Письма на вощеной бумаге (fb2)

- Письма на вощеной бумаге [litres][Die Butterbrotbriefe] (пер. Ирина Александровна Офицерова) 1789K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карстен Себастиан Хенн

Карстен Хенн
Письма на вощеной бумаге

Original title:

Die Butterbrotbriefe

by Carsten Henn

На русском языке публикуется впервые

⁂

Всем, кому не позволяли найти собственный путь

Даже ненаписанные письма иногда доходят до адресата.

Мария фон Эбнер-Эшенбах

Глава 1. Приземление журавля

Обычно судьба наносит удары.

И лишь изредка принимает нас в свои объятия.

Так, как это сейчас делала седая женщина со множеством «морщинок печали», которая плакала и так крепко прижимала к себе Кати, словно никогда больше не собиралась ее отпускать. Кати чувствовала, как слезы капля за каплей стекают по изгибу ее шеи.

Женщину звали Гудрун Люпенау, и Кати только что прочла ей письмо. Письмо номер тридцать один. За ним должны были последовать еще шесть.

Отправляясь утром 7 октября на Цейнтхофштрассе, Кати ожидала, что Гудрун Люпенау на нее накричит, а может быть, даже даст пощечину, но уж точно не обнимет.

Отдавать письма Кати всегда, когда это было возможно, ходила пешком. Времени такой способ, конечно, отнимал больше, зато и успокаивал ее сильнее, чем если бы она сидела в машине без возможности двигаться. Тем не менее сердце каждый раз дико колотилось в груди.

Проходя мимо кладбища, Кати посмотрела на деревянный крест на могиле матери и невольно подумала о письме номер один. Тогда она еще не знала, что придется написать так много других.

Кати написала его после похорон – из-за траурной речи. Она напоминала вещь на вешалке в магазине одежды по низким ценам. Универсальный размер для людей любой комплекции. Если изменить имя, дату рождения и дату смерти, то эта надгробная речь прекрасно подошла бы любому другому. Или, скорее, ужасно. Печаль из-за смерти матери усугубилась злостью на бездушные слова. Кати так старалась не плакать на похоронах, потому что знала: если начнет, то не сможет остановиться. Но из-за той ужасной речи сдерживать слезы стало невозможно. Они стекали вместе с ее подводкой для глаз, как черные чернила.

Вернувшись домой, Кати уже подняла трубку телефона, чтобы пожаловаться священнику, как вдруг испугалась, что от волнения слова посыплются из нее, причем не так, как нужно. И здание, которое сложится из них, рухнет от самого легкого порыва ветра. А в письме она смогла бы тщательно подобрать формулировки. Вот почему она пошла искать чистые листы и вспомнила о ящичке с вощеной бумагой для бутербродов, которую когда-то собрал для нее отец.

– Это для тебя, – говорил он, скрупулезно очищая бумагу от крошек и прочих остатков пищи. – Потом сделаешь из нее что-нибудь хорошее.

Он имел в виду какие-нибудь поделки или возможность использовать их как кальку. Тонкий, хрустящий материал всегда казался Кати волшебным, словно на нем можно было писать заклинания. Он неохотно впитывал краску, и печатная машинка вечно оставляла на подрезанной по размеру бумаге маленькие облачка чернил, однако этот легкий блеск даже придавал буквам и словам особое мерцание.

Кати упрекала священника в том, что из-за его речи похороны ее матери получились, по сути, анонимными. Просто пустые фразы, которые не грели ни сердца, ни души близких покойной. Сама она выбрала совсем другие слова, использовала много восклицательных знаков (как же приятно было нажимать на соответствующую клавишу на печатной машинке), прокляла имя Господа – неоднократно (это тоже оказалось так приятно, что она вставляла проклятия где только можно) и не скупилась на другие образные выражения (которые, как она надеялась, по-настоящему шокируют священника).

Письмо было напечатано, хотя на самом деле – выкрикнуто.

После того как закончила и положила его в конверт, Кати задалась вопросом, когда она в последний раз писала письма. Не СМС, не имейлы, не документы на работе, а письмо – от одного человека другому. Наверное, еще в школе, подруге по переписке, с которой она тогда общалась и от которой ее отделял целый океан. Лет двадцать с тех пор точно пролетело, ведь сейчас ей уже тридцать девять.

