты к этому, а затем и сил»⁵⁴. Заболевание оказалось серьезным. Он вспоминает, что страшно отощал и «чуть не выхаркал самого себя». Мучаясь от приступов, ученик стоиков думал наложить на себя руки, но — «удержала мысль о старости отца, очень меня любившего»⁵⁵. Болезнью легких, сопровождавшейся кровохарканьем, страдал и старший брат⁵⁶. Диагноз «туберкулез» напрашивается и подтвержден прямым свидетельством Диона Кассия⁵⁷; неупотребление в пищу мяса могло ускорить развитие болезни. Создатель «Нравственных писем» лукавит, рассказывая своему Луцилию, что излечиться ему помогли исключительно занятия философией и дружеские беседы. Впрочем, он намекает и на оказанное друзьями содействие. От туберкулеза уже в те века ездили лечиться в Египет. Сенеке повезло: любящая тетя, как упоминалось, уже несколько лет жила там в качестве первой дамы провинции. В раннем «Утешении к Гельвии» встретим признание: «Благодаря ее терпеливой любви и родительскому попечению я смог выздороветь от долгой болезни». Живя в Египте, Сенека располагает временем для изучения местных обычаев, результатом чего становится сочинение «О географии и святынях Египта» — возможно, первое из написанных Сенекой⁵⁸. Как и его судебные речи (если таковые имелись), трактат не сохранился, но части его вошли в «Естественные вопросы», изобилующие египетским материалом. Что привнесли в мировоззрение философа египетские впечатления, можно только гадать. Праздны разговоры об «ожидании бога», якобы воспринятом Сенекой от пифагорейцев и усилившемся в Александрии под влиянием общения с иудейскими мыслителями⁵⁹. Определенно лишь, что пребывание в Египте расширило научный и политический кругозор писателя. Возможно, он пробыл в Египте до своих 25 лет, возраста, в который со времени Августа можно было добиваться первой государственной должности — квестуры. Похоже, именно тетка побудила оправившегося от болезни Сенеку начать карьеру в политике. В своем александрийском доме она жила уединенно и заслужила репутацию скромницы, однако, решив продвинуть племянника, не постеснялась обивать пороги влиятельных людей⁶⁰. Для этого требовалось приехать в Рим. Отставка Галерия в 31 году сопровождалась трагедией. На пути из Египта его корабль потерпел крушение, причем префект погиб, а жена его спаслась и во время бури помогла втащить тело мужа в лодку, доставившую их на берег⁶¹. Супруга начальника Египта имела вес в обществе. Но вдова экс-начальника его утратила: после того как в том же году пал Сеян, ее просьбы могли и навредить⁶². Итак, она ездила в Рим специально для того, чтобы помочь племяннику, и Сенека стал квестором — одним из двадцати — в 26 или 27 году. Какие именно обязанности он исполнял — не сообщается: мог помогать консулам, мог заведовать государственной кассой или государственным архивом. Возможно, дела требовали разъездов: какое-то время он провел в Помпеях⁶³. Он стал присутствовать на заседаниях сената, слышал на одном из них выступление Папирия Фабиана в качестве свидетеля по какому-то делу⁶⁴. За квестурой должно было последовать официальное включение в ряды сенаторов. Его творчество в десятилетний период службы при Тиберии (27-37 годы) вряд ли исчерпывалось сочинением речей для сенатских слушаний. К этому периоду, вполне вероятно, относятся естественно-научные работы, упоминаемые позднее как самим Сенекой, так и Плинием: «О землетрясениях», «О форме мира», «О природе рыб» и «О природе камней». Тогда же могли быть написаны книги «Об обязанностях» и «О браке», о которых знаем от грамматика Диомеда и св. Иеронима. Опасно, повторим, использовать морализирующие рассуждения как биографический источник. Вместе с тем ни о службе, ни о браке нелепо писать, не имея в том и другом хоть какого-то опыта. Действительно, в это же время Сенека женился⁶⁵. Судя по пересказу трактата «О браке» у Иеронима, он вынес из своего первого матримониального опыта не самые приятные впечатления⁶⁶. К порогу сорокалетия он становится известнейшим оратором Рима. В правление Калигулы, чей нелестный отзыв о его стиле приводился выше, созданы первые сохраненные традицией целиком вещи — «Утешение к Марции» и третья книга трактата «О гневе», к которой позднее прибавились еще две: тема явно его занимала. В 39 году зависть императора, не терпевшего соперников в красноречии, будто бы чуть не погубила «человека, превосходившего мудростью всех современных ему римлян, а также и многих других» — так у Диона Кассия; примечательно, что здесь о Сенеке говорится в совершенно ином тоне, чем позднее, при описании времен Нерона. Выслушав блестящее выступление Сенеки в сенате, Гай приказал его казнить, «но впоследствии, — сообщает историк, — отпустил, поскольку поверил утверждению одной из своих сожительниц, будто Сенека болен запущенной чахоткой и через недолгое время умрет».

Историчен или вымышлен данный эпизод, очевидно, что философ приблизился к высшей орбите римской политики. Он получил все, что может дать человеку фортуна, — «деньги, должности и влияние»⁶⁷. О конце Калигулы, интригах Мессалины и Агриппины существует богатая историческая литература. Хватает и подробностей, и гипотез. Единственная роль, которую невозможно приписать Сенеке в тогдашней борьбе интересов, — это роль главы сенатской оппозиции, замышлявшей реставрацию республиканских порядков⁶⁸. Исторические свидетельства говорят лишь о его принадлежности к партии сестер Калигулы — Агриппины и Юлии Ливиллы, равно как и о враждебности к нему круга Мессалины⁶⁹. Не успел Клавдий прийти к власти, а сестры — вернуться из ссылки (в 41 году), как Сенека был обвинен в преступной связи с Юлией. Дело было вынесено на обсуждение в сенат, и Сенека снова оказался на краю гибели. На этот раз он избег ее благодаря личному вмешательству Клавдия, заменившего смертный приговор на изгнание. Юлию сослали на маленький остров Пандатерию в Тирренском море (где она вскоре умерла от голода). Рассказ Диона Кассия обеляет Сенеку, информируя об истинных причинах обвинения: Мессалина ревновала Клавдия к красивой Юлии⁷⁰. Считают, что изгнание было юридически оформлено как «релегация», а не «депортация»⁷¹, то есть изгнанник не лишился ни своего имущества, ни гражданских прав. Однако при «релегации» обычно предоставлялся выбор места ссылки, чего в данном случае определенно не случилось, иначе Сенека вряд ли избрал бы Корсику. По признаниям автора двух написанных в ссылке «Утешений» — «К матери Гельвии» и «К Полибию», - пользоваться всеми деньгами он не мог (да и негде было), но жил сносно, занимаясь естественно-научными изысканиями и сочинительством. Оба «Утешения» достигли адресатов; очевидно, и прочие его вещи попадали в столицу. Вместе с тем он не имел нужных книг⁷², к нему вряд ли могли приезжать люди его круга. Находя утешение в литературной работе, он, как в свое время Цицерон, больше всего на свете желал вернуться.

«Утешение», обращенное к Полибию, который занимал при Клавдии должность личного секретаря и заведовал канцелярией, служило и служит поводом для упреков в угодничестве. Враждебный льстецам философ, находясь в изгнании, послал своим недругам полную восхвалений книгу, которую позднее «из стыда запретил». Так у Диона Кассия⁷³. Источником послужили слухи, использованные учеными недоброжелателями Сенеки. Парафразируемые Дионом критики не знают названия острова, не читали книги, за которую бранят, и потому, очевидно, выдумали подробность о ее запрете. Новые снисходительнее древних: Сенека воспользовался смертью брата влиятельного вольноотпущенника как поводом похвалить императора и его слугу — с расчетом добиться возвращения из ссылки. Конечно, такой расчет был, и «Утешение к Полибию» — не самое искреннее и не самое остроумное произведение философа. Но ведь Клавдий действительно спас Сенеку от гнева Мессалины, а Полибия она впоследствии «ложно обвинила и привела к гибели»⁷⁴. Конечно, с изъявлениями лояльности контрастирует свободомыслие автора «Утешения к Марции». Но ведь несчастная Марция — дочь Кремуция Корда, погубленного Сеяном за республиканский пафос его «Истории», а после падения Сеяна, объявленного государственным преступником, любые похвалы его жертвам приветствовались. С другой стороны, мало найдется в мировой литературе вещей, в которых абсолютистская идеология выражалась бы с такой убедительностью, как в дошедших главах трактата «О милосердии». Конечно, адресуясь к Полибию, Сенека хвалит Клавдия, а в «Отыквлении» издевается над ним. Но ведь призыв пересмотреть дело, высказанный открытым текстом в 13-й главе «Утешения», остался неуслышанным, и на неуютной Корсике писатель отбыл немалый срок. Сам Полибий, которому Сенека так настойчиво предлагал найти успокоение в службе Цезарю, был в итоге этим Цезарем казнен; в сатире на смерть Клавдия он назван первым в ряду вольноотпущенников, радостно встречающих императора на том свете. Оглядывая жизненный путь философа до возвращения из корсиканской ссылки, где, кроме двух «Утешений» и натурфилософских этюдов, он, вероятно, сочинил свои прославенные трагедии⁷⁵, не находим, таким образом, поводов ни возвышать его над средой, ни корить за проступки. Жизнь, как и творчество, обнаруживает умеренно монархические убеждения и честолюбивые притязания, сбыться которым помогли стартовые условия, но больше — талант. Республиканские институты никогда не утрачивали веса в Риме, хотя в описываемое время они чаще санкционировали решения, чем их проводили. Сенека вызывает восхищение сената своим ораторским дарованием. Однако он научился восхищать и других, научился гибкости, сумел стать своим в обществе женщин и слуг властителя, делавших реальную политику, приблизился к личности, от воли которой зависело все. Насмотревшись на ужасы Тиберия и Калигулы (книги «О гневе» вдохновлены не только личными, но и государственными обстоятельствами), он прекрасно понимал, какой риск связан с подобной деятельностью. Неизвестно, возникло ли у Сенеки по возвращении с Корсики желание отойти от политики⁷⁶. Советы префекту Паулину в сочинении «О краткости жизни», написанном сразу после приезда, наводят на мысль, что возможность удалиться в частную жизнь философ обдумывал⁷⁷. Но вернули его не с тем, чтобы такое позволить.

Казнь Полибия была политической ошибкой Мессалины: вольноотпущенники императора перестали доверять ей, и вскоре она погибла. В начале 49 года Агриппина становится женой Клавдия, уговорив его усыновить Нерона. Сенеке была назначена роль наставника. В 50 году по настоянию Агриппины он получил очередную в карьере римского политика должность — стал претором. Учитывая предъявленные Сенеке впоследствии обвинения, думаем, он мог заместить одну из преторских должностей, которые Клавдий назначил для контроля за исполнением «фидеикомиссов» — завещаний, по которым имущество — все или часть — передавалось кому-то помимо пассивных наследников. Такая претура была законным средством поправить финансовые дела: даже если с изгнанием он не лишился всего, ясно, что для придворного высшего ранга средств недоставало. Римская интеллигенция должна была приветствовать приближение Сенеки ко двору. Симпатия к учителю, прославленному в риторике и философии, в политике же ничем себя не запятнавшему, изгнанному без явной вины, должна была, по угаданному Тацитом расчету Агриппины, перейти и на ученика. Но Тацит не настолько разочарован в людях, чтобы не предполагать у Агриппины иных мотивов, кроме политических. Ее муж управлял страной, а она — им, и поводья нельзя было выпускать из рук. Времени на сына не было. Луцию Домицию Нерону исполнялось 12 лет, он входил в возраст влияния. Она желала, «чтобы отроческие годы Домиция протекли под руководством выдающегося наставника», мечтала, если ее планам суждено будет сбыться, располагать помощью лучшего из советников⁷⁸. Для Сенеки же новый пост означал головокружительные перспективы; надежды философа выдает тот бодрый настрой на жизнь, которым отмечен трактат «О спокойствии духа»⁷⁹.

Дело повели основательно: Нерон знал греческий не хуже родного языка и в плане литературного образования не уступал никому из современников. Однако — при таком учителе! — он не получил ни правильной риторической подготовки, ни философских знаний. Светоний пишет, что император в юности овладел всеми искусствами, с отрочества занимался поэзией, ваянием и живописью, вдобавок был тренированным борцом и колесничим⁸⁰. Агриппина исключила из обучения философию, «уверяя, что для будущего правителя это — помеха», а может быть, и потому, что не чувствовала в Домиции склонности к умозрительным наукам. В то же время Сенека, ценя стиль красноречия, который воспринял от учителей, не давал ему изучать ораторов республиканского прошлого⁸¹. Необычная образовательная программа строилась на развитии природных способностей ребенка, подмеченных матерью и наставником. Но они допустили ошибку, вместе с поэтическим поощряя исполнительский талант принца⁸². Возможно, Сенека пытался направить его актерские увлечения в нужное русло: правдоподобно предположение, что он разыгрывал с юным Нероном свои трагедии перед избранными гостями⁸³. Так или иначе, театрализация собственной жизни стала фактором душевного недуга, названного психологами «безумием Цезарей», и центральным моментом в том кровавом водевиле, который, по описанию римских историков, представляло собой единоличное правление Нерона. Кстати, именно сюжеты трагедий оправдывали матереубийцу. По наблюдению Аристотеля, высказанному в «Поэтике», убийство близких больше всего будоражило зрителя и потому действие трагедий строилось вокруг подобных мифов. Неужели стоило наполнять ими ум принцепса?

Одной из причин воспитывать в Нероне поэта, но не правителя было стремление Агриппины проводить через его посредство собственную политику. Здесь она просчиталась и не нашла у Сенеки чаемой поддержки. К моменту смерти Клавдия в октябре 54 года влияние учителя было сильнее материнского. Еще ближе Нерону он стал, сочинив для ученика надгробную похвалу Клавдию, которая при чтении в сенате вызвала запланированные насмешки; в то же время публика веселилась, читая «Обовоществление». Народу давали понять, что после жестокого в своей тупости Клавдия на трон воссел юный мудрец. По словам Тацита, тогда было замечено, что прошлые императоры не нуждались в чужом красноречии, Нерон же с детства занимался чеканкой, рисованием, слагал стихи, «обнаруживая ученость», правил колесницей, но не умел говорить перед собранием, как подобает государственному деятелю. Похоже, Сенека функцию главы сената назначил себе, проявив ту же недальновидность, что и его благодетельница. Афраний Бурр, обеспечивавший Нерону поддержку военных, также был ставленником Агриппины (в 52 году она настояла на назначении его префектом преторианской когорты) и также не оправдал ее расчетов. Бурр во всем совпадал с Сенекой: историк отмечает, что такое единодушие двух высших государственных сановников — большая редкость⁸⁴.

Своим авторитетом Сенека пользовался, внушая питомцу идеологию, высказанную в трактате «О милосердии», одной из самых риторически сильных своих книг, обращенной непосредственно к принцепсу и написанной тоном торжественной проповеди. Царская власть есть почетная зависимость, роль монарха — защита подданных. Так стоик Зенон некогда учил царя Антигона Гоната. Тот по своей натуре не был ни жесток, ни самолюбив, но и воздействие Сенеки на самолюбивого Нерона оказалось столь сильным, что проповедь милосердия какое-то время имела успех. Император, получивший власть в 18 лет, не разрешал преследовать друзей Британника, сына Клавдия от Мессалины, своего естественного соперника в притязаниях на верховную власть. Тацит перечисляет без вины виноватых недругов Агриппины, которых Сенека при содействии Бурра заслонил от ее гнева. Советник принцепса, занявший в 55 году высшую государственную должность — он был избран консулом на часть года («консул суффект»), — понимал, конечно, что сдержать злодейства, связанные с монархическими притязаниями, не сможет. Похоже, они с Бурром старались, чтобы ни Агриппина, ни император не касались государственных дел. Нерона обособили, дав ему развлекаться. Мать вела опасную игру, то угрожая сместить сына, то меняя с ним свой гон и тем обнаруживая неискренность. В результате Британник был отравлен. После новых доносов Нерон отдалил от себя мать, Бурр и Сенека провели следствие, воспрепятствовав задуманному уже тогда матереубийству. Их план работал: началось время, которое добрый император Траян назовет лучшим пятилетием в истории Цезарей⁸⁵. Правительство не осуществляло репрессивных действий, сенат, в котором первенствовал Сенека, получил реальную власть, пресекалось бесчинство вольноотпущенников, проводились меры против вымогательств управляющих провинциями, вкладывались средства в масштабное городское строительство. О степени влияния Сенеки на государство и императора судим по тому, что последним подчас высказывались идеи, при их гуманности совершенно противоречащие установившимся порядкам. Так, Нерон внес в сенат предложение о полной отмене акцизов, которому сенаторы вынуждены были воспротивиться: упразднение этого вида налогов подорвало бы римскую экономику. Однако власть вынесла на обсуждение общества законы об откупах, и Рим приблизился к тому желанному для любого времени и народа состоянию, когда все поборы с населения поставлены под общественный контроль.

Среди антикоррупционных мероприятий правительства главное касалось платы за выступление в суде. По одному из пунктов древнего «Цинциева закона» адвокат не имел права принимать вознаграждение. Не предусматривавший наказаний нарушителю, этот закон фактически не исполнялся в республиканскую эпоху. Август, наводя порядок в судопроизводстве, побудил сенат принять постановление, возлагавшее на нарушителей штраф, в четыре раза больший полученной незаконно платы. Клавдий установил верхний предел гонорара в 10 000 сестерциев, что едва ли казалось судебным ораторам приличной платой и на практике означало лазейку для взяточников. Несмотря на противодействие Агриппины, которая хотела во всем придерживаться установленных Клавдием порядков, закон был заново проведен в сенате Сенекой в редакции времен Августа. Нацелена эта мера была, как недвусмысленно указывает Тацит, на отдельных лиц, кормившихся обвинениями и ставших при Клавдии настоящей чумой состоятельных римлян. Особенно выделялся некто Суиллий: опытный в судоговорении, этот приближенный Мессалины выиграл многие дела по клеветническим обвинениям, причем обманывал и тех, кто ему платил. Один римский всадник, по имени Саммий, который дал ему 400 000 сестерциев, закололся, как самурай, в приемной Суиллия, когда узнал о его двурушничестве⁸⁶. Лишившись поддержки наверху, старый сикофант боялся теперь лишиться и заработка. Пытаясь ниспровергнуть своего главного врага, но не имея никаких шансов в открытом слушании, Суиллий пустил в ход сплетни.

Тацит пересказывает их подробно, излагая события 58 года. Нападки Суиллия касались того самого несходства слов и дел, апеллировали к общественному мнению, причем строились по известным образцам. Сенека якобы учит подростков плохой риторике и специально не пускает в сенат ораторов живого стиля, не испорченного внешней красотой школьного красноречия. Из зависти он лишает граждан защиты, изгоняя из судов лучших адвокатов Рима. Казалось бы, чего стоит подобный навет, пусть даже кто-то из литературных оппонентов Сенеки согласно кивал. Но Дион Кассий явно имел источники помимо Тацита, и потому в его изложении сплетни, за полтора столетия успевшие разрастись, приобретают гротескность. Его время отвергло Сенеку как литературный и философский авторитет⁸⁷, а Нерон уже при Флавиях стал пугалом истории, отбрасывая на своих придворных густую тень. По словам Диона, воспитатель принцепса «получал удовольствие от мальчиков» и воспитаннику своему привил то же самое⁸⁸. Другая клевета касалась повода к ссылке: пока он, Суиллий, служил в войске Германика квестором, Сенека стал в семье того же Германика прелюбодеем. Сплетники обычно оправдывают себя тем, что стоят на страже нравственности. Справедливость требовала бы по крайней мере усомниться: ведь истинные причины изгнания были известны. Однако у Диона Кассия находим обвинение, в которое невозможно поверить, а именно: что любовницей Сенеки стала не только Юлия, но и сама Агриппина. Третий упрек оказался более предметного свойства: тогда как адвокат Суиллий нажил свое состояние трудом, философ Сенека успел за четыре года скопить 300 000 000 сестерциев, охотясь за завещаниями бездетных римлян, а также ссужая деньги под большой процент италийским и провинциальным общинам. У Диона, который, кстати, ни словом не упомянул Суиллия, указано в другой валюте — 70 500 000 денариев. На это можно было снарядить большой флот, приобрести примерно 30 000 акров лучших земель. Думаем, огромность цифр не обличает, но, наоборот, оправдывает Сенеку. Нерон вложил в строительство 400 000 000 и раздал гражданам по 400 сестерциев, что даст сопоставимую сумму. Доходные статьи бюджета при этом сокращались. Надо полагать, Сенека рассматривал получаемые от завещателей и дебиторов деньги как резервную часть фиска. В этом он совпадал с Агриппиной, на упреки в стяжательстве отвечавшей, что деньги понадобятся императору. Не забудем, что частной кассой Нерона управлял младший брат философа Мела⁸⁹.

Дион снова добавил и фактов, и яда: осуждавший сумасбродства других богатеев, Сенека закупил для себя пять сотен круглых треногих столов, сработанных из цитрусового дерева, с ножками из слоновой кости, и устраивал на них пиры. Звучит особенно едко для читавших «Утешение к Гельвии», в котором есть слова о тех «неученых и слишком привязанных к телу умах», которые выше всего ценят золото и серебро и «громадные полированные круги мраморных столешниц». Но мраморные столешницы — невеликая редкость, тогда как стол из дерева, о котором Плиний Старший сообщает, что оно росло только в Атласских горах Мавретании, представлял собой огромную ценность. Плиний, современник Сенеки, информирует, что большая круглая столешница из корневых наростов этого дерева стоила более миллиона сестерциев⁹⁰. Ножки могли быть, конечно, только из драгоценного материала. Кажется понятным, что коллекция таких столов — не что иное, как вложение денег. Продав их, Сенека утроил бы вышеназванную сумму. Известие же о пирах на пяти сотнях столов оставим на совести историка. Надо заметить, что философствующий политик вкладывал деньги и в недвижимость, покупал, например, плантации лучшего винограда⁹¹, приобретал земли за пределами Италии. Недруги Сенеки жаловались Нерону, что его поместья не уступают императорским⁹². Если доверять источникам, имущество министра достигает размеров, сопоставимых с современными многомиллиардными частными состояниями. Такие масштабы для античности уникальны и с большой степенью вероятности означают, что Сенека стремился в какой-то степени застраховать экономику сверхдержавы, ресурсами которой он располагал по милости императора, от неизбежных при таком императоре финансовых рисков. Ни один автор не отмечает в нем алчности. В день своей отставки он вернул все, чем был обязан власти, пополнив пустевшую казну⁹³.

Сенека победил Суиллия его же оружием — с той лишь разницей, что выдвинутое против клеветника обвинение было справедливым и легко доказуемым⁹⁴: на сенатских слушаниях в присутствии Нерона масса людей свидетельствовала против преступного адвоката, обнаруживая размеры причиненного семьям римлян ущерба. Суиллий запутался в доводах, прикрываясь то благорасположением Клавдия, то злой волей Мессалины. Его осудили, причем наказание оказалось весьма легким — конфискация части имущества и ссылка на Балеарские острова, где он дожил свой век в роскоши. Хотя Тацит обмолвился, что попытка диффамации дала-таки повод для кривотолков, не заметно, чтобы влияние Сенеки после изгнания Суиллия ослабло: он продолжал вести дела, пользуясь поддержкой сената; сам Тразея Пет, непререкаемый моральный авторитет времени, одобрял его действия. Равно успешным было военное управление Бурра: армия одерживала победы, недавние протектораты обращались в провинции.

Лишь после уничтожения Агриппины в 59 году система начала шататься. В пределах императорского дома Нерону позволялась любая вольность; его увлечения реальные правители поощряли, его связь с Поппеей играла им на руку. Но убийство матери грозило вызвать негодование общества и ответное насилие. Рассказ о смерти Агриппины у Тацита, как и у других, грешит художественностью. Историк не мог знать, что́ говорилось на тайном совете Нерона, Сенеки и Бурра о выполнимости дела. Может, и не было никакого совета: император поставил своих министров перед фактом. Правда, что его поступок застал их врасплох. Они были вынуждены прикрыть матереубийцу; Сенека вызвал гнев на себя, сочинив от имени Нерона послание, в котором пытался доказать сенату, что Агриппина планировала переворот. Тразея ушел с того заседания⁹⁵. Сенека и Бурр вели прежнюю линию, предоставив принцепсу полную возможность утолять страсть к публичным выступлениям, равно как и другие свои страсти. Это гарантировало беспрепятственную работу республиканских институтов и общественное спокойствие: даже тем, в ком видели соперников Нерона, угрожало — самое большее — удаление из Рима в богатые провинции. Политические взгляды Сенеки иллюстрирует поучительный и для нашего, и для любого времени трактат «О благодеяниях». На многих страницах автор доказывает, что здоровое общество держится не столько твердостью законов и неукоснительностью их соблюдения, сколько охотой в оказании безвозмездных услуг⁹⁶. Развлечения императора и народная любовь стоили, однако, недешево. Возможно, поэтому Сенеке пришлось досрочно потребовать у британцев одолженные им деньги. Дион Кассий, среди источников которого были и сенатские постановления, пишет, что требование выплаты побудило варваров взбунтоваться. У Тацита, подробно повествующего о восстании Боудикки, главном событии 61 года, названы иные причины бунта, имя Сенеки никак не фигурирует, нет ни намека на британский займ. Хотя восставших разгромили, гибель в Британии многих тысяч римлян была первой и последней крупной неудачей правительства Сенеки и Бурра. В 62 году Бурра не стало, недолгое время спустя Сенека был отстранен от управления, после чего немедленно начались расправы, бездарное правительство Тигеллина и Поппеи⁹⁷ утратило доверие общества, что привело к заговору 65 года, новым расправам, жертвой которых пал и Сенека, наконец, к гибели Нерона в 68 году, чехарде императоров и смене династии.

Суммируя, снова не находим повода для обвинений, если не считать вышесказанной педагогической ошибки. Однако можно ли говорить о неудаче, осознав, какая ставилась цель? Гией Домиций Агенобарб, отец Нерона, шутил, что от него и Агриппины не может родиться ничего доброго⁹⁸. Достойным властителем, как ни старайся, ученик нс станет, и нужно оградить государство от него, а его от государства: с этой отнюдь не простой задачей наставник долго и удачно справлялся, рассчитывать же на окончательный успех, имея дело с неконтролируемым монархом, разумеется, не мог. Собираясь стать у руля, Сенека сознает, с каким ущербом для самолюбия связано управление страной через такое посредство. Созданный в годы учительства трактат «О твердости мудрого» чаще других его писаний походит на  самовнушение: «Тому, кто еще не достиг совершенства и продолжает ориентироваться на общественное суждение, следует помнить, что он обречен жить среди сплошных обид и оскорблений... Чем более высокое положение занимает человек, тем мужественнее он должен себя вести... Пусть переносит оскорбления, бранные слова, позор и бесчестье, как боевой клич неприятеля, как пущенные издалека стрелы и камни, свистящие возле шлема, не причиняя вреда». Обязанный функционировать в такой обстановке, чиновник-интеллектуал на пике своего влияния живет жизнью сообразной чину. Его обеды роскошны⁹⁹. Его любящая жена, молодая и образованная Помпея Паулина, дочь консуляра (вероятно, того самого префекта анноны Паулина, которому посвящена книга «О краткости жизни»), выходит к гостям, блистая драгоценными украшениями¹⁰⁰. Вокруг него свита клиентов и вольноотпущенников. В этой толпе выделяются Марциал и Л. Анней Корнут. Первому в годы могущества Сенеки было едва за двадцать; по личному опыту поэт знает, что вельможа проявлял большую щедрость к просителям¹⁰¹. Второй, философ и филолог, оставивший небезынтересные для истории обеих дисциплин сочинения, стал наставником Персия, вдохновителем, а впоследствии издателем его сатир. К покровительствуемым Сенекой людям творчества принадлежал, кроме них, Фабий Рустик, историограф, которого Тацит ставит не ниже Ливия.

Сенека и не думал отказываться от жизни богача, без малейшего смущения пользовался всем, что дают деньги. Стоик с миллиардным капиталом ожидаемо станет мишенью суиллиев. Но их нейтрализовать легче, чем сплетню. После того процесса канцлер Нерона, как думают, решил объясниться с публикой, честно изложив свои принципы в трактате «О счастливой жизни». Из всех его книг эту признают самой исповедальной. Сказанное здесь о богатствах подтверждает наши выводы: «На все земли я буду смотреть как на свои, а на свои — как на всеобщее достояние... Свое имущество я не буду скаредно беречь и расточительно тратить, считая своей самой большой собственностью то, что смогу подарить другому». В деньгах как таковых нет ничего предосудительного, и, если смотреть на вещи здраво, выбор между ними и бедностью так же очевиден, как и между здоровьем и болезнью. Лишенному достатка труднее достичь совершенства. О себе он знает: «Если богатство пропадет у меня, то моя потеря ограничится только им». С другими тон гораздо тверже, чем в книге «О твердости». Стоик всегда упражняется, годы тренировки не проходят впустую. «Я ни в чем так глубоко не убежден, как в том, что не должен приноравливать своего поведения к вашим взглядам. Осыпайте меня со всех сторон своими обычными упреками — я буду считать их не поношением, а жалким ребяческим лепетом». Стоического мудреца, произносящего эти слова, встретишь не чаще, чем Юпитера. Но послушаем, как злободневна его отповедь: «Я отношусь к вашим бредням так, как всеблагой и всемогущий Юпитер — к нелепым вымыслам поэтов, из которых один наделяет его крыльями, другой — рогами; этот изображает его прелюбодеем и ночным гулякой, тот — грозой богов, иной — притеснителем людей, а если послушать других поэтов, то он и похититель благородных отроков, своих же родственников, и отцеубийца, и завоеватель чужого, и притом отцовского, царства». Вероятно, царедворцу пересказывали даже такие, не в каждой компании позволительные, разговоры. Принцепс и сам был восприимчивым читателем; автор напоминает образованному Риму, что, пока у власти он, Сенека, за разговоры не накажут¹⁰². Не сбавляя тона, он предлагает оценить нелепость требований, предъявляемых ему, словно бы уже возвысившемуся до божественной мудрости. «Поймите, что стремление к мудрости — это одно, а обладание ею — другое, — разъясняет он незнакомым с основами стоицизма, чувствуя себя вправе сказать критикам: — Я отлично рассуждаю, но до сих пор утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашенным мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал».

Меж зловещих намеков есть и такие: «При известии о смерти лицо мое не изменится... Когда природа потребует, чтобы я возвратил ей свою жизнь или я сделал это по требованию своего разума, я уйду, засвидетельствовав, что я дорожил чистой совестью и стремился к добру». Изложенные Тацитом события отучают думать, что он рисуется. Без Бурра трудное управление стало вдвое труднее. Поддерживать видимость диархии, контролируя Нерона, сенат, а теперь и военных, он уже не мог. Своей ли смертью умер Бурр или был устранен, Сенека готовился к уходу человека чересчур принципиального, чтобы прожить долго. Опасения могла питать и не весьма дальновидная твердость коллеги в вопросе о разводе императора с Октавией. (Сенека едва ли одобрял упорство Бурра: свобода Нерона в личных делах обеспечивала действенность разумной политики министров.) Отставка, в рассказ о которой Тацит не постеснялся вправить две канонические свазории — прошение Сенеки и ответную просьбу Нерона остаться, — означала неизбежную гибель: новые советники принцепса воспринимали прежних антагонистично. Был шанс оттянуть роковой момент, демонстрируя безразличие к политике. Немедленно после вежливого объяснения с бывшим учеником философ удаляется от двора, обрывает все связи¹⁰³. Сохранившаяся часть книги «О досуге» свидетельствует о желании посвятить себя философскому творчеству, но и о недовольстве страной, в которой мудрость не угодна власти¹⁰⁴. Он живет уединенно, путешествует по Италии¹⁰⁵, занимается тем научным сочинительством, к которому школа приучала его с молодых лет: публикует «Исследования о природе» — труд всей жизни, главы которого Сенека начал издавать еще до ссылки (античные рукописные книги могли существовать в нескольких авторских версиях). В 64 году завершена центральная вещь — «Нравственные письма», в которую также было интегрировано многое из высказанного ранее: как «Естественно-научные вопросы» подводят итог натурфилософских изысканий Сенеки, так «Письма к Луцилию» — сумма его этических взглядов. «Письма» полны личных впечатлений и оценок, но искренность их осторожнее, чем в ранних вещах; высказать сокровенное автор не спешит, политических намеков почти нет, и не зря думают, что он исправлял эту книгу перед смертью. Одна из последних и ярчайших жемчужин — трактат «О провидении» — заканчивается поэтизацией добровольной смерти: «Оглянитесь кругом — и вы увидите, как короток и как ровен путь к свободе». Нигде эта любимая тема стоиков не варьируется с такой полнотой. Ясно, что автор не ждал долгой отсрочки. В Риме поговаривали о том, что Нерон пытался отравить его после некого конфликта, связанного с изъятием храмовых ценностей: продав их, рассчитывали получить деньги на застройку города после опустошительного пожара 64 года¹⁰⁶. Если слухи верны, философ тогда уже в третий раз избежал гибели, которой угрожала ему власть.

Развязку ускорила попытка мятежа, названная историками «заговором Пизона», по имени знатного и богатого сенатора, которым планировали заменить Нерона. Выбор выдает планы конспираторов: Гай Кальпурний, совершенно не годившийся в управленцы, зато писавший стихи, игравший на лире и декламировавший речи, обязан был на троне бездействовать, так же как при Сенеке это делал Нерон; фактическое управление осуществлялось бы другими. Договориться, кто именно станет во главе сената, заговорщики не сумели, план был провальным с самого начала, и поверить Диону Кассию, что этот план составил сам Сенека вместе с префектом претория Фением Руфом, никак нельзя. Здесь Дион, как и живший в эпоху Антонинов военный писатель Полиэн, по чьим словам, Сенека замыслил покушение на принцепса в сообществе самого Пизона¹⁰⁷, расходится с Тацитом, причем снова очевидно, насколько трезвее анализ римского историка, получавшего сведения о событиях из уст их непосредственных свидетелей. Сенека не планировал убийства Нерона — хотя бы потому, что знал цену людям, с которыми пришлось бы сотрудничать в этом деле. Он не участвовал в заговоре — хотя бы потому, что возле Кальпурния Пизона едва ли стал бы тем, чем был подле своего ученика. Фений Руф, командовавший преторианцами при Тигеллине, во всем уступал Бурру (и предал заговорщиков); нет сведений о том, что философ был с ним дружен. Догадывался ли он о готовящемся покушении? Тацит не рассказывает разговоры о предопределенной для Сенеки заговорщиками роли главы государства: эти слухи и дали почву для измышлений, отраженных позднейшими историками. Среди немногих близких, дружбу с которыми Сенека сохранил, могли оказаться причастные к заговору. Соучастником Пизона был племянник философа Лукан, о заговоре определенно был извещен и отец Лукана — Мела¹⁰⁸, а возможно, и старший брат Сенеки — Галлион. Все они погибли вскоре после него. От общения с Пизоном он отказался, хотя и отписал прозорливо, что его, Сенеки, здоровье зависит от того, будет ли цел Пизон. Только об этом Нерону и донесли, других обвинений не было, хотя заговорщики, как бывает в таких обстоятельствах, страшась смерти и пыток, доносили на самых близких людей, клеветали, преследовали друг друга, участвуя даже в казнях.

Итак, упреки в злом умысле против бывшего ученика, а тем более клеймо «заговорщика», подтвердить нечем. Когда в последние дни апреля 65 года к Сенеке, приехавшему в одну из своих усадеб, неподалеку от Рима, явился посланный Нероном трибун преторианцев философ объявил честно, что близко не подходит к политике и не видит никаких причин «подчинять свое благоденствие благополучию частного лица». Отсюда понятно, что ему сообщили содержание доноса дословно. Ответ пересказали принцепсу «в присутствии Тигеллина и Поппеи», Нерон не поверил, осведомился, не собирается ли Сенека уходить сам (стоит привести справку Светония: император «священной клятвой клялся, что скорее умрет, чем сделает наставнику зло»)¹⁰⁹, получил разочаровавшее его указание, произнес приговор. Далее в изложении Тацита следует прославленная сцена смерти. Ничего непоследовательного в поведении Сенеки не видим. Он не просил о помиловании, как другие, — иначе об этом сообщили бы источники Диона. Он не отговаривал от самоубийства жену, но и не советовал ей погибнуть — как описано у Диона. Истечь кровью Паулине помешали посланные императором люди¹¹⁰. Он сопоставил себя с афинским мудрецом, но только бездушный критик может назвать позерством эти намеки на Сократа — «заранее заготовленную» цикуту и диктовку последних мыслей в присутствии друзей: жизнелюбивому хвалителю смерти простительно желание чем-то подбодрить себя. Тацит опирался на сообщение очевидца и друга философа — Фабия Рустика. Источниками Диона Кассия могли быть Клувий Руф и Плиний Старший¹¹¹. К друзьям Сенеки они не относились, и полому версия Диона не сталь поэтична: прежде чем умереть, Семена позаботился внести правку в «написанную им», читай — последнюю, книгу (надо думать, последние из «Писем», не пережившие Средневековья) и передать ее вместе с прочими писаниями надежным людям, боясь, что Нерон велит все это сжечь. Деталь кажется правдоподобной: до конца он остается внимательным к жизни, практичным мыслителем.

Финал, как и вся биография, доказывает верность самооценок, разбросанных повсюду в его трудах: Сенека «пробивается» (термин стоиков) к своему идеальному человеку, никогда не претендуя на мудрость, но и не теряя цели¹¹². Остаться на пути, который школа назначила ему в молодости, при описанных жизненных условиях смог бы не каждый. Разбор этих условий с вниманием к источникам доказывает праздность упреков в нравственной несостоятельности. При его положении обвинения подобного рода необходимо возникали и тиражировались современниками, после его смерти их усиливают, превращая в непреложные «данные», тенденциозные историографы времени Флавиев, чьи сведения в соответствующей эмоциональной окраске заимствуют и дополняют новыми, поражающими воображение подробностями авторы II-III веков. От античных ученых их перенимает XIX век, и тем более охотно, что немецкий романтизм, конкурируя с классической древностью, перестает видеть в римском моралисте серьезного философа¹¹³. В неогуманистической науке ожили голоса времен Нерона и Сенеки. Эхо той критики мы слышим и сегодня, а значит, обязаны освободиться и освободить его нравоучительную проповедь от призрачных помех. Норм практической морали он не преступал, его дидактика не конфликтует с поступками. Стремился ли он воплотить в жизнь теоретические принципы своей философии? Чтобы ответить, объясним в завершении, какова эта философия и кого она призвана обслуживать. Нет необходимости разбирать стоическую этику во всех ее узловых положениях, тем более что о каждой частности легко прочесть в специальных статьях и книгах. Выберем два-три жизненных момента.

Одна из первых тем школьной этики — семья и друзья. Любить их всем сердцем стоик не советует. Твои близкие — разумные существа, с которыми по воле судьбы, или миропорядка, божества (что́ Оно такое, стоик не уточняет), ты связан теснее, чем с прочими разумными существами. В силу этой их избранности следует проявлять к ним любовь в большей степени, чем к прочим. Обратное поведение, разрушая связь, противится определенной тебе как разумному существу функции, приводит к конфликту с самим собой, несчастьям, в итоге — к хаосу. Вместе с тем нельзя забывать, что данная связь дана не тобой, иначе ты сам был бы разлитым в миропорядке и устанавливающим его бесчисленные связи божеством. Для тебя сложившиеся отношения эфемерны, в каждую минуту они могут распасться, поскольку высшая воля постоянно создает новые, и все в мире существует в силу определенных законов. Твои близкие бросят тебя, уедут или их сошлют в другие земли, они умрут или будут убиты. Произойдет это по желанию судьбы, а значит, правильно для разумного существа, сознающего свою роль в этом мире. Поэтому внутренней привязанности к своим родственникам и друзьям ты не должен испытывать: помни всегда, что, обнимая их, ты обнимаешь обычного, такого же, как ты, смертного. В стоическом смысле твой близкий — каждый человек на земле, теснейшую же внутреннюю привязанность необходимо испытывать только по отношению к божеству и постоянной тренировкой достигать благодарного ощущения присутствия разума в мире и Его содействия лично тебе.

Смежные темы — любовь к родной земле и гражданская позиция. Учебник учит, а литература обязывает быть гражданином. Стоик говорит, что твое появление на свет в определенном месте в определенное время относится к обстоятельствам для тебя вполне случайным, которыми распоряжается способный распоряжаться всем мирозданием, обнимать совокупность всех жизней. Помещенный Им сюда, ты обязан придерживаться принятых здесь правил. Но родина и государство стали предметом твоей заботы не благодаря тебе самому. В каждый миг (см. выше) ты можешь их лишиться. К родным местам, не иначе чем к родным людям, ты привязан как существо подчиненное. При этом тебя наделили разумом, а разум свободен. Свобода выбора не должна ограничиваться признанием своего подчиненного положения. По учению стоиков, родиной человека будет не тот угол земли, в котором он родился и проживает, а вся ойкумена. В этом истинном государстве рабы наделены равными правами с князьями, мужчины с женщинами: в вопросе о равенстве полов стоик столь же принципиален, как и относительно равенства сословий. Обязанность также у всех одна — повиноваться истинному монарху, правящему божьим миром. Достойный гражданин считает родным домом любое место, в котором поселился, развивая в себе чувство гражданской ответственности за все мироздание.

Сказанное объясняет, как философ велит относиться и к менее существенным для школьной этики вещам — достатку, карьере, общественному положению. Условия «нормальной» в расхожем понимании жизни принадлежат к установленным разумной природой, а значит, предпочтительным. Точно так же здоровье лучше болезней, и каждый законным образом стремится его сохранять. Двигаясь предопределенным нам путем, мы должны искать лучшего положения для себя, если не причиняем этим ущерба другим мыслящим существам. Это и называется добродетелью. Мы станем домогаться должностей, денег, будем, конечно, стремиться и к телесному здоровью. Однако все перечисленное касается только нашего внешнего человека, не являясь предметом свободного выбора. Ты свободен предпочесть богатство бедности, но не свободен выбрать его, потому что выбор обстоятельств тебе недоступен: имущество, почести, здоровье — преходящи. Внутренний, свободный в своем выборе человек считает предпочтительной лишь волю божества и разумно выбирает подчинение. Если судьба решила, что ты должен обеднеть и потерять здоровье, значит для тебя хороши болезни и нищета, а не противоположные состояния. Настрой себя так, чтобы желать того, чего раньше избегал. Таким образом, телесная крепость, достаток, а тем более известность и должности, лишены какого бы то ни было значения, и одной из задач твоей духовной борьбы будет воспитание в себе полного безразличия к ним.

Наконец, тема, которой школьные учебники касаются реже: встречать смерть следует мужественно. С этим тезисом стоик совпадает столь радикально, что его позиция опять-таки не обрадует учителей. Ничем не отличаясь от любого живущего в согласии с природой существа, мудрец избегает смерти. В то же время уход из жизни принадлежит к предопределенным вещам, будучи такой же закономерной случайностью, как и рождение (родственники, имущество, родина и прочее). Мы предпочитаем жизнь, но нам не дано выбрать ее. Для сознательно подчиняющего свою волю божественной жизнь — такая же безразличная вещь, как и все вышеперечисленное. Если тренировки не проходят впустую, философ начинает чувствовать направляющую длань и примерять свое отношение к ее действиям. Отбирают деньги — отдай, гонят из дома — уезжай с радостью, умирают родственники — не грусти о них. Как только научишься поступать так, будешь счастлив. Не нравится служба — брось ее, не нравится жизнь — умри. В последнем стоицизм особенно настойчив. Ведь если признать преимущественную ценность жизни, то и все остальное, потеря чего может затруднить жизнь, придется счесть ценным. Разумеется, если твое существование поставлено в невыносимые условия, добровольно умереть проще. Но для мудреца достаточно и слабейших поводов. Телесное бытие легко прервать, тогда как душу невозможно уничтожить. Над ней мы не властны; сбросив оболочку тела, она пребывает до уничтожения мира. Следовательно, убивай себя, когда требуется, без малейших сожалений.

Могут упрекнуть стоика в двоедушии: для людей у него припасено общепринятое, для себя и своего бога — иное. Он ответит, что не скрывает своих убеждений и что вся его деятельность направлена на общественное благо, которое он понимает глобальнее, чем вы. Если прикипать сердцем к тому, что волнует других, забота о благе всех невозможна. Напротив, будучи одинаково благорасположенным ко всем себе подобным, как того требует природа, достигаешь всей полноты добродетели — и что может быть лучше? Скажут, что этот философ — равнодушный себялюбец. Да, он стремится к счастью. Счастье — цель каждого смертной. Но стоик лучше других понимает, как его достичь. И другим, похожим на него, хочет поспособствовать в том же. Приближаемся к самой сути стоической этики. «Богатство относится к вещам предпочтительным... Но если оно пропадет у меня, то моя потеря ограничится только им, если же ты лишишься денег, то не сможешь прийти в себя». Кому адресована эта проповедь? Едва ли рядовым гражданам, погруженным в мелкие заботы, недовольным своим положением и доходами, зато проводящим век в относительной безопасности. Им подходила бы эпикурейская неприметность. Римский стоик обращается к тем своим согражданам, которые живут во дворцах, стоят на вершине государственной иерархии. Скольких подобных людей лишился Рим в гражданских войнах и при тираническом правлении первых Цезарей! Кто не погиб, тот оказывался в изгнании, терял свои дворцы. Жертвы трудно пересчитать, а ведь историков интересуют главным образом выдающиеся личности. Ювенал отрефлексировал это, сказав — после упоминания «великих садов сказочно богатого Сенеки» — в десятой, самой вдумчивой своей сатире: «Аконитов не пьют из глиняной посуды, но бойся, когда возьмешь чашу с геммами и на широком золоте заблещет Сетинское». Возникнув в эпоху слома износившейся полисной системы, обрушения традиционного уклада жизни, стоическая этика оказалась особенно востребованной у римлян (которых философия всегда интересовала меньше, чем другие достижения греков) в годы кровавой смуты, приведшей к смене государственной формации. После спокойного времени Августа угроза потерять все для высшего класса снова становится повседневной. Императоры опасаются попыток реставрации республики и дворцовых переворотов. Тогда стоицизм получает чуть ли не государственный статус. Сегодня ты дома и распоряжаешься миллионами, а завтра где-то на пустынном острове, без средств к существованию. Сегодня домочадцы любуются маститой старостью отца семейства. Завтра всем, начиная с него, придется, по формуле, ставшей почти юридической, «выбрать себе род смерти». Что привело бы их к счастью прямее, чем стоическая этика равнодушия?

Лишь парадоксальная философия способна ободрить индивида в пограничном состоянии. По существу, для таких состояний она и разработана. Нет смысла примерять ее к будням, упрек в несхожести теории с жизнью невозможно предъявить тому, кто и не обещал отличаться от большинства внешне. В роковой час мудрец проявляет свою мудрость. Но Сенеке удалось большее остаться в веках провозвестником идеологии, получившей имя «гуманизма». Наследники Петрарки выковали это понятие, доказывая цивилизаторскую роль изучения классики. Шедшие им на смену века подтвердили, что мораль не обязательно основывать на религии; нравственным ориентиром общества становится человек науки. Слово «человечный» придумано, однако не титанами Возрождения, но писателями Древнего Рима. Цицерон пустил в обиход эпитет «человечнейший», означивший почти то же, что у нас — «интеллигентный». Проповедуя безразличие, Сенека не оставался безразличным. Философа, наблюдавшего жестокую повседневность Рима при первой династии Цезарей, волнует боль каждого, мужей и жен, принцев и нищих¹¹⁴. Иная по своим истокам и содержанию, не схожая с христианским миросозерцанием¹¹⁵ проповедь Сенеки неожиданно сближается с учением о любви, как оно выражено и послании апостола Павла коринфянам. Эта близость определила появление в IV веке христологической фальсификации его переписки со св. Павлом¹¹⁶. Склоняясь в конце жизни к допущению некого панфилософского единства, всем смыслом своей этики стоик Сенека утверждает одну истину — необходимость поступать по-человечески с каждым человеческим существом. Человек без изъяна, vir bonus, для отца — «муж честный», в понимании сына становится «человеком добра»¹¹⁷. Что подобное высказывалось действующим политиком в годы упадка гуманизма, не ослабило ни искренности, ни значения сказанного на все времена.

———

К нижеследующим текстам. «Утешение к Марции» публикуется в единственном существующем русском переводе, включенном в состав первого тома переведенной с немецкого Б. Ерогиным книги Морица Браша «Классики философии» (СПб., 1907. С. 311-330). Текст сверен с латинским и радикально исправлен. «Утешение к Полибию» переведено Н. X. Керасиди; первая публикация в «Вестнике древней истории» (1991. №4. С. 233-252). «Утешение к Гельвии» печатается в переводе, выполненном для настоящего издания. Трактат «О краткости жизни» переведен проф. В. С. Дуровым; впервые издан отдельной брошюрой в 1996 году. В приложении публикуем комментарии переводчика и выражаем признательность Валерию Семеновичу Дурову за неоценимую помощь при подготовке книги. Программное сочинение «О милосердии» переведено на русский впервые. С благодарностью посвящаем наш труд Владимиру Эммануиловичу Рецептеру, по чьей просьбе написан этот текст и в чьей постановке пушкинского «Анджело» он звучит со сцены. Перевод трактата «О счастливой жизни» издан в 1913 году (с примечаниями) известным школьным латинистом, преподававшим в Одесской гимназии, а в начале 1920-х годов — в Петроградском университете, Сигизмундом Цезаревичем Янушевским (катаевский «инспектор Сизик»). «О досуге» — впервые по-русски, в нашем переводе. Публикуемый перевод трактата «О провидении» осуществлен в 1901 году гимназическими учителями В. Стовиком (выпускником Учительского института славянских стипендиатов) и В. Стейном, выходцами из Венгрии, служившими в Керчи. Сверен с латинским исправлен и отредактирован¹¹⁸. Комментарии к публикуемым трактатам большей частью исторического, реже — интерпретирующего плана.

Порядок текстов следует хронологии, принятой в современной науке; в ожерелье «Диалогов» они размещены иначе (см. выше, примечание на с. 7). Каждая вещь уже в античности, возможно даже — в авторской рукописи, была подразделена на главы. Мы усилили это отбивкой: чтению Сенеки помогает дробность. Внутреннее членение глав на параграфы в русском не обязательно совпадает с латинским. Знак [ ] отмечает вставки, принадлежащие главным образом средневековым читателям и переписчикам, [...] — лакуны, < > — гипотетический текст (в рукописях пробел или бессмыслица), а также дополнения переводчиков.

УТЕШЕНИЕ К МАРЦИИ

1

Если бы я не знал, Марция, что ты далека от слабостей человеческого чувства так же, как и от других, свойственных женщинам недостатков, и что в тебе возродился образец старого времени, я бы не решился бороться с твоим горем, которому и мужчинам простительно потворствовать. Я никогда не стал бы надеяться, что ты простишь судьбе: ведь время для этого крайне неблагоприятно, судья враждебен и обвинение тяжко. Надежду дала мне твоя уже испытанная душевная сила и укрепленное тяжелым испытанием душевное величие.

Всем известно, как ты держала себя по отношению к отцу, которого ты любила не меньше, чем своих детей, исключая разве того, что ты не желала, чтобы он их пережил. Впрочем, я не уверен, что ты этого не желала. Ибо великая дочерняя любовь позволяет себе кое-что против обычаев. Ты сделала все возможное, чтобы помешать смерти Авла Кремуция Корда, твоего отца. Когда тебе стало ясно, что ему в лапах приспешников Сеяна не осталось иного пути, чтобы избежать рабства, ты, хотя, по правде сказать, и не сочувствовала этому плану, покорно протянула ему руку, проливая слезы. Но ты сумела скрыть свои вздохи, хотя и не с веселым видом, — и это в наш век, когда великим почтением к родителям признается отсутствие непочтительности. Но как только изменившиеся времена дали тебе единственную возможность, ты вернула для мира дух твоего отца — дух, над которым, собственно говоря, и был произнесен смертный приговор, и спасла его от истиц ной смерти: ты вызвала к жизни книги, кровью сердца написанные ним мужественным человеком, — исторический памятник государству. В этом заключается твоя великая заслуга перед римской ученой словесностью: ведь часть их уже была сожжена. Велика твоя заслуга и перед потомством, до которого дойдет искреннее и верное изображение истории; велика заслуга и перед ним самим, ибо память о нем живет и будет жить, пока будут интересоваться римской историей, пока будут возвращаться к делам своих предков, пока будут стремиться знать, что такое римлянин, что такое независимый человек, оставшийся свободным в мысли, желании и действии, в то время как другие гнули спину и унижались под игом Сеяна. Поистине, государство потерпело бы великую потерю, если бы ты не возродила того, который погиб за два столь прекрасные качества — красноречие и свободолюбие. Теперь его будут читать, и всегда с уважением: воспринятому в руки и в сердца людей, ему нечего опасаться состариться. Что же касается тех палачей, то скоро перестанут говорить и об их злодействах — единственном, что они оставили в памяти.

Это величие твоего духа заставляет меня забывать о слабости твоего пола, а также о выражении твоего лица, на котором сохранилась не прекращавшаяся печаль столь многих лет. Ты должна понять, что я не хочу ни подделаться под тебя, ни обмануть твое душевное настроение. Я возбудил в твоей памяти былое несчастье. Желаешь ли ты знать, как перенести и этот удар? Я показал тебе рубец прошлой, столь же страшной раны. Пусть другие действуют ласково и мягко, но я желаю начать борьбу с твоей печалью, стремлюсь остановить слезы, которые проливают — если хочешь правду-уже больше по привычке, чем от тоски, твои измученные глаза. И сделать это я хочу так, чтобы ты полюбила свои лекарства. Если же этого не случится, пусть они подействую против твоей воли. Крепко держи я своих объятиях скорбь, которая заместила тебе сына Но когда же будет ей конец? Ибо все было напрасно: смолкли уговоры твоих друзей и советы великих и близких тебе людей; научные занятия, унаследованное от отца сокровище, проходят мимо глухих ушей, напрасно стараясь внести утешение, хотя бы на короткое посвященное этим занятиям время. Даже естественное исцеляющее воздействие времени, помогавшее при наиболее тяжких утратах, и то потеряло на тебе свою силу. Прошел уже третий год, и ничто не изгладилось от первого удара: он все возобновляется и ежедневно усиливает печаль, он давностью завоевал себе права и зашел так далеко, что считает позорным тебя оставить. Все ошибки внедряются глубоко, если их не устранить с самого начала, так же и эта печаль, это несчастье, эта ярость против самой себя питается, в конце концов, своей собственной горечью, и для несчастной души боль становится извращенной радостью. Поэтому я хотел бы уже в первое время содействовать твоему исцелению; более легкими средствами мог бы я побороть силу, захваченную при ее зарождении, с большими усилиями приходится бороться против состарившегося зла. И излечение ран гораздо легче, когда они залиты свежей кровью; они позволяют прижечь себя, дают глубоко проникнуть зонду и допускают пальцы исследующего; гораздо труднее вылечить их, если они запущены и обратились в злокачественный нарыв. Теперь я не могу с уступчивостью и снисходительностью обращаться с таким неподатливым горем: его нужно сломить.

2

Я знаю, что обыкновенно, желая кого-нибудь уговорить, начинают поучениями и кончают примерами. Но иногда бывает полезно изменить это обыкновение, ибо с одними нужно обращаться иначе, чем с другими. Некоторые охотно подчиняются руководству доводам рассудка, а иным, тем, кого впечатляют славные деяния, надо напоминать имена знаменитых людей и приводить авторитетные примеры того, как свободный дух не предается отчаянию. Я хочу указать на два великих примера, принадлежащих твоему полу и твоему времени, один — женщины, которая поддалась горю, другой — женщины, которая, будучи постигнута таким же несчастьем и понеся еще бо́льшую потерю, не дала горю долго властвовать над собой и вернула чувства в их спокойное состояние. Октавия и Ливия, сестра и супруга Августа, обе потеряли своих сыновей в юношеском возрасте, имея надежду видеть их властителями. Октавия потеряла Марцелла, на плечи которого уже опирались и дядя, и тесть, которому уже передавались тяжести правления; юношу огненного духа и сильного таланта, но вместе с тем обладавшего удивительными для его возраста и положения сдержанностью и самообладанием, чуждого сладострастия и готового перенести все, что дядя на него захочет возложить или, если можно так выразиться, на нем построить. Он хорошо выбрал основание, не поддававшееся никакой тяжести. Всю свою жизнь она не прекращала слез и вздохов и не хотела слушать исцеляющих слов. Она не давала отвлечь себя от этого; думая только об одном предмете и сковав им свою душу, она всю жизнь оставалась такой же, какой была при погребении, она не хотела даже пробовать подняться, отказываясь к тому же и от всякой поддержки, презирала возможность утешиться и в отказе от слез видела новую потерю. Она не желала иметь изображение любимого сына и слышать упоминания о нем. Она возненавидела всех матерей в особенности Ливию, потому что, казалось, к сыну последней перешло обещанное ей счастье. Погруженная во мрак и одиночество, она не хотела даже взглянуть на своего брата, отвергла сочиненные к празднику в память Марцелла стихи и другие выражения сочувствия и замкнула свои уши для утешения. Уклоняясь от обычных выражений сочувствия и даже ненавидя величие и блеск своего брата, она пряталась и скрывалась. Она не снимала траурного платья даже тогда, когда ее окружали дети и внуки, обижаясь на своих, так как их цветущая жизнь напоминала ей ее потери.

3

Ливия потеряла своего сына Друза, который стал бы великим государем и уже был великим полководцем. Он проник глубоко в Германию, и римляне водрузили свои знамена там, где едва ли вообще было известно, что существуют римляне. Он, как воин, умер во время похода, причем во время болезни даже враги оказывали ему уважение и проявляли миролюбие, не смея желать того, что им, в сущности, было выгодно. Его смерть за государство сопровождалась величайшим сожалением граждан провинций и всей Италии. Так как на погребение устремились все муниципии и колонии, его тело было привезено в город триумфальным шествием. Матери не пришлось принять последнего поцелуя сына и дорогих слов из уст умирающего. На долгом пути провожала она бренные останки своего сына. Все время возбуждаемая горящей кострами Италией, она как бы неоднократно его теряла. Несмотря на это, опустив сына в могилу, она погребла вместе с ним и свою скорбь и не печалилась более, чем это полагается при смерти члена императорского дома или вообще подобает при всякой смерти. Далее, она не переставала окружать почетом имя Друза, всюду и открыто о нем напоминая, очень охотно разговаривая о нем, — ибо едва ли человек сумеет сохранять и возобновлять память о том, о ком он все время будет печалиться.

Выбери же, какой из двух примеров ты считаешь наиболее достойным хвалы; если ты хочешь следовать первому, вычеркни себя из числа живых; ты будешь чувствовать отвращение как по отношению к твоим, так и по отношению к чужим детям и, тоскуя о погибшем, будешь являться печальным предзнаменованием в глазах других матерей; ты будешь отталкивать достойных друзей как неприличных в твоем положении; тебя будет удерживать ненавистная тебе жизнь, тебя, проклинающую свой возраст за то, что он не ускоряет твоего конца. Что хуже всего и меньше всего соответствует твоей душе, известной совсем другими, лучшими качествами, — ты покажешь, что ты не хочешь жить и не можешь умереть. Если же ты будешь держаться последнего, более мягкого и умеренного примера, явленного поистине великой женщиной, грусть твоя оставит тебя и тревоги не будут больше изнурять. Ибо как глупо, видит бог, наказывать себя за свое несчастье и не уменьшать, но увеличивать свои страдания! Ты и здесь, верю, сохранишь благоразумие и достоинство, которые проявляла всю свою жизнь: и в скорби можно явить скромность. Находя радость в постоянных воспоминаниях и разговорах о нем, ты и самому этому достойнейшему юноше доставишь лучшую долю, когда он встретит свою мать веселой и радостной, как это было в жизни.

4

Я не хочу требовать от тебя выполнения более суровых предписаний — чтобы ты переносила человеческое горе с нечеловеческой силой, чтобы и в день погребения глаза матери были сухи. Я предоставляю решение самой тебе: оставь между нами вопрос о том, насколько велика и беспрерывна боль. Я уверен, что ты предпочтешь пример Юлии Августы, которую почитала как близкую подругу. Последняя в первые минуты волнения, когда скорбь была наиболее сильной и невыносимой, согласилась выслушать философа своего мужа — Арея и признавала, что он помог ей больше, чем римский народ, печаль которого не хотела смолкнуть; больше, чем Август, который едва выдерживал тяжесть, лишенный этой первой опоры, и едва не был сломлен печалью родственников; больше, чем ее сын Тиберий, сыновняя любовь которого во время этих горьких и оплаканных народами похорон заставляла ее чувствовать, что все, чего ей недостает от сыновей, — это их числа. Вот каким представляется мне начало той речи, которую он сказал этой женщине, заботливейшей охранительнице доброго о себе мнения: «До сегодняшнего дня ты, Юлия, — насколько это могу знать я, всегдашний спутник твоего мужа, ибо мне известно не только то, что происходит публично, но и затаенные движения ваших сердец, — всегда заботилась о том, чтобы в тебе не было ничего такого, что может запятнать твою репутацию. Ты старалась не только в важных вещах, но и в самых ничтожных не делать того, в чем бы тебе пришлось оправдываться перед молвой, этим многоречивым судьей великих мира. Я полагаю, нет ничего прекраснее того факта, что поставленные на высоту жизни должны прощать многое и не просить снисхождения ни в чем. Поэтому ты и тут должна сохранить свой обычай и не позволять себе ничего такого, относительно чего ты впоследствии пожелала бы, чтобы этого не случилось или чтобы случилось иначе.

5

Далее я тебя прошу и заклинаю не быть резкой и недоступной с друзьями. Ибо ты можешь себе представить, что все они не знают, как держать себя, — говорить ли в твоем присутствии о Друзе или нет. Поскольку забвение этого прекрасного юноши явилось бы обидой для него, а упоминание — огорчением для тебя. Когда мы собираемся вместе, мы прославляем его слова и деяния с изумлением, которое он заслужил; в твоем же присутствии соблюдаем относительно него глубокое молчание. Таким образом ты лишаешься величайшего удовольствия восхвалений твоему сыну, которые ты, без сомнения, хотела бы продлить на все времена, даже если бы тебе это стоило жизни. Поэтому допускай, даже вызывай разговоры о нем, не закрывай своих ушей для имени и памяти твоего сына и не считай это слишком тяжелым, следуя обычаям тех, которые в подобных случаях мирятся, как с частью горя, с необходимостью выслушивать утешения. Теперь твое внимание все обращено в одну сторону, и, забывая лучшее время, ты смотришь только туда, где хуже. Ты не думаешь о твоем общении и радостных встречах с твоим сыном, о его детском и нежном лепете, о его успехах в науках. Ты представляешь себе только настоящее положение вещей; на него нагромождаешь все, что можешь, как будто оно и так недостаточно ужасно. Не желай, молю, этой извращенной славы — слыть за несчастнейшую из смертных. И вместе с тем помни, что нет ничего великого в том, чтобы оставаться сильной при благоприятных обстоятельствах, когда жизнь протекает счастливо. Так, морское дело не представляет ничего трудного при спокойном море и благоприятном ветре; должно произойти что-нибудь неблагоприятное, для того чтобы проявилось мужество. Поэтому не позволяй себе падать. Нет, стой твердо, и, какая бы тяжесть ни упала на тебя сверху, неси ее, испугавшись разве только первого шума. Ничем иным нельзя так показать судьбе свое презрение, как равнодушием к ней». После этих слов он указывает ей на живого сына и оставшихся от погибшего внуков.

6

О тебе, Марция, велась тогда речь, и с тобою рядом сидел Арей; смени маску — и он будет утешать тебя. Не думай, что ты потеряла больше, чем любая другая мать: я тебя не ласкаю, не уменьшаю твоей беды. Если судьбу можно побороть слезами, дай нам к тебе присоединиться, пусть целый день проходит в стенаниях, пусть его дополняет бессонная ночь, пусть руки бьют исцарапанную грудь, пусть удары терпит даже и лик, пусть печаль выразится во всевозможных жестокостях, если она этим хоть чего-то достигнет. Но поскольку стонами и битьем себя в грудь нельзя вернуть усопших и никакие сетования и несчастный вид не могут изменить недвижной, навек твердо стоящей судьбы, поскольку смерть цепко держит то, что она захватила, — прекрати бесполезную скорбь. Мы должны совладать с собой, и никакая сила не должна тянуть нас за собой как попало. Позор кормчему, позволяющему волнам вырвать руль, оставляющему колеблющийся парус и отдающему судно в руки ветра и непогоды; достоин похвалы тот, кого во время кораблекрушения море погребает держащимся за руль и борющимся против волн.

7

«Но тоска по близким есть нечто вполне естественное». Кто станет отрицать это, пока она находится в границах? Ибо даже отсутствие, а не только потеря дорогих людей причиняет нам боль и сжимает самые мужественные сердца. Но воображение вносит в горе больше того, что вызывает природа. Посмотри, как сильна тоска о погибших у неразумных животных и как она коротка. Мы слышим лишь день-два мычание коровы, и не дольше продолжается беспокойный и бесцельный топот кобылицы. Дикий зверь, поискав следы детеныша, проблуждав по лесу, вернувшись много раз к разоренному логовищу, все же в короткое время усмиряет свое неистовство. Птицы с отчаянным криком окружают опустевшие гнезда; но, успокоившись в одно мгновенье, они возобновляют свои обычные полеты. Ни у одного из живых существ тоска о потерянных детенышах не сохраняется так долго, как у человека, привязывающегося к своему страданию и охваченного им все это время не постольку, поскольку чувствует, но — поскольку решил чувствовать. Чтобы убедиться, что вовсе не естественно предаваться печали, обрати внимание, что та же самая потеря тяжелее задевает женщин, чем мужчин, варваров — нежели людей спокойной и образованной нации, ученых — нежели неучей. Но то, что получает свою силу от природы, сохраняет ее единой для всех случаев. Значит, испытываемое различно не соответствует природе. Огонь одинаково сожжет людей всякого возраста, граждан всех городов, как мужчин, так и женщин. Железо на каждом теле сохранит свою способность резать. Почему? Потому что ему его силы даны от природы, которая не обращает внимания на лица. Бедность, скорбь, презрение испытывается одними людьми так, а другими иначе, смотря по их привычкам; и преждевременная боязнь вещей, которых нечего бояться, делает человека слабым и неспособным их переносить.

8

Природное не слабеет от длительности. Скорбь же с ходом дней постепенно исчезает. Как бы она ни была упорна, как бы ни возобновлялась и ни противилась исцелению, все же она уничтожается временем, этим верным средством победить неистовое упрямство. Правда, Марция, у тебя и теперь еще держится сильная скорбь, отвердевшая быть может, не такая возбужденная, как у той, кого я называл выше, но все же упорная и своенравная. Однако и ее понемногу уничтожит время. Твое чувство будет отдыхать, как только ты займешься чем-нибудь другим; теперь ты думаешь только о себе; но есть уже большая разница в том, позволяешь ли ты себе печалиться или приказываешь. Насколько к красоте твоего характера больше подходит самой положить своему горю конец, чем его дожидаться и уповать на день, когда боль прекратится против твоей воли. Откажи ей сама.

9

«Откуда же упорство в нашей скорби о себе, если не от веления природы?» Причина в том, что мы не представляем себе несчастья раньше, чем оно явится; чужие несчастья не напоминают нам о том, что они общи для всех, как будто мы идем по своему пути вернее и спокойнее, чем другие. Столько похоронных процессий проходят мимо нашего дома, а мы не думаем о смерти; случается столько несчастий со смертельным исходом, а мы думаем о тоге для наших детей, об их военной службе, о наследовании ими отцовского имущества; нам бросается в глаза так много внезапных разорений, но никогда не приходит в голову, что и наше состояние стоит на столь же шаткой почве. Чем неожиданнее полученный удар, тем сильнее будет падение. Предвиденные задолго несчастья поражают слабее. Хочешь ли убедиться, что ты предоставлена всем ударам судьбы и что ты всегда была окружена стрелами, которые попадали в других? Можно предположить, что ты приближаешься к стене или занятому врагами и трудно достижимому месту: жди раны и представляй себе, что все стрелы и дротики, а также летящие сверху камни направлены против твоего тела. Когда они упадут рядом с тобою или за твоей спиной, воскликни: «Ты меня не обманешь, судьба, и не захватишь меня беззаботной и невнимательной; я знаю, что ты злоумышляешь; ты попала в другого, но метила в меня». Кто, глядя на свое состояние, думал, что оно должно пропасть? Кто из вас отваживался помышлять об изгнании, бедности, смертях? Кто, если попросить его вспомнить хорошенько, не отклонял от себя страшного предзнаменования и не призывал его перейти на голову своих врагов и надоедливого заимодавца? «Я не думал, что случится». Но разве можно думать, что не произойдет то, что — как ты знаешь — вполне может произойти и что — как ты видишь — со многими действительно случилось? Прекрасен и достоин большего, чем быть произнесенным с подмостков, стих:

Тот потерял детей — и ты можешь их потерять. Тот был приговорен — и твоя невиновность под угрозой. Нас смущает и расслабляет этот ужас, когда приходится претерпеть то, о чем мы никогда не предполагали, что можем это претерпеть. Тот, кто увидел зло в будущем, лишает его силы в настоящем.

10

Все эти привходящие вещи, Марция, всего, что блестит вокруг нас, дети, почетное положение, богатство, обширные обеденные залы, передние, кишащие толпою не допущенных к обеду клиентов, высокородная красавица-жена и все остальное, зависящее от переменчивого и неверного счастья, все это — чужой, одолженный нам блеск. Ничто не дается нам в дар. Жизненная сцена украшается лишь взятой на время и возвращаемой собственникам бутафорией. Одно будет унесено в первый, другое во второй день, лишь немногое останется до конца. Поэтому у нас нет никакого основания чваниться, как будто мы сидим посреди своего имущества. Мы имеем право пользования, можем получать дивиденды. Долго ли — это определяет тот, кто властен над своими милостями; мы обязаны держать наготове то, что получили взаймы до неизвестного срока, и, как только потребуют, вернуть без жалобы. Только наихудший должник говорит грубости своему заимодавцу. Поэтому мы всех своих близких — как тех, относительно которых на основании закона рождения желаем, чтобы они нас пережили, так и тех, которые с полным правом желают уйти раньше нас, — должны любить, понимая, что нам не обещано ни постоянного, ни даже длительного общения с ними. Мы должны постоянно напоминать нашему сердцу, что оно любит такие вещи, которые от него уйдут, которые уже уходят. Всем, что дало тебе счастье, обладай как вещью, не имеющей законного собственника. Наслаждайтесь обладанием детьми, отдавайте себя для их наслаждения, испейте, не откладывая, всякую радость. Вы не можете поручиться и за сегодняшнюю ночь; я получил уже долгую отсрочку — на этот час уже не хватит? Надо торопиться; уже смерть стоит за спиною, сейчас эта свита может рассеяться, сейчас же по раздавшемуся зову порвется союз этого товарищества. Все добыто путем грабежа, а вы, несчастные, не умеете жить в бегах?

