Американская история любви. Рискнуть всем ради возможности быть вместе (fb2)

- Американская история любви. Рискнуть всем ради возможности быть вместе (пер. Татьяна Олеговна Новикова) 3769K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Илион Ву

Илион Ву
Американская история любви. Рискнуть всем ради возможности быть вместе

MASTER SLAVE HUSBAND WIFE: An Epic Journey from Slavery to Freedom

Copyright © 2023 by Ilyon Woo

© Новикова Т. О., перевод на русский язык, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Посвящается Джун, Киану, Оану и Нари

Увертюра

Революции 1848 года

В 1848 году Уильям и Эллен Крафт, рабы из Джорджии, пустились в долгий путь взаимного самоосвобождения и преодолели 8000 километров. Это история их любви, начавшаяся во время революции, которая не завершилась после войны за независимость и продолжается до сих пор.

Все началось в год глобальных демократических потрясений. Люди повсюду восставали против тирании, монархии и власти: на Сицилии, в Париже, Берлине, Вене, по всей Европе. Новости об этом быстро распространялись: по морям их несли стремительные клиперы, по суше – поезда. Чудесное изобретение – электромагнитный телеграф – преодолевало время и пространство. В Америке от Нью-Йорка до Нового Орлеана люди зажигали факелы, уверенные, что именно они дали толчок этим событиям.

Американцы смотрели на Европу, не чувствуя, как земля содрогается под их собственными ногами.

В 1848 году закончилась война с Мексикой, Соединенные Штаты приобрели 800 тыс. квадратных километров новых земель. На гигантской территории возникло более шести штатов, в том числе Калифорния, где в следующем году началась золотая лихорадка. Перст судьбы указывал на высокие цели: «охватить и овладеть всем континентом, дарованным нам провидением для осуществления великого эксперимента свободы и федерального самоуправления»^[1].

Но в этом движении намечались трещины. Стремительно развивалась пандемия холеры. Новые иммигранты, прибывавшие в Америку из Ирландии, Германии, Китая и других далеких стран, имели иные представления о том, какой должна быть Америка. Двухпартийная политическая система рушилась, поскольку избиратели разошлись во мнениях относительно того, что питало национальное развитие, – рабства. Политики спорили о будущем рабовладения, правах рабов и рабовладельцев, о том, кто мог бы заселить новые обширные территории.

Тем временем люди, не обладавшие правами американских граждан, требовали того, чего были лишены.

В июле 1848 года на историческом собрании по правам женщин в Сенека-Фоллз, штат Нью-Йорк, приняли Декларацию чувств, где провозглашалось: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди, мужчины и женщины, созданы равными»^[2]. Возглавил движение Фредерик Дуглас. Он объединил революции в Европе и Америке и отверг пропасть между чаяниями и реалиями американцев. А спустя несколько лет 4 июля заявил: «Сегодня на земле нет нации, виновной в деяниях более шокирующих и кровавых, чем народ Соединенных Штатов»^[3].

И все же у Дугласа не угасала надежда. Перемены были близки: «Рука торговли сносит врата могучих городов. Разведка проникает в самые темные уголки земного шара, прокладывая себе дорогу по земле, морю и под водой. Ветер, пар и электричество – вот ее агенты. Океаны более не разделяют, но связывают народы воедино. Из Бостона в Лондон можно отправиться в отпускную экскурсию. Разрывы почти уничтожены»^[4].

* * *

Затерянные в пространстве и времени Уильям и Эллен Крафт из Мейкона, штат Джорджия, также вдохновлялись духом американской Декларации независимости^[5]. Они знали эти слова, хотя читать им было запрещено. Каждый год текст торжественно озвучивали на ступенях того самого здания суда, где когда-то продали Уильяма.

Они помнили все: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». О том же говорил в Библии апостол Павел: «От одной крови Он произвел весь род человеческий» (Деяния, 17:26). Эти слова для Уильяма и Эллен Крафт стали толчком к собственной революции.

На этом пути они не скрывались, не плыли и не бежали, ориентируясь по звездам. Подпольная железная дорога не помогла им сбежать с Юга^[6]. Они двигались открыто, используя современные достижения технологий: пароходы, дилижансы и, главное, настоящую железную дорогу – рельсы, построенные порабощенными людьми. Они путешествовали как хозяин и раб, а фактически – как муж и жена.

Те же достижения сделали их знаменитостями, когда они ездили с лекциями, а затем бросили вызов безжалостному новому закону о беглых рабах, подтолкнувшему нацию к гражданской войне. В свое время Крафты превратились в символ новой американской революции. Один из самых известных ораторов того времени предрекал: «Будущие историки и поэты назовут их историю одной из самых впечатляющих в анналах нации, и миллионы людей будут с восхищением читать о них»^[7]. Сегодня они заслуживают рассказа и памяти больше, чем когда бы то ни было. История их непроста. В ней нет четкой границы между Севером и Югом, черными и белыми – нет человека или места, виновного во всем. Их ситуация призывает к ответу Соединенные Штаты в целом, и у нее нет счастливой развязки.

Крафты прибыли в Вашингтон, округ Колумбия, когда порабощенные мужчины, женщины и дети в оковах шли мимо Капитолия, и конгрессменам достаточно было выглянуть в окно и увидеть их, однако многим хотелось отвести взгляд. Они жили в Бостоне в то время, когда не только рабовладельцы-южане, но и многие американцы из северных штатов могли вернуть их обратно в рабство.

И все же это был период, когда многие поддерживали их – тысячи мужчин и женщин разных цветов кожи, забыв о политических и иных различиях, пусть даже и на время, собрались у бостонского Фанейл-холла. Там прогремели слова Фредерика Дугласа: «Готовы ли вы защитить и спасти этих людей от повторного порабощения?!» Тысячи людей ответили: «Да!» Они были готовы поступить правильно, хотя для этого пришлось многим пожертвовать.

В этой книге рассказана история бунта Крафтов в сложные годы – с 1848-го по 1852-й, когда их путь драматически пересекся с путем нации. Хотя книга написана в свободной форме, это не роман. Все описания, цитаты и диалоги взяты из исторических источников, включая книгу Крафтов 1860 года «Тысяча миль к свободе». Помимо этого, использованы другие исторические материалы, список которых приведен в конце книги.

Их история заставляет нас задаться вопросами. Почему Крафты бежали именно в это время? Что подтолкнуло? Кто их поработил? Что помогло им сотворить невероятное чудо? А за ними встают другие, более серьезные дилеммы. Почему такая эпическая американская история настолько мало известна? Почему нашему народу так трудно вспоминать эту незабываемую историю?

Перед нами образ супружеской пары и нации: живая панорама, зеркало эпохи. И американская история любви – не сказка, а реальные отношения между мужчиной и женщиной, между ними и страной. Все началось ранним утром в конце декабря.

Мейкон

День 1, утро: Среда, 20 декабря 1848^[8]

Коттедж^[9]

В Мейконе, штат Джорджия, еще не встало солнце, и город спал. Ветра не было, ветви высоких, темных елей почти не шевелились. На Коттон-авеню было тихо. Огромные весы скрывались за закрытыми дверями склада. Но река Окмалджи тихо несла свои воды вдоль берегов, – а по восточному берегу шла пара рабов. В хижине, стоявшей в тени высокого белого особняка, им предстояло преобразиться. Несколько ночей они почти не спали, репетируя новые роли. Эллен сняла платье, впервые отказавшись от корсета. Ей нужно было преобразить фигуру иным образом – грудь следовало сделать плоской. Она надела белую рубашку, узкие брюки, длинный жилет и свободный плащ, прикрывшись элегантной накидкой. Вдыхая холодный зимний воздух, она быстро застегнула все пуговицы. Приближалось Рождество.

Эллен одевалась при мерцающем свете свечи в «своей» мастерской в коттедже. Двери заперли на ключ. Если их поймают, этой роскоши она лишится. Вокруг лежали инструменты: корзинки с иголками, булавками, нитками, ножницами, обрезками тканей. Мастерскую обставлял муж – именно он сделал всю деревянную мебель, в том числе и раскрытый сейчас комод.

Эллен надела мужские ботинки, тяжелые, на толстой подошве. Хотя она уже тренировалась, ощущение было странное – кожаные ботинки буквально тянули ноги к земле, каждый шаг требовал усилий. Эллен унаследовала худощавость отца, только не его рост. Даже для женщины она была маленькой.

За ней стоял Уильям, отбрасывая длинную тень, которая повторяла каждое его движение. Нужно было что-то сделать с только что отрезанными волосами женщины. Они собрали их и сложили в мешок. Оставлять нельзя – любой, кто вломится в мастерскую, догадается, что произошло.

Остались последние штрихи: черный шелковый галстук и повязки. Эллен подвязала подбородок и перевязала руку, подвесив на перевязь. Глаза закрыли очки с зелеными стеклами. На голове красовался высокий шелковый цилиндр – «двухэтажный», как называл его Уильям^[10]. За всей этой маскировкой скрылись женственность, страхи и шрамы Эллен.

Она стояла посреди комнаты и в зеркале видела больного белого юношу из состоятельной семьи – «чрезвычайно респектабельного джентльмена», по выражению ее мужа. Уильям тоже был готов – обычные брюки и рубашка плюс небольшое дополнение: потертая касторовая шляпа. У него никогда не было такой красивой шляпы, – сейчас головной убор демонстрировал, что раб принадлежит богатому человеку.

На разработку плана бегства ушло несколько суток. Четыре дня назад Уильям и Эллен придумали его и поняли, что все может получиться. Четыре дня они складывали одежду в запертые ящики, шили, покупали необходимое, прокладывали маршрут. Четыре дня готовились к шагу, который должен был повлиять на всю их жизнь. Однако сейчас она сократилась до этих четырех дней.

Уильям задул свечу.

В полной темноте они опустились на колени и помолились.

Потом поднялись и замерли, затаив дыхание.

Не поджидает ли их кто-то за дверью? Не увидит ли? Коттедж стоял позади дома Коллинзов, очень близко. Хозяин и хозяйка сейчас, наверное, крепко спят в своей постели.

Молодые люди, держась за руки, осторожно двинулись вперед, стараясь не шуметь. Уильям отпер дверь, распахнул ее и выглянул наружу. Никого – только листва деревьев шелестела на появившемся ветру. Вокруг тишина – Уильям невольно подумал о смерти^[11]. И все же сделал жене знак выходить.

Испуганная Эллен расплакалась. Им не раз доводилось видеть, как людей выслеживали с ищейками, избивали, сжигали заживо^[12]. Они видели охоту и погони за беглыми рабами и прекрасно понимали, что их может ожидать та же участь. Держась за руки, супруги двинулись вперед.

Каждому предстояло начать путь в одиночку – по Мейкону они должны двигаться порознь. Уильям пойдет кратчайшим путем и спрячется в поезде^[13]. Если его узнают, опасность будет грозить обоим. Дорога Эллен еще сложнее, поскольку длиннее. Участь ее окажется печальной, даже если просто поймают. Хуже, если мастер Коллинз обнаружит, что любимая горничная его жены осмелилась прикинуться джентльменом. Он был человеком методичным и считал, что наказание должно соответствовать преступлению. Каким должно быть воспитание в этом случае, оставалось догадываться. Уильям приготовился к самой страшной мести.

Если хозяйка иногда и заступалась за любимую рабыню (и свою единокровную сестру), в этом случае на подобное рассчитывать не приходилось. Вряд ли ей понравилось бы видеть Эллен в мужских брюках, к тому же в хозяйских. Раньше Эллен удавалось избегать продажи, но не в этот раз. Самое меньшее, что им грозило, – разлучение после жестокой порки… Если они вообще выживут…

Эллен смолкла, целиком сосредоточившись на молитве. Она твердо верила, что сможет одержать победу и преодолеет каждый сантиметр из предстоящих километров. Она твердо верила в божественное провидение, в силу большую, чем у любого земного хозяина, каким ей предстояло притвориться. Затем вздохнула и решительно двинулась вперед.

– Идем, Уильям…

Дверь снова распахнулась, и они покинули дом, ступая тихо, как лучи лунного света по воде. Уильям запер дверь, положил тяжелые железные ключи в карман. Вдвоем они прокрались через двор, вышли на улицу перед домом спящих рабовладельцев. Сжав руки друг друга, они расстались. При следующей встрече (а они надеялись, что она обязательно состоится) пара будет играть роли хозяина и раба, чтобы в будущем вновь стать мужем и женой.

Уильям

Он знал, что нужно торопиться^[14]. Поезд на Саванну отходил около семи часов, и впереди у него еще три часа темноты. Однако Мейкон просыпался рано.

Уильям работал официантом в гостинице, по утрам – краснодеревщиком, и ему отлично известны утренние ритмы города: горячие завтраки в гостиницах подавали до рассвета, носильщики таскали тяжелые чемоданы к поезду на Атланту, который отправлялся еще раньше. По всему городу кочевали чемоданы и шляпные коробки, саквояжи и пассажиры. Оживал и рынок: торговцы на повозках устремлялись к городской ратуше. Дом Коллинзов стоял на Малберри-стрит, в более тихой части города^[15]. Но и здесь следовало быть осторожным. Напротив жил Юджиниус Нисбет с женой и двенадцатью детьми: малыши могли проснуться в любой момент. Уильям же должен был остаться незамеченным.

От особняка до железной дороги около километра: примерно 450 метров по Малберри, еще 300 метров через мост на Пятой улице, а оттуда совсем близко до вокзала, расположенного в восточной части города. Однако из предстоящего пути первые сотни метров казались самыми длинными.

Уильяма все считали красивым – более 180 сантиметров ростом, широкоплечий^[16]. Будучи на голову выше среднего мужчины, он выделялся в любой толпе. Надвинув на лоб шляпу, он прокрался мимо особняка. Потрепанные белые поля скрывали глубоко посаженные глаза, высокие скулы – и темную кожу, выдававшую в нем раба.

В Джорджии любой чернокожий юридически считался рабом, если не доказано обратное. Уильяма могли допросить в любую минуту, причем не только патруль, но и каждый белый, «умеренно наказав», если тот не ответит. Дать сдачи Уильям не мог. Если раб ударил белого (за исключением случаев, когда это делалось по приказу другого белого), его ожидала смертная казнь.

По этой и по иным причинам Уильяму нужно было иметь при себе пропуск. Путешествовать законным образом он мог лишь при наличии драгоценной бумажки, в которой прописывалось место назначения и время поездки. Если раба задерживали без пропуска, ему грозила «порка по обнаженной спине, но не более двадцати ударов»^[17].

Пропуск Уильяму выписал не официальный хозяин (уже третий, молодой человек по имени Айра Хэмилтон Тейлор, которого Уильям почти не видел), а работодатель, краснодеревщик, у которого тот работал с детства. Уильям договорился с хозяином и оплатил «привилегию» работать самостоятельно. У него был специальный знак опытного ремесленника. Стоимость договоренности была высока, кроме того, Уильям должен был оплачивать собственные расходы. Но это давало возможность зарабатывать и иметь определенную мобильность^[18].

Уильям попросил разрешения сопровождать жену за 19 километров от города для встречи с умирающим родственником. Краснодеревщик не обрадовался, поскольку работы в мастерской было предостаточно. Выписывая пропуск, он предупредил, что Уильям должен вернуться к Рождеству. Пришлось согласиться, хотя была надежда к Рождеству оказаться вместе с женой в свободном городе Филадельфия, а то и севернее. Когда их хватятся, они будут далеко. Крафты планировали три переезда: на поезде из Мейкона до Саванны, штат Джорджия, из Саванны пароходом до Чарльстона, Южная Каролина, а оттуда снова на пароходе в Филадельфию, штат Пенсильвания, и дальше.

Они надеялись добраться до Канады, где рабство отсутствовало. Корни на Севере были не только у хозяина Уильяма. Эллен принадлежала одному из самых предприимчивых граждан Мейкона, имевшего друзей и деловых партнеров по всему восточному побережью^[19]. Поэтому лучше вообще покинуть страну. Но сначала предстояло выбраться из Мейкона.

Уильям был хорошо знаком с центром города: там он работал и ночевал. Лишь одну ночь в неделю имел право провести с Эллен^[20]. Иногда супруги виделись чаще, если удавалось ускользнуть, как в прошлые четыре ночи. Малберри выходила прямо на Пятую улицу, у моста. Однако тем утром Уильям выбрал другой маршрут, чтобы миновать знакомые места и площадь у здания суда.

Там держали окровавленных, закованных в цепи беглецов. Охотники за ними и их ищейки так терзали несчастных, что те с великим трудом добирались до здания тюрьмы, расположенного в юго-западной части города. Потом рабов приводили в суд, на ступеньки здания, куда одни приходили за правосудием, а других продавали. Публичные торги проводились в первый вторник каждого месяца. Объявления вывешивались на дверях суда и печатались в газетах: людьми торговали как мебелью, домами и скотом. Однажды здесь стоял и Уильям – с младшей сестрой. Теперь он поклялся, что живым в руки охотников за рабами не попадет ни за что^[21].

Мужчина быстро двигался в темноте, ориентируясь на свет моста на Пятой улице. На несколько километров вокруг это единственный мост через реку. Сразу за ней вдоль дороги, ведущей к столице штата Милледжвиллю, располагались гостиницы и магазины. Там находился и магазин Соломона Хамфри, «свободного Сола»^[22]. Ему удалось купить свободу для себя и своих родных, и теперь он покупал и продавал хлопок. Говорили, в его магазине работают только белые, и белых он приглашал на ужин. Впрочем, говорили также, что он сам обслуживал гостей. Хамфри Уильяму не был заказан путь, но после бегства все надежды на возможность выкупить себя и Эллен и обрести определенную свободу в Мейконе окончательно рухнули.

Он благополучно перешел мост и стал осторожно пробираться мимо магазинов и гостиниц, – гость, страдающий бессонницей, мог заметить его в любую минуту. Уильям прошел мимо небольшой билетной кассы, складов, приблизился к пустому поезду и забрался в вагон для негров.

Первый этап преодолен успешно. Он перебрался на восточный берег реки – и это возвращение. Родители, память о которых он свято хранил, когда-то жили именно здесь. Дожидаясь Эллен, Уильям мог только молиться, чтобы не потерять ее, как когда-то потерял их.

Эллен

Ей предстояло провести в городе, где она жила с одиннадцати лет, около трех часов. Когда ее впервые оторвали от матери и вручили в качестве свадебного подарка единокровной сестре и хозяйке, Мейкон показался ей огромным и пугающим. Город был чуть старше самой Эллен. Он возник на древних землях Мускоджи, или Крик. (Отец Эллен владел множеством навыков – в том числе был землемером и помогал прокладывать улицы города^[23].) Но Мейкон рос быстро и собирался расти еще быстрее – удобно расположенный на реке; деньги поступали с хлопковых плантаций, окружавших город^[24].

Ко времени появления Эллен азартные игры и беззаконие, ранее царившие в городе, ушли в прошлое. Раскидистые деревья приглушали жару, дома стояли вдоль прямых улиц. Впрочем, скот, кабаны и другие звери частенько забегали прямо в город. Среди величественных новых домов на аккуратных улицах города выделялся особняк, построенный для молодой хозяйки Эллен. Трехэтажный, белоснежный, с шестью колоннами и широкими крыльями, расходящимися от портика, особняк выглядел достойным империи, – пусть впечатление и было обманчивым (кирпичный дом оштукатурили и покрасили в белый цвет для имитации мрамора).

Из этого дома и вышла Эллен, одетая как человек, который мог его унаследовать. Для таких людей Мейкон был настоящим раздольем. В городе имелись роскошные отели, где можно было снять комнату на день. Номера украшали чувственные картины в стиле Тициана и Корреджо. В ресторанах подавали оленину и устриц, доставляемых по железной дороге. Развлечься можно было в салунах и театре – любопытно, что в театр превратили местную церковь. Тут было все необходимое для богатого молодого человека, не ограниченного в расходах.

Вскоре должны были открыться магазины. Джентльмен с внешностью Эллен мог зайти побриться или помыть голову и причесаться в местном парикмахерском салоне. Все еще велись дебаты о достоинствах растительности на лице, но газета Georgia Telegraph недавно опубликовала письмо молодой леди, в котором та писала, что предпочитает чисто выбритых мужчин^[25]. За несколько лет моложавый, мальчишеский вид заметно утратил популярность, уступив место более солидным бородам в стиле отцов и дедов^[26]. К счастью для Эллен, до этого времени было далеко.

Однако из всех мест, где она могла бывать, лишь одно влекло сильнее всего – духом, не телом. Это дом, где рабами у человека, который некогда был и ее хозяином, оставались мать и отец^[27].

* * *

Джеймс Смит – крупный высокий человек, с плотным телосложением и могучим басом^[28]. Как писал друг его сына Боба, «старый майор» являлся «богатым плантатором, имевшим… высокие представления о личной чести, но мог дать себе волю и отчаянно сквернословить, помешать чему могло лишь женское общество». Смита считали человеком вспыльчивым, хотя щедрым. В его особняке в Клинтоне, где он жил до переезда в Мейкон, частенько бывали гости. На тенистых площадях, где близкие могли наслаждаться прохладой, он «продавал урожай, а порой и негров, считал себя достойным гражданином и думал, что отлично разбирается в политике и охоте на лис». По воспоминаниям, «у него было много негров, к которым он был добр в собственном властном стиле»^[29].

Смит славился не только голосом и сильным характером. В годы детства Эллен он был одним из самых влиятельных людей Клинтона – город являлся центром округа Джонс и славился гостеприимством и жизнерадостностью. Дамы приезжали за тканями для платьев, а особо верующие – в церкви. Плантации расширялись. Янки из Коннектикута Сэмюэль Гризуолд сделал целое состояние на хлопкоочистительных машинах. Это изобретение связано также с именем еще одного выходца из Новой Англии – Эли Уитни. Но не все деньги были чистыми. Печально известный работорговец Хоуп Халл Слэттер развернул бизнес в Балтиморе. Вывеска гласила: «Из Клинтона, Джорджия»^[30]. Добавлять ничего не требовалось – все прекрасно понимали, чем торгует этот человек.

Ярый республиканец Смит приехал в Клинтон юношей – вместе с 19-летней невестой. Денег и собственности от отца, ветерана революционных войн из Южной Каролины, он унаследовал немного. Но в нем был силен бунтарский пыл независимости. Человек, ставший отцом Эллен Крафт, обладал активным духом, богатым воображением, находчивостью и географическим чутьем. Он сам формировал свой мир. Смит участвовал в градостроительстве, торговал, был юристом и судьей, а также выборным чиновником. Поначалу земли было немного, с ним жили жена, ребенок и один раб. К середине века появились огромные поместья, дома и экипажи. Он стал крупным рабовладельцем: ему принадлежали 116 рабов, в том числе и мать Эллен^[31].

Девушка в раннем детстве слышала две истории об отце. Первая доказывала его огромное богатство. Когда маркиз Лафайетт (с накладными волосами он выглядел моложе своего лысого сына, Джорджа Вашингтона де Лафайетта) оказался в этой местности, Джеймс Смит присутствовал среди приглашенных на праздник^[32]. Сидел он достаточно близко, чтобы Лафайетт заметил, как Смит упал в обморок, обнаружив, что вор вытащил у него из кармана пять тысяч долларов банкнотами.

Во второй раз известность пришла к Смиту, когда он на суде выступал защитником в сенсационном процессе о краже личности: некто притворился блудным сыном богатого человека и претендовал на наследование одного из крупнейших состояний в округе. Некоего Джесси Банкли (племянника печально известного работорговца Хоупа Халла Слэттера) называли «буйным, плохим парнем»^[33]. Его выгнали из колледжа, он украл лошадь, а позже в Новом Орлеане его объявили умершим. Спустя несколько лет Джеймс Смит получил письмо от молодого человека, в котором тот утверждал, что он и есть Банкли. Поводов для скептицизма у Смита оказалось предостаточно. Джесси был светловолосым и курносым, с карими глазами и поврежденным средним пальцем. Тот человек – темноволосый, с горбинкой на носу, с голубыми глазами и целыми пальцами. Когда ему дали ручку, он, вроде получивший приличное образование, с трудом написал собственное имя. Смит вызвал более сотни свидетелей и превратил судебное заседание в филиал георгианского цирка – особенно когда речь зашла о деликатном вопросе о необычных отметинах на интимных местах обвиняемого: различия в яичках и странный «круг волос», что соответствовало особенностям Банкли^[34].

В конце концов, молодого человека по имени Элайджа Барбер признали мошенником, однако многие остались уверенными, что это ошибка. Судебный процесс широко обсуждался и наверняка был известен всем обитателям дома Смита, в том числе и его детям. Одна из дочерей, Эллен, хорошо усвоила все опасности и возможности притворства. Ведь предприимчивое темноволосое практически неграмотное ничтожество с помощью ее отца почти сумело объявить себя богатым наследником.

Что чувствовала Эллен, покидая дом Смитов, трудно представить. Возможно, в душе этой много страдавшей девушки жила тоска по матери, научившей ее любви. Но было и другое: та, кого некогда изгнали из дома за физическое сходство с отцом-рабовладельцем, чего не могла выносить его супруга, теперь использовала это сходство в свою пользу. Двойственность облика играла на руку. В момент выбора она поднялась с низшей ступени социальной лестницы на высшую^[35]. Сохранить бы эту решительность надолго…

* * *

Притворившись сыном белого человека, Эллен обрела абсолютную свободу передвижения по улицам, где ранее не могла появляться без пропуска. Но некоторых улиц следовало избегать. Неподалеку от дома матери, на Поплар-авеню, находился открытый хлопковый рынок. Вдоль всей Поплар-авеню, до самой Четвертой улицы, расположились конторы работорговцев Мейкона. В некоторых городах рабами торговали в любом переулке или на углах, но в Мейконе дела должны были вестись в помещениях – того требовал закон^[36]. Даже рабовладельцы признавали нечистоплотность подобного занятия. Живой товар следовало держать вне улиц, в «рабских загонах», как называли эти тюрьмы. Человек, побывавший в подобном заведении, навсегда запоминал вид мужчин, женщин и детей там: «Их можно было покупать по одиночке или группой – исключительно по собственному желанию»^[37].

Эллен могла двинуться в северную часть города, где на холме находился женский колледж. В окнах будущего Уэслианского колледжа было темно. Это учебное заведение стало первым в мире^[38], где женщины могли получить высшее образование, – отец Эллен приложил руку к его появлению: он способствовал основанию женской семинарии. Обращаясь к первым бакалаврам, президент семинарии – проповедник, хорошо известный порабощенной семье Эллен, – восторженно провозгласил: «Женщина способна на большее! Это ее дело, ее право, ее долг…»^[39]

«Идите же и живите! – призывал он. – Пусть понимание ваше возрастет до всей полноты своих естественных измерений и выйдет за пределы величественной мысли!»

Будучи рабыней-горничной, Эллен этих призывов не слышала. Для нее все двери просвещения оставались закрытыми. Закон запрещал учиться грамоте, однако они с Уильямом тайком изучили алфавит – хотя и не в достаточной мере, чтобы читать^[40]. Это стало одной из причин бегства Эллен: она хотела учиться, хотела уметь писать свое имя и читать вывески – без этих навыков она оказывалась в еще большей опасности. Как бы то ни было, слова проповедника-президента прозвучали. И переодетая мужчиной молодая женщина, которой запрещали учиться, ухватилась за них.

* * *

К шести утра в окнах отелях Мейкона загорался свет – люди просыпались, чтобы успеть на утренний поезд в Атланту. Где бы Эллен ни блуждала, настало время перейти мост и направиться к поезду. Улицы города были грязными – все отбросы отправлялись прямо туда, как было принято в те времена. Вывески магазинов привлекали взгляд; особенно одна, с большой меховой шапкой^[41]. Но были и более необычные, запоминавшиеся надолго, пусть даже в этот час закрытые.

Гости Вашингтон-холла и других мест, проходившие близ угла Малберри и Второй улицы, запоминали чернокожего, который вылавливал из бочки с водой книгу. Когда его спрашивали, что он делает, тот отвечал, что ловит рыбу для хозяина, и направлял покупателей в ювелирный магазин. Вывеска рекламировала услуги Уильяма Джонстона, «уроженца Джорджии, гения-самоучки». Те, кто видел его, запоминали имя, и это было на руку Эллен – в путешествии она намеревалась назваться Уильямом Джонстоном (или Джонсоном)^[42].

Молодой мистер Джонсон неприметного статуса и в неприметной одежде направлялся к вокзалу. Эллен была знакома эта дорога: в качестве горничной она сопровождала хозяйку, неся сумки и пакеты или присматривая за детьми. Костюм был явно велик миниатюрной Эллен – жилет прикрывал бедра^[43]. Когда она впервые примерила костюм, Уильям расстроился, однако Эллен отлично знала, что просторное пальто прекрасно скроет жилет. Главное, брюки сидели хорошо (иначе и быть не могло, ведь Эллен сшила их сама).

Новым ощущением для нее стала свобода от корсета – и мужские трусы. Как мы знаем, американские дамы обычно белья не носили. Некоторые состоятельные дамы порой носили трусы без ластовицы, чтобы иметь возможность без труда облегчиться – непростая задача, учитывая пышные платья и нижние юбки. Те, кто мог позволить себе подобную роскошь, носили под юбками своеобразные сосуды, напоминавшие соусники, куда можно было облегчиться, а затем отдать горничной, чтобы та вылила содержимое.

Отсутствие юбок, легкость прически, не скованный корсетом торс, бинты на груди – ощущения странные, несмотря на предварительные тренировки. Как специалист по одежде, она отлично осознавала проблемы: костюм на ней сидел плохо. Хотя ей было жарко, снимать пальто нельзя, чтобы не показать абсурдно длинный и широкий жилет. Принять ее за стильно одетого мужчину можно было лишь издали.

Однако Эллен могла рассчитывать на другие сигналы костюма, демонстрирующие статус: сапоги из телячьей кожи со шпорами повышали положение, показывая, что молодой человек ездит верхом и имеет лошадей настолько стремительных и диких, что требуются шпоры, чтобы справиться с ними. Они говорили о готовности к движению, несмотря на все слабости. А еще показывали, что человек готов использовать силу и причинять боль другим, если необходимо.

Никто не помешал Эллен в пути. Она приблизилась к площади суда и направилась к мосту. Вслед за конниками, повозками и пешеходами преодолела мост и прошла мимо магазинов и отелей восточной части города, как и Уильям. Ей предстояло решающее испытание – реальная покупка. Держа правую руку на перевязи и прищурившись, она направилась к кассе купить билеты.

Вокзал^[44]

Уильям ждал в вагоне для негров, расположенном прямо за паровозом. Сюда залетали искры и вонючий дым. Вагон более напоминал товарный, чем пассажирский. Здесь перевозили не только рабов, но и багаж. Кто-то, как и Уильям, сопровождал хозяев, других перевозили для продажи.

На рассвете вокзал заполнился пассажирами, направляющимися в Саванну. Чемоданы, тюки, платья к Рождеству, подарки близким… Уильям тихо сидел в единственном вагоне, доступном для чернокожих, с ключом от коттеджа и пропуском. А еще у него (или, возможно, у Эллен) был пистолет. Как Крафты раздобыли оружие, категорически запрещенное рабам, нам неизвестно – они не рассказывали. Неясно, у кого находился пистолет. Но спустя десятилетия Уильям рассказал о его наличии – для защиты или самоубийства. Тем утром он надеялся, что нужды в оружии не возникнет, хотя и был преисполнен решимости убивать или покончить с собой, лишь бы не возвращаться в рабство^[45].

Оживление на вокзале постепенно стихало. Пассажиры толпились вокруг поезда, готовые к посадке. Некоторые сдавали чемоданы, шляпные коробки и тюки в обмен на маленькие медные жетоны. Кто-то прощался с провожающими. Рабы в последний раз видели близких, – если, конечно, тем позволили их проводить.

Паровоз заправили, емкость для воды заполнили. Кондуктор дал последний свисток. Только тогда Уильям осмелился выглянуть. Он знал: где-то там, за несколько вагонов от него, сидит Эллен – к этому времени она уже должна была расположиться в вагоне первого класса.

Уильям не мог увидеться с ней до остановки. Переходить из вагона в вагон опасно даже для опытных кондукторов – неудивительно, что на вокзалах и в вагонах размещали изображения надгробий в качестве предостережения. Однако он мог взглянуть на кассу, где Эллен, изображавшая его хозяина, должна была приобрести два билета.

Но заметил не жену, а другого знакомого человека, направлявшегося к кассе. Сердце упало. Мужчина о чем-то спросил кассира и решительно направился к платформе, пробираясь сквозь плотную толпу. Это был столяр, у которого Уильям работал с детства, и он явно искал его.

* * *

Узнать Эллен было нелегко. Глаза ее (кто-то называл их карими, кто-то ореховыми) скрывались за цветными очками. На голове красовался цилиндр. Разглядеть лицо сердечком и маленькую впадинку на подбородке было почти невозможно. Любой, кто заметил бы ее у кассы, решил бы, что перед ним хилый молодой человек из приличной семьи, скорее всего, направляющийся домой из колледжа^[46].

Денег у Эллен было более чем достаточно – по некоторым оценкам 150 долларов (в пересчете на нынешние это более пяти тысяч)^[47]. Уильям заработал их, трудясь в мастерской сверхурочно и обслуживая столики в качестве официанта. Да и сама Эллен кое-что заработала шитьем. Деньги она припрятала на теле. Билет от Мейкона до Чарльстона (включая поезд, пароход, омнибус и питание) стоил около десяти долларов, плюс половина этой стоимости за Уильяма^[48]. Эллен заранее потренировалась говорить низким голосом и вести себя уверенно. Подойдя к кассе, она попросила билет для себя и своего раба. Ей их вручили. С одной стороны на бумаге были напечатаны названия станций, которые предстояло проехать. Поскольку Эллен читать не умела, требовалось внимательно слушать объявления кондуктора. К счастью, Саванна была конечной. Ее могли попросить расписаться, но кассир не сделал этого, заметив руку на перевязи и страдальческое выражение на лице.

Они заранее позаботились о багаже – небольшая коробка или саквояж, которую Эллен могла бы нести на «здоровой» руке. Больше проблем возникло с чемоданом или даже с парой чемоданов, о транспортировке которых следовало позаботиться заранее. Содержимым никто не заинтересовался бы; и уж точно вопросов не стал бы задавать носильщик, в тот день помогавший мистеру Джонсону. На самом дне чемодана была спрятана женская одежда. Эллен знала носильщика – когда-то он даже хотел на ней жениться. Теперь же он назвал ее «молодой хозяин» и поблагодарил за чаевые – тайный прощальный дар от женщины, которую он когда-то любил^[49].

Эллен постаралась сесть в вагон как можно быстрее, насколько это возможно для инвалида. Она постояла на платформе и вошла в закрытый вагон, внимательно присмотревшись к противоположному выходу – на случай бегства. По обе стороны длинного центрального прохода располагались ряды сидений. Одежду предполагалось размещать на вешалках, багаж – на верхних полках. Дымящая угольная печь обогревала вагон: те, кто сидел подальше, мерзли, а ближние пассажиры могли угореть.

Эллен устроилась на свободном месте у окна и устремила взгляд перед собой. Она видела восточную часть Мейкона. Если все пройдет хорошо, скоро она покинет огромные холмы, где многие поколения индейцев мускоги и крик жили, молились и хоронили мертвых. Пожилые жители Джорджии еще помнили утро, когда народы, населявшие эти земли, силой заставили покинуть дома. Крики мужчин, женщин и детей все еще звучали у них в ушах^[50]. Рельсы прошли по священным землям, которые теперь стали популярным местом для пикников. Хозяин Эллен Роберт Коллинз лично руководил строительством. Его рабы обнаружили под землей множество гончарных изделий, ложек и человеческих костей, в том числе кости семи- или восьмилетнего ребенка. Брат Коллинза Чарльз сохранил кое-какие предметы и выставил в городе.

Роберта Коллинза считали настоящим героем – он сумел достроить последние километры железной дороги. Ее с самого начала преследовали проблемы^[51]. Чернокожие и белые (преимущественно иммигранты из Ирландии и Германии, а также несколько итальянок) рабочие, нанятые подрядчиками-конкурентами, враждовали между собой. Со временем подрядчики полностью перешли на рабский труд – это было надежнее, дешевле и полезнее для местных рабовладельцев, которые с радостью поставляли рабочую силу. Затяжные сильные дожди размывали мосты и дороги, рабочие болели и умирали от болотной лихорадки – от нее же умер молодой президент железнодорожной компании. Потом биржевые цены рухнули, подрядчики разорились, и все предприятие казалось обречено на провал.

Именно в это время на помощь компании пришли Коллинз и его друг Элам Александер. Они вложили 21 тысячу долларов в акции и сумели заставить рабочих в рекордные сроки закончить последние 80 километров. В 1843 году состоялся торжественный банкет в честь постройки самой длинной в мире железной дороги, принадлежащей одной компании. Через два года жители Мейкона получили роскошную железную дорогу, лучшую в Северной Америке.

Они праздновали это событие в роскошных вагонах первого класса, где сейчас сидела Эллен. Дамы и джентльмены звонко чокались бокалами с ледяным лимонадом, дивились грохоту огромного железного коня, звону колокола на платформе, безумной скорости в 32 км/ч. Конечно, как у всего, были и недостатки. Пожары и жирная сажа. При приближении поездов лошади сбрасывали наездников или вставали на дыбы. Противники железных дорог подбрасывали на пути бревна. Под обвалом на финальной стадии строительства погибли двое рабочих, еще двое пострадали. Коллинз нес финансовые потери, которые преследовали его и после завершения строительства. Однако первый поезд стал триумфом. Как гласил огромный баннер, установленный на площади суда, Центральная железная дорога была «спасением Джорджии»^[52].

Для Эллен наступил решающий момент. Она сумела неузнанной пройти через весь Мейкон; убедила кассира, что является джентльменом, достойным проезда в первом классе. Заплатила за себя и своего раба. Еще до рассвета сумела преодолеть важные линии, по которым люди определяют себя и оценивают других: раса, половая и классовая принадлежность, здоровье^[53]. Если все пойдет хорошо, удастся сбежать по дороге, построенной и оплаченной жизнями и трудом рабов – мужчин, женщин и даже детей^[54].

Что сказал бы Коллинз, если бы увидел ее сейчас – себя в молодости? А мать? Их разлучили очень давно – и теперь это было даже хорошо. Эллен не нужно было бояться, что мать начнут допрашивать или даже пытать, как это часто случалось с близкими тех, кто сбежал в поисках свободы^[55].

Ожидая отправления поезда, Эллен думала, что после поездки рассчитывать больше не на что. Если она вернется, то окажется в цепях. Если все получится, она вряд ли когда-нибудь увидит близких, – если Бог услышит ее молитвы, она воссоединится с Уильямом. Если удастся выжить, она сделает все, чтобы освободить мать, но сначала им с мужем нужно самим обрести свободу.

Внимание Эллен привлекла суета у одного из выходов: она никак не ожидала увидеть знакомую фигуру столяра, у которого работал Уильям, внимательно осматривавшего вагон. Он заметил ее, но не узнал – ведь молодая женщина превратилась в элегантного белого мужчину, а не разыскиваемого раба. Столяр резко развернулся и вышел.

Эллен вздохнула с облегчением. Ее охватил восторг: не узнали – еще одна удача^[56]. Но теперь угроза нависла над ее единственным спутником, любовью всей жизни. Оставалось только ждать и молиться не услышать криков из соседних вагонов.

* * *

Уильям надвинул бобровую шапку на глаза и забился в самый дальний угол, отвернувшись от входа и с трепетом ожидая появления столяра. Он видел, как тот заглядывает во все вагоны – вот-вот доберется до негритянского и вытащит его. Уильям не представлял, как тот узнал, что они собираются сбежать, но чувствовал: план раскрыли.

Все утро Уильям был свободен. Теперь же его могли обвинить в краже ценного имущества мистера Айры Хэмилтона Тейлора и доктора Роберта Коллинза. Он чутко прислушивался к происходящему – слух стал его верным помощником. Неужели этот человек сначала схватит Эллен? Однако никакого шума в поезде не было – значит, ничего не случилось. И тут раздался благословенный колокол. Уильям в изумлении почувствовал, что поезд тронулся. Путь в Саванну начался.

* * *

Поезд тронулся, и Эллен приникла к окну. Муж на платформе не появился, никто не гнался за беглецом, не стрелял. Она увидела лишь, как столяр сходит с платформы.

Позже она узнала, что утром столяр почувствовал, что надежный помощник сбежал, и направился к вокзалу. Времени было мало – ему удалось лишь осмотреть пути и несколько вагонов, заглянуть в вагон для негров он не успел. Впрочем, с вокзала столяр ушел довольным – подумал, что тревожился напрасно.

Поезд двигался вперед, тело Эллен привыкло к движению. Наконец она могла собраться с мыслями. Поездка предстояла нелегкая. Сиденья были жесткими, с тонкой обивкой, которая не смягчала тряски «бешеного дракона», как когда-то назвал американские поезда Чарльз Диккенс^[57]. В вагоне было душно, воняло табаком – вокруг курили, жевали, сплевывали на пол. Плевки редко попадали в плевательницы. Кроме того, было шумно – кто-то сравнил звук движущегося поезда с сипением десятка ослов-астматиков. Эллен отвернулась от окна. Летом же пассажиры высовывались оттуда или даже выставляли в окна ноги, чтобы немного освежиться. Эллен впервые заметила: прямо за ней сидит знакомый, которого она знала с детства и видела накануне за ужином – он гостил в доме Коллинзов. Пожилой мужчина вежливо поздоровался.

– Прекрасное утро, сэр, – с теплой улыбкой сказал он.

* * *

По этой дороге Скотт Крей путешествовал не в первый раз^[58]. Жил он в Дэриене, штат Джорджия, и часто ездил из Мейкона в Саванну еще до появления железной дороги, в которую тоже вложил деньги. С Робертом Коллинзом он был знаком очень хорошо – оба приехали из Северной Каролины, и Крей считал Роберта сыном. Они сотрудничали более десяти лет – основали мейконскую библиотеку и Лицейское общество. Крей действительно знал Эллен с детства: она имела все основания опасаться, что он захочет вернуть ее хозяину.

Крей мог взять на себя подобную обязанность. Когда-то он был городским олдерменом, участвовал в строительстве канала, занимался банковским делом и аукционами. Ему часто поручали управлять чужой собственностью, в том числе и рабами. В 1818 году А. Г. Пауэлл разместил в Darien Gazette объявление о сбежавших рабах по имени Носко и Ченс, где говорилось: «Доставившему их к Скотту Крею будет выплачено вознаграждение в размере 10 долларов за каждого»^[59]. Летом Крею поручили розыск трех беглых рабынь: Китти, Мэри и Полли^[60]. Эллен могла не знать об этом, но поскольку он сел так близко, была уверена: мужчина получил заказ, – ведь он гостил у Коллинза накануне вечером. Если кто и мог узнать ее и вернуть хозяину, это Скотт Крей.

Он повторил фразу громче и настойчивее:

– Прекрасное утро, не правда ли, сэр?

Уйти Эллен не могла. Что же делать? Вдруг он начнет расспрашивать ее, как это всегда делали джентльмены в дороге? Сможет ли она поддержать разговор, не выдав себя? Если он до сих пор ее не узнал, не узнает ли по голосу?

И тогда Эллен выбрала опасный путь, который мог стоить рабыне здоровья, а то и жизни. Однако она надеялась, что в нем спасение, – попросту не обратила внимания на вопрос, притворившись глухой^[61].

* * *

Крею это не понравилось. Молодой человек по-прежнему не обращал внимания на соседа, уставившись в окно. Крей дважды обратился к нему, но без ответа. Другие пассажиры начали посмеиваться, один рассмеялся довольно громко. Крей разозлился.

– Я заставлю его услышать, – пробормотал он, а потом громовым голосом повторил: – Прекрасное утро, сэр!

Молодой человек наконец-то повернулся к нему, вежливо склонил голову, пробормотал:

– Да…

И снова отвернулся.

Мужчина, сидевший поблизости, пришел на выручку пожилому джентльмену – и, сам того не желая, помог и молодому человеку.

– Как тяжело быть глухим, – вздохнул он.

– Да, – согласился Крей, – не буду больше тревожить беднягу.

Гордость его была удовлетворена. Мужчины заговорили на привычные темы: рабы, хлопок, аболиционисты.

Аболиционисты! Эллен уже слышала это слово от тех, кто пытался заставить ее поверить, будто они желают ей зла. Поезд ехал, разговор продолжался, и смысл слова менялся. Эллен поняла: в стремлении к свободе она не одинока, и окончательно поверила в свое право быть свободной.

* * *

Поезд остановился в Ларксвилле, потом в Гордоне. Скотт Крей вышел и направился в Милледжвиль, тогдашнюю столицу Джорджии. Эллен с чувством глубокого облегчения смотрела, как он идет по платформе. Теперь она точно знала: Крей не охотится за ней.

За долгий первый час они проехали 29 километров. Хотя времени прошло немного, беглецы, – теперь они официально могли считаться таковыми, – сделали для своего спасения очень многое. Каждый прошел первые испытания с тремя людьми, хорошо их знавшими. Владелец мастерской, близкий друг хозяина и даже бывший жених их не узнали. Мейкон остался позади.

От Саванны их отделяли одиннадцать часов пути и более 274 километров. Прибыть супруги должны были затемно. Они двигались вперед и вспоминали о прошлом.

Джорджия

(1799–1848)

Крафты

Скотт Крей направлялся в Милледжвиль, где родился Уильям. Он сам, его родители, братья и сестры принадлежали некоему Хью Крафту^[62], который продал их по отдельности, оставив Уильяму лишь фамилию. Хью Крафт и сам понес немало семейных потерь. Он родился в 1799 году на восточном побережье Мэриленда, в месте под названием Крафтс-Нек. Это суровый одинокий край – почти здесь родились Фредерик Дуглас и Гарриет Тубман. Здесь Хью рос рядом с другими семьями Крафтов, каждая из которых отметила время постройки своих домов на печных трубах. Рабство было для него нормой – когда он был совсем малышом, в их доме было пять рабов.

Вообще-то, фамилия его могла бы быть Чарльзкрафт^[63], но крепкий фермер, его отец Бенджамин, решил сократить ее и попросту отбросил частицу «Чарльз». Бенджамин Крафт отличался огромной силой и физической мощью, но смерть это не устрашило: он умер, когда сыну было семь лет. А через несколько месяцев умерла мать Хью.

В четырнадцать Хью Крафт отправился в Джорджию, чтобы стать доктором. Но, недолго проучившись в университете в Афинах, бросил учебу и стал помогать дяде в его бизнесе. К двадцати годам сирота из Крафтс-Нек женился. Рабы у него тоже были. По данным переписи 1820 года он владел четырьмя мальчиками и одной девочкой в возрасте до четырнадцати лет, а также мужчиной и женщиной от двадцати шести до сорока пяти лет. По-видимому, это были родители и старшие братья и сестры Уильяма.

Мы не знаем, когда и как Крафт приобрел родителей Уильяма. Об их жизни ничего не известно. Лишь то, что Уильям родился у них 22 сентября 1823 года^[64]. Он был одним из пятерых (а то и более) детей. Имена и даты рождения четырнадцати детей Хью Крафта тщательно фиксировались в семейной Библии, а информация о рождении и смерти рабов не отмечалась. Удивительно, что сохранилась дата рождения Уильяма.

Его детство совпало с непростым временем для семьи Крафтов. В то время Хью только начинал карьеру^[65]. Когда Уильям учился ходить и говорить, молодой торговец часто находился в разъездах – Чарльстон, Саванна и даже Нью-Йорк, где он любовался скалами над рекой Гудзон и тратил кучу денег на стильную одежду для себя и своей жены Мэри.

Через три дня после первого дня рождения Уильяма Крафт отмечал открытие нового магазина, товары для которого доставили из Нью-Йорка. Среди них были два огромных тюка «одежды для негров» и триста пар «негритянской обуви»^[66]. Сшитая на фабриках Севера одежда была сделана из южного хлопка, который по морю доставили на Север и вернули на Юг в другом виде.

В отсутствии Хью домом управляла его жена Мэри. Но без мужа эта молодая женщина, некогда ходившая в школу Чепел-Хилл в Северной Каролине, грустила и тосковала. Особенно тяжело приходилось зимой. Лучшей подруге Марте Мэри писала, что у мужа это самое напряженное время. Да и летом приходилось нелегко: она страдала от жары и приступов лихорадки.

В течение года Мэри потеряла двух маленьких детей. Марта утешала подругу тем, что мать не должна оплакивать детей: после смерти они отправились прямо к Богу. Однако Мэри замкнулась в себе, что расстроило мужа. Хью занимался делами в столице, но пообещал по возвращении отправить жену на горячие источники и привезти сладости сыну Генри.

Мэри Крафт умерла молодой, у нее остался сын и две младшие дочери. Вскоре привлекательная подруга Мэри Марта вышла замуж за Хью Крафта, но и она умерла от родов. Третьей миссис Крафт стала Элизабет Колльер – лишь ее Уильям запомнил хозяйкой. Она тоже потеряла первого ребенка, а затем родила восемь детей.

Крафт, как вспоминал Генри, переживал утраты стоически: никогда не целовал детей и не плакал, иначе проявляя любовь – в теплых письмах и привезенных из поездок сладостях. Генри так же сильно отличался от отца, как отличался его изысканный почерк от отцовских каракулей. Придирчивый, требовательный, порой чрезмерно жесткий по отношению к сыну и бесконечно стойкий перед лицом постоянных утрат, Хью Крафт, по словам сына, обладал «самым странным сочетанием черт характера, какое мне довелось встречать в жизни»^[67].

Другие запомнили Хью Крафта иным^[68]. Прихожане той же церкви считали его добрым и щедрым. Он всегда был готов оплатить обучение детей бедных родственников, преподавал в воскресной школе, был церковным старшиной. В конце жизни долго болел и был частично парализован, и на похоронах все говорили о том, как любили его.

По вере своей Хью Крафт был старомоден. Другие предприниматели приняли новую методистскую религию, утверждавшую, что спасение в руках самого человека. Однако Крафт оставался убежденным пресвитерианцем, человеком, верящим во всемогущего, властного Бога, непреклонную волю и суждение коего невозможно ни постичь, ни заслужить. (Отсюда и выражение: «Будь проклят, если сделаешь; будь проклят, если не сделаешь»^[69].)

Невозможно купить место на небесах праведными деяниями или добротой, поскольку Бог уже определил твою судьбу. Успех и богатство, несомненно, признаки божьей милости; утраты же явственно показывают божественное недовольство. Лучшее, что можно сделать, – не задаваться вопросами и терпеть. Так считал Иов, осиротевший мальчик, для которого вселенная не жалела страданий. Подобный подход был полезен Крафту в бизнесе, но самым печальным образом сказался на жизни его рабов.

* * *

В жизни Крафтов был недолгий золотой период, когда инвестиции начали приносить плоды, и Хью перевез семью из Милледжвиля в Мейкон. Он начал строить новую жизнь собственной семьи, разлучив семью Уильяма.

Тот рос среди множества родственников: у него были два брата и две сестры, но имена родителей нам неизвестны. Уильям навсегда запомнил родительскую любовь и твердую веру – эти качества стали для младшего сына образцом для подражания^[70]. Родителей он запомнил старыми – даже ребенком чувствовал их возраст в движениях и морщинах. Мальчик понимал: годы рабства тягостно сказались на физических телах родителей, хотя дух их оставался несломленным.

Хью Крафт тоже замечал эти перемены. Если родители Уильяма были теми мужчиной и женщиной, что упомянуты в переписи 1820 года, ко времени переезда семьи в Мейкон им должно было быть за сорок. Лучшие репродуктивные годы матери Уильяма и пик физической формы отца остались в прошлом. Зная, что теперь проку от них не будет, Крафт решил продать их и других рабов в возрасте, чтобы купить молодых.

Документы округа Форсайт, Северная Каролина, прекрасно иллюстрируют подход бизнесмена. С рождения до двадцати лет цена раба каждый год возрастала: годовалый ребенок стоил 100 долларов, двухлетний – 125. До семи лет цена возрастала на 25 долларов, а затем на 50. В двадцать лет раб стоил 900 долларов, а затем цена начинала снижаться. Пятидесятипятилетний оценивался в 100 долларов, шестидесятилетний – в 50^[71]. На этом цена останавливалась. В какой-то момент людей возраста родителей Уильяма пытались омолодить – красили волосы, смазывали маслом стареющую кожу, – но уловки работали недолго^[72]. Хью Крафт продал родителей Уильяма по отдельности, полностью разрушив семью и мир мальчика.

В последний раз мать и отца Уильям видел в возрасте около десяти лет^[73]. Мы не знаем, была ли у них возможность проститься или родители просто исчезли. Продажа рабов считалась делом обычным. Уильям вспоминал лишь, что их «уволокли» в разное время и продали разным людям. Больше они никогда не встречались.

Уильяма удивляло, что человек, так ярко демонстрировавший всем свою религиозность (и у которого было лучшее место в самой большой церкви города), ни на минуту не задумался, разлучая родителей мальчика^[74]. Браки между рабами не признавались законом, однако Уильям знал и был твердо убежден: Хью Крафту известно, что его родителей соединил сам Господь.

Сколь бы ни был расстроен Уильям, он не позволил богохульному поступку хозяина разрушить собственную веру, которую считал родительским наследием, – а еще их любовь, ставшую основой его брака. Он возненавидел «не истинное христианство», как вспоминал впоследствии, «а ханжество рабовладельцев». И продолжал верить в невидимую, несокрушимую, всемогущую справедливость, которая выше земной власти. И справедливость не только все ведала, но и несла отмщение.

Кроме родителей, Крафт продал одного из его братьев и сестру, оставив себе самого Уильяма, его брата Чарльза и младшую сестру – по крайней мере, на время. Чтобы повысить их ценность, Крафт отправил мальчиков овладевать мастерством. Уильяма – к столяру, Чарльза – к кузнецу. Эти ремесла были самыми востребованными. Младшей сестре для повышения цены требовалось только время: тело постепенно созревало.

* * *

Десятилетний Уильям, оторванный от семьи, начал работать в столярной мастерской в Мейконе, где и провел следующие четырнадцать лет^[75]. В окружении ветвей и стволов срубленных деревьев он учился тщательно отмерять и отрезать. И все реже видел реального хозяина, живя не с семьей Хью Крафта, а в пансионе в городе. Благодаря этому ему удалось избежать тяжелого физического труда на хлопковой плантации, но от хлопковой боли его это не защитило.

Хлопок влиял на всех: от рабов, кому приходилось сажать, пропалывать, собирать и обрабатывать его, до плантаторов и владельцев хлопкоперерабатывающих фабрик, построивших столицу на хлопковые деньги. Он влиял на малолетних работников и владельцев фабрик в Новой Англии, которые превращали его в ткань. Хлопок влиял на нью-йоркских банкиров, которые вкладывали деньги в торговлю. И влиял на всех тех, кто платил деньги за одежду, созданную из этих волокон^[76]. И на всех повлияло падение международного спроса на хлопок весной 1837 года, что было связано с перепроизводством в США и Индии. Падение цен дестабилизировало национальную экономику, которая и без того находилась на грани. Действия банков ничем не регулировались. Банки беззастенчиво выпускали собственную валюту и банкноты. Железнодорожные компании, колледжи и муниципалитеты, а также обычные граждане погрязли в долгах. Процветала спекуляция – особенно землей.

А потом в один прекрасный майский день главы нью-йоркских банков категорически отказались обеспечивать бумажную валюту серебром и золотом. Их действия породили страшные события. В стране разразился самый тяжелый финансовый кризис в истории: паника 1837 года^[77].

В Мейконе хлопковые склады, где плантаторы за деньги хранили с каждым днем обесценивавшийся хлопок, охраняли вооруженные люди. Бизнесы рушились. Акции крупнейших компаний, включая банки и железные дороги, были настолько тесно взаимосвязаны, что крах одного угрожал всем остальным. Железная дорога Монро, имевшая собственный банк, обанкротилась. Рухнул и банк Окмалджи. Даже женский колледж находился на грани закрытия.

Все это не могло не затронуть Хью Крафта. Он был акционером и руководителем рухнувшей железнодорожной компании Монро, владел акциями банка и спекулировал землями чироки – все это было связано с финансовым риском. Очень скоро налоговые коллекторы конфисковали и распродали его земли. Он продал свою долю в деловом партнерстве. Хью Крафт буквально погибал^[78].

Отчаянно нуждаясь в деньгах, Крафт продал последнего брата Уильяма, Чарльза, оставив себе Уильяма и его младшую сестру Элизу. Еще заложил часть собственности, чтобы и дальше торговать хлопком. Уильям не знал, что и он сам, и его сестра тоже заложены.

В те времена заложить человека можно было так же, как и дом^[79]. Покупатели могли заплатить за рабов, внеся первичный взнос и договорившись об аренде, чтобы выплатить остаток суммы с процентами. Они могли заложить и тех, кем уже владели, используя рабов в качестве обеспечения. Могли арендовать, как недвижимость, и «улучшить» их с целью повышения стоимости – например, обучить ремеслу. Однако человеческий материал, как и недвижимость, мог оказаться невыкупаемым, что и произошло с Уильямом и Элизой.

В январе 1839 года Хью Крафт подписал документы о долге перед Коммерческим банком Мейкона. Теперь его долгами управляли банкиры. В списке собственности числился дом, фортепиано, пять скамей в церкви и четыре негра, включая «Уильяма около 16 лет от роду, столяра» и «Элизу, девочку около 12 лет»^[80].

В течение года Хью Крафт уехал из Мейкона в Холли-Спрингс, штат Миссисипи, где стал управляющим. Семья его поселилась в деревянном доме, мечтая об особняке, расположенном через улицу. Трудолюбивый Хью постоянно упрекал сына Генри в отсутствии предприимчивости и хватки^[81]. Прибыль приносили и оставшиеся рабы – по данным переписи 1840 года, десять человек. Как и остальную собственность Крафта, их продали летом, когда цена на хлопок окончательно упала, и кредиторы предъявили свои требования.

Газеты были полны объявлений о продаже имущества должников. Торги проходили на площадях перед судами. Имена и описания некоторых из тех, кого продавали за долги, сохранились, другие остались неизвестными. Такой была и продажа имущества Хью Крафта. Рабов причислили к мебели и остаткам пресвитерианской веры: «Июньские торги в округе Бибб: 3 негра, домашняя мебель, скамьи 55, 57, 58, 59, 60 в пресвитерианской церкви»^[82]. Среди них были Уильям и его сестра.

Аукцион^[83]

Вспоминая этот день, Уильям писал, что мозг его словно взорвался. В июне было тепло, но не жарко, как спустя месяц-два. Хлопок был в полном цвету, и казалось, что окрестные поля засыпаны снегом. Со ступеней здания суда Уильям видел всю большую площадь, собравшуюся толпу и чуть дальше здание тюрьмы. Но взгляд его был прикован к сестре: Элизу должны были продать на аукционе. Ей предстояло стать первой.

Здоровая девушка ее возраста представляла для покупателей большую ценность. Многие из тех, кто приобретал первых рабов, предпочитали покупать женщин в самом репродуктивном возрасте. На полях мужчины были сильнее, но женщины тоже могли работать, а кроме того, увеличивать собственность владельца, поскольку по закону все их дети (вне зависимости, кто был отцом, даже если это сам хозяин) становились рабами. Вот почему положение такой девушки, как Элиза, было очень рискованным. Уильям отлично знал: изнасилование грозит даже детям.

Он смотрел, как сестра поворачивается, танцует и выполняет приказы аукциониста. Парню и самому предстояло нечто подобное – он наверняка планировал показать себя в лучшем виде, поднимать тяжелые ящики и «казаться оживленным», а может, даже обратиться к покупателю сестры, как это иногда делалось, с обещанием работать наилучшим образом, чтобы оказаться вместе с ней^[84]. Он мог молиться, чтобы Элизу купил кто-то из знакомых, и оба остались бы в Мейконе, как двое их братьев. Уоррен трудился в отеле «Сентрал», в квартале к северу от суда, а Чарльз – на кузнице поблизости. Однако Уильям отлично понимал, что все может сложиться иначе: поселения к западу от Мейкона постоянно нуждались в новых рабах.

Все надежды рухнули, когда аукционер принял ставку за Элизу. Времени для маневра не оставалось, Уильям следующий. Он видел, как за воротами суда покупатель гонит его сестру в повозку. Покупатель был не из Мейкона, по виду напоминал плантатора, стремящегося построить блестящее будущее с помощью новой собственности.

Хотя крики аукционера громом отдавались в ушах, Уильям постарался сохранить присутствие духа, оценил ситуацию и решил импровизировать – эти качества пригодились ему в предстоящие годы. Он попросил приятеля-раба обратиться к новому хозяину Элизы и упросить того дождаться окончания торгов, чтобы Уильям мог проститься с сестрой. Плантатор ответил, что ему далеко ехать и ждать он не может.

Уильям рухнул на колени и принялся умолять. Подобное поведение никак не устраивало аукционера. Цена Уильяма – и, следовательно, комиссионные, – зависела не только от сил и навыков раба, но и от манеры поведения. Раб рухнул на колени, а должен был стоять прямо и буквально излучать счастье. Это неправильно. Аукционист схватил парня за шею.

– Поднимайся! – рявкнул он, осыпая Уильяма проклятиями и ударами. – Вам нет смысла видеться!

Аукционер был прав: сестра оказалась в сложном положении. Ее поведение с новым хозяином в первые минуты после покупки определило бы характер их отношений и ее будущее.

Уильям на всю жизнь запомнил этот момент. Он поднялся, пристально глядя на сестру, уезжавшую в неизвестность. Элиза ничего не сказала, хотя крепко сжатые ладони выдавали боль. Она повернулась к брату в последний раз, и он увидел слезы на щеках девочки. Элиза склонила голову, прощаясь не словами, а жестом, потом согнулась, закрыв глаза руками. Уильяму было невыносимо это видеть.

Его продали местному жителю Айре Хэмилтону Тейлору^[85], двадцатишестилетнему приезжему из Нью-Йорка, желавшему заняться бизнесом. Какое-то время Уильям принадлежал Томасу Тейлору, одному из кредиторов Хью Крафта. Айра заплатил 1 750 долларов, вдвое больше, чем за других шестнадцатилетних рабов. По-видимому, он представлял особую ценность.

А еще Уильям был предприимчивым человеком: договорился с хозяином, что ежегодно будет выплачивать ему 220 долларов за право работать самостоятельно. И тут же договорился о ежедневной оплате своего труда у столяра – это позволяло искать дополнительный заработок в свободное время. Технически подобная договоренность незаконна: в Джорджии рабам не позволялось работать самостоятельно. В Мейконе существовали законы, защищавшие квалифицированных белых работников от конкуренции со стороны чернокожих ремесленников типа Уильяма. Но практически все молча мирились с положением дел, которое сулило рабовладельцам легкий доход.

Молодого Айру Тейлора, который еще не обустроился в собственном доме вместе с невестой, договоренность более чем устраивала: он получал возможность собирать деньги, не занимаясь управлением. Мужчина понимал, что скоро вернет затраченные деньги – ведь ценность Уильяма будет только расти. Цена полевого рабочего достигала пика к двадцати годам, а ценность Уильяма как ремесленника возрастала с каждым годом^[86].

Уильям не считал сделку справедливой, поскольку приходилось отдавать деньги, заработанные тяжким трудом, хозяину^[87]. При этом он неустанно работал, имея четко определенную цель. После торгов в его жизни почти ничего не изменилось – дни текли, как и раньше. На глубинном уровне изменилось все. Ему не позволили проститься с сестрой, и в душе вскипела настоящая ярость. Слезы иссякли, разум воспламенился, Уильям жаждал мести. Именно в тот день он решил когда-нибудь обязательно сбежать.

После потери семьи Уильям приложил массу усилий, чтобы найти близких, и ему удалось – он нашел всех, за исключением сестры, проданной последней^[88]. Примерно через десять лет после продажи родителей, в 1844 году, Уильям знал: мать и сестра жили в Новом Орлеане, отец – в Саванне. Двое братьев, Уоррен и Чарльз, – в Мейконе.

Уильям и Чарльз обратились к детям Хью Крафта, когда те приехали в Мейкон, и это говорит об их глубоких чувствах. Почему они решили обратиться к бывшим хозяевам, неизвестно – об этом загадочно писал сын Хью Генри. Ставки явно были высоки. Как писал Генри, Уильям и Чарльз пришли к его сестре с конкретными вопросами. Когда она прогнала их, братья разрыдались.

Были ли эти эмоции связаны с младшей сестрой, о судьбе которой Генри мог ничего не знать? Хотя контекст неясен, поведение братьев опровергает утверждения рабовладельцев, что рабы с легкостью теряли семьи и создавали новые. В действительности это была тяжелая травма.

И вот теперь, через восемь лет после трагических торгов и четыре года после разговора с детьми Хью Крафта, Уильям сам покидал Мейкон, надеясь на спасение. Поезд продвигался к побережью Джорджии, а бывший раб из Милледжвиля приближался к реализации самой заветной мечты. Он бежал – бежал вместе с новым хозяином. И хозяином этим была любимая женщина.

Воплощенная судьба

Эмметт, Окони, Теннил, Дэвисборо, Холкомб. Поезд продвигался вперед в клубах дыма с пронзительными гудками^[89]. Каждые 16 километров поезд останавливался для дозаправки. Кочегары кидали в пылающие топки уголь, чтобы накормить стального зверя. Большинство тех, кто невольно способствовал свободе Крафтов, были рабами – особенно те, кто выполнял самую опасную работу^[90].

И те же рабы подготовили почву для бегства супругов. По болотам и лугам вдоль реки Окони поезд двигался к мосту, строительство которого многим стоило жизни: их косила болотная лихорадка. Никто не хотел браться за эту работу, поэтому ее поручили тем, у кого не было выбора, – рабам. И эти несчастные построили мост свободы, по которому сейчас ехали Уильям и Эллен.

Мидвилл находился на полпути к Саванне. Уильям и Эллен проделали первые 160 километров. Впереди их ожидали еще шесть остановок. У них был повод для радости. Поезд не сбил ни одного животного – не пришлось тратить драгоценное время на уборку неожиданной преграды. От искр ни на ком не загорелась одежда. Котел паровоза не взорвался – некогда это случалось так часто, что одна железнодорожная компания стала размещать между паровозом и пассажирскими вагонами «негритянский духовой оркестр», который служил и развлечением, и буфером в случае взрыва^[91].

Когда сосед Эллен Скотт Крей сошел в Гордоне, Уильям, как преданный раб, смог проведать больного хозяина. Им удалось лишь смотреть друг на друга или незаметно касаться (поправить перевязь или саквояж). Эллен и Уильям были вместе и поддерживали друг друга, постепенно продвигаясь по вражеской территории к свободе.

В болотистой местности станции располагались на небольшом расстоянии друг от друга, что замедляло продвижение беглецов. Главным была перевозка хлопка, а не людей. На более долгих остановках пассажиры могли съесть тарелку супа или тушеной курицы, подкрепиться вареными яйцами, печеньем и прочей снедью, которую предлагали торговцы. Они поднимались в вагоны и расхаживали по проходам, торгуя фруктами и маленькими пирожками, а при первом звуке колокола спешили спуститься на платформу.

На такой остановке джентльмен вроде мистера Джонсона мог послать камердинера за закусками или просто выйти из поезда, чтобы размять ноги. Но для Крафтов любой выход из поезда был делом рискованным: если опоздать, можно потерять целый день, а у охотников за беглецами появилось бы дополнительное время. Воспользоваться туалетом Эллен решилась очень нескоро.

Вокруг сновали люди^[92]. Кондуктор, проверивший билет Эллен, когда та садилась в поезд, постоянно прохаживался по вагону с блестящим жетоном и сумкой для денег, зорко выискивая зайцев. Еще проходили рабы, в том числе дети. Они несли ведра холодной воды, которую бесплатно предлагали пассажирам. Ее разливали в небольшие чашки или наливали в собственные кружки пассажиров. Другие рабы занимались печами. Пассажиры тоже не сидели на месте и непрерывно болтали друг с другом. Многих европейцев, оказавшихся в американских поездах, это страшно раздражало.

Поезд двигался по Джорджии среди еловых лесов и болот^[93]. Иногда встречались одинокие кипарисы, покрытые темным мхом. Возле станций обычно теснились небольшие домики. Повсюду можно было увидеть группы рабов, перемещавшихся между плантациями. Заслышав шум приближающегося поезда, они останавливались и глазели на вагоны.

Скрыв глаза за очками, Эллен наблюдала, как за окном пролетают поля и деревья. Стекла окрашивали пейзаж в неестественный зеленый цвет, – плодородный регион, где она выросла, казался жутким. Люди пришли в Джорджию в поисках Воплощенной Мечты. Как и ее отец. Теперь она пыталась воплотить собственную судьбу, покинув Джорджию.

* * *

В поезде она изображала больного, но были у нее собственные шрамы^[94]. Рукав пальто и рубашки скрывали кожу, пораженную тяжелым туберкулезом. Заразилась она от кого-то, кто говорил, плевался или просто пел рядом. В те времена, когда чахотка была смертельно опасной болезнью, Эллен повезло отделаться несколькими шрамами – пусть они и стали ее особой приметой. Шрамы показывали, что женщина готова бороться за жизнь.

И не раз приходилось это делать. В детстве их с матерью разлучили – столь тяжелая травма преследовала ее всю жизнь. Она вышла замуж, решила бежать, чтобы обрести свободу, но каждый час, приближавший к этой свободе, одновременно отдалял от любимой матери.

Мать Эллен звали Марией^[95]. Она была на три года старше первой законной дочери Джеймса Смита, купившего ее еще ребенком. Те, кто видел девушку, всегда отмечали ее моложавость. О ней говорили как об «изящной, хрупкой христианке»^[96]. Подробности нам неизвестны, однако Мария могла быть дочерью белого мужчины. Ее называли мулаткой, полубелой, а Эллен – квартеронкой, то есть человеком с четвертью африканской крови.

Мария стала горничной в доме Смитов и большую часть времени проводила в жилых помещениях – и днем, и ночью^[97]. Рабыни обычно заботились о детях и часто спали на полу в детских, а горничные – рядом с комнатами хозяек. Дети, из которых готовили домашних слуг, также спали рядом с хозяевами.

Считается, что Джеймс Смит начал приходить к Марии ночами, когда она была еще подростком^[98]. Что происходило между ними, неизвестно, но рождение ребенка – факт. Будучи рабыней, юная Мария не могла отказать тридцатисемилетнему хозяину, отцу девятерых детей.

Даже если бы Джеймс Смит изучил законы Джорджии от корки до корки, он не нашел бы ничего, что карало бы изнасилование рабыни. Ни один закон не защищал юную Марию от хозяина, тогда как изнасилование белой женщины чернокожим мужчиной каралось смертью. В бухгалтерских книгах поместья Мария числилась на одной странице с курами и свиньями, и стоимость ее составляла 500 долларов^[99]. Там же имелась и вторая Мария шестидесяти лет от роду: ее стоимость составляла 000 долларов – вся ценность как работницы или матери свелась к нулю.

Эллен родилась, когда ее матери было восемнадцать лет. В подобных домах отцовство детей смешанной расы не фиксировалось, а то и отрицалось^[100]. Как писала Мэри Бойкин Честнат, «в каждой семье имелись мулаты, очень похожие на белых детей, – и каждая женщина могла сказать, кто отец всех мулатов в чужом доме, однако отцовство мулатов в собственном оставалось для нее загадкой»^[101]. Кто был отцом ребенка Марии, оказалось понятно с первого взгляда, и хозяйка дома сделала жизнь Марии и Эллен невыносимой.

* * *

О женщине, ненавидевшей Эллен, мы знаем больше, чем о матери, которая ее любила. Миссис Смит, жена Джеймса, родилась в блестящем клане Кливлендов, который в свое время дал Америке президента. Ее мать приехала из Ирландии и вышла замуж в очень юном возрасте. Отца ее в семье считали паршивой овцой и называли Дьяволом Джоном. Джон Кливленд участвовал в войне в чине капитана, но его считали «буйным, непокорным человеком». У Дьявола Джона и Кэтрин родилось семеро детей, – предпоследней была Элиза, которая и стала миссис Смит^[102].

Миссис Смит вышла замуж в восемнадцать лет и честно исполняла супружеский долг, подарив мужу четырех сыновей и четырех дочерей. В 1826 году она была беременна девятым сыном, Элиотом. Примерно в то же время забеременела и Мария. Даже если миссис Смит не знала этого раньше, она не могла не догадаться, кто был отцом Эллен, увидев девочку. Многие обращали внимание, как похожа Эллен на Джеймса Смита, и даже полагали, что она его законная дочь.

Раздражение хозяйки могло усугубляться горем. Когда Эллен была совсем крошкой, миссис Смит родила дочь (ее назвали Кэтрин в честь бабушки), но та умерла в младенчестве. В том же году миссис Смит вошла в лоно методистской церкви – Мейкон захлестнула волна пылкой религиозности. Вскоре она забеременела последним ребенком, – но Кэтрин умерла, когда ей не было еще и двух лет. Почему две девочки умерли так рано, неизвестно. Возможно, страдали туберкулезом – эта болезнь оставила на теле Эллен шрамы, однако унесла множество других детей. Если так, хозяйка могла злиться не только на рождение Эллен, но и на то, что она выжила, тогда как ее дочери умерли.

Друзья запомнили миссис Смит женщиной разумной, неразговорчивой, сильной и глубоко религиозной. Эллен же видела совсем другого человека. Как сильно страдала девочка из-за дочери Дьявола Джона, нам неизвестно, но ее действия ничто не ограничивало. Как хозяйка, она могла определять, на какие работы отправить мать и дочь, чем кормить, какую работу поручать Эллен и даже как часто Мария могла видеть ее. Миссис Смит могла наказывать малышку по своему усмотрению, бить и пороть ее – и могла делать это так, чтобы окружающие не замечали следов.

Когда младшая дочь Смитов Элиза в апреле 1837 года выходила замуж, миссис Смит воспользовалась главной властью: решила подарить Эллен дочери в качестве свадебного подарка. Девушка становилась рабыней Элизы, а миссис Смит могла забыть о сексуальных похождениях мужа в собственном доме.

* * *

У Марии оказалось мало времени, чтобы подготовить одиннадцатилетнюю дочь к жизни без матери. Сколь жестока бы ни была миссис Смит, рядом с Эллен находилась мать. Кроме того, были и другие родственники: бабушка и, возможно, две сестры, а также дядюшки и тетушки^[103]. В доме новой хозяйки – и хозяина! – Эллен приходилось самой заботиться о себе. Входившая в возраст половой зрелости девочка была особенно уязвима для сексуальных домогательств – мать отлично это знала. Многое зависело от мужа Элизы и его поведения. Но даже если хозяин оставит Эллен в покое, хищников в окружающем мире хватало^[104].

Чему же Мария учила дочь перед расставанием? Что говорила? Что дала? Чем могла помочь в новой, одинокой жизни? В Южной Каролине рабыня Роза приготовила для девятилетней дочери Эшли «спасательный набор»: потрепанное платье, горсточку орехов, косу из ее собственных волос и главный подарок, который придавал смысл остальному. Роза сказала дочери: «С тобой всегда будет моя любовь». Роза и Эшли больше никогда не виделись. «Спасательный набор», приготовленный Марией для Эллен, материальный или нет, мог не сохраниться, но материнская любовь всегда поддерживала ее в жизни^[105].

Эллен всю жизнь помнила боль расставания – она была так мучительна, что даже мысли о собственном материнстве стали «ужасом»^[106]. Однако мать дала ей важнейший урок: что бы ни забрали рабовладельцы, любовь навсегда останется с ней. И любые испытания лишь укрепят ее. Эллен поняла: если понадобится, она сможет пройти этот путь в одиночку – и это знание помогло построить собственное будущее.

Эллен покинула мир матери, получив множество других уроков, которые должны были помочь ей в новом доме и дальше. Главным практическим навыком являлось умение шить: Эллен считалась превосходной швеей. Мария помогла ей развить этот талант, один из немногих доступных женщинам в то время. Шитье могло стать заработком и поддержкой в самых неожиданных ситуациях. Были и другие, невидимые уроки^[107]. Один из важнейших – Эллен усвоила язык белой элиты. Она внимательно наблюдала за манерами, типичным поведением и поступками – и усваивала, отказываясь от манер собственного, порабощенного класса.

У миссис Смит гены Эллен играли против нее. Как бы она ни одевалась, как бы почтительно ни разговаривала, внешность говорила, что это дочь белого мужчины, которого требуется называть хозяином. Любой промах, не позволявший окружающим видеть в ней чернокожего ребенка рабыни, приводил к новым наказаниям. И все же эти промахи вселяли в Эллен уверенность: она знала, что когда-нибудь сойдет за белую.

Эллен училась не только манерам, но и самообладанию: терпела жестокие наказания от хозяйки, училась, в зависимости от обстоятельств, реагировать мгновенно или не реагировать вовсе. Причем обучение проходило под жестким давлением – и навыки помогли в будущей жизни.

Жестокость хозяйки была настолько велика, что, несмотря на мучительное расставание с матерью, переход в другой дом Эллен восприняла как избавление от боли^[108]. К счастью, новая хозяйка Элиза Коллинз походила на мать лишь именем. Хотя возникли другие проблемы.

Жизнь в Мейконе^[109]

Новая хозяйка – единокровная сестра, которая теперь могла послать за ней охотников за головами, – была яркой южной красавицей с черными кудрями, блестящими глазами, нежным овальным личиком той самой формы, какая в те времена считалась самой соблазнительной. Если в ней и было что-то недостаточно обаятельное (по крайней мере, именно так она изображена на официальном портрете), так это легкое самодовольство во взгляде. Впрочем, это могло быть и простое лукавство или настроение заезжего художника, написавшего портрет.

Элизе Смит Коллинз исполнилось восемнадцать, когда она стала невестой вдовца, доктора Роберта Коллинза. Муж был на восемнадцать лет старше. Как и отец Элизы, Коллинз был пионером – родился в Банскомбе, Северная Каролина. Первая жена Гарриет умерла после долгой и мучительной болезни. Несмотря на все медицинские знания, вылечить ее не удалось. Супруги жили в одном из первых деревянных домов Мейкона, построенном сразу после изгнания индейцев с их священных земель.

Может, Коллинз и был старым вдовцом, его отвага вполне могла привлечь девушку вроде Элизы. Мужчины категорически возражали против открытия в Мейконе женского колледжа. Как высокомерно заметил один законодатель: «Женщинам никогда не изучить науки, давно известные мужчинам»^[110]. Другой вторил: «Все, что нужно знать юной леди, – как штопать одежду для домашних и рисовать фиалки акварелью». Взгляды Коллинза были более широкими. Он покинул Юг, чтобы изучать медицину в университете Пенсильвании, а позже способствовал открытию в Мейконе Уэслианского колледжа^[111]. (Впрочем, невеста не была в числе студенток.)

Коллинз отличался передовыми взглядами и в других областях. Он мог представить город с водопроводом, железной дорогой и электромагнитными линиями передачи информации с удаленных территорий. Он смело заглядывал в будущее и представлял, каким будет его город и его жизнь. А еще был очень богат. Предлагая юной Элизе руку и сердце, он не намеревался селить ее там, где умерла его жена. Своему другу Эламу Александеру он заказал проект одного из самых красивых и больших особняков в городе – неподалеку от здания женского колледжа, также построенного Александером.

Клинтон находился в десяти милях от Мейкона – довольно далеко, но добраться туда в экипаже по красным глинистым дорогам было несложно. Элиза наверняка ездила смотреть на будущий дом, пока он строился. Джеймс Смит мог быть уверен, что дал обожаемой дочери хороший старт в жизни.

Для Элизы брак был своего рода заменой: она меняла одного защитника на другого, отца на мужа. Однако в этой смене была заложена и потеря. Незамужняя Элиза могла наследовать собственность, владеть землей, получать жалованье, подавать в суд и выступать в качестве ответчика, а также заключать договоры. Став миссис Коллинз, она все юридические права передала мужу. Все ее имущество теперь принадлежало ему. Если бы у него образовались долги, ее собственность могла пойти на их уплату – разве что она сама или кто-то еще обладал бы необходимыми для защиты ее интересов знаниями.

К счастью, у Элизы Коллинз был такой человек – отец. А вот защитить интересы единокровной сестры, рабыни Эллен, было некому.

* * *

Вскоре после свадьбы живот Элизы начал расти – радостное зрелище для Коллинза, у которого не было наследников^[112]. Будучи горничной молодой хозяйки, Эллен узнала об этом первой, и ей же предстояло шить новые наряды.

Хотя Эллен была очень молода, для хозяйки она делала все: расчесывала волосы, помогала одеваться и мыться (со временем это стало непростой задачей), следила за гардеробом и занималась шитьем^[113]. В таком положении были преимущества: Эллен не приходилось работать на хлопковых плантациях, она лучше питалась и одевалась. Однако работа не прекращалась ни днем, ни ночью – и приказы приходилось выполнять не только хозяйки, которую она хорошо знала, но и незнакомого хозяина.

У нас практически нет информации об отношениях Эллен с человеком, которому суждено было стать ее главным публичным противником, Робертом Коллинзом. Хотя сохранились документы, что Коллинз и его деловые партнеры использовали рабов в качестве обеспечения своих финансовых соглашений^[114]. Другие документы говорят о более личном аспекте.

Коллинз, по его собственным словам, «привык к рабству с раннего детства» и благодаря «большому опыту» считал себя экспертом в этой области. Его брат Чарльз, с которым он часто вместе вел дела, был настоящим работорговцем^[115]. Роберт сам писал об опыте рабовладения в книге «Очерки об отношении и управлении рабами» – своего рода руководство рабовладельца, где подробно изложены его взгляды по теме.

На восемнадцати страницах описаны самые полезные приемы – от практических («Питание рабов») до более философских («Дисциплина»), – и каждый подкреплен доводами и подтверждениями. Так, например, «жилища негров» следовало строить на 60 сантиметров над землей, дома должны были иметь размеры 5 на 6 метров, каждая семья должна проживать в отдельном доме, чтобы избежать деморализующей и пагубной для здоровья тесноты.

Он советовал внимательно относиться к их питанию и одежде, несмотря на увеличение расходов: «Аккуратность в одежде важна для здоровья, комфорта и гордости негров». Это приоритет для рабовладельца: «Чем больше гордости и самоуважения сможете в них вселить, тем лучше они будут вести себя и тем более полезными станут».

«Регулярность» – излюбленное слово Коллинза. Он советует: «Необходимо регулярно обеспечивать неграм послабления и привилегии», но только по разрешению, «поскольку они – люди, которые всегда руководствуются принципом “дашь палец, откусят руку”».

Наказания рабов, по мнению Коллинза, «не вселяют в них чувства мести, как в индейцев или белых, но усиливают привязанность и способствуют счастью и благополучию». Более того: «Рабы не испытывают уважения или любви к хозяину, который позволяет им слишком много, или который из чувства страха или ложной гуманности не проявляет должной жесткости, необходимой для развития производства и поддержания порядка». Коллинз пишет, что хозяин должен защищать рабов от самих себя, поскольку «при первой же возможности сильный будет обижать слабого, мужья часто обижают жен, а матери – детей». По его мнению, рабовладение идет на пользу всем.

Для Коллинза все сводится к следующему: «На что жаловаться рабу Юга или его верному другу? На этой земле нет страны и места, где негритянская раса обладала бы такой стабильностью и безопасностью, как в Соединенных Штатах».

Мы не знаем, разделяла ли Элиза Коллинз взгляды мужа, но, как писали позже Крафты, она «определенно была более гуманной, чем большинство представителей ее класса» и не подвергала Эллен «худшим ужасам рабства»^[116]. Когда Эллен допускала промахи, Элиза не отправляла ее на порку, где ту могли еще и изнасиловать. Со временем единокровные сестры привыкли к своим ролям. Эллен стала так хорошо понимать потребности и желания Элизы, что превратилась в хозяйскую любимицу.

И хотя две дочери Джеймса Смита жили под одной крышей, между ними существовала пропасть. Одну сестру звали «миссис», другой приходилось отзываться на презрительное «ниггер»^[117]. Эллен надолго запомнила, как ее унижали этим словом, и научилась «не доверять белым»^[118]. Прошло много лет, прежде чем она узнала, что добрыми и злыми могут быть люди с разным цветом кожи.

* * *

Эллен ехала дальше, и каждый оборот колес знаменовал поворот в ее судьбе. Она путешествовала, не забывая о Коллинзах. Сколь бы просвещенными те ни считали себя, обнаружив ее бегство, могли проявить страшную жестокость. Эллен помнила не только о единокровной сестре-рабовладелице, но и о другой родственнице, еще одной южной красавице, которая вела себя иначе.

Близ реки Окмалджи среди леса жила семья Хили: Мэри Элиза, которую в одном из источников называют сестрой матери Эллен, вступившая в преступную связь с хозяином, ирландским иммигрантом Майклом Моррисом Хили^[119]. Отличал эту семью не факт сексуальных отношений – отец Эллен тоже не гнушался подобным. Разница в том, что Хили считал Мэри Элизу своей единственной женой, а десятерых детей – собственными детьми. Они жили как муж и жена, а не как хозяин и рабыня. Подобные отношения считались абсолютно запретными.

Они могли называть друг друга мужем и женой, только по закону могли быть лишь хозяином и рабыней. Освобождение рабов в Джорджии было запрещено. Ранее граждане штата могли даровать свободу рабам по завещанию, как сделал Джордж Вашингтон (хотя и с оговорками) в Вирджинии^[120]. Однако в то время Хили не мог освободить ни Мэри Элизу, ни собственных детей. И неважно, что у них белый отец и сами они походили на белых. Существовало «правило одной капли»: одной капли черной крови достаточно, чтобы человека считали черным^[121]. Более того, мать навсегда должна остаться рабыней. Черный цвет кожи и рабство считались постоянными и неизменными состояниями – эту презумпцию Хили, а теперь и Эллен полностью перевернули.

Со временем отец переправил детей в Массачусетс, где те жили и учились. Мэри Элиза родила десятого, последнего ребенка, и они планировали перебраться на Север и поселиться вместе с детьми.

Эллен знала об этой семье и их необычных маневрах – по-видимому, этот пример ее и вдохновил. Приближаясь к Саванне, она черпала уверенность в их успехах: ведь детям удалось благополучно добраться до Севера. Как и ее кузены, она могла использовать светлую кожу, однако нужно было обеспечить безопасность еще и Уильяму. Первой остановкой стала Саванна.

Саванна

День 1, вечер: Среда, 20 декабря 1848 года

Дом странников

Когда поезд прибыл в «город тени и молчания»^[122], наступила ночь, и лишь на площадях горели яркие огни. Деревья цвели здесь даже зимой: карликовые пальмы, мелии и огромные дубы, покрытые испанским мхом. Днем тенистые деревья образовывали живой щит, отражавший палящие лучи солнца. По ночам в некоторых частях города они светились, увешанные лампами.

Там, где в город вошли Крафты, не было ни тени, ни света, ни цветов, ни особняков, украшенных к Рождеству. В непроглядной темноте не видна была даже река Саванна. Лишь небольшой киоск билетной кассы посреди бескрайних хлопковых полей^[123]. Вдоль всей Вест-Брод-стрит всю ночь перевозили к реке хлопковые тюки. Огромные машины прессовали хлопок и отправляли по всему миру. В темноте Крафты видели почти неразличимые фигуры, которые тащили и катили тюки вперед. Многие работники были рабами: в то время железная дорога являлась крупнейшим рабовладельцем города.

Молодой мистер Джонсон с помощью своего раба сошел с поезда в ночную прохладу. Вокруг царил хаос. Пассажиры расходились в разные стороны, кучера экипажей зазывали клиентов. Но мистер Джонсон знал: нужно следовать за теми, кто направляется в Чарльстон, и сесть на омнибус, предоставляемый железной дорогой: длинная конная повозка должна была доставить пассажиров на верфь.

Сходя с платформы, беглецы шепотом поблагодарили «бешеного дракона», который теперь спокойно стоял позади. Всего шесть лет назад проделать подобный путь за столь короткое время было немыслимо. А теперь удалось: они прибыли в Саванну вовремя. Как отмечал один путешественник: «Если бы моему прадеду сказали, что его правнук сможет пообедать в час дня и в тот же вечер лечь спать в 193 километрах оттуда, он назвал бы такого человека идиотом»^[124]. Времени у беглецов было мало, хотя и достаточно, чтобы сесть на пароход в 8:30 – и даже выпить чая.

* * *

По расписанию омнибус останавливался у отеля, где пассажиры могли перекусить. Пуласки-хаус, бывший дом странников, носил имя польского генерала, героя Американской революции^[125]. Из него мистер Джонсон видел красивое четырехэтажное здание: доктор Коллинз из Мейкона частенько бывал здесь и планировал вскоре приехать вновь. Пуласки считался лучшим отелем Саванны. Хотя его хозяин не вызывал симпатий («старый, толстый упрямец с жутким самомнением», по словам одного из гостей), готовили в отеле превосходно^[126]. В винном погребе мистера Уилтбергера хранились лучшие клареты и мадеры с самых разных концов света. В отелях готовили роскошный черепаший суп и свежую рыбу. А еще предлагали охлажденные напитки: ледяное шампанское и несравненный мятный джулеп, который подавали со льдом из вод Новой Англии. Чай пассажирам выдавали быстро и без особых затей, но готовили закуски те же искусные руки.

Отель располагался на зеленой площади, рядом с сияющей церковью с колоннами и белым обелиском, копией Иглы Клеопатры. Самая старая и большая площадь носила имя колониального губернатора Южной Каролины Джонсона. Здесь зачитывали Декларацию независимости, сюда приезжали президенты, здесь устраивали пышные ночные балы. Но деревья – это другая история. Легенда гласила, что испанский мох не растет на огромных дубах, поскольку это место великих страданий^[127]. Имелись ли у легенды научные основания – неизвестно, но она передавалась из поколения в поколение, доказывая свою истинность.

Та же площадь, где находилась первая в Джорджии епископальная церковь, была основой работорговли в Саванне^[128]. Торговые дома располагались на Бэй-Лейн, аукционы проводились возле здания суда. Это одна из множества несправедливостей, творившихся в городе, создаваемом как свободная колония (от рома и рабства)^[129]. Теперь же в Саванне было больше борделей и кабаков, чем церквей, а сама жизнь города строилась на угнетении. Крупнейший работорговец вскоре начнет вести дела на Джонсон-сквер: именно здесь пройдут крупнейшие в американской истории торги, получившие название «Время плача»^[130]. Вскоре масштабы настолько возрастут, что торги придется перевести на ипподром.

Пассажиры, прибывшие из Мейкона, последние двенадцать часов обходились исключительно закусками. Многие с удовольствием заходили в отель, чтобы выпить свежего горячего чая. Однако мистер Джонсон предпочел остаться в омнибусе, а за подносом с чаем отправил раба. Уильям вошел в Пуласки-хаус через вход для слуг – найти его было нетрудно. В Пуласки всегда собирались работорговцы^[131]. Говорили, в подвалах устроены загоны для человеческого товара – прямо в отеле или соседнем пансионе, а оттуда туннели вели к реке, по которой данный товар отправляли. Позже действительно обнаружили засыпанные проходы, хотя определить их истинное предназначение после разрушения стало невозможно. Мы не знаем, видел ли Уильям эти загоны и проходы, когда вошел в Пуласки-хаус, но он точно имел дело со множеством рабов и рабынь, работавших в отеле. Ориентировался он в подобной обстановке отлично – ведь и сам был официантом в отеле.

Вернулся с чайным подносом. Эллен пригубила чай, немного перекусила (а может, и отказалась от еды, чтобы не возникло необходимости позже идти в туалет^[132]). Возможно, они с Уильямом переговорили, только наверняка вели себя крайне осторожно. Эта короткая трапеза стала самым продолжительным их общением с начала путешествия, и им нескоро довелось бы пообщаться дольше.

Эллен снова сумела уклониться от общения. Оставшись в омнибусе, она избежала контактов с незнакомыми людьми: ведь за трапезой пассажиры, которых обслуживали рабы, болтали без умолку. Кроме того, не пришлось регистрироваться в отеле. До сих пор получалось утаивать личную информацию, хотя предстояло морское путешествие на пароходе, где общение могло стать еще более тесным.

* * *

Сытые пассажиры, направлявшиеся в Чарльстон, вернулись в омнибус и поехали по шумной и оживленной Бэй-стрит, которая шла вдоль реки – между трущобами восточной и западной части города. Их должны были доставить на небольшой пароход «Генерал Клинч» водоизмещением в 356 тонн, примерно вдвое меньше морских пароходов, хотя вполне надежный, чтобы во время гражданской войны исполнять обязанности сопровождения и береговой охраны. В свете звезд речные пароходы мерно покачивались у причалов, стукаясь бортами^[133]. Вокруг царила суета – шла погрузка тяжелых грузов, в том числе больших мешков с почтой. Капитан наблюдал за погрузкой с палубы.

На суднах иерархия была еще сильнее, чем на железной дороге. Места определялись классом, расой и полом: капитан занимал высшее положение, горничные и уборщики – низшее. Так же делили и пассажиров. Небольшие каботажные пароходы не были такими яркими и многопалубными, как большие океанские суда. И все же на главной палубе «Генерала Клинча» имелись отдельные каюты для дам и джентльменов, а также салон для джентльменов.

Ниже располагались пассажиры низших классов, багаж и грузы, в том числе рабы. Рабовладельцы часто перевозили товар подобным образом, доставляя рабов из главного порта штата, Саванны, в один из крупнейших портов страны Чарльстон. На рождественской неделе «Генерал Клинч» перевозил двенадцать мужчин, женщин и детей, в том числе трехлетнюю Сару ростом 79 сантиметров^[134]. Зарегистрированы были и двое младенцев. Все это фиксировал капитан, обязанный расписываться за каждого перевозимого раба, подтверждая, что никто не ввезен в страну после 1808 года, когда работорговлю запретили международным законом.

Они поднимались на пароход. Каблуки Эллен стучали по ступенькам сходен. Крафты знали: их ожидает нечто новое. В таких стесненных условиях пассажирам просто необходимо быть общительными^[135]. Эллен предстояло есть и спать рядом с неизвестными мужчинами в помещениях, запретных для женщин. Уильям же должен был сам найти себе место на корабле. Супругам предстояло играть роли хозяина и раба. К счастью, у них было преимущество: Эллен однажды путешествовала по этому маршруту.

Поездка в Чарльстон

А произошло это, поскольку на заре брака Коллинзов, когда Эллен появилась в их доме, семья отправилась в Чарльстон^[136]. В то время железной дороги, которая заметно сократила путь из Мейкона до Саванны, не было, зато пароходы из Саванны в Чарльстон уже ходили. Теперь Эллен предстояло повторить этот путь.

Семья переезжала в тяжелый момент – в том числе для Эллен, ведь ее судьба была тесно связана с благосостоянием Коллинзов. Со стороны жизнь Элизы Коллинз могла показаться сказкой – именно так ее запечатлел заезжий художник на большом холсте^[137]. Изысканные локоны – явно работа Эллен. Элиза стоит на дворцовой террасе на фоне романтичного неба. В руке держит стебель с тремя блестящими виноградинами: две соприкасаются, а третья падает, возможно, символизируя зарождающуюся семью. У ее колен сидит златокудрая девочка, снявшая крохотный башмачок и протягивающая его матери.

Однако не все так хорошо было в доме Коллинзов. Трагедии начались с самого начала. Девочка на картине – не первый ребенок Коллинзов. Хотя Элиза забеременела вскоре после свадьбы, родившийся мальчик умер через четыре недели (по-видимому, от летней лихорадки), и его похоронили рядом с первой женой Коллинза. Прошло четыре года, прежде чем у Элизы появился другой ребенок, и все это время Эллен приходилось заботиться не только о физических потребностях хозяйки, но и об ее эмоциональном состоянии^[138].

Возможно, Коллинзы переехали в Чарльстон в 1840 году именно из-за утраты. Впрочем, профессиональные интересы тоже играли роль. Пара поселилась вместе с родственниками: с сестрой Элизы Мэри и ее мужем Джесси Франклином Кливлендом, бывшим конгрессменом, банкиром и новым партнером Коллинза по производству и бизнесу в доках. Это были нелегкие времена для Роберта Коллинза, который предлагал услуги «аукционера и комиссионера»^[139]. Специализируясь на хлопке, тогда он готов был «управлять любым доверенным ему бизнесом».

Когда семья решила переехать, они взяли Эллен с собой^[140], – тяжелый шаг для нее, поскольку мать, Мария, наконец-то вернулась в Мейкон вместе с хозяевами, Смитами. Мать и дочь жили в разных домах, и все же их разделяли всего несколько кварталов. А теперь снова предстояло расстаться.

Коллинзам же Чарльстон сулил новую надежду. Златокудрая Джулиет, изображенная на портрете, родилась в день рождения нации, 4 июля. Повсюду сверкали фейерверки, люди праздновали – очень благоприятное время для рождения. У Эллен город вызывал другие воспоминания, и во время путешествия на север они пробудились с новой силой. Одни полезные, другие пугающие^[141].

Как горничная Коллинзов в Чарльстоне, Эллен хорошо знала город. Знала дорогу к старому дому Коллинзов на Митинг-стрит. Знала, что билеты нужно покупать на таможне. Знала, откуда пароходы каждый день отправляются в свободные штаты и города – Филадельфию, Бостон и Нью-Йорк. Знала, как выбраться в большой мир из Чарльстона.

Однако знала и об опасностях таможни: нужно было расписываться и т. п. Никто из тех, кто проезжал через Саванну в те годы, не мог не знать о торгах, проводимых у дверей таможни. Здесь продавали тысячи мужчин, женщин и детей, безжалостно разлучая семьи, – когда-то так продали и Уильяма. Здесь же находился печально известный Шугар-хаус, дом страданий, куда рабов отправляли для наказаний. Элиза никогда не отправляла Эллен туда, хотя могла бы: Шугар-хаус располагался неподалеку от улицы, где жили Коллинзы, символизируя возможность другой судьбы. Подобные воспоминания сами по себе были мучительны.

В Чарльстоне Коллинзы прожили недолго и вернулись в Мейкон через два или три года^[142]. Только увиденное и пережитое оставило в душе неизгладимый след.

После возвращения Эллен познакомилась с мужчиной, любовь которого изменила ее жизнь, – высоким молодым столяром по имени Уильям Крафт. Вообще-то, они могли быть знакомы и раньше. На листке бумаги, сохраненном потомками, говорится, что они впервые встретились в 1841 году, когда Уильяму было восемнадцать, а Эллен пятнадцать лет^[143]. Если так, они могли встретиться вскоре после того, как Уильям потерял сестру, а Коллинзы еще жили в Чарльстоне, возможно, они вернулись в Мейкон в гости. Когда Коллинзы окончательно переехали в Мейкон, Эллен и Уильям смогли сойтись ближе, хотя Эллен сохраняла дистанцию.

После пережитого, после того, чему она стала свидетелем, мысль о создании семьи, которую в любой момент можно потерять, была невыносима^[144]. Элен много раз видела, как детей отрывали от родителей. Ей и самой пришлось расстаться с матерью. Вот почему Эллен пошла на удивительный шаг.

В знак протеста против рабства, лишающего ее воли и желаний, Эллен заявила, что не выйдет замуж за Уильяма и не будет иметь детей, пока они не окажутся на свободе, когда ее тело и ее дети будут полностью принадлежать ей. Понимая боль женщины и уважая решение, Уильям согласился. Так началась эта необычная любовь по согласию.

Месяцы превращались в годы, а они продолжали обдумывать планы бегства, отлично сознавая риски. Они знали: все дороги и мосты охраняются. На болотах и в джунглях живут дикие звери. Еще большую опасность представляли люди и их собаки-ищейки. Если ничего не получится, вернуться к прежней жизни не удастся. В лучшем случае Уильяма отправят на хлопковые плантации или строительство железной дороги, а Эллен – в Новый Орлеан, где за светлокожих рабынь платили большие деньги. Секс-трафик процветал уже в те времена^[145].

По отдельности у них было больше шансов. Уильям в одиночку мог путешествовать гораздо быстрее – ему легче вынести все тяготы пути. Эллен в одиночку могла спрятаться среди белых людей, а вместе с Уильямом выглядела бы белой женщиной в странном обществе черного мужчины – абсолютное табу. Вместе они лишались всех преимуществ совместного путешествия и могли утопить друг друга. Разработать план не удавалось, и все же они преисполнились решимости быть вместе. Тогда Уильям и Эллен выбрали изменить цели: бегство позже, любовь сначала. Они сумели обеспечить себе лучшую из возможных жизнь, сделав первый шаг всех рабов: обратились к хозяевам с просьбой позволить им пожениться. Это было рискованно. Роберт Коллинз считал, что рабы должны жениться исключительно в рамках одного хозяйства, поскольку те, кто принадлежал разным хозяевам, «не могли жить вместе, как это должно, и вынуждены были постоянно расставаться в силу разной собственности»^[146].

Коллинз писал: «Они действительно обычно устраивают небольшую церемонию, знаменующую подобную связь. Многие относятся к своим обязательствам по отношению друг к другу очень легко, а другие хранят верность и преданность, питая любовь, заслуживающую восхищения хозяев. Неудивительно, что хозяева не хотят разлучать тех, кто проявляет подобные черты характера».

К счастью, для Эллен сделали исключение – возможно, она была любимицей, а может, он знал, что у Уильяма есть деньги. Или этого захотела его жена, единокровная сестра Эллен. Возможно, он увидел, что Эллен и Уильяма соединяет та самая необычная связь, которую он не стал называть: любовь.

Когда Крафты поженились, провести христианскую церемонию, освятившую их брак как вечный союз, благословленный Богом, а не хозяевами, им не позволили^[147]. Они поженились в ходе священной для них и их близких церемонии: «прыгали через палку» – традиционный свадебный ритуал рабов. Прошло два года, прежде чем супруги разработали план, который сейчас вел их из Саванны в Чарльстон. Гениальность заключалась в его гибкости, в умении использовать попутный ветер, а не стать его жертвой.

Их план строился на необычной привязанности. Жители Джорджии испытывали ностальгию по старинному обычаю определенного класса: младшему сыну находили более старшего мальчика-раба, который учил белого ловить рыбу и охотиться, искать птичьи гнезда и определять яйца^[148]. Вера в крепость подобных уз побуждала рабовладельцев отправлять сыновей на войну в сопровождении таких рабов.

Такая идеализированная связь между черными и белыми – единственная, которую готовы были принять те, кто в мире Уильяма и Эллен обладал властью. Именно так и решили действовать супруги. Пароход представлял наибольшую опасность: нигде за ними не наблюдали бы столь пристально, чем на борту. И нигде, кроме как на пароходе, им не нужно было использовать все знания и навыки.

На глазах^[149]

Сразу после второго звонка в салон, тесное помещение с печью и несколькими столиками, вошли двое. Мужчины собирались там, чтобы почитать газеты, поиграть в карты, поболтать, перекусить и выпить. Здесь беззастенчиво плевались – даже на лучших кораблях стены и ковры были покрыты табачными плевками.

Устроив хозяина, Уильям вышел, оставив Эллен в одиночестве среди мужчин. Держалась она сдержанно, стараясь не привлекать внимания. В углу, посматривая на золотые карманные часы, зевал какой-то джентльмен. Взглянув на часы, он уставился прямо на Эллен. Прозвучал свисток, корабль вздрогнул и пришел в движение. Эллен выждала какое-то время, показавшееся разумным, а потом попросила показать ее место.