В школьные годы были и другие письма, жизненно важные, как ей тогда, по крайней мере, казалось: «Пойдешь со мной гулять? Поставь крестик: да/нет/может быть». Или: «Встретимся сегодня за спортзалом? Я хочу кое-что тебе сказать…» и синее сердечко, нарисованное чернилами фирмы Pelikan.

Однако самые лучшие письма, которые когда-либо получала Кати, приходили от ее бабушки Катарины. Сколько Кати себя помнила, бабушка была слишком стара для путешествий и каждое Рождество писала внучке письмо. В первые годы вложенная в конверт купюра ценилась куда больше, чем слова, однако с каждым годом ситуация все сильнее менялась, и в какой-то момент, чтобы открыть и прочитать письмо раньше всех остальных подарков, деньги уже не требовались.

Письмо – это время и усилия, это мысли о других. Самый ценный подарок. В этом оно напоминает домашнее варенье, даже если то оказывается ужасным на вкус, домашние вязаные носки, даже если они колют ступни, и первые неразборчивые каракули, которые вам с гордостью вручают дети. Все это так бесконечно ценно, когда понимаешь, что тебе на самом деле дарят.

Впрочем, если письмо священнику и можно назвать подарком, то явно таким, который он принимать не желал.

Тем не менее, отправляя его, она ощутила удовлетворение. Когда даже через неделю ответа не последовало, Кати начала сомневаться, прочитал ли священник письмо, или приходская секретарша просто выбросила его в мусорное ведро. Мгновенно в ней, подобно только что разожженному костру, снова вспыхнул гнев. Недолго думая, она написала новое письмо (с еще бо́льшим количеством восклицательных знаков), сама пошла в дом пастора, позвонила в дверь и зачитала его застывшему в недоумении священнику. Он стоял в дверях в стоптанных тапочках и домашнем халате и все это время заламывал руки, будто таким образом мог как-то повлиять на происходящее.

Зачитывать письмо вслух Кати было нелегко, очень нелегко. Она не решалась поднять на священника взгляд, не говоря уже о том, чтобы посмотреть ему в глаза. Но каждое произнесенное слово заставляло ее держать спину ровнее, а голос, поначалу еще дрожащий, становился все более звучным.

Закончив, она сунула письмо в сцепленные руки священника и ушла. На его оклики Кати не реагировала.

«Всего хорошего» – так звучали последние слова письма, которыми она закрывала за собой дверь и запирала ее.

Обратный путь домой казался Кати легче. Тем не менее она чувствовала, где еще давила тяжесть, где скопилось невысказанное, которое нужно наконец высказать. Где необходимы другие письма, чтобы разорвать ее оковы. Бумага тоже умела быть адски острой и резать краями, словно клинками.

Самыми важными были два магических слова: «Всего хорошего». В них крылось настоящее освобождение, если произносить их искренне. Благодаря им она освобождалась от всей злости, ненависти и собственного разочарования.

Начала Кати в хронологическом порядке и задумалась об эпизодах из детства, когда с ней поступали настолько несправедливо, что это не удавалось забыть. Даже если по мелочам. Раз уж решила вносить ясность, не оставляй темных точек. Так письмо досталось Петре Лобнер, соседской девочке, которая в пять лет не отдала ей ни одного из своих кроликов, хотя те размножались, как… ну, собственно, как кролики. Петра получила свое «Всего хорошего!». Также письма удостоился президент футбольного клуба, потому что, будучи тренером, не разрешил Кати играть вместе с мальчишками. Не то чтобы ей так нравилась эта игра, но когда тебя исключают только из-за того, что ты девочка… Всего хорошего! Грубиян водитель автобуса, который не впустил ее, хотя – стоя на светофоре – мог бы просто открыть двери, но вместо этого укоризненно посмотрел на нее и постучал пальцем по своим наручным часам. Всего хорошего! Или парень – понятие «бывший парень» стало бы для него слишком большой честью, – с которым у нее случился первый раз. После винного фестиваля. Она этого хотела, потому что была влюблена. Но не так. А он хотел только этого. А ведь все ее предупреждали. Всего, черт тебя побери, хорошего!