Если тебе тяжело, что твой сын умер, то это — расплата за то время, когда он родился; ибо смерть была возвещена ему уже при рождении. Под этим условием он был тебе дан; эта судьба следовала за ним наряду с материнской любовью. Мы появились на свет под владычеством жестокой и непреодолимой судьбы, чтобы по ее капризу претерпеть заслуженное и незаслуженное. С нашими телами она будет играть позорным, необузданным и жестоким образом; одних она будет прижигать огнем либо для наказания, либо для лечения, других закует в цепи, поручив это или врагу, или со-гражданину; третьих будет бросать нагими по неверным морям, и после того, как они изнемогут в борьбе с волнами, она не выбросит их на мель или на берег, а спрячет в брюхе какого-нибудь морского колосса. Других она заставит долго витать между жизнью и смертью, измучив их разнообразными болезнями. Как переменчивая и своенравная владычица, не радеющая о своих рабах, будет она раздавать наугад награды и наказания.

11

Стоит ли оплакивать отдельные случаи? Вся жизнь плачевна. Новые превратности измучают тебя раньше, чем успеешь справиться со старыми. Поэтому особенно вам, подобным той, которая не знает меры в скорби, следует усмирить свое сердце и научиться экономить силы для многих предстоящих утрат. Как можно так забывать те условия, в каких находимся мы сами и все вокруг? Ты родилась смертной и смертных произвела на свет. Хрупкое и дряблое тело, постоянно поражаемое недугами, неужели ты надеялось, что выносило нечто крепкое и вечное в столь жалкой оболочке? Твой сын умер, то есть скоро подлетел к тому рубежу, к которому стремится всё, что, по твоему мнению, счастливее выношенного тобой плода. Туда же движется, лишь с неравной скоростью, вся та масса, которая судится на форуме, аплодирует в театрах и молится в храмах. И то, что ты любишь, и то, что ты презираешь, станет одинаковым, обратится в прах. На это указывает надпись пифийского оракула: «Познай себя». Что такое человек? Шатаемый и разбивающийся от каждого толчка и колебания сосуд. Тебе не нужно сильной бури, чтобы разлететься на части. Где таран ударит в твою стену, там тебя и сокрушит. Что такое человек? Слабое, хрупкое тело, голое, по природе своей беззащитное, нуждающееся в чужой помощи. Он уязвим для любой насмешки фортуны. Он станет пищей и жертвой всякого животного, как бы хорошо ни развил свои мускулы. Сделанный из слабой и рыхлой материи, хотя и недурной по внешним очертаниям, но неспособной переносить влияния жары и холода, он начинает разрушаться от спокойного лежания и ничегонеделания. Он вынужден бояться своих собственных питательных средств, ибо может погибнуть как от их недостатка, так и от избытка. Это существо пребывает в постоянной тревоге и заботе о своей безопасности. Дыхание еле держится в этом теле и то и дело пресекается, ибо его способен перехватить даже внезапный испуг или неожиданно услышанный резкий оглушающий звук. И мы дивимся смерти одного, тогда как все должны умереть? Разве есть что-нибудь необыкновенное в том, что он распался? Для него смертельны и запах, и вкус, и утомление, и бессонница, и питье, и еда, и еще масса всего, без чего он не может прожить. Где бы он ни находился, всюду будет сознавать свою слабость, ибо он не способен переносить любой климат; он заболевает от новой воды, от ветра, к которому не привык, и от всяких других ничтожных причин и толчков; он гнил, хрупок, плач при рождении — знамение всей его жизни. Но какой же шум вызывает это презренное существо? До каких мыслей доходит он, забывая свою природу? Он думает о бессмертном, о вечном, распоряжается за внуков и правнуков, а смерть захватывает его, набрасывающего столь далекие планы; и то, что мы называем старостью, есть лишь круговорот немногих лет.

12

Взгляни на свое горе, о Марция! Основано ли оно на твоем несчастье или на несчастье умершего — если оно вообще имеет какое-нибудь основание? Вызвано ли оно тем, что ты не имела радости от своего сына, или тем, что ты надеялась иметь больше, если бы он дольше жил? Если ты не имела наслаждения, тебе легче перенести потерю, ибо люди меньше стремятся к тому, что не дает им ни радости, ни отрады. Если же ты утверждаешь, что получила от него большую радость, то ты не должна жаловаться на то, что это было от тебя отнято, а благодарить за то, что ты получила, ибо прекрасные плоды твоих трудов принесло само воспитание. Иначе выходило бы, что лишь ухаживающие за щенками, птицами и занятые другими подобными пустыми забавами получают наслаждение от прикосновения, взгляда и милых ласк бессознательных животных, а для других, воспитывающих детей, самое воспитание не является достаточной наградой. Если бы он даже ничего не доставлял тебе своею деятельностью, не проявлял заботы, не давал умных советов, все-таки в том, что он у тебя был, что ты его любила, уже заключается наслаждение. «Но он мог бы оставаться дольше, стать старше». И все же это лучше, чем если бы его не было совсем, ибо, если надо выбрать, быть ли счастливым короткое время или совсем не быть, все же лучше иметь кратковременное счастье, чем никакого. Неужели ты хотела иметь развратного сына, который бы только считался одним из твоих детей и носил семейное имя, или такого по своим способностям, каким был твой? Юношу, рано начавшего понимать и любить, рано ставшего мужем, отцом, рано взявшего на себя заботы о различных общественных делах, рано бывшего жрецом — все словно бы стремясь успеть. Никто не пользуется великим и в то же время продолжительным благом; только неспешное счастье длится и остается до конца. Хотя боги и не захотели дать тебе сына надолго, зато дали тебе такого, которому не требовалось долгой жизни, чтобы проявить себя.

Ты не можешь даже сказать, что боги определили тебе не иметь возможности насладиться своим сыном. Брось взгляд на многочисленный круг знакомых и незнакомых: всюду ты встретишь людей, которые претерпели худшее. Это же испытали военачальники и государи; даже и богов не пощадили наказания, и, я думаю, именно для того, чтобы при наших потерях мы имели утешение в том, что и божественное разрушается. Посмотри на всех; ты увидишь, что нельзя найти такого несчастного дома, который не имел бы утешения, видя другой дом еще более несчастным. Но я не так дурно думаю о твоем характере, чтобы предполагать, что ты будешь легче переносить свое несчастье, если я напомню тебе об огромном числе печалящихся. Большое число несчастных есть нечто вроде злорадного утешения. Лишь некоторых я все-таки хочу привести, и не для того, чтобы ты видела, что это случается с людьми — ибо смешно приводить примеры смертности, — но дабы ты убедилась, как много было людей, которые покорной выносливостью смягчали суровую судьбу.

Я хочу начать с самого счастливого. Луций Сулла потерял своего сына; и это несчастье не повредило ни его коварной силе, ни жестокой отваге применительно к врагам и гражданам; даже то прозвище, которое он получил после потери сына, не показалось приобретенным безосновательно. Причем он не боялся ни ненависти своих сограждан, на бедах которых он построил свое слишком большое счастье, ни зависти богов, которым столь великое счастье Суллы служило укором. Впрочем, вопрос о том, каков был характер Суллы, принадлежит к числу пока не разрешенных; но даже его враги признавали, что он ловко брался за оружие и ловко умел его положить. Из сказанного можно вывести по крайней мере одно: что не может быть величайшим злом происходящее даже с наиболее успешными людьми.

13

Пусть Греция не особенно удивляется тому отцу, который, узнав во время жертвоприношения о смерти своего сына, лишь приказал флейтисту замолчать и сиял с головы венок, остальное же совершил в соответствий с обычаем. Ибо так действовал и понтифик Пульвилл, узнавший о смерти сына в ту минуту, когда он стоял, касаясь дверей, на пороге храма и освящал Капитолий. Он притворился, будто ничего не слышал, и произносил торжественные слова священной формулы, не прерывая молитвы ни единым вздохом, а, произнося имя своего сына, попросил милости у Юпитера. Надо думать, что должна была иметь конец скорбь, которая даже в первый день, в минуту первого удара, не смела отвлечь отца от общественного алтаря и горячей молитвы о победе. Поистине, этот человек был достоин памятного посвящения храма, достоин почетнейшей жреческой должности, ибо он не перестал почитать разгневанных богов. Лишь вернувшись домой, позволил он слезам затуманить свои глаза и произнес несколько скорбных слов, а когда было совершено все, что полагается мертвым, он снова принял вид, какой имел в Капитолии.

В дни знаменитого триумфа Павел, влекший за своей колесницей скованного Персея, сдал двух своих сыновей в приемыши и похоронил других двух, которых оставил при себе. Можешь себе представить, каковы были оставленные, если между отданными был Сципион? Не без грусти смотрел народ на пустую колесницу Павла, он же держал к народу речь и благодарил богов, что достиг исполнения своего желания. Ибо он просил их, что если величайшая победа требует уступки зависти, то пусть это произойдет за его, а не за государственный счет. Видишь, с каким величием переносил он свою участь. Он благодарил за лишение детей. И кого такой удар должен был поразить сильнее? Ведь он потерял одновременно и утешение, и опору. Но все же Персею не пришлось увидеть Павла печальным.

14

К чему приводить тебе бесчисленные примеры великих людей и искать несчастных, тогда как гораздо труднее найти счастливых? Ибо какие дома до конца твердо стояли во всех своих частях, без того чтобы произошло какое-либо разрушение? Возьми какой угодно год и представь себе начальствовавших в тот год лиц, например Луция Бибула и Гая Цезаря, и ты увидишь, что обоих враждебных друг другу товарищей по должности постигла схожая судьба. Двое сыновей Л. Бибула, человека скорее доброго, чем храброго, были одновременно убиты, причем египетские воины еще и поглумились над ними. Как потеря сыновей, так и ее причина были достаточным поводом для слез. Но Бибул, некогда вследствие недоброжелательства своего товарища проведший весь год своего служения дома, отправился выполнять свои служебные обязанности на следующий день после того, как ему было объявлено об этом двойном несчастье. Кто мог бы посвятить двум сыновьям меньше одного дня? Так быстро окончил скорбь о детях тот, кто целый год оплакивал свое консульство. Гай Цезарь услышал о смерти своей дочери, повлекшей перемену в судьбах государства, в то время, когда проходил через Британию, не желая позволить даже океану ограничить свой успех. Он живо представлял себе уже тогда, что Гней Помпей не будет равнодушно смотреть на величие в государстве другого и захочет положить конец росту его влияния, казавшегося невыносимым, хотя бы и было оно обращено на общую пользу. Но уже через три дня он снова принялся за дела военачальника и так быстро победил скорбь, как побеждал все остальное.

15

Есть ли смысл рассказывать тебе о похоронах в семьях других Цезарей? Думаю, судьба их часто ранит для того, чтобы они и этим принесли пользу человеческому роду, показав, что даже те, о ком говорят, что они произошли от богов и собираются произвести на свет богов, имеют над своей судьбой не больше власти, чем все остальные. Божественный Август, после потери сыновей и внуков, после того, как вымерла многочисленная императорская семья, посредством усыновления дал новую опору опустевшему дому. Он сумел так мужественно перенести горе, словно бы уже тогда имел личный интерес в делах божественных и предметом личной заботы — не давать повода для жалоб на богов. Цезарь Тиберий потерял обоих сыновей, как своего, так и приемного. Он сам произносил на ростральной трибуне похвалу своему сыну, имея перед глазами выставленное тело покойного, и только наброшенное покрывало прятало труп от глаз жреца. Он не изменился в лице, когда народ проливал слезы; он показал стоявшему рядом с ним Сеяну, как твердо он переносит потерю своих. Согласна ли ты, что низвергающий всех и вся случай не сделал исключения для множества великих людей, хотя им и было дано столько душевных благ, столько блеска как в их частной, так и общественной жизни? Да, страшно кружится этот вихрь, и уничтожает все без разбора, и к уносит с собой, как свою собственность. Вели каждому поделиться своим опытом и поймешь: никому не дано родиться безнаказанно.

16

Предвижу твое возражение: «Ты забыл, что утешаешь женщину: ты приводишь в пример мужчин». Но разве кто-нибудь утверждает, что природа поступила немилостиво с чувствами женщин и ограничила их добродетели? Они также способны к нравственной высоте, если только этого захотят; также могут переносить боль и напряжение, если к ним привыкнут. Но в каком городе, боги милостивые, говорю я это? В том, где Брут и Лукреция освободили римлян от царского ига. Бруту мы обязаны свободой, Лукреции — Брутом. В том, где Клелия, презревшая и врага, и водную стремнину, своей исключительной храбростью достигла того, что единственное, чем мы не можем ее считать, — это мужчиной. В оживленном месте на священной улице стоит конная статуя Клелии и упрекает восседающих на носилках молодых людей за то, что они так ездят в городе, где даже женщинам мы даровали всадническое достоинство. Если хочешь, чтобы я привел тебе примеры женщин, твердо переносивших потери близких, то мне не придется искать их в разных домах: из одной семьи могу назвать двух Корнелий. Во-первых, дочь Сципиона, мать Гракхов. Двенадцать похорон напомнили ей о двенадцати рожденных ею детях. Потеря, как и приобретение, прочих, может, и прошло незамеченным для страны. Но мать видела убитыми и непогребенными Тиберия и Гая, которых даже тот, кто не считает их хорошими людьми, все же должен признать великими. Но, несмотря на это, она отвечала тем, которые утешали ее и называли несчастной: «Я никогда не назову себя несчастной, потому что я родила Гракхов». Корнелия, жена Ливия Друза, потеряла своего прославленною сына, юношу выдающихся дарований, пошедшего по следам Гракхов: после подачи многих законопроектов, не успев превратить их в законы, он был убит в собственном доме, причем убийца не был найден. Однако она перенесла не только горькую, но и неотмщенную смерть сына с тем же мужеством, с каким он вносил свои законопроекты. Теперь ты, Марция, должна примириться с судьбой, которая не удержала стрел, направленных против тебя, так же как и тех, которые летели в Сципионов, матерей и дочерей Сципионов, равно как и тех, которые были направлены против Цезарей.

Проникнута страданиями и пересыпана роковыми случайностями человеческая жизнь. Редко кто живет с ними в мире, разве только в перемирии. Ты дала жизнь четверым, Марция. Никакая стрела не попадет мимо, если направлена против плотного строя. Удивительно ли, что при таком числе не обошлось без бедствий и потерь? «Но судьба, — говоришь ты, — особенно несправедлива в том, что не просто отняла сыновей, а нарочно выбрала их, чтобы отнять». Но ведь нельзя жаловаться на несправедливость, уступив более могущественному половину. Она оставила тебе двух дочерей и внуков от них и даже не вполне взяла от тебя того, которого ты особенно оплакиваешь, забывая об умершем ранее: ты имеешь от него двух дочерей, которые являются большой обузой, если не захочешь покорно переносить горе, и большим утешением, если смиришься. Судьба хочет, чтобы ты, видя их, вспоминала о своем сыне, а не о своем горе. Когда у крестьянина погибают вырванные с корнем бурей или согнутые и поломанные порывом ветра деревья, он ухаживает за оставшимися побегами, сеет семена и высаживает рассаду на месте погибшего. И в одно мгновение — ибо время одинаково быстро как для уничтожения, так и для роста — вырастают новые дерева пышнее погибших. Поставь на место твоего Метилия его дочерей и заполни ими пустоту. Облегчи одну боль двойным утешением. По правде говоря, природа смертных такова, что им ничто так не нравится, как погибшее; тоска по отнятому делает нас нас несправедливыми к оставшемуся. Если ты обдумаешь, как судьба берегла тебя, даже когда свирепствовала, ты поймешь, что имеешь больше, чем нужно для утешения: посмотри на многочисленных внуков и на обеих дочерей. Скажи себе еще следующее, Марция: «Я злилась бы, если бы судьба каждого человека соответствовала его нравам и никогда бы несчастья не преследовали добрых. Теперь же я замечаю, что и добрые, и дурные поражаются без всякой разницы».

17

«Но все-таки тяжело потерять юношу, которого воспитали и который уже стал опорой и украшением отцу и матери». Кто же отрицает, что это тяжело? Однако такова человеческая судьба. Ты родилась для того, чтобы надеяться, бояться, волновать себя и других, одновременно бояться и желать смерти и, что всего хуже, никогда не знать, каково в самом деле твое состояние. Это все равно что сказать кому-нибудь, отправляющемуся в Сиракузы: «Изучи сперва все трудности и удовольствия предпринимаемого путешествия и только тогда садись на корабль. Ты там увидишь следующее. Во-первых, перед тобой предстанет сам остров, оторванный узким проливом от Италии, с которой он, как известно, прежде был соединен. Но однажды ворвалось море и „сицилийский отрезало берег от гесперийского“. Далее ты будешь смотреть на баснословную Харибду (ибо тебе позволено будет пройти близ этого самого алчного из водоворотов моря), лежащую спокойно при отсутствии южного ветра и проглатывающую корабли в свою огромную бездонную пасть, лишь только с юга поднимается сильное дуновение. Ты увидишь, как прославляемая в стихах Аретуза — источник зеркально-чистого и до дна прозрачного озера — изливает свою холодную воду: быть может, она нашла ее тут; быть может, вынесла на поверхность земли беспрепятственно текущую под многими морями реку. Ты увидишь гавань, самую спокойную из всех, которые создала природа для защиты кораблей, и из тех, которые были сделаны человеческими руками, — такую надежную, что даже ярость величайших бурь не находит в ней отражения. Ты увидишь место, где было сломлено могущество Афин, где естественная тюрьма из глубоко выдолбленных скал заключила в себя тысячи пленных. Наконец, ты увидишь и сам город, и его обширнейшие земли, способные вместить территорию многих городов, с очень теплой зимой, которая не имеет ни одного дня, лишенного солнечного света. Но к тому времени, когда ты все это найдешь, тяжелое и нездоровое лето уничтожит все благодеяния зимнего климата. Там покажется тебе тиран Дионисий, этот губитель свободы, справедливости, законности, оставшийся властолюбивым даже после посещения Платона и жизнелюбцем даже после изгнания. Одних он будет жечь, других бичевать, третьих обезглавит за ничтожную провинность; он будет приводить мужчин и женщин для удовлетворения своего сладострастия, и вследствие дикой извращенности и царской ненасытности его не будет удовлетворять совокупление с двумя. Ты теперь знаешь, что тебя может привлечь или отпугнуть; иди же к кораблю или оставайся». Предположим, что после этого изображения путешественник заявил бы, что хочет посетить Сиракузы. Случись с ним неприятность, разве вправе был бы он жаловаться на кого-то, кроме себя? Ведь он попадет сюда не случайно, но приедет по собственной воле, зная все обстоятельства?

Природа говорит нам всем: «Я никого не обманываю; если ты рождаешь сыновей, можешь получить как красивых, так и безобразных. Если у тебя их много, среди них может найтись как изменник, так и спаситель отечества. Ты можешь надеяться, что они достигнут такого уважения, что никто не сможет выбранить тебя за них; но знай, что их может постигнуть и такой позор, что их имя станет для тебя поношением. Ничто не препятствует тому, что они окажут тебе последнюю честь, что твои дети скажут тебе надгробное слово; но готовься к тому, что тебе придется возложить на костер мальчика, юношу или пожилого человека. Годы в этом смысле ничего не меняют: для родителей одинакова тяжела всякая похоронная процессия. Рождая на подобных условиях детей, ты не имеешь права обвинять богов в злом умысле, ибо они не обещали тебе ничего определенного».

18

Сравни теперь этот образ со вступлением в жизнь. Ты раздумывал, хочешь ли посетить Сиракузы. Я представил тебе, что тебя там порадует и что опечалит. Теперь подумай, что я пришел дать тебе совет при твоем рождении. Ты готов вступить в город, принадлежащий богам и людям. Он заключает в себе все, связан определенными вечными законами, в нем неустанно вращаются небесные тела. Там ты увидишь мерцание бесчисленных звезд, увидишь, что одна звезда наполняет все своим светом, что ежедневно бег солнца отделяет день от ночи и каждый год еще равномернее отграничивает лето от зимы. Ты будешь смотреть на луну, сменяющую солнце ночью и заимствующую от братской встречи свой мягкий и матовый свет, то скрытую, то вполне обращенную к земле, всегда изменчивую в своих появлениях и несходную с предыдущим образом. Ты заметишь пять звезд, блуждающих по разным путям и бегущих в обратную сторону от устремляющейся к ним небесной тверди; от малейших их движений зависит судьба народов, по ним слагается великое и малое в зависимости от благоприятного или неблагоприятного хода светил. Ты будешь наблюдать нагроможденные дождевые тучи, устремляющиеся вниз потоки воды, сверкающие зигзаги молний и разверзающиеся в громовых раскатах небеса. Когда ты, насытившись созерцанием горних чудес, опустишь взгляд на землю, тебя ожидает иное и по-иному замечательное состояние вещей. Здесь растянувшаяся равнина и уходящие в бесконечность поля, там вздымающиеся к небу вершины гор с могучими, покрытыми снегом склонами; водопады и потоки, изливающиеся из одного и того же места на восток и на запад; шумящие на горных вершинах, дубравы и чащи лесов с их животными и разнообразным пением птиц. Затем города, различно расположенные, и народы, стесненные природными условиями: одни живут на склонах высоких гор, других, поселившихся в долинах, устрашают бурные реки и выходящие из берегов озера. Увидишь требующие культивации поля и плодоносящие без ухода кустарники, мягкий змееподобный бег ручьев сквозь долины, приветливые бухты, берега, отступающие, чтобы образовать гавани, большое число разбросанных островов, нарушающих однообразие широкого моря. Далее — блеск камней и гемм, золото, плывущее в песке быстрых лесных ручьев, огонь небесной природы, вырывающийся из земли и даже из моря, и, наконец, сам океан, который связывает земли, разделяет своими тремя заливами народы и бурлит, поднимая гигантские валы. В этих неспокойных, без ветра вздымающихся водах ты увидишь животных, пугающих своей невероятной величиной. Многие из них тяжеловесны и нуждаются в лоцманах, направляющих их движение, другие мчатся скорее и проворнее быстро несущихся кораблей. Иные умеют втягивать в себя волны и выбрасывать их к великой опасности проходящих судов. Ты увидишь корабли, отыскивающие неизвестные им местности; увидишь, что человеческая смелость ничего не оставляет неисследованным, и будешь не только зрителем, но и сам примешь близкое участие в этих предприятиях. Ты будешь изучать разнообразные искусства; одни, сохраняющие жизнь, другие — ее украшающие, и третьи — ею управляющие. Но ты также найдешь там тысячи губящих тело и душу вещей — войну, разбой, яд, кораблекрушение, неравномерность погоды и телесных состояний, горькую потерю дорогих людей и смерть, относительно которой мы не знаем, будет ли она легкой или отягощенной наказанием и мукой. Обдумай же это и реши, чего ты хочешь, Чтобы достигнуть одного, придется пройти через другое. Ты ответишь, что хочешь жить? Почему нет? Что ж, я таком случае, думаю, ты не вступишь во владение имуществом, лишение части которого доставляет тебе боль. Итак, живи по соглашению, Ты скажешь; «Меня не спрашивали». Да, но о нас спросили наших родителей, которые, хотя и знали условия, какие ставит жизнь, все же создали нас для жизни.

19

Прежде чем перейти собственно к утешениям, мы должны сперва рассмотреть, что́ нужно лечить, и затем — каким способом. Печалящихся огорчает утрата тех, кого они любили. Очевидно, что само по себе это можно перенести. Ведь пока они живы, мы не плачем об отсутствующих или о тех, кто уедет, пусть даже мы лишены общения с ними и их лицезрения. Таким образом, нас терзают только представления, и все зло велико лишь постольку, поскольку мы его себе представляем. Средства против этого в нашей власти. Будем думать, что они отсутствуют и, таким образом, обманывать себя. Мы их отослали, послали вперед, чтобы нагнать впоследствии. Печалящегося огорчает также следующая мысль: «Не будет больше никого, кто меня защитит, обережет от презрения». Я должен тут воспользоваться малоправдоподобным и все же истинным утешением; в нашем государстве потерять сына означает скорее приобрести влияние, чем его лишиться. Можно даже сказать, что одиночество в старости, которое вообще является губительным, у нас ведет стариков к власти,так что некоторые из них, прикинувшись, будто поссорились с сыновьями, клятвенно от них отрекаются, собственной рукой лишая себя детей.

Я знаю, что ты ответишь: «Меня не беспокоят мои потери. Не стоит и утешать того, кто скорбит о сыне так же, как о рабе, и кто видит в нем что-то, кроме его самого». Что же удручает тебя, Марция? То, что он умер или что мало пожил? Если то, что он умер, тебе следовало бы всю его жизнь печалиться, ибо ты знала, что он умрет. Подумай только о том, что умершего не трогает никакое зло. Ибо одна пустая выдумка — рассказы про то, что делает страшным подземный мир. Мертвым не угрожают ни мрак, ни темница, ни огненные потоки, ни река забвения, ни судилище. Никакой тиран не стесняет их безграничной свободы. Все это выдумали поэты, пугая нас пустыми ужасами. Смерть есть освобождение и конец всех зол, наши страдания не переходят за ее пределы, она возвращает нам тот покой, которым мы пользовались, прежде чем родились. Тот, кто жалеет умерших, должен жалеть и тех, которые не родились. Смерть не является ни добром, ни злом. Ибо лишь то может быть добром или злом, что вообще является чем-нибудь; никакая судьба не имеет значения для того, что ничто само по себе, что приводит все к ничтожеству. Добро и зло непременно находятся в какой-нибудь материи. Судьба не может удержать того, что отпустила природа, и не может быть несчастным тот, кто не существует. Твой сын перешел пределы, внутри которых человек является рабом, его охватил великий и вечный покой. Его не смущают более страх бедности, заботы о богатстве, борьба духа, одолеваемого сладострастными потребностями чувственности. Его не беспокоят ни зависть к чужому счастью, ни вражда других к его собственному. Брань не оскорбляет более его утонченного слуха, ему не угрожает ни общественное, ни семейное несчастье, он не зависит от будущего, озабоченный его всегда неведомым исходом. Наконец-то он находится в таком месте, откуда его никто не прогонит, где его никто не испугает.

20

Как мало знаете о своих бедах вы, не признающие в смерти лучшего изобретения природы и не ожидающие ее! Оберегая ли счастье и отгоняя несчастье, уничтожая ли утомление жизнью и истощение старика, унося находящегося во цвете сил юношу, от которого ждут самого лучшего, или ребенка, остановившегося у порога более сурового возраста, — смерть для всех является концом, для многих помощью, а для некоторых — предметом желаний, и никто не обязан ей более, чем тот, к кому она пришла прежде, чем он ее позвал. Она, помимо желания властелина, уничтожает рабство, она освобождает заключенного от цепей и выводит его из тюрьмы, тогда как выход был запрещен необузданной силой владыки. Она показывает изгнанникам, постоянно обращающим сердца и очи в сторону родины, что им совершенно безразлично, под какою землей они будут лежать. Она равняет всех и во всем, когда судьба неравномерно распределяет общие блага и из рожденных с одинаковыми правами одаряет одних в ущерб другим; она — то, что никогда не действует по произволу другого, то, перед чем никто не чувствует своего унижения, то, от чего никто не может уйти, то, Марция, к чему стремился твой отец. Благодаря ей, говорю я, нет наказания в том, что человек родился: она помогает мне не падать под угрозами бед и сохранять свой дух невредимым и способным к самоконтролю: ведь всегда есть к кому обратиться за помощью. Здесь я нахожу кресты и виселицы, устроенные у всех различно: одни вешают людей вниз головой, другие сажают на кол, вгоняя его в срамные места, третьи на дыбе растягивают руки. Я вижу применяемый в пытках клин, я вижу удары бичей, вижу особые машины для каждого органа и сустава. Но здесь вижу и смерть. Здесь кровожадные враги, надменные граждане. Но тут же я вижу и смерть. Не трудно служить там, где можно одним шагом достигнуть свободы, лишь только нам надоест властелин. Жизнь, ты мила мне за благодеяние смерти!

Подумай, как много хорошего в своевременной смерти, скольким людям пришлось плохо потому, что они жили слишком долго. Если бы болезнь в Неаполе унесла Гнея Помпея, бывшего в это время украшением и опорой государства, он, несомненно, умер бы как первый человек в Римской империи. А прибавка немногих лет свергла его с высоты. Он увидел изрубленные на его глазах легионы, и печальным остатком армии, в которой первую линию составлял сенат, стал он сам — переживший свое войско военачальник. Он увидел египетского палача и подставил свое тело, неприкосновенное для победителей, под меч охранника. Но если бы он и остался нетронутым, спасение лишь опечалило бы его. Ибо что могло быть позорнее того, что Помпей живет по милости царя? Если бы Марк Цицерон погиб в то время, когда против него, как и против отечества, был направлен меч Катилины, освободив республику, он умер бы как ее спаситель. Если бы он последовал за похоронами своей дочери, то и тогда умер бы как счастливый человек. Он не увидел бы мечей, занесенных над головами сограждан, или того, как имущество убитых делят между собой их убийцы, так что тем приходится еще и оплачивать собственную смерть; не увидел бы пошедшей с торгов консульской добычи и публичной отдачи на откуп убийств, войн, разбоев, толпы Каталин. Разве не было бы лучше для Марка Катона, если бы по пути с Кипра, где он получил в свое распоряжение царское наследство, море поглотило его, а вместе с ним и все деньги, которые он вез, чтобы оплачивать гражданскую войну? По крайней мере, он унес бы с собой вот что: на глазах у Катона никто не дерзнет на бесчестный поступок. А прибавка немногих лет заставила этого рожденного не только для личной, но и для общественной свободы человека бежать от Цезаря и последовать за Помпеем.

Итак, твоему сыну преждевременная смерть не принесла никакого несчастья; наоборот, она избавила его от перенесения немалого количества зла.

21

«Но он умер слишком рано, не успев стать достаточно зрелым». Представь же себе, что он остался бы жить, представь самую долгую жизнь, какая только возможна для человека. Подумай, однако, насколько и она коротка! Рожденные на очень недолгое время, мы должны будем вскоре уйти из предоставленного нам в этой гостинице места, оставив его другому. Вообрази себе продолжительность существования городов и ты увидишь, что недолго стояли и те, которые хвалятся своей древностью. Все человечество кратко и преходяще; от бесконечности оно получает только ничтожную часть. Земля со своими городами и племенами покажется нам точкой по сравнению с вселенной. И еще меньшей точкой представится продолжительность нашей жизни, если сравним ее со всей протяженностью времени, которая больше мира, ибо последний постоянно возобновляет в ней свой путь. Зачем же растягивать то, чего увеличение, каким бы ни было, все же не далеко уходит от нуля? Время нашей жизни велико лишь в том случае, если кажется нам достаточным. Пусть ты назовешь мне людей, прославившихся исключительно преклонным возрастом, насчитав некоторым из них до ста десяти лет. Обратив свое внимание на все время, ты поймешь, что нет разницы между самой короткой и самой длинной человеческой жизнью. Ибо тебе придется сравнить, сколько человек прожил, с тем, сколько он не жил. Следовательно, его ранняя смерть означает только то, что для себя он успел стать достаточно зрелым, ибо жил ровно столько, сколько должен был жить. Старческий возраст для разных людей наступает в разное время. Не иначе и у животных: многие уже на четырнадцатом году лишаются сил, и вся продолжительность их жизни равна тому, что для человека — лишь первая ступень. Каждому дана особая жизненная сила. Никто не умирает слишком рано, ибо он и не мог жить дольше того, что прожил. Всем твердо установлена их граница: этот знак останется там, где стоит; ни милость, ни забота не смогут отодвинуть его дальше. Такова была участь и твоего сына, и он

Ты не имеешь никакого основания расстраивать себя этой мыслью — он, дескать, мог бы жить дольше. Будет выполнено то, что каждому обещано. Судьба идет своим собственным путем, никогда ничего не отнимая и не прибавляя к намеченному. Напрасны желания и старания. Каждый получает столько, сколько было предписано в первый день. Он вступил на путь смерти с того самого момента, как увидел свет, и постоянно приближался к своему сроку. От жизни отнимаются даже те годы, которые предоставлены юношескому возрасту. Мы заблуждаемся, предполагая, что только обремененные годами и согбенные люди идут к смерти, ибо туда же идут и детство, и юность — одним словом, каждый возраст. Судьба делает свое дело; она заглушает в нас мысль о смерти и, чтобы лучше к нам подкрасться, прячет смерть под именем жизни. Бессловесное дитя превращается в мальчика, юношеский возраст сменяется возмужалостью, а та — старостью. Сам рост, если его хорошенько рассмотреть, несет в себе урон.

22

Ты жалуешься, Марция, что сын твой не жил так долго, как мог бы жить? Откуда ты знаешь, что жизнь удавалась бы ему и дальше? Что эта смерть не была для него счастьем? Кого ты можешь указать в настоящее время, чье положение было бы настолько надежно и основательно, что будущее не внушало бы ему никаких опасений? Все человеческое скользит и расплывается, и не одна часть нашей жизни не бывает так уязвима и нежна, как та, которая нам наиболее дорога. Поэтому людям на вершине счастья надо желать смерти, ибо, при неустойчивости и спутанности обстоятельств, верно только то, что прошло. Кто может поручиться, что красивое, сохраняемое в чистоте среди столь порочного города тело твоего сына избежало бы всех болезней, так что его красота уцелела бы неповрежденной до старости? Подумай и о тысячах душевных недугов. Даже самые прямые натуры не отвечают до старости тем надеждам, которые возбуждали в молодости: большею частью они искажаются. Порою ими овладевает поздняя, и тем более безобразная, чувственность, которая бесчестит достойнейшее начало их пути, или они порабощаются кухней и желудком, их главной заботой становятся еда и питье. Прибавь к этому пожары, обвалы, кораблекрушения, терзания, причиняемые врачами, которые извлекают из живого разбитые кости, запускают руки во внутренности и лечат срамные органы, вызывая исключительную боль. Затем изгнание: твой сын не был невиннее, чем Рутилий; тюрьма: он не был мудрее Сократа; грудь, рассеченная добровольным ударом: он же не был беспорочное Катона. Подумав обо всем этом, ты не можешь не признать, что лучше всего тем, кого природа поскорее обезопасила. Ведь и их ожидала подобная жизненная награда. Ничто так не обманчиво, как жизнь; ничто не полно стольких засад; никто, свидетель Геркулес, не принял бы такого дара, если бы знал, что́ ему достается. Если высшее счастье — не родиться, то, по моему мнению, следующее за ним счастье — поскорее прожить короткую жизнь и вернуться к прежнему, ничем по тревожимому состоянию.

Вспомни то горькое время, когда Сеян выдал твоего отца словно бы в качестве подарка своему клиенту Сатрию Секунду. Он злился на него за то или другое свободное высказывание, ибо Корд не мог молчаливо выносить, что Сеян даже не посажен на наши шеи, но сам на них вскарабкался. Думали поставить ему статую в театре Помпея, который по приказанию императора был восстановлен после пожара. Тогда Корд воскликнул, что теперь театр действительно погиб. Что же? Лучше было ему смолчать при виде того, как над прахом Гйея Помпея поднялся Сеян, как на памятнике великого полководца воздвигают статую вероломному солдату. И он погиб благодаря этому восклицанию. Злые собаки, которых Сеян кормил кровью, чтобы приручить их и натравливать на других, сейчас же начали лаять и набрасываться на обреченного человека. Что ему оставалось делать? Чтобы остаться в живых, он должен был умолять Сеяна, а чтобы умереть — свою дочь, которая тоже была неумолима. Он решил обмануть дочь. Ослабив себя, насколько мог, жаркой баней, он удалился в одну из своих комнат и попросил чего-нибудь поесть; потом, отослав слугу, выбросил часть пищи за окно, чтобы показать, будто ел, а за обедом воздержался от пищи, говоря, что он уже сытно поел в своей комнате. Так поступил он и на второй, и на третий день. На четвертый же он был выдан своим бессилием. Тогда он обнял тебя и сказал: «Дорогая дочь, за всю мою жизнь я утаил от тебя только это; я вступил на путь смерти и почти достиг его половины. Ты не должна и не можешь меня вернуть». И он приказал закрыть доступ свету и спрятался в темноте. Когда его решение стало известно, все были рады, что добыча избегла мести кровожадных волков. Обвинители по приказанию Сеяна обратились к консульскому трибуналу, жалуясь, что Корд умирает с целью предотвратить то, к чему они его принудили: настолько полным было впечатление, что Корд от них ускользает. При разбирательстве являлся очень серьезный вопрос о том, имеет ли право осужденный, умерев, уйти от наказания. Но пока совещались, пока обвинители во второй раз обращались к консулам, он уже стал свободен. Видишь, Марция, как неожиданно наступает неблагоприятная смена обстоятельств? И после этого ты плачешь, потому что один из твоих близких должен был умереть? Другому это чуть было не запретили!

23

Помимо того что будущее неизвестно и, вероятнее всего, печально, самый путь к небу легче для душ, вовремя освободившихся от общения с людьми, ибо они взяли на себя меньше осадков и отягощающей массы. Освобожденные прежде, чем успели глубоко воспринять в себя земную материю, они легко поднимаются к своему первоисточнику, легче сбрасывают все то безобразное, что к ним пристало. Великим душам не может быть приятно долгое пребывание в теле, они стремятся вырваться и разбить его. Они плохо выносят стеснение, ибо привыкли в вышине пересекать вселенную и с высоты созерцать человеческую жизнь. Об этом именно и кричит Платон: душа мудреца целиком направлена к смерти, ее она вожделеет, о ней размышляет, этим стремлением всегда руководится, стремясь к внешним по отношению к этому миру вещам.

Что же? Могла ли ты, Марция, надеяться долго сохранить его, когда в этом юноше ты находила мудрость старца, чистый и свободный от пороков дух, способный побеждать жажду наслаждений, умевший стремиться к богатству без жадности, к почетному положению без тщеславия и к удовольствию без чувственности? Близко к концу все то, что достигло высшей точки. Совершенная добродетель вырывается отсюда и исчезает из наших глаз; не ждет крайних сроков жизни тот, кто созрел уже в ее начале. Чем ярче пламя огня, тем скорее он гаснет. Жизнь его длиннее, если он образовался из плотного и мало горючего материала и, задавленный дымом, светит тусклым пламенем: его поддерживает та же причина, которая скудно питает. Так и души; чем светлее, тем кратковременнее. Ибо близко разрушение там, где больше не возможен рост. Фабиан утверждает то, что видели и наши родители, а именно: что в Риме был мальчик ростом с необыкновенно высокого мужчину, но он скоро умер, и каждый разумный человек знал это заранее: он не мог дожить до старости, ибо уже раньше достиг ее. Таким образом,зрелость является признаком скорой смерти, и конец наступает скоро, едва лишь исчерпан рост.

24

Цени его по добродетелям, а не по годам, тогда окажется, что он жил достаточно долго. Оставленный отцом в младенческом возрасте, он до четырнадцати лет находился под надзором опекунов, непрестанно окруженный материнским попечением. Хотя у него появились и свои пенаты, он не переставал чтить твои и остался в жилище матери, хотя обыкновенно дети не могут вынести совместную жизнь с родителями в отцовском доме. Своим ростом, красотой и телесной силой он был создан для лагеря, но отказался от военной службы, чтобы не расставаться с тобой. Подумай, Марция, как редко видят своих детей матери, живущие в разных с ними домах, представь, сколько лет жизни они теряют и проводят в непрестанной тревоге, когда их сыновья находятся на военной службе. Пойми, что в твоем распоряжении оказалось немало времени, из которого ты ничего не потеряла. Он никогда не уходил от тебя; на твоих глазах проходили занятия, развивавшие его блестящий талант, в котором он сравнялся бы с дедом, если бы не помешала скромность, схоронившая в тиши успехи очень многих. Юноша исключительной красоты, в столь великой толпе женщин, которые стараются совратить мужчин, он не оставил им никакой надежды. Когда же испорченность некоторых из них дошла до того, что они посягнули на него, он краснел так, как будто согрешил уже тем, что понравился. Благодаря этой безупречности нравов он уже очень молодым был признан достойным жреческого сана — конечно, по материнскому ходатайству, но без прекрасных качеств кандидата и мать не могла бы ничего сделать. Рассматривая его добродетели, лелей своего сына, как было когда-то. Теперь он еще больше принадлежит тебе, нет ничего, что отвлекало бы его от общения с тобой, никогда уже не доставит он тебе ни огорчения, ни скорби. Единственную боль, которую тебе мог причинить твой столь замечательный сын, ты уже перенесла. Остальное безопасно от бед и полно наслаждений — сумей только поддерживать в себе связь с ним, сумей понять, что́ было в твоем сыне самого драгоценного.

Погибло только его изображение, не самый схожий слепок с него. Сам же он вечен и находится в лучшем положении, свободный от чуждого бремени, предоставленный самому себе. Составляющие нас кости, нервы, обтягивающая их кожа, наше лицо, служащие нам руки и все остальное, нас обволакивающее, — все это лишь цепи и помрачение духа. Всем этим душа покрывается, затемняется, ограничивается, удерживается от истинного и свойственного ей и повергается в заблуждения. Вся борьба ее с отягощающей плотью заключается в том, чтобы не отвлечься от восхождения и не осесть внизу. Она стремится туда, откуда ее отпустили; там ожидает ее вечный покой, там, после беспорядочного и грубого, созерцает она чистое и ясное.

25

Поэтому тебе незачем стремиться на могилу твоего сына: там лежит худшее и обременительное для него самого — кости и зола, которые являются его частями в той же мере, как платье и другие покровы тела. Он улетел неповрежденным и ничего не оставил, он весь ушел отсюда и, помедлив некоторое время над нами, чтобы очиститься и сбросить свои недостатки и сор смертной жизни, поднялся в высшие сферы и вращается теперь среди блаженных душ. Там приняли его в свой священный сонм Сципионы и Катоны, там причислил его к презиравшим жизнь и освобожденным благодеянием смерти твой, Марция, отец. Он приблизит к себе своего радующегося новому свету внука (хотя в ином мире все между собой родственны!) и научит его распознавать пути соседних звезд; с радостью введет он его в тайники природы, известные ему не предположительно, а истинно. Как иностранец в незнакомом городе благодарен руководителю, так и тот, кому любопытны причины небесных явлений, будет рад помощнику из своих. Этот руководитель-помощник велит ему также опустить взгляд и на лежащие далеко внизу земли, ибо приятно смотреть с высоты на покинутую область. Держи же себя, о Марция, так, как будто ты стоишь перед глазами твоего отца и твоего сына, но не таких, какими ты их знала, а гораздо более возвышенных и находящихся на большей высоте. Стыдись думать о низменном и обычном, стыдись оплакивать своих, превратившихся в высшие существа. Ни широкие моря, ни горные высоты, ни непроходимые ущелья или предательские броды Сирт не могут препятствовать им, посланным в вечность, несущимся сквозь свободные и обширные пространства вселенной; везде стелется перед ними ровный путь, их встречают звезды, и сами они становятся звездами.

26

Вообрази себе, Марция, что с этой небесной тверди обращается к тебе отец, который для тебя значил так же много, как и ты — для твоего сына, причем обращается не с тем настроем, с которым оплакивал гражданские войны и вписывал авторов проскрипций в проскрипции истории, но настолько же возвышенно, насколько сам он теперь высок. «Почему, дочь моя, так долго сохраняешь ты свою скорбь? Почему остаешься в неведении истины, заставляющем тебя думать, будто для твоего сына плохо то, что он отошел к праотцам во время полного благополучия своего дома и сам находясь в полнейшем благополучии? Разве тебе неизвестно, какими бурями разрушает все судьба? Разве не знаешь, что она не бывает благожелательной и ласковой ни с кем, кроме тех, которые имели с ней мало дела? Нужно ли мне называть тебе царей, которые были бы очень счастливы, если бы смерть заранее избавила их от предстоящих им несчастий? Или римских полководцев, величию которых не мешало бы ничто, если бы можно было отнять от их жизни какое-то время? Или благородных и прославленных людей, которые должны были подставить шею под удары солдатского меча? Вспомни своего отца, вспомни деда! Последний погиб по произволу другого человека, своего убийцы. Я никогда не давал никому власти над собой и, отказавшись от еды, доказал, что жил с той же силой духа, с которой писал. Почему в нашем доме сожалеют дольше всего о том, кто умер наиболее счастливо? Мы все встретились здесь и, выйдя из ночной тьмы, не видим у вас ничего заманчивого, ничего возвышенного, ничего блестящего, а замечаем лишь низменное, тяжелое, полное страха. Сколь малую частицу нашего света вы можете различить! Нужно ли мне говорить тебе, что здесь нет яростного столкновения мечей, один флот не сокрушает другого, здесь не подготавливают отцеубийства и даже не думают ни о чем подобном, судебные тяжбы не наполняют ежедневно форума, ничто не совершается втайне, мысли явны, сердца открыты; жизнь каждого - на глазах у всех, причем для нас возможно обозрение и прошлых веков, и будущих событий? Мне доставило удовольствие описание одного столетия, история которого протекала лишь в одной части вселенной и лишь между немногими. Теперь же я могу созерцать связь многих тысячелетий, последовательность многих времен и такого количества лет, какое только существует. Могу смотреть на государства, которые поднимаются, и на те которые надают, на гибель великих городов и отыскание новых морских путей. Если общая участь может служить утешением твоей сгорби, то знай, ничто не останется там, где оно теперь стоит, что время все сбросит и увлечет за собою. Оно будет играть не только с людьми (ибо они составляют лишь ничтожную часть того, что подвержено случаю), но также с областями, странами и частями вселенной; много гор оно разрушит, а в других местах воздвигнет высокие скалы; оно поглотит моря, изменит путь потоков и, прорывая пути и средства сообщения народов, разрушит единение человеческого рода. В другом месте оно втянет города в огромные пропасти, будет колебать их землетрясениями и посылать удушливые испарения из подземных глубин, покрывать наводнениями всю населенную землю, топить всякое живое существо в воде, жечь все смертное страшным огнем. Когда же настанет время уничтожения и обновления мира, тогда все разрушится собственною силой, звезды столкнутся со звездами и все, что теперь сияет в стройном порядке, вся мировая масса запылает одним огненным морем. И мы, блаженные, достигшие вечности души, когда бог решит заново перестроить вселенную, будем лишь небольшой частью колоссального разрушения и снова распадемся на те элементы, из которых были составлены древле».

Как счастлив, Марция, твой сын, который все это уже знает!

УТЕШЕНИЕ К ПОЛИБИЮ

1

[...] Если ты сравнишь города и памятники из камня с нашей жизнью, то они прочны, но если сравнишь их с действиями природы, которая все разрушает и возвращает в то же состояние, из которого создала, то они окажутся недолговечными. Действительно, что бессмертного создали человеческие руки? Когда-нибудь увидят, что знаменитые семь чудес света и все еще более чудесное, чем они, сооруженное тщеславием последующих времен, сровняется с землей. Так обстоит дело: ничто не вечно, немногое долговечно, одно хрупко одним образом, другое — другим, конец у вещей различный, но все, что имело начало, имеет и конец. Некоторые грозят миру уничтожением, и если можно им верить, то и эта вселенная, которая охватывает все божественное и человеческое, в какой-нибудь день будет разрушена и погрузится в прежний хаос и тьму. После этого пусть кто-нибудь идет и оплакивает отдельную жизнь, пусть он оплакивает развалины Карфагена, а также Нуманции и Коринфа и еще что-нибудь другое, если и оно погибло, в то время как падет даже то, что не имеет места, куда упасть. Пусть кто-нибудь идет и жалуется, что рок, который в конце концов решится на такое страшное дело, не пощадил его. Кто столь высокомерен и самонадеян, чтобы при такой незыблемости законов природы, которая все приводит к одному и тому же концу, желает исключения для себя одного и своих близких, спасения одного какого-либо дома от гибели, угрожающей даже самому миру? Итак, самое большое утешение — думать, что с тобой случилось то, что все до тебя претерпели и все будут терпеть. И мне кажется, что природа то, что сделала самым тяжелым, сделала и всеобщим — чтобы это равенство смягчало жестокость судьбы.

2

Также немало тебе поможет, если ты подумаешь о том, что твоя скорбь не принесет пользы ни тому, о ком ты тоскуешь, ни тебе. Ведь ты не будешь желать, чтобы долго продолжалось то, что не имеет смысла. Ибо если мы хотя бы чего-нибудь достигали посредством печали, то, сколько я еще ни пролил слез из-за своей судьбы, я готов пролить их из-за твоего горя. Даже и теперь я нашел бы слезы, что пролились бы из этих уже истощенных плачем от собственных бедствий глаз, если только это принесет тебе пользу. Что же ты медлишь? Давай жаловаться вместе, пусть пока и звучит лишь моя жалоба: «О ты, по общему мнению, несправедливая судьба, ты, казалось, до сих пор оберегала этого человека, который по твоей милости удостоился такой чести, что его успех избежал зависти, а это редко кому выпадало на долю. И вот ты, судьба, причинила ему эту боль, которая могла поразить его как самая большая скорбь, пока жив Цезарь. После того как ты хорошенько осмотрела этого человека со всех сторон, ты заметила, что только с этой стороны он доступен твоим ударам. Чем же еще ты могла ему навредить? Ты отняла бы деньги? Никогда он не был им подвластен и теперь, насколько это возможно, отказывается от них и при такой легкости их приобретения не ищет никакой большей пользы, чем презрение к ним. Ты могла отнять у него друзей? Ты знала, что он так приветлив. что вместо утраченных легко мог бы приобрести новых; про него одного из всех тех, кого я считаю значительным при императорском дворе, я, кажется, знаю, что, хотя он всем полезен в качестве друга, все же скорее он для всех желанен сам по себе. Допустим, ты лишила бы его хорошей репутации. Она у него настолько прочна, что даже ты сама не могла бы ее поколебать! Ты отняла бы у него хорошее здоровье? Ты знала, что его дух, благодаря благородным наукам, которыми он не только питался, но и с которыми родился, так прочен, что возвышается над всеми страданиями тела; Ты могла бы похитить у него жизнь? Как мало ты навредила бы ему! Весьма долгую жизнь обещала ему слава его таланта; он сам позаботился о том, чтобы продолжалась жизнь лучшей части его существа, и благодаря изяществу его прекрасных ораторских произведений он спас себя от забвения. Пока будет хоть какой-нибудь почет наукам, пока будет существовать сила латинского или прелесть греческого языка, он не будет забыт вместе с именами великих мужей, талантам которых он был или равен, или — если этому противится его скромность — приблизился к ним. И вот ты придумала только это одно, чем бы ты могла больше всего ему навредить. Ибо чем лучше человек, тем обычно чаще он переносит твои удары, судьба. Ведь ты свирепствуешь без всякого разбора и внушаешь страх даже среди своих благодеяний. Что тебе стоило освободить от несправедливости этого человека, к которому, по-видимому, твоя снисходительность пришла не без причины и не выпала случайно, как это у тебя обычно бывает!»

3

Мы можем добавить, если ты хочешь, Полибий, к этим моим жалобам то, что способности юноши не успели развиться; он был достойным тебя братом, хотя ты, конечно, полностью заслужил, чтобы не огорчаться даже из-за менее достойного брата. Единодушно свидетельство о нем всех людей: о нем все тоскуют — в честь тебе, его хвалят — в честь ему. В нем ничего не было такого, чего бы ты с радостью не признал; ты также мог быть добрым и по отношению к менее хорошему брату, но к этому твоя родственная привязанность, найдя в нем достойные природные качества, проявилась гораздо свободнее. При его влиянии он никому не причинил вреда, никогда никому не угрожал тем, что ты — его брат. Глядя на твою скромность, он воспитывал себя и понимал, насколько ты для своих близких великая честь и великое бремя: он выдержал эту тяжесть. О судьба, несмотря ни на какие добродетели наши, жестокая и несправедливая ко всем! Прежде чем твой брат, Полибий, испытал счастье, он был его лишен. Я понимаю, что недостаточно выражаю негодование; ведь нет ничего труднее, чем отыскать подходящие слова для большого горя. Но все же и сейчас, если этим можно чего-нибудь достичь, давай жаловаться вместе: «Чего же ты хотела, столь несправедливая и безжалостная судьба? Как быстро ты пожалела о своей благосклонности? Что за жестокость — напасть на братьев и нарушить путем кровавого похищения их единодушный союз? Ты так хотела растревожить дом, счастливо наполненный прекрасными юношами, дом, где ни один из братьев не лишен достоинств, и без всякого основания выбрала именно его? Значит, никакой пользы не приносит ни невинность, строго соблюдающая все законы, ни древняя умеренность, ни соблюдение полной воздержанности на вершине счастья и могущества, ни искренняя и верная любовь к наукам, ни свободный от всякого порока дух? Скорбит Полибий, и, предупрежденный на примере одного брата, что можно беспокоиться и за остальных, он боится даже за тех, кто мог бы стать утешением его скорби. Жестокое злодеяние! Скорбит Полибий и страдает, несмотря на благожелательность Цезаря! Без всякого сомнения, о необузданная судьба, ты усиленно добивалась того, чтобы показать, что даже Цезарем никто не может быть защищен от тебя».

4

Мы можем еще долго жаловаться на судьбу, но изменить ее не можем: она останется суровой и неумолимой; ее никто не поколеблет ни упреком, ни слезами, ни доводами; она никогда никого не щадит, никому ничего не спускает. Поэтому нам следует воздержаться от бесполезных слез, ибо наша скорбь скорее присоединит нас к покойным, чем возвратит их нам. Раз она нас мучает и нам ничем не помогает, следует сразу же отказаться от скорби и защитить душу от напрасных утешений и некоего горького желания скорбеть. Ибо если разум не положит конец нашим слезам, то судьба этого уж точно не сделает. Посмотри-ка вокруг себя на всех смертных, всюду есть обильный и постоянный повод для слез: одного тяжелая бедность обрекает на ежедневный труд, другого тревожит никогда не успокаивающееся честолюбие, тот страшится богатства, которого он желал, и страдает от того, чего жаждал, этого мучает одиночество, другого — толпа, постоянно осаждающая его прихожую. Этот страдает оттого, что у него есть дети, тот — что потерял детей: слезы у нас иссякнут скорее, чем повод для печали. Разве ты не замечаешь, какую жизнь нам обещала природа, которая пожелала, чтобы первым плачем был плач при рождении человека? Началу, с которым мы появляемся на свет, соответствует весь ряд последующих лет. Такова наша жизнь, и поэтому нам следует быть умеренными в том, что приходится делать постоянно. Имея в виду, сколько печального нам еще грозит, мы должны если не прекратить слезы, то по крайней мере сдерживать их. Ни в чем не следует проявлять больше сдержанности, как в том, к чему приходится прибегать так часто.

5

И не меньше тебе поможет, если ты подумаешь о том, что твоя скорбь никому не тягостна в такой мере, как тому, кому она, очевидно, предназначается: ведь твой брат или не хочет, чтобы ты мучился, или не знает об этом. Следовательно, нет смысла в исполнении того долга, который для того, ради кого он исполняется, бесполезен, если он ничего не чувствует, или неприятен, если он что-либо чувствует. Я осмелюсь утверждать, что нет никого во всем мире, кого радовали бы твои слезы. Как же так? Ты думаешь, что у твоего брата есть против тебя умысел, которого нет ни у кого другого: ты думаешь, что он хочет вредить тебе этой мукой, что он хочет отвлечь тебя от твоей деятельности, то есть от научных занятий, и от Цезаря? Это невероятно. Ведь он проявил к тебе как к брату нежность, почтение к как к родственнику, уважение как к высокому должностному лицу. Он хочет быть для тебя предметом любви, а не мучителем. Итак, что пользы сохнуть от печали, которой твой брат желает положить конец, — если только у покойных сохраняется способность чувствовать? Если бы мы говорили о другом брате, воля которого могла бы показаться неясной, я поставил бы все эти утверждения под сомнение и сказал бы: “Если твой брат желает, чтобы ты мучил себя бесконечными слезами, то он недостоин твоего чувства. Если он не желает этого, то оставь скорбь, которая не нужна никому из вас. По бессердечному брату не стоит так тосковать, а любящий брат не хочет, чтобы по нему тосковали до такой степени». Однако о твоем умершем брате, добросердечие которого столь известно, можно с уверенностью сказать, что для него ничего не может быть больнее, чем если его смерть для тебя горестна, если она как то мучает тебя, если она бесконечными слезами расстраивает, а также утомляет твои глаза, никак не заслуживающие этих страданий. Однако ничто не удержит твою братскую нежность от бесполезных слез вернее, чем мысль о том, что ты должен служить примером для своих братьев, стойко перенося эту обиду судьбы. Ведь великие полководцы, когда дела обстоят плохо, поступают так: они намеренно притворяются веселыми и под мнимым весельем скрывают плохое состояние дел, чтобы воины, если увидят подавленное настроение своего предводителя, сами не пали духом. Так же и ты теперь должен поступать. Прими выражение лица, не соответствующее твоему настроению, и, если можешь, оставь вообще всю скорбь; если же нет, то спрячь и скрывай ее внутри, чтобы она не обнаруживалась, и постарайся, чтобы твои братья тебе подражали. Замечая, как поступаешь ты, они будут считать это достойным поведением и ободрятся твоим видом. Ты должен быть для них и утешением, и утешителем, но ты не сможешь противостоять их скорби, если дашь волю своей.

6

От слишком большой скорби тебя может удержать и такое обстоятельство, если ты внушишь его самому себе: из того, что ты делаешь, ничто не может быть скрыто. Человечество единодушно назначило тебе большую роль. Ты должен ее поддерживать. Тебя окружает вся эта толпа утешающих, которая хочет знать, что́ у тебя на душе, и наблюдает, сколько силы у тебя есть против боли и умеешь ли ты достойно вести себя только в счастье, или ты можешь мужественно переносить и несчастье. Они внимательно следят за твоим взглядом. Независимы во всех отношениях те, у которых настроение может быть скрыто, тебе же не дано иметь тайну. Судьба поставила тебя на виду у всех. Все узнают, как ты вел себя после этого удара, тотчас ли ты сложил оружие, будучи в состоянии потрясения, или же остался в позиции сопротивления. Уже давно и любовь императора, и твоя ученость поставили тебя на высокую ступень; ничто обыкновенное и низкое тебе не подходит. Однако есть ли что-нибудь более низкое и немужественное, чем позволить скорби погубить себя? Находясь в таком же печальном положении, ты не свободен делать то, что позволено твоим братьям. Многое тебе не позволено в силу мнения, которое сложилось из-за твоих занятий и твоего характера: люди много от тебя требуют, многого ждут. Если бы ты хотел, чтобы тебе все было дозволено, ты не должен был обращать на себя взоры всех людей: теперь же ты обязан выполнять то, что пообещал. Все те, которые восхваляют труды твоего таланта, те, которые их переписывают, и те, которым, хотя и не нужно твоего удела, необходим твой ум, все они — наблюдатели твоего состояния души. Итак, ты никогда не сможешь сделать ничего не достойного деятельности выдающегося и образованного мужа, чтобы многим не пришлось раскаиваться в своем восторженном мнении о тебе. Плакать безмерно тебе не позволено, да и не только это не позволено. Не позволено продлить даже сон за счет части дня, или убежать от суеты мирской в покой тихого поместья, или во время приятного путешествия дать отдых телу от трудоемкой постоянной государственной службы, или отвлечь мысль разнообразием зрелищ, или вообще распределить время по своему усмотрению. Многое тебе не позволено из того, что позволено самым низким и живущим в глуши. Высокое положение — это большое рабство. Тебе ничего нельзя сделать по своему усмотрению — столько тысяч людей должно быть выслушано, столь много прошений приведено в порядок и такое громадное количество стекающихся со всей страны дел собрано, чтобы можно было по порядку представить их для решения великому принцепсу. Тебе не позволено, говорю я, плакать. Чтобы ты мог услышать многих плачущих, внять мольбам тех, которые находятся в опасности и стремятся добиться милости самого милосердного Цезаря, — для этого тебе следует высушить свои слезы.

7

Из легчайших же средств тебе поможет такое: всякий раз, как ты захочешь забыть обо всем, думай о Цезаре. Подумай, какой верностью, каким усердием ты ему обязан за его доброту к тебе: ты поймешь, что тебе нельзя сгибаться, как и тому, на плечах которого, как передает миф, держится вселенная, если только он существует. Также самому Цезарю, которому все позволено, по тем же самым причинам многое не позволено: ведь сон всех людей охраняет его бдительность, для досуга всех — его работа, для ублаготворения всех — его деятельность, для приволья всех — его занятость. С тех пор как Цезарь посвятил себя служению всей земле, он себе уже не принадлежит, и, подобно звездам, без отдыха совершающим свой путь, ему никогда не дозволяется ни остановиться, ни сделать что-либо для себя лично. В некотором роде также и на тебя налагается подобная необходимость: тебе нельзя думать ни о своих благах, ни о своих научных занятиях. Пока Цезарь владеет миром, ты не можешь предаваться ни наслаждению, ни скорби, никаким другим вещам: ты обязан всего себя отдавать ему. Учти и то, что, поскольку ты постоянно говоришь, что Цезарь тебе дороже твоей жизни, тебе нельзя жаловаться на судьбу, пока он жив: если он невредим, значит невредимы и твои близкие. Ты ничего не потерял, твои глаза должны быть не только сухими, но и исполненными радости, в нем ты имеешь все, он заменяет тебе всех. Ты был недостаточно благодарен за свое счастье (что совсем не свойственно твоему весьма рассудительному и благочестивому уму), если позволяешь себе о чем-либо плакать, пока Цезарь жив.

8

Еще посоветую одно не столь сильное, но более испытанное средство. Когда ты возвратишься домой, тогда-то тебе и следует опасаться скорби. Действительно, пока все твое внимание будет обращено на твое божество, она не найдет к тебе никакого доступа, тобой полностью овладеет Цезарь. Когда же ты удалишься от него, тогда скорбь как бы воспользуется представившимся случаем и твоей беззащитностью и постепенно вползет в твою почти успокоенную душу. Из-за этого и нельзя, чтобы ты даже на какое-то время оставил свои занятия, пусть теперь твои литературные труды, которые ты так давно и так искренне любишь, помогут тебе в благодарность, пусть они оберегают тебя, своего мастера и почитателя, пусть долго пребывают с тобой Гомер и Вергилий. Они имели большие заслуги перед родом человеческим, как и у тебя есть заслуги перед всеми и перед ними. Ты захотел, чтобы то, что они написали, стало известно многим, не только тем, для кого они писали. Все то время, в течение которого ты будешь вверять себя их защите, не будет представлять для тебя опасности. А потом, по мере сил, создай труд о своем Цезаре, чтобы его деяния были прославлены вовеки близким ему человеком: ведь Цезарь сам будет давать тебе материал и образец для прекрасного изложения и описания его подвигов. Я не смею тебя уговаривать, чтобы ты со свойственным тебе изяществом сплетал короткие сюжеты и эзоповские басни — труд, не испытанный римскими талантами. Нелегко, пожалуй, чтобы сильно потрясенная душа могла бы столь быстро обратиться к подобным, слишком радостным литературным занятиям. Однако считай ее уже окрепшей и вернувшейся в нормальное состояние, если она сможет от более серьезных писаний перейти к более вольным. Ибо при первых душу, хотя еще больную и борющуюся, отвлечет сама серьезность предметов, которыми она будет заниматься; вторые, которые должно сочинять в безмятежном состоянии, душа не перенесет, если она еще всецело не овладела собой. Поэтому тебе следует занять свою душу сначала более серьезным предметом, а затем уравновесить более радостным.

9

Равным образом для тебя станет большим облегчением, если будешь почаще спрашивать себя так: «Скорблю ли я ради себя или ради того, кто ушел из жизни? Если ради себя, то нечего мне хвалиться моей привязанностью, и скорбь, которая оправдывается только тем, что она искренна, когда обращена к собственной пользе, удаляется от любви, а благородному человеку менее всего подходит быть расчетливым в скорби о брате. Если я скорблю ради него, то я должен выбрать одно из таких двух мнений: если у покойных не остается никакого чувства, тогда мой брат избежал всех тягот жизни и вернулся в то место, в котором он был до рождения. Свободный от всего зла, он ничего не боится, ничего не желает, ничего не испытывает. Что это за безумие, чтобы я постоянно скорбел о том, кто никогда уже не испытает никакой скорби? Если же у покойных сохраняются какие-либо чувства, то теперь душа моего брата, как бы выпущенная из долговременной тюрьмы, наконец радуется своей самостоятельности и свободе и наслаждается созерцанием природы. С высоты своего положения она презирает все человеческое, а божественное, суть которого она напрасно так долго старалась узнать, видит ближе. Итак, зачем я мучаюсь тоской по тому, кто или блажен, или ничто? Оплакивать блаженного — зависть, оплакивать несуществующего — безумие».

Или тебя беспокоит то, что, как кажется, твой брат лишился огромных и многочисленных благ? Когда ты думаешь, как много он потерял, лучше подумай, что больше такого, чего он уже не страшится: его не будет терзать гнев, удручать болезнь, раздражать подозрение, преследовать снедающая и всегда враждебная к чужим успехам зависть, тревожить страх, беспокоить непостоянство судьбы, быстро перемещающей свои дары. Если ты хорошо посчитаешь, то ему больше дано, чем отнято. Он не будет наслаждаться ни богатствами, ни твоим влиянием, ни своим, он не будет ни принимать, ни совершать благодеяния: считаешь ли ты его несчастным, потому что он это все потерял, или счастливым, потому что он этого не жаждет? Поверь мне, тот, кому счастье не нужно, блаженней того, кому оно служит. Люди владеют с трудом всеми этими благами, которые восхищают нас сияющей, но обманчивой радостью: деньги, положение, власть и многое другое, от чего слепая алчность рода человеческого приходит в изумление. На эти блага смотрят с завистью, как и на тех, которых они украшают и обременяют. Материальные блага больше угрожают, чем приносят пользу, они ненадежны и непостоянны, их никогда прочно не удержать, ибо даже если ничего не нужно опасаться в будущем, то само сохранение большого счастья причиняет беспокойство. Если ты пожелаешь верить тем, кто глубже видит истину, то узнаешь, что вся жизнь — мука. Ввергнутые в это глубокое и беспокойное море, с переменными отливами и приливами, постоянно бросающее нас, то поднимая к мгновенному благополучию, то опуская и причиняя нам большой ущерб, мы повисаем, и раскачиваемся на волнах, и сталкиваемся друг с другом. Рано или поздно мы терпим кораблекрушение, постоянно мы испытываем страх. Для плывущих в этом столь бурном и открытом всем вихрям море нет никакой другой гавани, кроме смерти. Так что, право же, ты позавидуешь своему брату: он спокоен. Наконец он свободен, наконец он в безопасности, наконец он бессмертен. Он опередил Цезаря со всем его потомством, оставил позади тебя со всеми братьями. Прежде чем фортуна в чем-нибудь смогла изменить к нему свою благосклонность, пока она еще была на его стороне и осыпала его дарами щедрой рукой, в этот момент он покинул ее. Теперь он наслаждается чистым и безоблачным небом; из низкого и ничтожного места устремился туда, куда — что бы там ни было — попадают в блаженное лоно освобожденные от оков души. И теперь он свободно бродит и с величайшим наслаждением обозревает все блага природы. Ты заблуждаешься: твой брат не лишился света, наоборот, он обрел свет подлинный. Туда ведет нас всех общая дорога: зачем нам оплакивать судьбу? Он не покинул нас, он нас опередил. Поверь мне, великое счастье — сама необходимость смерти. Нет ничего надежного даже на день. Кто угадает при столь темной и скрытой истине, проявила ли смерть по отношению к твоему брату зависть или заботу?

10

Так как ты во всех делах любишь справедливость, тебе, несомненно, поможет также и такое размышление. Тебе ведь не была нанесена обида утратой брата, а, напротив, оказано благодеяние тем, что ты мог столь долго с наслаждением пользоваться его родственной привязанностью. Несправедлив тот, кто не предоставляет дающему право распоряжаться своим подарком, жаден тот, кто не радуется тому, что получил, а горюет о том, что пришлось возвратить. Неблагодарен тот, кто прекращение удовольствия называет оскорблением, глуп тот, кто считает, что есть польза только от сиюминутных благ, кто не находит успокоения в минувших благах и не считает их более надежными, так как не приходится опасаться, что они прекратятся. Слишком сужает свои радости тот, кто полагает, что наслаждается лишь тем, что имеет и видит в настоящий момент бывшее же считает ничем. Нас быстро покидает всякое наслаждение, оно течет, и проходит мимо, и отнимается у нас раньше, чем приходит. Поэтому нужно направлять душу в прошлое и воскрешать все то, что нас когда-то радовало, и частыми думами об этом воздействовать на душу: продолжительнее и надежнее воспоминание о радостях, чем радости существующие. Итак, рассматривай как высшее благо то, что у тебя был превосходный брат. Не думай о том, насколько дольше он мог бы с тобой пробыть, но о том, как долго он действительно пробыл с тобой. Природа, как и остальных братьев, не дала этого брата тебе в собственность, но лишь на время. Когда же она сочла нужным, то потребовала его назад и при этом руководствовалась не тем, когда ты насытишься, а своими законами. Если кто-нибудь недоволен тем, что он возвратил взятые им взаймы деньги, в особенности если он пользовался ими бесплатно, разве можно считать его справедливым человеком? Природа дала твоему брату жизнь, она дала ее и тебе. Если она, используя свое право, по своему усмотрению выбрав кого-то, потребовала свой долг раньше, то не она виновата, ее условия тебе известны, а жадная надежда человеческой души, которая часто забывает о сущности природы и никогда не помнит о своем уделе, разве лишь когда ей об этом напоминают. Поэтому радуйся, что ты имел такого благородного брата, и считай за благо, что общался с ним, хотя это оказалось короче, чем ты хотел. Подумай, ведь в высшей степени радостно, что он у тебя был, и совершенно естественно, что ты его потерял. Ведь нет ничего более несообразного, чем быть потрясенным тем, что такой брат достался ему на недостаточно долгий срок, вместо того чтобы радоваться, что он ему вообще достался.