Мужчина с золотыми часами продолжал наблюдать за ней и внимательно прислушивался к разговору. Он сразу заметил невысокого больного молодого человека, одетого так, что не видно было даже глаз. Слышал, как тот представился мистером Джонсоном и сказал, что плохо себя чувствует. Видел, как отправили за рабом молодого человека. И заметил, что у мистера Джонсона довольно высокий, почти женский голос.

* * *

Каюты были крохотные, с полкой, прикрепленной к стенке, и зеркалом, повешенным для украшения. Маленькое окошко и еще одна дверь на палубу. Удобства на пароходах были безумно грязными – все пассажиры пользовались одним полотенцем и общей расческой. Отхожее место вселяло настоящий ужас. Любой, кто им пользовался, стремился выйти как можно быстрее.

Уильям помог хозяину устроиться на полке. Выйдя, он сразу почувствовал неладное. Поведение молодого мистера Джонсона показалось странным не только мужчине с золотыми часами, но и капитану, и другим пассажирам. Они стали расспрашивать Уильяма, и тот старался ответить в меру сил, а затем вернулся к хозяину.

Эллен отправила его за куском фланели и лекарством, чтобы он устроил небольшое представление у печи: это должно было помочь маскировке и успокоить не в меру любопытных пассажиров. Одно дело путешествовать рядом с инвалидом, совсем другое – оказаться в замкнутом пространстве с больным, скажем, холерой. Вспышки инфекций случались довольно часто. Она причиняла сильные страдания и сопровождались патологическими выделениями. А вот ревматизм был болезнью распространенной – и абсолютно незаразной.

Самым часто используемым лекарством от болезней суставов являлся оподельдок, который готовили из мыла, спирта, камфары и нашатыря^[150]. Естественно, запах был весьма неприятным. Когда Уильям начал разогревать лекарство в салоне, двое мужчин пожаловались на жуткую вонь, а один просто пригрозил вышвырнуть Уильяма с его мазью за борт.

Тот спешно вернулся к хозяину и смог немного побыть там. Уильям прикладывал теплые салфетки к лицу жены. Они обменивались взглядами, ограничиваясь лишь объяснимыми лечением прикосновениями. Уильям оставался рядом с женой столько, сколько мог, однако ночевать ей предстояло одной в окружении мужчин. Он укутал ее пропитанной лекарством фланелью, – оба надеялись, что запах достаточно силен, чтобы избавить Эллен от неприятностей.

Мужчина с золотыми часами расхаживал по палубе. Маяк на острове Тайби был все еще виден – некогда по нему ориентировались корабли рабовладельцев, возвращающиеся из Африки^[151]. Те, кому удалось пережить этот путь, высаживались на острове Тайби, где их выдерживали в карантине, а затем отправляли на торги во второй порт Саванны. Хотя международный закон запретил работорговлю, некоторым кораблям все еще удавалось доставлять в Америку живой товар.

Мужчина с золотыми часами смотрел на маяк, пока тот не скрылся во мраке. В этот момент на палубу вышел Уильям. Он спросил у стюарда, где можно устроиться, но ему ответили, что для цветных мест нет. Уильям побродил по палубе, а потом нашел самое теплое место на груде мешков с хлопком возле трубы. На открытой палубе было шумно и сыро, грохотал двигатель, периодически долетали брызги воды. Над головой ярко сияли звезды.

* * *

Всю ночь пароход петлял между островами, прошел мимо Блади-Пойнт на Дофуски, миновал Хилтон-Хед и залив Транкард^[152]. Они преодолели развалины старой испанской крепости, плантаций близ Бофора, причалов и берегов, покрытых устрицами. Изредка пароход останавливался, сгружая и забирая почту. Миновав остров святой Елены, они направились в открытое море.

Погода выдалась отличная: большинство пассажиров рано утром выбрались на палубу, чтобы подышать свежим воздухом и нагулять аппетит перед завтраком. Мужчина с часами явно ожидал молодого мистера Джонсона, и тот вскоре появился (как заметил пассажир, в той же одежде, что и накануне вечером). Мистер Джонсон сел на скамью. Мужчина с часами получил возможность лучше рассмотреть молодого инвалида при дневном свете. Он заметил красивое лицо, темные волосы, смуглую кожу, выдававшую испанскую кровь. Ему явно хотелось узнать о мистере Джонсоне побольше, но, поскольку тот явно уклонялся от общения, принялся расспрашивать его раба.

Уильям быстро рассказал, что хозяин родом из Атланты, а его болезни ставят в тупик лучших врачей Джорджии. Сильнее всего донимает ревматизм: он с трудом ходит и почти ничего не может сделать сам. Сейчас он направляется в Филадельфию к своему дяде, известному врачу. Как позднее вспоминал собеседник, Уильям говорил открыто и уверенно и вызывал симпатию. Пассажир проникся сочувствием к больному, однако заметил в походке нечто странное.

Колокол созвал всех к завтраку, и пассажиры вернулись в салон, где им подали жареную курицу и горячий кофе. Капитан предложил мистеру Джонсону сесть рядом с ним и поинтересовался его здоровьем. Остальные пассажиры тоже проявили симпатию. Мистер Джонсон объяснил, что есть ему нетрудно, но в остальном требуется помощь. Уильям помогал во всем – порезал курицу так, чтобы хозяин смог управиться здоровой рукой. А потом произошла сцена, о которой Крафты рассказывали очень часто. Когда Уильям вышел, капитан улучил момент, чтобы дать мистеру Джонсон совет.

– У вас очень внимательный слуга, сэр, – заметил он. – Но, когда окажетесь на Севере, за ним придется пристально следить.

Сколь бы преданным ни был Уильям, на Севере он может «повести себя иначе». Капитан знал многих, кто потерял ценную собственность в аболиционистских штатах. По его мнению, мистер Джонсон поступал неразумно. Тот не успел ответить, как в разговор вступил другой пассажир, явно работорговец.

– Просто назовите цену, – сказал он. – Я готов избавить вас от этой головной боли.

Декабрь был лучшим временем для торговли рабами, и сделка могла быть выгодна для обеих сторон^[153]. Работорговец пристально смотрел на Эллен.

– Что скажете, мистер Джонсон?

– Я не собираюсь продавать, сэр, – ответила Эллен. – Мне без него не обойтись.

– Вам придется обходиться без него, если возьмете его с собой на Север, – парировал работорговец.

Он сказал, что старше и опытнее мистера Джонсона в деле обращения с рабами: десять лет занимался работорговлей по поручению генерала Уэйда Хэмптона. Лучше всего продать Уильяма в Новом Орлеане.

– Он хитрый ниггер, – предостерег работорговец. – По глазам вижу, что собирается сбежать.

Если раньше Уильям прикрывал Эллен, настала ее очередь, и она решительно ответила:

– Я так не думаю, сэр. Я абсолютно уверен в его преданности.

– Какая глупость! – воскликнул работорговец, ударив кулаком по столу с такой силой, что кофе выплеснулся на колени его соседа. Тот вскочил, однако работорговец с угрозой произнес: – Не стоит поднимать шум, сосед. Такое случается и в лучших семьях!

В салоне было тесно – на пароходах часто случались драки, особенно по вечерам, когда спиртное лилось рекой. Но сейчас было утро, путешествие близилось к концу. Мистер Джонсон поблагодарил капитана, и все вышли на палубу. Там работорговец развернулся в полной мере: он громко разглагольствовал, перекрывая шум двигателя, и вызвал всеобщее одобрение, упомянув имя Джона С. Колхауна – этот плантатор из Южной Каролины утверждал, что рабовладение – «абсолютное благо».

Отец Эллен тоже был почитателем Колхауна, утверждая: «Права государства – вот истинная вера патриота, и Колхаун – пророк этой веры»^[154]. Мистер Джонсон сказал капитану, что воздух слишком свеж для него, и вернулся в салон.

Там завтракал молодой офицер, с которым Эллен познакомилась по пути в Саванну. Он показался ей знакомым, поскольку белые единокровные братья выглядели точно так же. Сыновья Джеймса Смита были красивыми, энергичными, крупными юношами. Среди них выделялся весельчак Боб, капитан мейконских волонтеров. И на пароходе офицер отнесся к Эллен по-братски.

– Извините, сэр, – начал он, – но мне кажется, вы чрезмерно балуете слугу благодарностями. Единственный способ заставить ниггера что-то сделать и держать его в узде – обрушиться на него со всей силой и заставить дрожать как лист.

В этот самый момент в салон вошел его раб Нед, и хозяин продемонстрировал все сказанное на практике. Затем отправил Неда за багажом, добавив, что, если бы всех рабов муштровали подобным образом, они были бы «трусливыми, как собаки», и никогда бы не осмелились бежать.

Офицер удивился, что мистер Джонсон не едет в Арканзас, славившийся горячими источниками. И о рабе там беспокоиться не пришлось бы. На что мистер Джонсон ответил, что, по его мнению, воздух Филадельфии пойдет ему на пользу, а кроме того, там можно получить консультацию хороших врачей.

Раздался свисток: пароход прибыл в Чарльстон. Офицер пожелал юному спутнику приятного путешествия и вышел. Мужчина с золотыми часами искал мистера Джонсона на палубе, но, так и не увидев, сошел на берег. Он запомнил слова одного из пассажиров: «Этот инвалид – или женщина, или гений». Всего через несколько недель, читая New-York Herald, он узнал, что мистер Джонсон был и тем и другим^[155].

Эллен немного задержалась внутри. Они с Уильямом пережили первые сутки, но теперь предстояло самое серьезное испытание: в этом городе хранились ключи не только от ее прошлого, но и от настоящего.

План

Два года Эллен и Уильям держались в Мейконе тише воды ниже травы. Они отлично понимали: их положение – «далеко не худшее», и могло бы быть гораздо печальнее^[156]. Коллинз относился к Эллен лучше, чем к неграм, проживавшим в хижинах на 60 сантиметров выше уровня земли. У нее был собственный домик за хозяйским особняком – там располагалась швейная мастерская и там же она жила.

На дверях коттеджа имелся замок. Мебель сделал Уильям, в том числе и комод с потайными ящиками, запиравшимися на замки. Большую часть времени Эллен занималась шитьем, а Уильям работал в соседнем отеле и находившейся поблизости мастерской. Они мало времени проводили вместе, но знали, что им крупно повезло – у других и того не было.

Раб из того же региона Джон Браун рассказывал о «жизни рабов в Джорджии» совсем иначе^[157]. Тяжелая работа на полях, физические пытки… Местный доктор, практиковавший в Клинтоне, неподалеку от дома Джеймса Смита, подвергал его медицинским экспериментам. Чтобы испытать средство от солнечного удара, этот доктор, получивший образование в Филадельфии, бросил Брауна в коптильную яму и держал там, пока тот не потерял сознание. Он проводил и другие эксперименты, чтобы понять, насколько «глубока» чернота кожи Брауна.

Браун пытался бежать, но был пойман и подвергнут пыткам. Его заставили несколько дней носить на голове железный обод с торчащими прутьями, увешанными колокольчиками, а также держать беременных женщин, подвергавшихся наказаниям. В земле выкапывали ямы, на которые те ложились животами: это делалось, чтобы «не повредить ценное бремя».

Крафты такому насилию не подвергались, хотя не раз видели и слышали подобное. Как рассказывал Уильям: «Я видел, как рабов мучили самыми немыслимыми способами. Я видел, как их травили собаками. Я видел, как их позорно пороли и клеймили раскаленным железом. Я видел, как на них охотились и даже сжигали заживо за проступки, которым, соверши их по тем же причинам белые, общество аплодировало бы».

Пытки напоминали, что положение рабов в любой момент могло измениться, а тех, кто нарушит порядок и попытается бежать, ждут страшные мучения. Могли пострадать и близкие. Работорговцы давно выработали стратегию удержания: членов семьи беглецов ожидала печальная судьба. Прекрасно сознавая все последствия, Крафты долго терпели. Бежать решились, только выработав надежный план. Настоящие мастера своего дела давно привыкли семь раз отмерять, прежде чем один отрезать. Они умели видеть в частях целое.

Тем не менее в 1848 году наступил момент, когда их ограниченные возможности еще больше сжались. Крафты никогда не говорили, какое событие послужило причиной бегства. Позже они утверждали, что все так сложилось: время, возможность и решимость. Но не только. В 1848 году их положение осложнилось. У Коллинзов возникли проблемы. Уильям и Эллен понимали: финансовые трудности хозяев могут породить для них самые серьезные проблемы.

* * *

Коллинз же привык к юридическим и финансовым сложностям. В прошлом, когда он еще был женат на первой жене, его обвинили в мошенничестве, и пришлось публиковать заявление, чтобы защитить свое доброе имя^[158]. С того времени он не раз бывал в суде и научился давать отпор. Он занимался спекуляциями, а взлеты и падения были частью жизни. Но в каждом конфликте ставки оказывались все выше, и прошлое преследовало его. Это замечала «самая верная и преданная из домашних слуг» – Эллен^[159].

Осенью 1844 года, вскоре после возвращения Коллинзов из Чарльстона, когда Элиза вновь была беременна, Эллен стала свидетелем продажи с аукциона семейного особняка – хозяину требовалось покрыть долги^[160]. Дом удалось сохранить только благодаря отцу Элизы и Эллен Джеймсу Смиту. Он купил его за 2000 долларов – удивительная сумма, учитывая, что стоимость строительства превышала ее в десять раз. (Смит был человеком настолько вспыльчивым, что мало кто решился бы оспорить его ставку.)

Джеймс Смит вернул Коллинзам дом с одним изменением: теперь он принадлежал Элизе. Право собственности оформили так, что кредиторы мужа не могли на него претендовать. Решение оказалось мудрым, поскольку через два года у Коллинза появились новые долги, и дело вновь дошло до публичного аукциона. На сей раз выставили человеческий капитал.

В списке числилось 106 человек, в том числе матери с детьми: Найси и ее младенец, Нэнси и пятеро детей, Матильда с ребенком, Черити с детьми, Гарриет и ее двое детей, Летиция и Марта с младенцами, Мэри, Рода, Фрэнсис и Винни с детьми^[161].

Эллен в список не включили. Она вместе с остальными ждала дня, когда те, кого она знала, с кем работала и была близка, исчезнут. Подобное событие могло повториться в любой момент, неся с собой боль расставания, знакомую ей с детства.

Аукцион должен был пройти в 1846 году – в том самом, когда они с Уильямом наконец поженились. В первый же год все их страхи возродились с новой силой: предстоящие торги говорили, что невозможно гарантированно избежать расставания.

То, что Эллен в список не включили, неудивительно: она была любимицей Элизы Коллинз. Но Эллен могла и не знать, что в ее судьбе определенную роль сыграл отец – родство было не только проклятием, но и даром. 1 июля 1845 года, сделав Элизу официальной хозяйкой дома, Джеймс Смит оформил в ее собственность и свадебный подарок, сделанный когда-то давно^[162]. Он любил дочь и сделал ее официальной хозяйкой Эллен и некоего Спенсера. Их имена значились в контракте, который надежно защищал собственность Элизы от кредиторов мужа.

Формулировки были четкими: право собственности распространялось не только на Эллен, но и на ее «приплод», то есть на детей и внуков. То есть бежала Эллен не от Роберта Коллинза, а от единокровной сестры, которая благодаря отцу была и домовладелицей, и рабовладелицей, то есть одной из богатейших женщин Мейкона. Этим поступком Эллен освободила не только себя, но и все потомство.

Через два года после объявленных торгов Коллинз сумел избежать нового публичного унижения. В революционном 1848 году ему предъявили иск, который превосходил остальные. Все началось в Чарльстоне, и Эллен присвоила имя этого человека.

* * *

Уильям Батлер Джонстон во многом напоминал Роберта Коллинза: хитроумный инвестор железных дорог и банков, предприниматель, интересующийся общественными работами, человек, сделавший состояние собственными руками. Он тоже начинал с другой карьеры – был ювелиром. Имея 200 долларов, ему удалось создать крупнейшую ювелирную фирму от Чарльстона до Нового Орлеана. Это Джонстон усадил «негра» возле бочки с водой на улице Мейкона – очень эффективная и незабываемая реклама^[163].

Самопровозглашенный гений обладал хорошим вкусом, любил искусство и цветы, испытывал суеверный страх перед нечетными числами. Как и Коллинз, он женился на девушке на двадцать лет себя младше. Медовый месяц супруги провели в Европе, а вернувшись, Джонстон построил палаццо в итальянском стиле на Малберри-стрит, откуда мог свысока глядеть на другие особняки, в том числе и на дом Коллинзов. Палаццо Джонстона стало великолепной художественной галереей со множеством картин и мраморных статуй, одна из которых стоила 5000 долларов.

1848 год стал поворотным в удивительной судьбе Джонстона. В Чарльстоне он подал грандиозный иск к Юго-Западному железнодорожному банку. Главным обвиняемым в мошенничестве был Роберт Коллинз. Джонстон обвинил Коллинза, у которого уже насчитывалось долгов на 130 тысяч долларов (по нынешнему курсу около 5 млн), в сговоре этого банка с обанкротившимся банком Окмалджи, из-за чего Джонстон потерял десятки тысяч долларов. Из-за этого иска имя Коллинза оказалось связанным с «мошенничеством и обманом», и его репутация, от которой зависело все состояние, оказалась под угрозой^[164].

Весной 1848 года Джонстон одержал победу. Ответчики подали апелляцию. Новое рассмотрение назначили после Нового года. Коллинзу было что терять. Этот суд мог заклеймить его мошенником и пройдохой и довести до разорения – заставить погасить огромный долг, от которого, как ему казалось, он избавился давным-давно. Утрата общественного доверия являлась серьезной проблемой. Коллинз помнил о судьбе бывшего президента банка Л. Л. Гриффина: его схватила толпа, бросили в тюрьму и пришлось смотреть, как собственность продают с аукциона – и не только его, но и жены.

1848 год приближался, тревога Коллинза и Элизы нарастала. Дела доктора несколько раз шли плохо, дом и собственность уже выставляли на торги. Что еще предстояло потерять? Эллен не собиралась дожидаться, чтобы выяснить это.

* * *

Как любимая горничная хозяйки, Эллен отлично знала, что положение Коллинзов пошатнулось. Она была в курсе поездок доктора Коллинза в Чарльстон и достаточно хорошо знала Элизу, чтобы почувствовать, с какой тревогой та ожидает новостей.

Если Эллен знала, что очередной суд представляет для нее огромную опасность, то были и все основания бежать в конце года. Рождество – самый удобный момент, поскольку в это время рабовладельцы часто давали рабам выходные и пропуски. Однако у спешного бегства имелась одна важная причина. Все началось со смерти ребенка.

Крафты никогда не говорили о детях, рожденных в рабстве. Но в последнее время по меньшей мере четыре белых активиста и их потомки, у каждого из которых была уникальная связь с Крафтами, по отдельности заявили: Эллен родила ребенка, который умер, когда она исполняла обязанности в доме^[165].

Все эти рассказы опубликованы в разное время, явная связь отсутствует. Роднит их лишь одно: смерть ребенка подтолкнула Крафтов к бегству. Если они действительно оплакивали малыша, то вполне могли чувствовать, что терять нечего – они уже понесли самую тяжелую потерю.

Были ли у них дети или нет, ясно одно: решив бежать, Крафты в первую очередь думали о будущих детях. «Более всего», как они говорили позже, их страшило «то, что другой человек может вырвать из колыбели новорожденное дитя и продать его, словно скот, и уничтожить нас, если осмелимся хоть пальцем пошевелить, чтобы уберечь малыша от подобной судьбы»^[166]. Они хотели оградить детей от повторения главной травмы собственного детства и ради этого готовы были пожертвовать собственной жизнью.

Самые интимные моменты жизни Крафтов, особенно Эллен, в рабстве окружены завесой молчания. Те, кто их знал, намекали на другие травмы: говорили, что Эллен стала «жертвой хозяина», что дом Коллинзов был «колыбелью злобной распущенности и безнравственности»^[167]. Факт это или простые измышления, призванные еще более драматизировать ужасы рабства, нам неизвестно. С определенностью можно сказать лишь одно: в какой-то момент чаша весов качнулась, и стремление бежать пересилило все привилегии и страх перед худшим исходом.

Спустя много лет потомки Эллен вспоминали: она не любила говорить о временах рабства^[168]. Все утраты они с Уильямом оплакивали вдвоем. И будущее строили вдвоем – они решились на собственную революцию, основанную на любви и вере. Они знали слова из Библии: «От одной крови Он произвел весь род человеческий»^[169]. И всей душой восприняли Декларацию независимости. Мы не знаем, когда они услышали эти слова, – может, в День независимости ее читали со ступеней здания суда или в зале методистской церкви, где молились их хозяева. Может, от близких во время молений, а может, эти слова были произнесены самими хозяевами. Но когда казалось, что задуманное неосуществимо, Эллен сказала Уильяму: «Бог на нашей стороне». Эта вера в невидимую руку провидения помогла ей на трудном пути – и стала одним из элементов визуальной маскировки.

План сложился быстро – по словам Крафтов, всего за четыре дня. Уильям всегда говорил, что план принадлежал ему. Это безопаснее, чем признаваться, что именно Эллен придумала переодеться мужчиной – очень неженственное поведение. И все же кажется, план был Эллен. Во-первых, у нее смешанное происхождение. Никто лучше нее не понимал, что со стороны она смотрится белой. Как опытная портниха, она осознавала, как меняет людей одежда. Если Эллен сопровождала Коллинзов в Чарльстон, она обладала необходимыми географическими знаниями: где остановиться и как путешествовать. И была в курсе всех опасностей, которые могли разрушить маскировку.

По одному рассказу, идея родилась из фальшивой монеты. Вечером Крафты сидели в мастерской Эллен, и Уильям подсчитывал сбережения. Тогда он обнаружил фальшивые полдоллара. Интересно, откуда они взялись. У него было около 150 долларов – сумма одновременно и очень большая, и очень малая. Этих денег не хватило бы купить свободу даже одному из них, не говоря об обоих. Но этого было слишком много, чтобы спокойно хранить деньги дома. Эллен предложила использовать их, чтобы приобрести все необходимое для бегства.

Судя по такой истории, скептически к плану отнесся Уильям, а не Эллен. Его беспокоило, что жена недостаточно высока, чтобы сойти за мужчину, на что Эллен ответила: «Ну же, Уильям, не будь трусом!»^[170] Несколько вечеров супруги тайно собирались у Эллен за запертыми дверями, разрабатывая план и готовясь к его осуществлению. Ей предстояло притвориться не просто белым мужчиной, но еще и богатым. Расходы были велики, зато она могла купить определенную приватность и не находиться постоянно в кругу других пассажиров.

Уильям несколько дней добывал элементы костюма; чтобы не вызвать подозрений, все покупки делал в разных магазинах^[171]. Ему приходилось вести себя очень осторожно: он целиком зависел от настроения торговцев, которым законом было запрещено продавать рабам что-либо без разрешения хозяев. Эллен сшила брюки и стала тренироваться ходить, говорить и вести себя по-мужски. Уильям изо всех сил старался держать себя в руках. Кроме того, Эллен следовало притвориться расстроенной, чтобы получить пропуск: она должна была убедить хозяйку, что нужно навестить больную тетку. (Позже Уильям признался: это чистая выдумка.)

Поначалу Элиза Коллинз отказала. Ей нужна была помощь с детьми, да и в праздники дома всегда много дел – без Эллен не обойтись. Это произошло накануне запланированного бегства. Сапоги, шляпа, рубашка, брюки – костюм был готов и надежно спрятан. Понимая, что стоит на кону, Эллен разрыдалась и принялась умолять позволить ей повидаться с тетушкой, которая на смертном одре. Перед этим Элиза не устояла.

В коттедже Эллен и Уильям с радостью рассматривали свои пропуска. И тут Эллен вспомнила: в отелях придется расписываться – и на таможне в Чарльстоне, где рабовладельцы должны регистрировать рабов перед выходом из порта. Неграмотность могла стать серьезным препятствием на пути к свободе.

Они сидели в маленьком коттедже, не в силах справиться с тоской. Но потом Эллен, давно привыкшая работать у доктора и его жены, придумала важный элемент маскировки: «Я могу сделать припарку и держать правую руку на перевязи», – предложила она.

С больной правой рукой она вполне могла попросить кого-то расписаться за нее. Еще одну повязку можно держать на щеке, делая вид, что болят зубы. Это надежно замаскирует щеки и подбородок без малейших признаков щетины и даст лишний повод не вступать в разговоры. Оставались лишь очки, чтобы скрыть глаза и не выдать взглядом своих чувств. Уильям отправился и купил очки с зелеными стеклами – для глаз, утомленных чтением или измученных лихорадкой.

Эллен была готова к превращению в молодого человека, одновременно и состоятельного, и больного, – слишком состоятельного и слишком больного, чтобы к нему приставать^[172]. Это лишний раз доказывает хитроумность женщины. Болезнь или просто недомогание могло стать проклятием для раба. Зато болезнь белого хозяина требовала заботы. Явное нездоровье Эллен способствовало тому, чтобы Уильям был «глазами, ушами, руками и ногами» хозяина, – все знали: чернокожие самой природой созданы для тяжелого физического труда, а белым должны прислуживать^[173]. И это же стало лишним поводом для поездки в Филадельфию, центр современной медицины.

Притворное нездоровье уже сослужило им хорошую службу с Креем в поезде, позволило не пить чай в отеле и не общаться с пассажирами на пароходе. Теперь самая серьезная проверка – на таможне в Чарльстоне, где Эллен должна была убедить чиновника расписаться за нее выбранным именем – Уильям Джонсон или Джонстон^[174]. Последняя остановка – и они на пути в Филадельфию.

Судьба порой причудливо шутит с людьми: Эллен покинула Юг под именем злейшего врага своего хозяина, директора Центральной железной дороги. Даже если Крафтов задержат, имя сохранится в документах как самая едкая насмешка.

Чарльстон

День 2, утро: Четверг, 21 декабря 1848

Два дома^[175]

На сушу сошли все: бдительный пассажир, работорговец, который хотел купить Уильяма, молодой офицер, советовавший Эллен разговаривать со своим рабом более резко и сурово. Сошли и рабы: Нед с багажом молодого офицера и все остальные – безымянные мужчины, женщины и дети, которые плыли в трюме. Но мистер Джонсон задержался в салоне.

С того момента, как Крафты заперли дверь коттеджа в Мейконе, прошло более 24 часов. Уильям все еще хранил ключ, но они точно знали, что взломать ее несложно. Если их объявили беглецами, хозяева могли уже отправить охотников за головами или использовать для оповещения властей на таможне один из любимейших проектов Роберта Коллинза – электромагнитный телеграф. (Слова добирались из Мейкона в Чарльстон гораздо быстрее, чем пароходы и поезда.) Кто-то мог узнать Уильяма по описанию и схватить его, как только он сойдет на берег. Неудивительно, что беглецами овладел страх.

Эллен помнила и о других опасностях Чарльстона. В гавани стояло множество парусных кораблей и пароходов с самыми разными грузами: золотистым рисом, тюками хлопка, китайским фарфором. В трюмах сидели закованные в цепи рабы – главный товар этого международного порта. Близ доков располагался рынок рабов. Ими торговали в закрытых лавках и на таможне – именно там находился самый большой рынок под открытым небом, и Эллен об этом знала. Зрелище было настолько отталкивающим для иностранцев (и, следовательно, вредным для бизнеса), что через несколько лет в городе приняли закон о проведении торгов рабами в закрытых помещениях.

Именно здесь, в здании таможни, Эллен предстояло купить билеты и зарегистрировать Уильяма в качестве своего раба. Однако беспокоило ее не только это. За бывшим домом Коллинзов находился сахарный дом, которого боялись все рабы без исключения. Именно сюда, на бывшую сахарную фабрику, рабов отправляли «получить немного сахарка»^[176].

Сахарный дом окружали высокие стены, сверху покрытые битым стеклом, чтобы никто не смог сбежать. Хозяева могли определять уровень боли, причиняемой тем, кого сюда приводили: от количества плетей до их вида и продолжительности мучений. Хозяева могли уйти, а могли и наблюдать.

У мужчин, женщин и детей, кого приводили сюда, выбора не было. Как рассказывал один из свидетелей, Джеймс Мэтьюз, комната для порки находилась в подвале, где было так темно, что «невозможно было понять, день на дворе или ночь… Оказавшись там, ты повсюду видел кнуты, хлысты, палки и плетки-девятихвостки. Была особая плетка, “сойка”: два тяжелых ремня со множеством узлов. Наказание было очень жестоким: узлы оставляли глубокие раны, из которых хлестала кровь».

Те, кого доставляли для наказания, видели устрашающие инструменты, а потом на голову им натягивали мешок, и людей «растягивали». Но самым ужасным инструментом пыток было огромное колесо, «вечная лестница», по которому раб после порки должен был бежать с большой скоростью, чтобы не упасть. Упавшим лопасти колеса буквально отрывали ноги и перемалывали людей, словно кукурузу^[177]. «Я много слышал про ад и другие места мучений, – вспоминал Мэтьюз, – но не думаю, что там хуже, чем в Сахарном доме. Это самое ужасное место в мире».

Чтобы не попасть туда, требовалось соблюдать правила. В Джорджии и рабы, и свободные чернокожие не могли собираться вместе. Для них установили комендантский час, обозначаемый звоном колоколов и барабанами. Рабовладельцы безумно боялись восстаний – они помнили о бунте Стоно (1739) и восстании Вези (1822). После восстания Ната Тернера в Вирджинии в 1831 году большая часть Юга превратилась в полицейское государство^[178]. В Чарльстоне имелись собственные правила. Чернокожие должны были ходить по дорогам, а не по тротуарам. По закону, Уильям должен был поднимать шляпу и приветствовать каждого встреченного белого. Городские патрули строго следили за всеми. У Крафтов были все основания бояться Чарльстона.

Супруги незамеченными преодолели около 480 километров, сумели убедить в своей идентичности пассажиров поездов и пароходов, но в этом космополитическом городе перед ними стояла более сложная задача. Чарльстон, где проживало около сорока тысяч человек, во много раз превосходил Мейкон, где жителей насчитывалось всего тысяч шесть. Эллен предстояло расписываться не только на таможне, но и в других местах. Следовало учитывать и южную открытость и радушие. Как писал один из приезжих: «В Соединенных Штатах, да и во всем мире, трудно найти более общительных и радушных людей, чем жители Чарльстона. В них нет бостонской претенциозности и холодности, свойственной жителям Филадельфии при первом знакомстве»^[179].

Короче говоря, жители Чарльстона были исключительно открыты и радушны по отношению к незнакомцам. Холодная отстраненность и отнюдь не мужественная мягкость вызвали бы здесь неприязнь, сколь бы богатым и нездоровым ни был человек. Эллен предстояло быть очень внимательной и приспосабливаться к ситуации. Уильяму тоже следовало следить за поведением. Его общение с хозяином на пароходе явно не понравилось другим мужчинам, которые увидели в нем не верного слугу, а хитрого раба, готового сбежать при первой возможности.

* * *

Крафты постарались сойти на берег последними. Эллен оперлась на руку Уильяма. С облегчением они увидели, что опасаться нечего. Однако их поджидали плохие новости: пароход до Филадельфии отменили.

Позже Крафты узнали, что на последнем пароходе, который отправился месяц назад, скрывался беглец. Раб по имени Мозес принадлежал богатой жительница Чарльстона, мисс Мэри Браун^[180]. Он ухитрился спрятаться в ящике размером с детский гроб – 76 сантиметров глубиной, 60 сантиметров шириной и 90 сантиметров длиной. Ящик был адресован «Э. Мишоу». Его погрузили в трюм накануне отплытия. Мозес лежал там, чуть не задыхаясь. У него была краюха хлеба и бутыль с водой. Он стремился в Филадельфию.

Но из-за непогоды корабль задержался в море на два дня, и Мозесу пришлось выбраться из ящика. Хотя ему и удалось спрятаться среди других ящиков и найти пропитание – галеты, гранаты, вино, – когда его обнаружили при разгрузке, он был почти при смерти. Корабль вернулся в Ньюкасл, штат Делавэр, и Мозеса отправили в тюрьму. Судьба его неизвестна – умер ли он, вернули ли его мисс Мэри Браун или продали.

Пришлось менять планы – как оказалось, к счастью, поскольку после неудачной попытки бегства Мозеса пароходы на Филадельфию досматривали особенно серьезно. Но новый маршрут сулил новые трудности. Вместо того чтобы прямой дорогой направиться в Филадельфию, Крафтам предстояло путешествовать сложным путем вместе с почтой: пересаживаться с пароходов в дилижансы и поезда и двигаться через множество городов, в том числе через столицу. Они могли добраться до Филадельфии к Рождеству, но только если все пересадки пройдут без сучка без задоринки.

Поскольку пароход в Уилмингтон, штат Северная Каролина, уходил довольно поздно, все проблемы с таможней откладывались. Крафтам нужно было найти место, где провести время. Они забрали багаж и наняли небольшой экипаж – такие курсировали между улицами и доками, а также по всему городу.

Столь состоятельному джентльмену, как мистер Джонсон, нужно было лучшее. Эллен приказала ехать в отель «Плантерс». По мнению политика и ярого сторонника рабства из Южной Каролины Джона С. Колхауна, это один из лучших отелей города. Кроме того, он находился в знакомом Эллен квартале^[181].

* * *

По дороге от причалов, расположенных в северной части гавани, Крафты увидели почти весь Чарльстон – городской рынок и его окрестности, где находилось множество церквей: баптистская, католическая, универсалистская и германская евангелическая, а также одна из старейших синагог Соединенных Штатов.

Магнолии и карликовые пальмы придавали широким улицам томный, тропический вид, но все портили огромные грифы-индейки, сидевшие на здании рынка и на высоких столбах^[182]. Приезжие часто пугались, но местные жители давно привыкли к своим бесплатным уборщикам улиц, которые охранялись законом. Возле рынка грифы стремительно пикировали, чтобы схватить выброшенные мясниками внутренности, а потом, чудом избежав смерти под колесами повозок, взмывали в небо, цепко держа кровавую добычу в клювах.

На перекрестке Черч-стрит и Квин экипаж притормозил возле элегантного здания из коричневого камня с изящным кованым балконом. Дом этот имел театральную историю: когда-то здесь находился «первый американский театр»^[183], потакавший «самым буйным и непристойным вкусам»^[184]. Отель «Плантерс» со временем вернется к театральным корням, а пока что он, как и Крафты, был совсем не тем, чем станет в будущем. Гости вели себя очень свободно – чокались стаканами с бренди, нюхали табак и занимались самыми разными делами. Говорили, что здесь даже торговали человеческим товаром^[185].

Эллен, несомненно, было неуютно находиться так близко к бывшему дому Коллинзов, где приходилось носить металлическую бляшку, показывавшую, что она – домашняя рабыня Элизы^[186]. Семья жила на углу Митинг-стрит вместе с семьей сестры Элизы (и единокровной сестры Эллен) Мэри Кливленд. Эллен наверняка помнили другие рабы дома: девушка, три женщины и один мужчина^[187]. Успокаивало лишь то, что Кливленды уехали из Чарльстона. Джесси умер, когда Коллинзы еще жили в городе, – по-видимому, это и ускорило их отъезд. Мэри умерла вскоре после возвращения в Мейкон. И все же этот район будил воспоминания.

Как только Крафты подъехали, к ним выбежал хозяин отеля. Он отлично разбирался в людях и сразу же понял, что перед ним человек из тех, для кого и создавался отель: богатый, светский и значительный. Гость явно был нездоров. Хозяин с большой осторожностью взял его под руку, приказал кому-то подхватить под другую и велел устроить раба молодого человека.

Мистер Джонсон, опираясь на двух незнакомых мужчин, хозяина отеля и его человека, осторожно поднялся по ступенькам ко входу. По-видимому, Эллен впервые так любезно и внимательно помогали белые. Все прошло быстро. Мистер Джонсон пожелал пройти прямо в номер. Закусок не нужно. Доктора тоже. Хозяин отеля понимающе кивнул. Джентльмена устроили в одном из лучших номеров. С помощью прислуги мистер Джонсон поднялся по широкой лестнице и заперся в номере, чтобы отдохнуть, – ему нужна была лишь помощь собственного слуги и тишина и покой отдельной комнаты.

Оказавшись в комнате, Эллен сняла повязки с лица и передала их мужу. Уильям вышел в вестибюль и сказал хозяину отеля, что господину как можно быстрее нужны два горячих компресса. Через несколько минут он вернулся в номер с двумя повязками, над которыми поднимался пар. За закрытыми дверями он положил повязки на каминную полку. Кожа Эллен впервые за два дня смогла отдохнуть. Она не собиралась накладывать бинты раньше, чем это необходимо.

Благодаря спешке первого кризиса удалось избежать. Эллен въехала в отель под именем мистера Джонсона, и расписываться не пришлось. Оставалось надеяться, что на таможне проявят аналогичное понимание и удастся справиться с этой проблемой.

* * *

Пока Эллен отдыхала, Уильям был предоставлен сам себе. Он отлично знал: в отеле подобного уровня придется работать, а не бездельничать. Он заказал обед для хозяина, потом вынес во двор его ботинки, чтобы почистить – и пообщаться с работниками отеля. Как вспоминал впоследствии Уильям, там он разговорился с рабом из Африки – живым доказательством, что, несмотря на давний запрет, международная работорговля в таких портах, как Чарльстон, продолжалась и процветала.

Уильям и сам был внуком раба, привезенного из Африки^[188]. Он знал, что его дед родился в Западной Африке, был вождем, но белые работорговцы обманом захватили его в плен и морем доставили в Америку. Бабушка также имела африканские корни. Об этом ему рассказывали в детстве если не дед с бабкой, то родители или другие рабы, сохранившие воспоминания. (В его роду могли быть и белые, хотя об этом никто публично не говорил.)

Местный раб по имени Помпей показался Уильяму довольно сообразительным. Он дружелюбно поздоровался и на афро-английском пиджине поинтересовался, откуда тот и куда направляется с этим «мелким белым типом»^[189]. Хозяин отеля мог видеть в мистере Джонсоне состоятельного джентльмена, однако Помпей смотрел вглубь: перед ним мелкий и неуверенный белый юноша.

Уильям ответил, что они направляются в Филадельфию.

Помпей поразился. Неужели Уильям действительно едет туда, где, по слухам, рабства нет?

Тот спокойно подтвердил, что тоже это слышал.

После Помпей бросил работу и посоветовал Уильяму никогда не возвращаться к хозяину, каким бы хорошим он ни был. Другими словами, в Филадельфии нужно сбежать.

Уильям не стал отвечать, лишь поблагодарил, подхватил ботинки и собрался взяться за работу, но тут Помпей со слезами на глазах схватил его за руку. «Когда будешь свободен, – сказал он, – не забудь помолиться за меня».

Уильям побоялся откровенничать с незнакомым человеком, и все же этот голос Африки и жажду памяти запомнил навсегда.

* * *

Мистер Джонсон спустился в роскошный ресторан отеля «Плантерс» с новыми повязками на щеках и рукой на перевязи. Его усадили за лучший стол, где расположилась хозяйка отеля.

Уильям получил скромную еду на щербатой тарелке и отправился обедать на кухню. Ему дали ржавую вилку и нож, но кусок не лез в рот. Он бросил еду и отправился помогать больному хозяину. Официанты отеля были готовы удовлетворить любую потребность мистера Джонсона. Однако юный джентльмен тоже почти ничего не съел, лишь оплатил счет, оставил чаевые обслуге и поблагодарил. Официанты были в восторге: мистер Джонсон – лучший из гостей за последние полгода! И Уильям был целиком и полностью с ними согласен.

Экипаж уже ожидал у входа. До таможни рукой подать – свернуть за угол и проехать по Броуд-стрит. У здания таможни были собственные тайны. Когда-то здесь находились темницы, где держали пиратов – и революционеров. Одним из узников был знаменитый «пират-джентльмен» Стид Боннет, бывший плантатор и соратник Черной Бороды, которому, по слухам, удалось сбежать из тюрьмы, переодевшись в женское платье, – но его все же повесили^[190]. Теперь сюда явилась женщина в мужском платье. Багаж выгрузили из экипажа. Где-то в тюках и чемоданах таилась одежда женщины-рабыни.

Здание оказалось весьма любопытным в архитектурном отношении. Оно было очень гармоничным – фальшивые окна и двери создавали ощущение симметрии. Со всех сторон количество дверей и окон было равным. Хотя в одном отношении гармония нарушалась: рядом с таможней, за крупной пальмой, скрывался самый большой рынок рабов в Чарльстоне. Если раньше Крафты его не видели, то теперь этого было не избежать. Рынок рабов – воплощение всего, от чего они бежали…

* * *

Опираясь на сильную руку раба, мистер Джонсон поднялся по ступенькам. Крафты изо всех сил старались не привлекать внимания. В открытой аркаде толпились капитаны, офицеры, торговцы и путешественники. В просторном зале под высокими потолками было очень светло. Свет проникал через огромные застекленные окна, выходившие с одной стороны на порт, а с другой – на рынок рабов. По обе стороны от входа располагались различные службы. Тут и находилась касса, где продавали билеты на поезда и пароходы из Чарльстона.

Кассир оказался не таким добрым, как хозяин отеля. По мнению Уильяма, лицо у него было довольно злобным – явный уроженец Южной Каролины, гордящийся своим хорошим происхождением и бледной кожей. Эллен взяла себя в руки и попросила два билета до Филадельфии – один для себя, другой для своего раба^[191].

Кассир подозрительно посмотрел на Уильяма.

– Парень, ты действительно принадлежишь этому джентльмену?

– Да, сэр, – совершенно искренне ответил Уильям.

Кассир спросил, откуда они приехали.

– Из Атланты, – ответил Уильям.

Если об их бегстве уже сообщили по телеграфу, этот ответ повел бы власти по неверному пути. Ответ кассира удовлетворил. Он взял у Эллен деньги – 23 доллара за нее, около 12 долларов за Уильяма – и выписал билеты.

– Сэр, вы должны записать тут свое имя, а здесь имя своего ниггера. И еще должны заплатить за него доллар пошлины.

Эллен достала из кармана еще доллар. Указав на перевязь, она попросила кассира вписать их имена, но тот категорически отказался. Расписываться за путешественников – не его дело.

Жители Чарльстона издавна славились радушием и вежливостью^[192]. Резкий голос кассира привлек всеобщее внимание – не удалось Крафтам остаться незамеченными.

* * *

Что произошло бы, если бы Эллен не расписалась? Если бы повезло, она могла бы просто уйти и спрятаться в опасном городе, с тоской ожидая появления охотников за головами. Но кассир мог пуститься в расспросы и потребовать, чтобы она доказала право владения Уильямом документами. И если бы не удалось, последствия были бы самыми печальными. Ее могли счесть аболиционисткой.

В Чарльстоне аболиционистов не терпели. В 1835 году толпа ворвалась в здание таможни, где располагалась еще и почта. Ее разграбили, письма и документы, отправленные северными борцами с рабством, сожгли на площади. Беглецов и тех, кто им помогал, ожидало суровое наказание – тюрьма, расположенная рядом с Сахарным домом. Уильяма, пойманного без законного хозяина, просто продали бы. Эллен пришлось бы хуже – она не только беглая рабыня, так еще и выдавала себя за белого джентльмена.

И тут на помощь пришел истинный южанин: тот самый офицер, который на пароходе советовал Эллен построже обращаться с Уильямом. Молодой человек в ожидании решения своего дела наслаждался бренди, что сделало его более дружелюбным и открытым. Он схватил Эллен за здоровую руку и искренне пожал ее – он явно считал их настоящими друзьями.

Похоже, его хорошо знали в Чарльстоне. В городе, славящемся своим гостеприимством, его репутация очень помогла Эллен.

– Я отлично знаю этого парня, – громко воскликнул офицер, и атмосфера тут же изменилась.

– Я могу написать имя джентльмена, – любезно предложил другой. – Я готов за него поручиться.

Это оказался капитан парохода, на котором Крафты собирались продолжить путешествие. Слова офицера сыграли свою роль. Кроме того, больной юноша явно мог позволить себе купить билет, а капитану нужны платежеспособные пассажиры.

Он повернулся к молодому инвалиду, глаза которого скрывались за толстыми зелеными стеклами очков.

– Как вас зовут, сэр?

– Уильям Джонсон, – ответила Эллен.

Отличное южное имя – все сработало!

Капитан записал в книге: «Уильям Джонсон с рабом».

– Все в порядке, мистер Джонсон, – с улыбкой произнес он.

Молодой человек явно был взволнован. Офицер хотел поддержать его бокалом бренди и сигарой, однако мистер Джонсон невнятно отказался и пошел прочь в сопровождении раба.

Эллен одержала новую победу. Она перехитрила противника, и ей помогла не только отличная маскировка, удача и совпадение, но и хорошие отношения с малознакомым человеком. На пароходе ей удалось убедить офицера, что она столь же состоятельна, как и он, и труды не пропали даром. Успех показал ханжество и возможности окружающего мира: люди способны помогать друг другу, цивилизация разрушает недостойные правила, когда забывает о собственных установках.

Отправление было назначено на три часа, а в Уилмингтон Крафты должны были прибыть рано утром^[193]. На сей раз они чувствовали себя увереннее, так как их место было подтверждено самим капитаном. Но одну трапезу все же пришлось выдержать. После ужина мистер Джонсон мог отправиться отдыхать.

В какой-то момент добросердечный капитан попытался объясниться с мистером Джонсоном, почувствовав напряженность молодого человека. На таможне его остановили не из неуважения, просто в Чарльстоне строгие правила. Капитан сам видел, как в порту задерживали целые семьи, пока не получена полная информация об их рабах. Ситуация могла сложиться гораздо печальнее.

– Похоже, что так, – ответила Эллен и поблагодарила капитана за помощь.

Путешествие по суше

День 2: Четверг, 21 декабря 1848

Не тот парень^[194]

Всю ночь в печи пылал огонь, дым и искры поднимались в темное небо. Коки в трюме готовили огромные кастрюли еды, пассажиры спали за шторками на полках. Высоко на мостике лоцман внимательно следил за горизонтом, отслеживая множество отмелей, рифов и бухточек вдоль сложного побережья – от необитаемых болот Уизерс (ныне Миртл-Бич) до острова Болд-Хед, окруженного опасными отмелями Фрайинг-Пэн.

Если лоцман отвлекался или засыпал, пароходы могли сбиться с курса – и даже взорваться. («Плавучие дворцы» называли еще «плавучими вулканами», и не без причины^[195].) Этот участок Большой почтовой дороги пользовался дурной славой из-за «происшествий»^[196]. К счастью, Эллен и Уильям Крафт проделали путь спокойно.

Утром проходили мимо приморского городка Смитсвиль. Пассажиры могли увидеть руины революционного форта, стерегущего устье реки, впадающей в море: Кейп-Фер. Сделав плавный разворот, пароход двинулся вверх по реке. Течение было быстрым. Берега поросли густым лесом. И вот лесной полог раздвинулся, река потекла по болотистой равнине, а вдали показался город Уилмингтон, штат Северная Каролина.

По обоим берегам реки расположились причалы. В воздухе разливался бодрящий аромат. На пароходе прозвонил колокол, и к причалу стали стекаться люди, чтобы встретить пассажиров, получить почту или отправиться в собственное путешествие. Крафты вместе с другими пассажирами, направлявшимися на север, спустились по сходням. Крики рабочих, грохот багажных тележек буквально оглушили их.

Они пересели на поезд и вскоре поняли, откуда взялся этот резкий запах. На километры вокруг росли одни лишь сосны, словно в Джорджии. Но здесь на многих деревьях имелись длинные глубокие порезы, из которых вытекала древесная кровь – скипидар. Смола стекала в ящики, врезанные прямо в стволы деревьев. От такого кровопускания огромные сосны не всегда погибали, хотя здоровыми не казались. Да и местные жители, как замечали путешественники, выглядели не лучшим образом: болотистая местность и рацион, состоящий преимущественно из сладкого картофеля и селедки, здоровью не способствовал.

День сменился ночью. Отдыхать путешественникам не удавалось. Пассажирские вагоны не были приспособлены для сна. Кроме того, нужно было делать множество пересадок. Сонных, вялых пассажиров поднимали и пересаживали в другой поезд или городской омнибус. На каждой пересадке приходилось следить за багажом и имуществом. Пристальнее всего – за рабами. По железной дороге перевозили пассажиров и почту, однако все чаще и чаще тех, кого покупали и продавали. Мужчины, женщины и дети ехали с Уильямом в одном вагоне, но по любой прихоти покупателя их могли разделить. Чарльз Диккенс, ехавший в Ричмонд, штат Вирджиния, был потрясен рыданиями детей в соседнем вагоне. Они ехали с матерью, а отца продали на предыдущей станции^[197].

На каждой пересадке по вагону проходил кондуктор с денежным ящиком и специальным фонарем. «Билет! – требовал он. – Билет!» Не давали спать и «негры-кочегары», которые занимались печами^[198]. Иногда они приносили в вагоны ведра холодной питьевой воды, и тогда те, кто спал ногами к огню, выставив на всеобщее обозрение драные носки, могли сделать глоток, прежде чем снова захрапеть.

Единственной приятностью для пассажиров было то, что при каждой пересадке вагоны и обслуживание улучшались. Британские путешественники чувствовали себя в Вирджинии, краю потомков «погибших кавалеров», все комфортнее и комфортнее^[199]. Они ценили превосходные манеры местных жителей и всяческие удобства. И в Вирджинии окончательно понимали, что смерть им не грозит.

Пересадки были весьма удобны и для мистера Джонсона. Когда ранним утром поезд прибыл в Питерсбург, его пригласили в специальный вагон для дам, семей и инвалидов. До Ричмонда было всего 32 километра, но Эллен с радостью воспользовалась возможностью немного отдохнуть в более уединенной обстановке, хотя быстро поняла, что побыть в одиночестве не удастся.

* * *

Этот вагон был чище и просторнее других. Здесь можно было даже прилечь на диваны. Мистер Джонсон вошел в вагон. Вскоре к нему присоединились другие пассажиры: пожилой джентльмен с двумя незамужними дочерями, которых мистер Джонсон очень заинтересовал^[200].

Когда Уильям занял место в вагоне для негров, пожилой джентльмен пришел к нему, чтобы расспросить о хозяине. Что с ним случилось? Откуда он? Куда направляется? Ответы давно были заучены, так что Уильям отвечал уверенно, и пожилой джентльмен был вполне удовлетворен. Он спросил, есть ли у отца молодого джентльмена такие же преданные и разумные «парни», как Уильям?

Уильям заверил, что «парней» больше чем достаточно, – спустя много лет он писал, что это «чистая правда». Больше вопросов не было. Пожилой джентльмен отблагодарил Уильяма мелкой монеткой, заставил пообещать, что тот будет хорошо присматривать за хозяином, и вернулся в вагон. Уильям с чистым сердцем дал обещание – и сдержал его.

В семейном вагоне молодые люди разговорились. «Мистер Джонсон» не выглядел здоровым и светским. От него исходил легкий запах камфары. Однако эти недостатки компенсировались иными достоинствами. Эллен всю жизнь прислуживала точно таким же юным леди и отлично знала, какого разговора те ожидают от джентльменов. Отец дам, вернувшись из негритянского вагона, вежливо поинтересовался здоровьем мистера Джонсона и предложил отдохнуть на одном из диванов. Эллен с радостью приняла предложение: это позволяло прекратить разговор.

Пассажиры были готовы помочь больному спутнику. Дамы подложили под голову свои шали и накрыли плащом, проявив определенную настойчивость. Эллен порадовалась, что рубашка и жилет достаточно объемны и удачно скрывают грудь. Пожилой джентльмен также внес вклад – помог инвалиду снять тяжелые ботинки. (Если маленькие ступни молодого человека его и удивили, к счастью, высказывать удивления он не стал.) Когда мистер Джонсон вроде бы задремал, дамы не сдержались. Одна из них даже воскликнула: «Боже мой! Никогда еще не встречала такого приятного джентльмена!»

Эллен, скрыв глаза за зелеными стеклами очков, тайно посмеивалась: «Девушки явно выбрали не того парня!»

Вскоре мистер Джонсон проснулся и с благодарностью принял сладости, которыми поделились дамы. Пока они ехали до Ричмонда, пожилой джентльмен рассказал свой способ лечения ревматизма. Эллен предпочла запомнить, чтобы не продемонстрировать неграмотность. Собеседник оказался безумно гостеприимным: пригласил мистера Джонсона погостить, многозначительно добавив: «Я буду очень рад вас видеть – и мои дочери тоже!»

Эллен испугалась, хотя и поблагодарила за приглашение, пообещав воспользоваться им на обратном пути, – втайне она надеялась, что не вернется никогда.

Взаперти

Поезд прошел по длинному деревянному мосту к морскому порту. Мост был ненадежным – никаких ограждений, которые могли бы уберечь поезд от падения в бурную реку Джеймс. Было темно, солнце еще не встало. Слышался шум водопада – река устремлялась к 30-метровому обрыву и с грохотом падала вниз. Более покой пассажиров ничто не нарушало^[201].

Зато столицу штата Вирджиния бдительно охраняли. После восстания рабов под руководством Габриэля Проссера в 1800 году улицы патрулировали круглосуточно. Рабовладельцы поняли: следить за рабами нужно очень пристально. Слова знаменитого уроженца Вирджинии, рабовладельца Патрика Генри: «Дайте мне свободу или дайте мне смерть!» – предназначались не им^[202].

Ночная тишина резко контрастировала с дневной суетой, особенно там, где высадились Крафты. Ричмонд был центром перепродажи рабов. Хотя многих все еще перегоняли пешком, закованными в цепи, рабовладельцы все чаще пользовались поездами. Многие рабы в Мейконе были куплены именно в Ричмонде, и Крафты наверняка слышали их рассказы о городе, где подслащивают табак и разбивают семьи^[203].

Рабов, которые ехали вместе с Уильямом, погнали в темноту в одну из множества местных тюрем или загонов, где им предстояло переночевать. Самой печальной известностью пользовалась тюрьма Лампкин, получившая название «Дьявольские пол-акра»^[204]. Роберт Лампкин вместе с матерью своих детей, «почти белой» рабыней по имени Мэри, жил там же. В будущем на этом месте появится школа для свободных чернокожих, созданная по инициативе Мэри Лампкин, впоследствии она войдет в состав местного университета. Однако до этого было еще далеко.

Мистеру Джонсону предложили разместить раба в Лампкине или где-то еще, однако тот настоял, чтобы Уильям постоянно был при нем, иначе просто не справиться. Богатый молодой плантатор мог остановиться в самых роскошных отелях – например, в «Эксчейндже» с рестораном на несколько сотен гостей или в «Америкене», который посещал знаменитый английский писатель Уильям Теккерей.

В выбранном отеле Крафты повели себя в точности как в Чарльстоне^[205]. Уильям проводил больного хозяина в номер, где тот смог отдохнуть, перекусить и сменить повязки, а сам отправился чистить обувь и собирать доступную информацию. Оба были настороже: нельзя опоздать на поезд – оставалось менее суток пути, а опасность все еще велика.

* * *

К восьми часам они выехали из отеля и сели на поезд, двигавшийся по маршруту Ричмонд-Фредериксбург-Потомак. Прозвучал свисток, и они навсегда покинули этот холмистый город с классическим белым Капитолием и круглосуточными патрулями на улицах. Если удача им улыбнется, очень скоро они увидят огромный Капитолий в Вашингтоне.

Но незадолго до отправления поезда соседка мистера Джонсона заметила на платформе Уильяма и принялась кричать, что это ее беглый раб.

– Нет, это мой парень, – возразила Эллен, но та не успокаивалась^[206].

Лишь когда Уильям обернулся и она смогла рассмотреть лицо, незнакомка смолкла. Женщина извинилась и объяснила, что Уильям очень похож на Неда, сбежавшего от нее полтора года назад, когда она продала его жену Джулию. Было ли это правдой или нет, подобные истории на Юге часто случались. Прямо в этот момент некий Генри из Ричмонда оплакивал утрату собственной семьи. Как и Уильям, он был профессиональным ремесленником и самостоятельно выращивал табак. Они с женой Нэнси принадлежали разным хозяевам, хотя жили вместе. У них было трое детей, ожидали четвертого. Однако как-то в августе Генри работал на участке, и ему сообщили, что его семью забрали в тюрьму и продали методистскому священнику, который забирает их в Северную Каролину.

Хозяин Генри был добрым христианином, и тот бросился к нему за помощью. К сожалению, безуспешно. Хозяин ответил, что Генри может найти себе новую жену и с легкостью создать другую семью. Генри умолял всех, кого знал, чтобы они помогли ему выкупить жену и детей, но никто не согласился.

На следующее утро Генри стоял на углу улицы, по которой вели проданных рабов. Сначала увидел повозку с детьми. Мужчина и раньше видел множество подобных повозок, только эта увозила его первенца, и Генри слышал плач ребенка. Он увидел беременную жену Нэнси в цепях. Он шел рядом с ней 7 километров, держа за руку, но потом им пришлось расстаться. Генри больше никогда не видел ни Нэнси, ни собственных детей.

Когда Крафты находились в Ричмонде, у Генри случилось откровение. В Рождество он услышал песню и в видении ему явился ящик. Он понял смысл и сумел сделать то, что не удалось рабу Мозесу в Чарльстоне: Генри упаковали в ящик размером 69х90 сантиметров и отправили в Филадельфию. Через двадцать семь часов он выбрался оттуда и воспел хвалу Господу.

Вскоре мир узнал его имя – в том числе и Крафты. Его назвали Генри «Бокс» Браун^[207]. Путям Брауна и Крафтов суждено было пересечься.

Столица^[208]

Проехав 97 километров, они оказались во Фредериксбурге, на берегу реки Раппаханнок. Черные торговцы – иссиня-черные от холода, как вспоминал один путешественник, – предлагали пассажирам бисквиты, фрукты и огромные треугольные коврижки. Крафтам этого было бы достаточно, если бы мистер Джонсон и его раб не смогли или не захотели поесть раньше. Во Фредериксбурге они пересели на другой поезд и покатили по очередному длинному мосту. Через 24 километра они прибыли в Акиа-Крик, откуда направились в Вашингтон.

Этим путем несколькими годами ранее прошел Соломон Нортап, свободный чернокожий скрипач, которого похитили и сделали рабом. (В 1848 году он все еще был в рабстве, а знаменитая книга «Двенадцать лет рабства» была еще впереди.) Нортап – один из тысяч рабов, прошедших через Акиа-Крик. Этот небольшой, однако очень важный порт соединял столицу страны с южными городами. Уильям и Эллен оказались среди немногих рабов, двигавшихся в обратном направлении.

Крафты быстро поднялись на борт небольшого быстроходного корабля – по-видимому, «Паухэттен» или «Маунт Вернон». Они были гораздо лучше тех, на которые несколькими годами ранее жаловался Чарльз Диккенс: «На всех пассажиров для мытья и приведения себя в порядок имеется два полотенца на ролике, три деревянные шайки, бочонок воды, черпак, чтобы ее оттуда доставать, зеркало в 15 квадратных сантиметров, два куска желтого мыла того же размера, гребенка и щетка для волос и никаких принадлежностей для чистки зубов»^[209]. Он заметил, что все пользовались общей гребенкой и щеткой и удивились, когда он достал свои.

Те, кто долго страдал во время путешествия, особенно в Северной Каролине, искренне наслаждались плаванием по Потомаку. Даже туалеты на кораблях были чистыми. Кроме того, имелся «негр-цирюльник» на случай, если кому-то нужно побриться. Мистер Джонсон, конечно же, подобное предложение отверг, сославшись на ревматизм в челюсти.

На корабле Крафтам нужно было вести себя особенно осторожно. По Большому южному почтовому пути путешествовали студенты, торговцы и обычные туристы, возможно, знакомые с их хозяевами или даже с ними самими. Одним из молодых людей, проделавших тот же путь несколькими месяцами позже и назвавших это путешествие «восхитительным», был Генри Крафт, сын бывшего хозяина Уильяма Хью Крафта, того самого, продавшего его семью^[210]. Генри окончил юридический факультет Принстонского университета и путешествовал вместе с сестрой.

Река была широкой и быстрой – местами напоминала море, потому как ширина ее достигала полутора километров. Широкое блестящее серебристое зеркало, как вспоминал один путешественник. Реку окаймляли зеленые берега, изрезанные небольшими бухточками. Корабль шел мимо изысканных вилл и скромных ферм. Пассажиры, ранее не бывавшие в этом регионе, поражались близости чернокожих и белых. На одних и тех же руках оказывались белые и черные младенцы; лица разных оттенков появлялись из одних и тех же дверей. Корабль двигался на север, а река разделяла два штата. Слева – Вирджиния, справа – Мэриленд. Крафты всем сердцем надеялись прорваться через оба.

Колокол возвестил появление достопримечательности со стороны Вирджинии: Маунт Вернон, старый дом Джорджа Вашингтона. Даже самые ленивые туристы обычно поднимались на палубу, чтобы это увидеть. Поступил так и мистер Джонсон: если бы он остался в салоне, это вызвало бы вопросы. Некоторые пассажиры вооружились биноклями. Кто-то запел «Могилу Вашингтона». В ясный день были хорошо видны колонны хозяйского дома, красная крыша на фоне синего неба. Когда-то здесь жил первый президент новой страны, а ныне тут находилась его могила.

Именно Вашингтон подписал закон, который ставил под угрозу саму жизнь Крафтов: закон о беглых рабах 1793 года, согласно которому рабовладельцы имели право требовать возвращения беглецов, вырвавшихся из штата. Корнями он уходил в саму конституцию, где не упоминалось рабство, зато охранялись права рабовладельцев: «Ни одно лицо, содержащееся в услужении или на работе в одном штате по законам оного и бежавшее в другой штат, не освобождается в силу какого-либо закона и постановления последнего от услужения или работы, а должно быть выдано по заявлению той стороны, которая имеет право на таковые услужение или работу» (статья IV, раздел 2, пункт 3).

Где бы ни находились Крафты, хозяева имели все права вернуть их в рабство, а также предъявить иск тем, кто помогал беглым рабам, – конечно, если их удастся выявить. Применять данный закон было невероятно сложно, особенно на Севере, где росло неприятие рабства. У самого Вашингтона были проблемы с беглой рабыней, умершей в начале 1848 года. Уна Джадж пережила хозяев, так и оставшись на свободе. Если повезет, Крафты смогут повторить ее опыт.

* * *

Корабль повернул к Форт-Вашингтону, штат Мэриленд, а затем остановился в Александрии, штат Вирджиния. Всего лет десять назад Александрия была главным рынком экспорта рабов^[211]. Отсюда виднелся Капитолий США – гигантский купол высился над вечнозелеными деревьями, устремляясь в небо.

Пароход двигался к столице. Уильяму и Эллен оставалось всего две пересадки до завершения долгого пути: предстояло проехать на поезде 64 километра из Вашингтона в Балтимор, а оттуда еще 160 километров до Филадельфии. С каждым километром их мечта превращалась в реальность. Они уже начинали верить, что сегодняшний день станет последним днем их рабства.

Но когда южный ветер потеплел, по спине Уильяма пробежал холодок. Путешествие могло в любой момент закончиться катастрофой. Уильям ощутил, что белый пассажир пристально смотрит на него. Чем ближе они подходили к Вашингтону, тем более враждебным становился взгляд незнакомца. Мистеру Джонсону он заметил, что тот балует раба, – носить такую белую касторовую шляпу не зазорно было бы даже самому президенту. Эллен не впервые слышала подобные упреки, но сейчас эти слова прозвучали особенно зловеще. Пассажир объявил, что хочется сорвать с Уильяма головной убор и выбросить за борт.

К счастью, приятель положил ему руку на плечо и что-то тихо сказал: не подобает так разговаривать с джентльменом. Раздраженный пассажир продолжал ворчать – ему страшно не нравилось, что Уильям одет, «прямо как белый человек»^[212]. В Вашингтоне полно наглых свободных рабов. Их всех следует продать на Юг, где из них хлыстами выбьют всю дурь.

Эти слова стали первым, пусть и устрашающим напоминанием, что Крафты более не на Дальнем Юге, настоящий Юг остался позади. Эллен, скрыв лицо полями собственной шляпы, решила, что чем меньше говорить, тем лучше. Она просто отошла в сторону, показав, что не намерена терпеть подобной фамильярности со стороны незнакомца.

Инстинкты не подвели. Несколько напряженных минут – и они снова оказались на берегу. Времени на раздумья не оставалось, нужно было двигаться дальше. Хотя их ожидали новые испытания, чувство облегчения тоже ощущалось: в нарушении границ и переодевании обвинили Уильяма, не Эллен^[213].

* * *

Хотя Крафты могли не знать, ситуация на борту была отражением растущей напряженности в столице: всего через год разразятся бурные события, которые полностью изменят страну, проносившуюся перед их глазами.

Они высадились у большого моста на Мэриленд-авеню, в самом центре города. Вашингтон все еще строился, особенно на окраинах, и производил впечатление недописанной картины. Монумент Вашингтона представлял собой скромный пьедестал, а строительство Смитсоновского института остановили на зиму. Готовы были лишь резиденция президента и Капитолий. Их величественный вид напоминал об античных богах, спустившихся в мир смертных.

Гонка Крафтов началась с момента высадки. От причала до вокзала – 1,6 километра, и им нужно было спешить, чтобы успеть на поезд до Балтимора. Они вскочили в первый попавшийся экипаж, устремив взгляды на вокзал и на Капитолий, который стал для них путеводной звездой.

Супруги никогда не видели здания больше. Глядя на гигантский синевато-серый купол, устремленный в небо, они смотрели в мир, где становилось все больше таких, как они: рабов-беглецов. В выборный 1848 год повсюду говорили только об одном. Толчком стало дело, получившее название «Перл».

Дождливым апрельским вечером, когда жители города жгли костры и поднимали бокалы за демократические революции в Европе, семьдесят семь рабов, мужчин, женщин и детей, спрятались в трюме шхуны «Перл», чтобы по Потомаку добраться до Чесапикского залива и пробраться дальше на Север. Это было смелое предприятие, «крупнейшая совместная попытка бегства американских рабов»^[214]. Но план раскрыли. «Перл» захватили вместе со всеми, кто был на борту.

После возвращения шхуны в городе начались беспорядки. Толпа угрожала уничтожить дома и предприятия аболиционистов. Возмущены были обе стороны. Рабовладельцы и их сторонники пришли в ярость от попытки украсть их живую собственность. Противники рабства возмущались, что множество рабов, пытавшихся бежать из столицы, оказались в тюрьмах. Организаторы побега на это и рассчитывали: они хотели не только освободить людей из рабства, но еще и вызвать всеобщее возмущение негуманной практикой.

Искра воспламенила Капитолий. Много лет правила, принятые в палате представителей, но не принятые сенатом, позволяли вносить законы против рабства. После событий на «Перл» прогрессивно настроенный сенатор Джон Хейл предложил закон, явно показавший, что стоит на кону. Его предложение включало выплату компенсаций за поврежденную во время беспорядков собственность, но противники понимали, к чему он клонит. Как заявил сенатор Колхаун: «Я вижу, к чему это приведет… Когда эту тему затронули впервые, я сказал друзьям, что есть лишь один вопрос, способный разрушить Союз и все наши институты, и это вопрос рабства»^[215].

Генри Фут, сенатор от Миссисипи, решил пригласить коллегу из Нью-Гэмпшира в гости. «Пусть он приедет в славный штат Миссисипи, где я имею честь проживать, – заявил он, – и очень скоро его найдут на самом высоком в лесу дереве с веревкой на шее, что одобрят все добродетельные и патриотически настроенные граждане». Получивший прозвище Висельник Фут сенатор предложил лично поспособствовать повешению коллеги.

Крафты оказались на самой сложной территории. Они находились так близко к Капитолию, что видели, как блестят его окна. И из них, как заметил представитель Иллинойса Авраам Линкольн, были прекрасно видны бараки и загоны, где обитали городские рабы. Будущий президент надолго запомнил эти постройки, откуда рабов отправляли на южные рынки, «в точности как табуны лошадей»^[216]. Бизнес резко активизировался в последние недели: рабовладельцы Вашингтона опасались решения о запрете торговли рабами в столице и стремились продать живой товар, пока возможно.

А тем временем президент-«хромая утка» Джеймс Полк покупал и продавал людей прямо из офиса, хотя и держал подобные сделки в тайне. Как он писал одному из агентов: «В этом нет ничего плохого, но обществу не стоит об этом знать. В моем положении лучше, чтобы об этом не узнал никто»^[217]. Президент, имя которого будет навечно связано с Воплощенной Судьбой, жил в тех же противоречивых условиях, что и вся нация. Никто не знал, каким станет будущее рабства. В последние дни президентства Полк написал завещание, в котором выразил желание освободить своих рабов. И в то же время он приказал купить новых, в том числе десятилетнего сироту по имени Джерри.

* * *

От Капитолия экипаж свернул за угол, и Крафты оказались на вокзале. Здание бывшего пансиона было слишком мало для страданий, испытанных на этом месте. Всего несколько месяцев назад пятьдесят беглецов, захваченных на «Перл», посадили на поезда и отправили в Балтимор, а оттуда дальше на Юг. Многие были домашними рабами и самостоятельными ремесленниками, как Уильям и Эллен. Близкие, пришедшие проститься с ними, оглашали все окрестности громкими рыданиями. За всем наблюдал высокий седой мужчина возраста отца Эллен. Это самый печально известный торговец рабами в Балтиморе, человек, которого Эллен знала с детства.

Хоуп Халл Слэттер много лет бы шерифом Клинтона, а потом перебрался в Балтимор, где повесил вывеску, ставшую самой надежной рекламой: «Из Клинтона, штат Джорджия»^[218]. Он был дядей Джесси Банкли, того самого притворщика, которого некогда защищал отец Эллен. «Хоуп Хелл Слотер» (Хоуп Ад Бойня), как его иногда называли, не знал жалости^[219]. Пока беглецы с «Перл» ожидали отправки, он разделил мужа и жену, хотя муж утверждал, что его жена свободна. Когда они попытались еще раз взяться за руки через окно, Слэттер жестоко избил мужчину.

Уильям и Эллен вошли на вокзал, как и на все остальные. Мистер Джонсон опирался на руку раба. Хотя вокзал выглядел не лучшим образом, вагоны поезда оказались красивыми и яркими. Вагоны первого класса украшали картины, и видам за окнами приходилось соперничать с изображениями далеких стран и сражений^[220]. На этой линии имелись небольшие ватерклозеты, которыми могли воспользоваться джентльмены. Располагались они рядом с обогревающими вагоны печами.

Уильям помог Эллен устроиться в роскошном вагоне первого класса, а сам отправился в негритянский. Поезд тронулся, день клонился к закату. Крафты приближались к последнему и самому опасному порту своего путешествия: в Балтиморе предстояло сделать последнюю пересадку на пути к свободе.

Балтимор^[221]

День вновь сменился ночью, в вагонах потемнело. После бегства из Мейкона это был уже третий закат Крафтов. На борту шумных пароходов в Чарльстоне и Уилмингтоне они почти не спали. Еще сложнее было заснуть в поездах. Расслабиться не удавалось, не зная, что ждет впереди. Пропуска действовали четыре дня, и сегодня был четвертый день пути. Ясно одно: они узнали.

К этому времени Элиза и столяр наверняка начали расспрашивать родственников и друзей Уильяма и Эллен. Они могли послать к больной тете Эллен, и что им ответили бы? Что Крафты не появлялись? А вдруг кто-то отправил телеграмму в Балтимор?

По мере приближения к Балтимору погода становилась все более мрачной. Страх Крафтов усугублялся еще и тем, что они уже знали об этом городе. Хотя здесь проживала самая большая в стране община свободных чернокожих, город оставался последним крупным работорговым портом на пути на Север, и беглецов здесь разыскивали с особым рвением. Тщательно досматривались поезда, поскольку многие выбирали именно такой путь. Одним из этих беглецов был конопатчик кораблей Фредерик Бейли, после освобождения принявший имя Фредерик Дуглас. Он нарядился моряком, надел красную рубашку, парусиновую шляпу и черный галстук, а также запасся украденными документами моряка, то есть свободного человека.

Костюм Эллен за несколько дней путешествия серьезно поистрепался. Она готовилась к последнему испытанию. Ей не нужно было расписываться в книге, как в Чарльстоне, и покупать билеты, поскольку она уже расплатилась и имела при себе корешки билетов – и деньги. Но предстояло общение с кондуктором поезда и всеми, кто может усомниться в ее праве владения рабом. Уильям усердно ухаживал за нездоровым хозяином, демонстрируя такую преданность, что ему удалось заслужить одобрение других пассажиров, увидевших в его внимании доказательство близости между хозяевами и рабами.

Поезд преодолел большой виадук, высившийся на 18 метров над рекой Патапско. Гранитная постройка весом 63 тысячи тонн получила название «Забава Латроба». И вот в утренних сумерках показался Балтимор, освещенный газовыми фонарями, – настоящее созвездие искусственных звезд. Железный конь остановился, к вагонам подъехали экипажи, запряженные живыми лошадями. В городе, насквозь прорезанном железной дорогой, использовать поезда с ненадежными топками было слишком опасно, поэтому пассажиров перевозили в конных экипажах.

Они проехали мимо оживленного вокзала Маунт-Клер и двинулись на восток по Пратт-авеню мимо огромных складов и фабрик. Где-то поблизости находились старые бараки для рабов Хоупа Халла Слэттера^[222]. Теперь всеми делами заправлял другой человек, а седовласый Слэттер вместе с молодой невестой перебрался в Алабаму, следом за беглецами с «Перл». Но работорговец из Джорджии оставил в Балтиморе свой след. Вонючий туннель длиной два квартала использовался для доставки рабов из старых бараков в порт, который ныне назывался Иннер-Харбор. По этому темному бесконечно длинному туннелю людям приходилось пробираться ползком.

Крафты добрались до вокзала, где им предстояло сесть на очередной поезд. Позади шумело море и порт. Из Балтимора корабли всех размеров отправлялись по всему миру. Вокзал был последней пересадкой Уильяма и Эллен на пути в Филадельфию.

Их окружал настоящий хаос: на вокзале кишели не только пассажиры, но и зазывалы, выкрикивавшие названия отелей. До отправления оставалось несколько минут. Уильям проводил хозяина на платформу и помог подняться в вагон. Последняя пересадка, последний поезд, последняя остановка. Железная дорога Филадельфия-Уилмингтон-Балтимор не была похожа на те, которыми путешествовали Крафты. Здесь имелись полки для сна, что сулило Эллен чуть больше комфорта. Она могла прилечь и немного расслабиться душой и телом. Именно так следовало закончить путешествие.

И тут произошло неожиданное. Уильям уже направлялся к своему вагону и собирался подняться, как вдруг сзади раздался грубый голос:

– Куда собрался, парень?^[223]

– В Филадельфию, сэр, – спокойно ответил Уильям.

Перед ним стоял полицейский, по статусу явно уступавший его так называемому хозяину.

– И что ты там забыл?

Уильям сказал, что сопровождает хозяина, который уже занял место в вагоне.

Слова полицейского огорошили Уильяма: ему следовало немедленно вызвать хозяина, поскольку поезд вот-вот отправится, а никто не может перевозить раба, не доказав права на него на вокзале. Полицейский ушел, Уильям остался на платформе в одиночестве.

Какое-то время он просто стоял. Сердце билось так часто и сильно, что чуть не выскакивало из груди. Позже он вспоминал, что в тот момент им руководила вера – убежденность, что Бог, который довел их так далеко, не бросит в трудный момент. Но думал он и о другом: Уильям решил драться до смерти, но не сдаваться в руки рабовладельцев^[224].

Он вернулся в вагон к Эллен. Та сидела в одиночестве в самом конце. Увидев его, она улыбнулась. Супруг понял, о чем она думает, почувствовал надежду в самой ее фигуре, хотя глаза были скрыты за стеклами очков. В ней жила надежда, что утром они станут свободными. Уильям постарался казаться веселым, чтобы не пугать ее сразу.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Намного лучше, – ответила она, возблагодарив Господа за то, что путешествие проходит спокойно.

Хотя не так спокойно, как они надеялись… Уильям передал ей слова полицейского. Эллен была поражена и впервые дала волю чувствам.

– Неужели придется вернуться?

Уильям ответить не мог.

Все должно было решиться в несколько минут, и оба это знали. Эллен предстояло доказать свое право владения рабом на словах или на деле. Уильям был готов ее поддержать, но говорить за обоих следовало лишь ей.

Они вышли из вагона, перешли платформу и вошли на вокзал. Было шумно. Эллен собрала всю волю в кулак. Сердце отчаянно колотилось. И вот она обратилась к полицейскому:

– Вы хотели меня видеть, сэр?

– Да, – подтвердил тот и снова рассказал, что вывозить рабов из Балтимора в Филадельфию можно, только доказав право владения ими.

– К чему это? – сурово и твердо, как пристало сыну джентльмена, спросила Эллен^[225].

Офицер не усомнился, что она – белый мужчина, и все же следовало показать, что она – представитель высшего класса.

– Потому что, сэр, если джентльмен вывозит раба в Филадельфию, а потом оказывается, что тот ему не принадлежит, железной дороге придется выплачивать штраф. Мы не принимаем никакие пропуска рабов без надежных документов. Таковы правила, сэр.

К этому моменту раздраженный разговор привлек внимание других пассажиров. Многие начали возмущаться тем, что полицейский так грубо обращается с нездоровым юным джентльменом. Возник ропот недовольства.

Под таким давлением полицейский начал сдаваться.

– Нет ли в Балтиморе кого-то, кто мог бы подтвердить права этого джентльмена? – спросил он.

Как сейчас пригодился бы дружелюбный офицер из Чарльстона или симпатичный капитан, который расписался в книге на таможне! Впрочем, Эллен больше ни в ком не нуждалась.

В цилиндре и ботинках на толстых каблуках она казалась довольно высокой. Они с Уильямом проделали огромный путь, и оставалось всего 64 километра. Неужели пришел конец им обоим и их любви, в которой они отказывали себе так долго.

– Нет, – ответила она. – В Чарльстоне я купил билеты, чтобы добраться до Филадельфии. Следовательно, вы не имеете права задерживать нас здесь.

Да, у нее были знакомые джентльмены, однако она не знала, что их нужно привести сюда, чтобы доказать, что она является хозяином собственного раба.

Полицейский стоял на своем: он не позволит им уехать ни при каких обстоятельствах.

Эллен и Уильям смотрели друг на друга, прекрасно понимая, что ждет их в сумраке среди газовых фонарей, в чарльстонском Сахарном доме, тюрьме Лампкин и на площади перед судом в Мейконе. Позже они вспоминали, как думали, будто надежда лишь поманила их и обманула. В самый решающий момент путешествия они ощущали себя на краю пропасти. Одно неверное движение – и удерживающая их нить оборвется. Что делать? Если бежать, их поймают и убьют. Оставалось лишь молиться.

Эллен решила ждать.

* * *

Все молчали. В здание вокзала вошел кондуктор поезда из Вашингтона. Когда его спросили, он подтвердил, что мистер Джонсон и его раб ехали вместе с ним, после чего ушел. Прозвонил колокол. Все смотрели на мистера Джонсона и его раба, а потом на полицейского, который уже сам был не рад сложившейся ситуации.

– Я просто не знаю, что делать, – воскликнул он, вцепившись руками в волосы, а потом со вздохом сказал: – Думаю, все правильно.

Подбежав к кондуктору, он сказал, что джентльмен и его раб могут продолжать путь. Молодой человек явно плохо себя чувствует, и было бы неправильно задерживать его.

Наспех поблагодарив полицейского, Эллен предельно быстро, насколько это было возможно для больного джентльмена, заковыляла по платформе. Уильям спешил за ней. Он практически втолкнул ее в вагон, а сам побежал в свой в голове поезда. Локомотив уже тронулся, когда он запрыгнул внутрь.

Если бы люди на вокзале знали всю правду, они аплодировали бы этому потрясающему предприятию: не полицейскому, но элегантному молодому джентльмену, сумевшему проделать столь невероятный путь всего за четыре дня. Если в первый день битву со Скоттом Креем она выиграла простым и спокойным «да», теперь победу ей принесло решительное «нет».

Однако было и другое. Уильям и Эллен позже говорили о своей твердой вере в то, что «их поддерживало доброе… некое высшее провидение». Без этого им никогда не преодолеть бы такой большой путь. Последнее испытание Эллен было моментом абсолютной веры в Бога. Силу ей придала полная готовность отдаться на волю Господа, и невидимая рука поддержала ее в трудный момент.

Багаж^[226]

Поезд уносил беглецов все дальше. Под ритмичный стук колес они немного расслабились. Ночь выдалась дождливая и пасмурная. После четырех дней переездов, бегства и настороженности Эллен и Уильям, отдыхая в тепле, знали: они близки к цели.

Поезд в полной темноте проехал через туннель длиной 36 метров. Впереди показался порт. Вдалеке виднелся форт Макгенри, где появилось звездно-полосатое знамя. Первые лучи рассвета пробудили у Фрэнсиса Скотта Кея (он и сам был рабовладельцем) мысль о «земле свободных, отчизне смелых». И это сулило супругам новую надежду.

Преодолев все препятствия, Крафты были готовы к первому рассвету в Филадельфии, к первому Рождеству и Новому году на свободе. Три остановки в Мэриленде, затем Делавэр. Поезд пересек линию Мейсона-Диксона и въехал на территорию свободного штата Пенсильвания.

На каждой остановке Уильям приходил к Эллен. При любой возможности они делились страхами и надеждами. В полумраке переложили оставшиеся деньги из ее карманов в его – серебряных монет, накопленных в Мейконе давным-давно, должно было хватить на новую жизнь на Севере. В поездах было немало жуликов, которых наверняка карманы больного богатого джентльмена привлекли бы куда больше карманов его раба. Билеты по-прежнему оставались у Эллен, а Уильям держал при себе пистолет.

Сорок восемь километров пути, третий большой мост – и вот они в Абердине, штат Мэриленд, и катят дальше по холмам. Вскоре холмы сменились широкими полями, а вдали показались темные дома. Вагон, где ехал Уильям, трудно было назвать комфортабельным, да и просто вагоном. Это скорее ящик с тонкими стенками, прикрепленный к багажному вагону. Легко воспламеняемая прокладка между топкой паровоза и остальными вагонами. Стенки не утеплены. Внутри лишь несколько деревянных скамей. Из-за близости паровоза в вагоне было шумно и дымно.

Несмотря на все это, Уильям под ритмичный стук колес расслабился – впервые с начала путешествия. Он надежно припрятал деньги и пистолет. Зная, что Эллен спокойно едет в соседнем вагоне, Уильям позволил себе закрыть глаза. Прошло восемь дней с того момента, как они по-настоящему спали. В Мейконе они четыре ночи репетировали и строили планы, которые вот-вот должны были осуществиться. Еще четыре ночи провели в пути, преодолевая препятствие за препятствием на чистом адреналине. До Филадельфии оставалось несколько часов и километров, и они пролетали один за другим. Мышцы Уильяма расслабились, дыхание выровнялось. И все же это было самое неподходящее время для сна.

* * *

Ночью поезд остановился у реки. На улице шел дождь, было темно и холодно. Остановка возле симпатичного приморского городка Гавр-де-Грас на реке Саскеханна была неожиданной. «Гавань Благодати» могла стать американской столицей – городу не хватило всего одного голоса^[227].

Течение было быстрым, ни один мост не мог соединить ее берега и выдержать весенний напор огромных льдин во время ледохода. Пассажирам предстояло пересесть на паром, пересечь реку и расположиться в другом поезде, о чем и сообщили мистеру Джонсону. Молодой южанин собрал вещи и приготовился к пересадке, уверенный, что раб вскоре окажется рядом.

Уильям впервые не появился.

Шли минуты. Пассажиры начали грузиться на паром. Там был накрыт горячий ужин, но времени на еду оставалось мало. Нужно было действовать агрессивно. Джентльмены, позабыв о приличиях, хватали хлеб с чужих тарелок. На пароме было место и для цветных. Только Уильяма нигде не было видно.

Мистер Джонсон заволновался. Он остановил кондуктора и спросил, не видел ли тот его раба.

Кондуктор оказался человеком с чувством юмора. Раба не видел и предположил, что тот сбежал. Мистер Джонсон был уверен, что это не так, и попросил кондуктора поискать его.

– Я не охотник за головами, – отрезал тот.

Садиться на паром или нет? Эллен знала: Уильям ни за что ее не бросил бы. Оставались три варианта: его похитили, чтобы вернуть на Юг; он отстал; его убили в поезде. Возможностей не оставалось. У нее не было денег, она не знала города. Можно сойти с парома, но не удалось бы найти ни кров, ни пищу. Она была больным богатым молодым человеком, южанином – хуже того, рабыней, еще не добравшейся до свободного северного штата.

Еще в Мейконе они с Уильямом обсуждали вариант, что кто-то один или оба будут обнаружены и схвачены или просто потеряются. Кто-то мог распознать маскировку Эллен. Уильяма могли узнать или похитить. Но здесь, совсем рядом с Филадельфией, опасаться следовало карманников, а не охотников за головами. Они даже не думали, что тяжелее всего придется на последнем отрезке пути, где Эллен больше никому и ничего не нужно доказывать.

До этого момента она успешно импровизировала. Каждый этап пути требовал новой стратегии. Сначала она просто уклонялась от разговоров – как это было со Скоттом Креем. Потом нужно было искать что-то новое. Болезнь помогла в Саванне, но не пригодилась в Чарльстоне. В Балтиморе пришла на помощь уверенность состоятельного человека – не слабость и болезнь, а сила и твердая вера.

Однако ничто не подготовило ее к моменту, когда главной опасностью стали не внешние враги, а перспектива полного одиночества. И все же Эллен оказалась готова и к этому испытанию.

Решение приняла в полной темноте. У нее билет до Филадельфии. У Уильяма – деньги и пистолет. Ей оставалось лишь молиться о встрече с ним в свободном штате. Одной ей удастся бежать.

* * *

Паромная переправа длилась пятнадцать минут. Пассажиры держались поближе к печам, а Эллен сквозь толстые зеленые стекла всматривалась в удаляющийся берег, ища мужа, который мог остаться там. Если у нее и была надежда, что Уильям встретит ее при высадке с парома, она растаяла при виде поезда. Впервые женщина садилась туда в одиночестве.

Мистер Джонсон занял свое место без помощи раба. Кондуктор и другие пассажиры качали головами. Ситуация казалась забавной: хозяин без раба. Багажный вагон и соседнюю пристройку погрузили на паром и присоединили к поезду на другом берегу реки.

Такое гениальное решение мог придумать лишь по-настоящему умный человек: не перегружать багаж из поезда на паром, а потом на другой поезд. Можно просто закатить вагон на палубу парома и прицепить его к паровозу на другом берегу. Меньше проблем, меньше работы, меньше времени, – а для Крафтов это оказалось истинным спасением.

* * *

– Парень, проснись!

Уильям очнулся, почувствовав, что его сильно трясут за плечо.

– Твой хозяин перепугался до смерти из-за тебя!

Уильяма охватила паника. Неужели Эллен поймали? Он спросил, что случилось.

– Он решил, что ты сбежал.

Уильям успокоился и заверил кондуктора, что его хозяин никогда бы такого не подумал.

Позже Эллен и Уильям поняли, что случилось: Уильям просто проспал. Он спал, когда вагон погрузили на паром и перевезли на другой берег вместе с багажом. И проснулся лишь от толчка кондуктора, когда поезд уже ехал дальше. Уильям поспешил в вагон первого класса к хозяину. Мистер Джонсон встретил его с огромным облегчением, хотя постарался этого не показывать. Он «просто хотел знать, что сталось» с его слугой, вот и все. Хотя оба знали, что это значит.

В вагоне Уильяма ехали самые разные люди: кондуктор, обычно проверявший билеты в голове поезда, охранник и пара других путешественников. Вернувшись, Уильям обнаружил, что все потешаются над молодым плантатором: когда-то они относились к нему с почтением, теперь же он стал объектом шуток.

– Парень, чего хотел твой хозяин? – спросил охранник.

– Просто узнать, что случилось…

– Да нет, – вмешался другой пассажир. – Хозяин решил, что Уильям взял «французский отпуск» и сбежал. Никогда не видел, чтобы хозяин так перепугался из-за потери раба.

Охранник решил дать Уильяму полезные советы – точно так же несколькими днями ранее Эллен учили быть хорошим хозяином.

– Когда доберешься до Филадельфии, беги и брось этого хромца…

Уильям же решил доиграть роль до конца.

– Нет, сэр, – ответил он, – я не могу так поступить.

– Разве ты не хочешь быть свободным? – удивился кондуктор.

– Хочу, но никогда не сбегу от такого хорошего хозяина.

И это чистая правда.

Третий пассажир посоветовал охраннику оставить парня в покое. Однако позже чернокожий, ехавший с ними, тихо подсказал Уильяму адрес надежного пансиона на случай, если тот решит бежать. Уильям поблагодарил, но не перестал притворяться и оставался настороже.

* * *

Ночью они проехали мимо большого серого камня возле дома, выкрашенного в желтый цвет. С одной его стороны была написана буква М (Мэриленд), с другой Д (Делавэр)^[228]. Они пересекли очередную границу. Поезд остановился в Уилмингтоне на берегу большой реки, затем в Честере. Крафты не знали, в Пенсильвании ли они. Однако на пароме Грейз на реке Шайлкилл, последней на их пути, поняли, что добрались до цели.

Было очень рано. Еще не рассвело. Когда прозвучал свисток паровоза, Уильям открыл окно, чтобы почувствовать утреннюю прохладу. Вдали он увидел мерцающие огни города. За спиной кто-то крикнул:

– Просыпайся, старая коняга, мы в Филадельфии!

И действительно, последние несколько километров поезд тащили лошади. Они миновали большой крытый мост и въехали в город. Разглядеть что-то в предрассветный час было трудно, но одно ясно: в городе нет бараков для рабов и аукционных домов с занавесями и красными флагами, нет Сахарных домов с высокими стенами, утыканными острыми пиками, нет столбов для бичевания и мельниц с бочками соленой воды, бутылками перца и мешками соли, нет торгов, где могли продать разным хозяевам супругов, родителей и детей.

Крафты ехали по рельсам по новым, свободным улицам. Здесь они будут свободны. Уильям смотрел и не мог насмотреться. Казалось, «ремни, удерживавшие на спине тяжелый груз, ослабли, и груз свалился». Он возблагодарил Бога. Потом побежал.

Как только поезд остановился, он спрыгнул и кинулся к Эллен. Они побежали к экипажу. Уильям подсадил Эллен, закинул багаж и сел рядом. Дверца захлопнулась, экипаж покатил вперед. Они отъехали от вокзала. Эллен схватила мужа за руку.

– Слава Богу, Уильям, мы свободны!

Был канун Рождества.

Они находились в более чем тысяче километрах от Мейкона.

Их ждал свободный город.

И когда бегство осталось позади, Эллен дала волю слезам. Она прислонилась к плечу Уильяма и разрыдалась.

Кода сочельника^[229]

В 1600 километрах от них в Джорджии Элиза Коллинз наконец обеспокоилась. Она не могла представить, что любимая горничная решилась бросить ее. Только не Эллен, которую она видела еще в животе Марии, которая жила в ее семейном доме и находилась рядом в самые трудные моменты: когда умер первый ребенок, когда чуть не разорился муж, когда появились на свет другие дети. Только не Эллен, единокровная сестра, родство с которой она никогда не признавала публично. Спустя несколько недель, когда все стало ясно, Коллинзы продолжали твердить, что Эллен увезли обманом, она точно не хотела.

Ниже по холму стояла мастерская столяра, где доски ожидали окончательной судьбы. Столяр выдал Уильяму пропуск, строго приказав вернуться вовремя. Но его терзали смутные сомнения и дурные предчувствия. Поддавшись голосу интуиции, он пошел искать Уильяма на железной дороге. Если что-нибудь случится с работником, которого он обучал с детства и думал, что прекрасно знает, придется отвечать перед Айрой Тейлором, официальным хозяином Уильяма. Ведь это он выписал пропуск.

А потом раздражение переросло в потрясение и страх. Дверь мастерской Эллен взломали. Эллен и Уильям сделали все, чтобы замаскировать бегство, но любой, кто вошел бы в мастерскую, обнаружил бы шкаф под замком, – никто не знал, что у Эллен есть нечто подобное. И никто не знал, какие тайны она там хранила.

Коллинзы понимали, что делать дальше. Знал это и Айра Тейлор. Отправить телеграммы во все крупные порты. Послать охотников, предложить вознаграждение. Напечатать объявление о розыске высокого чернокожего и маленькой почти белой женщины с покрытыми шрамами руками. Но они этого не сделали – пока.

Пенсильвания

24 декабря 1848 – январь 1849

Город братской любви^[230]

В те годы Филадельфия была небольшим городом, с востока и запада ограниченным двумя реками, а с севера и юга – множеством пригородов. Вскоре солнце поднялось над сеткой оживленных улиц. Квакеры в темных юбках и широкополых шляпах спешили на молитву. Появилось и много новичков: ирландские семьи, бежавшие от картофельного голода, рабочие из Англии и Германии, южане, имевшие здесь вторые дома. В южной части, где оказались Крафты, жили свободные чернокожие – самая большая популяция на Севере.

В Городе братской любви и его пригородах насчитывалось около двадцати тысяч чернокожих: модистки, моряки, кучера, официанты, цирюльники, которые занимались кровопусканием, стрижкой и бритьем^[231]. Здесь были свои повитухи и священники, старьевщики и торговцы устрицами, актеры и композиторы, прачки, швеи и ремесленники. В холодные зимние дни повсюду появлялись торговцы с дымящимися чанами горячего перечного супа: говяжьи ножки, требуха, субпродукты и обрезки, щедро приправленные перцем и специями. Острая, сытная похлебка пользовалась большой популярностью. «Горячая перечница! Горячая перечница!» – выкликали торговцы, помешивая свое варево^[232].

В Филадельфии состояние сделал Джеймс Фортен, свободный «цветной джентльмен», воевавший за революцию. Он занимался производством парусов и принимал на свои фабрики только лучших работников, чернокожих и белых. Однако не все в Филадельфии диктовалось духом любви и братства. Сына Фортена затравила толпа расистов, церкви, приюты и дома чернокожих то и дело поджигали и разрушали. И все же именно этот город принимал множество беженцев, подобных Крафтам. Уильям и Эллен тоже нашли здесь убежище.

Они направились в «цветную гостиницу»^[233], о которой Уильям узнал в поезде. Путь их пролегал по Броуд-стрит, которая шла от Шиппен к Пайн, от Одиннадцатой улицы к порту Делавэр. Это был самый центр афроамериканской общины. Экипаж затормозил и остановился у дома на Пайн-стрит, – Уильям навсегда запомнил этот адрес, но никогда не называл его. Крафты забрали багаж и направились к пансиону. Эллен больше не хромала, но в тяжелых ботинках на толстой подошве походка все же была неуверенной. Она впервые ощутила, как холодно на улице. Комнату им предоставили, хотя неожиданное появление утомленного молодого хозяина с высоким рабом могло удивить даже самого сонного портье. Крафты подробно описали, что произошло дальше.

Они прошли в комнату, рухнули на колени и возблагодарили Господа. Путешествие на Север закончилось в точности так же, как и началось. Эллен вытащила старое платье и переоделась в знакомую одежду. Им больше не нужно было скрывать супружеские отношения. Они вышли в гостиную. Хозяин пансиона был просто поражен, увидев их. (О расовой принадлежности хозяина Крафты не упоминали.)

– Где твой хозяин? – сурово спросил он у Уильяма.

Уильям указал на Эллен.

– Я не шучу, – возмутился хозяин. – Я хочу видеть твоего хозяина!

Уильям вновь указал на жену, но хозяин заявил, что это не тот джентльмен, который пришел вместе с Уильямом. И все же это был именно он. Крафты объяснили маскировку. Изумление хозяина пансиона переросло в комичное облегчение – и этот случай заметно оживил историю, которую Крафты рассказывали много раз.

Но все могло сложиться не так забавно. Спустя много лет Уильям под присягой описывал заселение в пансион совсем иначе^[234]. Эллен направилась в отведенную им комнату, а Уильям вытащил пистолет и положил на стойку. Он вызвал хозяина и рассказал, что они с женой – беглые рабы, и он воспользуется оружием, если придется.

– Не знаю, застрелил бы я его, – рассказывал Уильям, – однако твердо заявил, что готов это сделать.

Хозяин рассмеялся и заверил настороженного невыспавшегося беглеца, что ему можно доверять. Он не раз сталкивался с подобным страхом, хотя такой маскировки, как у «мистера Джонсона», видеть ему не доводилось. Через полчаса Эллен спустилась в обычном платье. Потрясение, испытанное хозяином пансиона, она запомнила на всю жизнь.

Крафты спросили, безопасно ли жить в Филадельфии. Хозяин гостиницы не был уверен, но пообещал свести их с теми, кто знает лучше – и кто наверняка захочет узнать их историю.

* * *

Хозяин гостиницы отправился в город, который оказался намного более непростым, чем казался, особенно для таких, как Уильям и Эллен. Он строился по прямым линиям. Строгая решетка улиц приводила британских путешественников в отчаяние – им хотелось хоть какой-то спонтанности^[235]. Гости восхищались домами из красного кирпича с зелеными ставнями. Главной достопримечательностью считался Зал Независимости, где обсуждались и были подписаны Декларация независимости и Конституция США. Не могли не вызывать восхищения великолепные здания, отделанные мрамором. Филадельфия – город воды: ее было так много, что даже тротуары отмывали дочиста.

Но была и оборотная сторона. Любителям пикантных развлечений лукаво подсказывали, что это город не только братской, но и «сестринской» любви^[236]. В отчете коронера описывались трущобы, становившиеся настоящими гробами, – здесь находили замерзшие тела умерших от голода. Между строгой решеткой проспектов таились бесчисленные переулки и улочки, где господствовали и воевали между собой городские банды: Убийцы, Жала, Живодеры, Кровопийцы и Крысы. На улицах бывшей столицы бесчинствовали толпы. Да, тротуары кое-где мыли, но в основном улицы были завалены гниющим мусором, различными отходами, разлагающимися остовами животных и навозом. Неудивительно, что в следующем году в Филадельфии разразилась эпидемия холеры.

Если бы Крафты появились в начале года, хозяин предложил бы им более четкий план действий. В то время действовали Комитет бдительности и Женская ассоциация бдительности, созданные специально для помощи и защиты беглецов^[237]. Хозяин мог бы найти тайный список членов комитета, готовых обеспечить беглецам пищу, кров, лечение, одежду и, главное, безопасность. Под руководством цветного джентльмена Роберта Первиса и его жены Гарриет (одной из трех выдающихся дочерей Джеймса Фортена) эти комитеты каждый день помогали хотя бы одному беглецу.

Но с тех пор ситуация осложнилась. Филадельфия являлась центром борьбы с рабством. Ее вели чернокожие при поддержке квакеров, которые четко сформулировали отношение к рабству и с прошлого века не терпели в своих рядах рабовладельцев. Первая организация по борьбе с рабством была создана в Филадельфии. В городе действовало множество межрасовых групп активистов, куда входили и мужчины, и женщины.

И все же «главным покупателем Филадельфии» оставался Юг^[238]. Совсем рядом с вокзалом, куда прибыли Крафты, находился медицинский факультет университета Пенсильвании. Здесь когда-то учился хозяин Эллен Роберт Коллинз. Многие семьи с Юга отправляли сюда сыновей на учебу. На одной из городских улиц, которая шла от вокзала к южному коридору, располагалось столько домов богатых южан, что ее стали называть «Каролина-роу»^[239]. Близость Юга – и потенциальная возможность социального взрыва даже в отдельно взятых домах – особенно ярко проявилась зимой, когда в суде плантатор из Джорджии Пирс Батлер разводился с женой-англичанкой, актрисой и аболиционисткой Фанни Кембл.

Хотя аболиционисты выступали весьма активно, они явно не были в большинстве: свидетельством мог служить пожар в Пенсильвания-холле. Это был «храм свободы», где могли собираться противники рабства^[240]. С тех пор даже квакеры не желали предоставлять место для подобных собраний, чтобы не стать жертвами насилия. Конференция американских женщин против рабства 16 мая 1838 года была грандиозным событием. А потом пошли слухи, что на таких собраниях пропагандируют межрасовые браки, то есть слияния, и требуют немедленного запрета рабства. На это аболиционисты заявляли, что реальное слияние происходит на Юге, где белые плантаторы насилуют чернокожих рабынь.

Собрание женщин разных цветов кожи возмутило многих. Возле здания собралась огромная толпа. Люди принялись кидаться кирпичами и камнями, встреченных на улицах негров жестоко избивали. В здание ворвалось несколько тысяч погромщиков, и ночью «храм свободы» запылал. Власти не предприняли никаких мер. Голубые атласные диваны, таблички с золотыми буквами, памфлеты и другие протестные материалы погибли в огне: их пожрали «великолепные языки пламени», как писал один журналист из Джорджии.

С того времени ситуация в Филадельфии ухудшилась. В большом промышленном городе, куда люди стекались не только с Юга, но и из других стран мира, националистические, антикатолические и антииммигрантские настроения усиливались с каждым днем, что приводило к конфликтам и стычкам. Черное население Филадельфии постоянно сталкивалось с жестоким насилием: погромщики поджигали церкви и приюты чернокожих, разрушали их дома^[241].

В 1842 году после особенно жестоких и долгих расовых беспорядков руководители филадельфийских организаций бдительности Роберт и Гарриет Первис уехали из города, и движение потеряло жизненную силу. Ко времени приезда Крафтов Комитет бдительности практически исчез, а помощью беглецам занимались отдельные граждане и семьи из черной общины. К счастью для Уильяма, Эллен и тех, кто прошел такой же путь, у движения появился новый лидер. Этот молодой человек со временем станет создателем «подпольной железной дороги»^[242].

* * *

Хотя Уильям Стил, активист пенсильванского общества по борьбе с рабством, всю жизнь прожил в свободных штатах, он знал, что такое бегство от матери, Сидни, которая теперь носила имя Черити. Она выбралась из Мэриленда еще до его рождения. Однажды она бежала с четырьмя маленькими детьми, но была схвачена. После этого ей стало ясно: в следующий раз брать их с собой нельзя. Пришлось выбирать. Ночью она разбудила двух девочек, поцеловала мальчиков шести и восьми лет и исчезла в ночном мраке.

«Я оставила мальчиков, потому что они были старше и сильнее, – говорила она, – и решила спасти девочек, самых маленьких и слабых». Сын говорил, что она была «неизлечима» в том, что касалось свободы. В детстве она видела, как пьяный рабовладелец «вышиб мозги из головы ее отца».

Стил был младшим из восемнадцати детей, родившихся после бегства. Отец, Ливайн Стил, обрел свободу до побега жены с дочерями. Он встретил ее в Нью-Джерси. Они начали новую жизнь, хотя никогда не забывали об оставленных мальчиках. История жизни родителей помогла Уильяму Стилу обрести призвание. Он взялся за опасную работу: помогал беглецам найти кров, пищу, работу и безопасность, а позже записывал истории их жизни.