С каждым письмом Кати все глубже проникалась осознанием того, что прощается не только с прошлым, но и со своей жизнью здесь, в этом городке. Осознанием того, что она уедет, должна уехать. Потому что за столько лет так и не нашла здесь своего места. Ни профессии, которая бы ее удовлетворяла, ни мужчины, который по-настоящему любил бы ее и которого она могла бы любить без подстраховки, ни ребенка, который появился бы в результате этих отношений. Она не посадила ни дерева, ни даже какой-нибудь примулы. Что ж, возможно, все это отыщется где-то в другом месте. Кати хотелось в конце концов узнать, что можно сделать с этим необычным даром под названием «жизнь». Казалось, она еще и развернуть его как следует не успела, а впереди уже маячил срок годности.

До сих пор она не могла уехать, не могла оставить мать одну после смерти отца. Хотя ее никогда не покидало желание отправиться туда, где кончается радуга, чтобы искать там свое счастье, как делали герои и героини старых сказок. Но тот, кто уезжает, прощается не только с обидами и разочарованиями, он прощается и со всеми хорошими воспоминаниями.

Поэтому Кати стала писать письма и тем людям, которых хотела за что-то поблагодарить. Их она писала от руки, что было весьма непривычно, ведь она не делала этого уже пару десятков лет, и поначалу ей пришлось заново привыкать к собственному почерку.

Такое письмо получил автомеханик, который сделал ей пятипроцентную скидку, потому что счел приятным клиентом. Первая лучшая-подружка-на-веки-вечные, которая дала ей почитать свой дневник – ей, и только ей. Соседка, которая всегда одалживала Кати свою газонокосилку, с тех пор как ее собственная задымилась и испустила дух. Тридцать писем, тридцать раз сердце уходило в пятки, тридцать раз всего хорошего.

Адресат тридцать первого письма не получил рукописных строчек.

Гудрун Люпенау жила в увитом плющом бунгало. Когда Кати нажала на потертую медную кнопку дверного звонка, никто не открыл.

Кати подождет. Час. Это одно из правил, которые она сама для себя установила. Второе заключалось в том, чтобы начинать зачитывать письмо сразу, как только перед ней появлялся адресат, чтобы не забыться во время разговора (как это случилось с напечатанным письмом Маркусу – мальчику, с которым она в первый раз поцеловалась, и с письмом от руки Франку, с которым она впервые поцеловалась по-настоящему).

Через сорок три минуты на подъездной дорожке припарковался желтый «Фиат 500», и оттуда вышла Гудрун Люпенау, даже в семьдесят два года не растерявшая ни капли присущей ей импозантности. Высокая, в бежевом кардигане, с седыми волосами и практичной стрижкой «паж». Когда сквозь стекла очков в красной оправе женщина заметила Кати, у нее радостно заблестели глаза.

– Боже мой, Кати! Что ты здесь делаешь? Как же я рада видеть тебя спустя столько лет! Кстати, а сколько их уже прошло? Ах, да неважно. Мне всегда так нравился твой смех, и ты так красиво улыбалась! – Она достала из кармана брюк ключ от дома. – Если бы я знала, что ты решишь сегодня навестить свою бывшую классную руководительницу, приехала бы пораньше. Я сейчас была у скамейки на берегу реки, знаешь, где она? Ее в прошлом году установил муниципалитет. Нужно просто пройти мимо старой фермы, ну, той, заброшенной, а там недалеко. Мне всегда казалось, что это отличное место, чтобы подумать и отдохнуть душой. – Гудрун открыла дверь. – А теперь рассказывай, что тебя ко мне привело. Хочешь пить? Ой, у меня же совсем ничего нет. Кроме кофе, он есть всегда!

Кати уже несколько десятилетий не слышала этот дружелюбный голос, который на каждом четко произнесенном слоге мог с легкостью переключиться на выговор. Но на первом же слове она занервничала так же, как в шесть лет, когда ее вызвали к доске решать перед всем классом пример по математике. Кати почувствовала себя деревом, у которого с годами прибавилось много колец, но сердцевина под ними всегда оставалась прежней.