11

«Но он был похищен неожиданно». Всякого обманывают собственное легковерие и добровольное забвение смертности тех, кого он любит. Природа никому не давала обещания избавить его от установленной ею неизбежности. Ежедневно перед нашими глазами проходят похоронные процессии знакомых и незнакомых, однако мы не обращаем на это внимания и считаем внезапным то, что предвещается нам в течение всей жизни. Итак, это не несправедливость судьбы, а ненасытная во всем порочность человеческого ума, который негодует, что его удаляют оттуда, куда он был допущен из милости. Насколько справедливее тот, кто при известии о смерти сына произнес слова, достойные великого человека: «Когда я его родил, я уже тогда знал, что он умрет». Никак не приходится удивляться тому, что у него родился сын, который мог мужественно умереть. Известие о смерти сына он не принял как нечто неожиданное; действительно, что же неожиданного в том, что умирает человек, вся жизнь которого есть не что иное, как путь к смерти? «Когда я его родил, я уже тогда знал, что он умрет». Затем он еще добавил, что свидетельствует о благородстве его ума и души: «Для этого я его вырастил». Всех растят для этого; каждый, кто рождается, чтобы жить, обречен на смерть. Так возрадуемся тому, что нам будет дано, и возвратим его, когда от нас потребуют назад. Судьба каждого схватит в разное время, никого не обойдет: пусть душа остается в готовности и никогда не боится того, что неизбежно, и пусть всегда ожидает того, что скрыто от нас. Что мне сказать о полководцах и потомках полководцев и о тех, кто прославился многочисленными консульствами или триумфами, умерших по вине неумолимого жребия? Целые царства с царями, народы и племена перенесли то, что им готовила судьба. Не только все люди, но и все материальные вещи обращены к последнему дню. Конец у всех разный: одного жизнь покидает в середине его пути другого оставляет у самого входа, третьего с трудом отпускает в глубокой старости, уже утомленного и желающего уйти. Каждый в свое время, но все мы направляемся в одно и то же место. Я не знаю, безрассуднее ли не знать о законе смерти или же бесстыднее противиться ему. Возьми в руки знаменитые песни любого из двух авторов, которых ты многократно прославил силой своего таланта. Ты так перевел их, что хотя их структура немного изменилась по сравнению с авторской, но изящество сохранилось. Ты так переложил их с одного языка на другой, что — и это было весьма нелегко — все достоинства перешли в чужую речь. В этих сочинениях не окажется ни одной книги, которая не давала бы тебе многочисленных примеров, свидетельствующих о непостоянстве человеческой жизни и превратности случая, примеров слез, льющихся по тому или иному поводу. Перечти, с каким вдохновением ты гремел о замечательных деяниях: стыдно тебе будет вдруг потерять присутствие духа и спуститься с такой высоты своей же речи. Не допускай, чтобы каждый, кто будет сверх меры восхищаться твоими произведениями, спрашивал бы, как могла такая слабая душа создать столь возвышенное и мощное.

12

Лучше от того, что тебя мучает, обратись к многочисленным и великим утешениям. Посмотри на превосходных своих братьев, посмотри на свою супругу, посмотри на сына. Ради их сохранности судьба рассчиталась с тобой в одной этой части. У тебя есть многие, в ком ты найдешь успокоение: обереги себя от позора, чтобы всем не показалось, что эта одна твоя скорбь имеет для тебя больше значения, чем все близкие, оставшиеся в живых. Ты видишь, что все они потрясены, как и ты, и не могут оказать тебе помощь; да ты ведь понимаешь, что они еще и от тебя ждут поддержки. Поэтому-то ты должен настолько же сильнее их сопротивляться общему горю, насколько у них меньше образованности и силы духа. Однако есть и в этом случае доля утешения: разделить свою скорбь со многими. Если горе распределяется между многими другими, то у тебя должна остаться только небольшая его часть. Я не могу удержаться, чтобы снова не обратить твое внимание на Цезаря: когда он правит народами и показывает, насколько лучше сохраняется империя благодаря благодеяниям, нежели силой оружия, когда он управляет человеческими делами, в это время не приходится опасаться того, чтобы ты ощущал потерю. В нем одном для тебя достаточно защиты, достаточно утешения. Ободрись, и сколько раз возникнут слезы на твоих глазах, столько же раз обрати глаза на Цезаря. Слезы сами высохнут при взгляде на величайшую и светлейшую божественность, его сияние ослепит их так, что они не смогут смотреть ни на что другое и, оцепенев, будут прикованы к Цезарю. Тебе нужно думать о нем, ведь ты смотришь на него днями и ночами, от него ты никогда не отвращаешь душу, он — твой заступник перед судьбой. Я не сомневаюсь (так как он по отношению ко всем своим близким исключительно мягок и снисходителен), что он уже залечил твою душевную рану многочисленными утешениями и нашел многое, что могло бы противостоять твоей скорби. Да что же, в самом деле? Даже если он ничего этого не сделал, разве не является для тебя высшим утешением всегда видеть и думать о самом Цезаре? Пусть боги и богини даруют его надолго всей земле. Да сравняется он в деяниях с божественным Августом, годами превзойдет его! Пока он будет жить среди людей, пусть он не ощутит, что в его семье есть кто-нибудь смертный. Пусть он со своей добросовестностью воспитает сына как правителя римской империи и пусть он раньше увидит его соправителем, нежели преемником отца. И пусть нашим внукам как можно позже станет известен тот день, когда его род примет его на небе.

13

О судьба, не прикасайся к нему своими руками и не проявляй свою силу по отношению к нему, разве только там, где ты приносишь благо. Позволь ему оказать помощь давно уже болеющему и обессиленному роду человеческому, позволь ему привести в порядок и поправить все, что расстроило безумие прежнего принцепса. Пусть всегда сияет это светило, что взошло над низвергнутым и погруженным во тьму миром. Пусть он успокоит Германию, пусть сделает доступной Британию и пусть празднует триумфы отеческие и новые. Его доброта обещает мне быть также зрителем этих триумфов. Поскольку среди его добродетелей доброта занимает первое место. Ведь он не столкнул меня так низко, чтобы не захотеть поднять, да он даже и не столкнул меня, а, напротив, поддержал, когда я падал от удара судьбы, и, проявив снисходительность, осторожно поднял меня, несущегося в бездну, своей божественной рукой: он вступился за меня перед сенатом и не только подарил мне жизнь, но и вымолил. Пусть он как угодно рассмотрит и решит мое дело. Либо справедливость Цезаря признает мое дело правым, либо таковым его сделает милосердие. В любом случае его благодеяние для меня будет одинаковым, ведь он или признает мою невиновность, или выскажет свое желание. А пока в моих бедах большое утешение видеть, как его милосердие царит во всем мире. Из того самого уголка земли, к которому и я прикован, оно извлекло многих, уже много лет заброшенных в несчастье, и вернуло к дневному свету. Так что я не беспокоюсь, что одного меня оно обойдет. Цезарь ведь сам прекрасно знает, когда он должен каждому прийти на помощь. Я постараюсь, чтобы ему не пришлось меня стыдиться, когда он придет ко мне. О как отрадна твоя снисходительность, Цезарь! Благодаря ей изгнанники при твоем правлении ведут более спокойную жизнь, чем еще недавно при Гае — виднейшие граждане. Они не дрожат и не ожидают каждый час меча и не содрогаются от страха при виде каждого корабля; благодаря тебе их судьба не только перестает быть жестокой, но они получают надежду на ее улучшение и покой в настоящем. Да, ты должен знать, что только те удары судьбы справедливы, которые почитают даже им подпавшие.

14

Итак, принцепс, который является общим утешением всем людям, если я не ошибаюсь, уже ободрил тебя и приложил к твоей больной ране более сильные лекарства. Он уже поддержал тебя всеми способами и из своей цепкой памяти извлек все примеры, с помощью которых ты придешь к душевному равновесию. Со свойственным ему красноречием он изложил тебе наставления всех мудрецов. Никто не смог бы лучше утешить: в его устах слова приобретают иной вес, как если бы они были произнесены оракулом; всю силу твоей скорби укротит его божественный авторитет.

Представь себе, что Цезарь говорит следующее: «Не одного тебя избрала себе судьба, чтобы причинить столь тяжелую обиду. Ни один дом во всем мире ни в настоящем, ни в прошлом не был освобожден от необходимости кого-нибудь оплакивать. Я оставлю в стороне повседневные примеры, которые хотя и менее значительны, но более многочисленны. Укажу тебе на летописи и хроники. Ты видишь все эти изображения, которые заполнили атрий Цезарей? Каждое из них для близких памятно как великая потеря; каждый из этих мужей, сверкающих во славе столетий, или сам перенес тоску но близким, или близкие лишились его с глубочайшей душевной болью. Что мне сказать о Сципионе Африканском, которому сообщили о смерти брата в изгнании? Он спас брата от тюрьмы, но не смог спасти от рока. Тогда всем стало ясно, до какой степени любовь Сципиона Африканского оказалась не в состоянии быть беспристрастной перед правом и справедливостью. Ведь в тот самый день, когда он вырвал брата из рук пришедшего за ним исполнителя, он протестовал против действий народного трибуна как частное лицо. И тем не менее он также благородно перенес потерю брата, как и заступался за него. Что мне сказать об Эмилиане Сципионе, который почти в одно и то же время увидел триумф своего отца и похороны двух братьев? Все же юноша — да чуть ли не мальчик! — с таким мужеством перенес это внезапное опустошение, обрушившееся на его семью во время триумфа Павла, с каким должен был бы перенести мужчина, рожденный для того, для чего он был рожден: или в Риме будет жить Сципион, или Карфаген переживет Рим.

15

Что мне сказать о союзе двух Лукуллов, который был прерван смертью? Что сказать о Помпеях? Им жестокая судьба не разрешила даже погибнуть вместе. Секст Помпей пережил сначала свою сестру, с чьей смертью оборвалась нить, прочно связывавшая Римскую империю, он пережил своего прекрасного брата, которого судьба подняла на такую высоту, чтобы сбросить его так низко, как до этого сбросила его отца; и все же после этого несчастья Секст Помпей справился не только с печалью, но и с войной. Отовсюду приходят на память многочисленные примеры, когда братья разлучаются смертью, и, напротив, едва ли кто-нибудь видел пару братьев, которые состарились бы одновременно. Я же ограничусь примерами из нашей семьи, ведь не найдется никого, до такой степени лишенного здравого смысла и рассудительности, чтобы жаловаться на то, что судьба причинила ему боль, если он узнает, что она пожелала видеть даже слезы Цезарей,

Божественный Август потерял свою любимейшую сестру Октавию, и природа даже его, которого предназначила небу, не лишила необходимости скорбеть. Мало того, он, потрясенный многообразными потерями, лишился и сына сестры, уже подготовленного ему в преемники. Вообще, я не буду перечислять отдельно все его печали — он и зятьев потерял, и детей, и внуков; никто из всех смертных не чувствовал себя в большей мере человеком, пока он был среди людей. При этом его восприимчивое сердце вместило многочисленные горести, и божественный Август стал победителем не только над чужеземными народами, но и над своей скорбью. Гай Цезарь, сын и внук божественного Августа, моего дяди по отцу, в раннем юношеском возрасте, во время подготовки к Парфянской войне, будучи предводителем молодежи, потерял своего любимейшего брата Луция, который, как и он, был предводителем молодежи. Его душу тогда поразил удар белее тяжелый, чем позднее его тело: оба удара он перенес одинаково — благочестиво и мужественно.

Тиберий Цезарь, мой дядя по матери, потерял своего младшего брата и моего отца Друза Германию, держа его в своих объятиях и осыпая поцелуями. Друз достиг самых глубин Германии и подчинил свирепые германские племена власти Рима. Однако он не только себе, но и другим определил меру в выражении скорби. Для всего войска, требующего себе тело Друза и казавшегося не просто опечаленным, но прямо обезумевшим, Цезарь ограничил траур согласно римскому обычаю и счел, что нужно сохранять строгий порядок и на военной службе, и в скорби. Он не мог бы удержать чужие слезы, если бы сначала не подавил свои.

16

Марк Антоний, мой дед, который никому не уступал в величии, кроме своего будущего победителя, в качестве триумвира занимался важными государственными делами. Ему были подчинены все, за исключением двух его коллег, и в это-то время он получил известие, что его брат убит. Неистовая судьба, что за игры ты для себя создаешь из людских бед! Как раз тогда, когда Марк Антоний решал вопрос о жизни и смерти своих сограждан, отдавался приказ о казни брата Марка Антония. Но он перенес этот страшный удар с тем же величием духа, с каким он перенес все другие несчастья, и выражением его скорби было то, что он принес в жертву памяти брата кровь двадцати легионов.

Я опущу все другие примеры и умолчу о других погребениях, но что касается самого меня, то дважды судьба подступала ко мне со скорбью о единокровной утрате, и в обоих случаях она поняла, что я могу быть ранен, но не сломлен. Я потерял брата Германика. Как я его любил, знает, конечно, каждый, кто понимает, как могут любить своих братьев благочестивые братья. Все же я так справился со своим чувством, что не упустил ничего из того, что требуется от хорошего брата, и не сделал ничего такого, за что можно было бы осуждать принцепса.

Итак, считай, что эти примеры приводит тебе отец государства, он же тебе показывает, что для судьбы нет ничего священного и неприкосновенного. Она осмелилась вести похоронные процессии из тех домов, откуда намеревалась брать богов. Поэтому пусть никто не удивляется, что то, что делает судьба, жестоко или несправедливо, ибо может ли она по отношению к частным домам соблюдать какую-нибудь справедливость или сдержанность, если ее неумолимая свирепость столь часто оскверняла покои Цезарей? Если даже мы будем проклинать ее, и не только мы одни, но и все вместе в  один голос, она все-таки останется неизменной. Она не воспримет ни молитв, ни жалоб. Таковой судьба была в делах человеческих, таковой она и останется: она ничего не сохранила нетронутым, ничего не оставит невредимым. Жестокая, она везде пройдет по своей привычке, она осмелилась входить, причиняя вред, даже в те дома, в которые входят через святилище, и дверь, украшенную лавровым венком, она покроет траурным покрывалом. Лишь одного можем мы от нее добиться обетами и всеобщими молитвами. Если она еще не решила истребить человеческий род, если она относится к римскому имени все еще благосклонно, пусть оставит этого принцепса изнуренному человечеству, пусть пожелает, чтобы он был для нее, как и для всех смертных, священным, и пусть она от него научится быть снисходительной и будет ласковой к самому милостивому из всех принцепсов.

17

Итак, ты должен обращать свои взоры на всех тех, о ком я сказал выше, либо уже принятых на небо, либо близких к нему, и переносить судьбу со спокойствием духа. Она протягивает к тебе свои руки, ведь она протягивает их даже к тем, кому мы присягаем. Ты должен подражать твердости Цезарей в перенесении и преодолении скорби, идти, насколько это возможно для человека, по божественным стопам. Хотя в других вещах положение и знатность создают большое различие между людьми, добродетель является общим достоянием. Она никого не отвергает из тех, кто решит быть достойным ее. Подражание им, несомненно, принесет тебе пользу. Они могли бы возмущаться тем, что не избавлены от такого зла и в этом одном почему-то уравниваются с обычными людьми. Однако они сочли это не несправедливостью, а законом человечества и перенесли все, что случалось, не проявляя ни жестокости, ни бесчувствия, ни мягкосердечия, ни малодушия. Ведь не чувствовать своего горя но свойственно человеку, а не уметь перенести его не достойно мужа.

Но так как я уделил внимание всем Цезарям, у которых судьба похитила братьев и сестер, то не могу обойти молчанием и того, кого, конечно же, следует исключить из их семьи, кого природа породила для погибели и позора рода человеческого, кто пожег и др основания разорил ту империю, которую сейчас восстанавливает своим милосердием самый кроткий принцепс. Гай Цезарь, человек, который не мог, как подобает принцепсу, ни скорбеть, ни радоваться. Потеряв сестру Друзиллу, он избегал встреч и общения со своими гражданами, не был на похоронах своей сестры, не воздал ей последних почестей, а в своем Альбане смягчал горе, вызванное этой смертью, с помощью игральных костей, доски и других подобного рода общедоступных занятий. О, позор империи! Римскому принцепсу, оплакивающему свою сестру, стала утешением игра в кости. Этот Гай с безумным непостоянством то принимался отращивать бороду и волосы, то переезжал с места на место, с побережья Италии в Сицилию и назад. Он никогда не был уверен в том, хотел ли он, чтобы сестру оплакивали или чтобы ей оказывали почести. Причем, когда он устанавливал в ее честь храмы и божеские почести, тех, которые были недостаточно печальны, он наказывал жесточайшим образом. Ведь удары несчастий он переносил в том же беспорядочном состоянии духа, с каким он, гордясь счастливым успехом, воображал себя выше всех людей. Пусть это поведение будет чуждо каждому римлянину. Нельзя унимать свою печаль неуместными забавами, или возбуждать омерзительно неопрятной одеждой, или, что всего бесчеловечнее, наслаждаться чужим несчастьем.

18

Ты же не обязан ничего менять в твоем образе жизни, потому что тебе уже свойственно любить науки — те которые наилучшим образом увеличивают счастье и во много раз уменьшают несчастье. Ученые занятия становятся величайшим украшением и утешением для человека. Углубись в них теперь еще больше, окружи ими свою душу как укреплением, чтобы скорбь ни с какой стороны не нашла к тебе подхода. Продли память о своем брате, создав о нем какое-нибудь сочинение в качестве памятника, так как это единственное из человеческих творений, которому не может повредить никакое время, которое не уничтожат столетия. Все остальные памятники, что сооружены из строительного камня, или мраморных глыб, или земляных холмов, выступающих далеко, ввысь, не сохранятся долго и, безусловно, погибнут. Бессмертен лишь духовный памятник, и ты даруй его своему брату, в такой усыпальнице помести его. Лучше прославить его долговечным произведением духа, чем оплакивать в бесполезной скорби.

Что касается самой судьбы, хотя ее сейчас и нельзя перед тобой защищать (ведь все, что она нам раньше дала, стало ненавистным из-за того, что кое-что она взяла обратно), ее защита будет все же возможна, когда время сделает тебя более справедливым судьей. Тогда ты сможешь примириться с ней. Она же заранее позаботилась о том, как эту обеду загладить. Многое даже и теперь она готова отдать, чтобы искупить свою вину. В конце концов, ведь это она когда-то подарила тебе то, что теперь взяла обратно. Итак, не обращай свой талант против самого себя, не помогай своей скорби. Твое красноречие способно все малое сделать великим и, наоборот, большое — уменьшить и даже низвести до краппе малого. Но пусть это красноречие сохранит свои способности для другого случая, сейчас же пусть полностью служит твоему утешению. Внимательно следи, чтобы нынче оно не оказалось бесполезным. Ибо природа иногда требует от нас скорби, но чаще мы омрачаемся беспричинно. Я никогда не потребую от тебя, чтобы ты совсем не печалился. Хотя я знаю, что найдутся некоторые люди скорее с жестокими, нежели мужественными жизненными принципами, которые утверждают, что мудрый не скорбит, но мне кажется, что они никогда не попадали в такое положение, иначе судьба лишила бы их высокомерной мудрости и принудила бы признать истину даже против их воли. Было бы достаточно, если бы разум исключил из скорби только то, что излишне и чрезмерно: никому не следует ни надеяться, чтобы ее вообще не было, ни желать этого. Пусть лучше разум сохраняет ту умеренность, которая не похожа ни на нечестие, ни на безрассудство, и пусть он держит нас в таком состоянии, какое соответствует любящей, но не смятенной душе. Пусть слезы текут, но пусть они и прекращаются, пусть исторгаются из глубины души вздохи, но пусть они и кончаются. Управляй своей душой так, чтобы тебя могли одобрить и мудрые люди, и братья. Постарайся, чтобы воспоминания о твоем брате постоянно возникали в твоей душе, чтобы ты прославлял его в речах и представлял его себе благодаря постоянным воспоминаниям. Этого ты сможешь добиться, если сделаешь свои воспоминания о нем приятными, а не грустными: ведь это естественно, что душа избегает того, что для нее печально. Думай о его скромности, думай о его мастерстве в делах, о трудолюбии в выполнении их, о твердости в исполнении обещанного. Все им сказанное и сделанное пересказывай другим и себе самому. Вспоминай, каким он был и каким мог бы стать: разве в чем-либо нельзя было поручиться за такого благоразумного брата?

Все сказанное я сочинил по мере своих возможностей — насколько позволил мой одряхлевший и отупевший от долгого бездействия ум. Если покажется, что это недостаточно отвечает твоему остроумию или недостаточно облегчает скорбь, подумай, что не может заниматься чужим утешением тот, кого осаждают собственные несчастья. Подумай, как нелегко находить латинские слова человеку, вокруг которого раздается неудобоваримая, варварская, грубая даже для окультуренных варваров речь.

УТЕШЕНИЕ К МАТЕРИ ГЕЛЬВИИ

1

Часто уже, драгоценная мать, я порывался утешить тебя - и всякий раз сдерживал свое намерение. Многое побуждало меня начать. Сперва мне казалось, что собственные неприятности перестанут тяготить меня, если удастся — не осушить, конечно, — но хотя бы отереть твои слезы. Затем я уверил себя в том, что, выпрямившись сам, вернее смогу поднять тебя. Вдобавок я боялся, что судьба, покоренная мной, покорит кого-нибудь из моих родных и друзей. Итак, я хотел, зажав рукой свою рану, попытаться, как мог, подползти и перевязать ваши. Но были и доводы, которые меня останавливали. Не следовало, понимал я, подступать к горю, пока оно терзает тебя со свежей еще силой: своим утешением я рисковал лишь сильнее раздражить и разжечь его. Ведь и при лечении болезни нет ничего гибельнее несвоевременно примененных средств. А потому я выжидал, пока скорбь твоя сама преломит силы о время и, смягченная им, позволит прикоснуться к себе и стерпит заботу врача.

Кроме того, перебирая все великие памятники, созданные прославленными талантами ради утешения в печали, я не нашел для себя образца, то есть такого писателя, который утешал бы оплакивающих его самого. Новизна труда, разумеется, мешала сразу за него взяться. Ведь могло получиться так, что я не успокою, но, наоборот, растравлю твою боль. Тому, кто поднимает голову из погребального костра, чтобы утешить близких, нужна, конечно, совершенно особая, не будничная речь. Между тем сила безмерного горя, перехватывающая даже голос, неизбежно препятствует внимательному отбору слов. Но, так или иначе, я попробую. Мне поможет не столько литературное дарование, сколько убедительный образец: приведя в пример самого себя, утешитель доставит наиболее полное утешение. Тот, кому ты никогда ни в чем не отказывала, рассчитывает теперь получить только одно: хотя твоя тоска, как и любая печаль, упряма, позволь мне положить ей предел.

2

Рассуди, сколь многого я жду от твоей снисходительности: твердо надеюсь пересилить горе, сильнее которого люди в своем несчастье ничего не испытывают. Причем я не тотчас вступлю с ним в бой, но прежде помогу ему, подкормлю пламя, обнажу и открою все успевшие затянуться раны. Мне возразят: «Какое же это утешение — возвращать забытые беды и насильно обращать душу к созерцанию всех ее мук, ее, плохо способную стерпеть и одну?» Но пусть возражавший учтет, что самый гибельный, устойчивый к терапии недуг подчас излечивается противоположными средствами. Итак, явлю душе заново все печали, обновлю траур: в нынешней болезни ей показаны не щадящие лекарства, но огонь и нож. Какова моя цель? Чтобы душа, сумевшая превозмочь все эти невзгоды, устыдилась боли, которую одна рана причиняет покрытому столь частыми шрамами телу. Пусть продолжает лить слезы и голосить тот, чей изнеженный ум расслабило долгое счастье; пусть таких людей несправедливость сбивает с ног, слегка толкнув. Но проведший свои годы в тяжких бедствиях перенесет даже самое суровое испытание со спокойствием бодрым и незыблемым. В непреходящем злополучии есть одно преимущество: кого судьба постоянно преследует, того в конце концов закаляет.

Тебе она не давала передышки в тягчайших печалях начиная с самого твоего рождения: едва родившись, вернее, еще только рождаясь, на пороге жизни, ты потеряла мать. Ты выросла под опекой мачехи, которую своим послушанием и почтением, более чем дочерним, вынудила стать матерью. Однако и добрая мачеха обходится дорого. Своего дяди, самого прекрасного, снисходительного и вместе с тем мужественного человека, ты лишилась в тот час, когда ждала его приезда. Судьба не захотела облегчить свою свирепость промедлением: меньше чем через месяц ты предала земле любимого мужа, от которого имела троих детей. Не избыв прежнего, встретила ты известие о новом горе, причем еще и дети все оказались в отъезде — словно бы твоим бедам нарочно выпало случиться именно в то время, когда не было рядом плеча, на которое смогла бы опереться скорбь. Не стану перечислять непрестанно угрожавшие тебе опасности, умолчу о всех перенесенных страхах. Трех внуков ты качала на коленях, и вот, совсем недавно, на эти колени лег прах трех внуков. Не прошло и двадцати дней, как ты предала земле моего сына, который умер, когда ты, целуя, держала его на руках, и вот уже ты слышишь, что меня увезли. Только этого недоставало тебе — оплакивать живых.

3

Признаю, что последняя рана тяжелее всех, которые до сих пор поражали твое тело: проколов кожу, копье не остановилось, проникло в грудь и рассекло внутренние органы. Но ведь это новобранцы вопят, едва их заденет, и рук врача боятся больше, чем вражеской стали, тогда как ветераны даже при проникающем ранении спокойно, без единого стона, словно бы это было не их тело, переносят операцию. Так и ты теперь должна вытерпеть врачевание. Шумные проявления женского горя, все эти смятенные жалобы и вопли, — оставь их! Если ты не научилась быть несчастной, значит впустую потрачены столь многие горести. Я дерзок с тобой, не правда ли? Не утаив ни одной из твоих бед, собрал их все и нагромоздил перед твоим взором.

4

Поступить так меня побудил смелый план. Веда я намереваюсь не умалить, а победить твое горе; Победить же смогу, показав сперва, что не терплю ничего такого, что позволяло бы назвать несчастным меня самого, и тем более сообщило бы мое несчастье людям, с которыми я связан узами родства и дружбы. Затем; обратившись уже непосредственно к тебе, я докажу что и твоя участь, которая целиком зависит от моей, не столь тяжка.

Вначале успокою заботу материнского сердца: объясню, что ничего плохого со мной не происходит. Покажу по возможности ясно, что обстоятельства, которые, как ему представляется, угнетают меня, на самом деле вполне сносны. Если убедить тебя в этом окажется невозможно, я все-таки буду больше прежнего доволен собой — поскольку совершенно счастлив в той обстановке, которая обыкновенно делает людей несчастными. Не требуется верить тому, что говорят обо мне другие. Чтобы ты не смущалась их неопределенными отзывами, я сам извещу тебя, что далек от неблагополучия. Добавлю для пущего твоего спокойствия, что не только быть, но и стать несчастным в моем случае не-возможно.

5

Настрой на жизнь, данный нам при рождении, остался бы самым лучшим, пожелай мы его придерживаться. Природой устроено так, что для отличного существования не требуется многих удобств: каждый может сделать себя счастливым. Привходящее малосущественно; сила внешних обстоятельств, сложатся ли они успешно или неблагоприятно, одинаково невелика: ни вознести, ни стеснить мудреца они не способны. Ибо приложение всех его усилий — он сам; ни в чем, кроме себя, мудрец не ищет отрады. Что же, по-твоему, я возомнил себя мудрецом? Конечно нет. Ведь если бы я смог сказать о себе такое, то не только отрицал бы, что несчастен, но утверждал, что сверх меры счастлив и пребываю по соседству с богом. Пока этого нет, для утоления всех печалей мне достаточно было прибегнуть к поддержке ученых мужей и, не имея до времени сил помочь себе самостоятельно, перебежать в чужой лагерь, а именно — к тем, кто вполне в состоянии позаботиться и о себе, и о близких. А они велели мне быть постоянно настороже, подобно часовому, заблаговременно предугадывая все вылазки и набеги судьбы. Тяжело тому, кого она настигнет внезапно. Всечасно ожидающий ударов жребия снесет их легко. Ведь и враг, наступая, опрокидывает тех, кого застанет врасплох. Если же готовиться к грядущей войне заранее, тренируясь и принимая необходимые меры, то первый натиск, обычно самый сокрушительный, нетрудно будет отбить. Что до меня, я никогда не доверял фортуне, даже когда казалось, что у нас с ней мир: все ее обильно сыпавшиеся на меня милости — деньги, должности, влияние — я оставлял в том углу, откуда она могла бы взять их назад, ничуть меня не обеспокоив. Я держал эти вещи на значительном расстоянии от себя, так что, отбирая, она не вырывала их из рук и сердца. Враждебность судьбы может сломить лишь обманутого ее прежней благосклонностью. Любившие ее дары, величавшиеся ими как достоянием собственным и долговечным, повергаются в уныние, когда их пустую, детскую, незнакомую с устойчивым наслаждением душу покинут утехи суетные и шаткие. Но кто в благополучии не раздувается от спеси, тот и при повороте к худшему не впадает в малодушие. Его непобедимый дух закален в противодействии обоим состояниям. Потому что в счастье он уже испытал свои силы против несчастья. Таким образом, я привык думать, что вещи, которых люди для себя желают, не содержат ни крупицы истинного блага. Скорее наоборот, я находил эти вещи лишенными всякого содержания: снаружи они окрашены в обманчивые броские цвета, а внутри не обнаруживают ничего похожего на свой внешний облик. Как я понимаю теперь, в том, чего толпа боится и что называет злом, тоже нет ни настоящей угрозы, ни гнета. Только страшное слово тревожит слух, доверяющий общему убеждению, и удручает услышавшего как нечто темное и ненавистное. Так приговорил народ, но народные определения мудрецы в основном отвергают.

6

Итак, отставив прочь суждение большинства, увлекаемого — вполне бездумно - общими мнениями о наружности вещей, поглядим, что такое ссылка на самом деле. Разумеется, переезд на новое место. Я совершенно не собираюсь умалять значение данного события и обходить все худшее, что с ним связано: за перемещением следуют жизненные неудобства, бедность, унижение, бесчестье. Со всем перечисленным разберемся позднее, а пока, для начала, хочу рассмотреть, что неприятного приносит перемена места жительства сама по себе.

«Лишиться отчизны нестерпимо». Но взгляни, прошу, на это скопление людей, едва способное уместиться под крышами бескрайнего города. Огромная часть наблюдаемых тобой толпищ лишила себя родины. Они явились из своих городков, с дальних окраин, сбежались со всего белого света. Одни приехали делать карьеру, других привели дела по должности, третьим поручено посольство, кого-то избалованное сластолюбие заставляет искать мест обильных легко доступным пороком; тот мечтает приобщиться свободных наук, а этот ищет зрелищ, тех вынуждает прибыть сюда дружба, этих — предприимчивость, имеющая самые широкие возможности реализоваться; иные привезли на продажу свою красоту, а иные — красноречие. Нет таких разновидностей человека, которых не собрала бы столица, обещая великие награды и порокам, и добродетелям. Устрой им всем перекличку и спроси каждого, откуда он родом. Увидишь, что большинство из них оставило родные места, чтобы добраться в город величайший и прекраснейший, но им не родной. Покинь затем столицу, центр, как бы общий для всех, и обойди прочие города. В любом обнаружится немалая часть пришлого населения. Переберись из мест, куда цветущая природа и выгодное положение привлекает большое количество приезжих; попробуй объехать самые глухие углы, дикие острова, Скиаф и Сериф, Гиару и Коссуру: нет ни одного места ссылки, в котором кто-то не оказался бы по собственной доброй воле. Что на земле так обрывисто и голо, как этот мой утес? Что бесплоднее в отношении природных благ? Где живут люди грубее? А относительно расположения — есть ли край мира заброшеннее этого? Что может быть несноснее здешней погоды? И при этом пришлого народа здесь больше, чем местных граждан. Настолько, стало быть, перемена местопребывания сама по себе не тягостна, что даже такое место, как это, соблазнило некоторых покинуть родные края. Мне встречалось мнение, согласно которому человеческой душе присуще некое врожденное беспокойство, выражающееся в тяге к переездам и частым сменам местожительства. Ибо люди наделены умом подвижным и неугомонным; неспособный удержать себя, он рассеивается, стремясь охватить все ведомое и неизведанное; блуждающую, чуждую постоянству мысль радует и притягивает новизна. Ты не станешь удивляться этому, если учтешь, какова изначальная природа разума. Он сделан не из твердого землистого материала, но сошел от того самого небесного духа; природа же небесного всегда в движении, ускользает и бежит вперед. Взгляни на озаряющие мир звезды: нет среди них ни одной неподвижной. Солнце ежечасно скользит, перемещаясь от одной области к другой, и хотя вращается вместе со вселенной, тем не менее направляется в сторону, противоположную стремлению небосвода. Оно проходит все знаки зодиака, никогда не стоит на месте, но вечно несется, продвигаясь по своему пути. Небесные тела пребывают в непрестанном круговращении в силу природного закона и необходимости, установившей им орбиты: в течение лет, совершая за определенные сроки полный круг, планеты вновь и вновь уходят той же дорогой, по которой пришли. Разве можно думать, что человеческой душе, составленной из тех же самых первоэлементов,, из которых состоят вещи божественные, тягостно перебираться на новое место, когда сама природа божества такова, что постоянное стремительное движение и радует ее, и даже сохраняет?

7

Давай теперь обратимся от небес к делам людей. Ты увидишь, что целые племена и народы покинули места, где жили прежде. Что означают города греков посреди варварских стран? Откуда среди индийцев и персов македонская речь? В Скифии и окрестных землях, населяемых дикими, неукротимыми племенами, везде по берегам Понта найдешь ахейские поселения. Ни суровость нескончаемой зимы, ни свирепость населения, характером подобного страшному климату, не отвратили переселенцев от этих мест. В Азии живет целое скопище афинян; из Милета в разные страны уехало столько жителей, что хватило для заселения семидесяти пяти городов. Вся нижняя часть Италии, омываемая Ионическим морем, была Великой Грецией. Азия считается родиной этрусков, жители Тира поселились в Африке, карфагеняне — в Испании, греки проникли в Галлию, а в Грецию — галлы. Пиренеи не сдержали волны к шедших на юг германцев: по нехоженым, неведомым тропам устремлялось человеческое непостоянство. Они тянули за собой детей, и жен, и отягощенных старостью родителей. Изнуренные долгими странствиями, многие остановились где придется, просто от усталости, не обдумывая выбор места. А иным приходилось копьем и мечом добиваться права селиться в чужой стране. Какие-то племена по пути к неизведанному поглотило море, какие-то осели там, где их поместила крайняя нужда. Причины покинуть отчизну и искать себе новой у всех были разными. Одних разорение их городов вражеским войском, лишив собственной страны, направило к иноземцам. Других изгнала гражданская смута. Третьих отослали прочь, чтобы разгрузить силы перенаселенной земли и теснившегося на ней народа. Кто-то бежал от заразных болезней, частых землетрясений или долгих неурожаев, делавших жизнь невыносимой, а кого-то подкупило преумноженное молвой плодородие других берегов. Но сколь бы различными ни были основания выехать и бросить свои дома, очевидно одно: ничто не осталось там, где родилось. Неутомимо роится род людской, и ежедневно меняется что-то в огромном мире: закладывают основания городов, национальности рождаются, нарекаясь новыми именами, тогда как прежние исчезают или сливаются с более сильными. Чем, однако, если не ссылкой народов, можно назвать все эти переселения? Стоит ли далеко ходить за примерами? Нужно ли называть тебе Антенора, основателя Патавии, или Эвандра, расположившего у берега Тибра свое Аркадское царство, или Диомеда и других, победителей и побежденных, кого Троянская война рассыпала по чужим землям? Да сама Римская империя своим родоначальником считает ссыльного, бежавшего из покоренной отчизны и увлекшего с собой немногих выживших. Нужда и страх перед победителями довели его до Италии, заставляя искать пристанище как можно дальше от дома. Наконец, этот наш народ — сколько колоний вывел он в каждую свою провинцию! Повсюду, где победил, римлянин остался жить. Когда предлагали переехать, люди охотно вписывались, и старики, оставив свои алтари, отправлялись за моря вместе с переселенцами. Сэкономлю на иллюстрациях, которых множество. Возьму только то, что перед глазами: остров, где я живу, многажды менял жителей. Скрытые древностью события более отдаленного прошлого придется пропустить. Известно, что оставившие Фокею греки, которые теперь населяют Массилию, сперва осели здесь. Что прогнало их, непонятно. Мог не понравиться суровый климат, а мог и вид Италии, превосходившей их могуществом, или же дефицит удобных гаваней. Дикость населения их явно не смущала. Ведь, уехав, они расположились среди народов Галлии, в то время крайне свирепых и совершенно не тронутых цивилизацией. После чего сюда перебрались лигуры, а с другой стороны — испанцы. Последнее явствует из сходства обычаев: здешние жители носят такие же головные уборы и такую же обувь, как кантабрийцы. Сходство некоторых слов также очевидно, хотя в целом их речь отошла от родной из-за общения с греками и лигурами. Затем сюда были выведены две римских колонии: одна — Марием, другая — Суллой. Видишь, сколь часто обновлялось население этой скудной, поросшей терниями скалы! Коротко говоря, ты не найдешь такой земли, в которой до сих пор обитают ее коренные жители. Все кругом неоднородно и привнесено. Одни постоянно сменяют других, тот желает ненавистного этому, а того согнали с места, с которого он сам ранее выгнал еще кого-то. Так угодно судьбе: никакое положение вещей не сохраняется неизменным.

8

Перемена местопребывания, если взять ее в отдельности от прочих сопряженных со ссылкой неудобств, излечивается, по мнению Варрона, ученейшего из римлян, уже тем, что, куда бы мы ни приехали, законы природы, которым люди вынуждены следовать, везде и всюду одинаковы. Тогда как Марк Брут думает, что достаточным лекарством является то, что изгнанникам позволено увезти с собой свои добродетели. Допустим, каждый из этих доводов сам по себе недостаточен, чтобы утешить изгнанника. Однако надо признать, что в совокупности они весьма сильны. В самом деле, насколько же мало мы теряем, если две главнейшие вещи — общая всем нам природа и наша личная добродетель — следуют за нами в любое место! По указанию творца вселенной, кто бы он ни был — всемогущий ли великий бог или бестелесный разум, искусный созидатель грандиозных построек, божественный ли дух, равно пронизывающий и напрягающий великое и малое, или вечный рок, нерасторжимая цепь причин и следствий, — так вот, по его указанию в распоряжение других может попасть лишь наименее стоящее. Но ценнейшее для человека человеку неподвластно: нельзя ни подарить, ни отнять. Мир, великолепнее которого естественный закон ничего не создал, и дух, лучшая часть мира, восторженно созерцающий это великолепие, принадлежат нам вечно и пребудут с нами до тех пор, пока пребудем мы. Так выступим же скорее бестрепетным шагом, бодро и стойко туда, куда направят нас обстоятельства, исколесим все страны: нет на земле изгнания, потому что нет такого места на земле, которое было бы чужим человеку. Поднимем взор к небу с любой точки земной поверхности и увидим, что божественное везде отделено от человеческого равным пространством. Следовательно, коль скоро не отвожу глаз своих от зрелища, которое их никогда не пресыщает, коль скоро позволено наблюдать солнце и луну, приникнуть взглядом к планетам, исследуя их восходы и заходы, периоды обращения и причины более быстрого или медленного движения, пока могу смотреть на сверкающие в бесконечном ночном небе звезды, из которых одни неподвижны, а другие остаются в близких пределах своего кругооборота, какие-то внезапно прорываются, а те ослепляют разлитым огнем, как бы падая ил пролетая мимо длинной светящейся дугой, пока я общаюсь с ними и таким образом — насколько это дан человеку — нахожусь среди небожителей, пока мой дух обращен ввысь, к созерцанию родственных ему предметов, что мне за дело до того, какая земля у меня под ногами?

9

«Но ведь эта земля не богата плодовыми садами или радующей взгляд растительностью, Каналы многоводных рек не орошают ее. Для большинства людей в ней нет ничего привлекательного: ее плодородия едва хватает, чтобы прокормить жителей, там не добывают ценного камня, отсутствуют золотые и серебряные рудники». Стеснен дух, услаждаемый плодами земли. Уведите его к дарам, везде одинаково изобильным, повсюду сверкающим равным блеском. Следует вдобавок учесть, что плоды земли возводят на пути к истинным благам преграду благ ложных и почитаемых людьми незаслуженно. Чем длиннее они вытянут свои галереи, чем выше поднимут свои башни, чем шире разобьют аллеи, чем глубже вырежут летние гроты в массивах скал, чем искуснее выведут своды под кровлями громадных пиршественных залов, тем больше станет всего того, что скрывает от них небо. Случай бросил тебя в такую область мира, где роскошнейшее из жилищ — лачуга. И вот твоя тщедушная воля успокаивает тебя: ты, дескать, смело перенесешь все неудобства, потому что знаешь, как выглядела хижина Ромула. Убогое утешение! Лучше скажи: «Стало быть, в этом жалком шалаше поселились добродетели? Так он скоро превзойдет красой прекраснейшие храмы! Ибо в нем обнаружится справедливость, засверкают сдержанность, благоразумие, благочестие, явлено будет правильное распределение всех обязанностей, знание дел человеческих и божественных. Не тесен дом, принявший столь великое и достойное общество, не тяжко изгнание, в которое позволено отправиться с такой свитой».

В книге «О добродетели» Брут сообщает, что видел Марцелла в его митиленской ссылке: он жил настолько счастливо, насколько вообще позволяет человеческая природа, и никогда науки не увлекали его сильнее, чем в то время. В результате, когда сам он — добавляет пишущий — собирался уехать назад, ему казалось, что это он, лишаясь общения с Марцеллом, отправляется в изгнание, а не оставляет в изгнании того. Поистине счастливее Марцелл-ссыльный, уверивший Брута в пользе своей ссылки, чем Марцелл-консул, убедивший республику доверить ему высшую власть! Сколь великий дух нужно иметь, чтобы достичь такого: покидающий изгнанника думает, что ссылают его! Сколь замечателен муж, вызвавший восхищение того, кем восхищался сам его сродник Катон! Брут также рассказывает, что Гай Цезарь не сошел с корабля в Митилене, потому что не мог видеть этого мужа в бесчестье. Возврата же его добился сенат путем публичного коллективного обращения, причем просители имели такой унылый и расстроенный вид, что, казалось, все они в тот день прониклись настроением Брута и просили не за Марцелла, но за самих себя, считая себя изгнанниками вне его общества. Но гораздо большего он добился в тот день, когда Брут не мог оставить, а Цезарь — видеть его в изгнании. Ведь свидетельство доблести ему удалось получить от них обоих: Брут огорчался, а Цезарь краснел оттого, что возвращается без Марцелла. Человек такого масштаба — можешь не сомневаться — побуждал себя равнодушно переносить изгнание следующими доводами: «Лишиться родины для тебя не беда: ты был достаточно прилежен в науках, чтобы знать, что отечество мудрого в любом краю. И потом, изгнавший тебя разве сам не лишен родины последние десять лет? Конечно, в силу необходимости упрочить свою власть, но все же — лишен! Сейчас его притягивает к себе Африка, грозя новыми войнами, влечет Испания, врачевательница сломленной и разбитой оппозиции, влечет вероломный Египет, да и весь мир, готовый воспользоваться сотрясением империи. Куда он обратится вначале? Каким силам противостанет? По всем странам пролегает его победный путь. Но пускай ему угождают и поклоняются народы. Ты будь доволен восхищением Брута».

10

Итак, Марцелл безболезненно выносил ссылку; перемена места ничего не переменила в его душе, хотя и сопровождалась бедностью, в которой — как понимает любой кто не впал в безумие всесокрушающих алчности и сластолюбия, — нет никакого зла. Действительно, как мало нужно для поддержания человека! И у кого может не быть этой малости, если есть хоть сколько-нибудь мужества? О себе я думаю, что лишился не богатства, а хлопот. Потребности тела невелики: нужно прогнать холод, питанием заглушить голод и питьем — жажду. Если желают получить что-то сверх этого, значит стараются не ради пользы, но чтобы удовольствовать свои пороки. Нет нужды тралить океаны, или отягощать живот дичиной, или в неизведанных водах добывать заморские устрицы. Пусть боги и богини погубят тех, чье сластолюбие пересекает границы империи, и без того вызывающей общую зависть. Запросы их таковы, что товар для своей кухни они заказывают ловцам по ту сторону Фазиса: им не стыдно платить за редких птиц парфянам, до сих пор не расплатившимся с нами должным образом. С разных концов земли доставляется все, что знакомо привередливым ртам. От дальних берегов океана везут яства, которые едва принимает расслабленный деликатесами желудок. Они отрыгивают пищу, чтобы есть, едят, чтобы отрыгнуть, и собранным по всему свету угощениям не достается даже чести быть переваренными. Как повредит бедность тому, кто все это презирает? А тому, кто любит, она прямо-таки полезна! Ведь его пусть принудительно, но лечат, и хотя заставить его проглотить лекарство никак нельзя, все же какое-то время, пока он лишен всех описанных роскошеств, этот человек будет выглядеть так, будто бы они ему не нужны. Цезарь Гай, которого, по-моему, природа создала с одной целью — показать силу крайних пороков в крайнем счастье, — как-то раз поужинал на десять миллионов сестерциев, не без труда сумев, даже с помощью всех специалистов, превратить в один пир сборы с трех провинций. Несчастны те, чей аппетит возбуждают лишь дорогостоящие блюда. Дорогими же их делает не какой-то сверхтонкий вкус или особенно приятное ощущение при проглатывании, но исключительно редкость и трудность приготовления. С другой стороны, представим, что эти несчастные выздоровели и поумнели. Куда деть всю толпу угождающих чреву профессий? Какой смысл торговать, прочесывать леса, бороздить океаны? Накормить себя легко: пища распределена природой равномерно, она есть в любом месте. А эти проходят мимо, как слепые, и странствуют по всем землям, пересекают моря. Голод можно утолить задешево, но они предпочитают задорого его раздразнить. Хочется сказать им: «Зачем вы спускаете на воду свои корабли? Зачем вооружаетесь, готовясь выйти против зверя и против человека? Зачем бегаете, и суетитесь, и поднимаете шум? Зачем вам эти горы денег? Подумайте о том, как невелики ваши тела. Разве не дикость и не полное умопомрачение — желать многого, когда можешь усвоить так мало? Увеличивайте, сколько хотите, ваши доходы, расширяйте имения — поместительность ваших тел все равно нарастить не сможете. Пусть сделки будут еще успешнее, войны принесут еще больше, пусть со всех краев соберут вам новые яства — ме́ста, куда сложить все это, больше не станет. Так чего ради эти стремления? Зачем вам столько? Наши предки, чьей доблестью и поныне держатся наши пороки, надо думать, были очень несчастны: ведь еду себе они готовили своими руками, ложем им была земля, их дома ещё не блистали золотом, храмы не сверкали драгоценными камнями. Перед глиняными богами произносили они в те времена свои священные обеты, и тот, кто призвал богов, возвращался на поле боя, чтобы умереть, не нарушив клятвы. Диктатор, который слушал самнитских послов, вращая над очагом своей собственной рукой самую простую пищу, той рукой, которая часто громила врага и возложила лавр на колени Юпитеру Капитолийскому, очевидно, жил куда плачевнее, чем наш современник Апиций, опорочивший нынешний век своей наукой: в городе, из которого некогда велели уехать философам заподозренным в дурном влиянии на юношество, он преподавал кулинарию. Полезно здесь будет рассказать о том, как он кончил свои дни. Истратив на кухню сто миллионов сестерциев, поглотив на своих банкетах все эти царские дары и огромный бюджет Капитолия, под давлением кредиторов он вынужден был наконец проверить свои счета. Как оказалось, после всех расплат у него останется десять миллионов. И вот, решив, что жить на десять миллионов сестерциев означало бы голодать, он покончил с собой, приняв яд. Каким же сластолюбцем надо быть, чтобы десять миллионов равнялось нищете! Вот и думай, что́ человеку нужнее: много денег или хоть сколько-то ума. Один испугался того, о чем другие молятся, и ядом избавил себя от десяти миллионов. Для человека столь извращенного его последний напиток, несомненно, был наиболее целительным. Яд же он пил и ел в то время, когда не просто наслаждался, но бахвалился своими пирами, выставлял напоказ свои пороки, прививал обществу свое сластолюбие, когда побуждал подражать себе молодежь, способную учиться всему этому и без дурных примеров, вполне самостоятельно. Такова судьба тех, кто ограничивает богатство не мерилом разума, но порочным обыкновением жизни, аппетиты которой безмерны, капризы непредсказуемы. Вожделение неутолимо, тогда как природе хватает и малого. Итак, в бедности для ссыльного нет никакого неудобства. Ибо нет ссылки, связанной с такой крайней нуждой, чтобы человек не имел средств более чем сносно прокормить себя.

11

«А как же платье и дом? Разве изгнанник не будет нуждаться в них?» Верно. Однако и они понадобятся лишь для того, чтобы ими пользоваться. При таком отношении у него будет все — и кров, и платье. Потому что прикрыть свое тело ничуть не труднее, чем его накормить. Все необходимое человеку природа сделала легкодоступным. Но ему потребны обильно напитанные багрянцем одеяния, переплетенные золотом, искусно украшенные пестрыми узорами. Стало быть, не судьба, а он сам виновен в своей бедности. Возвратив ему отобранное, ты зря потратишь время: по возвращении он будет больше страдать от невозможности приобрести все, что хочет, чем страдал в изгнании, лишенный того, что уже имел. Ему нужна утварь, бьющая в глаза блеском золотых сосудов, благородное серебро, украшенное именами старых мастеров, бронза, которую делает драгоценной вожделение немногих безумцев, и толпа рабов, теснящаяся в огромном доме, и вьючные животные с раздутыми животами, тучнеющие от перекорма. Везите и ссыпайте грудами несчетное добро — вы не сможете насытить ненасытную душу. Так, никакой жидкостью невозможно унять томление, вызванное не потребностью в питье, но внутренним жаром воспаленных органов. Ибо это не жажда, а болезнь! Причем сказанное верно не только в отношении денег или еды и питья. Такова природа любого желания, если оно порождается не нуждой, но пороком. Сколько бы ты ни нагромоздил перед ним — никогда не достигнешь вершины желаний, а только очередной ступени к новым. Тот, следовательно, кто удержит себя в пределах естества, не почувствует бедности; а того, кто выходит за эти пределы, даже в полнейшем изобилии будет преследовать нищета. Необходимое найдется и в ссылке, излишнего же не доставит и царский престол. Богатыми делает людей настрой ума. Разум сопровождает нас в изгнании, и в самой угрюмой пустыне находит достаточно средств для поддержания тела, радуясь изобилию собственных благ. Деньги не оказывают на него совершенно никакого влияния, не больше, чем на бессмертных богов. То, что ценят умы неученые и слишком привязанные к телу, золото и серебро, и громадные полированные круги мраморных столешниц, — все это тянет к земле. И значит, дух, если он честен с собой и помнит о своей природе, не может этого любить, будучи сам легок, ничем не обременен и устремлен ввысь, куда он улетает, когда освободится. А до того времени, насколько позволяет медлительность членов и вся эта облекающая его тяжелым коконом плоть, он обозревает божественное быстрой и крылатой мыслью. Поэтому сослать его в принципе невозможно: свободный и родственный богам, объемлющий пространство и время, он пробегает по всему небу, посылает мысль на любое расстояние в прошлое и будущее. Это жалкое тело, стражник и темница души, влечется туда и сюда, его наказывают, грабят, его постигают болезни, Дух же свят и вечен и не подвержен насилию.

12

Не подумай, что доказывать ничтожность лишений, связанных с бедностью, я собрался при помощи чисто умозрительной проповеди философов. Те учат, что бедность тяжела, лишь если ее таковой считать. Но ведь и правда: посмотри на бо́льшую часть бедных. По их виду никак не скажешь, что они удручены или обеспокоены сильнее богачей. Подчас кажется, что они выглядят даже радостнее — потому, вероятно, что меньше вещей требует их заботы. Посмотрим теперь на людей зажиточных. Насколько часто им случается походить на небогатых! Отправляясь в далекие путешествия, они вынуждены ограничиваться небольшим багажом, а иногда, особенно если нужно ускорить путь, приходится отказаться и от свиты, отправив восвояси толпу провожатых. Много ли из своего имущества они берут с собой, отправляясь на службу? Ведь устав не позволяет держать при себе в военном лагере все эти удобные и дорогие вещи. Однако не только внешняя необходимость и особые условия равняют их с бедняками. Когда роскошь начинает им приедаться, они выбирают определенный день, в который устраивают свою трапезу на голой земле и, убрав подальше золото, пьют и едят с глиняной посуды. Странные люди: вдруг возжелать того, чего всю жизнь боятся! Насколько же затуманен их ум, как плохо они понимают, что на самом деле является благом, если удручены страхом бедности, подражая которой они развлекаются.

Обращаясь к примерам из прошлого, я стыжусь успокаивать нынешних бедняков. Ибо в наши времена привычка к роскоши развилась до такой степени, что денежное содержание изгнанников превосходит наследственное имущество древних князей. У Гомера, как известно, был один единственный раб, у Платона — трое, а у Зенона, положившего начало суровой и мужественной философии стоиков, не было ни одного. Вряд ли кто-нибудь станет утверждать, что они жили несчастливо, если, конечно, не захочет сам прослыть несчастным из-за своих слов. Менения Агриппу, который выступил посредником и установил общественное согласие между патрициями и плебеями, хоронили вскладчину на общественные деньги. Атилий Регул, сокрушавший карфагенян в Африке, писал в сенат, что с его усадьбы ушел наемный работник и некому следить за хозяйством. Сенат постановил, чтобы ведение хозяйства на ферме Регула в его отсутствие осуществлялось государствам. Так что, стыдно не иметь раба, если арендатором твоей усадьбы становится римский народ? Дочерям Сципиона назначили приданое из казны, поскольку отец им ничего не оставил: справедливо — свидетель Геркулес! — поступил Рим, отдав однократна дань Сципиону, который столько раз взимал ее с Карфагена. Счастливцами были их мужья, для которых место свекра занял римский народ. Или ты думаешь, что те, кто за актрисами пантомимы дает приданое в десять миллионов сестерциев, счастливее Сципиона, чьи дети получили от сената, их опекуна, приданое в устойчивых медных деньгах? Станут ли презирать бедность, чьи лики столь превосходны? Будет ли изгнанник сетовать на нехватку той или иной вещи, если Сципиону не хватило приданого, Регулу работника, Менению похорон и каждый недостаток был возмещен с великой честью именно потому, что возник. С такими защитниками бедность не только будет оправдана, но заслужит общую признательность.

13

Мне могут ответить: «Твоя попытка отделить лишения друг от друга искусственна. Каждое из них по отдельности перенести, пожалуй, еще можно. Но все вместе — нет! Переезд на новое место — вещь сама по себе терпимая: если ты просто куда-то переезжаешь, в этом ничего страшного нет. Можно вытерпеть и бедность, однако в том только случае, если с ней не связано бесчестье, которое, хотя бы и без всего остального, обычно до крайней степени угнетает душу». Тому, кто станет пугать меня толпой бедствий, уместно ответить следующее: «Если у тебя хватит твердости, чтобы выдержать один натиск судьбы, значит достанет сил и для других. Однажды укрепив душу, мужество делает ее неуязвимой для всех ран. Когда алчность, сильнейшая из болезней рода человеческого, отпустит свою хватку, тогда и честолюбие не станет тебе препятствовать. Когда перестанешь расценивать свой последний час как род казни, но сочтешь его не более чем соблюдением природного закона и прогонишь из своего сердца страх смерти, то никакой другой страх уже не дерзнет войти в него. Если понимаешь похоть как данную человеку не ради наслаждения, но для продолжения рода, то и все прочие вожделения пройдут мимо, не затронув тебя, недоступного этой тайной, въевшейся в самое нутро погибели. Разум повергает пороки не по одному, но все совокупно; победа будет одержана раз и навсегда». Мудрый ищет и находит все в самом себе, мнения толпы для него не существуют. Думаешь, его может смутить бесчестье? Позорная смерть еще страшнее позора. И тем не менее Сократ вошел в камеру смертников с тем же лицом, с которым он когда-то окоротил тридцать тиранов. Его присутствие очистило от позора даже само это место, ибо не может казаться позорным карцер, в котором побывал Сократ. Кто настолько слеп для правды, что думает, будто Марку Катону позорно было дважды потерпеть неудачу, не добившись сперва должности претора, а затем — консула? Опозорены были, наоборот, претура и консульство, для которых честью было то, что их добивался Катон. Презрение может коснуться лишь того, кто сам себя презирает. Унижению подпадает дух ничтожный и слабый. Но кто возносится над бурями и тягчайшими бедствиями, о кого разбиваются невзгоды, опрокидывающие других, тот несет беду на своем челе как жреческую ленту, ибо так уж мы устроены, что самое большое восхищение вызывает у нас человек, отважно встречающий несчастье. Когда в Афинах вели на казнь Аристида, встречные со стоном отворачивались, словно бы подвергнуться наказанию предстояло не справедливому мужу, но олицетворенной Справедливости. Однако нашелся один, который плюнул ему в лицо. Понимая, что на такое не способен человек с чистыми устами, старец мог бы расстроиться. Вместо этого он вытер лицо и, усмехнувшись, сказал сопровождавшему: «Объясни ему потом, что, когда зеваешь на людях, надо прикрывать рот». Так было оскорблено само оскорбление! Мне, разумеется, хорошо знакомы утверждения некоторых людей, дескать, нет ничего тяжелее позора и сама смерть кажется предпочтительнее, чем бесчестье. Отвечу им, что в ссылке, как правило, нет ничего постыдного. Упав и простершись на земле, великий человек остается великим; его не осмелятся презирать, как не осмеливаются попирать ногами руины древних святилищ. Обрушившиеся храмы чтят и считают священными не иначе, как в те времена, когда они еще возвышались.

14

Мое состояние, драгоценная мать, никак не может вызывать твои безутешные слезы. Значит, скорбь возбуждается твоими собственными причинами. Которых, собственно, только две: грусть о том, что потеряла поддержку, и щемящая сердце тоска по сыну.

Первой причины я коснусь кратко, поскольку знаю, что своих детей ты любишь только ради них. Пусть об этом поразмыслят другие матери, которые пользуются влиянием и силой сыновей, будучи как женщины лишены этой силы; которые чванятся сыновними должностями, потому что самим невозможно их добиваться; которые прихватывают и транжирят сыновнее наследство, истощают, сдавая внаем, сыновнее красноречие. Но для тебя успехи сыновей всегда были радостью — и никогда корыстью; ты умеряла нашу щедрость, не сдерживая своей; дочь богатого отца, ты умножала достаток состоятельных сыновей, а нашим наследством распоряжалась удивительно бережно, радея о нем, как о собственном, и сберегая, словно бы оно было чужим. Ты щадила наше влияние и силу, пользуясь ими, как если бы взяла их взаймы, а от наших высоких должностей тебе не доставалось ничего, кроме радостей и расходов. Твоя любовь всегда была бескорыстной, и ты не можешь тосковать по каким-то внешним благам, которых лишилась вместе со мной. Ведь ты считала эти блага посторонними себе уже в то время, когда мои дела обстояли наилучшим образом.

15

Моему утешению осталось справиться с источником одного только, хотя и сильнейшего, чувства — неподдельной материнской скорби. «Я больше не могу обнять любимого сына, лишилась бесед с ним, лишилась возможности с ним видеться! Где тот, на ком в грусти я могла успокоить свой взгляд, кому могла поверить все свои тревоги? Где разговоры, никогда меня не утомлявшие? Где ученые занятия, за которыми я следила с неженским интересом и в которых участвовала охотнее, чем это обычно у матерей? Где наши встречи? Где всегдашнее детское веселье сына при виде матери?» Вдобавок ко всему этому ты вспоминаешь места, где мы вместе проводили счастливое время, твоя память восстанавливает наши последние беседы, которые — что и естественно после такой разлуки — особенно сильно бередят душу. Ибо судьба готовила тебе испытание не только жестокое, но и внезапное: по ее воле ты уехала от меня всего за два дня до того, как меня постиг этот удар, причем была уверена, что я в полной безопасности и бояться нечего. Разделявшее нас до того пространство и те несколько лет, которые мы не виделись, были, оказывается, благом. Они подготовили тебя к нагрянувшей беде. Ты вернулась не с тем, чтобы радоваться встречам с сыном, но чтобы отчаяться в надежде на них. Если бы мы расстались задолго до печального события, ты легче перенесла бы его, поскольку само истекшее время смягчило бы тоску. Если бы ты тогда не уехала, то смогла бы на два дня дольше видеть сына и в последний раз насладиться общением с ним. А так безжалостный рок не дал тебе ни присутствовать при моем несчастье, ни привыкнуть к моему отсутствию. Но чем суровее участь, тем тверже должна стать призываемая на помощь доблесть, тем решительнее следует биться с врагом, хорошо известным и не раз побежденным. Не из гладкого тела струится кровь: новая рана нанесена в место, исчерченное старыми рубцами

16

Нельзя оправдывать себя тем, что женщинам дано почитай что законное право лить горчайшие слезы. Хотя безутешность, заметь, закон ограничивает. И недаром наши предки установили для жен, оплакивающих своих мужей, десятимесячный траур. Приняв официально такое постановление, они согласились с упорством женского горя, не запретив его, но ограничив. Ведь предаваться скорби бесконечно, когда потеряешь кого-то из своих самых близких людей, означает бездумное потворство себе, точно также как не горевать вовсе — бездушную черствость. Наилучшим представляется середина между любовью к родным и разумным отношением к жизни, то есть испытывать боль и вместе с тем подавлять. Тебе не пристало брать пример с тех женщин, чьему горю положила предел смерть. (Ты ведь знаешь таких, которые, облекшись в траур после смерти сыновей, носили его до самого конца.) Твоя жизнь всегда была доблестнее, чем у прочих, и требует от тебя большего: женское извинение не принимается от той, кто лишен всех женских недостатков. Распутство — главное зло нашего времени — не причислило тебя к большинству жен; драгоценные камни и жемчуг не искушали тебя; блеск богатства не манил, представляясь величайшим благом рода человеческого; воспитанную в строгих традициях благородного дома, тебя не испортило подражание худшим, опасное даже для благонравных. Ты никогда не стыдилась своей плодовитости, считая ее порочащей возраст, и в противоположность обычаю женщин, которые стремятся впечатлить окружающих только своей внешностью, никогда не пыталась скрыть свою округлившуюся талию, словно неприличную ношу. Ты не избавлялась от зачатого плода, ни разу не исторгла из чрева надежду иметь нового ребенка. Ты не портила лица кокетливыми румянами, любили ни косметики, ни одежд, снимая которые ничего не обнажаешь. Но тебя всегда отличало ценнейшее из всех  убранств, неотразимая, недоступная времен и прелесть, великолепное украшение - целомудрие. Итак, именем женщины ты не извинишь себе постоянства в скорби. Твои добродетели лишили тебя этого оправдания,  поскольку ты обязана быть настолько же далека от женских слез, насколько чужда женским недостаткам. Сами жены не позволят тебе чахнуть от твоей раны, повелев быстро воспрянуть от скорби, ибо ты удручена горем более легким, нежели то, которое действительно дает право скорбеть. Принимать в расчет нужно, как ты понимаешь, лишь тех жен, чье замечательное мужество позволило им встать наравне с великими мужами. Корнелия имела двенадцать детей. Судьба сократила их число до двух. Хочешь знать, скольких она похоронила? Отвечу: десятерых. Хочешь знать каких? Отвечу: Гракхов. Однако обществу плакавших возле нее и проклинавших злой рок она запретила обвинять судьбу, подарившую ей Гракхов. От такой женщины должен был родиться сказавший в собрании: «Ты станешь злословить мать, давшую жизнь мне?» Но слова матери, по-моему, гораздо сильнее: сын гордился жизнью, а мать — также и смертью Гракхов. Рутилия отправилась в ссылку следом за сыном Коттой, будучи так связана своей любовью, что предпочла терпеть изгнание, лишь бы не тосковать. Но когда она потеряла его, восстановленного во всех правах и преуспевавшего политика, то перенесла смерть сына с той же отвагой, с которой разделила его изгнание. Никто не видел ее плачущей на похоронах и после. При изгнании сына она проявила мужество, а при его кончине здравомыслие. Ничем нельзя было смутить ее материнское чувство, однако и скорбь, излишняя и безрассудная, не получила над ней власти. С такими женщинами тебя хотелось бы поставить наравне. Их жизни ты всегда подражала; их примеру тебе лучше всего следовать, сдерживая и подавляя свою печаль.

17

Знаю, что это не в нашей власти. Сильное чувство, особенно болезненное, по сути, неподотчетно воле, неукротимо и устойчиво к любому лечению. Бывает, что мы хотим пересилить его, заставляем себя глотать рыдания, но по застывшему, скованному усилием воли лицу бегут слезы. Мы пробуем рассеяться, ходим на представления, смотрим гладиаторские бои. Но развлекаемую зрелищами душу посреди всего вдруг надламывает какой-нибудь случайный намек на ее тоску. Следовательно, чем пытаться провести, лучше победить это чувство. Обманутое и успокоенное работой или увеселениями, оно снова поднимает голову и, пока спит, только копит силы для удара. Тогда как, уступив разуму, оно унимается раз и навсегда. Не буду поэтому предписывать тебе того, к чему, по моим сведениям, люди нередко прибегали, а именно — отвлекать себя долгим путешествием или развлекать приятной поездкой, аккуратно приводить в порядок счета, тратя много времени на управление наследным имуществом, постоянно трудиться над чем-то новым. Все это помогает ненадолго и не исцеляет, а только залечивает недуг. Между тем я желал бы не просто остановить или перехитрить, но совершенно устранить его. И с этой целью я призываю тебя к тому, в чем можно и должно найти прибежище всем, кто хочет обезопасить себя от капризов фортуны, — к ученым занятиям. Они излечат твою рану, без остатка вытравят горечь из сердца. Даже если бы ты совсем не была знакома с науками раньше, теперь стоило бы к прибегнуть к их помощи. Но ведь для тебя эти занятия не совсем внове: усвоенная от древних твердость моего отца не позволила тебе овладеть всеми свободными науками, дав, однако, ко всем прикоснуться. О, если бы мой отец, лучший из людей, был не так предан обычаям предков! Возможно, он пожелал бы, чтобы интерес к философии повел тебя дальше поверхностного знакомства с ее наставлениями. Правильно наученной, тебе не нужно было бы в нынешних обстоятельствах приобретать средство от судьбы, но лишь усиливать и продолжать испытывать на себе его действие. Муж препятствовал твоему увлечению книгами, думая о тех женах, которым книги нужны не ради обучения мудрости, но как пища для сластолюбия. Одаренная цепким умом, ты тем не менее за малый срок успела перенять удивительно много: фундамент заложен, основы всех предметов пройдены, вернись теперь к ним — и станешь неуязвимой. Они успокоят, они будут усладой твоей душе, дадут ей надежную защиту. Никогда больше не пронзит ее грусть, не смутит тревога, не обеспокоит тщетная боль пустой обиды. Твое сердце перестанет впускать подобные чувства, ведь для прочих слабостей оно уже давно закрыто. В ученых занятиях ты обретешь надежнейшую защиту, и только они смогут вырвать тебя из когтей судьбы.

18

Но пока ты не достигла обещанной ими безопасной гавани, необходима поддержка в пути. Хочу поэтому показать тебе твои ближайшие утешения. Взгляни на двух моих братьев: пока с ними все обстоит благополучно, ты не вправе сетовать на судьбу. Каждый обладает собственной, по-своему радующей тебя добродетелью. Один уверенно добился государственных должностей, другой мудро презрел их. Найди отраду в гордых отличиях одного, в безмятежном спокойствии другого и в сыновней преданности обоих. Мне известны сокровенные чувства моих братьев: один достиг почестей лишь для того, чтобы служить тебе украшением, другой выбрал тихую и мирную жизнь, с тем чтобы иметь досуг для общения с тобой. Судьба сослужила тебе благую службу, дав сыновей, могущих и помочь, и развлечь: высокое положение первого защитит, а общество второго порадует. Они будут соперничать в стремлении служить тебе, и тоска по одному сыну восполнится почтением двух. Итак, относительно сыновей могу заверить: ты не ощутишь недостатка решительно ни в чем, кроме их числа.

От сыновей переведи взор на внуков. Марк, очаровательный ребенок, глядя на которого невозможно оставаться грустным. Нет такой тяжкой, такой острой, такой яростной сердечной боли, которую не смягчили бы его ласки. Чьи слезы не прекратит его веселость? Чью скованную тревогой душу не расслабит его невинное остроумие? Кто сможет удержаться от шутки при виде этой резвости? Чье внимание не обратит на себя, кого не отвлечет от мрачных мыслей эта неуемная и милая болтливость? Молю богов, пусть ему выпадет на долю прожить дольше нас! Да остановится на мне, растратив силы, страшная жестокость судьбы! Да исчерпается мною горе матери, и горе бабушки — мною же! Пусть процветает и впредь все общество наших родных! Я не стану сетовать на свою бездетность, не выскажу вообще ни одной жалобы на свое нынешнее состояние, лишь бы только мне остаться единственной искупительной жертвой за весь наш дом, ему же не претерпеть более никакого зла. Обними Новатиллу, которая вскоре собирается подарить тебе правнуков. Она привязана ко мне, как дочь, и, потеряв меня, можно сказать, осталась сиротой при целом и невредимом отце. Заботься о ней также и ради меня. Недавно судьба отняла у нее мать, однако благодаря твоей преданной любви она, скорбя о матери, быть может, не так болезненно ощутит потерю. Постарайся сейчас оказать устойчивое влияние на ее характер: уроки нравственности глубже затрагивают человека, если запечатлелись в юной душе. Пускай привыкнет к твоим беседам, станет руководствоваться твоими мнениями. Ты дашь ей весьма многое, даже если не дашь ничего, кроме личного примера. Исполнение этой благочестивой обязанности послужит тебе лекарством. Ибо отвлечь опечаленную душу любящей матери от ее несчастья способны или доводы рассудка, или достойное занятие.