Когда Крафты прибыли в Филадельфию, Стилу было двадцать семь лет. Красивый, с высокими скулами и пристальным взглядом, унаследованным от матери, он только что женился на юной портнихе. За год до этого начал работать в обществе по борьбе с рабством, а также подрабатывал уборщиком: убирал в помещении, разбирал документы и помогал рассылать аболиционистскую газету, которую печатали тут же, на Северной Пятой улице, рядом с Домом Независимости. Газета называлась «Свободный из Пенсильвании» (Pennsylvania Freeman).

Когда хозяин гостиницы отправился на поиск тех, кто мог помочь Крафтам, одним из первых откликнулся Стил – впрочем, это бывало часто. Он видел, как Генри «Бокс» Браун выбирался из ящика, в котором провел двадцать семь часов. Он дежурил, когда в помещение общества пришел некий Питер, разыскивавший родных: когда ему было шесть, он потерял мать, а родителей его звали Сидни и Ливайн. Оказалось, это его давно потерянный брат. Однако все это будет позже. А пока Стил, забыв о собственной жизни, помогал другим писать свои истории. И то, что он услышал в тот сочельник, превзошло все ожидания.

Когда Стил впервые увидел Эллен, она снова оделась в мужской костюм. Он на всю жизнь запомнил ее – изысканный костюм, необычный плащ, ботинки на толстых подошвах и каблуках. Эллен выглядела как «состоятельный юный джентльмен».

Второй человек, поспешивший на помощь Крафтам, Миффлин Уистер Гиббс, приехал в гостиницу, не зная, чего ожидать. Этому плотнику и строителю на год старше Уильяма суждено будет стать первым чернокожим, избранным муниципальным судьей. Он тоже обратил внимание на безупречный черный плащ на молодом джентльмене и на шелковистый блеск его цилиндра. Отметил «красоту лица» и решительность второго «молодого цветного». «Первый, – писал Гиббс, – представился мне как миссис Крафт, а второй – как ее муж. Оба бежали из рабства»^[243].

Стил и Гиббс быстро перешли к первой задаче и стали расспрашивать беглецов, желая узнать и сохранить их историю. Впрочем, сделано это было в том числе из предосторожности. Хотя большинство, кто искал помощи, действительно в ней нуждались, были и те, кто притворялись беглецами, чтобы получить бесплатную еду, одежду и деньги. Три дня назад Стил напечатал в газете предупреждение об обманщиках: двое мужчин, «высокий чернокожий» в грубой синей рубашке с дефектом речи и «низкорослый мулат» в зеленом плаще и клетчатом жилете^[244].

Хотя Крафтов измучила дорога, они были готовы ответить на все вопросы. Впоследствии Стил вспоминал: «Стоило им оказаться на свободной земле, как ревматизм исчез, правая рука избавилась от перевязи, прошла зубная боль, лицо без малейших признаков растительности предстало на всеобщее обозрение. Глухой стал слышать и говорить, слепой прозрел, а хромец обрел грациозность оленя. В присутствии изумленных друзей беглых рабов факты этого беспрецедентного бегства были полностью подтверждены самыми убедительными доказательствами»^[245]. Что это за доказательства и кто еще мог присутствовать, мы не знаем, но люди, способные подтвердить историю Крафтов, действительно имелись. Среди них Чарльз Декстер Кливленд, профессор и организатор неудачного бегства на «Перл». Он был родственником первой хозяйки Эллен Элизы Кливленд Смит^[246].

Когда беседа закончилась, Эллен наконец смогла избавиться от мужской одежды. Скрывшись от глаз, она сняла брюки, расстегнула жилет и рубашку, зашнуровала корсет и надела пышную юбку.

И когда вновь появилась с новой гладкой прической, ее внешность произвела на Стила столь же неизгладимое впечатление, как и мужской облик часом ранее. Он был потрясен, увидев ее в чисто женском облике без малейших признаков мужественности. Встреча, несомненно, принесла радость. Крафты были счастливы, поскольку бегство оказалось успешным и они теперь на свободной земле. Активистов поразила потрясающая история супружеской пары. Свидетельства нечеловеческой жестокости рабовладельцев имелись и ранее – достаточно вспомнить опубликованные истории Фредерика Дугласа и Уильяма Уэллса Брауна. Но история Крафтов уникальна^[247]. Дуглас и Браун бежали в одиночку и из соседних со свободными штатов. У обоих имелась помощь: Дугласа поддерживала его будущая жена, рожденная свободной, Брауна – квакеры. Сейчас же перед активистами предстала пара, проделавшая огромный путь, не скрываясь от чужих взглядов. Они могли рассчитывать лишь друг на друга и добились успеха вместе. Для аболиционистского движения это настоящий подарок. Неудачное бегство на «Перл» было организовано не только в гуманитарных целях, но и для привлечения внимания.

Времени на размышления не было. Филадельфийские активисты подтвердили слова хозяина гостиницы. Крафты не могли считать себя в полной безопасности. Согласно закону о беглых рабах 1792 года, их все еще могли вернуть хозяевам^[248]. Да, конечно, закон был беззубым (на что часто жаловались рабовладельцы). В Пенсильвании, где существовал так называемый закон о личной свободе, защищавший беглецов, он применялся крайне редко. Пенсильванские законы опирались на решение Верховного суда по делу «Пригг против Пенсильвании» 1842 года, согласно которому применение закона о беглых рабах стало необязательным. В то же время суд встал на сторону рабовладельцев и конституционно закрепил справедливость закона. Поэтому, где бы Крафты ни находились, они оставались в опасности. Сам американский закон и конституция были против них.

Но угрожал не только закон. Крафты страшно рисковали: их могли насильно схватить на границе свободных штатов, таких как Пенсильвания. Ни один чернокожий – ни свободный, ни беглец – не был защищен от похищения. Особенно часто пропадали дети. Вот почему в конце концов друзья посоветовали Крафтам отправиться в Бостон. Там сложилась большая черная община и существовало мощное межрасовое движение по борьбе с рабством. Его противники называли Бостон рассадником аболиционизма. Более-менее безопасной оставалась Канада, но активисты не считали, что Крафтам следует срочно покидать страну. Кроме того, Канада – страна холодная.

Супругам предстояло сделать первый выбор в новой свободной жизни. Они решили ехать в Бостон, а не в Канаду. Скорее всего, это продиктовано желанием быть ближе к родным, остававшимся в рабстве, – находясь в Америке, легче их найти и, возможно, спасти. Крафты пренебрегли гарантированной безопасностью, избрав более рискованный путь на предстоящие годы.

Бостон находился в 480 километрах от Филадельфии. Добраться поездом несложно, но стоило выбрать менее открытый и официальный путь. Их судьба оказалась в лучших руках. Если на филадельфийском вокзале их встретил отец «подпольной железной дороги» Уильям Стил, то дальше их судьбой занялся так называемый президент – Роберт Первис^[249].

Первис^[250]

Если кто-то и мог сравниться с Эллен, сумевшей успешно притвориться пассажиром первого класса, это президент пенсильванского общества борьбы с рабством Роберт Первис, богатый тридцативосьмилетний чернокожий (квартерон) активист, который некогда так же смело взошел на борт трансатлантического корабля – единственный пример его притворства.

Высокий красивый Первис обладал настолько безупречным южным шармом, что ирландский лидер Дэниел О'Коннел однажды отказался пожать ему руку, по ошибке приняв за рабовладельца. Полагая, что он действительно принадлежит к их кругу, рабовладельцы вели с ним неспешные беседы о «чистокровных лошадях» (скаковых лошадях) и вине^[251].

Во время трансатлантического путешествия Первису было двадцать четыре года. Он отправился в Англию, чтобы выступить против рабства и колонизации (переселения или депортации чернокожих в заграничные колонии). Перед посадкой на пароход плантатор из Вирджинии узнал, что на борту будет чернокожий, и направил жалобу владельцам парохода, квакерам. Те попросили Первиса выбрать другой путь, поскольку не хотели рисковать деловыми отношениями с Югом. Тот принял иное решение, но оказалось, что возвращаться в Америку придется тем же пароходом, что и недовольному плантатору.

На сей раз он не стал афишировать расовую принадлежность. Встретившись с Первисом на борту, плантатор был очарован его элегантностью и культурными манерами. И пригласил его отобедать. Вскоре Первис очаровал и плантатора, и всех его друзей, не говоря уже об их дамах в танцевальном салоне. Мистер Хейн, брат сенатора от Южной Каролины Роберта Хейна, во всеуслышание заявлял, что «негр не слишком далеко ушел от животного», «негритянскую кровь легко распознать, особенно южанину». И тот же человек вытащил Первиса из его каюты, чтобы тот потанцевал с его дочерью.

На прощальном ужине Первису предложили произнести тост, что он с удовольствием и сделал: в честь президента Эндрю Джексона, благодаря которому стал первым чернокожим с американским паспортом. Впрочем, на сей раз он не стал об этом упоминать. Только когда корабль вошел в нью-йоркскую гавань, Первис попросил «цветного стюарда» сообщить жене капитана, что он – чернокожий. Чтобы подтвердить это удивительное заявление, прибыл немецкий доктор. Первис сказал ему: «Да, именно так! Можете вернуться и сообщить об этом. И я горжусь своим происхождением». Достопочтенный судья, узнав правду, так развеселился, что буквально катался по полу от смеха.

Первис был сыном английского торговца хлопком, от которого и унаследовал состояние. Мать наполовину еврейка, наполовину африканка. Бабушку по матери, Дидону Бадараку, похитили в Марокко, когда она была еще девочкой. Отец Первиса жил с Дидоной в Чарльстоне, – она была его первой и единственной женой, – а затем перевез семью в Филадельфию. Первис получил прекрасное образование: учился в Академии Амхерст, откуда пришлось уйти после того, как он вместе с однокашником Сэмюэлем Кольтом (по словам Первиса, тот обладал «интуитивным пониманием оружия», благодаря чему впоследствии создал легендарный револьвер) на спор выстрелил из пушки.

Первис преуспел в торговле недвижимостью и других сферах бизнеса. Он щедро жертвовал деньги на борьбу с рабством, участвовал в финансировании аболиционистской газеты Уильяма Ллойда Гаррисона Liberator («Освободитель»), был главным спонсором строительства Пенсильвания-холла до пожара. Он демонстративно помогал темнокожей жене садиться в экипаж, и это взбесило погромщиков. После пошли слухи о «смешанных браках». Когда Первис давал показания об этом ужасном вечере, ему удалось вновь всех очаровать. «Это совершенно естественно – предложить руку собственной жене», – сказал мужчина, что вызвало смех в зале суда^[252].

Первису нелегко было решиться покинуть Филадельфию, где он жил так долго и столкнулся со столькими опасностями. Когда похитили беглого раба Бэзила Дорси, именно Первис бросился ему на выручку и даже увез в наемном экипаже, оставив бандитов с носом. Когда погромщики пытались схватить в Пенсильвания-холле Гаррисона, его спас Первис. Они с женой прятали в своем доме на Ломбард-стрит огромное множество беглецов: под детской было устроено настоящее убежище.

Однако настали душные августовские ночи 1842 года, и толпа попыталась (не впервые) разгромить дом Первиса. Это произошло после парада в честь освобождения Вест-Индии – этот праздник в честь запрета рабства в британской Вест-Индии проводился ежегодно. Первис возвращался домой после лекции о запрете рабства, и вдруг он увидел, как к нему в ужасе бежит гувернантка-англичанка. Она предупредила, что погромщики его ищут. Первис на всю жизнь запомнил бессонную ночь, проведенную у дверей собственного дома с ружьем на коленях. Он был готов защищать жену и детей и собственный дом. Первого, кто попытался бы взломать дверь, не задумываясь, застрелил бы.

Семья в ту ночь уцелела, но так повезло не всем. Погромщики избивали взрослых и детей. Церковь и молитвенный дом сожгли. Первис был в отчаянии. Самым ужасным стала не жестокость толпы, а «апатия и бесчеловечность всего общества»^[253]. Другу он говорил: «После самых болезненных и глубоких раздумий… я убедился в нашей полной и абсолютной ничтожности в глазах общества». Когда сам шериф предупредил, что не сможет обеспечить им безопасность, Первис принял решение увезти семью из города.

Первисы поселились в Байберри, в 30 километрах к северу от Филадельфии. Он купил уютный дом вдали от дороги, напротив молитвенного дома квакеров. Однако чернокожей семье в маленьком городке пришлось нелегко. Даже квакеры выделяли в молитвенных домах специальные «цветные» скамьи и не всегда встречали новоприбывших по-дружески. Однако Первис и здесь продолжил свой крестовый поход – на сей раз в отдалении от города, чтобы не подвергать опасности семью.

Он был настоящим борцом за гражданские права^[254]: поддерживал требование справедливости, кто бы его ни высказывал – негры, индейцы, ирландцы, женщины. Его собственный круг был самым широким. Он трудился вместе с белыми аболиционистами и приветствовал активное участие женщин. Хотя прошлый год и подверг его идеализм суровому испытанию. На момент появления Крафтов у Первиса были все основания для депрессии, а то и настоящего отчаяния. Он вел сразу несколько битв: против дискриминации в школах и за право голоса (когда-то состоятельные чернокожие обладали в Пенсильвании таким правом, а затем ситуация изменилась). И боролся даже в своей церкви. 1848 год стал поворотным. Его вера в межрасовое сотрудничество пошатнулась, и Первис начал склоняться к более тесному сотрудничеству с чернокожими активистами, хотя всю жизнь посвятил защите прав человека в широком смысле слова.

Судьба Крафтов нашла у Первиса самый живой отклик: как блестяще молодая пара перевернула расовые и гендерные категории в собственную пользу. В то же время супруги явно доказывали необходимость радикальных действий, чего жаждала и душа Первиса.

К его дому Уильям и Эллен отправились в экипаже. По дороге они проезжали молитвенный дом и школу квакеров, а также большой дом, построенный Первисом для проведения собраний против рабства, – реинкарнацию сгоревшего в Филадельфии Пенсильвания-холла.

Высокие ворота распахнулись: они прибыли в дом Первисов. Скользя по непривычному для себя снегу, Крафты прошли мимо каретного сарая, амбара и ледника к трехэтажному особняку с красивым портиком. Дом окружали заснеженные плодовые деревья. Повсюду раскинулись замерзшие сады. Вдали виднелись конюшни, где Первис держал превосходных лошадей и скрещивал их с лучшими местными конями. Стены конюшен надежно защищали лошадей от зимних морозов.

В Хармони-холл (так назывался особняк) Крафтов встретили члены семьи Первиса: его жена Гарриет, основательница филадельфийского женского общества по борьбе с рабством, и их семеро детей, – старшему было шестнадцать, он собирался в колледж, а младший только начинал ходить^[255]. За ними присматривала белая гувернантка, англичанка Джорджиана Брюс. Ее пригласили обучать младших детей, но потом пришлось взяться и за старших сыновей, поскольку их исключили из школы из-за дискриминации.

Недаром дом Первисов назывался домом гармонии. Здесь было уютно и тепло. В гостиной пылал огромный камин. Из просторного холла наверх вела красивая широкая лестница. Особняк был совершенно типичным – большая гостиная, столовая и кухня располагались на первом этаже, а спальни наверху. Однако присутствовала одна особенность: в подвале было оборудовано тайное убежище для гостей вроде Уильяма и Эллен.

Столовая Хармони-холл могла бы стать идеальным местом для рождественского ужина, если бы Крафты не побоялись остаться наверху. За закрытыми шторами и ставнями они вместе с хозяевами уселись за длинный стол, на котором в теплом свете свечей поблескивало столовое серебро и фарфор. Великолепный ужин был приготовлен руками свободных людей. Первисы не только сами выращивали отличный урожай, но еще и поддерживали Свободную ассоциацию цветных производителей, поставлявшую продукты, произведенные без использования рабского труда.

Из-за стола Крафты могли видеть две чудесные картины кисти Натаниэля Джослина^[256]. Одна представляла собой портрет Сенгбе Пье, известного также под именем Джозефа Синке, возглавившего в 1839 году восстание рабов на корабле «Амистад» (о нем, описывая Уильяма, упоминал по меньшей мере один наблюдатель). Сенгбе Пье похитили в Западной Африке, там же, где деда и бабушку Уильяма. Вместе с другими невольниками он сумел захватить корабль, но их перехватили близ берегов Америки. Африканцы потребовали освободить их и довели дело до Верховного суда, где их интересы успешно представлял Джон Квинси Адамс.

Первис заказал портрет Синке незадолго до последнего слушания, прекрасно осознавая, какое влияние процесс мог оказать на американское общество. После юридической победы африканцев он пригласил Синке в свой дом, где висел его портрет. Первис хотел выставить картину на ежегодной художественной выставке в Филадельфии, но ее не приняли: организаторы опасались вспышки насилия.

Зато на стене дома Первиса портрет обрел новую силу. Побывавший здесь беглец по имени Мэдисон Вашингтон на всю жизнь запомнил портрет борца-победителя в классической позе. Мэдисона похитили и вновь обратили в рабство, но картина продолжала его вдохновлять, и он организовал бунт рабов на американском корабле «Креол» – восстание увенчалось успехом.

Рядом с портретом Синке висела еще одна картина кисти Джослина. Если первая напоминала Крафту о трансатлантической истории борьбы рабов за свободу, то вторая живописала межрасовое будущее. Это портрет солидного мужчины в очках, с легким румянцем на щеках, выдававшим его состояние. С лица издателя газеты «Освободитель» Уильяма Ллойда Гаррисона эти очки сбили разъяренные погромщики, которые несколькими годами раньше протащили его по улицам Бостона, обвязав веревкой.

В отличие от тех, кто предлагал бороться с рабством путем колонизации, выплаты компенсаций рабовладельцам и постепенного освобождения рабов, Гаррисон разделял взгляды чернокожих активистов и требовал полного запрета рабства – немедленного, безотлагательного и без каких-либо выплат. Он заявлял: «Я буду честен, – я не буду увиливать, – не буду прощать, – я не отступлю ни на дюйм – И Я БУДУ УСЛЫШАН!»^[257]

Гаррисон, как и Синке, гостил в доме Первисов. Синке давно вернулся на родину, а Гаррисон оставался в Бостоне. При успешном стечении обстоятельств Крафты должны были вскоре с ним встретиться.

Однако у Первисов имелись определенные разногласия с ним. Во-первых, Роберт Первис не разделял идеи «несопротивления», выдвигаемые белыми аболиционистами, противниками силового решения проблемы. Кроме того, он был не согласен с отказом Гаррисона от участия в сложившейся политической системе. Тем не менее они с Гарриет знали: их друг и его друзья в Бостоне смогут поддержать Крафтов.

Первисы и картины в их гостиной показали Крафтам мощный союз: из революции рабов рождалось межрасовое и межнациональное движение за гражданские права. Портреты говорили о прошлом, настоящем и будущем, соединяли Крафтов и их историю с историей глобальной. Они становились частью движения, охватившего весь мир.

Крохотные туфельки^[258]

Во время бегства Эллен проявила поразительное мужество и решимость. Целых четыре дня она не могла расслабиться ни на минуту. Но после прибытия в Филадельфию, когда притворяться больной не было нужды, Эллен заболела. В бреду ей казалось, что вот-вот появятся похитители. Хотя им с Уильямом лучше было бы побыстрее отправиться в Бостон, они провели у Первисов несколько дней. За это время о бегстве стало известно.

«Вы слышали об отлично спланированном бегстве из Мейкона? – писала учительница и аболиционистка Эбби Кимбер своей подруге Элизабет Гей из Нью-Йорка. – Не думаю, что об этом стоит писать, но факт просто потрясающий»^[259].

Элизабет могла узнать об этом несколькими днями ранее, когда филадельфийский аболиционист Джеймс Миллер Макким рассказал о происшествии ее мужу Сиднею Говарду Гею, редактору газеты National Anti-Slavery Standard. «Я только что узнал о самом интересном деле, о каком мне только доводилось слышать! – восторженно писал Макким. – Узнав эту историю, вы скажете, что это самый хорошо спланированный и осуществленный побег в мире!»^[260]

Среди множества гостей Крафтов был квакер по имени Барклай Айвинз. Он пригласил их на свою ферму, расположенную неподалеку, где они могли бы отдохнуть перед дальнейшей дорогой. Этот человек сильно рисковал. В начале 1848 года другой квакер, Томас Гаррет, за помощь беглецам получил штраф в размере 5400 долларов (более 200 тысяч долларов по современному курсу). Но Роберт Первис, который и познакомил Айвинза с Уильямом, знал: тот – настоящий друг в полном смысле этого слова. Этот человек не побоялся стать активным участником подпольной железной дороги, каким был и сам Первис.

Согласившись на предложение Айвинза, Эллен снова начала собирать чемоданы. Конечно же, теперь у нее появились новые наряды. На севере было холодно, шел сильный снег, и требовалась теплая одежда. Первисы и все, кто помогал беглецам, предоставляли им одежду, которая способствовала и маскировке тоже. От мужской одежды Эллен по соображениям безопасности предпочла избавиться, но сохранила кое-что из прошлого – в том числе детские туфельки и игрушки.

Были ли это вещи умершего ребенка, как позже писала гувернантка Первисов Джорджиана Брюс? Брюс утверждала: Эллен сама говорила ей, что потеряла ребенка, и она, Джорджиана, видела детские вещи в чемоданах безутешной матери^[261].

К этому рассказу следует относиться скептически^[262]. Гувернантка описывала свои воспоминания спустя несколько десятилетий после событий. В них есть целый ряд маловероятных заявлений. И все же эта история заслуживает внимания, поскольку показывает, как пристально следили за Эллен после ее бегства. Как пишет Брюс, ребенок умер «отчасти из-за небрежения» – Эллен «была вынуждена оставлять его без присмотра, когда малыш был особенно слаб из-за прорезывания зубов». Даже радикальная аболиционистка, сочувствовавшая рабам, не могла удержаться от намека, что Эллен «отчасти» виновна в смерти собственного ребенка.

Когда Крафты находились в доме Первисов, там было полно детей и ожидалось рождение еще одного. Маленькая Джорджиана Первис, которую все звали Джорджи, родилась в следующем году. Эллен тосковала по матери (а может быть, и по ребенку), была больна и ощущала пристальное внимание со стороны чужих людей. Ей приходилось учиться жизни на Севере. Она должна была понять, как рассказывать собственную историю, насколько откровенной быть с посторонними и кому доверять.

Друзья^[263]

Просто одетый квакер Барклай Айвинз встретил Уильяма и Эллен на берегу реки Делавэр возле Пеннсбери-Мэнор (загородного дом Уильяма Пенна, пацифиста и рабовладельца). До большой фермы Айвинза, сиявшей огнями на фоне ночного неба, они доехали очень быстро. Крафтов встречала пожилая дама в широкой темной юбке и три молодые женщины.

– Входите и чувствуйте себя как дома, – сказал Айвинз. – А я займусь багажом.

Но Эллен стояла посреди двора, не в силах пошевелиться. До этого момента она считала, что сильно загорелый Айвинз тоже имел смешанное происхождение, как и она сама. Увидев этих женщин, она поняла свою ошибку.

– Уильям, я думала, мы едем к цветным, – прошептала Эллен мужу.

– Все в порядке. Это такие же люди.

– Нет, не все в порядке. Я не собираюсь здесь оставаться. Я не доверяю белым. Они обязательно попытаются вернуть нас в рабство.

С этими словами она повернулась и заявила:

– Я уезжаю.

Жена Барклая Мэри вышла вперед и взяла Эллен за руку.

– Что случилось, дорогая? – с теплой улыбкой спросила она. – Мы очень рады вам и вашему мужу. Входите, согрейтесь у огня. Уверена, вы замерзли и проголодались в дороге.

Устоять перед такой добротой Эллен не смогла. Она неохотно переступила порог дома. Дочери квакера спросили, не хочет ли она умыться перед чаем.

– Нет, спасибо. Я ненадолго.

– Куда же вы собираетесь такой холодной ночью? – удивился вернувшийся Барклай Айвинз.

– Не знаю, – честно ответила Эллен.

– Что ж, тогда вам лучше раздеться и сесть к огню. Чай скоро будет готов.

– Да, да, входите, Эллен, – подхватила Мэри Айвинз. – Позвольте мне вам помочь.

С чисто материнской заботой она начала развязывать ленты шляпки Эллен.

– Не бойтесь, дорогая, – продолжала она уговаривать свою юную гостью. – Я не выдерну ни волоска с вашей головки.

Мэри сообщила, что знает о бегстве Эллен и Уильяма и понимает ее страх, однако «бояться нас не следует – мы скорее отправим в рабство собственную дочь, чем вас».

Эллен и Уильям на всю жизнь запомнили «первый случай искренней и бескорыстной доброты» белых людей. Для Эллен этот момент стал поворотной точкой: «страхи и предубеждения исчезли», и она начала верить, что «хорошие и плохие есть среди людей с любым цветом кожи».

Руки этой женщины стали первыми белыми руками, добровольно помогавшими Эллен. От такой материнской доброты, пролившейся бальзамом ей на душу, Эллен разрыдалась.

* * *

Еще более уверенно она почувствовала себя после встречи с двумя чернокожими, жившими в доме Айвинзов. Салли Энн и Джейкоб были свободными работниками квакеров. Вскоре все сели ужинать – Крафты впервые оказались гостями белой семьи. Это был настоящий сельский ужин. В этой местности собирали обильный урожай свеклы, яблок, гречихи и кукурузы. Все это собирали, перерабатывали и запасали на зиму. Барклай Айвинз славился замечательной картошкой, рассыпчатой и ароматной. Она сама по себе могла служить полноценным блюдом. Кроме того, Айвинзы разводили рыбу, что делало их трапезы богатыми и разнообразными.

Когда все наелись, дочери Айвинзов спросили у гостей, умеют ли они читать^[264]. Те отрицательно покачали головами, на что хозяева заявили о готовности научить их, если супруги захотят. Со стола быстро убрали чашки, тарелки и остатки еды, заменив их книгами и тетрадями. Вот так в первые же дни собственноручно завоеванной свободы Эллен начала воплощать свою давнюю мечту научиться читать и писать.

Эллен росла в доме, где образование ценили, но где оно оставалось для нее недоступным. Она могла лишь тайком посматривать на алфавит. И вот новое начало – она собственной рукой выводит крючочки и петельки, рисует, стирает и рисует заново. И вот уже на листке написано ее имя – Эллен.

* * *

Несколько дней они учились писать, составляли слова, но не забывали и о помощи по дому^[265]. Уильям сделал для Барклая Айвинза два стула, а портновское искусство Эллен, несомненно, произвело впечатление на женщин. За это время Крафты очень сблизились с хозяевами дома. Они поняли, что и самим Айвинзам пришлось преодолевать различные барьеры. Мэри Айвинз приехала из Ирландии. Она не была квакером по рождению. Когда муж ее полюбил, ему пришлось покинуть религиозный круг, так как там признавались лишь браки с единоверцами. Со временем Мэри сумела найти себе место в общине, приняла новую религию и вошла в официальные книги с тем же настойчивым терпением, с каким завоевывала любовь гостей.

Эллен особенно сблизилась со второй дочерью Айвинзов, двадцатидевятилетней Элизабет, с которой переписывалась и впоследствии. Младшему брату Элизабет Роберту Эллен отдала последнее, что осталось от мужского костюма: «красивые дорогие ботинки со шпорами»^[266]. Она опасалась, что эти ботинки с Юга могут ее выдать.

В последующие дни, недели, месяцы и годы Крафтам довелось жить в разных штатах и странах. Но они навсегда запомнили Айвинзов, сумевших стать для них настоящей семьей. Квакеры так полюбили Крафтов, что те задержались у них дольше, чем планировалось. Однако близость Филадельфии пугала беглецов. Кроме того, они хотели начать работать, чтобы упрочить положение в новом мире.

Дальнейшая их жизнь могла сложиться по-разному. Крафты могли переехать в другой безопасный дом и через несколько дней добраться до Бостона. Их история могла окончиться здесь – они могли спокойно жить и наслаждаться свободой, не афишируя историю.

Но тут в их жизни появился Уильям Уэллс Браун.

Уильям Уэллс Браун

В книгах, на сцене, в песнях и, конечно же, лично Уильям Уэллс Браун, популярный писатель и «звездный оратор» Массачусетского общества по борьбе с рабством, был виртуозным рассказчиком^[267]. Хотя юридически он все еще считался рабом (даже после четырнадцати лет, проведенных на Севере, он считался таким же беглецом, как и Крафты), никто не мог присвоить его труды. Он обладал авторским правом на собственную биографию, три издания которой уже разошлись, и готовилось четвертое.

Хорошим рассказчиком Брауна делало не только ораторское мастерство, но и умение слушать^[268]. Он настраивался на аудиторию и выступал в соответствии с ее настроением. Иногда во время лекции переходил на песни. (Даже опубликовал музыкальный сборник.) А еще внушал доверие. «Высокий, элегантный», как описывал его один из поклонников, с зачесанными набок кудрями, Браун был привлекателен, харизматичен и «прост в общении». Этому обаятельному мужчине с теплым взглядом доверяли тайны и свободные люди, и рабы.

Однако привлекательность Брауна не всегда шла ему на пользу, хотя и помогла выдержать двадцать лет в рабстве. Его внешность когда-то так понравилась «погонщику душ» (так называли работорговцев), что он попытался купить его прямо на месте – не для перепродажи с целью наживы, а чтобы сделать своим помощником. Когда хозяин Брауна предложение отклонил (сдержал обещание, данное биологическому отцу Брауна, своему двоюродному брату), торговец сделал другое: арендовать раба. Как вспоминал Браун, это был самый долгий год в его жизни, после которого он принял решение бежать^[269].

За время рабства, сначала в Кентукки, потом в Миссури, Браун был домашним слугой, работал в поле и на корабле. После бегства в Огайо стал официантом, «диким банкиром» (печатал собственную валюту), стюардом на пароходе и самопровозглашенным «модным парикмахером из Нью-Йорка, императором Запада». А еще был кондуктором на подпольной железной дороге, прежде чем стать оратором, писателем и активным участником общества по борьбе с рабством^[270]. Перед ним открывались невероятные возможности – он колесил с лекциями по всему Северу.

Жизнь лектора-аболициониста была нелегка и физически, и морально. Приходилось много ездить, в том числе по железной дороге. Он не раз сталкивался с насилием. В начале 1848 года Брауна стащили со сцены и чуть не задавили насмерть по время беспорядков в Кейп-Код. Фредерик Дуглас и Уильям Ллойд Гаррисон еле живыми выбрались из Гаррисбурга, штат Пенсильвания. Чтобы заниматься подобным делом, нужен был сильный характер. Даже несгибаемый Дуглас жаловался: «Эти ночные переезды меня доконают»^[271]. Чернокожим ораторам приходилось еще тяжелее: они подвергались нападкам сторонников рабства, было трудно найти достойное размещение.

К 1849 году Браун вел подобный образ жизни уже более пяти лет и заплатил за это высокую цену. Его жена Бетси, на которой он женился, когда оказался в Огайо, не смогла простить ему столь долгое отсутствие. Их дочь Генриетта умерла, когда он в очередной раз был в отъезде. Браун даже не успел на похороны. И все же через пару недель вновь вернулся к лекциям. Бетси, похоже, нашла утешение в объятиях друга семьи. Со временем Брауны расстались, хотя он сохранил опеку над двумя дочерями.

В Пенсильвании Браун задержался дольше, чем планировал, – по просьбе местного общества по борьбе с рабством. Никто не мог зажечь толпу так, как человек, испытавший все ужасы рабства на себе. Браун воодушевлял слушателей, а те пополняли казну общества^[272]. (Белые аболиционисты с большей симпатией относились к Брауну, чем к Дугласу, пусть все и сходились на том, что Дуглас собирал больше средств.) Браун согласился продолжить выступления, провел Рождество вдали от детей: читал лекции еще две недели, прежде чем вернуться домой.

Именно в это время, в канун Нового года, он узнал о Крафтах^[273]. Их история его сразу заинтересовала. Побег и маскировка были для него не внове. Он и сам однажды помог рабу бежать в элегантной траурной женской одежде. Вуаль надежно скрыла лицо. На сей раз история была другой: история романтической любви беглецов. Он хотел услышать ее лично.

У Брауна всегда были источники информации, он сумел узнать о тайном убежище Крафтов, прежде чем те его покинули. Оказалось, он должен выступать в округе Бакс, и, хотя дом Айвинзов находился в 40 километрах от Пайнвилля, где была намечена лекция, он твердо решил у них побывать.

Вот так высокий стройный Уильям, несмотря на плохую погоду, добрался до дома Айвинзов. Ферма квакеров наверняка напомнила о собственном бегстве: тогда ему было двадцать лет и звали его Сэнфордом, или Сэнди. При рождении ему дали имя Уильям, а потом изменили, поскольку так звали одного из белых родственников. За семь дней пути Браун чуть не погиб от холода и голода. Но тут ему встретился квакер, который привел его домой, где вместе с женой выходил и вернул к жизни.

Браун навсегда запомнил доброту этого человека. Свою книгу он предварил таким посвящением: «Уэллсу Брауну из Огайо. Тринадцать лет назад я оказался у твоего порога – измученный беглец из мира цепей и хлыстов. Я был для тебя чужаком, но ты впустил меня. Я был голоден, и ты накормил меня. Я был наг, и ты одел меня. Рабство лишило меня даже имени, под которым я был бы известен в мире людей. Ты дал мне свое… В огромном множестве твоих добрых дел ты наверняка меня и не помнишь. Но пока я помню Бога и себя самого, я никогда тебя не забуду!»

Браун сразу же сблизился с Уильямом и Эллен. У них было много общего – и это стало ясно достаточно быстро. Как и Эллен, Браун был светлокожим благодаря отцу. Он находился в привилегированном положении домашнего слуги – благодаря цвету кожи и рождению. Но в другое время садист-надсмотрщик находил особое удовольствие в мучениях «белого ниггера»^[274]. Как и Эллен, Браун любил мать, – ведь он был младшим сыном, «мамочкиным сыночком»^[275]. Как и Уильям, Браун стал свидетелем, как его мать и любимую сестру продали на торгах. Ему была знакома мука расставания навсегда.

Время, проведенное в рабстве, оставило неизгладимый след на теле Брауна: над правым глазом, на спине и в других местах остались шрамы от хлыста надсмотрщика. В Брауне Крафты увидели человека оригинального и в то же время очень знакомого. Оригинального в самых характерных качествах – красноречии, убедительности, увлеченности, симпатии к окружающим, и знакомого по пережитому в рабстве. Это отличало его от тех, кто помогал беглецам и давал убежище: от Стила, Первисов и Айвинзов. Браун знал, что значит быть рабом, и Крафты узнавали себя в этом первом «афроамериканском писателе и ораторе»^[276].

Браун расспросил их о дальнейших планах и узнал, что они направляются в Бостон. Он же предложил другой путь: присоединиться к нему в аболиционистском турне и рассказать свою историю так, как смогли бы только они. Браун отлично понимал, что просит слишком многого. Да, они на Севере, но по закону считались беглыми рабами. Любое публичное выступление подвергало их опасности. Даже если не появятся похитители, слушатели могли воспринять их отнюдь не по-дружески. Тухлые яйца и здоровенные камни – вот примеры «аболиционистского крещения»^[277]. Эллен, будучи женщиной, подвергалась особому давлению. Имена знаменитых лекторов-аболиционистов Гарриет Тубман и Соджорнер Трут еще не были знакомы публике. В 1849 году Тубман находилась в рабстве. Рабыня, бежавшая с Юга и осмелившаяся выступать с лекциями, – нечто совершенно новое.

И, несмотря на всю неопределенность, Браун создал модель публичности для беглых рабов. Юридически он находился в таком же уязвимом положении, как и Крафты, однако отказывался прятаться и даже отправил экземпляр книги бывшему хозяину. Браун был твердо убежден: «у него есть долг перед человечеством»^[278]. Три миллиона человек все еще находились в рабстве, и среди них были близкие и дорогие ему люди. Он говорил от их имени и надеялся, что Крафты поступят так же.

У Брауна были и другие аргументы, он изложил их друзьям^[279]. Участвуя в лекциях, супруги могли собирать деньги для себя и других. Если об этом через публичные каналы узнают хозяева, известия дойдут и до близких. Мать Эллен узнает, что дочь выжила, что бы ни твердили другие. Супруги смогут собрать деньги, чтобы выкупить ее, – такое делалось и прежде.

Крафты понимали: предложение Брауна продлит их странствия, отсрочит возможность обосноваться на одном месте и восстановиться морально и душевно. В то же время это новый путь вперед – путь, который поможет примирить будущее с недалеким прошлым. Крафты выслушали предложение нового друга. Ему удалось их убедить. Проведя десять дней в свободном штате, они согласились присоединиться к нему в новом, опасном странствии.

Готовясь к публичным выступлениям, предстояло выбрать имя. Браун и Фредерик Дуглас взяли новые. Уильям и Эллен пошли по более нейтральному пути. В Мейконе Уильяма многие называли Биллом. Теперь же он выбрал имя Уильям Крафт. Оно связывало его с новым другом и сохраняло связь с семьей, хотя и напоминало о первом хозяине. Эллен тоже решила сохранить имя, которым ее называли в материнском доме. Фамилию взяла мужа – Эллен Крафт, что символизировало прочность союза.

Выбор был отважным и значимым. Известные имена служили мишенью для врагов, но подтверждали аутентичность их истории. Эти имена давали почву под ногами. Они, как и Уильям Уэллс Браун, решили целиком открыться миру.

Новая англия

Январь – июль 1849

Уникальное бегство^[280]

Как и рассчитывал Браун, бегство Крафтов всколыхнуло общество. Он сообщил о них и предстоящих выступлениях в пространном письме Уильяму Ллойду Гаррисону в Liberator. В определенном смысле он блефовал, возможно, чтобы сбить со следа врагов: объявил, что вместе с Крафтами направляется в Новую Англию, где они подготовятся к выступлению перед большим дебютом в Бостоне. (В действительности Крафты выехали заранее, тайно, а Браун завершил личное турне близ Филадельфии.) Известия о супругах быстро распространялись – в письмах, пароходами и поездами, по телеграфу, в печатной прессе и просто из уст в уста. Ко времени, когда Крафты и Браун впервые появились на публике, о них знали все.

Письмо Брауна перепечатали не только в аболиционистской прессе. Вскоре после публикации в Liberator статья под названием «Уникальное бегство из рабства» появилась на первой странице New-York Herald. (Один из читателей был совершенно потрясен – и неудивительно, ведь он плыл с Крафтами из Чарльстона!)

Текст появился в тот самый момент, когда нация осознавала себя по-новому. Война с Мексикой закончилась, страна стала на треть больше, чем раньше. Легионы поселенцев двинулись на запад, особенно в Калифорнию, которую активно рекламировали во всех газетах. «Золотая лихорадка!» – кричали заголовки. «Отправление новых кораблей!» – вопили мальчишки, продававшие газеты на улицах. Но оставались тревожащие общество вопросы, которые актуализировались с побегом Крафтов. Каким видят будущее рабства на этих территориях – и в государстве в целом?

Конфликты из-за рабства и положения беглых рабов в конгрессе возникали постоянно. Южане были оскорблены тем, что считали нарушением прав рабовладельцев. Они собирались за закрытыми дверями и вырабатывали документ, содержащий все их жалобы. Одному журналисту удалось проникнуть в их ряды, и его статья появилась одновременно с публикацией истории Крафтов. Во время тайного совещания сенатор от Южной Каролины Джон С. Колхаун пригрозил выходом из Союза, если рабство на новых территориях будет запрещено, а его коллега из Вирджинии сравнил «страдания Юга со страданиями колоний Америки, которые привели к восстанию»^[281].

Тем временем Браун и другие аболиционисты явственно видели признаки надвигающейся новой американской революции. Свидетели первой также чувствовали приближение войны. В день публикации письма Брауна в Liberator на улице было так холодно, что кораблям в гавани Филадельфии приходилось разбивать лед. Пожилой торговец Томас Коуп записал в дневнике: «Конгресс действует, но слабо. Вопрос рабства занимает сегодня всех… Союз находится в большей опасности, чем когда бы то ни было». Заканчивалась запись криком души: «Да убережет нас судьба от гражданской войны!»^[282]

И вот в этом месяце льда на реке и жарких споров в конгрессе, через два дня после появления их истории на первой странице крупной газеты и распространения ее по миру, Эллен и Уильям тихо и без шума прибыли в Массачусетс.

* * *

Город Вустер с его колоколами и свистками во многих отношениях был для них идеальным местом. Легко добраться – и бежать, – поскольку здесь пересекались шесть железных дорог^[283]. В городе симпатизировали радикалам: тем, кто считал, что можно улучшить жизнь, питаясь исключительно определенными злаками или принимая особые ванны; и к тем, кто выступал за права женщин. После собрания в Сенека-Фоллз первая общенациональная конференция по правам женщин пройдет именно здесь.

Для Уильяма и Эллен важнее всего было то, что многие жители города открыто выступали против рабства. Партия свободной земли, выступавшая с лозунгом «Свободная земля, свободный труд, свободные люди!» для новых территорий, впервые собралась в Вустере, а на президентских выборах одержала победу в округе. Здесь были и более радикальные аболиционисты, желавшие не просто ограничить, а запретить рабство.

Самые известные – Эбби Келли Фостер и ее муж Стивен. В их георгианском особняке Либерти-холл в соседнем Тэттнелле был оборудован тайный подвал, где прятались те, кто недавно обрел свободу. У Фостеров была дочь, годовалая Алла. Эбби рано отлучила ее от груди, чтобы продолжать аболиционистские выступления, за что подверглась всеобщей критике. Они со Стивеном по очереди присматривали за ребенком в поездках, хотя все, включая самого Стивена, признавали: истинная звезда – Эбби. Крафтам предстояло хорошо узнать эту супружескую пару.

У нас меньше информации о членах вустерской черной общины, которые совместно и по отдельности помогали беглецам. Активисты, среди которых выделялись семьи Хеменвейзов, Браунов и Ричей, поддерживали тесные связи с лидерами черной общины Бостона. Вместе они обеспечивали новых беглецов пищей, кровом и защитой. Большая часть общины – около двухсот человек – были людьми молодыми, как Уильям и Эллен. Среди них цирюльники, травники, плетельщики корзин, пекари и по меньшей мере один «бывший раб»^[284].

Были в Вустере и те, кто симпатизировал Югу. Среди них местные производители, либо перерабатывавшие хлопок, либо производившие оборудование для такой переработки. В городе было много учебных заведений, в том числе колледж Святого Креста, где училось множество сыновей рабовладельцев, и среди них сыновья тетушки Эллен Мэри Элизы и ее мужа Майкла Морриса Хили. (Надо сказать, что семья Хили, отправив сыновей на учебу, готовилась срочно перебраться на Север.) Сколь бы перспективным ни был Вустер, никто не знал, с кем Крафтам придется столкнуться в этом маленьком холодном мирке.

Вместе с Уильямом Уэллсом Брауном супругам предстояло выступить в Уолдо-холле, одном из нескольких больших театральных пространств в городке, изголодавшемся по зрелищам. Зал был настолько велик, что в нем показывали панорамы – гигантские картины до нескольких десятков метров в длину. Картины медленно разворачивали перед зрителями, и те видели другие миры – от итальянских пейзажей до волшебных гротов и «потрясающего зрелища пожара Москвы!»^[285]

Крафты готовились выйти на сцену. Спустились сумерки, гигантский зал погрузился в темноту. Не было видно перемещений ни зрителей, ни выступающих. Уильям и Эллен должны были подняться на сцену не сразу – это будило интерес слушателей, да и для самих Крафтов так было безопаснее. И все равно молодые люди чувствовали себя неуверенно. Они всматривались в незнакомые лица, обращенные к сцене тускло освещенного зала.

Если кто и мог их успокоить, так это Уильям Уэллс Браун, опытный харизматичный оратор, умевший несколькими фразами изменить настроение зала^[286]. Его можно было назвать артистом мультимедиа – в своих выступлениях он использовал все: изображения, тексты, поэзию и прозу, песни и декламацию, поднимал над головой рабские оковы, читал письмо от так называемого хозяина, и делал это, словно человек присутствовал в зале. Наблюдая за Брауном целыми днями, Крафты овладели ораторскими приемами, и неудивительно – они учились у настоящего мастера.

Браун был блестящим оратором, чутко понимавшим настроения аудитории. В Эттлборо, штат Пенсильвания, он сумел объединить молодых и старых, консерваторов и либералов, реформаторов и тех, кто разделял южные ценности. Эти люди могли враждовать, но в зале вместе смеялись и слушали. Браун широко использовал юмор. Он рассказывал, как научился читать, подкупая белых мальчишек ячменными сахарными леденцами. Те учили его буквам, а он за каждую букву позволял им лизать леденец. С юмором говорил, как голодал во время бегства и как жена фермера оттолкнула мужа, чтобы дать ему поесть. «С того самого момента, – говорил он, подмигивая слушателям, – я стал настоящим борцом за права женщин!»^[287]

Опытный тактик, он с легкостью мог заставить слушателей плакать и переживать. Однажды, когда Браун выступал перед семью тысячами слушателей, в зале не осталось сухих глаз^[288]. Он рассказывал, как ребенком проснулся от криков избиваемой матери, а потом потерял ее. Вспоминал опыт работы помощником рабовладельца, когда приходилось выдергивать седые волосы у более зрелых рабов и заставлять их танцевать, несмотря на слезы. Никто никогда не знал, какую историю расскажет Браун на выступлении и как будет убеждать слушателей. Возможно, он и сам этого не знал до начала рассказа.

Театральность Брауна одобряли не все – особенно белые аболиционисты, кого нервировала его чрезмерная эмоциональность. Если Фредерику Дугласу советовали добавить в выступление «немного плантаций» и предстать перед слушателями не столь образованным, то Брауну рекомендовали снизить уровень драматичности^[289]. Он был слишком «популярным», слишком «резким», порой даже слишком эгоистичным, – и при этом всегда эффективным. Как вспоминал один из слушателей: «Друг Браун вносит в выступления слишком много юмора и риторики, но никто лучше него не может привлечь внимание, заинтересовать и просветить публику»^[290].

Однако Браун точно знал, что делает. Когда женское общество Салема против рабства пригласило его выступить на тему «Американское рабство как оно есть», Браун сказал: «Если бы я собирался рассказывать вам об ужасах рабства, показывать раба в самом униженном положении, то позвал бы вас по одиночке и прошептал об этом на ухо. Рабство никогда не показывается. Рабство невозможно показать»^[291]. Но в этот холодный январский вечер, когда улицы Вустера были завалены снегом, а освещенные окна Уолдо-холла покрылись морозными разводами, он решил показать слушателям путь Уильяма и Эллен^[292].

У Брауна был эффективный фирменный прием: начать с общего, перейти к ключевой истории и развернуть ее так, чтобы побудить слушателей к действию. История Крафтов была способна возбудить любого, но требовалась подготовительная работа. Браун должен был предоставить достаточно достоверных деталей, чтобы убедить скептиков, и в то же время не раскрыть слишком много информации, чтобы Крафтов не вычислили хозяева. А главное – задать нужный тон. Слушатели должны поверить супругам, хотя против них имелся серьезный аргумент: бегство строилось на лжи. А еще Эллен, которая осмелилась надеть мужские брюки, на что решились бы только самые распутные и неженственные дамы! И в таком виде она собиралась появиться на сцене! Ее переодевание нарушало сложившийся социальный порядок, и не только на Юге. Чтобы слушатели прониклись сочувствием, Брауну нужно было укрепить репутацию друзей.

Во время рассказа он сосредоточился на деталях, как Крафтам удалось в одиночку осуществить свой план. Вот мужчина, Уильям, искусный ремесленник, зарабатывавший 220 долларов в год для хозяина и за пять лет сумевший скопить 100 долларов для себя. Называя точные цифры, Браун предвосхищал главный вопрос слушателей: как Крафты сумели купить одежду и оплатить переезды? Браун показал, что супруги были честными и трудолюбивыми людьми. Они не стали красть, чтобы обеспечить Эллен одеждой. И на Север прибыли не нищими попрошайками. Для общества, в котором они окажутся, эти люди станут приобретением, а не нагрузкой.

Описав своих героев, Браун подошел к кульминационной точке выступления. До этого момента Уильям и Эллен тихо сидели среди слушателей, но когда оратор счел аудиторию достаточно подготовленной, он указал на героическую пару. Слушатели потрясенно ахнули. Хотя Эллен была не первой женщиной с африканскими корнями, выступавшей в штате, она явно была первой беглой рабыней с Юга на этой сцене^[293]. Более того, хотя она была рабыней и, следовательно, черной, слушатели увидели перед собой белую женщину.

Появление Эллен стало потрясением: перед слушателями появилась потрясающая молодая женщина, которая, по мнению многих, выглядела такой же белой, как их собственные жены и сестры. И она спокойно смотрела на них. Эллен Крафт была не «несчастной рабыней», нуждавшейся в помощи. Нет, она сумела спастись и спасти мужа. Они с Уильямом не нуждались в снисхождении и сочувствии: супруги чувствовали себя равными своим слушателям^[294].

Браун дал возможность присутствующим задавать Уильяму и Эллен вопросы – любые: и позитивные, и скептические. (Он отлично понимал, что публика захочет убедиться, что ее не дурачат.) Это рискованный шаг, поскольку ситуация могла развиваться как угодно, а Крафты были новичками на сцене. Однако они были опытными импровизаторами – приходилось притворяться с детства: Эллен заставляла себя улыбаться после расставания с матерью, Уильям держал себя в руках, когда продавали его сестру. Эллен выдержала главное актерское испытание жизни, общаясь с белыми во время бегства. Ни одно испытание не могло сравниться с теми, что они уже прошли^[295].

Проблемы – и очень серьезные – возникли сразу. В процессе выступления Крафты сказали (тем самым подвергнув себя риску), что их путь начался в Мейконе, штат Джорджия. Слушатели засыпали Уильяма вопросами о городе и его жителях. Кое-кто упоминал родственников, переехавших в этот город. Он отвечал на все вопросы мгновенно и без заминки, не просто показав, что большинство из упомянутых ему хорошо знакомы, но еще и поведал, где они жили и работали. А еще охарактеризовал жизнь в городе так точно, как это мог бы сделать человек из той же местности.

Слушатели хотели узнать личную историю Эллен: как женщина с такой светлой кожей могла оказаться рабыней? (Тут смешались два табу – секс и изнасилование.) Эллен не стала скрывать, что была дочерью первого хозяина, который, умирая, приказал освободить ее и ее мать. Только наследник проигнорировал его желание и оставил их в рабстве. Джеймс Смит до сих пор жил в Мейконе и юридически являлся хозяином матери Эллен, а хозяйкой Эллен стала его дочь Элиза. Остается лишь догадываться, почему Эллен изменила историю. Возможно, просто хотела отвлечь внимание от родственников, которые все еще оставались хозяевами ее матери. Может, не желала говорить о хозяйке и единокровной сестре – и ни разу не сказала о ней плохого слова. Как бы то ни было, очевидно одно: в этой истории, где она весьма вольно обошлась с фактами, Эллен проявила мастерство истинного рассказчика.

Слушатели были поражены. Уильям, с его «проницательностью, интеллектом и талантом», а также с «удивительным остроумием», казался «необычным человеком». Эллен сочли «столь же интеллигентной». К концу выступления все были убеждены: Крафты «достойны» свободы, которой были лишены по рождению и ради которой бежали на Север. Именно на такую реакцию и рассчитывали Браун и другие активисты: первый шаг к сочувствию, которое должно преодолеть апатию по отношению к самому «позорному институту» нации и поставить в центр внимания моральную проблему рабства^[296].

Из Вустера и других подобных городков данная проблема воспринималась не так остро: сколь бы ужасно ни было рабство, это не проблема Севера. Многие считали, что чернокожие в рабстве счастливее бедных Севера: о них заботятся, кормят и дают кров. А если их освободить, они не смогут прокормить себя – или хлынут на Север со своей бедностью и готовностью работать за бесценок. Отчасти подобную точку зрения разделяла партия «Свободная земля»: хотя среди ее членов были те, кто искренне был настроен против рабства, были и другие, чьи действия диктовались желанием не пустить на новые земли черных работников и жителей. Другие противники запрета рабства считали, что такой шаг вреден для бизнеса. Как многие промышленные города, Вустер зависел от торговли с Югом. Готовы ли мы потерять свои доходы и отправить сыновей в бой практически сразу после войны с Мексикой? Этим вопросом задавались осторожные жители Новой Англии, слыша громовые филиппики сенатора Колхауна.

И все же многие пожимали плечами и говорили, что рабство доживает последние дни. Рынки изменили систему; рабство более не приносит дивидендов. К чему форсировать проблему? У нации есть немало более животрепещущих трудностей – государство получило новые территории, нужно решать, как ими управлять. А Юг лучше оставить в покое – по крайней мере, сейчас.

Но появление Крафтов заставило слушателей задуматься над тем, от чего они прежде отмахивались, как от неких абстрактных ужасов^[297]. Как отмечал один репортер, Крафты оставались вне закона даже на Севере: охотники могли в любой момент похитить их и вернуть хозяевам – при полной поддержке государства. Никто из слушателей не мог им помочь, – а если бы кто-то и решился, то был бы признан преступником и подвергнут крупному штрафу, а то и лишился бы свободы.

Крафты закончили выступать под громовые аплодисменты. Это настоящий триумф. Браун, несомненно, был доволен, что симпатичная молодая пара отлично справилась с выступлением и готова к Бостону и другим городам. Однако выступление еще не закончилось. Обычно после вопросов и сбора пожертвований слушатели подходили к ораторам и пожимали руки. На протяжении многих недель те, кто приходил увидеть Крафтов, поднимались и устремлялись к молодой паре. Со временем Крафты начали покидать сцену раньше^[298]. В тот вечер желающих пожать руку было меньше, чем обычно, и все же этот опыт был необычен для Уильяма и Эллен: посторонние люди устремлялись вперед, желая коснуться их. Эти рукопожатия стали новым способом рассказать свою историю и донести ее до людей.

* * *

Следующие три дня оказались настоящим вихрем слов и действий. Из Вустера Браун с Крафтами направился на юг, скорее всего, поездом. Им предстояло выступить в Паутакете, штат Род-Айленд. Путешествие среди снегов и замерзших рек было совсем непохоже на южные пейзажи, хотя и здесь существовали предубеждения.

Не так давно Массачусетсу насильно навязали законы сегрегации «Джима Кроу»^[299]. (По иронии судьбы, данный термин, позаимствованный у белого артиста и ставший синонимом сегрегации на транспорте, зародился у белых пассажиров железных дорог на Севере.) В начале 40-х годов Фредерика Дугласа избили и выбросили из поезда, когда тот попытался поехать в Линн первым классом. Однако он и другие активисты вели постоянную борьбу, используя бойкоты, сидячие забастовки, петиции и другие формы протеста. Их действия позволили Крафтам и Брауну выбирать места для поездки.

Из Паутакета они направились на север. Поезд двигался по болотистой местности. Вода имела странный цвет от загрязнений. Это была приливная акватория Бэк-Бэй^[300]. С одной стороны железной дороги поднимались клубы дыма от фабрик, с другой – в небо устремлялись шпили церквей. Как и в Ричмонде, штат Вирджиния, и многих других увиденных Крафтами городах, на горизонте высились величественные здания. Супруги заметили сияющий купол Конгресса Массачусетса и поняли: они в Бостоне, куда так стремились. Но не знали, что слава их опередила.

Колыбель свободы^[301]

По улицам Бостона мимо особняков и красивых кирпичных домов, ярко освещенных газовыми фонарями, они спустились по другую сторону Бикон-Хилл – местные жители прозвали этот район «Ниггер-Хилл». Им повезло – Уильям Уэллс Браун уверенно вел их по городскому лабиринту. Бостон строили, по выражению одного из жителей, как сжатый кулак, и город совсем не походил на упорядоченный Мейкон.

Здесь было холодно и сыро, у подножия холма дули сильные ветры, зато местных жителей избавили от вони промышленных отходов, отбросов и другой гадости, которая в теплые дни исходила от Чарльз-ривер. На улицах звучали самые разные языки – лирические песни ирландских иммигрантов, ритмичные напевы беглецов с Юга, плавный говор местных уроженцев^[302]. В этом рабочем районе со множеством переулков и кривых улочек Уильям и Эллен смогли немного расслабиться.

Браун жил на Вест-Седар-стрит, возле реки и строительной площадки, где возводили здание новой тюрьмы. Крафтов же он отвел в другой дом, где те были в полной безопасности. Они подошли к скромному кирпичному дому на Саутак-стрит, где их встретили супруги Хейдены. Льюис и Гарриет Хейдены были истинными революционерами, и Крафтов они встретили с распростертыми объятиями^[303].

Хейдены бежали из Кентукки шесть лет назад. Им помогали два белых аболициониста, проповедник и учитель. Как и Крафты, Хейдены замаскировались и напудрились мукой, чтобы издали их можно было принять за белых. Вместе с сыном бежали в Канаду. Затем, опасаясь за покинутых близких, вернулись в США и поселились сначала в Мичигане, а потом в Бостоне. Их дом на Саутак-стрит стал штабом активистов, – тут же располагался магазин подержанной одежды Льюиса Хейдена.

К узкой двери дома вела небольшая лестница, но это был не единственный вход и выход. Вторая дверь находилась в подвале, а тайный туннель, где можно было передвигаться лишь ползком, позволял особым гостям приходить и уходить незамеченными. Туннель уходил куда-то далеко. На верхнем этаже могли прятаться одновременно до тринадцати человек. Когда прибыли Уильям и Эллен, в доме присутствовали и другие беглецы с Юга. Все они нашли у Хейденов кров и пищу.

Вряд ли в Бостоне нашлось бы более надежное место, чем этот дом. По узким переулкам беглецам было легко скрыться от врагов, а чужаки быстро терялись. Дух сопротивления здесь процветал. Именно в Бостоне жил Дэвид Уокер, воинственный черный активист, сын раба и свободной женщины. Он громко требовал равных прав для черных американцев, и от его призывов Юг содрогался в ужасе, что чувствовалось и спустя два десятилетия.

В своем «Обращении… к цветным гражданам мира» Уокер призывал чернокожих американцев восстать с оружием в руках, свергнуть тех, кто их поработил, и отстоять свое заслуженное место среди граждан государства, которое они помогали строить. Этот памфлет тайно распространялся на Юге. «Посмотрите на своих матерей, жен и детей, – призывал Уокер, – и ответьте Господу Всемогущему. Поверьте, нет греха в том, чтобы убить человека, который пытается убить вас. Это все равно что выпить воды, почувствовав жажду»^[304]. Уокер говорил о ханжестве священников и белых американцев. Он цитировал Декларацию независимости и спрашивал: «Понимаете ли вы собственный язык?»

Слова и пророчества Уокера возбуждали его собратьев, цветных граждан, и приводили в ужас рабовладельцев, усиливая паранойю: они боялись, что их отравят, сожгут, убьют. Слова Уокера не ослабляли страхи: «Относитесь к нам как к людям, и опасность вам не грозит… Относитесь к нам как к людям, и мы станем вашими друзьями». Люди, наделенные властью, усилили расовый раскол, приняв жесткие законы против свободных чернокожих и рабов. Штат Джорджия объявил награду в 10 000 долларов за голову Уокера. Через год после этого он неожиданно скончался в Бостоне, предположительно от туберкулеза. Однако ужас, им порожденный, равно как и дух сопротивления, продолжали жить.

Всего в нескольких кварталах от дома Хейденов, выше на холме, находились роскошные дома финансистов, в том числе хозяев хлопкоперерабатывающих фабрик и тех, кто прямо или косвенно строил благосостояние на рабском труде. Эти улицы были «засыпаны хлопковой пылью», как говорил белый аболиционист Уэнделл Филлипс, выросший в этом квартале. Зато жители этих улиц не удосуживались смотреть вниз, где у подножия холма жили их повара, камердинеры и кучера.

Обитатели подножия настороженно относились к бизнесменам и предпринимателям, масонам и членам элитных клубов, проповедникам и прихожанам. Все они были готовы к действиям в случае необходимости. Двумя годами раньше, когда охотник за головами осмелился проникнуть в этот район, Нэнси Принс, полиглот, активист, миссионер, деловая женщина, путешественница и писательница, созвала женщин и детей, которые забросали злодея камнями^[305].

Были и те, кто похищал беглецов прямо из зданий суда, телом защищая их от закона и повторного порабощения. Хейдены и многие другие имели оружие^[306]. Некоторые белые аболиционисты настаивали на ненасильственном пути. Те, кто знали о рабстве не понаслышке и в любой момент снова могли оказаться в руках рабовладельцев, относились к защите себя и близких более практично.

Крафты быстро поняли: Уильям Стил, Первисы и все, кто настаивал на их переезде в Бостон, в «пчелиные соты», как часто называли этот квартал, были совершенно правы. Хотя Бостон значительно уступал Филадельфии по численности населения, в этом мире легко было исчезнуть и защититься. Только Эллен и Уильям не собирались прятаться.

* * *

После небольшой передышки настало время дебюта в знаменитом бостонском Фанел-холле. Величественное трехэтажное кирпичное здание в классическом стиле с арочными окнами, ярко сияющими зимними вечерами, венчал шпиль с блестящим флюгером в виде кузнечика со стеклянными глазами^[307]. Тот медленно поворачивался под ветром, а в животе была размещена капсула времени.

Этим блестящим кузнечиком любовались почти сто лет – с того дня, когда кузнец Шем Даун сделал его для бостонского бизнесмена и филантропа Питера Фанела, а тот подарил здание, увенчанное шпилем с флюгером, городу. Так называемая колыбель свободы периодически издавала крики: «Свобода! Революция!» Однако в Бостоне слышали и другие. Питер Фанел торговал не только патокой и рыбой, вином и лесом. Он торговал рабами. Торги проходили на Док-сквер, перед тем самым зданием, где Крафтам предстояло выступать. Уильям Уэллс Браун остро почувствовал иронию судьбы, сказав: «Если бы Америка была колыбелью свободы, то свое дитя укачала до смерти»^[308].

Зал, который финансировался прогрессивным рабовладельцем, заполнили самые разные люди. Огромный, ярко освещенный, его чаще всего заполняли стоящие слушатели, но в тот вечер добавили ряды низких диванчиков, позволявших сидящим дамам расправлять юбки. Аудитория оказалась смешанной во всех отношениях – и пола, и расы. Заполненными оказались даже балконы. Неузнанных до основного момента вечера Уильяма и Эллен окружали самые разные борцы с рабством.

В Фанел-холле проходила семнадцатая ежегодная конференция Массачусетского общества противников рабства, созданного самым известным белым аболиционистом Америки Уильямом Ллойдом Гаррисоном. Это одно из крупнейших гаррисоновских мероприятий года^[309]. Впервые основатели общества собрались дождливым вечером 1832 года в подвале Африканского молитвенного дома (используемого также в качестве школы): двенадцать белых мужчин вместе с лидерами давней Массачусетской ассоциации цветных^[310]. Когда все церемонии завершились, Гаррисон объявил: «Друзья, мы собрались сегодня в этой скромной школе, но пройдет немного времени, и мы сумеем сотрясти Фанел-холл»^[311].

С того времени гаррисоновские организации по борьбе с рабством значительно выросли. Их агенты действовали по всей стране. И пророчества исполнились – действительно удалось сотрясти Фанел-холл, где собрались тысячи мужчин и женщин разной расовой принадлежности.

Оказавшись в зале, Крафты увидели вокруг себя море лиц. Некоторых (например, Хейденов) уже знали, с другими вскоре предстояло близко познакомиться.

Среди них был худощавый близорукий мужчина, скромное, интеллигентное поведение которого никак не соответствовало бушующим вокруг страстям. Знакомясь с Уильямом Ллойдом Гаррисоном, люди поражались: неужели этот человек смог добиться, чтобы его услышали?! Он походил скорее на того, кто любит кошек, любит возиться на полу и играть с детьми, любит порассуждать о политике, – все это так и было^[312].

Да, Гаррисон действительно был таким – сторонником фундаментального миролюбия. Он выступал против применения силы, даже перед лицом насилия, и твердо верил: положить конец рабству можно лишь «моральным убеждением». И в этом расходился с Дэвидом Уокером. Всем, кому угрожают, плюют в лицо, избивают (как его самого, когда он оказался в руках «толпы джентльменов» в Бостоне), Гаррисон рекомендовал пассивное сопротивление^[313].

В то же время в отношении своего подхода и целей он был воинственно бескомпромиссен. Его девиз: «Никакого союза с рабовладельцами!»^[314] Это означало разрыв, в случае необходимости, с церковью и государством и готовность пожертвовать чем угодно, чтобы очистить нацию от греха рабства – немедленно и без компромиссов. Как считал Гаррисон, конституция защищает рабство и лишает нацию ее корней. Единственный способ создать более совершенный союз – порвать со старым и начать все заново. В борьбе, по мнению Гаррисона, должны объединиться все, вне зависимости от расы, религии и пола. Цель – не просто запрещение рабства, а обеспечение полного равенства всех граждан. Такими были радикальные основы гаррисонизма.

Когда Крафты готовились к дебюту, сторонники Гаррисона пребывали в полном организационном раздрае: они уже долгое время вели ожесточенные споры об основах движения. В определенном смысле более удобного времени для активистов не было. И в прессе, и в Капитолии, и по всей стране велись разговоры о рабстве. В Вашингтоне горячо обсуждалось будущее работорговли – и территориальное расширение. Сенатор Колхаун зашел так далеко, что открыто высказывал самые зверские взгляды, становясь легкой мишенью для нападок. Две главные партии страны трещали под жестоким давлением. Протест против рабства становился основной тенденцией времени.

Однако для Гаррисона и его сторонников время относительного мира порождало иные проблемы. Кризис их сковывал, а главной проблемой становился «мягкий враг», партия «Свободная земля», которая, как заметил один не самый благожелательный журналист, «украла громы и молнии Гаррисона и Ко» – и их деньги^[315]. К ужасу тех, кто требовал немедленного запрещения рабства, оказалось, что страстный призыв зазвучал под иные мотивы. Проблема перестала быть призывом к исправлению моральной ошибки, а свелась к изменению границ сохранения этой порочной практики. Именно об этом говорили сторонники партии «Свободная земля».

Даже некоторые противники рабства полагали, что подобный путь разумнее: лучше поместить рабство в карантин и решать проблему постепенно^[316]. Или сохранить рабство как оно есть, чем рисковать разрушением Союза? Его распад может привести к созданию еще более мощной рабовладельческой империи, где судьба порабощенных людей и свободных чернокожих лишь ухудшится. Другим противникам рабства казалась опасной позиция гаррисоновских радикалов с их нереалистическими требованиями – все или ничего.

Весь день на конференции боролись разные фракции и велись утомительные споры о процедуре. К вечеру всем, как никогда, нужно было испытать чувство общей цели и экстренности. Как говорил Гаррисон, человек не может идти медленно и размеренно, когда его дом в огне, а внутри семья^[317]. Проблема заключалась в том, чтобы убедить всех в наличии пожара. Как усилить жар? Крафты своими глазами увидели, что нет человека, более способного поднять температуру в зале, чем Уильям Уэллс Браун.

«Да» навеки^[318]

Возвращение Брауна стало поистине триумфальным. Годом ранее, когда он был беглецом, которому помогало Массачусетское общество противников рабства, положение было иным. Он получил письмо от хозяина. Неважно, что инициатором контакта являлся сам Браун. Письмо, которое не оставляло сомнений в праве хозяина продать Брауна, глубоко его потрясло. Потом возникли проблемы с женой, которая ходила по бостонским домам, рассказывая о нем такие истории, что руководители общества, то есть работодатели, обеспокоились.

Браун же утвердил собственное положение на аболиционистской сцене. В драматическом выступлении он использовал письмо хозяина – рассказывал о нем и обращался к нему. Это письмо он использовал в лекциях целый год. Браун действовал в безумном темпе и по праву завоевал репутацию суперзвезды аболиционизма. Теперь, когда рядом с ним стояли истинные герои, красивые и мужественные супруги Эллен и Уильям, он снова сумел завоевать сердца и души тех, кто собрался в революционном зале Бостона.

Выступающий снова размахивал драгоценной страницей, дошедшей до него с Юга. На сей раз это была статья из Newark Daily Mercury, написанная неким «А». Это тот самый человек, который поглядывал на Крафтов на чарльстонском пароходе и позже прочел об их «уникальном бегстве». Без Крафтов Брауну не удалось бы так заинтересовать слушателей. «А» не просто излагал факты, но живо описывал впечатления, завершив рассказ замечанием другого пассажира о том, что мистер Джонсон «либо женщина, либо гений». Статья была идеальным вступлением – она не только задавала драматический тон, но еще и служила убедительным подтверждением. Как и в Вустере, Браун рассказал о пути молодых супругов. А потом, выбрав подходящий момент, вызвал их на сцену.

Уильям Ллойд Гаррисон однажды сказал, обращаясь к скептически настроенным слушателям: «Представьте, что все рабы каким-то чудом неожиданно стали белыми. Закроете ли вы глаза на их страдания? Станете ли спокойно рассуждать о конституционных ограничениях? Нет, ваши голоса прогремят в ушах их хозяев подобно грому»^[319].

Теперь же это чудо воплотилось в Эллен. Как вспоминал пастор Сэмюэль Мэй-младший, ставший впоследствии активистом: «Эллен Крафт… женщина, которую можно назвать красивой. В чертах лица, глазах, щеках, носе или волосах невозможно заметить ни капли африканской крови. Она выглядит как белая южанка. Невозможно представить, что такая женщина – чья-то собственность, предмет торговли, который может оказаться в руках того, кто заплатит больше. В действительности судьба ее была не хуже и не мучительнее судьбы самой черной из рабынь. Однако сам вид воздействовал на слушателей, испытывавших предубеждение против цвета кожи, в тысячу раз сильнее, чем любой другой пример»^[320].

Увидев Эллен, слушатели испытали настоящий шок, подобный удару электрического тока^[321]. Глаза изумленно расширились, лица развернулись к сцене, раздались громовые аплодисменты. Почувствовав пульс аудитории и поймав темп, Браун повысил температуру выступления. Он задал публике три вопроса, «на которые следовало ответить, выслушав беглецов»^[322].

Сначала спросил: «Те, кто готов способствовать возвращению раба его хозяину, пусть скажут да».

Для Крафтов это было самым страшным кошмаром. В зале прозвучал одинокий, но вполне узнаваемый голос: «Да!» Это дама, сидевшая в конце зала. Не обращая внимания на ответ, Браун продолжал.

Затем второй вопрос: «Те, кто останется безразличен и ничего не сделает ни для этого раба, ни против него, пусть скажут да».

На сей раз не откликнулся никто.

И вот Браун задал третий вопрос: «Те, кто готов защищать, оберегать и спасать его от рабства, пусть скажут да». Зал буквально взорвался. Голоса перебивали друг друга и сливались в единый громовой ответ, – сцену и стоявших на ней Уильяма и Эллен захлестнула волна «абсолютного и вечного согласия, согласия навеки». Супруги никогда еще не слышали ничего подобного.

А потом зазвучала песня. Браун не стал предлагать слушателям задавать Крафтам вопросы, как сделал в Вустере. Нет, он закончил выступление песней протеста, скорее всего, из собственного сборника «Арфа против рабства»^[323]. Это были совершенно особые песни – не спиричуэлс или песни рабочих, которые Браун наверняка слышал и пел в доках. Нет, это стихи протеста, положенные на популярные мотивы «О, Сусанна» и «Старое доброе время». На мотивы, которые были знакомы и любимы всеми.

Одной из песен, наилучшим образом соответствовавшей настроению слушателей, стала «Мольба беглого раба» о покинутой в рабстве матери. А может, это песня «О, сжалься над матерью-рабыней» – подобные истории часто оставались неизвестными. Возможно, Браун выбрал нечто более бодрое – например, аболиционистский хит «Сойди с дороги» с боевым кличем «Хо» и лозунгом «Машина свободы! Освобождение!». (Что могло лучше обеспечить поддержку подпольной железной дороги, чем беглецы, добравшиеся до свободных земель на настоящем железном поезде?)

Уильяму и Эллен, наверное, было странно слышать рассказ о своей истории и мрачное возбужденное пение нового друга перед огромным собранием. Браун смолк, и зал вновь разразился аплодисментами. Так завершился бостонский дебют Крафтов.

* * *

Однако слушатели хотели больше узнать об этих людях. Анна Уоррен Уэстон вместе с тремя сестрами-активистками входила в элитную группу «Бостонская клика». В письме к сестре Деборе она описывала Уильяма «чернокожим очень интеллигентного вида», а Эллен – «очаровательной, красивой девушкой… с прямыми черными волосами», «прелестной и естественной»^[324]. На следующий вечер Крафтов пригласили в Большой зал Бостона, и на следующий тоже. К этому времени они стали такой сенсацией, что даже критики стремились увидеть их. Среди толпы был и репортер Boston Post, в сумерках тайком подсматривавший за происходящим.

Аболиционисты были в восторге. Уильям Ллойд Гаррисон призвал к немедленному роспуску Американского Союза, «Союза, основанного на простертых телах трех миллионов человек и скрепленного их кровью, Союза, который дает абсолютную власть и полную безопасность оптовым торговцам человеческой плотью… Союза, в котором свобода речи, прессы и право на безопасное и равное передвижение дарованы лишь части населения»^[325].

Гаррисон яростно обрушился на лживых северян, на словах ненавидевших рабство, и все же готовых сотрудничать с рабовладельческим Югом. Он решился упомянуть в своей речи главного спикера «рабовладельческой силы», сенатора от штата Южная Каролина Джона С. Колхауна. Тот, по словам Гаррисона, по крайней мере, искренне верит в то, что рабство – истинное благо. После его выступления стали собирать средства для «католической девушки-рабыни», которую должны были продать на Юг, если собрать нужную сумму не удастся. После Уильям Уэллс Браун представил собравшимся супругов-беглецов.

Сам он стоял в центре сцены, напротив огромных люстр, множества слушателей и гигантских часов, мерно отмечающих ход времени. Браун решил немного снизить пафос собрания, заявив, что, хотя его отец принадлежит к аристократии штата Кентукки, ему «не зазорно общаться с простыми белыми людьми, собравшимися в Фанел-холле». Слушатели рассмеялись, хотя им преподали урок: то, что делает одного человека «выше» других, «хозяином» другого, часто ошибочно и произвольно^[326].

Не дав слушателям слишком развеселиться, Браун снова изменил настроение. Он поддержал Гаррисона собственным примером: рассказал кое-что о своей семье, и истории эти потрясли Уильяма и Эллен.

Мы не знаем, что именно рассказывал выступающий, но чаще всего он возвращался к истории о расставании с любимой сестрой и матерью. Эти утраты были хорошо знакомы и Уильяму, и Эллен. Браун потерял обеих за несколько дней. Избавившись от постылой службы помощника работорговца, Браун, будучи еще подростком, узнал, что его сестру Элизабет продали и отправили в Натчез, штат Миссисипи. Он отправился в Натчез и Новый Орлеан. Это были самые страшные дни его жизни. Он прекрасно знал, куда послали сестру, – этот центр работорговли славился поставкой девушек для борделей. Ему удалось проникнуть в тюрьму, где ее держали. Он навсегда запомнил, как сестра со слезами обняла его и сказала, чтобы он забирал мать и бежал.

Браун уговорил мать бежать с ним, хотя та не желала оставлять других детей – боль, знакомая всем беглецам. Они покинули Сент-Луис ночью: украли лодку, добрались до побережья Иллинойса и прятались в лесу, пытаясь укрыться от дождя. Но когда Браун начал мечтать, как найдет работу в Канаде, выкупит братьев и сестер и объединит всю семью, появились конные охотники за головами. Мать и сына разлучили. Ее продали вниз по реке, в Новый Орлеан. В последний раз Браун видел маму в цепях на пароходе работорговцев. Она не могла двигаться, говорить или плакать. Но когда сын стал молить о прощении, женщина ответила, что это не его вина. И, как и сестра, велела ему бежать.

Всего месяц назад Эллен и Уильям жили в мире, о котором рассказывал Браун. Слова его бередили свежие раны. Внимательный репортер из Boston Post заметил: слушая Брауна, оба не могли сдержать слез. И они оставались на глазах, когда Браун вывел друзей на аболиционистскую сцену.

Возможно, именно поэтому Браун решил быстро сменить настроение слушателей. Он принялся живо рассказывать о путешествии супругов, что мгновенно увлекло аудиторию. Знаменитый оратор Уэнделл Филлипс, сын старого Бостона, был так тронут историей Крафтов, что восторженно воскликнул: «Будущие историки и поэты воспоют эту историю как одну из самых потрясающих в анналах нации, и миллионы будут читать ее, восхищаясь героем и героиней!»^[327]

Энергия этого вечера превратила некогда раздираемую разногласиями организацию в единую силу. Когда лидеры собрания призвали голосовать за резолюцию, о которой участники спорили три дня, решение приняли единогласно.

* * *

Как писали в Liberator, Крафты буквально «наэлектризовали» Фанел-холл. Бостон не знал ничего подобного со времен Джорджа Латимера – судьба этого человека служила одновременно примером и предостережением для новых беглецов. Светлокожий Латимер «вырвался» из рабства, представив беременную жену своей рабыней – зеркальное отражение истории Крафтов. Когда в Бостоне Латимера узнали и бросили в тюрьму, активисты всех цветов кожи возмутились и показали государству, на что способны истинные бостонцы. Они вышли на улицы, пришли к зданию суда, закидали законодателей петициями. Затем выкупили Латимера и вынудили принять закон о личной свободе, который ограничивал права рабовладельцев на возвращение живой собственности. Этот закон получил название закона Латимера^[328].

Для белых аболиционистов стало потрясением увидеть раба такого же белого, как они сами. Это и побудило к действию. Теперь такой же силой стала Эллен. Однако историю Латимера нельзя назвать счастливой. Он присоединился к лекторской программе аболиционистов, но оказался не таким харизматичным оратором, как рассчитывали организаторы. Романтичность его бегства быстро подорвали личные проблемы: со временем Джордж Латимер бросил жену и детей. Его пример показывал, что жизнь на Севере не дает никаких гарантий.

Крафты собирали вещи для следующего путешествия. Им предстояло покинуть дом Льюиса Хейдена, у которого возникли трудности с лекционной программой, и ему самому пришлось делиться собственной печальной историей. Крафты понимали: нужно готовиться ко множеству опасностей, поджидавших их на сцене и за ее пределами.

С точки зрения активистов, внимание, которое привлекала эта яркая молодая пара, идеально служило высокой цели. Однако самих беглецов это сильно беспокоило. Слова, произнесенные Брауном в Бостоне, попали в прессу и распространились по всей стране – и достигли Юга.

Снова Мейкон

Телеграф и железные дороги заметно ускорили распространение информации. Теперь слова летели практически по тому же пути, какой проделали Уильям и Эллен. В середине февраля Коллинзы получили утреннюю газету с интересной статьей: «Обаятельный мулат и еще более красивая почти белая девушка с прямыми волосами сбежали от хозяина в Джорджии и теперь живут в Бостоне как муж и жена»^[329]. Чтобы сомнений не оставалось, журналист писал, что рабы, по-видимому, принадлежали Роберту Коллинзу и Айре Тейлору.

В нескольких кварталах от редакции Macon Weekly Telegraph, на Малберри-стрит, в особняке, рядом с которым стояла заброшенная швейная мастерская и коттедж рабов, Коллинзы были вынуждены мириться с этой статьей – и с Эллен, которая не просто сбежала, а сделала это самым скандальным образом.

Эллен ехала на поезде в одежде белого мужчины. Совершенно незнакомый спутник снимал с нее ботинок. Она производила впечатление белой девушки, «на которой можно жениться». Все это стало для Коллинзов настоящим шоком. Более того, из статьи было ясно: Эллен играла самую активную роль в побеге, ее не увезли против воли, хотя журналист не исключал возможности «обмана». В любом случае Коллинз продолжал во всем винить Уильяма^[330].

Непонятно было, что делать дальше. Будучи человеком действия, Роберт Коллинз вполне мог принять решение преследовать беглецов. Он знал, что те находятся в Бостоне, где у него друзья и связи с людьми, способными решить подобную проблему. Он знал: бездействие может иметь катастрофические последствия. Коллинз всегда был ярым сторонником порядка. Он полагал, что для управления рабами необходима «регулярность и строгое следование правилам». И прекрасно понимал, о чем и говорил позже, что успешное бегство Эллен неизбежно вдохновит других^[331].

Угроза порядку не ограничивалась домом Коллинзов, и по этой причине хозяину требовалось заручиться поддержкой других рабовладельцев. Его позиция широко обсуждалась в прессе. В тот же день, когда опубликовали статью о Крафтах, в той же газете напечатали «Обращение южных делегатов конгресса к своим избирателям»^[332], написанное болезненным, взъерошенным сенатором Джоном С. Колхауном, заявившим, что проблема беглецов носит не личный и не местный характер, она способна породить настоящий общенациональный кризис^[333].

Бывшему вице-президенту, военному министру и госсекретарю было почти шестьдесят восемь лет. Его мучил страшный кашель. Он жил в одиночестве в вашингтонском пансионе, поскольку жена Флорида давным-давно покинула город и занялась управлением хлопковой плантацией в Южной Каролине. По ночам он писал книгу «Рассуждения о правительстве», думал о детях, в том числе о любимице Анне, которая уехала за океан. Он надеялся, что Флорида не стала уродовать дом еще одной пристройкой. Впрочем, личные проблемы и переживания никак не повлияли на резкое «Обращение», написанное по поручению группы конгрессменов от Юга.

В последние несколько месяцев Колхаун и другие южане, все еще не успокоившиеся после провалившегося побега на «Перл», получили новый повод для волнений. Их коллеги по конгрессу выдвигали новые и более смелые предложения, направленные против рабства. Особенно бесили попытки ограничить рабство на новых территориях и в столице. Предлагалось даже предоставить свободным чернокожим и рабам право проголосовать по этому вопросу. Не меньшую ярость вызывала проблема беглецов. Конгрессмены от Юга готовились протестовать: результатом стало «Обращение» Колхауна.

По его заявлению, права рабовладельцев Юга защищены самой Конституцией: статья IV, раздел 2, пункт 3 – «Ни одно лицо, обязанное быть в услужении или на работах в одном штате согласно его законам и бежавшее в другой, в силу какого-либо закона либо постановления штата не подлежит освобождению от услужения или работ, а должно быть выдано по иску той из сторон, которой данное услужение или работы могут быть признаны принадлежащими по праву». Без этого отцы-основатели с Юга никогда не подписали бы документ о вхождении в Союз. Иными словами, без гарантии прав рабовладельцев Соединенных Штатов Америки просто не существовало бы. Однако эти гарантированные права каждый день ущемляются, а беглые рабы скрываются на Севере. Первое недовольство, высказанное в «Обращении», мгновенно нашло отклик у южан, в том числе у Коллинза.

По мнению Колхауна, бегство рабов и невозможность их возвращения – это не незначительный отход от текста конституции, а шаг к запрету рабства и изменению образа жизни на Юге. Следом быстро произойдет полное освобождение, и это не худшее. Бывшие рабы, получившие право голоса, вскоре объединятся с Севером, чтобы «держать на Юге белую расу в полном подчинении».

«То есть мы поменяемся с ними жизнью, – писал Колхаун, – а это падение более глубокое, чем когда-либо выпадало на долю свободных и просвещенных людей. Избежать этого мы не сможем… покинув дома предков и отдав свою страну в руки наших бывших рабов, мы обречены постоянно жить в условиях беспорядка, анархии, бедности, страданий и несчастий». Мир перевернется с ног на голову.

Не все южане разделяли тревогу Колхауна в равной степени. Некоторые думали, что трижды баллотировавшийся на пост президента бывший вице-президент заходит слишком далеко. Его считали радикалом, стремящимся расколоть Союз, – удивительно, но точно такие же обвинения звучали в адрес его злейшего врага Уильяма Ллойда Гаррисона.

Окончательный вариант «Обращения», подписанный конгрессменами от Юга, оказался более мягким. В тот момент лишь немногие (и в рабовладельческих, и в свободных штатах) были готовы довести конфликт до абсолютного разрешения: начать войну.

Роберт Коллинз являлся абсолютным сторонником Союза. И позиция его диктовалась не столько идеологией или политикой, сколько практическими соображениями. Как живописал Колхаун в «Обращении», поиск и поимка беглого раба на Севере – дело дорогое, грязное, а то и опасное. Коллинзу были хорошо известны злоключения других рабовладельцев, в том числе его друга полковника С. Т. Бейли, столкнувшихся с аналогичными проблемами.

«Служанка» (так полковник называл рабыню) сбежала в Вермонте, где путешествовала семья Бейли. Полковник сумел ее выследить и поймать, после чего «аболиционисты с рвением гончих ищеек» преследовали его в трех штатах^[334]. Когда Бейли вернулся в Вермонт, его арестовали за похищение человека и приговорили к десяти годам заключения. Хотя приговор отменили, полковник был глубоко потрясен. Коллинзу и другим друзьям он говорил: «Демоны преисподней не могли проявить более зверской злобы, чем та банда, что нас арестовала».

Полковнику пришлось выдержать трудный бой, однако перспективы Роберта Коллинза были гораздо хуже. Бейли попал в сложное положение всего пять лет назад, но юридически это совершенно иная эпоха – дело в новых законах о личной свободе, которые значительно осложнили задачу возвращения беглых рабов. Работорговцы Юга более не могли рассчитывать на помощь судей и полиции, а также использовать местные тюрьмы. К тому же Бостон славился аболиционистами. Если бы Коллинз решил преследовать Эллен, ему пришлось бы поставить на кон все против одной беглой рабыни, а худшее время для подобных действий трудно было выбрать.

Коллинз все еще вел юридическую войну с предприимчивым двойником Уильямом Б. Джонстоном: эта битва вполне могла способствовать бегству Эллен^[335]. Проиграв первый раунд, он готовился весной подать апелляцию: на кону стояли сотни тысяч долларов (сегодня это были бы миллионы). Учитывая ставки, тратить силы и средства на поимку одной беглой рабыни, сколь бы дорога она ни была для семьи, просто глупо.

Вполне возможно, определенную роль в принятом решении могла сыграть Элиза, законная хозяйка Эллен. Позже Коллинз вспоминал: «Эллен с юности была самой верной и преданной из моих домашних слуг. Неудивительно, что семья была очень к ней привязана»^[336]. За последнее время Элизе пришлось понять, что эта «домашняя слуга», которая так хорошо умела удовлетворять все потребности, оказалась совсем не такой, как казалось. Когда Элиза отказалась дать Эллен пропуск, та так горько разрыдалась, что хозяйка подавила внутренний голос и доверилась рабыне, бессовестно обманувшей ее.

И все же каковы бы ни были ее чувства и права, Элиза Коллинз не стала настаивать на законных действиях, которые мог бы предпринять от ее имени если не муж, то отец. Она не стала требовать обязательного возвращения единокровной сестры, находившейся у нее в рабстве. Так же поступил и хозяин Уильяма Айра Тейлор (по-видимому, советовался с Коллинзом). Тейлор был молод, чуть старше Уильяма. У него не было ни связей, ни капитала Коллинза. Выгода от поимки беглого раба для него была ничтожна, а потерять он мог многое. К тому же собирался жениться^[337]. Подготовка к свадьбе стояла на первом месте.

Судьба Эллен могла стать известна и ее матери Марии. За бегство Уильяма и Эллен ей и другим родственникам пришлось бы заплатить, и Крафты это понимали^[338]. Даже если никому из близких не грозило наказание или пытка, за ними стали бы пристально следить, лишили бы пропусков и любых привилегий.

Находясь в более 1500 километрах от близких, Эллен и Уильям страдали от неизвестности. Не имея возможности связаться с ними и не зная о планах хозяев, супруги, рискуя жизнью, продолжали выступать и бороться с системой, которая некогда поработила их.

Лекционное турне^[339]

В 1849 году встречи пользовались огромной популярностью. Ораторы колесили по всей стране. Среди них были Ральф Уолдо Эмерсон с лекцией «Великие люди» и Генри Дэвид Торо с лекцией «Гражданское неповиновение». Сенатор от Массачусетса Дэниел Уэбстер рассказывал о конституционной истории. Все эти темы нашли отражение в истории беглецов из Джорджии, которые ездили по Новой Англии с собственными выступлениями, организованными Уильямом Уэллсом Брауном.

Крафтам повезло: их союз с Брауном не считался нормой. Гаррисоновские организаторы предпочитали отправлять чернокожих лекторов вместе с белыми (зачастую белые получали более высокое вознаграждение) – например, Фредерик Дуглас выступал с Уильямом Ллойдом Гаррисоном. Крафтам повезло и в другом отношении. Браун был не только прекрасным оратором, но еще и опытным журналистом, сборщиком пожертвований и советчиком, который по личному опыту прекрасно знал все плюсы, минусы и опасности аболиционистского пути.

Всего полгода назад в душный августовский день Брауна и двух других ораторов жестоко избили в городе Харвич, штат Массачусетс. Там была юная красавица Люси Стоун, однако ей удалось уцелеть: она потребовала джентльменской защиты у одного из нападавших. Люси умела постоять за себя в любой ситуации. Когда во время лекции кто-то засвистел, она мгновенно отреагировала: «Свистите, свистите, мой жирный друг, ибо это постыдный факт, заслуживающий освистания!» Слушатели расхохотались, а тот человек выскочил из зала^[340]. Тем не менее вид Стоун, белой женщины, на одной сцене с Брауном выводил многих из себя. Браун не повез новых друзей ни в Харвич, ни в окрестности этого города. Кейп-Код они сознательно миновали.

Браун повез Крафтов в другой городок на побережье. Нью-Бедфорд, штат Массачусетс, был городом китобоев – и центром беглых рабов^[341]. Они прибывали по-разному: в ящиках, замаскированные под квакеров, поездами, в бочках с надписью «сладкий картофель». Рассказывали даже об Изабель Уайт, девочке лет четырех-пяти, которая добралась до Севера в одиночку. Те, кого в рабстве разлучили, могли обрести друг друга, и многие решались осесть здесь. Нью-Бедфорд стал домом для большой цветной общины. Здесь жили индейцы и люди смешанного происхождения (в том числе предприниматель и активист Пол Кафф), а также множество чернокожих с Юга – в процентном отношении больше, чем в Нью-Йорке или Бостоне.

Браун испытывал личную привязанность к этому городу. В последние два года его дочери Джозефина и Кларисса десяти и тринадцати лет жили у той же супружеской пары, которая некогда приняла Фредерика Дугласа. Знаменитый кондитер Полли Джонсон, чьи творения «подслащивали» дело аболиционистов, и ее муж Натан отличались прогрессивными взглядами^[342]. В этом доме пахло сладостями, пекли пышные бисквиты, нежные макаруны, готовили желе и засахаренные груши, варили лимонады. Девочки жили у супругов и учились в местных школах. (Браун сознательно отправил их из Бостона, где черные дети могли учиться лишь в одной школе.)

Кроме того, девочки не были свидетелями семейных скандалов: брак Брауна трещал по швам, хотя супруги мало времени проводили вместе. Он не рассказывал жене, куда отправил дочерей, вплоть до лета. Летом же девочки встретились с матерью и новой сестрой (надо сказать, Браун так и не признал ребенка своим)^[343]. Для него приезд в Нью-Бедфорд и встреча с дочерями были сродни возвращению домой. Этот город прекрасно подходил для аболиционистского выступления по множеству причин.

Публика в тот вечер собралась прекрасная – способствовали действия Брауна: он заранее поделился информацией и подготовил афиши, обещавшие появление на сцене «белой рабыни»^[344]. Он и раньше использовал этот прием, чтобы вызвать у белых слушателей одновременно сочувствие и страх. Афиши сделали свое дело, да еще и погода помогла. В разгар зимы, когда гавань замерзала, люди сидели по домам и радовались любому развлечению. Либерти-холл заполнился задолго до появления Крафтов, причем не только черными активистами и цветными, квакерами и другими сочувствующими беглецам. Пришли случайные люди, пожелавшие лично увидеть «белую рабыню». Когда Эллен под руку с Уильямом вышла на сцену, в зале раздались изумленные возгласы.

«Разве она могла быть рабыней?» – перешептывались зрители. А потом начались вопросы.

– Вас на Юге называли ниггером? – спросила одна дама.

– Да, – спокойно ответила Эллен, – и никак иначе. Они говорили, что я должна этим гордиться.

Вопросы сыпались и на Уильяма. Его спросили, что он сделал бы, если бы во время бегства его попытались схватить. В глазах Уильяма сверкнул огонь – как у героя «Амистада» Синке.

– Я осознавал последствия, – низким глубоким голосом ответил он. – И принял решение убить или быть убитым, но не сдаться.

Если до этого момента слушателей нельзя было назвать едиными, то Крафты сумели объединить всех. Собрание приняло решение поддержать запрет рабства и даже обеспечить добравшимся до Массачусетса людям, подобным Уильяму и Эллен, «ту же защиту жизни, свободы и возможности обретения счастья, как и себе».

Это было очень важное решение: обещали не просто спасение, но и равные возможности. Под крики собравшихся в этот зимний вечер резолюция была принята единогласно. Как это впоследствии происходило в самых разных городах, Нью-Бедфорд обрел новую цель и был готов к сопротивлению.

* * *

Дальше Крафты вместе с Брауном отправились в поездку по штату. В Кингстоне пожимали руку капитану с изуродованной рукой: его заклеймили вором рабов, когда он попытался вывезти семерых беглецов на своем судне. Затем отправились в город обувщиков и кожевенников Абингтон, оттуда на запад в Спрингфилд и обратно в уютный Аптон. Темп выступлений был стремительным. Слушатели до отказа заполняли залы, а ярые аболиционисты подталкивали их к решительным действиям. Через неделю выступлений Браун сообщил, что Уильяму хотелось бы заняться своей работой. Однако аболиционисты единогласно приняли резолюцию о продолжении лекций Крафтов.

Едем, приезжаем, знакомимся, выступаем, спим, просыпаемся – и все сначала…^[345] Каждый вечер Крафты не знали, где предстоит ужинать и ночевать. Между городами и выступлениями не проходило и нескольких дней. Если отметить их выступления на карте, линии будут пересекаться самым причудливым образом, казалось бы, без причины. Однако в этом путешествии была своя логика. Все города, где они выступали, располагались на железной дороге или поблизости от остановок. Именно железная дорога помогла Крафтам вырваться из рабства.

Путь был нелегким. Хотя вагонов «джимми» и «пэдди» для ирландцев более не существовало, подавляющее большинство жителей Новой Англии, пользовавшихся поездами, весьма осторожно, а то и враждебно относились к «цветным пассажирам». Как однажды заметил Дуглас: «Предубеждение против цветных на Севере сильнее, чем на Юге, и это висит на моей шее тяжким грузом»^[346].

Иногда эту тяжесть Крафты ощущали и на выступлении. В переполненном зале в Нортборо, в самом сердце Массачусетса, где жили фермеры и промышленники, Уильям произнес «захватывающую речь» о своем бегстве. Теперь Браун ограничивался лишь кратким вступлением, а львиную долю работы выполняли Крафты. Слушатели замерли от восторга. Но потом вперед вышел ярый сторонник рабства. Он потребовал, чтобы Уильям назвал имя губернатора Джорджии, который занимал этот пост семь лет назад.

Уильям привык к подобным выходкам, однако к такому вопросу оказался не готов. К счастью, ему удалось вновь завоевать симпатию слушателей, и кто-то обратил вопрос против самого спрашивающего: «А кто был губернатором Массачусетса семь лет назад?»

Человек смутился и не ответил, зато публика разразилась аплодисментами.

По залу пролетел шепоток. Все хотели услышать жену Уильяма. Эллен смело вышла вперед. У слушателей началась настоящая истерика: все бросились к сцене, чтобы дотянуться до нее и Уильяма^[347].

Эта сцена разыгрывалась снова и снова в самых разных залах: слушатели устраивали овацию, потом устремлялись к сцене, чтобы не просто приблизиться к этим удивительным людям, но и коснуться их^[348]. Для супругов, которые всего два месяца назад находились в рабстве, проделали трудный путь в 1600 километров, а теперь день за днем пересказывали историю собственной жизни, это было мучительно и даже неприятно. И все же они преодолевали себя и продолжали выступать, не давая себе ни минуты отдыха.

Известия о них распространились в Мэне, Огайо, Нью-Йорке, Мэриленде, Висконсине, Луизиане и Джорджии. Газета Daily Constitutionalist отдала должное уму Эллен, позаимствовав заголовок для статьи у другой газеты, Baltimore Sun: «Умно проделано»^[349]. Все это происходило в обстановке, когда наделенные властью южане все более укреплялись в неприятии беглецов и аболиционистов, к самому громкому и радикальному крылу которых официально присоединились Крафты. В конгрессе южане подавали множество петиций с жалобами на аболиционистскую пропаганду и нежелание властей исполнять закон о беглых рабах. В Мейконе перед зданием суда прошел митинг против аболиционистов, где присутствовал и Роберт Коллинз. Впрочем, он по-прежнему не желал ни говорить о Крафтах, ни предпринимать какие-то шаги к их поимке.

В этот период Крафты получили такую известность, что многие опасались за их безопасность^[350]. Они же, со своей стороны, продолжали в полной мере использовать возможности американского гражданства: выступали и переезжали из города в город, невзирая на непростой юридический статус беглых рабов^[351]. Эти выступления и свободные переезды, которых они были лишены в рабстве, давали Уильяму и Эллен ощущение свободы и силы.

С опытом пришла уверенность. Крафты входили в залы вместе с Брауном, но на сцене появлялись чуть позже, чтобы еще больше завести публику^[352]. В феврале они выступали вместе с Эбби Келли Фостер и ее мужем Стивеном. Это был великолепный квартет: две женщины поражали слушателей умом и красотой, а мужья целиком их поддерживали.

Дни становились длиннее, Крафты отправились в портовые и промышленные города типа Хингэма и Лауэлла. На хлопкообрабатывающих фабриках Лауэлла девушки сражались с огромными ткацкими станками, превращая южный хлопок в ткань.

Крафты часто выступали в рабочих анклавах, где в залах собирались не состоятельные седовласые интеллектуалы или квакеры, какими обычно представляли аболиционистов, а молодые мужчины и женщины, занимавшиеся физическим трудом на фермах и в мастерских^[353]. Как вспоминал Томас Уэнтворт Хиггинсон, аболиционизм стал «народным движением», и сила его на фабриках и в обувных мастерских была сильнее, чем на кафедрах и в колледжах. Аболиционистов поддерживали те, кто сами требовали справедливости^[354]. «Радикализм, – писал он, – приходит с запахом кожаной обуви». В центре движения находились черные и цветные активисты, в том числе известные Ремонды из Салема. Хотя в городах, куда приезжали Крафты, процент «цветных граждан» был невелик (судя по сохранившимся документам), они сердечно приветствовали супругов во время их путешествия.

Если Торо мог отдохнуть в одиночестве у пруда Уолдена, Крафты и Браун не задержались в Конкорде: этот город стал лишь одной из множества остановок на их пути. Они продолжали колесить по восточной и центральной части Массачусетса вплоть до апреля, когда выступили в бостонском Тремонт-Темпле вместе с Гаррисоном и Уэнделлом Филлипсом. К этому времени трио было так востребовано, что на их выступления даже стали продавать билеты – неслыханно для аболиционизма^[355].

В Бостоне, как и везде, Уильям завел аудиторию рассказом о своем бегстве. Однако все хотели увидеть именно Эллен. После нескольких выступлений, когда они прибыли в город кораблестроителей и моряков Ньюберипорт, настала ее очередь рассказывать их историю.

В Элдер-Пайкс-плейс, расположенном вдали от порта и железной дороги, собралось около девятисот слушателей. Еще больше толпились у дверей, желая хоть краешком глаза увидеть знаменитых беглецов из Джорджии и услышать их историю^[356].

Для Уильяма Ллойда Гаррисона, выросшего в бедной семье в этом городе, Ньюберипорт был городом призраков. Однажды ему не дали сцену в местной церкви, и с тех пор он больше не возвращался. А вот Уильям Уэллс Браун пользовался популярностью. Он, как всегда, разогрел аудиторию, после на сцену вышел Уильям, а главную историю этим весенним вечером рассказывала Эллен.

Она поднялась на сцену в собственном стиле. В ее речи не было ни восклицаний, ни вздохов, ни эпической героики подпольной железной дороги, ни слез, ни сенсаций. Ее выступление было не похоже на речи белых аболиционистов-мужчин. Она не собиралась поражать слушателей «уникальным» приключением, как это делали муж и Браун. Она говорила «просто и безыскусно» – такой ее запомнил местный кузнец. Однако эта «обыкновенность» речи и внешности поражала куда больше, чем все ораторские приемы.

Воспринимавшие Эллен белой (а таких было много) должны были смириться, что эта почти белая женщина полюбила черного мужчину – серьезный вызов для штата, где межрасовые браки запрещались еще в течение нескольких лет. Эллен заставляла слушателей усомниться в справедливости тех категорий, на которых основывался социальный порядок: Север, Юг, черный, белый, хозяин, раб, муж, жена. Супруги опровергали популярные расистские аргументы – утверждения, что чернокожие представляют собой обременение для общества и способны жить лишь на пособия; что их нужно спасать; что они хотят быть белыми^[357]. Мы не знаем, что именно говорила Эллен на том собрании, – сохранились лишь воспоминания кузнеца. Он отметил, что слушатели были довольны, и высказал надежду, что в следующий раз Браун выступит в более вместительном зале. Для Эллен это выступление стало поворотной точкой. После Крафты приостановили турне, а затем она прекратила публичные выступления.

Вопрос, почему, остается открытым. Предположительно, ее заставили замолчать – возможно, оба Уильяма или всеобщие ожидания, что она будет соответствовать определенному стандарту женственности среднего класса^[358]. Возможно, сыграли роль и невысказанные угрозы. Или с Юга дошли печальные известия. Эллен прекрасно понимала: на ее близких может обрушиться ярость рабовладельцев. И никогда не забывала о матери.

Хотя отказ от выступлений вполне мог ее выбором, она решила не говорить о собственной боли. Посторонние не стеснялись задавать самые ужасные вопросы, бередя раны. Она могла просто решить, что с нее довольно. А может, это стратегическое решение. Эллен постоянно приходилось отстаивать себя – и в жизни, и в тяжелом путешествии на Север. Она стала капитаном и лоцманом собственного освобождения, сумев перехитрить всех, кто встретился на пути. Ее молчание – не молчание человека, который не готов выступать, которому выступать запрещают. Нет, это акт сопротивления, не более пассивный, чем поездка в вагоне первого класса.

Как и в поезде, едущем из Мейкона, Эллен позволяла выступать на аболиционистской сцене другим, черпая силы из предположений зрителей и используя их для достижения собственной цели: сначала добраться до Севера, теперь – раздуть пламя борьбы против рабства. Иными словами, молчанием она оседлала силу попутного ветра – так же, как во время бегства из Джорджии. Слушатели могли желать большего: они ахали при ее появлении, дивились коже и волосам, хватали за руки, – но она избрала собственный стиль общения, не отвечая никому.

* * *

Через двенадцать дней после выступления Эллен в Ньюберипорте Крафты закончили путь. Весна была в полном разгаре. Они сумели собрать полные залы повсюду – от Квинси до Кембриджа, от Тонтона до Роксбери. И вот они снова вернулись в пахнущий сдобой дом Джонсонов в Нью-Бедфорде. С их первого появления прошло три месяца и одна неделя. Они успели преодолеть более 1500 километров – практически столько же, сколько и во время бегства из Джорджии.