Судорожными движениями она достала письмо из конверта и развернула вощеную бумагу для бутербродов. Затем дрожащим голосом начала читать:

Фрау Люпенау,

вы отняли у меня веру в себя, когда встал вопрос о рекомендации в среднюю школу. Перед четвертым классом я столько занималась, корпела над учебниками и улучшила оценки по всем предметам. Весь учебный год вы так часто меня хвалили, а в итоге не дали мне рекомендацию для зачисления в гимназию. Я просто не могла в это поверить. Проплакала целую неделю, не понимая, что сделала не так. И зачем вы все это время притворялись, чтобы в конце концов так со мной поступить?

Потому что вы мне очень нравились. Глядя на вас, я тогда даже захотела стать учительницей.

И это лишь усугубляет ваше предательство в моих глазах.

Другие в тот момент снова взяли бы себя в руки и встали на ноги с желанием показать всему миру, на что они способны. Но я была просто сломленной маленькой девочкой, которая с тех пор думает, что недостаточно умна для этого мира. Стоит мне узнать, что у кого-то есть диплом, я чувствую себя человеком второго сорта.

При этом в глубине души я знаю, что тоже смогла бы, если бы однажды вы дали мне шанс, а не растоптали мою самооценку.

Кати протянула письмо Гудрун Люпенау. Последние два слова она давно знала наизусть. Как всегда, последний шаг был самым трудным. Как всегда, ей пришлось набрать полную грудь воздуха, чтобы найти в себе силы произнести это на полном серьезе. Пусть и всего лишь на краткий миг.

Всего хорошего.

После этого Кати сама вложила в руку Гудрун Люпенау письмо вместе с конвертом. Прежде чем развернуться к ней спиной. Важно было поскорее уйти, не давая адресату времени среагировать. Однако ее бывшая классная руководительница среагировала моментально, догнала Кати всего несколькими быстрыми шагами и, разрыдавшись, заключила ее в объятия.

– Ах, Кати, моя Кати! Мне так жаль! Мне очень-очень жаль, ужасно жаль!

Кати не обняла ее в ответ; не хотела принимать симпатию от Гудрун Люпенау и уж тем более не хотела выражать симпатию ей. Она просто хотела уйти.

– Я ведь лишь старалась поступить как лучше! – через запинку выдавила из себя учительница.

Предложение, которое Кати всегда терпеть не могла. Чересчур самоуверенное, оно будто никого не воспринимало всерьез.

– Нет, ничего подобного!

Старая женщина разомкнула объятия и кое-как вытерла слезы с лица тыльной стороной ладони.

– Я сделала так только потому, что твоя мать настояла!

– Моя мать?

– Да, тогда на родительском собрании я с радостью рассказала ей, какая ты старательная, и сообщила, что могу дать тебе рекомендацию в гимназию, но она не захотела.

– Но… это же бессмыслица какая-то.

Гудрун Люпенау так держала в руках письмо, словно оно было липким и противным, как ловушка для мух.

– Она сказала, что тебе это нужно, что ты из тех девочек, которым необходимо преодолевать трудности. Я ответила, что она не обязана отправлять тебя в гимназию, несмотря на рекомендацию, но я в любом случае хочу в письменной форме отметить твои успехи. Тогда она взмолилась, чтобы я этого не делала, потому что это спровоцирует ссору между вами, а я же не могла этого хотеть. Настраивать дочь против матери. Я ничего не понимала, это полностью противоречило моей интуиции. Я не сомневалась, что ты обладаешь всеми необходимыми качествами, чтобы поступить в университет. Но передо мной стояла плачущая мать, которая твердила, что хочет для своего ребенка только лучшего. – Гудрун Люпенау тяжело сглотнула. – Тогда я была еще молодой учительницей. Случись это несколько лет спустя, я бы не позволила себя переубедить, но тогда… я всегда надеялась, что приняла правильное решение. Но сейчас… я ужасно сожалею! Мне никогда не загладить свою вину.

Она снова обняла свою маленькую ученицу.

В тот миг Кати поняла, что иногда даже объятия могут быть ударом судьбы.

⁂

Кати нарушила свое самое главное правило: не ушла, прочитав письмо. Она пила свежесваренный фильтр-кофе со сгущенным молоком, хотя на самом деле ей вообще ничего не хотелось. Вытирала слезы на лице Гудрун Люпенау голубой салфеткой, которая лежала на кухонном столе, и успокаивала свою старую учительницу, хотя сама нуждалась в этом гораздо больше.