Среди утешений я назвал бы, конечно, и твоего отца, будь он теперь рядом с тобой. Впрочем, в его отсутствии ты можешь по своей дочерней любви судить о теплоте его отцовского чувства. Подумай — и поймешь, насколько правильнее тебе сохранять себя ради него, чем истощать — ради меня. Всякий раз, когда безумящая скорбь проникает в грудь и зовет отдаться рыданиям, вспомни об отце! Дав ему стольких внуков и правнуков, ты перестала быть его единственным потомством. И все же от тебя зависит, насколько счастливо будет завершение его счастливого долгого века. Неприлично тебе при его жизни сетовать на то, что жива.

19

До сих пор я умалчивал о величайшем из твоих утешений — твоей сестре, самом преданном тебе, принимающем и хранящем каждую твою заботу, материнском для всех нас сердце. С ее рыданиями ты смешала свои, на ее груди вновь смогла вздохнуть. Она сопереживает всем твоим волнениям, а в том, что касается лично меня, ее боль — не просто общая с твоей. На своих руках она привезла меня в Рим; благодаря ее терпеливой любви и родительскому попечению я смог выздороветь от долгой болезни. Ее влияние помогло мне достичь должности квестора: та, которая считала бестактным, даже когда с ней заговаривают или громко приветствуют, из симпатии ко мне преодолела природную деликатность. Ни закрытый образ жизни, ни старомодная в сравнении с вольным поведением нынешних женщин сдержанность, ни спокойный отдых, ни душевный склад, располагающий к уединенному, вдумчивому досугу, — ничто не помешало ей стать честолюбивой ради меня. Вот, драгоценная мать, то утешение, которое действительно восстановит твои силы. Будь как можно ближе к ней, тесные сестринские объятия лучше всего поддержат тебя. В печали люди часто избегают того, что им больше всего по душе, ищут свободы своему горю. Но ты поверяй сестре все мысли: пожелаешь ли остаться в нынешнем жизненном настроении или переменить его — в ней найдешь и предел, и спутницу твоей печали. Хотя, насколько я могу судить о благоразумии этой образцовой женщины, она не позволит тебе чахнуть от бессмысленной грусти, но расскажет то, чему и я был свидетелем, — историю своих утрат.

Она потеряла дражайшего мужа, за которого вышла совсем юной девушкой, причем он погиб во время их совместного морского путешествия. Их корабль потонул, она же, пересилив и скорбь, и страх, одолев бурю, вывезла его тело на берег. О, сколько подвигов совершили женщины и сколько их осталось во мраке безвестности! Выпади ей жить в древние времена, когда доблестью восхищались искренне и открыто, как прославляли бы эту жену теперь, состязаясь друг с другом, все таланты! Жену, которая, забыв о своей слабости, забыв о море, страшном и для самых смелых, подвергла риску себя ради того, чтобы предать земле тело мужа, и, думая о его погребении, презрела грозящую себе могилу. Поэты воспевают жену, решившуюся умереть вместо мужа. Но сильнее любовь, которая выигрывает меньше за тот же риск.

После этого никто не станет удивляться, что за те шестнадцать лет, которые ее супруг управлял Египтом, она ни разу не показывалась на публике, не принимала в своем доме никого из местного общества, ни о чем не попросила мужа и не позволяла о чем-либо просить себя. В итоге бойкая на язык, изобретательная в колких насмешках над своими правителями провинция, где даже сумевшие не допустить провинности не умеют избежать скандала, чтила ее как единственный в своем роде пример непорочности, сдерживала свою фривольную шутливость (что непросто для людей, не боящихся даже опасных острот) и до сих пор мечтает о несбыточном — обрести такую же, какой была она. Шестнадцать лет хранить уважение в этой провинции — уже немало, но еще труднее — остаться там незнакомкой. Я рассказываю об известных тебе вещах не с целью перечислить ее заслуги, коснуться которых отрывочно означало бы их ограничить, но чтобы ты понимала, сколь сильна духом женщина, которую не подчинили себе честолюбие и алчность, два обычных спутника, два погибельных недуга властей предержащих, которую не устрашил страх смерти, когда она из утлой лодки наблюдала, как идет ко дну ее корабль, и при этом, оставаясь до конца привязанной к своему супругу, думала не о том, как поскорее унестись оттуда, но — как вынести его тело и похоронить достойно. Тебе надлежит выказать доблесть, равную ее доблести, оправиться от плача и вести себя так, чтобы не подумали, будто ты раскаиваешься в своем материнстве.

20

Пока ты обо всем этом размышляешь, твои мысли, конечно, неизбежно будут то и дело возвращаться то мне, и никто из твоих детей не займет твое воображение чаще — не потому, что другие менее дороги тебе, но по той простой причине, что рука всегда невольно тянется к больному месту. А раз так, узнай правду о моем нынешнем состоянии. Мне весело и легко, как бывает в самых лучших условиях жизни. Ведь лучшие условия на самом деле те, в которых дух совершенно свободен от докучных забот и распоряжается своим досугом лишь для себя, услаждает себя занятиями легчайшими или, жадный до истины, возвышается до исследования высоких материй, стремясь познать истинную природу свою и вселенной. Исследует вначале сушу, ее расположение, затем состояние разлитого вокруг нее моря, его попеременные приливы и отливы. После, проникшись благоговейным изумлением, он обозревает пространство между небом и землей, насыщенное бурями, дуновениями ветров, громами и молниями, грозящее ливнем, и снегопадом, и ударами града. И наконец, обследовав области низшие, сосредоточенный дух воспаряет к горним высям, радуется созерцанию божественного и переходит, помня о своей нетленности, к тому, что было и что пребудет во все века.

О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ

1

Весьма значительная часть смертных, Паулин, жалуется на враждебность природы: мы-де рождаемся для непродолжительной жизни и время, отпущенное нам, пробегает до того стремительно, что, за редким исключением, жизнь покидает людей, кода они еще только готовятся жить. Из-за этого, как полагают, всеобщего зла сокрушалась не только многочисленная и невежественная чернь; вызванное им переживание исторгало жалобы и у благородных мужей. Отсюда — знаменитое восклицание величайшего из врачей: «Жизнь коротка, вечно — искусство». Отсюда — менее всего подобающий философу спор Аристотеля с природой: «Животным она милостиво даровала столь длительную жизнь, что они могут пережить пять и даже десять поколений людей, у человека же, рожденного для многочисленных и великих дел, век гораздо короче».

Времени мы имеем немало, но расточаем много. Жизнь, если ее правильно организовать, довольно продолжительна и достаточна для свершения самых великих дел, но, когда она нерасчетливо и беспечно прожигается, когда употребляется только на дурные дела, мы не замечаем, как она проходит; мы спохватываемся лишь на пороге смерти, когда жизнь уже прошла. Именно так обстоит дело: короткую жизнь мы не получаем, а делаем ее такой; мы не бедны, а расточительны. Подобному тому как царски огромное состояние, доставшееся скверному хозяину, в одно мгновение проматывается, а хотя и скромное, но оставленное рачительному человеку — возрастает, так и наша жизнь: увеличивается у распоряжающегося ею умело.

2

Что мы жалуемся на природу? Она щедра к нам: жизнь долга, если ты умеешь пользоваться ею. Однако одним владеет ненасытная алчность, другим — хлопотливое усердие в пустых делах; этот пьянствует, а этот изнемогает от безделья; одного, всегда зависящего от чужого мнения, изнуряет честолюбие, другого через все земли и моря неудержимо влечет надеждой на барыши страсть к торговле; некоторых терзает пристрастие к военной службе, при этом они всегда готовы подвергнуть опасности других, но страшатся опасностей для себя; есть и такие, которые добровольно изматывают себя, раболепно угождая неблагодарным властителям; многие заняты или домогательством чужого имущества, или заботами о своем собственном. Большую часть людей, ни к чему определенному не стремящихся, ветреное, непоследовательное и недовольное самим собой легкомыслие снова и снова понуждает к неслыханным планам; иные, к чему бы они не обратились, ни в чем не находят удовольствия: вялых и равнодушных, их застает смерть; так что я не могу сомневаться в правоте того, что, наподобие оракула, сказано у величайшего из поэтов: мы успеваем прожить ничтожную часть жизни. А весь остальной срок — уж никак не жизнь, а только время.

Со всех сторон обступают и осаждают пороки, не дают собраться с духом и поднять глаза, чтобы рассмотреть истину: душат раздавленных и погрязших в своей страсти — им уже никогда не прийти в себя. А если и случится вдруг передышка, их по-прежнему бросает то туда, то сюда, словно в глубоком море, в котором после бури еще сохраняется волнение; и сгрести никогда не оставляют их в покое.

Ты полагаешь, что я говорю о людях, чьи беды не вызывают никаких сомнений? Взгляни на тех, к кому ломятся из-за их успеха: их душит собственное благополучие. Как много людей, которым богатство в тягость! Как много людей, которых лишают жизненной силы красноречие и ежедневные упражнения, необходимые для того, чтобы продемонстрировать свой талант в лучшем виде! Как много чахнущих от беспрерывных удовольствии! Сколько таких, которым не оставляет никакой свободы напирающая со всех сторон толпа клиентов! Короче говоря, обеги взглядом всех — от безродного до знатного: этот ищет адвоката, а этот — сам адвокат; один обвиняется, другой защищается, третий судит; никто не располагает собой, каждый губит себя ради другого. Спроси о тех, чьи имена заучиваются наизусть, ты увидишь, что они различаются по следующим приметам: этот занимается тем, тот — этим, и никто — самим собой.

Совершенно бессмысленно возмущение некоторых людей, которые жалуются на пренебрежительное к ним отношение со стороны высокопоставленных особ: они, мол, оказались заняты, когда к ним пожелали обратиться за помощью. Но как осмеливается жаловаться на чье-то высокомерие тот, кто для самого себя никогда не имеет времени? И все-таки тебя, кем бы ты ни был, он, пусть и надменным взглядом, хоть раз да удостоил, снизошел обратить слух к твоим словам, взял тебя под свою защиту; а вот ты сам ни разу не удосужился ни взглянуть на себя, ни выслушать себя. А потому у тебя нет никакого основания обязать кого-либо быть внимательным к тебе, так как, настаивая на этом, ты на самом деле не с другим хотел быть, а не мог оставаться с самим собой.

3

Допустим, что все когда-либо блиставшие умы сойдутся в этом вопросе, все равно они никогда не перестанут удивляться такому всеобщему умопомрачению: люди не терпят, чтобы кто-то покушался на их земельные владения, и, если возникает незначительный спор о меже, тут же бросаются за камнями и оружием; однако они позволяют, чтобы другие вторгались в их жизнь, более того — сами впускают к себе ее будущих владельцев; не найдется никого, кто захотел бы раздать свое имущество, но скольким людям каждый из нас раздаривает свою жизнь! Люди прижимисты, когда дело касается денег, но как только доходит до траты времени, они становятся необычайно расточительны, хотя только здесь скупость достойна уважения.

Итак, можно взять кого-нибудь из толпы стариков и сказать ему: «Как мы видим, ты подошел к крайнему пределу человеческого существования, тебя обременяет возраст в сто и более лет: ну-ка подведи итог своей жизни. Подсчитай, сколько из этого времени отнял кредитор, сколько любовница, сколько патрон, сколько клиент, сколько ссоры с женой, сколько усмирение рабов, сколько суетливая беготня по городу; прибавь болезни, которые мы сами себе причинили, прибавь и то время, что осталось неиспользованным, ты увидишь, что для себя лично ты располагал гораздо меньшим числом лет, чем сейчас насчитывает твой возраст. Вспомни, когда ты был тверд в решении; как мало было дней, которые ты прожил так, как наметил; когда ты распоряжался самим собой; когда твое лицо сохраняло свое естественное выражение; когда душа была бестрепетна; что совершено за столь долгую жизнь; сколько людей расхищало твое время, при этом ты даже не замечал, что теряешь его; как много пустых страданий, глупых радостей, неутолимых страстей, никчемных знакомств заполняли твою жизнь; как мало из того, что принадлежит тебе, досталось тебе самому: ты поймешь, что умираешь раньше времени».

Что же является причиной? Вы живете так, как будто будете жить всегда, вам никогда не приходит в голоду мысль о вашей тленности, вы не замечаете, сколько времени уже прошло; вы его растрачиваете, словно имеете его в изобилии; между тем, может быть, как раз тот день, который посвящается какому-нибудь человеку или делу, ваш последний день. Вы всего опасаетесь, как смертные, и вместе с тем жаждете, как бессмертные. Ты можешь услышать, как многие люди говорят: «По достижении пятидесяти лет я начну посвящать себя досугу, а шестидесятилетие освободит меня от всех обязательств». И кто же поручится, что ты проживешь столь долгую жизнь? Кто даст гарантию, что все произойдет именно так, как ты планируешь? Тебе не стыдно оставлять для себя лишь остаток жизни и для важных размышлений — лишь то время, которое ни на что другое не можешь употребить? Поздно начинать жизнь тогда, когда нужно ее завершать! Какое безрассудство, забыв о бренности, откладывать разумные намерения до достижения пятидесяти и шестидесяти лет и собираться начать жить в возрасте, до которого мало кто дотягивает!

4

Сейчас ты увидишь, что у самых могущественных и высоко вознесенных особ невольно вырываются слова, которыми они желают себе покоя, превозносят его, предпочитая всем благам. Иногда они обнаруживают желание, если это ничем не грозит, спуститься со своей высоты. Ведь, когда извне ничто не тревожит и не потрясает, счастье разрушается в себе самом.

Божественный Август, которому боги дали больше, чем кому-либо, постоянно молил о покое для себя и стремился к освобождению от государственных дел; любая его речь всегда возвращалась к тому, что он льстит себя надеждой на досуг; это хотя и обманчивое, но сладкое утешение, что когда-нибудь он будет жить только для себя, все-таки служило ему отрадой в тяжелых трудах. В одном отправленном в сенат письме, в котором он обещал, что его отставка будет сочетаться с достоинством и не окажется в противоречии с прежней славой, я обнаружил следующие слова: «И это может быть осуществлено с бо́льшим блеском, чем обещано. Однако желание достичь долгожданного для меня времени так меня увлекало, что, поскольку радость от достижения желаемого до сих пор медлит, я получаю некое удовольствие от сладости самих слов». Настолько важным представлялся ему досуг, что он предвкушал его заранее, в мыслях, не имея возможности осуществить на деле. Он, который видел, что все зависит от него, он, который определял судьбу людей и народов, с величайшим счастьем думал о том дне, когда сложит с себя высокие полномочия.

Он знал по опыту, сколько пота требуют те блага, которые сияют во всех землях, сколько скрытых забот они таят. Вынужденный бороться оружием сначала с гражданами, затем с товарищами по должности и, наконец, со своими родственниками, он пролил кровь на море и суше. Пройдя с боями Македонию, Сицилию, Египет, Сирию, Азию и почти все прибрежные области, он направил утомленные убийством римлян войска на войну с внешним врагом. В то время как он усмирял альпийские племена и укрощал врагов, угрожавших спокойствию империи, в то время как он отодвигал границы за Рейн, и за Евфрат, и за Дунай, в самой столице уже точили на него кинжалы Мурена, Цепион, Лепид, Эгнаций и другие. Он еще не избежал их козней, а его, уже находящегося в преклонном возрасте, начали пугать своим поведением дочь и многочисленные юноши из знатных семей, связанные, словно присягой, прелюбодеяниями, и более того — вновь надо было опасаться женщины, вступившей в связь с Антонием. Эти нарывы он срезал вместе с самими членами: появлялись другие; словно тело, больное от избытка крови, постоянно разрывалось в каком-нибудь месте. Поэтому он желал покоя для себя, ожиданием его и размышлениями о нем скрашивал свои тяжкие труды; это было желание человека, который имел власть исполнять желания других.

5

Марк Цицерон, вращавшийся среди Каталин и Клодиев, а также Помпеев и Крассов, явных недругов и сомнительных друзей, когда, подвергаясь опасности, пытался спасти республику, и в конце концов порвавший со всеми, ни в счастье не был спокоен, ни в несчастье — терпелив. Сколько раз он проклинал свое достопамятное консульство, которое он неумеренно, хотя и не без основания, превозносил! Какие жалобные слова он исторгает в одном из писем к Аттику, когда уже был побежден Помпей-отец, а сын в Испании пытался восстановить разгромленные силы! «Ты спрашиваешь, — пишет он, — что я здесь делаю? Я остаюсь в своем Тускуланском поместье, лишь наполовину свободный». Тут же он прибавляет слова, в которых и прошедшую жизнь оплакивает, и на настоящее жалуется, и на будущее не надеется. «Лишь наполовину свободным» назвал себя Цицерон. Но клянусь Геркулесом, никогда мудрец не опустится до столь унизительного прозвища; он никогда не будет свободным наполовину, но, ничем не связанный, независимый и возвышающийся над остальными, всегда будет обладать абсолютно полной свободой. В самом деле, что может быть выше того, кто возвышается над судьбой?

6

Ливий Друз, человек энергичный и пылкий, когда он предложил новые законы и натворил таких же бед, что и Гракхи, оказавшись в окружении огромного количества пришедших со всей Италии людей и не представляя, как будут развиваться события, которые ему не следовало провоцировать, но уже не имея возможности оставить начатое, проклинал беспокойную с самого начала жизнь и, как говорят, произнес, что даже в детстве ему не выпало на долю вкусить досуга. Ведь еще несовершеннолетним и в детской одежде он осмелился выступать перед судьями в защиту обвиняемых и проявлять свое влияние на форуме, притом столь успешно, что некоторые решения, как известно, навязал именно он. Куда только не устремлялось его раннее честолюбие! Должно быть, ты знаешь, что преждевременная смелость этого человека обернулась чудовищным бедствием как для самого честолюбца, так и для государства. Он, сызмальства ставший виновником скандалов и бременем для форума, стало быть, поздно жаловался, что ему не выпало на долю ни одного свободного дня. Остается спорным, сам ли он наложил на себя руки. Ибо он упал неожиданно, с раной в паху. Если кто-то и сомневается в том, что его смерть была добровольной, никто — в том, что она была своевременной. Излишне упоминать еще и о тех, кто, хотя и казался современникам сверх меры счастливым, сам честно свидетельствует против себя, ненавидя все, что он сделал в жизни. Но этими жалобами они не переделали ни других, ни самих себя, потому что, высказав все, что наболело, они возвращаются к своим прежним привычкам.

Клянусь Геркулесом, ваша жизнь, хотя бы она длилась более тысячи лет, может сократиться до самого ничтожного срока: ваши пороки поглотят любой человеческий век. Необходимо, однако, чтобы время жизни, которое вопреки закону природы разум пытается увеличить, стремительно от вас ускользало, ибо самое скоротечное на свете вы не цените, не бережете и не удерживаете, но позволяете ему проходить как чему-то ненужному и повторяющемуся.

7

К этим людям я причисляю прежде всего тех кто посвящает себя исключительно пьянству и похоти, ведь никто не занимался более гнусным делом. Остальные если даже они находятся во власти иллюзорной мечты о славе, все-таки ошибаются, привлеченные ее блеском; ты можешь мне назвать алчных, вспыльчивых и разжигающих несправедливую ненависть и даже войны — все они грешат, но грешат, как мужчины; разложение же предающихся чревоугодию и похоти отвратительно. Присмотрись к жизни всех этих людей, погляди, как много времени они занимаются подсчетами, как много времени проводят в интригах, как долго находятся в страхе, как долго угождают другим и позволяют угождать себе, как много времени отнимают у них явки в суд по своим и чужим разбирательствам, как много времени требуют пирушки, которые стали для них как бы служебными обязанностями. Ты увидишь, что им не дают перевести дух ни собственные недостатки, ни собственные преимущества.

Наконец, все единодушны в том, что занятой человек не может успешно заниматься ни одним делом, будь то красноречие или другие свободные искусства, потому что разбрасывающийся человек ничего не воспринимает достаточно глубоко, но все отвергает, как нечто навязанное. Для занятого человека нет ничего более незначительного, чем жить, нет ничего тягостнее, чем познавать. Учителя по другим искусствам имеются повсюду и в большом числе, некоторые из этих искусств, как можно видеть, ученики изучили в совершенстве, настолько, что даже могут учить сами: всю жизнь нужно учиться жить и — что тебя, возможно, удивит еще больше — всю жизнь нужно учиться умирать. Очень многие выдающиеся мужи, после того как все препятствия остались позади, отказавшись от богатства, должностей и удовольствий, до самой глубокой старости занимались единственно тем, чтобы узнать, как жить. Однако большинство из них ушли из жизни, не скрывая — тем более что это было известно и другим, — что они по-прежнему не знают, как жить.

Поверь мне, человек благородный и стоящий выше человеческих предрассудков не позволяет другим пользоваться его временем, и по этой причине его жизнь в высшей степени продолжительна, потому что все время, что было в его распоряжении, полностью принадлежало ему. У него ничего не пропало даром, все свое время он использовал целиком, причем распорядился им сам, так как, являясь ревностным стражем своего времени, он не нашел ничего достойного, ради чего можно было бы пожертвовать им. Вот почему времени ему хватило. Однако его неизбежно мало у тех, из чьей жизни много времени похитили люди.

У тебя нет основания полагать, что они ни разу не задумались о своей потере: ты наверняка мог слышать, как очень многие из тех, кого тяготит большой успех, в толпе клиентов, или во время судебных процессов, или при исполнении почетных, но обременительных дел иногда восклицают: «У меня нет никакой жизни!» А как может быть иначе? Все, кто требует себе помощи в суде, отнимают тебя у тебя. А тот обвиняемый, сколько он украл у тебя дней? А сколько тот соискатель на должность? А сколько та старуха, утомленная похоронами наследников? А сколько тот, что прикидывается больным, чтобы разжечь алчность искателей наследства? А сколько тот могущественный друг, который держит вас не из-за дружбы, а для внешнего блеска? Говорю тебе, подсчитай и осмысли дни своей жизни: ты увидишь, что для самого себя у тебя оставалось очень мало дней, да и те оказались неиспользованными.

Один, достигнув желаемой должности, жаждет сложить ее с себя и без конца вопрошает: «Когда же кончится этот год?» Второй устраивает игры и, рассчитывая получить должность, придает им большое значение. «Когда, — говорит, — я наконец отделаюсь от них?» А третий, адвокат, на форуме буквально разрывается на части и выступает при огромном стечении народа, заполнившего пространство даже за пределами слышимости его голоса. «Когда же, — спрашивает, — будет перерыв в судебных делах?» Каждый торопит свою жизнь и страдает от тоски по будущему и отвращения к настоящему. Но кто каждое мгновение употребляет с пользой для себя, кто каждый день проживает, словно это целая жизнь, тот не тоскует по завтрашнему дню и не страшится его. В самом деле, какую новую радость может принести еще какой-то час жизни? Все известно, всего достаточно. Об остальном может позаботиться Счастливый Случай: жизнь — уже вне опасности. Что-то может быть добавлено, ничего — отнято, причем добавлено так, как если бы очень сытому человеку было предложено кое-что из еды: он не хочет, но берет.

Следовательно, у тебя нет причины на основании только седых волос и морщин заключать, что какой-то человек прожил долгую жизнь: не жил он долго, а долго существовал. А что, если ты действительно полагаешь, что долгое плавание совершил тот, кого страшная буря, вырвав из гавани, носила сюда и туда и, поскольку ветер менялся и яростно дул с разных сторон, кружила на одном и том же месте? Он не плавание долгое совершил, а долго носился по волнам.

8

Обычно я удивляюсь, когда вижу людей, просящих уделить им какое-то время, и людей, которые с необычайной легкостью уступают этим просьбам; и те и другие обращают внимание, для чего нужно это время, однако никто не задумывается о самом времени: словно ничего и не просят и ничего не дают. Люди забавляются самым ценным, что у них имеется, но не замечают его, потому что оно нематериально, на глаза не попадается и поэтому считается очень дешевым, более того — почти никакой ценности не имеющим. Ежегодные выплаты и подарки люди берут весьма охотно и ради них прилагают свой труд, старание, заботу; никто не ценит время; пользуются им небрежно, как чем-то даровым. Но взгляни на тех же самых людей, когда они больны: если смертельная опасность приблизилась, они хватают врачей за колени и, страшась смерти, готовы пожертвовать всем своим имуществом, лишь бы остаться в живых! Как противоречивы их чувства!

Если бы людям заблаговременно могло быть известно, сколько им предстоит еще прожить, причем с такой же точностью, с какой им уже известно число прожитых лет, как затряслись бы они от страха, увидев, что им осталось жить очень мало, как берегли бы они эти годы! Конечно, легко распорядиться тем, количество чего — каким бы незначительным оно ни было — известно заранее; тщательнее нужно беречь то, о чем ты не можешь сказать, когда наступит ему конец. Все же ты не считаешь, что эти люди не знают, как дорого время: они постоянно твердят, что тем, кого они очень сильно любят, готовы отдать часть своих лет. Однако они не понимают, что дают, ничего при этом не прибавляя другим, ибо не имеют понятия, откуда именно они возьмут эти годы, поэтому им ничего не стоит жертва, связанная с потерей, которую глазами не увидеть.

Никто не вернет годы, никто тебе еще раз не возвратит тебя самого, жизнь как с самого начала шла, так и будет идти, не меняя и не прекращая своего движения, не зашумит, не напомнит о своей скорости: пройдет незаметно. Ни царским повелением, ни народной милостью она не продлится дольше, но как с первого дня начала, так и будет протекать, никуда не сворачивая, нигде не замедляя хода. Да и что случится? Ты — в делах, а жизнь летит. Между тем приблизится смерть, для которой — хочешь не хочешь — у тебя должно найтись время.　

9

Разве может быть что-нибудь глупее, чем образ мыслей людей, тех я имею в виду людей, которые хвалятся благоразумием? Они ужасно заняты делами: чтобы жить лучше, они налаживают жизнь за счет самой жизни. Они строят далеко идущие планы; а между тем самая огромная потеря в жизни связана с ожиданием; завися от завтрашнего дня, люди теряют сегодняшний. Ты рассчитываешь на то, что находится в руках судьбы, то, что — в твоих, упускаешь. На что направлен твой взгляд? К чему ты стремишься? Все, чему еще только предстоит произойти, неопределенно: живи прямо сейчас!　

Вот вещает величайший поэт и, словно божеством вдохновленный, изрекает спасительное пророчество:　

«Что же ты медлишь? — говорит он. — Что ты мешкаешь? Если ты бездействуешь, время убегает». Однако оно будет убегать и когда ты будешь занят делами, поэтому скорости, с которой летит время, надо противопоставить стремительность, с которой ты должен им пользоваться. Подобно тому как нужно быстро черпать воду из бегущего дождевого потока, поскольку он не всегда будет течь. Вот почему поэт, чтобы ярче осудить бесконечное мешканье, говорит не «самый лучший возраст», а — «самый лучший день». Как? Ты беспечно и, несмотря на столь стремительный бег времени, спокойно раскладываешь перед собой, подобно тому как это нравится делать скупому, месяцы, годы и десятилетия? О дне говорит с тобой поэт, и именно о сегодняшнем дне, убегающем.

Неужели у тебя еще есть сомнение в том, что для несчастных, иначе говоря, обремененных делами смертных раньше всех убегают самые лучшие дни? Все еще детскими остаются души этих людей, когда их застигает старость, к которой они приходят неподготовленными и беззащитными, ведь они ни о чем заранее не позаботились: они входят в старость внезапно, неожиданно для себя, а то, что она с каждым днем к ним приближалась, не замечали. Подобно тому как беседа, чтение или напряженное размышление делают незаметным для путешественников путь и они осознают его не раньше, чем достигают места назначения, так и этот беспрерывный, стремительный путь жизни, совершаемый нами, бодрствуем ли мы или спим, с одинаковой скоростью, занятые люди замечают лишь в конце.

10

То, что я изложил, я хотел бы разделить на отдельные пункты и доказательства, таковых у меня найдется много, с их помощью я докажу, что самая короткая жизнь — у людей, обремененных делами. Фабиан, не из нынешних кабинетных философов, а из числа истинных философов старого закала, постоянно говорил: против страстей надо применять силу, а не остроумие; их следует обращать в бегство не пустячными уколами, а мощными ударами. Он не одобрял умствований, считая что страсти нужно уничтожать, а не пощипывать. Но чтобы люди осознали свое заблуждение, их следует учить, а не только оплакивать, как погибших.

Время жизни делится на прошлое, настоящее и будущее. Время, в котором мы живем сейчас, коротко; в котором будем жить — сомнительно; в котором уже жили — сомнению не подлежит. По отношению к последнему судьба теряет свои права; оно не может быть ей подвластно вновь. Этот отрезок жизни для занятых людей потерян, ведь у них нет свободного времени, чтобы вспоминать прошлое, а если есть, то воспоминание о нем вызывает у них досаду и потому неприятно. Итак, они неохотно возвращаются к скверно прожитому периоду свой жизни и не рискуют касаться времени, ошибки которого еще как-то забывались в радостях повседневности, но при любом воспоминании обнаруживаются со всей очевидностью. Лишь тот охотно возвращается к своему прошлому, кто все свои поступки подвергает собственной цензуре, которая никогда не допускает ошибки; своих воспоминаний следует бояться тому, кто многого домогался из тщеславия и многое презирал из высокомерия, добивался силой и выманивал хитростью, алчно присваивал и расточительно проматывал. И все-таки это — священная и посвященная часть нашего времени, она не подвластна случайностям и находится за пределами царства судьбы; ни нужда, ни страх, ни болезни уже не беспокоят; ни изменить, ни изъять уже ничего нельзя; владение прошлым незыблемо и не требует забот. Лишь отдельные дни, да и те на короткий срок, имеются в настоящем, но дни прошлого все предстанут перед вами по первому вашему требованию; каждый может их подвергнуть своему суду так долго, как это ему заблагорассудится; но у людей, обремененных делами, времени на это нет.

Спокойный и не отягощенный заботами человек способен мысленно охватить всю свою жизнь; люди занятые словно находятся под ярмом: не могут отклоняться в сторону и оглядываться. Поэтому их жизнь уходит в пустоту. Сколько бы ты не лил жидкости, это не имеет значения, если у сосуда нет дна, которое удерживало бы налитое и не давало бы ему вытечь, точно так же не важно, сколько отпущено времени, если ему негде задержаться, потому что оно протекает сквозь души, которые у этих людей как треснутые и продырявленные сосуды.

Настоящее очень коротко, так коротко, что иным кажется, что его вовсе не существует, потому что оно всегда в движении, течет и быстро проносится; кончается, прежде чем наступает, и допускает остановку не больше, чем вселенная или небесные тела, которые в своем непрерывном движении никогда не остаются в том же самом месте. Для занятых людей имеет значение только настоящее, которое столь коротко, что не может быть осмысленно; так же и это время ускользает от людей, которые разбрасываются на многие дела.

11

Ты хочешь узнать раз и навсегда, как коротка их жизнь? Посмотри, как страстно они желают жить долго. Дряхлые старики с клятвенными обещаниями вымаливают продления жизни на несколько лет, лживо уверяют самих себя, что они моложе, чем есть на самом деле, услаждают себя этим измышлением и дурачат себя столь охотно, словно обманывают одновременно и смерть. И только когда физическая слабость напомнит им о бренности, они, трепеща от страха, умирают, но так, словно из жизни они не уходят, а их из нее вырывают. Они вопят, что были глупы, что и не жили вовсе и, если только выкарабкаются из болезненного состояния, будут жить, избегая всяких занятий, что напрасно они приобретали то, чем даже и не воспользовались, и что весь их труд пропал впустую.

А почему не должна быть долгой жизнь людей, свободных от всяких дел? Ее не разбазаривают, попусту не тратят; случаю не вверяют, от нее ничего не убывает из-за нерадивости или щедрости, в ней нет ничего ненужного: она вся, так сказать, в получении дохода. И сколь бы малой она ни была, она вполне достаточна, и потому мудрец, когда настанет его последний день, не колеблясь, твердой стопой пойдет навстречу смерти.

12

Ты, возможно, спросишь, каких людей я называют занятыми? Ты не должен думать, что я имею в виду только тех, кого из базилики с трудом изгоняют спущенные на ночь собаки; тех, кого относительно благовидно теснят в толпе их собственных клиентов и весьма бесцеремонно в чужой толпе; тех, кого обязанности гонят из дома стучаться в чужие двери или кому не дает покоя преторская должность, сулящая надежды на бесчестную наживу, которая со временем даст о себе знать, как гнойник. У некоторых людей даже досуг заполнен делами: в своем загородном доме, в собственной постели, в полном уединении, даже вдали от всех дел они сами себе в тягость; их существование — это не столько праздная жизнь, сколько праздное занятие. Свободным от забот ты считаешь того, кто с болезненной нежностью расставляет коринфские сосуды, ценные из-за безумия некоторых людей, и большую часть своих дней тратит на какую-то ржавчину? Кто сидит у борцовской площадки (ибо — какой позор! — нас уже терзают чужеземные пороки) как страстный поклонник юных борцов? Кто свору своих умащенных юнцов разбивает на пары в соответствии с возрастом и цветом? Кто содержит самых модных атлетов?

Что? Ты считаешь свободными от забот тех, кто много часов проводит у парикмахера, выщипывая то, что выросло за ночь, совещаясь по поводу каждого волоска, приводя в порядок растрепанные волосы или, если они поредели, зачесывая их на лоб то так, то этак? О, как они гневаются, если парикмахер был чуточку небрежен, что случается, когда стригут мужчину! Как неистовствуют, если от гривы отрезано что-то лишнее, если что-то не лежит надлежащим образом и не все уложено в правильные завитки! Любой из них допустит беспорядок скорее в государстве, чем в своей прическе! Красотой шевелюры они озабочены больше, чем собственным здоровьем. Они предпочтут быть красивыми, нежели порядочными. И этих людей, занятых исключительно гребнем и зеркалом, ты называешь свободными от забот?

А может быть, тех, кто занят тем, что сочиняет, слушает и заучивает наизусть песни и нелепыми музыкальными модуляциями искажает голос, которому природа дала надлежащее звучание, самое простое и естественное; тех, кто постоянно барабанит пальцами, отбивая про себя ритм песни; но чье пение становится едва слышным всякий раз, как только их пригласят для серьезного дела, чаще всего по случаю прискорбного события? У этих людей не досуг, а бездеятельная занятость. Клянусь Геркулесом, пирушки этих людей я не стал бы считать беззаботным времяпрепровождением, видя, с каким беспокойством они расставляют столовое серебро, с какой тщательностью подпоясывают своих растленных мальчишек, как их волнует, удастся ли повару кабан, с какой резвостью безволосые кинеды бросаются по данному им сигналу подавать на стол, с каким искусством разрезается на соразмерные куски дичь, с каким старанием несчастные малютки-рабы стирают блевотину пьяных: подобным образом приобретается репутация человека утонченного и живущего в роскоши. Этих людей, в каком бы укромном месте они ни оказались, находят присущие им пороки: они уже не могут ни пить, ни есть, если не тешат при этом своего тщеславия.

К людям свободным от забот не причисляя тех, кто в портшезе или на носилках отправляется куда-нибудь на прогулку и появляется в точно установленные часы, словно пренебречь прогулками нельзя, кому постоянно напоминают, когда они должны идти в баню, когда в бассейн, когда принимать пищу: от чрезмерного бездействия изнеженная душа слабеет настолько, что они уже не могут решить самостоятельно, хотят ли они есть. До сих пор слышу, как один из этих любителей наслаждений (если вообще можно назвать наслаждением забвение человеческого образа жизни), после того как его на руках вынесли из бани и усадили в кресло, спросил.: «Я уже сижу?» Ты полагаешь, что человек, не знающий, сидит ли он, в состоянии уразуметь, живет ли он, видит ли, свободен ли от забот? Мне нелегко сказать: более плачевно, если он действительно этого не знает или если только прикидывается, что не знает.

Во многих случаях этим людям в самом деле свойственна забывчивость, но они и нередко изображают ее; некоторые изъяны забавляют их, словно это доказательства счастья; им кажется, что знать, что́ ты делаешь, подобает лишь очень низменному и презренному человеку. Ну что ж, продолжай считать, что многое — всего лишь измышления комедиантов, имеющие целью заклеймить страсть к роскоши. Клянусь Геркулесом, они больше оставляют без внимания, чем сочиняют, и к тому же такое количество невероятных пороков появилось в наше время, только для одного этого и пригодного, что мы уже можем упрекать комедиантов в нерадивости. Итак, есть даже такой тип людей, которые из-за своих причуд так опустились, что должны узнавать у другого, сидят ли они! Нет, такой человек, конечно, не относится к числу людей свободных от забот, его ты назвал бы иначе: он больной, а еще точнее — мертвый; свободен от забот только то, кто способен осознать свой досуг. Этот же — полуживой; чтобы узнать о положении собственного тела, ему нужно спросить об этом у другого — как же он может быть хозяином своего времени!

13

Долго придется описывать в отдельности каждого из тех, чья жизнь истрачена или на игральные кости, или на игру в мяч, или на уход за телом, которое они заставляют себя сжигать на солнце. Не являются свободными от забот те, чьи развлечения доставляют им множество хлопот. Ведь никто не усомнился в том, что отнюдь не перетруждают себя занимающиеся изучением бесполезных вещей, а таких людей уже и у римлян много.

У греков была болезненная страсть выяснять, сколько гребцов имел в своем распоряжении Улисс, что было написано раньше — «Илиада» или «Одиссея», принадлежат ли они одному автору, и другие вопросы подобного рода, которые, если ты их замалчиваешь, тревожат сознание, но если ты привлекаешь к ним внимание, то выглядишь не столько ученым, сколько занудой. Вот и римлянами овладела эта бессмысленная страсть изучать всякий вздор. На днях я слышал, как один человек делал доклад о том, что́ совершил первым каждый из римских полководцев: в морском сражении первым одержал победу Дуилий; Курий Дентат первым провел слонов в триумфальном шествии. Хотя это к истинной славе и не относится, однако имеет касательство к примерам гражданской деятельности; подобные знания бесполезны, тем не менее привлекают нас многозначительной болтовней об истории. Так что будем снисходительны к старающимся выяснить, кто первым уговорил римлян взойти на корабль. (Это был Клавдий, прозванный «Кавдексом» именно потому, что скрепленные вместе дощечки для письма назывались у римлян «кавдикес»; отсюда государственные акты имеют название «кодексов», и до сих пор корабли, которые подвозят по Тибру продовольствие, по старой привычке называются «кодикарии».)

Конечно, интересно, что Валерий Корвин первым взял Мессану и первым из рода Валериев был прозван по названию захваченного им города Мессаной, а впоследствии Мессалой, так как народ постепенно изменил звучание этого слова. Но неужели ты допускаешь, что кому-нибудь интересно, что Луций Сулла первым выпустил в цирке львов без привязи (обычно их выпускали прикованными к цепи), так как их должны были убить стрелки, специально присланные царем Бокхом? Это еще можно понять. Но что хорошего в том, что Помпей первым показал в цирке сражение восемнадцати слонов с преступниками, бившимися, как в настоящем бою? Первый человек в государстве, среди государственных деятелей прошлого (как гласит молва) личность исключительной доброты, он считал увлекательным зрелище, в котором людей убивают невиданным еще способом. «Они бьются за жизнь? Этого мало. Их рвут на куски? Этого мало: их надо стереть в порошок чудовищной массой исполинских животных».

Было бы лучше предать забвению подобные факты, чтобы впоследствии какой-нибудь властитель не вздумал завидовать, узнав об этих бесчеловечных поступках. О, какое помрачение ума вызывает у нас великое счастье! Когда Помпей под ноги заморским чудовищам бросал толпами несчастных людей, когда заставлял сражаться друг с другом столь неравные существа, когда на глазах римского народа рекой проливал кровь, не ведая о том, что вскоре прольет и свою собственную, в тот момент он верил, что он выше самой природы, но спустя некоторое время, обманутый вероломством александрийцев, он сам подставил свою шею под удар ничтожнейшему рабу, тогда только осознав пустое бахвальство своего имени.

Однако я должен вернуться к тому предмету, от которого отклонился, и на том же материале показать ненужную основательность некоторых людей: вышеупомянутый докладчик говорил, что Метелл, одержав в Сицилии победу над пунийцами, единственный из всех римлян в триумфальном шествии вел перед колесницей сто двадцать захваченных слонов; Сулла последним из римлян расширил границы померия, увеличивать который за счет провинциальных, а не италийских земель у древних никогда не было в обычае. Однако больше пользы знать это, чем то (как и многое другое, либо полное лжи, либо не очень далекое от нее), что Авентинский холм находится за пределами померия по одной, как уверял докладчик, из двух причин: или потому, что туда удалились плебеи, или потому, что Рему, когда он в том месте совершал ауспиции, птицы успеха не возвестили. Но что из того, что ты допускаешь их добросовестность в изложении, что из того, что они сами ручаются за истинность написанного, кого могут избавить от заблуждений эти сведения? Чьи страсти обуздать? Кого они делают храбрее, кого справедливее, кого щедрее? Наш Фабиан говорил, что он иногда сомневается, следует ли заниматься изысканиями, не лучше ли за них вообще не браться?

14

Свободны от забот только те, кто посвящает себя философии, лишь они действительно живут; ведь они не только тщательно берегут свое время, но еще и приумножают его; все прошедшее до их рождения время они делают своим. Если мы еще не совсем бесчувственны, то тогда все выдающиеся создатели великих учений рождены для нас. Нам предлагается самое прекрасное, вырванное из небытия и преданное гласности стараниями других людей; ни одна эпоха нам не заказана, ко всему мы имеем допуск, и, если посредством силы духа мы пожелаем вырваться за пределы человеческой ограниченности, нам будет доступно любое время.

Мы имеем возможность рассуждать с Сократом, сомневаться с Карнеадом, бездействовать с Эпикуром, со стоиками побеждать человеческую природу, с киниками пренебрегать ею. Коль скоро природа позволяет нам вступать в общение с вечным, почему бы нам не устремиться всей душой из этого короткого и скоротечного времени в безмерное и бесконечное, которое приобщает нас к будущему? А эти люди из чувства долга носятся то туда, то сюда, ни себе, ни другим не дают покоя; когда вволю побезумствуют, когда за день обойдут все приемные, не пропуская ни одной незапертой двери, когда в самых отдаленных домах засвидетельствуют свое далеко не бескорыстное почтение — они мало что найдут для себя в этом огромном и к тому же раздираемом разными страстями городе. Как много людей, на чей порог их не пустят, потому что хозяева еще спят, или нежатся в постели, или просто нелюбезны! Как много таких, которые, долго помучав посетителей, с притворной поспешностью пробегают мимо! Многие вообще остерегутся идти через атрий, заполненный клиентами, и спасутся бегством через потайные выходы, как будто обмануть менее неучтиво, чем выставить за дверь. А многие, сонные и слабые из-за затянувшейся накануне попойки, демонстративно зевая, будут слушать, как эти бедняги, в надежде на чужое добро прервавшие свой сон, едва шевеля губами, лепечут тысячу раз произносимое имя.

Мы полагаем, что без спешки истинный долг исполняют те люди, для которых изо дня в день самыми близкими друзьями остаются Зенон, Пифагор, Демокрит и другие прославленные философы, как Аристотель и Теофраст. У каждого из них всегда найдется свободное время для других, и кто бы к ним ни пришел, уйдет от них более счастливым и дружески настроенным; они никого не отпустят с пустыми руками; ночью и днем к ним может обратиться любой смертный.

15

Никто из них не будет принуждать тебя к смерти, а только учить ей; они не расточают твое время, а, наоборот, к твоим годам добавляют свои; беседа с ними не будет для тебя опасна, дружба — угрожать твоей жизни; чтить этих людей не разорительно. Ты получишь у них все, что пожелаешь, и, если ты возьмешь меньше, чем можешь, это не их вина. Какое счастье, какая прекрасная старость ожидают того, кто станет под их защиту! Он приобретет друзей, вместе с которыми можно обсуждать и самые незначительные, и самые важные вопросы, ежедневно советоваться относительно самого себя, от кого можно услышать правду без оскорблений, похвалу без лести, кого, наконец, можно взять себе за образец.

Мы часто говорим, что не в нашей власти выбирать родителей, что это дело случая: и все же мы можем делать такой выбор по своему усмотрению. Есть семьи выдающихся мыслителей; выбирай, в какую из них ты хочешь быть принятым; ты получишь не только их имя, но и богатство, причем такое, которое тебе не нужно охранять с убогой скаредностью; чем большему числу людей ты будешь его раздавать, тем больше оно будет возрастать. Философы укажут тебе путь к вечности и вознесут тебя туда, откуда никто не изгоняется. Это единственный способ продлить нашу смертную жизнь и даже сделать ее бессмертной. Почести, памятники — в общем, все, что одержимый честолюбием властелин или предписывает указом, или создает руками людей, быстро разрушается; время все сокрушает и расшатывает; но то, что освящено мудростью, повредить невозможно; время его не уничтожит и не умалит, наоборот, будет постоянно что-то добавлять к его почитанию; так как зависть обращена на ближайшее, мы гораздо искреннее восхищаемся тем, что находится от нас далеко.

Итак, далеко простирается жизнь мудреца; она не заключена в те же пределы, что и жизнь остальных людей; один лишь он не подчиняется законам рода человеческого; ему, как богу, подвластны все века. Время проходит — он держит его в памяти; наступает — пользуется им; еще только наступит  — уже планирует его. Благодаря соединению всех времен в одно жизнь его — продолжительна.

16

Очень краток и беспокоен век тех, кто забывает о минувшем, пренебрегает настоящим, страшится будущего: лишь к концу жизни эти несчастные с опозданием замечают, как долго они были заняты делами, ничего при этом в действительности не делая. Не следует считать доказательством их долгой жизни то, что они иногда призывают смерть: их терзает собственное неблагоразумие и устрашают постоянно возникающие сомнения; они часто желают смерти потому, что боятся ее. Не следует считать доказательством долгой жизни и то, что часто им кажется длинным день: пока не настанет установленное время обеда, они жалуются, что часы тянутся медленно; ведь если их вдруг оставили дела, они, обреченные на досуг, изнывают, не зная, как распорядиться свободным временем. Поэтому они ищут какое-нибудь занятие и любое промедление для них невыносимо; клянусь Геркулесом, так же с нетерпением они жаждут перескочить через дни, отделяющие их от дня, назначенного для гладиаторских игр или да каких-нибудь других зрелищ или развлечении.

Любая отсрочка ожидаемого события длительна для них: зато время, от которого они получают удовольствие, коротко и быстротечно и намного короче по их собственной вине; потому что они мечутся из одного места в другое и в своей одержимости нигде не могут остановиться. Не до́лги им дни, а ненавистны, зато какими короткими кажутся ночи, которые они проводят в объятьях распутниц или попойках! Вот откуда и безрассудство поэтов, своими россказнями дающих пищу человеческим заблуждениям: у них Юпитер, увлеченный любовными играми, растягивает ночь на две. Разве не ведет к усугублению наших пороков то, что они приписываются богам как зачинателям и — на основании божественного примера — болезненному сластолюбию дается оправдание и позволение? Могут ли не казаться этим людям очень короткими ночи, за которые они заплатили так дорого? День они теряют из-за ожидания ночи, ночь — из-за боязни скорого рассвета.

17

Сами их наслаждения причиняют им беспокойство и изводят всевозможными страхами, и всякий раз, когда они особенно необузданны, подкрадывается тревожная мысль: «Вдруг это скоро кончится?» Из-за такого переживания оплакивали свое могущество цари, и их не радовало их огромное счастье, но ужасал неотвратимо приближающийся конец. Когда до крайности высокомерный царь персов на гигантской равнине выстроил свое войско и, не в силах определить его численность, лишь охватил взором занимаемое им пространство, то он со слезами сокрушался, что уже через сто лет из такого множества молодых людей никого не будет в живых; однако именно ему, проливавшему слезы, предстояло ускорить их конец и погубить одних на море, других на суше, кого в сражении, кого в бегстве и за короткое время привести к гибели тех, о чьем столетии он беспокоился. Ну а как насчет того, что их радости сопряжены с беспокойством? Ведь они не имеют под собой прочной основы, но та же самая ничтожность, из которой они проистекают, делает их ненадежными. Но каким, ты полагаешь, должно быть время, которое, и по их собственному признанию, злосчастно, если даже то, в которое они поднимаются и в котором достигают сверхчеловеческой высоты, далеко не безоблачно? Слишком большие блага внушают беспокойство, и великая удача заслуживает наименьшего доверия; чтобы сохранить счастье, необходимо другое счастье, и за одними обетами должны последовать другие. Ибо все, что досталось случайно, непрочно; что поднялось чуть выше, больше предрасположено к падению. А ведь никого не радует угроза падения; и потому очень несчастной, а не только короткой должна быть жизнь тех, кто с большим страданием нажил то, чем он владеет с еще бо́льшим страданием. С неимоверным трудом они получают желаемое, в страхе удерживают полученное; при всем том совсем не принимается во внимание время, которое никогда больше не вернется: прежние занятия сменяются новыми, одна надежда порождает другую, один честолюбивый замысел рождает другой. Нет стремления положить конец бедствиям, меняется лишь причина бедствий. Собственные должности измучили нас: много времени отнимают у нас чужие люди. Мало того что мы терпим муки, домогаясь должности для себя: мы уже начинаем хлопотать за других. Мы сложили с себя бремя обвинений и тут же взваливаем на себя бремя вынесения судебных приговоров. Ему мало быть судьей: теперь он председатель суда. А этот состарился, за денежное вознаграждение надзирая за чужим добром; теперь он занимается собственным имуществом. Марий оставил военную службу: ему не дают покоя консульские обязанности. Квинкций спешит освободиться от должности диктатора: его вновь призовут к ней, оторвав от плуга. Пойдет на пунийцев еще очень юный для такого предприятия Сципион; победитель Ганнибала, победитель Антиоха, краса своего консульства, поручитель за консульство брата, он ни в чем не медлил, ведь ему помогал Юпитер: из-за гражданских распрей спаситель отечества окажется в изгнании и после подобающих богам почестей, не сломленный изгнанием, будет утешаться в старости своей непреклонностью. Причин для беспокойства, либо счастливых, либо горестных, хватает всегда; жизнь будет тянуться от одного занятия к другому; досуг никогда не станет реальностью, всегда останется только желанием.

18

Поэтому, дорогой Паулин, отмежуйся от толпы и в тихой гавани укройся наконец от не соответствующих твоему возрасту треволнений. Подумай, как много тревог ты испытал, как много несчастий и в личной жизни претерпел, и в общественной деятельности навлек на себя; твоя добродетель уже достаточно проявилась в многотрудных и беспокойных делах; испробуй, на что она годится, окажись ты на досуге. Бо́льшая часть жизни пусть будет посвящена государству; что-то из своего времени потрать и на себя.

Но я призываю тебя не к пассивному и бездарному отдыху, не к тому, чтобы ты, погрузившись в сон или предавшись излюбленным у толпы удовольствиям, погубил полные жизни природные дарования, которыми ты обладаешь; не это называется обрести покой; ты найдешь занятия более значительные, чем все те, которым ты усердно предавался до сих пор; уединившись, ты спокойно посвятишь себя им. Денежные расчеты империи ты осуществляешь бесстрастно, как чужие, усердно, как свои собственные, добросовестно, как общественные. Ты добился любви там, где трудно избежать ненависти. И все-таки поверь мне: лучше заниматься собственной жизнью, чем государственными подсчетами. Духовную энергию, пригодную для великих дел, не трать на занятие хотя и почетное, но мало подходящее для счастливой жизни, и согласись, что, с ранней юности изучая свободные искусства, ты не предполагал, что тебе будут полностью вверены многие тысячи модиев зерна: ты льстил себя надеждой на что-то более значительное и возвышенное.

Нет недостатка в людях, способных исправно вести хозяйство и самоотверженно трудиться; для перевозки груза более пригодны неповоротливые вьючные животные, чем благородные скакуны: их великолепную резвость кто-нибудь сводил на нет тяжелой поклажей? Задумайся, кроме того, какими заботами оборачивается для тебя то, что ты взвалил на себя подобную обузу: тебе приходится иметь дело с человеческим желудком; голодный народ объяснениями не обуздать, честностью не пронять, никакой просьбой не уломать.

Совсем недавно, когда погиб Гаи Цезарь (который, если только у мертвых сохраняется какое-то чувство, ужасно злится, что он умер, а римский народ все еще живет), съестных припасов оставалось на семь, в крайнем случае восемь, дней! В то время как он велит навести из кораблей мост и забавляется мощью империи, случилось бедствие, чудовищное даже для осажденных: нехватка продуктов питания; чуть ли не гибелью, а именно голодом и тем, что следует за голодом, всеобщим развалом обернулось подражание сумасбродному, злополучному, высокомерному царю иноземцев. А что тогда было на душе у тех, кому была доверена забота о государственном продовольствии? Им предстояло выдержать камни, мечи, огонь и самого Гая. В полной тайне и, разумеется, небезосновательно они скрывали таящийся глубоко внутри страшный недуг, ведь некоторые болезни необходимо лечить без ведома больного; многих свела в могилу осведомленность об их заболевании.

19

Обратись к более спокойному, безопасному, возвышенному. Ты полагаешь, что нет разницы, заботиться о том, чтобы пшеница засыпалась в амбары без потерь, вызываемых обманом и нерадивостью доставщиков, чтобы она не портилась и не перегорала из-за чрезмерной влажности, чтобы не было нарушений в мере и весе, или посвящать себя священным и возвышенным предметам, пытаясь узнать, какова физическая сущность бога, какова его воля, положение, облик; какая участь ожидает твою душу; куда нас, освобожденных от тела, помещает природа; что за сила самую тяжелую часть этого мироздания удерживает в центре, легкую к поднимает выше, огонь возносит до самых звезд, небесные тела приводит в поочередное движение, то есть посвящать себя всему, вызывающему у нас великое удивление? Ты хочешь, оставив пашни, целиком отдаться этому! Именно сейчас, пока еще горяча кровь, находясь в расцвете сил, нужно идти к лучшему! При таком образе жизни тебя ждет много благородных наук, любовь к нравственному совершенству, которое будет осуществляться на деле, презрение к страстям, знание того, как надо жить и как надо умереть; полный душевный покой.

Хотя участь людей занятых жалка, однако особенно плачевна она у тех, кто даже не страдает от своих занятий, ложится спать позже других, на прогулке приноравливается к чужому шагу, в любви и ненависти, в чем должна быть полная свобода, позволяет командовать собой. Если эти люди захотят узнать, сколь коротка у них жизнь, пусть они задумаются над тем, как мала та часть ее, которая действительно принадлежит им. А потому, когда ты видишь довольно заношенную претексту, когда слышишь популярное на форуме имя, ты ничуть не завидуешь: все это приобретается ценой жизни. Чтобы один-единственный год обозначили их именем, они жертвуют всеми своими годами. Одних, честолюбиво карабкающихся на вершину, жизнь оставила уже в самом начале пути; других, через тысячу унижений достигших высочайших почестей, тревожит ужасная мысль, что они страдали всего лишь ради надгробной надписи; третьих смерть застает в глубокой и немощной старости, но, как в юности, преисполненными неслыханных надежд, среди великих и дерзких начинаний. Мерзок тот, кого жизнь покидает, когда он, несмотря на свой преклонный возраст, в погоне за успехом у неискушенных слушателей выступает в суде по заурядному делу; гнусен тот, кто, утомленный скорее жизнью, чем трудом, умирает при исполнении служебных обязанностей; гнусен и тот, кто, испустив дух над своими подсчетами, становится посмешищем у заждавшегося наследника.

Не могу не привести пример, только что пришедший мне на ум: Гай Туранний, до глубокой старости сохранявший редкостную исполнительность, когда более чем в девяностолетием возрасте неожиданно для себя получил от Гая Цезаря освобождение от должности прокуратора, попросил, чтобы его положили на кровать и чтобы стоящие вокруг домочадцы причитали, словно над покойником. Все в доме оплакивали досуг престарелого хозяина и скорбели до тех пор, пока он не был восстановлен в своей обременительной должности. Неужели так приятно умереть занятым человеком?

Большинство людей единодушно полагают, что страстное желание трудиться сохраняется у них дольше, чем это позволяют им их возможности; они сопротивляются немощи тела и старость называют не иначе как тягостной, ибо она отлучает от дела. Согласно закону, после пятидесяти лет не берут в солдаты, после шестидесяти не избирают в сенаторы: добровольно решиться на отдых людям труднее, чем заслужить его по закону. Однако пока они позволяют распоряжаться собой и сами распоряжаются другими, пока не дают друг другу покоя и делают друг друга несчастными, жизнь у них проходит без пользы, без радости, без духовного совершенствования; никто не задумывается о смерти, каждый строит далеко идущие планы, а некоторые замышляют то, что находится за пределами жизни; громадные гробницы, торжественные освящения общественных сооружений, жертвы для погребального костра, пышные похороны. Но клянусь Геркулесом, их следует хоронить, как детей, при факелах и восковых свечах.

О МИЛОСЕРДИИ

КНИГА ПЕРВАЯ

1

О милосердии, Цезарь Нерон, я решил написать, чтобы послужить тебе как бы зеркалом, показав тебя же, когда достигнешь величайшего из благ. Ведь хотя подлинная польза от праведных дел — сделать и нет достойной награды добродетелям, кроме них самих, все же поистине радостно охватывать взглядом непорочную совесть, а затем переводить его на эту несчетную массу, мятежную, неистовую, спешащую губить других на погибель себе, дай только сломать ярмо, — озирать ее и говорить: «Не я ли один из смертных заслужил быть избранным на место богов? Над племенами людей обладаю правом жизни и смерти. Власть назначить каждому его жребий — в этой деснице. Чем судьба захочет наделить — возвещает моими устами. Радость умоляющим народам и городам — в нашем отклике. Все и везде процветает лишь по моей благосклонной воле. Под рукой тысячи и тысячи мечей, готовых вырваться из ножен по моему кивку: данный мной мир сдерживает их. Какие народы искоренить, какие пересадить на новое место, каким дать свободу, у каких отнять, стать ли царю крепостным или увенчаться царским украшением, рухнуть городу или восстать, правомочен решать я. И при таком всевластии ничто: ни юношеский порыв, ни безрассудная строптивость людей, способная распалить даже ледяное спокойствие, ни сама грозная, но привычная власти необходимость, устрашая, являть славу могущества — ничто и никогда не заставило меня казнить неправедно. Спрятана, зачехлена моя сталь, тщательно берегу хотя бы и грошовую кровь; пусть ничего за душой не имеет, всякий удостоится у меня благосклонности, если зовется человеком. Жестокость держу в ножнах, но милосердие в готовности и так наблюдаю за собой, словно обязан отчетом законам, которые сам вывел из мрака бесполезности. Тронула юность одного и дряхлость другого, я простил того по величию, иного — по ничтожности; не найдя причин сострадать, себе самому оказал милость. Захоти бессмертные спросить — сегодня же отсчитаю им без убытка род человеческий». Можешь, Цезарь, смело объявить, что все, подпавшее твоей опеке, пребывает в сохранности, ничто не отнято у государства ни открытой силой, ни тайно. Властелину желанна слава безвинности, редчайшая, которой не признают ни за кем из прежних. Но твое редкое добросердечие не тратится впустую, находя признательных без лукавства ценителей. Благодарность воздается тебе: никогда отдельный человек не был столь дорог другому человеку, сколь любезен римскому народу ты — его непреходящее великое благо. Ты поднял нелегкое бремя: не говорят более о божественном Августе или о первых годах Цезаря Тиберия, не ищут примера, которому ты впредь подражал бы, помимо тебя самого, — столь образцовым находит общий вкус начатое тобой правление. Что едва ли достижимо при добросердечии не врожденном. Ибо никто не способен носить личину долго: наигранное вскоре уступает природе. Напротив, благие свойства, основанные на правде и проросшие на твердой, так сказать, почве, со временем крепнут и совершенствуются. Большому риску подвергался Рим, пока не понимали еще, в какую сторону обратятся твои природные дарования. Теперь мольбы исполнены: миновала опасность, что тебя постигнет внезапное забвение тебя самого. Чрезмерное счастье делает людей алчными; нет столь сдержанных стремлений, чтобы, получив желаемое, успокаивались. От великого — ступень к величайшему, и достигшие нечаянного питают дерзновенные надежды. Но сегодня все подвластные тебе граждане вслух признают, что счастливы, а еще — что ничего нельзя прибавить к наличным благам, кроме постоянства. К такому самому небыстрому из всех признаний побуждает многое: есть прочная, обеспечивающая изобилие уверенность в будущем; закон угрожает любому беззаконию; взгляду предстает самая отрадная форма правления, которой до предельной свободы не хватает разве что позволения погибнуть. Особенно же все, верхи и низы, восхищаются являемым тобой милосердием. Ведь прочего каждый ждет соразмерно с тем, чего заслуживает по своим обстоятельствам. Дары же милосердия у всех возбуждают одно чаяние: нет человека, настолько довольного своей безупречностью,чтобы не радовался, увидев воочию милосердие, снисходящее к человеческим оплошностям.

2

Некоторые, я знаю, думают, будто милосердие помогает негодяям, применимо уже после преступления и, единственное из достоинств, бездействует среди невиновных. Прежде всего, как медицина больным необходима, а здоровыми уважаема, так и милосердие чаемо осужденными, но чтимо и безвинными. И невиновным оно полезно не меньше, поскольку виной подчас оборачивается несчастье. Самой добродетели приходит оно на помощь. Ведь обстановка может измениться настолько, что наказанию подвергнут и похвальные дела. [Прибавь, что большинство способно исправиться при условии...] Впрочем, не подобает прощать всех подряд. Ведь если снято различие между дурными и добрыми, среди беспорядка не замедлят проявиться пороки. Нужна, следовательно, бережная избирательность, умеющая отличать доступных исцелению от безнадежных. Как неразборчивым, всеобщим, так не должно милосердие быть и усеченным: равная дикость — прощать всех и не прощать никого. Итак, мы обязаны соблюдать меру. Однако удержать равновесие трудно, а потому, случись отклониться от справедливого, пусть перевесит человечность.

3

Лучше, впрочем, изложить все в должном месте. Для начала же разделим материал на три части. Первой будет <о кротости правителя>. Вторая тема — природа и область проявлений милосердия. (Когда присутствует копирующий добродетель порок, их нельзя развести к без соответствующих признаков.) В третью очередь займемся вопросом о том, как расположить к данному свойству, как оно крепнет в душе и усваивается привычкой.

Что нет добродетели человечнее, а значит, более приличествующей людям, признает как данность не только наша школа, которая видит в человеке социальное животное, рождаемое ради общего блага, но и те, кто мыслит его целиком принадлежащим удовольствию, а все слова и поступки людей — нацеленными исключительно на личную пользу. Ведь если человек стремится к покою и досугу, следовательно, его природе наиболее соответствует добродетель, которая любит мир и удерживает руку от удара. Особенно же к лицу милосердие царю или императору. Высшая власть служит к украшению и славе, когда сила ее спасительна. Быть сильным во вред — тлетворное могущество. Величие покоится на твердом фундаменте у того, кого сознают стоящим не просто выше, но и за своих подданных, чье неусыпное попечение о жизни отдельных лиц, а равно и общем благополучии подданные каждодневно испытывают, с чьим приближением они не бросаются врассыпную, словно это злой и опасный зверь выскочил из своего логова, но, теснясь, выбегают навстречу, как на благотворное сияние солнца. Заслоняя такого вождя, не помедлят кинуться на мечи заговорщиков или вытянуть свои тела, создав ему путь к спасению по живой гати. Ночью хранят крепость его сна, в пути стоят возле, обтекают, берегут, принимают на себя встречные опасности. Не лишено основания подобное общее стремление государств и народов опекать царей, жертвуя собой и своим имуществом ради высочайшего благополучия. Нет, люди не перестали ценить себя и не впали в безумие, когда идут на сечу и тысячами рискуют головой ради одной главы, покупая многими смертями жизнь одного человека, причем нередко старого и слабого. Так все тело обслуживает душу, и хотя оно велико и прекрасно, а та пребывает, тонкая, в неизвестном месте, но руки, ноги и глаза трудятся для нее, кожный покров ее защищает, по ее приказу мы лежим тихо или носимся беспокойно. Хозяйка алчна — и мы рыщем по морю в поисках выгоды, стоит ей приказать. Тщеславна — мы ввергли десницу в пламя или по доброй воле низринулись в провал земли. Подобным же образом безмерная масса окружает одного, управляется его духом, склоняется в нужную сторону по его плану, угрожая рухнуть и расколоться под собственной тяжестью, случись разуму ослабнуть.

4

Итак, из любви к своей же безопасности выходят десятками легионы на битву ради одного единственного человека и грудью бросаются на вражеский строй, да не обратятся знамена командира вспять. Ибо человек тот — скрепа государственного порядка, животворный дух, несомый тысячами, которые сами по себе станут лишь кладью и добычей, если изъять у государства его разумную волю:

Такая беда уничтожит обеспечиваемый Римом мир, обратит в руины счастье великого народа. Избегнуть же его народ способен, пока умеет сносить узду. Но если разорвет или, сорванную случаем, не даст снова надеть, тогда единство и сплетение империи разлетится на осколки и концом владычества Города станет конец его повиновения. Не диво, что к правителям, монархам и другим хранителям страны, как бы они ни назывались, люди могут испытывать привязанность более сильную, чем даже к своим близким: для нормального человека общественные дела важнее личных, стало быть, и дороже ему тот, кто воплощает собой общественный интерес. Ведь Цезарь давно сплотился с государством римским так, что их нельзя разъединить, не погубив обоих: главе потребна сила, а той — глава.

5

Может показаться, что я ушел от темы. Между тем, свидетель Геркулес, речь о самой сущности вопроса. Если доказано, что сознание — ты, а твое государство — тело, то необходимость милосердия очевидна: думают, щадишь ближнего, на деле же — себя. Милость поэтому нужно оказывать и недостойным, подобно больным органам, и если без кровопускания не обойтись, то сдерживать <руку>, чтобы разрез не был шире положенного. Как сказано, милосердие свойственно всем, но более всех красит правителей. Их силой оно спасает большее, действует на обширнейшем пространстве. Жестокость частного лица наносит посторонним ничтожный вред. Свирепость же князей хуже войны. Притом что все добродетели гармонично связаны и нельзя одну считать достойнее другой, некоторым лицам какие-то подходят больше. Величие духа пристало каждому смертному, даже тому, ниже которого ничего уже нет: что, по правде, может быть грандиознее, отважнее, чем обломить острие тяжкой участи? Однако участь благосклонная дает этому величию больше простора, и на возвышенном месте судьи оно заметнее, чем внизу среди народа. В какой бы дом ни вошло милосердие — сделает его счастливее и спокойнее. В царском же будет тем примечательнее, что гостит реже. Как в самом деле необычно, когда тот, чей гнев не встречает препятствий, с чьим грозным приговором соглашаются сами гибнущие, он, кого не посмеют прервать, а если распалится страшнее, то и умолять о пощаде побоятся, ставит сам я себе заслон, дарит благой мир своей властью, думая о ней так: «Погубить человека, преступив закон, способен кто угодно, избавить от гибели — я, и никто другой!» Высшему счастью подобает высший дух: пусть пребудет на должной высоте, а лучше еще выше, иначе « само счастье сведет на землю. Признак же такого духа — безмятежность и спокойно-пренебрежительный взгляд вниз на все обиды и оскорбления. Только женщины безумствуют в ярости; только животные, причем неблагородные, кусают и давят сдавшихся. Слон или лев опрокинет — и уйдет, а зверь дурной породы все старается добить. Дикий, непреклонный гнев наименее приличен царю: как же пребудет над тем, с кем сравнился яростью? Но если дарует жизнь, оставит достоинство заслужившим казнь, то совершит посильное истинной власти. Ибо отнимают жизнь и у вышестоящего, но дарят всегда подчиненному. Спасать — монарший удел, исключительность которого яснее подданным, когда властелин равняется с богами, по чьему благому промыслу все мы, добрые и злые, появляемся на свет. Итак, усвоив обычай богов, государь с отрадой смотрит на полезных и добропорядочных граждан, других же оставляет для полноты счета: тех ценит, этих допускает.

6

Представь, какая в нашем Городе, где течет беспрерывно по широким проездам толпа, разбиваясь о преграды быстрыми водоворотами, где в трех театрах не хватает мест, где проедают урожаи всей земли, какая тут будет глушь и пустыня, если оставим лишь тех, кого отпустит суровый судья. Многих ли следователей не заподозрят в расследуемых ими преступлениях? Многие ли обвинители свободны от вины? Также не могу отделаться от мысли, что неохотнее прощают те, кому чаще стоило бы просить о прощении. Никто из нас не чист: один грешил тяжко, многие легко, те намеренно, других подтолкнул случай или сбила с пути чужая безнравственность. Порой мы не в силах твердо держаться блага и пятнаем себя против воли, стараясь противостоять. Причем мы не просто когда-то оступились, но будем оступаться до конца своих дней. И пусть даже кто-то так прекрасно очистил свою душу, что ее уже ничем не совратить, к целомудрию он пришел через грех.

7

Заговорив о богах, уместно дать государю правило самовоспитания: пусть будет для граждан таким, каким хочет видеть богов для себя. Хорошо ли, когда божества неумолимо строги к проступкам? Полезно ли, когда в своей враждебности доводят до погибели? Да и какой царь уцелеет? Чьих конечностей гадателям не придется собирать? Поскольку, однако, благосклонные боги не спешат жечь властителей молниями за их ошибки, поставленному над людьми надо властвовать мягко, представляя, каким ему больше нравится этот мир: светлое, чистое небо или гром, и сотрясение земли, и отовсюду блеск грозовых молний? А ведь усвоенное властью тихое благозаконие радует, как прозрачный день. Грозное царствие смутно, скрыто тьмой; среда бросающихся в слепом ужасе прочь от каждого шороха сам виновник этого смятения не безопасен от удара. Частным лицам простительно упорствовать, отплачивая за свои обиды: они доступны ущербу, причиной их досады может стать несправедливость; вдобавок они боятся презрения, им кажется слабостью не поквитаться с обидчиком. Царь же, свободный в своем воздаянии, воздержавшись от мести, имеет наградой долгую славу тишайшего. Низкому сословию позволительнее махать кулаками, кричать в судах, вступать в ссоры и попускать гневу. Удар равного выдержать нетрудно. Но монаршему величию возбраняются даже сердитый тон и несдержанность в словах.