Когда Браун уехал на ежегодное собрание Американского общества борьбы с рабством в Нью-Йорк, Крафты наконец-то смогли отдохнуть. До этого момента у них не было ни минуты свободной. Им даже наедине побыть не удавалось. Эти две недели стали самым длинным перерывом в их жизни.

Собрание в Нью-Йорке открывало огромные возможности. На нем присутствовали активисты со всей страны. Для Крафтов же это было слишком рискованно: после беспорядков похитили одного беглого раба^[359]. Пропустив собрание, Крафты лишились возможности познакомиться с главными аболиционистами страны. Однако самое грандиозное гаррисоновское событие сезона было впереди: знаменитое собрание, где Крафты должны были стать двумя из шести звезд, самостоятельно добившихся освобождения.

Шестеро

На аболиционистской сцене появилось новое лицо: беглый раб из Вирджинии, который добрался до Севера в ящике длиной около 90 сантиметров, 60 сантиметров шириной и 76 сантиметров высотой. Вот в таком ящике мужчина ростом 176 сантиметров и весом 90 килограммов двадцать семь часов путешествовал, прижав колени к груди. С собой у него был лишь коровий пузырь с водой. Так Генри Браун проделал тот же путь, что и Уильям и Эллен.

Как и они, добрался до Вашингтона, проехал через Балтимор и был выгружен вместе с багажом в Гавр-де-Грас. Ему пришлось нелегко. Хотя на ящике была этикетка «Верх. Обращаться с осторожностью», его перевернули, и в таком положении Браун провел около двух часов. Вены на лице у него стали толщиной в палец. Он думал, что умирает.

В Филадельфии ящик получили Джеймс Миллер Макким и Уильям Смит. Оба боялись, что получат гроб. Однако Браун триумфально выбрался из ящика, мокрый, словно только что прошел крещение, и сразу запел псалом. «Ты – величайший человек Америки!» – воскликнул пораженный Макким^[360].

Этот «величайший человек» вместе с Крафтами принял участие в собрании Общества борьбы против рабства Новой Англии в бостонском «Мелодеоне». Этот театр получил название в честь чисто американского музыкального инструмента (разновидность баяна). Здесь устраивали представления на библейские сюжеты, а порой превращали зал в зверинец, где можно было увидеть даже слонов^[361]. Главным магнитом для слушателей, которым пришлось добираться до зала под проливным дождем, были Крафты и Генри Браун. Для них самих таким магнитом стал ветеран аболиционистского движения, пророк и революционер Фредерик Дуглас, которому в то время был тридцать один год.

В день открытия собрания на сцену поднялись «шесть беглецов», как писали газеты (Дуглас был скорее бывшим беглецом, так как, пока он жил за границей, его свободу купили, – некоторые сторонники Гаррисона весьма неодобрительно отнеслись к этому «выкупу»)^[362]. Они гордо стояли на сцене: Уильям и Эллен Крафт, Генри Браун, Уильям Уэллс Браун, некий Уотсон и Фредерик Дуглас. В тот вечер Генри Браун получил новое имя – Уильям Уэллс Браун назвал его Ящиком, так появился Генри «Бокс» Браун.

На следующий день новые звезды собрания, Крафты и Браун, рассказывали свои истории. Уильям Уэллс Браун представил собравшимся Генри «Бокса» Брауна – публика разразилась «возгласами симпатии», а под конец перешла к «оглушительным крикам»^[363]. Затем Дуглас представил Уильяма и Эллен.

Во время турне Уильям прочел более шестидесяти лекций и стал опытным оратором. Он живо и ярко рассказал о своих приключениях: о ночной подготовке вместе с Эллен, о волнении из-за слишком широкого плаща, о словах Эллен, что плащи такого фасона «никогда не бывают облегающими». Уильям много говорил об Эллен – рассказал, как носильщик, который когда-то за ней ухаживал, назвал ее «молодым мастером»^[364]. Он рассказал, что настолько хорошо исполнял роль слуги, что южане рассказывали о нем друзьям с Севера, восхищаясь образцовыми отношениями между хозяином и слугой. Уильям особо отметил, что Эллен ни разу не растерялась, хотя была близка к отчаянию, когда оказалась в Гавр-де-Грасе совершенно одна.

То, что Крафты решили подробно рассказать о бегстве, не устраивало Дугласа, который категорически отказывался говорить о своем способе, чтобы им не воспользовались другие^[365]. Всем была хорошо известна трагедия двух рабов, Альфреда и Сванки, которые не смогли сбежать в ящиках, но выбрали этот путь, поскольку история Генри Брауна стала широко известна. Их поймали на полпути: ящики вскрыл сам мэр Ричмонда. Когда Уильям завершил свое выступление под бурные аплодисменты, Дуглас никак не проявил своего недовольства.

– Какая демонстрация! – воскликнул Дуглас, обращаясь к взволнованным слушателям. – Какой потрясающий рассказ!^[366] Вы думаете, рабы довольны и счастливы?

Он указал на стоящих на сцене людей и на себя самого. Шесть человек были убедительным доказательством обратного, и бегство доказывало: они «достойны быть свободными людьми».

Под восторженные крики слушателей Генри «Бокс» Браун запел гимн, тот самый, который спел, выбравшись из ящика. Слова 39-го псалма взмывали к потолку и растворялись в тишине замершего зала: «Твердо уповал я на Господа». Когда прозвучали заключительные слова псалма – «Велик Господь!», зал вновь разразился громовыми аплодисментами.

Страсти в зале накалялись, невзирая на ливень за окнами. Позже Уэнделл Филлипс отдал должное беглецам, само присутствие которых наэлектризовало аудиторию: «Именно раб, беглый раб с плантации, вырвавшийся из оков угнетения, смог достучаться до сердец американцев»^[367]. Надо сказать, что он допустил ошибку – ни один из беглецов, выступавших на собрании, не работал на плантации. Это были искусные ремесленники, городские жители. Такая оговорка явственно показывала: аболиционистов тоже необходимо просвещать.

А у Фредерика Дугласа настроение было нерадостное, и свидетельством тому его страстная речь, которая показала Крафтам новый способ рассказа о своем опыте в Америке и за ее пределами. Однажды белый аболиционист заявил: «Дайте нам факты [то есть рассказывайте о личной истории]. О философии позаботимся мы»^[368]. Зато Дуглас был готов дать и то и другое. Красивый, с львиной гривой темных волнистых волос, зачесанных налево, с широко расставленными глазами, готовыми выдержать любой взгляд (в том числе и взгляд объектива – он соглашался фотографироваться, но никогда не улыбался). Дуглас проделал более долгий путь, чем многие другие. Родился в округе Тэлбот, штат Мэриленд, от матери-рабыни, которую никогда не забывал, и белого отца (по-видимому, это был его первый хозяин). В девятнадцать лет бежал по той же железной дороге, что и Крафты, и Генри «Бокс» Браун. Обретя свободу, он стал выступать с лекциями во всем мире, собирая тысячи слушателей в Англии, Шотландии и Ирландии, не говоря уже о Соединенных Штатах.

Те, кто встречался с ним в то время в сыром и мрачном Бостоне, не подозревали, что Дуглас тяжело болен. Его легкие находились в очень плохом состоянии, мышцы ныли, суставы болели. Он страдал от той же болезни, какую симулировала во время бегства Эллен: воспалительный ревматизм^[369]. Однако страдало не только тело, но и душа. Дуглас испытывал серьезные личные и финансовые проблемы. Кроме того, находился на грани «разрыва» с давним другом и наставником Уильямом Ллойдом Гаррисоном^[370].

Впервые увидев, как двадцатитрехлетний Дуглас заводит слушателей на острове Нантакет, соединяя классические ораторские приемы с революционными лозунгами и строками из Библии, Гаррисон был поражен. Восхищение оказалось взаимным. О газете Liberator и ее издателе, неутомимом человеке, которого некогда бросил отец, которому приходилось рыскать в поисках пищи в Ньюберипорте, который учился на обувщика, но стал издателем и бесстрашным защитником порабощенных, Дуглас однажды сказал: «Мне не просто нравилась эта газета. Я любил ее – и ее редактора!»^[371]

К сожалению, два упрямых гиганта аболиционизма разошлись во взглядах, особенно после возвращения Дугласа из Англии, где он увидел другой мир, где его принимали как человека. Вернувшись в Штаты, Дуглас испытывал все более сильный гнев. Он лишился иллюзий, а нерешительность американских аболиционистов, действовавших слишком медленно и слишком часто поддававшихся собственным предубеждениям, косвенно или явно, его раздражала^[372]. Даже в ближайшем кругу Гаррисона порой проскакивали расистские замечания.

Вскоре после возвращения Дуглас и Гаррисон отправились в лекционное турне по западному побережью. Они вместе отражали нападки и удары, но это их не сблизило, а еще сильнее развело. Окончательно друзья разошлись, когда Дуглас стал издавать собственную газету North Star («Полярная звезда»). Это была его давняя мечта – дать голос своему народу. Гаррисон этого не понимал. Дуглас начал изучать политику и стал встречаться с разными активистами, в том числе с Джоном Брауном. Этот белый в свое время возглавил восстание в Харперс-Ферри. Гаррисон и его друзья советовали подставлять другую щеку, а Дуглас, в шестнадцать лет победивший наемного «ломателя рабов», на личном опыте убедился в ценности силы^[373].

Весна стала трудным временем для обоих. Они болели. Гаррисон недавно потерял ребенка: через год после смерти грудной дочери у него умер шестилетний сын Чарли. У Дугласа родилась вторая дочь, и теперь он должен был содержать семью с пятью детьми. Брак нельзя было назвать счастливым. Он с трудом сводил концы с концами. Издавать газету оказалось нелегко. Мужчина находился на грани нервного срыва^[374]. Помощь пришла в лице английской подруги Джулии Гриффитс. Она помогала Дугласу и в газете, и в домашней жизни. Но слухи об их тесных отношениях породили новые проблемы.

И Гаррисон, и Дуглас с головой ушли в работу. Они выступали практически постоянно. И хотя их объединяло общее дело и совместные выступления, они двигались к идеологическому столкновению, что стало очевидно, когда Дуглас произнес речь, подобной которой Крафты никогда не слышали^[375].

* * *

Третий день подряд в Бостоне лил проливной дождь, зато аболиционисты получили великолепную новую площадку: Фанел-холл, где снова собрались под взглядом стеклянных глаз железного кузнечика, вертевшегося на шпиле. Согласия в зале не было – собралась очень разношерстная публика: адвокаты и врачи, торговцы и механики, фермеры и богословы^[376]. Пришли черные активисты-ветераны и мрачные сторонники Гаррисона. Были и враждебно настроенные молодые люди, готовые топать и свистеть. Не обошлось без нескольких закоренелых противников аболиционизма, которых организаторы собрания просто презирали.

Дуглас спокойно поприветствовал всех.

– Господин председатель, дамы и джентльмены, – произнес он своим красивым басом. – Я бы никогда не решился выступить в Фанел-холле, если бы не осознавал, что могу добиться справедливости в том вопросе, о котором собираюсь говорить^[377].

После скромного вступления Дуглас заговорил об одном из самых популярных политиков страны, «достопочтенном Генри Клее». Этот сенатор был известным мастером дипломатических компромиссов, и его политическая деятельность могла когда-нибудь изменить жизнь таких, как Крафты. Само имя сенатора вызвало аплодисменты, только цель Дугласа была иной.

Он заговорил о планах Клея по запрету рабства. Сенатор от Кентукки и сам был рабовладельцем, но о рабстве говорил не так, как его коллега Колхаун. Клей называл это «огромным злом для обеих рас»^[378]. Однако, как и многие другие, не мог представить Америку, где на равных живут черные и белые. Он предлагал постепенное освобождение с обязательной колонизацией, что позволит нации освобождаться от рабства медленно и систематически, – и избавит страну от рабов.

По плану Клея, все дети, рожденные после 1860 года, должны были получить свободу в возрасте 25 лет, а затем отработать три года, чтобы заработать средства на возвращение в Африку. Таким, как Крафты, свобода была заказана; кроме того, они лишились бы собственных детей, родись те после 1860 года. Все это время рабовладельцы могли продавать и закладывать рабов, как им угодно.

– Вот таков план доброго Генри Клея, которого вы так цените и которым восхищаетесь!

В зале раздался свист и крики: «Позор!»

От Кентукки Дуглас перешел к Нью-Йорку. Вспомнил, как несколькими днями ранее сопровождал двух белых англичанок (Джулию Гриффитс и ее сестру) на ужин на пароходе, «позабыв о цвете своей кожи, кучерявости волос и плоском носе. Я помнил лишь, что у меня есть два локтя и желудок и что я страшно голоден».

В зале снова раздался смех, но настроение слушателей быстро изменилось, потому что Дуглас рассказал, чем все закончилось. Его отказались обслуживать и велели убираться, что он и сделал после появления капитана в сопровождении пятерых крепких матросов.

– У меня только одно пальто, – пояснил Дуглас, – и я не хотел, чтобы его порвали.

Он не рассказал, хотя многие знали, что недавно на него и тех же дам напали на улице белые мужчины, которым было невыносимо видеть, как те гуляют рука об руку вдоль Бэттери в Нью-Йорке^[379]. Дуглас получил сильный удар по голове.

Он на всю жизнь запомнил смех гостей, когда его выгоняли с парохода. Ни один человек не вступился и не выразил сочувствия. Одна из дам, явная рабовладелица, высказала распространенное предубеждение: заявила, что ей страшно даже находиться рядом с Дугласом, черным мужчиной. При этом ее совершенно не смущало, что ужин ей подают такие же черные официанты.

– И это говорит о многом, – закончил рассказ Дуглас.

Он обвинил американцев в страшном ханжестве. Такие же чернокожие, как и он, помогали строить страну, сражались за нее с самого начала, но не получили никаких наград – все досталось белым.

– Наша связь с этой страной сформировалась тогда же, когда и ваша, – продолжал он. – В том же году, когда пилигримы высадились в Массачусетсе, рабов выгружали на Джеймс-ривер, в Вирджинии.

– Мы любим эту страну, – заявил Дуглас, – и мы просим лишь одного: чтобы к нам не относились так, словно мы ее ненавидим. Позорно, что даже недавние иммигранты, которые ничего не знают ни о наших институтах, ни об истории страны, осмеливаются предлагать выслать нас отсюда, с места, где мы родились.

Дуглас заявил, что твердо намерен остаться в Соединенных Штатах и бороться за справедливость. Он мог бы комфортно жить за границей, но предпочел вернуться, считая, что нация способна измениться. Совсем недавно межрасовые браки считались незаконными, а на железных дорогах существовала сегрегация и цветные должны были ездить в «вагонах Джима Кроу». Дуглас вспомнил, как сам после приезда в Бостон устроился на работу на верфи и не мог есть с белыми рабочими: некоторые попросту отказывались есть рядом с ним. Однако Уэнделл Филлипс показал другой путь. Он заявил гостям дома: «Если не хотите сидеть с ним за столом, можете накрыть для себя отдельный». Дуглас навсегда запомнил эти слова.

– Разговоры о влиянии цвета кожи – это ложь, – твердил он. – Если кто-то из вас так считает, а я не сомневаюсь, что в этом зале такие есть, я помогу избавиться от этого предубеждения. Попробуйте сделать что-то, чтобы возвысить, улучшить и просветить цветного, – и ваше предубеждение исчезнет. Чем больше будете видеть в черном человека, тем быстрее станете считать его человеком.

А затем подошел к кульминации выступления.

В рабстве находится три миллиона человек – при полной поддержке американского правительства и граждан Бостона, которые готовы взяться за оружие в случае восстания рабов. И это предательство духа американской революции. Боевой клич Дугласа потряс Фанел-холл. Громовой голос разносился над головами жителей Новой Англии, сыновей и дочерей революционеров.

– Я думаю об истории американского народа, – говорил он. – Я был бы рад завтра узнать, что на Юге восстали рабы и армия, которая служила украшению и процветанию Юга, начала сеять смерть и разрушение.

В зале снова раздался свист и крики: выступление стало настоящей сенсацией, как вспоминал один из слушателей.

– На Юге уже идет война, в этот самый момент, – продолжал Дуглас, перекрывая топот и крики. – Рабовладельцы ведут агрессивную войну против угнетенных. А рабы находятся под их пятой.

Дуглас не мог выразиться яснее, однако смысл его слов был понятен. Время восстания пришло. Слушатели тоже это почувствовали: в 1848 году в мире произошло множество революций, поддержанных американцами Севера и Юга. Они приветствовали появление баррикад во Франции. Повсюду раздавались крики «Да здравствует республика!» и «Свобода, равенство, братство!» как дань памяти более ранней революции.

– Но разве не должны вы с той же радостью приветствовать известия с Юга о том, что рабы восстали против бессердечных рабовладельцев, с какой встречаете новости о том, что французские республиканцы восстали против роялистов?

В зале снова поднялся шум. Свободные, освобожденные и рабы громко приветствовали слова Дугласа. А он, в отличие от Гаррисона и Колхауна, не стал говорить о том, что Союз должен быть разрушен. Нет, он призвал к реорганизации Америки в духе демократии, верности основополагающим принципам. Незаконченную революцию следует довести до окончательной победы^[380].

* * *

После Бостона Уильям Уэллс Браун отправился выступать в одиночку. У него были большие планы: две недели лекций в Мэне и Массачусетсе, в том числе на Нантакете. Но Крафты с ним не поехали – по-видимому, чувствовали, что грозит новая опасность^[381].

Браун вернулся из поездки с новостями. Ему предложили стать делегатом Международного конгресса мира в Париже. Конгресс должен был состояться в августе, и он хотел, чтобы Крафты отправились вместе с ним в турне по Европе. Это было мгновенное решение – поездка могла гарантировать им безопасность. Однако Крафты снова отказались. Жизнь странствующих активистов, сколь бы полезна ни была, не являлась их целью. Они несколько месяцев жизни отдали этому, а теперь хотели зажить своей жизнью. Хотели строить жизнь в стране, где было их прошлое, но, как говорил Дуглас, будет и их будущее.

Эллен сделала еще один важный шаг: до отъезда Брауна заказала свой портрет. Он был совсем не похож на гигантский шедевр маслом ее единокровной сестры и хозяйки Элизы, которая предстала на нем в шелках, на красивом фоне, с улыбающимся ребенком и кистью винограда в изящной руке. Эллен же выглядела современно и по-мужски. За портретом она отправилась в мастерскую дагерротипов Лютера Холмана Хейла на оживленную Вашингтон-стрит.

Она пришла в платье, а мужскую одежду принесла с собой и переоделась – точно так же, как в то далекое утро в Мейконе. Ее волосы с того времени не отросли: она сформировала лишь несколько локонов над ушами. На шею повесила перевязь, а на плечи накинула плащ с кисточками на завязках. От повязки на лице отказалась, «поскольку тогда исчезнет сходство»^[382].

Левой рукой придерживала плащ, а правая была выпрямлена – она не стала держать ее на перевязи. Эллен хотела продемонстрировать мужественность, а не болезненность. Но очки все же надела. Она сидела совершенно прямо, ожидая срабатывания камеры. На несколько моментов задержала дыхание, сохраняя позу и осанку, как во время путешествия и месяцев выступлений вместе с аболиционистами Севера.

Эта поза была ей привычна: давала ощущение собственной силы. Фотографии уменьшили до карманного формата, и теперь их можно было передавать из рук в руки и распространять по миру^[383].

* * *

16 июля состоялось собрание в честь Уильяма Ллойда Гаррисона. На нем в Европу провожали Уильяма Уэллса Брауна. От лица «цветных граждан», которые и организовали собрание, добрый друг Брауна Уильям Купер Нелл, писатель, историк и с недавнего времени редактор газеты Фредерика Дугласа, вручил Гаррисону серебряный кувшин, на котором был написан девиз его газеты: «Моя страна – мир, мои соотечественники – все человечество»^[384].

Через два дня Эллен, Уильям и Нелл провожали Брауна в бостонской гавани. Ему предстояло сесть на пароход «Канада» и отправиться в Ливерпуль. Он вез экземпляры своей книги, рекомендательные письма к британскому обществу и наброски к эпической панораме рабства. В дорогу взял роман Шарлотты Бронте «Джен Эйр» и труд Томаса Маколея «История Англии», а также подарки от друзей, рабские оковы и железный ошейник, переданные ему теми, кто вырвался из рабства. А еще фотографии Эллен.

Он простился с друзьями, поднялся на корабль и смотрел с палубы на Бэк-Бэй. В летней дымке он видел светлые зонтики, поднятые провожающими, видел, как Уильям машет ему белым платком, высоко подняв его над головой. У Брауна появилось странное предчувствие. Он не знал, когда снова увидит друзей. Разлука оказалась дольше, чем он мог представить. Брауну повезло покинуть страну именно в этот момент.

Соединенные штаты

1849–1850

Город на холме^[385]

Уильям и Эллен оказались в Новой Англии на пике ее так называемого расцвета. Элизабет Пибоди собирала философов-трансценденталистов в тесном книжном магазинчике в центре города, повсюду ставились утопические эксперименты – Фермеры Брук, радикальные сторонники свободной любви Онайда, суровые шейкеры, принявшие целибат.

Это был очень плодотворный в литературном отношении период. В год появления Крафтов Натаниэль Готорн издал «Алую букву», а восемнадцатилетняя Эмили Дикинсон смело экспериментировала со стихами. Генри Дэвид Торо издал «Гражданское неповиновение», а Герман Мелвилл собирался приступать к «Моби Дику». В том же году вышли книги трех беглецов, в том числе и Генри «Бокса» Брауна.

Крафты не спешили писать свою историю, сосредоточившись на жизнеустройстве. После нескольких месяцев постоянных переездов они получили возможность зажить так, как всегда мечтали. Поселиться решили в Бостоне, городе, который пуританин Джон Уинтроп, приближаясь к берегам Массачусетса, задумывал как «образец христианского милосердия», «город на холме». (Очень скоро он станет колониальным губернатором – и рабовладельцем.)

Крафты поселились вдали от пышной природы, которая заставляла хладнокровного Эмерсона терять голову, и ближе к тем местам, где юная Луиза Мэй Олкотт провела самые нищие годы жизни. Они выбрали густонаселенный город – опасный выбор для лета, когда от верфей исходило зловоние грязной воды и в городе разразилась эпидемия. Центром вспышки холеры стали трущобы восточной части города, где в страшной тесноте жили и без того ослабевшие от голода ирландские иммигранты. В таком жилье не соблюдались ни малейшие принципы безопасности и санитарии. Составители медицинских отчетов о холере были потрясены, в каких условиях живут люди всего в нескольких кварталах от их домов.

Уильям и Эллен поселились в подобном районе, но там, где могли найти поддержку. Супруги жили в самом центре бостонской черной общины, в надежном доме Хейденов вместе с другими беглецами с Юга. У них в тот момент жили девятнадцатилетний портной из Южной Каролины Питер Кастом, повар из Вирджинии Гаррисон Кроуфорд, ремесленник из Каролины, сорокалетний Уильям Гриффен и двадцатитрехлетний Фрэнк Вайз тоже из Каролины^[386]. В доме жили двое детей Хейденов, мальчик и девочка. Подругой Эллен стала Гарриет Хейден и молодая белая англичанка Бриджет, которая зарабатывала на жизнь уборкой в чужих домах.

Кроме дома Хейденов, почти четверть черного населения Бостона происходила с Юга. Неподалеку находилась баптистская церковь. Среди ее прихожан было столько беглецов с Юга, что ее стали называть «церковью беглых рабов»^[387]. По воскресеньям Крафты шли в «Мелодеон», чтобы послушать яркие проповеди радикального пастора Теодора Паркера, на которые собирались тысячи людей самого разного происхождения. Идти дальше было рискованно. Даже в Бостоне беглые рабы не могли чувствовать себя в полной безопасности. Однако Крафты не позволяли страху определять свою жизнь.

Вскоре после отплытия Брауна в Англию Уильям разместил в газете Liberator первое объявление:

УИЛЬЯМ КРАФТ

ТОРГОВЛЯ новой и подержанной МЕБЕЛЬЮ

№ 62 Federal Street, Boston

N. B. Вся мебель тщательно вычищена, отремонтирована и приведена в самое удовлетворительное состояние. Рекомендации друзей и широкой публики с благодарностью приветствуются^[388].

Уильям решил открыть магазин не на Кембридж-стрит, где находился магазин одежды Льюиса Хейдена и другие лавки черных торговцев, а на Федерал-стрит, неподалеку от красивого дома, где Луиза Мэй Олкотт укрывалась от летней жары и болезней, гостя у богатого дядюшки.

Большую часть времени Уильям посвящал торговле и ремонту, не занимаясь столярным делом (возможно, из-за предубеждений местных мастеров). Бизнес его был абсолютно самостоятельным, благодаря чему он занял видное место в общине, где возможности для опытных черных ремесленников были весьма ограничены. (Интересно, что большинство прибыло в Бостон именно с Юга.) Уильям заказывал дерево и вскоре оказался настолько востребованным, что пришлось нанять еще одного работника^[389].

Эллен училась шить из плотных тканей, гораздо более плотных, чем те, с которыми работала в Джорджии. Она занималась не только шитьем, но и обивкой мебели – этому ремеслу ее обучала мисс Дин^[390]. Эллен работала в соседних домах, но каждый раз попадала в другой мир – с канделябрами, картинами маслом и каминами, которые топили не дешевым дымящим деревом, а хорошо просушенными поленьями.

К числу ее клиентов принадлежала одна элегантная дама, богатый муж которой, индийский торговец и строитель железных дорог, требовал, чтобы женщины его дома были одеты строго определенным образом. Кроме того, был сторонником рабства. Хотя его дочь Каролина Хили Делл являлась аболиционисткой, друзья опасались за безопасность Эллен, когда она отправлялась работать в этот дом^[391]. Но Эллен, как и Уильям, отличалась хорошим чутьем и абсолютной уверенностью – ее мнение о семье Хили оказалось совершенно правильным.

Стало прохладнее, и с приближением осени холера пошла на спад. В темных переулках, где жили Крафты, деревьев почти не было, в других же частях города можно было любоваться тысячами вязов, пылавших золотом. Потом пришла пора надевать шерстяные чулки и ботинки на толстой подошве. Крафтам повезло – их ремесло не было сезонным, как у извозчиков в порту.

Когда осень сменилась зимой, в городе произошло два события, давших пищу для разговоров. Мрачное убийство неподалеку от квартала, где жили Уильям и Эллен. Обгорелые кости и торс гарвардского профессора обнаружили в химической лаборатории другого ученого. Что бы ни говорили о пороках, процветающих в трущобах, – о проститутках и крысиных боях в Норт-Энд и даже о северной стороне Бикон-Хилл (этот район получил название «горы блуда»), где мужчины всех цветов кожи собирались, чтобы выпить и поглазеть на полуголых танцовщиц, – ни одно из преступлений, отраженных в местных отчетах, ни в какое сравнение не шло с убийством в Гарвардском университете^[392].

Еще ближе к дому произошло другое событие, которое вскоре предстояло разбирать тестю Германа Мелвилла Лемюэлю Шоу. Пятилетнюю Сару Робертс не приняли в пять школ, и пришлось поступать в единственную школу для чернокожих детей^[393]. Отец девочки, издатель и активист, подал в суд, требуя для дочери права ходить в ближайшую школу. Так началась борьба за десегрегацию, которая вскоре разделила не только Бостон, но и черную общину.

Оба события вошли в историю. Гарвардское убийство породило выражение «обоснованное сомнение», которое стало использоваться при определении преступления. Отец Сары Робертс проиграл, хотя процесс создал прецедент для дела «Плесси против Фергюсона» (1896), который юридически закрепил сегрегацию и в то же время дал аргументы сторонам по делу «Браун против Совета по образованию» (1954), когда насильственное разделение признали проявлением неравенства. Эти сенсационные дела показывали: несмотря на все утопические проекты, Новую Англию в период высшего расцвета трудно назвать идеальным миром.

В преддверии Рождества планировались праздники – например базар против рабства. Теперь Крафты занимали места в зрительных залах, из выступающих превратившись в слушателей. Эллен была одной из многих, кто пришел на завораживающую лекцию священника Лароя Сандерленда «Чудеса ментальной науки», и сочла его выступление «превосходным»^[394]. На аболиционистских мероприятиях выступали новые беглецы, в том числе юная мать Бетси Блейкли, которая сумела выбраться из Северной Каролины на пароходе, но пришлось бросить маленького ребенка.

И все же Крафты оставались уникальными звездами. Когда в Бостон приехала знаменитая шведская писательница Фредрика Бремер, Гаррисон организовал ей встречу именно с ними. Супруги показались Бремер «искренне счастливыми», но ее общение с ними породило новые проблемы^[395].

Бремер спросила у Эллен, почему та бежала от своих хозяев. Они плохо с ней обращались?

– Нет, – ответила Эллен, – они всегда относились ко мне хорошо. Но я бежала, потому что они лишали меня прав человека. Я не могла ничему учиться – ни читать, ни писать.

Наверняка она добавила, что самостоятельно достигла в этом деле большого прогресса. Когда в следующем году в дом Хейдена пришли переписчики и спросили, кто в доме не умеет читать, таким оказался только один человек: Уильям и Эллен уже всему научились. Менее года назад в доме квакеров их научили писать имена мелом на грифельной доске. Теперь они писали вполне уверенно и собирались по вечерам ходить в школу.

Уильяма спрашивали, как он может утверждать, что рабов постоянно порют и избивают, если те, кто бывал на Юге, утверждали, что «никогда не видели подобного».

Уильям с «лукавой улыбкой» отвечал:

– Детей тоже не секут в присутствии посторонних. Это делается, когда никто не видит.

Бремер вновь встретилась с Крафтами, на сей раз вместе с поэтом Генри Вудсвортом Лонгфелло. Он вспоминал, как Эллен «повесила голову», когда Бремер заговорила о ее бегстве в мужской одежде^[396]. Эллен ответила, что «ей не хотелось бы об этом говорить, ведь некоторых это шокирует».

Поэт вспоминал, что Бремер «рассмеялась над такой скромностью». Оба писателя принялись горячо убеждать Эллен гордиться своим поступком. В действительности она не гордилась. Что бы ни говорили интеллектуалы, Эллен знала: будущее зависит от ее умения быть истинной леди и уступать роль хозяина мужу.

И все же, вспоминая прошедший год, Крафты не могли не гордиться собой. За их плечами было убежище в доме Первисов в Байберри, где они видели портреты Синке и Гаррисона. Теперь они жили в мире, созданном людьми с портретов. В новой жизни Крафты стали примером самодостаточности – именно о таких людях писал Ральф Уолдо Эмерсон в одноименном эссе. Но время «Гражданского неповиновения» было еще впереди.

Компромисс^[397]

Еще до того как часы пробили полночь и наступил 1850 год, на Капитолийском холме стало неспокойно. Когда в декабре собрался конгресс, члены сената и палаты представителей были готовы схватиться врукопашную из-за «проклятой проблемы рабства», по выражению сенатора Генри Клея^[398].

Такое случалось каждый раз, когда государство расширяло или переопределяло границы. Споры относительно будущего и самого существования рабства становились все более ожесточенными. Тремя десятилетиями ранее, после приобретения Луизианы, конгресс принял «Компромисс Миссури», разработанный великим мастером компромиссов Клеем. Согласно документу, рабство не могло распространяться севернее магической границы между Мэрилендом и Делавэром, которую пересекли Крафты. Линия получила название Мейсона – Диксона.

Зато появилась длинная узкая Калифорния, расположенная по обе стороны границы, но значительно западнее. Штат выступал против рабства. Ту же позицию разделял новый штат Нью-Мексико. До этого момента государство находилось в равновесии: пятнадцать рабовладельческих штатов, пятнадцать свободных. Теперь Запад грозил нарушить равновесие конгресса. Сторонники рабства знали, что это может означать. Все больше политиков выступало против этого института – и готовы были действовать, не считаясь с ценой.

Причиной для конфликта было абсолютно все – не только рабство на новых территориях, но и работорговля в столице (Клей называл это зрелище «отвратительным»), границы рабовладельческого штата Техас (собирался включить в себя Нью-Мексико) и столкновения из-за беглых рабов^[399]. Выступления известных беглецов, в том числе Крафтов, помогли пролить свет на эти проблемы. Рабовладельцы считали своим «конституционным правом» возвращение живой собственности, а беглецы и их помощники, смеявшиеся над этим правом, приводили их в ярость. Вдохновленные примером людей, подобных Крафтам, противники рабства считали их возвращение хозяевам преступлением^[400].

Вскоре после Нового года два сенатора от Юга предложили изменить закон о беглых рабах, чтобы сделать поимку беглецов обязательной, чего не было ранее. В последующие месяцы эти предложения занимали умы многих, в том числе человека, на которого возлагались большие надежды в плане компромисса.

Генри Клей был одним из «великого триумвирата», больной и умирающей породы мужчин, определявших политику нации в сложные моменты прошлого^[401]. Триумвират составляли западник Клей из Кентукки, южанин Джон С. Колхаун и сын Новой Англии Дэниел Уэбстер. Все трое не любили друг друга, хотя плотно сотрудничали. Как говорил Колхаун: «Мне не нравится Клей. Он плохой человек, притворщик, создатель хитроумных схем… но, клянусь Богом, я его люблю!»^[402] Какими бы ни были различия, они научились работать вместе – по крайней мере, до этого момента.

Они знали, что случится, если поладить не удастся. Клей и Уэбстер отлично осознавали, какую цену придется заплатить им лично. Любимый сын Клея Генри погиб во время недавней войны между Америкой и Мексикой. Уэбстер тоже потерял сына. В тот день, когда тело мальчика доставили домой, он похоронил любимую дочь. Все трое были противниками войны, предсказывая, что новое расширение границ страны может оказаться неподъемным. Удержать новые территории мирным образом не получится. А теперь в Америке заговорили о гражданской войне.

В исторический зимний день в палате собралось гораздо больше сенаторов, чем вмещал зал. Со своими предложениями выступал Генри Клей. Высокий, худой, с заразительной улыбкой он обладал невероятной харизмой, которая заставляла дам выстраиваться в очередь, чтобы поцеловать его или пригласить на танец. Теперь соблазнителю из Кентукки было семьдесят три года. Он только вернулся в Сенат после восьмилетнего отсутствия. Его мучили бессонница и кашель^[403].

Клей был одним из крупнейших рабовладельцев штата. Живую собственность он унаследовал в возрасте четырех лет. Но в отличие от Колхауна, не считал рабство «абсолютным благом» и полагал, что этой практике следует положить конец^[404].

Сам он предлагал постепенное освобождение – эти предложения высмеял Фредерик Дуглас и категорически не приняли другие рабовладельцы. Таким образом, можно сказать, предложенные им в этот день меры были компромиссом не только для нации, но и для него самого.

Он перечислил их одну за другой: Калифорния должна быть принята в Союз без ограничений по рабству, и то же относится к другим новым территориям. Техас должен прекратить пограничные споры с Нью-Мексико в обмен на долговые льготы. Конгресс не запрещает рабство в округе Колумбия, однако работорговля в столице запрещается. Слушая Клея, сенаторы зашумели.

Затем приняли самую спокойную резолюцию – самая короткая и в то же время ставшая основой для нового компромисса. Клей перешел к «более эффективному условию для выдачи и возвращения лиц, содержащихся в услужении или на работе»: новый закон о беглых рабах^[405]. В качестве окончательного компромисса конгресс принимал обязательство не вмешиваться в работорговлю между штатами.

Клей надеялся, что ему удалось достичь равновесия, дав что-то каждому. Но в заключение он предупредил, что гораздо больше рискует Юг, и нарисовал весьма драматическую картину, чтобы все поняли. Он описал самый жуткий кошмар Юга: апокалипсис восстания и бунта рабов. Именно это произойдет, если ослабить хватку рабства слишком быстро и слишком сильно – то есть если законодатели не захотят действовать. Видеть в рабстве моральную проблему, живя на Севере, легко и просто, но для южан будущее рабства – это вопрос жизни и смерти. Люди, подобные Генри Клею, прекрасно осознавали, что находятся в меньшинстве.

Он использовал метафору горящего дома, где среди языков пламени под падающими балками молят о помощи женщины и дети.

– Чей это дом? – вопрошал он. – Чьи это жены и дети? Ваши – из свободных штатов? Нет. Вы смотрите на пожар из надежного и безопасного убежища, а пламя, которое я описал, пылает в рабовладельческих штатах. Пламя это порождено неизбежностью мер, которые вы приняли, а другие стали исполнять так, как вы этого не желали.

Клей предвидел, что дом не разделится, а запылает, – тот же образ использовал Гаррисон, только у Клея власть оказывалась в руках черных, а горели белые. Он рисовал мир, перевернутый с ног на голову.

* * *

Телеграф разнес слова Клея по всей Америке – их услышали и в Мейконе, и в Бостоне, где из-за них в доме Хейденов разгорелись ожесточенные споры. Льюис Хейден бежал из Кентукки, а Клей купил его первую жену Эстер Харви и их сына. И он же продал их на Дальний Юг. Мысль о ребенке, проданном «неизвестно куда», была для него невыносима^[406].

Поэтому Хейден, а с ним вместе Эллен, Уильям и более ста человек разного цвета кожи, составили петицию протеста. В ней перечислялись все муки и унижения чернокожих, в том числе тюремное заключение и продажа свободных чернокожих в рабство, а главное, конституционный компромисс, который позволял бы южным рабовладельцам «выслеживать и ловить своих беглых рабов» на земле Массачусетса. Составители петиции призвали к «мирному ВЫХОДУ ИЗ СОСТАВА АМЕРИКАНСКОГО СОЮЗА»^[407].

Не они одни призывали к радикальным мерам. С другой стороны, пламя пожара раздувал «железный человек, при взгляде на которого казалось, что он никогда не рождался и никогда не исчезнет», любимец отца Эллен сенатор Джон С. Колхаун^[408].

Говорили, что, когда Колхаун, прихрамывая, вошел в Сенат, чтобы произнести последнюю речь в жизни, он выглядел ужасно. Весь в черном, с длинными седыми волосами… На изборожденном морщинами лице ярко горели глаза. В тот день он не стал выступать перед сенаторами, предоставив право прочесть его текст более молодому коллеге, сенатору от Юга.

Позиция Колхауна была однозначна: бездействие приведет к разрушению Союза и, возможно, к войне. Слов недостаточно. «Крик “Союз, Союз, великий Союз”, – заявлял он, – препятствует распаду Союза не более, чем крик врача “здоровье, здоровье, крепкое здоровье!” спасает пациента от опасной болезни»^[409]. Любить Союз – значит любить конституцию, которая его создала, а любить конституцию – значит защищать ее и исполнять «высокий долг», к которому она призывает. А исполняется ли этот долг? Нет, если судить по отношению к беглым рабам, – нарушение этого закона Колхаун назвал «чудовищным». (Хотя он этого не говорил, с «нарушением» он столкнулся лично, когда от него сбежали два раба, Гектор и преданный домашний слуга Алек. «Причина простая – избежать наказания за проступок». Колхаун лично застрелил Гектора, а Алека схватил, бросил в тюрьму и выпорол.)^[410] Для него компромисс не был решением. Юг пошел на огромные уступки и не собирался сдаваться. Спасение Союза целиком зависит от Севера. В детали Колхаун не вдавался, но очень конкретно описал последствия. Его последние слова произвели глубокое впечатление на сенаторов.

«Если вы… не можете согласиться, скажите об этом, – заявил он, – и штаты разойдутся мирно. Если не считаете, что мы должны разойтись мирно, скажите нам об этом, и мы будем знать, что делать, когда вы сведете вопрос к покорности или сопротивлению». Если промолчите, «мы поймем ваши намерения по вашему бездействию». Слова он не произнес, но все услышали: война.

* * *

Колхаун подлил масла в огонь, который уже пылал на восточном побережье и повсюду. Газета New-York Herald писала, что «гражданская война и резня могут начаться мгновенно и без предупреждения»^[411]. Даже конгрессмены, входившие в Капитолий, захватывали с собой ножи и пистолеты. В такой момент, как никогда, нужен был объединяющий голос. Однако президент – генерал Закари Тейлор, которого все три члена триумвирата считали слабым, – ничего не мог сделать.

Голосом этим стал Дэниел Уэбстер^[412]. Еще не отзвучали слова Колхауна, как сенатор от Массачусетса поднялся, и в голосе его многие американцы услышали голос Союза.

– Свобода и Союз едины и неразделимы, сегодня и навеки! – воскликнул он в дебатах с сенатором от Южной Каролины Робертом Хейном^[413]. Эти слова сегодня знакомы каждому школьнику.

Позиция Уэбстера по вопросу рабства была неоднозначной. Он не присоединился к «вигам совести», как называли членов его партии, выступавших против рабства. Но его надолго запомнили по выдающейся речи 1820 года в Плимут-Рок. Там он яростно выступил против работорговли в Америке. «Я слышу гром молота, я вижу дым всех печей, где куются кандалы и оковы для человеческих рук и ног… Да очистится это место!»^[414] После его впервые назвали «богоподобный Дэниел».

Известно было, что Уэбстер выкупил нескольких рабов, в том числе знаменитую повариху Монику Маккарти, которая прославилась жареными устрицами и блюдами из крабов^[415]. Раз отведав блюдо, люди помнили ее годами. Теперь она работала у Уэбстера, известного гурмана. Он заплатил также 500 долларов за Генри Плезентса. «Лучшая трата денег в моей жизни», – со слезами на глазах сказал Уэбстер, когда Плезентс, воевавший в Мексике рядом с его сыном, привез домой тело его мальчика^[416].

При этом «богоподобный Дэниел» был человеком сложным. С детства его прозвали «темным Дэном» или «черным Дэном» за смуглый цвет кожи. (Говорили, что кожа его темнее, чем у Эллен Крафт.)^[417] Эти прозвища вполне могли сформировать его личные привычки в дальнейшем.

Шестидесятивосьмилетний сенатор был человеком ярким: огромная голова, мощные легкие, пристальный взгляд ярких глаз. В личной жизни Уэбстер и Колхаун были совсем не такими, как внешне: трезвенник Колхаун, суровый сын фермера, окончивший Йель, являлся истинным «пуританином»; Дэниела же можно было назвать «кавалером» за его пристрастия^[418].

Уэбстер был единственным сенатором, имевшим в Капитолии собственную барную комнату. Среди вещей имелась изысканная миниатюра, изображавшая сияющую женскую грудь, – автопортрет Сары Гудридж, подарившей миниатюру Уэбстеру, когда тот впервые овдовел.

Уэбстера преследовали слухи. Говорили, что он неумеренно пьет, ухлестывает за женщинами. Его называли настоящим мотом, особенно той весной. Многие подобные истории не соответствовали действительности, их не следует принимать во внимание. Достаточно вспомнить статью журналистки, которая лишилась места в Капитолии после заявления, что у Уэбстера есть дети-мулаты. Но по меньшей мере один юный раб, Роберт Янси, позже принявший имя Роберта Уэбстера, утверждал, что Дэниел не только выкупил его мать и взял ее на работу, но еще и является его биологическим отцом.

Словом, седьмого марта выступал сложный человек. Во многих отношениях его дилемма символизировала кризис сознания Севера. Сам Уэбстер был противником рабства и считал, что этому нужно положить конец. Но какова цена для Союза? Придется пожертвовать вторым сыном? (Сын Уэбстера Флетчер погибнет во втором сражении при Булл-Ран.)

Имелись также политические и практическим расчеты. Возможно, это выступление было заявкой на президентство, о чем он всегда мечтал? Или финансовым спасением (у него было немало долгов)? В предстоящие годы всем американцам пришлось делать выбор. Встал острый вопрос: чем ты готов поступиться, пожертвовать лично во имя собственных убеждений, ради событий, происходящих в другой части страны, ради душ с другого конца света?^[419]

Никто точно не знал, о чем собирается говорить Уэбстер в тот день, когда он вышел в центр в сенате. Зал заполнили сенаторы, их близкие, простые зрители. Это здание никогда еще не знало такого аншлага. Множество дам окружили кресло вице-президента, некоторые даже заняли сенаторские кресла (политики любезно уступили).

Сторонники аболиционизма писали Уэбстеру о надеждах и молитвах. Они считали, что его слово способно изменить историю страны. Однако «хлопковые виги», члены его собственной партии, имеющие тесные связи с Югом, и личные кредиторы Уэбстера, тоже считали его другом. У Уэбстера было преимущество – он знал позицию коллег по триумвирату. Клей, хотя и не был другом, пришел к нему холодным дождливым вечером, чтобы выпить и поговорить. А сам Уэбстер навестил Колхауна за два дня до выступления сенатора от Южной Каролины. Теперь все они и вся нация ожидали его выступления. Бенджамин Силлимен писал, что его речь «может стать поворотной точкой в жизни этой нации». Сыну Флетчеру Уэбстер признавался, что его тошнило от волнения^[420].

Выйдя перед переполненным залом, Уэбстер начал свою речь:

– Я хочу говорить сегодня не как житель Массачусетса и не как человек Севера, но как американец и член Сената Соединенных Штатов… Я выступаю сегодня за сохранение Союза^[421].

Почти четыре часа он осуждал раскол, говорил, что хорошие люди есть с обеих сторон, и выступал за баланс. Он осудил экстремистов, которые видят лишь абсолют – «абсолютно неверно или абсолютно верно». «Эти люди, – сказал он, – видят в одном долге боевого коня, вскакивают на него и несутся вперед, снося все другие обязанности, которые стоят на их пути… так начинаются войны, и войны несправедливые».

Знаменитый защитник конституции осудил Юг и Север за нежелание уважать цели священного документа, объединившего их в Союз. Начал с Юга. Когда-то, сказал он, все – и Север, и Юг – считали, что рабство – это неправильно. Величайшие люди всех времен считали рабство «злом, мерзостью, плесенью, бичом и проклятием» страны. По мнению Уэбстера, первые американцы задавались вопросом не «действительно ли рабство – это зло?», а «как справиться с этим злом?».

В то время было принято решение установить сроки и ограничения. Все полагали, что этот институт отомрет естественным образом. Уэбстер указывал, что само слово рабство не упомянуто в конституции: Джеймс Мэдисон, впоследствии четвертый президент Соединенных Штатов и рабовладелец, позаботился об этом. В конституции не говорилось о возвращении «беглых рабов», но «людей, содержащихся в услужении или работе». Хлопок все изменил. Юг жаждал новых территорий и распространения рабства, захватил новые земли, в том числе Луизиану, Техас, а теперь часть территорий Мексики. Этот Юг, по мнению Уэбстера, был гораздо сильнее, чем когда-либо, и гораздо воинственнее.

Однако у Юга, как полагал Уэбстер, свои законные претензии. И сенатор от Массачусетса в странном, сбивчивом темпе, громко, чтобы его услышали, заговорил об ошибках Севера. И он четко сформулировал свои ценности: в первую очередь защитить Союз и конституцию. Если Юг нарушил дух конституции, то и Север не сохранил ему верности. Ошибки, как и правильные действия, совершили обе стороны.

Одна ошибка явно выделялась. В этот момент Уэбстер произнес слова, действительно изменившие американскую историю и повлиявшие на жизни Уильяма, Эллен и многих других. Он сказал: «Среди северян наблюдается явное нежелание в полной мере исполнять конституционный долг по отношению к возвращению лиц, содержащихся в услужении и сбежавших в свободные штаты».

Это услышали все, поскольку Уэбстер повторил: «Я считаю, в этом отношении Юг прав, а Север нет».

Все граждане обязаны исполнить конституционный долг. Уэбстер спрашивал, что правильного сделали северяне согласно конституции? Ничего! По словам одного историка, это «мог быть момент, который спас бы страну от распада или, по крайней мере, отсрочил распад лет на десять»^[422]. Массивный лоб сенатора блестел от пота, глаза «метали молнии». Он обратил пылающий взгляд на лицо умирающего коллеги Джона Колхауна и прогремел на весь зал^[423]:

– Распад! Мирный распад! Сэр, ни вашим, ни моим глазам не суждено увидеть такое чудо. Расчленение огромной страны без конвульсий!

– Не существует такого понятия, как мирный распад, – продолжал Уэбстер. – Нет, сэр! Нет, сэр! Я не утверждаю, к чему может привести распад государств. Но, сэр, я вижу так же отчетливо, как солнце на небе, что распад приведет к такой войне, какую я не в силах описать… Наши предки – отцы и деды… осудят и проклянут нас, а наши дети и внуки будут кричать: «Позор вам!»

Уэбстер дал собравшимся последнюю надежду:

– Вместо того чтобы обитать в этих мрачных пещерах, вместо того чтобы носиться с идеями, полными мрака и ужаса, давайте выйдем на свет. Давайте насладимся свежим воздухом свободы и единения!

Уэбстер хотел, чтобы нация вновь объединилась в поддержке Союза, не похожего ни на один другой.

– Вся история нашего Союза была благой. Мы не попрали ничьей свободы, не сокрушили никакого государства. Мы дышим свободой и патриотизмом. Сегодня наша республика вольно дышит, раскинувшись на целом континенте. Два огромных мировых океана омывают наши берега.

Свое яркое выступление Уэбстер закончил не менее яркой метафорой щита Ахиллеса, описанного Гомером в «Илиаде», окруженного океаном, «живым серебром», который «соединяет целое». Уэбстер не сказал, что это великое произведение искусства, окруженное океаном, не сумело защитить хозяина, великого греческого воина, который пожертвовал бессмертием и, отправляясь на войну, точно знал, что погибнет.

* * *

Когда речь закончилась, сенаторы и зрители бросились поздравлять утомленного выступавшего. Многие считали его героем дня, пропевшим гимн единству на мотив компромисса и придавшим крылья предложениям Генри Клея. «Богоподобного Дэниела» повсюду считали спасителем Союза. Рынки немедленно отреагировали, цены взлетели. Даже Джон Колхаун испытал «огромное удовлетворение» от ряда предложений Уэбстера. Больше всего ему понравилась позиция сенатора по беглым рабам^[424].

В родном штате Уэбстера восемьсот видных граждан подписали хвалебное письмо сенатору, где сообщалось, что он спас Союз. В апреле пять тысяч поклонников приветствовали его в бостонском Ревир-Хаусе. Сам Уэбстер заказал тысячу экземпляров собственной речи, чтобы поделиться ею с соседями и соотечественниками. Но не все было так хорошо и спокойно. Один из современников вспоминал: после речи о беглых рабах Темный Дэн не мог спать более четырех часов за ночь: его мучили кошмары.

Многие осудили. «Хлопковые виги» были удовлетворены, но были и те, кто осудил сенатора за предательство. Как говорил Уэндел Филлипс: «Если на низшем кругу ада есть место для бессердечных политиков, всем им следует отойти и оставить место свободным. Сам ад содрогнулся и сдвинулся при твоем появлении!»^[425]

Собрание «против Уэбстера» состоялось в Фанел-холле. Среди присутствовавших были и Крафты. Имя Эллен повторяли многие. Белый проповедник Теодор Паркер, у которого Эллен и Уильям гостили накануне, предложил слушателям представить, как Эллен Крафт «преследуют и гонят» по Мерчантс-Роу^[426].

– Представьте, что напуганный беглец укроется в Фанел-холле, в этой древней колыбели свободы… и здесь ищейки схватят добычу! Представьте, как мистер Уэбстер… смотрит и подбадривает охотника за рабами, готового схватить беглеца, спасающего свою жизнь.

Но самым ярким стало выступление динамичного молодого проповедника, достопочтенного Сэмюэля Рингголда Уорда из Нью-Йорка. Недаром его называли «черным Дэниелом Уэбстером»^[427]. Этот человек сумел выкупить свою свободу. Партия свободы уже намечала его на пост вице-президента Соединенных Штатов: он станет первым чернокожим, добившимся такого выдвижения. Уорд резко осудил «северных болванов», жалких коллаборационистов, которые готовы «слизывать плевки сторонников рабства и называть это восхитительным»^[428].

Уорд тоже говорил об Эллен, спутником которой был в тот вечер: «Она гораздо белее, чем многие из тех, кто приходит сюда охотиться за рабами». Когда он призвал к восстанию, объявив «право революции», слушатели разразились «громовыми» аплодисментами.

Через два дня в Африканском молитвенном доме Уорд призвал «цветных сограждан быть готовыми в решительный час – жить и умереть свободными в Бостоне». И заявил, что «охотники за рабами уже наводнили Бостон»^[429].

Уорд был прав. Слова Уэбстера позволили рабовладельцам и похитителям устремиться на Север. И Эллен первой ощутила их силу. На аболиционистском собрании в Плимуте сообщили, что за ней в город прибыли шесть охотников за рабами. (Ничего более нам неизвестно, хотя успеха они не добились.) Сообщали и о другом охотнике из Мейкона. Опасность Крафтам грозила не только от профессиональных похитителей, но и от двух состоятельных джентльменов, которые пришли в магазин к Уильяму^[430].

* * *

Уильям узнал хозяина своего брата, Айзека Скотта, высокого, желчного и довольно смуглого для белого человека. Как вспоминали друзья, Скотт внешне напоминал Авраама Линкольна. Он считал, что всего добился сам, «без средств и образования сумел многого достичь в этом мире». Как и бывший хозяин Уильяма Хью Крафт, Скотт был сиротой. Он бросил учебу и стал бизнесменом. Но ему, в отличие от Крафта, все удавалось. Он успешно торговал хлопком, занимался банковской деятельностью, стал железнодорожным магнатом. Дела привели его на Север. В будущем он покинет Юг вместе с семьей и в конце гражданской войны поселится в Нью-Йорке. А пока что он был гордым юнионистом Юга.

Вместе со Скоттом пришел второй бизнесмен, Джозеф Стори Фэй, которого Скотт по-дружески называл Стори. Фэй родился в Кембридже, штат Массачусетс, однако жил в Саванне. Состояние свое он сделал на хлопке и, естественно, был рабовладельцем. Вместе они демонстрировали слияние деловых интересов Севера и Юга: «повелители ткацкого станка» и «повелители волокон».

Скотт всегда отличался деловой хваткой. Он сразу понял: человек, которого в Мейконе называли Биллом, добился успеха в своем деле. Скотт не любил ходить вокруг да около и сразу перешел к делу: не хочет ли Уильям (или Билл) выкупить свободу своего брата?

Тот, конечно же, мечтал воссоединиться с Чарльзом. Кузнец был его последним родственником, которого хозяин продал до Уильяма и его сестры. Только риск был слишком велик. Уильям не был уверен ни в чем, он ощутил угрозу для себя и Эллен. Уильям был с посетителями весьма любезен, но, когда они ушли, перенес магазин в другое место.

Новое место было не таким удобным – возле зловонной реки и строительства окружной тюрьмы. Зато оно находилось рядом с Хейденами и теми, кто мог поддержать. Неожиданный визит всех напугал: если Скотт смог найти Уильяма, сможет и Роберт Коллинз. И если, как полагали Крафты, эти неожиданные гости поддерживали связи с их хозяевами, это может произойти очень быстро. И Скотт, и Фэй были друзьями Коллинза и вполне могли следить за Крафтами – особенно теперь, когда видели Уильяма лично.

Генри «Бокс» Браун столкнулся с более серьезной проблемой. Все газеты писали о попытке похищения^[431]. Браун находился в Провиденсе, штат Род-Айленд, с передвижной панорамой «Зеркало рабства». На сей раз историю иллюстрировали графические изображения чернокожих, которых хватали, продавали, пытали. В панораме была и фотография Эллен. Днем Браун спокойно шел по улице, как вдруг его окружили, жестоко избили и попытались засунуть в экипаж. Но даже в такой ситуации он «оказался слишком силен» для нападавших. После этого Браун подал на них в суд.

Новая Англия не была безопасным местом. Уильям и Эллен рассматривали разные варианты. Они могли, к примеру, поселиться в Канаде, как когда-то и намеревались. Однако супруги вновь проявили то, что некоторые могли назвать оптимизмом, а другие – легкомыслием. Они отказались бросать новую жизнь и остались в Бостоне, молясь, чтобы компромисс, предложенный Клеем и поддержанный Уэбстером, не стал законом. И в этом смысле проиграли.

Власть осьминога^[432]

В Бостоне палили пушки: сто выстрелов обозначили принятие Компромисса 1850 года, а вместе с ним и нового закона о беглых рабах. Гром пушек был слышен по всему Бостону и на километры вокруг. Его слышали извозчики в порту, прачки в мокрой одежде, гарвардские профессоры, торговцы с заточенными карандашами, матери, качающие детей. И наверняка все останавливались и прислушивались. Что несет им этот гром?

Компромисс был принят, несмотря на огромные разногласия. Закон подписал не рабовладелец (Закари Тейлор умер от лихорадки, после того как съел слишком много замороженных фруктов в жаркий день Четвертого июля, или, возможно, от холеры), а сменивший его житель Нью-Йорка. Хотя Миллард Филлмор был северянином, аболиционизм он не одобрял, а к мерам, предложенным авторами Компромисса, относился более благосклонно, чем предшественник. И подписал документ 18 сентября 1850 года. Президент был не одинок. Как указывал Сэмюэль Рингголд Уорд, в конгрессе у северян было большинство: «Этот варварский закон был принят, фактически, северянами»^[433].

Ни один из членов «великого триумвирата» не смог довести дело до конца. Через месяц после речи Уэбстера тело Колхауна торжественно вынесли из Капитолия, а Клей и Уэбстер присутствовали на торжественных похоронах. После этого Клей покинул Капитолий, а Уэбстер стал госсекретарем Филлмора, то есть главным исполнителем нового закона о беглых рабах^[434].

Первый нестройный залп пушек заставил всех замереть. После реакция была самой разной. Для юнионистов, свободных белых граждан, таких как Филлмор и Уэбстер, пушки стали торжественным салютом в честь спасения нации. В Бостоне устраивались празднества, и не только там. Грохот эхом отдавался в звоне бокалов. На одном из таких банкетов состоятельный бостонец во всеуслышание заявил, что «первый же беглый раб, который появится в Бостоне, будет схвачен и отправлен назад».

Для других выстрелы были неотделимы от своей изначальной цели: войны^[435].

Новый закон давал рабовладельцам, по выражению Ибрагима Кенди, «власть осьминога»: они могли «протянуть свои щупальца на Север»^[436]. И теперь такие, как Коллинз, получили шанс из далекого Мейкона дотянуться до других штатов, самостоятельно или через помощников, и, минуя местных чиновников, обращаться к назначенным федеральным правительством комиссарам, наделенным огромной властью. Достаточно слова Коллинза и двух свидетелей (показания тех, кого считали беглыми рабами, не требовались) – и они могли отправить таких, как Крафты (или тех, кого ошибочно за них приняли), назад в рабство. За каждое положительное решение они получали 10 долларов, за отрицательное – 5 долларов.

В случае сопротивления можно было использовать «разумную силу и меры сдерживания». Беглецов могли выслеживать вооруженные охотники. «Каждый честный гражданин» должен был принимать участие в так называемых патрулях. Вот так раскинул щупальца осьминог. Тем, кто помогал беглецам, прятал, кормил, поддерживал, грозило шесть месяцев тюремного заключения и штраф в размере 1000 долларов и еще по 1000 долларов за каждого беглого раба.

Власть осьминога охватила всю страну. Она влияла на всех: судей, обычных граждан, беглецов с Юга, всех, в ком могли заподозрить раба, то есть чью-то собственность. Эллен была почти белой, но по-прежнему оставалась чужой собственностью. Закон не предусматривал никакого разбирательства, никаких присяжных, никакой презумпции невиновности и прав «обвиняемых». Достаточно слова рабовладельца, подтвержденного показаниями двух свидетелей.

Все чернокожие в Соединенных Штатах Америки – бывшие рабы или свободные – оказались в страшной опасности, поскольку не имели права на самооборону. Любого могли похитить и отправить в рабство. Перед каждым встал тяжелый выбор: остаться (скрываться, ждать или сражаться) или покинуть страну.

* * *

Чернокожие так же тихо, как прибыли, собрав заработанный тяжким трудом скарб, с близкими или в одиночку, не сразу или спешно покидали город на холме поездами, пешком, в экипажах^[437]. Среди них были матери и отцы с младенцами на руках – эти люди твердо решили, что их дети никогда не увидят того, от чего они бежали. Среди них были убеленные сединами старики и молодые, и те, кто родились на Севере. Они бежали в спешке, но не забывали о самозащите: многие были «хорошо вооружены»^[438].

Имена и истории большинства не сохранились, однако город опустел. Прошло 24 часа с принятия закона, и, как писал достопочтенный Теодор Паркер, более 30 процентов черных бостонцев покинули город^[439]. Скамьи в церквях пустели – драматичнее всего ситуация сложилась в Двенадцатой баптистской церкви достопочтенного Леонарда Граймза – места для беглых рабов. Мгновенно исчезла треть прихожан – около шестидесяти человек. Строительство приостановилось на неопределенное время. Если когда-то строящаяся церковь сияла примером того, к чему стремится община, теперь недостроенный молитвенный дом превратился в мрачное напоминание о том, что еще нужно сделать в городе и государстве. В предстоящие годы в Канаду прибудет двадцать тысяч беглецов – беспрецедентный «исход» чернокожих^[440].

Перед Хейденами встал непростой выбор – не только перед теми, кто прятался в доме, но и перед хозяевами. Льюис Хейден был свободным законно: недавно оплатил освобождение священника, который помог ему бежать из рабства и все это время находился в тюрьме^[441]. Частью сделки была и собственная свобода Хейдена. А вот его жена Гарриет и, следовательно, дети по закону считались рабами.

Хейден прекрасно знал, к чему это может привести. Его терзали воспоминания о потерянных близких, о прекрасной матери, в жилах которой текла кровь индейцев. Она оказалась в руках жестокого насильника и подверглась таким истязаниям, что сошла с ума. Сын навсегда запомнил, как ее длинные черные волосы стали совершенно седыми. Она пыталась покончить с собой – повеситься или зарезаться. Когда Льюису было семь или восемь лет, мать выпустили из тюрьмы, чтобы повидаться с детьми. Хозяин рассчитывал, что это ее «успокоит». Хейден помнил, как она набросилась на него со словами: «Я убью тебя, и они тебя никогда не получат!» Ее связали и увезли.

«Иногда, – вспоминал он, – когда она приходила в себя, то рассказывала, что с ней сделали». И эти истории Хейден запомнил навсегда, хотя никогда не рассказывал их публично.

Как и Уильям, он помнил, как продавали братьев и сестер; его самого продали за пару лошадей. Но запомнил и еще одно важное событие, которое долго поддерживало его и подготовило к новой роли.

Еще в детстве в город приехал маркиз де Лафайетт. По этому поводу в Кентукки, где Хейден был рабом, устроили большой праздник. Все жители высыпали на улицы, чтобы увидеть «любимого воинственного француза Америки», проезжавшего мимо них в красивом ландо. Мальчишка Хейден сидел на ограде. Генерал учтиво поклонился мальчику. Этот знак уважения и признания его человеческих прав Хейден запомнил надолго.

«Его образ запечатлелся в моем сердце, – вспоминал он, – и мне не нужно разрешения, чтобы вспомнить». Этот поступок, сохранившийся в воспоминаниях, способствовал самоосвобождению Хейдена и зажег в груди революционный огонь. Теперь, вдохновленный духом генерала, он решил остаться в Бостоне и поднять народ на борьбу.

Тяжелый выбор стоял перед Уильямом и Эллен^[442]. Они тоже знали цену этой войны. Знали, как жестоко с ними обойдутся, если схватят и вернут на Юг. Им грозило избиение, клеймение, а то и смерть. Для супругов это время было одновременно и тяжелым, и радостным. За несколько месяцев упорного труда Уильям показал годовой доход в 700 долларов. Эллен тоже зарабатывала неплохо. С доходов они жертвовали по четверти доллара на борьбу с рабством. Скопленные деньги позволяли переехать в собственный небольшой дом, где находился магазин Уильяма. Они собирались посещать вечернюю школу.

Супруги планировали реализовать и другую мечту. Шотландская аболиционистка Элиза Вигэм, приехавшая познакомиться с Крафтами, позже писала, что в момент принятия закона Крафты ожидали ребенка. Как и сообщения других белых активистов о ребенке, рожденном в рабстве, эти слова не имеют подтверждения. Если Эллен и была беременна, ни она, ни Уильям об этом никогда не говорили. Но можно точно сказать: мечта, которую они так долго откладывали, снова оказалась под страшной угрозой.

Уильям и Эллен рисковали жизнями, чтобы добраться до американской «колыбели свободы», куда не могла дотянуться рука Роберта Коллинза – до этого дня. С появлением «осьминога власти» ни они, ни их дети ни сейчас, ни в будущем не могли жить спокойно. И все же Крафты решили остаться, в полной мере использовав право на свободу передвижения. Они решили двигаться и останавливаться по собственному желанию. Вместе с Хейденами и другими чернокожими активистами они решили начать новую революцию.

Революционеры^[443]

Темным октябрьским вечером окна Африканского дома собраний были ярко освещены. Школа, церковь, убежище, здание, которое называли черным Фанел-холлом, принимало у себя «огромное множество беглецов и их друзей», как писала газета Liberator^[444].

Председательствовал Льюис Хейден. Рядом с ним в качестве одного из трех вице-президентов стоял Уильям Крафт. К ним присоединились и другие лидеры будущего движения, в том числе те двое, чья работа требовала не оставлять никаких следов, но внесла огромный вклад в построение иного будущего.

В «великий триумвират» вошли Льюис Хейден, Уильям Купер Нелл и Роберт Моррис^[445]. Нелл, журналист и историк, должен был в будущем действовать как связующее звено между Крафтами (и им подобными) и внешним миром. Он мог написать толстые тома о том, что видел, и писал их в спешке, не жалея сил. При этом следов собственного участия в великой истории не оставил – печальная ирония судьбы, поскольку он приложил немало усилий, чтобы героизм других был увековечен в памяти народа.

Роберт Моррис получил драгоценный подарок и оправдал доверие. Стильно одетый двадцатисемилетний мужчина ничем не напоминал тринадцатилетнего мальчишку-официанта, которого когда-то заметил белый адвокат Эллис Грей Лоринг и распознал в нем исключительные способности. Он договорился с его матерью, чтобы тот перешел на работу в его дом. Лоринг стал для Морриса наставником, с его помощью он превратился в одного из первых чернокожих адвокатов в истории Америки.

Моррис передал полученный дар дальше. С корабля, прибывшего из Ирландии, сошел несчастный мальчик-сирота. Он потерял отца, в него плевали и гнали как чужака (с ирландцами такое случалось сплошь и рядом), избивали в школе. Как когда-то Лоринг, Моррис разглядел в этом ребенке нечто исключительное, взял на работу и стал для него наставником. Мальчишку звали Патрик Коллинз, в будущем – мэр Бостона.

В церкви, где стояли Моррис, Нелл и другие лидеры нового движения, собрались солдаты, готовые к мобилизации. Они заполнили всю скамьи и галерею, входя через разные двери: извозчики и домашние слуги, моряки и швеи, на все руки мастера и рабочие причалов – люди труда и действия. Это те самые «цветные граждане», как они сами себя называли. О них редко говорили, но именно они выполняли самую рискованную и важную работу помощи беглецам и сохранения их жизней в предстоящие дни. Моррис зачитал документ, составленный избранными лидерами (среди них был и Уильям). Затем поднялся Нелл, которому выпала честь озвучить «Декларацию чувств цветных граждан Бостона».

Цветные граждане отважно заявляли: вспомните, «Бог создал людей равными», и американская революция – это и их история. Первой жертвой Бостонской резни 1770 года стал колонист Криспус Аттакс, цветной. Вспомните, призывали они, цветные сражались за американскую революцию и участвовали в войне 1812 года, полагая, что после сражавшихся «пригласят на банкет». «Но нет! – гласила декларация. – Белые устроили банкет для себя, и громкие восхваления свободы взмыли в небо. Цветным американцам пришлось стоять на улице и ждать крошек, падающих с праздничного стола Свободы».

Первые революционеры провозглашали: «ДАЙТЕ МНЕ СВОБОДУ ИЛЬ ДАЙТЕ МНЕ СМЕРТЬ!» И цветные граждане вторят: «Мы лучше умрем свободными, чем будем жить рабами». Собрание предложило возглавить движение сопротивления Лиге свободы и пригласило граждан Бостона присоединиться к ним в Фанел-холле, чтобы на деле показать, на какой они стороне свободы.

Затем один за другим принялись выступать ораторы. Джошуа Боуэн Смит, гениальный «принц рестораторов», когда-то отказавшийся работать на кухне Дэниела Уэбстера, посоветовал всем присутствующим вооружиться кольтами, – даже если для этого придется продать последнюю рубашку. Но наиболее яркую и проникновенную речь, затронувшую самые чувствительные струны в душах собравшихся, произнес доктор Роберт Джонсон^[446].

Еще ребенком его похитили в Гамбии, и он пережил все ужасы морского путешествия. Доктор вспоминал родную Африку как место равенства и единства. Последним его свободным действием стал сбор свежего инжира вместе с тетей – тетю он больше никогда не видел. Джонсон обращался к женщинам, собравшимся в зале, к прачкам, горничным, тем, кто работал в отелях и пансионах. Он просил их «бдительно и неустанно высматривать охотников на рабов с Юга и их северных приспешников» и «быть готовыми ко всему». Женщины слушали с радостью и гордостью. Они напоминали всем, что именно женщины помогли спасти двух рабынь из Верховного суда Бостона, распевая: «Вперед, вперед! Не останавливайтесь!»^[447] Они клялись, что этот дух в них не угас и живет.

Выступил Уильям Ллойд Гаррисон, один из немногих белых активистов, пришедших в тот вечер на собрание. Он заявил, что является сторонником непротивления, и все же высказал поддержку собравшимся и принятым ими решениям. Новый закон о беглых рабах стал началом новой воинственной эпохи, сравнимой с войной за независимость, чего пацифисты и философы, как бы ни старались, отрицать не могли. Гаррисон пообещал составить письмо к священникам. Слушатели встретили его призыв к священникам «возвысить голоса, как трубы», громкими криками одобрения^[448].

Поступят ли они так? Возвысят ли граждане свои голоса и выступят ли, защищая цветных соотечественников в колыбели свободы, в Бостоне? Эти вопросы витали в теплом доме собраний и в окружающем его холодном мраке.

* * *

Через десять дней жители Бостона ответили на призыв. По разным оценкам, от трех до шести тысяч человек всех цветов кожи, мужчин и женщин, собрались перед Фанел-холлом. Многие в рабочей одежде. Галереи, отведенные для женщин, были переполнены, а на улице оставались сотни людей. Это «кости и мышцы» общества, собравшиеся вместе, «как сотни капель, сливающиеся в одну»^[449]. Присутствовавший на собрании журналист почувствовал пульс времени: «Здесь собралась значительная часть нашего цветного населения, поскольку решался главный вопрос их жизни»^[450].

Меньше всего в тот вечер было «известных людей» среднего возраста и белых, о чем писал один из тех, кого новый закон касался напрямую, Ричард Генри Дана, автор книги «Два года перед мачтой». Но президентом собрания стал сын одного из президентов США – Чарльз Фрэнсис Адамс. Он сравнил закон о беглых рабах с ударом молнии и призвал собравшихся действовать, сочувствовать и отвергнуть этот акт.

Зал содрогнулся от мерного скандирования. На сцену вызывали великого человека, которого пригласили участвовать в собрании по телеграфу:

– Дуглас! Дуглас!

Фредерик Дуглас проделал долгий путь из Рочестера и явно устал, однако быстро проложил себе путь к сцене, пожимая руки собравшимся.

Он осудил закон и его последствия: «любой злодей», принесший присягу, может сделать так, что любой человек по его выбору будет «схвачен, закован в кандалы и обращен в рабство».

– Позор! Позор! – скандировали собравшиеся.

Дуглас говорил о страхе, который даже в Бостоне испытывали люди, знавшие, что их могут вернуть в рабство, где их ждет страшная месть. Рабовладельцы отлично понимали: «тот, кто отведал сладость свободы, никогда не сможет стать выгодным и полезным рабом».

Его снова прервали возгласы поддержки, но Дуглас продолжал:

– Они преследуют рабов, чтобы сделать их примером. И рабы знают, что по возвращении к хозяевам их ждут мучительнейшие пытки. («Сенсация!» – записал один из журналистов.) Отсюда эти слезы, поезда, уносящиеся во мрак, словно бегущие от смерти.

Дуглас рассказал о женщине из Нью-Бедфорда, которая спряталась в трюме корабля и сидела там неподвижно, несмотря на все попытки «выкурить» ее. Она уже пыталась бежать и знала, что будет, если ее поймают. В первый раз рабовладелец раздел ее догола и выпорол, а потом «залил спину рассолом и приколотил за правое ухо к изгороди. Боль была такой невыносимой, что она пожертвовала ухом, лишь бы вырваться».

Дуглас спросил собравшихся, позволят ли они охотникам за рабами вернуть эту женщину. Прозвучало дружное «нет!». А когда повторил вопрос, ответ «нет!» стал еще громче.

Однако один утвердительный ответ все же прозвучал. Журналист выкрикнул с места:

– Да! Пока закон не отменен, мы должны его исполнять!^[451]

И тут же поднялся безупречно одетый чернокожий, невысокий, но производящий незабываемое впечатление. Репортер пристально вгляделся в него и спросил:

– Полагаю, юноша, вы курьер мистера Эллиса Грея Лоринга?

– Нет, сэр. Я Роберт Моррис, юрист и мировой судья.

Более никто не выступал в поддержку закона.

Крики усилились, когда Дуглас заговорил о решимости своего народа: «лучше умереть, чем вернуться в рабство».

– Это так! – кричали люди. – Повтори это снова!

– Поддержите этот закон, – предупредил Дуглас, – и будьте готовы увидеть на улицах Бостона реки невинной крови, увидеть страдания, каких не видела ни одна другая страна, увидеть, как охотник за рабами тащит закованных рабов назад… или просто убивает их на ваших улицах!

С майского выступления в «Мелодеоне», где слова Дугласа о кровопролитии встретили свистом и недовольными криками, был пройден долгий путь. Теперь нового героя революции встречали громовыми аплодисментами. Как сказал Дуглас, настало время действовать.

Только как? Это был главный вопрос для всех и каждого. Сформировали Комитет безопасности и бдительности (или Комитет бдительности), но его позиции были расплывчатыми и носили общий характер, поскольку комитет объединял людей с самыми разными мнениями. Уже появились признаки напряженности. Некоторые, например чернокожий активист из Салема Чарльз Ленокс Ремонд, требовали более решительных действий^[452].

Его позиция получила серьезную поддержку в конце вечера, когда белый баптистский пастор-аболиционист из церкви на Тремонт-стрит, достопочтенный Натаниэль Колвер, под громовые аплодисменты провозгласил:

– КОНСТИТУЦИЯ ИЛИ НЕ КОНСТИТУЦИЯ, ЗАКОН ИЛИ НЕ ЗАКОН, МЫ НЕ ПОЗВОЛИМ ХВАТАТЬ БЕГЛЫХ РАБОВ НА ЗЕМЛЕ МАССАЧУСЕТСА!^[453]

Свое выступление Колвер закончил историей «сильного и спортивного жителя Род-Айленда», который во время путешествия услышал из деревянного сарая «крики ужаса». Он обнаружил, что «мужчина безжалостно избивает свою жену». Схватив мужчину, этот житель Род-Айленда «заключил его в крепкие объятия и сжимал, пока у того не затрещали кости, непрерывно восклицая: “Как же я тебя люблю!”», пока тот не запросил пощады.

– И если к нам придет охотник за рабами, а никто другой не полюбит его подобным образом, так поступлю я! – провозгласил пастор.

Когда он закончил выступление, слушатели решили, что его декларация и станет резолюцией собрания. Ее приняли громогласным «да!» в одиннадцать часов.

Единство распалось слишком быстро. В этот поздний час осьминог уже начал вытягивать щупальца. Из Мейкона в Бостон выехали охотники за рабами, и целью их были Эллен и Уильям.

Хозяин – раб^[454]

В 1600 километрах от Бостона, в Мейконе, Роберт Коллинз был готов действовать. Лето выдалось странным, слишком жарким даже для Джорджии. В округе Джонс температура поднималась до рекордных 40 градусов. Свежая пища быстро портилась, равно как и характеры тех, кто участвовал в дебатах по Компромиссу – или «уступкам», как многие называли этот документ.

Тем летом случились странные смерти – не только президент Тейлор. Неожиданно умерла тетя Элизы Мэри Элиза Хили, в тот самый момент, когда собиралась воссоединиться с детьми на Севере. Через несколько месяцев умер Майкл Моррис Хили – юридически он был хозяином Мэри, но называл ее женой. Поскольку он был вполне здоров, все предположили, что умер он от разбитого сердца.

Собственность Хили выставили на аукцион – ружья, рамы для картин, скаковой жеребец Дунганон… Все продали по бросовым ценам. Сорок девять рабов перешли в другие руки. Среди них были и девять детей Хили. Шестеро уже находились на Севере и учились в дорогих академиях, лишь младшие застряли в Джорджии. Позже стало известно, что один из старших сыновей, удачно замаскировавшись при помощи накладных усов, париком и очками, тайно приехал на Юг, чтобы спасти младших, которых никогда не видел. Вполне возможно, он ехал по тому же маршруту, что и его кузина Эллен Крафт.

Хили прожили удивительную жизнь. Один из них стал исследователем Арктики, другой – президентом университета Джорджтауна. Однако в тот момент они оказались в ужасной и парадоксальной ситуации: по закону они считались рабами, хотя и получили наследство, основанное на труде и торговле людьми. По завещанию Хили, остальных рабов следовало продать, когда младший ребенок станет совершеннолетним. Одна из женщин, Маргарет, потребовала свободы. Дело она проиграла, ее и всех детей – Уильяма, Джулию, Вайолет и Марту Энн – продали в разные руки. Узнав о смерти Майкла Морриса Хили, Роберт Коллинз мог присмотреть кое-что для себя: удобные земли у реки и рабы в наем. Но его интересовала своя юридическая собственность, то есть собственность жены. По условиям Компромисса и нового закона о беглых рабах, он мог наконец-то преследовать Эллен.

Коллинз не стремился к войне любой ценой, как многие из тех, кто тысячами стекались в Мейкон на массовые митинги. На смену Джону Колхауну пришел Роберт Ретт из Южной Каролины. Хотя Коллинз давно был демократом, он в первую очередь считал себя юнионистом: чтил страну и конституцию и слыл человеком миролюбивым. Когда жаркой ночью в Джорджии экстремисты хотели линчевать редактора местной газеты, заподозренного в симпатиях к аболиционистам, именно доктор Коллинз успокоил толпу и спас редактора от повешения. Все оценили его стремление к справедливости^[455].

После бегства Эллен прошло почти два года. Это было непростое время для Коллинза. После апелляции его юридические и финансовые тяжбы не прекратились – борьба с Уильямом Б. Джонстоном продолжалась долгие годы. Но Коллинзу, как всегда, удалось выкрутиться. Среди других его предприятий было и строительство национальной железной дороги в Калифорнию. Он пережил скандал с бегством Эллен и воздержался от действий, даже когда ее местонахождение в Бостоне стало известно. Зато новый закон давал силы и цель.

Коллинз утверждал, что «не имеет личного желания» вернуть Эллен, «самую верную и преданную из домашних слуг», в рабство. В письме он писал, что «противится ее свободе не больше, чем те, кто мог бы купить ее свободу»^[456]. Ее труд и материальная ценность не были для него приоритетом. Коллинз считал, что преследовать Эллен нужно по высшим причинам: во-первых, это стало бы примером для других рабов, которые захотели бы последовать ее путем; во-вторых, доказало, что права южан не ущемлены, а Север верен духу Компромисса, конституции Союза, – короче говоря, своему слову.

Такова была высшая цель. Возвращение Эллен более не связывалось с восстановлением баланса в доме Коллинза или победой над собственными страхами. Нет, речь шла о восстановлении порядка в стране: Коллинз был убежден, что закон о беглых рабах может и должен «исполняться в точности», даже в аболиционистском Бостоне. Этим он отличался от других рабовладельцев, считавших новый закон таким же бесполезным, как и старый. Они предпочли бы, чтобы он провалился – это мотивировало бы Юг к отделению. Соблюдать (или подчиняться) Компромиссу они не собирались. Вернув Эллен, Коллинз надеялся доказать, что ястребы не правы и страна может сохраниться в прежнем виде.

Главная цель Коллинза заключалась в сохранении не только Союза, но и института, в который он твердо верил. Он утверждал, что рабство – это не «моральное, социальное и политическое зло», каким его представляет Север, поскольку «в мире нет системы служения, причиняющей меньше зла хозяину, слуге и обществу, чем рабство в южных штатах».

Он даже говорил: «свободные негры Юга находятся в гораздо более желаемом положении, чем свободные негры – и беглые рабы – на Севере». Однако «привилегия и право рабовладельца определять, когда, как и кто из его рабов должен стать свободным». И, пользуясь привилегиями и правами, определил: Эллен не должна быть одной из них.

Коллинз был готов действовать не просто как хозяин собственного дома, он поставил перед собой большие политические цели. Несмотря на пошатнувшуюся репутацию, Коллинз успешно инвестировал в общественные работы, телеграф и железные дороги. Осенью возглавил список юнионистов на выборах делегатов на предстоящую конференцию, которой предстояло определить позицию Джорджии по вопросу Компромисса. Он знал, что возвращение Эллен способно значительно улучшить его перспективы. В следующем году планировал баллотироваться на пост губернатора. Готовясь к выборам, Коллинз стремился стать «первым человеком, публично заявившим свои права на беглого раба перед народом Массачусетса», чтобы доказать: Союз может и должен сохраниться.

В октябре, когда жара в Джорджии наконец ослабела, Коллинз поручил двум местным жителям выполнить заказ. Он подготовил необходимые документы, включая подробное описание Эллен: «очень светлокожая, невысокая, плотная, около 22 лет, прямые волосы, карие глаза», «следы золотухи», то есть шрамы, «на одной руке»^[457]. Айра Тейлор предоставил описание Уильяма: «столяр, высокий, хорошо сложенный, около 27 лет, черный (скорее коричневый), с черными вьющимися волосами и темными глазами»^[458].

Главным агентом Коллинза и Тейлора стал Уиллис Хьюз, грубый мейконский тюремщик, которому поручали самые неприятные задания, в том числе физические наказания. Его прозвали «публичный бичеватель негров». Однажды он запорол дядю Эллен чуть ли не до смерти^[459]. По роду занятий Хьюз имел дело с беглецами и отлично умел поддерживать порядок в тюрьме, где мужчин, женщин и детей содержали вместе. Вторым стал высокий темноволосый Джон Найт, который вместе с Хьюзом надеялся начать дело по изготовлению корзин. Найт был на несколько лет младше Хьюза и куда наивнее. Однако работал в столярной мастерской вместе с Уильямом и мог узнать Уильяма и Эллен.

Коллинз и Тейлор отправили агентов, надеясь, что те скоро вернутся с закованными беглецами. Другие рассчитывали на провал этой затеи. У Коллинза были враги, считавшие его конформистом. Они опубликовали сообщение об отправке агентов – истинный акт саботажа^[460]. Кроме того, были те, кто хорошо знали и любили Уильяма и Эллен.

На собрании сторонников отделения в Мейконе журналист заметил «большое количество чернокожих», которые слушали «очень заинтересованно, поскольку речь шла о том, что Север собирается начать войну с Югом, чтобы освободить рабов». Опасаясь негативного влияния подобных выступлений на чернокожих, большинство слушателей потребовало удалить черных слушателей^[461].

Но было поздно. Как бы ни бушевали ястребы, мейконские рабы, услышали эти слова, уже распаленные жаром другого собрания, в Африканском доме в Бостоне. Этот жар был рассчитан на то, чтобы их согреть.

* * *

Хьюз и Найт сели на поезд до Саванны и через несколько дней прибыли на Манхэттен, где их встречал Джозеф Стори Фэй, тот самый, из-за которого Уильяму пришлось переносить магазин в другое место. Он дал им рекомендательные письма к влиятельным «джентльменам» в Бостоне, тем, кто будет отстаивать закон. В пятницу, 18 октября, в пять вечера они отбыли в Бостон и на следующее утро на рассвете прибыли на вокзал, расположенный в нескольких кварталах восточнее черного квартала и напротив самого большого отеля в Новой Англии^[462].

Отель «Юнайтед Стейтс» был роскошным заведением: сотни номеров, горячая вода, бани и душ, три ресторана, – и все отделано исключительно современно. Хьюз зарегистрировался под чужим именем. Через десять минут он отправился на работу – до дома Уильяма и Эллен ему было всего двадцать минут пешком.

Люди из Мейкона^[463]

Потенциальный похититель Крафтов Уиллис Г. Хьюз (в отеле зарегистрировался как Уильям Хэмилтон из Нью-Йорка) был «невысоким бандитского вида парнем, ростом 158 сантиметров, лет тридцати-сорока», со «светлыми волосами, рыжими усами, почерневшими мелкими зубами», постоянно «жующий табак или курящий» – таким его запомнили настроенные весьма негостеприимно бостонцы. Похоже, там он употребил гораздо больше табака, чем обычно^[464].

Найти Крафтов было легко. В городских документах Уильям числился в разделе столяров по адресу: Кембридж-стрит, 51, совсем рядом с Бикон-Хилл^[465]. Зато поймать его (и Эллен) оказалось непросто. Для этого Хьюзу требовалась официальная поддержка, в том числе ордер на арест. Получить его с помощью друзей Фэя, среди которых был и юрист, должно было быть просто. Однако юрист, некий мистер Сойе, отсутствовал в городе, поэтому Хьюзу пришлось в одиночку идти в суд и общаться с бесконечным количеством некомпетентных людей, передававших его друг другу, как в какой-то абсурдной детской игре.

Судья Леви Вудбери, лысеющий мужчина с унылым лицом и нахмуренными бровями, заявил, что «не вправе» выдать ордер^[466]. Окружной прокурор Джордж Лант также отказался от этого «неприятного дела». Затем Хьюз обратился к федеральному комиссару, наделенному особыми полномочиями касательно нового закона о беглых рабах, Бенджамину Хэллетту. Для Хьюза эти полномочия все еще были недоступны. Хэллетт весь день был занят, поэтому за час до полуночи Хьюз отправился прямо к нему домой на Луисбург-сквер в Бикон-Хилле.

Хьюз сообщил, что ему нужен ордер, чтобы «арестовать негров». (Крафты жили за холмом, в пяти минутах ходьбы от дома комиссара.) Но, к изумлению Хьюза, комиссар сказал, что тот должен произвести арест без ордера, и лишь потом вернуться к нему. Пойти в центр черного квартала и схватить беглецов без юридического документа?! Хьюз сделал вид, что не слышал, а после в разговоре назвал комиссара «типичным представителем бостонской задницы».

Хьюз вручил комиссару текст закона о беглых рабах и показал, что тот должен сделать. Хэллетт просмотрел документ и ответил, что ему нужно подумать и информация будет утром.

Хьюз вернулся в отель и решил начать действовать. Утром он добьется от комиссара ордера, а пока можно отправить партнера, Джона Найта, в магазин Уильяма – с поручением. По крайней мере, Найт точно узнает Уильяма, может, ему удастся и еще что-нибудь сделать.

* * *

Охотники знали его под именем «Билл» или «Билли» – не Уильям и не Уильям Крафт. По-видимому, именно так Найт поздоровался с ним, войдя в магазин^[467].

Магазин находился за углом дома Хейденов, в густонаселенном доме. По соседству с Уильямом мистер Ф. С. Шепард торговал кружевом, миссис Элиза Стюарт разводила иностранных пиявок, а мистеры Браун и Гарланд рисовали вывески. В задней части дома проживал Гораций Дженнингс. Если бы Уильям закричал, свидетелей было бы предостаточно.

Он и сам подготовился, следуя совету Джошуа Боуэна Смита и держа на верстаке пистолет. И все же вид худого темноволосого мужчины, которого Уильям в последний раз видел в Мейконе, мог его напугать, хотя жизнь давно научила всегда готовиться к худшему.

Джон Найт был ниже Уильяма не только по росту, но и по мастерству. В столярной мастерской, где оба работали, клиенты доверяли самые ценные вещи именно Уильяму, а не Найту. Тому досталась лишь обязанность принимать заказы.

Найт сообщил, что очень рад видеть давнего знакомого. Уильям спросил у мейконца (держа в руке пистолет, пусть и незаметно), один ли он приехал в Бостон. Тот ответил, что один и по делу, и надеется, что Билл поможет ему сориентироваться. Когда Уильям ответил, что занят, Найт предложил ему зайти в отель позже вместе с Эллен. Они поговорили о матери Эллен (Найт знал, что Эллен и Мария близки), и бывший коллега предложил передать ей письмо.

Он быстро ушел, однако это был не последний их контакт. Поздно вечером посыльный из отеля «Юнайтед Стейтс» доставил Уильяму письмо.

Бостон, вторник, 22 октября 1850, 23:00

Уильяму Крафту

Сэр, утром я должен уехать и не смогу выполнить обещание. Если хотите, чтобы я передал домой письмо, принесите его в отель «Юнайтед Стейтс» завтра и оставьте в ящике 44 или заходите вечером после чая и передайте лично. Если не сможете, оставьте записку в ящике 44, чтобы я не ждал напрасно. Если ваша жена захочет меня увидеть, можете привести ее с собой.

ДЖОН НАЙТ

P. S. Я уезжаю домой в четверг утром. Дж. К^[468].

Найт мог бы назвать это письмо фальшивкой – так и было, ведь его написал и подписал Хьюз, невольно себя выдавший. План Хьюза, как он говорил позже, заключался в том, чтобы «заманить Крафта в номер и схватить его». Если бы удалось, то, по словам Хьюза, «проблем с Эллен не было бы»^[469].

Гостиничный посыльный рассказал Уильяму, что Найт лгал. Он приехал не один. Мало того, его спутником был тот, кого Крафты отлично знали – и боялись.

Супруги поняли, что оказались в огромной опасности, куда больше той, когда в магазине Уильяма появились Айзек Скотт и Фэй. На сей раз переезжать было некуда. Подтвердив решимость в Африканском доме, Уильям на следующий день вернулся к работе; он тщательно запер дверь и держал заряженный пистолет под рукой.

Уиллис Хьюз тоже готовился. Утром он явился на Луисбург-сквер к Хэллетту. Комиссар снова отослал его, сказав, что тот должен «подать требования в юридически оформленном виде»^[470]. Хьюз понял, что нужен хороший юрист. К счастью, благодаря связям нанимателя он смог проконсультироваться с самым высокопоставленным юристом страны: с самим Дэниелом Уэбстером.

Люди Уэбстера

Дэниел Уэбстер покинул Вашингтон в начале месяца. В письме к президенту Милларду Филлмору он писал, что «серьезно приболел». При этом постоянно находился в дороге, курсируя между домами в Маршфилде, Массачусетс, и Франклине, Нью-Гемпшир, а затем отправился в Бостон, но не в качестве сенатора от штата, а госсекретаря Соединенных Штатов.

Положение было неловким. Уэбстер сразу заявил, что не вправе голосовать за закон о беглых рабах, который возмутил всех аболиционистов. (Их поведение он назвал «в высшей степени отвратительным».)^[471] Лично он предпочел бы скорректировать закон – например, дать возможность рассмотрения дела судом присяжных. Подобные изменения ничего не давали людям вроде Крафтов, раскрывшим свою личность, но позволили бы защититься от похищений, которые стали слишком распространенными. И все же Уэбстер считал закон вполне конституционным и, следовательно, подлежащим исполнению.

Президент Филлмор разделял его взгляды. В тот самый день, когда Найт пришел в магазин Уильяма, Филлмор писал госсекретарю, что намерен исполнять закон любой ценой, – если понадобится, с применением военной силы. Вопрос сложный и требует дальнейшего рассмотрения, однако президент писал: «Я готов на любые жертвы и опасности, чтобы исполнить свой долг».

Далее он пояснял: «Господу известно, я ненавижу рабство, но это существующее зло, за которое мы не несем ответственности. И мы должны его терпеть и защищать, как гарантирует конституция, пока не сможем избавиться, не разрушив последней надежды мира на свободное управление»^[472]. Когда Хьюз обратился к Уэбстеру, письмо президента было в пути, но это не играло роли, поскольку госсекретарь полностью разделял данную точку зрения. И лично знал того, кто преследовал Крафтов.

Сорокатрехлетний полковник Сет Дж. Томас не был интеллектуалом, выпускником Гарварда или Дартмута, как Уэбстер. И никак не был связан с «теми» Томасами, старинными тори, состоятельными и привилегированными, которые жили в лучших районах Маршфилда на южном берегу Бостона. Порода и происхождение отличали его от всех остальных, с кем советовался Хьюз.

Томас и Уэбстер могли жить поблизости друг от друга в Маршфилде, однако Томас происходил с «другой стороны устья» реки Саут, а «сквайр Уэбстер» владел огромным поместьем у Грин-Харбор^[473]. Уэбстер любовно удобрял песчаную почву водорослями, разводил гусей и уток в своем пруду. Когда на пике славы он приехал в Маршфилд, Томасу было около двадцати. Он сразу подпал под обаяние великого человека.

К тому моменту, когда Роберт Коллинз (и Уиллис Хьюз) принялся искать юриста, Томас достиг высокого положения. Несмотря на «отсутствие возможностей для образования в юности», он сумел добиться успехов в бизнесе, военном деле, политике и юриспруденции^[474]. Начинал со шляпника на Ганновер-стрит, но бросил это занятие, чтобы учиться у партнера Дэниела Уэбстера в Бостоне.

Особо прославился Томас умением уговаривать присяжных. Он был отличным оратором, гениальным, как его многие называли. Выступал очень методично, а жизненный опыт научил его не бояться трудных дел. С Уэбстером у него была общая приемная и туалет. Томас занимал маленький кабинет напротив большого кабинета Уэбстера на углу улиц Корт и Тремонт. Когда госсекретарь приезжал в город, они встречались почти каждое утро.

Когда южанам понадобился юрист, Уэбстер как раз оказался в Бостоне. Когда его попросили порекомендовать кого-то, ему достаточно было посмотреть на соседний кабинет. Если другим понадобилось бы официальное представление, Уэбстеру было достаточно написать просьбу на изысканной бумаге (которую Томас высоко ценил). Хотя документ утерян, о нем сообщали многие. Уэбстер писал, что видит в Томасе юриста, «которого не запугаешь», и высказывал собственную точку зрения: «существующий закон должен исполняться, сколь бы непопулярным он ни был»^[475].

«Непопулярный» – это слабо сказано. С того момента, когда Томас начал представлять интересы южан, его прозвали «прихвостнем охотников на рабов»^[476]. Были и те, кто считал, что это «отвратительная обязанность»^[477] и Томас брался за подобные дела «с большой личной неохотой»^[478], сознавая свой долг перед нацией. Сам Томас позже вспоминал: «Это неприятные дела, но я занимался ими с полной ответственностью»^[479].

Томас и Хьюз были военными^[480]. Хьюз участвовал во Второй семинольской войне в составе мейконских волонтеров. Томас являлся членом массачусетской милиции. Они вместе вышли на Корт-сквер, готовые к бою.

* * *

Однако судья Пеледж Спраг не пошел им навстречу. Даже имея собственного юриста, Хьюз столкнулся со страшным затягиванием процесса. Как оказалось, в тот же день к Спрагу обратились другие люди. У южан были союзники, но и у Уильяма с Эллен имелись друзья.

После визита Найта к Уильяму в доме 46 по Вашингтон-стрит, в самом центре юридической жизни Бостона, собрался Комитет бдительности. Коалиция, сложившаяся в Фанел-холле, насчитывала восемьдесят членов и стремительно росла. Там сложилось множество подгрупп, включая юридический комитет, следивший за выдачей ордеров, организующий юридические препятствия и «тревожащий город»^[481]. Бдительность была необходима, поскольку на охоту вышли не только южане, но и другие похитители.

Адвокаты Эллис Грей Лоринг и Сэмюэль Э. Сьюэлл посетили Спрага и напрямую спросили, выдавал ли он какие-то ордеры. Судья отвечать отказался, хотя в тот же день отклонил просьбу Хьюза о выдаче ордера на задержание Крафтов, причем сделал это, судя по письмам Хьюза, «красноречиво и раздражающе»^[482].

Изменил ситуацию Джордж Тикнор Кертис, один из близких друзей Дэниела Уэбстера. Он стоял рядом с ним, когда толпа приветствовала тогдашнего сенатора, вернувшегося в Бостон после 7 марта. Кертиса и его брата Бенджамина Роббинса называли «хлопковыми вигами» – северными вигами, близкими по духу хлопковым плантаторам. Кертии, как называли членов известного клана Кертисов, славились своим консерватизмом^[483]. Именно член клана Чарльз П. Кертис во всеуслышание выразил надежду, что первый же беглый раб, ступивший на бостонскую землю, будет «схвачен и выслан назад!»^[484]. Однако Кертии славились еще и непредсказуемостью. В том же самом 1850 году некий Дред Скотт выиграл иск против хозяина, но позже по этому делу была подана апелляция в Верховный суд. Джордж Т. Кертис был адвокатом истца, а Бенджамин Р. Кертис – одним из двух судей, высказавших несогласие с тем, что Верховный суд окончательно отклонил требование Скотта о возвращении ему свободы.

Комиссар Джордж Кертис также вызвал раздражение Хьюза, и все же поддержал его требование. Хьюзу, а позднее Дэниелу Уэбстеру, он объяснил, что готов исполнить закон, но поскольку ставки очень высоки – этот процесс стал бы первым в Бостоне, а разговоры о сопротивлении велись на каждом углу, – ордер должен выписать не обычный комиссар (согласно закону о беглых рабах), а окружной суд Соединенных Штатов^[485].

Адвокат южан согласился, что судебный ордер предпочтительнее, однако указал на проблему. Суд рассматривал крупное патентное дело, и разбирательство могло затянуться. Тогда Кертис предложил новаторское решение: организовать специальную встречу с судьями. Если согласие не будет достигнуто, он сам выпишет ордер. В любом случае южане получат ордер к девяти утра следующего дня.

Началась тайная встреча. В половине шестого суд освободился и тяжелые двери закрылись. На встрече присутствовали четыре комиссара, двое судей и помощник маршала: почти со всеми Хьюз уже встречался. Практически все, к кому он обращался, пришли и высказали готовность действовать.

Те же люди рассматривали и патентное дело, которым занимался суд. Они согласились отложить его, чтобы утром выписать ордера на задержание Крафтов. Кроме того, согласились отложить патентное дело еще раз, когда Крафты будут арестованы, чтобы быстро рассмотреть дело беглецов и передать их агентам Коллинза. Несмотря на все задержки, бостонские юристы коллективно решили исполнить закон о беглых рабах и как можно быстрее выслать Крафтов из Бостона и вернуть их в рабство.

Когда двери суда вновь открылись, Хьюз и его адвокат вышли почти полностью довольными. Ордеры выпишут в открытом суде, что гарантировало полную публичность. Однако если Хьюз и Томас волновались, что публичная выдача ордеров даст беглецам возможность скрыться и избежать ареста, они ошибались. Город уже все знал.

Жена комиссара^[486]

Когда обо всем стало известно, Эллен работала. Она изучала искусство обивки мебели в доме пастора на Маунт-Вернон-стрит. И в этот самый момент к хозяйке пришла ее подруга, жена комиссара Соединенных Штатов Сьюзен Трейси Хоуи Хиллард. Она жила на уютной зеленой площади Луисбург, совсем рядом с домом другого комиссара, к которому два дня назад приходил мейконский охотник за рабами.

Хиллард не хотела пугать Эллен, поэтому постаралась говорить уклончиво. Она лишь сказала, что ей нужна помощь в одном деле. Та все поняла по лицу и разрыдалась. После недолгой истерики она успокоилась и к моменту выхода на улицу уже полностью взяла себя в руки. В последующие часы Эллен сохраняла полное спокойствие. Женщины добрались до дома комиссара на Пинкни-стрит.

Сьюзен Хиллард и ее муж резко расходились во взглядах на политику. Впрочем, и в остальном не ладили. Их единственный сын умер в возрасте двух лет, что сильно повлияло на брак. Хотя партнером Джорджа Хилларда был известный аболиционист Чарльз Самнер, Хилларда считали «ярым вигом Уэбстера»^[487]. А жена прятала беглецов на чердаке их дома. Сколь бы невнимателен ни был Хиллард, он не мог не знать об этом. И тем не менее ни разу не возразил.

В крыле дома имелась кладовка, в потолке был устроен люк на чердак под черепичной крышей: под фонарем имелось небольшое окно, через которое туда поступал воздух. Именно сюда Сьюзен и привела Эллен.

Ту ночь Крафты провели врозь. Эллен пряталась в доме Хиллардов, а Уильям – в Саут-Энде. Оба оказались в логове льва. Оставалось лишь ждать, какое решение правосудие примет утром.

«На помощь!»^[488]

Судьи пришли к согласию. На весьма жарком открытом судебном заседании быстро выдали ордера на задержание Уильяма и Эллен Крафт. Документы тут же подписали. Хотя главным инициатором решения был судья Вудбери, бумаги подписал Роджер Б. Тейни, судья Верховного суда, который вошел в историю своим решением по делу Дреда Скотта.

Южане, вооружившись ордерами, отправились в кабинет маршала США, расположенный этажом ниже. Хьюз был полон решимости «пойти и схватить негров». Он был уверен: Уильям работает в мастерской, до которой пятнадцать минут ходу, – а верхом еще меньше.

Однако молодой маршал встретил их не слишком приветливо. Тридцатилетний Чарльз Девенс всю жизнь прожил в Массачусетсе и свой пост занял относительно недавно. Он был противником рабства, имел юридическое образование, и его предупредили. Юристы из Комитета бдительности побывали у него и дали совет: поскольку это гражданское, а не уголовное дело, выбивать двери и насильственно вторгаться в жилище незаконно. Любой, кто это сделает, автоматически станет преступником. О границах власти маршалу напомнил один из главных тайных членов Комитета Роберт Моррис. Официально он входил в финансовую подгруппу, но был личным другом и советником Крафтов.

Что произошло далее, точно неизвестно. Хьюз винил в затягивании процесса Девенса, а тот указывал на иные препятствия. Но в одном сходятся все: охота на Крафтов с самого начала пошла не так. Маршал изучил и исправил ордеры (кое-что вымарал, а кое-что вычеркнул), затем отправился организовывать специальную тюрьму. Несмотря на личные убеждения, он был готов исполнить закон и предполагал, что Уильяма и Эллен могут задержать.

Если южане и питали какую-то надежду, что их миссия останется тайной, она рассеялась при выходе из здания суда – к счастью, неузнанными. Они мгновенно оказались в самом центре демонстрации протеста, объединившей мужчин и женщин, черных и белых.

Больше всего Хьюза поразил хорошо одетый белый мужчина, который стоял на большом ящике на углу улицы и призывал «негров и их друзей» вооружаться ножами, кинжалами и пистолетами.

– Сражайтесь насмерть! – восклицал он. – Убивайте охотников за рабами с Юга!^[489]

Подобное выступление сулило нешуточные проблемы.

К полудню на всех улицах Бостона появились листовки:

НА ПОМОЩЬ!

Трех беглецов хотят арестовать!!!

УИЛЬЯМ КРАФТ ОДИН ИЗ НИХ!

БУДЬТЕ НАСТОРОЖЕ!

НЕ ВРЕМЯ РАССЛАБЛЯТЬСЯ!^[490]

Третий беглец, некий Уильям Джонс, вскоре перебрался в Канаду, а тот, кто должен был его задержать, остался в Бостоне на «общей охоте»^[491].

Некоторые друзья Крафтов советовали им бежать. Они были слишком на виду – соблазн для охотников за вознаграждением и завидный трофей для рабовладельцев. Но именно поэтому супруги решили остаться^[492]. Если даже их могут выследить и схватить, останется ли надежда для других?

Им хватило 1600 километров. Уильям больше не собирался бежать. С него достаточно. Он видел, как знакомых и близких выслеживали и терзали люди, подобные Уиллису Хьюзу. Однако Бостон – это не Юг. Здесь его включили в перепись в качестве ремесленника, владельца оружия и другой собственности. Он поклялся лицом к лицу встретиться с теми, кто попытается его похитить, – ради себя самого и народа. Уильям был готов умереть в войне за свободу.

Он превратил мастерскую в настоящую крепость. Рядом с верстаком висела его одежда, лежал матрас. Двери забаррикадировал и спокойно принялся за работу, держа под рукой пару пистолетов и Библию – полная защита и для тела, и для души. Репортеры называли его «Спартаком своей расы», «чемпионом своего народа», готовым «жизнью заплатить за свободу», героем своего времени^[493].

На Кембридж-стрит возле его мастерской собрались друзья. Газеты писали, что «негритянское население находилось в состоянии острого возбуждения и было решительно настроено на сопротивление. Никто не мог и на 10 метров приблизиться к мастерской Крафта, чтобы его не заметила сотня глаз и огромная толпа не собралась по мгновенному сигналу».

А тем временем шпион, нанятый офисом маршала, каким-то образом все это упустил. Тридцатичетырехлетний ночной сторож мало подходил для такой работы. Когда к нему обратились, он сразу дал понять, что главное для него – анонимность и личная безопасность. Даже если он не был двойным агентом, то, сам того не желая, помог другой стороне. Он постоянно докладывал, что найти Крафтов не удается, а офис маршала утверждал, что все идет как следует. Позже заявили, что южане сами возражали против прямого вторжения в квартал, поскольку маршала и его людей сразу узнали бы. Хьюз заявил: «Вы бы еще с барабанами пошли!»^[494]

В газетах писали иное. Констебли и полицейские выразили протест прямо в офисе маршала, «прямо отказавшись» арестовывать беглецов^[495]. Более того, они заявили, что схватить Крафтов можно только одним способом – сломав входную дверь, а в этом случае «неизбежно кровопролитие»^[496]. В будущем Чарльз Девенс станет боевым генералом армии юнионистов и трижды будет ранен, но в 1850 году он явно не был готов к войне.

В пятницу днем Уильяма защищала дверь Луиса и Гарриет Хейденов, которые убедили друга вернуться к ним. Сообщали, что Льюис запасся двумя бочками пороха и заявил, что скорее взорвет собственный дом, чем выдаст гостя. Те, кто был свидетелем этого, на всю жизнь запомнили «героическое напряжение решимости на черном лице», когда Хейден стоял со спичками в руках^[497].

Эллен тоже хотела поддержать Уильяма, но ее убедили остаться в убежище «ради его спокойствия» – и во имя общего дела. Во время бегства с Юга и лекционного турне Крафты идеально дополняли друг друга. Уильям играл блестяще, Эллен оправдывала ожидания. Ситуация повторялась. Эллен прекрасно знала: ее мужа будут считать воином и революционером (или мучеником), а она поддержит его отсутствием, а не присутствием на передовой. Пока следовало забыть о своих желаниях.

В какой-то момент Крафты все же встретились и простились, как у дверей мейконского коттеджа совсем недавно. Обнимая жену, Уильям прекрасно сознавал, что это может быть последняя встреча^[498]. Однако он поклялся убивать или быть убитым, «жить свободным или умереть». Эллен (хотя многие считали, что без мужа она перестанет быть проблемой^[499]) твердо решила идти собственным путем и продолжать жить.

Белый доктор Генри Ингерсолл Боудич усадил ее в конный экипаж и повез по длинной дамбе Милл в Бруклин. Когда экипаж переезжал железную дорогу, их со всех сторон окружала вода. К закату верная кобыла Боудича Фанни остановилась перед элегантным особняком. Из дверей вышла красивая молодая женщина.

Мэри Курзон с волнением вспоминала их прибытие^[500]. Сгустился туман. Экипаж подъехал к дому, доктор Боудич спустился и подошел к дверям. Он спросил об Эллисе Грее Лоринге, который снимал дома. Мэри ответила, что хозяев нет, но она может передать сообщение. Доктор честно ответил: в его экипаже Эллен Крафт, на ее арест выдан ордер, а жена Лоринга предложила помощь в любой момент. Мэри тут же пригласила их войти, и через мгновение Эллен оказалась под крышей очередного убежища.

Она приехала одна, но за ней стояла целая армия. Цветные граждане вновь собрались в Африканском доме. Среди них был и Уильям, хотя охотники за головами могли быть поблизости. Община вновь решила стоять до смерти. Их голоса слились в едином хоре с теми, кто по всей стране, в больших и малых городах, в церквях, больших залах и на маленьких кухнях клялся в том же. Тем вечером двести человек поклялись отдать жизнь, защищая Эллен и Уильяма. А тем временем другие готовились действовать иначе^[501].

«Охотники за рабами в Бостоне!!!»^[502]

На следующий день Хьюз вернулся в офис маршала, готовый возглавить охоту и задержать Крафтов, вооружившись ордером. Чарльз Девенс заявил, что Уильям уехал из города: об этом доложил его человек. Когда Хьюз возразил, что его люди утверждают иное, разговор прекратился. Уиллис вспоминал: «Он сказал, что его человек донес, будто Билла нет в городе. Я же ответил, что мой человек сообщает, что Билл здесь. Он утверждал, что мой человек ошибается, а его источник абсолютно надежен и ошибиться не может»^[503]. В действительности человек Хьюза был совершенно прав, но у южанина не было времени это доказывать, поскольку он сам оказался под арестом.

Все благодаря работе юридической команды Крафтов – не официального юридического отдела Комитета бдительности, куда входили Чарльз Самнер, Сэмюэль Сьюэлл и Ричард Генри Дана, а альтернативной, теневой команды юристов, работавшей с завидной энергией^[504].

Хьюза и Найта обвинили в том, что они ложно назвали Уильяма Крафта рабом и тем самым «причинили ущерб его бизнесу и личности», а также владели летальным оружием и имели намерение напасть на Уильяма^[505]. Залог был объявлен просто фантастический – 10 000 долларов за каждого. Такую сумму могли внести очень немногие. Юристы надеялись, что это отпугнет других охотников за рабами. Шериф Эрастес Рагг препроводил Хьюза и Найта на Корт-стрит. Их сопровождала толпа, среди которой были и члены Комитета бдительности, потребовавшие ответа, не преследует ли Хьюз еще кого-то, кроме Крафтов.

– Нет! – проревел южанин. – Я приехал за ними! И, черт побери, я схвачу их, даже если придется пробыть здесь вечность! Мне нет дела до ниггеров, важен сам принцип!^[506]

В офисе шерифа Найт чуть было не взорвался, когда его откровенно оскорбил высокомерный Чарльз Самнер, будущий сенатор. Когда Найт протянул ему руку, Самнер отдернул свою, сказав, что не хочет мараться об охотника на рабов. Тогда Найт с «высокопарной страстью» заговорил о требованиях «в чисто южном стиле»^[507]. Надо сказать, в будущем Самнер серьезно пострадает от этого «южного стиля», когда представитель Южной Каролины Престон Брукс, ярый сторонник рабства, изобьет его тростью прямо в Сенате США. Но сегодня удача была на стороне Самнера. Впрочем, и южанам повезло – их требование быстро и тайно удовлетворили^[508]. И пока все были заняты разоблачениями, южане смогли по одиночке незамеченными выскользнуть через черный ход, миновав протестующих, которые хотели продемонстрировать ярость, только не смогли узнать врагов.

Вскоре ситуация изменилась. Целью ареста было не просто желание изолировать южан, но еще и подтвердить их личность. У Хьюза возникли проблемы с фальшивым именем, под которым он зарегистрировался в отеле. Теперь, когда их увидели люди, способные описать, по всему Бостону развесили плакаты.

«ОХОТНИКИ ЗА РАБАМИ В БОСТОНЕ!!!» кричали они, во всем напоминавшие объявления о поиске беглых рабов: внешность южан была описана весьма нелестно, а кроме того, сообщалось о весе, росте и цвете кожи.

Вернувшись в отель, Найт увидел «множество негров». Быстро переодевшись и ловко сымитировав тон и манеры жителя Новой Англии, он втерся в толпу, чтобы собрать информацию о «похитителях с Юга». Найт даже не представлял, с какой яростью будут преследовать их с Хьюзом в предстоящие дни. Очень скоро охотники станут добычей.

Самый спокойный человек^[509]

На Бикон-Хилл пылали страсти и звучали боевые кличи. Хьюз и Найт были не единственными охотниками в Бостоне. Как говорил своим коллегам по Комитету бдительности Джошуа Боуэн Смит, советовавший соотечественникам запасаться револьверами Кольта, двух работников ресторана на Корт-сквер преследовала группа из пяти-шести белых.

В субботу, когда Хьюз и Найт разбирались с собственным арестом, у Уильяма возникли проблемы. Он беседовал с вернувшимся в город Фредериком Дугласом на Саутек-стрит, когда в опасной близости от них проехал экипаж с тремя мужчинами самого опасного вида. Уильяму показалось, что они хотят его схватить.

Но он даже не пошевелился, с «абсолютным спокойствием» заметив: «Им не взять меня живым»^[510]. Когда экипаж проехал мимо, Дуглас спросил Уильяма, не лучше ли ему уехать из штата.

– Нет, – ответил тот. – Наш народ слишком долго подвергался преследованию. Я буду жить здесь и буду свободным – или умру.

Дуглас пожал другу руку и взволнованно произнес:

– Если ты умрешь, наш народ будет жить.

Мученичество Уильяма могло придать новый толчок движению за свободу.

Уильяма называли самым спокойным человеком в городе. Он «вооружился пистолетами» и «смело ходил по улицам при свете дня»^[511]. Достопочтенный Теодор Паркер встретился с ним в доме Хейденов. На столе лежали пистолеты. Уильям высоко ценил непокорного проповедника. Немногие священники осмеливались бороться с законом о беглых рабах с кафедр своих церквей. Некоторые даже поддерживали. Один священник, Орвил Дьюи, заявил, что против рабства, но призывает беглецов покориться. И заявил, что «отправил бы в рабство собственного брата или сына, если бы это способствовало сохранению союза между свободными и рабовладельческими штатами»^[512]. На это Уильям ответил, что уже отбыл свой срок в рабстве и теперь его место вполне может занять достопочтенный Дьюи, если так готов к жертвам.

Теодор Паркер придерживался другой точки зрения. Он никогда не держал в руках оружия, хотя происходил из революционной семьи. Его готовность к бою очень ярко проявилась, когда он изучал арсенал Уильяма. «У него отличный порох, – заметил священник, – и абсолютно сухой. Пистолеты в прекрасном состоянии, чистые и смазанные. Курки взводятся без труда… Я проверил кинжал – идеальное лезвие, достаточно жесткое, но в то же время упругое, прекрасная заточка»^[513].

«Для него не было иного закона, кроме закона природы», – писал Паркер. Он и сам вооружился и подготовился действовать как истинный священник.

В тот же день Крафтам поступило предложение, которое могло положить конец их проблемам и восстановить порядок в Бостоне, – по крайней мере, на это многие надеялись. Друг Дэниела Уэбстера Дж. Т. Стивенсон заявил: если Уильям «мирно сдастся», его и Эллен выкупят «по любой цене»^[514]. Однако Уильям действовал уже не от себя лично, а от всей общины. Он заявил, что они с Эллен представляют всех беглецов, если он сдастся, «все окажутся в лапах охотников за рабами». Даже если его свободу можно купить «за два цента», он «не пойдет на компромисс».

Эллен в Бруклине также отклонила предложение, хотя и не была столь решительно настроена против отъезда. Когда ее спросили насчет переезда в Канаду, она спокойно ответила: «Уильям не хочет уезжать»^[515].

Собеседник навсегда запомнил выражение ее лица, «словно она осознавала цену своего решения и безумно боялась, что с ней могут сделать». Ходили самые устрашающие слухи. Теодор Паркер писал, что Коллинз собирался продать Эллен «шлюхой в Новый Орлеан»^[516]. Правда ли это, нам неизвестно, однако хозяин был вправе распоряжаться рабыней по своему усмотрению.

В ту субботу Эллен не могла заснуть. Она вздрагивала от каждого звука. Днем было спокойнее, хотя напряженность сохранялась. Она занималась примеркой и шитьем платья для Мэри Курзон, хозяйки гостеприимного дома. Мэри не заметила в ней никаких признаков взволнованности. Эллен демонстрировала «абсолютное спокойствие и идеальные манеры», и Курзон заявила: «Она мне очень понравилась»^[517].

Днем посыльный принес записку от Уильяма, – и Эллен вздохнула с облегчением. Но в вечерних газетах опасности, которые грозили Уильяму, были расписаны очень красноречиво. Эллен ушла в комнату. Хозяева дома расстраивались, слыша, как она плачет. Ночью ей приснился кошмар: они с Уильямом бежали, их преследовал Хьюз, а за ним Дэниел Уэбстер с заряженным пистолетом. Сон был в руку: Дэниел Уэбстер действительно оказался рядом: он находился в Нью-Гемпшире и собирался ехать в Бостон разбираться с делом Крафтов.

* * *

К счастью, на следующий день на улицах было спокойно. Уильям страшно измучился. Ему требовался покой, и это прекрасно понимал сорокадвухлетний врач, вице-президент Массачусетского общества против рабства, тот самый человек, который доставил Эллен в убежище, Генри Ингерсолл Боудич. Воинственный настрой Уильяма его пугал. Как вспоминал священник Джеймс Фримен Кларк: «Он сказал, что убьет маршала, если тот попытается его арестовать. Но друзья говорили, что это очень плохо для всей расы и лишь усугубит их печальное положение»^[518].

Полагая, что охотники на рабов вряд ли будут действовать в воскресенье, доктор Боудич предложил отвезти Уильяма к Эллен в Бруклин, чтобы супруги могли побыть вместе и немного отдохнуть^[519]. В глубине души доктор полагал: несмотря на все усилия, Уильяма могут схватить, и тогда эта встреча станет «последней в этом мире»^[520].

Уильям согласился при одном условии. Он вложил в руку Боудича небольшой пистолет и сказал: «Доктор, я поеду с вами, если согласитесь воспользоваться оружием».

У него самого был пистолет и револьвер Кольта, подаренный братом доктора. Уильям был полон решимости воспользоваться оружием и хотел быть уверенным, что при необходимости доктор встанет на его защиту, каким бы ярым сторонником непротивления он ни был.

Доктор был шокирован: он привык чинить тела, а не стрелять в них. Однако ему не впервые доводилось выходить из зоны комфорта. Восемь лет назад, не подумав о последствиях, он пригласил на обед Фредерика Дугласа, с которым только что познакомился. В те годы непросто было даже пройти рядом с чернокожим по улицам Бостона, не говоря о том, чтобы принимать его за столом в собственном доме, особенно в таком районе.

Тогда он преодолел страх. Сейчас же ставки были еще выше, особенно потому, что между доктором и Уильямом сидел его десятилетний сын Нат. Эта поездка стала для мальчика уроком борьбы против рабства, который он запомнил на всю жизнь.

А доктор запомнил слова Уильяма: «Сделайте для других то, что хотели бы, чтобы они сделали для вас. Убив того, кто попытается сделать меня или мою жену рабами, вы заслужите вечную славу». И Боудич согласился взять пистолет.

Взволнованный, решительный и, несомненно, серьезно напуганный доктор гнал лошадь по мосту Милл-Дам – оружие в правой руке, поводья в левой, рядом сын, позади самый спокойный человек в Бостоне с револьвером и тромблоном (предшественник дробовика).

«Вместе мы можем выдержать вполне приличный бой», – подумал доктор. И бой весьма кровавый, поскольку его пистолет, как он позже обнаружил, был заряжен тремя картечинами. Позже Боудич поместил его в мемориальный кабинет любимого сына Ната: тот погиб, возглавив атаку во время гражданской войны.

Когда они добрались до Бруклина без происшествий, доктор вздохнул с облегчением. У дверей их встречала Мэри Курзон в красивом новом платье. (Она любила поболтать, и ей пришлось нелегко, ведь ответить на вопросы, кто сшил этот замечательный наряд, она не могла.) Крафты уединились в комнате наверху. Доктор строго-настрого запретил им мешать.

Через десять минут они вернулись. Уильям заявил, что остаться не может, поскольку, как ему сказала Эллен, Эллиса Грея Лоринга не было дома. Уильям не впервые высказывался подобным образом. Он настоял, чтобы Эллен покинула дом комиссара Хилларда, поскольку тот не только рисковал большим штрафом и тюремным сроком, но и мог потерять работу.

Мэри и ее тетя попытались уговорить Уильяма остаться. Эллен тоже к ним присоединилась. Уже поздно, погода плохая, может, подождать до утра? Но Уильям твердо стоял на своем и направился к двери, Эллен со слезами на глазах надела шляпку.

Они вышли из дома и направились в дом Элизы и Сэмюэля Филбриков, расположенный на соседней улице. Там они и укрылись, не выпуская из рук оружия. Хозяйка дома боялась, что они могут ранить друг друга, но те категорически отказались расставаться с заряженным оружием. Супруги были готовы к нападению в любую минуту^[521].

Перевернутый мир^[522]

За рекой у южан возникли свои проблемы. Теперь о них знали все. Они из отеля не могли выйти, чтобы уличные мальчишки не кидались вслед за ними, осыпая оскорблениями. Их преследовали и обычные люди, которые не стеснялись кидать в них камни. Со всех сторон кричали: «Охотники за рабами! Воры! Ищейки!» Но худшее было впереди.

Выходные кое-как прошли, а в понедельник к Найту и Хьюзу явился новый шериф Бостона Дэниел Дж. Коберн, который сообщил, что они арестованы за попытку похищения Уильяма Крафта. Залог составлял еще 10 000 долларов.

Найту и Хьюзу повезло: деньги удалось собрать быстро. Помогли помощник маршала Патрик Райли, который, с ведома маршала, уже вносил за них залог, и кузен Луизы Мэй Олкотт, брокер Хэмилтон Уиллис. В тот день Уиллис поддержал Уэбстера, однако позже встал на сторону таких, как Крафты. Залог был только началом мучительного для южан дня.

Приблизившись к Корт-сквер, они обнаружили огромную толпу людей, около двух тысяч, по оценке Найта, причем «негры» превосходили белых раза в три^[523]. Журналисты насчитали больше белых, чем черных, но, как бы то ни было, протестующие были едины. Они скандировали: «Охотники за рабами! Охотники за рабами!» Найт уже проклял все на свете. А протестующие призывали вывалять южан в дегте и перьях.

На площади появился экипаж, запряженный парой белых лошадей. От царящей вокруг атмосферы лошади нервничали и бесились. Шериф с трудом проложил дорогу, Хьюз прыгнул в экипаж, но «не без потерь и суеты – шляпы он лишился»^[524]. Найта же поймали, и ему пришлось бежать. Протестующие свистели и кричали. Он попытался сломать дверцы экипажа. К его изумлению, партнер в экипаже откровенно хохотал и «наслаждался происходящим», хотя и недолго^[525].

Толпа стала единым существом с единым разумом, длинными и сильными руками. Люди вцепились в экипаж и принялись его раскачивать, чтобы вытащить пассажира. Один чернокожий разбил стекло, вытащил пистолет и какое-то время держал Хьюза на мушке. Однако неизвестный член Комитета бдительности оттащил его прочь.

Кучер взмахнул кнутом, тот щелкнул в воздухе, и экипаж покатил прочь. Дверцы были распахнуты, люди висели на них. Они цеплялись за спицы колес, и экипаж тащил их за собой. Протестующие были готовы на все, лишь бы его остановить. Один рухнул без сознания перед рестораном «Паркер», где совсем недавно спокойно пировали южане.

Экипаж катил по Корт-стрит, толпа гналась за ним, выкрикивая угрозы. Город содрогался от криков и ярости угнетенных. Про Найта вспомнили не сразу, и тому удалось ускользнуть, надвинув шляпу на самые глаза. Хотя позже он говорил, что его хватали за одежду и выкрикивали угрозы, какой-то чернокожий преследовал его, и все же удалось поймать кэб и спокойно вернуться в отель «Юнайтед Стейтс».

А «толпа негров» преследовала экипаж Хьюза, который катил по Кембридж-стрит мимо полуразрушенной тюрьмы и причала Реймонда на реке Чарльз^[526].

Экипаж с грохотом пересек мост Крейги и миновал пункт оплаты. Кучер рассчитывал, что плата отпугнет протестующих, которые продолжали цепляться за дверцы кареты. Но какой-то щедрый человек оплатил проезд всех, кто прицепился к экипажу, – те покатили дальше, крича, что внутри сидит охотник за рабами, и это привлекало сочувствующих. Один «цветной» забрался на крышу и «триумфально проехал по улице Кембридж»^[527]. Это был протест в действии.

Лишь через много километров, среди рынков скота и боен, где царило жуткое зловоние, экипажу удалось оторваться от протестующих, и карета остановилась возле таверны Портера в Северном Кембридже. Кучер, напуганный происходящим, отказался ехать дальше, и Хьюзу пришлось самому искать способ вернуться в Бостон^[528].

Пересекая реку, Хьюз и не догадывался, что Крафты тоже пересекли ее в тот же день, направляясь в дом Теодора Паркера на Эксетер-плейс, всего в двух кварталах или «на расстоянии ружейного выстрела» от отеля «Юнайтед Стейтс» на Бич-стрит, где Хьюз и Найт вскоре уселись пить чай^[529].

* * *

Южанам в тот день пришлось нелегко, руки их за чаем наверняка дрожали. Не успели они прийти в себя, как вновь появился шериф Коберн – на сей раз в сопровождении адвоката Крафтов Чарльза Листа. Он в третий раз объявил, что южане арестованы за попытку похищения Эллен Крафт. Они должны вернуться на Корт-стрит, чтобы внести залог – 20 000 долларов с каждого. Общая сумма залога, внесенного в их защиту, возросла до 80 000, то есть по нынешним меркам превысила 3 миллиона долларов^[530].

Это было чересчур. Южане уезжали из Мейкона героями и собирались триумфально вернуться с пойманными беглецами. Теперь охотились на них: высмеивали, плевали в них, их преследовал закон. За ними гнались мужчины, женщины, дети. Уличные мальчишки забрасывали тухлыми яйцами и мусором. Представители высшего общества высмеивали за необразованность и тупость, словно к низам относились не те, за кем они гонялись, а они сами.

Хьюз и Найт отказались покидать отель, никакие уговоры шерифа, что никто не знает об их аресте, не действовали. Южане знали, о чем говорили. Перед отелем собралась небольшая толпа чернокожих протестующих, враждебно настроенные белые рыскали по коридорам отеля. Шериф считал, что бояться нечего, и все же предложил отвезти их к себе домой и там дожидаться залога. К счастью, адвокат южан сообщил, что залог уже везут, и ехать никуда не надо. Можно подождать там, где никто не станет искать двух крутых мужиков с Юга: в дамском туалете.

Наконец залог привезли. Один из тех, кто вез, помощник маршала Патрик Райли, вспоминал, что Найт страшно хотел побыстрее закончить дело, поскольку «вечером собирался с дамой пойти в театр»^[531]. (Ему действительно удалось ускользнуть.) Хьюз же вечером почувствовал себя плохо, а потом еще хуже, когда узнал, что интуиция его не обманула – ехать на Корт-сквер не следовало. Вооруженная толпа, собравшаяся у офиса шерифа (как писали, были преимущественно чернокожие), поджидала охотников. Среди них был чернокожий верхом на лошади, который кричал, что будет «первым, кто застрелит Хьюза»^[532].

Южане ощущали, что мир перевернулся с ног на голову. На Юге чернокожим было запрещено иметь лошадей. Если бы огнестрельное оружие обнаружили даже у свободного черного, его ожидали бы «тридцать девять плетей», а попытка нападения на белого каралась смертной казнью^[533]. К несчастью для южан, переворот оси только начинался.

Отель «Юнайтед Стейтс»^[534]

Весь следующий день к ним приходили гости. Сначала, по подсчетам Найта, около сотни белых, которые попытались запугать охотников за рабами и вынудить их покинуть город. Затем шестнадцать членов комитета. Они предупредили, что толпа не собирается расходиться. Хозяева отеля отослали всех «гостей», поскольку находились на стороне закона и были исполнены решимости защищать своих непопулярных клиентов. Гостиничный кассир заявил кассиру Комитета бдительности Фрэнсису Джексону, что чтит закон, даже «если его применят к его собственной дочери»^[535].

Затем пришли дамы – единственные из тех, кого южане хотели бы видеть. В тот момент женщины Бостона боролись за собственные права, в том числе за право голоса. На предыдущей неделе в Вустере собралась первая Общенациональная конференция за права женщин, на которой выступали Соджорнер Трут, Эбби Келли Фостер и Фредерик Дуглас. Но когда явились бостонские дамы, южане отсутствовали, и, как галантно заявил Найт, они с Хьюзом «оказались лишены невыразимого удовольствия их встретить»^[536].

Твердо решив быть охотниками, а не добычей, но потеряв цель, Хьюз отправился в офис маршала, где ему ничего не сообщили. А потом на южан напали. Можно было подумать, что на их спинах висят таблички «Арестуйте нас». Стоило слегка расслабиться и перекурить, как их тут же задержали за «курение на улице» (там, откуда они прибыли, за это наказывали только негров)^[537]. Возмущение привело лишь к новым обвинениях в «сквернословии и ругательствах». Печальное бегство в Кембридж породило обвинения в «чрезмерно быстрой езде». Те, кто видел южан в те дни, отмечали явный испуг. Новое обвинение было связано с ношением замаскированного оружия, – хотя чернокожие противники, как писали газеты, были «вооружены до зубов»^[538]. Хуже всего было всеобщее веселье. Как едко писала одна газета: «Воистину бостонцы – люди законопослушные!»

Боевые юристы Крафтов действовали активно. Они не только организовали преследование южан, но и предприняли более серьезные юридические действия. Если бы маршал попытался арестовать Крафтов, он тут же получил бы юридический документ, оспаривающий законность их задержания. Уильям был готов к уголовному преследованию: его могли арестовать и удалить с глаз южан. Рассматривались такие варианты, как долги, вооруженное нападение и даже непристойное поведение. Поскольку Крафты юридически женаты не были (по законам любого штата), их можно было арестовать за то, что живут во грехе. Известно, что Уильям на это согласился, а Эллен просто промолчала^[539].

Союзники Крафтов надеялись, что до этого не дойдет. Они планировали организовать Хьюзу и Найту такую неспокойную жизнь, чтобы у них не осталось времени на преследование, – и пока что удавалось. Юрист южан предложил на несколько дней уехать в Нью-Йорк, а потом, когда шумиха уляжется, сделать новую попытку. Хьюз, который все еще чувствовал себя неважно, согласился с этой идеей, но не был готов. Рано утром в дверь номера постучал воинственно настроенный священник.

* * *

Теодор Паркер хотел действовать. Недавно Комитет бдительности провел экстренное совещание за закрытыми дверями и окнами. Присутствовали Льюис Хейден, Фредерик Дуглас и Сэмюэль Гридли Хоуи^[540]. (Последний был известен как доктор слепых, но очень бдительно следил за всем происходящим.) Обсуждался вопрос, как еще сильнее запугать охотников за рабами. Высказали сомнение в том, что Паркер может стать хорошим эмиссаром. Не дело это для священника.

Несколько недель назад Паркер в Фанел-холле призывал к мирным действиям: «Мы должны мешать рабовладельцам не смертельным оружием, но тем, что нам дала сама природа»^[541]. Теперь священник-отступник поклялся сделать все, что потребуется: «Джентльмены, наш комитет может поручить мне любое дело, – я выполню все!»^[542] Паркер и раньше был аболиционистом, однако принятие закона о беглых рабах – и личная преданность Крафтам – заставили его пойти дальше.

Священник не был полным радикалом. Как и многие из участников дебатов о судьбе рабства, и аболиционисты, и рабовладельцы, он придерживался традиционных расистских взглядов, которые чернокожие активисты, в том числе Уильям Купер Нелл, никак не могли преодолеть^[543]. Паркер совершенно спокойно делил расы по способностям, ставя на первое место белых англосаксов, чуть ниже евреев и ниже всех негров. И все же он исповедовал человечность всегда и везде. Две его фразы вдохновляли американцев долгие годы. Это «власть народа, волей народа и для народа» из Геттисбергского послания Авраама Линкольна и «Дуга нравственной вселенной длинная, но она склоняется к справедливости» из выступления Мартина Лютера Кинга^[544].

В проповедях, выступлениях и статьях Паркер выдавал такие блестящие сентенции сотням, а то и тысячам слушателей, но тем ноябрьским утром ему предстояло выступить всего перед двумя – даже перед одним, поскольку всем было ясно, что главную роль играет не кто иной, как Уиллис Хьюз.

Паркер пришел прямо из дома – он жил в двух кварталах от отеля. На улице было еще темно^[545]. Портье сказал, что те, кого он ищет, отсутствуют, однако Паркер потребовал передать в номер карточку, которая мгновенно вернулась с надписью: «Мистер Хьюз занят».

Был ли охотник за рабами занят или нет, священник остался в отеле. Вскоре к нему присоединились единомышленники числом около шестидесяти человек. Все они распределились по коридорам и гостиным. Поняв, что Паркер и его люди не собираются уходить, хозяева отеля согласились представить его гостям. Дверь в номер 44 отворилась, и священник лицом к лицу встретился с охотником за рабами.

Увиденное вызвало у Паркера отвращение. В лице Хьюза он увидел «воплощение абсолютной безнравственности». Хьюзу тоже не понравилось увиденное – перед ним стоял лысый священник с яркими голубыми глазами. Хьюз сообщил, что знает, что Паркер – человек высокоморальный, но «по его поступкам этого не скажешь».

– Почему? – спросил Паркер.

– Насилие и воинственные толпы – не признак морали.

– Я пришел, чтобы предотвратить насилие.

– А мы приехали, чтобы исполнить закон.

– Да, – согласился Паркер.

Он заявил Хьюзу, что арестовать Крафтов и вывезти их из города ему не удастся. И тогда южане начали жаловаться на судьбу. У них были причины для недовольства. Относились к ним просто ужасно – стоило выйти на улицу, как окружающие начинали кричать: «Охотники за рабами! Охотники за рабами! Смотрите, вот идут охотники за рабами!» Найт считал это особенно несправедливым: сам он охотником за рабами не являлся, хотя относились к нему так же, как к Хьюзу.

Паркер сообщил, что гарантировать их безопасность в Бостоне невозможно, но он сам и его единомышленники готовы обеспечить им безопасный отъезд.

– Мы не собираемся уезжать, – фыркнул Хьюз. – Мы сами о себе позаботимся.

Паркер пояснил, что однажды он уже спас их от насилия, но в будущем не сможет этого обещать. Хьюз тоже не собирался давать обещаний.

Священник и тюремщик смотрели друг на друга, не испытывая ни малейшей симпатии. Потом пожелали друг другу доброго утра. Хотя Хьюз выдержал взгляд не моргая, Паркер при расставании заметил в нем не только безнравственность, но и страх^[546].

За дверями отеля пристально наблюдали весь день. Охотники за рабами не выходили, но позже стало известно, что они уехали двухчасовым поездом. Это известие озадачило следивших за отелем, поскольку мимо них не проходили люди, похожие по описанию на Хьюза и Найта. Предположили, что они сбежали, воспользовавшись той же стратегией, что и Эллен: переоделись женщинами и ускользнули от тех, кто пристально высматривал двух мужчин^[547].

До отъезда Хьюз отправил телеграфом весточку Коллинзу в Мейкон. Сообщение предельно краткое: «Негров спрятали»^[548]. Из Бостона Хьюз отправился в Нью-Йорк ожидать дальнейших инструкций.

Логово льва^[549]

Известие об отъезде южан Крафты получили в доме Симеона и Бетси Додж в приморском городке Марблхед на северном побережье Массачусетса. Дом трудно было назвать уединенным: он располагался на углу двух больших улиц, прямо в центре города. Шпионов было так много, что Симеон, который, как и Уильям, был плотником, устроил специальную потайную дверь, чтобы беглецы могли скрыться в случае налета. Уильям и Эллен прятались в подвале, а над их головами звучали детские голоса: у Доджей было много детей, и они ожидали еще одного.

Главный вопрос заключался в том, что дальше. Можно ли вернуться или лучше уехать? Крафты уже находились в 32 километрах к северу от Бостона и вполне могли добраться до Канады. Некоторые члены Комитета бдительности советовали это с самого начала. Переезд за границу поддерживали и другие, в том числе появившийся в Штатах британский аболиционист Джордж Томпсон. Ранее он был в Бостоне шестнадцать лет назад, и тогда ему тоже пришлось скрываться у Доджей в Марблхеде, поскольку «толпа джентльменов» грозила вывалять его в дегте и перьях. (Именно тогда напали на Гаррисона.)

Льюис Хейден выступал против отъезда Крафтов из страны. Он высказал свою точку зрения на встрече, где присутствовали Уэнделл Филлипс, Теодор Паркер, Чарльз Самнер и даже, по слухам, Ральф Уолдо Эмерсон, который никогда не входил в состав Комитета бдительности, но для кого (как и для многих) закон о беглых рабах – и дело Крафтов – стали катализатором, превратившим философию в действия. Крафты сумели объединить самых разных людей. Те, кто в обычной жизни могли негативно относиться друг к другу, забыли о различиях и принялись действовать совместно ради их спасения^[550].

Уильям и Эллен согласились с Хейденом. Они знали: их выбор и их поступки могут изменить мир. И они не побежали во имя безопасности, а ринулись в противоположном направлении – прямо в логово льва: в Бостон Дэниела Уэбстера, в дом Льюиса и Гарриет Хейден.

Джордж Томпсон навестил их в самом начале ноября. По лабиринту бостонских переулков его провел Уильям Ллойд Гаррисон. Дом тщательно охранялся, окна были забаррикадированы, двери заперты на все замки и засовы. Внутри имелся внушительный арсенал, поскольку ходили слухи, что знаменитых беглецов могут схватить с применением силы. В газете Liberator писали о «телеграфных сведениях», что президент Филлмор намерен «исполнить закон о беглых рабах любой ценой». Авторы статьи добавляли: «Пусть только попробует!»^[551]

В доме Томпсон и Гаррисон увидели Льюиса Хейдена с «младшим сыном и группой отважных цветных, вооруженных до зубов и готовых сражаться не на жизнь, а на смерть» с маршалом и его сворой^[552]. Спустя годы Уильям вспоминал ночь, когда они с Хейденом стояли возле бочонка с порохом (на сей раз вместе), готовые поджечь его, «если будет предпринята попытка схватить» их с Эллен^[553].

Крафты были готовы ко всему, хотя им пришлось расстаться. Уильям остался у Хейденов, Эллен вернулась к Теодору Паркеру. Она заняла свободную комнату напротив кабинета священника на верхнем этаже дома на Эксетер-плейс. Здесь она проводила дни и ночи за шитьем и книгами – активно училась читать. Этот дом был полон книг – всего семнадцать тысяч томов, и священник с радостью предоставил свою библиотеку в ее распоряжение.

Компанию Эллен составляли сам Паркер, его жена Лидия, их приемный сын Джордж (дитя любви умершего брата Лидии Паркер) и Ханна Стивенсон, близкая подруга священника и его жены^[554]. Лидия Паркер мечтала иметь собственных детей в браке, но позже нашла способы расширить семью и домашний круг. Ханна Стивенсон была женщиной проницательной, умной и придерживалась передовых взглядов. В будущем ей предстояло стать наставницей Луизы Мэй Олкотт и медсестрой гражданской войны. Бунтарский дух роднил ее с Кертиями. Она была сестрой друга Дэниела Уэбстера, Дж. Т. Стивенсона, который пытался убедить Крафтов подчиниться закону и был готов выкупить их свободу.

«Девочкам» (так Паркер называл домашних) священник велел не подходить к дверям^[555]. Если кто-то попытается вломиться в дом и захватить лестницу, врагов встретят его пули. Паркер писал проповеди, держа оружие наготове: в открытом ящике письменного стола лежала сабля, а прямо под рукой пистолет, «заряженный, со взведенным курком»^[556]. Время от времени он поглядывал на мушкет времен войны за независимость, оставшийся от деда. Он висел на стене и придавал священнику уверенности.

Осеннее умиротворение природы никак не отражалось на жизни людей. Дуглас предчувствовал кровопролитие. Активистке Эми Пост он писал: «Возбуждение в Бостоне из-за возможного ареста Уильяма и Эллен Крафт и возвращения их в рабство просто неописуемо. Каждый момент может принести кровопролитие и резню»^[557]. «Бостон кипел, как огромный котел», – замечал другой наблюдатель^[558]. Впрочем, аналогичная атмосфера царила не только в Бостоне. Телеграммы летели на юг, и мейконский котел забурлил еще сильнее.

* * *

Роберта Коллинза только что избрали делегатом на предстоящее собрание в Джорджии. И в этот самый момент пришло сообщение от Уиллиса Хьюза, которое не хотелось никому показывать^[559]. Еще меньше хотелось делиться с любопытными соседями второй телеграммой с предложением купить Крафтов. (Подобные предложения от людей типа Дж. Т. Стивенсона поступали обеим сторонам.) Если бы Коллинз назвал свою цену и Крафты согласились на это предложение, годы странствий на этом и закончились бы. Но для Коллинза, как и для Крафтов, цена их рабства – или свободы – была безмерна. На следующий день после телеграммы Коллинз писал бостонскому другу: «Мы предпочли бы деньги их возвращению. Мы не хотим, чтобы они снова были нашими рабами, и не хотим, чтобы им причиняли какой-то вред». Однако, по мнению Коллинза, это дело «важнее двадцати других» в силу «романтической истории» бегства и публичных выступлений, сделавших их широко известными на Севере и Юге^[560].

«Нет дела более подходящего для проверки закона, – писал Коллинз. – Нет другого такого дела, столь затрагивающего сердца и умы общества. Истина в нем принесет стране столько же пользы, сколько и вреда». На кону стояло «само спасение Союза…»

«Если общество увидит, что граждане Севера добровольно и честно исполняют закон о беглых рабах, Юг будет удовлетворен, и среди наших граждан воцарится мир и покой. Но если закону будут чинить препятствия и его исполнение окажется невозможным, Союзу грозит страшная и неминуемая опасность».

«Ваша политика, – писал он позже, – ведет к освобождению тех, кто недостоин быть свободным. Это приведет к недовольству рабов, остающихся в рабстве, к созданию компаний освободившихся рабов во имя свободы остальных. Тем самым вы поощрите общества аболиционистов, партии свободной земли и ассоциации по защите беглецов»^[561]. (И действительно, все это произошло.) Своему другу Коллинз писал, что готов продать Эллен «по справедливой цене», но лишь после того, как ее возвратят ему.

Только никто не собирался пассивно ожидать. 2 ноября 1850 года Коллинз обратился к тому, кто был способен подчинить Север воле Юга. Он написал письмо никому иному, как президенту Милларду Филлмору.

Неприятный долг^[562]

Миллард Филлмор столкнулся с проблемами, каких еще полгода назад в бытность вице-президентом и представить не мог. В первое же лето в Белом доме после смерти президента Закарии Тейлора он не только оказался в центре серьезнейшего кризиса, но и столкнулся с пандемией: холерой. Тысячи жителей Вашингтона мучились диареей и боялись есть огурцы и ягоды – говорили, что именно они убили Тейлора, и их связывали с болезнью. Однако жара пошла на убыль, а вместе с ней и эпидемия. А политическая лихорадка лишь накаляла отношения между Югом и Севером, и новый президент был не в силах сдержать противников.

Житель Нью-Йорка, избранный вице-президентом, чтобы уравновесить рабовладельца Тейлора, Филлмор был ненавистен южанам с самого начала. Через четыре месяца президентства тринадцатый руководитель Соединенных Штатов подвергался острейшей критике со всех сторон. И виной тому был Компромисс, который он превратил в закон. Чарльз Самнер говорил о Филлморе: «Лучше было бы, если бы он никогда не рождался. Для его памяти и доброго имени его детей лучше, чтобы он никогда не становился президентом!»^[563] Были и такие, кто желал ему смерти. Угрозы по почте поступали и с Севера, и с Юга. Письма были испещрены изображениями костей и черепов.

На Севере его считали «слабаком», мягким и уступчивым^[564]. Новый закон о беглых рабах вызвал протесты на всем Севере: в Филадельфии схваченного беглеца выкрали из тюрьмы, а в Бостоне их вообще не удалось схватить. Экстремисты на Юге громко требовали отделения. Новое собрание должно было пройти в Нэшвилле, и там балом правили ястребы. В Чарльстоне заговорили о захвате федерального форта – предвестие события, ставшего поводом к началу гражданской войны.

Однако Филлмор был человеком более твердым, чем можно было подумать по его мягкой внешности. Тот, кто хорошо его знал, вспоминал: «За этим улыбающимся лицом и вежливыми манерами скрывался мир страсти и силы, подобный огню в топке огромного корабля, стоящего у берега и готового выйти в море»^[565]. Новый президент был готов исполнить Компромисс и закон о беглых рабах. Во имя исполнения «неприятного долга» высшего класса, по выражению старого наставника и нового госсекретаря Дэниела Уэбстера, Филлмор собирался при необходимости использовать военную силу.

Весной в Бостоне в окружении множества сторонников Уэбстер провозгласил: «Любой может исполнить приятный долг… Но не каждый человек способен исполнить долг неприятный»^[566]. Вопрос в том, готов ли Массачусетс – и Америка – исполнять принятые на себя обязательства. Теперь он стоял перед Филлмором и Уэбстером, и в начале ноября они дали ответ. На следующий день после письма Роберта Коллинза газеты стали печатать поразительные новости, что в порт Бостона введены войска.

«ПРЕЗИДЕНТ И БЕСПОРЯДКИ ИЗ-ЗА ЗАКОНА О БЕГЛЫХ РАБАХ», – гласил заголовок одной вашингтонской газеты: «Осведомленные источники сообщают, что в субботу президент Филлмор отдал приказ о немедленной концентрации всех вооруженных сил артиллерии и пехоты Соединенных Штатов в бостонской гавани»^[567]. Газета Baltimore Sun раскрывала детали: войскам, расположенным в Мэне, Мэриленде и Вирджинии, отдан приказ прибыть в Бостон и разместиться в Форт-Индепенденс, менее чем в 6 километрах от дома Теодора Паркера, где продолжали скрываться Уильям и Эллен.

Была ли это правда или слухи, как утверждали позже другие газеты? В последующие дни газета Washington Republic, близкая к президенту, яростно отвергала все обвинения (слишком поздно, как заметили другие газеты), но, судя по письму Дэниела Уэбстера Филлмору, приказ все же имел место быть. 5 ноября Уэбстер писал: «Я вижу размещение войск в этом квартале, что очень хорошо, но не думаю, что понадобятся»^[568].

К тому времени, когда Уэбстер вернулся в Бостон, главные события, приведшие к бегству южан, уже произошли. Город успокоился, о чем госсекретарь с радостью сообщил президенту. Уэбстер полагал, что город не будет сопротивляться аресту беглецов, а если это и произойдет, сотни молодых людей «немедленно» придут на помощь маршалу.

Если потребуются иные меры, госсекретарь считал, что нужно действовать спокойно и быстро. «Поскольку наш народ весьма недоброжелательно относится к применению военной силы, – писал он, – я склонен считать, что не стоит говорить об этом заранее».

Филлмор и Уэбстер уже начали обсуждать более практичные вопросы. Следует ли использовать для содержания беглецов корабли? Филлмор считал это излишним: маршал уже подготовил временные тюрьмы. Президент, как и все, думал, как поместить Крафтов в заключение и вернуть их на Юг.

* * *

Уильяму и Эллен предстояло принять очередное мучительное решение. Их девизом были слова «Жить свободными или умереть». Теперь, когда на их пути готовы были встать войска, на кону оказались не только их жизни, но и жизни тех двухсот друзей, которые поклялись защищать Крафтов до самой смерти. И тут появился новый английский друг. Джордж Томпсон пришел к Хейденам вместе с Гаррисоном – и предложил третью альтернативу: не жить свободными или умереть в Америке, а жить свободно и открыто за границей.

Англия стала землей свободы с того момента, когда Джеймс Сомерсет, находившийся в рабстве и у вирджинца, и у бостонца, провозгласил свободу на британских берегах в историческом постановлении 1772 года^[569]. Томпсон заверил супругов, что на землях королевы они найдут истинных друзей. Уильям Уэллс Браун уже больше года находился за границей и очаровывал тысячи слушателей на своих лекциях. Вместе с ним Крафты могут продолжить борьбу с рабством.

Еще до начала уговоров Уильям задумался об отъезде из страны «по настоянию жены»: об этом вспоминал Сэмюэль Мэй^[570]. Если раньше Эллен покорялась желаниям Уильяма, теперь он решил проявить внимание к ней. Но главным мотивом отъезда была судьба будущих детей. Ждали они ребенка, как позже предполагал один из друзей, или нет, хотелось жить в стране, где «они сами и их милые детки смогут быть поистине свободными и никто не осмелится преследовать или запугивать их»^[571]. Они решились на бегство из Мейкона, чтобы создать семью на собственных условиях, но теперь стало очевидно: путь этот еще не закончен – нужно бежать не только с Юга, но и из Соединенных Штатов Америки.

В новой реальности Крафты, вооружившись духом импровизации, хорошего авантюризма и любви, начали действовать. Они покинут «страну свободных» ради иной земли обетованной, проехав по пути в Англию через Канаду. Эллен простилась с гостеприимным домом Паркеров на закате в среду, 6 ноября. Им с Уильямом предстояло провести последнюю ночь у Хейденов на Саутак-стрит вместе с теми, кто поддерживал их все это время и помогал справляться и с рутиной, и с ужасами. На следующий день они должны были покинуть Бостон – и страну.

Но до отъезда они хотели исполнить последнее, важное и опасное действие, требующее помощи. Уильям Купер Нелл поспешил в дом Паркера, чтобы попросить священника об услуге: не сможет ли он завтра поженить Крафтов?

Муж и жена^[572]

Священник-бунтарь согласился провести церемонию, однако новые брачные законы требовали совершения опасного первого шага. Уильям и Эллен должны были получить сертификат о браке в городской регистрационной палате в доме 21 на Корт-сквер, в двух шагах от офиса Дэниела Уэбстера.

Утром 7 ноября они тайком проскользнули прямо под носом юристов, работавших против них, и отважно зарегистрировали свои имена: Уильям Крафтс (иногда их фамилия писалась именно так), столяр, 25 лет; Эллен Крафтс, 23 года; оба родились в Мейконе, штат Джорджия. Графа «имена родителей» осталась пустой^[573].

К полудню вернулись в дом Хейденов, где их уже ждал священник. Войдя в дом, Теодор Паркер положил на стол Библию и саблю – книга и оружие лежали совсем рядом, как на верстаке Уильяма совсем недавно. Паркер был исполнен решимости использовать все необходимое.

Церемония была очень домашней. Присутствовали Уильям Купер Нелл, Хейдены и, возможно, другие обитатели дома, в том числе Кэлвин Фэйрбенк, который много лет назад помог самим Хейденам бежать из рабства. Паркер начал со стандартного обращения к жениху и невесте, потом заговорил об «особых обязанностях» Уильяма^[574]. Он стал изгоем, и законы страны его не защищают. Поэтому у него есть «естественное право» сражаться насмерть с любым, кто попытается вернуть его в рабство. Более того, мужчина вправе любой ценой защищать жизнь и свободу Эллен – даже если это означает могилу для него и «могилу для тысячи человек».

Провозгласив Уильяма и Эллен мужем и женой, Паркер взял в руки предметы, оставленные у двери. В правую руку Уильяма он вложил книгу, чтобы тот использовал ее «для спасения собственной души и души своей жены». Потом взял оружие, устрашающий калифорнийский нож, и протянул его Уильяму, чтобы тот использовал оружие «для спасения свободы или жизни своей жены, если иным способом сделать это не удастся».

Паркер добавил, что «ненавидел насилие», но если есть ситуация, в которой оружие следует использовать, так это именно она. Он дал Уильяму последнее наставление: «не поддаваться чувству жестокости и мести» по отношению к тем, кто поработил – или стремится поработить – его и Эллен. Если он поднимет меч без ненависти, в его действиях «не будет греха».

Церемонию, проведенную Паркером, можно считать славой или позором. Непокорный священник с гордостью рассказал о ней Дэниелу Уэбстеру. Конечно, для Крафтов она стала лишь подтверждением абсолютной преданности друг другу и той решимости, с какой они вместе покинули Мейкон – с молитвой в душе и пистолетом в руках. Однако брачная церемония дала им нечто другое: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». И теперь любой, кто попытается предъявить свои права и разлучить их, нарушит законы не только человеческие, но и Божии. Это не просто романтический жест, но и важный в юридическом отношении шаг, необходимый для узаконивания их союза и будущих детей. Теперь они стали единым целым, юридически их семью отныне представлял муж, Уильям.

Эллен этот шаг лишил прав, которых у нее, как у рабыни Юга, никогда и не было: юридическая идентичность отныне переходила в руки мужа, он полностью «прикрывал» ее. Замужние женщины не могли заключать собственные контракты, заявлять иски или быть ответчиками в суде, а их дети юридически принадлежали мужьям. Для Крафтов это юридическое вычитание и одновременное сложение породило новое уравнение: с ведома церкви и государства Уильям и Эллен перестали быть хозяином и рабом, став мужем и женой.

Север^[575]

Вооружившись для защиты Библией и саблей, Эллен и Уильям ускользнули из Бостона в сопровождении по-отечески заботливого священника. Сэмюэль Мэй-младший, родственник Луизы Мэй Олкотт, обеспечил им превосходное прикрытие. Весь его внешний вид говорил о респектабельности и состоятельности. Ничто не выдавало в нем отъявленного аболициониста, готового рискнуть большим штрафом и тюремным заключением ради супругов, готовых умереть.

Мэй пристально следил за Крафтами с момента их приезда в Бостон. Он сразу заметил, какое влияние Эллен оказывает на слушателей. Он долго уговаривал их отправиться в Англию, где сам выступал с лекциями, направленными против рабства. Мэй прекрасно понимал, как восторженно там встретят супругов. И вот мечта его сбылась – Крафты отправлялись в Англию.

Как активный член Массачусетского общества борьбы с рабством, Мэй постоянно выступал с лекциями в разных уголках страны, но никак не мог решить, каким путем вывозить супругов: все дороги находились под пристальным вниманием. Было решено отправиться в Портленд поездом с Хеймаркет-сквер. Они двинулись на северо-восток. За окнами мелькали пожелтевшие листья. Мэй наконец-то смог вздохнуть с облегчением, понимая, что они вырвались из юрисдикции маршала и уже ночью Крафты окажутся за границей. План состоял из пяти шагов:

– поездка на поезде в Портленд, штат Мэн, со священником Мэем;

– ночной пароход в Сент-Джон, Нью-Брунсвик, Канада, в одиночестве;

– второй пароход в Виндзор, Новая Шотландия;

– короткий переезд в Галифакс;

– британский почтовый корабль «Канада» в Ливерпуль, Англия.

Эти пять шагов могли объединиться в один – Уильям Уэллс Браун отправился в Англию на «Канаде» прямо из бостонской гавани. Но теперь из-за постоянной слежки это стало невозможно. Крафты должны были сесть на корабль через неделю, когда он зайдет для дозаправки в Галифакс.

Тайный отъезд из Бостона и тихое прибытие в Портленд прошли благоприятно, однако удача сопровождала их недолго. Если с Юга Эллен и Уильям бежали просто виртуозно, теперь на каждом шагу их поджидали проблемы. Сойдя с поезда, они узнали, что пароход из Мэна, то есть из Америки, столкнулся со шхуной и получил серьезные повреждения.

Пришлось отправиться в дом Оливера и Лидии Деннетт, Спринг-стрит, 133, почти в центре города. Бесстрашные аболиционисты Деннетты давно прятали беглецов и всегда держали наготове лошадей. Мэю следовало вернуться в Бостон, где его ждали неотложные дела. Но Крафты чуть ли не впервые взмолились о помощи. Они уговорили его остаться и вместе дождаться починки парохода. Оставалось лишь молиться, что он отправится вовремя, чтобы Крафты успели на корабль в Галифаксе.

* * *

За много километров от Портленда, в Мейконе, известий ожидал Роберт Коллинз. Джон Найт отправился в путь одновременно с Крафтами и вскоре вернулся домой, чтобы рассказать об ужасах Бостона: тысячи людей с криками преследовали его, все эти «негры» были готовы взбунтоваться. Найт рассказал свою историю, и та попала в печать – в его изложении. Он утверждал, что Эллен мечтала вернуться на Юг, – Уильям сам говорил об этом. Эта статья стала первой из ряда подобных, которые Эллен с отвращением опровергала^[576].

Хотя молодой человек был потрясен событиями в Бостоне, он не утратил оптимизма и заявил: многие бостонцы поддерживают позицию Юга, а Хьюз остается в Нью-Йорке, твердо рассчитывая на успех. Конечно, если друзья Крафтов ему не помешают.

«Следите за охотником за рабами!» – гласила телеграмма, отправленная доктором Боудичем редактору нью-йоркской газеты и активному аболиционисту Сиднею Говарду Гею^[577]. Боудич сообщал, что Хьюз в городе и Комитет бдительности Нью-Йорка должен постараться как-нибудь заставить его вернуться на Юг. (Как именно, доктор не уточнял.) Если же Хьюз решит вернуться в Бостон, Комитет должен своевременно телеграфировать об этом, чтобы бостонцы могли сбить его с пути. Нужно задержать его до 14 ноября, когда Крафты должны оказаться на борту парохода, отплывающего в Англию.

* * *

В Портленде Крафты с тревогой следили за ремонтом корабля. С опозданием на два дня «Коммодор» был готов отплыть. Мэй проверил весь корабль за несколько часов до отплытия. Увидев, что тот на воде, он решил, что может уезжать, предоставив Крафтам идти на посадку самостоятельно. И все же, прощаясь, очень тревожился.

Эллен сильно заболела. У нее страшно болела голова, – по мнению Мэя, из-за постоянной тревожности. Хотя она уверяла, что все в порядке, невозможно было не заметить, как женщина страдает.

«Действительно ли Америка “страна свободных и дом отважных”? – писал он английскому другу в письме, которое Крафты везли с собой. – Бог знает, это не так. И мы это тоже знаем».

В назначенный час у корабля собралась большая толпа. Люди надеялись увидеть знаменитых беглецов, появление которых в городе не прошло незамеченным^[578]. Но Уильяму и Эллен все же удалось пробраться на борт незамеченными. 9 ноября они отплыли от берегов Америки – эта дата была для них значимой и в другом отношении: именно в этот день президент США ответил Роберту Коллинзу.

* * *

Это оказалось не то, что хотел услышать рабовладелец. Президент Филлмор подтвердил все, о чем писал Коллинз (в том числе и газетные статьи о скандале в Бостоне), однако считал, что доказательств бездействия властей и их нежелания исполнять закон не имеется – равно как и нет необходимости действовать. Если кто-то не исполнил свои обязанности, он будет уволен. А если людей Коллинза осудили, суды должны рассмотреть все допущенные нарушения.

Письмо заканчивалось выражением твердой уверенности в единстве Севера и Юга. Президент писал: «Мы должны приложить все усилия к развитию братских чувств. Мы должны стать народом с едиными чувствами и интересами, не признающим местных решений и не терпящим местной несправедливости. Наш Союз, столь дорогой сердцу каждого истинного американца, можно сохранить лишь путем строгого соблюдения конституции и беспристрастного исполнения законов»^[579].

Письмо президента было опубликовано – к вящей радости врагов Коллинза, которые увидели в нем доказательство неисполнения закона о беглых рабах и нежелания Соединенных Штатов защищать интересы Юга. Только Коллинз и его союзники прочли письмо иначе. Президент однозначно заявил о готовности исполнять закон о беглых рабах и для этого может даже использовать силу. Надежда сохранялась, особенно теперь, когда в Бостон вернулся Дэниел Уэбстер.

Тот не участвовал в деле Крафтов и вообще находился за пределами города. Теперь же он вернулся на Корт-сквер и был готов действовать более агрессивно. Несколько недель назад, когда в Пенсильвании разгорелся кризис беглых рабов, они вместе с президентом твердо решили: закон должен быть исполнен. Уэбстер добавлял: «Не должно быть ни колебаний, ни сомнений, ни промедлений. Все нужно сделать максимально спокойно, но все же сделать»^[580].

Уэбстер потребовал, чтобы маршал Девенс исполнил ордер на арест Крафтов или изложил причины, по которым не желает этого делать. Его бездействие выставляет северян в неприглядном свете в глазах Уэбстера и президента. Затем поступила информация, что Крафты находятся на корабле «Адмирал» и возвращаются в Бостон. Уиллис Хьюз, находившийся в Нью-Йорке, помчался в Бостон. Все это время в канцелярии маршала действовал неумелый шпион, который отправлял тайные телеграммы («Мистера Джонса нет в городе», что означало, что Уильяма не нашли). Хьюз отправил на «Адмирал» своего человека – и узнал, что на борту нет не только Крафтов, но и вообще ни одного чернокожего.

Он немедленно принял решение возвращаться на Юг, сел на пароход «Флорида», отплывающий из Нью-Йорка в Чарльстон, а оттуда добрался до Мейкона, где окончательно признал поражение. Те, кого он должен был поймать, двигались в противоположном направлении. Они пересекли невидимую границу между США и Канадой и с каждой минутой оказывались все дальше.

* * *

«УСПЕШНОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ», – гласил заголовок портлендской газеты, подтверждавшей отъезд Крафтов из города. Эти новости вскоре стали известны во всей стране^[581].

«Вы выпороли Дэниела Уэбстера и вернули Массачусетс на верную сторону. Вы прекрасные ребята!» – писал один из друзей Чарльзу Самнеру^[582]. А журналист из Джорджии печально замечал: «С законом о беглых рабах, этой колыбельной Югу, покончено».

Роберт Коллинз всегда знал, когда следует остановиться, и вскоре прекратил охоту. Хотя поначалу попытался предъявить иски (в том числе Сэмюэлю Мэю, знавшему, когда беглецы планируют вернуться из Англии – и планируют ли вообще), это ни к чему не привело, и через месяц Коллинз отозвал ордер на задержание Крафтов^[583].

Несмотря на неудачи и предостережения относительно опасности, грозящей государству, Коллинз продолжал безоговорочно поддерживать Союз. На собрании, созванном губернатором, где решалась судьба Компромисса, благодаря усилиям Коллинза выработали так называемую Платформу Джорджии, которая сыграла ключевую роль в предотвращении отделения и гражданской войны^[584].

Однако преодолеть кризис не удалось. Многие северяне восприняли успешное бегство Крафтов из Бостона как победу, и это событие углубило разрыв между Севером и Югом. Торжество в честь Джорджа Томпсона в Фанел-холле в Бостоне превратилось в настоящий хаос: ораторов освистывали, лампы разбивали, на сцену прорвались противники аболиционистов^[585]. Через несколько дней, когда в том же зале проходило «Собрание Союза», Уэбстера встречали восторженно, а его друг Бенджамин Роббинс Кертис, вскоре ставший судьей Верховного суда, назвал беглецов «классом чужаков», которые хотя и подвергаются угнетению, как нищие ирландцы, все же не имеют права «нарушать мир и покой» Массачусетса, не говоря уже о Соединенных Штатах^[586].

А в Мейконе по-прежнему опасались волнений среди рабов. Там задержали «негра», который читал новости из Бостона «множеству таких же чернокожих!». Все были жестоко наказаны, поскольку чернокожим запрещалось читать и собираться группами более семи человек. Но было поздно. Журналист, написавший об этом, отлично знал, что слова можно менять или заимствовать, только вернуть невозможно. Что именно писали в этих статьях, репортер не сообщал, но упомянул широко известную статью из газеты Boston Chronotype под заголовком «Благородная устремленность Крафтов»^[587]. В этой статье приводились слова Уильяма, сказанные им Фредерику Дугласу: «Наш народ преследовали слишком долго».

Это был потрясающий момент: в Мейконе читали известия о Крафтах, которые находились в тысяче километров. Их народ узнал о них.

* * *

Ко Дню благодарения бостонские друзья Крафтов осторожно торжествовали, полагая, что супруги благополучно приближаются к Ливерпулю. Теодор Паркер был настолько в этом уверен, что написал Милларду Филлмору письмо, в котором рассказал, как поженил Крафтов и отправил их за границу^[588].

Да, супруги действительно одержали победу. Они сумели преодолеть закон о беглых рабах практически без потерь, да еще и посмеялись над неудачливыми охотниками. Казалось, к этой шутке присоединился весь Бостон: от судей, которые всеми силами затягивали процесс, до уличных мальчишек, швырявших в охотников за рабами камни и тухлые яйца. Неминуемая трагедия превратилась в настоящий фарс. Однако радоваться было рано.

Хотя Уильям и Эллен действительно отплыли из Портленда и пересекли границу Канады, путешествие пошло не так, как планировалось. Борьба с мейконскими охотниками за рабами подошла к концу, но началась новая, на сей раз с природой и временем.

Канада

Ноябрь 1850

Чужаки^[589]

Сойдя на канадскую землю, Эллен и Уильям достигли цели, которую ставили перед собой в Мейконе. Еще в рабстве они слышали об этой далекой стране, как слышали поколения беглецов, хлынувших туда во время революции, войны 1812 года и в последнее время, после принятия закона о беглых рабах. Путь оказался более дальним и долгим, чем они рассчитывали, но теперь Крафты наконец-то достигли земли, где рабство находилось вне закона и где их дети могли родиться свободными.

Но и здесь существовало рабство – в том числе в отношении индейцев. История Канады была не столь безоблачной. Приморские города, такие как Сент-Джон и Галифакс, являлись прибежищем черных лоялистов, которым обещали ту самую свободу, которой американцы требовали во время войны за независимость. В то же время в этих городах проводились аукционы рабов и печатались объявления о розыске беглых рабов (хотя и не так часто, как в Соединенных Штатах). А те, кто был порабощен в Канаде, бежали в Соединенные Штаты, чтобы обрести свободу^[590].

Беглецам с Юга не были рады в Новой Англии, поскольку северяне извлекали прибыль из связей с южанами. Канадцы тоже относились к беглецам из США двойственно. Постоянно предпринимались усилия по ограничению проживания чернокожих и даже высылке новых эмигрантов. Многие из недавно прибывших с трудом находили себе место в Канаде, испытывая серьезные проблемы с пищей, одеждой и припасами. Истории голода и бедности были не редкостью^[591].

Крафты не могли считать себя в Канаде в полной безопасности. В юридическом смысле экстрадиция была маловероятна, хотя и гарантий никто не давал: бегство порождало весьма серьезные осложнения для покинутой ими страны. Кроме того, в Канаду прибывали пароходы из Саванны, Чарльстона и Нового Орлеана. И вообще, они были чужаками в чужой стране^[592].

Они прибыли в продуваемый всеми ветрами Сент-Джон, провинция Нью-Брунсвик, под грохот огромных водопадов за два дня до отправления парохода в Виндзор, Новая Шотландия. Виндзор должен был стать последней остановкой перед Галифаксом, откуда они планировали отплыть в Англию. В Сент-Джоне проживало четырнадцать тысяч жителей. И здесь им предстояло найти ночлег как мужу и жене.

В городском отеле Уильям подошел к портье.

– Мы хотели бы остановиться здесь на ночь^[593].

Тот явно был недоволен, хотя ответил, что у них «много комнат для дам», но они никогда не принимают «цветных».

– О, не беспокойтесь обо мне, – спокойно ответил Уильям. – Если у вас есть комната для дамы, это отлично.

Он отправился прогуляться, а их багаж доставили в номер.

По возвращении он выразил желание повидать «даму» и без стука вошел в ее комнату, что породило всеобщее изумление. Еще больше изумились в отеле, когда Эллен заказала обед на двоих.

– Обед на двоих, мэм?! – воскликнул официант, переводя взгляд с Эллен на Уильяма, и выскочил за дверь.

Затем появился портье и попросил Эллен подтвердить заказ.

– Да, обед на двоих, – подтвердила она.

После этого пришла горничная. Она сказала, что хозяйка отеля хотела бы знать, будет ли она обедать сейчас или подождет прихода друга.

– Я буду обедать немедленно.

Возникла небольшая суета, и тут появился хозяин отеля. Он слышал об Эллен и Уильяме от стюарда «Коммодора». Узнав, что гости направляются в его родную Англию и, вероятно, будучи в курсе об их известности, сердечно принял обоих Крафтов в своей гостинице. Английское гостеприимство явно превзошло канадское.

Пароход из Сент-Джона в Виндзор ходил раз в неделю. К счастью, Уильям и Эллен успели на него – и на дилижанс до Галифакса. Шел дождь, а Уильяму пришлось сидеть на крыше дилижанса вместе с багажом, поскольку внутри не было места для «цветных».

Так он проехал почти 64 километра, борясь с ветром и дождем. А потом дилижанс перевернулся, и все вывалились. Уильям приземлился прямо на кучера, а голова того полностью утонула в грязи. Поскольку этот человек заявил, что «всегда был против совместных поездок ниггеров и белых», Уильям «не особо сожалел», что кучер извозился в грязи сильнее, чем он сам. Теперь не было различий, ехали ли пассажиры внутри или снаружи, были ли они дамами или джентльменами, пассажирами или кучерами, белыми или «цветными»: всех покрывала грязь, царапины и синяки, и всем предстояло преодолеть последние 11 километров до Галифакса в грязных, мокрых штанах и юбках.

* * *

Наконец дилижанс прибыл в город. Под колесами скрипели раковины устриц и всяческий мусор. В лавках было темно, в порту царила тишина. К ужасу Крафтов, оказалось, корабль «Канада» пришел и ушел два часа назад, забрав почту и пассажиров. Они остались в Канаде. Следующий корабль до Ливерпуля только через две недели. Идти было некуда. Напротив маленького рынка обнаружилась гостиница неприглядного вида – «жалкая грязная дыра», по словам Уильяма.

Однако делать нечего. Эллен отправилась заказывать номер, а Уильям ждал под дождем рядом с багажом. Вид его показался хозяйке подозрительным, и она спросила у Эллен:

– Вы знаете того черного парня внизу?

Эллен подтвердила, что знает: это ее муж.

– Я имею в виду черного – ниггера…

– Я вас прекрасно поняла. Это мой муж.

– Господи Боже! – воскликнула хозяйка и убежала.

Реакция на Крафтов повсеместно доказывала правильность пути, избранного супругами для бегства. Они не только выдали Эллен за белую, но еще и сделали ее богатым, но больным белым джентльменом. Крафты смогли проделать такой путь, поскольку ничем не показали истинной семейной ситуации – своего «сексуального родства», по выражению одного из ученых^[594]. Теперь, раскрывшись, им пришлось столкнуться с более суровым отношением, чем во время путешествия из Джорджии. Даже за пределами Юга и Соединенных Штатов отношения Крафтов как хозяина и слуги казались нормальными, но отношения мужа и жены считались неприемлемыми. Утром хозяйка сообщила Крафтам, что им нужно искать новое жилье. Не то чтобы она против цветных – она всегда была им другом, но их появление может повредить гостинице.

Крафты ответили, что с радостью съедут, если она поможет им найти жилье. Хозяйка долго расспрашивала соседей, но так и не смогла ничего найти. В конце концов, она отправила гостей к «респектабельным черным», которые могут их принять.

Хотя Галифакс был больше Бостона, черная община в городе оказалась практически такой же: в городе и окрестностях, включая сельские поселения Хэммондс-Плейнс и Престон, проживало около 1700 чернокожих^[595]. В этом регионе давно жили люди африканского происхождения – черные лоялисты, мароны с Ямайки и бывшие жители Соединенных Штатов, а также те, кто родился в Канаде. В Галифаксе были церкви для чернокожих, африканская школа и общество аболиционистов. Эта община умела принимать новичков и заботиться о них. Но и здесь, как обнаружили Крафты, существовала расовая напряженность. Всего три года назад возникли расовые волнения, приведшие к столкновениям между чернокожими и белыми.

Достопочтенный Кеннеди и его жена проявили истинно христианское милосердие, несмотря на то что Крафты явно были больны^[596]. Дождь, холод и мучительная поездка до Галифакса взяли свое. Эллен стало совсем плохо. Кеннеди могли знать о Крафтах из местных газет, но никак этого не проявили.

Почти две недели до прихода корабля Уильям и Эллен провели в постели. Физическое и эмоциональное напряжение последних недель, месяцев и годов взяло свое. Организм больше не мог сопротивляться. Пришлось даже вызвать доктора, что говорит о тяжести их состояния. Эллен болела еще много месяцев.

Супруги могли отложить дальнейший путь, но время было дорого. В Галифакс приходили корабли с Юга. Кроме того, каждый день они тратили деньги, полученные от Комитета бдительности. У них было 250 долларов, дорога до Сент-Джона обошлась в 14 долларов, а билеты до Ливерпуля стоили 150 долларов^[597]. Так что они были весьма стеснены в средствах.

Следующий корабль до Англии был в точности таким же, какой Крафты упустили: чуть более старый, медленный и явно чуть менее удачливый. Он носил название «Кембрия» и пользовался печальной славой среди аболиционистов.

* * *

Несколько лет назад на этом корабле Фредерик Дуглас путешествовал в Англию и обратно, и оба раза столкнулся с проблемами. При отплытии он оплатил каюту первого класса, но был вынужден плыть в темном и шумном трюме в носу корабля, где угроза взрыва котла была вполне реальной. Ночевал в трюме, а днем друзья приглашали его на верхнюю палубу. Его даже попросили прочитать лекцию против рабства. Однако другие пассажиры, среди которых были и рабовладельцы, воспротивились этому. Начался скандал, и Дугласу даже пригрозили выбросить за борт. Успокоились все, лишь когда капитан заявил, что закует всех смутьянов в кандалы.

По возвращении Дугласу позволили разместиться в каюте при условии, что он будет питаться у себя и держаться подальше от других пассажиров. Узнав об этом, Сэмюэль Кунард, уроженец Галифакса и создатель процветающей компании, заявил, что на его кораблях ничего подобного не повторится. Впрочем, как вскоре убедились Крафты, до исполнения этого обещания было еще далеко^[598].

Дважды Уильям пытался купить билеты, и дважды ему врали. Билеты можно брать, только когда пароход прибудет. Уильям знал: это неправда. Потом ему сказали, что слишком поздно, все билеты проданы: «Попробуйте добраться до Ливерпуля по-другому». В конце концов Уильям использовал письмо казначея Комитета бдительности Фрэнсиса Джексона и обратился к влиятельному местному жителю, который навел порядок. Только после этого Уильям сумел купить билеты – буквально в последний момент.

29 ноября 1850 года «Кембрия» пришла из Бостона, где и село большинство пассажиров. В Галифаксе корабль встречали салютом. Уильям и Эллен еще не выздоровели, но были преисполнены решимости. Они поднялись на борт для последнего трансатлантического путешествия, а моряки мрачно всматривались в неспокойное темное море.

«Кембрия»^[599]

По узким сходням они поднялись на черный деревянный пароход с поднятыми флагами. Два мощных паруса окаймляли выкрашенный золотой краской ящик с веслами и огненно-красную трубу. «Кембрия» была надежным кораблем, выдержавшим не один шторм. Хотя корабль был не столь изысканным, как новый «Америкен Коллинз Лайн» с зеркальными салонами, и не столь дешевым, как самые доступные парусные суда, он вполне мог выдержать зимние штормы и добраться до пункта назначения за десять дней, а не за несколько недель или даже месяцев.

Каюты были крайне тесными. Несколькими годами ранее Чарльз Диккенс путешествовал на подобном пароходе и назвал каюту «крайне неудобной, безнадежно унылой и абсолютно нелепой коробкой», а тощий матрас сравнил со слоем хирургического гипса^[600]. Зато можно было быть уверенным, что декоративные элементы не рухнут вам на голову во время шторма. Маленькое окошко можно было открыть, чтобы подышать свежим воздухом. Пассажиры могли рассчитывать, что их постели будут застилать, мусор уберут, а обувь начистят. В дамском салоне стояли мягкие плюшевые диваны, а в салоне для мужчин с шести утра подавали спиртное.

Если позволяло состояние, пассажиры могли подкрепиться жареной свининой или свежей треской, холодным языком или теплыми булочками, вареной картошкой, пудингом или ярко-зелеными солеными огурцами. Длинные белые столы накрывали искусные официанты. Повсюду поблескивала позолота, а на стенах висели картины с изображениями мест, где корабль побывал или планировал побывать: Бостон, Нью-Йорк, Лондон, Ливерпуль, Глазго.

Все это было доступно пассажирам первого класса. Крафты же плыли в трюме, как когда-то Дуглас. Расовые и классовые различия проявились на корабле в полную силу. Несмотря на обещания Кунарда, сегрегация на кораблях считалась нормой. Корабельные магнаты ценили клиентов с Юга, самых платежеспособных пассажиров. Трюм располагался на максимальном отдалении от кают дам и джентльменов, там, где размещались матросы, техники и кочегары, совсем рядом с загонами для скота (скот брали на борт, чтобы обеспечить пассажиров мясом и молоком). Это была самая темная, шумная и сырая часть корабля, где ощущалось любое волнение. Вот так Уильям и Эллен добирались до Англии.

Хотя на кораблях Кунарда мест в трюме было немного и информации о них почти не было, у Крафтов мог быть и спутник. Джозайя Хенсон, который вдохновил Гарриет Бичер-Стоу на создание «Хижины дяди Тома», предположительно плыл на том же корабле вместе с сыном. Но ни Крафты, ни Хенсоны о встрече не упоминали.

Для новичков трансатлантическое путешествие было мучительно. Избежать морской болезни не удавалось практически никому. Первые несколько дней путешествия общие зоны пустовали – пассажиров тошнило в их собственных каютах. Уильяму и Эллен пришлось еще тяжелее: они находились в самой неудобной зоне корабля, Эллен болела. Кроме того, корабль попал в полосу сильных штормов.

Зимние путешествия всегда были рискованными, вот почему лишь немногие решались плыть в это время по так называемому кладбищу Северной Атлантики. Печальной славой пользовались туманы Ньюфаундленда. В любой момент практически ниоткуда могли появиться айсберги, а из-за опасного смешения теплых и холодных течений возникали ураганы^[601]. Путешествие Крафтов с каждым днем становилось все тяжелее: «Кембрия» попала в сильные штормы, ветер не был попутным. Волны били в борта корабля со всей силы. Высота волн достигала 18 метров, вода заливала мачты и палубы, а пассажиры дрожали от ужаса в каютах.

При штормах подобной силы пассажиры падали с полок. Горячая еда, супы и вино разливались, стаканы бились, хотя их пытались закрепить в специальных держателях на потолке. Все незакрепленное летало во все стороны, когда корабль переваливался с борта на борт, нырял с одной волны в другую, а вода захлестывала шпигаты. На корабле царил страх, пассажиры часто сравнивали такие путешествия с боевыми действиями^[602]. Все это время Эллен боролась за собственную жизнь. Сердце отчаянно колотилось, ее тошнило, она потеряла счет дням и ночам в душном, темном карантине, где не было видно ни солнца, ни звезд, а время сжалось. До нее доносились лишь далекие звуки корабельного колокола, отмечающие время, и крики матросов, а порой и пассажиров. Двигатель гремел, весь корпус корабля и ее тело содрогались. Кочегары работали день и ночь, подбрасывая уголь в топки, чтобы корабль справлялся с яростью бушующего моря.

Чарльз Диккенс, переживший подобный шторм в море, описал его очень ярко: «Стонет каждая доска, визжит каждый гвоздь и ревет каждая капля воды в бескрайнем океане. Назвать это зрелище в высшей мере грандиозным, ошеломляющим и жутким – все равно что ничего не сказать. Этого не выразить словами. Этого не охватить мыслью. Только во сне можно вновь пережить такую бурю во всем ее неистовстве, ярости и страсти»^[603].

Уильям боялся, что Эллен не переживет этот кошмар.

* * *

Тринадцать дней «Кембрия» бороздила бурные воды – очень долго, учитывая, что Уильям Уэллс Браун проделал путь через Атлантику из Бостона за девять дней и двадцать два часа. На корабле была традиция: каждый день пассажиры делали ставки на то, какой путь они проделают за ночь, и в полдень капитан вывешивал результаты^[604]. Похоже, в тот раз на «Кембрии» победителей не было.

Хорошо, что корабль оказался в руках капитана Джона Лейча^[605]. Тридцатичетырехлетний капитан прославится своим героизмом несколько лет спустя, когда будет командовать тонущим кораблем и спасет шестьсот человек, поклявшись, что станет последним, кто покинет судно. Он умер в 1883 году, считаясь одним из самых удачливых капитанов.

Голос обаятельного капитана разносился над палубами, перекрывая шум штормового ветра и моря. Свисток боцмана подгонял матросов, которые в точности выполняли каждое приказание. Наконец настал день, когда пассажиры смогли вздохнуть с облегчением. 11 декабря с опозданием на несколько дней «Кембрия» прошла мимо зеленых берегов Ирландии, через пролив Сент-Джордж в Ирландское море, обошла Холихед и вошла в реку Мерси, где на борт поднялся местный лоцман, которому предстояло привести корабль в Ливерпуль.

На борту началась суета. Пассажиры приводили себя в порядок и со всем багажом грузились на небольшие лодки, которые доставляли их на берег. Наконец-то Крафты могли выдохнуть. Эллен впервые за время пути ощутила свежий, холодный воздух. Прищурившись, она смотрела на мачты, причалы, шпили и дым, поднимавшийся над серым ливерпульским берегом.

Многих этот вид не порадовал бы. Ливерпуль, бывший некогда рабской столицей Англии, превратился в порт контрастов. Немыслимое богатство соседствовало здесь с ужасающей бедностью, от которой многие пытались бежать^[606]. Рекордное количество беженцев ожидало в городе, чтобы заполнить трюмы пакетботов, отправлявшихся в Америку. Эта эпическая волна иммиграции быстро меняла страну. Задолго до знаменитого заявления леди Свободы Соединенные Штаты уже принимали утомленных, бедных, «огромные массы тех, кто хотел дышать свободно».

Но сегодня все было иначе.

Когда-то предки Эллен и Уильяма (в том числе дед и бабка Уильяма) были похищены и отправлены за море на корабле работорговцев, который вполне мог выйти из Ливерпуля^[607]. Для супругов же прибытие в Англию означало, что они наконец-то оказались, юридически и физически, вне досягаемости поколения рабовладельцев, которые заявляли свои права на владение ими и их соплеменниками, и американский закон позволял это.

Они пережили рабство на Юге, перехитрили похитителей на Севере, обошли законы страны, которую когда-то называли родиной. Они преодолели болезнь и силу самой природы, чтобы обрести свободу на чужих берегах.

Они проделали огромный путь: 1600 километров с Юга на Север, больше тысячи по Новой Англии, еще почти пять тысяч по бурному морю. Они бежали ради друг друга, вместе, и теперь оказались здесь и сейчас. Эти сильные люди наконец-то могли быть самими собой. Что бы и кого бы они ни потеряли, сейчас Крафты могли воплотить мечту – создать семью, которую никто не сможет разрушить.

Они вспоминали, как, сойдя с последней лодки, поцеловали землю, впервые осознав, что по-настоящему свободны и перед ними открывается совершенно новый мир времени и пространства. Но пока Эллен и Уильям не знали, как используют этот мир и эту свободу.

За морем

11 декабря 1850 – 22 октября 1852

Человек мира^[608]

Ступив на твердую землю, Крафты поспешили через воняющие доки к огромной новой таможне, облицованному камнем зданию под куполом. Их багаж тщательно проверили и проштамповали. Они взяли экипаж и направились в отель «Браунс Темперанс» на Клейтон-сквер, где любезно принимали аболиционистов и трезвенников. Там им предстояло собраться с мыслями, найти ответы на новые вопросы и решить, что дальше.

У них были рекомендательные письма, но в целом они чужаки в этой стране. Путешествие измотало их физически и финансово. Они могли заработать на жизнь собственным трудом, но у них не было знакомых, дома и плана действий. Им говорили, что британцы встретят их гостеприимно, хотя пока что у них были все основания для сомнений. А еще прошлое и вопрос, как помочь тем, кто остался в Америке: миллионам безымянных чернокожих и близким, тем, кто оказался в рабстве и стал заложником благодаря американскому закону. Смогут ли они освободить родных и поддержать соплеменников? Смогут ли создать собственную семью?

К счастью, сколь бы незаметным ни оказалось их прибытие, об этом узнал человек, который лучше всех мог помочь им разобраться. Уильям Уэллс Браун уже встречал беглецов в Америке и теперь с радостью встретил в Англии.

* * *

За полтора года с отплытия из Бостона – он, несомненно, помнил белый платок Уильяма, которым тот махал ему на прощание с американского берега, – Уильям Уэллс Браун из интеллектуала-домоседа превратился в человека мира. Он колесил по Англии, Франции и Ирландии, наслаждаясь совершенно новым для себя образом жизни – жизни туриста. Особенно понравился Париж, где он любовался картинами Лувра, прогуливался по бульварам и пил кофе в уличных кафе. Он, замирая от ужаса, стоял на площади Революции, на том самом месте, где погибли на гильотине Людовик XVI и Мария Антуанетта и их окровавленные головы выставили на всеобщее обозрение. Он даже (случайно) подъехал к президентскому дворцу. Слуга в ливрее открыл дверцу его экипажа и с поклоном поинтересовался, назначена ли у него встреча с президентом. (На своем «лучшем французском» Браун ответил: Non^[609].)

Но не только Браун не мог насытиться миром, по которому странствовал. Мир тоже не терял интереса к нему. Браун неоднократно публиковал историю своей жизни, книги мгновенно раскупались. Он выступал перед тысячами слушателей с рассказами о себе и других американских беглецах, откровенно критикуя несправедливые законы Соединенных Штатов, так называемой земли свободных.

Браун оттачивал риторику на международных конференциях, в церквях и концертных залах и совсем иначе вел себя в узком кругу, на личных встречах, в клубах, на суаре и званых обедах, где встречался с гигантами политики и литературы. Среди его собеседников были Алексис де Токвиль и Виктор Гюго. Статус его кардинально изменился – взлетел до небес. Человек, плывший с ним на «Канаде» и весьма высокомерно относившийся к нему в силу расовой принадлежности, теперь скромно подошел, держа шляпу в руках, и униженно попросил познакомить с Гюго и его друзьями. Браун не без удовольствия отказал.

Однако как бы гладко все ни складывалось, столкнуться с определенными трудностями пришлось с момента расставания с Крафтами. Его восторженно принимали в высшем свете, в кругу богатых и знаменитых. Порой он получал солидные подарки. Год назад мэр Ньюкасла преподнес ему от дам города кошелек ручной работы с двадцатью золотыми соверенами (по нынешним меркам, несколько тысяч долларов). Поддерживали его и представители рабочего класса: в Шеффилде работники фабрики серебрения тоже собрали для него деньги «в знак признания его заслуг»^[610].

И все же доходы были нестабильны, Браун с трудом обеспечивал себя и дочерей, которые остались в Америке и которых он не собирался покидать так надолго. Он планировал вернуться несколько месяцев назад, но из-за закона о беглых рабах не смог. Браун прилагал все усилия, чтобы организовать выезд дочерей в Европу. А пока высылал деньги, забывая о собственном комфорте.

В один особенно «мрачный день» в Лондоне он отправил дочерям практически все деньги и не смог оплатить проезд к месту выступления. Он думал, что выступать придется поблизости, а оказалось, нужно ехать за сотню километров. У него оставался один шиллинг. И тут у фонаря он встретил беглого раба из Мэриленда. У этого человека не было ни работы, ни денег, ни еды. Выслушав его историю, Браун отдал последнее. Бывший раб разрыдался и сказал: «Вы первый друг, какого я обрел в Лондоне»^[611]. Браун не мог забыть этого человека, одного из множества нищих беглецов, которых встречал. За год он столкнулся со столькими несчастными, что стал предостерегать соотечественников от переезда в Англию. Всем им и тому человеку из Мэриленда он советовал подумать о Вест-Индии.

Были у Брауна и личные проблемы. Он расстался с женой Бетси, и теперь она доставала его из Америки. Браун не посылал ей денег и уехал из страны, не сообщив, где находятся дочери. На первой странице New-York Daily Tribune появилась статья «Бродячий муж», где приводились слова Бетси: «Браун приобрел такую популярность среди дам-аболиционисток, что собственная жена ему больше не нужна». Он бросил ее с ребенком «в полном отчаянии и без единого пенса». (Браун никогда не признавал этого ребенка своим.)^[612] Он опубликовал ответ. Друзья поддержали, однако заявления Бетси породили новые политические проблемы за рубежом, и человек, сумевший очаровать столь многих в Америке, на британской земле приобрел неожиданных врагов.

Как вскоре обнаружили Крафты, мир аболиционизма был мал и расколот. Причем причины оказались теми же, что и в американском движении против рабства. Главными проблемами стали женщины и политика^[613]. Десять лет назад, когда сторонники Гаррисона предложили пригласить женщин на Всемирную конференцию по борьбе с рабством в Лондоне, против этого выступила главная британская аболиционистская группа Общество борьбы с рабством в Британии и за рубежом (BFASS). С тех пор группы враждовали между собой, причем разногласия носили скорее личный, чем политический характер. И в центре проблем стояла противоречивая фигура Уильяма Ллойда Гаррисона. Вскоре эти разногласия переросли в то, что Браун назвал «открытой войной»^[614].

За время пребывания в Массачусетсе, считавшемся оплотом гаррисонизма, Крафты, как и Браун, предпочитали воздерживаться от политических интриг. Браун отправился за море, не приняв ни той, ни другой стороны. Как он быстро понял, лишь знакомства с Гаррисоном достаточно, чтобы встретить самый недоброжелательный прием там, где было сильно BFASS. Очень скоро у него началась настоящая война с основателем и секретарем общества Джоном Скоблом, которого называли «скользким, как айсберг»^[615]. Ранее Скобл помогал множеству беглецов из Америки, организовывая для них весьма успешные лекционные турне. Однако слова Бетси Браун принял близко к сердцу и, как она, решил уничтожить ее бывшего мужа.

Вот почему приезд Крафтов оказался для Брауна как нельзя кстати. Он переживал из-за их трудностей. Дугласу писал, что потерял надежду на сопротивление северян, пока не прочел историю борьбы Крафтов. Он радовался встрече со старыми друзьями, чьи рассказы о ситуации в Бостоне должны были произвести сенсацию. Они прибыли как раз к началу лекционного сезона в Англии, который длился с ноября по май^[616].

В отличие от него, личных проблем у Крафтов не было. Напротив, их романтическая история гарантированно могла очаровать викторианскую публику. Браун видел, как восторженно встречали Крафтов в Америке, и предчувствовал, что и в Британии прием будет столь же бурным. Он писал им и приглашал к себе, предварительно договорившись с друзьями в Шотландии об организации турне для новых беглецов из Америки, которые могут представлять для публики огромный интерес.

* * *

В отеле Уильям Крафт с восторгом читал письмо друга. «Полагаю, не стоит говорить, как я рад был Вашему письму, – писал он в ответ, – но еще более приятно мне было бы увидеть Вас». Конечно, они приедут, хотя не сразу, так как Эллен приболела. Скорее всего, в следующий четверг^[617].

Но в четверг Эллен все еще была слаба, поэтому супруги придумали новый план. Уильям отправится на встречу с Брауном и, зная друга, несомненно, присоединится к его лекциям. Конечно, это временное решение – Крафты отлично знали, каково это, путешествовать с Брауном, которому, казалось, усталость неведома. А ведь Уильям тоже был измучен физически. Кроме того, лекции означали бы очередное откладывание личных планов. Подобный странствующий образ жизни подходил одинокому человеку, но никак не способствовал укреплению брака и семьи. Однако объединение усилий со старым другом открыло бы новые возможности перед международным активизмом и позволило бы самим Крафтам почувствовать себя уверенно и двигаться вперед.

Эллен пришлось остаться на попечении священника Фрэнсиса Бишопа и его жены Лавинии^[618]. Они жили поблизости, в Токстете, с двумя маленькими детьми и служанкой Мэри. История Крафтов так тронула Бишопа, что он даже решил поехать в Мейкон, чтобы поговорить с их хозяином, однако этот план так и не осуществился. Оказавшись в нормальной обстановке, Эллен должна была быстро пойти на поправку, а потом присоединиться к Уильяму.

Это расставание стало для Крафтов самым долгим после бегства из Джорджии. Шаг необходимый, новый и символичный. Новый мир, в котором они оказались, давал возможность быть вместе и в то же время разделил их, позволив подняться над парными ролями, определявшими их в Америке: хозяин – раб, муж – жена. Теперь оба искали собственный путь. Они расстались почти через два года после бегства из Мейкона, и теперь Уильям опережал Эллен в совершенно ином виде партнерских отношений.

Два Уильяма^[619]

Благодаря отличной системе английских железных дорог Уильям быстро добрался с западного побережья на восточное, из Ливерпуля в Ньюкасл-апон-Тайн. В обоих городах поезда прибывали на огромные современные вокзалы с газовым освещением. В Ньюкасле его встречал единственный, кого он знал в этой части света, его истинный старший брат Уильям Уэллс Браун. Узнав, что Уильям готов к нему присоединиться, Браун тут же принялся действовать. Вскоре два Уильяма катили в поезде в шотландский Эдинбург. Вместе они встретили Новый год. Так начались шотландские странствия.

Английские поезда производили глубокое впечатление. Они были быстрее, чище и шикарнее поездов американских, где не стеснялись сплевывать табак на пол, что безумно раздражало британских путешественников. Вид Эдинбурга поражал воображение. С вокзала они поднялись в сказочный город с замками и башнями, темными извилистыми переулками и подземными жилищами под живописными проспектами, вдоль которых рядами стояли красивые дома из песчаника.

Фредерик Дуглас любил Эдинбург и считал его одним из самых красивых городов мира. Эдинбург состоял из Старого города и Нового города, хотя понятия были относительны. Новый построили еще до рождения Соединенных Штатов. Вокзал располагался в низине, между двумя частями города, там, где когда-то текли бурные воды. С обеих сторон располагались впечатляющие архитектурные памятники: с востока дворец Холируд, с запада Эдинбургский замок. Вскоре Уильямам предстояло их увидеть.

Как только они вышли с вокзала, их взглядам открылся столь любимый Брауном вид: новый высокий памятник сэру Вальтеру Скотту (Дугласа даже назвали в честь героя одного из его романов). Писателя изобразили в личном готическом соборе, у ног его сидел верный пес. Друзья направились в отель «Кэннонз», расположенный всего в двух кварталах от вокзала по Принцес-стрит. Там им предстояло провести несколько дней.

Отель находился на Сент-Эндрю-сквер, в центре аккуратного стильного нового района с особняками и банками. На него отбрасывала тень высокая колонна, установленная в честь британского лидера, выступавшего против аболиционизма, но планам двух Уильямов это помешать не могло. Они решительно готовились к новому аболиционистскому путешествию. Рассказ Уильяма о кризисе в Бостоне и об успешном бегстве от охотников за рабами, несомненно, порадовал Брауна. Все это можно было использовать в предстоящих выступлениях. А у Уильяма было немало вопросов о совершенно иной культурной и политической сцене^[620].

Британцы гордились историей освобождения. Здесь были активные противники рабства, занимавшие самое высокое положение. Супруг королевы Виктории Альберт открыто выступал против рабства. Если в Соединенных Штатах на аболиционистов могла наброситься разъяренная толпа, здесь ораторов приветствовали очень сердечно, а самыми благодарными и восторженными слушателями были освобожденные американцы, такие как Браун и Крафты. Британия, по сатирическому выражению одного из журналистов, испытывала настоящую страсть к «подлинно черным»^[621].

Но не все поддерживали американских аболиционистов. Торговля с Соединенными Штатами была выгодна Великобритании. Отношения с хлопковыми плантаторами-рабовладельцами Юга были самыми тесными. Глазго, Бристоль, Ливерпуль и другие крупные города обогащались на американском рабстве. Кроме того, в самой Англии существовали серьезные социальные проблемы: ужасающая нищета, трудовые конфликты, безумный страх власть имущих перед политическими беспорядками. Естественно, новичкам в этом мире, какими были Крафты, приходилось действовать весьма осторожно.

Хотя расовые предубеждения здесь были слабее, чем в Америке, и элита принимала их, Крафтам очень скоро пришлось ощутить на себе предубеждения, денежные и классовые^[622]. Им требовалось найти способ собирать деньги, хотя их не слишком интересовали «денежные операции ради собственной выгоды»^[623]. Кроме того, нужно было выработать стратегию действий, учитывающую классовые особенности нового мира.

Их ждал печальный сюрприз – резкие разногласия между аболиционистами. Крафты стремились сохранить независимость, однако их уже сочли друзьями Гаррисона – по письмам, которые они привезли с собой. Беглые рабы, ставшие ораторами, должны были выбрать, на чью сторону встать^[624]. Таких ораторов становилось все больше, среди них – Генри «Бокс» Браун и Джозайя Хенсон. И это вызывало беспокойство организаторов. Как позже писал Фредерику Дугласу Уильям Уэллс Браун, «слишком многие наши беглые братья считают, что, раз могут у камина рассказывать о своих страданиях в рабской тюрьме, им вполне по плечу роль ораторов». Многие становятся «практически нищими попрошайками»^[625].

Крафты имели особое преимущество: их история была широко известна. Кроме того, Эллен предстояло стать пионером на британской лекционной сцене^[626]. В Америке она была одной из первых беглых рабынь с Юга, избравшей путь оратора. Но до первых выступлений было далеко. Крафтам предстояло впервые выступить перед Новым годом, однако Эллен все еще была слишком слаба для переездов. Поэтому Уильям вместе с Брауном отправился в церковь на Николсон-стрит в одиночку.

Выступление организовало Эдинбургское общество эмансипации женщин, поэтому в церкви собралась «респектабельная публика». Всех привлекала история Крафтов. Вместе с двумя Уильямами на сцене расположились известные священники, а также аболиционисты. Отсутствие Эллен расстроило слушателей, однако Уильям сумел завоевать их сердца с первого же слова. Закончил он выступление так: «Слава Богу! Я свободен!»

Как и предсказывал Браун, слушатели разразились аплодисментами. Затем Уильям рассказал о законе о беглых рабах и о событиях в Бостоне, после лукаво предложив рассказать историю их бегства с Юга.

Слушатели ожидали услышать историю насилия и мучений, но рассказ Уильяма был пронизан тонким чувством юмора. Он сразу вызвал смех, рассказав, как просил пропуск для поездки, сообщив работодателю, что хочет сопровождать жену к больной тетушке. «Наконец мне позволили поехать, – говорил Уильям, – а жена, вместо того чтобы ехать к тетушке, отправилась к дядюшке в Филадельфию!»

С еще большим восторгом слушатели восприняли историю о заселении в отель Чарльстона. Уильям рассказывал, как поддерживал «хромого» хозяина, чтобы тот не упал. Наибольший восторг вызвала история о дороге в Ричмонд. Уильям рассказал, как романтическая девушка вздыхала об Эллен: «Никогда еще молодой человек не нравился мне так сильно!» От смеха слушателей задрожали балки.

Задолго до драматической кульминации в Балтиморе и финала истории в Филадельфии стало ясно: Уильям и в одиночку способен побудить слушателей к действию. В Эдинбурге, как и в других местах, организация, которой явно недоставало энергии, получила новый стимул. Сразу после выступления два священника отдали голоса в их поддержку. Группа единогласно решила сделать все что в их силах, чтобы способствовать отмене рабства в Соединенных Штатах Америки.

По мнению Брауна, Уильям мог стать «любимцем шотландцев» даже без Эллен. Два Уильяма блестяще завершили непростой год и с явной надеждой смотрели в год новый, 1851-й^[627].

* * *

Они продолжали завоевывать Эдинбург. Новый год встретили вместе, а затем их пригласили на вечер Эдинбургского общества умеренности в Мюзик-холл. Здесь их сделали пожизненными почетными членами общества и они удостоились специального выступления президента.

«Как унизительно для американцев будет узнать, – воскликнул президент, – что люди, которых они считали настолько недостойными, теперь в центре просвещенного Эдинбурга, где те занимают почетное место на нашей аристократической сцене! Долой несправедливый закон о беглых рабах! Долой аристократизм кожи! Да исчезнет навеки самая чудовищная и жестокосердная система угнетения на этом свете… Да погибнет американское рабство!»

Вечерами два Уильяма выступали, днем осматривали достопримечательности. Браун был неутомимым исследователем. Его интересовало все: история, политика, живопись. Он не выпускал из рук 400-страничный путеводитель. Они прошли по «Королевской миле» от Эдинбургского замка, где располагались армейские казармы, до дворца Холируд, где пожилая краснолицая женщина «с потрепанными кудрями» и на удивление широкой шляпой провела для них экскурсию. Они увидели ту самую комнату, где был убит итальянский любовник шотландской королевы Марии Стюарт.

Побывали в доме знаменитого проповедника и писателя Джона Нокса. Брауна глубоко тронули слова, написанные над входной дверью: «Возлюби Господа всем сердцем твоим и возлюби ближнего твоего, как самого себя». Они смотрели на эпичные холсты в Королевском институте – картины Рубенса и Тициана. Наибольший интерес публики в музее вызывал суровый, в мрачных тонах портрет семьи Ломеллини кисти Антониса Ван Дейка.

Но больше всего изумляли Уильяма самые обычные вещи. Утром после первого выступления, когда они с Брауном прогуливались после плотного завтрака, им встретился белый мужчина, ведущий под руки двух чернокожих женщин.

«Если бы они были в Джорджии, – сухо заметил Уильям, – рабовладельцы заставили бы их идти гораздо быстрее, чем здесь». Он имел в виду, что расисты наверняка выгнали бы их из города. Браун ответил, что подобные предубеждения существуют и в Филадельфии, и в Нью-Йорке. Впрочем, Браун отлично понимал, о чем говорит Уильям, поскольку столкнулся с этим. А до него то же происходило с Фредериком Дугласом и многими другими: непривычное чувство одновременно заметности и незаметности. Чернокожим было непривычно видеть, что их воспринимают как людей, как мужчин.

Брауну нравилось наблюдать, как Уильям знакомится с новым миром. Другу он писал: «Когда мы идем по улицам, мне нравится наблюдать за выражением лица Крафта. Я вижу перемены, которые происходят с каждым беглым рабом в первые месяцы жизни в этой стране». Даже спустя шестнадцать месяцев после прибытия в Англию Браун продолжал удивляться. То же происходило с Уильямом. Увидев спокойную прогулку белого мужчины с черными женщинами, он представил новую жизнь для себя и Эллен – жизнь, где они смогут быть вместе, признаваемыми и незаметными.

Панорамы^[628]

В третий день нового года Эллен почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в Эдинбург и присоединиться к Уильямам. Браун позволил супругам провести в сказочном городе вечер наедине, а сам отправился в более мрачный Глазго, где им предстояло выступать втроем.

Международный дебют Эллен состоялся в ратуше Глазго, расположенной в центре торгового района, в нескольких кварталах от района, который Фридрих Энгельс называл «самой страшной трущобой Европы». Во время революций 1848 года голодные люди взбунтовались и окружили ратушу. Им противостояла новая полиция Глазго – первая в стране. Ее создал человек, которого называли отцом Глазго. Он сделал состояние на вирджинском табаке, выращенном рабами^[629].

В тот день ратушу окружили совсем другие люди. Все стекались в Гранд-холл, самый большой публичный зал Глазго, возвышавшийся над крытым фруктовым рынком, откуда исходили ароматы спелых плодов. Некогда именно здесь Дуглас побудил слушателей выступить против американского рабства с криками: «Позор!»^[630] В этот вечер зал был заполнен до отказа: послушать Эллен и Уильяма пришли три тысячи человек, сотням билетов не досталось. Афиши обещали «БОЛЬШОЕ СОБРАНИЕ ПРОТИВ РАБСТВА», где должны были выступать два Уильяма и «БЕЛАЯ РАБЫНЯ» Эллен. Такой титул ей совсем не нравился, но пока приходилось терпеть^[631].

Более трех часов Эллен сидела на почетном месте рядом с мужем, Брауном и уважаемыми жителями Глазго, среди которых был и член парламента. Она видела, как тысячи людей громко заявляли: «Однажды американское рабство падет, чтобы никогда больше не возродиться»^[632]. Если верить газетным статьям, Эллен пела, ее голос сливался с мягким баритоном Брауна и более низким голосом мужа. Мы не знаем, какие песни они выбрали, но одна из песен Брауна «Развевайся гордо, флаг борьбы с рабством» – это новый текст на мотив любимого гимна шотландцев «Старое доброе время»^[633]. Ближе к завершению вечера Уильям представил собравшимся свою жену. Эллен встретили «громовыми» аплодисментами^[634].

После выступления супругов проводили в особняк в нескольких километрах от ратуши, где остановился Браун. Один из самых роскошных домов округи принадлежал богатому человеку, с которым Браун познакомился в Лондоне. Особняк находился на Лорел-Банк, на Килпатрик-Хиллз, далеко от трущоб, которые когда-то поразили Энгельса. Дом произвел глубокое впечатление на Брауна. Дугласу он писал, что это «одно из самых красивых мест, где я когда-либо бывал»^[635]. Вот в такой обстановке теперь встречали Эллен и Уильяма.

Крафты и Браун продолжали штурмовать Глазго – и действовали успешно. Теперь в выступлениях использовали пророческую картину, карту и историю – три в одном: эпическая панорама несколько десятков метров длиной, уходящая в глубину веков.

* * *

За два года до встречи с Крафтами, в 1847 году, Уильям Уэллс Браун был зачарован такой же удивительной картиной: в Бостоне вместе с сотнями туристов совершил виртуальное путешествие по реке – посетил знаменитую Большую панораму реки Миссисипи Джона Бенверда. Эта картина считалась самой большой в мире. В темном зале разыгрывалось настоящее светомузыкальное шоу. Перед зрителями медленно разворачивалась «пятикилометровая картина». Браун видел прекрасные изображения городов, где побывал в бытность свою стюардом на пароходе и помощником работорговца: Сент-Луис, Натчез, Новый Орлеан…^[636]

Эту «Большую панораму» любили все: Чарльз Диккенс, королева Виктория, сенатор Джон Колхаун. Он особенно отмечал «верность природе». Браун тоже был поражен, но по другим причинам. По этому маршруту шли те, кого «продавали вниз по реке»^[637]. Художник приложил все усилия, чтобы точно изобразить меловые утесы и испанский мох, тонкую игру света при смене дня и ночи, только ни один штрих, ни одно слово не напоминали о мире, который был ему хорошо известен. Люди, которых он любил, их труд, жизнь и страдания словно не существовали. И в тот момент Браун поклялся сделать собственную панораму и вернуть себя и свой народ в образ Америки, которому они принадлежали по праву.