8

Слишком строго, ты полагаешь, лишать принцев вольности в речах, которой не лишены и нищие? Ты скажешь: это не власть, а рабство? Как? Разве не сознаешь, что в доступных нам вещах ты не свободен? Вольно тем, кто тихо существует в толпе, чьим талантам трудно прорваться наверх, чьи пороки в тени. Но вы — другое. Ваши дела и речи подхватывает молва, и никто не обязан радеть о славе более вас: дурная или добрая, ваша слава достигнет всех. Для тебя невыполнимо многое, что твоей милостью легко для нас. Я не боюсь ходить один в любой части Города, нет охранников, нет меча ни у бедра, ни дома. Тогда как ты во времена мира, тобой же дарованного, вынужден жить среди оружия. Тебе не скрыться от своего счастья: куда бы не отправился, оно обступает тебя, провожает огромным шествием. Таково рабство великого — невозможность стать малым. Однако эту неволю ты разделяешь с богами. Такими же крепкими узами их держит небо: спуститься вниз для них так же невозможно, как для тебя — небезопасно. Ты прикован к своей вершине. Наши передвижения заметны немногим; мы свободны выходить, возвращаться, переезжать, не привлекая всеобщего внимания. Тебе скрыться не проще, чем солнцу. Вокруг тебя сияние, на которое обращены все взоры. Думаешь, ты выходишь? Нет — восходишь! Нельзя сказать слово, чтобы его не услышали народы земли. Нельзя разгневаться, чтобы все не затрепетало. Ведь когда поражаешь кого-то, вокруг него сотрясается мир. Падение к молнии, опасное для немногих, вызывает страх у всех. Так и взыскания высших более устрашают, чем вредят. И ясно почему: люди помышляют не о сделанном, но о том, что́ способен сделать всемогущий. К тому же если частных лиц устойчивее делает терпение, итог прожитых обид, то царям лучше поддерживать свою устойчивость кротостью. Поскольку частым мщением он подавит вражду немногих, а возбудит всеобщую. Нужно, чтобы желание карать прошло раньше, чем исчезнет причина. Иначе царская жестокость, уничтожая, умножит число врагов. Срубленное дерево прорастает многими побегами, и подрезанный куст поднимается густой порослью. Так и на место отдельного казненного станут его родители и дети, родные и друзья.

9

В подтверждение приведу пример из истории твоей семьи. Божественный Август властвовал мягко — если оценивать его принципат, потому что, разделяя власть над республикой, носил меч непраздным. По исполнении восемнадцати лет, как раз твоим ровесником, он прятал кинжалы под плащами друзей, планировал убийство Марка Антония, консула того года, участвовал затем в проскрипциях. Но когда перешел уже рубеж сорокалетия и находился однажды в Галлии, ему донесли, что Луций Цинна, муж негибкого ума, злоумышляет против него. Сообщили о месте, времени и способе задуманного покушения: доносчиком был один из соучастников. Решив оградить себя жесткими мерами, Август повелел собрать приближенных на совещание. Он провел бессонную ночь: представлял, как приговорят молодого человека, ни в чем другом не провинившегося, высокородного внука Гнея Помпея. Тот, кому Марк Антоний зачитывал во время пира свой указ о проскрипциях, теперь был не в состоянии убить даже одного. Громкие вздохи чередовались с противоречивыми восклицаниями: «Как же так? Сам не свой от страха, позволю убийце спокойно гулять? Не понесет наказания тот, кто хочет мою уцелевшую в стольких междоусобных войнах, морских и сухопутных сражениях жизнь отнять сейчас, когда в землях и морях царит к мир, да еще принести ее в жертву богам?» (Так как он собирался напасть во время жертвоприношения.) Помолчит немного — и снова, еще громче, гневаясь уже не на Цинну, но на себя: «Зачем жить, если столь многие хотят твоей гибели? Где конец казням, предел кровопролитию? На меня благородная молодежь точит ножи. Подставлю горло: не стоит сохранять жизнь ценой таких потерь». Наконец жена — Ливия — прервала ото; «Позволишь женщине дать тебе совет? Сделай, как врачи: когда какое-то средство не помогает, они применяют противоположное. Суровостью ты пока ничего не добился: Сальвидиена сменил Лепид, Лепида — Мурена, Мурену — Цепион, Цепиона — Эгнаций; о других, помельче, и говорить неловко. Нынче подействуй милосердием. Прости Луция Цинну. Он разоблачен, тебе уже не навредит, а пользу твой славе принести может», Довольный тем, что нашел единомышленника, Август поблагодарил супругу, тотчас же распорядился отменить совет, пригласил к себе Цинку и, удалив из комнаты посторонних, сказал ему, севшему напротив в специально поставленное для него кресло: «Сразу прошу не перебивать. Будь добр, не выкрикивай ничего посреди моей речи: получишь довольно времени для ответа. Когда тебя, Цинна, недруга мне и по обстоятельствам, и по самому рождению, я застал во вражеском лагере, я сохранил тебе жизнь, позволил владеть наследством. Сегодня ты так благополучен, что побежденному завидуют победители. Ты просил о жреческом достоинстве, и я уступил тебе в обход многих, чьи отцы сражались в моих рядах. Ты мне обязан, и все же собрался меня убить...» Тот закричал, что это абсурд, что у него и в мыслях не было... «Мы же договорились не перебивать, — продолжил Август. — Ты, повторяю, готовишь мое убийство». Тут называет место, имена соучастников и день, описывает план действий, говорит, кому поручено нанести удар. Видя, что Цинна совершенно изобличен и молчит уже не по уговору, но признав справедливость обвинения: «Для чего, — говорит, — тебе это нужно? Хочешь сам стать принцепсом? Худо же приходится римскому народу, если тебя отделяет от императорской власти единственно моя персона. Ты ведь не способен отстоять даже собственные интересы. Вольноотпущенник недавно превзошел тебя в судебном разбирательстве. Наверное, Цезаря тебе превзойти проще! Но пусть даже я один мешаю твоим надеждам: неужто ты решил, что Павел Фабий Максим, Коссы, Сервилии, а с ними целая рать благородных, не попусту гордящихся древним именем, украшение своих родов, станет подчиняться тебе?» Не буду исписывать свиток пересказом всей его речи: известно, что он говорил больше двух часов, не торопясь сообщить о том единственном наказании, которым решил ограничиться, «Снова, — сказал он в заключении, — дарю жизнь тебе, Цинна, некогда врагу, а нынче изменнику и убийце. Пускай сегодняшний день станет началом нашей дружбы: проверим, что надежнее — мой дар или твои обещания». После чего назначил консулом, еще и попеняв ему, что не дерзнул просить. Так Август приобрел преданнейшего друга, стал даже единственным наследником Цинны, и никаких покушений больше не было.

10

Твой пращур отпускал побежденных. Не умей он прощать, лишился бы подданных. Из лагеря противников навербовал Саллюстия и Кокцеев, Деиллиев и целую когорту самых близких своих сподвижников; Вскоре Домициев, Мессал, Азиниев, Цицеронов — все лучшее в Риме приобрел милосердием. С какой сдержанностью даже Лепиду позволял жить и многие годы терпел, что он продолжает носить регалии принцепса. Только после смерти Лепида принял должность великого понтифика: хотел отличия, а не трофея. Благодаря милосердию Август уцелел, обезопасил себя и стал любезным римскому народу, чью шею своей рукой впервые подвел под ярмо. Милосердие утверждает за ним и сегодня славу, которой трудно служить владыкам при жизни. Ибо мы верим, что он — бог. И не потому, что велено верить. Мы признаем, что Август был владыкой праведным и но нраву принял имя своего божественного отца. А все благодаря тому, что даже за личные обиды, которые для правящих обычно горше причиняемых им несправедливостей, он не карал, но смеялся над хулой. Наказывая, сам казался наказанным. После обличения виновных в преступной связи с его дочерью был так далек от намерения казнить их, что, высылая туда, где нм же будет безопаснее, еще и снабдил проезжими грамотами. Вот что значит прощать: сознавая, сколь многие готовы ожесточаться вместо тебя, чтобы заслужить твою признательность чужой кровью, не просто спасти, но — охранить.

11

Таким стал Август с приближением старости. В юные же годы он накалялся, горел гневом и много совершил такого, к чему с неохотой возвращал взгляд. С твоей кротостью никто не дерзнет сравнить божественного Августа, сопоставляя с юностью старость более чем отягощенную. Да, он был мирным и милостивым, однако после того, как море при Акции багровело римской кровью, после крушения в Сицилии флотов, своего и чужого, после перузинского заклания и проскрипций. Не стану, Цезарь, определять милосердие как утомленную свирепость. Истинное милосердие не начинается с раскаяния в жестокости, на нем нет кровавых пятен. Это дающаяся легко сдержанность при полной свободе власти, любовь, обнимающая весь род человеческий и равная любви к себе, нежелание, подобно властителям прошлого, испытывать под влиянием страсти или оплошной мысли, где предел твоего произвола, но готовность самому притупить острие. В твоей, Цезарь, стране нет кровопролития, и правда твоих гордых слов — что по всему свету не пролил ни капли людской крови — тем удивительнее, что никому еще меч не вручался так рано. Милосердие, как было отмечено, есть залог не только почета, но и безопасности; украшение власти — ее надежная охрана. Почему цари, состарившись, передали царство детям и внукам, а правление тиранов было проклинаемым и недолгим? В чем разница между царем и тираном (ведь по виду и возможностям их положение одинаково), если не в том, что тирану жестокость приятна, царь же прибегает к ней лишь по веской причине и в силу необходимости?

12

«Так что же? Разве цари не казнят?» Да — как того требуют интересы общества. Узурпатору свирепость по душе. Тиран отличен от монарха делами, не именем. Ведь и Дионисия Старшего можно с полным правом поставить над многими царями, и Луция Суллу, чьи убийства остановило отсутствие врагов, ничто не мешает именовать тираном. Пусть он сложил с себя власть диктатора и снова облекся в тогу гражданина, но какой тиран и когда пил человеческую кровь так жадно, как он, приказавший перерезать одновременно семь тысяч римских граждан? В тот день он проводил заседание сената у храма Беллоны, рядом с местом, где происходила резня, и, когда до их слуха донеслись вопли тысяч поражаемых мечом людей и все ужаснулись, он проговорил: «Давайте займемся делами, отцы сенаторы; это казнят по моему приказу нескольких смутьянов». И он не лукавил: для Суллы это была горстка людей. Впрочем, Суллы коснемся после, в вопросе о том, каким должна быть степень нашего гнева по отношению к врагам, которые некогда были согражданами и в разряд врагов перешли, отъединившись от общего тела. Теперь продолжу о разительном отличии тирана от царя, состоящем именно в мягкосердечии: оружием оба равно крепки, но одному оно нужно для упрочения мира, а другому — затем, чтобы, усиливая страх, сдержать растущую ненависть. Тиран не может без внутренней тревоги видеть меч даже в тех руках, которым себя вверяет. Думая противодействовать, способствует: его ненавидят, поскольку боятся, а он, поскольку ненавидят, хочет, чтобы боялись, и думает об этой треклятой, многих низвергшей строчке: «Пускай ненавидят, лишь бы боялись», не подозревая, каким исступлением может пролиться ненависть. В самом деле, страх соразмерный сдерживает человека, но неизбывный, острый, представляющий себе запредельные вещи страх только подстегивает дерзкое безрассудство, толкает на любые поступки. Так диких зверей останавливает натянутая веревка с перьями, но если всадник начнет поражать их стрелами сзади, то рискнут повернуться и понестись на того, от кого убегали, и затопчут загонщика. Готовая на все отвага вызывается крайней нуждой. Страх должен оставлять место безопасности, обещая больше надежды и гораздо меньше бед. Если же человек никак себя не проявляет, а ему все равно угрожают, он будет готов подвергнуться опасностям, мало дорожа своей жизнью.

13

У царствующего мирно и спокойно помощники преданные, поскольку помощь их нужна для общего благополучия; воин гордится собой, видя что служит безопасности народа, и легко терпит любой труд, как если бы охранял собственного отца. А тому другому, жуткому и кровавому, даже собственная охрана служит неохотно. Никто не может располагать проворными, верными прислужниками, если использует их как машину для пыток и умерщвлений, бросает им, как зверям, людей на съедение. Положение его более бедственно и беспокойно, чем у всех им приговоренных. Ибо он боится мести людей и богов, свидетелей его злодейств, причем зашел так далеко, что стать другим уже не дано. Тем-то, помимо прочего, и плоха свирепость: она требует постоянства. Надзор над преступностью поручен преступлению; и пути назад нет. Что может быть злополучнее человека, которому неизбежно приходится быть дурным? Несчастный поистине достоин жалости. Правда, кроме него самого, жалеть его некому. Ведь грешно сострадать тому, кто употребил власть для убийств и грабежа, кому все везде подозрительно, кто даже в своем доме, прибегая к защите оружия, оружия боится и не верит ни дружеской преданности, ни почтительности детей. Когда он видит, что́ успел содеять и что́ еще предстоит, когда заглядывает в свою переполненную зверствами совесть, то часто боится смерти, но еще чаще хочет умереть, ибо самому себе ненавистен больше, чем своим рабам. Наоборот, пекущийся обо всем по мере сил и необходимости питает своей заботой даже самую малую часть государства, как часть своего тела. Он склонен к мягким мерам, выказывает крайнее нежелание прибегать к болезненным средствам, пусть даже без них нельзя обойтись. В его душе нет враждебности, ничего дикого. Его власть употреблена на благотворные, спасительные меры. Он стремится сделать ее угодной гражданам и вполне доволен собой, если сможет приобщить народ своему положению. Он говорит без высокомерия, доступен для бесед и просьб, на его лице — чем особенно располагает к себе массы народа — всегда любезность. Справедливым стремлениям потворствует, несправедливые останавливает без суровости. Такого вся страна любит, оберегает, чтит. О нем говорят между собой то же, что и при всех; при нем хотят растить сыновей, и наложенная печальным состоянием общества печать бесплодия снимается: все вправе надеяться на благодарность детей, увидевших счастливый век. Подобного правителя охраняют его благодеяния; оружие нужно ему разве что для украшения.

14

В чем, следовательно, состоят его обязанности? В том же, что и доброго отца: иногда выговаривать детям мягко, иногда угрожать, а бывает, прибегнуть и к розгам. Какой здоровый человек лишает сына наследства из-за детского непослушания? Пока терпению не положат конец повторные глубокие оскорбления, пока не будет, побоявшись наказать, бояться еще горших обид, не возьмет в руку необратимое стило. Сперва испытает множество средств, стараясь вернуть на путь добра соскользнувший, но еще колеблющийся ум. На крайнее наказание решится, лишь когда поймет, что дело безнадежно. Ни один отец не станет рубить, пока не исчерпаны лекарства. С тем же родительским терпением следует действовать императору, которого мы не из пустой лести нарекли Отцом Отечества. Остальные прозвания даем ради почета: именовали одного Великим, другого Счастливым, третьего Светлейшим, и еще сколько угодно званий уступим честолюбивому величию. Но титул Отца Отечества мы предложили, чтобы он понимал, какое приобретает право — право отца над детьми, самое щадящее и ставящее пользу детей выше своей собственной. Нескоро отец отсечет часть своего же тела и, отсекая, хочет вернуть, стонет и медлит в долгих сомнениях. Ибо злой судья подозрительно поспешен, и кара неправедная — чрезмерна.

15

На нашей памяти некто Трихон, римский всадник, засекший сына насмерть, едва не был казнен толпой: его на форуме стали колоть стержнями для письма, и закололи бы до смерти, если бы вмешательство самого Августа не остановило страшных рук отцов и сыновей. Напротив, Тарий, который своего — взятого с поличным — сына, расследовав дело, признал виновным в покушении на отцеубийство, был поддержан всеми, потому что в качестве штрафа ограничился изгнанием, причем весьма вольготным: поселил отцеубийцу в Массилии, сохранив содержание, какое тот имел до приговора. Великодушием достиг общего сочувствия: в Городе, где у любого негодяя найдется адвокат, никто не заподозрил в предвзятости суд отца, властного осудить, но неспособного ненавидеть. Данный случай дает мне возможность показать и того, кого сможешь сравнить с добрым отцом, — доброго властителя. Собираясь произвести суд над сыном, Тарий призвал на заседание Цезаря Августа. Тот пришел в дом честного человека и заседал вместе с другими как рядовой член совета. Не сказал: «Нет, это он пусть придет в мой дом», поскольку, если бы сделал так, имевшее произойти разбирательство было бы судом Цезаря, а не отцовским. После того как дело было заслушано и тщательно разобраны доказательства, приведенные юношей в свою защиту, равно как и все свидетельства против, гость попросил, чтобы голосовали письменно: он понимал, что в противном случае мнение всех совпало бы с мнением Цезаря. Прежде чем таблички открыли, он поклялся, что, захоти Тарий, человек состоятельный, сделать его своим наследником, он бы отказался. Мне возразят: он малодушно опасался, как бы не подумали, что суд был поводом осуществить давнюю надежду. Я же, напротив, думаю, что правитель, в противоположность частным лицам, обязан искать защиту от наветов не только в чистой совести, но и открыто поддерживая свою репутацию. Он поклялся, что не примет наследства. Тарий потерял тогда и второго наследника, зато Цезарь приобрел славу бескорыстия. Доказав то, о чем всегда нужно заботиться начальствующему, а именно незаинтересованность суждения, Август проголосовал за ссылку по назначению отца. Не присудил кожуха со змеями или камеры смертников, ибо думал не о том — над кем, но — с кем вершит суд. Отец, по его определению, должен выбрать наиболее мягкое наказание для юного сына, склоненного к злодеянию, причем действовавшего робко — что на грани невиновности: надо услать его из Рима подальше от отцовских глаз.

16

Вот полнота достоинства: отцы приглашают тебя на совет! Полнота доверия: назначают сонаследником непровинившимся детям! Такое милосердие подобает правителю: куда бы ни пришел, все вокруг наполняет кротостью. Никого монарх не ценит столь низко, чтобы не заметить его гибели, пусть был бы даже ничтожной частицей подвластного ему мира. Если подвластное необозримо, удобно взять пример меньшего. Принцепс повелевает своими гражданами, отец же управляет детьми, наставник — учениками, трибун или центурион — воинами. Худшим из отцов покажется тот, кто унижает детей постоянными избиениями из-за ничтожных проступков. Какого учителя сочтут достойным свободных наук — порющего до полусмерти учеников, чья память оказалась недостаточно тверда, чьи непроворные глаза задержались при чтении, или же того, кто предпочитает исправлять и учить их внушением, нравственным примером? Возьми свирепого трибуна, центуриона — получишь вполне простительное дезертирство. Разве справедливо принуждать человека к повиновению грубее и жестче, чем понуждают бессловесных тварей? Опытный объездчик не устрашает лошадь частыми ударами плети: станет пугливой и упрямой, если не поглаживать ее, подходя с лаской. Равно и охотник, приучая щенков бежать по следу или используя уже натасканных для вспугивания и преследования зверя, не угрожает им все время побоями: иначе умалит в них бойкость и подавит способности низкой боязнью. Впрочем, свободы гулять, где хотят, он им тоже не дает. Добавь тягловую скотину: эти рождены для побоев и униженного существования, но все-таки зверское обращение даже их заставит сбросить ярмо.

17

Нет животного, своенравнее человека, нет прихотливее в обращении, и ни одно не требует большей снисходительности. Нелепо краснеть от стыда, обидев в раздражении собаку или подъяремное животное, если при этом хуже всего приходится человеку под властью <человека>. Мы ведь не сердимся на болезни, но лечим их. А здесь — нездоровье души, которому требуется лечение щадящее и особенная чуткость лекаря к пациенту. Плохой врач отчаивается в исцелении. Чьему по-печению вверено здоровье всех и каждого, тот особенно обязан надеяться и не торопиться объявлять о смертельных симптомах. Не нужно ссылаться на безнадежность больного. Нужно бороться с пороками, противиться ухудшению, кому-то высказать упрек открыто, другого обмануть мягким обращением, надеясь на эффективность принятого незаметно снадобья. Постараться не только заживить рану подданного, но и шрам оставить почетный. Суровость взысканий не прославит царя: никто не сомневается, что это ему доступно. Напротив, великая слава — если удержит свою мощь, избавляя многих от гнева других и никого не жертвуя своему.

18

Мягкое управление рабами заслуживает похвалы. Даже собственность не нужно испытывать на предел ее прочности; думай лучше о том, какой предел твоей воле положен природой справедливости и добра, требующей жалеть и пленных, и купленных за деньги (а насколько законнее она требует тога же по отношению к людям свободным, благородным, уважаемым!) и обращаться с ними не как с имуществом, но как с теми, кого превосходишь только положением и над кем тебе дана власть не собственника, но опекуна. Рабам позволено искать защиты, касаясь статуи. Пусть по отношению к рабу разрешается все — есть то, что запрещено общим правом живущих по отношению к человеку.

Кто ненавидел Ведия Поллиона сильнее, чем его собственные рабы? Он откармливал мурен человеческой плотью и кровью, веля за любую обиду бросать людей в садок со страшными, как змеи, рыбами. О, достойный тысячи смертей человек, ввергавший рабов в пасть муренам, которыми собирался лакомиться, или кормивший их в своем садке именно для того, чтобы давать такой корм! Злые к слугам господа ославлены народом, ненавистны и презираемы всеми. Не иначе и неправедность царей становится известна миру, их позор, ненависть к ним остаются в веках. Но сколь предпочтительнее не родиться вовсе, нежели числиться среди рожденных всем на беду!

19

Для правящего, где бы и на каких основаниях он ни правил, нельзя представить себе украшения благовиднее милосердия. Оно тем более восхитительно и великолепно, чем выше власть, которая — согласимся — не имеет нужды вредить, если устроена по природному закону. Поскольку царское достоинство изобретено природой. Это доказывает пример многих животных, но особенно пчел: их царю отведена самая просторная комната в центральном и наиболее безопасном месте; он свободен от работы, за него работают другие; потеряв царя, все рассыпается, и они больше не слушаются одного, но заняты дракой, выясняя, кто лучший. Вдобавок и видом царь приметен, превосходит других величиной и блеском. Однако главное его отличие в другом, Пчелы очень злы и, учитывая размер их тела, невероятно задиристы. При этом они оставляют жало в ране. Царь же лишен жала. Природа решила не делать его яростным и, заботясь о нем, отняла средство мести, грозящей обойтись ему слишком дорого. Поэтому оставила царя пчел безоружным. Великий урок царствующим над людьми. Ведь природа, в привычках которой упражнять свои силы на малом, в мельчайшем создает образец великого. Стыдно будет не последовать примеру маленьких существ. Наоборот, мы должны быть характером настолько же сдержаннее их, насколько сильнее способны навредить. О, пусть бы и человек стал таким, пусть вместе с пущенной стрелой пресекался бы его гнев, пусть не мог бы причинять ало чаще, чем единожды, или заставлять силы других служить своей ненависти! Ибо ярость быстро утомится, заставь ее жечь в ущерб себе, и изливаться, рискуя гибелью. Впрочем, дающий гневу свободу в любом случае подвергает себя риску: вынужден бояться того же, чем пугает, наблюдать за каждой рукой и, даже когда никем не угрожаем, думать, что покушение готовится. Ни мгновения он не живет свободным от страха. Кому понравится выносить такую жизнь, если может безвредно и потому безопасно осуществлять права своей власти во спасение другим и ко всеобщей радости? Ошибка — думать, что царь защищен, если ничто не защищено от него. Он может купить себе безопасность лишь ценой безопасности для своих подданных. Ни к чему громоздить цитадели, укреплять обрывы неприступных скал и срезать склоны гор, огораживая себя стенами и башнями. Милосердие защищает царя в открытом поле, и его единственная неприступная крепость — это любовь граждан. Прекрасно, когда твоя жизнь угодна всем и за тебя молятся не под присмотром стражи. Когда легкое нездоровье вызывает не надежду, а страх. Более того, когда каждый самое дорогое готов отдать за спасение своего суверена: <случись что, пусть> благодаря подданным сохранит жизнь. Так, являя неизменную доброжелательность, властитель докажет, что не государство принадлежит ему, но он — собственность государства. Кто дерзнет на заговор против него? Кто не захочет и отвратить, насколько это в его силах, удары, судьбы от того, под чьей властью процветают справедливость, мир, целомудрие, безопасность, достоинство, чей народ благоденствует, обеспеченный всем. Не иначе будут смотреть на своего правителя, чем на бессмертных богов, если бы они позволили узреть себя, и мы взирали бы на них, вознося хвалы и преклоняясь. Как ты думаешь, разве не ближе всего к богам поступающий в согласии с божественной природой, властный дать лучшее, щедрый благодетель людей? Вот к чему надо стремиться, чему подражать, пребывая величайшим, дабы слыть наилучшим.

20

Император карает по двум причинам — отплачивая за вину перед собственной персоной или перед сторонними лицами. Сперва рассмотрим касающееся его самого, поскольку труднее не преступить меру, отмщая свою боль, чем давая урок другим. Излишне напоминать здесь о том, что нельзя верить всему, но следует доискиваться правды, и всегда сперва предполагать невиновность, чтобы понимали — для судьи дело так же серьезно, как для обвиняемого. Все это относится к справедливости, а не к милосердию. Теперь же хотим убедить властителя не попускать чувствам, ущерб которым доказан, и если нет риска, то отменить, а если все-таки есть — ослабить наказание, проявив готовность скорее извинять провинности перед собой, чем перед другими. Ибо как великодушный человек щедр не за чужой счет, но отдает нужное для себя, так и милосердным назову не того, кому легко прощать чужие обиды, но способного сдержать буйство, подстрекаемое личным мотивом. Такой человек понимает, что великой душе свойственно сносить несправедливости, именно когда она обладает высшим могуществом, и нет ничего достославнее гордости правителя, ущемленной безвозмездно.

21

Возмездие преследует две цели: успокаивает обиженного и обеспечивает ему безопасность в будущем. Принцепс находится слишком высоко, чтобы нуждаться в подобном утешении, сила же его настолько велика и очевидна, что не требуется укреплять ее, унижая других. Если подумать, его ведь удручают и тревожат только нижестоящие. Значит, когда видит некогда равных себе в положении более низком, он уже достаточно отомщен. Царя убивали и раб, и змея, и стрела. Но никто не спас, если не стоял выше спасаемого. Принципе обязан поэтому с предельным великодушием использовать данное Небом право казнить и миловать. Особенно в отношении тех, кого однажды видел на <одной с ним> вершине. Если он усвоил такой склад мысли, то, считай, уже отомстил им, причем со всей жестокостью. Ведь обязанный кому-то жизнью, по существу, перестал ей располагать. Низвергнутый с высоты к стопам врага, он ждет приговора себе и своему царству, утверждая своей жизнью славу своего спасителя. Невредимый, он доставит больше чести, чем будучи устранен от глаз. Так он все время остается наглядным свидетельством добродетели другого. А в триумфальном шествии его проведут — и вот он исчез. Но вернуть побежденного на трон, с которого тот был низвергнут, — значит многократно преумножить общее уважение, взяв от побежденного царя единственное — славу. Таков подлинный триумф, победа выше самой победы — доказать, что не нашел у побежденных ничего достойного победителя. В отношении рядовых граждан, малоизвестных и незнатных, требуется действовать тем умереннее, чем ниже способный их мучать. Каких-то охотно пожалеешь, других побрезгуешь наказывать и в целом будешь удерживать руку от них, как от маленьких существ, которые при своей малости способны запачкать того, кто их давит. Кроме того, когда к чьей-то судьбе, спасению или наказанию приковано внимание всех, следует использовать возможность и сделать свое милосердие общеизвестным.

22

Перейдем к несправедливости, причиненной другим. Карая за нее, закон стремится к троякой цели, которую и правитель обязан иметь в виду: исправить самого наказуемого, улучшить прочих, наказывая этого, и, наконец, искоренив зло, защитить все общество от опасности. Самих скорее исправишь умеренным взысканием: будут сознательнее, если не отнимать всего. Никто не трудится сохранять достоинство, когда оно совершенно потеряно; род безнаказанности — не иметь ничего доступного наказанию. Исправлению же нравов более способствует воздержанность в применении взысканий. Ибо нарушение становится нормой, когда нарушителей много, и приговор не столь тяжек среди толпы осужденных. Слишком часто практикуемая суровость перестает вызывать доверие, теряя тем самым свое главное лечебное свойство. Добрые нравы властелин прививает народу, побеждая пороки терпимостью. Нет, он не попускает порокам, но ему неприятно, почти больно прибегать к исправительным мерам. Так само милосердие правящего сделает прегрешения постыдными: кара видится гораздо более строгой, если карает человек мягкосердечный.

23

Помимо того, ты заметишь, что чаще совершаются именно те преступления, за которые чаще наказывают. Твой отец за пять лет зашил в кожух больше отцеубийц, чем было, по нашим сведениям, зашито за все прошедшие века. Дети намного реже дерзали на нечестивейшее из злодеяний, пока против него не было особого закона. Наши дальние предки, умудренные знанием человеческой природы, с великой мудростью решили, что лучше законодателю обойти вниманием это зло, словно бы оно было невозможным и недоступным ничьей дерзости, нежели, определяя наказание, показать, что преступление вероятно. Вышло, что отцеубийцы появились вместе с законом об отцеубийстве. Преступление было подсказано наказанием; о сыновней почтительности забыли, с тех пор как видим кожухи чаще крестов. В стране, где наказывают редко, существует негласный договор о добропорядочности и людей прощают как бы ради общего блага. Если общество считает себя честным, таким оно и будет. Больший гнев вызовут отступающие от норм, когда все видят, что таковых немного. Опасно, поверь мне, показывать обществу, насколько в действительности дурных больше.

24

Некогда в сенат было внесено предложение, чтобы рабы отличались от свободных платьем. После обнаружилось, чего пришлось бы опасаться, начни наши рабы нас пересчитывать. Та же угроза, будь уверен, возникнет, если никого не прощать: быстро станет понятно, насколько перевешивает худшая часть общества. Частые казни так же постыдны для правителя, как для врача — частые похороны. Доброму командиру повинуются быстрее. Люди от природы упрямы, хотят поступать наперекор приказу. Правильнее манить их за собой, чем тянуть. Так же как благородные, чистых кровей кони лучше повинуются нестрогим удилам,так и законопослушание по своей воле идет за милосердием и всеми признается благом, достойным общественного попечения. Итак, этим путем преуспеешь скорее.

25

Жестокость есть зло, меньше других отвечающее человеческому естеству и не подходящее мягкому характеру человека. Животная ярость — радоваться кровавым ранам; так, отбросив человечность, люди превращаются в лесных зверей. В чем разница, спрошу тебя, о Александр, бросить Лисимаха льву или своими зубами разорвать его? Твоя это пасть, твоя хищность! Как ты, должно быть, хотел сам иметь когти и челюсти, способные грызть человечье тело! Тебя уже не просят, чтобы рука, несущая верную смерть близким, принесла кому-то спасение, чтобы неистовый дух, не пресыщаемый бедами народов, насытился кровавыми убийствами: в твоем случае милосердием называется выбрать для своего друга палача из числа людей. Особенно отвратительной свирепость делает как раз то, что, выйдя за черту принятого, она переходит и границы общечеловеческого, изыскивает новые виды казни, призывает умы для изобретения орудий, которыми можно разнообразить и продлевать мучения, испытывает удовольствие от человеческих страданий. Тяжкая душевная болезнь жестокосердого достигает предела безумия именно в тот момент, когда его порок переходит в страсть и ему начинает нравиться убивать людей. За таким вождем идут по пятам готовый заговор, меч и яд: он должен опасаться столь многого, сколь многим сам опасен. И он не видит выхода: здесь — происки частных лиц, там — общая смута. Невеликое, затронувшее кого-то одного зло не приводит еще в движение целые города. Но если станет неистовствовать везде и угрожать всем, то отовсюду примет удары. Мелких змей не замечают, не ловят всем народом. Но когда какая-нибудь вырастает больше обычных размеров и превращается в чудовище, заражает источники ядовитой слюной, жжет дыханием и давит все вокруг себя, тогда на нее направляют баллисты. Маленькому беззаконию удается обманывать и убегать от суда, но с крупным все воюют сообща. Так, и один заболевший не вызовет испуга даже в своем доме, но если по частоте смертей ясно, что разразился мор, то крутом слышен крик, видно бегство, восстают на самих богов. Заметят пожар в каком-то одном доме — семья и соседи принесут воду и зальют огонь. Но на борьбу с распространившимся и охватившим множество домов пламенем выходит население нескольких районов города.

26

Жестокость частных лиц отмщалась руками рабов, причем сознававших неизбежность креста. Что уж говорить о жестоких тиранах, на которых ополчались народы и племена, в гневе за совершенное или в страхе перед будущим злом. Случалось, что на таких нападала их собственная стража, обращая против них те вероломство, порочность и беспощадность, которым от них же и научилась. Чего еще ждать от тех, кого сам научил дурному? Бесстыдство не долго будет повиноваться, греша в указанных ему пределах. Но представь не угрожаемую ничем жестокость. Каким будет ее царство? Повсюду горе, испуг, смятение. Даже радостей жизни боятся. На пиры идут в страхе сказать под хмельком что-то неугодное. Сидя на представлениях, дрожат, как бы не дать повод к обвинениям и страшному приговору. Пусть тратятся огромные средства, праздники устраиваются с королевским размахом, с привлечением прославленных мастеров, — кому понравится смотреть игры из камеры смертников? Боги милостивые, что же это за беда — убивать, мучать, наслаждаться звоном цепей и рубить согражданам головы, везде потоками лить кровь, одним своим видом пугать и гнать! Не иной была бы жизнь под властью львов и медведей или если царствовать над нами поручили бы змеям и другим самым вредоносным животным. Впрочем, эти существа, лишенные способности мыслить и осуждаемые человеком за лютый нрав, своих обычно не трогают. Дикие звери не боятся зла от сродников. А лютость тех людей даже свойство́ не останавливает, и на друзей набрасываются столь же яростно, по мере практики <все меньше> отличая своих от чужих. Змеиным извивом он перекидывается от убийств отдельных лиц к уничтожению народов, полагает могуществом поджигать дома и пускать под плуг древние города. Велеть казнить одного-двух для него уже не по-царски: подняв на меч целую артель несчастных, считает жестокость удовлетворенной по достоинству.

Но счастье, как уже говорилось, в том, чтобы многим дарить спасение, возвращая к жизни с порога смерти. Счастье — милосердием заслужить гражданскую корону. Нет диадемы достойнее звания принцепса, и прекраснее этого венца — «За спасение граждан» — не будет ни доспех врага, совлеченный победителем, ни испачканные кровью колесницы варваров, ни военные трофеи. Спасать людей во множестве и на глазах у всех — вот власть божественная, а убивать всех без разбора — это власть поджога и разрушения.

КНИГА ВТОРАЯ

1

Написать о милосердии, Цезарь Нерон, меня в основном побудило одно твое изречение, которое я с восторгом услышал от тебя и с тем же восторгом пересказывал потом другим, слова благородные, идущие от великой души и великого миролюбия и при этом не сочиненные наперед для чужих ушей, но слетевшие с языка нечаянно и обнаружившие, как трудно твоей доброте сочетаться с твоим высоким положением. Бурр, твой префект, муж выдающийся, рожденный помогать тебе в делах императорского правления, собирался подвергнуть наказанию двух разбойников и просил тебя заверить приговор собственноручно, написав,кто и за какие преступления должен быть наказан. Дело часто откладывалось, он настаивал, надо было закончить. Он нехотя подал тебе лист, а ты, нехотя принимаясь писать, воскликнул: «Хотел бы я не знать грамоты!» О, эти слова, призванные коснуться слуха всех народов, населяющих Римскую империю, равно как и живущих близ ее пределов, пользуясь сомнительной свободой, а главное, тех, к то обращает свои силы или помышления против нее! Слова, которые нужно отослать собранию всех смертных, чтобы ими присягали князья и цари! Слова, достойные изначального целомудрия рода человеческого, которому словно бы возвращают тот древний век! Вот когда подлинно возник повод признать, что благочестиеи непорочность вкупе с доверием и воздержанностью, победив коренную причину нравственного зла жажду чужого, восходят к прежнему благому и справедливому состоянию, тогда как пороки, исчерпав долгое время своего царствования, уступают наконец место счастливому, чистому веку.

2

Что так и произойдет, Цезарь, у нас достаточно оснований надеяться и верить. Твоя прославленная мягкосердечность будет передаваться и разольется постепенно по телу государства, и все примет схожие с твоими черты. С головы начинается здоровье; бодрую жизнерадостность или дремотную вялость чувствует тело в зависимости от того, живет или чахнет дух. И римские граждане, и союзники оправдают своими нравами твою доброту; повсеместно в мир возвратится справедливость; везде будут помнить и щадить твою неохотную руку. Позволь мне еще задержаться на вышеупомянутом изречении. Не ради того, чтобы ласкать твой слух; это не в моих обычаях; по мне, лучше обидеть, высказав правду, чем угодить лестью. Тогда почему я вспоминаю об этом? Хочу, разумеется, помочь тебе еще теснее сжиться с твоими прекрасными словами и поступками, чтобы природный порыв души вызрел в суждение разума. Но, кроме этого, задумываюсь о многих бытующих в жизни людей и прославленных в мнении толпы ярких и вместе с тем бессовестных высказываниях вроде: «Пускай ненавидят, лишь бы боялись» или похожего греческого стиха, где некто говорит, что пусть, дескать, после его смерти земля с огнем смешается, и другого в том же духе. Не знаю почему, но в предметах жутких и неприглядных остроумие удачнее находило для мысли сильное в своей краткости выражение, и ни разу еще я не слышал подобного энергичного изречения от доброго и кроткого человека. Итак, почему вспоминаю? Да потому, что тебе, пусть редко, неохотно и нескоро, но все-таки придется писать то, что заставило тебя невзлюбить грамоту. Делай же это и впредь с долгим промедлением и отсрочками!

3

Чтобы слово «милосердие», заманив нас своей красотой, не побудило к чему-то совершенно иному, рассмотрим теперь, чем является данное качество, каковы его свойства и пределы.

Милосердие есть сдержанность души в ее власти карать. Говоря иначе, это мягкосердечие высшего по отношению к низшему в определении наказаний. Лучше предложить несколько определений: одно рискует недостаточно охватить понятие и, образно выражаясь, не удовлетворить критериям суда. Можно, следовательно, определить и как склонность души к мягкости в требовании кары. Другая формулировка, пожалуй, встретит несогласие, хотя и наиболее близка к правде: милосердие определимо как умеренность, отменяющая часть заслуженного по справедливости наказания. На это возразят, что нет добродетели, не воздающей по заслугам. Любому тем не менее очевидно: быть милосердным означает остановиться до некого предела, которого позволено достичь по справедливости.

4

Его противоположностью несведущие люди считают строгость. Однако ни одна добродетель не может быть противоположна другой. Что же противостоит милосердию? Жестокость, которая есть не что другое» как непреклонность души в требовании наказаний. Мне возразят, что люди определенного толка не требуют наказаний, однако являются крайне жестокими, например те разбойники, которые убивают путешествующих не ради добычи, а из наслаждения убийством, как Синид и Прокруст или пираты, бичующие пленников и сжигающие их живьем. Разумеется, это — жестокость; но раз она не преследует цели мстить (поскольку не понесла ущерба) и не гневается на злоумышленника (поскольку преступление не имело места), значит выпадает из нашего определения. [Ведь определение включало неумеренность души в требовании наказаний.] Мы могли бы сказать, что это не жестокость, но кровожадность, которой зверство доставляет удовольствие. Могли бы назвать ее и помешательством, так как среди многих типов помешанных легче всех распознать набрасывающегося на людей и рвущего их на части. Жестокими назову, таким образом, тех, кто имеет причину для наказания, но не знает в нем меры. Так, о Фалариде говорят, что он казнил не без вины, но со зверством, переполняющим меру человеческого и возможного. Чтобы избежать словесных каверз, определим жестокость просто — склонность души к слишком суровым мерам. Такую жестокость милосердие держит в отдалении от себя, не веля приближаться. Тогда как со строгостью оно легко уживается.

Здесь уместно спросить, что такое жалость. Ибо многие восхваляют ее как добродетель и прекрасным человеком считают человека жалостливого. Однако и здесь перед нами душевный изъян, относящийся к милосердию так же, как другой порок к строгости: <ибо под видом строгости мы впадаем в свирепость>, а под видом милосердия — в жалостливость. Последнее заблуждение не так опасно, но оба равно далеки от безупречности.

5

Итак, религия почитает богов, а суеверие оскверняет. Подобно этому, милосердие и кротость надо всем ставить в пример, а сердобольность хорошим людям не свойственна. Это порок слабой души, обмирающей от зрелища чужих <бед>. Он хорошо знаком негодяям: старушки и дамы бывают так тронуты слезами самых черных злодеев, ждущих казни, что разломали бы тюрьму и вывели их на свободу, если бы могли. Не замечая причины, жалость отзывается на результат; милосердие, напротив, согласно с доводами рассудка. Знаю, что о стоической школе отзываются дурно за то, что она проповедует чрезмерную, по мнению несведущих людей, твердость и в силу этого не способна якобы дать правителям и царям добрый совет. Стоикам возражают, что в их понимании мудрый не умеет сострадать, не может прощать. Взятые сами по себе, такие вещи, конечно, неприемлемы: кажется, что человеческим заблуждениям не остается надежды, но за каждый проступок полагается расплата. Тогда какое же это знание, если велит отучиться быть человеком среди людей и преграждает самое надежное укрытие от насылаемых судьбой бурь — гавань взаимной поддержки? На деле нет учения дружественнее и мягче, снисходительнее к людям и внимательнее к общему благополучию, поскольку цель полагается стоиками не в одном только личном благе и пользе для себя, но в заботе обо всех и о каждом. Жалость есть болезненное расстройство души при зрелище чужих несчастий или печаль, вызванная сторонними бедами, как думает жалеющий — незаслуженными. Но ведь мудрец недоступен расстройству. Его сознание всегда прозрачно, не бывает замутнено. Для человека возможно лишь одно совершенное достоинство — величие духа, а истинно великий дух не умеет тосковать. Тоска сбивает разум с пути, низводит, ограничивает. Такого не происходит с мудрецом даже в его личной беде. О него разобьется самая лютая ярость судьбы, он сохранит всегда одинаковую внешность — мирную, безмятежную. Что невозможно, впусти он в двери печаль.

6

К тому же он смотрит в будущее, имея наготове решение. А из мутного источника не вытечет ничего светлого и правдивого. Печаль затрудняет оценку: нельзя ни полезного изобрести, ни опасного отвести, ни справедливого найти. Мудрый потому не сострадает, что это подразумевает страдание. Однако он охотно и бодро исполнит все, что хорошо бы почаще делать сострадающим. Высушит чужие слезы, вместо того чтобы смешать с ними свои. Поддержит потерпевшего кораблекрушение, приютит изгнанника. Подаст нуждающемуся не в той оскорбительной манере, как это обычно делают желающие казаться сострадательными — кинут и обольют презрением тех, кому помогают, и отшатываются от их прикосновения. Нет, он подаст, как человек такому же человеку из общего с ним имущества. Вернет сына материнским слезам, прикажет снять оковы с пленного, вызволит проданного на арену, даже угрожающий вредом труп предаст земле. Но сделает это, сохраняя спокойный разум, с обычным своим невозмутимым видом. Мудрец не будет жалеть, зато поможет, выручит, призванный блюсти общую пользу и благо народа, от которого каждому уделяет должную часть. Он не отказывает в участии тем бедствующим, которые отчасти сами виновны в своих бедах и нуждаются в порицании с целью исправления. Однако с большей радостью он приходит на помощь пораженным судьбой и старающимся выпутаться из сетей случая. Везде, где только сможет, он воспротивится судьбе. Да и как лучше применить средства и силы, если не для восстановления того, что опрокинула непредвиденная беда?

Он не отворачивается от сухоруких, не испытывает отвращения к худобе и лохмотьям и опирающейся на посох дряхлости, но помогает всем достойным помощи, являя по примеру богов свою благосклонность бедствующим. Сострадание всегда где-то поблизости от страдания: питается им, несет в себе его часть. Знай, что слабы те глаза, которые при виде сочащейся из-под век слизи сами набухают: свидетель Геркулес, не веселье, а род болезни — смеяться, едва завидишь смеющегося; такая же болезненная наклонность — разевать рот, заметив зевающего. Жалость — порок души, чрезмерно робеющей от соприкосновения с болью и горем. Требовать этого от мудреца — все равно что заставлять его причитать и рыдать, как плакальщица на похоронах постороннего человека.

«Но почему он не будет никого извинять?» Рассмотрим внимательно, что означает прощение, и тогда поймем, что мудрец не должен его давать. Прощение есть освобождение от заслуженного наказания. Причины же, по которым мудрый не должен его давать, изложены подробно теми, кто данным вопросом занимался; я скажу о них в двух словах, чтобы не вдаваться в чужое дело. Прощают того, кого должно было наказать. Мудрец же не делает того, что не должно, и равным образом не пренебрегает тем, что должно. Следовательно, он не прощает наказания, которое должно исполнить.

Однако то, чего ждешь от прощения, получишь от него более честным путем. Он будет щадить, советовать исправлять. Сделает то же, что и простивший, но не простит, ибо тот, кто простил, признался в небрежении донгом. В одном случае мудрец ограничится порицанием и не подвергнет каре, приняв во внимание доступный исправлению возраст. Увидев, что преступника очевидным образом тяготит отвращение к содеянному, повелит оставить невредимым, поскольку тот мог быть обманут или же оступиться в опьянении. Отпустит врагов нетронутыми, а подчас и с похвалой — если они из благородных побуждений, ради верности обязательствам, ради свободы оказались вовлеченными в войну. Все это дела не прощения, но милосердия. Милосердие наделено свободой суждения; оно судит не по правовому определению, но ради правды и добра. Свободно отпустить или оценить ущерб, во сколько пожелает. Ничего из совершенного им не умаляет справедливости но каждое решение принимается как самое справедливое из возможных. Прощать означает не наказывать того, кого осуждаешь на кару, тогда как извинение есть отмена необходимого наказания. Милосердие имеет преимущество в том, что отпущенные им и не должны были, согласно его приговору, претерпеть ничего иного. Милосердие, таким образом, полнее, честнее прощения.

Спор, по моему мнению, идет здесь о словах, тогда как по делу разногласия нет. Мудрец простит многое и спасет многих людей с нездоровой, но доступной оздоровлению душой. Уподобится отличным садовникам, которые ухаживают не только за прямыми и высокими деревьями: к побегам, растущим почему-то вкривь, они привязывают опоры, чтобы выпрямить; иные обрезают, чтобы ветви не мешали росту; взошедших на дурной почве подкармливают; кому мешает тень других, тем открывают небо. Мудрый рассудит, какой подход необходим для каждого характера, чтобы выпрямить искривленное. [...]

О СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ

1

Все люди хотят жить счастливо, брат мой Галлион, но они смутно представляют себе, в чем заключается счастливая жизнь. А достигнуть последней в высшей степени трудно. Если человек собьется с пути, он уходит от счастья тем дальше, чем больше он увлекается погоней за ним: когда путь ведет в противоположную сторону, поспешность и служит причиною еще большего удаления от конечного пункта.

Поэтому мы должны прежде всего наметить себе цель своих стремлении, затем тщательно выбрать средства к скорейшему достижению ее, а потом уже в пути, если только он будет правилен, мы будем соображать, как велика наша ежедневная успешность и насколько мы приблизились к тому идеалу, к которому нас влечет естественный порыв. Пока мы суетливо бродим без проводника, прислушиваясь к шумихе вздорных критиков, манящих нас к различным соблазнам, жизнь пропадает даром среди заблуждений, а она коротка даже в том случае, если мы день и ночь будем заботиться о своем духовном развитии. Итак, мы должны решить, к чему и как нам стремиться. Нам нужен также опытный проводник, знакомый с тою областью, в которую мы намерены вступить, потому что в данном случае дело обстоит не так, как в остальных путешествиях, где нас предохраняет от ошибок возможность воспользоваться какой-нибудь тропинкой или обратиться за разъяснениями к жителям. Здесь же самый торный, самый многолюдный путь оказывается наиболее обманчивым. Главнейшая наша задача должна заключаться в том чтобы мы не следовали подобно скоту за вожаками стада, чтобы мы шли не туда, куда идут другие, а туда куда повелевает долг. Величайшие беды причиняет, нам то, что мы сообразуемся с молвой и, признавая самыми правильными те воззрения, которые встречают большое сочувствие и находят много последователей, живем не так, как этого требует разум, а так, как живут другие. Вот откуда эта непрерывно нарастающая груда жертв заблуждений! Когда во время крупного поражения происходит всеобщая давка, никто не падает так, чтобы не увлечь за собою другого, находящиеся же впереди причиняют гибель следующим за ними: точно такие же явления можно наблюдать на каждом шагу и в жизни. Никто не заблуждается только во вред себе, но всякий бывает причиною и виновником чужого заблуждения. Зря примыкать к идущим впереди опасно, а между тем, когда возникает вопрос о смысле жизни, люди никогда не рассуждают, а всегда верят другим, так как всякий более склонен верить, чем рассуждать. Поэтому распространяющееся преемственным путем недоразумение сбивает нас с толку и повергает в бездну бедствий, где мы погибаем жертвой чужих примеров. Мы спасемся, если только отрешимся от стадного чувства: народ относится теперь враждебно к разуму, упорствуя в своем пагубном заблуждении.

Аналогичные случаи встречаются и на избирательных собраниях: когда непостоянная толпа отворачивается от своих прежних любимцев, те же самые лица, которые провели их в преторы, удивляются, что они могли подать свои голоса за таких недостойных кандидатов. Одно и то же мы то одобряем, то осуждаем. Так бывает со всяким приговором, опирающимся на большинство мнений.

2

Когда заходит речь о счастливой жизни, ты не можешь удовлетворить меня словами, которые обычно произносят в сенате после дисцессии: «По-видимому, на этой стороне больше». Потому именно эта сторона и хуже! Человечество не находится еще в столь блестящем состоянии, чтобы лучшее было доступно большинству. Одобрение толпы — доказательство полной несостоятельности. Предметом нашего исследования должен быть вопрос о том, какой образ действий наиболее достоин человека, а не о том, какой чаще всего встречается; о том, что делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется толпой, этой наихудшей истолковательницей истины. К толпе же я отношу не только закутанных в военный плащ, но и увенчанных. Я не смотрю на цвет одежд, в которые облекаются люди. При оценке человека я не верю глазам: у меня есть лучшее, более верное мерило для того, чтобы отличить истину от лжи. О духовном достоинстве должен судить дух. Если когда-нибудь на досуге он успокоится и углубится в себя, то после тщательного самоиспытания искренно откроет себе всю правду в следующих словах: «Лучше было бы мне не делать всего того, что я делал до сих пор. Когда я вспоминаю все свои речи, я завидую немым. Все мои прежние желания представляются мне проклятием врагов. Все, чего я боялся, было, о добрые боги, гораздо лучше того, чего я так страстно домогался. Я враждовал со многими и мирился с ненавистными мне раньше людьми (если только вообще между дурными возможен мир); с самим же собою я еще не успел подружиться. Я прилагал всяческие старания к тому, чтобы выделиться из толпы и прославиться каким-нибудь талантом. Этим я только выставил себя под вражеские удары и указал недоброжелательству уязвимое место. Ты видишь тех, которые прославляют твое красноречие, ухаживают за твоим богатством, лестью добиваются твоего расположения, превозносят твое могущество? Ведь все они или уже теперь твои враги, или (что имеет одинаковое значение) могут сделаться таковыми впоследствии. У тебя столько же завистников, сколько и поклонников».

3

Так уж лучше мне поискать какого-нибудь существенного блага, осязательного, а не показного! То, что бросается в глаза, перед чем останавливается толпа, что один показывает с восторгом другому, — все это скрывает за блестящей внешностью внутреннее ничтожество. Постараемся найти не призрачное благо, а действительное, постоянное и тем более привлекательное, чем глубже оно таится в душе. Добудем это сокровище. Оно лежит недалеко от нас. Его легко найти. Нужно только знать, куда протянуть руку. Теперь же, точно впотьмах, мы минуем его, попирая как раз то счастье, в котором ощущаем потребность.

Но чтобы не водить тебя окольными путями, я обойду молчанием мнения других, так как было бы слишком долго и перечислять, и опровергать их. Выслушай мое. Употребляя это выражение, считаю нужным заметить, что я не примыкаю к кому-то одному из главнейших представителей стоической школы, сохраняя и за тобой право иметь собственное суждение. Я буду следовать одному, у другого сделаю частичное заимствование. Может быть, представляя свое заключение после всех остальных авторов, я не буду отвергать ни одного положения своих предшественников, а скажу только: «Вот это дополнение принадлежит мне». Впрочем, я принимаю общее правило всех стоиков: «Живи сообразно с природой вещей». Не уклоняться от нее, руководствоваться ее законом, брать с нее пример — в этом и заключается мудрость.

Следовательно, жизнь счастлива, если она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым умом. Затем, если дух его мужествен и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не впадая в тревожную мнительность, заботится об удовлетворении физических потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них. Наконец, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом. Мне незачем присовокуплять, так как ты и сам понимаешь, что результатом такого расположения духа бывает постоянное спокойствие и свобода ввиду устранения всяких поводов к раздражению и к страху. Вместо удовольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не только мерзких, но и вредных наслаждений наступает сильная, ничем не омрачаемая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью. Ведь всякая жестокость происходит от немощи.

4

Можно и иначе определить интересующее нас благо, передать ту же самую мысль другими словами. Одно и то же войско может то шире развернуться, то сомкнуться теснее; оно может или образовать полукруг, подавшись назад в центре и выдвинувши вперед фланги, или выровнять фронт в линию; однако при всяком построении у него остается одинаковая боевая сила и готовность сражаться под тем же самым знаменем; точно так же и определение высшего блага можно то расширить, выражая его обстоятельно, то сжать, формулируя сокращенно. Во всяком случае получится тождество, скажу ли я: «Высшее благо заключается в способности презирать превратности судьбы и удовлетворяться добродетелью», или: «Высшее благо составляет непобедимая сила духа, умудренная опытом, спокойная в действии, соединенная с большой гуманностью и заботливостью по отношению к окружающим». Допустимо и такое определение: счастливым мы называем того, кто только благое или злокачественное настроение духа почитает за благо или зло, кто свято исполняет нравственный долг и довольствуется добродетелью, кого случайные обстоятельства не могут сделать ни самонадеянным, ни малодушным, кто наибольшее значение придает тому благу, которое он может сам себе создать, для кого настоящим удовольствием будет презрение к удовольствиям.

Если бы ты захотел сделать отступление, то можно было бы каждый раз облекать в новую форму ту же самую мысль без всякого ущерба для ее значения. Действительно, что мешает нам сказать, что счастливую жизнь составляют свобода духа, бодрость и устойчивость, неустрашимость, и сопротивляемость вожделениям, и сознание того, что единственное благо — это нравственное достоинство, а единственное зло — порочность? Остальное при всем своем многообразии маловажно: все это не оказывает ни отрицательного, ни положительного влияния на счастливую жизнь, появляясь и исчезая без всякой пользы и вреда для высшего блага. Человек, стоящий на столь твердой почве, непременно должен все время ощущать, желает ли он этого или нет, веселое настроение и приятное чувство полного, исходящего из глубины души удовлетворения, так как он доволен своим внутренним достоянием и не желает его приумножать. А разве такое душевное состояние не вознаграждает его щедро за ничтожные, пошлые и преходящие вожделения бренной плоти? Ведь в тот день, когда он окажется рабом удовольствия, он почувствует и всю тяжесть страдания.

Ты же видишь, в каком позорном и пагубном рабстве будет находиться тот, на кого попеременно будут оказывать свое влияние удовольствия и страдания, деспотические силы, действующие крайне произвольно и необузданно. Поэтому нужно себя поставить и независимое от них положение, а его создает не что иное, как равнодушие к судьбе. Тогда осуществится вышеуказанное неоценимое благо: спокойствие и возвышенность духа, чувствующего свою безопасность; с исчезновением всяких страхов наступает вытекающая из познания истины великая и безмятежная радость, приветливость и просветление духа. Все это будет для него усладой не потому, что это блага, а потому, что это плоды находящегося в нем самом добра.

5

Раз уже я расщедрился на определения, то счастливым можно назвать того, кто благодаря разуму не ощущает ни страстного желания, ни страха. Впрочем, камни и животные также свободны от страха и печали, однако никто не назовет их на этом основании счастливыми, так как у них нет сознания счастья. В таком же положении находятся те люди, которых природное тупоумие и отсутствие самосознания понизило до уровня грубых скотов. Между такими людьми и животными нет никакой разницы, так как последние совершенно лишены разума, а первые, обладая помраченным рассудком, изощряются к собственному вреду в гнусностях. Человек, не имеющий понятия об истине, никоим образом не может быть назван счастливым. Следовательно, жизнь счастлива, если она неизменно основывается на правильном, разумном суждении. Тогда дух человека отличается ясностью, свободен от всяких дурных влияний. Избавившись не только от терзаний, но и от мелких уколов, он готов всегда удерживать и отстаивать занятое им положение, несмотря на ожесточенные удары судьбы. Что же касается удовольствий, то хотя бы они окружали нас со всех сторон, вкрадывались всеми путями, ласкали душу своими прелестями и расточали перед нами все новые соблазны, чтобы привести в возбужденное состоянье все наше существо или только отдельные органы, — разве кто-нибудь из смертных, будь у него еще хоть капля человеческого достоинства, пожелает день и ночь метаться в судорогах страсти и, позабывши о душе, жить исключительно интересами своей плоти?

6

«Но ведь и дух, — говорит <эпикуреец>, — будет переживать свои удовольствия». И превосходно! Пусть он переживает их и, как судья, разбирается в вопросах роскоши и наслаждений, насыщаясь всеми теми утехами, которые обыкновенно приводят в восторг чувства. Затем пусть он воскрешает в воображении прошедшее, пусть при воспоминании об изгнанных наслаждениях восхищается прежними и с нетерпением ожидает грядущих, строя на них свои дальнейшие планы и мысленно предвосхищая будущее, пока тело млеет в упоительной действительности. Вот потому-то я и считаю его еще более жалким, так как отдавать предпочтение злу перед добром — безумие. Без трезвого ума никто не бывает счастлив, а нельзя признать здравомыслящим того, кто стремится не к высшему добру, а к вредоносному злу. Итак, счастлив тот, кто способен правильно рассуждать; счастлив тот, кто доволен настоящим, каково бы оно ни было, и не ропщет на свою участь; счастлив тот, кого разум учит мириться со всяким положением, какое только может выпасть на его долю.

7

Да и те, которые считают удовольствие высшим благом, видят, какое позорное место они отвели последнему. Поэтому они говорят, что удовольствие неотделимо от добродетели, и присовокупляют, что нравственная жизнь совпадает с приятной, а приятная — с нравственной. Не понимаю, как вообще можно соединять в одно целое столь противоположные элементы. Почему, скажите пожалуйста, нельзя отделить удовольствия от добродетели? Очевидно, потому, что добродетель, основное начало всех благ, служит также источником того, что вы так любите и к чему так стремитесь. Но если бы удовольствие и добродетель были неразрывно связаны, то мы не видели бы, что одни деяния приятны, но безнравственны, а другие, наоборот, безупречны в нравственном отношении, но зато трудны и осуществимы лишь путем страданий.

К этому следует присовокупить, что удовольствия встречаются даже в самой позорной жизни, между тем как добродетель вообще не допускает порочной жизни, и что некоторые несчастны не вследствие отсутствия удовольствий, а, напротив, из-за избытка их. Ничего подобного не было бы, если бы удовольствие составляло неотъемлемую часть добродетели. В действительности же последняя часто не сопровождается удовольствием, да она никогда и не нуждается в нем. Почему вы сопоставляете не только несходные, но даже противоположные элементы? Добродетель — это нечто величественное, возвышенное, царственное, непобедимое, неутомимое; удовольствие же — нечто низкое, рабское, немощное, преходящее, караулящее и гнездящееся в непотребных местах и трактирах. Добродетель встретишь в храме, на форуме, в курии; она на передовом посту защищает городские стены; она покрыта пылью; у нее загорелое лицо и мозолистые руки.Напротив,удовольствие чаще скрывается и ищет мрака; оно шныряет около разного рода бань и мест, боящихся эдила; оно изнежено и слабосильно; от него пахнет вином и благовонной мазью, оно бледно или нарумянено; на нем отвратительные следы косметических средств. Высшее благо вечно, неистощимо; оно не вызывает ни пресыщения, ни раскаяния, так как правильный образ мыслей не допускает заблуждения, он не ставит человека в необходимость негодовать на принятые решения и отменять их, так как всегда руководствуется основательными соображениями; удовольствие же погасает в момент наибольшего восторга. Да и роль его ограничена, оно быстро исполняет ее, затем наступает отвращение и после первого увлечения следует апатия. Вообще никогда не бывает устойчивым явление, отличающееся стихийностью движения. Таким образом, и не может быть ничего прочного в том, что проходит мигом и в самом процессе своего осуществления обречено на гибель. Достигнув кульминационного пункта, оно прекращается, неминуемо клонясь уже с самого начала к своему концу.

8

Мало того, удовольствие достается как хорошим людям, так и дурным, и порочные находят такое же наслаждение в своем непристойном поведении, как добродетельные — в образцовом. Вот почему древние принимают за правило, что следует стремиться не к приятнейшей жизни, а к праведной, имея в виду, что удовольствие — не руководящее начало разумной и доброй воли, а только случайно сопутствующее ей явление. Нужно сообразоваться с указаниями природы; разумный человек наблюдает ее и спрашивает у нее совета. Жить счастливо и жить согласно с природой — одно и то же. Что это значит, я сейчас поясню. Мы должны считаться с естественными потребностями организма и заботиться о необходимых для их удовлетворения средствах добросовестно, но без опасения за будущее, памятуя, что они даны нам на время и скоротечны; мы не должны быть их рабами и допускать, чтобы чуждое нашему существу властвовало над нами; телесные утехи и вообще факторы, имеющие в жизни несущественное значение, должны находиться у нас в таком положении, какое в лагере занимают вспомогательные и легковооруженные отряды. Они должны играть служебную, а не господствующую роль. Только при этом условии они могут быть полезны для нашего духа. Внешние преимущества не должны развращать и подчинять себе человека; последний должен преклоняться лишь перед своим духовным достоинством. Пусть он окажется искусным строителем собственной жизни,

Пусть его уверенность опирается на знание, а знание пусть отличается постоянством: однажды принятые им решения должны оставаться в силе, не допуская никаких поправок. Мне незачем присовокуплять, так как это само собою разумеется, что такой человек будет спокоен и уравновешен и во всем его поведении будет сказываться ласковость и благородство.

Его чувствам будет присущ истинный разум, который от них и будет получать свои элементы, так как у него нет другого исходного пункта, другой точки опоры для полета к истине и для последующего самоуглубления. Ведь и всеобъемлющая мировая стихия, управляющий вселенной бог стремится к воплощению во внешних телах, однако возвращается потом со всех сторон к своему всеединому началу. Пусть то же самое делает и наш дух. Следуя за своими чувствами и придя при помощи их в соприкосновение с внешними телами, он должен овладеть как ими, так и собою и, так сказать, присвоить себе высшее благо. Таким образом составится единая, стройная, могучая сила, появится тот верный разум, который устраняет противоречия и сомнения в представлениях, понятиях и своем собственном убеждении. Установившись правильно, урегулировавши свои отношения к составным частям и, так сказать, достигши гармонии, он обретает высшее благо. Тогда уже нельзя сбиться с прямого пути, нет более скользких мест, устранены все камни преткновения, нет более шатания! Обладая таким разумом, человек будет делать все по собственному побуждению; он будет огражден от всяких неожиданностей; все его действия будут удачны, так как он будет исполнять их легко, умело и без замедления. Ведь вялость и нерешительность обнаруживают борьбу и непостоянство. Поэтому смело можно сказать, что высшее благо заключается в духовной уравновешенности. Добродетели непременно будут сосредоточены там, где будут царить согласие и единство: разлад вносят пороки.

9

«Но и ты, — возражает мне противник, — почитаешь добродетель только ввиду того, что ожидаешь от нее какого-нибудь удовольствия». Во-первых, если добродетель и может доставить какое-либо удовольствие, то из этого еще не следует, что к ней стремятся ради удовольствия, так как последнее является не единственным результатом добродетели, а одним из многих. Да и не во имя удовольствия подвизается добродетель, нет! Она ставит себе иную задачу, но тем не менее оказывается плодотворной и в этом отношении. Как на вспаханном для посева поле вырастают кое-где цветки, хотя не для этих растений, как бы они ни были приятны для глаз, затрачено столько труда, — у сеятеля была другая цель, а это только случайно привходящее явление; точно так же и удовольствие не награда за добродетель и не побудительная причина к ней. Добродетель привлекательна не потому, что доставляет наслаждение, а наоборот: она доставляет наслаждение благодаря своей привлекательности.

Высшее благо заключается в самом сознании и в совершенстве духа. Когда последний закончит свое развитие и сосредоточится в своих пределах, ему, ввиду полного осуществления высшего блага, нечего больше желать. Ведь понятие о целом не допускает возможности какой-нибудь не входящей в его состав части, равно как нельзя допустить, чтобы что-либо находилось дальше конца. Поэтому ты рассуждаешь нелогично, спрашивая, что заставляет меня стремиться к добродетели. Твой вопрос равносилен желанию определить то, что выше высочайшего пункта. Ты спрашиваешь, что я желаю найти в добродетели? Ее самое! Ведь нет ни-чего лучше ее, она сама служит себе наградой. Или может быть, ты не удовлетворишься, когда я скажу тебе: «Высшее благо — это непреклонная твердость духа, предусмотрительность, тонкость, здравие, независимость гармония, красота»? Ты все еще требуешь указания высшего принципа, под который можно было бы все это подвести? Только при чем же тут удовольствие? Ведь я ставлю вопрос о благе человека, а не чрева, которое просторнее у скота и диких зверей.

10

“Ты притворяешься, — говорит <эпикуреец>, — будто не понимаешь смысла моих слов. Я утверждаю, что нельзя жить приятно, не живя вместе с тем нравственно, а этому условию не могут удовлетворять бессловесные животные и те люди,для которых мерилом блага служит пища. Я еще раз заявляю ясно и открыто, что та жизнь, которую я называю приятной, невозможна без содействия добродетели».

Но кто же не знает — отвечу я — что величайшие глупцы утопают в ваших хваленых удовольствиях, что и беспутные люди ведут весьма приятную жизнь, и что даже дух доставляет множество разнородных безнравственных удовольствий? Здесь играют роль прежде всего надменность и чрезмерное самомненье, тщеславная страсть к возвышению над остальными людьми, черствый и слепой эгоизм, затем слабовольная изнеженность, вспыхивающая по пустячным поводам, ребяческая веселость и, наконец, злоречивость, нахально-задорная заносчивость, праздность, нерадивость, вялость и духовная спячка. Все эти недостатки устраняет добродетель, заставляя нас встрепенуться. Она допускает удовольствия только после предварительной их оценки и, в случае одобрения, не придает им большого значения, считая их только допустимыми; она находит удовлетворение не в наслаждении удовольствиями, а в возможности оказать по отношению к ним воздержность, а ведь, с вашей точки зрения, воздержность, умаляя удовольствие, является нарушением высшего блага. Ты увлекаешься удовольствием, я отношусь к нему сдержанно; ты им наслаждаешься, я только пользуюсь; в твоих глазах оно высшее благо, для меня оно — даже не благо; ты ради удовольствия делаешь все, я — ровно ничего.

11

Говоря, что я ничего не делаю ради удовольствия, я имею в виду мудреца, того единственного человека, которому, по нашему мнению, доступно наслаждение. Но я не могу назвать мудрецом того, кем что-то управляет — страсть или даже удовольствие. Действительно, каким образом человек, захваченный страстью к удовольствиям, устоит против тяжелого испытания, опасности, нищеты, против столь многих грозных бедствий, обуревающих человеческую жизнь? Разве у него хватит сил перенести вид страдания и смерти? Разве его не приведут в смятение громовые удары и такое множество лютых врагов, когда он побежден столь захудалым противником? «Он будет делать все, что ему внушит страсть к удовольствиям». Но разве ты не видишь, как много соблазнительных мыслей она способна внушить?

«Она не станет давать ему позорных советов, — говоришь ты, — так как она сопряжена с добродетелью». А ты, с другой стороны, не видишь, каково то высшее благо, которое нуждается в пестуне, чтобы быть вообще благом? Каким же образом добродетель, находясь в зависимости от удовольствие будет управлять им, когда испытывать зависимость свойственно подчиненному, а управлять — господствующему. Ты ставишь на задний план господствующую силу. Да и превосходное назначение имеет у вас добродетель, которой вменяется в обязанность наперед отведывать чашу удовольствий! Ниже мы увидим, остается ли еще добродетель у тех, кто так оскорбительно с ней обращается; потерявши свое достоинство, она лишается права и на свое название.

Теперь же, возвращаясь к предмету рассуждения, я укажу многих поглощенных удовольствиями людей, которых судьба осыпала всеми своими дарами и которых ты все-таки должен признать дурными. Взгляни на Номентана и Аниция — с каким рвением они отыскивают земные и морские блага (так они называют свое продовольствие) и за столом производят смотр животным всех стран! Посмотри на них также, когда они в ожидании трапезы покоятся на усыпанных розами ложах, услаждая свой слух мелодиями, глаза — зрелищами, а нёбо — гонкими вкусовыми ощущениями. Мягкие и нежные нагретые одеяла приятно ласкают все их тело, а чтобы и ноздри тем временем не оставались в бездействии, разными благовониями наполняется даже место, в котором они словно бы отмечают поминальный праздник своей родительницы — роскоши. Ты не станешь отрицать, что они утопают в удовольствиях, однако их ожидает страдание, так как то, чему они радуются, не есть благо.

12

«Их ожидает страдание, — замечает мой противник, — потому что многие случайные обстоятельства могут смутить их дух и противоречивые мысли будут тревожить их ум». С этим я согласен, но тем не менее эти самые глупцы, несмотря на непостоянство и на грядущие угрызения совести, переживают большие удовольствия, так что следует признать, что они свободны от всякого тягостного чувства до тех пор, пока лишены здравого ума: как это бывает с большинством, они сумасбродствуют весело, выражая свое безумие хохотом. Удовольствия же мудрецов, наоборот, спокойны, скромны, почти слабы, сдержанны и едва заметны, так как появлению их не предшествует искусственное возбуждение страсти, и, хотя они наступают сами собой, однако они не в почете у этих людей, воспринимающих их без всякого увлечения. Мудрецы скрашивают ими жизнь, допуская их как эпизодическое явление вроде забавной сцены и шутки в серьезной драме.

Поэтому пусть любители наслаждений перестанут соединять несовместимое, навязывая добродетели удовольствие, так как подобное недоразумение оказывается лестным лишь для дрянных людишек. Так, этот распущенный сластолюбец, вечно рыгающий и пьяный, зная, что он живет в свое удовольствие, воображает, что жизнь его добродетельна, так как слышит, что удовольствие неотделимо от добродетели; затем он выдает свои пороки за мудрость и бравирует своим бесстыдством. Таким образом, эти господа роскошествуют не по вине Эпикура. Пристрастившись к порокам, они скрывают свое распутство под личиной философии и сбегаются туда, где слышат похвальные речи в честь удовольствия. Они не принимают в расчет, как трезво и умеренно (таково мое искреннее мнение) прославленное удовольствие Эпикура, но уже при одном названии его они слетаются, ища для своих похотей какого-нибудь благовидного предлога и авторитета. При этом они теряют стыд перед грехом, единственное благо, остававшееся у них в порочной жизни. Они восхваляют то, что раньше заставляло их краснеть, и хвастают своей порочностью. А раз позорное безделье удостоилось почетного названия, невозможно и нравственное возрождение молодежи. Вот почему пагубно это прославление удовольствия: благородные принципы таковой проповеди остаются незамеченными, а соблазнительная часть бросается в глаза.

13

Лично я, впрочем, того мнения (выскажу его, хотя оно и не встретит сочувствия у моих собратьев-стоиков), что учение Эпикура в нравственном отношении безупречно и, если в него вникнуть поглубже, даже сурово. Пресловутое удовольствие сводится здесь к сущему пустяку. Эпикур подчиняет его тому закону, который мы считаем обязательным для добродетели: он требует, чтобы оно сообразовалось с природой. Распутство же не удовлетворяется тем, чем довольствуется природа. Но горе в том, что человек, называющий счастьем беспечную праздность и чередующееся с развратом обжорство, старается в оправдание своего дурного поведения сослаться на веский авторитет. Примыкая к школе Эпикура, благодарнее заманчивому девизу, он стремится не к таким удовольствиям, о которых ему говорят, а к таким, с жаждой которых он пришел. И вот, составивши себе мнение, что его пороки соответствуют учению Эпикура, он не предается им робко и тайком, а распутствует уже смело и открыто.

Я не решаюсь утверждать по примеру большинства стоиков, что школа Эпикура — рассадник мерзостей, а только говорю: «Она на плохом счету, но ее опорочили незаслуженно». Нельзя, конечно, судить об этом без ознакомления с ее внутренней стороной. А между тем самый фасад ее дает повод к сплетням и ничего путного не предвещает. Получается такое впечатление, как будто доблестный муж надел женское платье. Ты не потерял чувства стыда (сказал бы я ему) и свято блюдешь мужскую честь; твое тело не оскверняется порочным наслаждением, однако нехорошо, что у тебя в руке тимпан. Нужно выбрать пристойное знамя. Самый девиз должен побуждать к беспощадной борьбе с теми пороками, которые тотчас после своего появления изнеживают человека.

Всякий поборник добродетели внушает мысль о благородстве своего характера, сластолюбец же считается бессильным, слабовольным выродком, способным на всякие гадости, если кто-нибудь не научит его строго различать удовольствия, ограничивающиеся естественной потребностью, от тех безмерных излишеств в наслаждениях, которые увлекают человека в бездну и страсть к которым становится тем ненасытнее, чем больше ее удовлетворять. Так пусть же предшествует добродетель: тогда все наши шаги будут безопасны. Неумеренное удовольствие вредно; в добродетели же нельзя опасаться неумеренности, так как в ней самой заключается чувство меры. А то, что страдает от собственной величины, не есть благо.

Ты от природы — разумное существо: что же лучше разума может руководить тобой? Но если тебе уж так нравится соединение добродетели с удовольствием, если тебе угодно идти к счастью в сопровождении этой четы, то, повторяю, пусть предшествует добродетель, а удовольствие сопутствует ей, увиваясь, как тень около тела. Отдавать же добродетель, эту величайшую в мире святыню, в прислужницы удовольствию — признак полного духовного убожества.

14

Добродетель должна находиться во главе и нести знамя. Испытывая при этом не меньше удовольствий, мы будем повелевать и руководить ими: добровольно мы кое-что сделаем для них, когда они уж очень будут напрашиваться, по принуждению же не пойдем ни на какие уступки. Наоборот, люди, предоставившие удовольствиям господствующую роль, терпят двоякого рода урон: они теряют добродетель и, сверх того, не они располагают удовольствиями, а последние захватывают их; они или страдают вследствие отсутствия удовольствий, или задыхаются от их избытка. Они жалки, если лишаются удовольствий, но они еще более достойны жалости, если утопают в них. Так бывает с плавателями, застигнутыми бурей на Сиртском море: они то сидят на мели, то носятся по разбушевавшимся волнам. Происходит же это вследствие чрезмерной невоздержности и слепой любви к предмету страсти: для человека, преследующего дурные цели вместо хороших, удача опасна. С трудом и опасностью мы охотимся на диких зверей, но даже тогда, когда они пойманы, обладание ими сопряжено с риском, так как они часто растерзывают своих хозяев. Точно так же в большую- беду попадают люди, испытывающие большие удовольствия: они становятся жертвой доставшихся им наслаждений.

Чем многочисленнее и ярче последние,тем. слабее, тем больше порабощен тот, кого чернь считает счастливцем. Я хотел бы еще остановиться на приведенном выше сравнении. Охотник, отыскивающий логовища зверей и ставящий себе главной задачей «птиц силками ловить» и «оцеплять со стаей собак обширные дебри», бросает более важные дела и отказывается от исполнения многих обязанностей, чтобы иметь возможность выследить дичь; так и человек, увлекающийся удовольствиями, относится с пренебрежением ко всему остальному и прежде всего не дорожит свободой, жертвуя ею в угоду чреву. Не он покупает себе удовольствия, а удовольствия закабаляют его.

15

«Однако что же мешает, — говорит <эпикуреец>,  — полному слиянию добродетели и удовольствия и осуществлению такого высшего блага, в котором нравственное отожествляется с приятным?» Помехой этому служит то, что только нравственное может быть частью нравственного и высшее благо потеряет свою чистоту, если в нем окажется примесь худшего качества. Далее порождаемая добродетелью радость, будучи благом, все-таки не составляет части абсолютного блага. То же самое приходится сказать о веселом настроении и спокойствии, хотя бы они вызывались вполне благовидными причинами. Все это, конечно, блага, но такие, которые оказываются последствиями высшего блага, а не его составными частями. Кто объединяет удовольствие и добродетель в союз — и притом даже не равноправный, — тот вследствие непрочности одного блага парализует всю присущую другому благу силу и подавляет свободу, которая остается непреклонной лишь в том случае, если она составляет самое драгоценное сокровище. У него возникает потребность (а это и есть величайшее рабство) в милости судьбы. И вот начинается тревожная, подозрительная, суетливая, опасающаяся всяких случайностей жизнь, беспомощно бьющаяся в потоке явлений.

Ты не обеспечиваешь добродетели прочного, незыблемого базиса, а основываешь ее на шаткой почве. Действительно, что может быть так неустойчиво, как ожидание случайных обстоятельств и непостоянство организма и всех влияющих на него факторов? Разве человек может повиноваться богу, спокойно относиться ко всем событиям, не роптать на судьбу и благодушно истолковывать превратности своей жизни, если он чувствителен к малейшему влиянию удовольствия и страдания? Но он не может быть также дельным защитником и спасителем своей родины и заступником друзей, если он падок на удовольствия. Так пусть же высшее благо поднимется на такую высоту, откуда никакая сила не могла бы его низвергнуть, куда не проникает скорбь, надежда, страх и вообще все, что умаляет права высшего блага. Подняться туда может только добродетель; с ее помощью трудности подъема преодолимы. Обладающий добродетелью человек будет твердо стоять на своем высоком посту и переносить все, что бы ни случилось, не только терпеливо,но и охотно, зная, что все случайные невзгоды в порядке вещей. Как доблестный воин переносит раны, исчисляет рубцы и, пронзенный стрелами, умирая, любит того полководца, за которого он положил жизнь, так и поборник добродетели будет помнить древнюю заповедь: «Повинуйся богу».

Если же кто-нибудь жалуется, плачет и стонет, то его принуждают силой к повиновению и, как бы он ни сопротивлялся, его влекут, чтобы он исполнил свой долг. Разве не безумие позволять себя влечь, а не следовать добровольно? Разве не такое же безрассудство и непонимание собственной участи обнаруживает тот, кто скорбит по случаю какого-нибудь несчастья, или удивляется, или возмущается испытаниями, выпадающими на долю как хорошим, так и дурным людям; я разумею болезни, смертные случаи, немощи и прочие превратности человеческой жизни. Мы должны с достоинством встречать все, что нам суждено претерпевать в силу всеобщей закономерности бытия: мы как бы обязались клятвой мириться с человеческой участью и не смущаться неизбежными для нас явлениями. Мы родились в монархическом государстве: в повиновений богу и состоит наша свобода.

16

Итак, истинное счастье заключается в добродетели. Какие же руководящие указания она даст тебе? Прежде всего, ты не должен считать благом или злом того, что не будет результатом добродетели или порока. Затем, ты должен оставаться непоколебимым и при встрече с тем злом, которым сопровождается добродетель; наконец, по мере сил, ты должен уподобляться богу. Что же она сулит тебе за такой образ действий? Громадные и достойные божества преимущества. Ты избавишься от всякого принуждения, ни в ком не будешь нуждаться; будешь свободен, безопасен, огражден от потерь, ни одно предприятие твое не окажется напрасным, у тебя не будет препятствий. Все будет совершаться согласно твоему предположению: возможность неблагоприятных, неожиданных и нежелательных для тебя обстоятельств будет совершенно исключена. Значит, добродетель оказывается достаточной для счастливой жизни? А почему бы ей при ее совершенстве и божественных качествах и не быть достаточной? Она заключает в себе для этого даже слишком много данных. Действительно, какой недостаток может ощущать человек, поборовший в себе всякие желания? К чему внешние блага тому, кто сосредоточил в себе все свое достояние? Но как бы велика ни была успешность стремящегося к добродетели человека, последний все-таки нуждается в некоторой снисходительности судьбы, пока он подвизается на земном поприще, пока он не освободится от своих уз, от всяких смертных оков. Какая же разница между таким человеком и остальными людьми? А то, что одни легко привязаны, другие крепче прикованы, а третьи скованы так, что не могут пошевельнуться. Человека, поднявшегося на значительную высоту по пути к духовному совершенству, цепи не стесняют: он, правда, еще не свободен, но пользуется уже правами свободного.

17

Но может быть, кто-нибудь из тех, которые любят вместе облаивать философию, по своему обыкновению, скажет мне. «Почему же у тебя больше мужества на словах, чем на деле? Почему ты понижаешь тон перед высшими, считаешь деньги необходимой для себя принадлежностью, принимаешь к сердцу материальные потери, проливаешь слезы при известии о смерти жены или друга, дорожишь своим добрым именем и огорчаешься злостными пересудами? Почему твое имение оборудовано старательнее, чем это вызывается естественной потребностью? Почему твой обед не соответствует провозглашаемым тобою правилам? Почему у тебя слишком изящная утварь? Почему у тебя подается вино, которому больше лет, чем тебе самому? К чему эта распланировка усадеб? Почему ты приказываешь сажать деревья, которые ничего не могут дать, кроме тени? Почему твоя жена носит серьги, представляющие состояние богатой семьи? Почему на твоих проворных слугах дорогие одежды? Почему прислуживать у тебя — особое искусство? Почему серебро не ставят у тебя просто, как угодно, а размещают затейливо? Почему имеется у тебя специалист по части разрезывания живности?»

Если хочешь, прибавь к этому следующее: «Почему у тебя есть заморские владения? Почему их так много, что ты даже не знаешь об их существовании? Почему — на позор себе — ты настолько равнодушен к домашним делам, что знаешь лишь немногих своих рабов, или настолько предан роскоши, что всех их память не способна вместить?» Впоследствии я подкреплю высказанные по моему адресу обвинения и сделаю себе больше упреков, чем ты предполагаешь. Теперь же отвечу тебе так: «Я не мудрец и — я даже готов своим признанием дать новую пищу твоему недоброжелательству — никогда им не буду, поэтому я и не ставлю себе целью достигнуть полного совершенства, а хочу только быть лучше дурных людей. Я удовлетворяюсь тем, что ежедневно освобождаюсь от какого-нибудь порока и укоряю себя за свои ошибки. Я не достиг здравомыслия и даже не достигну его; я приготовляю скорее облегчительные к средства, чем настоящие лекарства против своей подагры, довольствуясь тем, что приступы ее бывают реже и оказываются менее мучительными. Но, несмотря на слабость моих ног, в сравнении с вами я все-таки скороход». Я говорю это не в свое оправдание, так как сам увяз в бездне всяких пороков, а в защиту человека, достигшего некоторого успеха.

18

«Ты говоришь одно, — замечает мой противник, — а в жизни делаешь другое». Да ведь в этом, зловредные вы люди, заклятые враги лучших, упрекали и Платона, упрекали Эпикура, упрекали Зенона! Все они рассуждали не о своей личной жизни, а о том, как вообще следует жить. О добродетели, а не о себе веду я речь, и, восставая против пороков, я имею в виду прежде всего свои собственные. При первой же возможности я буду жить так, как повелевает долг. Ваше насквозь пропитанное желчью недоброжелательство не заглушит во мне влечения к нравственному совершенству; ваша ядовитая слюна, которой вы обрызгиваете остальных и отравляете себя, не помешает мне беззаветно прославлять жизнь, не ту, какую я веду, а ту, какую, по моему убеждению, должно вести, не помешает мне почитать добродетель и стремиться к ней, хотя я далек от нее и подвигаюсь вперед медленно. Неужели же мне и самом деле ожидать уважения к чему-либо со стороны зложелательных лиц, не пощадивших даже Рутилия и Катона?

Да и можно ли принимать к сердцу то, что тебя сочтут слишком большим богачом те, в чьих глазах киник Деметрий недостаточно беден? Непреклонный человек, который борется со всеми природными желаниями и стал тем беднее остальных киников, что отрекся не только от всякой собственности, но и от самых желаний, для них недостаточно нищ. Так что, по-вашему, он проповедует — добродетель или нищету?

19

Эпикуреец Диодор, лишивший себя несколько дней тому назад жизни, поступил, по их словам, не в духе учения Эпикура, перерезавши себе горло. Одни хотят видеть в его поступке безумие, другие — результат необдуманности. А между тем этот счастливец, умирая в полном сознании своей правоты, дал в свою пользу показание. Он отозвался с похвалой о спокойной жизни, проведенной как бы в гавани и на якоре, произнесши слова, которые вам неприятно было слышать, как призыв к подражанию. Вот они:

Вы разглагольствуете о жизни одного и о смерти другого, и при имени великих какой-нибудь выдающейся заслугой мужей вы лаете, как маленькие собачонки при встрече с незнакомыми людьми. Вы заинтересованы в том, чтобы никто не слыл благородным человеком, так как чужая добродетель служит вам укором за наши погрешности. Вы невольно сопоставляете нравственную чистоту мудрецов со своей грязной жизнью, не понимая, с каким ущербом для себя вы это делаете. Ведь если ревнители добродетели скупы, похотливы и честолюбивы, то что же в таком случае вы, которым ненавистно даже название добродетели? Вы заявляете, что никто не поступает так, как говорит, и не руководствуется в жизни своими речами. Что же тут удивительного, когда они проповедуют духовную мощь, величие и торжество над всеми невзгодами человеческой жизни, когда они стараются освободиться от тех крестов, к которым каждый из вас собственноручно себя пригвождает? Но подвергаемый казни преступник висит по крайней мере на одном кресте, тогда как люди, добровольно казнящие себя, распинаются на стольких крестах, сколько страстей терзает их душу, а так как они к тому же злоречивы, то и изощряют свое остроумие в поношении других. Я считал бы возможным оставить их в покое, если бы некоторые из них со своих крестов не оплевывали зрителей.

20

Если философы и не поступают всегда так, как говорят, то все-таки они приносят большую пользу тем, что рассуждают, намечают нравственные идеалы. А если бы они и действовали согласно своим речам, то никто не был бы счастливее их. Но и так нельзя относиться с пренебрежением к благородным словам и к людям, воодушевляемым благородными помыслами. Занятие полезными научными вопросами похвально, даже если бы оно не сопровождалось существенным результатом. Что удивительного в том, что, задумавши подняться на такую высоту, они не достигают вершины? Если ты истинный муж, то должен уважать людей, решающихся на великие дела, даже в случае их падения. Благородно поступает тот, кто, считаясь не с собственными силами, а с силами человеческой природы, ставит себе высокие цели, старается их достигнуть и мечтает о столь великих идеалах, что воплощение их в жизнь оказывается трудным даже для людей, обладающих недюжинными дарованиями.

Вот какие цели он может поставить себе: «При виде смерти и при известии о ней я буду сохранять одинаково спокойное выражение лица; я буду переносить тяжелые испытания, каковы бы они ни были, подкрепляя телесные силы духовными, буду презирать богатство независимо от того, будет ли оно у меня или нет; я не стану печальнее, если оно будет принадлежать другому, и более гордым, если оно будет окружать меня своим блеском; я буду равнодушен к судьбе, будет ли она жаловать меня или карать; на все земли я буду смотреть как на свои, а на свои — как на всеобщее достояние; я буду жить в убеждении, что я родился для других, и буду за это благодарен природе, так как она не могла позаботиться лучше о моих интересах: меня одного она подарила всем, а всех — мне одному. Все свое имущество я не буду скаредно беречь и расточительно тратить, признавая наиболее прочной для себя собственностью то, что я удачно подарю другому. Оказывая благодеяния, я буду принимать в расчет не число и вес, а только достоинство получателя. Никогда в моих глазах не будет слишком большим то пособие, которое получит достойный. Я ничего не буду делать для славы, а всегда буду поступать по совести. Мое поведение, хотя бы я оставался наедине, будет таково, что на него мог бы смотреть народ. Целью еды и питья будет служить мне удовлетворение естественных потребностей, а не наполнение и опорожнение желудка. Я буду любезен в обращении с друзьями, кроток и уступчив в отношении врагов, оказывая милость раньше, чем услышу мольбу, и предупреждая честные просьбы. Я буду помнить, что моя родина — весь мир, что во главе его стоят боги и что эти строгие судьи моих деяний и слов находятся надо мной и около меня. А когда природа потребует, чтобы я возвратил ей свою жизнь, или я сделаю это по требованию своего разума, я уйду, засвидетельствовавши, что я дорожил чистой совестью и стремился к добру, что ничья свобода, и прежде всего моя собственная, по моей вине не была ограничена».

Кто наметит себе такие цели и будет не только желать, но и стараться достигнуть их, тому путеводителями будут боги. Пусть бы он и не достиг успеха,

А вы, ненавидящие добродетель и ее почитателя, поступаете самым шаблонным образом. Ведь и больные глаза страшатся солнца, и ночные животные чувствуют отвращение к сиянью дня: ослепленные первыми лучами света, они, боясь его, устремляются отовсюду в свои потайные норы и скрываются в каких-нибудь щелях. Начинайте же травлю, изощряйте свой проклятый язык, понося благородных людей, орите, кусайтесь, хотя вы гораздо скорее поломаете себе зубы, чем последние успеют уязвить их.

21

«Почему этот любитель философии, — спрашиваете вы, — живет таким богачом? Почему он отзывается с презрением о богатстве и, несмотря на это, владеет им? Почему он проповедует презрение к жизни и тем не менее остается в живых? Почему он советует презирать здоровье, а сам усерднейшим образом бережет его, предпочитая быть вполне здоровым? Да и изгнание он считает пустым звуком, говоря: „Что за беда переехать из одной страны в другую?“ — и тем не менее по мере возможности желает состариться на родине. Он заявляет, что нет никакой значительной разницы между долголетним и кратковременным существованием, однако случае отсутствия препятствий старается продлить свою жизнь и в преклонном возрасте преспокойно сохраняет бодрость сил», На это я отвечу: говоря, что все эти преимущества следует презирать, он высказывается отрицательно не о самом обладании ими, а только о беспокойном обладании; он принципиально не отрекается от них, а только равнодушно относится к их потере, если последняя наступает. Да и в самом деле, где безопаснее будет судьбе поместить богатство, как не там, откуда он может потребовать его обратно, не вызывая этим ропота со стороны лица, возвращающего его? Когда Марк Катон восхвалял Курия с Корунканием и тот век, когда ничтожное количество серебра давало повод к замечанию цензоров, у него самого было 40 миллионов сестерциев, меньше, несомненно, чем у Красса, однако больше, чем было у Катона Цензора.

Если сравнить обоих Катонов, то Катон Младший в большей степени превосходил богатством своего прадеда, чем сам он уступал Крассу. Ему бы достались еще бо́льшие средства; то он не отказался бы от них, так как мудрец не считает себя недостойным случайных милостей судьбы. Он не любит богатства, но предпочитает его бедности; он не открывает перед ним своего сердца, но впускает его в свей дом; он не отрекается от имеющегося у него богатства, но удерживает его, желая предоставить большие средства в распоряжение своей добродетели.

22

А разве можно сомневаться, что в богатстве мудрец находит больше средств к духовному развитию, чем в бедности, где вся добродетель заключается в сохранении непреклонности и бодрости, тогда как богатство открывает обширное поприще для воздержания, щедрости, аккуратности, распорядительности и великолепия. Мудрец не станет смотреть на себя с презрением, хотя бы он был крошечного роста; однако ему было бы приятнее быть высоким и стройным; точно так же, несмотря на тщедушие и потерю одного глаза, он будет чувствовать себя здоровым; тем не менее он предпочел бы быть силачом. При этом он не будет забывать, что сосредоточенная в нем духовная сила значит больше, чем физические качества. Со слабым здоровьем он будет мириться, желательным же будет признавать цветущее. Хотя некоторые преимущества, в сущности, незначительны и потеря их не может отразиться гибельно на высшем благе, однако они отчасти содействуют той постоянной веселости, которая порождается добродетелью. Богатство так настраивает и развеселяет мудреца, как моряка радует попутный ветер, как приятны хорошая погода и во время зимней стужи солнечное тепло. Далее, кто из мудрецов — я разумею стоиков, считающих добродетель единственным благом — станет отрицать, что даже так называемые безразличные предметы заключают в себе некоторую ценность и что одни из них заслуживают предпочтения перед другими.

Одним из них придается некоторое значение, другим большое. Во избежание ошибок прими к сведению, что богатство принадлежит к предпочтительным предметам. Ты скажешь: «Зачем же ты издеваешься надо мной, когда богатство играет у тебя такую же роль, как и у меня?» Хочешь знать — отвечу я, — какая разница в наших отношениях к нему? Если у меня пропадет богатство, моя потеря ограничится только им; если же ты лишишься его, то ты не сможешь прийти в себя, чувствуя, что в твоем существе образовалась пустота; в моих глазах богатство имеет некоторое значение, в твоих — величайшее; я — господин богатства, ты — его раб.

23

Перестань же требовать от философов безденежья, так как никто не обрекал мудрости на бедность. Философ может иметь большие материальные средства, но они ни у кого не отняты и не обагрены чужой кровью. Он приобрел их, никого не обижая и не прибегая к грязной наживе; расходование их те честно, как и поступление, и никто, кроме завистника, не станет по ним вздыхать. Как бы ты их ни увеличивал, они останутся безупречными: в них, правда, много таких драгоценностей, на которые всякий зарится, но никто не мог бы найти в их составе своей собственности. Не отказываясь от щедрот судьбы, мудрец не будет гордиться честно приобретенным имением, но и не будет его тщиться. Впрочем, у него будет повод к гордости, если он, открывши свой дом и допустивши к своему добру сограждан, сможет сказать: «Пусть каждый возьмет то, в чем он признает свою собственность!» Каким великим человеком, каким богачом в лучшем смысле этого слова он будет, если после этого у него останется столь же большое имущество! Я хочу сказать: если он без риска и спокойно разрешит народу произвести у себя обыск, если никто не найдет у него предмета, на который можно было бы изъявить притязание, он вправе смело и открыто признавать себя богачом. Мудрец не пустит к себе в дом ни одного денария нечистого происхождения, но он не отвергнет богатства, являющегося даром судьбы и плодом добродетели, и не закроет перед ним своей двери.

Да и на каком основании он мог бы отказать ему в удобном помещении? Пусть оно пожалует погостить у него! Он не будет хвастать им, но и не будет скрывать его: первое свидетельствовало бы о скудоумии, а второе — о робости и мелочности человека, воображающего, что он хранит в кармане невесть какое добро. Мудрец, как я сказал, не вышвырнет богатства из своего дома. В противном случае ему пришлось бы сказать, что богатство бесполезно или что он не умеет им пользоваться. Как даже в случае возможности совершать путь пешком он все-таки предпочтет ехать в экипаже, так, несмотря на примирение с бедностью, он охотно согласится быть богатым, если это окажется для него достижимым. Он будет владеть богатством, считая его маловажным и мимолетным достоянием и не позволяя, чтобы оно причиняло вред кому-нибудь другому или ему самому. Он будет дарить... Чай, навострили уж уши? Держите карман пошире! Он будет дарить хорошим людям или тем, которых сможет сделать таковыми. Он будет дарить с величайшей осмотрительностью, выбирая наиболее достойных, так как он помнит о необходимости отдавать себе отчет как в расходах, так и в доходах. Он будет дарить по вполне уважительным соображениям, потому что неудачный дар принадлежит к числу постыдных потерь. Его карман будет доступен, но не дыряв: из него много выйдет, но ничего не выпадет.

24

Ошибается тот, кто предполагает, что дарить легко. Это крайне трудная задача, если только человек благотворит планомерно, а не сорит деньгами без разбора и по прихоти. Одного я задабриваю, другому возвращаю долг; одного я выручаю, другому даю из сострадания. Этому я оказываю помощь, так как он заслуживает того, чтобы его спасти от разорения и бедности. Некоторым я не дам, хотя бы они терпели нужду, потому что последняя не прекратится несмотря на мое вспомоществование; одним я предложу пособие, а другим даже навяжу его. Я не могу быть в этом отношении небрежным: ведь никогда я не выдаю больше ссуд, чем в то время, когда я дарю. «Как? Ты, — говорит мой противник, — даришь с тем, чтобы получить обратно?» Совсем нет! Но с тем, чтобы не потерять. Мы должны дарить таким людям, которые были бы в состоянии возвратить полученное, хотя этого и не следует от них требовать. Пусть благодеяние уподобляется глубоко зарытому кладу, который можно достать лишь в случае крайней необходимости. А какое обширное поприще представляет для благотворительности самый дом богатого человека! Кто, в самом деле, станет распространять свою щедрость только на римских граждан? Природа повелевает мне приносить пользу людям, а рабы ли они или свободные, благородного ли происхождения или вольноотпущенники, дарована ли им свобода с соблюдением надлежащих формальностей или упрощенным способом, в присутствии друзей, — совершенно безразлично. Случай благотворительности представляется везде, где только есть человек. Мудрец может раздавать деньги даже в стенах своего дома, проявляя щедрость, которая называется liberalitas не потому, что на нее имеет право свободный (liber), а потому, что она исходит из свободного сердца. Мудрец никогда не навязывает своих щедрот порочным и недостойным людям, но, с другой стороны, милосердие его, никогда не истощаясь, бьет полным ключом всякий раз, как найдется достойный его человек.

Так вот потрудитесь не извращать смысла тех честных, мужественных и воодушевленных речей, которые произносят любители мудрости, и прежде всего поймите, что стремление к мудрости — это одно, а обладание ею — другое. Стремящийся к мудрости скажет тебе: «Я отлично рассуждаю, но до сих пор утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашаемым мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал. Если же я достигну намеченной цели, требуй, чтобы мои поступки соответствовали моим речам».

Мудрец же, достигший высшего человеческого блага, иначе будет рассуждать с тобой. Он скажет: «Прежде всего ты не должен позволять себе критиковать тех, которые лучше тебя: мне уже посчастливилось быть на плохом счету у дурных людей, а это доказательство моей правоты. Но все-таки я готов дать тебе отчет, в котором никому из смертных не отказываю. Выслушай же, как я смотрю на вещи и какую цену я им придаю. Я не считаю богатства благом: будь оно таковым, оно облагораживало бы людей. В действительности же так как то, что находится у дурных, не может именоваться благом, то я и не даю богатству этого названия; впрочем, я признаю, что обладание им допустимо и что оно полезно, представляя в жизни большие преимущества».

25

Что же это значит? Так как мы согласны в том, что обладание богатством допустимо, то выслушайте, почему я не причисляю его к благам и чем отличается; мое отношение к нему от вашего. Посели меня в богатейшем доме, где золото и серебро в обыденном употреблении, — все же я не стану зазнаваться из-за обстановки, принадлежащей, правда, мне, но чуждой моему внутреннему существу. Отведи меня на Свайный мост и поставь среди нищих — все-таки я не буду презирать себя из-за пребывания в обществе людей, протягивающих руку за милостыней, так как не иметь куска хлеба — сущий пустяк для того, кто не лишен возможности умереть. Но тем не менее я предпочитаю великолепный дом упомянутому мосту.

Помести меня на чудных коврах, среди роскошной обстановки — все же я отнюдь не буду счастливее в своих глазах оттого, что у меня будет мягкий плащ и что мои гости будут возлежать на пурпуровых тканях. Лиши меня этого великолепия — я нисколько не стану несчастнее, если моя усталая голова будет покоиться на пучке сена, если буду лежать на старой, плохо заштопанной подушке вроде тех, что в цирке, из которой вывяливается набивка. Но тем не менее я предпочитаю выказывать свою духовную мощь, нося тогу с пурпуровой каймой и плащ, а не с обнаженными или полуприкрытыми плечами.

Пусть ежедневно все исполняется по моему желанию, пусть за прежними благодарственными празднествами следуют все новые — все же это не вызовет во мне чувства самодовольства. Замени эти благоприятные обстоятельства противоположными. Пусть со всех сторон обуревают мою душу потери, печаль и различные невзгоды, пусть вообще ни один день не проходит у меня без какого-нибудь огорчения — все-таки я не стану из-за этого считать себя несчастным среди величайших бед, не стану проклинать ни одного дня, так как мною приняты меры к тому, чтобы ни один день не был для меня горестным. Но тем не менее я предпочитаю сдерживать порывы радости, чем подавлять в себе чувство горести.

Вот что скажет тебе великий Сократ: «Сделай меня победителем всех народов. Пусть роскошная колесница Вакха везет меня, как триумфатора, с востока до самых Фив. Пусть персидские цари ждут от меня решения своей участи — все же я тогда буду больше всего думать о том, что я человек, когда отовсюду меня будут приветствовать, как бога. Допусти внезапную перемену этого достигшего головокружительной высоты счастья. Пусть меня поставят на чужие носилки для украшения торжественного шествия гордого и грубого победителя, — сопровождая чужую колесницу, я так же мало буду чувствовать себя униженным, как тогда, когда я стоял на своей собственной. Но тем не менее я предпочитаю одержать победу, чем попасться в плен. Я буду смотреть с презрением на все царство судьбы, но, если мне будет предоставлено право выбора, я возьму себе то, что помягче. Все, что достанется мне, окажется хорошим; но я предпочитаю более легкое, более приятное и менее мучительное на практике. Нельзя, конечно, представить себе добродетели без труда, но одни добродетели нуждаются в поощрении, а другие в обуздывании. Как спускающемуся с возвышенности приходится сдерживать себя, а поднимающемуся — подталкивать, так и добродетели бывают частью нисходящими, частью восходящими. Разве подлежит сомнению, что терпение, мужество, стойкость и вообще всякая добродетель, преодолевающая трудности и покоряющая судьбу, требует от человека подъема, усилия и борьбы? С другой стороны, разве не столь же очевидно, что щедрость, умеренность и кротость имеют перед собой, так сказать, покатый путь? Здесь нужно сдерживать увлечение души, чтобы она не поскользнулась, а в первом случае мы ее приободряем и подстрекаем. Итак, в бедности мы будем проявлять самые пылкие добродетели, которым препятствия придают еще больше силы, а для богатства прибережем более расчетливые, отличающиеся осторожностью и уравновешенностью. Ввиду означенного деления добродетелей я более склонен располагать теми из них, применение которых спокойнее, чем теми, коих осуществление стоит крови и пота. Следовательно, я, — замечает мудрец, — живу так, как говорю, но вы неправильно меня понимаете. До вашего слуха доходит только звук моих слов, но в смысл их вы не вникаете».

26

«Какая же разница, — возражает противник, — между мною, глупцом, и тобою, мудрецом, если каждый из нас желает быть богатым?» Весьма существенная. У мудреца богатство играет служебную роль, а у глупца — господствующую; мудрец нисколько не поддается влиянию богатства, для вас же богатство составляет все. Вы привыкаете и привязываетесь к нему, как будто кто-нибудь обещал вам вечное владение им, мудрец же тогда больше всего думает о бедности, когда его окружает богатство. Ведь и полководец никогда так слепо не полагается на мир, чтобы не готовиться к войне, считая ее объявленной даже в мирное время. Вас пленяет красивый дом, как будто он не может ни сгореть, ни обрушиться; вас очаровывают непомерные средства, как будто они вне всякой опасности и слишком велики, для того чтобы у судьбы хватило сил истребить их. Вы безмятежно забавляетесь богатством, не предвидя угрожающей ему опасности: так подвергающиеся блокаде варвары, будучи незнакомы с военными орудиями, беспечно смотрят на осадные работы, не понимая цели возводимых вдали сооружений. То же самое происходит с вами: вы живете праздно среди своих сокровищ, не думая о многочисленных, отовсюду угрожающих несчастных случаях, жертвой которых каждую минуту может сделаться эта богатая добыча. Если же отнять богатство у мудреца, то у него останется вся его собственность, так как он живет, довольствуясь настоящим и не заботясь о будущем.

Сократ или другой мудрец, имеющий такое же право восставать против условностей человеческой жизни и отличающийся такой же силой духа, скажет: «Я ни в чем так глубоко не убежден, как в том, что я не должен приноравливать своего поведения к вашим взглядам. Осыпайте меня со всех сторон своими обычными упреками: я буду считать их не поношением, а жалким ребяческим лепетом». Вот что скажет достигший мудрости человек, которому нравственная безупречность дает право хулить других не из ненависти к ним, а в видах их исцеления. К этому он присовокупит: «Я тревожусь вашим мнением, имея в виду не себя, а вас, потому что проявлять ненависть к добродетели и порицать ее — значит отказаться от надежды на исправление. Вы меня ничуть не обижаете, как и богов не оскорбляют люди, разрушающие их жертвенники, но злой умысел и злая воля усматриваются даже там, где они не могут причинить вреда. Я отношусь к вашим бредням так, как всеблагой и всемогущий Юпитер — к нелепым вымыслам поэтов, из которых один наделяет его крыльями, другой — рогами, этот изображает его прелюбодеем и ночным гулякой, тот — грозой богов, иной — притеснителем людей, а если послушать других поэтов, то он и похититель благородных отроков, своих же родственников, и отцеубийца, и завоеватель чужого, и притом отцовского, царства. Этими измышлениями достигнуто лишь то, что люди потеряли бы стыд перед грехом, если бы они поверили, что боги столь порочны.

Но хотя ваши наветы меня совсем не оскорбляют, однако в ваших же интересах я позволяю себе дать вам совет: относитесь с уважением к добродетели. Верьте тем, которые уже давно стремятся к ней и утверждают, что предметом их стремлений служит великая, возрастающая с каждым днем сила. Почитайте ее самое наравне с божествами, а последователей ее наравне с жрецами и при всяком упоминании ее священного имени в философских рассуждениях храните благоговейное молчание. Выражением „внемлите устами” не испрашивается, как думает большинство, одобрение слушателей, а предписывается молчание, чтобы священнодействие могло совершиться надлежащим образом, не будучи нарушаемо ни одним зловещим словом. Но еще гораздо более необходимо требовать молчания от вас, чтобы вы с глубоким вниманием выслушивали всякое изречение этого оракула. Когда какой-нибудь обманщик, потрясая систром, по долгу службы рассказывает вам небылицы; когда какой-нибудь мастер делать себе порезы на мышцах слегка ранит до крови свои руки и плечи; когда завывает какой-нибудь юродивый, ползая на коленях по улице; когда старец в полотняной одежде, держа перед собою лавровую ветвь и светоч среди белого дня, восклицает, что какой-нибудь бог разгневался, — вы сбегаетесь, слушаете и, заражая друг друга исступлением, утверждаете, что такой человек вдохновлен свыше».

27

Так вот, к вам обращается Сократ из той темницы, которую он очистил своим пребыванием и окружил таким почетом, каким не пользуется курия. Он взывает к вам: «Что это за безумие? Что это за враждебная богам и людям страсть поносить добродетели и оскорблять святыни кощунственными речами? Если можете, восхваляйте хороших людей; в противном случае уходите прочь! А если уж вам хочется так гнусно буйствовать, журите друг друга. Когда же вы безумно восстаете против неба, вы, я не говорю — совершаете святотатство, нет! вы только напрасно себя утруждаете. Некогда я дал Аристофану повод к насмешкам: тогда весь сонм комических поэтов стал осыпать меня своими ядовитыми остротами. Но вот моя добродетель прославилась как раз благодаря тем нападкам, которым она подвергалась, так как ей полезно быть на виду и подвергаться испытаниям, и никто не имеет лучшего представления о ее величии, чем тот, кто в борьбе с нею почувствовал ее силу. Так, твердость камня лучше всего известна тем, которые его разбивают. Я выдерживаю ваши удары, как скала, одиноко возвышающаяся над поверхностью изобилующего мелями моря, о которую беспрестанно разбиваются налетающие со всех сторон волны, не будучи в состоянии ни сдвинуть ее с места, ни разрушить, несмотря на частый прибой в течение столь многих веков. Подступайте же, нападайте. Благодаря своей выносливости я одержу над вами верх. Кто нападает на неприступную твердыню, тот только во вред себе употребляет свои силы. Поэтому постарайтесь найти себе какую-нибудь мягкую и податливую мишень, в которую могли бы вонзаться ваши стрелы.

Охота вам доискиваться чужих пороков и судить других? „Почему этот философ, — спрашиваете вы, живет на большую ногу, почему он задает такие роскошные пиры?“ Будучи покрыты множеством чирьев, вы замечаете чужие прыщики. Это производит такое впечатление, как если бы страдающий отвратительной коростой стал смеяться над родинкой или бородавкой на прекрасном теле. Упрекайте Платона в том, что он требовал денег, Аристотеля — что он их принимал, Демокрита — что он пренебрегал ими, Эпикура — что он их тратил, а меня лично укоряйте за нравственную неустойчивость Алкивиада и Федра.

О, как счастливы были бы вы в действительности, если бы только вам удалось подражать нашим порокам! Оглянитесь же лучше на свои собственные недостатки, которые терзают вас отовсюду, частью приставши к вам с внешней стороны, частью отзываясь жгучей болью в самом сердце. Жизнь человеческая не так устроена, чтобы вы, несмотря на плохую осведомленность о своем положении, имели достаточно времени изощрять свой язык в поношении лучших людей.

28

Но вы этого не понимаете, да и выражение лица у вас не соответствует вашему положению. Так бывает часто с людьми, у которых дом в трауре, а они сидят, в цирке или театре, не зная о своем несчастии. Но, глядя вдаль с высоты, я вижу, какая гроза или надвигается на вас и разразится немного позже, или настолько приблизилась, что готова уничтожить вас и ваше достояние. Да и теперь, хотя вы смутно представляете себе это, разве не кружит вас бешено какой-то вихрь, вселяя в вас отвращенье и стремленье к одним и тем же предметам и то поднимая вас высоко вверх, то низвергая в бездну?» [...]

О ДОСУГЕ

1

[...] В этом обществе нам со всех сторон извязывают различные пороки. Пусть даже мы не захотим достичь большего блага — уже тем, что отойдем от дел, принесем себе пользу. В одиночестве станем лучше. Разве не так? Предоставленные сами себе, мы свободны уйти к лучшим друзьям и найти среди превосходнейших мужей некий пример, на который будем равняться в дальнейшей жизни. Что достижимо лишь при условии полной свободы от дел. Лишь при таком условии возможно получить то наилучшее, чего всегда хотелось, поскольку лишь уединенный досуг не позволит никому, вмешавшись, исказить при пособничестве толпы не успевший окрепнуть благой замысел. Только на досуге жизнь может приобрести равномерное сосредоточенное течение, стремясь к единой цели, а не распадаясь, как обыкновенно бывает, на решение многих самых разных задач. Потому что из всех зол злейшее — неустойчивость, даже в пороках мы неспособны к постоянству. Казалось бы, привыкнем к одному греху, освоимся с ним — и могли бы обойтись без других. Но нет, нас это не устраивает. После одного каждый раз тянет попробовать другое; сбивает и вредит не только ошибочность, но еще более — легковесность наших мыслей. Нас шатает из стороны в сторону, думаем сделать то, потом бросаем, хватаемся за это, потом снова за то. Сперва совершаем поступок, затем раскаиваемся, попеременно желаем и жалеем. Ибо мы целиком и полностью зависим от чужих суждений, и лучшим из всего нам кажется то, к чему стремятся и что восхваляют многие, но отнюдь не вещи, действительно достойные стремлений и похвал. Мы оцениваем правильность пути не по тому, ведет ли он туда, куда хотим попасть. Нет, нам важно, что из тысяч следов, которыми он топтан, ни один не обращен вспять.

Ты возразишь мне: «Что такое, Сенека, ты тут вещаешь? Хочешь изменить своему направлению? Ведьваши же стоики говорят: „Мы до конца жизни будем деятельны, не перестанем трудиться на общее благо, помогать людям, даже своих врагов поддерживать старческой рукой. Мы — те, кому годы не позволяют отдохнуть; мы, по слову самого выразительного из всех мужей,

Нам до самой смерти не приходится предаваться праздности, так что и сама наша смерть, если условия позволяют, не бывает праздной“. Как можешь ты защищать учение Эпикура прямо перед ставкой Зенона? Раз уж тебе стало настолько стыдно твоей школы, не лучше ли открыто перебежать в лагерь врага, нежели вот так предавать своих?» На это отвечу тебе здесь следующее: «Можно ли требовать от солдат большего, чем быть похожими на своих командиров? Так чего же еще ты ждешь от меня? Я отправлюсь не туда, куда они меня отправят, но — куда поведут за собой!»

2

Сейчас я объясню тебе, что не отступаю от положений стоицизма, то есть отхожу от них не дальше, чем отходили сами стоики. Хотя следовать их примеру охотнее, чем их же догматам, полагаю, мне тоже было бы вполне позволительно. Свое изложение я разделю на части. Покажу, во-первых, что любому разрешено даже с самых молодых лет целиком предаться созерцанию истины, осваивать верный способ жизни и наедине с собой практиковать его. И во-вторых, что человек преклонного возраста после многих лет службы имеет полное право делать то же самое, предоставив другим возможность трудиться в обществе. Так девы-весталки отводят разные годы своего служения на различные обязанности: поначалу они учатся исполнять священнодействия, а впоследствии, научившись сами, учат других.

3

Что стоики действительно придерживаются такой позиции, я стану доказывать отнюдь не в силу некой принципиальной установки не совершать ничего против сказанного Зеноном и Хрисиппом, но поскольку сам предмет позволяет мне держаться их положении. Ведь тот, кто всегда следует мнению какого-то одного человека, переходит из совета сенаторов в партийную ячейку. Как было бы замечательно, если бы все задачи уже получили неоспоримые решения, все ответы оказались бы найдены, все истины доказаны и ни один из наших принципов не требовал бы пересмотра! Но пока этого нет, приходится доискиваться истины, хотя бы и вместе с теми, которые ее преподают.

Две школы, стоическая и эпикурейская, кардинально расходятся в этом вопросе, как, впрочем, и во всех остальных. Эпикур утверждает: «Мудрец не станет заниматься общественными делами, если обстоятельства его не заставят». А Зенон говорит: «Станет, если обстоятельства не помешают». Для одного досуг — цель, для другого — следствие некой причины. Однако причина эта понимается очень широко. Если государство продажно настолько, что помочь ему нельзя, если все должности заняты порочными людьми, мудрец не станет заниматься бессмысленными вещами и расходовать себя безо всякой пользы. Если у него недостанет веса или влияния, если государство не пожелает ему подчиняться, если помешает слабое здоровье, он не выберет этой дороги, зная, что по ней ему не пройти, как не стал бы спускать на воду разбитый корабль и не отправился бы на войну, будучи инвалидом. Следовательно, и тот, чьи дела пока обстоят благополучно, может, еще не испытав на себе порывы бури, укрыться в гавани и все оставшееся время беспрепятственно предаваться достойным занятиям, пользоваться ничем не стесняемым досугом, развивая в себе отличные качества, тренировать которые можно даже в полнейшем уединении и покое. Действительно, от человека требуется одно — быть полезным людям. Если нельзя большинству — тогда немногим; нельзя немногим — тогда близким; нельзя близким — тогда себе. Ведь принося пользу другим, беспокоится обо всех, делает общее дело. Как теряющий свои лучшие качества наносит вред не только себе, но всем, кому, совершенствуясь, мог бы принести пользу, так и улучшающий себя помогает другим уже тем, что готовит полезное для них в будущем.

4

Давай с тобой поймем и признаем, что есть два государства. Одно управляется истинными государями, великое и общее для всех, охватывающее богов и людей, где нам не указывают углов, дальше которых нельзя идти, но границы уходят за горизонт с лучами солнца. К другому нас приписала случайность: в нем нам выпало на долю родиться. Это место может принадлежать афинянам, или карфагенянам, или еще какому-то городу или стране, то есть не всем людям, но — определенным. Так вот, одни стараются ради обоих государств, и большего, и меньшего, другие - только для меньшего, а иные — для большего. Этому величайшему царству мы в состоянии служить и на досуге, более более того — на досуге, видимо, даже лучше. Служба наша будет заключаться в исследовании важнейших вопросов: что такое добродетель; одна она, или их много; природа или искусство делает людей лучше; одно есть тело объемлющее моря и земли, а также все расположенное на земле, или бог рассеял в мироздании множество таких тел; является ли материя, из которой рождается все вокруг, протяженной и целокупной, или она дискретна и с наполненностью соседствует пустота; каково место бога в мире; только ли он созерцает свое создание или воздействует на него; он разлит вне мира или проникает все, само мироздание бессмертно или же принадлежит к вещам преходящим и временным. Изучая подобные вещи, чем угодишь творцу? Тем, что его великое творчество не останется без свидетеля.

5

Мы привыкли говорить, что высшее благо — жить в согласии с природой. Природа создала нас для двух вещей и созерцания дел, и их совершения. Давай теперь приведем доводы в подтверждение тому, что всегда повторяли. Итак, с чего начнем? Достаточным ли доказательством будет жажда познать неизвестное, присущая душе человека? Любой обнаружит в себе это стремление, так живо отвечающее всем рассказам и небылицам, которые мы с великой охотой слушаем. Некоторые люди отправляются за моря в долгие страны терпеть лишения ради одной награды — увидеть отдаленное и открыть неизведанное. Это стремление привлекает толпы народа на представления, оно понуждает заглядывать в приоткрытую дверь, вызнавать чужие тайны, интересоваться древностью, слушать о нравах и обычаях диких племен. Любознательный ум дала нам природа; сознавая вполне свое мастерство и очарование, она сделала нас зрителями грандиозного театра своих дел; ее старания остались бы бесплодными, если бы она, столь великая и ясная, столь тонко организованная, прекрасная во многих своих видах, являла бы всю эту красоту пустому залу. Она хочет, чтобы мы не просто взглянули на нее, но смотрели неотрывно. Хочешь яснее понять ее желание — подумай, какое место она отвела нам. Поместила нас в самом центре себя и наделила способностью обозревать окружающее. Не только подняла человека на ноги, но с целью сообщить ему умение наблюдать вознесла его. голову вверх и поместила на гибкой шее, чтобы он мог свободно следить за скольжением светил от восхода к закату, не отводя взгляд от круговорота небес. Далее, выведя на небо шесть звездных знаков днем и шесть ночью, она устроила так, что каждая часть ее, явленная зрителю, возбуждает интерес к остальному, еще неизвестному. Ибо нашему взгляду весь существующий мир недоступен, сама его истинная протяженность неизвестна. Однако наш умственный взор обнаруживает путь исследования и намечает основы, так что разыскание истины может продвинуться от явного к скрытому и проникнуть даже в такое отдаленное прошлое, когда еще не существовало этого видимого нами мира. Мысль устремляется к древнейшему: откуда появились светила, каким было состояние вселенной до того, как она стала неоднородной и распалась на составляющие; по какому правилу разъединялось перепутанное и слитое; кто назначил всем вещам их место, и по своей ли природе тяжелое осело, а легкое взмыло ввысь, или за подъемом и падением тел стоит некая высшая воля, давшая каждой части определенный заной; правдиво ли воззрение, которым прежде прочих доказывается божественность человеческой души, а именно: что частицы и как бы некие искры от звезд упали на землю и завязли в чуждой им субстанции. Разум пробивает небесную твердь; он не довольствуется знанием того, что открыто взгляду, «я пытаюсь понять, — говорит он, — что́ лежит за пределами мира: там бездонная глубина, или же и тем областям положены свои границы; каков облик внешнего мира — гомогенная, равномерно распределенная по всему пространству бесформенная слитая масса, или же вещи и там разделены и как-то упорядочены; соприкасаются ли внешние пространства с нашим миром или далеко отстоят от него, он же катится в пустоте; делится ли вещество, из которого строится все, что рождено и чему предстоит родиться, на некие конечные элементы, или материя неразделима в своей протяженности и в любой части способна к изменению. Противостоят ли друг другу элементы или не борются, но действуют различными путями, пребывая в согласии». Оцени, сколь малый срок имеет тот, кто рожден для исследования подобных вещем, даже если он потратит на это все свое время. Пусть не даст услужливости отвлечь себя, не допустит легкомыслию отнять ни единого мгновения, пусть с крайней скупостью расходует каждый свой час вплоть до последнего и завершит занятия вместе с жизнью, пусть несчастья не лишат его природного дара — все равно для познания нетленного человек слишком тленен. Следовательно, если мое восхищение и мои зашил целиком принадлежат природе, значит я живу в согласии с ней. Природа захотела, чтобы я совершал две вещи: занимаю деятельностью и вместе с тем освобождал врем да созерцания. Обе эти вещи я и делаю, поскольку само созерцание подразумевает деятельность.

6

«И все же существенно, — скажешь ты, — ради чего ты выбираешь такую жизнь. Возможно, она тебе просто нравится и ты не думаешь найти в ней ничего, кроме неустанного созерцания без всякого результата: ведь это приятно и по-своему соблазнительно». На это возражение отвечу тебе следующее: «Точно так же существенно, с каким настроем ты проводишь жизнь в государственных делах и настолько ли погружен в суету повседневности, что не находишь возможности отвлечься от земного и обратить взор к божественному. Как в деловой жизни зазорно оставлять без внимания добродетели и не уделять времени умственным занятиям, но следует тесно переплетать их с практикой, не ограничиваясь голым ведением дел, так и праздная добродетель останется несовершенным благом и зачахнет в бездействии, если не покажет, чему научилась. Кто будет отрицать, что она должна проверять свои успехи на практике и не только мысленно определять, что следует делать, но подчас и прикладывать труд, собственноручно воплощая свои мысли? Так что же, если за мудрецом дело не стало, если отсутствует не деятель, но поле приложения деятельности, неужели запретишь ему пребывать наедине с собой? С каким духовным настроем мудрый уходит на покой? Он знает, что и на досуге сделает то, чем будет полезен потомкам. Ведь мы же сами уверяем, что и Зенон, и Хрисипп совершили больше, чем если бы командовали войсками, занимались политикой, издавали законы. Впрочем, они и написали самые лучшие законы, только не для одной страны, а для всего человечества. И как по-твоему, достойному человеку непозволительно наслаждаться таким досугом, который он использует, чтобы указать правила на все века, выступая не перед немногими, но перед людьми всех стран и поколений, нынешних и грядущих? Спрошу, наконец, согласно ли со своими предписаниями жили сами Клеанф, и Хрисипп, и Зенон?» Ты несомненно ответишь, что они вели именно такую жизнь, которую, по их словам, и надо было вести. Однако ни один из них не участвовал в управлении государством. «У них, — возразишь ты, — не было ни соответствующих жизненных условий, ни того общественного положения, какое обычно есть у людей, допускаемых к ведению государственных дел». И тем не менее они жили не праздной жизнью, ибо нашли возможность сделать так, чтобы их досуг принес людям больше пользы, чем беготня и пот других. А значит, они сделали немало, хотя и не были политическими деятелями.

7

Отметим также, что, пытаясь выяснить, какой род жизни наилучший, выбирают обычно из трех. Один — использовать время для удовольствий, другой — для наблюдения, и третий — для деятельности. Отбросив прения, отбросив ненависть, которая,, как мы установили, непримирима у людей, идущих разными путями в жизни, давай прежде всего уясним,что все они, хотя и под разными названиями, ведут к одному и тому же. Примат удовольствия не исключает созерцания; тот, кто предан созерцанию, не остается без удовольствия; жизнь, предназначенная деятельности, причастна также и созерцанию. «Очень большая разница, — возразишь ты, — является ли нечто целью или просто прилагается к другой цели». Конечно, разница велика, и все же друг без друга эти вещи не существуют: одному невозможно созерцать, не действуя, другому — действовать, не созерцая, и тот третий, о котором мы вместе условились думать неодобрительно, признает наилучшим не бездеятельное удовольствие, но то, которое находит для себя надежным на разумном основании. Следовательно, даже эта партия наслаждения занята деятельностью. Нельзя же ей считаться бездеятельной, если сам Эпикур говорит, что готов в определенных случаях отойти от удовольствия и даже предпочесть страдание, когда с удовольствием будет связано раскаяние или когда нужно выбрать меньшее страдание, чтобы избежать большего. Чего ради я это высказываю? С целью показать, что созерцательная жизнь угодна всем. Прочие стремятся к ней, для нас же созерцание — не порт приписки, но временная пристань.

8

Прибавь к этому, что, согласно учению Хрисиппа, досужие занятия позволительны. Я хочу сказать, что он не просто допускает досуг, но — выбирает. Философы нашей школы утверждают, что участвовать в управлении каким угодно государством мудрому не следует. Но тогда есть ли различие, каким путем мудрец приходит к досугу: потому ли, что государство его не устраивает, или потому, что он не подходит государству. Если подойти разборчиво, то ни одно государство никому и никогда не покажется подходящим. Скажи, в делах какой страны обязан участвовать мудрец? Республики афинян, осудившей на смерть Сократа? Той, из которой уехал Аристотель, чтобы не быть осужденным? Той, в которой зависть побеждает добродетели? Ты первый скажешь мне, что заниматься политикой в таком государстве мудрому возбраняется. Что же, пойти на службу карфагенян, у которых постоянная смута, где свобода враждебна лучшим, справедливость и благо ценятся дешево, к врагам проявляют бесчеловечную жестокость и даже своих держат за врагов. Этого государства он, конечно, тоже будет избегать. Стану перечислять все страны и не найду ни одной, которая приняла бы в правители мудреца или которую принял бы он. И поскольку то государство, о котором мы мечтаем, не может существовать на земле, досуг становится полезным для каждого, ибо нигде не обнаруживается то единственное, что стоило бы предпочесть досугу. Если кто-то говорит, что самое лучшее — плавать по морям, но затем запрещает выходить в то море, где часто случаются кораблекрушения и внезапные штормы, сбивая с курса, гонят судно вспять, значит, думаю я, этот человек не велит мне поднимать якорь, хотя и хвалит мореплавание.

О ПРОВИДЕНИИ

1

Дорогой Луцилий, ты спрашиваешь меня, где же Промысел, который управляет миром, если добрых людей постигают несчастья? Хорошо было бы разобрать это в более обширном сочинении и доказать, что провидение заботится обо всем и что боги принимают участие в людских делах. Но так как ты желаешь, чтобы я от общего отделил частное, постараюсь здесь разрешить только один из многих спорных вопросов — вопрос, справедливы ли боги. Это не составит для меня большого труда.

Не стану распространяться о том, что такая великая вещь, как вселенная, не может не иметь своего управителя; что правильный ход светил не есть дело случая, потому что случайно возникшее часто сталкивается и смешивается. Напрасно также говорить, что как множество различных вещей в море и на земле, так и миллионы ярко светящих быстро бегущих звезд в путях своих опираются на вечный мудрый закон. Что материя, лишенная законов в самой себе, не могла бы достичь такого порядка; что случай не мог бы создать такого равновесия, в силу которого тяжелая, неподвижная масса земли спокойно смотрит на мимо идущее небо. Что не слепая случайность создала моря — самые глубокие места земли, — моря, дающие орошения странам и не изменяющие своего вида, несмотря на массу рек, впадающих в них. Случай не мог бы устроить так, что из малого семени вырастает громадное дерево. Даже ливень, гроза, пламя огнедышащих гор, землетрясение и все тому подобные неожиданные для нас и, на наш взгляд, неправильные явления имеют свои законы. Всему есть причина: и теплому течению морей, и внезапному образованию островов в океане, и другим чудесам, которые возникают во многих местах земли. Кто поверит, например, что приливы и отливы морей, когда берега то обнажаются от воды, то вновь покрываются ею, — дело слепого случая? Разве не в силу влияния луны на океан уровень морей в известный час то повышается, то понижается? Однако, об этом речь впереди. Ты, собственно говоря, ведь в существами Промысла не сомневаешься, но только жалуешься на его несправедливость.

Постараюсь примирить тебя с богами, которые к добрым всегда добры. Самой природой так устроено, что добро не может вредить добру. Добрый человек связан с богом дружественными узами добродетели. Впрочем, такой человек не только друг богу, но он его родня, его подобие. Добрый только временно разлучен с богом, он — его ученик, подражатель, его истинный сын. Бог — его мудрый отец, строго ведущий его к добродетели. Такого человека бог воспитывает как суровый отец. Если мы видим, что иной раз достойные и угодные богам люди страдают и трудятся в поте лица, между тем как дурные распутничают и предаются наслаждениям, то не мешало бы нам помнить, что и нас в сыновых радует скромность, а в слугах забавляет вольность, что мы воспитываем в строгости и терпении тех и поощряем дерзость этих. Так надо тебе помышлять и о боге: человека блага он не балует, но посылает ему испытания, укрепляет и готовит его для себя.

2

«Почему добрым на их житейском пути встречается так много зла?» Для хорошего человека нет зла. Ведь противоположности не смешиваются. Как все реки, и все дожди, и вся сила целебных источников не может изменить и даже ослабить вкус воды в море, так и удары злой судьбы не в состоянии изменить душу сильного. Он всегда тверд в своих убеждениях, и, что бы ни случилось с ним, все служит ему во благо. Он сильнее внешних обстоятельств. Конечно, я не хочу этим сказать, что такой человек безразлично относится к дурным вещам: напротив, он старается преодолеть всякое зло; он стойко держится против превратностей судьбы; во всем же остальном он спокоен и миролюбив. На всякого рода невзгоды он смотрит как на упражнение. Такой человек всю жизнь свою проводит в честном и полезном труде, с любовью принимает он на себя и несет всякую возлагаемую на него обязанность даже и тогда, когда таковая сопряжена с опасностью для его жизни. Разве праздность не наказание для трудолюбивого? Мы видим, что атлеты всегда борются с самыми сильными людьми; делают это они для того, чтобы еще больше укрепить себя, и от своих учителей требуют, чтобы те, борясь с ними, употребляли бы всю свою силу. Они сносят удары и броски. Когда они не могут найти равного себе по силе человека, они вызывают на борьбу нескольких охотников. Добродетель слабеет, когда у нее нет противника. В терпении испытывает она свою твердость и силу. Хорошие люди не должны бояться трудов и несчастий, не должны жаловаться на судьбу. Надо, чтобы все в жизни служило им к добру или, по крайней мере, чтобы они на все смотрели как на добро. Дело не в том, какова поклажа, а в том, как ее снести.

Разве не заметно, насколько по-разному воспитывают детей отец и мать. Первый с малых лет приучает их к труду, не дает им отдыха даже в праздники, часто доводит их до поту, а иногда и до слез. А матери, наоборот, балуют их, заботятся о том, чтобы они никогда не плакали, не печалились и не трудились. Так и бог: с хорошими людьми обращается как строгий отец, проводит их через труды, болезни и несчастья, чтобы они вполне окрепли. Неженка, благодаря тому что все время предается праздности, ослабевает; не только работать ему трудно, но даже пошевелиться тяжело. Счастье тогда можно назвать прочным, когда оно окрепло под ударами судьбы. Что ж удивительного, если бог, который так любит добрых и так хочет сделать их совершенными, посылает им в удел испытания, чтобы они закалились в них? Богам приятно бывает глядеть на великих людей, когда они борются с несчастием, и в этом нет ничего необыкновенного: ведь и нам доставляет удовольствие смотреть на смелого юношу, когда он бесстрашно закалывает своим мечом нападающего на него зверя или смело встречает разъяренного льва. И чем отважней, чем искусней боец, тем большее удовольствие испытываем мы от такого зрелища. Конечно, подобные мелочи, подобная детская игра человеческого легкомыслия не могут интересовать богов. Но когда человек, подобие бога, ведет борьбу со злой судьбой, являющейся следствием его же поступков, это вполне достойно их внимания!

Что может быть прекрасней на земле для очей Юпитера, чем Катон, стоящий твердо и непоколебимо среди своих злополучных, в конец разбитых сообщников? «Пусть все падет пред могуществом единого владыки; пусть легионы наводнят собою страны, а корабли — моря; пусть полчища Цезаря обложат стены городов — Катон не преклонится! Одно движение руки — и он свободен! Наконец-то его славный меч, даже не запятнавший себя во время междоусобной войны, даст ему свободу, свободу, к которой так сильно стремилось государство и которой, увы, не суждено было достичь ему. Реши же, дух мой, давно задуманное дело: исторгни себя из мира сего! Петрей и Юба, обнажив свои мечи, поразили друг друга. Мужествен и прекрасен их поступок, но нам он не под стать. Катону ли просить кого-либо о смерти иль о жизни?» Без сомнения, радовалось сердце богов, когда увидели они, как такой человек, как Катон, вонзил меч в свою честную грудь, вынул из нее внутренности и испустил священный свой дух, которого меч не мог коснутся. Да, такая кончина приятна была богам, потому что Катон был человеком весьма строгим к себе и снисходительным к другим. Он при жизни своей наставлял на путь истины заблудших, он обладал такой силой воли, что мог еще вести ученые занятия в свою предсмертную ночь. Но не сразу умер Катон: первый удар его не был смертельным, — очевидно, боги хотели испытать его мужество до конца, только второй удар мечом в грудь положил конец его жизни. Какой же решимостью надо обладать, чтобы вторично покуситься наложить на себя руки! Неужели же боги не любовались на своего питомца, уходящего из жизни столь великолепно? Такая смерть освящает человека, так как ее восхваляют даже те, которые боятся ее.

3

Теперь, в последующем изложении, я постараюсь показать, что то, что нам кажется плохим, в сущности, вовсе не плохо. Если для тебя что-либо тягостно, неприятно и противно, это не значит, что оно скверно. Поскольку оно или полезно другим, или служит ко благу целого, о котором боги пекутся более, нежели о части его. Далее: ничего худого не может случиться с человеком, желания которого согласны с законами природы. Судьба настолько добра по отношению к добрым, насколько последние добры к другим. Наконец, я хочу тебе показать, что тебе ни в коем случае не нужно жалеть человека блага. Ибо он может казаться несчастным, но не может таковым быть.

Неправда ли, весьма непонятно мое первое положение: может быть полезно для других то, чего мы для себя боимся и стараемся избегать. «Конечно, скажешь ты, — разве хорошо быть изгнанным из отечества, впасть в нищету, лишиться жены, детей и терпеть позор и поношение?» Если это кажется тебе странным, то также странным в твоих глазах должно быть то, что здоровье одних больных восстановляется прижиганием и операцией, а других усиленным постом. Но раз тебе понятно, что иному для выздоровления необходимо удалить больную кость, или разрезать жилу, или отнять нездоровый член организма, ты должен также понять, что некоторым полезно бывает несчастье. Часто то, к чему стремится человек и в чем видит свое благо, служит ему на гибель. Так, например, объедение, опьянение и другие подобные удовольствия действуют как яд. В ушах моих не перестает звучать одно из многих прекрасных изречений нашего Деметрия, недавно слышанное мной от него: «Всех несчастнее тот, кто не видал горя. Ибо такой не знает своих сил». Если человеку всегда все удается, то из этого не следует еще, что боги благосклонны к нему, напротив, они считают его недостойным одержать победу над судьбой, которая избегает трусливых и как бы говорит им: «Что мне в таком противнике, который при первой неудаче опускает руки? Стоит ли перед таким обнаруживать всю свою силу? Лишь пригрозить ему — и он уж обратится в бегство; его один мой вид приводит в трепет. Нет, я ищу себе соперника равного по силам: стыдно мне связываться с таким, который готов упасть от одного щелчка!» Гладиатору совестно вступать в борьбу со слабосильным, так как он знает, что там, где нет опасности, нет и славы. Так и судьба: она ищет сильных, могущих ей противостать, а остальных обходит. Чтобы выказать полную свою мощь, избирает она себе в борцы людей твердых духом. Непоколебимость Муция испытывает она огнем; честность Фабриция — лишениями; покорность Рутилия — изгнанием; храбрость Регула — пыткою; стойкость Сократа — ядом; мужество Катона — мечом. Только несчастье рождает истинное величие!

Думаешь ли ты, что Муций был несчастлив, когда, казня себя за собственное заблуждение, сжег свою руку в пламени жертвенника? Не считал ли он себя самым счастливым оттого, что, не будучи в состоянии победить царя врагов вооруженной рукой, обратил его в бегство рукой сожженной? Что же? Ему было бы лучше греть руку за пазухой у подружки?

Разве Фабриций был несчастен оттого, что успешно отразил и оружие Пирра, и богатства? Или оттого, что в свободное от службы государству время, он, почтенный триумфатор, сам готовил на своем очаге и питался травами и овощами своих полей, выкопанных собственными руками? Был бы он более счастлив, если бы пищей ему служили какие-нибудь рыбы с дальних берегов или дичь? Или если бы стал развлекать утомленный несварением желудок устрицами северных и южных морей и за столом ему подавали бы украшенные грудами плодов блюда со зверьем природного вида, убитым ценой жизни многих охотников?

Разве несчастен был Рутил оттого, что судили его такие судьи, которых и до сих пор еще проклинает потомство; оттого, что в ссылку шел он с более легким сердцем, чем возвращался оттуда; оттого, что только один он воспротивился желанию диктатора Суллы и навсегда покинул отечество, когда тот просил его возвратиться? «Пусть те, — говорит он, — которых ты, баловень счастья, оставил в Риме, любуются кровавыми потоками на форуме и кровью Сервилиевого пруда (где срывали одежды с жертв сулланских проскрипций); пусть восхищаются они сенаторами, шайками разбойников, рыскающих по улицам, и тем громадным числом римских граждан, которые все до единого были обезглавлены, несмотря на обещанную им безопасность. Пусть восторгается всем этим тот, кто боится изгнания!» Или может быть, счастлив был Сулла? Оттого ли, что мечом прокладывал себе дорогу к форуму? Что любовался на огрубленные головы консуляров и, не стесняясь, ставил официально, через квестора, в счет государственных расходов деньги, выданные им за содеянные убийства? И такие дела творил тот самый человек, который издал Корнелиев закон!

А Регул? Какой ущерб нанесла ему судьба, сделав образцом верности и терпения? Гвозди впиваются в плоть, измученное тело, как ни старайся лечь, ложится на рану, не сомкнуть раскрытых насильно глаз. Но чем сильнее страданье и чем тверже дух, тем больше слава! Жалел ли он, что за свою добродетель заплатил такой дорогой ценой? Поверь, если вернуть его в сенат, он снова высказал бы то же самое мнение. Быть может, по-твоему, счастливее был Меценат, который сетовал на свою любовь, вынужденный сносить ежедневные отказы своенравной жены. Сон бежал от очей его, и, чтобы заснуть, он баюкал себя то звуками отдаленной музыки, то шумом журчащего фонтана; чтобы обрести желанный покой и унять боль истерзанного сердца, он упивался дорогими винами и тешился различными забавами. И что же? Сон не шел к нему, он не засыпал на своем пуховом ложе, как и тот — на ложе пытки. Но Регулу утешением было то, что страдал он за благое дело; для него причина страдания имела больше значения, чем само страдание. Меценат же под гнетом счастья страдал, можно сказать, без причины. Я думаю, что люди еще не настолько подвластны порокам, и уверен, что много найдется таких, которые, если предоставить им выбор, предпочтут судьбу Регула судьбе Мецената. Кто согласен променять свое счастье на счастье Мецената, тот, хотя и молчит об этом, думаю, не откажется выступить и в роли Теренции.

Что ж, по-твоему, и Сократ скверно чувствовал себя, обязанный по приказанию государства принять яд — залог бессмертия? Плохо, видимо, было ему рассуждать о смерти вплоть до того мгновения, когда она пришла, плохо ощущать, как застывает кровь в жилах и замирает жизнь! Но разве он не был счастливее тех, кому подносят кубки с геммами, кому прислуживает кинед и евнух, подавая на золоте охлажденный снегом напиток. Они с болью изрыгают проглоченное вино, ощущая во рту вкус собственной желчи, он же испил яд радостно и свободно.

Про Катона сказано достаточно. Каждый согласится, что высшего счастья достиг тот, кого сама природа вещей сочла достойным сопротивляться страшным борцам! «Вражда власть имущих тяжела, — думала она, — пусть же он противостоит Помпею, Цезарю и Крассу. Тяжко быть побежденным ничтожеством в соискании должности: пусть же его превзойдет Ватиний. Трудно участвовать в гражданской распре. Так пусть же сражается по всей земле за благое дело столь же упрямо, сколь и безнадежно. Убить себя — трудный подвиг: а потому — пусть убьет себя! Зачем мне это? Чтобы все понимали: нет несчастья в том, чего я сочла достойным Катона!»