Первые наброски сделал в Бостоне, но именно за морем ему, наконец, удалось собрать средства, чтобы нанять художников и воплотить мечту: на «холсте длиной 600 метров» изображались двадцать четыре сцены. В действительности она была скромнее – около 9 метров в длину и 3 метров в высоту^[638]. Браун тщательно выбирал сцены для панорамы. Он стремился воздерживаться от «изображения отвратительных картин пороков и жестокости, которые являются неотъемлемой стороной рабства», чтобы рабовладельцы не обвинили его в преувеличениях^[639]. Панорама Генри «Бокса» Брауна включала яркие сцены страданий, а также описание бегства Эллен. Эта панорама подверглась острой критике со стороны не только рабовладельцев, но и британской прессы.

Ее продемонстрировали публике осенью, причем с большим успехом, хотя недоставало динамики, размеров и блеска. В отличие от «Бокса» Брауна, который использовал трио «музицирующих фей» (младшей было всего шесть лет), которые играли на виолончели, арфе и скрипке за движущейся картиной, Уильям Уэллс Браун рассказывал и пел перед неподвижным холстом^[640]. Тем не менее панорама Брауна считалась превосходной, – и вскоре к автору присоединились Крафты.

* * *

«Иллюстрированную лекцию об американском рабстве» показывали в Торговом зале Глазго в половине восьмого. В это время город отдыхал, а клубы дыма из печных труб сливались с вечерним небом. Плата за вход составляла шесть пенсов (полшиллинга в первый ряд). Зрители по двойной лестнице поднимались в элегантный зал с газовым освещением, где их ждала панорама. Эллен тоже ожидала демонстрации. В зале гасили свет, и Уильям Уэллс Браун начинал показывать яркое подсвеченное полотно, сцену за сценой. Эллен никогда не видела ничего подобного, хотя изображенный мир был ей хорошо знаком.

Уильям Уэллс Браун, словно божество, летел сквозь пространство и время, делая зрителей свидетелями повседневных страданий на полях, результатом которых становились мягкая и удобная хлопковая одежда, сладкий чай и душистый табак. Он показывал красивые здания, где мучили и терзали рабов, загоны и площади, на которых торговали людьми. Он показывал и людей: светлокожие сестры, проданные по высокой цене (зрители с легкостью догадывались, с какой целью их покупали), закованная в цепи мать, которую исхлестали кнутом за то, что отказалась расставаться с ребенком^[641].

Все это было хорошо знакомо Эллен. Однако у Брауна были и новые темы, увековечивающие сопротивление чернокожих. Он не драматизировал подпольную железную дорогу и благотворительность квакеров. Его героями стали мужчины, женщины и дети, которые освободились сами и освободили других. Эллен слушала рассказ Брауна о мужчине, который, переодевшись женщиной в трауре, прошел мимо хозяина и городских чиновников и сел на пароход в Буффало. Все это он проделал так же мастерски, как и Эллен. Мало того, позже вернулся за женой! Браун рассказывал о матери, которая во время ледохода прыгала с льдины на льдину, держа на руках ребенка. Он описывал героическую битву, в которой борцы за свободу поднялись все как один. И Эллен начинала представлять себя среди них.

Для всех это стало откровением. Когда свет зажегся, Браун продемонстрировал зрителям реальный рабский ошейник, подаренный ему женщиной, которая его носила. Это было доказательством достоверности рассказанного. Браун заговорил о том, как британцы могут способствовать переменам. Они могут использовать свою покупательную способность, предпочитая приобретать товары, изготовленные без применения рабского труда. Могут финансировать движение аболиционистов и покупать книги Брауна. Могут купить небольшую фотографию Эллен – в том самом виде, в каком она бежала из рабства: в мужской одежде, цилиндре и ярком галстуке. На снимке Эллен замерла, но на самом деле двигалась вперед и вперед.

Суаре^[642]

Так много приглашений! Несколько недель Браун с Крафтами колесили в окрестностях Глазго, поскольку сотни желающих не смогли попасть на последнюю лекцию, прошедшую с настоящим аншлагом. Они выступали и в небольших городках, таких как Пейсли и Кэмпси, Гурох и Гринок. Названия были так же непривычны для их языков, как вкус знаменитого шотландского хаггиса для американских желудков.

Когда они наконец понеслись на север на последнем железном коне, Браун с облегчением смотрел, как исчезают вдали высокие печные трубы и клубы дыма над городом, сменяясь небольшими сельскими домиками среди распаханных полей и пастбищ, широких террас и живописных деревьев. Браун с нетерпением ждал, когда удастся увидеть величественный замок Стирлинг, место убийств и коронаций, и немедленно потащил бы Крафтов на экскурсию, но им предстояло выступить в Данди, на реке Тэй.

Шестнадцать сотен человек заплатили приличные деньги, чтобы увидеть их панораму. Среди зрителей были самые известные жители города, которые навестили их через несколько часов после прибытия в город. Все трое пили крепкий горячий чай. Браун дремал и был не расположен принимать гостей, но услышав имя пришедшего невысокого, очень живого 76-летнего джентльмена, мгновенно вскочил на ноги.

За свою долгую жизнь доктор Томас Дик побывал директором школы, священником, христианским философом и даже астрономом, против чего всегда возражали родители. В возрасте восьми лет он увидел пронесшийся по небу огненный метеор, и это зрелище так его поразило, что он начал мастерить астрономические инструменты из старых очков. Его отец Манго Дик, ткач из Данди, печально разводил руками и твердил: «Не знаю, что вырастет из этого парня, Тэма! Его не интересует ничего, кроме книг и стекол!»^[643]

С того времени доктор Дик прославился книгой «Солнечная система» и стал истинным аболиционистом. Он с поразительной нежностью приветствовал Эллен. Когда старый астроном пожимал ей руку, по его худой щеке потекла слеза. Заметив это, Браун прошептал: «Как бы мне хотелось, чтобы те рабовладельцы и сторонники рабства в Америке, считающие себя христианами, которые читали философские труды этого человека, сейчас оказались здесь!»^[644]

В последний день в Данди Браун и Крафты отправились в коттедж Дика в Браути-Ферри. Из гостиной он пригласил их в обсерваторию, где позволил посмотреть в его инструменты – микроскоп и телескоп, – чтобы сначала увидеть мир в миниатюре, а потом поглядеть на звезды.

Столь же теплый прием ожидал Брауна и Крафтов в гранитном Абердине, зажатом между реками Ди и Дон^[645]. Взрослые и дети выстраивались в очереди, чтобы увидеть двадцать четыре сцены Америки и услышать рассказы беглых рабов. Выступали в основном два Уильяма, а Эллен сидела рядом с мужем, смотрела на слушателей, а в конце поднималась, чтобы сделать реверанс^[646]. И все же ее присутствие было важно: когда ее не было, зрители уходили разочарованными.

Почему же она молчала на публике? Возможно, это стратегическое решение: в Англии женщин, выступавших на сцене, категорически не принимали. В этом отношении здесь было даже хуже, чем в Америке, несмотря на то что Британией правила королева Виктория. Кроме того, Эллен остро осознавала: любая публичность «лишь усилит жестокость» по отношению к ее матери, о чем не раз говорила друзьям^[647]. Могли иметь место и определенные разногласия, особенно из-за термина «белая рабыня», который нравился обоим Уильямам и категорически не нравился Эллен^[648]. Она всегда считала себя чернокожей, а это словосочетание уничтожало ее этническую принадлежность^[649]. Вполне возможно, Эллен вообще не хотела разъезжать с выступлениями.

Мы знаем, что Эллен ярко выступала вне сцены, – когда сама хотела. Один журналист вспоминает банкет, устроенный вскоре после приезда Крафтов в Англию. Эллен спросили: «Действительно ли рабы достаточно разумны, чтобы позаботиться о себе, если их освободят?» Она ответила: «Сейчас они заботятся о себе и хозяине. Если станут свободны, то уж точно смогут позаботиться только о себе»^[650]. Такие остроумные экспромты были необходимы, поскольку мелочная политика, которой они так старались избежать, грозила поглотить их целиком и полностью.

* * *

Из Абердина в Эдинбург возвращались пароходом, а не поездом. Брауну и Крафтам хотелось полюбоваться побережьем, да и погода выдалась необычно теплая, скорее апрельская, чем февральская. Они только что выступили перед Обществом абсолютной трезвости и поднимались на борт около полуночи, однако романтический и всегда полный сил Браун описывал это очень возвышенно: «Ночь выдалась великолепной. На небе не было ни единого облачка. Чистый, свежий воздух буквально блистал, – такое я видел крайне редко. Луна находилась в зените, – пароход и все вокруг было необычайно красиво»^[651].

Их любезно встретили в гостиной корабля, персонал был вежлив. Браун с радостью увидел экземпляр газеты Фредерика Дугласа «Полярная звезда». Глубоко тронутый, он положил рядом свой экземпляр «Освободителя», «чтобы составить компанию». Брауна и Крафтов разместили в лучших каютах парохода – еще одна любезность, которая настолько отличалась от отношения к ним в Америке, что Крафты, по воспоминаниям Брауна, «были безумно удивлены». Хотя со времени приезда супругов прошло два месяца, их все еще удивляли самые обычные вещи.

Вернувшись в Эдинбург, они совместили лекции и туризм. Они поднялись на вершину Кэлтон-Хилл, где на ярко-синем зимнем небе четко вырисовывался полусформированный силуэт классического греческого храма, а внизу расстилался огромный город: живая панорама в вершине мира. Затем они побывали в больнице. В свою бытность в рабстве Браун помогал местному доктору, и теперь ему особенно радостно было видеть среди студентов-медиков чернокожих. После лекции он вышел на улицу и с изумлением увидел, как чернокожие и белые студенты университета мирно идут рука об руку.

Брауна и Крафтов пригласили на завтрак к одному из самых знаменитых людей Эдинбурга, Джорджу Комбу. Он принимал их вместе с женой Сесилией^[652]. Комб был специалистом во френологии – эта наука в то время пользовалась большой популярностью. Считалось, что по форме черепа можно понять поведение человека (некоторые использовали ее для продвижения расистских стереотипов и оправдания рабства). За долгие годы практики Комб изучил немало выдающихся черепов, в том числе головы сыновей королевы Виктории. Сесилия Комб также пользовалась широкой известностью. Она происходила из первой английской театральной семьи. Мать, Сара Сиддонс, была знаменитой шекспировской трагической актрисой, лучшей леди Макбет своего времени.

Благодаря родственникам Сесилии Комб супруги имели личные отношения с «особым институтом» Америки. Двоюродной сестрой Сесилии была знаменитая британская актриса Фанни Кембл. Харизма ее была столь велика, что во время гастролей в Америке пустели аудитории Гарварда^[653]. Некоторые молодые люди даже обмазывали себя патокой, чтобы проскользнуть сквозь толпу. Очаровался ею и молодой Уэнделл Филлипс – он был на ее представлениях девятнадцать раз. (Правда, мы не знаем, обмазывался патокой или нет.)

Фанни вышла замуж за Пирса Батлера, наследника огромного состояния, основанного на рабовладении. Состояние это сделал один из тех, кто подписал Конституцию США и составил первый закон о беглых рабах. Однако стоило актрисе побывать на семейной плантации в Джорджии, как она превратилась в убежденную аболиционистку, что привело к скандальному разводу супругов.

В 1859 году долги Батлера настолько выросли, что ему пришлось продавать имущество, в том числе и рабов. Это была самая большая продажа в истории США. Аукцион должен был проходить в Саванне, на Джонсон-сквер. Через эту площадь в свое время прошли и Крафты: площадь страданий, окруженная огромными дубами, на которых отказывался расти испанский мох. Затем торговлю перенесли на ипподром. Все дни аукциона непрерывно шел дождь. Продали 436 мужчин, женщин и детей. Те дни вошли в историю как «время слез».

Даже если Сесилия Комб не читала дневники Фанни, которые распространялись частным образом, она, несомненно, слышала об американском рабстве от любимой кузины. В свое время Сесилия сделала сестре драгоценный подарок – перчатку, которая якобы принадлежала Уильяму Шекспиру. Она и сама путешествовала по рабовладельческим штатам Юга, встречалась с президентом Мартином ван Бюреном и пила чай с супругой сенатора от Миссисипи. В Бостоне ее муж обедал с Дэниелом Уэбстером, поразившим его «могучими, нависающими бровями»^[654].

Сесилия Комб гордилась своей кухней. Она тщательно вела подсчеты и записывала рецепты – одних лишь пудингов в ее книге было более семнадцати. За горячими омлетами с ветчиной или блинчиками, скрученными в трубочки, Комбы, Браун и Крафты вели разговоры об общих знакомых и о рабстве, которое все они ненавидели. Браун заметил, что, слушая историю Эллен, Сесилия Комб не раз утирала слезы.

Однако возвращение Брауна и Крафтов в Эдинбург трудно было назвать триумфальным. И то, что можно было считать кульминацией турне, суаре с известными людьми, за морем произвело совершенно иное впечатление.

На том банкете присутствовал доктор Джеймс У. С. Пеннингтон, свободный чернокожий проповедник, учитель и доктор философии (только что появившаяся почетная ученая степень), популярный писатель, философ, оратор. Ему было сорок четыре года, то есть старше Брауна и Крафтов^[655]. Невысокий, общительный, приветливый и дружелюбный Пеннингтон пользовался большой популярностью в Шотландии, но друзья Уильяма Ллойда Гаррисона считали его врагом. Его подозревали в финансовых махинациях, предполагали, что он выбирает не тех союзников и к тому же дурно отзывается о Гаррисоне за рубежом.

Когда Крафтов и Брауна пригласили выступить вместе с этим человеком, они сразу поняли: будут проблемы. Если отказаться, обидят Пеннингтона и его шотландских сторонников. Если принять приглашение, оскорбятся бостонские аболиционисты, которые помогали организовать поездку. В конце концов они попытались выбрать средний путь, но это привело к катастрофе. Двое шотландских организаторов дали им противоречивые инструкции, о чем говорить в тот вечер. Естественно, один из них так разозлился, что «отчитывал их в недопустимом тоне», что привело Брауна в ярость^[656]. А хуже всего сложилось общение с доктором Пеннингтоном.

Терпению Эллен пришел конец, когда она услышала, как этот пожилой человек благочестиво заявляет, что сам никогда не стал бы противиться возвращению в рабство, а счел бы это «Господней волей» и покорился. И одновременно критиковал закон о беглых рабах! Он никогда не сталкивался с ним так, как Эллен и Уильям. Не грозило это и в будущем, поскольку друзья мгновенно выкупили бы его свободу.

Один из поклонников Пеннингтона обратился к Эллен с вопросом, не «прекрасны» ли подобные воззрения. Предполагалось, что леди согласится или скромно возразит. Эллен же громко расхохоталась^[657].

Для Эллен это событие стало не просто огорчением неудачного вечера. Она начала понимать, что, хотя люди выстраиваются в очередь, чтобы послушать их, мир аболиционизма гораздо меньше и неустроеннее, чем она полагала. Тем временем другие британские активисты начали заявлять, что ораторов становится слишком много и Крафтам нужно найти другой способ зарабатывать на жизнь. Эллен и Уильяму предстояло устроить свое будущее. Им нужно не просто заработать на жизнь, но еще и собрать средства, чтобы выкупить близких, в том числе матерей, оставшихся в рабстве.

Новый путь им показала удивительная женщина: писательница и путешественница, с острым взглядом и плохим слухом, их единственная слушательница.

Гарриет Мартино^[658]

Из Шотландии Крафты возвращались в Англию. Уильям Уэллс Браун вел их в обычном стремительном темпе, хотя Крафты уже научились справляться с ним. Возвращаясь в гостиницу после вечерней лекции, они оказались возле развалин аббатства Мелроуз, что привело Брауна в восторг. Он начал цитировать стихи Вальтера Скотта, посвященные этому месту. Однако Крафты не остановились и даже не согласились подняться пораньше, чтобы осмотреть примечательное место. Брауну пришлось совершать прогулку при лунном свете в одиночестве.

Впрочем, после рассвета Крафты все же присоединились, чтобы осмотреть каменный особняк Скотта. Они увидели большой зал со сверкающими доспехами и личную библиотеку писателя, состоящую из двадцати тысяч книг в теплых кожаных переплетах. Браун присел в кресло Скотта, а потом все трое увидели просторный синий плащ и клетчатые брюки, в которых Скотт жил и умер, – теперь одежда хранилась в застекленном шкафу. Им удалось увидеть внучку Скотта, хотя по ее виду было понятно, что ей не хотелось там находиться.

В аббатстве Драйберг они постояли возле увитой плющом могилы Скотта, а затем поспешили на дневной поезд: впереди лекция в Овике, а затем в Ленгольме. Оттуда направились в Карлайл. Брауну (а возможно, и Уильяму) пришлось ехать снаружи, вместе с багажом. Это было связано не с расовыми предубеждениями, а просто в силу того, что дилижанс оказался полон.

Последней остановкой в Шотландии стала Гретна Грин, деревня, прославившаяся скоростными свадьбами. Затем дилижанс миновал реку Эден и живописную долину с небольшими сельскими домиками и пасущимися овечками. Вдали поднимались темные столбы дыма. К моменту прибытия в английский город Карлайл устали все, даже неутомимый Браун. Всего ночь отделяла их от места назначения. Им предстояло прибыть в одно из самых легендарных мест Англии, которым восхищались Вордсворт и Кольридж и где жила просвещенная женщина Гарриет Мартино, знаменитый писатель, мыслитель, путешественник и экономист, которой с трудом удалось живой выбраться из Америки.

Гарриет Мартино отплыла в Нью-Йорк жарким летом 1834 года^[659]. Ей было тридцать два года, и она уже добилась известности, прославившись научно-популярными трудами, разъясняющими суть политической экономии рядовым читателям. На литературную сцену ворвалась с книгой «Иллюстрации к политической экономии» – популярный девятитомный труд вывел ее в передовые ряды борцов с рабством.

Несмотря на репутацию противницы рабства, Мартино была полна решимости оценить Соединенные Штаты без предубеждений. Страна же не была готова принять ее столь открыто. Там развернулось целое движение сторонников рабства, причем не только на Юге. Расистские выступления начались в Нью-Йорке. Корабль, на котором она плыла, кружил вокруг берега, поскольку капитан беспокоился за ее безопасность^[660].

Однако Гарриет Мартино достигла такого возраста и положения, что могла не заботиться о том, что подумают или сделают другие. Она пережила тяжелое детство, пришлось бороться за образование. Она была инвалидом: к двадцати годам Гарриет почти полностью потеряла слух. (До конца дней пользовалась слуховой трубкой. Те, кто хотел пообщаться, должны были говорить прямо в раструб.) Она писала книги, преодолевая хроническую болезнь и клеймо старой девы, опровергая все ожидания общества от такой, как она. И женщина была тверда в решимости увидеть страну – и рабство – «каковы они есть».

Удивительно, но тяжелее всего пришлось не на Юге, а на Севере. Проблемы начались, когда в Филадельфии спросили, как она отнеслась бы к тому, если бы кто-то из знакомых решился вступить в брак с чернокожим^[661]. Англичанка отмахнулась от подобных вопросов, ответив, что не собирается вмешиваться в чьи-то матримониальные планы вне зависимости от цвета кожи. Собеседница любезно простилась и ушла, а потом распустила слух, что Гарриет Мартино проповедует «слияние», то есть межрасовую любовь. Мартино сочла это абсурдным, но американские друзья были в панике. Ей советовали не ехать на Юг.

В Вашингтоне американцы продолжали играть необычные роли. Сенаторы-южане тепло принимали Мартино, твердили, что хотели бы, чтобы она увидела их «особый институт» собственными глазами и описала все, что видела: и дурное, и хорошее. В Кентукки она остановилась у дочери Генри Клея, рядом с плантацией сенатора, а в Чарльстоне ее сопровождал не кто иной, как Джон С. Колхаун.

Поначалу Мартино была очарована. Она остановилась в отеле «Плантерс», где была во время бегства Эллен. Здесь же стала находить на подоконнике небольшие подарки: носовые платки, надушенные гиацинтом, красивые вазочки с мармеладом, «предмет индейской работы»^[662]. Все это в комнату приносили невидимые руки. Каждый день к отелю прибывали шесть экипажей с кучерами, готовые отвезти ее куда захочет. Мартино с удовольствием поднялась на шпиль церкви, откуда любовалась головными повязками «мулаток», носивших воду и фрукты прямо на голове, блестящими листьями юкки, синевой далеких рек и островами.

Друзья настояли, чтобы она побывала на субботнем вечернем рынке, устраиваемом рабами. Ей показывали, с каким удовольствием те продают свои изделия и фрукты, – они же явно счастливы, говорили ей. Однако Мартино хотела увидеть другой рынок, и это посещение все изменило.

Она на всю жизнь запомнила те сцены. На столе стояли два аукционера. Один держал молоток, другой выкрикивал ставки. За ними и внизу стояли те, кого собирались продавать. Вперед вышла женщина-мулатка в желтом платке и фартуке. На руках держала младенца, другой ребенок хватался за ее юбку. Мартино не могла забыть взгляд матери, метавшийся из стороны в сторону.

Англичанка подумала, что страдания матери заставят толпу замолчать, но все вокруг возбудились – и больше всех аукционер. Он с шуточками принялся призывать покупателей делать ставки. Это самое жуткое зрелище, какое только доводилось видеть.

Тем временем к ней обратилась дама, у которой она гостила, писательница с Севера:

– Вы знаете мою теорию: одна раса должна подчиняться другой. И неважно, кто это будет. Если когда-нибудь чернокожие возьмут верх, я не буду возражать, когда меня поставят на стол и продадут с моими детьми^[663].

Мартино не знала, что ответить, лишь зафиксировала эти слова для книги.

Затем настала очередь мальчика лет восьми-девяти.

«Невыносимо было смотреть на этого ребенка», – вспоминала Мартино. Они со спутниками быстро покинули рынок рабов.

Казалось, во всем городе погасли огни, а вокруг распространилось жуткое сияние. Они отправились на «первый бал юной наследницы»^[664]. Когда дарили цветы, когда вокруг вальсировали девушки в воздушных платьях, когда к ней подошел ребенок, чтобы ее поцеловать, а мужчины вокруг рассуждали о пошлинах и тирании, Мартино по-новому взглянула на черные лица в зале.

Потом стала задавать вопросы. Хотя отвечали ей с точки зрения рабовладельцев, она почувствовала себя обязанной сказать: «Все, что я узнала о нравственных преступлениях, невыразимых пороках и муках рабства, и что навеки останется в моем сердце, сказано теми, кто страдает от этого»^[665].

Мартино не стала скрывать своего ужаса от хозяев дома. К их чести надо сказать, что они остались столь же любезными, как раньше. На Юге ей никогда не приходилось опасаться за свою безопасность. Зато вернувшись на Север, она испытала подлинный страх.

Здесь Мартино впервые увидела беспорядки, устроенные сторонниками рабства. В Бостоне проезжала мимо толп, собравшихся, чтобы уничтожить Гаррисона. «Толпа джентльменов» сначала хотела избить ее соотечественника Джорджа Томпсона, но потом протащила по улицам Гаррисона. Ее саму чуть не избили на собрании дам-аболиционисток. За окнами раздавались воинственные крики собравшихся. Дом, где ей предложили выступить, закидали камнями и навозом. Гарриет Мартино пришлось принимать мучительное решение. Это был один из самых болезненных моментов ее жизни. Следует ли высказать слушателям собственные взгляды, как она намеревалась?

Мартино сделала это, и жизнь ее больше никогда не была прежней. Об этом написали в Бостоне, весь город ополчился против нее. А когда информация о выступлении дошла до Юга, она стала получать пугающие приглашения «приехать и посмотреть, как здесь обходятся с иностранными подстрекателями. Меня были готовы повесить, вырвать язык» и швырнуть его на кучу экскрементов.

Как-то вечером к ней пришел Эллис Грей Лоринг. Он посоветовал не ездить на запад и юг. Повсюду ищут англичанку, которую легко узнать по слуховой трубке. Через нее он откровенно сказал: «Вас попросту линчуют»^[666].

Мартино отправилась в Мичиган и на Великие озера. В течение нескольких месяцев она просыпалась с мыслью, удастся ли дожить до конца дня. В конце концов, с чувством глубокого облегчения она вернулась в Англию, но даже там продолжала получать угрозы, причем большинство приходило из Бостона.

И все равно ее невозможно было заставить замолчать. Она боролась пером, последовательно и неустанно обличая американский расизм. Если когда-то она побаивалась воинственных аболиционистов, теперь сама стала истинной аболиционисткой и была готова использовать все возможности, чтобы бороться против «величайшего порока» нации – «угнетения негров»^[667].

Впрочем, и у нее были предубеждения. Однажды она заметила: «Голос белого человека, даже женщины, если она пользуется авторитетом, может заставить целый полк восставших рабов сложить оружие и бежать… Они никогда не выйдут на поле боя, если их не возглавят свободные чернокожие». Однажды назвала «отвратительным» вид восставшей женщины-рабыни^[668]. В то же время через семнадцать лет после поездки в Америку она была всей душой предана делу аболиционизма и одной из первых вступила в общение с Крафтами.

Честно говоря, Мартино не ожидала от встречи многого. Как она позже говорила Эллису Грею Лорингу, эти выходные дни ей казались простым долгом. Однако гостей приняла так же, как принимали ее, с открытым сердцем.

* * *

Она предпочитала, чтобы ее называли «миссис Мартино» – «мисс» звучало слишком моложаво и демонстрировало ее открытость для брака, чего она вовсе не желала^[669]. В сорок восемь лет она жила в окружении сильных женщин из глубинки – «амазонок» – в доме, построенном по ее проекту, на земле, которую она обрабатывала, в месте, которое выбрала сама^[670]. Гарриет Мартино жила в соответствии со своими идеалами в британском городе Эмблсайд, поддерживала местное строительство и читала бесплатные лекции для бедных. Писала и развлекалась, как хотелось. Среди ее «амазонок» были Шарлотта Бронте, Джордж Элиот, а позднее Флоренс Найтингейл. Вскоре к этому кругу присоединилась и Эллен Крафт.

Дом Мартино находился в самом сердце Озерного края Англии, совсем рядом с домом ее давнего друга Уильяма Вордсворта. Поэт сделал этот край популярным, способствовали тому и железные дороги. Туристы со всей Англии устремились на озеро Уиндермир, сияющее под весенними лучами солнца, словно зеркало.

Приехав к озеру, Крафты и Браун в экипаже добрались до отеля «Салютейшн» в Эмблсайде. А оттуда было рукой подать до старинного моста и извилистой дорожки, которая вела к знаменитому дому Мартино «Холм». Добрались уже в сумерках. Они поднялись по ступеням и увидели библиотеку, окна которой сияли теплым светом.

Просторная комната была отделана с большим вкусом: гравюры, бюсты великих писателей прошлого, в том числе Шекспира, карта мира. Из библиотеки они попали в более уютную гостиную. На круглом столе были разбросаны акварели, стояли терракотовые фигурки. Небольшой стол был засыпан вскрытыми письмами и недавно изданными книгами. В центре гостиной со слуховой трубкой в левой руке стояла миссис Гарриет Мартино и дружески протягивала им руку.

У нее были выразительные глубоко посаженные глаза. Гарриет оказалась точно такой, как представлял ее Уильям Уэллс Браун: высокая, величественная, только чуть моложе, чем он думал. Мартино не терпелось услышать историю Эллен и Уильяма, и она пригласила их сесть поближе. Затем приложила слуховую трубку к уху и благодаря этому инструменту услышала рассказ о поразительных приключениях и путешествиях супругов. Однажды, выступая перед женским обществом аболиционистов, Уильям Уэллс Браун сказал: чтобы они по-настоящему поняли, что такое рабство и его ужасы, ему нужно было бы шептать им на ухо, одной за другой. В этой же гостиной история передавалась громко, через слуховую трубу.

Браун заметил, что по щекам Мартино текут слезы. Он навсегда запомнил ее слова, когда Уильям закончил рассказ: «Хотела бы я, чтобы каждая женщина в Британской империи могла бы услышать эту историю, чтобы они узнали, как к нашему полу относятся в этой всеми восхваляемой стране свободы». Они сидели в гостиной, их окружали книги. Мартино была особенно тронута желанием Эллен и Уильяма получить образование. И поклялась помочь.

Позже Мартино говорила друзьям и родным, что гости превзошли все ее ожидания^[671]. Кузине Люси писала: «Они оказались очень разумными людьми и рассказывали много интересного, по-своему, просто и откровенно, как истинные леди и джентльмены, которых я встречаю каждый день»^[672]. Гарриет не стеснялась проявлять симпатию: из трех гостей больше всего ей понравилась Эллен, на втором месте Уильям. Брауна же она «не нашла столь же интересным, как Крафты»^[673].

Сам Браун мог об этом никогда и не узнать. Вечером он ложился спать, полный радости. А позже вспоминал: «Мысль, что я нахожусь под крышей дома автора книги “Время и человек” (роман о вожде революции на Гаити Туссен-Лувертюре) и на берегах красивейшего озера Великобритании… не давала мне заснуть». Он лежал и мечтал о путешествиях по берегу озера.

* * *

Озерный край не разочаровал. Рано утром они втроем отправились осматривать «самые красивые уголки долины»^[674]. Их сопровождала гостеприимная хозяйка, которая всего несколько лет назад была прикована к дому и постели, – казалось, ей суждено навеки остаться инвалидом. Но с помощью месмеризма Мартино чудесным образом исцелилась и с того времени ездила смотреть на пирамиды, уходила от погони бандитов в пустыне – и писала обо всем этом^[675]. Живя в Озерном крае, Мартино стала заядлым туристом – весьма необычным, поскольку предпочитала мужские ботинки и курила сигары. Уильям Вордсворт даже ругал ее за длительные походы, утверждая, что чрезмерная ходьба «вредна» для женщин^[676].

Она решила показать новым друзьям волшебной красоты пейзажи: мирные деревушки, где зеленые холмы казались настолько близкими, что их можно было потрогать, леса, где среди зелени резвились косули и кролики, а из-под ног порой взлетали изумленные фазаны. Здесь были искусственные каналы, озера и ручьи. Там и сям красовались великолепные статуи, покрытые мхом^[677].

Конечно, в ходе такой прогулки и хозяйка, и гости нагуляли отличный аппетит, хотя у Мартино, к изумлению Брауна, полностью отсутствовали вкус и обоняние. Днем сосед Мартин, сэр Дж. К. Шаттлворт прислал роскошный экипаж, на котором хозяйка и гости отправились в деревню Грасмер. К шести часам они вернулись в Эмблсайд, где выпили чаю перед вечерней лекцией.

Американцы собрали огромную сумму. Как писала Мартино друзьям, «негры увезли» шесть фунтов семнадцать шиллингов и четыре пенса, – один пенс им пожертвовал маленький ребенок^[678]. Мартино живо интересовалась финансовым положением Крафтов, особенно тем, есть ли у них деньги, которые можно направить на образование. Уильям чисто по-американски промолчал и не дал четкого ответа.

На следующий день, в воскресенье, гости писательницы на время разделились – пожалуй, впервые с начала совместного путешествия. Эллен с новыми друзьями-квакерами отправилась в Хоксхед, Уильям занялся письмом (Мартино писала друзьям, что Крафты «умеют лишь читать и писать»)^[679], а Уильям Уэллс Браун чуть не погиб, поехав к водопаду Логригг на осле.

Гости воссоединились днем и отправились на более буколическую прогулку. Когда небо окрасилось в розовое золото, они подъехали к средневековой каменной церкви. Мартино провела их в тихий двор, к могиле под молодым тисом. Здесь Крафты и Браун поклонились памяти Уильяма Вордсворта, а затем вернулись в дом Мартино и стали собираться: на следующий день им предстояло ехать дальше.

В Эмблсайд Крафты и Браун приехали измученные безостановочными переездами и выступлениями. Уезжали же бодрыми и полными сил. Гарриет Мартино поддержала их британским гостеприимством. У нее они ощутили прилив энергии, необходимой для дальнейшего пути, который пролегал не среди изысканных домов интеллектуальной элиты и сельских домиков работяг Камбрии, а среди дымящих труб и заводов Лидса и Йорка. Новая подруга взялась за перо от их имени и проложила им новый путь.

«Триумф беглых рабов»

Через две недели Гарриет Мартино получила ответ – и вопрос. «Это можно сделать», – писала она Уильяму Уэллсу Брауну^[680].

Все было организовано. Благодаря баронессе Крафты могли продолжить образование в самой идиллической обстановке. Вдова знаменитого поэта-романтика леди Байрон согласилась принять их в качестве учеников в одну из своих благотворительных профессиональных школ: Уильям и Эллен могли преподавать ремесла, столярное дело и шитье, а в обмен получали обучение и полный пансион. Требовались дополнительные средства, однако Мартино была уверена: их можно собрать, – участвовать согласилась сама леди Байрон.

Школа располагалась в городке Оккам, прославившемся «бритвой Оккама». Когда-то философ Уильям из Оккама сделал это место знаменитым, предложив идею, что при решении проблемы следует идти простейшим путем. Но если бы Крафты посмотрели на карту Англии, им пришлось бы изо всех сил щуриться, чтобы найти этот городок в графстве Суррей – железные дороги сюда не вели. Возможно, поэтому не спешили принять предложение и выбрали другой план.

Лекционный сезон был в самом разгаре, приглашения поступали одно за другим. Вскоре в Лондоне должна была открыться большая выставка: первая Всемирная выставка, организованная консортом королевы Виктории принцем Альбертом. В Гайд-парке по частям собирали огромный хрустальный дворец. Никто, а особенно Крафты с Брауном, не хотел пропустить главное событие года. Большая выставка давала беспрецедентную возможность рассказать миру о рабстве – на свободной и прозрачной глобальной арене. И до этого момента беглецы не хотели останавливаться.

Гарриет Мартино всеми силами побуждала Крафтов к действиям. Она рисовала друзьям самую счастливую развязку, воплотившуюся в жизнь аболиционистскую сказку. Героическая пара влюбленных бежала из рабства на жестоком американском Юге, затем покинула так называемую страну свободы, чтобы укрыться в Англии, где под крылом благороднейшей британки исполнилась их мечта получить образование и жить долго и счастливо. И чтобы закончить драматическую жизнь, нужно лишь слово. Как писала Мартино Брауну: «Пожалуйста, сообщите мне, готовы ли Крафты принять предложение и как скоро они желают поселиться в Оккаме». Однако Крафты отказались.

* * *

Когда Гарриет Мартино отправляла письмо, Крафты и Браун уже были далеко на востоке Англии, где сумели отметить неожиданно счастливое завершение истории другого беглого раба в Бостоне. У Шедрека Минкинса получилось освободиться, но его схватили, бросили в тюрьму и приняли решение о возвращении на Юг. Однако с помощью друзей Крафтов, в том числе Льюиса Хейдена, ему удалось бежать из тюрьмы.

Эту историю они рассказали на выступлении в Ньюкасле, а затем перед еще более восторженной аудиторией в Сандерленде, Йорке, Бредфорде и Лидсе перед рабочими. Истории эксплуатации, изобретательности, хитроумного выживания, семей, разбитых всепожирающей системой алчности и денег, затрагивали чувствительные струны в душах тех, кто до изнеможения работал в потогонных мастерских и на фабриках. (То, что Эллен называли белой рабыней, делало ее еще ближе к слушателям.)^[681]

Однако была разница, на которую указывал Уильям. Сторонники рабства утверждали, будто американским рабам живется лучше, чем тем, кто полностью зависит от заработка. Уильям сорвал аплодисменты, заявив, что, хотя и знает, как страдают бедные люди в Англии, все же «беднейший из них не поменяется местом с лучшим рабом; а если сделает это, будет недостоин называться англичанином»^[682].

Уильям много выступал, постепенно становясь самостоятельным оратором^[683], уже не ограничиваясь историей собственного бегства и охоты за супругами. Он рисовал общую картину, критиковал рабство во всем мире, напоминал слушателям, что рабство пришло в Америку из Англии, и британцы обязаны положить конец тому, что начали. Уильям говорил о своем рабстве, о боли расставания с родными, о том, что трудится, чтобы выкупить их свободу. Он играл большую роль в грандиозной драме.

Если в Америке о том, кто придумал план бегства, почти не говорилось, то в Англии Уильям окончательно присвоил себе эту идею. Это он решил, что жена сможет успешно сыграть роль богатого белого джентльмена. Он заработал деньги, составил план, придумал маскировку. Эллен, по его словам, неохотно согласилась и вела себя абсолютно пассивно – в точности как в лекционных залах. Только уговоры мужа и вера в Бога заставили ее согласиться надеть мужскую одежду.

Возможно, Уильям подстроил историю под британские вкусы: вопросы собственности волновали их больше, чем американских слушателей. Мы не можем точно знать мотивы – и роль Эллен в изменении истории (если она вообще имела место)^[684]. Однако ей определенно не нравилось, как пишут о ней на плакатах и листовках, подготовленных более энергичными Уильямами, побеждавшими ее числом. Термин «белая рабыня» звучал снова и снова, в газетах Эллен часто называли «белой женщиной»^[685].

Впрочем, вскоре тактика изменилась. Крафты и Браун отправились на запад, где встретили друзей Гарриет Мартино, отца и дочь Эстлинов. Джон Бишоп Эстлин был знаменитым глазным хирургом, а Мэри – его единственной дочерью. Браун считал Эстлина одним из ближайших друзей в Англии. Так же стали думать и Крафты, когда пожилой доктор и его любимая дочь сердечно приняли их в своем доме. И хотя приняли очень тепло, за ними постоянно и пристально наблюдали^[686].

* * *

Шестидесятипятилетний доктор и его тридцатилетняя дочь были нездоровы. Доктор страдал ревматизмом, болезнь Мэри нам неизвестна. Тем не менее Эстлин один из первых связался с Крафтами после их прибытия в Англию. Он писал Брауну: «Если Крафты не найдут друзей, готовых им помочь там, где они находятся, присылайте их в Бристоль, и я приму на себя все расходы»^[687].

Пожилой доктор не был богат, зато славился своей щедростью. Он бесплатно лечил нуждающихся, дал Брауну денег на его панораму и всячески поддерживал аболиционистское движение. Жена его умерла рано, и с того времени доктор жил с дочерью. Аболиционистами они стали после путешествия по Карибам, где собственными глазами увидели, что такое рабство.

Эстлины встретили гостей так тепло, что Крафты сразу же вспомнили друзей-квакеров из Пенсильвании^[688]. Особенно отец и дочь полюбили Эллен. Их подкупили ее мягкие манеры и спокойная уверенность. За чаем она рассказывала об угнетении в Джорджии, о любимой матери, оставшейся на другом конце света, но которую Эллен никогда не забывала. Эти моменты открыли хозяевам глаза на многое.

Как и Гарриет Мартино, Эстлины всегда ставили на первое место именно Эллен, а не Уильяма. «Крафту не хватает энергии Брауна, – замечал Эстлин и добавлял: – Мне кажется, он немного вяловат»^[689]. Эстлин думал, что Крафты, равно как и Браун, «ничего не смогли бы сделать» без него. Крафту недоставало «знания английского общества и обычаев, что необходимо для обеспечения Эллен Крафт того положения, которое она заслуживает и с легкостью может поддерживать». Обоих мужчин считал слишком грубыми и нечуткими «актерами» – так он завуалированно давал понять: они относятся к низшему классу, что особенно чувствовалось рядом с истинной леди Эллен^[690].

А Эллен в доме Эстлинов наслаждалась женским обществом. Помимо Мэри, здесь жила ее тетя Эмма Мичелл. Она занялась хозяйством, когда здоровье Мэри сильно пошатнулось. Долгие месяцы Эллен жила на чемоданах, постоянно переезжая в ходе турне. В Бристоле она наконец-то оказалась в домашней обстановке, что значило для нее очень многое. «Они жили в этом доме как настоящая семья», – говорила тетушка Мэри. Хозяева были очень рады, когда Эллен называла их жилище «домом»^[691].

При поддержке Эстлинов программа выступления Брауна и Крафтов слегка изменилась. В Бристоле на лекции и просмотр «картины», как стали называть панораму, собирались огромные толпы. Среди зрителей была тысяча любопытных школьников. К «великому удовольствию» (по словам доктора Эстлина) Эллен, Уильямов удалось уговорить убрать выражение «белая рабыня» из рекламных материалов^[692]. Кроме того, она заняла «более высокое положение» на публичных мероприятиях^[693]. На большом собрании в Бродмиде Эллен сидела на почетном месте рядом с доктором и вышла на сцену в сопровождении дам-аболиционисток. В газетах описывали, как она входит в залы, заполненные «самой респектабельной публикой», и отмечали, что всеобщее внимание ее «немного смущает»^[694].

Эллен активно включилась в аболиционистскую работу. Она проводила собрания комитета, а когда Мэри Эстлин почувствовала себя плохо, взяла на себя ее обязанности^[695]. Катастрофическое суаре с Пеннингтоном осталось в прошлом. Эллен научилась прекрасно ориентироваться в сложных политических ситуациях, стратегически отклоняла одни предложения и с благодарностью принимала другие. Вместе с Уильямом она отвечала на «острые» вопросы и парировала аргументы в защиту рабства так умело, что ей могли позавидовать хозяева дома^[696]. И что бы ни говорили некоторые друзья Гаррисона об инциденте с Пеннингтоном, Крафты способствовали повышению репутации редактора и его союзников.

Эллен стала настолько популярна и эффективна – и обрела такую уверенность в себе, – что появились люди, «слегка встревоженные», что она «становится тщеславной и пытается подняться выше жизненного положения». Об этом подруге писала Эмма Мичелл^[697]. В ответ Эллен заявила: «Как они могут думать, что человека, который лишь недавно смог почувствовать себя женщиной, понять, что ее больше не считают вещью, можно сделать тщеславным, относясь к нему как к человеку?»

И в этот момент пришло письмо с новостями из Бостона и Джорджии, которое ярко показывало, что может произойти, если они решат вернуться, если вообще когда-нибудь решатся на подобный шаг.

* * *

Холодным майским днем Крафты, Эмма Мичелл и доктор Эстлин собрались вокруг камина, чтобы прочесть письмо от Сэмюэля Мэя-младшего. Доктор читал вслух, и все внимательно слушали трагическую историю молодого каменщика из Саванны Томаса Симса, который бежал из рабства на борту парохода, направлявшегося в Бостон^[698]. Его никто не искал, пока он, находясь в тяжелом финансовом положении, не написал жене, свободной женщине, живущей на Юге. После этого хозяин отправил за ним охотников – в точности как это сделал Роберт Коллинз, желая вернуть Эллен.

На помощь Симсу пришли те же, кто помогал Крафтам. Они разложили матрасы под окном тюрьмы, чтобы он смог спрыгнуть с третьего этажа и бежать на ожидавшем экипаже. Но окна оказались зарешеченными. На этот раз госсекретарь Дэниел Уэбстер и адвокат рабовладельца Сет Дж. Томас сумели добиться исполнения закона. Ранним апрельским утром, когда город еще спал, Симса под охраной вооруженных солдат, полицейских и местных добровольцев доставили на причал.

– Симс, проповедуй свободу рабам! – крикнул кто-то, когда его грузили на корабль^[699].

– И это хваленая массачусетская свобода? – выкрикнул с корабля Симс.

Крафты знали, что его ожидало на Юге. Уильям был потрясен. Доктор Эстлин заметил, что Симсу следовало убить охранника в Бостоне: лучше быть повешенным в Бостоне, чем вернуться в Джорджию живым.

История попала в прессу. Саваннская газета, сетуя на дороговизну преследования беглецов, цинично замечала, что хозяин может вернуть деньги, выставив Симса в цирке Барнума как «большую диковину», «первого беглого раба, которого вернули из Массачусетса». В конце концов, Симса выпороли публично – он получил тридцать девять плетей.

Известия о Томасе показали Уильяму и Эллен, что могло случиться с ними, если бы план бегства не удался. Они поняли, что произойдет, если рискнуть вернуться в Америку. А тем временем в прессе появились другие письма, написанные в Джорджии и Бостоне, и письма эти окончательно исключили для Крафтов возможность возвращения^[700].

Переписка началась весной, когда бостонский предприниматель Дж. С. Хастингс лично написал Роберту Коллинзу с просьбой назвать цену Эллен. Коллинз не впервые получал такие предложения, однако у него были основания отнестись к письму серьезно. С точки зрения бизнесмена, это свободные деньги. Коллинз знал: шансы вернуть Эллен стремятся к нулю. По сути дела, сделка могла стать для Крафтов гарантией: они смогли бы вернуться в Америку, не боясь преследования.

Важно и то, что Хастингс не был ярым аболиционистом. Он написал Коллинзу с сочувствием. Он рассказывал, что, судя по словам Коллинза, тот человек гуманный. Хастингс ясно дал понять, что и сам, и другие бостонцы целиком и полностью поддерживают закон о беглых рабах: «Исполнение закона не вызывает ни малейших сомнений. Мы можем и готовы его исполнять». Хотя имя Томаса Симса в письме не упоминалось, было совершенно ясно, какое дело имеет в виду автор.

Крафты же бежали до принятия закона. Поэтому, по мнению Хастингса, можно сделать исключение. Коллинз ответил вежливым, но решительным отказом. Дело не в деньгах и не в его желании вновь сделать Эллен рабыней, он не мог сказать о ней ничего плохого. (Другое дело Уильям: Коллинз винил его в «похищении рабыни Эллен».) Важен прецедент и принцип – и власть. Коллинз настаивал на праве рабовладельца предлагать свободу как дар. «Хороший раб, – писал он, – может получить свободу, не сбегая от хозяина». Это неправда. В Джорджии освобождение было невозможно: таких, как Эллен, сколь бы «хорошими» они ни были, никогда не освобождали – лишь продавали^[701].

В практическом отношении письмо Коллинза ничего не меняло, поскольку Крафты были категорически против выкупа их свободы. Зато оно окончательно закрыло дверь. Другие рабовладельцы заключали подобные сделки – так выкупили свободу Дугласа и несколько лет назад Уильяма Уэллса Брауна. Коллинз показал всему миру, что не согласен расставаться со своим правом хозяина. Уильям и Эллен никогда не вернутся в Америку – по крайней мере, пока он жив. Чтобы они стали свободными, Коллинз – или само рабство – должен умереть.

Сколь бы мучительным ни было прошлое, теперь Крафтам нужно было думать о будущем в Англии, где они стали не гостями, а постоянными жителями. Чем заниматься, как жить – не несколько недель или месяцев, а постоянно? Эти вопросы давно откладывались, а теперь становились все более актуальными, особенно когда друзья-аболиционисты требовали ответа.

Несколько недель они колесили по западной Англии: Тонтон, Бриджуотер, Глостер, Челтенхэм, Эксетер, Бат… Оттуда направились в Уэльс. Эстлины пристально следили за ними и постоянно писали. Весна сменилась летом, Эстлины перестали скрывать раздражение. Их раздражала не Эллен, а Уильям, которого они считали чрезмерно настороженным и неподатливым, даже неразумным. Им казалось, это он настроен против Оккама, а Эллен готова поехать, – хотя они вполне могли выдавать желаемое за действительное^[702]. Сколь бы серьезны ни были разногласия, Крафты и Браун всегда были командой. Доктора Эстлина восхищало, что друг о друге они отзывались исключительно позитивно, хотя он считал, что если бы не «необыкновенно добрый характер» Брауна, отношения сложились бы не так гладко.

Тем не менее над мрачной арией Коллинза, над еще более суровыми напевами Джорджии, над раздраженным хором аболиционистов смело и уверенно возвышался голос Эллен. Обращаясь к собравшимся в аристократических гостиных и больших залах, беседуя с дамами наедине, пожимая руки и осваиваясь в чужой стране, она снова и снова повторяла: «Как бы я хотела, чтобы меня сейчас видела моя прежняя хозяйка!» Мы не знаем, говорила ли она о миссис Смит, которая подарила ее дочери на свадьбу, или о единокровной сестре, миссис Коллинз. Вполне возможно, она имела в виду обеих.

В конце весны в Бристоле прозвучала новая песня. Вскоре после получения известий о судьбе Симса, в тот самый день, когда Дж. С. Хастингс написал Роберту Коллинзу, миссис Мичелл замерла на лестнице, услышав, как Эллен поет: «Я больше не рабыня»^[703].

Эллен пела песню «Триумф беглеца». Завершалась она такими словами:

Великая выставка^[704]

Если бы прежние хозяйки Эллен смогли ее увидеть, то были бы поражены. Она готовилась к грандиозному событию: великой выставке достижений промышленности всего мира. В день открытия, 1 мая, сама королева Виктория прибыла в лондонский Гайд-парк в сопровождении главного архитектора выставки, ее супруга принца Альберта. Их окружали гвардейцы в красных мундирах. Съехались знаменитости и правители всего мира. (Был даже капитан китайской джонки, по экзотическому шелковому одеянию его приняли за высокопоставленного чиновника, и он ухитрился попасть даже на официальный групповой портрет.)

Целью выставки была демонстрация великих достижений мировой промышленности и технологий; не продажа или обмен, а показ возможностей человеческого гения, воплощение мечты о том, чего можно достичь. Цены на билеты эту цель отражали. Сначала стоили дорого, а потом появились еженедельные «шиллинговые дни», что дало возможность любому увидеть чудеса света всего за шиллинг.

Выставку называли восьмым чудом света. Здесь можно было увидеть пульсирующие механизмы любого рода: молотилки, швейные и стиральные машины, хлопкопрядильные механизмы, даже машины для чистки обуви, то есть все, что могло облегчить тяжкий труд человека. Была машина, которая распечатывала заклеенные конверты. Был некий гибрид рояля и скрипки, на котором мог играть один исполнитель. Были постели, которые будили спящих, попросту переворачиваясь. Наибольший интерес вызвал печатный пресс Illustrated London News, способный печатать пять тысяч экземпляров газеты в час, – и печатал огромное множество фотографий Эллен в мужской одежде.

Специальный раздел посвящался средствам передвижения: блестящий фаэтон в форме раковины, мощные локомотивы, и даже подводная лодка. А еще демонстрировали настоящие сокровища со всего мира, в том числе 191-каратный бриллиант «Кохинор». Драгоценности держали в клетках, словно диких зверей.

Чудом света был и сам хрустальный дворец, построенный из тысяч сверкающих стеклянных прямоугольников. Тысячи рабочих несколько месяцев закрепляли их на металлическом каркасе – чудо координации и решения проблем, организованного труда, который невозможно заменить ни одной машиной. Это тот самый организационный, технологический и культурный праздник, который, несомненно, понравился бы Коллинзам. В Мейконе в следующем году состоялась собственная сельскохозяйственная выставка, где Элиза с ее острым глазом судила конкурс рукоделия, а муж представил руководство по управлению рабами.

На Лондонскую выставку должны были приехать состоятельные и влиятельные южане, – вот почему Крафты и Браун твердо решили присутствовать. Они хотели бросить вызов рабовладельцам, призвав мир в свидетели. Они не знали, что среди туристов с Юга был и хозяин Брауна Энох Прайс. Он попытался связаться с Брауном, передав ему записку через друга. Этот шаг потряс Брауна, несмотря на спокойный и дружеский тон записки. К счастью, Прайс не стал преследовать его.

Два Уильяма отправились в Лондон первыми, Эллен присоединилась через несколько дней. Эстлины были недовольны: их беспокоило здоровье Эллен. Кроме того, не нравилось отсутствие четкого, долгосрочного плана. Они были бы рады оставить Эллен у себя. Как писала Мэри Эстлин: «Я никогда не была так счастлива, когда она находилась под нашей непосредственной защитой»^[705].

* * *

Крафты и Браун оказались в Лондоне, словно сошедшем со страниц романов Чарльза Диккенса: роскошные королевские дворцы соседствовали здесь с трущобами над городом, богатство с нищетой, аристократизм с бандами беспризорников вроде Оливера Твиста^[706]. (Уильям Крафт вполне мог рассчитывать, что Диккенс захочет пообщаться с ним: Эстлины считали, что по этой причине он поселился в более дорогом месте, чем советовали они сами и Браун.) В Лондоне проживало два с половиной миллиона человек, многие обитали в подлинных трущобах. Это количество резко возросло, когда выставку каждый день стали посещать десятки тысяч человек, – за шесть месяцев на ней побывали шесть миллионов посетителей^[707].

В центре выставки в Гайд-парке за озером Серпентайн высился хрустальный дворец. Длина его составляла 1851 фут^[708] – в честь 1851 года. Было видно издалека, как он сверкал над бархатной зеленью, одновременно хрупкий и прочный. В ту неделю, когда в Лондон прибыли Крафты и Браун, выставку ежедневно посещали шестьдесят пять тысяч человек. Чудесная летняя погода еще больше способствовала притоку посетителей. В «шиллинговые дни» приходили самые разные люди из всех слоев общества. Приезжали со всей страны – и со всего мира. Соседние улицы были забиты переполненными омнибусами и красивыми экипажами с кучерами, одетыми в красное и золотое.

Они прошли через высокие кованые ворота, где следовало оплатить проход, и попали в огромный стеклянный дворец. Прошли трансепт, прозрачный атриум высотой три этажа и оказались перед великолепным фонтаном из розового стекла восемь метров высотой. Он устремлялся к небу, а вода падала волшебными спиралями. Лучи света поблескивали на листьях больших вязов, нависавших над фонтаном и при этом полностью находившихся внутри здания. По обе стороны атриума, насколько мог видеть глаз, тянулись стеклянные галереи: западная отводилась гражданам Великобритании и ее колоний, восточная – иностранцам^[709]. Браун просто онемел от восторга. Позже он назвал хрустальный дворец «величайшим зданием, какое видел наш мир»^[710].

Восхищало Брауна и всемирное единение: европейцы и азиаты, американцы и африканцы общались совершенно свободно. На выставке работали переводчики с 21 языка, включая русский, арабский, турецкий, китайский, бенгальский и иврит. Браун заметил «необычного китайца: волосы его были заплетены в косы и спускались на спину». Он шел по дворцу «в туфлях на деревянных подошвах». Особенно приятно Брауну было увидеть стильно одетых «цветных мужчин и женщин»: «довольно много моих соотечественников».

«На выставке царит дух свободы, – отмечал Браун. – Это необыкновенное место, где могут встретиться королева и рабочий-поденщик, принц и торговец, пэр и нищий». Здесь люди всех цветов кожи и всех классов могли оказаться совсем рядом. «Слияние статусов», «поразительное смешение интересов», «полное забвение холодных формальностей статуса и положения» поражали Брауна не меньше, чем экспонаты выставки.

Увидеть все за один день было невозможно – в 13 937 павильонах демонстрировалось 100 000 предметов, и выставка протянулась более чем на 16 километров. Неудивительно, что Крафты и Браун посещали ее неоднократно, – Браун побывал пятнадцать раз. Но возвращались и по другой причине: чтобы не только смотреть, но и выступать. Они решили показать миру важный элемент, отсутствовавший в этой прекрасной мозаике мира.

Карл Маркс назвал Всемирную выставку «символом капиталистического товарного фетишизма»^[711]. В этой экстравагантной демонстрации чудес света отсутствовало любое упоминание о цене, заплаченной за все это, цене земель и жизней, – и, главным образом, о рабском труде, на котором основывалось многое из показанного на выставке.

Америка демонстрировала сырье: горы ветчин, бочки с солью, говядину и свинину, и «роскошное белое сало», как писал Браун^[712]. Кукурузная крупа, горох, рис и табак, – и огромные мешки с хлопком. И никакого упоминания о тех, кто растил, убирал и готовил все это богатство! Ничто не говорило о том, что яркие ткани, сотканные на великолепных английских станках, сделаны из волокна, собранного мужчинами, женщинами и детьми с другой стороны света, которых и самих покупали и продавали. Писали, что один житель Южной Каролины планировал привезти на выставку «полдюжины могучих, жилистых негров», но не сделал этого, боясь, что те попытаются бежать^[713]. В официальном каталоге единственное упоминание о рабском труде при выращивании хлопка относилось к Африке, но не к Соединенным Штатам.

Единственное упоминание о рабстве в хрустальном дворце относилось к миру искусства. Надо сказать, этот экспонат был одним из самых популярных – сияющая скульптура из белого мрамора «Греческая рабыня»^[714]. Турки схватили молодую женщину во время греческой революции. Всю семью казнили, но ее «сохранили, как сокровище, слишком ценное, чтобы его лишиться»^[715]. Обнаженная женщина в цепях стояла «перед взглядами тех, кого ненавидела». (Скульптуру нельзя назвать порнографической, поскольку она воплощала христианское благочестие, порабощение тела, но не духа^[716].)

Эта скульптура пользовалась огромной популярностью не только на Всемирной выставке, но и во всем мире. Ее уже провезли по Соединенным Штатам – от Новой Англии до Чарльстона. В хрустальном дворце тысячи людей выстраивались в очередь, чтобы увидеть эту красоту. Ее установили на вращающемся пьедестале так, что деликатные части (полуприкрытые рукой и цепью) находились на уровне глаз высокого мужчины. Фоном для скульптуры служил красный бархат. Сама королева провела в обществе «Греческой рабыни» полчаса. Рабовладельцы и священники стояли в очереди, даже не сознавая иронии происходящего. Крафты и Браун намеревались напомнить об этой иронии.

Великой выставке, которая сама по себе была произведением искусства, «огромной панорамой», по словам Брауна, «огромным театром с тысячами исполнителей, играющих собственные роли», нужен был великий экспонат^[717]. Предложения были самые разные. Радикальный американский белый аболиционист Генри С. Райт предлагал устроить аукцион рабов с участием Эллен в мужском костюме, показать панораму Брауна, Генри «Бокса» Брауна с ящиком, в котором тот бежал, выставить окровавленные цепи и орудия пыток^[718]. Но, в конце концов, Крафты и Браун выбрали мягкий подход, который согласовывался со знаменитым бегством Крафтов – и был, в своем роде, более подрывным. Вместо того чтобы открыто атаковать врагов, как это ранее делал Уильям, споря с южанами о законе о беглых рабах, они будут просто открыто путешествовать по Америке с Юга на Север, из Америки по всему свету. Идея была в равной степени радикальной, простой и смелой – «прогулка» по миру^[719].

* * *

Они выбрали субботу, «пятишиллинговый день», когда посетителей было меньше, но большую часть составляли люди состоятельные и влиятельные. День выдался необычно теплым, во дворце вскоре стало жарче, чем на улице, поскольку он из оранжереи превратился в теплицу.

Крафты в лучших костюмах вошли в трансепт с Брауном, Эстлинами и друзьями, с которыми познакомились в доме страстного аболициониста, оратора Джорджа Томпсона, столь ненавистного «толпе джентльменов» в Бостоне. Он находился в Америке, но с Крафтами пришли его жена и дочери, решившие выразить поддержку Уильяму и Эллен.

Ко времени их прибытия королева и ее свита уже появились и направлялись на запад по британской галерее. Крафты же и их сопровождающие двинулись на восток, создавая собственную выставку внутри того же стеклянного мира. Они шли по двое и по трое, рука об руку, четверо мужчин и четыре женщины: впереди Эллен, Дженни Томпсон (жена Джорджа) и мистер Макдоннелл, лидер Национальной ассоциации реформ. За ними Уильям Уэллс Браун со старшей дочерью Томпсона Луизой, следом – Уильям Крафт с младшей дочерью Томпсона Амелией и журналист Уильям Фармер. Направлялись они в Соединенные Штаты Америки.

Американский павильон не оправдал ожиданий^[720]. Сначала американцы возмущались, что им отвели мало места, и, в конце концов, получили большое помещение в конце восточного крыла. Однако потом оказалось, что место нечем заполнить. Под потолком на высоте второго этажа парил огромный искусственный орел, под ним звездно-полосатые ленты и широкое красное полотнище. А вот внизу было на удивление пусто. В центре установили часть железнодорожного моста, наверх вели две лестницы, и гости могли стоять на мосту, глядя на рельсы, словно из окон поезда. На мосту можно было увидеть нечто, напоминающее безголового стервятника со сложенными крыльями. Это была демонстрация вулканизированной резины, изготавливаемой на знаменитой фабрике Чарльза Гудиера.

И в тени этого орла, под сверкающим красным полотнищем и хрустальным небом, три американских беглых раба направились к единственному изображению рабства в павильоне их родины – к знаменитой «Греческой рабыне».

Говорили, что художник сам решил, как выставлять его скульптуру: не из политических соображений, а в целях целомудрия. Естественно, у Уильяма Уэллса Брауна было собственное мнение на этот счет. Он держал в руках иллюстрацию из британского сатирического еженедельника Punch, которая должна была служить «компаньоном» для скульптуры. Иллюстрация изображала «Вирджинскую рабыню». Вирджинка была явно более темнокожа, чем белоснежная гречанка, и тоже обнажена до талии. На голове был намотан шарф, складки ткани прикрывали бедра. На руках кандалы, взгляд она устремила вверх и стояла, прислонившись к колонне с американским флагом. Пьедестал украшали хлысты и цепи. Надпись гласила: E Pluribus Unum – «Во множестве едины», девиз Соединенных Штатов Америки.

Посетители явно заинтересовались новой экспозицией и стали собираться в павильоне. В Америке зрители видели в «Греческой рабыне» что хотели^[721]. Многие сравнивали стремление греков к свободе с борьбой американцев в годы революции. Аболиционисты же, находившиеся в меньшинстве, заявляли, что белая мраморная рабыня может символизировать светлокожих американских рабынь, таких как Эллен Крафт. Сейчас она стояла между двумя образами рабства, между гречанкой и вирджинкой. Картина ожила. Это было приглашение к спорам.

Крафты и Браун сразу решили, что не будут атаковать врагов, отдав предпочтение рассказам об ужасах рабства, – возможно, противники решат высказаться самостоятельно. Вызов был брошен недвусмысленно. Перчатка брошена. Только встретили их молчанием. В конце концов Браун положил иллюстрацию в обитую бархатом витрину «Греческой рабыни» и произнес: «Как американский беглый раб, я помещаю “Вирджинскую рабыню” рядом с “Греческой рабыней”. Они – истинные сестры».

И снова ни слова. Процессия двинулась дальше. Они отошли всего на несколько шагов, когда заметили, что «Вирджинская рабыня» исчезла. Тот, кто ее украл (явно американец), стоял, держа иллюстрацию в руках. Крафты и Браун развернулись и подошли к этому человеку, ожидая объяснений, но тот молчал. Тогда они двинулись дальше – по-прежнему в полной тишине. Затем остановились у витрины с дагерротипами – «Галереи выдающихся американцев». Из-за стекла на них смотрели черно-белые плоские лица Генри Клея и Джона Колхауна.

Единственным, кто замер на месте, заметив их, был Сэмюэль Кольт, однокашник филадельфийского друга Крафтов Роберта Первиса. Его исключили за стрельбу из пушки. Однако револьверы его системы сделали Кольта всемирно известным^[722]. После «Греческой рабыни» его экспозиция была самой популярной в американском павильоне. Кольт рассказывал кому-то о своем оружии, щелкали затворы. И вдруг он остановился и посмотрел на процессию. Возможно, вспомнил своего друга Роберта Первиса. Возможно, ощутил близость войны.

Пешая экспозиция длилась шесть или семь часов. Солнце освещало хрустальный дворец со всех сторон. Крафты и их друзья остановились перекусить. На выставке предлагали лед и газированный напиток, названный по имени своего создателя, – «Швепс». Были и туалеты – настоящая революция в общественной санитарии^[723]. За ними присматривал особый человек, который учитывал каждое посещение. В этом отношении все были равны, вне зависимости от статуса или расы. Каждый платил один пенс за утилизацию отходов.

Крафты и Браун прошли по выставке много километров, их увидели тысячи. Никто не останавливал. Никого не шокировала смешанная группа черных и белых. Никто не ловил и не набрасывался – никто, хотя не произносившие ни слова рабовладельцы, которых Крафты узнавали с первого взгляда, буквально скрипели зубами от бессильной ярости.

В прозрачном мире хрустального дворца Уильям, Эллен и Уильям Уэллс Браун были заметны и незаметны – незаметны в том смысле, какой до глубины души поразил Уильяма, когда он в Эдинбурге впервые увидел белого мужчину в сопровождении двух чернокожих женщин. Уильям Фармер, сопровождавший Уильяма в этой процессии, тоже отметил молчавших южан: «Похоже, впервые в жизни они почувствовали себя в намордниках: не осмеливались даже лаять, не то чтобы кусаться»^[724]. А трое чернокожих, за которыми в Америке была бы открыта настоящая охота, свободно ходили и общались с людьми со всего мира. Как вспоминал Фармер: «Художник не смог бы найти лучших моделей для картин “Вина” и “Невинность”, чем рабовладелец и раб на этой Всемирной выставке».

Это истинный «триумф беглых рабов». Отметьте, выступать они не стали: рабовладельцы, сами того не желая, стали частью представления, составленного и сыгранного Крафтами и Брауном. И в этом представлении Уильям и Эллен переписали свою историю так же изобретательно, провокационно и отважно, как и все повествование жизни.

Они не шли бок о бок, как хозяин и раб, не шли под руку, как муж и жена. Они шли вместе, в кругу друзей. Они шли по всему миру, полностью освободившись от ролей, которые некогда определяли их не только в Америке, но и за границей. В последней демонстрации не было ролей, которые им постоянно приходилось играть во время лекций, – ролей смешанных, призванных вызывать шок, слезы и восхищение. В международной хрустальной прозрачности, показывавшей жизнь, какой она может быть и, возможно, когда-нибудь будет в Соединенных Штатах и во всем мире, Уильям и Эллен, Эллен и Уильям освободились от бремени. Они стали гражданами мира: хозяин – раб, муж – жена – этих понятий более не существовало.

* * *

Настала пора уезжать. Время, проведенное в Лондоне, было очень напряженным. Днями и вечерами Крафты встречались со множеством аболиционистов, в том числе с известной эмигранткой из Бостона Марией Уэстон Чепмен (ее называли лейтенантом Гаррисона). Она раздраженно писала о ситуации с Пеннингтоном из Парижа и успокоилась лишь после личной встречи. Встретились они и со злейшим врагом Уильяма Уэллса Брауна, секретарем BFASS Джоном Скоблом, с которым умело справилась Эллен, задав ему прямые и нелицеприятные вопросы^[725]. И на этом все было кончено. Через два дня после выступления на выставке Крафты простились с Брауном и вместе с Эстлинами отправились в Оккам.

Городок мог показаться уютным, зеленым концом мира. Старая приходская церковь, живописный особняк, школа, фермы, поля – и больше ничего. Компанию Крафтам составляли Лашингтоны: сестры Элис и Фрэнсис, почти ровесницы Эллен, управляли школой, и их отец Стивен, известный юрист-аболиционист и реформатор. В свое время он приложил немало усилий, чтобы работорговля в Англии прекратилась. Но, как с огорчением узнал Уильям, большую часть учеников школы составляли дети в возрасте до тринадцати лет^[726]. Их училось около пятидесяти – половина мальчики, половина девочки^[727]. Школу создали, чтобы дать детям образование и практические навыки, избавляя от дурного влияния и нищеты.

Эстлинам было нелегко убедить друзей приехать сюда, и они пребывали в состоянии легкой паники. Им казалось, что Эллен там понравилось, однако Уильям осматривал территорию с довольно мрачным видом. И неважно, что у школы свой печатный пресс, глобусы и даже «волшебный фонарь», Крафтам выделили домик, а затем и отдельное место для учебы^[728]. Контраст с миром Всемирной выставки, где встречались и пересекались разные культуры, куда съехались люди всех цветов кожи, где повсюду можно было видеть достижения технологии, оказался слишком резким. Даже в Джорджии Крафты не жили в такой глуши.

Уильям спросил, нельзя ли перебраться поближе к Лондону. Когда они обсуждали финансовые вопросы с доктором Эстлином, он сказал, что не хотел бы пользоваться благотворительностью^[729]. Сам Уильям жаждал осенью вернуться к лекционной работе вместе с Брауном и его панорамой, но тот сам посоветовал Крафтам отправиться в Оккам. Лекционный сезон близился к концу, к нему уже ехали дочери, пришло время задуматься о будущем. Эстлин тоже считал, что на данный момент Оккам – лучшее место для супругов. Неприлично отклонить такое предложение.

Да и Эллен тут понравилось. Эстлин писал, что Эллен с самого начала приглянулся Оккам. Если понятно, почему Крафты не хотели сюда ехать, точно так же понятно и то, почему они согласились. Несколько месяцев супруги постоянно переезжали с места на место вместе с Брауном. Эллен чувствовала себя неважно. В Оккаме они наконец обрели покой, безопасность и одиночество. Они могли получить образование и начать семейную жизнь на свободе – воплотить давнюю мечту, которая заставила их бежать из Мейкона. Здесь можно было зажить спокойной домашней жизнью и получить образование.

Крафты остались, их друзья вернулись в столицу. Между ними было 48 километров, но это совершенно разные миры. Эстлины приехали в Лондон и написали друзьям о «счастливой развязке» истории Крафтов. Они были рады, хотя в глубине души понимали: не все так, как казалось. Их беспокоило настроение Уильяма. Эстлин предупреждал его: потеряв поддержку новых друзей, не удастся ее вернуть. Зато об Эллен он отзывался в исключительно восторженном тоне, предсказывая, что она «рождена для великих дел!»^[730].

И одно такое возникло в ближайшие месяцы: Эллен и Уильям ждали ребенка.

Рожденный свободным^[731]

В неизвестный нам день изящная дама лет пятидесяти, подобрав пышные юбки, поднималась по лестнице скромного домика в Суррее. Она прошла через узкий холл и остановилась у порога комнаты, где у окна за шитьем сидела молодая женщина. Гостья заметила на ее коленях учебник грамматики, а рядом на столике газеты – Liberator Гаррисона и North Star Дугласа. Молодая женщина заметила гостью и поднялась, чтобы поздороваться. К Эллен Крафт приехала леди Байрон.

Две дамы провели за чаем около часа. Эллен снова рассказывала свою историю, и гостья не могла сдержать слез. Леди Байрон была поражена, что Эллен казалась совершенно белой и близкой ей по духу. Она поверить не могла, что рядом с ней «американская рабыня». Удивило и другое. Когда Эллен поднялась, чтобы поздороваться и приготовить чай, становился виден округлившийся живот. По-видимому, ей пришлось распустить пояс юбки, как она когда-то сделала это для хозяйки в Мейконе.

Леди Байрон живо вспомнила собственную беременность много лет назад. Тогда эта талантливая женщина (за способности к математике ее называли «принцессой параллелограммов»^[732]) обнаружила, что молодой муж, знаменитый поэт лорд Байрон, неверен ей и жесток. У него было множество скандальных романов – по слухам, даже с собственной единокровной сестрой. Через несколько недель после родов леди Байрон забрала ребенка и сбежала. А теперь единственная дочь Ада Лавлейс (сегодня ее называют первым компьютерным программистом и первым визионером мира технологий) тяжело больна (и вскоре скончалась). Однако у долгожданного ребенка Эллен, в отличие от дочери Байрона, была надежда – ему предстояло родиться в атмосфере истинной любви.

Общение двух женщин, о котором Уильям Уэллс Браун написал в Liberator (не упоминая о беременности Эллен), дает нам возможность представить жизнь Крафтов в Оккаме, о чем почти никто не упоминает. Для супругов это был год беременности, новых надежд и свершений, новых знаний и ожиданий – и в то же время мрачный, чему способствовали известия с другого конца света.

Жизнь в Оккаме протекала в соответствии с установившимся ритмом. Эллен и Уильям смогли реализовать давнюю мечту – получить образование, что было запрещено в рабстве^[733]. Утром занимались чтением и письмом, музыкой и математикой, а также изучением Священного Писания (отдельно от школьников). За несколько месяцев они научились свободно читать и писать. Днем обучали школьников своему мастерству – шитью и столярному делу. Получалось хорошо, дети их любили. По воскресеньям они посещали службу в старинной приходской церкви. Супруги пользовались популярностью в школе и окрестностях: по утрам девочки махали Эллен платочками, а местные жители приветствовали их, приподнимая шляпы.

Однако их друзья чувствовали, что Крафтам «очень одиноко». Особенно «остро ощущала изоляцию от своих американских друзей» Эллен. И чувства эти становились все сильнее с приближением родов^[734]. Через месяц пребывания в Оккаме Крафты ненадолго выехали в Лондон, где встретились с Уильямом Уэллсом Брауном. Тот счел, что они вполне счастливы. Их навестили Эстлины. Завидев на дороге пожилого доктора с дочерью, Эллен бросилась навстречу. Но такие визиты были слишком короткими и редкими. Браун вскоре отправился в лекционный тур, Уильям страстно хотел быть с ним, но пришлось оставаться в английской глубинке, где не было никого, кто разделял бы его взгляды и был бы ему родственной душой.

Возникли и другие проблемы. Пошли слухи, что у Уильяма Уэллса Брауна роман с Эллен. А сама Эллен в начале беременности чувствовала себя настолько плохо, что пришлось вызывать в Оккам доктора Эстлина. Плохое самочувствие сопровождало ее всю беременность^[735]. Доктор возмущенно опровергал глупые слухи, но они порождали столько проблем для Брауна, что тот даже подал в суд на человека, который, как он считал, их распространил: на Джона Скобла.

А потом пришли известия из Америки. Биологический отец Эллен и хозяин ее матери Джеймс Смит долгое время тяжело болел. Крафты и их друзья-аболиционисты «день и ночь» трудились, чтобы выкупить мать Эллен. Сама она постоянно беспокоилась о Марии. Если бы Эллен узнала о болезни отца, то поняла бы, что последний шанс освободить мать вскоре исчезнет^[736].

В начале мая, примерно в середине беременности Эллен, когда она начала ощущать толчки ребенка, Джеймс Смит скончался. Газета Georgia Telegraph сообщила о кончине «замечательного человека». В некрологе писали: «Все, кто его знал, ощущали несокрушимую цельность его характера и сердечную теплоту. Привлекательная открытость манер делала его всеобщим любимцем. Невозможно поверить, что у такого человека был хоть один враг… Великолепный адвокат, не знавший равных. Интеллигентный гражданин, думавший о благе общества, надежный и верный друг, добрый и чуткий сосед, всегда готовый прийти на помощь… Человек с абсолютно незапятнанной репутацией…»^[737]

Имущество Смита было учтено и переписано. После него остался кирпичный особняк в центре Мейкона, плантация в округе Хьюстон, множество скота, акции, домашняя утварь и домашний скот стоимостью 17 900 долларов, а также 116 рабов – мужчин, женщин и детей. Среди них была семилетняя Эллен (500 долларов) и шестидесятилетняя Мария (0 долларов), а еще сорокалетняя Мария, официально оцененная в 500 долларов, но считающаяся бесценной – и (но по совершенно иным причинам) в глазах ее дочери Эллен Крафт, и в глазах новой хозяйки Элизы Кливленд Смит^[738].

После смерти Джеймса Смита Мария перешла в руки наследницы. Миссис Смит могла поступить с ней, матерью ребенка, с которым пришлось расстаться, как угодно. Она могла продать Марию «вниз по реке» или подарить члену семьи, могла продать Крафтам за любые деньги. Но предпочла оставить при себе.

* * *

В последнем триместре беременности Эллен получила новые печальные известия с Юга. В газетах писали, что Эллен настолько несчастлива на свободе, что бросила мужа и кинулась к некоему американцу, умоляя его вернуть ее хозяевам. Казалось, власти Юга, взбешенные неспособностью контролировать ее действия и вернуть ее тело, решили исказить в своих интересах историю: доказать, что она неспособна жить самостоятельно и является рабыней по духу – бросила мужа и не смогла быть хорошей женой. Фальшивыми статьями они пытались подавить ее волю и желания. Подобных сообщений было так много, что даже добросердечный священник Сэмюэль Мэй-младший, который помогал Крафтам выбраться из Бостона, им поверил и отправил Эстлину вырезку из New York Evening Post^[739].

В тот момент Эллен была целиком поглощена беременностью и никак не реагировала. Сколь бы обидными ни были статьи, у нее иные приоритеты. Ребенок рос, развивался, лишал ее сна. На улице становилось холодно. И только тогда Уильям Уэллс Браун в письме к Уэнделлу Филлипсу осторожно намекнул, что Крафты ожидают «прибавления семейства»^[740].

И вот наступил знаменательный октябрьский день. Со дня бегства из Джорджии прошло сорок шесть месяцев. Двадцать три месяца назад Крафты бежали из Америки. В восемь вечера после тяжелых родов Эллен с Уильямом увидели прекрасного мальчика.

Они назвали его Чарльзом Эстлином Филлипсом Крафтом. Чарльзом звали брата Уильяма, который учился на кузнеца, но потом его продали. Эстлины были лучшими друзьями Крафтов в Англии – Джон Бишоп и его дочь Мэри. Уэнделл Филлипс, великолепный оратор, когда-то предсказал, что история Крафтов станет известна миллионам. А Крафт – фамилия, под которой их знали в Джорджии, на Севере и за океаном. Они носили ее с гордостью и никогда не отказывались от нее. С таким именем их сын увековечивал все этапы жизненного пути родителей до его рождения^[741].

Держа ребенка на руках, Эллен еще чаще думала о Марии – так хотелось поделиться радостными новостями с матерью^[742]. Своим счастьем она поделилась с другой матерью, которая стала крестной ребенка: леди Байрон. Баронесса вернулась и сделала молодой матери щедрый подарок – сначала 500 фунтов и потом еще 100 фунтов золотом^[743]. Эти деньги принадлежали лишь Эллен.

К ним она не прикасалась более двадцати лет и даже не говорила о них мужу. Когда-то Джеймс Смит составил завещание таким образом, чтобы наследство дочерей (признанных) было защищено от долгов их мужей^[744]. Эллен обезопасила собственные финансы – и тем самым саму себя.

Уильям был глубоко растроган появлением на свет сына. Он писал: «Ничто не может в большей степени тронуть сердце беглого раба, чем вид новорожденного ребенка и понимание, что его тела никогда не коснутся ни цепи, ни оковы, что над ним не нависает адский деспотизм американского рабства, готовый сокрушить в пыль его самого и его разум»^[745]. Если бы ребенок родился в Соединенных Штатах, он считался бы законной собственностью Элизы Коллинз, а также Роберта Коллинза. Когда Эллен родила ребенка, Коллинз издал руководство по владению рабами, где превозносил все преимущества жизни в рабстве. Он писал, что рабам не приходится бояться голода или болезни, поскольку они знают: и они, и дети их обеспечены – «теми деньгами, которых они вскоре будут стоить»^[746].

Все это Крафтов не трогало. Их ребенок никогда не увидит того, что видели и пережили родители и от чего бежали. Его не разлучат с матерью, как когда-то разлучили Эллен. Его не заложат, как отца, и не продадут тому, кто предложит самую высокую цену. Это был «первый ребенок, рожденный свободным», о чем с гордостью писал Уильям. И этому ребенку принадлежали «все блага свободы и счастья»^[747]. Но последнее слово осталось за Эллен.

* * *

Через четыре дня после тяжелых родов Эллен, все еще разозленная попытками рабовладельцев исказить ее историю, но уже готовая ответить, взялась за перо и написала письмо редактору газеты и другу в Джорджию. Ее слова пересекли океан, достигли Америки, а потом облетели всю страну с помощью железных дорог, пароходов и телеграфных линий. Они летели по тому же пути, каким она когда-то бежала с Юга. Слова летели из уютного, безопасного домика на одном конце света к такому же домику, который был для нее тюрьмой и где когда-то начался ее путь.

Эллен была преисполнена решимости опровергнуть «лживые заявления», появившиеся в последнее время в американских газетах, и утверждения бывшего хозяина. Она решила сама написать свою историю:

«У меня никогда не было ни малейшего намерения вернуться в рабство. И не дай бог когда-либо предать свободу настолько, чтобы предпочесть ей рабство. Со времени бегства мне стало так хорошо во всех отношениях, что я этого даже не ожидала. Но если бы все было не так, чувства мои ничуть не изменились бы. Мне лучше голодать в Англии, будучи свободной, чем быть рабыней лучшего человека, когда-либо жившего на американском континенте»^[748].

В «этих нескольких строках» Эллен показала, что достигла всего, о чем мечтала: свободы, грамотности, права выбора. Это публичный протест. История личных достижений Эллен Крафт стала уроком миру – проявление свободы воли, акт величайшей общественной значимости. Однако она не стала писать о ребенке. Как всегда, она рассказала личную историю на собственных условиях, раскрыв ровно столько, сколько хотела, и ни толикой больше. Ее история и ее ребенок принадлежали только ей.

Письмо она подписала первым и последним именем, написав его собственной свободной рукой: «Искренне Ваша, ЭЛЛЕН КРАФТ». В постскриптуме добавила: «Мы с мистером Крафтом шлем наилучшие пожелания Вашей семье». С этого дня Эллен Крафт, свободная женщина, мать и писатель, говорила за них обоих.

Заключение

Кода^[749]

Каждая история начинается с вопроса или поиска, и эта заканчивается на том моменте, когда Эллен и Уильям достигли целей, о которых мечтали в темной хижине в Мейконе: безопасность, свобода, грамотность и собственная семья. Но Оккам, в определенном смысле, стал началом, а не финальным аккордом. Остается последний момент – воссоединение, – о котором следует рассказать.

Супруги вовсе не «жили долго и счастливо» в Оккаме, хотя вполне могли бы, если бы пожелали. Если бы остались там, как предлагали друзья, согласились бы с чужим представлением об истории успеха, о них услышало бы больше людей и исполнилось бы пророчество Уэнделла Филлипса о миллионах, которые прочтут и узнают их историю. Однако Крафты продолжали жить по-своему и на своих условиях.

Когда их сыну Чарльзу исполнилось два года, они уехали из Оккама в Лондон, где и прожили около двадцати лет. Здесь они начали новое дело, продолжили борьбу и родили еще детей. В 1855 году родился Уильям Айвенс, в 1857 – Стивен Брогам Деннок, в 1863 – Элис Изабелла Эллен, в 1868 – Мэри Элизабет, а в 1869 – Альфред.

Крафты написали книгу «Тысяча миль к свободе», которую опубликовали в Лондоне в 1860 году, автором числился только Уильям^[750]. Хотя книга выдержала два издания и получила положительные отзывы критиков, она не стала бестселлером, как история Уильяма Уэллса Брауна или Фредерика Дугласа, или романы о рабстве: «Клотель, или Дочь президента» Уильяма Уэллса Брауна и «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Надо сказать, в обеих книгах фигурировали светлокожие рабыни, бежавшие в мужской одежде. Книга Уильяма запоздала: она была опубликована после набега Джона Брауна на Харперс-Ферри, в год избрания президентом Авраама Линкольна. В течение года в Соединенных Штатах началась гражданская война.

В Америке друзья Крафтов, включая Уильяма Уэллса Брауна, Фредерика Дугласа, Льюиса Хейдена, Уильяма Купера Нелла, активно включились в войну. Они выступали за предоставление чернокожим права сражаться на стороне Союза и записывали молодых людей (в том числе собственных сыновей) в массачусетский пятьдесят четвертый и другие полки цветной армии Соединенных Штатов. Начались боевые действия, и это затронуло знакомые Крафтам земли и судьбы дорогих людей. Уильяму хотелось вернуться, чтобы «сражаться», но, в конце концов, супруги решили бороться за справедливость за рубежом^[751].

Уильям в одиночку совершил путешествие на западное побережье Африки, где его предков некогда похитили и обратили в рабство^[752]. Он стал учителем, активистом и бизнесменом. Уильям старался убедить царя Дагомеи (ныне Бенин), чтобы тот положил конец работорговле и переключился на другие занятия – например выращивание хлопка. Когда-то хлопок разрушил его семью и привел к тому, что его еще ребенком продали на рабском аукционе.

В Дагомею Уильям прибыл на лодке в 1862 году. То, что он увидел, поразило его. Крафта встретила армия женщин-воительниц численностью две тысячи человек. Домой он привез пояс, сделанный одной из «амазонок». К Эллен в Англию он вернулся в следующем году, но вскоре снова отправился в Африку – и на этот раз пробыл там гораздо дольше.

Эллен вновь не поехала^[753]. Она осталась в Англии и занималась воспитанием четверых маленьких детей. Одному из любопытствующих она сказала, что «слишком белая, чтобы ехать вместе с Уильямом», но у ее решения была и другая причина. 1 января 1873 года в Америке окончательно отменили рабство. Дорогие Эллен люди, в том числе и мать, получили свободу. Она не могла дождаться встречи. Более трех лет Крафтов разделяли тысячи километров, и это могло продолжаться бесконечно. Критики осуждали расставание, но супруги сами решили жить так, одновременно и вместе, и врозь^[754]. Оба были сильными людьми и вместе, и по отдельности, и могли жить самостоятельно. Никто из супругов никогда не придерживался предписанной обществом роли, и они продолжали по-своему строить супружеское партнерство.

За время самого долгого расставания, когда оба оказались на разных континентах, каждый добился собственного успеха. Уильям открыл школу на территории бывшего барака для рабов в Уиде (Квиде) и приложил все усилия для прекращения работорговли в Африке. Однако этот период закончился для него не очень хорошо. В 1867 году Уильям заболел. Собираясь вернуться домой, он попросил у царя Дагомеи денег, но тот лишь прислал пятьдесят рабов в цепях. Уильям освободил их, но дорогой ценой. Деловые партнеры возложили на него ответственность за все убытки.

Эллен в Англии продолжала заниматься общественной работой. Она добилась поддержки Севера в гражданской войне, боролась за оказание помощи и организацию просвещения недавно освобожденных рабов, собирала средства на открытие школы для девочек в Сьерра-Леоне – и все это время в одиночку воспитывала детей^[755]. Она приглашала в свой дом других активистов и беглых рабов, собирала средства, выступала, спорила со знаменитыми писателями и политиками, шила одежду для освобожденных рабов. Ее называли превосходной предпринимательницей: со временем ее сбережения превысили 2000 долларов^[756]. Но главным личным успехом этого периода стало воссоединение с матерью. Эллен сумела исполнить еще одну заветную мечту.

* * *

На это ушло немало времени. Хотя по указу Линкольна Мария в 1873 году получила свободу, Мейкон оставался на стороне Конфедерации, и мать Эллен оставалась в рабстве по другую сторону фронта. Когда Южная Каролина первой отделилась от Союза, Мария слышала грохот сотни пушек и звон колоколов в Мейконе – город праздновал важное событие. Молодые люди записывались в армию. Среди них был и любимый сын Смита, единокровный брат Эллен Боб^[757]. Он погиб, возглавив атаку, и по улицам Мейкона прошла траурная процессия в его честь.

Железные дороги Мейкона делали город исключительно важным в стратегическом отношении. Вскоре именно здесь расположился арсенал конфедератов. Однако все изменилось в апреле 1865 года, когда молодой генерал Союза Джеймс Гаррисон Уилсон маршем прошел через город, взяв в плен президента Конфедерации Джефферсона Дэвиса. По-видимому, Эллен обратилась к генералу с просьбой разыскать ее мать. Она мобилизовала целую армию активистов и их друзей в Лондоне, Бостоне, по всей Америке и на Юге. И в жаркий июльский день 1865 года ей это удалось. Генералу потребовался лишь день, чтобы найти Марию. Он писал, что та «комфортно живет в обществе цветных друзей» всего в нескольких метрах от его лагеря на Малберри-стрит в Мейконе^[758].

Генерал лично пригласил Марию в свой лагерь. И здесь, на той самой улице, с которой сбежала Эллен, прочел письмо от дочери. Генерал писал, что мать Эллен пребывает «в добром здравии… она бодра и моложава для женщины своих лет». Мария ответила, что была бы счастлива воссоединиться с дочерью за океаном, если удастся собрать деньги на переезд.

И вот через четыре месяца в незабываемый осенний день мать Эллен отправилась с мейконского вокзала в собственное трансатлантическое путешествие. Она больше не была рабыней. В Англию она поехала в качестве няни вместе с семьей бывшего подполковника Конфедерации Джеймса Бертона.

Когда она садилась на поезд, «тысячи людей» собрались, чтобы ее проводить^[759]. Это были освобожденные рабы, такие же, как и она. Все они знали поразительную историю ее дочери: о ней писали в газетах, она будила ярость и страх в сердцах поработителей. Эта история помогла разрушить мир, в котором они жили и от которого мечтали освободиться. Эта история сделала наш мир таким, каков он сейчас.

«Когда поезд тронулся от платформы города, где она была рабыней, – писали газеты, – собравшиеся негры разразились громкими аплодисментами». Мать Эллен в последний раз смотрела на Мейкон из окна поезда. Она больше не боялась за дочь, она гордилась теми, кто пришел ее проводить. Мария проделала огромный путь по железной дороге, на пароходе, в экипаже, на океанском лайнере. И вот она на лондонском вокзале Кингс-Кросс, где встречать ее собралась такая же огромная толпа, как и при проводах на другом конце света. И среди них Эллен.

В газетах писали: «Бледная от тревоги дама, дрожащей рукой державшая за руку маленького мальчика, более темнокожего, чем она сама, встретила столь дорогую ее сердцу мать, словно восставшую из мертвых».

Прошло семнадцать лет, мать и дочь сумели наконец преодолеть тысячи километров и вновь обнять друг друга. Одной рукой Эллен обнимала сына, другой – мать. Так соединились прошлое, настоящее и будущее.

* * *

Мы не знаем, удалось ли Уильяму воссоединиться с матерью или другими родственниками. Хотя он писал, что «выкупил мать из рабства», а его брат Чарльз сам выкупил свободу и осел в Мейконе, судьба младшей сестры Уильяма Элизы осталась загадкой^[760].

Нам мало что известно и о дальнейшей жизни Крафтов, хотя поздние годы были полны событий. После возвращения Уильяма из Африки, решения финансовых проблем и окончания гражданской войны Крафты решили вернуться в Соединенные Штаты и воплотить собственную «американскую мечту»^[761]. Они отплыли из Ливерпуля, оттуда, куда когда-то приплыли из Америки. Вернуться в Штаты захотели не все. Двое сыновей, Брогем и Уильям, остались в Англии заканчивать образование. О Марии тоже не упоминается, однако Эллен держала на руках Мэри Элизабет, малышку, носившую имена родной и двоюродной бабушки, Мэри Элизы Хили. Печально, но девочка умерла вскоре после прибытия семьи в Бостон. Вскоре после этого родители покинули Север, чтобы прожить жизнь по-новому. Круг завершился: они вернулись на Юг.

Хотя Крафты собирались поехать в Джорджию, осели они на плантации Гикори-Хилл в Южной Каролине. И здесь решили написать счастливую развязку собственной истории. Используя деньги, заработанные на Севере и в Англии, а также собственное образование, они объединили усилия всей семьи и создали собственный сельскохозяйственный и образовательный кооператив – американский Оккам^[762]. Но все пошло прахом, как часто случалось в те времена: «ночные наездники» с факелами погубили дело их жизни.

Крафты начали все сначала, на сей раз на плантации Вудвилл близ Саванны, в Джорджии. И здесь Эллен обосновалась надолго. Уильям часто был в разъездах. Он читал лекции и собирал деньги. Изначально место не сулило ничего хорошего: «дома в жалком состоянии, все в дырах, грязные, полные крыс и змей», как вспоминала Эллен, а поля заросли сорняками^[763].

Но со временем с помощью детей (в том числе сыновей, вернувшихся из Англии) Крафты сумели превратить заброшенное место, где некогда трудились рабы, в процветающую ферму и школу, где жили и работали сотрудники и ученики. Здесь выращивали хлопок, рис и горох. Здесь строили новые дома и ремонтировали старые. Здесь построили церковь. В Вудвилле Крафты сумели соединить все мечты: семью, свободу, образование, общественную работу и веру.

Гордостью общины была школа, которую Эллен называла «лучшей школой для белых или цветных детей в округе Брайан»^[764]. Стены были выкрашены белой краской, окна сияли стеклами. Школа находилась всего в нескольких десятках метров от железной дороги, где каждый день из Саванны во Флориду проходил поезд, напоминавший о прошлом.

Как писал Уильям, там учились писать и читать семьдесят пять мальчиков и девочек, сыновья и дочери бывших рабов. Здание одновременно служило и церковью, и по воскресеньям прихожане, пройдя босиком 24 километра, надевали у входа обувь. Одна женщина 106 лет, видевшая, как продавали ее пятнадцать детей, и некогда бывшая рабыней именно на этой плантации, так говорила о произошедших изменениях: «Раньше казалось, на этой плантации на волю выпустили дьявола. Кровь со спин людей текла, словно вода. Теперь это место стало храмом живого Бога!»^[765]

Помимо работы в Вудвилле, Крафты активно занимались политикой. Уильям выдвигался на пост сенатора штата от республиканской партии. (В те времена республиканская и демократическая партии были совсем не такими, как сегодня.) Он проиграл белому демократу на выборах, где звучали такие призывы: «Каждый истинный гражданин, желающий чистоты и честности администрации штата, должен исполнить свой долг на приближающемся испытании». Уильям даже встречался с президентом Улиссом С. Грантом, который предлагал ему стать министром в Либерии^[766]. Но мечты Уильяма и Эллен, как всегда, превосходили ограничения мира, в котором они жили.

Супруги перевернули свой мир с ног на голову, когда бежали из Джорджии, а Эллен переоделась и притворилась белым мужчиной. Точно такое же воздействие на сложившийся порядок произвело их возвращение. Изумление было взаимным. Южане не верили глазам, видя новых чернокожих соседей, одетых в континентальном стиле, говоривших с британским акцентом, читавших книги и преподававших в школе^[767]. Дети Крафтов, которые всю жизнь прожили в Англии, с изумлением начинали новую жизнь в штате, где их родители некогда были рабами. Однако испытания Крафтов не закончились с их бегством с Юга. Так же произошло и после возвращения в Джорджию. На сей раз их противниками были не только южане, но и северяне.

Все началось с того, что один из их соседей, напуганный, как можно предположить, успехами Крафтов, в Бостоне обвинил их в мошенничестве. Чуть позже человек из Бостона, который ранее поддерживал Крафтов, опубликовал в местных газетах письмо с нападками на Уильяма. Оно возымело столь губительное действие, что в 1878 году Уильям подал в суд иск о клевете^[768].

В суде Крафты выступали твердо и уверенно. Уильям несколько дней выступал «спокойно и откровенно»: одна из газет писала, что если бы вердикт выносили после его выступления, он обязательно выиграл бы^[769].

Затем о своей работе красноречиво и трогательно рассказала Эллен. Ее выступление произвело такое действие, что ее назвали «ангелом-хранителем страждущих»^[770]. Она часами отвечала на неудобные вопросы, в том числе и о ее личных сбережениях. Она привезла эти деньги из Англии, «хранила их, как священное сокровище», и никому не рассказывала, где их хранит, – этого не знал даже ее муж^[771].

Но у Крафтов было много противников как в Джорджии, так и на Севере, и их показания подорвали позицию супругов. Самое негативное действие произвели заявления их бывших друзей, в том числе Уэнделла Филлипса (богатого аболициониста, в честь которого супруги назвали своего первенца) и Джошуа Боуэна Смита. Их показания породили сомнения относительно того времени, когда Уильям находился в разъездах, собирая деньги на школу, а Вудвиллом в одиночку управляла Эллен^[772].

Почему многие ополчились на Крафтов, неясно, хотя можно предположить, что их образ жизни – независимое партнерство, в котором супруги работали над общим делом, находясь порознь, – не нравился современникам. Крафты нарушали традиционные границы и нормы: это шло вразрез с образом жизни остальных.

В конце концов Уильям процесс проиграл, что привело к закрытию их американского эксперимента^[773]. Хотя ферма продолжала работать, школу закрыли, и финансовое влияние супругов на жизнь Вудвилла стало ослабевать. Однако они прожили здесь еще не менее десяти лет, и это само по себе было заявлением. Их плантация была «единственной в округе, принадлежащей чернокожим»^[774]. Реконструкция положила начало эпохе террора, линчеванию и самосуду, но Крафты выдержали и это. Эллен еще однажды рассказывала свою историю в музыкальном салоне Филадельфии. Она сказала: «Это старая история, но ее стоит повторить»^[775].

То выступление стало последним публичным выступлением Эллен. Какое-то время они с Уильямом жили в Чарльстоне у дочери, но в конце жизни, по-видимому, в 1891 году, Эллен попросила, чтобы ее похоронили в Вудвилле, под любимым дубом. Мы не знаем, как и когда она покинула этот мир^[776].

После смерти жены Уильям «целиком посвятил себя сельскому хозяйству». Он жил в Вудвилле, хотя однажды ездил в Бостон, где снова рассказывал свою историю. Как вспоминал сын доктора Боудича (того самого, который отважно перевез Уильяма через дамбу Милл): «Его возвращение в Бостон было печальным. Большинство из тех, с кем он был дружен когда-то, уже умерли…»^[777]

«Во время разговора, – вспоминал молодой Боудич, – Крафт спокойно и с улыбкой вспоминал о своем твердом решении: перед отъездом из Бостона он клялся никогда не возвращаться на Юг живым – и рабом». Последние годы Уильям провел на Юге по собственному выбору, в окружении близких. Его навещал внук Генри Кемптон Крафт. Он запомнил, как «дедушка Уильям» каждый день поднимался, чтобы встретить поезд, пересекавший границы его собственности. Жена умерла, но со временем Уильям перебрался к ее тезке и поселился в Чарльстоне с семьей своей дочери Эллен^[778].

Там Уильям и скончался в семь утра 27 января 1900 года, на заре ХХ века. Ему было 76 лет. Его разбил паралич, затем он впал в кому и умер. К сожалению, его похоронили не рядом с женой. Финансовые проблемы Вудвилла продолжались, и вскоре после его смерти кредиторы забрали землю за долги. Останки Эллен покоятся в Джорджии, а Уильяма похоронили в Чарльстоне. Уильям и Эллен Крафт были вместе в жизни, но смерть их разделила^[779].

* * *

Следы жизни Крафтов теряются, но жизнь остальных нам известна, и многих постигла неожиданная, трагическая кончина^[780]. Вскоре после отъезда Крафтов из Бостона охотник на рабов Уиллис Хьюз погиб, получив удар ножом в печень от брата бывшего партнера Джона Найта. Последний хозяин Уильяма Айра Тейлор страдал жестокой депрессией и после гражданской войны покончил с собой на «станции 10 Центральной железной дороги».

Доктор Коллинз войну вообще не застал. За восемь дней до взрыва в Форт-Самтер он скончался после долгой болезни, соединившись с «хозяином на небесах». Там ему предстояло на себе испытать то, о чем он писал в эссе по управлению рабами: «Господа, давайте своим слугам то, что справедливо и правильно. Знайте, и вы имеете Господа на небесах, а их вы оставите в наследство детям. Они будут рабами вашими навеки, но вы не должны господствовать над ними с жестокостью, убоитесь Господа Бога вашего».

В отличие от мужчин, «прежние хозяйки» Эллен жили долго^[781]. Миссис Смит умерла в 1879 году в возрасте 87 лет. Ее торжественно хоронили в методистской церкви. Элиза Коллинз прожила еще долго, что дает основания полагать, что они с Эллен встречались. Уильям вспоминал, как они с Эллен «вернулись в свой старый дом в Джорджии», где, по рассказу друга, их «сердечно встретили бывшие хозяева». Поскольку Роберт Коллинз и Джеймс Смит к этому времени умерли, одной из «бывших хозяев» могла быть Элиза^[782].

Хью Крафт, которому Уильям принадлежал в детстве, умер в Холли-Спрингс, штат Миссисипи, в 1867 году^[783]. Семь лет он был полностью парализован. Крафт построил гигантский особняк и вошел в местную историю в качестве земельного инспектора. Но человеком, который вывел Холли-Спрингс на карту страны, стала Ида Б. Уэллс, которой на момент смерти Крафта было семь лет.

Многие активисты, знавшие Уильяма и Эллен, прожили долгую и активную жизнь. Льюис и Гарриет Хейден продолжали активно работать в Бостоне, где Льюис стал законодателем штата. Они оставили значимое наследство: стипендию в медицинской школе Гарварда, сохранившуюся и по сей день. Уильям Уэллс Браун в поздние годы занялся медициной. Он умер в 1884 году и был похоронен в неизвестной могиле в Кембридже, штат Массачусетс. Сегодня там установлено надгробие. А подробная биография, которая толще его собственного четырехсотстраничного путеводителя, могла бы стать для него поводом для гордости.

Крафты живы в своих детях – о них они думали, когда решили рискнуть всем, даже собственной жизнью^[784]. Поэтичная справедливость восторжествовала: их дети воплотили мечты Эллен и Уильяма, каждый по-своему. Двое сыновей связали профессиональную жизнь с железной дорогой и почтой: «первый свободнорожденный ребенок» супругов Чарльз Эстлин Филлипс Крафт работал в железнодорожной почте, а Брогем – в почте Соединенных Штатов. Третий сын, Уильям, перебрался в Англию. Дочь Эллен стала основателем и вице-президентом Национальной федерации афроамериканских женщин (которая позже вошла в Национальную ассоциацию цветных женщин) и сотрудничала с Идой Б. Уэллс. Она была «первой леди» – вышла замуж за Уильяма Демосфена Крама, таможенника из Чарльстона, ставшего послом США в Либерии.

Другие члены семьи продолжили дело Уильяма и Эллен, став учителями, активистами, учеными, юристами, гражданами мира. Одна из них – Пегги Троттер Деммонд Присли, «художник, активист, оратор, общественный организатор и устный историк», а также борец за свободу. В Рождество 1961 года девятнадцатилетняя Присли, вдохновленная духом прапрабабушки, вместе с младшим братом отправилась на Юг и вошла в ресторан для белых. Там ее впервые арестовали. Присли вспоминала: «Сидя за стойкой ресторанчика в этом маленьком захолустном городке, я дрожала как лист, но чувствовала себя отважной и сильной, словно делала нечто такое, что было суждено мне самой судьбой»^[785].

* * *

Можно сказать, что Америка обманула Крафтов^[786]. Они снова и снова приближались к воплощению своих мечтаний, но каждый раз терпели неудачу или видели, как отдаляется финишная черта. Когда удалось вернуться, их дома разрушали или отнимали через суд. Счастливой развязки не произошло даже после их смерти.

Именно отсутствие счастливой развязки отчасти объясняет, почему Крафты малоизвестны на родине. Их история не располагает к легкому прославлению, и у нее нет завершения. Однако именно эта сложность остается источником их вечной силы, поэтому эту историю нужно изучать и рассказывать о ней. Дерзкий побег и отважная жизнь, неустанная импровизация, вечное новаторство, изобретательный нарратив для себя и других помогали им писать и переписывать собственную американскую историю любви^[787].

Любовь друг к другу помогла преодолеть границы между штатами и континентами, реальные и воображаемые. Вместе они достигли того, чего могли никогда не достичь по одиночке. Они бежали ради друг друга и вместе друг с другом. Они испытывали не только себя и друг друга, но и всю нацию, и весь мир. Стремились к лучшему сами и учили этому окружающих. В этом смысле отсутствие явной счастливой развязки истории символизирует не пустоту, а потенциальный пробел в истории Америки. И его заполнение поможет нам изменить настоящее и будущее. Мы должны это сделать.

Наш долг – заполнить этот пробел.