4

Беспечно наслаждаться дарами слепого счастья доступно и толпе или мелким душам. Великому мужу свойственно посылать под ярмо несчастия и беды людей. Кто вечно пользуется счастьем и ни разу не испытал страдания, тот знает жизнь только с одной стороны. Как признать тебя великим, если ты ни в чем не проявил своего величия? Допустим, что ты, чтобы стяжать себе славу, явился на Олимпийские игры. Но явился один. Венок ты получил, но победы не снискал. Не с отвагой поздравлю тебя, но с консульством или претурой: ты достиг титула и только. То же самое можно сказать о человеке достойном, которому отсутствие трудов не дало возможности проявить свои способности: «Ты несчастен, потому что не бывал несчастным. Без соперника совершил ты свой жизненный путь, и никто, не исключая тебя самого, не знает, на что ты был способен». Если хочешь узнать, к чему ты пригоден, испытай себя. Некоторые сами создают себе трудности, чтобы в борьбе с ними выказать свою доблесть, о которой в противном случае никто бы и не знал. Я уверен, что великим людям так же приятно бывает сражаться с превратностями судьбы, как храброму с врагом. Я слышал однажды, как мирмиллон Триумф жаловался, сколь редкими стали гладиаторские представления во времена Тиберия Цезаря: «Как жаль, что зазря пропадает мой цветущий возраст!»

Добродетель ликует при виде опасности; она стремится к цели и не думает о предстоящих ей страданиях, так как они — составная часть ее славы. Военные гордятся своими ранами и радостно показывают текущую кровь, пролитую в удачном деле. Из двух солдат, совершивших одинаковый подвиг, на раненого смотрят с бо́льшим уважением. Посылая людям возможность проявить храбрость и мужество, бог показывает этим, что заботится о них и желает их возвеличить, но путь к величию лежит в превратностях судьбы. Опытного пловца создает буря, а храброго солдата — война. Могу ли я знать, как перенес бы ты нищету, если весь свой век ты утопал в богатстве? Кто скажет мне, как бы ты встретил позор, поношение и ненависть черни, если до глубокой старости тебе все по некой необъяснимой склонности потакали во всем? Как знать, остался бы ты стойким душой после смерти детей, если все они у тебя живы до сих пор? Я видел, как утешал ты других, но хотелось бы мне посмотреть, утешил ли бы ты себя в своем горе, как перенес бы собственное несчастие?

Не бойтесь же, взываю к вам, того, что посылают нам бессмертные для укрепления нашего духа! Несчастье — случай проявить свою твердость. Жалки те, которые, как в сладкий сон, погрузились в свое счастье. Они подобны кораблю, лениво застывшему в спокойном море: все, что случится, неожиданно для них. Тяжким бременем ложатся на плечи невзгоды тому, кто не видал горя. Больно жмет ярмо непривычную шею. От одной мысли о ранах бледнеет новобранец; бывалый же воин равнодушно смотрит на собственную кровь: он знает, что без пролития крови не бывает победы. Стало быть, своим любимцам, тем, кого он одобряет, посылает испытания бог, в трудностях закаляет, упражняет, познает силы людей. Но не всех в одно время испытывает он; некоторых, еще не вполне окрепших для борьбы, он до поры до времени щадит. Без горя не прожить человеку на свете. Даже баловень счастья не минет своей чаши.

«Почему именно на людей лучших посылает бог и болезни, и несчастия?» А почему на войне самым храбрым поручают самые опасные дела? В ночную засаду полководец назначает отборных воинов. На разведку отправляет он надежных солдат и им приказывает задержать противника. Никто из назначенных на трудное дело не скажет: «Командир меня обидел», но каждый говорит: «Он правильно распорядился!» Пусть же и люди, на долю которых выпадает то, от чего трусливые и малодушные приходят в ужас, скажут: «Посредством нас бог показывает, что́ способен вынести человек».

Избегайте же роскоши и растлевающего счастья: под влиянием их дух человека ослабевает и, как хмельной, шатается из стороны в сторону, пока не натолкнется на что-нибудь, что напомнит ему о людской судьбе. Кто привык прикрываться от ветра прочными окнами, чьи ноги нежат постоянно сменяемые грелки, литого гибельным бывает даже слабое дуновение. Все вредно, что сверх меры, а потому опасно и чрезмерное счастье. Оно волнует умы, рождает пустые надежды и приводит человека к мрачному рубежу заблуждения и истины. Лучше постоянно бороться с несчастием, которое бодрит и укрепляет дух, нежели гибнуть беспечно в утехах чрезмерного счастья. Для воздержанного и трезвого человека смерть легка, а для упитанного обжоры она тяжка, ибо он рискует лопнуть.

Боги так смотрят на людей, как учителя на учеников: со способных и сильных требуют они больше, чем с тупых и слабых. Думаешь, лакедемоняне не любили своих детей? Однако, желая испытать их выносливость, они давали прилюдно сечь их. Во время бичевания отцы ободряли сыновей и, когда последние были уже совершенно измучены, уговаривали их принять еще несколько ударов. Удивительно ли после этого, что бог благородного человека воспитывает строго? На твердом оселке оттачивается доблесть! Не из жестокости иной раз до крови бичует нас судьба, но единственно с целью укрепить нас в трудной борьбе; ведь чем чаще мы боремся, тем сильнее становимся. Совершенней всех частей тела та, которую мы больше всего упражняем. Не должно страшиться ударов судьбы: пусть ими закалит она нас и сама научит, как с ней справиться! Человек, часто подвергавшийся опасности, в конце концов начинает презирать ее. Опытный моряк не ведает морской болезни; трудолюбивый землепашец приобретает сильные мускулы; бывалый воин верной рукой мечет свой дротик; ноги скорохода быстры и ловки. Дух, как и тело, крепнет от упражнений; чрез терпение становится он равнодушным козлу.

Примером в этом отношении могут служить бедные но храбрые в своей нищете и народы, обитающие за теми границами, за которыми заканчивается обеспечиваемый Римом мир, — германцы и разные кочевые племена, которые живут за берегами Дуная, где царствует зима, где небо всегда пасмурно. Живут они в жалких лачугах, крытых сверху, в защиту от дождя, соломой и листвой. Неплодородная почва дает им весьма скудное пропитание, а потому они принуждены охотиться за дичыо по обледенелым болотам. Не имея домов, для отдыха и ночлега располагаются они где придется; пищу себе добывают собственными руками и почти без одежды живут в суровом климате. По-нашему, это незавидное житье. И что же? Несчастливы они? Ничуть. Так живут весьма многие народы. Привычка — вторая натура; благодаря ей мы по доброй воле делаем то, что вначале делали по принуждению. Не удивляйся же, что сильные люди, чтобы закалить себя, подвергаются трудам и лишениям. Дерево, которое часто треплет ветер, крепко держится в земле; оно сопротивляется напору ветра, а потому и глубже пускает свои корни; растение, взросшее исключительно под влиянием теплых лучей солнца, не может приобрести настоящей силы. Итак, человеку мужественному полезно бороться с превратностями судьбы; от борьбы с ними он становится еще выносливее, еще отважнее и равнодушно глядит на то, что кажется плохим лишь плохо способному терпеть.

5

Прибавь еще следующее. То непреложное обстоятельство, что лучшие из людей трудятся и, так сказать, служат в войске, является благом для всех нас. Бог задается той же целью, что и мудрец, а именно — показать людям, что все, чего они обычно боятся или чем желают обладать, в сущности, ни хорошо, ни плохо. Разумеется, что он посылает только добрым — должно быть хорошо, а что только злым — худо. Слепота, следовательно, была бы злом, если бы поражала собой глаза тех лишь людей, которых следовало бы ослепить. Так пусть же лишатся зрения Аппий и Метелл! В богатстве нет добра, а потому пусть им владеет и сводник Элий, чтобы люди видели, что деньги, посвящаемые ими в храмы, могут находиться и в притоне. Если бог захочет до последних пределов унизить какую-либо из желанных людям вещей, он отнимает ее от лучших и передает в руки самых позорных.

«Но разве справедливо, когда честного человека и увечат, и распинают, и в тюрьму сажают, между тем как какой-нибудь негодяй роскошествует и наслаждается жизнью?» Если это несправедливо, то несправедливо также и то, что храбрые мужи берут в руки оружие, терпят на войне голод и холод и, презрев раны, становятся перед валом, чтобы отразить врага, в то время как профессиональные развратники живут спокойно в городе. Что беспорочные девы должны просыпаться ночью и становиться на служение в храме, между тем как публичные женщины спят глубоким и спокойным сном. Труд зовет к себе лишь самых лучших. В то время как ничтожные людишки шатаются без дела по Марсовому полю или пьют в кабаках и коротают время в обществе тунеядцев, сенаторы часто целый день проводят в заседании.

И так происходит во всей этой огромной, именуемой миром республике: наиболее достойные трудятся, налегают на работу и на самих себя. И не из-под палки фортуны они это делают, нет, но следуют за ней по собственной воле, равняют свой шаг с ее шагом, а если бы знали, куда она движется, то побежали бы вперед. Мне снова кажется, что слышу вдохновенный голос нашего отважного Деметрия. «Только тем недоволен я, бессмертные, — сказал он как-то, — что вы не открыли мне заранее вашу волю: я бы сразу пришел туда, куда меня теперь зовут. Хотите отнять детей? Берите: я для вас их и воспитывал. Нужна какая-либо часть моего тела? Извольте: не много даю, ведь скоро и весь буду ваш. Хотите лишить меня дыхания жизни? Не буду противиться возвратить вам ваше же даяние. Словом, чего не потребуете вы у меня, все отдам с удовольствием. Жаль только, что мне не известны ваши желания, а то бы я заранее их предупредил. Зачем отнимать? Все и так ваше. Впрочем, отнимать — значит брать насильно, а я ведь все отдаю сам, добровольно».

Ничто не совершается вопреки моему желанию. Я не рабствую божеству, но соглашаюсь с ним. Его воля — моя воля, тем более что я знаю: все происходящее происходит по раз навсегда определенному закону. Нас вперед ведет судьба, и с самого рождения уже решено, что с нами будет. Отдельные факты связаны между собой как следствие с причиной. Целое с частным соединено длинным рядом причин. Поэтому, что бы ни произошло с нами, мы должны переносить это терпеливо. Ничто не возникает в силу слепого случая, но все вытекает из закона необходимости. Заранее определено, что́ тебя обрадует и что́ опечалит. Правда, во многом разнится жизнь отдельных лиц, но сущность ее одна: мы сами преходящи и все, что наше, также преходяще. А потому к чему жаловаться и роптать? Нас для этого готовили. Тело наше принадлежит природе, поэтому пусть она делает с ним, что ей угодно. Будем же всегда довольны и храбры: ведь ничего своего потерять мы не можем. Человеку добра надлежит предаться воле фортуны. Большое утешение для нас то, что не одним нам предназначена смерть, но вся вселенная подпадает этой участи. Не только нам предстоит жить и умереть, но и самим богам; и для них, и для нас это неизбежный путь. Всемогущий творец и правитель вселенной подчиняется законам, им же самим написанным. Повелел однажды — повинуется всегда.

«Но почему бог, определяя каждому удел, был так несправедлив, что на добрых возложил и бедность, и болезнь, и несчастье?» Художник для своих произведений пользуется тем и другим веществом, но сущности его изменить не может. Все держится в силу необходимости и все составляет нераздельное целое. Сонливые умы, жизнь которых — дремота, сотканы из лени, сильный — в полном смысле этого слова — человек обязан своей силой непреклонной судьбе. Правда, для него не ровен будет путь жизни: не раз обратится он вспять и не раз вернется, немало бурь придется ему претерпеть. Зато в этих бурях научится он управлять своим житейским кораблем. Ему назначено плыть против течения судьбы: много тяжелого горя натерпится он. Его дорога лежит по камням и ухабам, он сам должен будет срыть и засыпать все препятствия. Золото испытывается огнем, а добродетель — бедой. Труден путь добродетели и лежит высоко!

Что же ответил на эти слова тот проставленный высокородный юноша? «Прекрасно! Всхожу на колесницу. Стоит увидеть все это, даже если придется заплатить падением. Бог не перестает запугивать отважную душу:

Тогда отвечает ему Фаэтон: «Так впрягай же скорей колесницу! Твои страшные слова лишь разжигают мое нетерпенье: хочу твердо встать там, где колеблется сам бог Солнца». Ленивые и низменные души любят путь спокойный; доблесть стремится ввысь.

6

«И все-таки зачем бог допускает, чтобы с хорошими людьми случалось несчастие?» Нет, не допускает. Бог честного человека избавляет от всего дурного. Высоконравственным людям чужды позор, преступления, злые мысли, своекорыстные намерения, зависть к чужому добру и другие подобные пороки. По-твоему, может быть, и имущество добродетельных людей должен беречь бог? Но нажитое добро они сами мало ценят. Демокрит не захотел быть богатым: он считал богатство обузой для благородного ума. Вот видишь, иной раз бог и хорошему человеку посылает то, чего тот сам к желает.

«Но часто добродетельный лишается детей». Конечно. Однако ведь настанет время, и сам он умрет. «Его ссылают на поселение в чужие края!» Так что ж? Когда-нибудь покинет же он раз навсегда свое отечество. «Его умерщвляют». Пускай. Нередко такой человек и сам лишает себя жизни. «Честные люди часто терпят лишения». Да. Они и рождены для того, чтобы служить примером другим и учить их терпению.

Представь себе, что бог говорит так: «Что можете иметь против меня вы, любящие справедливость? Некоторых окружил я мнимыми благами и гордых ввел в заблуждение, погрузив их в долгий обманчивый сон; я украсил их золотом, серебром и слоновой костью. Но не в этом истинное благо. Если бы вам удалось увидеть тех, которых вы считаете счастливцами, в их настоящем виде, то открылись бы пред вами и их несчастье, и нечистота, и бесстыдство. Они, как и стены их домов, окрашены только снаружи. Их счастье лишь тень счастья. Пока хорошо им живется, они блестят и роскошью своей вызывают удивление в других; но раз постигнет их неудача, тотчас обнаруживается, какая ужасная грязь таилась под покровом внешнего блеска! Вам я дал нетленные блага. Чем сильнее будете любить их, чем пристальнее станете присматриваться к ним, тем бо́льшую цену получат они в ваших глазах. Я внушил вам презрение и отвращение к страстям. Извне вы не блестите; ваше благо — внутри вас. Так, миропорядок презирает все внешнее, находя удовлетворение в созерцании самого себя. Все наилучшее вложил я в вас. Не нуждаться в счастье — вот ваше счастье».

«Но они терпят много горя, много трудов и подвергаются различным ужасам!» — «Этого я не мог отвратить от вас, а потому против всех несчастий дал вам оружие: сносите же их мужественно! В этом отношении вы стоите выше бога: он — вне всех зол, вы — над ними. Презирайте бедность: всякий имеет больше, чем было у него, когда он родился. Презирайте боль: или ей, или вам наступит конец. Презирайте судьбу: ваш дух ничем не может она умертвить. Презирайте смерть: она — или всему предел, или откроет вам новую жизнь.

Прежде всего я позаботился о том, чтобы никто не мог насильно удержать вас. Всегда открыт выход. Не хотите сражаться — можете обратиться в бегство. Поэтому я устроил так, чтобы из всех необходимых вам вещей самой легкой была смерть. Душу поместил я таким образом, что она может свободно отлететь прочь. Оглянитесь кругом — и вы увидите, какой короткий и удобный путь ведет к свободе. Выход из жизни не сделан для вас таким же долгим, как вход в нее. Если бы человек так же долго умирал, как медленно рождается, то, воистину, судьба имела бы большую власть над вами! Каждое мгновение и любое место могут вас научить, как легко отказаться служить природе и возвратить ей ее подарок. У алтарей, во время торжественных жертвоприношений, когда возносятся моления о продлении жизни, можете учиться вы смерти: от незначительной раны, как сноп, падают могучие тела быков; удар руки человеческой повергает на землю самых сильных из них; вот тонкое лезвие ножа пересекает жилы и связки, соединяющие шею с головой, и валится огромная туша! Жизнь не глубоко сидит. Чтобы прекратить ее, нет нужды мечом наносить себе тяжкие и глубокие раны. Смерть очень близко. Чтобы обрести ее, незачем далеко ходить, везде она к нашим услугам. То, что собственно называется смертью, то есть разлука души с телом, совершается так скоро, что и почувствовать не успеешь. Петля ли стянет шею, вода ли заполнит собой легкие, разобьется ли кто, стукнувшись головой оземь, пламя ли, охватив со всех сторон, прекратит дыхание, — что бы ни случилось, наступит быстро. Не стыдно вам? Так долго боитесь того, что длится только миг!»

Комментарии

УТЕШЕНИЕ К МАРЦИИ

Марция потеряла сперва мужа, затем отца, выдающегося историка Авла Кремуция Корда (полное фамильное имя Марции должно было, следовательно, звучать Марция Кремуция), возбудившего гнев Сеяна и вынужденного покончить с собой (25 н. э.), а после этого (предположительно, в 37 или 38 г.) еще и любимого, подававшего большие надежды сына Метилия (Руфа?). Еще раньше умер ее старший сын (см. гл. 16). Остались две дочери — Метилия Марция и Метилия Руфина. Тяжкая утрата, понесенная образованной женщиной из высшей знати, дала Сенеке повод попробовать себя в жанре утешения. Отмечают «трафаретность» его рекомендаций (ср., например, 16-е главы «Утешений», обращенных к Марции и к матери, Гельвии). Риторическая структура правильна и ясна, подчеркнута самим автором: вступление, нахождение материала, расположение, рассказ и аргументация, примеры, обобщение. Но стандартная композиция не мешает этой вещи производить сильнейшее впечатление. Особенно выразительны отсылающие к Платону главы о тленности человека и вечной жизни души, аллегория поездки в Сиракузы. Источник этой выразительности, равно как и платоновских аллюзий, известен. Литературной моделью Сенеке послужило сочинение платоника Крантора из Сол (приехал в Афины в конце IV в.) «О печали», утраченное, видимо, уже в античности. Крантор обращался к своему другу Гиппоклу, у которого умер сын. Вещь получила известность далеко за пределами платоновской Академии, Афин, Греции и эпохи Крантора. Её высоко ценили учившие в Риме стоики, друзья Сципиона и Лелия (Панетий называл ее «золотой»), Цицерон использовал как источник для собственного «Утешения», написанного после смерти любимой дочери Туллии.

С. 70. Октавия и Ливия, сестра и супруга Августа, обе потеряли своих сыновей... — Сын Октавии (69-11 до н. э.) Марк Клавдий Марцелл (42-23 до н. э.) умер в Риме от болезни; часть историков, в их числе Тацит, обвиняют в его смерти Ливию, освобождавшую путь к власти для собственных детей. Младший сын Ливии (58 до н. э. — 29 н. э.) прославленный полководец Друз Германик (38-9 до н. э.), отец императора Клавдия, умер в очередном германском походе после падения с лошади.

С. 72. ...пример Юлии Августы... — После смерти Августа в 14 г. до н. э. Ливия приняла титул Юлии Августы.

...философа своего мужа — Арея... — Арей (Арий) Дидим из Александрии (расцвет его относится к рубежу тысячелетий) принадлежал к стоической школе, занимаясь также риторикой. Август ценил своего ментора настолько, что прислушивался к его советам и в своей политике.

С. 78. ...достоин большего, чем быть произнесенным с подмостков... — Цитируется стих мимографа Публилия Сира, современника Цезаря. Мим — один из исчезнувших почти бесследно античных жанров — ценился философами, начиная с Платона, за поучительное содержание отдельных стихов. Сенека цитирует Публилия еще несколько раз — например, в трактате «О спокойствии духа» (гл. И), где тот же фрагмент приводится с именем драматурга.

С. 83. ...прозвище, которое он получил после потери сына... — В начале 81 г. до н. э. диктатор Луций Корнелий Сулла (138-78 до н. э.) принял когномен «Феликс» («Счастливый»),

Пусть Греция не особенно удивляется тому отцу... — Подразумевается Ксенофонт (ок. 430 — после 356 до н. э.), чей сын Грилл пал в великой битве при Мантинее (362 до н. э.), в которой Эпаминонд, погибнув и сам, уничтожил силы Спарты.

...понтифик Пульвилл... — Марк Гораций Пульвилл — полулегендарная личность; консул суффект в первый год римской республики (509 до н. э.) и консул 507 г. до н. э. — когда он и освящал новый храм Юпитера. Тит Ливий сообщает, что о смерти сына ему в этот момент сообщил кто-то из рода Валериев, потому что завидовал Горациям, удостоившимся чести освящать главный храм Рима: церемонию не мог проводить тот, чей родственник оставался непохороненным. Пульвилл тем не менее распорядился относительно похорон, после чего закончил посвящение.

С. 84. В дни знаменитого триумфа... — Луций Эмилий Павел (228-160 до н. э.) отпраздновал свой триумф над последним македонским царем в 167 г. до н. э. Тогда же умерли его младшие сыновья (12 и 14 лет); старших он еще раньше отдал в усыновление представителям рода Фабиев и рода Корнелиев. Прославился в веках Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский, разрушитель Карфагена, друг Гракхов, глава «Сципионова кружка».

С. 85. ...Луция Бибула и Гая Цезаря... — Марк Кальпурний Бибул (102-48 до н. э.; Сенека ошибся именем, подсознательно вспомнив Луция Бибула, историка времен Августа) в 59 г. до н. э. получил консульство вместе с Гаем Юлием Цезарем; победу ему доставили деньги партии оптиматов, но в качестве противовеса популярам он был совершенно беспомощен, не смог противостоять ни одному из проводимых Цезарем законов и в конце концов заперся у себя дома, так что Цезарь остался у кормила власти в одиночестве, что дало повод для шутки: «В консульство Гая и Юлия». В 50 г. до н. э. Бибул стал наместником Сирии. Опасаясь нападения парфян, он послал своих сыновей в Египет, чтобы те привели дополнительные войска; легионеры, отказавшись идти, убили посланных. Клеопатра выдала Бибулу убийц его сыновей для казни, он вернул их с ответом, что решение о наказании римских граждан должен принимать сенат.

...повлекшей перемену в судьбах государства... — Юлия была женой Помпея. Их брак, хотя и был заключен с политической целью, оказался счастливым; взаимности не помешала и разница в возрасте. Вскоре после ее смерти в 54 г. (в родах, причем ребенок также умер) отношения Цезаря и Помпея ухудшились.

С. 86. ...посредством усыновления дал новую опору... — В 4 г. н. э., после смерти Гая и Луция Цезарей, детей своей дочери Юлии, Август, чтобы не остаться без наследника, вынужден был усыновить Тиберия, сына Ливии от первого брака, принадлежавшего к роду Клавдиев.

...уже тогда имел личный интерес... — Август был обожествлен 17 сентября 14 г. н. э., через месяц после смерти.

...Тиберий потерял обоих сыновей... — Друза Младшего, отравленного женой Ливиллой по сговору с ее любовником — Сеяном, и Германика (Младшего), который, вероятно, также был отравлен. Последнего Тиберий усыновил по приказу Августа и совсем не любил.

...Брут и Лукреция освободили римлян от царского ига. — По всем известной легенде, Лукреция пересказала Бруту (и другим) историю о преступлении Тарквиния. Между прочим, в том же круге римских исторических преданий есть сюжет о том, как Брут приказал казнить своих собственных сыновей за участие в попытке реставрации монархии.

Клелия. — По легенде, пересказанной Ливием (2, 13), она сбежала от этрусков, переплыв Тибр. Царь этрусков Порсенна потребовал вернуть ее и других сбежавших, но, пораженный ее мужеством (ср. эпизод с Муцием Сцеволой), отпустил, позволив увести с собой нескольких юных пленников.

С. 87. ..могу назвать двух Корнелий. — Первой названа Корнелия Старшая (II в. до н. э), дочь Сципиона Африканского Старшего; из ее двенадцати детей, кроме братьев Гракхов, известна дочь Семпрония.

Корнелия, жена Ливия Друза... — Ливий Друз Старший умер в 121 г. до н. э., его сын от Корнелии, Друз Младший (124-91 до н. э.), проводивший популистские реформы (аграрную, судебную и др.), страдал эпилепсией, но умер — в год своего трибуната — от раны в бедро, которую неизвестный убийца нанес ему в толпе сапожным ножом.

С. 89. ...сицилийский отрезало берег от гесперийского... — Вергилий, «Энеида» 3, 418; Гесперия — старинное греческое название Италии.

...баснословную Харибду... — Очевидно, в Мессенском проливе у берега Сицилии при описанных условиях действительно возникал опасный водоворот, который и отождествляли с Харибдой из 12-й песни «Одиссеи». В наши дни этот феномен не наблюдается; возможно, описанное место скрыли песчаные наносы.

...прославляемая в стихах Аретуза... — Этот источник на острове Ортигия в Сиракузах будто бы протекал под Ионическим морем, вытекая из самой Аркадии. Миф превратил источник в нимфу, отвергнувшую речного бога Алфея. Из римских поэтов темы касались Вергилий (в 4-й книге «Георгик») и Овидий (в 5-й книге «Метаморфоз»).

...место, где было сломлено могущество Афин... — 3 сентября 413 г. до н. э. афиняне проиграли морскую битву перед городом. На этом закончилась провальная Сицилийская экспедиция, предпринятая Афинами в ходе Пелопоннесской войны. В сухопутной битве отступавших афинян разбили к югу от Сиракуз; зачем-то (из туристического интереса?) путник сперва попадает туда. Пленных заставили работать в каменоломнях, располагавшихся в черте Нового города (они хорошо сохранились).

...тиран Дионисий... — Дело представлено так, словно бы поездка в Сиракузы совершалась во время правления Дионисия Старшего (430-367 до н. э.). Думаем, Сенека пересказывает Крантора.

С. 91. ...бегущих в обратную сторону... — По принятой греческими астрономами теории, Солнце, Луна и планеты движутся в сторону, противоположную вращению небесной сферы с неподвижными звездами (ср. «Утешение к Гельвии», гл. 6; то же в гл. 14 «О твердости мудрого»).

С. 92. ...своими тремя заливами... — Средиземное море, Красное море и Персидский залив; к этим трем «заливам» Океана, обтекающего единое пространство трех материков, часть древних географов по ошибке прибавляла и Каспий.

...будешь не только зрителем... — Не Марция, а все тот же собравшийся в Сиракузы турист; поэтому везде — генерализующий мужской род.

С. 95. Если бы болезнь в Неаполе унесла Гнея Помпея... — Помпей (106-48 до н. э.) болел в конце весны 50 г. до н. э. Все с таким восторгом праздновали его выздоровление, что он загордился и перестал видеть в Цезаре серьезного соперника, почему вскоре и был побежден.

С. 96. Если бы Марк Цицерон погиб... — Цицерон (106-43 до н. э.) разоблачил заговор Катилины в 63 г. до н. э., будучи консулом. Казнив некоторых заговорщиков без суда, он совершил ошибку, ставшую началом заката его политической карьеры: хотя в ней и бывали взлеты, после ссылки (58 до н. э.) он уже никогда не поднимался так высоко.

...лучше для Марка Катона... — Катон Младший (95-46 до н. э.) был оправлен на Кипр в 58-м и вернулся в 56 г. до н. э. Находясь на Востоке, Катон уладил ряд конфликтов и получил богатые дары, причем никто не заподозрил его в присвоении общественных денег. Вместе с тем удаление его на два года из сената разобщило последний, что привело к гражданской смуте.

С. 97. ...достиг рубежа отведенного века. — Вергилий, «Энеида» 10, 472, о вожде рутулов Турне, побежденном в поединке Энеем.

С. 99. ...не был невиннее, чем Рутилий... Публий Рутилий Руф (158-78 до н. э., консул в 105 г. до н. э.) был обвинен в вымогательстве по возвращении из Азии, где он служил легатом наместника (92 до н. э.) и очень способствовал именно прекращению вымогательств. Ложность обвинения была очевидна, Рутилий защищал себя сам. Пристрастный суд признал его виновным и приговорил к ссылке.

...Сеян выдал твоего отца словно бы в качестве подарка своему клиенту Сатрию Секунду. — Из описания смерти Корда следует, что «Утешение», по жанру близкое свазории, предназначалось не одной лишь Марции, но и ценителям риторики.

С. 101. Об этом именно и кричит Платон... — В «Федоне» и в последних главах «Государства». Сенека пересказывает Крантора.

Фабиан утверждает... — Папирий Фабиан — один из учителей Сенеки, см. о нем во вступ. статье.

С. 102. ...в отцовском доме. — Возможно, указание на то, что Марция вышла замуж во второй раз. Показательно, что смерть ее первого мужа Метилия упоминается лишь одним намеком.

С. 104. ...предательские броды Сирт... — Незаметные глазу даже опытных моряков каменистые отмели сделали эти два залива у северных берегов Африки кладбищем кораблей.

УТЕШЕНИЕ К ПОЛИБИЮ

Полибий (казнен в 47 г. до н. э.) — ученый царедворец ученого императора. Ученость обоих была кабинетного плана. Полибий переводил Вергилия на греческий и Гомера на латинский — занятие вполне бессмысленное. Но Клавдию именно это и нравилось: он ценил школу ради школы. Полибий получил должность заведующего отделом учрежденной Клавдием большой канцелярии a libellis («по книгам»), который так и назывался — a studiis («по занятиям»). Что именно входило в его обязанности, не вполне понятно, но в канцелярии были и другие отделы («по письмам», «по расследованиям»; кроме того, существовали бюро «по цензам» и «для посольств»). Вероятнее всего, Полибий заведовал государственным архивом, хотя, возможно, имел какое то отношение и к отделу прошений. Вольноотпущенник был очень предан своему господину и пользовался большим влиянием: Светоний пишет, что он «часто прогуливался в обществе двух консулов» (Клавдий 28). Брата он потерял в начале 40-х гг. н. э. Сенека изгнан, но не теряет надежды на пересмотр дела; воспоминания о суде, должно быть, еще не стерлись. Вероятнее всего, «Утешение» создано в 42 или 43 г. н. э. О судьбе Полибия и пафосе этого «Утешения» см. во вступ. статье.

С. 107. ...развалины Карфагена, а также Нуманции и Коринфа... — Карфаген и Коринф были сожжены в 146 г, до н. э., Нуманция, город в Испании, — в 133 г. до н. э.

С. 108. Даже и теперь я нашел бы слезы... — Первый намек автора на свое тяжелое положение ссыльного.

С. 115. ...на плечах которого, как передает миф, держится вселенная... — Гитан Атлант в наказание за участие борьбе против богов должен был держать небесный свод.

С. 116. ...образец для прекрасного изложения и описания его подвигов. — По свидетельству Светония, император Клавдий написал автобиографическое сочинение в восьми книгах (Клавдий 41,3).

...творения, не испытанные римскими талантами. — Книги римского баснописца Федра, к тому моменту как Сенека отправился на Корсику, вероятно, еще не были изданы. Сенека деликатно советует Полибию испытать себя в жанре, который отсутствовал в римской традиции, хотя некогда привлек самого Сократа — как об этом пишет Платон в «Федоне».

С. 121. Когда я его родил, я уже тогда знал, что он умрет. — Речь может идти об Анаксагоре (Диоген Лаэрций 2,13) или о Ксенофонте; ср. «Утешение к Марции», гл. 13 и комм.

С. 124. ...безумие прежнего принцепса. — Калигулы, которому противопоставлял себя Клавдий.

Пусть он успокоит Германию, пусть сделает доступной Британию... — В правление Клавдия Корбулон усмирил восставших германцев (Тацит. Анналы 11,18), сам Клавдий совершил поход в Британию. В честь празднования его триумфа в Рим вернули нескольких изгнанников (Светоний. Клавдий 17, 1-2).

С. 125. ...не ожидают каждый час меча... — Калигула от одного возвращенного из ссылки услышал, что тот молился о смерти Тиберия. «Подумав, что и для него ссыльные просят у богов смерти, он послал по островам солдат, чтобы их всех перебить» (Светоний. Калигула 28).

...о Сципионе Африканском... — В качестве легата Публий Корнелий Сципион Африканский сопровождал своего брата Луция Корнелия Сципиона в военном походе против царя Сирии Антиоха III. По возвращении сенат обязал Луция дать отчет о деньгах из сирийской добычи. Публий счел такой отчет унизительным и на глазах у всех разорвал предъявленные ему счетные книги. Луций был приговорен к тюрьме за неуплату денег, которые должен был по суду внести в казну. Публий апеллировал к народным трибунам. Тиберий Гракх наложил вето на решение об аресте, но деньги Луций собрал и выплатил. В 184 г. до н. э. Катон Цензор — политический противник Луция Корнелия — исключил его из всаднического сословия. После этого сведений о Сципионе Азиатском нет. О его смерти, которая, если верить сказанному в «Утешении», предшествовала смерти его великого брата (183 до н. э.), ничего не сообщается. «Изгнанием» Сенека, вероятно, называет добровольное удаление Сципиона Африканского в фамильную Кампанскую усадьбу (описанную в 85-м «Письме к Луцилию») в том же, роковом для братьев, 184 г. до н. э., когда Сципиона обвинили в получении взятки от Антиоха.

С. 126. ...об Эмилиане Сципионе... — см. «Утешение к Марции», гл. 14 и примеч.

...о союзе двух Лукуллов, который был прерван смертью? Что сказать о Помпеях? — Луций Лукулл, победитель Митридата и Тиграна, консул 76 г. до н. э., умер в 57 или 56 г. до н. э. Марк Лукулл, также военачальник, консул 73 г. до н. э., ненадолго пережил своего брата. Дочь Помпея была женой Фавста, сына Суллы. Старший сын Помпея Гней погиб в битве при Мунде в 45 г. до н. э. Секст успешно вел войны против триумвиров, но в 36 г. до н. э. потерпел поражение, бежал в Азию, где и был убит.

С. 127. ...любимейшую сестру Октавию... — Об утратах Августа много сказано и в «Утешении к Марции». В гл. 2 скорбь Октавии (69-11 до н. э., она пережила сына на 12 лет) приведена в качестве отрицательного примера.

Гай Цезарь... — Гай Цезарь Випсаниан (20 до н. э. — 4 н. э.) и Луций Цезарь Випсаниан (17 до н. э. — 2 н. э.) — сыновья Агриппы и Юлии, внуки Августа. Гай был послан на Восток Против парфян, умер по пути из Армении. Луций был отправлен в поход в Испанию, где и умер.

С. 128. Марк Антоний. — Брат Антония Гай (81-42 до н. э.) был казнен в Македонии по приказу Брута.

С. 130. Потеряв сестру Друзиллу... — Удачно выбранный пример: Юлия Друзилла (16 до н. э. — 38 н. э.), как передают историки, была любима Калигулой не только по-братски.

УТЕШЕНИЕ К ГЕЛЬВИИ

В первой главе, риторически оформленной как «снискание благорасположения» (captatio benevolentiae), Сенека оправдывается в том, что слишком долго медлил с этим утешением. Надо полагать, надежды на скорое возвращение из ссылки угасли: высказанные в обращении к Полибию просьбы не имели успеха; на Корсике предстояло пробыть неопределенное время. Этим определяется и пафос, и датировка текста: по-видимому, матери адресовано последнее из трех «Утешений» (после 44 г.). Написанный для многих читателей, но прежде всего для одной читательницы, — текст имеет исключительную ценность как автобиографический источник.

В начале трактата Сенека жалуется на отсутствие образцов: нет ни одного автора, который написал бы утешение родственникам, переживающим за него самого. Обращение к плачущему об изгнаннике существовало: киник Телет из Мегар, творивший во второй половине III в. до н. э., написал в жанре диатрибы, близком диалогу Сенеки, короткую вещь «О ссылке», части которой цитируются в 3-й книге византийской антологии Иоанна Стобея вместе с очерком Музония Руфа, первого из главных учителей философии в Риме после Сенеки (ок. 25-95 до н. э.), «Почему изгнание не является злом». После Телета, Сенеки и Музония тему обрабатывал Плутарх. Сравнение показывает, что Сенека не держал книги Телета в руках, когда сочинял «Утешение к Гельвии»: очевидных заимствований нет. Что подтверждает: библиотекой на Корсике он не располагал. С другой стороны, он едва ли стал бы следуя Телету, упирать на то, что сослан недостойными людьми. Сквозные мотивы встречаются. Приводим несколько цитат из Телета в переводе Арины Стариковой: «Каких же благ лишает изгнание? Духовных, телесных или чего-то сверх того? Лишает ли изгнание рассудительности, добродетели, благополучия? Нет. А мужества, справедливости или какого-нибудь другого достоинства? Тоже нет. Чего же из телесных благ? Разве не так же здоров, силен, хорошо видит и слышит тот, кто находится на чужой земле, а иногда даже лучше, чем остающийся дома?.. Однако много говорят о том, что важно жить в том же месте, где родился и вырос, и что большая часть городов испорчена и жители их нечестивы, и что родина приятна... Кадму, основателю Фив, ты удивляешься, а меня, если бы я не был гражданином, бранил бы? Считаем ли мы позорным то, что Геракл, которого мы восхваляем как лучшего мужа, был переселенцем? Ведь Геракл, изгнанный из Аргоса, жил в Фивах... Но разве не постыдно не быть похороненным в родной земле? — Как может быть постыдным то, что часто случается с лучшими людьми?.. Какая разница: быть похороненным в чужой земле или в родной? Недурно ответил кто-то из аттических изгнанников, когда ему, желая оскорбить побольнее, говорили: „Ты будешь похоронен в чужой земле, у мегарцев, — как нечестивые афиняне“, ответил: „Нет — как благочестивые мегарцы“. Какая разница? Разве не отовсюду, говорит Аристипп, равный и единый путь в Аид?»

С. 140. ...Скиаф и Сериф, Гиару и Коссуру... — Маленькие пустынные острова, почти лишенные растительности. Скиаф — к северу от Эвбеи, Гиара (или Гиар) и Сериф — в Кикладском архипелаге, Коссура (или Коссира) — между Сицилией и Африкой, нынешняя Пантеллерия.

С. 142. ...целое скопище афинян... — Милет, Эфес, Колофон, Приена, Фокея и другие города в центральной части средиземноморского побережья Малой Азии, на землях Карии и Лидии, основаны выходцами из Аттики задолго до того, как были написаны поэмы Гомера.

...была Великой Грецией. — Так называлось южное (ионическое) побережье Италии с греческими колониями Сибарисом, Кротоном, Тарентом, Регием и др.

Азия считается родиной этрусков, жители Тира поселились в Африке, карфагеняне — в Испании, греки проникли в Галлию, а в Грецию — галлы. — Этрусков античность признавала выходцами из Лидии; с этим согласна и часть современных ученых; время переселения этрусков в Италию — X в. до н. э.; примерно в это же время ионийцы из Аттики колонизуют побережье Лидии; Карфаген основан выходцами из Тира в IX в. до н. э.; жители Фокеи переселились в Южную Галлию и основали Массилию (Марсель) в конце VII в. до н. э.; галлы (галаты) вторглись в Грецию и Малую Азию в 279 г. до н. э., расселившись к югу от Черного моря.

С. 143. ...Антенора, основателя Патавии, или Эвандра... или Диомеда... — Согласно воспроизводимой Сенекой версии мифа, герой Антенор, друг и советник Приама, муж прорицательницы Феано, после взятия ахейцами Трои уехал с народом венетов на кораблях в Италию, где основал Падую. Аркадский герой Эвандр перебрался со своими людьми в Лаций, основал поселение на Палатинском холме. Диомед, по легенде, которую любили римляне, но не поддерживает гомеровская «Одиссея», был изгнан из Аргоса собственной женой и поселился в Апулии.

...Римская империя своим родоначальником считает ссыльного... — Троянца Энея, героя поэмы Вергилия, бежавшего в Лаций. От него вели свой род мифические цари Альбы Лонги, в их числе и Нумитор, отец Реи Сильвии, матери Ромула и Рема.

...оставившие Фокею греки... — В рукописях — «Фокиду»; вероятно, описка или ошибка самого автора: Фокида — область в Средней Греции с центром в Дельфах; ее нередко путают с Фокеей. Алалию (нынешнюю Алерию) на Корсике фокейцы — те же, которые построили Массилию (Марсель), — основали в 564 г. до н. э. Когда Кир Великий захватил Лидию, к которой территориально принадлежала Фокея, жители подкинули город, не желая сдаваться персам, и прибыли в Алалию (546 до н. э.). Они продержались на Корсике семь лет; в 539 г. до н. э. были разбиты в морской битве карфагенянами и этрусками, затем участвовали в основании Элеи. По небрежному описанию Сенеки особенно заметно, что в ссылке ему недоставало книг.

С. 144. ...две римских колонии... — Примерно в 95 г. до н. э. Гай Марий (158—86 до н. э.) построил для солдат, служивших под его началом, поселение, названное Мариана («Мариева колония», в наши дни на этом месте археологический заповедник); в 80 г. до н. э. Сулла заново отстроил Алерию и заселил ее своими ветеранами.

...по мнению Варрона, ученейшего из римлян... — Марк Теренций Варрон, проживший долгую жизнь (116-27 до н. э.), автор множества трудов (полностью сохранились только три книги «О сельском хозяйстве»), признан «ученейшим из римлян» также в 10-й книге «Воспитания оратора» Квинтилиана. Какую вещь Варрона цитирует Сенека, неизвестно.

С. 146. В книге «О добродетели» Брут сообщает, что видел Марцелла в его митиленской ссылке... — Марк Юний Брут (85-42 до н. э.), единственный из убийц Цезаря не имевший личных поводов желать ему смерти, после битвы при Фарсале перешел на сторону победителя и оставался его сторонником вплоть до заговора 44 г. до н. э. Погиб в битве при Филиппах, сражаясь на стороне республиканцев против Антония и Октавиана. Брут — автор нескольких этических трактатов на латинском и греческом, известных лишь по фрагментам и упоминаниям.

Марк Клавдий Марцелл, консул 51 г. до н. э. и противник Цезаря, удалился в добровольное изгнание в Митилену на Лесбосе после поражения Помпея при Фарсале в 49 г. до н. э. Диктатор простил его, ничто не мешало ему вернуться. В 46 г. до н. э. сенат под председательством Цезаря официально принял решение вызвать его из Митилены (при голосовании Цицерон произнес речь «О возвращении Марцелла»), но упрямый консуляр не торопился домой. Через год он наконец собрался в Рим, по пути остановился в Афинах и там при невыясненных обстоятельствах был убит. Политических мотивов в убийстве не просматривается: предположения о вине Цезаря в этом деле беспочвенны; их красноречиво опровергал сам Цицерон.

С. 146—147. ...кем восхищался сам его сродник Катон! — Катон Младший был единоутробным братом Сервилии, матери Брута.

С. 147. ...Гай Цезарь не сошел с корабля в Митилене... — Из текста следует, что Цезарь приехал к Марцеллу на одном корабле с Брутом. Стремясь привлечь Марцелла на свою сторону, но не желая унижаться перед честолюбивым оппонентом, он отправил к тому Брута, который не справился с поручением.

Сейчас его притягивает к себе Африка, ...Испания, ...вероломный Египет... — Подразумеваются события гражданской войны после Фарсальской битвы и убийства Помпея в Египте (48—45 до н. э.). Из провинции Азия Цезарь прибыл в Александрию (по пути он мог остановиться у Лесбоса), где разбил войско Птолемея, брата Клеопатры; в 46 г. до н. э. он разбил помпеянцев при Тапсе и захватил Утику; 17 марта 45 г. до н. э. при Мунде были уничтожены все оставшиеся у республиканцев войска.

С. 148. О себе я думаю, что лишился не богатства, а хлопот... — Схолий к Ювеналу (5,109) — единственный и очень шаткий аргумент тех филологов, которые — не без иронии — предлагают понимать слова философа буквально. О том, осталось ли у Сенеки-изгнанника «богатство», см. во вступ. статье.

...по ту сторону Фазиса... — Река Фазис (Риони в западной Грузии) считалась рубежом Европы, крайним пределом цивилизованного мира. Птицы, которых ловили в тех местах, называются по имени реки — фазанами.

...парфянам, до сих пор не расплатившимся с нами должным образом. — За несколько поражений, самым крупным из которых была гибель войска Марка Лициния Красса при Каррах в 53 г. до н. э. В парфянских делах успехи римлян чередовались с неудачами; в 58 г. до н. э., когда Римом управляли Сенека и Бурр, полководец Корбулон одержал ряд крупных побед над парфянами и сделал Армению римским протекторатом, но уже в 63 г. до н. э., вскоре после смерти Бурра и смещения Сенеки, все приобретения были утрачены; Нерон короновал армянского царя, подчинявшегося Риму лишь номинально.

...не без труда сумев, далее с помощью всех специалистов, превратить в один пир сборы с трех провинций. — Вероятно, скрытая цитата: в словах Сенеки слышится циничное остроумие, отличавшее Гая Калигулу.

...чей аппетит... — Букв. «нёбо». Древние не могли знать, что вкусовые рецепторы расположены везде в полости рта, но в основном на задней части языка и на щеках, а на нёбе их как раз меньше всего.

С. 149. Диктатор, который слушал самнитских послов... — Маний Курий Дентат (ок. 320-270 до н. э.). Когда к нему пришли самнитские послы, он сам варил себе репу на ужин.

...наш современник Апиций... — Марк Габий Апиций жил во время Августа и Тиберия. Его имя стало нарицательным: Ювенал в 11-й сатире вспоминает о последнем решении великого гастронома. В III или IV в. н. э. была составлена сохранившаяся до наших дней кулинарная книга, названная автором или авторами, писавшими на народной латыни, «Апиций» (ср. «Молоховец»).

С. 153. Странные люди: вдруг возжелать того, чего всю жизнь боятся! — В «Письмах» этот обычай богачей оценивается Сенекой положительно (8, 6—7; 20, 13). Трудно сказать, определяется ли разность оценок риторической задачей или изменением жизненного настроения писателя.

...если удручены страхом бедности... — Здесь в тексте рукописей пропуск: переводим по восстановлению Иоганна Фалена. Причем этот пропуск есть во всех средневековых рукописях, а значит, все они восходят к одной позднеантичной редакции текста.

У Гомера, как известно, был один единственный раб... — Античные жизнеописания Гомера — продукт ученой фантазии.

Менения Агриппу... хоронили вскладчину... — Агриппа Менений Ланат — один из легендарных деятелей первых лет римской республики, консул 503 г. до н. э., помиривший плебеев с патрициями (рассказал притчу о желудке), победитель сабинян и аврунков. Когда в 493 г. до н. э. он умер, патриции соревновались с плебеями — кто больше денег даст на похороны высокородного бедняка.

Атилий Регул. — Римский полководец времен Первой Пунической войны, консул 267 и 256 гг. до н. э. Прославился следующим: попав в плен к карфагенянам, был направлен в Рим для обмена пленными; враги взяли с него обещание вернуться, если обмен не состоится. Регул попросил у сената ни в коем случае не выдавать карфагенских пленных. Он вернулся в Карфаген; прежде чем казнить, карфагеняне его долго пытали, не давая спать: античные историки соревнуются друг с другом, описывая бесчеловечность этих пыток и казни. Историю о посольстве и истязаниях ученые признают плодом художественной фантазии, однако Регул, по-видимому, действительно умер в карфагенском плену.

С. 154. ...в устойчивых медных деньгах? — Aes grave, букв, «тяжелая медь» (один асс весил около 300 грамм) — первая римская твердая валюта, чеканилась из бронзы или меди.

...бедность, чьи лики столь превосходны? — Намек на изображения предков, которые римская знать выставляла в своем доме (ius imaginum).

С. 155. ...Сократ вошел в камеру смертников с тем же лицом, с которым он когда-то окоротил тридцать тиранов. — Правление «тридцати тиранов» (404-403 гг. до н. э.), установленное в Афинах спартанцами после победы в Пелопоннесской войне, было временем беззакония и репрессий. Когда «тираны» потребовали привести к ним для расправы одного из граждан, Сократ отказался повиноваться (Платон. Апология Сократа 32 c-d).

...Катону позорно было дважды потерпеть неудачу... — Марк Порций Катон Младший (95-46 до н. э.) провалился на выборах в преторы в 55 г. до н. э. из-за противодействия консулов — Помпея и Красса. Претором был избран Ватиний (см. «О провидении», гл. 3). Впрочем, уже в следующем году Катон эти выборы выиграл. В 51 г. до н. э. он потерпел неудачу на консульских выборах.

...карцер... — В Риме не было тюрем. Карцером называлась камера, в которой приговоренных казнили удушением.

Когда в Афинах вели на казнь Аристида... — Описанный эпизод относится не к Аристиду (530-467 до н. э.), умершему своей смертью, а к Фокиону (398-318 до н. э.), которого казнили по обвинению в сдаче Пирея македонянам.

С. 159. ...не избавлялась от зачатого плода... — Аборты осуждались еще во времена Гиппократа: в древнейшем варианте «Клятвы» присутствует обещание не давать абортивных средств. Отрицательное отношение к абортам римлян эпохи Августа засвидетельствовано Овидием (Любовные элегии 2,14).

...судьба сократила их число до двух. — В гл. 16 «Утешения к Марции» сказано, что Корнелия похоронила всех своих детей. Похоже, автор снова допускает неточность.

Рутилия отправилась в ссылку следом за сыном Коттой... — Марк Аврелий Котта, консул 74 г. до н. э., потерял членство в сенате в 67 г. до н. э., потому что был обвинен в присвоении военной добычи. Он воевал с Митридатом, но плохо, хотя и взял в конце концов Гераклею Понтийскую; Исключение из сената — последнее, что о нем известно.

С. 162. Обними Новатиллу... — Дочь Новата, о котором, как и о других родственниках, см. во вступ. статье.

О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ

Как по содержанию, так и по форме это сочинение является типичным образцом философского и литературного творчества Сенеки. Вместе с тем трактат имеет все структурные элементы, предписанные античными руководствами по риторике: exordium (вступление, гл. 1), narratio (изложение существа дела, гл. 2-9), argumentatio (приведение доказательств, гл. 10-17) и peroratio (заключение, гл. 18-20). К датировке. Поскольку в гл. 18 упоминается о смерти Калигулы, убитого в 41 г. н. э., книга не могла быть написана раньше этого года. Помпей Паулин занимал должность префекта анноны с октября 48 г. н. э. Последним расширившим померий в гл. 13 назван Сулла. Следовательно, диалог создан до весны 49 г. н. э., когда император Клавдий распорядился раздвинуть границы померия. О царящих в Риме нравах Сенека говорит так, словно они находятся у него перед глазами (ср. в гл. 8; 11-12), что указывает на присутствие писателя в столице. Таким образом, текст надежнее всего датировать первыми месяцами 49 г. н. э., когда Сенека после восьмилетней корсиканской ссылки вернулся в Рим.

С. 167. Паулин. — Помпей Паулин, префект анноны между 48 и 55 г. н. э. и, возможно, после 62-го; в его обязанности входило руководство продовольственным снабжением.

«Жизнь коротка, вечно — искусство». — Сенека переосмысливает известный афоризм Гиппократа: «Жизнь коротка, наука (подразумевается: врачевания) обширна», то есть требует длительного изучения (Афоризмы 1, 1).

...спор Аристотеля с природой... — В действительности Аристотель считал человека существом долгоживущим (О длительности и краткости жизни 466а).

Животным она милостиво даровала столь длительную жизнь... — Приведенная цитата принадлежит, по всей видимости, не Аристотелю, а его ученику и другу, философу Теофрасту (ср.: Цицерон. Тускуланские беседы 3, 69).

С. 168. ...мы успеваем прожить ничтожную часть жизни. — Прозаическая передача стиха, происхождение которого не выяснено.

С. 169. ...чьи имена заучиваются наизусть... — Имена влиятельных римлян необходимо было знать, чтобы при встрече на улице или площади громогласно приветствовать их носителей. В Риме существовали особые рабы («номенклаторы»), на обязанности которых лежало называть своему хозяину имена встречавшихся граждан.

С. 170. ...болезни, которые мы сами себе причинили... — Имеются в виду болезни, причина которых — в неумеренном чревоугодии. Ср. Письма 95, 19: «Обилие блюд породило обилие болезней».

С. 171. ...слова, которыми они желают себе покоя... — Ср. Письма 94, 73—74: «Блаженствующие, на взгляд черни, дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте... Они думают обо всяческих превратностях, делающих вершину столь скользкой... Тогда они хвалят отрадный и независимый досуг, ненавидят блеск...»

С. 172. ...его отставка будет сочетаться с достоинством... — По всей видимости, Август намекает здесь на известное выражение Цицерона: «досуг с достоинством», то есть досуг, посвященный занятиям наукой, литературой и искусством (Речь в защиту Публия Сестия 98; Об ораторе 1, 1).

...бороться оружием сначала с гражданами, затем с товарищами по должности и, наконец, со своими родственниками... — Подразумеваются Мутинская война с Марком Антонием (43 до н. э.), битва при Филиппах с Брутом и Кассием (42 до н. э.); Перузийская война с Луцием Антонием и Фульвией (40 до н. э.), наконец, конфликты с бывшими товарищами по триумвирату: в 36-м отстранен от власти Лепид, в 32-30 гг. до н. э. Октавиан воевал с Марком Антонием; Антоний был женат на его сестре; Скрибония, вторая жена Октавиана, приходилась теткой жене Секста Помпея, разгромленного в 36 г. до н. э. в Сицилии.

...Македонию, Сицилию, Египет, Сирию, Азию... — Борьба с убийцами Юлия Цезаря завершилась битвой при Филиппах в Македонии; в Сицилии был повержен Секст Помпей; в Египте, Сирии и Азии разворачивались военные действия против Антония.

...усмирял альпийские племена... отодвигал границы за Рейн, и за Евфрат, и за Дунай... — В 16 г. до н. э. были покорены альпийские племена ретов и винделиков; позднее здесь была образована провинция Реция. Военные действия в Германии вели Друз в 12—9, Тиберий — в 8—7 и 6—4 гг. до н. э.; в 1 г. н. э. в результате переговоров с парфянским царем границей между римскими и парфянскими владениями был установлен Евфрат.

...Мурена, Цепион, Лепид, Эгнаций и другие. — В 23 г. до н. э. был раскрыт заговор против Августа, во главе которого стояли Теренций Варрон Мурена и Фанний Цепион; в 31 г. до н. э. — заговор Эмилия Лепида, сына триумвира; в 19 г. до н. э. — заговор Марка Эгнация Руфа (ср. О милосердии 1,9).

...начали пугать своим поведением дочь и многочисленные юноши из знатных семей... — Юлия, дочь Августа и Скрибонии, состоя в браке с Тиберием, вела распутную жизнь; среди ее любовников был Юл Антоний, сын триумвира, организовавший во 2 г. до н. э. очередной заговор против Августа; после его раскрытия он покончил жизнь самоубийством, Юлия была отправлена в ссылку.

С. 173. ...вновь надо было опасаться женщины, вступившей в связь с Антонием. — Египетская царица Клеопатра — сначала любовница, затем жена Марка Антония — поддерживала мужа в его борьбе с Октавианом.

...нарывы... — Дочь Юлию и двух внуков, Агриппу Постума и Юлию младшую, Август называл «тремя своими нарывами и язвами» (Светоний. Август 65).

...вращавшийся среди Каталин и Клодиев, а также Помпеев и Крассов... — Луций Сергий Катилина — обедневший римский патриций, глава антигосударственного заговора, подавленного в 63 г. до н. э. Цицероном-консулом. Публий Клодий Пульхр — из патрицианского рода Клавдиев; в 59 г. до н. э., став народным трибуном, добился изгнания Цицерона. Гней Помпей Великий — полководец и государственный деятель; к нему в начале гражданской войны (49 до н. э.) примкнул Цицерон. Марк Лициний Красс — участник (вместе с Цезарем и Помпеем) первого триумвирата (60 до н. э.).

...хотя и не без основания, превозносил! — Цицерон написал о своем консульстве поэму в трех книгах.

Какие жалобные слова он исторгает в одном из писем к Аттику... — Тит Помпоний Аттик — римский всадник, самый близкий друг Цицерона. Письма Цицерона к Аттику составляют 16 книг. Упоминаемое здесь письмо могло быть написано в период между августом 48-го и мартом 45 г. до н. э. Слово «полусвободный» встречается в письме, которое датируется маем 45 г. до н. э. (Письма к Аттику 13, 31, 3).

Помпей-отец — Помпей Великий потерпел поражение от Юлия Цезаря и битве при Фарсале (9 августа 48 г. до н. э.), 17 марта 45 г. до н. э. под Мундой (Испания) было разгромлено войско его старшего сына Гпея Помпея.

С. 174. Ливий Друз — народный трибун 91 г. до н. э., автор ряда демократических реформ; убит политическими противниками.

Гракхи — братья Тиберий (162-133 до н. э.) и Гай (153-121 до н. э.), народные трибуны, реформаторы и лидеры демократического движения в Риме; убиты в ходе политической борьбы.

С. 176. ...учишься умирать... — То же: Цицерон. Тускуланские беседы 1,74.

С. 177. ...кто каждый день проживает, словно это целая жизнь... — Ср. Письма 101, 10: «каждый день считай за целую жизнь».

С. 179. Лучшие самые дни убегают для смертных несчастных... — Вергилий. Георгики 3, 66—67, перевод С. Шервинского. См. также: Письма 108, 24—27.

С. 180. Фабиан — см. о нем во вступ. статье.

С. 181. ...кто все свои поступки подвергает собственной цензуре... — Ср. Письма, 41, 2: «В нас заключен некий божественный дух, наблюдатель и страж всего хорошо и дурного». О своем ежевечернем самоконтроле Сенека говорит в трактате «О гневе» (3, 36, 3).

С. 183. ...кого из базилики с трудом изгоняют спущенные на ночь собаки... — Базилика — прямоугольное в плане здание с двумя рядами колонн, с залами для судебных заседаний и торговых операций: Эмилиева базилика и Юлиева базилика на римском форуме.

...коринфские сосуды... — Изделия из так называемой «коринфской» бронзы — особого сплава, открытого в Коринфе (о его составе и происхождении спорят), высоко ценились и пользовались большим спросом у римлян; см., напр.: Сенека. Утешение к Гельвии 11, 3; О спокойствии духа 9,6; Петроний. Сатирикон 50; Плиний. Естественная история 34,6.

С. 184. ...когда стригут мужчину! — Тщательность в уходе за волосами у мужчин Сенека порицает в «Исследованиях о природе» (1, 17, 7).

С. 185. ...измышления комедиантов... — букв, «мимов», разыгрывавших короткие сценки из повседневной жизни. Самые известные мимографы — авторы I в. до н. э. Децим Лаберий и Публилий Сир.

С. 186. ...бессмысленная страсть изучать всякий вздор. — О бесполезной учености филологов и грамматиков Сенека говорит и в «Письмах» (88 и 108,28—38; см. вступ. статью).

Дуилий — консул 260 г. до н. э., одержал победу над карфагенским флотом в Первой Пунической войне (264—241 до н. э.).

Курии Дентат. — См. «Утешение к Гельвии», гл. 10 и комм. В 275 г. до н. э. одержал победу над эпирским царем Пирром, за что был удостоен триумфа; слонов показали римлянам среди прочих трофеев.

Клавдий — Аппий Клавдий, консул 264 г. до н. э., первый римский полководец в Первой Пунической войне.

С. 187. Валерий Корвин — Маний Максим Валерий Мессала, консул 263 г. до н. э., отличился в Первой Пунической войне: изгнал карфагенян из Мессаны (Сицилия).

Сулла — Луций Корнелий Сулла (137-78 до н. э.) в 93 г. до н. э., добившись претуры, устроил для народа травлю зверей, которых привез из Африки (Плутарх. Сулла 5; Плиний Старший. Естественная история 8,16, 20).

...стрелки, специально присланные царем Бокхом. — Бокх — царь Мавретании в 110-80 гг. до н. э.

...Помпей первым показал в цирке... — Эти цирковые игры были устроены Помпеем в 53 г. до н. э. Их жестокий характер осуждает Цицерон (Письма к близким 7, 1, 3; см. также: Плиний. Естественная история 8, 7, 21; Кассий Дион. Римская история 39,38, 2).

...обманутый вероломством александрийцев... — Помпей был убит в Египте по приказу Птолемея XIII: Цезарь. Записки о гражданской войне 3, 104, 2.

...осознав пустое бахвальство своего имени. — Почетное прозвище Помпея — «Великий».

С. 188. Метелл — Луций Цецилий Метелл, консул 251 и 247 гг. до н. э. Упомянут его триумф после битвы у Панорма (Палермо) в 250 г. до н. э., в которой он разбил войско Гасдрубала (Полибий. Всеобщая история 1, 40; там же — о 120 слонах).

...Сулла последним из римлян расширил границы померия... — Померий — считавшееся священным свободное пространство по обеим сторонам городской стены. Померий отмечал древнюю границу Рима. После Суллы (80 до н. э.) его расширил Цезарь (45 до н. э.) — об этом свидетельствует Цицерон в «Письмах к Аттику» (13, 20): очевидно, современные Сенеке ученые подвергали слова Цицерона сомнению. В 49 г. до н. э. император Клавдий расширил границы померил, включив в черту города Авентинский холм, расположенный к юго-западу от Палатинского холма.

...как и многое другое, либо полное лжи, либо не очень далекое от нее... — В распространении лжи Сенека упрекает историков также в «Исследованиях о природе» (4Ь, 3, 1; 7, 16, 1).

...потому, что туда удалились плебеи... — В 494 г. до н. э. плебеи ушли из Рима на Священную гору за рекой Аниеном, по другой версии — на Авентин (Тит Ливий 2, 32, 3). Известны и другие случаи «ухода» плебса из Рима в связи с его борьбой за свои права (Тит Ливий 3, 54,9; Цицерон. О государстве 2, 58).

...Рему, когда он в том месте совершал ауспиции, птицы успеха не возвестили... — Согласно легенде, между Ромулом и Ремом, решившими основать город, возник спор о месте постройки и названии города. Они договорились узнать волю богов по полету птиц. Ромул выбрал для наблюдения Палатинский холм, Рем — Авентинский. Над Ремом пролетело шесть коршунов, над Ромулом — двенадцать: Рем должен был уступить, но заупрямился и был убит братом (Тит Ливий 1,6; Плутарх. Ромул 9).

С. 189. ...рассуждать с Сократом, сомневаться с Карнеадом, бездействовать с Эпикуром, со стоиками побеждать человеческую природу, с киниками пренебрегать ею. — Сократ заставлял своих собеседников искать истину путем наводящих вопросов, тем самым подводя их к самопознанию. Представитель философского скептицизма Карнеад из Кирены (ок. 214—129 до н. э.) отвергал существование критерия истины и возможность достигнуть достоверного знания. Согласно Эпикуру (342—271 до н. э.), лучшим средством избегнуть страданий является самоустранение от общественных и государственных дел; его принцип: «Живи незаметно!» Жизненный идеал стоиков — невозмутимость и спокойствие. Греческий стоицизм, приспособленный к римским условиям Паиетием и Посидонием, проповедует безразличие к внешним благам и призывает к самосовершенствованию. Киники отличались крайним индивидуализмом, призывали к ограничению человеческих потребностей, умению довольство пяться малым и отказу от всех общественных связей.

...Зенон, Пифагор, Демокрит... — Зенон Элейский (V в. до н. э.), ученик Парменида и автор знаменитых «апорий»; поскольку имя Зенона стоит в ряду раннегреческих философов, подразумевается, вероятно, он, а не основоположник стоицизма Зенон из Китиона (ок. 334-262 до н. э.).

С. 192. ...Юпитер, увлеченный любовными играми, растягивает ночь на две. — В комедии Плавта «Амфитрион» Юпитер проводит ночи у Алкмены, жены Амфитриона. Ср. Проперций 2, 22, 25: «Вместе с Алкменой провел Юпитер две долгие ночи»; Овидий. Любовные элегии 1, 13, 45-46: «Сам родитель богов... слил две ночи в одну»; Скорбные элегии 2, 401: «Боги удвоили ночь».

...до крайности высокомерный царь персов... — Ксеркс; он царствовал с 486 по 465 г. до н. э. Излагаемый ниже эпизод содержится в «Истории» Геродота (7, 44-46).

С. 193. Марий оставил военную службу... — Гай Марий семь раз избирался консулом (107, 104—100, 86 до н. э.). Служил под командованием Сципиона Эмилиана в Испании, где отличился при осаде Нуманции (134 до н. э.), в 105 г. до н. э. одержал победу над царем Нумидии Югуртой, в 102 и 101 гг. до н. э. — над кимбрами и тевтонами, в 87 г. до н. э. захватил Рим.

С. 194. Квинкций спешит освободиться от должности диктатора... — Луций Квинкций Цинциннат дважды избирался на должность диктатора: в 458 г. до н. э. принял обязанности диктатора, причем послы сената застали его обрабатывающим поле. Разбив врагов, он на 16-й день сложил диктатуру и вернулся к своему плугу. В 439 г. до н. э. его вновь избрали на должность диктатора для борьбы со Спурием Мелием, стремившимся к царской власти (Тит Ливий 3, 26—29; 4, 13—14; Цицерон. О старости 56).

...еще очень юный для такого предприятия Сципион... — Сципион Африканский (235-183 до н. э.) стал проконсулом в Испании и получил верховное командование я 24 года — случай беспрецедентный и исключительный, В 205 г. до н. э. после изгнания карфагенян из Испании, получил консульство. В 202 г. до н. э, в битве при Заме разгромил армию Ганнибала. Принимал участие в войне против сирийского царя Антиоха III, потерпевшего поражение от римлян при Мянесии в 190 г. до н. э., когда консулом был избран, при содействии брата, Сципион Азиатик. См. «Утешение к Полибию» гл. 4 и примеч.

Денежные расчеты империи... — Как управляющий хлебным снабжением в государстве Паулин осуществлял контроль над расчетами с провинциями, из которых импортировалось зерно.

С. 195. ...совсем недавно, когда погиб Гай Цезарь... — Калигула был убит заговорщиками в 41 г. до н. э.

...велит навести из кораблей мост... — По приказу Калигулы между Байями и Путеолами был сооружен мост из кораблей (Светоний. Калигула 19). Сенека сближает по времени два, возможно связанные между собой, события: сооружение моста в 39 г. до н. э. и недостаток хлеба в 41-м.

...подражание сумасбродному, злополучному, высокомерному царю иноземцев. — Ксеркс приказал соорудить через Геллеспонт мост из кораблей-понтонов (Геродот. История 7, 36).

...выдержать камни, мечи, огонь и самого Гая. — В трактате «О гневе» (3, 19) Сенека пишет о Калигуле: «Он пользовался всеми омерзительными средствами: устрашающим тоном палача, тисками для ног, дыбой, огнем и самим взглядом».

С. 196. ...огонь возносит до самых звезд... — Согласно учению о четырех элементах, которого придерживались, в частности, стоики, в центре вселенной находится земля, как самый тяжелый элемент; над ней вода, которая тоже тяжела; над ними легкие элементы: воздух и, за пределами луны, огонь («эфир»).

С. 197. ...видишь довольно заношенную претексту... — Претекстой называлась окаймленная пурпуром тога, которую в Риме носили высшие должностные лица и жрецы.

Чтобы один единственный год обозначили их именем... — Римляне обозначали годы по именам обоих консулов, избиравшихся ежегодно. В эпоху империи чаще обозначали год именем лишь одного из консулов. Сокращение срока консульства до четырех и во II в. даже до двух месяцев привело к увеличению числа консулов, сменявшихся в течение одного года, который сзади обозначать именами первой пары консулов (consoles ordinarii), пользовавшихся более высоким авторитетом, чем следовавшие за ними.

Гай Туранний. — По всей видимости, может быть отождествлен с упомянутым в «Анналах» Тацита (1, 7, 2; 11, 31, 1) Гаем Турранием, префектом по снабжению продовольствием в 14—48 г. н. э. Сомнения, однако, остаются: согласно Тациту, Турраний подтвердил перед императором Клавдием достоверность бракосочетания Мессалины и Силия в 48 г. н. э., но, если верить Сенеке, он достиг 90-летнего возраста еще при жизни Калигулы, следовательно, тогда ему было почти 100 лет. Кроме того, Сенека говорит о должности прокуратора, а Тацит называет Туррания префектом анноны.

С. 198. ...при факелах и восковых свечах. — Ночью хоронили детей (Сенека. О спокойствии духа 11, 7; Письма к Луцилию 122, 10).

О МИЛОСЕРДИИ

Этот трактат, по мнению исследователей, философ начал в самом конце 54 г. н. э. или в январе 55 г. Нерон, к которому обращена работа (что уже делает ее уникальной в наследии Сенеки), едва вышел из отроческого возраста. В декабре 54 г. н. э. ему исполнилось 18 лет, а императором он стал в октябре. Воспитатель был вдохновлен своими успехами и поведением юноши. Но были, вероятно, и сомнения: иначе зачем писать? Тон Сенека принял самый почтительный. Лесть и монархические лозунги вызваны тем, что установка автора не теоретическая, но жизненная: он не доказывает пользу милосердия отвлеченно, но рассчитывает внушить эту добродетель реальному правителю, прибегая к тем психологическим приемам, которые считает самыми действенными. Однако уже в феврале 55 г. н. э. случилось событие, показавшее Нерона с черной стороны. Император велел отравить своего 14-летнего сводного брата Британника, опасаясь вероятно, что мать может шантажировать его правом родного сына Клавдия на императорскую власть. 21-я глава трактата Сенеки содержит прямые намеки на то, что равных себе по положению царь должен щадить. Нерон этого не сделал. Возможно, Сенека утратил вдохновение. Ученые спорят, брошен ли трактат на середине, или вторая часть — половина 2-й книги и вся 3-я книга (план трактата приведен Сенекой в третьей главе 1-й книги) — не сохранилась. Превалирует менее романтическое мнение: текст утрачен. Однако нельм не заметить изменения тона в последних сохранившихся главах.

С. 200. ...о первых годах Цезаря Тиберия... — Придя к власти в 14 г. н. э., после смерти Августа, Тиберий продолжал его политику. Мрачные годы начались после того, как Сеян обрел полноту власти, устранив Друза, сына Тиберия (23 н. э.)