Благодарность

В работе мне помогало огромное множество людей – кураторов, архивистов и специалистов. И в первую очередь хочу поблагодарить именно их. Мне хочется назвать имена этих замечательных людей: Винс Голден, Элизабет Уоттс Поуп, Нэн Волвертон (Американское антикварное общество); Филипп Каннингем (исследовательский центр Амистад); Ник Глейд, ШанТил Йел (Арлингтонская публичная библиотека); Барри Браун (бывший исследовательский центр Эйвери); Кристофер Гласс (Бостонская публичная библиотека); Алан Тьютен (Центральная железнодорожная организация Джорджии); Крейг Брайс, Дональд Вемисс (Трейдс-Хаус, Глазго); Уолтер Р. Холлоуэй (Историческое общество округа Хартфорд); Джей Э. Мур (Музей Маринерс); Ханна Элдер, Дэн Хинчен (Массачусетское историческое общество); Мюриэл Джексон, Алисия Оуэнс (Региональная библиотека Средней Джорджии); Эми Рейтар, Дезире Уоллен, Натаниэль Вилцен (Национальный архив); Джентри Холберт, Бретт Миллер (Колледж Спринг-Хилл); Астрид Дрю (Историческое общество пароходов); Кори Эмслер (Музей Мерсер); Сюзанна Инг (Музей Пибоди Эссекса).

Даун Дэвис читала за тех, для кого я писала. Я благодарна, что она заставила меня начать эту работу, разделяла энтузиазм, неустанно работала со мной и передала книгу в руки Боба Бендера. Даун была совершенно права в выборе литагента, поскольку лишь Боб мог сделать все так быстро, спокойно и энергично. Я бесконечно благодарна их замечательным помощникам, в особенности Джоанне Ли, Филипу Меткалфу, Льюэлину Поланко, Челси Джонс, Кэт Бойд, Тьянни Найлз и Филиппу Башу.

Я благодарна судьбе, что она свела меня с Джулией Бэрер, обладающей поразительным чутьем на истории и их создателей. Она и сама стала одной из создательниц этой книги. Я рада, что довелось работать с Бритни Блум, Николь Каннингем и Хлоей Напп из Book Group. Премия фонда Уайтинга позволила мне рассказать историю так, как она должна быть рассказана. Хочу особо поблагодарить Дэниела Рейда, Кортни Оделл и Адину Эпплбаум.

Я искренне благодарна ученым, чья работа и труды помогли в создании книги. Спасибо Ричарду Блэкетту, Эрике Армстронг Данбар, Уильяму М. Фоулеру, Эзре Гринспену, Дину Гродзинсу, Кэтрин Гровер, Алисии К. Джексон, Роберту О'Милли, Манише Синье, Дэвиду Сазерленду, Харви Амани Уитфилду и недавно ушедшему Роберту Фергюсону за замечания в отношении «взаимности брака». По истории костюма меня консультировали великолепная Линн Засек Бассет (она сэкономила мне массу времени) и ее коллеги: Карин Белке, Марта Кац-Хайман, Олден О'Брайен, Дэвид У. Рикмен и Сара Риверс-Кофилд. Я бесконечно признательна Элизабет Коди, Карлу Дж. Крузу, Кристен Парк Хопсон, Кэрол Спинангер Айвинз, Саре Котцин, Фрэнку и Андреа Миркоу, Джону К. О, Дейлу Пламмеру и Ларри Смоллвуду.

У меня были лучшие в мире читатели. Во-первых, хочу поблагодарить Рэчел Куссер за критику каждого слова, строки и стиха, – эта женщина способна справиться с самым упрямым ослом.

Мне посчастливилось иметь потрясающего креативного партнера, Лори Гаррисон-Кэхен, настоящую фею-крестную для писателя. Она снова и снова перечитывала мою рукопись и придумала подзаголовок. Никиала Н'Гейл Ридли и Таши Ридли кардинально изменили эту книгу, делая предложения по каждой странице. Я бесконечно благодарна всем, кто читал черновики моей рукописи: Вивек Болд, Ник Боггс, Лара Фрейденфелдс, Лайза Гилл, Анна Кучмент, Марк Ламстер, Уил Маккой, Ким Рагуза, Рэчел Рознер, Кара У. Свонсон, Коневери Болтон Валенсиус, Кэтрин Вьенз. Особую благодарность хочу выразить Эрику Фонеру: мне никогда не отплатить за потрясающую щедрость этого учителя и наставника. Его слова: «Не позволяй деталям затмевать суть истории» – стали моей мантрой.

Мне повезло познакомиться с праправнучкой Крафтов Пегги Дэммонд Троттер Присли. Я благодарна за это знакомство Чарльзу Бернетту. Миссис Пегги щедро делилась со мной своим временем и семейными историями. Я также благодарна Джулии-Эллен Крафт Дэвис за ее рассказы о снимках предков.

В заключение хочу поблагодарить Анну Кучмент, Аллегру Уэкслер Ловитт, Мину Рамакришнан и Эллисон Змуда. Парксы, Омоним и Абоним, ездили со мной в Джорджию. Мой брат Вонбо и мои родители Чжун-Я Ким и Киу Сун Ву поддерживали меня всеми возможными способами, и мне никогда в жизни не отблагодарить их в достаточной степени. Вместе мы изучили язык общения наших дорогих родственников Оззи и Мэри Наглер. Киан Оан и Нари: каждый день с вами – это непередаваемое изумление. Я бесконечно благодарна Джону, который улучшил каждую страницу этой книги своей чуткой правкой и показал мне, что значит не только написать историю любви, но и прожить ее.

Об источниках

Главный источник при работе над этой книгой – книга самих Крафтов «Тысяча миль к свободе». На ней значится лишь имя Уильяма, но сегодня всем ясно, что работали Уильям и Эллен Крафт совместно. Их труд часто включается в антологии и изучается в университетских кампусах. Именно там я впервые узнала о Крафтах, когда занималась на семинаре Роберта О'Милли «Литература перехода».

Книга Крафтов доросла до литературного анализа. Ее отличает хитроумный, но уверенный тон, интересный нарратив и тематическая сложность, а также искусное и широкое использование иронии и юмора. Однако ее трудно отнести к какой-то конкретной категории, – как и авторов^[788]. В ней сочетается сразу несколько жанров. Это точный путеводитель, пропаганда против рабства, сатира, увлекательное приключение, свидетельство веры и многое другое. В этом и заключается главная проблема составления жизнеописания Крафтов сегодня и использования их литературных трудов в качестве серьезного исторического источника.

В их книге масса легко проверяемых исторических деталей, в том числе важные имена, – хотя, надо отметить: имен хозяев Эллен, Смитов и Коллинзов, и последнего хозяина Уильяма, Айры Тейлора, в ней нет^[789]. Если другие подобные авторы сознательно опускали данную информацию, чтобы защитить себя, своих близких, скрыть имена помощников и способы бегства, бегство Крафтов настолько невероятно, что им требовалось доказать свою «аутентичность» более убедительно, чем остальным^[790]. Причем сделать это пришлось сразу же, как только они оказались на Севере.

Значительную часть повествования Крафтов можно подкрепить рассказами путешественников, дневниками, газетами и другими источниками, причем до мельчайших деталей. Так, например, Крафты пишут, что на пароходе, которым они собирались плыть из Чарльстона, задержали беглого раба. Местная газета это подтверждает. Расписания, упомянутые Крафтами, совпадают с информацией из путеводителей. А детали, касающиеся их хозяев, совпадают с документами, в частности, с закладными и купчими.

В то же время в их книге есть элемент мелодрамы, где история сознательно маскируется. Прекрасным примером может служить история семьи тетушки Эллен (в книге они носят фамилию Слейтор). Эта информация близка истории семьи Хили, но во многом и отличается. Ряд проблем связан с описанием путешествия Крафтов на Север. Несколько эпизодов просто невозможно подтвердить, и порой мы имеем дело с сознательным литературным вымыслом. Один ученый даже зашел так далеко, что предположил, будто Крафты отправили свою рукопись Уильяму Уэллсу Брауну, который «начинил ее» множеством историй и лишь затем вернул авторам^[791]. Каждый, кто пишет об их странствиях, должен решить, включать ли все эти эпизоды, выбрать ли некоторые или вовсе от них отказаться, – и как это сделать.

В отсутствие явных противоречий я решила отразить каждое событие так, как его описывали Крафты. Во-первых, они рассказали свою историю именно так. А во-вторых, даже если эти эпизоды происходили иначе (подобные вопросы возникают к любой автобиографии или историческому источнику), их можно считать символически истинными^[792]. В каждом случае эпизод либо описывает реальную опасность, связанную с конкретным этапом бегства, либо показывает типичную ситуацию.

Например, леди из Ричмонда рассказывает о серьезных рисках, с которыми Крафты столкнулись в городе – в столице работорговли Юга. Здесь разбивали семьи, как это произошло с Генри «Боксом» Брауном. Раб Помпей символизирует африканцев, которых похищали и доставляли в порт Чарльстона, несмотря на международный запрет ввоза рабов. Из-за этого рабовладельцам (а Эллен притворилась именно им) нужно было регистрироваться на таможне, чтобы подтвердить, что владение рабами не нарушает международного запрета. Ту же процедуру прошел работорговец на «Генерале Клинче» – это судно часто использовалось для перевозки рабов. По меньшей мере две группы рабов перевезли на этом судне на неделе побега Крафтов. Это делали профессиональные торговцы, которых в своей книге описывали Крафты.

Как бы то ни было, эти сцены не меняют основных контуров истории Крафтов. Я включила упоминание о них в рамках контекста в надежде, что они станут отправными точками для дальнейшего чтения, анализа и дискуссии. Эту надежду я выражаю в более широком смысле. В книге я попыталась продемонстрировать швы моей работы – или, если использовать иную аналогию, показать открытый исходный код, чтобы читатели смогли сами проанализировать источники и прийти к собственным выводам.

Это особенно важно для тех частей истории, которые Крафты предпочли не описывать подробно, то есть для двух третей этой книги. Их нарратив, как они сами заявили в предисловии к своей книге, «не полная история» их жизни, а «просто рассказ об их бегстве». Следовательно, они сосредоточились на своем пути на Север и очень мало рассказали о проезде через Канаду. Они почти не писали о жизни до, после и между историями бегства. Не рассказали о поездках с лекциями по Америке и за границей. Не описывали свою жизнь в Бостоне и Англии. И хотя они назвали нескольких друзей, в том числе Роберта Первиса и Эстлинов, других не упомянули вовсе, в том числе Уильяма Уэллса Брауна. В своей книге я постаралась заполнить эти и другие пробелы.

В то же время слова Крафтов о своей книге («Это не полная история нашей жизни») в полной мере можно отнести и к моей. Я решила сосредоточиться на истории их взаимного самоосвобождения на фоне изменений, происходивших в то время в Соединенных Штатах. И сделала это намеренно, опираясь на исторические материалы, которые непосредственно связаны с отраженными в книге годами и требуют серьезного обсуждения. Я решила написать книгу в научно-популярной манере, не превращая ее в научный труд. Мне хотелось максимально ярко и живо показать жизнь общества во времена Крафтов: места, где они оказывались, времена, в которые жили. В то же время я хотела показать весь огромный диапазон их общественной и предпринимательской деятельности. Выбранная мной форма – это дань уважения жанру, избранному самими Крафтами для собственной книги.

Чтобы рассказать то, о чем не рассказали сами Крафты, я изучала газеты, дневники, письма, книги, юридические документы и другие архивные материалы. Как часто говорят ученые, традиционные исторические архивы – ненадежное хранилище, особенно когда речь идет об истории чернокожих и рабов: сплошные «скандалы и преувеличения», как пишет Сайдия Хартман, и информации «безумно мало», по словам Тии Майлз.

Власть имущие фиксировали свою жизнь во множестве документов, по которым мы можем понять их пристрастия и неприязни, их выбор и поступки, а также интимные подробности. Давность во времени для этого не помеха. Мы можем узнать, что ел один из хозяев Крафта и даже каким его видели дети в конкретный день. А вот разрушение семьи рабов, такой как семья Уильяма, может быть отражено только цифрой, а то и вовсе не отражено.

Однако ученые, такие как Хартман, Майлз, Барбара Маккаскилл и другие, прекрасно показали и рассказали, как извлекать скрытый смысл из подобных источников, составленных в иных целях. Даже в гневной статье журналиста – сторонника рабства – можно увидеть рабов, которые читали и слушали историю Крафтов в Мейконе, штат Джорджия, хотя закон им это запрещал. Точно так же можно добывать спорные вторичные условия. Мы не можем изменить того, кто вел и хранил записи, однако наше понимание и истолкование – то, что мы хотим увидеть и как хотим рассказать свою историю, – способно все изменить.

Моя работа в архивах принесла множество важных находок. Я нашла документы, по которым Уильяма и Эллен Крафт закладывали, сообщали об их продаже, продавали и передавали как собственность. Я обнаружила важную информацию об их хозяевах, в том числе о деловых неудачах и юридических проблемах Роберта Коллинза, что позволило по-новому взглянуть на то, когда, как и почему Крафты решили бежать. Дополнительные розыски документов за пределами архивов – например, подтверждения перемещений Крафтов на разных видах транспорта – позволили мне составить цельную и беспрецедентную картину их лекционного тура, кризиса в Бостоне и отъезда за границу.

Моя работа опиралась на грандиозные раскопки, проведенные другими учеными, которые старались в точности сохранить историю и наследие Крафтов. Эту работу начали их потомки, которые щедро предоставили исследовательскому центру Эйвери в Чарльстоне множество писем, фотографий и других документов. Благодаря им история обрела жизнь и жива по сей день. Сделав ее широко доступной, члены большой семьи Крафтов превратили личное сокровище в общенациональное.

Поколения ученых провели важнейшие исследования, на которые я опиралась^[793]. Их открытия – это история потрясающего научного сотрудничества в пространстве и времени. Флоренс Б. Фридман, Альберт Фоли и Дороти Стерлинг опубликовали первые исследования, и моя книга во многом опирается именно на труды Стерлинг. Я сожалею лишь о том, что Стерлинг и Фоли не упоминали о документах, использованных в их героическом труде. Я поставила своей целью разыскать документальные подтверждения их изысканий, насколько это было возможно. Там, где не удалось, но где их утверждения казались мне вполне достоверными, я открыто об этом сообщила.

Великолепные изыскания Роберта Блэкетта дают полную историческую картину жизни Крафтов и документально подтверждают события их жизни, не вошедшие в эту книгу. Детективная работа и глубокий литературный анализ Барбары Маккаскилл помогли мне лучше понять книгу Крафтов. А ее аннотированное издание «Тысячи миль к свободе» может стать критической основой для любого исследования жизни Крафтов^[794].

Я высоко ценю глубокий анализ лекционных выступлений Крафтов, проведенный Гейл Симой, архивные изыскания Джеффри Грина и исследования Стивена Кантровица и Гэри Коллисона. Эзра Гринспен провел глубокое изучение жизни и работы Уильяма Уэллса Брауна, что помогло мне лучше понять и отразить характер этого человека. И наконец, недавние публикации Бригитты Вилдер и Ханны-Розы Мюррей во многом помогли моим изысканиям. Цифровые материалы, такие как информация о жизни и работе Фредерика Дугласа в Британии и Ирландии, собранные Мюррей (http://frederickdouglassinbritain.com), стали новым словом в исторических исследованиях.

Цифровые технологии позволили исследовать те части истории, которые были недоступны моим предшественникам. Так, например, Фоли знал, что семья Крафтов жила в Мейконе, но не смог найти доказательств их связи с Уильямом. Поиск в интернете дал мне эти доказательства. Многие старые тексты, на которые я ссылаюсь, в том числе повествование Крафтов, можно найти на HathiTrust, а статьи прочитать в цифровой библиотеке JSTOR. Генеалогический материал можно бесплатно получить на сайте FamilySearch. Большинство процитированных мною писем хранится в Бостонской публичной библиотеке, в собрании «Против рабства». И они доступны в интернете. Также удаленно можно читать многие газеты, за что мы должны быть благодарны Библиотеке Конгресса, собранию исторических газет Джорджии и британскому газетному архиву.

Последнее замечание о языке. Я следовала советам П. Габриэлы Форман и других видных ученых, которые писали о рабстве^[795]. Они рекомендуют использовать термины «порабощенные люди» и «поработитель» за исключением названия и других ситуаций, в которых термины «хозяин», «хозяйка», «раб» или «плантатор» точно отражают идеологический контекст. Я также полностью согласна с мнением Тии Майлз, высказанным в ее книге «Все, что она несла: Путешествие сумки Эшли, талисмана черной семьи». Учитывая вышесказанное, я использовала разнообразные термины, чтобы избежать повторов.

И наконец, предлагаю новое прочтение истории Крафтов – оркестровый аккомпанемент мелодии, использованной супругами в своем повествовании, где множество голосов гармонично сливаются в один хор. Надеюсь, моя книга, а также источники, упомянутые в примечаниях, станут стимулом для глубокого разговора о прошлом, который прольет новый свет и на настоящее, и на будущее.

Избранные биографии

В том числе часто цитируемые источники.

Alvarez, Eugene. Travel on Southern Antebellum Railroads, 1828–1860. Tuscaloosa: University of Alabama Press, 1974.

Bacon, Margaret Hope. But One Race: The Life of Robert Purvis. Albany: State University of New York Press, 2007.

Bancroft, Frederic. Slave Trading in the Old South. Columbia: University of South Carolina Press, 1996.

Barker, Gordon S. Fugitive Slaves and the Unfinished American Revolution: Eight Cases, 1848–1856. Jefferson, NC: McFarland, 2013.

Bartlett, Irving H. John C. Calhoun: A Biography. New York: W. W. Norton, 1993.

Beaulieu, Elizabeth Ann, ed. Writing African American Women: An Encyclopedia of Literature. Westport, CT: Greenwood Press, 2006.

Berry, Daina Ramey, and Leslie Maria Harris, eds. Slavery and Freedom in Savannah. Athens: University of Georgia Press, 2014.

Berry, Stephen William, ed. Princes of Cotton: Four Diaries of Young Men in the South, 1848–1860. Athens: University of Georgia Press, 2007.

Blackett, R. J. M. Beating Against the Barriers: The Lives of Six Nineteenth-Century Afro-Americans. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1986.

Building an Anti-Slavery Wall: Black Americans in the Atlantic Abolitionist Movement, 1830–1860. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1983.

Blassingame, John W. Slave Testimony. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1977. Bordewich, Fergus. America's Great Debate: Henry Clay, Stephen A. Douglas, and the Compromise That Preserved the Union. New York: Simon & Schuster, 2012.

The Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee, New-York Daily Tribune, November 2, 1850.

Bowditch, Vincent Yardley. Life and Correspondence of Henry Ingersoll Bowditch. Boston: Houghton, Mifflin, 1902.

Bremer, Frederika. The Homes of the New World: Impressions of America. New York: Harper & Brothers, 1853.

Brown, Henry Box. Narrative of the Life of Henry Box Brown, Written by Himself. Edited by John Ernest. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2008.

Brown, Josephine. Biography of an American Bondsman by His Daughter. Boston: R. F. Walcutt, 1856.

Brown, William Wells: American Fugitive in Europe. New York: Sheldon, Lamport & Blakeman, 1855.

Narrative of William W. Brown, a Fugitive Slave. 2nd ed., enlarged. Boston: Anti-Slavery Office, 1848.

Three Years in Europe: Or, Places I Have Seen and People I Have Met. London: Charles Gilpin, 1852.

Butler, John C. Historical Record of Macon and Central Georgia. Macon, GA: J. W. Burke, 1879.

Byrne, William A. The Burden and Heat of the Day: Slavery and Servitude in Savannah, 1733–1865. PhD diss., Florida State University, 1979.

Chambers, William. Things as They Are in America. London: W. and R. Chambers, 1854. Child, Lydia Maria. The Freedmen's Book. Boston: Ticknor and Fields, 1865.

Cima, Gay Gibson. Performing Anti-Slavery: Activist Women on Antebellum Stages. Cambridge, MA: Cambridge University Press, 2014.

Cleveland, Edmund Janes, and Horace Gilette. The Genealogy of the Cleveland and Cleaveland Families. Vol. 3. Hartford, CT: Case, Lockwood & Brainard, 1899.

Clinton, Catherine. Plantation Mistress. Columbia: University of Missouri Press, 1982. Clytus, Radiclani. Envisioning Slavery: American Abolitionism and the Primacy of the Visual. PhD diss., Yale University, 2007.

Collins, Robert. Essay on the Treatment and Management of Slaves. Boston: Eastburn's Press, 1853.

Letter to the Attorney General of the United States, November 1, 1850. Attorney.

General Papers, Letters Received from GA Private Citizens, 1809–1870, RG60, NARA.

Letter to J. S. Hastings. BP, June 9, 1851. Collison, Gary. Shadrack Minkins: From Fugitive Slave to Citizen. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997.

Craft, William, and Ellen. Running a Thousand Miles for Freedom: The Escape of William and Ellen Craft from Slavery, ed. Barbara McCaskill. Athens: University of Georgia Press, 1999.

Craft, Henry, to Dear Father. April 1, 1844, CFT; Craft/Fort Family Letters (MUM00091).

Department of Archives and Special Collections. J. D. Williams Library, University of Mississippi. https://libraries.olemiss.edu/cedar-archives/finding_aids/MUM00091.html. Crowe, Eyre. With Thackeray in America. London: Cassell, 1893.

Curtis, George Ticknor. A Memoir of Benjamin Robbins Curtis, LL.D Edited by Benjamin R. Curtis. Boston: Little, Brown, 1879.

Cunynghame, Arthur Augustus Thurlow. A Glimpse at the Great Western Republic. London: R. Bentley, 1851.

Dall, Caroline Healey. Alongside: Being Notes Suggested by A New England Boyhood of Doctor Edward Everett Hale. Boston: Thomas Todd, 1900.

Delbanco, Andrew. The War Before the War: Fugitive Slaves and the Struggle for America's Soul from the Revolution to the Civil War. New York: Penguin Press, 2018.

Dickens, Charles. American Notes. London: Chapman and Hall, 1842.

The Directory of the City of Boston. Boston: George Adams, 1850.

Dixon, Max. Building the Central Railroad of Georgia. Georgia Historical Quarterly 45, no. 1 (March 1961): 1–21.

Douglass, Frederick. My Bondage and My Freedom. New York: Miller, Orton & Mulligan, 1855.

Dunbar, Erica Armstrong. Never Caught: The Washingtons' Relentless Pursuit of Their Runaway Slave, Ona Judge. New York: 37 Ink, 2017.

Eisterhold, John A. Commercial, Financial, and Industrial Macon, Georgia, During the 1840's. Georgia Historical Quarterly 53, no. 4: 424–41.

An Ex Slave's Reminiscence. Greencastle (IN) Banner, January 19, 1882.

Fairbank, Calvin. Rev. Calvin Fairbank During Slavery Times: How He Fought the Good Fight to Prepare the Way. Chicago: R. R. McCabe, 1890.

Farrison, William Edward. William Wells Brown: Author and Reformer. Chicago: University of Chicago Press, 1969.

Fielder, Brigitte. Relative Races: Genealogies of Interracial Kinship in Nineteenth-Century America. Durham, NC: Duke University Press, 2020.

Finkelman, Paul. Millard Fillmore. New York: Times Books, 2011.

Fisch, Audrey. American Slaves in Victorian England: Abolitionist Politics in Popular Literature and Culture. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Fitzgerald, O. P., and Charles B. Galloway. Eminent Methodists. Nashville: M. E. Church, South, 1898.

Foley, Albert S. to Henry K. Craft, May 7, 1958, ARC.

Notes from Mrs. Daly Smith, box 9, folder 68, SHC. Foreman, P. Gabrielle. Who's Your Mama? White Mulatta Genealogies, Early Photography, and Anti-Passing Narratives of Slavery and Freedom. American Literary History 14, no. 3 (2002): 505–39.

Fradin, Dennis B., and Judith Fradin. 5,000 Miles: Ellen and William Craft's Flight from Slavery. Washington, DC: National Geographic Children's Books, 2006.

Fraser, Walter. Savannah in the Old South. Athens: University of Georgia Press, 2005. Geffen, Elizabeth M. Industrial Development and Social Crisis 1841–1854. In Philadelphia: A 300-Year History. Edited by Russell F. Weigley. New York: W. W. Norton, 1982. Green, Jeffrey. Black Victorians in Victorian England. Barnsley, UK: Pen and Sword History, 2018.

Greenspan, Ezra. William Wells Brown: An African American Life. New York: W. W. Norton, 2014.

William Wells Brown: A Reader. Athens: University of Georgia Press, 2008. Gudmestad, Robert H. Steamboats and the Rise of the Cotton Kingdom. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 2011.

Grover, Kathryn. Fugitive's Gibraltar: Escaping Slaves and Abolitionism in New Bedford, Masachusetts. Amherst: University of Massachusetts Press, 2001.

Harris, Leslie M., and Daina Ramey Berry. Slavery and Freedom in Savannah. Athens University of Georgia Press, 2014.

Higginson, Thomas Wentworth. Romance of History. In The Liberty Bell. Boston: Prentiss and Sawyer, 1858.

Horton, James Oliver, and Lois E. Horton. Black Bostonians: Family Life and Community Struggle in the Antebellum North. Revised 20th anniversary ed. New York: Holmes & Meier, 1999.

Hotchkiss, William A. A Codification of the Statute Law of Georgia. 2nd ed. Augusta, GA: C. E. Grenville, 1848.

Hunter, Robert Mercer Taliaferro, and Democratic Party (US). The Address of Southern Delegates in Congress, to Their Constituents (Washington, DC: Towers, Printer, 1849).

Jackson, Alicia K. The Recovered Life of Isaac Anderson. Jackson: University Press of Mississippi, 2021.

Jackson, Kellie Carter. Force and Freedom: Black Abolitionists and the Politics of Violence. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2019.

Jacobs, Donald M., ed. Courage and Conscience: Black and White Abolitionists in Boston. Bloomington: Indiana University Press, 1993.

Jenkins, William Thomas. Antebellum Macon and Bibb County. PhD diss., University of Georgia, 1967.

Johnson, Walter. Soul by Soul: Life Inside the Antebellum Slave Market. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999.

Kantrowitz, Stephen. More Than Freedom: Fighting for Black Citizenship in a White Republic, 1829–1889. New York: Penguin, 2012.

Kendrick, Paul and Stephen. Sarah's Long Walk: The Free Blacks of Boston and How Their Struggle for Equality Changed America. Boston: Beacon Press, 2004.

Kendi, Ibram X. Stamped from the Beginning: The Definitive History of Racist Ideas in America. New York: Nation Books, 2016.

Kirby, Georgianna Bruce. Years of Experience: An Autobiographical Narrative. New York: G. P. Putnam's Sons, 1887.

Lane, Macon. Macon: An Historical Retrospect. Georgia Historical Quarterly 5, no. 3 (1921): 20–34.

The Libel Suit. The Romantic Story of a Runaway Slave. BDA, June 7, 1878.

Logan, Deborah, ed. The Collected Letters of Harriet Martineau. London: Pickering & Chatto, 2007.

Lyons, Joan P. Quaker Family Home Became Stop on Underground Railroad, Zionsville (IN) Times Sentinel, August 25, 2004.

Mackey, Alexander. The Western World; or, Travels in the United States in 1846–47. London: R. Bentley, 1849.

Martineau, Harriet. Retrospect of Western Travel. Vol. 1. London: Saunders and Otley, 1838. Mayer, Henry. All On Fire: William Lloyd Garrison and the Abolition of Slavery. New York: St. Martin's Press, 1998.

McInnis, Maurie D. Slaves Waiting for Sale: Abolitionist Art and the Southern Slave Trade. Chicago: University of Chicago Press, 2011.

McCaskill, Barbara. Ellen Craft: The Fugitive Who Fled as a Planter. In Georgia Women: Their Lives and Times. Vol. 1. Edited by Ann Short Chirhart and Betty Woods. Athens: University of Georgia Press, 2009.

Interview with Phoebe Judge. In Plain Sight. Criminal, no. 59. Podcast audio. January 20, 2017, https://thisiscriminal.com/episode-59-in-plain-sight-1–20–2017/. Love, Liberation, and Escaping Slavery: William and Ellen Craft in Cultural Memory. Athens: University of Georgia Press, 2015.

The Profits and the Perils of Partnership in the Thrilling Saga of William and Ellen Craft. MELUS38, no. 1 (2013): 76–97.

Yours Very Truly: Ellen Craft – The Fugitive as Text and Artifact. African American Review 28, no. 4 (1994): 509–29.

Miles, Tiya. All That She Carried: The Journey of Ashley's Sack, a Black Family Keepsake. New York: Random House, 2021.

Murray, Hannah-Rose. Advocates of Freedom: African American Transatlantic Abolitionism in the British Isles. Cambridge: Cambridge University Press, 2021.

Nell, William C. William Cooper Nell, Nineteenth-Century African American Abolitionist, Historian, Integrationist: Selected Writings from 1832–1874. Edited by Dorothy Porter Wesley and Constance Porter Uzelac. Baltimore: Black Classic Press, 2002.

No. 2, Affidavit of Charles Devens Jr. US. Marshal of Mass – on the subject of Wm. Craft a Fugitive Slave, November 1850. Attorney General Papers, Letters Received, 18091870, RG60, NARA.

No. 3, Affidavit of Patrick Riley, November 18, 1850. Attorney General Papers, Letters Received, 1809–1870, RG60, NARA.

O'Toole, James M. Passing for White: Race, Religion, and the Healy Family, 1820–1920. Amherst: University of Massachusetts Press, 2002.

Papson, Don, and Tom Calarco. Secret Lives of the Underground Railroad in New York City: Sydney Howard Gay, Louis Napoleon and the Record of Fugitives. Jefferson, NC: McFarland, 2015.

Parker, Theodore. The Trial of Theodore Parker for the Misdemeanor or a Speech at Faneuil Hall Against Kidnapping Before the Circuit Court of the United States, at Boston, April 3, 1855. Published for the author, 1855.

Parker, Theodore. The Rights of Man in America. Edited by F. B. Sanborn. Boston: American Unitarian Association, 1911.

Pryor, Elizabeth Stordeur. Colored Travelers: Mobility and the Fight for Citizenship Before the Civil War. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2016.

Quarles, Benjamin. Black Abolitionists. New York: Oxford University Press, 1969.

Reidy, Joseph P. From Slavery to Agrarian Capitalism in the Cotton Plantation South. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1995.

Ricks, Mary Kay. Escape on the Pearl. New York: HarperCollins, 2007.

Ripley, C. Peter. The Black Abolitionist Papers. Vol. 1, The British Isles, 1830–1865. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1985.

Robboy, Stanley J., and Anita W. Robboy. Lewis Hayden: From Fugitive Slave to Statesman. New England Quarterly 46, no. 4 (1973): 591–613.

Rocker, Willard L. Marriages and Obituaries from the Macon Messenger, 1818–1865. Easley, SC: Southern Historical Press, 1988.

Rogers, W. McDowell. Free Negro Legislation in Georgia Before 1865. Georgia Historical Quarterly 16, no. 1 (1932): 27–37.

Ruggles, Jeffrey. The Unboxing of Henry Box Brown. Richmond: Library of Virginia, 2003. Runyon, Randolph, and William Albert Davis. Delia Webster and the Underground Railroad. Lexington: University of Kentucky Press, 1996.

Sanborn, Geoffrey. The Plagiarist's Craft: Fugitivity and Theatricality in Running a Thousand Miles for Freedom. PMLA (Journal of the Modern Language Association of America), 128 no. 4 (2013): 907–22.

Scott, Isaac. The Diary of Isaac Scott, 1859–1864. Copied from the original by Peyton Sagendorf Moncure, 1980 (http://dlg.galileo.usg.edu/gac/isd/pdfs/gac-03–03–02–01. pdf).

Severa, Joan. Dressed for the Photographer: Ordinary Americans and Fashion, 1840–1900.

Kent, OH: Kent State University Press, 1995.

Siebert, Wilbur H. The Underground Railroad in Massachusetts. Proceedings of the American Antiquarian Society, April 1935, 25–100.

Singular Escapes from Slavery. Leeds Antislavery Series 35, 8. Printed in Wilson Armistead, Five Hundred Thousand Strokes for Freedom: A Series of Anti-Slavery Tracts. London: W. & F. Cash, 1853.

Sinha, Manisha. The Slave's Cause: A History of Abolition. New Haven, CT: Yale University Press, 2016.

Slave Hunters Arrested. Boston Daily Chronotype, October 28, 1850; GT, November 6, 1850.

Sterling, Dorothy. Black Foremothers: Three Lives. 2nd ed. New York: Feminist Press, 1988. Still, William. Still's Underground Rail Road Records: With a Life of the Author. Philadelphia: William Still, 1886.

The Story of Ellen Crafts. Anti-Slavery Bugle (New Lisbon, OH), July 14, 1849. Strobhart, Albert. Reports of Cases in Equity, Argued and Determined in the Court of Appeals, by Court of Errors During the Year 1849. Vol. 3. Columbia, SC: A. S. Johnston, 1850. Tadman, Michael. Speculators and Slaves: Masters, Traders, and Slaves in the Old South. Madison: University of Wisconsin Press, 1996.

Talmadge, John E. Georgia Tests the Fugitive Slave Law. Georgia Historical Quarterly 49, no. 1 (1965): 57–64.

Taylor, Clare. British and American Abolitionists. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1974.

Von Frank, Albert J. The Trials of Anthony Burns: Freedom and Slavery in Emerson's Boston. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998.

Webster, Daniel. The Papers of Daniel Webster: Correspondence. Vol. 7, 1850–1852. Edited by Charles M. Wiltse and Michael J. Birkner. Hanover, NH: University Press of New England, 1986.

Weiss, John. Life and Correspondence of Theodore Parker. Vol. 2. New York: D. Appleton, 1864.

Wigham, Eliza. The Anti-Slavery Cause in America and Its Martyrs. London: A. W. Bennett, 1863.

Williams, Carolyn White. History of Jones County, Georgia, for One Hundred Years, Specifically 1807–907. Macon, GA: J. W. Burke, 1957.

Williams, Harold Parker. Brookline in the Anti-Slavery Movement. Brookline Historical Publications, no. 18. Brookline, MA: Riverdale Press, 1900.

Zackodnik, Teresa C. Press, Platform, Pulpit: Black Feminist Publics in the Era of Reform.

Примечания

Полные цитаты даются при первом обращении к источникам, не включенным в библиографию.

Сокращения:

ARC Craft and Crum Papers, Avery Research Center, College of Charleston, Charleston, SC.

BAB Blackett, Beating Against the Barriers.

BAP Ripley, Black Abolitionist Papers (vol. 1, unless noted).

BCC Bibb County Courthouse, Macon, Georgia. Многие документы, включая закладные, завещания и налоговые документы, можно найти на сайте www.familysearch.org.

BDA Boston Daily Advertiser.

BF Sterling, Black Foremothers.

BP Boston Post.

BPL Boston Public Library Anti-Slavery Collection, Boston. Приведенные здесь письма оцифрованы.

CFT Craft, Fort and Thorne Family Papers, Southern Historical Collection, Wilson Library, University of North Carolina at Chapel Hill.

GHS Georgia Historical Society, Savannah, GA.

GT Georgia Telegraph, Macon (газеты можно найти через Georgia Historic Newspapers).

HOU Houghton Library, Harvard University, Cambridge, MA.

HvC Willis H. Hughes v. Ellen Craft; Case Files, 1790–1911; Records of District Courts of the United States, Record Group 21; National Archives at Boston, Waltham, MA, https://www.docsteach.org/activities/teacher/oh-freedom-sought-under-the-fugitive-slave-act.

JK Diary of John Knight, the Slave Pursuer, TL, December 6, 1850.

LL McCaskill, Love, Liberation, and Escaping Slavery.

MHS Massachusetts Historical Society, Boston.

NARA National Archives, College Park, MD.

NASS National Anti-Slavery Standard, New York, NY.

PAS Cima, Performing Anti-Slavery.

PDW Webster, Papers of Daniel Webster, vol 7.

RTMF Crafts, Running a Thousand Miles for Freedom.

SHC Albert S. Foley Jr., SJ Papers, Spring Hill College Library Archives, Mobile, AL.

SHG Sydney Howard Gay Papers, Columbia University, New York, NY.

TL The Liberator, Boston.

WH1 Hughes, the Slave-Hunter's Account of His Mission, TL, December 6, 1850.

WH2: A Card (with second letter by Willis H. Hughes) Columbus (GA) Times, December 17, 1850.

WWB Greenspan, William Wells Brown.

Сноски

1

Julius W. Pratt, The Origin of 'Manifest Destiny, American Historical Review 32, no. 4 (1927): 796.

(обратно)

2

Declaration of Sentiments, National Park Service online, https://www.nps.gov/wori/learn/historyculture/declaration-of-sentiments.htm.

(обратно)

3

Frederick Douglass's 'What to the Slave Is the Fourth of July?' EDSITEment, National Endowment for the Humanities online, https://edsitement.neh.gov/launchpad-frederick-douglass-what-slave-fourth-july#02.

(обратно)

4

Frederick Douglass's 'What to the Slave Is the Fourth of July?' EDSITEment, National Endowment for the Humanities online, https://edsitement.neh.gov/launchpad-frederick-douglass-what-slave-fourth-july#02.

(обратно)

5

См. предисловие к RTMF.

(обратно)

6

См. The Slave's Cause, 400.

(обратно)

7

Seventeenth Annual Meeting of the Massachusetts Anti-Slavery Society, TL, February 2, 1849.

(обратно)

8

В RTMF Крафты пишут, что уехали в среду 21 декабря 1848 года и прибыли в Рождество, в воскресенье, но 25 декабря – это понедельник. В ранних газетных статьях подтверждается среда и их прибытие в субботу. См. Story of Ellen Crafts.

(обратно)

9

Крафты именно так называют это место в RTMF, 22. Все цитаты и описания взяты оттуда же, 27–28, если иное не указано. Четыре часа утра упоминаются в BAP, 274. О размерах Эллен: см. Robert Collins, Power of Attorney, HvC; Tuesday – the Second Lecture, Nottingham Review (UK), April 4, 1851. О росте Смита: Fitzgerald and Galloway, Eminent Methodists, 10.

(обратно)

10

Story of Ellen Crafts, An Ex Slave's Reminiscences.

(обратно)

11

RTMF, 28. Эти мысли приписаны Уильяму, но Эллен вполне могла подумать о том же. Об этом пишет Роберт Коллинз.

(обратно)

12

RTMF, 68–69.

(обратно)

13

RTMF, 28.

(обратно)

14

Крафты не описывали маршрут Уильяма, но, судя по рекламным объявлениям в газетах, статьям, законам и картам города, мы понимаем, чего ему следовало избегать. Расписание поездов приводится в GT, 5 декабря, 1848. При описании Мейкона использовались следующие источники: Tubman African American Museum and Catherine Meeks, Macon's Black Heritage: The Untold Story (Macon, GA: Tubman African American Museum, 1997); Lane, Macon; Eisterhold, Commercial, Financial; Dolores Hayden, Where Poplar Crosses Cotton: Interpreting Urban Landscape in Macon, Georgia (College Park, MD: Urban Studies and Planning Program, University of Maryland, 2007); O'Toole, Passing, especially 11; and Vincent's New Map of City of Macon, Georgia (1854) and S. Rose, Plan of the City of Macon (1840), both at the Washington Memorial Library, Macon, Georgia.

(обратно)

15

Butler, Historical Record, 114. On Nesbit: Stewart D. Bratcher, Eugenius A. Nisbet (1803–1871), New Georgia Encyclopedia, July 26, 2013.

(обратно)

16

BAB, 96.

(обратно)

17

Hotchkiss, Codification, 814–815; RTMF, 10–11.

(обратно)

18

RTMF, 22. Продолжительность действия пропуска неизвестна: по-видимому, три-четыре дня, как говорится в BAP, 274. Особые знаки упоминаются в License Ordinance, GT, January 25, 1848.

(обратно)

19

См. его объявление в GT, April 27, 1837.

(обратно)

20

Story of Ellen Crafts.

(обратно)

21

William Craft to Editor, London Morning Advertiser, in BAP, 318. О клятве не даться охотникам живым см. Anti-Slavery Meeting in New Bedford TL, February 16, 1849. О мосте: Jenkins, Antebellum Macon, 88.

(обратно)

22

Donald Lee Grant, The Way It Was in the South: The Black Experience in Georgia (Athens, GA: UGA Press, 2001), 72; Bellamy, Macon, Georgia, 309. Свободные чернокожие обладали в Джорджии ограниченной свободой – им требовались белые опекуны. См. Hayden, When Poplar Crosses Cotton, 8; Rogers, Free Negro Legislation.

(обратно)

23

Дороти Стерлинг описала его биографию в BF, 5–6.

(обратно)

24

О Мейконе см. прим. 7. Об азартных играх и беззаконии: Jenkins, Antebellum Macon, 113–114. О гостиницах: Cunynghame, Glimpse, 256. О театре: Young et al., History of Macon, 104. Все остальное рекламировалось в GT.

(обратно)

25

A Young Lady: GT, February 15, 1848.

(обратно)

26

Joan Severa, Dressed for the Photographer, 18.

(обратно)

27

BF, 13. Исследователи расходятся в точном адресе Смитов, называя угол Первой и Плам-стрит (Foley to Craft) или угол Второй и Поплар (Butler, Historical Record, 202).

(обратно)

28

Fitzgerald and Galloway, Eminent Methodists, 110–113; BF, 5. О доме Смита: Old Clinton Historical Society, An Historical Guide to Clinton, Georgia: An Early Nineteenth Century Seat (Clinton, GA: April 1975), 3 (http://www.oldclinton.org/wp-content/uploads/Historical-Guide-to-Clinton.pdf).

(обратно)

29

См. An Historical Guide; William Lamar Cawthon Jr., None So Perfect as Clinton, Georgia Backroads, Autumn 2014; William Lamar Cawthon Jr., Clinton: County Seat of the Georgia Frontier, 1808–1821 (MA thesis, University of Georgia, 1984), especially 170, 174–175; Williams, History of Jones, 232–293.

(обратно)

30

Calvin Schermerhorn, Money over Mastery, Family over Freedom: Slavery in the Antebellum Upper South (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2011), 16.

(обратно)

31

Foley to Craft; Foley, Notes; BF, 5; Eddie Tidwell, Roster of Revolutionary Soldiers in Georgia, vol. 3 (Baltimore: Clearfield, 1969), 209; Jeannette Holland Austin, The Georgia Frontier, vol. 2 (Baltimore: Clearfield, 2005), 320. Смита называли майором или полковником – почему, неизвестно. Пенсионные документы его отца: Charles Smith, W. 6,122, Revolutionary War Pension and Bounty-Land Warrant Application Files, National Archives and Records Administration, Publication Number M804, Record Group 15, Roll 2207. См. также Jenkins, Antebellum Macon, 403. Имена рабов приводятся также в судебных документах: Bibb Court of Ordinary, Record of Returns, 1851–1853, D-481, BCC.

(обратно)

32

Stephen Frank Miller, The Bench and Bar of Georgia: Memoirs and Sketches, vol. 1 (Philadelphia: J. P. Lippincott, 1858), 251–52; Lucian Lamar Knight, Georgia's Landmarks, Memorials, and Legends (Atlanta: Printed for the author by Byrd Printing Company, 1919), 576.

(обратно)

33

Williams, History of Jones, 92; Foley to Craft; Knight, Georgia's Landmarks, 826–67; Barber, Elijah, The State of Georgia vs. Elijah Barber, Alias Jesse L. Bunkley, Cheating and Swindling: True Bill, 1837, [S.l.: s. n., n. d.], 36–37.

(обратно)

34

Barber, State of Georgia vs. Elijah Barber, 59.

(обратно)

35

McCaskill, Very Truly, 510–511.

(обратно)

36

An Ordinance. GT, April 25, 1848; Bancroft, Slave Trading, 246–247.

(обратно)

37

Цитируется в Cunynghame, Glimpse, 254.

(обратно)

38

Об Уэслианском колледже (не путайте с Уэслианским университетом в Коннектикуте): Eunice Thomson, Ladies Can Learn, Georgia Review 1, no. 2 (1947): 189–197; Samuel Luttrell Akers, The First Hundred Years of Wesleyan College (Macon: Beehive Press, 1976). Роль Смита отмечена на историческом памятнике в Клинтоне.

(обратно)

39

Thomson, Ladies Can Learn, 189–197.

(обратно)

40

RTMF, 53, Bremer, Homes, 1:123–124.

(обратно)

41

Реклама Belden & Co, GT, 29 августа, 1848.

(обратно)

42

См. Death of Mr. Johnston, Macon Weekly Telegraph, October 25, 1887. В RTMF приводится имя «Джонсон», но в более ранних статьях и книгах встречается и написание «Джонстон». (An Escape from Slavery in America, Chambers Edinburgh Journal, March 15, 1851.)

(обратно)

43

Story of Ellen Crafts. О проблемах движения в корсете: Severa, Dressed, 15. Информацией об одежде со мной любезно поделились Линн Бассетт и Дэвид Рикмен. Дэвид подробно рассказал о костюме Эллен в электронном письме от 26 октября 2020 года. О ботинках упоминается также в книге Lyons, Quaker Family Home. Я признательна Саре Риверс-Кофилд, которая 28 октября 2020 года прислала мне письмо, в котором писала, что шпоры могли способствовать маскировке Эллен.

(обратно)

44

При работе над этой главой я использовала книгу Alvarez Travel, особенно главы «Пассажирский вагон», «Опасности в пути» и «Вокзал», где описаны интерьеры вагонов и вид билетов. Другие детали взяты из книг Chambers, Things, 330–335; Henry Benjamin Whipple, Bishop Whipple's Southern Diary, 1843–1844 (London, MN: H. Milford, Oxford University Press, University of Minnesota Press, 1937), 74. Нам неизвестно, кто был спутниками Уильяма. О чернокожих путешественниках того времени см. Pryor, Colored Travelers; Kornweibel, Railroads and the African American Experience: A Photographic Journey (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2010).

(обратно)

45

Уильям упоминает об оружии в «Иске о клевете» – Anti-Slavery Meeting in New Bedford, TL, February 16, 1849.

(обратно)

46

Josephine Brown, Biography, 76; Robert Collins, Power of Attorney, HvC; Ellen M. Weinauer, A Most Respectable Looking Gentleman: Passing, Possession, and Transgression in Running a Thousand Miles for Freedom, in Passing and the Fictions of Identity ed. Elaine K. Ginsburg (Durham: Duke University Press, 1995), 50.

(обратно)

47

NC Josephine Brown, Biography of a Bondman, 75. Маккаскилл также рассуждает о том, как Крафты сумели заработать: см. McCaskill, Ellen Craft, 88.

(обратно)

48

Samuel Augustus Mitchell, New Traveller's Guide Through the United States (Philadelphia: Thomas, Cowperthwait, 1849), 106. Реклама в GT, 5 сентября, 1848.

(обратно)

49

Story of Ellen Crafts.

(обратно)

50

Bremer, Homes, 1:346. Ocmulgee Mounds, National Park Service online, https://www.nps.gov/ocmu/index.htm. О Коллинзе: Ida Young, Julius Gholson, and Clara Nell Hargrove, History of Macon, Georgia (Macon, GA: Lyon, Marshall & Brooks, 1950), 80; Butler, Historical Record, 160.

(обратно)

51

Richard E. Prince, Central of Georgia Railway and Connecting Lines (Millard, NE: RE Prince, 1976), 5–7; Dixon, Building the Central Railroad, 8–13; Alvarez, Travel, 18–19; Fraser, Savannah, 242, Young et al., History of Macon, 78–81, 117–118, 242.

(обратно)

52

Butler, Historical Record, 121–22.

(обратно)

53

Ученые проанализировали преодоление этих границ: например, McCaskill, Very Truly, 510–511; сексуальность: Fielder, Relative Races, 21–22.

(обратно)

54

Theodore Kornweibel, Railroads and Slavery, Railway & Locomotive Historical Society (R&LHS), no. 189 (Fall/Winter 2003), 34–59, Railroads in the African American Experience; Prince, Central of Georgia, 5–6.

(обратно)

55

Письмо Джона Б. Эстлина Сэмюэлю Мэю, 27 июня 1851, BPL. См. также RTMF, 19–20.

(обратно)

56

См. Foreman, Who's Your Mama? 508.

(обратно)

57

Alvarez, Travel, 19, 31, 56.

(обратно)

58

Крафты знали Крея только по фамилии, но в переписи 1850 года упоминается его вдова, «миссис Скотт Крей», проживавшая с Коллинзами. См. также информацию Банка Дэриена: The Historical Marker Database (http://www.hmdb.org/marker.asp?marker=10555); письмо Крея Джозефу М. Френчу, 24 декабря 1843, East Carolina University Digital Archives, (https://digital.lib.ecu.edu/35482); Bibb Court of Ordinary, Record of Returns, 1856–1858, H-270, BCC; Georgia, Acts and Resolutions of the General Assembly of the State of Georgia (Milledgeville GA: John A. Cuthbert, 1836), 124.

(обратно)

59

Объявление в Darien (GA) Gazette, 9 ноября 1818.

(обратно)

60

Thomas R. R. Cobb, Reports of Cases in Law and Equity, Argued in the Supreme Court of the State of Georgia, vol. 8 (Athens, GA: T. M. Lamkin, 1850), 153.

(обратно)

61

RTMF, 25.

(обратно)

62

Крафты называют хозяина Уильяма только по фамилии. Альберт Фоли в мартовском письме 1975 года, адресованном миссис Де Коста и мистеру Крафту, интересуется Хью Крафтом. Я нашла доказательства этой связи в следующих материалах: Franklin L. Riley, Publications of the Mississippi Historical Society, vol. 10 (Oxford, MS: Printed for the Society, 1909), 223; Elmo Howell, Mississippi Back Roads: Notes on Literature and History (Memphis: Langford & Associates, 1998), 126; Tom Stewart, From Whence We Came: A Readable Story of Early Holly Springs, South Reporter (Holly Springs, MS), April 14, 2005; William S. Spear, Sketches of Prominent Tennesseans: Containing Biographies and Records of Many of the Families Who Have Attained Prominence in Tennessee (Baltimore: Genealogical, 2003), 16–17; William Francis and James Monroe Crafts, The Crafts Family: A Genealogical and Biographical History of the Descendants of Griffin and Alice Craft, of Roxbury, Massachusetts (Northampton, MA: Gazette, 1893), 734–735. См. также Berry, Princes of Cotton, 19, 536 n. 29.

(обратно)

63

Crafts, The Crafts Family, 734.

(обратно)

64

Свидетельство о смерти, где содержится информация и о рождении, можно найти на Ancestry.com и в приложении Find a Grave: https://www.findagrave.com/memorial/63823175/william-craft. О семье Уильяма: RTMF, 8; письмо Крафта «дорогому отцу»; American Slavery, Bristol Times (UK), April 12, 1851. Информация о Библии Хью Крафта однажды появилась на доске Ancestry.

(обратно)

65

Когда Уильям перешел в собственность Хью Крафта, неизвестно. Информация этой главы, если не упомянуто иное, взята из CFT, reel 1. См. письма Мэри Марте от 8 октября 1822, от Марты Мэри от 21 октября 1823, от Хью Крафта Мэри Крафт от 28 июля 1925.

(обратно)

66

Genealogical Abstracts from the Georgia Journal (Milledgeville) Newspaper, 1809–1840 vol. 3 (1824–1828), 163.

(обратно)

67

Stephen William Berry, Princes, 484. Описание отца Генри Крафта можно найти в его письме от 14 июня 1844, Holly Springs, CFT.

(обратно)

68

Письмо Эдварда Кертиса «дорогой сестре» от 5 декабря 1824, CFT. Крафта называют церковным старостой в газете Macon (GA) Telegraph and Messenger 27 июня 1876. О вере Хью Крафта: Speer, Sketches, 16–17. О всеобщей любви: CFT, In Memoriam. Hugh Craft. Elizabeth R. Craft. James Fort. Robert Fort. Lucy Fort. John Y. Craft (printed at McComb City, MS., ca. 1879), 4.

(обратно)

69

Debby Applegate, The Most Famous Man in America: The Biography of Henry Ward Beecher (New York: Doubleday, 2007), 38–39, 121.

(обратно)

70

RTMF, 8–9.

(обратно)

71

Tadman, Speculators and Slaves, appendix 6, 287.

(обратно)

72

Johnson, Soul by Soul, 119, 123.

(обратно)

73

Уильям вспоминал, что проработал у столяра четырнадцать лет с 1834 года (согласно RFTF, именно в это время он потерял семью). American Slavery, Leeds Mercury (UK), October 25, 1856. Записи Генри Крафта, родившегося на пять месяцев раньше Уильяма, показывают, что Крафты переехали, когда Генри было десять лет (Speer, Sketches, 15).

(обратно)

74

RTMF, 8. Дом и собственность Крафта описаны в документах окружного верховного суда: Bibb County Superior Court, Deed Records 1837–1839, E-5, 396–401, BCC.

(обратно)

75

American Slavery. О пансионе: письмо Генри Крафта «дорогому отцу».

(обратно)

76

Liz Petry, Chapter Four: The Lash and the Loom, Hartford Courant, September 29, 2002. Петри пишет о взаимосвязи хлопковой индустрии и общенациональной экономики, о связях между Севером и Югом, рабством и свободным трудом. См. также Eisterhold, Commercial, 430.

(обратно)

77

Peter L. Rousseau, Jacksonian Monetary Policy, Specie Flows, and the Panic of 1837, Journal of Economic History 62, no. 2 (2002): 479; 1837: The Hard Times, Harvard Business School online, https://www.library.hbs.edu/hc/crises/1837.html. О проблемах Мейкона: Eisterhold, Commercial.

(обратно)

78

Объявление в GT, 30 января 1834, 21 мая 1835, 9 июля 1838, 9 июня 1840; см. также Berry, Princes of Cotton, 536n29.

(обратно)

79

Bonnie Martin, Slavery's Invisible Engine: Mortgaging Human Property, Journal of Southern History 76, no. 4 (2010): 822.

(обратно)

80

Документ зарегистрирован окружным верховным судом 10 января 1839 года: Bibb County Superior Court, Deed Records 1837–1839, E-5, 396–401, BCC. Если Уильям и его сестра были заложены вместе, как утверждается в RTMF, 9, то Элиза и была сестрой, проданной на аукционе.

(обратно)

81

Berry, Princes, 454–55.

(обратно)

82

О торгах в 1840 году сообщалось несколько раз, начиная с 2 июня.

(обратно)

83

События этой главы описывают Крафты: RTFM, 9–10. О белоснежных полях хлопка: Solomon Northrup, Twelve Years a Slave (Auburn, NY: Derby and Miller, 1853), 166. О первых покупателях: Reidy, From Slavery, 23. О семье Уильяма: письмо Генри Крафта «дорогому отцу».

(обратно)

84

Об этом рассказывается в экспозиции музея «Старый рабский рынок» в Чарльстоне, Южная Каролина. Уолтер Джонсон анализирует активное участие рабов в подобных торгах в своей книге: Walter Johnson, Soul by Soul. Об Уоррене и Чарльзе: письмо Генри Крафта «дорогому отцу».

(обратно)

85

Уильям называл хозяина банковским кассиром: Флоренс Фридмен пишет о нем в издании книги Крафтов 1969 года; Thomas Taylor's Receipt Regarding His Role in the Return of William Craft to Ira H. Taylor, Hv C. О средних ценах на рабов в Форсайте, Северная Каролина: Tadman, Speculators and Slaves, appendix 6, 287. О договоренности Уильяма с Тейлором: New England Convention Anti-Slavery Bugle (New Lisbon, OH), June 15, 1849; LL, 27; Libel Suit. О законах Мейкона: Eisterhold, Commercial, 438.

(обратно)

86

См. Johnson, Soul by Soul, 151.

(обратно)

87

RTMF, 4, 10; Proceedings of the British and Foreign Anti-Slavery Society, North Star (Rochester, NY), June 22, 1855.

(обратно)

88

Письмо Генри Крафта «дорогому отцу». Крафты писали, что младшая сестра Уильяма жила в Миссисипи (RTMF, 9). Следует отметить: единственным известным членом семьи Уильяма, о котором Генри не упоминает, является младшая сестра. В постскриптуме он называет ее Элизой. В этом загадочном письме упоминаются двое других его родственников, Салли и Аллен.

(обратно)

89

См. Dickens, American Notes, 90.

(обратно)

90

Whittington B. Johnson, Black Savannah: 1788–1869 (Fayetteville University of Arkansas Press, 1996), 79; Dixon, Building the Central Railroad, 12–14.

(обратно)

91

Alvarez's Travel, 85–89, особенно глава The Station, 111, 123–125. О «негритянском духовом оркестре» также пишет Альварес, 86.

(обратно)

92

Alvarez's Travel, 127–128, 141–142, 161; Chambers, Things, 330–332.

(обратно)

93

Carlton Holmes Rogers, Incidents of Travel in the Southern States and Cuba (New York: R. Craighead, Printer, 1862), 236. Этот материал использовал Альварес.

(обратно)

94

Robert Collins, Power of Attorney, HvC; RTMF, 19.

(обратно)

95

BF, 5–7; McCaskill, Ellen Craft, 83. On quadroon: RTMF, 52.

(обратно)

96

Ellen Craft and Her Mother, NASS, August 12, 1865; Ellen Craft's Mother, Newcastle Courant (UK), December 15, 1865.

(обратно)

97

BF, 5–6; Schwartz, Born in Bondage, 118–119; McCaskill, Ellen Craft, 86.

(обратно)

98

BF, 6. Я использовала информацию Дороти Стерлинг, которая первой обратила внимание на время рождения детей. О смертной казни за изнасилование см. Rogers, Free Negro Legislation, 33; Hotchkiss, Codification, 838.

(обратно)

99

Bibb Court of Ordinary, Record of Returns, 1851–1853, D-481, BCC.

(обратно)

100

Материалы Честнат часто использовали ученые, изучавшие жизнь Крафтов. См. Clinton, Plantation Mistress, 199. Шварц анализирует эти проблемы в книге Schwartz, Born in Bondage, 44–45. Матери-рабыни часто подвергались двойному угнетению.

(обратно)

101

Cleveland, Genealogy, 2084, 2177; Foley, Notes; письмо Фоли Крафту.

(обратно)

102

RTMF, 3–4. Рождение отмечено Cleveland, Genealogy; некролог в Macon (GA) Weekly Telegraph, March 18, 1879; Fitzgerald and Galloway, Eminent Methodists, 112–113. О роли хозяйки в наказаниях: Schwartz, Born in Bondage, 110–111; Clinton, Plantation Mistress. Миссис Смит я называю Элизу Кливленд Смит, чтобы не путать ее с Элизой Смит Коллинз.

(обратно)

103

LL, 27. Foley to Craft; American Slavery, Bristol Times (UK), April 2, 1851; American Slavery, Bristol Mercury (UK), April 12, 1851; Parker, Trial, 147.

(обратно)

104

См. рассуждения Эрики Армстронг Данбар о значении смены хозяина для рабынь: Erica Armstrong Dunbar, Never Caught, 7, 57–58, 97–98.

(обратно)

105

Miles, All That She Carried, 36–37, xiv.

(обратно)

106

RTMF, 19.

(обратно)

107

BF, 6–7; Kirby, Autobiography, 302. Маккаскилл рассуждает о том, как детский опыт обоих Крафтов помог им на пути к свободе: McCaskill, In Plain Sight.

(обратно)

108

RTMF, 4.

(обратно)

109

О картине Кука «Элиза Кромвель Смит Коллинз и Коллинз Льюи Джулиет» (1842) см. Donald D. Keyes, George Cooke, 1793–1849 (Athens, GA: Georgia Museum of Art), 68, National Portrait Gallery's Catalog of Portraits, https://npg.si.edu/object/npg_SSSA0560. О Коллинзе: Cleveland, Genealogy, 2177. Некролог Гарриет Коллинз был напечатан в GT, 25 апреля 1834.

(обратно)

110

This is where it all began, presented at Candler Alumnae Center, 2–3 (undated typescript), file 1974, Wesleyan College Archives, Macon, GA.

(обратно)

111

Willard L. Rocker, Marriages and Obituaries, 53.

(обратно)

112

О беременности Элизы мы знаем по записи о смерти ее ребенка в 1838 году. См. Whose Bones Lie Buried, Macon (GA) Weekly Telegraph, February 25, 1891, 7.

(обратно)

113

BF, 6, 8; McCaskill, Ellen Craft, 85. Исследователи много писали о трудностях жизни «домашних рабов». См. Annette Gordon-Reed, The Hemingses of Monticello (New York: Norton, 2008), 30.

(обратно)

114

Alicia K. Jackson, Recovered Life, 34–36, 166n44, 167n54; Bibb County Georgia Superior Court, Deeds and Mortgages 1839–1842, 6 (G): 272–273, BCC; см. также документы Коллинзов и восьми их рабов: Bibb County Georgia Superior Court, Deeds and Mortgages 1848–1853, 9(K), 494.

(обратно)

115

Алисия К. Джексон пишет, что постоянный деловой партнер (и «вероятный родственник») Роберта Коллинза Чарльз Коллинз «был хорошо известен в Мейконе как работорговец»: Alicia K. Jackson, Recovered Life, 167 n. 51, 36. Хотя подтверждающих документов немного, ту же точку зрения поддерживает Фредерик Банкрофт, который называет Чарльза Коллинза «работорговцем и плантатором из Мейкона»: Frederic Bancroft, Slave Trading, 246–247. См. также дневник Банкрофта: Columbia University, box 9. Согласно федеральной переписи 1840, 1850 и 1860, Чарльз Коллинз из округа Бибб числится братом Роберта Коллинза. Их семейная Библия хранится в фонде Daughters of the American Revolution, Hawkinsville Chapter. См. также Cedar Hill Cemetery Records, Cochran, Bleckley County, Georgia: Includes Halsey Family Bible Records, Harris-May-Collins Bible Records (Salt Lake City, UT: filmed by the Genealogical Society of Utah, 1970), 77. Имя Чарльза появляется в объявлении ATTENTION PLANTERS! 61 Negroes, GT 23 декабря 1856. В мейконских налоговых документах 1857 года Коллинзы и Смиты числятся крупными рабовладельцами: Georgia Archives, Morrow, Georgia.

(обратно)

116

RTMF, 7; McCaskill, Ellen Craft, 86, 89.

(обратно)

117

RTMF, 9; TL, Anti-Slavery Meeting in New Bedford, February 16, 1849.

(обратно)

118

RTMF, 52.

(обратно)

119

Происхождение Мэри Элизы Хили неясно. Стерлинг и Фоли безосновательно считают ее дочерью Джеймса Смита (BF, 7). О'Тул в этом сомневается: O'Toole, Passing, 14, 231n19. С. Т. Пикард слышал от Эллен, что Мэри Элиза была ее теткой по матери. См. его письмо Уильяму Г. Зиберту: Siebert's papers at HOU (Underground Railroad in Maine, MS Am 2420, 12). Это подтверждают документы, сохраненные его потомками (Caroline DuBose's, From the Shadow of Slavery to Place in History, ARC). Я использовала книгу O'Toole, Passing, 5–22. См. также Albert S. Foley, Bishop Healy: Beloved Outcaste (New York: Arno Press, 1969), 9–28; and Dream of an Outcaste: Patrick F. Healy; the Story of the Slaveborn Georgian Who Became the Second Founder of America's First Great Catholic University, Georgetown (New Orleans: Portals Press, 1989), 1–11; письмо Фоли Крафту.

(обратно)

120

O'Toole Passing, 14–18. On Healy's legal problems: ibid., 21–22; Общая история: ibid., 10, 15; Foley, Bishop Healy, 18; Rogers, Free Negro Legislation, 27–37. О Джордже Вашингтоне: Dunbar, Never Caught, 173–176. О невозможности освобождения: Passing, 22.

(обратно)

121

О «правиле одной капли»: ibid., 2, 15; Clinton, Plantation Mistress, 203.

(обратно)

122

Carlton Holmes Rogers, Incidents of Travel in the Southern States and Cuba, 229; Walter Fraser, Savannah, 258; Emily P. Burke, Reminiscences of Georgia (Oberlin: J. M. Fitch, 1850), 15.

(обратно)

123

Berry and Harris, Slavery and Freedom, 45–47; Fraser, Savannah, 246–248; C. G. Parsons, Inside View of Slavery; Or, a Tour Among the Planters (Boston: J. P. Jewett, 1855), 23; Cunynghame, Glimpse, 260. Железная дорога считалась крупнейшим рабовладельцем города: Steam, Steel and Sweat: The Story of Savannah's Railroad Shops (Savannah, GA: Coastal Heritage Society, 2003).

(обратно)

124

Alvarez, Travel, 36.

(обратно)

125

Расписание приводится в газете Savannah (GA) Daily Republican. Об остановке Крафтов: An Interesting Case, Savannah (GA) Daily News, May 28, 1878. Прибытие Коллинза в отель упомянуто в газете Savannah (GA) Daily Republican, December 15, 1847, Savannah (GA) Georgian, January 17, 1849.

(обратно)

126

Malcolm Bell, Ease and Elegance, Madeira and Murder: The Social Life of Savannah's City Hotel, Georgia Historical Quarterly 76, no. 3 (1992): 571. О меню и льде: ibid., Malcolm Bell, Savannah's City Hotel, May 1990, City Hotel file, GHS.

(обратно)

127

Об этом рассказывала Карен Уортем в своем турне «Путешествие веры».

(обратно)

128

Масштабы работорговли в Саванне были меньше, чем могли бы быть, но основные точки этого промысла обозначены. Бэй-Лейн называли сердцем работоргового квартала Саванны: Barry Sheehy, Cindy Wallace, and Vaughnette Goode-Walker, Savannah: Brokers, Bankers and Bay Lane: Inside the Slave Trade (Austin: Emerald Book Company, 2012). Дэниел Нейсон описывает торги: Daniel Nason, Journal of a Tour from Boston to Savannah Cambridge: printed for the author, 1849), 29–32. См. также Clarissa Santos, Johnson Square, GHS, http://georgiahistory.com/education-outreach/historical-markers/hidden-histories/johnson-square/.

(обратно)

129

Fraser, Savannah, 289, 310. О запретах на ром и рабство: Harris and Berry, Slavery and Freedom, 2–4.

(обратно)

130

Anne C. Bailey, The Weeping Time: Memory and the Largest Slave Auction in American History (NY: Cambridge University Press, 2017).

(обратно)

131

Fraser, Savannah, 310–11; Byrne, Burden and Heat, 233; Whittington B. Johnson, Black Savannah, 88; Charles Hoskins, Out of Yamacraw and Beyond: Discovering Black Savannah (Savannah, GA: Gullah Press, 2002), 112. О слухах: Jack McQuade, Flags, Cuspidor, Dungeon Found in Pulaski Wreckage, Savannah (GA) Evening Press, January 14, 1957; Beth E. Concepción, Beneath the Surface, Savannah, March 15, 2017.

(обратно)

132

На железной дороге туалетов не было, и Крафтам пришлось дожидаться посадки на пароход в 20:30.

(обратно)

133

Eric Heyl, Early American Steamers, vol. 6 (Buffalo: Sin, 1953), 126–27. О заливе и доках: Fraser, Savannah, 252–53, 258, 303; Gudmestad, Steamboats, 32–33, 53–77. О Саванне как о главном работорговом порте Джорджии: Byrne, Burden and Heat, 227; Fraser, Savannah, 310.

(обратно)

134

При плаваниях между штатами капитаны должны были заполнять «Декларацию рабов», где и упомянуто имя Сары. К сожалению, документов о дне путешествия Крафтов не сохранилось – они были утеряны или уничтожены. См. Papers of the American Slave Trade, Series D: Records of the US Customhouses, Part 1: Port of Savannah Slave Manifests, 1790–1860, Reel 16: Outward, January 1848–September 1850, 141–150, http://www.lexisnexis.com/documents/academic/upa_cis/100539_AmSlaveTradeSerDPt1.pdf.

(обратно)

135

BF, 14.

(обратно)

136

Доказательством тому служат объявления о бизнесе Роберта Коллинза с Джесси Ф. Кливлендом (GT, October 15, 1839) и упоминание о нем в книге James W. Hagy, Directories for the City of Charleston, South Carolina… 1840–41 (Baltimore: Clearfield, 1997), а также данные чарльстонской переписи 1840 года (не мейконской). Примечательно, что возраст Элизы и Эллен совпадает с возрастом упомянутых женщин. О переезде Смитов в Мейкон: письмо Фоли Крафту.

(обратно)

137

Картина Джорджа Кука «Элиза Кромвель Смит Коллинз и Джулиет Коллинз Льюис» 1842. О сыне: Whose Bones Lie Buried, Macon Weekly Telegraph, February 25, 1891, 7.

(обратно)

138

Dunbar, Never Caught, 22.

(обратно)

139

См. объявления в Georgia Messenger (Fort Hawkins, GA), October 10, 1839, выявленные Алисией К. Джексон. Она пишет о партнерстве Коллинза и Кливленда: Alicia K. Jackson, Recovered Life, 34–36. О семейных связях: Cleveland, Genealogy, 211.

(обратно)

140

О неспособности Элизы расстаться с Эллен: BAP, 274. О переезде Смитов: BF, 9, письмо Фоли Крафту. Джулиет родилась 4 июля 1842 года: Cleveland, Genealogy, 2177. Судя по картине Джорджа Кука, девочка родилась в 1840 году.

(обратно)

141

RTMF, 7, 23.

(обратно)

142

О «докторе Роберте Коллинзе из Чарльстона» упоминается в Samuel Hazard, Hazard's United States Commercial and Statistical Register, vol. 6 (Philadelphia: William F. Geddes, 1842), 15. Он вернулся в Мейкон в 1843 году, когда заключил контракт с Центральной железной дорогой.

(обратно)

143

Непоименованный документ: box 6, folder 79, ARC.

(обратно)

144

RTMF, 3, 19–20.

(обратно)

145

Паркер пишет об этой возможности в книге Parker, Trial, 16.

(обратно)

146

Collins, Essay, 12.

(обратно)

147

McCaskill, Ellen Craft, 86.

(обратно)

148

Caroline Williams, History of Jones, 68–69.

(обратно)

149

О жизни на пароходах, подобных «Генералу Клинчу», я узнала из книги Gudmestad, Steamboats. См. также Floating Palaces and High-Pressure Prisons, 60, 68; 64–65; RTMF и An Incident in the South, Newark Daily Mercury, January 19, 1849.

(обратно)

150

О холере: Richard J. Evans, Epidemics and Revolutions: Cholera in Nineteenth-Century Europe, Past & Present, no. 120 (1988): 123–46. Об оподельдоке: H. B. Skinner, The Family Doctor, or Guide to Health, 16th ed. (Boston: published for the author, 1844), 46.

(обратно)

151

Об этом острове я узнала из «Странствия веры» Карен Уортем (Karen Wortham, Journey by Faith). Остров также описан в книгах Byrne, Burden and Heat, 217; Berry and Harris, Slavery and Freedom, 23.

(обратно)

152

Charles Lyell, A Second Visit to the United States of North America (London: John Murray, 1849), I: 308, Cunynghame, Glimpse, 262.

(обратно)

153

Richard McMillan, Savannah's Coastal Slave Trade: A Quantitative Analysis of Ship Manifests, 1840–1850, Georgia Historical Quarterly 78, no. 2, 342.

(обратно)

154

Fitzgerald and Galloway, Eminent Methodists, 110, 113.

(обратно)

155

Статья Singular Escape была опубликована в этой газете 17 января 1849.

(обратно)

156

RTMF, 3; Collins, Essay, 6.

(обратно)

157

John Brown, Slave Life in Georgia: A Narrative of the Life, Sufferings, and Escape of John Brown, a Fugitive Slave, Now in England, ed. Louis A. Chamerovzow (London: W. M. Watts, 1855), 48, 88, 132. О Брауне см.: F. N. Boney's Beehive Press edition (1972); Fisch, American Slaves, 56.

(обратно)

158

RTMF, 68–69.

(обратно)

159

To the Public, Savannah (GA) Georgian, October 30, 1832.

(обратно)

160

Смит купил дом 4 сентября 1844, подарил его Элизе и оформил все документы: Bibb County Superior Court, Deed Records 1842–1845, H-7, 692–693, BCC. О доме: John C. Butler, The Life of Elam Alexander (Macon, GA: J. W. Burke, 1886), 7.

(обратно)

161

Postponed Bibb Sheriff 's Sale, GT, September 29, 1846. Уильям и Эллен поженились в 1846 году. Я не нашла убедительных доказательств проведения торгов, но сравнение приведенных здесь имен со списком рабов Коллинза по переписи 1850 года показывает значительное сокращение, особенно среди мужчин.

(обратно)

162

Bibb County Superior Court, Deed Records 1845–1848, I/J-4, BCC. Эллен упомянута как «девушка… примерно семнадцати лет», то есть моложе своего реального возраста, ведь родилась она в 1826 году.

(обратно)

163

Death of Mr. Johnston, Georgia Weekly Telegraph, October 25, 1887. Больше информации можно найти в музее Джонстон-Фелтон-Хэй; Tommy H. Jones, The Johnstons, Feltons and Hays-100 Years in the Palace of the South (Atlanta: Georgia Trust for Historic Preservation, 1993); http://tomitronics.com/old_buildings/hay%20house/people.html.

(обратно)

164

Case of Johnston v. South West Rail Road Bank in Strobhart, Reports, 359. Пример Гриффина приводится в книге Jenkins, Antebellum Macon, 155.

(обратно)

165

Два источника упоминаются в книгах McCaskill Ellen Craft, 89–90, LL, 30; Parker, Trial, 147; and James Freeman Clarke, Anti-Slavery Days: A Sketch of the Struggle Which Ended in the Abolition (New York: John W. Lovell, 1883), 83–84. К этому я добавлю неопубликованную статью «Эллен Крафт», написанную потомком Барклая и Мэри Айвинз (Lyons, Quaker Family Home, благодарю Кэрол Спинангер Айвинз); Mr. Richards Special Report no. 5, 1891–1892, William Siebert Scrapbooks, Underground Railroad in Massachusetts, vol. 1, HOU, MS AM 2420 (13). Примечательно, что никто ничего не писал, пока Крафты не избавились от опасности возвращения в рабство. Ближайшим их другом был Паркер: Уильям называл его «большим другом» и «единственным священником в городе, которому можно доверять». (См. его письмо Сэмюэлю Мэю от 29 мая 1860, BPL; Libel Suit.) Ситуация осложняется тем, что ребенок вполне мог быть не от Уильяма, о чем пишут в LL, 30; Beaulieu, Writing African American Women, 228.

(обратно)

166

RTMF, 3.

(обратно)

167

См. письмо Томаса Уэнтворта Хиггинсона Чарльзу Девенсу от 29 сентября 1850 (Letters and Journals, box 3, Thomas W. Higginson Papers, HOU; McCaskill, RTMF, xxii).

(обратно)

168

Письмо Альберта Фоли Дороти Стерлинг от 27 декабря 1974 (Dorothy Sterling Papers, Special Collections and University Archives, University of Oregon).

(обратно)

169

RTMF, предисловие, 21.

(обратно)

170

Маккаскилл первым высказал эту точку зрения в LL, 25, где он цитирует «Биографию» Джозефины Браун (Josephine Brown's, Biography, 75–81). Другие полагают, что Уильям мог скопить около 220 долларов. См. American Slavery, Leeds Mercury (UK), October 25, 1856.

(обратно)

171

RTMF, 21–24; Story of Ellen Crafts; BAP, 321; fabrication in ibid., 274. Смысл «зеленых очков» раскрыла мне Линн Бассетт.

(обратно)

172

Маккаскилл пишет, как Эллен отмела «глухоту, зубную боль и высокомерие», RTMF, x. О важности нездоровья для Эллен: Ellen Samuels, A Complication of Complaints: Untangling Disability, Race, and Gender in William and Ellen Craft's Running a Thousand Miles for Freedom, MELUS31, no. 3 (2006). См. также: Dea H. Boster, African American Slavery and Disability: Bodies, Property and Power in the Antebellum South, 1800–1860 (New York: Routledge, 2013).

(обратно)

173

Still, Underground Rail Road, 369. О значимости Филадельфии пишет также и Маккаскилл.

(обратно)

174

В биографии Крафты пишут «Джонсон», но в других источниках Эллен называют «Джонстон». См. McCaskill, LL, 31–32.

(обратно)

175

Все диалоги и мысли заимствованы из RTMF, если не указано другое. См. также Speech by William Craft in BAP, 246–249. О телеграфе: Butler, Historical Record, foreword, 179–181. Табличка и постоянная выставка в здании Старой биржи (бывшая таможня) в Чарльстоне напоминают о крупнейшем рынке рабов под открытым небом.

(обратно)

176

James Matthews, Recollections of Slavery by a Runaway Slave, Emancipator (New York), August 23, September 13, 20, October 11, 18, 1838. См. также Susanna Ashton, Recollecting Jim, Common-Place 15, no. 1 (Fall 2014); Lineberry, Be Free or Die, The Amazing Story of Robert Small's Escape From Slavery to Union Hero (New York: St. Martin's Press), 43; Joseph Williams, Charleston Work House and Sugar House, Discovering Our Past, College of Charleston online, (https://discovering.cofc.edu/items/show/31); Samanthis Smalls, Behind Workhouse Walls: The Public Regulation of Slavery in Charleston, 1730–1850 (PhD diss., Duke University, 2015), 35n2 for little sugar, 55; Miles, All That She Carried, 172–173.

(обратно)

177

The Charleston Sugar House, TL, June 29, 1849.

(обратно)

178

Andrew Delbanco, 26; Ivan D. Steen, Charleston in the 1850's: As Described by British Travelers, South Carolina Historical Magazine 70, no. 1 (1970): 42–44. Population figure from The Seventh Census of the United States: 1850.

(обратно)

179

Mackay, Western World, 184.

(обратно)

180

Remarkable Attempt to Escape by A Slave, Camden (SC) Journal, November 1, 1848.

(обратно)

181

Martha Zierden et al., The Dock Street Theatre: Archaeological Discovery and Exploration, vol. 42, March 2009. (https://www.charlestonmuseum.org/assets/pdf/ArchaeologyReports/Dock%20Street%20Theatre%202009%20-%20AC%2042.pdf; Lineberry, Live Free or Die, 45.

(обратно)

182

Точный маршрут неизвестен, но план города описан, к примеру, у Амелии Мюррей. Имеются также карты, например «План Чарльстона» Веллингтона Уильямса (Wellington Williams, Plan of Charleston Philadelphia: W. Williams, 1849).

(обратно)

183

Dock Street Theatre: America's First Theatre, Charleston Stage online, https://charlestonstage.com/about-us/dock-street-theatre.

(обратно)

184

Joseph Kelly, America's Longest Siege: Charleston, Slavery, and the Slow March Toward Civil War (New York: Overlook Press, 2013), 26.

(обратно)

185

Beaulieu, Writing African American Women, 228.

(обратно)

186

См. Miles, All That She Carried, 82–87.

(обратно)

187

См. Cleveland, Genealogy, 2119, а также данные переписи населения Чарльстона 1840 года.

(обратно)

188

BAP, 541. См. также LL, 19–21.

(обратно)

189

RTMF 35.

(обратно)

190

Ruth M. Miller, Ann Taylor Andrus, Charleston's Old Exchange Building: A Witness to American History (Charleston, SC: History Press), especially 14, 47.

(обратно)

191

Singular escapes, 7; BAP, 247. Цены взяты из книги William W. Williams, Appleton's Railroad and Steamboat Companion (New York: D. Appleton, 1848), 261, 290.

(обратно)

192

Walter J. Fraser, Jr., Charleston! Charleston! The History of a Southern City (Columbia: University of South Carolina Press, 1989), 225.

(обратно)

193

См. рекламу в газете Sumter Banner (Sumterville, SC), 28 ноября, 1849. Сравните с тем, что говорится в RTMF, 37; редкое разночтение.

(обратно)

194

Материал для этой главы взят из книги Канингэма, в которой он живо описывает свои поездки в Уилмингтон и другие города: Cunynghame, Glimpse, 264–275. См. также Olmstead, Journey, 337–340, 368, 374; James Sprunt, Chronicles of Cape Fear, 2nd ed. (Raleigh, NC: Edwards & Broughton, 1916), 154, 160; Bryant, Letters, 78–79.

(обратно)

195

Thomas P. Jones and James J. Mapes, eds., Journal of the Franklin Institute of the State of Pennsylvania (Philadelphia: Franklin Institute, 1843), 401.

(обратно)

196

James C. Burke, The Wilmington & Raleigh Rail Road Company, 1833–1854 (Jefferson, NC: McFarland, 2011, 72.)

(обратно)

197

Charles Dickens, American Notes, 166.

(обратно)

198

Chambers, Things, 331–32, Crowe, With Thackeray, 143–144.

(обратно)

199

Cunynghame, Glimpse, 269, 276.

(обратно)

200

Josephine Brown, Biography of a Bondman, 78. См. также Ripley, BAP, 246; An Escape from Slavery in America, Chambers's Edinburgh Journal 15 (January – June 1851): 175; Singular Escapes, 6.

(обратно)

201

При описании Ричмонда я использовала следующие материалы: McInnis, Slaves Waiting, Scott Nesbit, Robert K. Nelson, and Maurie McInnis, Visualizing the Richmond Slave Trade, Hidden Patterns of the Civil War, University of Richmond online, http://dsl.richmond.edu/civilwar/slavemarket_essay.html; Olmstead, Journey, 19–24; Mackey, Western World, 2:152; Crowe, With Thackeray, 130.

(обратно)

202

Bryant, Letters, 72. О Генри см. Harlow Giles Unger, Lion of Liberty: Patrick Henry and the Call to a New Nation (New York: Da Capo Press, 2010).

(обратно)

203

McInnis, Slaves Waiting, 78, 83, 99, 147; Bancroft, Slave Trading, 246–247.

(обратно)

204

Abigail Tucker, Digging Up the Past at a Richmond Jail, Smithsonian Magazine, March 2009; Sydney Trent, She Was Raped by the Owner of a Notorious Slave Jail, Washington Post, February 1, 2020.

(обратно)

205

Still, Underground Rail Road, 369. См. рекламу расписания поездов в газете Richmond Republican, 23 мая 1849.

(обратно)

206

Хотя эта история явно приукрашена (как пишет Сэнборн в книге «Плагиатор Крафт»), она вполне могла произойти в действительности.

(обратно)

207

См. Jeffrey Ruggles, Unboxing; Ernest, ed., Narrative of the Life of Henry Box Brown.

(обратно)

208

О торговцах: Bryant, Letters, 71; Mackay, Western World, 67. См. также Steamships Stages and Slave Trade – Trail to Freedom, The Historical Marker Database, https://www.hmdb.org/marker.asp?marker=40129.

(обратно)

209

Dickens, American Notes, 2:7, Chambers, Things, 268.

(обратно)

210

Berry, Princes of Cotton, 503.

(обратно)

211

Mackay, Western World, 64, 66; Chambers, Things, 268; Olmstead, Journey, 17–19. Об Уне Джадж: Dunbar, Never Caught. Об экспортном рынке рабов в Александрии: McInnis, Slaves Waiting, 105.

(обратно)

212

RTMF, 43.

(обратно)

213

Забавно, что в переодевании обвинили мужа, а не жену: Marjorie Garber, Vested Interests: Cross-Dressing and Cultural Anxiety (New York: Routledge, 1992), 285.

(обратно)

214

Mary Kay Ricks, Escape on the Pearl, Washington Post, August 12, 1998; Mary Kay Ricks, Escape, 92.

(обратно)

215

Debate in the United States Senate, GT, May 9, 1848.

(обратно)

216

Ricks, Escape, 96–97. См. также From Washington, GT, January 2, 1849.

(обратно)

217

William Dusinberre, Slavemaster President: The Double Career of James Polk (Oxford: Oxford University Press, 2007), 18, 20–21, 77–78; Ta-Nehisi Coates, The Case for Reparations, Atlantic, June 2014.

(обратно)

218

Calvin Schermerhorn, Money over Mastery, Family over Freedom: Slavery in the Antebellum Upper South (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2011), 16.

(обратно)

219

Joseph Henry Allen, ed., The Unitarian Review, vol. 36 (Boston, Office of the Unitarian Review, 1891), 197; Recaptured Fugitives, NASS, May 4, 1848.

(обратно)

220

Joseph J. Snyder, Baltimore and Ohio: The Passenger Trains and Services of the First American Common-Carried Railroad, 1827–1971 (Shepherdstown, WV: Juniper House Library Publications, 2012), 45.

(обратно)

221

RTMF, 44; Colson Whitehead, Underground Rail Road (New York: Doubleday, 2016), 57. О погоде писали в газете Baltimore Daily Union; William Still, Underground Rail Road, 370; Laws of and Ordinances Relating to the Baltimore and Susquehanna Railroad Company (Baltimore: James Lucas, 1850), 69. Story of Ellen Crafts. Edward Hungerford, The Story of the Baltimore and Ohio Railroad, 1827–1927 (New York: G. P. Putnam's Sons, 1928), 1:167; Herbert H. Harwood, Impossible Challenge, the Baltimore and Ohio Railroad in Maryland (Baltimore: Barnard Roberts, 1979); James D. Dilts, The Great Road: The Building of the Baltimore and Ohio, the Nation's First Railroad, 1828–1853 (Stanford, CA: Stanford University Press, 1993), 421n31; Cunynghame, Glimpse, 287; Mackay, Western World, 104; Anthony J. Bianculli, Trains and Technology: The American Railroad in the Nineteenth Century (Newark: University of Delaware Press, 2002), 2:49.

(обратно)

222

О Слэттере, его бизнесе и пр. см. Clayton, Cash for Blood, 83–91, 667n18; Cash for Negroes, Baltimore Sun, July 18, 1838.

(обратно)

223

Все цитаты, если не указано иное, взяты из RTMF, 44–47.

(обратно)

224

Anti-Slavery Meeting in New Bedford, TL, February 16, 1849, 27.

(обратно)

225

BAP, 248–249.

(обратно)

226

Charles P. Dare, Philadelphia, Wilmington and Baltimore Railroad Guide (Philadelphia: Fitzgibbon & Van Ness, 1856), 26–27. О Фрэнсисе Скотте Кее: Christopher Wilson, Where's the Debate on Francis Scott Key's Slaveholding Legacy? Smithsonian, July 1, 2016. О негритянских вагонах: Mackay, Western World I: 102–104. Все диалоги в этой главе – из RTMF, 47–50.

(обратно)

227

Jamie Smith Hopkins, Hidden Gem: Havre de Grace, Baltimore Sun, November 8, 2009; Chambers, Things, 25. О пересадке и пр.: RTMF, 48; Mackay, Western World, 104; Charles Richard Weld, A Vacation Tour in the United States and Canada (London: Longman, Brown, Green, and Longmans), 1855), 337; John Disturnell, A Guide Between Washington, Baltimore, Philadelphia, New York, and Boston (New York: J. Disturnell, 1846), 20.

(обратно)

228

О камне с буквами Dare, Philadelphia, 75. О лошадях: Geffen, Industrial Development, 316; Mackey, Western World, II:97.

(обратно)

229

О нежелании Коллинзов признать бегство Эллен см. письмо Коллинза Хастингсу. См. также Runaway Slaves, GT, February 13, 1849. Об интуиции столяра см. RTMF, 29.

(обратно)

230

Город показан в документальном фильме Сэма Каца 2011 года: Sam Katz, Philadelphia, The Great Experiment, Disorder, 1820–1854, https://6abc.com/entertainment/philadelphia-the-great-experiment-full-episodes/446858/. См. также Elizabeth M. Geffen, Industrial Development, Violence in Philadelphia in the 1840s and 1850s, Pennsylvania History: A Journey of Mid-Atlantic Studies 36, no. 4 (October 1969): 381–410; Julie Winch, Elite of Our People: Joseph Wilson's Sketches of Black Upper-Class Life in Antebellum Philadelphia (Pennsylvania State University Press, 2000); W. E. B. DuBois, The Philadelphia Negro: A Social Study (Philadelphia: published for the university, 1899), 25–45; Daniel R. Biddle and Murray Dubin, Tasting Freedom: Octavius Catto and the Battle for Equality in Civil War America (Philadelphia: Temple University Press, 2010).

(обратно)

231

Daniel Murray Pamphlet Collection (Library of Congress) and Society of Friends, A Statistical Inquiry into the Condition of the People of Colour, of the City and Districts of Philadelphia (Philadelphia: printed by Kite & Walton, 1849); Winch, Elite, 16–22.

(обратно)

232

Winch, Elite, 13.

(обратно)

233

An Ex Slave's Reminiscences; Winch, Elite, 6.

(обратно)

234

Libel Suit.

(обратно)

235

Ivan D. Steen, Philadelphia in the 1850's: As Described by British Travelers, Pennsylvania History: A Journal of Mid-Atlantic Studies 33, no. 1 (1966): 33. Геффен живо описывает город и его контрасты: Geffen, Industrial Development, 315–316.

(обратно)

236

A Guide to the Stranger, or Pocket Companion for the Fancy: Containing a List of the Gay Houses and Ladies of Pleasure in the City of Brotherly Love and Sisterly Affection (Philadelphia: s. n., 1849). Отчет коронера: Daniel Murray Collection, Society of Friends, Statistical Inquiry, 34. О бандах и мусоре: Geffen, Violence in Philadelphia, 391, and Industrial Development, 318.

(обратно)

237

Larry Gara, William Still and the Underground Railroad, Pennsylvania History 28, no. 1 (January 1961): 33–44; Joseph A. Boromé et al., The Vigilant Committee of Philadelphia, Pennsylvania Magazine of History and Biography 92, no. 2 (July 1968): 320–51; Janice Sumler-Lewis, The Forten-Purvis Women of Philadelphia and the American Anti-Slavery Crusade, Journal of Negro History 68, no. 4 (Winter 1981–82): 281–288; Nilgun Anadolu Okur, Underground Railroad in Philadelphia, 1830–1860, Journal of Black Studies 25, no. 5 (May 1995): 537–557; Bacon, But One Race, 81. On Philadelphia: Richard Newman and James Mueller, Antislavery and Abolition in Philadelphia (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 2011), 1.

(обратно)

238

Geffen, Violence, 383.

(обратно)

239

Daniel Kilbride, An American Aristocracy: Southern Planters in Antebellum Philadelphia (Columbia: University of South Carolina Press, 2006), 5.

(обратно)

240

Ira V. Brown, Racism and Sexism: The Case of Pennsylvania Hall, Phylon 37, no. 2 (2nd quar., 1976): 130, 135. См. также Bacon, But One Race, 66–73; Beverly C. Tomek, Pennsylvania Hall: A Legal Lynching in the Shadow of the Liberty Bell (New York: Oxford University Press, 2013).

(обратно)

241

Geffen, Violence, 383; Boromé et al., Vigilant Committee, 327–28; Larry Gara, Friends and the Underground Railroad, Quaker History 51, no. 1 (1962): 11; Still, Underground Rail Road, 611.

(обратно)

242

Still, Underground Rail Road, 5, 370; Gara, William Still, 33–34. Still comes to life in Laine Drewery's 2012 documentary Underground Rail Road: The William Still Story. For more on Still: William Kashatus: The Underground Rail Road and the Angel at Philadelphia (Notre Dame, IN: University of Notre Dame Press, 2021).

(обратно)

243

Mifflin Wistar Gibbs, Shadow and Light: An Autobiography with Reminiscences of the Last and Present Century (Washington, DC, s. n., 1902), 12.

(обратно)

244

Объявление в Pennsylvania Freeman, (Philadelphia), 21 декабря 1848. Гара рассказывает о «допросе» потенциальных «обманщиков» в своей книге: Gara, William Still, 37.

(обратно)

245

Still, Underground Rail Road, 370.

(обратно)

246

Josephine F. Pacheco, The Pearl: A Failed Slave Escape on the Potomac (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2005), 68–69; Cleveland, Genealogy, 2:1901.

(обратно)

247

McCaskill, LL, 5–6, and PAS, 179, 197. Синья пишет о неудачных браках Дугласа и Брауна: Sinha, The Slave's Cause, 285.

(обратно)

248

Dunbar, Never Caught, 105–106; David Smith, On the Edge of Freedom: The Fugitive Slave Issue in South Central Pennsylvania, 1820–1870 (New York: Fordham University Press, 2013), 96–97. Об опасности похищения: Richard Bell, Stolen (New York: 37 Ink, 2019); Berlin, Slavery, Freedom, 34.

(обратно)

249

Robert Purvis Dead, New York Times, April 16, 1898.

(обратно)

250

Рассказ о биографии Первиса, его доме, положении в 1848 г. и пр. позаимствованы из книг и статей Margaret Hope Bacon, But One Race, 101–116; The Double Curse of Sex and Color: Robert Purvis and Human Rights, Pennsylvania Magazine of History and Biography, vol. 121, no. 1/2 (1997): 53–76; Robert Purvis at 80, Pennsylvania Press, August 3, 1890. См. также Julie Winch, A Gentleman of Color: The Life of James Forten (New York: Oxford University Press, 2002), 351–354; Julie Winch, Philadelphia's Black Elite (Philadelphia: Temple University Press, 1993), 152–165; Papson and Calarco, Secret Lives, 66–67.

(обратно)

251

См. Robert Purvis at 80; Bacon, But One Race, 45–47; Pryor, Colored Travelers, 136–137; Sinha, The Slave's Cause, 160–171.

(обратно)

252

Bacon, But One Race, 72.

(обратно)

253

Bacon, But One Race, 99. See also Robert Purvis at 80; Geffen, Industrial Development, 353; Violence, 387. О проблемах переезда в Байберри: Bacon, But One Race, 101–102, 105.

(обратно)

254

Bacon, But One Race, especially 2, 52–53, 115; Double Curse, 54. См. также Kate Masur, Until Justice Be Done (New York: Norton, 2021).

(обратно)

255

Об общественной работе Гарриет Первис: Bacon, But One Race, 96–97; Sumler-Lewis, The Forten-Purvis Women of Philadelphia, 281–288; Winch, Gentleman, 352–53.

(обратно)

256

Bacon, But One Race, 39, 84–85. Об Уильяме и Синке: Anti-Slavery Meetings in New Bedford, TL, February 16, 1849. См. также Richard J. Powell, How Cinque Was Painted, Washington Post, December 28, 1997; Sinha, The Slave's Cause, 411–413. Я целиком разделяю взгляды Синьи на «межрасовый и межнациональный мир аболиционизма».

(обратно)

257

TL, January 1, 1831. О разногласиях Первиса и Гаррисона: Bacon, But One Race, 114–115.

(обратно)

258

О болезни и страхах Эллен: Still, Underground Rail Road, 370; RTMF, 52; An Ex Slave's Reminiscences. О пребывании Крафтов пишут Папсон и Каларко: Papson and Calarco, Secret Lives, 66–67. О мужской одежде Эллен: Lyons, Quaker Family Home.

(обратно)

259

Письмо Эбби Кимбер Элизабет Гей, 31 декабря 1848, box 45, SHG.

(обратно)

260

Письмо Джеймса Миллера Маккима Сиднею Говарду Гею, 26 декабря 1848, box 46, SHG. James A. McGowan, Station Master on the Underground Rail Road: The Life and Letters of Thomas Garrett (Moylan, PA: Whimsie Press, 1977).

(обратно)

261

Kirby, Years, 305–308. О Кирби: Carolyn Swift and Judith Steen, Georgiana: Feminist Reformer of the West (Santa Cruz, CA: Santa Cruz Historical Trust, 1987). Письма Брюс, хранящиеся в архивах, подтверждают, что в то время она работала у Первисов (SGH, box 4).

(обратно)

262

Люси Фрейберт полагает, что Кирби могла погрузиться в собственные фантазии. Кроме того, некоторые детали истории Брюс также кажутся маловероятными. См. Kirby, Georgiana Bruce, American Women Writers: A Critical Reference Guide from Colonial Times to the Present, online, ed. Carol Hurd Green and Mary Grimely Mason, https://www.encyclopedia.com/arts/news-wires-white-papers-and-books/kirby-georgiana-bruce.

(обратно)

263

То, что Уильям Пенн был рабовладельцем, подтверждают материалы музея Пеннсбери-Мэнор: Colonial Americans at Pennsbury: Pennsbury Manor online, http://www.pennsburymanor.org/history/colonial-americans-at-pennsbury/. Все диалоги даются по RTMF, 52–54. Об Айвинзах (Айвенсах в RTMF): Farrison, William Wells Brown, 135. Их собственность, которая позже перешла к Эдварду Льюису, см.: Thomas Hughes's Map of Falls Township, Bucks, County, Pennsylvania (Lith. of Friend & Aub.: Philadelphia, 1858).

(обратно)

264

О грамотности Крафтов: RTMF, 53; Bremer, Homes, 1:123–124.

(обратно)

265

Lyons, Quaker Family. Айвинзы вспоминали, что после приезда Крафтов у них были гости, но супруги все же остались, чувствуя себя в безопасности. См. также: Russell Michael McQuay, Mary Ivins Cunningham (1858–1922) (A Bucks County, PA, Quaker – Born to Paint) (January 1988), typescript copy from Carol Spinager Ivins; U.S., Encyclopedia of American Quaker Genealogy, vol. 2, 1005.

(обратно)

266

Lyons, Quaker Family; McQuay, Mary Ivins Cunningham. О переписке Эллен с Элизабет: Libel Suit.

(обратно)

267

WWB, 150. Основным источником информации о Брауне стала превосходная биография Гринспена. См. также книги самого Брауна и Farrison, William Wells Brown.

(обратно)

268

WWB, 208, 211. Гринспен описывает умение Брауна слушать и внушать симпатию в книге: Greenspan, WWB, 69.

(обратно)

269

Brown, Narrative of William W. Brown, 61.

(обратно)

270

Greenspan, Reader, 83; WWB, 102–3.

(обратно)

271

Blight, Douglass, 194. Как пишет Блайт, «активная борьба с рабством была одиноким, опасным и тяжелым делом». Гринспен описывает трудности жизни Брауна, его неудачный брак и смерть Генриетты: Greenspan, WWB, 125–130, 135–138.

(обратно)

272

Larry Gara, The Professional Fugitive in the Abolition Movement, Wisconsin Magazine of History, 48, no. 3 (1965): 196–204. WWB, 182–183, 148–149, 208–209; Blackett, Building an Anti-Slavery Wall, 134.

(обратно)

273

Об интересе Брауна к Крафтам, его «особым» отношениям с ними и мгновенной симпатии: WWB, 184–186, см. также Singular Escape, TL, January 12, 1849. О траурной маскировке: Brown, Panoramic Views, 28.

(обратно)

274

WWB, 39; Josephine Brown, Biography of a Bondman, 12.

(обратно)

275

WWB, 37, 68.

(обратно)

276

William L. Andrews, From Fugitive Slave to Free Man: The Autobiographies of William Wells Brown (Columbia: University of Missouri Press, 2003), 1.

(обратно)

277

Sinha, The Slave's Cause, 425. Стерлинг также упоминает Гарриет Тубман и Соджорнер Трут: Sterling, BF, 24–25.

(обратно)

278

Greenspan, Reader, 106–29.

(обратно)

279

Стерлинг упоминает о связи с матерью Эллен и поднимает вопрос о выборе Крафтов (в том числе и относительно имен), цитируя слова Брауна и Дугласа: Sterling, BF, 25–26. Уэнделл Филлипс пишет о ходивших на Юге слухах о смерти Эллен Крафт: Speech of Wendell Phillips, TL, June 8, 1849. Об имени Билл: WH1. Имя «Эллен» появляется в юридических документах Джеймса Смита: Bibb Court of Ordinary, Record of Returns, 1851–1853, D-481, BCC.

(обратно)

280

Сравните опубликованный план Брауна с рекламой его личных выступлений: Singular Escape from Slavery, New York Herald, January 17, 1849; Bucks County Meetings, Pennsylvania Freeman (Philadelphia), December 28, 1848. Первое публичное упоминание о прибытии Крафтов в Новую Англию показывает, что они встретились с Брауном в Вустере: Fugitive Slaves, Massachusetts Spy, January 24, 1849.

(обратно)

281

Southern Caucus, New York Herald, January 17, 1849.

(обратно)

282

Thomas P. Cope, Philadelphia Merchant: The Diary of Thomas P. Cope, 1800–1851 (South Bend, IN.: Gateway Editions, 1978), 569.

(обратно)

283

О Вустере и его жителях Worcester Women's History Heritage Trail: Worcester in the Struggle for Equality in the Mid-Nineteenth Century (Worchester, MA: Worchester Women's History Project, 2002). О Фостере: Margaret Hope Bacon, I Speak for My Slave Sister: The Life of Abby Kelley Foster (New York: Thomas Y. Crowell Company, 1974), 141, 151.

(обратно)

284

О черной общине Вустера: Daniel Ricciardi, Census Data of Worcester's People of Color in the 1850s, Worcester and Its People, College of the Holy Cross online, http://college.holycross.edu/projects/worcester/afrcamerican/census_data.htm. Об активистах: Worcester Women's History, 31–43. О сыновьях рабовладельцев: O'Toole, Passing, 27, 35, 38.

(обратно)

285

Conflagration of Moscow! [Worcester, MA: s. n., 1848], American Antiquarian Society, Worcester, MA.

(обратно)

286

Гринспен описывает харизму, стиль и ораторские приемы Брауна: Greenspan, WWB, 124–199, 289. О грамотности: 106–108. Об Эттлборо: Dear Friends, Pennsylvania Freeman (Philadelphia), January 25, 1849, PAS, 201, 206.

(обратно)

287

William W. Brown, Narrative, 106.

(обратно)

288

WWB, 165. William W. Brown, Narrative.

(обратно)

289

Kantrowitz, More, 110; Douglass, My Bondage and My Freedom, 362.

(обратно)

290

WWB, 189; Письмо Сэмюэля Мэя Джону Б. Эстлину от 21 мая 1849, BPL; Dear Friends, 185.

(обратно)

291

Greenspan, Reader, 108.

(обратно)

292

О событии 19 января впервые написали в статье «Беглые рабы»: Fugitive Slaves, Massachusetts Spy, January 24, 1849. Затем статья была перепечатана: Anti-Slavery Bugle (New Lisbon, OH), February 9, 1849. Все цитаты взяты оттуда, если не упомянуто иное. Анализ выступлений Эллен: Cima PAS,179–231. О Брауне: BF, 24–25; WWB, 186; PAS, 201; Farrison, William Wells Brown, 136–37. О достоверности «лжи» Крафтов и опасностях: PAS, 214, 241n111. О переодевании Эллен: ibid., 181, 190.

(обратно)

293

Отмечая, что Мария Стюарт выступала публично раньше Эллен, Сима пишет: «Эллен Крафт стала первой беглой рабыней на аболиционистской сцене», а также отмечает поразительный «магнетизм» Крафтов: Cima, PAS, 197. О реакции слушателей: WWB, 187; PAS, 183.

(обратно)

294

См. PAS, 179–81, 191, 202. Сима пишет: «Они не были униженными рабами, нуждавшимися в сочувствии. Нет, они были сильными людьми, которым не было нужно ничего, кроме уверенности, которую они уже продемонстрировали, – и справедливости».

(обратно)

295

См. PAS, 179, 185.

(обратно)

296

Майер анализирует, против чего выступали такие активисты, как Крафты, и поднимает моральную проблему в своей книге: Mayer, All On Fire, 364–365, 389–390. См. также рассуждения о «моральных дилеммах периода накануне гражданской войны»: Delbanco, War, 6–14.

(обратно)

297

Как пишет Дельбанко: «Беглые рабы разорвали занавес, за которым Америка пыталась скрывать реалии жизни чернокожих американцев, большинство из которых жило на Юге, подальше от глаз и мыслей жителей Севера», Delbanco, War, 2, 8–9.