С. 203. ...мы ввергли десницу в пламя или по доброй воле низринулись в провал земли. — Намек на двух героев легендарного прошлого — Муция Сцеволу и Марка Курция. По рассказу Ливия, Муций, пока рука его обугливалась на горящем алтаре в шатре Порсенны, смотрел на нее, как на чужую. Войну с этруском Порсенной римские историки датировали первым годом республики (509 до н. э.), но все эти датировки условны. Курций в полном вооружении, сев на коня, низвергся в расщелину, которая образовалась на римском форуме после землетрясения (362 до н. э.), поскольку оракул возвестил, что боги закроют образовавшуюся пропасть, когда получат самое ценное. Римляне объясняли таким образом Название «Курциевого пруда» на форуме (ко времени Сенеки он давно пересох).

С. 204. Царь невредим — и у всех единая воля... — Вергилий. Георгики, кн. 4, ст. 212-213, о пчелах.

С. 206. ...течет беспрерывно по широким проездам толпа... — В Риме того времени было, по разным подсчетам, от одного до полутора миллионов жителей. Три театра, которые имеет в виду Сенека: театр Помпея, первый в Риме, театр Марцелла, построенный Августом, и театр Бальба, открытый в 13 г. н. э. Луцием Корнелием Бальбом Младшим.

Чьих конечностей гадателям не придется собирать? — Тулл Гостилий, третий царь Рима, честолюбивый и дерзкий военный вождь, разрушитель Альбы Лонги, был убит молнией Юпитера вместе со всей своей семьей. Гаруспики должны были хоронить останки убитых молнией на месте, где они погибли.

С. 209. ...прятал кинжалы под плащами друзей, планировал убийство Марка Антония, консула того года, участвовал затем в проскрипциях. — Октавиан был старшим офицером («пропретором») в войске консула Вибия Пансы, который выступил против Марка Антония вместе с товарищем по должности Авлом Гирцием в 43 г. до н. э. В битве при Мутине (Модена) Гирций погиб, Панса же был тяжело ранен в бедро. После битвы он умер, несмотря на старания врачей. Смерть обоих консулов открывала Октавиану путь к власти, поэтому многие в Риме думали, что Панса был убит отравленным кинжалом по наущению будущего триумвира, ставшего позднее принцепсом. Проскрипции, жертвами которых оказалось почти 300 семейств, были постановлены так называемым вторым триумвиратом (Антоний, Лепид и Октавиан, последний пытался сопротивляться убийству некоторых граждан, в их числе Цицерона) в ноябре того года. Расправляясь с политическими противниками после победы над республиканцами, Октавиан, по общему мнению историков, проявил чрезмерную жестокость.

Луций Цинна. — Гней (а не Луций!) Цинна Великий (прозвище унаследовано от Помпея — деда по матери) вместе с Эмилией Лепидой, внучкой триумвира, участвовал в заговоре против Августа в 4-м и стал консулом в 5 г. н. э.

Ливия. — Ливия Друзилла (58 до н. э. — 29 н. э.) вышла замуж за Октавиана в 20 лет, разведшись со своим первым мужем, от которого была беременна вторым ребенком, и прожила с ним 52 года до самой его смерти в 14 г. н. э. История их счастливого брака (для него этот брак был третьим) удивительна, общих детей у них не было.

...Сальвидиена сменил Лепид, Лепида — Мурена, Мурену — Цепион, Цепиона — Эгнаций... — Квинт Сальвидиен Руф был другом юности Августа, убедил его приехать в Рим и вступить в политическую борьбу после смерти Цезаря, командовал войсками, сражаясь на его стороне против Секста Помпея и других республиканцев. В 41 г. до н. э. был обвинен Антонием в измене, Октавиан изобличил Сальвидиена и велел казнить, но тот заблаговременно наложил на себя руки. Марк Эмилий Лепид Младший, сын триумвира, составил свой заговор в 31 г. до н. э., но был изобличен Меценатом и казнен Августом сразу после победы над Антонием в битве при Акции. Сервилия, жена Лепида, покончила с собой. Авл Теренций Варрон Мурена, консул 23 г. до н. э. и друг Горация (или какой-то другой Мурена), был вместе с Фаннием Цепионом обвинен в заговоре против Августа и покушении на жизнь Тиберия. Мурена был казнен, несмотря на заступничество Прокулея, друга Августа, и сестры обвиняемого Теренции, жены Мецената. Цепион был вывезен своим рабом в сундуке из Рима в Неаполь, но другой раб выдал его, и он также был казнен. Марк Эгнаций Руф безуспешно пытался добиться у Августа консульства в 19 г. до н. э., после чего примкнул к заговору, все участники которого были изобличены и поплатились жизнью.

С. 210. ...Павел Фабий Максим, Коссы, Сервилии... — Павел, сын Квинта Фабия, легат Цезаря в гражданской войне, консул 11 г. до н. э., наместник Испании и Азии, талантливый политик, преданный Августу, его дальний родственник по браку. Коссы — семья рода Корнелиев; Сервилии — одна из самых древних римских семей, происходившая, как думали, от царя Тулла Гостилия.

С. 211. ...навербовал Саллюстия и Кокцеев, Деиллиев... — Гай Саллюстий Пассиен (ум. в 47 н. э.), внучатый племянник историка, усыновленный им, доверенное лицо Августа, а затем Тиберия; Луций Кокцей Нерва, пращур императора, стал посредником между Октавианом и Антонием в 40 г. до н. э.; Квинт Деиллий поддерживал Антония, перешел на сторону Августа после побед близ Актийского мыса (31 до н. э.).

...Домициев, Мессал, Азиниев, Цицеронов.... — Несколько представителей древнейшего плебейского рода Домициев (Гней Кальвин, Гней Агенобарб и Луций Агенобарб — отец Нерона) оказались обязанными Августу своими успехами: один получил наместничество в Испании и триумф над побежденными там племенами; другой был благосклонно принят в лагерь бывших врагов, третий стал консулом и командиром германских легионов. Мессалы — семья из рода Валериев; по меньшей мере два ее представителя — Мессалы Корвины, отец и сын — отличились при Августе. Отец, политик и литератор, сперва принадлежал к республиканской партии. Сын, консул 3 г. до н. э., затем проконсул в Паннонии и Далмации, сумел отбросить варваров и был удостоен триумфа. Покровитель ученых и поэтов Азиний Поллион (76—4 до н. э.), как и многие другие сторонники Антония, стал преданным другом Октавиана после окончательной победы, одержанной тем у Акция. Его сын Азиний Галл, консул 8 г. до н. э., был обласкан Августом, хотя, по его мнению, и являлся слишком некрасивым (или бездарным), чтобы первенствовать (он безуспешно пытался сместить Клавдия и кончил свои дни в ссылке).

Цицерон, ставший жертвой проскрипций, не может здесь подразумеваться. Именно поэтому Сенека использует множественное число: речь о сыне великого оратора. Марк Туллий Младший, как и его отец и дядя, был занесен в проскрипционные списки, но, в противоположность родственникам, ему удалось спастись. Отец заранее послал его к Бруту, предвидя начало репрессий. После неудач республиканцев, в армиях которых он воевал, Цицерон Младший примкнул к Августу. Тот назначил его авгуром и использовал его ненависть к Антонию в своих интересах: в качестве жреца Марк Цицерон велел убрать с площадей все статуи преступного триумвира и лишил его род чести носить фамильный преномен.

...Лепиду позволял жить... — Триумвир Марк Эмилий Лепил (ок. 89—13 до н. э.) получил от Цезаря звание верховного понтифика в 44 г. до н. э. В 36 г. до н. э. Август повелел ему сложить с себя достоинство триумвира, тем самым унизив его. Ему сохранили жизнь и имущество.

С. 212. ...море при Акции... крушения в Сицилии флотов... перузинского заклания и проскрипций. — Битва при мысе Акций, уберегав Западной Греции (31 до н. э.), считается крупнейшей в античности, в ней участвовало ок. 400 судов; большая часть флота Антония, насчитывавшего более 150 тяжелых боевых кораблей, погибла. Близ Сицилии в Мессенском проливе Октавиану и Лепиду противостоял Секст Помпей (39 до н. э.), в первой битве помпеянцы одержали победу. После взятия сдавшейся ему Перузии, твердыни республиканцев, в марте 40 г. до н. э. Октавиан отдал город на разграбление своим солдатам; жителей поубивали или продали в рабство. Тогда же он и Антоний в память о мартовских идах 44 г. до н. э. велели казнить в Перузии 300 сенаторов из числа сторонников Помпея, как бы принося тем самым жертву покойному Цезарю.

С. 213. ...Дионисия Старшего... и Луция Суллу... — Любимые примеры риторической школы. Дионисий, тиран Сиракуз (см.: «Утешение к Марции», гл. 17), продавший в рабство Платона, правил монархически начиная с 405 г. до н. э. и до своей смерти. Сулла умер в 79 г. до н. э., получил неограниченную власть, став диктатором в 82 г. до н. э.

приказавший перерезать одновременно семь тысяч римских граждан? ...у храма Беллоны... — В 79 г. до н. э., незадолго до своей смерти.

...Суллы коснемся после... — В плане эта тема есть, но в сохранившемся тексте соображения о том, как относиться к (мнимым?) изменникам, отсутствуют.

«Пускай ненавидят, лишь бы боялись...» — Слова главного героя трагедии Акция «Атрей», ставшие пословицей уже во времена Цицерона; любимое изречение Калигулы.

С. 216. ...нарекли Отцом Отечества. — До Августа этого титула удостоились Цицерон и Цезарь.

Тарий. — Плиний Старший упоминает Луция Тария Руфа, способного военачальника, под властью Августа поднявшегося в своей карьере до консульства и скопившего значительное состояние.

С. 217. ...кожуха со змеями... — Для осужденных отцеубийц предусматривался способ наказания, имеющий какое-то отношение к религиозному укладу древнейшей эпохи: преступника зашивали в мешок вместе со змеей, собакой, обезьяной и петухом и топили в реке. Возможно, этот обычай шел от этрусков с их мрачными и странными представлениями о загробном мире. До Клавдия за всю римскую историю было, по-видимому, всего два приговоренных отцеубийцы.

С. 219. Кто ненавидел Ведия Поллиона сильнее... — Этот богатый римский всадник и знакомый Августа, обладатель огромного поместья (сохранились руины в Посилиппо) пригласил однажды императора на пир, во время которого раб нечаянно разбил драгоценный сосуд из хрусталя. За это Ведий велел скормить его муренам, которых выращивал в своем пруду. Раб попросил заступничества у Августа, тот простил его и приказал разбить и бросить в пруд весь хрусталь (Сенека. О гневе 3,40). Похоже, и хозяин, и гость были сильно навеселе. Так или иначе, Ведий вошел в историю примером страшной жестокости по отношению к рабам. Между прочим, Цицерон встречал Ведия, точнее — был с помпой встречен тем в Киликии и после встречи написал Аттику, что в жизни не видел менее достойного человека.

С 224. Твой отец за пять лет зашил в кожух больше отцеубийц... — Предполагают, что закон об отцеубийцах при Клавдии был распространен на государственных изменников, замышлявших убийство императора.

С. 225. ...предложение, чтобы рабы отличались от свободных платьем. — Такой же законопроект был предложен в III в. н. э. императору Александру Северу и отклонен его советниками Ульпианом и Павлом. Рабы, спешащие по улицам Рима, костюмом не отличались от свободных.

С. 226. ...спрошу тебя, о Александр, бросить Лисимаха льву... — Лисимах, оруженосец, не стеснявшийся, как и убитый Александром собственноручно в пьяном гневе Клит, говорить с царем честно, спасся тогда от львиных зубов. Однако он не стал после этого добрым правителем. Известно, что, будучи уже царем Македонии (правил с 285 по 281 г. до н. э.), он за дерзкую шутку велел пытать и увечить, а потом держал в клетке до самой смерти некого Телесфора, одного из его офицеров (Сенека. О гневе 3, 17).

С. 226—227. ...на нее направляют баллисты. — Марк Атилий Регул, героический полководец Первой Пунической войны (см. о нем выше) рассказывал, что в Африке, на берегу Баграды, ему пришлось применить метательные машины против такой змеи, достигавшей якобы длины в 120 футов (около 35 метров).

С. 228. ...заслужить гражданскую корону. — Так назывался пенок из дубовых листьев, которым награждали офицера за спасение жизни солдат.

С. 229. ...Бурр, твой префект... — Секст Афраний Бурр (1—62 н. э.), префект претория с 52 г. н. э., см. о нем во вступ. статье.

С. 231. ...Синид и Прокруст или пираты... — Мифические разбойники, караулившие путников на пути из Афин в Мегары. Один разрывал ограбленных на части, привязывая их к деревьям, другой вытягивал или обрубал их на своем «Прокрустовом» ложе. Обоих соответствующими способами убил Тесей. Пираты зверски казнили пленников, чтобы другие тем охотнее платили выкуп. Впрочем, известна королева открыто промышлявших пиратством иллирийцев, которая сожгла живьем или забила до смерти посланных к ней от римлян эмиссаров. Это стало началом «Первой пиратской» («Иллирийской») войны 230-226 гг. до н. э.

С. 232. ...о Фалариде говорят, что он казнил не без вины, но со зверством... — Фаларид, тиран Акраганта в VI в. до н. э., прославился особенно тем, что пытал людей в раскаленном быке. О нем в риторических школах возникла богатая псевдоисторическая традиция. Ходили даже его поддельные письма которые ученые заново открыли в XVII в. и признали было подлинными, однако Ричард Бентли — один из отцов исторического метода в филологии — доказал обратное.

С. 234. ...смеяться, едва завидишь смеющегося... — У эпикурейца Горация это же наблюдение подается без тени негодования, среди рекомендаций поэту: «Хочешь заставить плакать меня — поплачь сам» (Наука поэзии 101—102).

О СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ

По общему мнению филологов, трактат написан вскоре после процесса Суиллия в качестве ответа скрытым упрекам какой-то — вероятно, немалой — части римского общества. Таким образом, дата создания — 58 или 59 г. н. э. Сенека обращается к брату как бы доверительно: перед ним оправдываться не нужно. Обвинения, которые стоик довольно грозно (см. обо всем этом во вступ. статье) опровергает, реферируются в гл. 17, причем отдельные детали словно бы переписаны с картины пира у Тримальхиона из «Сатирикона» Петрония: драгоценности жены, искусная сервировка стола, специалист но разрезанию дичи. Как бы предупреждая новые укоры, Сенека добавляет «от себя» еще несколько кричащих подробностей: заморские поместья, о существовании которых хозяин даже не знает, слуги, имен которых он не помнит. Предполагали, что автор «Сатирикона» старался попутно задеть Сенеку. Вероятнее, однако, что оба писателя используют одни и те же сатирические клише, стандартные, принятые в тогдашней риторике отрицательные «примеры» (в правильной эпидейктической речи должны быть exempla двух видов). Конечно, за несколько десятилетий «римского мира», в тот период, когда античная экономика приобрела характер, близкий современному «глобализованному» капитализму, в империи появилось множество сверхбогатых (а обеднение других привело к расцвету института клиентелы): описания Сенеки, Петрония, Персия, а затем Марциала и Ювенала, захвативших новый отрезок этого удивительного времени, которое тянулось многие десятилетия и вылилось наконец — как и положено по экономической теории — в грандиозную депрессию III в. н. э., вполне реалистичны. Именно их жизненность делает их привлекательными для писателей — ораторов, сатириков, моралистов, авторов эпиграмм: каждый жанр по-своему отобразил окружавшую действительность. Особенно важным становится здесь — обычно несостоятельный — «аргумент от молчания»: имей мы все произведения ораторского искусства эпохи Нерона, все книги тогдашних красноречивых философов, все творения поэтов, мы, думается, встретили бы в них десятки других тримальхионов. Надо отметить способ, каким Сенека вшивает в свою свазорию эти детали: они поданы как нечто типическое. Вероятно, брат Галлион, мастер красноречия, понимал пафос этих exempla правильнее, чем мы, располагающие лишь яркими осколками огромной литературы.

Настоящий диалог тоже сохранился не полностью. Конец утрачен, как и начало следующего за ним в сборнике произведения — «О досуге». Данная лакуна наличествует во всех рукописях, в том числе и в самой ранней — кодексе XI в. из Амброзианской библиотеки в Милане. Миланский манускрипт признан архетипом всех других. Иными словами: дошедшие рукописи «Диалогов» скопированы или с него, или с его апографов. Не исключено, что какие-то из поздних манускриптов переписаны с (утраченных) рукописей, имевших общий с миланской источник.

С. 239. ...произносят в сенате после дисцессии... — Сенаторы голосовали, подходя к тому, кто высказал угодное им мнение, и таким образом присоединяясь к сказанному («дисцессия», букв, «расхождение»). Если относительно большинства все же оставались сомнения, производился подсчет голосов.

С. 245. Эдил — полицейский чиновник, в чьи обязанности входил надзор за трактирами.

С. 247. ...в мужество веря свое... — Адаптируется к тексту стих «Энеиды» Вергилия 2, 60—61 (о Синопе): «Так подстроил он все, чтобы Трою открыть для ахейцев, / В мужество веря свое, был готов он к обоим исходам» (Перевод С. Ошерова).

С, 250. ...по нашему мнению... — То есть по мнению стоической школы.

С. 251. Взгляни на Номентана и Аниция... — Первый неоднократно упоминается в сатирах Горация, тип распутного мота (например 1, 1, 102; 1, 8, 11). О втором см. «Утешение к Гельвии», гл. 10 и примеч.

...праздник своей родительницы — роскоши. — «Паренталии» в честь умерших родственников проводились в феврале и заканчивались большим поминальным пиром; возле склепов возжигались курильни.

С. 254. Тимпан — двусторонний барабан или бубен, в который били во время своих бурных празднований служители Вакха и фригийской Кибелы.

С. 255. ...застигнутыми бурей на Сиртском море... — См.: «Утешение к Марции» гл. 25 и комм.

...птиц силками ловить... — Цитата из «Георгии» Вергилия, 1, 139—140.

С. 260. ...упрекали Зенона! — Зенона из Китиона, основателя стоической школы.

С. 261. ...Рутилия и Катона... — Публий Рутилий Руф (158—78 до н. э.), консул 105 г. до н. э., из партии сторонников Мария, в 92 г. до н. э. после наместничества в провинции Азия, где он пытался противостоять злоупотреблениям римских чиновников, был обвинен противниками во взяточничестве, осужден, сослан в Смирну, где и пробыл до самой смерти. Катон Младший (Утический) не был допущен к претуре и проиграл консульские выборы (см. «Утешение к Гельвии» 13 и примеч.). Рутилий и Катон упоминаются Сенекой вместе в трактате «О благодеяниях» (5, 17; 6, 37).

Киник Деметрий — неоднократно упоминаемый Сенекой (см. об этом во вступ. статье) философ, родом из Коринфа. Калигула хотел подарить ему 2000 сестерциев; ответ был: «Если он хотел подкупить меня, пусть попробовал бы предложить все свое царство». Кроме Сенеки, которого он пережил, Деметрий был дружен с Тразеей Петом, присутствовал при его смерти в 66 г, н. э. В 71 г. н. э. был выслан из Рима Веспасианом вместе с другими философами.

Эпикуреец Диодор... — Более подробных сведений об этом Диодоре не имеется.

Жизнь моя кончена... — Вергилий. Энеида 4, 653, слова Дидоны: «...путь, судьбою мне данный, прошла я».

С. 262. ...со своих крестов не оплевывали зрителей. — Читай: презренные рабы страстей позволяют себе оскорбительно отзываться о более достойных людях, которые, отрешившись от страстей, этим самым сняли себя с крестов.

С. 264. ...дерзнув на великое, пал он... — Из «Метаморфоз» Овидия, надпись на гробнице Фаэтона (2, 327), перевод С. Шервинского.

С. 265. Когда Марк Катон восхвалял Курия с Корунканием... — Маний Курий Дентат (консул 290, 275 и 273, цензор в 272 г. до н. э., победитель Пирра, см. о нем в комм, к гл. 10 «Утешения к Гельвии») и Тиберий Корунканий (консул 280 г. до н. э.) славились непритязательной жизнью. За это их и хвалил Катон. Узнав про Эпикура, они пожелали, чтобы его взгляды усвоили самниты и Пирр, так как их легче можно будет победить, когда они будут предаваться удовольствиям (Цицерон. Катон Старший 43). Красс, триумвир, неудачливый полководец (убит в 53 г. до н. э. парфянами), кредитор Цезаря, нажил состояние на проскрипциях и так преумножил его, что получил прозвище Dives — «Богач». Прославившийся своим риторизмом Катон Цензор (234-149 гг. до н. э.) также был состоятельным человеком и, между прочим, не гнушался ростовщичеством.

С. 267. ...ни одного денария... — то есть «ни рубля»; денарий — ходовая римская серебряная монета; во времена Сенеки равнялся приблизительно 1000 рублей по нынешним деньгам.

С. 270. Свайный мост — этот древнейший в Риме мост через Тибр вел к Яникулу. На мостах обычно стояли нищие, прося у прохожих подаяния.

С. 271. ...роскошная колесница Вакха... — Как и «персидские цари», это намек на Александра Великого, соперничавшего с Дионисом (ср.: О благодеяниях 7, 3); Сократ здесь как бы вне истории.

С. 274. ...внемлите устами... — Favete linguis, «следите за вашими языками» — древняя формула, с которой священнослужитель или глашатай обращался к народу перед началом священнодействия.

...изречение этого оракула. — Философии.

Систр — особая металлическая трещотка, бывшая в употреблении у жрецов Изиды.

С. 275. Курия — здание сената на форуме возле Капитолийского холма. Слово «curia» в древней латыни означало «собрание мужей».

...дал Аристофану повод... — В комедии «Облака». Платон в «Апологии Сократа» (19с) устами самого философа намекает, что этот образ у Аристофана настолько далек от реального, что может скорее оправдывать Сократа, чем служить к его осуждению.

С. 276. Упрекайте Платона... — От учеников Академии Платон, как считают, платы не требовал; вероятно, Сенеке были известны и другие мнения. Беседы с Аристотелем в Ликее также были бесплатными; Сенека явно подразумевает подарки, в том числе денежные, которые делал своему учителю Александр. Отец Демокрита был богачом. Эпикур купил свой «Сад» на собственные средства.

...за нравственную неустойчивость Алкивиада и Федра; — Об этих обвинениях сказано у Ксенофонта в «Воспоминаниях о Сократе» (1, 2, 12).

О ДОСУГЕ

С чего начинался публикуемый трактат, кончался ли он там, где кончается в Миланском (Амброзианском) кодексе, неизвестно: переписчик XI в. начал его непосредственно на том месте страницы, где заканчивается текст «О счастливой жизни». Вероятно, отсутствующей части не было уже в источнике. На пергаменте в данном месте значится «К... О досуге». Имя адресата по непонятным причинам затерто, но состояло из семи букв (ad Serenum — ?), и в 7-й главе присутствует аллюзия на трактат «О спокойствии духа», адресованный Серену: «ненависть, которая, как мы установили, непримирима». Аннею Серену — другу, родственнику, а главное, единомышленнику — Сенека посвятил также сочинение «О постоянстве мудреца». «Названные сочинения образуют нечто вроде трилогии, восхваляющей стоический идеал» (В. С. Дуров). Итак, адресат — Серен.

О нем стоит знать следующее. В 54 г. н. э., вероятно по протекции Сенеки, он был назначен на должность «префекта стражей», то есть заведующего пожарной охраной Рима. Убежденным стоиком он стал, внушаемый Сенекой: из письма Серену, предпосланного трактату «О спокойствии духа», явствует, что сперва он склонялся к эпикурейскому миросозерцанию, предполагавшему отданную ученому досугу «незаметную» жизнь. Однако, получив должность, Серен справлялся с делом весьма умело: он командовал большим отрядом пожарников — корпусом в 7000 человек, разделенным на 7 когорт (имели в своем распоряжении разнообразную технику для тушения; служба была учреждена Августом в 6 г. н. э.), в Риме с его хаотической застройкой, тесным скоплением зданий, многоэтажными «инсулами» — доходными домами, часто наспех построенными и заселенными пестрой публикой, — за противопожарной безопасностью требовалось следить постоянно и очень внимательно. Серен помогал Сенеке и в дворцовой политике, пособничая связи юного Нерона с вольноотпущенницей Акте (передавал ей подарки императора), благодаря которой удалось отстранить от дел Агриппину. В 62 г. н. э. или в начале 63-го, вскоре после отставки Сенеки и создания книги «О досуге», ее адресат был убит — отравлен грибами (Плиний. Естественная история 29, 96). Должность «префекта стражей» занял новый премьер — Тигеллин. В июле 64 г. н. э. Рим сгорел дотла.

С. 278. ...прячем под шлем седину. — Вергилий. Энеида 9, 612. Всегда и везде Сенека превозносит до небес талант Вергилия — любимого поэта Августа, прославившего династию Юлиев. Между тем в тогдашней поэзии, в частности у Лукана, прослеживается антивергилианская направленность. Петроний подшучивает над любителями Вергилия, Анней Корнут (см. во вступ. статье) критикует поэта, а Персий открыто издевается над увлечением «Энеидой», цитируя ее начало как пример «заскорузлости».

...защищать учение Эпикура перед ставкой Зенона? — Автор помнит об эпикурейских увлечениях адресата. Эпикур и Зенон — современники, учили и, конечно, встречались в Афинах, могли беседовать друг с другом, а их ученики — сталкиваться в философских спорах. Так что описанное положение исторически вполне реально.

С. 279. ...предоставив другим возможность трудиться... — То есть молодым. Однако Сенеку отправили в отставку не по состоянию здоровья, и он не пытается найти извинения любому жизненному положению. Смысл в том, что и теперь, когда лишили службы, расстраиваться бессмысленно: молодежь трудится активнее, это лишь естественно.

...девы-весталки... — В их число (6) избирали девочек от 6 до 10 лет, их служение продолжалось 30 лет.

С. 282. ...сделала нас зрителями грандиозного театра... — «Весь мир — театр...» Сравнение жизни со сценой — одно из любимых сравнений античных философов-проповедников. У Марка Аврелия 11, 2: «Сперва вывели трагедию в напоминание о том, что случается, и что по природе это случается, и что если в театре увлекаетесь этим, так не тяготитесь этим же самым в просторнейшем театре» (перевод А. К. Гаврилова). Образ «сцены мира» присутствовал у киника Биона Борисфенита (III в. до н. э.). Придумал это сопоставление, видимо, Платон: в «Филебе» говорится обо всей «трагедии и комедии жизни» (50Ь2—3).

...шесть звездных знаков днем и шесть ночью... — В разное время года и в разных местах земли — разные. Осенью, например, в ночном небе Европы видны созвездия Рыб, Овна, Тельца, затем Близнецов, Рака и Льва. Вечером заходят и недолгое время видны Стрелец, Козерог и Водолей, а Деву, Весы и Скорпиона увидеть невозможно: через них проходит Солнце.

С. 283. ...частицы и как бы некие искры от звезд упали на землю... — Так у стоиков объясняется физическая природа души, ее родство с божествами (ср. «Утешение к Гельвии», гл. 8).

С. 285. ...Клеанф, и Хрисипп, и Зенон... — Представители Древней Стой обдуманно перечислены в хронологически смешанном порядке: последним назван основатель школы Зенон, первым — его ученик Клеанф (ок. 330-230 до н. э.), автор прославленного гимна Зевсу, который Сенека, кстати, перевел на латинский, посредине — Христипп из Сол (ок. 281—208 до н. э.), ученик Клеанфа, написавший более 700 книг. Порядок учит, что все стоики, независимо от времени и особенностей учения, на практике не отступали от своих взглядов и, значит, имели право вести созерцательную жизнь.

С. 286. ...из которой уехал Аристотель... — В 323 г. до н. э., после смерти Александра, философ покинул Афины, чтобы избежать участи Сократа: Аристотеля обвинили в безбожии. Он переехал в Халкиду на Эвбее, где на следующий год умер (в возрасте 62 лет). Пример древних Афин как будто бы неактуален. Еще меньше подходит пример Карфагена: хотя по государственной формации Карфаген, также как и Афины времен Сократа, был демократической республикой (власть принадлежала торговой олигархии), но ведь он был стерт римлянами с лица земли и никогда не возродился. Примеры выбраны, чтобы сделать выпуклой аллюзию на современность. Не забудем, что и Нерон мог прочесть эти строки. Не было ли отравление Серена, о котором стоик Сенека — пишет Плиний — очень сокрушался, предупреждением учителя.

О ПРОВИДЕНИИ

Первая книга сборника «Диалогов», последняя — по времени создания. Адресат — известнейший из адресатов Сенеки. К Луцилию обращены семь книг «О благодеяниях» и «Нравственные письма». Этот человек — загадка: о нем нет никаких сведений, кроме тех, которые сообщает Сенека в «Письмах», главным образом в первых десяти книгах (созданных не позднее 64 г. н. э.). Из «Писем» мы узнаём, что Луцилий служит прокуратором Сицилии, что он принадлежит к сословию всадников, что своими успехами обязан собственным талантам и трудолюбию и т. д. Философ говорит (ориентируясь на предшественников), что их знакомство прославит Луцилия в веках. Часть исследователей считают «Луцилия» эпистолярной фикцией. Другие верят в его историчность и даже приписывают ему небольшую поэму «Этна» — на том основании, что автор использует «Естественно-научные вопросы» Сенеки. В любом случае очевидно, что публикация писем «предусматривалась автором с самого начала» и, по существу, обращенные Луцилию прославленные сочинения — «это не что иное, как диалог умудренного жизнью философа со всем миром, но прежде всего — с самим собой» (В. С. Дуров).

С. 291. ...встречает разъяренного льва. — Сцена из римской действительности. Утвердившись в качестве диктатора, Цезарь устроил гладиаторские игры, для которых из Африки доставили 400 львов: легко представить себе, сколько бестиариев погибало в этих травлях. Гладиаторы часто служили примером учебному красноречию, но для Сенеки восхищение храбростью этих людей не типично; он сожалеет о гибели затравленных преступников охотнее, чем радуется мужеству бойцов.

...Катон, стоящий твердо... Республиканский пафос объясняется тем, что философ чувствует сближение собственной судьбы с участью Катона Утического.

Петрей и Юба... — Марк Петрей (110—46 до н. э.) был полководцем республиканцев в гражданской войне с Цезарем. Попал в плен, но Цезарь, дивясь мужеству Петрея, готового без колебаний лишить себя жизни, отпустил его. После битвы при Тапсе в Африке снова оказался в безнадежном Положении, думал укрепиться в Заме вместе со своим союзником, нумидийским царем Юбой, но город их не принял. Тогда Петрей и Юба, такой же храбрый и честолюбивый военачальник, как и Петрей, на вилле неподалеку от Замы вступили в единоборство, закончившееся смертью Петрея. Поразив соперника, Юба покончил с собой.

С. 293. ...нашего Деметрия... — Снова встречаем этого друга Сенеки, философа кинической школы (ср. «О счастливой жизни», гл. 18 и примеч.)

...честность Фабриция... — Муций Сцевола, Рутилий, Регул, Сократ и Катон встречались выше неоднократно. Гай Фабриций Лусцин, консул 282 и 278, цензор 275 гг. до н. э., полководец, успешно воевавший с Пирром и италийскими племенами, был беден, хотя занимал высшие должности в римской республике. Его дочерям, как и дочерям Сципиона Африканского, сенат выдал приданое из казны. Подобно диктатору Курию Дентату (традиция сделала их почти близнецами), честный Фабриций отказался принимать дары от Пирра и самнитов.

С. 294. ...блюда со зверьем природного вида... — На пирах римских богачей гостям выносили искусно приготовленных кабанов, покрытых их собственной шкурой, наподобие чучел.

С. 295. Или, может быть, счастлив был Сулла? — Получивший когномен «Счастливый» (ср. «Утешение к Марции», гл. 12 и комм.). Далее говорится об изобретенный Суллой «проскрипциях», с публикации которых в 82 г. до н. э. началась его кровавая диктатура: погибло несколько сотен высокопоставленных лиц, объявленных вне закона; их имущество конфисковывалось в казну, их убийцам полагалось огромное вознаграждение в два таланта (больше 60 млн. рублей в нынешних деньгах). С этой людоедской политикой Суллы контрастирует его же Корнелиев закон, предусматривавший уголовную ответственность за ряд преступлений, таких как грабеж, умышленное убийство, вымогательство и др.

...Меценат, который сетовал... — Хитрый политик времен гражданских войн, преданный Августу советник и царственный вельможа Гай Цильний Меценат (70-8 до н. э.), воспетый Горацием, благодаря которому его имя стало нарицательным, у римских риторов и поэтов моралистов попал в число хрестоматийных отрицательных примеров. Его бранят ад изнеженный нрав и сибаритские привычки. Его строптивая жена Теренция будто бы имела роман с самим Августом. По сведениям Диона Кассия и Светония, принцепс был так сильно влюблен в Теренцию, что долгое время предпочитал ее даже своей любимой жене Ливии.

С. 296. Ватиний — Соперник Катона на преторских выборах 55 г. до н. э., консул 47 г. до н, з., Публий Ватиний был оппортунистом, но отнюдь не бездарностью: он сумел подружиться и с Цицероном, и с Цезарем, умело командовал войсками во время второго триумвирата и в 42 г. до н. э. даже отпраздновал в Риме триумф над иллирийцами.

...посылать под ярмо... Солдат побежденного войска древнейшие италийцы заставляли по одному пролезать под импровизированным «ярмом» из копий После этого спектакля, сопровождавшегося насмешками победителей, их отпускали восвояси.

С. 297. Мирмиллон — иначе «мурмиллон», от murmilla, «рыбка» (по видимому, от изображения рыбы на шлеме), — тип гладиатора, вооруженною мечом, щитом и носившего массивный шлем со сплошным перфорированным, наподобие сита, забралом. Его противником был обычно «фракиец», иногда «ретарий».

С. 299. ...лакедемоняне не любили своих детей? Ритуал бичевания у алтаря Артемиды Ортии в Спарте был частью тренировки эфебов: они должны были стащить с алтаря кусок сыра, не боясь ударов бича. В римское время превратился в бессмысленное кровавое шоу для туристов.

С. 301 ...Аппий и Метелл... сводник Элий... — Аппий Клавдий Слепой (ок. 360 — после 280 до н. э.) — известнейший римский политик, дважды консул, цензор, реформатор, строитель и даже — древнейший римский литератор. Ослеп или стал очень близоруким в преклонные годы. Слепота не помешала ему выступить на заседании сената с пламенной речью против примирения с Пирром (280/279 до н. э.). Луций Цецилий Металл (ок. 290—221 до н. э.) — победитель Гасдрубала в Сицилии, дважды консул, триумфатор, великий понтифик — прославился, кроме прочего, тем, что ко время пожара в храме Весты спас изображение Минервы, сам при этом ослепнув. Содержатель притона Элий, видимо, взят из жизни, а не из комедийного театра.

С. 303. Крут поначалу подъем... — Овидий. Метаморфозы 2, 63—68 и 80—82, слова Гелиоса, обращенные к Фаэтону. Стихи Овидия приводим в переводе С. В. Шервинского.

...Лук гемонийский... — То есть фессалийский; Гемония то же, что и Фессалия; стрелец — перенесенный в Зодиак кентавр Хирон, обитавший на полуострове Магнезия в Фессалии.

С. 304. Демокрит не захотел быть богатым... — (Псевдо?) биографическая традиция о Демокрите включает историю о суде над философом, обвиненном Абдеритами в растрате отцовского наследства: он извел все деньги на путешествия. Демокрит прочел на суде отрывки из своего сочинения о природе мироздания и был оправдан. Похожие анекдоты рассказывали и о других писателях.

С. 306, ...что бы ни случилось, наступит быстро. — Меч, петля, вода, удар о землю, огонь: во всех примерах — самоубийство, насильственная или случайная смерть. Страшного в Риме было более чем достаточно. Страшны были казни,еще страшнее пытки, и Сенека — едва ли не единственный, кто противился истязаниям людей. Победа христианской веры не от остановила казней и пыток. Гуманизм родился в античности, был возрожден и получил свое имя в Европе, пожелавшей вернуться к античности, соединив ценности классическою образования с христианской моралью. Гуманистическая идеология одерживала крупные победы, начиная с эпохи Просвещения. Она терпела страшные поражения в минувший век. Каким будет грядущее?

М. М. Позднев, В. С. Дуров, С. Ц. Янушевский

1

12 книг, 10 произведений разного объема: 1) «О провидении»; 2) «О твердости мудрого»; 3—5) «О гневе» (в трех книгах); 6) «Утешение к Марции»; 7) «О счастливой жизни»; 8) «О досуге»; 9) «О спокойствии духа»; 10) «О краткости жизни»; 11) «Утешение к Полибию»; 12) «Утешение к Гельвии». Форма предполагает обращение к читателю, не всегда согласному с автором: иногда последний говорит как бы от лица противника. Сенека называет эти вещи «беседами», название «Диалоги» впервые встречается у Квинтилиана (10, 1, 129). Отдельно переписывались трактаты «О благодеяниях» и «О милосердии». Сохранились в отрывках сочинения «О лекарстве от случайностей», «О четырех добродетелях» и некоторые другие. «Об обязанностях», «О суеверии», равно как и письма Новату, Цезонию Максиму и др., бесследно исчезли в Средние века.

(обратно)

2

«Безумствующий Геркулес», «Троянки», «Финикиянки», «Медея», «Федра», «Эдип», «Агамемнон», «Фиест». Ряд специалистов подвергают сомнению авторство трагедии «Геркулес на Эте». Подложная претекста (трагедия на основе национального сюжета) — единственная из дошедших пьес в единственном исконно римском театральном жанре — «Октавия».

(обратно)

3

Часть, по мнению Карла Поммероя Харрингтона, исследовавшего язык и стиль сборника, принадлежит современникам, возможно даже Лукану; лишь очень немногие — позднейшего происхождения.

(обратно)

4

С греческого — «отыквление», псевдоапофеоз императора Клавдия.

(обратно)

5

Анналы 15, 63, 7: «Даже в последние мгновения его не покинуло красноречие, так что он вызвал, писцов и многое надиктовал». Но ведь в тот момент Сенека сам писать не мог.

(обратно)

6

Известная книга Пьера Грималя «Сенека, или Совесть империи» (русский перевод вышел в серии ЖЗЛ), хотя написана крупным специалистом по истории Рима, обходит дискуссионные моменты и включает обобщения, не находящие опоры в текстах. Обе эти черты свойственны и другим научно-популярным книгам о римских писателях, изданным тем же автором. Трудно, конечно, не упрощая, но и не перегружая научной критикой изложение, рассчитанное на широкого читателя, любя свой предмет, но не вдаваясь в панегирик, излагать такие биографии. Сенека озадачивает едва ли не чаще других великих. Упомянутый Карл Харрингтон, чьи исследования пользовались и пользуются не меньшим авторитетом, так начинает одну из своих статей о нем: «Был он негодяем или мучеником? Патриотом или заговорщиком? Оратор по выучке и стилю, он не оставил изумленному миру ни одного труда, касающегося риторики, а вместо того — трагедии, которые не нужно ставить, письма, которые не нужно отправлять, диалоги без собеседника, рассуждения миллионера о простой жизни, физику, в которой господствует этика, и сатиру про „отыквление“, в которой ничего не „отыквляется“. Наконец, блаженный Иероним, ничтоже сумняшеся, признал его святым на основании дошедшей переписки с апостолом Павлом, которую наука XX в. единодушно признала подложной».

(обратно)

7

 Сенека. Нравственные письма 114,1: «У греков вошло в пословицу: какова у людей жизнь, такова и речь».

(обратно)

8

Письма 19,8, цитируются слова Мецената; отрывки из «Писем» приводим в переводах С. А. Ошерова.

(обратно)

9

Письма 100, 4.

(обратно)

10

Сравним мнение прославленного филолога: «Пока Сенека принимал участие в дворцовой и политической жизни, он повесил на гвоздь, пробуя лишь краем губ, свою мораль, причем не только стоическую. И на смертном одре он рисуется, как делал это всегда в своих писаниях» (Ульрих фон Риниювиц-Мелдендорф. Народная религия эллинов. 1931. Т. 2). Написано почти через два тысячелетия после смерти философа. Дион Кассий, отстоящий от Сенеки на полтора столетия, куда беспощаднее: «В то время как он разоблачал тиранию, сделался воспитателем тирана; в то время как яростно поносил приближенных к властителям, сам отнюдь не держался вдали от дворца; хотя порицал также и льстецов, сам пресмыкался перед Мессалиной и вольноотпущенниками Клавдия» (Римская история 61, 10).

(обратно)

11

Эпиграмма 409 «Латинской антологии»: «Кордуба, распусти власы...»

(обратно)

12

1, 61, 7-8: «Красноречивая Кордуба говорит о двух Сенеках и единственном Лукане». Здесь собраны три представителя семьи — отец Сенеки, он сам и его племянник — поэт. Автор эпиграммы также происходил из Испании, хотя и совсем из другой области, с севера.

(обратно)

13

Споры прекратились после статьи Карлганса Абеля, виднейшего знатока Сенеки второй половины XX в., подтвердившего наблюдения Франсуа Прешака (принятые и Грималем): «Письма к Луцилию» по ряду указаний надежно датируются 63—64 гг. н. э. При этом автор не раз говорит, что переступил порог старости. Уточнение содержит письмо 83: упомянут мальчик-раб, у которого начали выпадать молочные зубы в тот же самый «критический» год, в который Сенека теряет зубы уже от старости. «Критическим», или «климактерическим», годом античность, начиная от Солона, признавала каждый седьмой год жизни. Нетрудно заключить, что мальчику исполнилось семь, а «старцу» Сенеке — 63 года.

(обратно)

14

«Споры» учили формулировать доводы тяжущихся сторон в нарочито запутанных судебных разбирательствах, «Увещания» — с позиций исторического деятеля или героя мифа отстоять то или иное решение.

(обратно)

15

По свидетельству Лактанция, Сенека сравнил исторические эпохи Рима с возрастами человека: детство при царях, отрочество в первые столетия республики, начало зрелости — после Пунических войн (Божественные установления 7, 15, 8). На этом месте пересказ, по-видимому, заканчивается, и автор продолжает сравнение от себя: возвращение к единоличной власти, необходимой, чтобы не погибнуть, стало старостью Рима. Оснований думать, что императорская власть воспринималась Сенекой как необходимое зло, текст Лактанция не дает.

(обратно)

16

В «Контроверсиях» (2, 4—5; 4 введ.) несколько раз говорится об «удивительной» свободе мнений, царившей при Августе с его позволения. «Ритор» хвалит и милосердие, и остроумие принцепса совершенно так же, как потом будет хвалить «Философ».

(обратно)

17

В каком году он стал консулом, точно неизвестно. Плиний (Естественная история 31, 62) пишет, что после консульства он отправился в длительное морское путешествие в Египет, чтобы поправить здоровье. Он отплыл из Ахеи: Сенека. Письма 104, 1.

(обратно)

18

801 в собрании Диттенбергера.

(обратно)

19

Деяния апостолов 18: 12—17: «Между тем, во время проконсульства Галлиона в Ахаии, напали Иудеи единодушно на Павла и привели его пред судилище, говоря, что он учит людей чтить Бога не по закону. Когда же Павел хотел открыть уста, Галлион сказал Иудеям: Иудеи! если бы какая-нибудь была обида, или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас; но когда идет спор об учении и об именах и о законе вашем, то разбирайте сами; я не хочу быть судьею в этом. И прогнал их от судилища. А все эллины, схвативши Сосфена, начальника синагоги, били его пред судилищем; и Галлион ни мало не беспокоился о том».

(обратно)

20

Дион Кассий. Римская история 61, 20: «...Нерон явил себя в театре, объявленный под собственным именем Галлионом. Вот стоял там на сцене этот Кесарь, наряженный в убор кифареда, этот император произнес слова: „Господа мои, выслушайте меня благосклонно“. И этот Август спел под лиру некоторые сочинения, называвшиеся „Аттис“ или „Вакханты“, в присутствии множества воинов и плебса. (...) Возле него стояли Бурр и Сенека, словно наставники, подсказывая ему; и они взмахивали руками и тогами после каждой его песни, побуждая и остальных делать то же самое».

(обратно)

21

Стаций (2, 7, 32) называет его сладкоречивым.

(обратно)

22

В предисловии ко второй книге, §§ 3—4. Возвышая младшего брата, отец не боится зависти к нему старших, что уже доказывает их взаимную любовь.

(обратно)

23

Тацит утверждает, что из честолюбия (Анналы 16, 17): не ища сенатских должностей и оставаясь поэтому в наследном всадническом сословии. Мела якобы стремился — то ли благодаря связям, то ли своим способностям к управлению финансами — сравняться положением с братьями-консулярами.

(обратно)

24

Когда Сенека, достигший уже сорокалетия, пишет свое «Утешение», муж Гельвии умер, между гем как отец еще жив. Между братьями, заметим кстати, не могло быть большой разницы в возрасте — что способствует дружбе.

(обратно)

25

См. последние главы «Утешения». Интересно, какой «сестрой» приходилась она Гельвии. Ведь о той сказано как о единственном ребенке ее отца (гл. 18): «Дав ему стольких внуков и правнуков, ты перестала быть его единственным потомством». Выходит, «сестра» — сводная? Или — единоутробная? В последнем случае ее тоже звали Гельвией. Здесь какая-то семейная история, которой мы, видимо, уже не узнаем.

(обратно)

26

Имя Галерия упоминается в надписях из Египта и у Плиния Старшего (19, 3). О длительности его службы сообщает Сенека; указанный период единственный совпадает с 16-летним промежутком между префектами Египта и соответствует эпиграфическим данным, так что даты можно считать надежными. Галерий сменил на этой должности отца Сеяна.

(обратно)

27

О чем свидетельствует Дион Кассий (60, 35): по случаю смерти Клавдия «Сенека оставил сочинение, которое назвал „Отыквлением“ — выдуманное слово, наподобие „Обожествления“, — а его брату приписывают высказывание большого смысла в кратких словах. Ибо ввиду того, что общественные палачи имели обычай тянуть трупы казненных в тюрьме через форум большими баграми и оттуда сбрасывать их в реку, он заметил, что Клавдий был поднят на небеса багром».

(обратно)

28

Республиканский пафос «Фарсалии» имеет свои причины. Отношение Лукана к семье было непростым, его темперамент — слишком особенным и слишком уж типичным для поэта. Но он был моложе дяди почти на сорок лет.

(обратно)

29

Но отделив драматурга от моралиста: и их уме не укладывалось, что можно быть тем и другим одновременно. Поэтому Данте называет его «Seneca morale».

(обратно)

30

 Утешение к Гельвии 19.

(обратно)

31

 Особенно выделяется в этом смысле 108-е письмо. Сенека встает здесь на позиции «филолога» и «грамматика», демонстрируя умение давать разноплановый комментарий к тексту, — все для того, чтобы отвергнуть историки филологическое знание и науку о языке ради уроков жизни. В 88-м письме он обнаруживает детальное знакомство с трудами знаменитого Дидима, написавшего о греческой поэзии четыре тысячи книг, и объявляет напрасной жизнь, успевшую охватить целую науку.

(обратно)

32

О грамматиках и риторах 18. Возможно, подразумевается Секстий-сын. Расцвет филологической деятельности Крассиция относится к 30-м гг. до н. э.

(обратно)

33

Риторические писания Галлиона Старшего читал Квинтилиан (3, 1, 21). Кстати говоря, и Галлион едва ли питал республиканские иллюзии: в 10-й книге «Контроверсий» упомянут его памфлет в защиту любимца Мецената Батилла, написанный как ответ тому Лабиену, который отказали воевать за Цезаря против своих и погиб при Мунде. Обращаясь к сыновьям, Сенека называет автора «вашим [читай: вашим учителем] Галлионом»

(обратно)

34

Причем остался им и в понтийском изгнании. 11-е послание 4-й книги из цикла «Писем с берегов Понта» адресовано Галлиону и написано по случаю смерти его жены. Книга включает письма, датируемые с 14 по 16 г. н. э. В посвященных Галлиону стихах Овидий отмечает, что вдохновившее его письмо из Рима с известием о несчастье друга могло идти долго, но все же вероятно, что Галлион овдовел в это самое время, незадолго до того, как его ученик Новат должен был вступить на карьерную лестницу. Датой усыновления нужно, следовательно, считать конец 10-х гг. Что трактат «О гневе», написанный после смерти Калигулы (41 н. э.), адресован Новату, а трактат «О счастливой жизни» — Галлиону, малосущественно. Брат всегда мог назвать брата и тем, и другим именем. Разная адресация дает не основание для датировки, но разность акцентов: в первом случае автор обращается к товарищу по школе, во втором — по службе.

(обратно)

35

Светоний. Калигула 53. Сопоставим оценку современного ученого: «Период Сенеки — короткий, рваный, асимметричный — явно азианского происхождения. Непрерывно сверкающий разными гранями, он словно распадается на составляющие его элементы, требуя от читателей предельной сосредоточенности» (Дуров В. С. Трактат «О краткости жизни» в философском наследии Сенеки. Послесловие к переводу. 1996).

(обратно)

36

И создав ряд сочинений по философии, чуть ли не больше, чем у Цицерона. О стиле Папирия Сенека трактует в 100-м письме и — вослед отцу — объясняет его достоинства (чистоту), равно как и недостатки (медлительность), философским содержанием. В 13-й главе «О краткости жизни» прочтем о сомнениях бывшего ритора в нужности историко-филологических изысканий.

(обратно)

37

Письма 49, 2; 108, 17.

(обратно)

38

Письма 108, 22: «Время моей молодости пришлось на принципат Тиберия Цезаря: тогда изгонялись обряды инородцев и неупотребление в пищу некоторых животных признавалось уликой суеверия. По просьбам отца, не опасавшегося клеветы, но враждебного философии, я вернулся к прежним привычкам; впрочем, он без труда убедил меня обедать лучше». О нелюбви отца к философии читаем только здесь, в совершенно особом контексте: «враждебность» (именно так, неожиданно сильно) философии должна перевесить «страх перед клеветой» — иными словами, отвлечь внимание читателя от истинной причины того, почему Сенека Старший убедил сына есть мясо.

(обратно)

39

Письма 108, 17.

(обратно)

40

Противоположное мнение, разделяемое меньшинством ученых (И. Адо, И. Лана), основывается на гипотетическом различии пифагореизма Сотиона и платонизма Секстия: последний, предположительно, следовал Антиоху Аскалонскому, учителю Цицерона. В позиции Ильзетрауд Адо привлекает четкая разметка границ философского направления Секстия. Но в отношении Сотиона такая четкость недостижима. Из цитаты в 108-м письме невозможно вычитать, сочувствует ли он пифагорейским аргументам, рекомендует вегетарианство из диетологических или из этических соображений.

(обратно)

41

Письма 59, 7; Исследования о природе 7, 32, 2.

(обратно)

42

Квинтилиан. Воспитание оратора 10, 1, 124.

(обратно)

43

О пределах добра и зла 5, 58.

(обратно)

44

Папирий Фабиан также трактовал «О животных»; оба трактата активно использует Плиний Старший. Сочинение Сотиона, отрывки которого приводит в своей хрестоматии ранневизантийский компилятор Иоанн Стобей, послужило источником одноименного трактата Сенеки; им пользовался и Плутарх, оставивший рассуждение «О подавлении гнева».

(обратно)

45

Его наставления особенно впечатляли молодежь: «Мы осаждали его уроки, приходили первыми, а уходили последними, и даже на прогулках вызывали его на разговор» (108, 3).

(обратно)

46

Письма 108, 23; 73, 8; 9, 7.

(обратно)

47

Сенека. Исследования о природе 2, 48, 2.

(обратно)

48

Свазории 2, 12. Аттал подвергся преследованиям после того, как учил братьев, в 20-е гг.; через десятилетие, к моменту написания «Свазорий», опального философа, как и его гонителя, уже не было на свете.

(обратно)

49

Отец — в указанном месте «Свазорий», сын — в 67-м письме.

(обратно)

50

Письма 110, 18—20; 73, 13. Еще из Секстия, в 59-м письме, § 8: «Мудрец защищен от любого набега вниманьем: пусть нападает на него хоть бедность, хоть горе, хоть бесславье, хоть боль — он не отступит, но смело пойдет им навстречу и пройдет сквозь их строй». Несколько нравоучительных афоризмов в духе Секстия («Не цени ничего такого, чего злой может тебя лишить» и др.) содержит греческий сборник так называемых «Изречений Секста», памятник раннехристианской литературы. Попытки атрибуции ядра сборника Кв. Секстию пока не имели успеха, хотя для этого есть по крайней мере одно основание: пересказывая сочинение Сенеки «О браке», Иероним приводит цитату из этих «Изречений» (Против Иовиниана 1, 49).

(обратно)

51

Сенека. О гневе 3, 36, 2.

(обратно)

52

О благодеяниях 7, 8, 2—3.

(обратно)

53

Письма 123, 4; 108, 23; 83, 4—5; 53, 3; О гневе 3, 36.

(обратно)

54

Письма 49, 2.

(обратно)

55

Письма 78, 1—4.

(обратно)

56

Плиний. Естественная история 31, 62; ср. примем. 5. Диагноз «эмфизема легкого», который ставит Грималь, попросту наивен: Сенека нигде не пишет об одышке при ходьбе (и как он смог бы плавать или бегать?), кровохарканье при эмфиземе отсутствует. Приступы удушья, о которых читаем в 54-м письме, характерны для развития фиброза как последствия перенесенного в юности туберкулеза.

(обратно)

57

59, 74: место цитируется ниже.

(обратно)

58

Цитируется в комментариях Сервия к 6-й книге «Энеиды», ст. 154.

(обратно)

59

Грималь построил на зыбких предположениях теорию о религиозном содержании стоицизма Сенеки, возникшем будто бы под влиянием египтян и иудеев. Будь это так, мы услышали бы отголоски подобной теологии в гл. 8 «Утешения к Гельвии», где говорится о боге. Между тем — ничего, кроме стоических формулировок («творец», «разум», «дух», «судьба»), от себя разве только слегка прикрытых агностицизмом, здесь не наблюдается.

(обратно)

60

Утешение к Гельвии, 19.

(обратно)

61

Там же. Она опасалась, что муж лишится похорон. Предполагают, что племянник был с ними в роковом путешествии. Но в тексте этого нет, а наглядность изображения у большого писателя не обязательно означает личное присутствие. Интереснее в этой связи заметить другое. Многие знатные римляне и римлянки тех времен тренировались в плавании. Между прочим, и мать Нерона избежала смерти при первом покушении, потому что была искусной пловчихой и ныряльщицей, также как и ее сестра Юлия Ливилла: в изгнании на Понтийских островах, лишенные имущества Калигулой, они вместе зарабатывали добычей морских губок. Надо думать, тетка Сенеки прекрасно плавала, сам же он был тренированным пловцом, не боявшимся добраться до скалистого берега вплавь во время шторма — как это описано в 53-м письме.

(обратно)

62

Предлагаемые Грималем даты начала политической карьеры Сенеки (после 33 г.) нельзя поэтому принять.

(обратно)

63

Письма 70, 1.

(обратно)

64

Письма 11, 4.

(обратно)

65

Имя жены неизвестно. Сын от этого брака умер ребенком (Утешение к Гельвии 2). Что стало с женой, не выяснено. В 50-м письме упомянута старая карлица, «шутиха жены», живущая в доме «наследственной обузой». Думают, что та жена умерла до его корсиканской ссылки, хотя ведь карлица могла остаться еще от матери и смешить нынешнюю жену. В 3-й книге «О гневе» одна деталь подсказывает, что брак не был счастливым: чтобы приступить к своему вечернему философскому самоотчету, приходится ждать, пока жена наконец «умолкнет».

(обратно)

66

Иероним. Против Иовиниана 1, 49: «Говорящие, что женились и родят детей ради республики и рода человеческого, подражают по крайней мере скотам... Супружества некоторых соответствуют прелюбодеянию... Пресыщение скоро разрывает такого рода браки».

(обратно)

67

Утешение к Гельвии 5.

(обратно)

68

Об этому Грималя: «Сенека считался одним из лучших ораторов сената и в силу этого отлично подходил на роль „лидера” оппозиции». Он якобы принадлежал к той партии, которая, «опираясь на память о Германике, провозглашала себя наследницей традиции Августа и мечтала о восстановлении принципата, основанного на двоевластии».

(обратно)

69

Отбрасываем указания сомнительных источников, слишком определенные, чтобы счесть их достоверными. Дошедшая с именем Сенеки эпиграмма 405 «Латинской антологии» обращена к «дорогому другу» Криспу Пассиену, тому самому, которого Клавдий впоследствии поженил на Агриппине; эпиграмма 445 написана на его смерть. В предисловии к 4-й книге «Исследований о природе» (не сохранившейся в первоначальном виде: она была составлена позднеантичными филологами из отрывков двух сочинений), предостерегая от лести, автор вспоминает о Пассиене в теплых словах, однако это предисловие включает детали, заставляющие заподозрить его подлинность. Панегирик самому себе в гл. 15, содержащий ряд биографических подробностей (о дружбе с Гетуликом, ненависти Мессалины и Нарцисса и некой запретной любви — очевидно, к Юлии Ливилле), написан не Сенекой.

(обратно)

70

Римская история 60, 8.

(обратно)

71

Основание — схолий к Ювеналу (Сатиры 5,109), где сказано: relegatus. Тот же схолиаст, ссылаясь на Проба, утверждает, что через три года (если текст здесь не испорчен) Сенеку вернули. Но трудно поверить, что Мессалина согласилась бы с его возвращением. О причине ссылки в схолии прочтем: «За то, что он якобы был сообщником прелюбодеяний Юлии». И Тацит, и Дион свидетельствуют о более определенном характере обвинения.

(обратно)

72

Поэтому допустил историческую ошибку в гл. 13 «Утешения к Гельвии».

(обратно)

73

Римская история 61, 10.

(обратно)

74

Дион Кассий. Римская история 60, 31. Полибий, сказано здесь же, состоял с Мессалиной в «постыдной» связи. Поверить в это нетрудно, но пусть так — ни его отношения к враждебным Мессалине и дружественным Сенеке лицам, ни причин его гибели это не проясняет.

(обратно)

75

Все или большую часть. На Корсике философ занимался, как сам говорит в «Утешении к Гельвии», астрономическими наблюдениями; определенно, что-то в подобном роде и сочинял. Вряд ли многое: для научного творчества нужны книги, как и для создания этических трактатов, необходимой частью которых являются примеры из истории. Трагедии — единственное, для чего книг не требовалось; они могли быть созданы в период с 43 по 48 г.: как отмечено историками римской литературы, этим временем никакие другие сочинения Сенеки не датируются.

(обратно)

76

Эпиграммы 407, 408, 433, 440 «Латинской антологии» трудно считать надежными свидетельствами.

(обратно)

77

Ссылаемся на мнение В. С. Дурова: «Тщательно обдуманная аргументация, с помощью которой Сенека убеждает Паулина оставить государственную службу, вполне могла сойти за обоснование собственного отказа писателя принять предложения Агриппины». О том же говорится и в упомянутом схолии к Ювеналу (5, 109), со ссылкой на авторитет Валерия Проба: Сенека хотел уехать в Афины. «Письма» свидетельствуют, что он бывал в Греции, хотя нельзя с уверенностью сказать, в какие годы.

(обратно)

78

Анналы 12, 8. Выше сообщается о стяжательстве Агриппины и о претуре, доставленной Сенеке вместе с должностью наставника. Дион Кассий (60, 33) между прочим информирует, что в том же 50 г. Агриппина велела казнить учителя Британника грека Сосибия, одного из приспешников Мессалины (Тацит. Анналы 11, 1).

(обратно)

79

Принимаем гипотезу М. фон Альбрехта, датирующего трактат «временем после ссылки».

(обратно)

80

Нерон 52.

(обратно)

81

Там же. В гл. 7 жизнеописания Нерона Светоний пересказывает легенду, которая отражает сомнения современников в выполнимости задуманного Агриппиной педагогического предприятия: Сенеке будто бы приснилось, что ему дали на воспитание Гая Калигулу.

(обратно)

82

Из рассказа Тацита следует, что Агриппина не одобряла стремления сына выступать перед публикой; устранив ее, Нерон дал волю своей страсти к публичным выступлениям. Значит, именно Сенека воспитал в нем актера.

(обратно)

83

Гипотеза высказана выдающимся латинистом Манфредом Фурманом в книге «Сенека и император Нерон: Биография» (1999).

(обратно)

84

Тацит. Анналы 13, 2—3.

(обратно)

85

Аврелий Виктор. О Цезарях 5, 2. Историки подхватили это, называя то «счастливым пятилетием», а то и «золотым веком» Нерона. Известие Диона Кассия о том, что посте гибели Британника Сенека и Бурр будто бы удалились от государственных дел и лишь старались сохранить себе жизнь (61, 7), лишний раз убеждают разнородности источников этого историка, используемых им, как правило, некритично.

(обратно)

86

Тацит. Анналы 11, 5.

(обратно)

87

Авл Геллий дошел до того, что именует его «глупым пустословом» (Аттические ночи 12, 2).

(обратно)

88

Римская история 61, 10. При этом Сенека почему-то — недоумевает историк — отказывался, приветствуя Нерона, целовать его в губы.

(обратно)

89

Состояние Палланта, вольноотпущенника и казначея Клавдия (или его матери; см.: Светоний. Клавдий 28; Дион Кассий 62, 14; Ювенал 1, 109 и схол.), оценивалось — что характерно — в те же 300 000 000 сестерциев (Тацит. Анналы 12, 53). Понятно, что император мог в любой момент воспользоваться этими деньгами.

(обратно)

90

Естественная история 13, 91—92. Продав такую столешницу, говорит Плиний, можно купить латифундию. Мавретания в начале правления Нерона была полностью подчинена римлянами, продвинувшимися в ходе подавления долго бушевавшего в этой стране восстания до самых Атласских гор. Сенека не преминул воспользоваться возможностью получить ценный товар; допускаем, что столы обошлись ему дешевле их рыночной стоимости.

(обратно)

91

Плиний, Естественная история 14, 49—52. Упоминаемый Плинием виноградник и усадьбу в Моменте, где Сенека частой подолгу жил, он приобрел у грамматика Реммия Палемона, талантливого, но крайне тщеславного вольноотпущенника. Можно догадываться о неприязни философа к Палемону: этот тип людей Сенека не принимал.

(обратно)

92

Тацит. Анналы 14, 52; Сенека. О счастливой жизни 17.

(обратно)

93

Анналы 14, 54: «Повели своим прокураторам распорядиться моим имуществом, включить его в твое достояние». В фиктивной речи Сенеки, обращенной к Нерону, этот важный момент едва ли надуман. Сенека отдал свое имущество императору «для оплаты построек, которые тот возводил», — читаем у Диона Кассия (62, 25). Деньги особенно понадобились после того, как половина Рима была уничтожена огнем.

(обратно)

94

Дело Суиллия, окончившееся его выдворением на Майорку, изложено Тацитом в книге 13 «Анналов», гл. 43. Сперва хотели вчинить ему обвинение в грабеже провинции Азия, где он был наместником в последние годы правления Клавдия. «Но для расследования этого дела требовался годичный срок, и потому предпочли начать с преступлений, совершенных Суиллием в самом Риме, свидетели которых были налицо».

(обратно)

95

Дион говорит, что Сенека подстрекал Нерона к матереубийству; историк сопровождает свои слова ссылкой на неких «очень многих достойных доверия людей (60, 11) — вероятно, тех самых, которые с готовностью перенести на Сенеку бесполезное (так по Тациту) возмущение Нероном.

(обратно)

96

Часть ученых полагает, что книги «О благодеяниях» завершены Сенекой уже после отставки. Однако, если не считать некоторого доктринерства, присущего этой большой вещи, аргументов нет: расценивать выразительные слова о тиране, который «не просто наслаждается, но питается кровью... перерезает горло детям на глазах у родителей» и т. д. (7, 19), как намек на Нерона было бы наивно.

(обратно)

97

Нельзя не отметить, что во взрывоопасной Иудее после отставки Сенеки дела пошли все хуже; провальное и в дипломатическом, и в военном отношении управление Гессия Флора, принятого на должность прокуратора по протекции Поппеи, привело в 66 г. к долгой и кровопролитной войне.

(обратно)

98

Светоний, как ему свойственно, нагнетает пафос (Нерон 6): «Пророческими были слова отца его Домиция, который в ответ на поздравления друзей воскликнул, что от него и Агриппины ничто не может родиться, кроме ужаса и горя для человечества»

(обратно)

99

Ср. «О счастливой жизни» 27, 4: ясно, что это — не о Сократе.

(обратно)

100

Там же, 17, 2: ее серьги стоят целое состояние. Брак был заключен в начале 50-х гг. Паулина была моложе Сенеки; их союз оставался счастливым, хотя бездетным (Письма 104, 2).

(обратно)

101

Эпиграммы 12, 36, 8—9; 4, 40, 2—3; Ювенал повторил это в 5-й сатире, ст. 108—110.

(обратно)

102

О счастливой жизни, 26. Та же угроза прочитывается в гл. 28: «Со своей высоты я вижу, какая гроза надвигается на вас».

(обратно)

103

Тацит. Анналы 14, 56.

(обратно)

104

Особенно в последних главах, где философ возвращается к высказанной в трактате «О краткости жизни» критике существующих форм государственной жизни.

(обратно)

105

В «Письмах» упоминается несколько мест Италии, которые Сенека посещал, в частности — вилла в Кампании, на Неаполитанском заливе.

(обратно)

106

Тацит дает глухие ссылки: «говорили», «некоторые передают» (Анналы 15,45).

(обратно)

107

Стратегемы 8,62.

(обратно)

108

У Полиэна Сенека-заговорщик упомянут в одной из глав, повествующих о необычных женщинах (8, 62). Историк сообщает, что вольноотпущенница Эпихарида, которая, несмотря на длительную пытку, не выдала заговорщиков и сумела сама прервать свою жизнь, была сожительницей Мелы. Тацит рассказывает о ее героическом поведении (Анналы 15, 57), но Мелу не упоминает. Дион Кассий также знает о ней и также молчит о связи с Мелой. Какие сведения или слухи дошли до Полиэна, сказать не умеем, но сомневаемся в его способности выдумать такую кричащую деталь. Повод для сплетен, во всяком случае, имелся: тот факт, что Лукан донес на собственную мать (так по Тациту) достаточно красноречив.

(обратно)

109

Нерон 35, 4.

(обратно)

110

Очевидно, по заранее данному указанию. Иначе она бы умерла, как это и происходит в рассказе Диона Кассия (Римская история 62, 25). Нерон запретил Сенеке написать завещание, предполагая, видимо, распорядиться его имуществом по-своему.

(обратно)

111

Доверяем мнению Джеймса Кера, автора книги «Смерть Сенеки» (2009), в которой, кроме изложения античных историков, рассматриваются и все отражения этой смерти в художественной литературе и изобразительном искусстве. Обширность традиции Кер объясняет, в частности, тем, что у самого Сенеки мотив смерти является одним из центральных, его обработке отдано больше усилий, чем у других античных авторов; смерть писателя, посвятившего смерти столько прекрасных страниц, вдвойне интересна искусству.

(обратно)

112

В первом же из писем, о ценности времени: «Быть может,ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько растратил». В 57-м письме: «Мне далеко до людей терпеливых, а до совершенных и подавно». В 88-м: «Покамест успехи мои невелики: я не осмеливаюсь на глазах у всех довольствоваться малым». Таких признаний множество, читатель встретит их и в этой книге.

(обратно)

113

Гегель полагал, что в этической рефлексии Сенеки заключено «больше треска и напыщенности, чем подлинной нравственной чистоты».

(обратно)

114

Его удручает привычная современникам и согражданам жестокость — бои в амфитеатре, нечеловеческое положение рабов (обе темы — сквозные; о рабах особенно мрачно — в 47-м письме).

(обратно)

115

У бога стоиков нет личностных свойств. Стоик презрительно осуждает грешных людей, христианин их жалеет. В стремлении к своему недостижимому идеалу стоик «верит исключительно в силу разума... в то время как затерянный в толпе христианин на себя надеется мало и полагается лишь на бога» (В. С. Дуров). Стоик критически относится к себе; исповедальность — одна из черт, внешне сближающих Сенеку с писателями Церкви, Именно внешне: для верящих в предопределенность раскаяние невозможно; христианскими философами было замечено, что стоик, вся воля которого направлена на признание неизбежного, отрицает свободу нравственного выбора и тем самым необходимость исповеди и покаяния.

(обратно)

116

Как отмечалось выше, античность недооценила Сенеку: уже классицист Квинтилиан критически отзывался о форме и неодобрительно — о содержании его трудов. Первое возрождение Сенека переживает у раннехристианских писателей; сохранности его произведений в Средние века способствовала легенда о тайном христианине. Гуманисты ставят его очень высоко. Жан Кальвин написал комментарий к трактату «О милосердии»; это — первый труд великого теолога. Юст Липсий, ценивший стиль и композицию «Утешений», но в особенности — идейный пафос «Писем», реанимировал античный стоицизм в Европе Нового времени, сообщив восхищение Сенекой и своему другу — Рубенсу, чье грандиозное полотно 1615 г. оживило Сенеку не для одних ученых.

(обратно)

117

Цитируемое сочетание — конгениальная находка С. А. Ошерова.

(обратно)

118

Старые русские переводы, особенно выполненные гимназическими учителями, нельзя печатать без тщательной переработки: неприличное в них выпускается, они содержат немало ошибок, пропусков и вольностей, их язык архаичен. Новые переводы точны, однако скупы в языковой отделке. Переводы Сенеки на читаемые европейские языки, насколько мы успели сверить, хотя значительно лучше русских, также не идеальны. Например, не раз переизданный французский перевод трактата «О милосердии» (Ж. Баяр) — дворцовый и свободный, немецкий (К.Бюхнер) чересчур проработан и близок к интерпретирующему, английский (Обри Стюарт) сдержан, но, несмотря на сдержанность, более чем в полтора раза превосходит объемом оригинальный текст. По-видимому, Сенека настолько поэтичен, что его невозможно перевести адекватно.

(обратно)

Оглавление

Сенека-моралист

УТЕШЕНИЕ К МАРЦИИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

УТЕШЕНИЕ К ПОЛИБИЮ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

УТЕШЕНИЕ К МАТЕРИ ГЕЛЬВИИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

О МИЛОСЕРДИИ

  КНИГА ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

  КНИГА ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

О СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

О ДОСУГЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

О ПРОВИДЕНИИ

  1

  2

  3

  4

  5

Комментарии

  УТЕШЕНИЕ К МАРЦИИ

  УТЕШЕНИЕ К ПОЛИБИЮ

  УТЕШЕНИЕ К ГЕЛЬВИИ

  О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ

  О МИЛОСЕРДИИ

  О СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ

  О ДОСУГЕ

  О ПРОВИДЕНИИ