(обратно)

298

См. PAS, 203, 196. О раннем уходе: Correspondence of the Boston Post, BP, May 2, 1849.

(обратно)

299

См. Pryor, Colored Travelers, 3, 77–78, 90–91, особенно главу «Криминализация мобильности чернокожих»; Richard Archer, Jim Crow North: The Struggle for Equal Rights in Antebellum New England (New York: Oxford University Press, 2017).

(обратно)

300

William A. Newman and Wilfred E. Holton, Back Bay's Tidal Basin: The Story of America's Greatest Nineteenth-Century Landfill Project (Lebanon, NH: Northeastern University Press, 2006), 42–43.

(обратно)

301

Описание местности взято из книг: Horton and Horton, Black Bostonians, 1–6; Kendrick and Kendrick, Sarah's Long Walk, 21–28; Mayer, All On Fire, 108. On Nigger Hill: Horton and Horton, Black Bostonians, 8. О городе: Mayer, All On Fire, 45–46.

(обратно)

302

Horton and Horton, Black Bostonians, 5–6.

(обратно)

303

Robboy and Robboy, Lewis Hayden, 596; Kantrowitz, More, 92. Тринадцать человек перечислено в книге: Austin Bearse, Reminiscences of Slave Law Days in Boston (Boston: Warren Richardson, 1880), 8.

(обратно)

304

David Walker, Walker's Appeal, in Four Articles (Boston: David Walker, 1830). On Walker and his influence: Kantrowitz, More, 28–33; Jackson, Force and Freedom, 17–20; Kendi, Stamped, 165.

(обратно)

305

Blackett, Captive's Quest, 397. О Нэнси Принс: Kantrowitz, More, 188, 467n38.

(обратно)

306

См. рассуждения о «прагматичной позиции» Хейдена: Kantrowitz, More, 83–121.

(обратно)

307

The Legend of Faneuil Hall's Golden Grasshopper Weathervane, New England Historical Society online http://www.newenglandhistoricalsociety.com/legend-faneuil-hall-golden-grasshopper-weathervane/. История торговли рабами подтверждается Национальным парком: Faneuil Hall: The Cradle of Liberty, NPS online, https://www.nps.gov/bost/learn/historyculture/fh.htm. См. также Robert E. Desrochers, Slave-for-Sale Advertisements and Slavery in Massachusetts, 1704–1781, William and Mary Quarterly 59, no. 3 (2002): 623–664.

(обратно)

308

Greenspan, Reader, 120.

(обратно)

309

Quarles, Black Abolitionists, 62–63.

(обратно)

310

Описание создания общества и его связей с Массачусетской ассоциацией цветных см.: William Cooper Nell, The Colored Patriots of the American Revolution (Boston: Robert F. Wallcut, 1955), 345; Kantrowitz, More, 52–58. Особенно ценным для меня оказался анализ связей Гаррисона и Уокера, проведенный Кантровицем.

(обратно)

311

Mayer, All on Fire, 131.

(обратно)

312

Mayer, All on Fire, 141, 356.

(обратно)

313

Boston Gentlemen Riot for Slavery, New England Historical Society online, http://www.newenglandhistoricalsociety.com/boston-gentlemen-riot-for-slavery/; Jack Tager, Boston Riots: Three Centuries of Social Violence; All On Fire, 203–205.

(обратно)

314

Mayer, All On Fire, 263, 410, Blight, Douglass, 104–105. Споры аболиционистов относительно взглядов Гаррисона десятью годами раньше привели к расколу общества противников рабства и формированию Общества противников рабства в Америке и за рубежом. Но, как отмечал McCaskill, Кенди, Гаррисон был менее радикальным, чем другие, – требовал немедленного освобождения, но постепенного равенства: Ibrahim Kendi, Stamped, 168.

(обратно)

315

Massachusetts Anti-Slavery Society, Boston Post, January 26, 1849; Mayer, All On Fire, 364–365.

(обратно)

316

Delbanco, War, 7–8, 10, Кантровиц анализирует сопротивление черных активистов, в том числе Хейдена и Дугласа, экстремизму сторонников Гаррисона и обсуждает партию «Свободная земля»: Kantrowitz, More, 159–167.

(обратно)

317

To the Public, TL, January 1, 1831.

(обратно)

318

О ситуации Брауна, в том числе о его семейных проблемах и отношениях с хозяином: WWB, 167–168, 176–177, 180–181; Farrison, William Wells Brown, 120–121. Статья «А» была опубликована под названием «Случай на Юге»: An Incident at the South, Newark Daily Mercury, January 19, 1849, 2.

(обратно)

319

William Lloyd Garrison, Selections from the Writings and Speeches of William Lloyd Garrison (Boston: R. F. Wallcut, 1852), 57.

(обратно)

320

Письмо Сэмюэля Мэя Джону Б. Эстлину от 2 февраля 1849, BPL.

(обратно)

321

The Annual Meeting, TL, February 2, 1849.

(обратно)

322

Seventeenth Annual Meeting of the Massachusetts Anti-Slavery Society, TL, February 2, 1849; Massachusetts Anti-Slavery Society, BP, January 25, 1849.

(обратно)

323

WWB, 173–74; Quarles, Black Abolitionists, 62; William Wells Brown, The Anti-Slavery Harp: A Collection of Songs for Anti-Slavery Meetings, 2nd ed. (Boston: B. Marsh, 1849).

(обратно)

324

Письмо Анны Уоррен Уэстон Деборе Уэстон от 28 января 1849, BPL.

(обратно)

325

Seventeenth Annual Meeting.

(обратно)

326

Massachusetts Anti-Slavery Society, BP, January 26, 1849.

(обратно)

327

Seventeenth Annual Meeting.

(обратно)

328

Kantrowitz, More, 70–76; Scott Gac, Slave or Free? White or Black? The Representation of George Latimer, New England Quarterly 88, no. 1 (2015): 79–81; Delbanco, War, 180–83. О Льюисе Хейдене: Kantrowitz, More, 114–15.

(обратно)

329

Massachusetts Anti-Slavery Society, BP, January 26, 1849; Runaway Slaves, GT, February 13, 1849.

(обратно)

330

Письмо Коллинза Хастингсу.

(обратно)

331

Collins, Essay, 10. Свои страхи Коллинз высказал в письме к Хастингсу.

(обратно)

332

Hunter and Democratic Party, The Address. Бартлетт отмечает, что более поздние варианты смягчили: Bartlett, John C. Calhoun, 366. После более раннего варианта 13 февраля 1849 года был опубликован отредактированный.

(обратно)

333

Биографические детали сенатора Колхауна см.: Bartlett, John C. Calhoun, 366–368; Niven, John C. Calhoun and the Price of Union: A Biography (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1988); Floride Bonneau Colhoun Calhoun, Clemson University online, https://www.clemson.edu/about/history/bios/floride-calhoun.html. Об озабоченности южан см. Bartlett, John C. Calhoun, 364–365. О Колхауне и Гаррисоне: TL, February 9, 1849, 1.

(обратно)

334

Extra, GT, October 1, 1844. О законах о личной свободе: Kantrowitz, More, 74; Sinha, The Slave's Cause, 391–392.

(обратно)

335

Апелляция была подана в начале 1849 года; когда именно, неясно. Strobhart, Reports, 263–370.

(обратно)

336

Письмо Коллинза Хастингсу. В более позднем письме говорится, что и Эллен, и Элиза знали, что именно Элиза – законная хозяйка Эллен: Letter from Francis Bishop, TL, February 28, 1851.

(обратно)

337

Jefferson County, State of Georgia, Court of Ordinary, Marriages White Book A (1803–1880), 32.

(обратно)

338

Позже Эллен рассказывала, что боялась за мать. Об этом Джон Б. Эстлин пишет в письме к Сэмюэлю Мэю от 27 июня 1851, BPL.

(обратно)

339

Я опиралась на критический анализ многих ученых, в особенности на обсуждение спокойствия и молчания Эллен в книге Cima, PAS,196–207. О лекциях: Salem Lyceum, Historical Sketch of the Salem Lyceum (Salem, MA: Press of the Salem Gazette, 1879), 49–50. О «беглецах из Джорджии»: Interesting Meeting, TL, April 27, 1849. О сотрудничестве с гаррисоновскими организаторами: WWB, 126–27, Kantrowitz, More, 111.

(обратно)

340

Andrea Moore Kerr, Lucy Stone: Speaking Out for Equality (New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 1992), 55. О реакции на Стоун и Брауна: WWB, 178–179.

(обратно)

341

Grover, Fugitive's Gibraltar, 3, 206. Гровер подробно описывает богатую историю и разнообразное население Нью-Бедфорда. См. также The Underground Rail Road: New Bedford, National Park Service (https://www.nps.gov/nebe/planyourvisit/brochures.htm).

(обратно)

342

WWB, 160. О пище см. «Мэри Джей» Полли Джонсон на сайте исторического общества Нью-Бедфорда: http://nbhistoricalsociety.org/Important-Figures/mary-j-polly-johnson/. О Джонсонах см. также Grover, Fugitive's Gibraltar, 94, 135.

(обратно)

343

WWB, 160, 176–177.

(обратно)

344

Anti-Slavery Meeting in New Bedford, TL, February 16, 1849. On winter excitement: BF, 24. On William's voice: Bowditch, Life, 205.

(обратно)

345

См. Notices in TL: February 2, 9, 23; March 2, 9, 16, 23; April 6, 20, 26; May 18, 1849, 25. Другие места выступлений, включая общину Хоупдейл: Daegan Miller, This Radical Land: A Natural History of American Dissent (Chicago: University of Chicago Press, 2018), 264n48. О «краже рабов»: The Branded Hand of Captain Walker, daguerreotype by Southworth & Hawes, 1845, Massachusetts Historical Society online, https://www.masshist.org/database/viewer.php?item_id=154&pid=15. Стерлинг отмечает, что, когда Браун предложил завершить турне, Крафты попытались вернуться в Бостон, но доказательств тому нет: BF, 26.

(обратно)

346

Гринспен пишет о трудностях странствующих ораторов: Greenspan, WWB, 124–126. О проблемах чернокожих ораторов и «цветных путешественников» см. Pryor, Colored Travelers, especially 46–64; Kantrowitz, More, 46–50; William Wells Brown, Three Years, 167.

(обратно)

347

William and Ellen Craft, TL, March 2, 1849.

(обратно)

348

Cima, PAS, 196–198, 203.

(обратно)

349

Daily Constitutionalist (Augusta, GA), February 13, 1849. О выступлениях южан и борьбе против аболиционизма: Hunter and Democratic Party, Address; Public Meeting in Regard to the Abolition Movements in Congress, GT, February 6, 1840.

(обратно)

350

William and Ellen Craft, Anti-Slavery Bugle (New Lisbon, OH), February 23, 1849.

(обратно)

351

Pryor, Colored Travelers, 60.

(обратно)

352

Сима пишет об этом: Cima, PAS, 206–207.

(обратно)

353

Sinha, The Slave's Cause, 253–54.

(обратно)

354

Thomas Wentworth Higginson, Cheerful Yesterdays (Boston: Houghton Mifflin, 1989), 15. О черных активистах: Jackson, Force and Freedom, 9. Неизвестно, когда Крафты познакомились с Ремондами, но Сара Паркер Ремонд была их гостьей в Англии: Zackodnik, Press.

(обратно)

355

Welcome to the Fugitives, TL, April 6, 1849; Quarles, Black Abolitionists, 62.

(обратно)

356

О выступлении Эллен: Interesting Meeting, TL, April 27, 1849. Об истории Гаррисона: Mayer, All On Fire, 102. См. сравнение Эллен и Генри Уорда Бичера: Cima, PAS, 191.

(обратно)

357

PAS, 180–181, 189–190, 201–202; Foreman, Who's Your Mama? 525; Masur, Until Justice Be Done.

(обратно)

358

Cima, PAS, 180, 231n4, 179–181; 201–202; 206–207. Сима пишет, что Эллен «очень убедительно говорила языком телодвижений, расположением на сцене и, парадоксальным образом, своими значимыми паузами» (180).

(обратно)

359

Eric Foner, Gateway to Freedom: The Hidden History of the Underground Railroad (New York: W. W. Norton, 2015), 114–15; WWB, 193.

(обратно)

360

Ruggles, Unboxing, 29, 32–34, appendix B, 134; Henry Box Brown, Narrative.

(обратно)

361

О театральном прошлом “Мелодеона”: PAS, 193. Блайт называет Дугласа пророком. О шести беглецах: N. E. Anti-Slavery Convention, TL, June 1, 1849. Уотсон – это, скорее всего, Генри Уотсон, который опубликовал эту историю.

(обратно)

362

Blight, Douglass, 172; T. Tillery, The Inevitability of the Douglass – Garrison Conflict, Phylon 37, no. 2 (1976): 141–142.

(обратно)

363

New England Anti-Slavery Convention, NASS, June 7, 1849.

(обратно)

364

Цитаты из статьи, опубликованной в Boston Chronotype 30 июня 1849 и перепечатанной в других газетах под названием «История Эллен Крафт».

(обратно)

365

Дуглас писал: «Уникально оригинальный план, придуманный Уильямом и Эллен Крафт, стал неприемлем после первого же использования, потому что теперь о нем знали все рабовладельцы страны» (My Bondage and My Freedom, 323). Об Альфреде и Сванки: Ruggles, Unboxing, 43–47.

(обратно)

366

Слова Дугласа, песня Брауна и аплодисменты описаны в New England Anti-Slavery Convention, NASS, 7 июня 1849, а также в TL, 8 июня 1849.

(обратно)

367

Speech of Wendell Phillips, TL, June 8, 1849.

(обратно)

368

Douglass, My Bondage and My Freedom, 361.

(обратно)

369

Blight, Douglass, 209.

(обратно)

370

Blight, Douglass, 13, 178–227. О Гаррисоне и Дугласе как об отце и сыне: 96, 106, 179. О гневе Дугласа: 179. О потрясении Гаррисона: Blight, Douglass, 99–100. См. также Kendrick and Kendrick, Sarah's Long Walk, 209; Horton and Horton, Black Bostonians, 66–68.

(обратно)

371

Douglass, My Bondage and My Freedom, 354.

(обратно)

372

См. примеры в книгах: Kantrowitz, More, 61; Grover, Fugitive's Gibraltar, 138; Kendrick and Kendrick, Sarah's Long Walk, 29.

(обратно)

373

О турне: Tillery, Inevitability, 143; Blight, Douglass, 187–188. О «ломателе рабов»: ibid., 59–60. Об изменившихся взглядах Дугласа: Jackson, Force and Freedom, 41–44. Об отношении черных активистов к партии «Свободная земля» и другим политическим группам: Kantrowitz, More, 159–167; James Oliver Horton and Lois E. Horton, The Affirmation of Manhood, in Courage and Conscience, ed. Jacobs, 127–53.

(обратно)

374

Lorraine Boissoneault, The Hidden History of Anna Murray Douglass, Smithsonian, March 5, 2018; Blight, Douglass, 209, 213.

(обратно)

375

Robin Lindley, What You Don't Know About Abolitionism: An Interview with Manisha Sinha on Her Groundbreaking Study, History News Network, February 16, 2018, https://historynewsnetwork.org/article/168091.

(обратно)

376

Ruggles, Unboxing, 48; The New England A. S. Society, TL, June 8, 1849). О враждебности: Letter from Reverend Mr. Dall in TL, June 15, 1849. Crackpots: Irving H. Bartlett, Wendell Phillips: Brahmin Radical (Boston: Beacon Press, 1961), 105.

(обратно)

377

Speech of Frederick Douglass, TL, June 8, 1849.

(обратно)

378

Письмо Генри Клея Ричарду Пинделлу от 17 февраля 1849: Calvin Colton, ed., The Works of Henry Clay Comprising His Life, Correspondence and Speeches (New York: G. P. Putnam' Sons, 1904), 346–352. См. также анализ взглядов Клея: Delbanco, War, 229–231.

(обратно)

379

Blight, Douglass, 204–205; Assault on Frederick Douglass, TL, July 5, 1850.

(обратно)

380

Barker's Fugitive Slaves, 14–20.

(обратно)

381

BAB, 90. Крафты присутствовали на праздновании 4 июля в Абингтоне, о чем писал Уильям Купер Нелл: North Star (Rochester, NY), August 24, 1849.

(обратно)

382

LL, 37–43.

(обратно)

383

RTMF, 24. Крафты узнали о продаже этих фотографий.

(обратно)

384

О празднике и отъезде: WWB, 192–193, 198–199; Farewell Meeting, TL, July 27, 1849; Presentation and Farewell Meeting! BPL, https://www.digitalcommonwealth.org/search/commonwealth:70796c89x; BAP, 242; William Wells Brown, Three Years, 1–2.

(обратно)

385

Многие детали этой главы (например, дешевое зеленое дерево) взяты из книги: Horton and Horton, Black Bostonians, Другие источники: Kendrick and Kendrick, Sarah's Long Walk, 21–28; Kathryn Grover and Janine V. da Silva, Historic Resource Study for the Boston African American National Historic Site 31, December 2002, https://www.nps.gov/parkhistoryonline_books/bost/hrs.pdf; Mayer, All On Fire, 107–108. Книги беглецов 1849 года: Henry Bibb, Josiah Henson. О Джоне Уинтропе и рабстве: C. S. Manegold, Ten Hills Farm: The Forgotten History of Slavery in the North (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2011).

(обратно)

386

Имена взяты из переписи 1850 года (6th Ward, Boston).

(обратно)

387

Roy E. Finkenbine, Boston's Black Churches, in Courage and Conscience, Jacobs, 182. О Крафтах в церкви Теодора Паркера: F. B. Sanborn, Dr. S. G. Howe, the Philanthropist (New York: Funk & Wagnalls, 1891), 235.

(обратно)

388

TL, 27 июля 1849 и более поздние номера. Об Олкотт: Jon Matteson, Eden's Outcasts: The Story of Louisa May Alcott and Her Father (New York: W. W. Norton, 2007), 196.

(обратно)

389

Стерлинг (не опираясь на источники) полагает, что Уильяма никто не нанял: Sterling, BF, 27. О его бизнесе: Directory of the City of Boston, 126; Collison, Shadrack Minkins, 93; United States Manufacturing Census of 1850 (5th Ward, Boston). См. также Horton and Horton, Black Bostonians, 6–13.

(обратно)

390

Still, Underground Rail Road, 373.

(обратно)

391

Делл пишет, что Эллен «укрылась» у ее родителей: Dall, Alongside (Boston: Thomas Todd, 1900), 93, 100. См. также: Helen R. Deese, Daughter of Boston: The Extraordinary Diary of a Nineteenth-Century Woman (Boston: Beacon Press, 2005), 126.

(обратно)

392

Paul Collins, Blood & Ivy: The 1849 Murder That Scandalized Harvard (New York: Norton, 2018); Horton and Horton, Black Bostonians; Edward H. Savage: A Chronological History of the Boston Watch and Police: From 1631 to 1865 (Boston, 1865); Kendrick and Kendrick, Sarah's Long Walk, 26–27.

(обратно)

393

Kendrick and Kendrick, Sarah's Long Walk, 26–27; J. Morgan Kousser, The Supremacy of Equal Rights: The Struggle Against Racial Discrimination in Antebellum Massachusetts and the Foundations of the Fourteenth Amendment, Northwestern University Law Review 82 no. 4, 941–1010.

(обратно)

394

Pathetism, and Its Important Developments, TL, December 21, 1849, 3. О Бетси Блейкли: Eighteenth Annual Meeting of the Massachusetts Anti-Slavery Society, TL, February 1, 1850.

(обратно)

395

Bremer, Homes, 1:124. Вскоре она посетит Мейкон, чувствуя себя «свободной, словно птица» (323). О планах Крафтов относительно школ: Singular Escapes, 8.

(обратно)

396

Longfellow and the Fugitive Slave Act, National Park Service online, https://www.nps.gov/long/learn/historyculture/henry-wadsworth-longfellow-abolitionist.htm.

(обратно)

397

Delbanco, War, 215–229; Bordewich, America's Great Debate, 106–133.

(обратно)

398

Bordewich America's Great Debate, 122.

(обратно)

399

Cong. Globe, 31st Cong., 1st Sess. 144, January 29, 1850, 244–247.

(обратно)

400

Delbanco, War, 215; Bordewich, America's Great Debate, 121. О предложениях Юга: Bordewich, America's Great Debate, 126–27; War, 226–28.

(обратно)

401

Merrill Peterson, The Great Triumvirate: Webster, Clay and Calhoun (New York: Oxford University Press, 1997); Bordewich, America's Great Debate; Delbanco, War, 220–57. See also Remini, Daniel Webster; Bartlett, John C. Calhoun; and David Stephen Heidler and Jeanne T. Heidler, Henry Clay: The Essential American.

(обратно)

402

Neil MacNeil and Richard A. Baker, The American Senate: An Insider's History (New York: Oxford University Press, 2013), 281.

(обратно)

403

Peterson, Great Triumvirate, 379, 382–83; Bordewich, America's Great Debate, 73. Бордевич называет Клея одним из «крупных рабовладельцев» и описывает его «двойственную позицию», инцидент с беглым рабом и взгляд на колонизацию.

(обратно)

404

John C. Calhoun, Speeches of John C. Calhoun: Delivered in the Congress of the United States from 1811 to the Present Time (New York: Harper & Brothers, 1843), 225.

(обратно)

405

Cong. Globe, 31st Cong., 1st Sess. 144, January 29, 1850, 244–247. См. обсуждение предложений Клея: Bordewich, America's Great Debate, 135; Delbanco, War, 232–33; Paul Finkelman, Millard Fillmore (New York: Times Books, 2011), 64–69.

(обратно)

406

Harriet Beecher Stowe, A Key to Uncle Tom's Cabin: Presenting the Original Facts and Documents upon Which the Story is Founded (London: Sampson, Low, Son, 1853), 378–380, Клей оспаривает это утверждение, о чем пишут в книгах: Runyon and Davis, Delia Webster, 113–116; Kantrowitz, More, 117–118.

(обратно)

407

Petition of Francis Jackson, Massachusetts Anti-Slavery and Anti-Segregation Petitions; House Unpassed Legislation 1850, Docket 2552, SC1/series 230. Massachusetts Archives. Boston, https://iiif.lib.harvard.edu/manifests/view/drs:46792352$6i.

(обратно)

408

Martineau, Retrospect, 243. О восхищении Джеймса Смита: Fitzgerald and Galloway, Eminent Methodists, 110. On Calhoun's appearance in the Senate: Delbanco, War, 238; Bordewich, America's Great Debate, 156.

(обратно)

409

Cong. Globe, 31st Cong., 1st Sess. 144, March 4, 1850, 451–456.

(обратно)

410

О рабовладельце Колхауне: Barlett, John C. Calhoun, 279–283. О его взглядах на рабство: Peterson, Great Triumvirate, 408–411; Delbanco, War, 237–248.

(обратно)

411

Bordewich, America's Great Debate, 164. Об оружии: Patrick Henry on the Growing Crisis, New York Herald reprint, TL, March 29, 1850.

(обратно)

412

Основные источники, связанные с Уэбстером, его «Речь седьмого марта», а также книги: Remini, Daniel Webster, 662–681; Bordewich, America's Great Debate, 123–133; 162–172; Peterson, The Great Triumvirate, 400; Delbanco, War, 248–261.

(обратно)

413

Daniel Webster, Second Reply to Hayne, January 26 and 27, 1830 (in the Senate), United States Senate online (https://www.senate.gov/artandhistory/history/resources/pdf/WebsterReply.pdf).

(обратно)

414

Remini, Daniel Webster, 183–184.

(обратно)

415

Fletcher Webster, ed., The Private Correspondence of Daniel Webster, vol. 2 (Boston: Little, Brown, 1875), 408; Elizabeth Dowling Taylor, A Slave in the White House: Paul Jennings and the Madisons (New York: St. Martin's Press, 2012), 157.

(обратно)

416

Remini, Daniel Webster, 644.

(обратно)

417

Parker, Trial, 183.

(обратно)

418

Peterson, The Great Triumvirate, 406; Bordewich, America's Great Debate, 130; Bosom Buddies: The Surprising Story of America's First Boob Selfie, Economist, December 19, 2015. О журналистке Джей Свиссхелм и Роберте Уэбстере: Marc Wortman, Why Was Robert Webster, a Slave, Wearing What Looks Like a Confederate Uniform?: Smithsonian, October 2014; Remini, Daniel Webster, 307.

(обратно)

419

Delbanco, War, 7, 250–251.

(обратно)

420

Bordewich, America's Great Debate, 165; PDW, 7:16.

(обратно)

421

Cong. Globe, 31st Cong., 1st Sess. 144, March 7, 1850, 476–84.

(обратно)

422

Delbanco, War, 253.

(обратно)

423

Samuel P. Lyman, The Public and Private Life of Daniel Webster (Philadelphia: J. W. Bradley, 1859), 2:158; Remini, Daniel Webster, 672.

(обратно)

424

Webster and Calhoun, TL, April 5, 1850. О других реакциях: Bordewich, America's Great Debate, 170–172; Delbanco, War, 255–257; Peterson, Great Triumvirate, 464–466; Remini, Daniel Webster, 674–680. О бессоннице Уэбстера: Irving H. Barlett, Daniel Webster (New York: Norton, 1978), 240.

(обратно)

425

James Brewer Stewart, Wendell Phillips: Liberty's Hero (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1986), 146.

(обратно)

426

Parker, Trial, 183.

(обратно)

427

Brenda E. Stevenson, Larry Gara, and Peter C. Ripley, The Underground Rail Road (Washington, D.C.: U. S. Department of the Interior, 1998), 68. Reinhard O. Johnson, The Liberty Party, 1840–1848: Antislavery Third-Party Politics in the United States (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 2009), 1511.

(обратно)

428

Speech of Rev. Samuel R. Ward TL, May 10, 1850.

(обратно)

429

Anti-Webster Meeting, TL, April 5, 1850. Об охотниках за рабами: Mass Convention at Plymouth, TL, April 12, 1850; Letter from Rev. Calvin Fairbanks, TL, April 5, 1850; A SLAVE-HUNTER IN BOSTON, TL, April 19, 1850.

(обратно)

430

Libel Suit; BF, 28. Время этой встречи неизвестно – по-видимому, до середины июля, когда данные переписи 1850 года были готовы. О Чарльзе Крафте: письмо Генри Крафта «дорогому отцу»; Scott, Diary, 7. О внешности Скотта: письмо Эрни Твиггса Пауэлла от 21 июля 1920 года, которое приводится в дневнике Скотта. О его бизнесе и готовности поддержать Союз: ibid., 4–5; George Frisbee Hoar, ed., Charles Sumner: His Complete Works Vol. 2 (Boston: Lee and Shepard, 1900), 233. См. также биографию и письма к Скотту Джозефа Стори Фэя: Fay-Mixter Family Papers, MHS; Susan Martin, They belonging to themselves: Minda Campbell Redeems Her Family from Slavery, Massachusetts Historical Society online (http://www.masshist.org/object-of-the-month/2018-february); PDW, 421, 427. О связи с хозяевами Крафтов см. письма Фэя Дэниелу Уэбстеру (18 ноября 1850), Сету Дж. Томасу (15 ноября 1850), Attorney General Papers, Letters Received, 1809–1870, RG60, NARA.

(обратно)

431

TL, September 6, 1850.

(обратно)

432

Фраза из книги Kendi, Stamped, 189. О «немилосердном законе» и пушках: Delbanco, War, 4, 262; Frank, Trial, XVIII.

(обратно)

433

Samuel Ringgold Ward, Autobiography of a Fugitive Negro (London: John Snow, 1855), 108.

(обратно)

434

Irving H. Bartlett, The Double Character of Daniel Webster, New England Journal of Public Policy 3, no. 1 January 1, 1987:47.

(обратно)

435

Indictment of Theodore Parker and Wendell Phillips, TL, January 19, 1855.

(обратно)

436

Kendi, Stamped, 189; United States, The Fugitive Slave Law (Hartford: s. n., 1850).

(обратно)

437

Ricks, Escape, 227.

(обратно)

438

Blackett, Captive's Quest, 44.

(обратно)

439

Parker, Trial, 146. О бегстве см. Horton and Horton, Black Bostonians, 112; Finkenbine, Boston's Black Churches in Courage and Conscience, Jacobs, ed., 182; Blackett, Freemen to the Rescue! in Passages to Freedom, David Blight, ed. (Washington, DC: Smithsonian Books, 2004), 137–138.

(обратно)

440

Blight, Douglass, 240. См. также Horton and Horton, Black Bostonians, 112; Finkenbine, Boston's Black Churches, in Courage and Conscience, ed. Jacobs, 182; Theodore Parker, The Collected Works of Theodore Parker, ed. Frances Power Cobbe (London: Trübner, 1863), 187; Blackett, Captive's Quest, 398.

(обратно)

441

Strangis, Lewis Hayden and the War Against Slavery (North Haven, CT: Linnet Books), 60; Sinha, The Slave's Cause, 397; Runyon and Davis, Delia Webster, 120–122. Все цитаты взяты из книг: Stowe, Key to Uncle Tom's Cabin, 378–380; Robboy and Robboy, Lewis Hayden, 593–594, за исключением цитаты о «воинственном французе»: Lin-Manuel Miranda's Hamilton.

(обратно)

442

О жестокостях говорилось в RTMF, 69. О бизнесе Уильяма: Collison, Shadrack Minkins, 93; 1850 United States Manufacturing Census of 1850. О пожертвованиях: Collections, TL, June 7, 1850. Об их доме: Fugitive Slave Excitement in this City, Boston Post, October 26, 1850. О школе: Singular Escapes, 8. Элиза Вигэм высказалась лично: Eliza Wigham, The Anti-Slavery Cause, 92.

(обратно)

443

Sinha, The Slave's Cause, 500–542; Barker, Fugitive Slaves; and Christopher Bonner, Runaways, Rescuers and the Politics of Breaking the Law, in New Perspectives on the Black Intellectual Tradition ed. Keisha N. Blain, Christopher Cameron, and Ashley D. Farmer, (Evanston, IL: Northwestern University Press, 2018), 209.

(обратно)

444

Эта и другие цитаты, если не упомянуто иное, взяты из Declaration of Sentiments of the Colored Citizens of Boston on the Fugitive Slave Bill, TL, October 11, 1850. См. также Meeting of the Colored Citizens of Boston, TL, October 4, 1850; Dean Grodzins, Constitution or No Constitution, Law or No Law: The Boston Vigilance Committees, 1841–1861, in Massachusetts and the Civil War: The Commonwealth and National Disunion, ed. Mathew Mason, Katheryn P. Viens, and Conrad Edick Wright (Amherst: University of Massachusetts Press, 2015), 62–66; Kantrowitz, More, 180–186. Другие вице-президенты – Генри Ватсон и Джон Телемакус Хилтон (некролог в TL, 25 марта 1864).

(обратно)

445

О разных стилях всех троих: Horton and Horton, Black Bostonians, 58–63. Нелл возглавил борьбу за интеграцию школ. Его письмо приводится в книге: Wesley and Uzelac, William Cooper Nell, 278. Больше о его работе: Francis Jackson, The Boston Vigilance Committee: Appointed at the Public Meeting in Faneuil Hall October 21st, 1850 to Assist Fugitive Slaves (Boston: Bostonian Society, 1850). О Моррисе и его наследии: Kendrick and Kendrick, Sarah's Long Walk, 16–60, 207–208; Michael Philip Curran, The Life of Patrick A. Collins (Norwood, Mass.: Norwood Press, 1906), 12; Laurel Davis and Mary Sarah Bilder, The Library of Robert Morris, Antebellum Civil Rights Lawyer and Activist, Law Library Journal, Volume 111:4, 2019. Роль «цветных граждан» в важной работе: Kantrowitz, More, 183; Collison, Shadrack Minkins, 84–85.

(обратно)

446

Garrison, The Letters of William Lloyd Garrison, Vol. 4 ed. Louis Ruchames (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1976), 334; David S. Shields, The Culinarians: Lives and Careers from the First Age of American Fine Dining (Chicago: University of Chicago Press, 2017), 145–46; Bluffed Off, TL, October 25, 1850, 91–92.

(обратно)

447

Massachusetts Anti-Slavery Society, TL, February 4, 1837; Randy J. Sparks, Africans in the Old South (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2016), 81–102.

(обратно)

448

Leonard W. Levy, The Abolition Riot: Boston's First Slave Rescue, New England Quarterly 25, no. 1 (March 1952): 88.

(обратно)

449

Jackson, Force and Freedom, 69.

(обратно)

450

Rocking of the Old Cradle of Liberty, TL, October 18, 1850; Fugitive Slave Meeting in Faneuil Hall, North Star (Rochester, NY), October 24, 1850. Блэкетт полагает, что собралось около 3500 человек: Blackett, Captives, 400n6.

(обратно)

451

Robert Morris, Esq., Boston Herald, October 15, 1850.

(обратно)

452

Об отношениях с Лигой свободы см. Grodzins, Constitution or No Constitution, 62–66; Gary L. Collison, The Boston Vigilance Committee: A Reconsideration, Historical Journal of Massachusetts, vol. 12, no 2 (June 1984). На месте тюрьмы Лампкин Натаниэль Колвер построит школу: Kantrowitz, More, 97.

(обратно)

453

Fugitive Slave Meeting in Faneuil Hall, The North Star (Rochester, NY), October 15, 1850.

(обратно)

454

О погоде: Dennis Noble and Truman R. Strobridge, Captain Hell Roaring Mike Healy: From American Slave to Arctic Hero (Gainesville: University Press of Florida), 28. О Хили, в том числе о продаже собственности: O'Toole, Passing. См. также о вымышленной истории Слейтеров: RTMF, 18.

(обратно)

455

Public Meeting, Georgia Citizen (Macon), July 5, 1850; Talmadge, Georgia Tests the Fugitive Slave Law; The Macon Mass Meeting and the Georgia Citizen, Savannah (GA) Morning News, August 26, 1850; Mr. Rhett's Speech, GT, September 24, 1850. Collins's litigation includes Collins v. Johnson, Thomas R. R. Cobb, Reports of Cases in Law and EquityArgued and Determined in the Supreme Court of the State of Georgia (Athens, GA: Reynolds & Bro., 1855), 16:458. О калифорнийском предприятии: Railroad to California, Georgia Journal and Messenger (Macon), July 18, 1849. О «романтическом» бегстве: Reidy, From Slavery, 3; письмо Коллинза генеральному прокурору.

(обратно)

456

Цитаты из письма Коллинза Хастингсу и генеральному прокурору. О его возражениях: Who Are Our Enemies? Georgia Journal and Messenger (Macon), November 6, 1850; Talmadge, Georgia Tests the Fugitive Slave Law, 57. Об юнионистской партии и губернаторстве: ibid., 62; The Next Candidate for Governor, Georgia Journal and Messenger (Macon), January 15, 1851. Значимость дела Крафтов Коллинз описывает в письме генеральному прокурору.

(обратно)

457

Robert Collins' Power of Attorney, October 11, 1850, Hv C.

(обратно)

458

Ira H. Taylor's Power of Attorney, Hv C.

(обратно)

459

John Knight Parker, Trial, 147; Weiss, Life, 95. О тюремщике: Jenkins, Antebellum Macon, 28.

(обратно)

460

The Southern Press, South, reprinted in NASS, January 2, 1851. О саботаже: Who Are Our Enemies?

(обратно)

461

Meeting on Yesterday, Georgia Citizen (Macon), August 23, 1850.

(обратно)

462

О Фэе и других: WH1, WH2, JK. Отель рекламировался в справочнике Tremayne's Table of Post-offices in the United States: (New York: W. H. Burgess, 1850).

(обратно)

463

Основные источники – письма Найта и Хьюза: JK, WH1, WH2.

(обратно)

464

Slave Hunters Arrested.

(обратно)

465

Directory of the City of Boston, 351.

(обратно)

466

Все описания бесед Хьюза взяты из WH1 и WH2. Одно объявление было опубликовано в Boston Daily Atlas 3 декабря 1850.

(обратно)

467

WH1; WH2; JK; Lydia Maria Child, The Freedmen's Book, 195; Bowditch, Life, 2:372–73; Weiss, Life, 95–96; F. B. Sanborn, preface in Theodore Parker, The Rights of Man. Вейс и Санборн цитируют утраченные дневники Паркера, где тот утверждает, что Найт приходил два дня подряд: во вторник, 22 октября, и в среду, 23 октября. Однако, учитывая, что письмо датировано вторником, это невозможно. См. The Fugitive Slave Law in Boston, New-York Daily Tribune, October 29, 1850. О Найте: Slave Hunters Arrested; Weiss, Life, 95. Соседи дома 51 по Кембридж-стрит перечислены в Directory of the City of Boston.

(обратно)

468

Письмо было перепечатано в New-York Daily Tribune и взято из Boston Traveler, 29 октября 1850; см. также TL, 1 ноября 1850.

(обратно)

469

No. 3.

(обратно)

470

WH1.

(обратно)

471

Письмо Дэниела Уэбстера Милларду Филлмору от 14 октября 1850, PDW, 160. Об изменениях закона о беглых рабах: PDW, 110–111, 179.

(обратно)

472

Миллард Филлмор Дэниелу Уэбстеру, 23 октября 1850, PDW, 163–164.

(обратно)

473

О Сете Дж. Томасе: The American Lawyer, vol. 2 (New York: Stumpf & Stewer, 1894), 79. Об Уэбстере: Pamphlet by L. D. Geller, Daniel Webster: New England Squire, New England Historical Series Massachusetts, (Cape Cod Publications, 1992).

(обратно)

474

См. статью о Томасе: American Bar Association, Report of the Nineteenth Annual Meeting of the American Bar Association, vol. 19 (Philadelphia: Dando Printing, 1896), 661–664. Томас вспоминает просьбу Уэбстера: Thomas, American Lawyer, 79. Хьюз утверждал, что их познакомил мистер Тейер: Fugitive Slaves: Case of the Crafts, November 22, 1850, vol. A, 2335, RG 60, National Archives, College Park, MD.

(обратно)

475

Seth J. Thomas, 663.

(обратно)

476

Leonard W. Levy, Sims' Case: The Fugitive Slave Law in Boston in 1851, Journal of Negro History 35, no. 1 (1950): 44. Томас консультировал рабовладельцев на процессах Шедрака Минкинса, Томаса Симса и Энтони Бернса.

(обратно)

477

Seth J. Thomas, 663.

(обратно)

478

См. некролог Томаса в Boston Daily Globe, 6 декабря 1895.

(обратно)

479

American Lawyer, 79. О Хьюзе во Флоридской войне: WH2.

(обратно)

480

См. GT, 10 декабря 1850.

(обратно)

481

Weiss, Life, 95. О визите Лоринга и Сьюэлла: Fugitive Slave Excitement in this City, Boston Post, October 26, 1850.

(обратно)

482

WH1.

(обратно)

483

Von Frank, Trials, 114–17.

(обратно)

484

Connection of the Curtises with the Recent Cases of Kidnapping in Boston, TL, January 19, 1855; Curtis, Memoir, ed. Curtis, 121.

(обратно)

485

A Fugitive Slave Case, National Intelligence (Washington, DC), December 6, 1850, Indictment of Theodore Parker and Wendell Phillips, TL, January 19, 1855; Levi Woodbury and Nahum Capen, Writings of Levi Woodbury (Boston: Little, Brown, 1852), 353. On the case: Erastus B. Bigelow v. Josiah Barber (BP, October 25, 1850).

(обратно)

486

Still, Underground Rail Road, 373. О Хиллардах: Robert L. Gale, A Henry Wadsworth Longfellow Companion (Westport, CT: Greenwood Press, 2003), 106–107; Francis W. Palfrey, Memoir of the Hon. George Stillman Hillard, Proceedings of the Massachusetts Historical Society 20 (June 1882): 339–348.

(обратно)

487

Siebert, The Underground Railroad in Massachusetts, 45.

(обратно)

488

Ордер на задержание Уильяма и «Жалоба Уиллиса Г. Хьюза против Эллен Крафт» датируются 25 октября 1850 года, и Хьюз получил ордер на задержание Эллен, о чем пишет Райли: No. 3, Affidavit of Patrick Riley. О Девенсе: BAP, 249; Collison, Shadrack Minkins, 97; George Barnes, Pondering the Complexity of Historical Figures, Worcester (MA) Telegram and Gazette, June 27, 2020. О визите юристов: Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee. On Robert Morris: JK; Bearse, Reminiscences of Slave Law Days in Boston, 4.

(обратно)

489

Хьюз рассказывал об этом, когда ордеры были уже получены: WH1; JK; Fugitive Slave Excitement in this City, BP, October 26, 1850.

(обратно)

490

The Fugitive Slave Excitement in Boston, Portland (ME) Advertiser, October 29, 1850, перепечатано из Boston Times, October 26, 1850.

(обратно)

491

Slave Hunters Arrested.

(обратно)

492

Collison, Shadrack Minkins, 95. О настрое Уильяма: From Our Boston Correspondent, NASS, November 7, 1850; Slavery in America, London Times, December 14, 1850; Parker, Trial, 147; RTMF, 68–69.

(обратно)

493

Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee.

(обратно)

494

No. 3; No. 4. Affidavit of James H. Dickson Accompanying Deputy Marshal Riley's Affidavits, November 18, 1850, Attorney General Papers, Letters Received, 1809–1870, RG60, NARA.

(обратно)

495

The Hunt, NASS, October 31, 1850.

(обратно)

496

Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee.

(обратно)

497

Archibald Grimke, Anti-Slavery Boston, New England, December 1890, 458. (Кантровиц относился к этому рассказу более скептически: Kantrowitz, More, 185–156.)

(обратно)

498

Slavery in America, London Times, December 14, 1850. См. также McCaskill, Ellen Craft, 97. О последнем прощании: Singular Escapes, 8.

(обратно)

499

No. 3, Affidavit of Patrick Riley.

(обратно)

500

Higginson, “Romance,” 47–53. Лоринги жили у дяди Курзон Джорджа Сирла на Нью-Лейн (ныне угол улиц Сайпресс и Вашингтон). Harold Parker Williams, Brookline in the Anti-Slavery Movement (pamphlet), 80.

(обратно)

501

Fugitive Slaves in Boston, Boston Traveler, November 26, 1850, перепечатано в New York Daily Tribune, October 30, 1850. Эллен вспоминает об этом в «Воспоминаниях бывшей рабыни», а Джексон – в книге «Сила и свобода»: Jackson, Force and Freedom, 53.

(обратно)

502

Southern Press (Washington, DC), October 31, 1850.

(обратно)

503

WH1. Девенс и Райли опровергают эту историю: No. 2, Affidavit of Charles Devens Jr. and No. 3, Affidavit of Patrick Riley.

(обратно)

504

Письмо Ричарда Генри Дана Эдмунду Т. Дана от 12 ноября 1850, MHS; The Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee. Среди упомянутых были Чарльз Лист и Джон С. Парк. Ученые предостерегают от преувеличения роли белых активистов: Kantrowitz, More, 182–186; Gary Collison, The Boston Vigilance Committee: A Reconsideration, Historical Journal of Massachusetts (June 1984): 112; Collison, Shadrack Minkins, 84–85.

(обратно)

505

The Hunt.

(обратно)

506

Slave Hunters Arrested; TL, December 6, 1850. О южном стиле: Manisha Sinha, The Caning of Charles Sumner: Slavery, Race, and Ideology in the Age of the Civil War, Journal of the Early Republic 23, no. 2 (2003): 246.

(обратно)

507

Патрик Райли пишет, что требование отправили он и помощник шерифа Уотсон.

(обратно)

508

Дж. К. Блэкетт пишет о смене ролей охотника и добычи: JK. Blackett, BAB, 94.

(обратно)

509

О Джошуа Боуэне Смите: Weiss, Life, 95.

(обратно)

510

Noble Determination of Craft, GT, November 6, 1850.

(обратно)

511

From Our Boston Correspondent, NASS, November 7, 1850; Parker, Trial, 148.

(обратно)

512

RTMF, 60; также The Fugitive Slave Act, Eclectic Review 1 (January – June 1851): 675.

(обратно)

513

Weiss, Life, 22.

(обратно)

514

RTMF, 56; Collison, Shadrack Minkins, 248n24; письмо Ричарда Генри Дана Томасу Стивенсону от 28 октября 1850, MHS. Уэбстер отверг совет Стивенсона в речи от 7 марта, о чем пишет Боудич: Bowditch, Life, 1:203.

(обратно)

515

Slavery in America, London Daily News, December 14, 1850.

(обратно)

516

Parker, Trial, 16.

(обратно)

517

Higginson Romance, 50. О кошмаре Эллен: Slavery in America; Child, Freedmen's Book, 135; Higginson, Romance.

(обратно)

518

Wilbur H. Siebert Papers, Underground Rail Road in Massachusetts, vol. 2, MS AM 2420 (14), HOU.

(обратно)

519

Henry Ingersoll Bowditch, Bowditch Memorial Cabinet Catalog, 1877, xxxiv, MS sBd-61, MHS.

(обратно)

520

Bowditch, Life, 1:207–8. См. также Charles F. Folsom, Henry Ingersoll Bowditch, Proceedings of the American Academy of Arts and Sciences 28 (1892): 310–331. О выходе Боудича из зоны комфорта и его страхах: Kantrowitz, More, 77–83. Об уроке Ната: Bowditch, Memorial Cabinet, xxxix; John T. Cumbler, A Family Goes to War: Sacrifice and Honor for an Abolitionist Family, Massachusetts Historical Review 10 (2008): 57–83.

(обратно)

521

Higginson, Romance; Still, Underground Rail Road, 373–74; Slavery in America. Курзон вспоминает «платье Эллен» в письме к Томасу Уэнтворту Хиггинсону от 13 апреля 1851, bMS Am 784 (383), HOU. О Филбриках: Walter S. Burrage, Proceedings of the Brookline Historical Society at the Annual Meeting, March 20, 1949, published by the Society, 1949, (http://www.brooklinehistoricalsociety.org/history/proceedings/1949/Philbrick.html).

(обратно)

522

Об уличных мальчишках: Octavius Brooks Frothingham, Theodore Parker: A Biography (New York: G. P. Putnam's Sons, 1880), 405; Bowditch, Life, 2:372; LL, 50; JK. Patrick Riley describes the bailing in No. 3, Affidavit of Patrick Riley. См. также The Slave Excitement in Boston, North American (Philadelphia) October 30, 1850. О связи Хэмилтона Уиллиса с Олкоттами и поддержке Томаса Симса и Энтони Бернса: Von Frank, Trials, 81–83; Siebert, The Underground Railroad in Massachusetts, 84; Pauline Willis, Willis Records: Or, Records of the Willis Family of Haverhill, Portland, and Boston (London: printed by St. Vincent's Press), 85–89.

(обратно)

523

JK; Kantrowitz, More, 186–186. Рассказы Хьюза и Найта (WH1, WH2, JK) расходятся с газетными статьями: More Fugitive Slave Excitement, Boston Daily Times, October 29, 1850; Additional Retaliatory Suits in Relation to the Fugitives, BP, October 29, 1850; Slave Excitement in Boston, From Our Boston Correspondent, NASS, November 7, 1850; Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee.

(обратно)

524

More Fugitive Slave Excitement.

(обратно)

525

JK.

(обратно)

526

Письмо Ричарда Генри Дана Эдмунду Т. Дана от 12 ноября 1850, MHS.

(обратно)

527

From Our Boston Correspondent. Рынок скота ярко описан в статье: Thomas F. O'Malley, Old North Cambridge, The Proceedings of the Cambridge Historical Society, vol. 20, 1927–1929, 131.

(обратно)

528

Говорили, что Паркер укрыл Крафтов, но, судя по его дневникам, в тот момент они были не с ним. Они могли укрыться в других местах, например у Марка и Каролины Хили Дэлл, о чем писал сам Дэлл: Dall, Alongside, 100. Для описания этих событий я использовала много литературы: Parker, Rights of Man; Higginson, Romance; Bowditch, Life, 1:208; письмо Паркера Эдне Чени приводится в книге Weiss, Life, 308; письмо Джорджа Патнема Уильяму Зиберту от 27 декабря, 1893, HOU; Siebert, Underground Railroad in Massachusetts. Коллисон описывает участие черных активистов (Boston Vigilance Committee, 111).

(обратно)

529

См. Parker, preface in Rights of Man.

(обратно)

530

Daniel J. Coburn, The Boston Slave-Hunt, NASS, December 12, 1850, WH1; Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee; JK.

(обратно)

531

No. 3.

(обратно)

532

WH1, Additional Retaliatory Suits, BP, October 29, 1850.

(обратно)

533

Hotchkiss, Codification, 812, 838–40.

(обратно)

534

JK, WH1, WH2.

(обратно)

535

Parker, preface in Rights of Man.

(обратно)

536

Найт вспоминает об этом в JK.

(обратно)

537

Письмо Ричарда Генри Дана Томасу Стивенсону от 28 октября 1850, MHS. См. также WH1; Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee; Proceedings of the British and Foreign Anti-Slavery Society, North Star, June 22, 1855. О мейконском законе: Robert S. Davis Jr., Cotton, Fire, and Dreams: The Robert Findlay Iron Works and Heavy Industry in Macon, Georgia, 1839–1912 (Macon, GA: Mercer University Press, 1998), 101.

(обратно)

538

Kidnappers in Boston, Emancipator & Republican (Boston), October 31, 1850.

(обратно)

539

Boston Slave Hunt and the Vigilance Committee. О серьезных юридических действиях: ibid.; Collison, Shadrack Minkins, 97; письмо Ричарда Генри Дана Эдмунду Т. Дана от 12 ноября 1850, MHS. Кантровиц пишет о молчаливом согласии Эллен: Kantrowitz, More, 188.

(обратно)

540

Henry Steele Commager, Theodore Parker (Boston: Unitarian Universalist Association, 1982), 214–215.

(обратно)

541

Rocking the Old Cradle of Liberty, TL, October 18, 1850.

(обратно)

542

Commager, Theodore Parker, 215.

(обратно)

543

Teed, Revolutionary Conscience, xvII, 153–57; Chadwick, Theodore Parker, 240. Выражаю благодарность Дину Гродзинсу за рассуждения о Паркере и расовых вопросах.

(обратно)

544

LL, 28; интервью Клейборна Карсона Мелиссе Блок: Theodore Parker and the Moral Universe, All Things Considered, PBS, September 2, 2013.

(обратно)

545

История этого события, включая диалоги (с мелкими изменениями), позаимствована из дневника Паркера: Weiss, Life, 97–98. См. также Parker, preface in Rights of Man; Williams, Brookline, JK, WH1, WH2.

(обратно)

546

Theodore Parker, The Collected Works of Theodore Parker, vol. 5, ed. Frances Power Cobbe (London: Trübner, 1863), 193.

(обратно)

547

Final Flight of the Slave Hunters – A Precious Confession, Emancipator & Republican (Boston), November 7, 1850.

(обратно)

548

A Despatch Received in Macon, Savannah Morning News, November 4, 1850.

(обратно)

549

О Симеоне и Бетси Додж: McCaskill, Ellen Craft, 95; LL, 52; Sheltered the Fleeing Slave, Boston Daily Globe, August 27, 1900. О них в письмах писали Дэвид Мид, Джордж Патнем и Симеон Додж: Wilbur H. Siebert Papers at HOU.

(обратно)

550

Kantrowitz, More, 185; Jeremiah and Jane Dunbar Chaplin, Life of Charles Sumner (Boston: D. Lothrop, 1874), 157; Calvin Fairbank, Rev. Calvin Fairbank, During Slavery Times: How He Fought the Good Fight to Prepare the Way (Chicago: R. R. McCabe, 1890), 79. Об Эмерсоне: Delbanco, War, 315–316, 373–376. Мнения о времени встречи и составе присутствовавших расходятся, но, судя по присутствию Томаса, встреча произошла после отъезда южан. О разногласиях, особенно в вопросе применения силы: Grodzins, Constitution or No Constitution, 67–69; Collison, Boston Vigilance Committee, 109–111.

(обратно)

551

Slave-Hunters in Boston!! TL, November 1, 1850.

(обратно)

552

Письмо Джорджа Патнема Уилбуру Г. Зиберту от 27 декабря 1893, Underground Railroad in Massachusetts, vol. 2, MS AM 2420 (14), HOU. О Томпсоне в Марблхеде: письмо Симеона Доджа Уилбуру Г. Зиберту от 29 января 1894, Wilbur H. Siebert Papers, HOU.

(обратно)

553

Bowditch, Life, 2:373. Этот рассказ отличается от того, о чем Арчибальд Гримке пишет в «Бостоне против рабства», где говорится, что Хейдена никто не поддержал, а Эллен вовсе не присутствовала.

(обратно)

554

Dean Grodzins's American Heretic: Theodore Parker and Transcendentalism (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2002), электронные письма Дина Гродзинса от 5 и 8 мая 2020. О пребывании Эллен: Weiss, Life, 102. Гродзинс рассказал мне о Стивенсон и ее отношениях с Олкотт и Кертиями. О Дж. Т. Стивенсоне: Collison, Shadrack Minkins, 248n24; письмо Ричарда Генри Дана Томасу Стивенсону от 28 октября 1850, MHS; The Boston Post States: GT, November 12, 1850.

(обратно)

555

См. письмо Паркера Эдне Чейни, опубликованное в книге: Weiss, Life, 308.

(обратно)

556

Parker, Trial, 187.

(обратно)

557

Письмо Фредерика Дугласа Эми Пост от 31 октября 1850, в книге: John R. McKivigan, ed., The Frederick Douglass Papers, series 3, vol. 1 (New Haven, CT: Yale University Press, 2009), 434.

(обратно)

558

Письмо Джорджа Патнема Уилбуру Г. Зиберту.

(обратно)

559

A Despatch Received in Macon Savannah (GA) Daily Morning News, November 4, 1850.

(обратно)

560

Письмо Коллинза генеральному прокурору.

(обратно)

561

Письмо Коллинза Хастингсу. Письмо Коллинза Милларду Филлмору упоминается в ответе У. С. Деррика, секретаря президента. Этот ответ был опубликован во многих газетах, в том числе в Washington (DC) Daily Union 20 ноября 1850.

(обратно)

562

О холере и смерти Тейлора: Stephen E. Maizlish, The Cholera Panic in Washington and the Compromise of 1850, Washington History 29, no. 1 (2017): 55–64. О «случайном президенте»: Finkelman: Millard Fillmore, 72–91.

(обратно)

563

John E. Crawford, comp., Millard Fillmore: A Bibliography (Westport, CT: Greenwood Press, 2002), XXI. Об угрозах: Robert J. Rayback, Millard Fillmore: Biography of a President (Buffalo: published for the Buffalo Historical Society by H. Stewart, 1959), 268; Elmore Smith, The Presidencies of Zachary Taylor & Millard Fillmore (Lawrence: University Press of Kansas, 1988), 195–197.

(обратно)

564

Garrison, All On Fire, 392. О кризисе отношений между Севером и Югом: Smith, Presidencies of Zachary Taylor & Millard Fillmore, 211, 217; Rayback, Millard Fillmore, 274–275.

(обратно)

565

Smith, Presidencies of Zachary Taylor & Millard Fillmore, 162; Frank H. Severance, ed., Publications of the Buffalo Historical Society, vol. 11: Millard Fillmore Papers, vol. 2 (Buffalo: Buffalo Historical Society, 1907), 508.

(обратно)

566

Curtis, ed. Curtis, Memoir, 119.

(обратно)

567

Brooklyn Daily Eagle, November 5, 1850. О газетных статьях: Correspondence of the Baltimore Sun and Washington, Washington (DC) Republic, November 5, 1850.

(обратно)

568

Письмо Дэниела Уэбстера Милларду Филлмору от 5 ноября 1850, PDW, 178.

(обратно)

569

О Джеймсе Сомерсете: Delbanco, War, 90–101; Pryor, Colored Travelers, 128–129. Мэри Энн Эстлин вспоминала, как изумили Эллен британские реалии после того, что она ожидала. См. письмо Эстлин мисс Уэстон от 8 мая 1851, BPL.

(обратно)

570

Письмо Сэмюэля Мэя-младшего Джону Эстлину от 10 ноября 1850 опубликовано в книге: Taylor, British and American Abolitionists, 353.

(обратно)

571

RTMF, 57. Уигэм пишет о «долгожданном ребенке»: Wigham, The Anti-Slavery Cause, 92. On Hayden's special relationship to the Crafts: Bowditch, Life, 2:350.

(обратно)

572

О новых брачных законах: Weiss, Life, 99. Их имена упомянуты в Massachusetts Marriages, 1841–1915, vol. 47, p. 129, Massachusetts State Archives.

(обратно)

573

LL, 51.

(обратно)

574

Паркер вспоминает церемонию и свои слова: Weiss, Life, 99. См. также Fairbank, Rev. Fairbank, 79–80. Письмо Паркера Дэниелу Уэбстеру от 12 декабря 1850 приводится в PDW, 189–190.

(обратно)

575

Письма Сэмюэля Мэя-младшего Джону Б. Эстлину: RTMF, 55; Taylor, British and American Abolitionists, 352. Если не упомянуто иное, все диалоги и описания взяты из RTMF, 55–69. О Мэе: John White Chadwick, Samuel May of Leicester, New England 20, March – August 1899. Крафты пишут, что в Портленде жили у Дэниела Оливера, но другие источники называют Деннетта. См. также BAP, 478–479. Mothers of Maine (Portland, ME: Thurston Print, 1895), 239–241.

(обратно)

576

JK.

(обратно)

577

Письмо Генри Ингерсолла Боудича Сиднею Говарду Гею от 12 ноября 1850, box 3, SHG.

(обратно)

578

Arrival of William and Ellen Crafts in Portland, Boston Herald, November 13, 1850; SUCCESSFUL RESISTANCE, Savannah (GA) Morning News, November 22, 1850.

(обратно)

579

Mr. Fillmore and the Man-Hunt, NASS, November 28, 1850.

(обратно)

580

Письмо Уэбстера Филлмору от 29 октября 1850, PDW, 173–174. О требовании Уэбстера к маршалу Девенсу см. его письмо Филлмору от 15 ноября 1850, PDW, 181. The Fugitive Crafts, BP, November 14, 1850.

(обратно)

581

Savannah (GA) Daily Morning News (November 22, 1850).

(обратно)

582

Collison, Shadrack Minkins, 99.

(обратно)

583

Письмо Сэмюэля Мэя Джону Б. Эстлину от 4 февраля 1851, BPL; Attorney General Chittenden and the Boston Marshal, Boston Atlas, November 27, 1850; U. S. Marshal's Return of Writ to Apprehend William Craft, December 9, 1850, Hv C.

(обратно)

584

Talmadge, Georgia Tests the Fugitive Slave Law; Richard Harrison Shryock, Georgia and the Union in 1850 (PhD diss., University of Pennsylvania, Philadelphia, 1926), 313–15.

(обратно)

585

TL, November 29, 1850; Blackett, Captive's Quest, 24.

(обратно)

586

Curtis, ed., Curtis, Memoir, 135–136.

(обратно)

587

Emancipator & Republican (Boston), October 31, 1850.

(обратно)

588

Weiss, Life, 100–102. О победе: Collison, Shadrack Minkins, 99.

(обратно)

589

Крафты находились в Канаде с 10 по 29 ноября 1850: Arrival of the Cambria, London Morning Chronicle, December 12, 1850; Successful Resistance, Savannah (GA) Daily Morning News, November 22, 1850. См. также Harvey Amani Whitfield, Blacks on the Border: The Black Refugees in British North America, 1815–1860 (Burlington: University of Vermont Press, 2006); D. A. Sutherland, Race Relations in Halifax, Nova Scotia, During the Mid-Victorian Quest for Reform, Journal of the Canadian Historical Association 7, no. 1, 1996: 35–54; Robin Winks, The Blacks in Canada: A History (Montreal: McGill-Queen's University Press, 1997); Sharon A. Roger Hepburn, Following the North Star: Canada as a Haven for Nineteenth-Century American Blacks, Michigan Historical Review 25, no. 2 (1999): 91–126.

(обратно)

590

Natasha L. Henry, Black Enslavement in Canada, The Canadian Encyclopedia online (Historica Canada), last modified May 8, 2020, https://www.thecanadianencyclopedia.ca/en/article/black-enslavement.

(обратно)

591

Whitfield, Blacks on the Border, especially 59–61. О трудностях в Канаде: ibid., 77–78; Fugitive Slaves in Canada, Vol. 1 (MS2420:1), box 1, Wilbur H. Siebert Papers, HOU; Visit Among the Refugees in Canada, Voice of the Fugitive, February 12, 1851.

(обратно)

592

См. Winks, Blacks in Canada, 168–74.

(обратно)

593

Все диалоги и описания взяты из книги: RTMF, 63–66.

(обратно)

594

Бригитта Филдер пишет: «Восприятие Эллен как белой зависело от того, насколько невозможным было предположить ее сексуальное родство с Уильямом». Маскировка заключалась «не только в одежде и классовом и половом поведении Эллен, но и в сокрытии отношений между Эллен и Уильямом». Brigitte Fielder, Relative Races, 21–22.

(обратно)

595

Whitfield, Blacks on the Border, 3. О расовых волнениях: Sutherland, Race Relations.

(обратно)

596

Маккаскилл полагает, что речь идет о достопочтенном Хью Кеннеди из церкви Сиона (McCaskill, LL, 99n56). См. также Whitfield, Blacks on the Border, 154n128. О Крафтах писали в газете British Colonist (Halifax, NS) от 31 октября 1850.

(обратно)

597

Ruggles, Unboxing, 115. Цены взяты из книги Wellington Williams, The Traveller's and Tourist's Guide Through the United States of America, Canada, Etc. (Philadelphia: Lippincott, Granbo, 1851), 16.

(обратно)

598

Douglass, My Bondage and My Freedom, 366; Fox, Transatlantic, 200; LL, 54. Как пишет Дональд Сазерленд, Уильям мог выступить до отплытия: Donald Sutherland, See Race Relations, 50.

(обратно)

599

Stephen Fox, Transatlantic: Samuel Cunard, Isambard Brunel, and the Great Atlantic Steamships (New York: Harper Collins, 2003), especially 107, 113, and Life on a Steamer (196–25); William F. Fowler Jr., Steam Titans: Cunard, Collins, and the Epic Battle for Commerce on the North Atlantic (New York: Bloomsbury, 2017), 167–82; Isabella Lucy Bird, The Englishwoman in America, especially for the menu, 455; Dickens, American Notes, 1:1–53, 2:227–49; Philip Sutton, Maury and the Menu: A Brief History of the Cunard Steamship Company, New York Public Library, online, last modified June 30, 2011, (https://www.nypl.org/blog/2011/06/30/maury-menu-brief-history-cunard-steamship-company); F. E. Chadwick et al., Ocean Steamships: A Popular Account of Their Construction, Development (New York: Charles Scribner's Sons, 1891), 22–23; J. C. Arnell, Life on a Cunard Steamer, in Steam and the North Atlantic Mails (Toronto: Unitrade Press, 1986), 90–101; London Standard and London Morning Chronicle, December 12, 1850; Liverpool Mercury, December 13, 1850.

(обратно)

600

Dickens, American Notes, 1:2.

(обратно)

601

Прайор называет эти корабли «чисто расовыми и классовыми», а трансатлантические путешествия – «оплотом белого супрематизма»: Pryor Colored Travelers, 130–133, 142–143. На быстрых и дорогих кораблях Кунарда мест в трюме было очень мало. О Джозайе Хенсоне: Jeffrey Green, Black Victorians, 56.

(обратно)

602

Fox, Transatlantic, x – xI.

(обратно)

603

Mackey, Western World, 1:19.

(обратно)

604

Dickens, American Notes, I:34.

(обратно)

605

Fowler, Steam Titans, 170–171.

(обратно)

606

См. некролог в Leeds Mercury, (UK) 28 июля 1883.

(обратно)

607

В Международном музее рабства Ливерпуля очень подробно рассказана история рабства в городе в глобальном контексте. См. также LL, 56.

(обратно)

608

Это описывает Уильям Каллен Брайант: William Cullen Bryant, Letters of a Traveller: Or, Notes of Things Seen in Europe and America, 2nd edition (New York: G. P. Putnam, 1850), 150. О прибытии Крафтов: William and Ellen Craft, TL, January 24, 1851. О графике Уильяма Уэллса Брауна: William Wells Brown, Three Years and American Fugitive; письмо Уильяма Уэллса Брауна Фредерику Дугласу от 20 декабря 1850, in BAP, 239; WWB, 203–267; Farrison, WWB, 145–196.

(обратно)

609

William Wells Brown, Three Years, 72.

(обратно)

610

Quarles, Black Abolitionists, 127; Josephine Brown, Biography of an American Bondman, 64. О стараниях Брауна ради дочерей: письмо Брауна Уэнделлу Филлипсу от 24 января 1851, MS Am 1953 (327), Wendell Phillips Papers, HOU.

(обратно)

611

William Wells Brown, Three Years, 110. О его предостережениях: Don't Come to England, TL, July 25, 1851; WWB, 263. О Бетси: Ibid., 212–214, 232–236.

(обратно)

612

New-York Daily Tribune, March 12, 1850.

(обратно)

613

Письмо Мэри Энн Эстлин мисс Уэстон от 8 мая 1851, BPL.

(обратно)

614

WWB, 234–235. О независимом положении Брауна: письмо Уильяма Ллойда Гаррисона Элизабет Пиз Никол от 17 июля 1849, BPL. О гаррисоновском расколе: Blackett, Building an Anti-Slavery Wall, 42–45; BAB, 48–49, 100; PAS, 217; BAP, 17.

(обратно)

615

Elwood H. Jones, Scoble, John, Dictionary of Canadian Biography, vol. 9 (University of Toronto/Université Laval, 2003); WWB, 217, 232–236.

(обратно)

616

WWB, 248; BAP, 242.

(обратно)

617

Письмо Уильяма Крафта Уильяму Уэллсу Брауну от 18 декабря 1850, BAP, 241.

(обратно)

618

Letter from Francis Bishop, TL, March 2, 1851. Информация о доме и семье: England and Wales Census, 1851. О планируемой поездке см. письма Бишопа Уильяму Ллойду Гаррисону от 14 и 22 августа 1852, BPL; William Ingersoll Bowditch, White Slavery in the United States (New York: American Anti-Slavery Society, 1855), 8.

(обратно)

619

События, описанные в этой главе, упоминаются: Brown, Three Years, а также в речах и газетах. О Дугласе и Эдинбурге: Blight, Douglass, 163. О памятнике на Сент-Эндрю-сквер: Darren McCullins, Charting Edinburgh's Slave Trade History, BBC News, October 31, 2018, https://www.bbc.com/news/uk-scotland-edinburgh-east-fife-46030606.

(обратно)

620

Проблемы, с которыми Браун столкнулся в Англии, хорошо описаны другими авторами, труды которых я использовала: LL, 55–75; BAP, 1–35; PAS, 210–227. О британских социальных волнениях и классовых конфликтах: Zackodnik, Press, 49–75. О зарубежной политике аболиционистов: Blackett, Building an Anti-Slavery Wall, 124–145.

(обратно)

621

Fisch, American Slaves, 69.

(обратно)

622

Zackodnik, Press, 57–58; Clytus, Envisioning Slavery, 211; Fisch, American Slaves, 1–4.

(обратно)

623

Письмо Джона Б. Эстлина Сэмюэлю Мэю-младшему от 26 апреля 1849, BPL.

(обратно)

624

Современники отмечали, как удивляло Крафтов враждебное отношение к сторонникам Гаррисона, «единственным белым, которые относились к ним как к друзьям и равным себе». Bristol and Clifton Ladies' Anti-Slavery Society, Special Report of the Bristol and Clifton Ladies' Anti-Slavery Society (London: John Snow, 1852), 23; BAB, 100. Крафты и Браун предпочитали держаться подальше от Лондона, где были сильны позиции антигаррисоновского общества BFASS.

(обратно)

625

Don't Come to England, TL, July 25, 1851.

(обратно)

626

Zackodnik, Press, 58; BF, 39.

(обратно)

627

American Slavery, TL, January 24, 1851. О воздействии Крафтов на публику: Blackett, Building an Anti-Slavery Wall, 126.

(обратно)

628

William Wells Brown, Three Years, 164, 171, 173 (цитаты слегка перефразированы), 167.

(обратно)

629

С историей Глазго можно познакомиться в местном музее полиции. Об отце Глазго: Patrick Colquhoun, The University of Glasgow Story, University of Glasgow online, https://www.universitystory.gla.ac.uk/biography/?id=WH0206&type=P. О Гранд-холле: The City Hall, Glasgow Chamber of Commerce Journal (February 1858); 155, from Glasgow Scrapbook #23, Michell Library, Glasgow; Frank Worsdall, Victorian City: A Selection of Glasgow's Architecture (Glasgow: Richard Drew, 1982), 86.

(обратно)

630

Russell Jackson, The Story of Freed Slave Frederick Douglass' Time in Beautiful Scotland, Scotsman (Edinburgh), April 1, 2018.

(обратно)

631

Illustrated Lectures on American Slavery, Glasgow Herald, January 3, 1851. On Ellen's dislike: John B. Estlin to Samuel May, May 2, 1851, BPL.

(обратно)

632

American Fugitive Slave Bill, TL, February 14, 1851.

(обратно)

633

Aaron D. McClendon, Sounds of Sympathy: William Wells Brown's Anti-Slavery Harp, Abolition, and the Culture of Early and Antebellum American Song, African American Review 47, no. 1 (2014): 96.

(обратно)

634

American Fugitive Slave Bill.

(обратно)

635

William Wells Brown, Three Years, 175.

(обратно)

636

John Banvard, Description of Banvard's Panorama of the Mississippi River (Boston: J. Putnam, 1847), 45–46. О Бенверде и его «самой большой картине»: Ried Holien, John Banvard's Brush with Success South Dakota, September/October 1997.

(обратно)

637

William Wells Brown, A Description of William Wells Brown's Original Panoramic Views of the Scenes in the Life of an American Slave (London: Charles Gilpin, 1849; repr., Cornell University Library Digital Collections), 2. О продаже вниз по реке: Edward Ball, Retracing Slavery's Trail of Tears, Smithsonian, November 2015.

(обратно)

638

Illustrated Lectures on American Slavery, Glasgow Herald, January 3, 1851. Есть и более скромные оценки: PAS, 215; WWB, 244, 549n104. О панораме, которая сохранилась лишь в описаниях Брауна: WWB, 240–245; Teresa A. Goddu, Anti-Slavery's Panoramic Perspective, MELUS39, no. 2, Visual Culture and Race (Summer 2014): 12–41; PAS, 215–217; Clytus, Envisioning Slavery, 194–257.

(обратно)

639

William Wells Brown, Description, IV.

(обратно)

640

Ruggles, Unboxing, 117. О панораме «Бокса» Брауна и критиках: Fisch, American Slaves, 73–83; PAS, 215. О превосходстве Уильяма Уэллса Брауна: письмо Джозефа Лаптона Сэмюэлю Мэю от 3 марта 1851, BPL.

(обратно)

641

William Wells Brown, Description, 17.

(обратно)

642

О сотнях не попавших на лекцию: A Great Meeting in Glasgow, TL, February 7, 1851. Об облегчении Уильяма Уэллса Брауна: Three Years, 177–178. Произошедшие события описаны в этой и другой книге Брауна, American Fugitive. О шестнадцати сотнях: письмо Уильяма Уэллса Брауна Уэнделлу Филлипсу от 24 января 1851, MS Am 1953 (327), Wendell Phillips Papers, HOU WWB, 249.

(обратно)

643

О Дике: William J. Astore, Observing God: Thomas Dick, Evangelicalism, and Popular Science in Victorian Britain and America (New York: Routledge, 2017), 16, 22; John A. Brashear, A Visit to the Home of Dr. Thomas Dick, Journal of the Royal Astronomical Society of Canada 7 (February 1913): 19.

(обратно)

644

William Wells Brown, Three Years, 181.

(обратно)

645

William Wells Brown, Three Years, 306; Blackett, BAB, 98.

(обратно)

646

PAS, 180–181; McCaskill, Yours Very Truly, 523; Kenneth Salzer, Great Exhibitions: Ellen Craft on the British Abolitionists Stage, in Transatlantic Women: Nineteenth-Century American Women Writers and Great Britain, ed. Beth Lynne Lueck, Brigitte Bailey, and Lucinda L. Damon-Bach (Durham: University of New Hampshire Press, 2012), 138–139; Zackodnik, Press, 70–71. О неприятии женских выступлений: Ibid., 56–57; Fisch, American Slaves, 84. О присутствии Эллен: Nottingham Review, April 4, 1851.

(обратно)

647

Письмо Джона Б. Эстлина Сэмюэлю Мэю от 27 июня 1851, BPL.

(обратно)

648

Письмо Джона Б. Эстлина Сэмюэлю Мэю, 3 мая 1851, BPL.

(обратно)

649

Сима показывает, как Эллен «демонстрировала свою принадлежность к черному сообществу» и «считала себя черной или старалась обходить расовые категории»: Cima, PAS, 189, 201.

(обратно)

650

The Anti-Slavery Advocate, TL, March 23, 1853; PAS, 224.

(обратно)

651

William Wells Brown, Three Years, 307.

(обратно)

652

George Combe: William Wells Brown, American Fugitive, 267; Cameron A. Grant, George Combe and American Slavery, Journal of Negro History 45, no. 4 (1960): 259–69. Комб пишет о королевских особах в дневниках: George Combe Collection, National Library of Scotland, Edinburgh.

(обратно)

653

Catherine Clinton, Fanny Kemble's Civil Wars (Oxford: Oxford University Press, 2000), 33, 63, 201; Irving H. Bartlett, Wendell Phillips: Brahmin Radical (Boston: Beacon Press, 1961), 28.

(обратно)

654

Cecelia Combe Diary, Journal in the US, 1842, MS7459, George Combe Collection. О ван Бюрене: Miscellaneous Personal Papers of Cecelia Combe, MS7460, George Combe Collection. О столе: Menus of Cecelia Combe, MS7467, George Combe Collection. Я очень благодарна Кэролайн Слоут за консультации по британской кухне.

(обратно)

655

О политике Пеннингтона, британском гаррисонизме и Крафтах: Blackett, Building an Anti-Slavery Wall, especially 124–135; BAB, 1–87; William Wells Brown to Wendell Phillips, January 24, 1851, MS Am 1953 (327), Wendell Phillips Papers, HOU. См. также Pennington, The Fugitive Blacksmith (London: C. Gilpin, 1850). Крафты не хотели принимать ничью сторону: BAB, 100. См. также Anti-Slavery Meeting, TL, February 28, 1851.

(обратно)

656

Письмо Мэри Энн Эстлин мисс Уэстон от 8 мая 1851, BPL.

(обратно)

657

PAS, 218–219. О мнении Эллен об аболиционизме: письмо Мэри Энн Эстлин мисс Уэстон от 8 мая 1851. BAB, 97–101. О предостережениях: Lupton to May, BPL. О финансовом положении Крафтов и «либеральных условиях» Брауна: Taylor, British and American Abolitionists, 377; письмо Джона Б. Эстлина «дорогой миссис Чепмен» от 26 мая 1851, BPL; WWB, 248–249. О матерях Крафтов: McCaskill, Profits, 76–77; American Slavery, York Herald and General Advertiser (UK), March 29, 1851.

(обратно)

658

Эта глава написана на материале книги: William Wells Brown, Three Years, 185–207.

(обратно)

659

Мартино описывает свои путешествия в трех книгах, которые я использовала для написания этой главы: Harriet Martineau's Autobiography, vol. 2, ed. Maria Weston Chapman (London: Smith, Elder, 1877); Views of Slavery & Emancipation: From Society in America (New York: Piercy & Reed, 1837); Retrospect, vol. 1. Использовала также следующие источники: Deborah A. Logan, Collected Letters; The Redemption of a Heretic: Harriet Martineau and Anglo-American Abolition in Pre – Civil War America, in Proceedings of the Third Annual Gilder Lehrman Center International Conference at Yale University, October 25–28, 2001; The Hour and the Woman: Harriet Martineau's Somewhat Remarkable Life (DeKalb: Northern Illinois University Press, 2002).

(обратно)

660

Logan, Redemption, 2; Linda K. Kerber, Abolitionists and Amalgamators: The New York City Race Riots of 1834, New York History 48, no. 1 (1967): 28–39.

(обратно)

661

Martineau, Autobiography, 2:14–19.

(обратно)

662

Martineau, Retrospect, 225–227.

(обратно)

663

Martineau, Retrospect, 235; Martineau, Autobiography, 2:21.

(обратно)

664

Martineau, Retrospect, 238.

(обратно)

665

Martineau, Views of Slavery, 32.

(обратно)

666

Martineau, Autobiography, 2:46, 48, 55–57.

(обратно)

667

Martineau, Views of Slavery, 7, 11.

(обратно)

668

Martineau, Retrospect: 217–218. См. рассуждения о «негативных стереотипах» Мартино: Miles, All That She Carried, 142.

(обратно)

669

Logan, Hour and the Woman, 273n4.

(обратно)

670

Harriet Martineau, Year at Ambleside: February, Sartain's Union Magazine of Literature and Art, Vol. 6, January – June 1850, ed. Mrs. C. M. Kirkland and Professor John S. Hart (Philadelphia: John Sartain, 1850), 139; Alexis Easley, The Woman of Letters at Home: Harriet Martineau and the Lake District, Victorian Literature and Culture 34, no. 1 (2006): 297.

(обратно)

671

William Wells Brown, Three Years, 196–207; письмо Гарриет Мартино «дорогой Люси» (Эйкен) от 5 апреля 1851: Logan, Collected Letters, 3:190, 196. Все цитаты, если не указано иное, взяты из книги Брауна.

(обратно)

672

Письмо Мэри Р. Курзон Томасу Вентворту Хиггинсону от 13 апреля 1851, MS784, Thomas Wentworth Higginson Papers, HOU.

(обратно)

673

Письмо Мартино «дорогой Люси».

(обратно)

674

Письмо Курзон Хиггинсону.

(обратно)

675

Письмо Мартино «дорогой Люси».

(обратно)

676

Easley, Woman of Letters, 300. О ботинках и сигарах: Jules Brown, The Rough Guide to the Lakes District (London: Rough Guides, 2002), 60; Sarah Perry, Essex Girls, The 2019 Harriet Martineau Lecture, National Centre for Writing online, last modified June 20, 2019, https://nationalcentreforwriting.org.uk/article/sarah-perrys-harriet-martineau-lecture/.

(обратно)

677

William Wells Brown, Three Years, 206. См. также Harriet Martineau, Complete Guide to the English Lakes (Windermere, UK: John Garnett, 1855).

(обратно)

678

Easley, Woman of Letters, 293; Logan, Collected Letters, vI – vII.

(обратно)

679

Письмо Мартино «дорогой Люси». О любознательности Мартино: письмо Курзон Хиггинсону.

(обратно)

680

Письмо Гарриет Мартино Уильяму Уэллсу Брауну от 14 марта 1851, in Logan, Collected Letters, 290.

(обратно)

681

Anti-Slavery Meeting in Newcastle, Newcastle Guardian and Tyne Mercury (UK), March 15, 1851. Уилсон Армистед принимал Крафтов в своем доме в Лидсе: Fugitives from Slavery – Remarkable, Illustrated London News, April 19, 1851. О толпах рабочих: письмо Лаптона Мэю, BPL; Zackodnik, Press, 65–66. См. рассуждения Закодника о том, что Эллен как «белая рабыня» символизировала одновременно и «американскую рабыню, и нищую британскую мать» (69).

(обратно)

682

American Slavery, York Herald and General Advertiser (UK), March 29, 1851.

(обратно)

683

Blackett, Building an Anti-Slavery Wall, 125; BAP, 271; PAS, 215; American Slavery. О семье: American Slavery, McCaskill, Profits, 76–77.

(обратно)

684

Когда спустя много лет Эллен рассказывала эту историю, она не говорила, что идея принадлежала Уильяму, а использовала местоимение «мы». См. An Ex Slave's Reminiscences; Murray, Advocates, 212–213.

(обратно)

685

Three Fugitive Slaves in Nottingham, Nottingham Review (UK), April 4, 1851.

(обратно)

686

О близких отношениях с Брауном: WWB, 236–239. О критике «патерналистского отношения» Эстлина: Fisch, American Slaves, 1–4. О его обращении к аболиционизму: William James, Memoir of John Bishop Estlin (London: printed by Charles Green, 1855), 236.

(обратно)

687

A Good Man Gone, reprinted in TL, July 6, 1855.

(обратно)

688

RTMF, 67. Эстлины описывали свои теплые чувства и беседы с Эллен в письмах: письма Джона Б. Эстлина Мэю от 2 и 6 мая 1851, BPL.

(обратно)

689

Письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 2 мая 1851, BPL.

(обратно)

690

Письмо Джона Б. Эстлина Элизе Уигэм от 3 мая 1851, BPL; Zackodnik, Press, 66; PAS, 217.

(обратно)

691

Письмо Эммы Мичелл мисс Уэстон от 9 мая 1851, BPL; письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 2 мая 1851, BPL.

(обратно)

692

Письмо Джона Б. Эстлина Сэмюэлю Мэю от 2 мая 1851, BPL. О детях: The Panorama of American Slavery, Bristol Mercury (UK), April 12, 1851.

(обратно)

693

Письмо Джона Б. Эстлина Уигэм, BPL.

(обратно)

694

American Slavery, Bristol (UK) Mercury, April 12, 1851.

(обратно)

695

Письмо Мэри Энн Эстлин Кэролайн Уэстон от 6 июня 1851, BPL.

(обратно)

696

Письмо Мичелл мисс Уэстон от 9 мая 1851, BPL. Блэкетт показывает, как Крафты способствовали распространению гаррисонизма, несмотря на все сложности и более позднее «охлаждение»: Blackett, BAB, 98–101.

(обратно)

697

Письмо Мичелл мисс Уэстон от 9 мая 1851, BPL.

(обратно)

698

Levy, Sims' Case, 71.

(обратно)

699

The Boston Fugitive Slave Case, Daily Constitutionalist (August, GA), April 12, 1851.

(обратно)

700

Письма были опубликованы в BP, 9 июня 1851.

(обратно)

701

O'Toole, Passing, 10, 42–43. Об отказе Крафтов: письмо Уильяма Крафта Теодору Паркеру от 24 января 1851, Theodore Parker Collection, MHS.

(обратно)

702

Письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 27 июня 1851, BPL.

(обратно)

703

Письмо Мичелл мисс Уэстон, BPL.

(обратно)

704

При описании Всемирной выставки я использовала книгу Michael Leapman, The World for a Shilling (London: Headline Book, 2001). История китайского капитана, обсуждение «шиллинговых дней», список машин и витрин с драгоценными камнями: 121, 190, 146–150, 170. См. также Julia Baird, Victoria the Queen: An Intimate Biography of the Woman Who Ruled an Empire (New York: Random House, 2017), 243–257; Liza Picard, The Great Exhibition, British Library online, last modified October 14, 2009, https://www.bl.uk/victorian-britain/articles/the-great-exhibition#. О прессе: Ibid., Ellen Craft, Illustrated London News, April 19, 1851, 316. Об Элизе Коллинз: Needle Work, Southern Cultivator, vol. 10, no. 11 (November 1852), 325, 85. On Enoch Price, WWB, 262–263.

(обратно)

705

Письмо Мэри Энн Эстлин Кэролайн Уэстон от 16 мая 1851, BPL.

(обратно)

706

Письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 27 июня 1851, BPL.

(обратно)

707

Picard, The Great Exhibition, The Great Exhibition, Sussex Advertiser (UK), June 24, 1851.

(обратно)

708

564 метра (Прим. ред.).

(обратно)

709

Great Exhibition, Official Catalogue of the Great Exhibition of the Works of Industry of All Nations (London: Spicer Brothers, 1851), 2.

(обратно)

710

William Wells Brown, Three Years, 210. Об этом Браун пишет в письме о другом, более позднем посещении выставки. О языках: Green, Black Americans, 20; Incidental Paragraphs, Bristol Mercury (UK), June 21, 1851. О ста тысячах предметов: Leapman, World, 10. О повторных посещениях: William Wells Brown, American Fugitive, 204; William Farmer, Fugitive Slaves at the Great Exhibition, TL, July 18, 1851.

(обратно)

711

Catherine Golden, Posting It: The Victorian Revolution in Letter Writing (Gainesville: University Press of Florida, 2009), 129.

(обратно)

712

William Wells, Three Years, 215; Farmer, Fugitive Slaves.

(обратно)

713

Green, Black Americans, 22.

(обратно)

714

Vivien Green Fryd, Reflections on Hiram Powers's Greek Slave; Lisa Volpe, Embodying the Octoroon: Abolitionist Performance at the London Crystal Palace, 1851, Nineteenth-Century Art Worldwide 15, no. 2 (Summer 2016); Charmaine Nelson, The Color of Stone: Sculpting the Black Female Subject in Nineteenth-Century America (Minneapolis: University of Minnesota Press, 2007), 75–86; McInnis, Slaves Waiting, 181–88; Lisa Merrill, Exhibiting Race Under the World's Huge Glass Case: William and Ellen Craft and William Wells Brown at the Great Exhibition in Crystal Palace, London, 1851, Slavery & Abolition, 33 no. 2 (2012): 321–336; Joy S. Kasson, Mind in Matter in History: Viewing the Greek Slave, Yale Journal of Criticism 11, no. 1 (Spring 1998): 79–83.

(обратно)

715

Henry T. Tuckerman, Book of the Artists: American Artist Life (New York: G. P. Putnam & Son, 1867), 285; PAS, 220.

(обратно)

716

Merrill, Exhibiting Race, 328. О путешествиях скульптуры и о посещении королевы: Nelson, The Color of Stone, 78.

(обратно)

717

William Wells Brown, American Fugitive, 204, 206; см. также рассуждения Меррилла: Merrill, Exhibiting Race, 322.

(обратно)

718

American Slavery in the World's Fair in London, TL, February 28, 1851.

(обратно)

719

Эта сцена основывается на описании из книги: Farmer, Fugitive Slaves. Погода и другие детали взяты из ежедневных газетных отчетов: London Morning Chronicle, June 23, 1851; London Daily News, June 24, 1851; Liverpool Mercury (UK), June 24, 1851.

(обратно)

720

Volpe, Embodying. Об указаниях художника: PAS, 221; Kasson, Mind in Matter. О картине-«компаньоне»: John Tenniel, The Virginian Slave, Intended as a Companion to Power's [sic] Greek Slave, Punch 20, June 7, 1851, 236.

(обратно)

721

McInnis, Slaves Waiting, 183–184; Volpe, Embodying.

(обратно)

722

Bacon, But One Race, 22. Я не первая отмечаю, что единственным, кто обратил внимание на процессию, был производитель оружия.

(обратно)

723

Рекомендую документальный фильм, посвященный Всемирной выставке, в галерее мебели музея Виктории и Альберта. О цене упоминается в книге: Baird, Victoria, 247.

(обратно)

724

Farmer, Fugitive Slaves; PAS, 22; Merrill, Exhibiting Race, 325.

(обратно)

725

Письмо Мэри Эстлин Анне Уоррен Уэстон от 27 июня 1851, Wendell Phillips Papers, HOU.

(обратно)

726

Письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 27 июня 1851, BPL.

(обратно)

727

Blackett, BAB, 102–3; BF, 42–43. О Лашингтонах: Green, Black Americans, 18; Stephen Lushington and Fugitive Slaves in Ockham, Exploring Surrey's Past, https://www.exploringsurreyspast.org.uk/themes/subjects/black_history/abolitionists/lushington/. Джон Б. Эстлин называет число учеников в письме к Мэю от 27 июня.

(обратно)

728

BF, 42. Источник: W. A. C. Stewart and W. P. McCann, The Educational Innovators, 1750–1880 (London: Macmillan, 1967), 213.

(обратно)

729

См. письма Джона Б. Эстлина Мэю от 27 июня и 12 декабря 1851, BPL. Эстлин гарантировал Крафтам обучение в течение года. Сами Крафты должны были работать и обучать детей ремеслу, остальные средства жертвовали благотворители, в том числе леди Байрон. О болезни Эллен: письмо Мэри Эстлин Кэролайн Уэстон от 16 мая 1851, BPL.

(обратно)

730

Письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 27 июня 1851, BPL.

(обратно)

731

Письмо Брауна, подписанное «Леандр», TL, September 3, 1851 (см. также American Fugitive, 300). Встреча предположительно состоялась «за несколько месяцев» до даты письма (6 августа), поэтому Эллен могла быть вполне заметно беременна.

(обратно)

732

Miranda Seymour, In Byron's Wake: The Turbulent Lives of Lord Byron's Wife and Daughter: Annabella Milbanke and Ada Lovelace (New York: Pegasus Books, 2018), 40; Betsy Morais, Ada Lovelace: The First Tech Visionary, New Yorker, October 15, 2013.

(обратно)

733

BAB, 103; PAS, 222–223; письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 15 августа 1851 BPL; Sheila Brown, Ockham School, in Root and Branch: A Publication of the West Surrey Family Historical Society 37, no. 2 (September 2010): 73. О популярности Крафтов: письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 12 декабря и 15 августа 1851, BPL. О местных жителях: Harriet Beecher Stowe, Sunny Memories of Foreign Lands, vol. 2 (New York: J. C. Darby, 1854), 107.

(обратно)

734

Письмо Джона Б. Эстлина Мэю от 2 сентября 1852, BPL.

(обратно)

735

WWB, 265; Farrison, William Wells Brown, 201; письмо Джона Б. Эстлина Уильяму Ллойду Гаррисону от 7 июня 1852, BPL. О болезни Эллен: письмо Джона Б. Эстлина миссис Чепмен от 3 апреля 1852, BPL. William and Ellen Craft, TL, December 17, 1852.

(обратно)

736

Письмо Джона Б. Эстлина редактору: Bristol Mercury (UK) October 4, 1851.

(обратно)

737

The Late James Smith, GT, May 18, 1852.

(обратно)

738

Bibb Court of Ordinary, Record of Returns, 1851–1853, D-481, BCC.

(обратно)

739

Письмо Мэя Джону Б. Эстлину от 1 сентября 1852, BPL; Ellen Craft, Georgia Journal and Messenger (Macon), August 25, 1852.

(обратно)

740

Письмо Уильяма Уэллса Брауна Уэнделлу Филлипсу от 1 сентября 1852, HOU.

(обратно)

741

Foreign and Domestic, Bristol Mercury (UK), October 30, 1852. Крафты не упоминали о связи с братом Уильяма.

(обратно)

742

Ellen Craft, TL, April 1, 1853.

(обратно)

743

Стерлинг (не упоминая источников) утверждает, что леди Байрон подарила Эллен 100 фунтов золотыми соверенами: Sterling, BF, 52. Другие суммы: The Craft Libel Suit, BDA, June 12, 1878; Craft v. Schlesinger, Boston Journal, June 1, 1878.

(обратно)

744

Bibb Court of Ordinary, Record of Wills, 1851, B-17, BCC.

(обратно)

745

William and Ellen Craft, TL, December 17, 1852.

(обратно)

746

Collins, Essay. Книга была впервые издана Б. Ф. Гриффином в Мейконе. Коллинз написал ее к Мейконской ярмарке 1852 года (19–23 октября) и получил премию в 100 долларов за лучшее сочинение по данной теме. De Bow's Review 3 (1852): 103. (Collins lost.) Чарльз родился 22 октября.

(обратно)

747

William and Ellen Craft, TL, December 17, 1852.

(обратно)

748

I have never had the slightest: Letter from Ellen Craft (dated October 26, 1852), Anti-Slavery Advocate, December 1852. John Bishop Estlin and Richard Webb edited the paper, as noted in BAP, 330–31; see also McCaskill's reading in Very Truly, 512–514.

(обратно)

749

О дальнейшей жизни Крафтов: BAB, 103–137; McCaskill, Profits; BF, 43–59; PAS, 219–230, в том числе об иске о клевете 1878. О британской жизни Крафтов см.: Green, Black Americans, 18–27; Murray, Advocates, 211. Даты рождения детей (с некоторыми расхождениями): LL, 39–40; Green, Black Americans, 19, 27.

(обратно)

750

Об истории публикации книги: BAB, 105, LL, 58–70.

(обратно)

751

BF, 45; источник: The Commonwealth, Boston, October 2, 1869, folder 1:79, Dorothy Sterling Papers, Amistad Research Center, Tulane University, New Orleans, LA.

(обратно)

752

BAB, 108–13, 118–121, о бараке для рабов (119), о попытках Уильяма положить конец местной работорговле (137), о пятидесяти рабах (120), о которых Уильям говорил в статье «Крафты против Шлезингера: Crafts v. Schlesinger, Boston Journal, June 7, 1878, BAB, 113 и письме Чарльза Крафта от лица Эллен: An Appeal from Africa, Freed-Man (UK) July 1, 1866. Об Африке: Green, Black Americans, 22–24; McCaskill, Profits, Libel Suit; Robin Law, Ouidah: The Social History of a West African Slaving Port, 1727–1892 (Athens: Ohio University Press, 2004), 241.

(обратно)

753

Child, Freedmen's Book, 203–4. О неподтвержденных сообщениях о том, что «Эллен вскоре отправляется на побережье Африки»: Special Meeting, Freed-Man (UK), March 1, 1867.

(обратно)

754

BAB, 132.

(обратно)

755

BAB, 122; BF, 47; PAS229; Murray, Advocates, 211.

(обратно)

756

Craft, Ellen, in Notable American Women (1607–1950): A Biographical Dictionary, ed. Edward T. James, Janet Wilson James, and Paul S. Boyer. (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1971), 2:397. О ее сбережениях: Libel Suit.

(обратно)

757

Robert Scott Davis, A Cotton Kingdom Retooled for War: The Macon Arsenal and the Confederate Ordinance Establishment, Georgia Historical Quarterly 91, no. 3 (Fall 2007): 268–69. О Бобе: Fitzgerald and Galloway, Eminent Methodists; obituary in the Macon (GA) Telegraph July 29, 1862.

(обратно)

758

Ellen Craft and Her Mother, TL, August 4, 1865.

(обратно)

759

Ellen Craft's Mother, reed-Man, December 1, 1865. После встречи с Эллен в 1866 году о жизни Марии почти ничего не известно: Green, Black Americans, 26–27; Freed-Man, July 1, 1866.

(обратно)

760

О матери Уильяма: Slavery, Newcastle Courant (UK), December 4, 1857; RTMF, 10; McCaskill, Profits, 76–77. О его брате: Diary of Isaac Scott, 7, 83; Libel Suit, Чарльз Крафт поселился в Мейконе с женой Сарой; по данным переписи каждый из них владел имуществом, которое оценивалось в 5000 долларов – фантастическая для 1870 года сумма.

(обратно)

761

Green, Black Americans, 27; LL, 29.

(обратно)

762

BAB, 103, 125; см. также Libel Suit, Profits, 88.

(обратно)

763

Craft Libel Suit, BDA, June 12, 1878. Об их работе: Georgia, BDA, July 30, 1875.

(обратно)

764

Craft v. Schlesinger, Boston Journal, June 11, 1878.

(обратно)

765

Georgia, BDA, July 30, 1875.

(обратно)

766

Radical Trickery: A Ticket for the Legislature in the Field, Savannah (GA) Morning News, October 6, 1874. О встрече Уильяма с президентом Грантом: Libel Suit.

(обратно)

767

О столкновении культур и угрозе, которую представлял успех Крафтов: BAB, 132–133, LL, 80–83. Об их акценте: Bowditch, Life, 2:372; BF, 49.

(обратно)

768

Дело хранится в государственном архиве Массачусетса в Бостоне: № 1752 SJC/8u CRAFT v. Schelsinger et al., April 1878, Rec. 180. См. также: BAB, 130–133; McCaskill, Profits, 89–90; LL, 75–86.

(обратно)

769

Craft Libel Suit, BDA, July 16, 1878.

(обратно)

770

The Craft Libel Suit, BDA June 12, 1878.

(обратно)

771

Craft v. Schlesinger.

(обратно)

772

BAB, 133; BF, 57. Блэкетт пишет, что стоимость приглашения свидетелей в Джорджии была очень высока, и Крафты не могли пригласить многих своих сторонников. Он же пишет о сомнениях Филлипса, Смита и Уильяма Стилла (BAB, 131–133). Маккаскилл пишет о поддержке Роберта Морриса и многих других (LL, 81–86; Profits, 90). См. также Craft Libel Suit, BDA, June 14, 1878; Craft v. Schlesinger.

(обратно)

773

BAB, 133–136.

(обратно)

774

Craft, Ellen, (1826–C. 1891) Women in World History Encyclopedia, September 23, 2021, https://www.encyclopedia.com/women/encyclopedias-almanacs-transcripts-and-maps/craft-ellen-1826-c-1891; BF, 55.

(обратно)

775

An Ex Slave's Reminiscences; Murray, Advocates, 212–213.

(обратно)

776

BAB, 135. Большинство ученых считает, что Эллен скончалась в 1891 году, хотя некоторые члены семьи называют 1897 год. См. Fradin and Fradin, 5,000 Miles, 90. Как пишет Блэкетт, об этом периоде известно немногое. Один из источников (без всяких ссылок) утверждает, что в Чарльстон Эллен переехала без Уильяма. См. Notable American Women, 2:397.

(обратно)

777

Bowditch, Life, 2:373.

(обратно)

778

Florence B. Freedman, Two Tickets to Freedom: The True Story of William and Ellen Craft, Fugitive Slaves (New York: Scholastic, 1993), 96.

(обратно)

779

Свидетельство о смерти Уильяма можно найти: South Carolina, Death Records, 1821–1968 (database online) Provo, UT, USA: Ancestry.com Operations, 2008. О разлуке Крафтов после смерти: Foreman, Who's Your Mama? 523–526.

(обратно)

780

Об Уиллисе Хьюзе Fatal Rencounter, Baltimore Sun, January 13, 1851; Parker, Collected Works, 5:193. Об Айре Тейлоре: Reidy, from Slavery to Agrarian Capitalism, 4; Melancholy Event, Charleston (SC) Daily News, May 16, 1867. О Роберте Коллинзе: Rocker, Marriages and Obituaries, 271.

(обратно)

781

Fitzgerald and Galloway, Eminent Methodists, 113. Некролог Элизы Кливленд Смит: Macon (GA) Weekly Telegraph, March 18, 1879. Завещание Элизы Коллинз: Wills, Bibb County, Georgia, book C (1870–1891), 456.

(обратно)

782

Bowditch, Life, 2:373.

(обратно)

783

Berry, Princes of Cotton, 536n.9.

(обратно)

784

О Хейденах: Kantrowitz, More, 413–419. Хейдены участвовали в создании музея изящных искусств и финансировали историческое общество Массачусетса (Robboy and Robboy, Lewis Hayden). См. также Alvin Powell, Legacy of Resolve, Harvard Gazette online, February 23, 2015, news.harvard.edu/gazette/story/2015/02/legacy-of-resolve/.

(обратно)

785

BF, 59, 97; LL, 87–88; Green, Black Americans, 27, 143; Fradin and Fradin, 5,000 Miles, 89–91; Inventory of the Craft and Crum Families, 1780–2007, ARC, https://avery.cofc.edu/archives/Craft_and_Crum.html; Christopher McKeon, Ockham Unveils Tribute to Escaped Slaves Who Settled in Surrey Village, Surrey Live, last modified September 16, 2018, getsurrey.co.uk/news/surrey=news/ockham=unveils=tribute=escaped=slaves=15138622.

(обратно)

786

См. сайт Присли: Peggy Trotter Dammond Preacely, www.peggytrotterdammondpreacely.com; Faith S. Holsaert et al., eds., Hands on the Freedom Plow: Personal Accounts by Women in SNCC (Champaign: University of Illinois Press, 2010), 163–171.

(обратно)

787

См. рассуждения Маккаскилл о том, что работа Крафтов «возлагает ответственность на Соединенные Штаты в целом» (Profits, 82); о возрождении интереса к Крафтам и их наследии: LL, 88–92.

(обратно)

788

See McCaskill on reclaiming the Crafts' narrative as both literature and history in her introduction to RTMF, vIII.

(обратно)

789

Флоренс Фридман назвала их имена в издании 1960 года.

(обратно)

790

BF, 25. On authentication, see also Heglar, Rethinking, 84.

(обратно)

791

Санборн считает Брауна возможным соавтором, о чем пишет в книге: Sanborn, Plagiarist's Craft, 908. Закодник указывает на более органичное влияние: Zackodnik, Press, 67. Влияние Брауна очевидно, но стоит отметить, что в RTMF он отсутствует, на что указывает Хеглар: Heglar, Rethinking, 108n5.

(обратно)

792

Miles, All That She Carried, 17; Johnson, Soul by Soul, 11.

(обратно)

793

Saidiya Hartman, Venus in Two Acts, Small Axe 12, no. 2 (2008): 5; Miles, All That She Carried, 301. See also ibid., 16–19, 300–302; Marisa J. Fuentes, Dispossessed Lives: Enslaved Women, Violence, and the Archive (Philadelphia: University of Pennsylvania Press); Murray, Advocates, 27–29; McCaskill, LL, 10–12.

(обратно)

794

См. также письма Мэри и Альберта К. Кокка Альберту Фоли, SHC.

(обратно)

795

P. Gabrielle Foreman et al., Writing about Slavery/Teaching About Slavery: This Might Help, community-sourced document, accessed January 28, 2022, (https://docs.google.com/document/d/1A4TEdDgYs1X-h1KezLodMIM71My3KTN0zxRv0IQTOQs/mobilebasic?usp=gmail). См. также Miles, All That She Carried, 287–289.

(обратно)

Оглавление

Увертюра

  Революции 1848 года

Мейкон

  Коттедж[9]

  Вокзал[44]

Джорджия

  Крафты

  Аукцион[83]

  Воплощенная судьба

  Жизнь в Мейконе[109]

Саванна

  Дом странников

  Поездка в Чарльстон

  На глазах[149]

  План

Чарльстон

  Два дома[175]

Путешествие по суше

  Не тот парень[194]

  Взаперти

  Столица[208]

  Балтимор[221]

  Багаж[226]

  Кода сочельника[229]

Пенсильвания

  Город братской любви[230]

  Первис[250]

  Крохотные туфельки[258]

  Друзья[263]

  Уильям Уэллс Браун

Новая англия

  Уникальное бегство[280]

  Колыбель свободы[301]

  «Да» навеки[318]

  Снова Мейкон

  Лекционное турне[339]

  Шестеро

Соединенные штаты

  Город на холме[385]

  Компромисс[397]

  Власть осьминога[432]

  Революционеры[443]

  Хозяин – раб[454]

  Люди из Мейкона[463]

  Люди Уэбстера

  Жена комиссара[486]

  «На помощь!»[488]

  «Охотники за рабами в Бостоне!!!»[502]

  Самый спокойный человек[509]

  Перевернутый мир[522]

  Отель «Юнайтед Стейтс»[534]

  Логово льва[549]

  Неприятный долг[562]

  Муж и жена[572]

  Север[575]

Канада

  Чужаки[589]

  «Кембрия»[599]

За морем

  Человек мира[608]

  Два Уильяма[619]

  Панорамы[628]

  Суаре[642]

  Гарриет Мартино[658]

  «Триумф беглых рабов»

  Великая выставка[704]

  Рожденный свободным[731]

Заключение

  Кода[749]

Благодарность

Об источниках

Избранные биографии

Примечания