Спустя добрых два часа Кати сказала:

– Всего хорошего. – И действительно имела в виду именно это.

Потом она пошла к реке: мимо нескольких палисадников к окраине городка, вдоль заброшенной фермы, к скамейке, где можно отдохнуть душой. Душа Кати казалась такой тяжелой, что от этого груза, наверное, прогнулась до земли.

Небольшая речка делала здесь плавный изгиб, по берегам лежали гладко отесанная водой галька и по-осеннему разноцветные листья. Дети соорудили из веток небольшую плотину, и река весело журчала, дергая за тонкие прутики.

В детстве она тоже играла здесь, но в какой-то момент потеряла интерес. Потому что река могла просто взять и покинуть это место, никто ее не останавливал. В отличие от Кати, которая не могла уйти куда хотела и делать что хотела. Все это решала ее мать. Которая, разумеется, желала ей только добра.

Скамейка для отдыха душой была сделана из нержавеющей стали, сиденье и спинка состояли из решеток, напоминающих кухонную терку. Под ней не росла трава: видимо, ее стирали ботинки сидящих здесь людей… а может, сами отдыхающие души. Кроме Кати, у реки никого не наблюдалось, только ветер шелестел в верхушках дубов, лип и каштанов. Здесь снаружи все так красиво, думала Кати, присаживаясь на скамейку, а у нее внутри все так безобразно.

Ей хотелось спросить у матери, почему она тогда так поступила. Но мертвые не слышат вопросов сквозь могильную землю, как громко их ни задавай. Даже если будешь кричать. Поэтому крики Кати так в ней и остались, не сумев вырваться наружу.

Ее мать была из тех, кого когда-то называли леди. Симпатичная стройная женщина, всегда безупречно одетая, с французским шиком, манерами и выражениями. Представительница высшего общества этого городка. И главный секретарь мэра, причем с ударением на слово «главный».

Ее нельзя было назвать добросердечной, но она неизменно находилась рядом с Кати и активно участвовала в ее жизни. Мама относилась к категории женщин, которые зимой натягивают тебе шапку пониже, постоянно заворачивают тебе в вощеную бумагу на один бутерброд больше и трижды напоминают не перебегать через дорогу, а пользоваться пешеходным переходом. Мать с удовольствием надела бы на Кати стеклянный колпак. Это не прекратилось даже после того, как ее дочь выросла. Кати поддерживала с ней хорошие отношения, но они до последнего больше походили на общение с гувернанткой, чем с матерью. Она всегда надеялась, что однажды это изменится, что из гувернантки, как бабочка из кокона, вылупится настоящая мама. Но она в итоге даже не окуклилась.

Кати встала и направилась к реке в поисках места с неглубоким руслом и медленным течением. Ее отражение рябило, расплывалось. И все же вот они, глаза ее матери. Кати искала в них ответ, который бы все объяснил, все оправдал и не нанес при этом новых ран.

– Почему? – спросила она, как будто этот вопрос требовалось произнести вслух, явить миру, чтобы получить ответ.

Внезапно раздался какой-то шелестящий звук, словно сильный ветер подхватил кучу листьев.

Лишь когда он постепенно затих, Кати различила взмахи больших крыльев.

А в следующий момент он уже стоял перед ней в воде и пил. Посмотрев вверх, издал горловой звук, похожий на «гру-гру». Над каждым глазом, теперь внимательно изучающим Кати, красовалась ярко-красная точка. Журавль был больше метра в высоту, а его распростертые крылья выглядели вдвое больше. С серебристо-серым оперением и широкой черной полосой от основания шеи до головы. Кончики крыльев тоже были черными, как будто птица носила длинные перчатки из мягкой блестящей кожи.

Кати стояла очень тихо.

Длинноногий журавль подошел ближе и теперь склонял голову то в одну, то в другую сторону. Черные зрачки не отрывались от нее, словно пятнышки в желтом свете глаз.

– Что ты делаешь здесь один? – прошептала Кати. Он поджал одну ногу вверх и спрятал в перьях. Сохранять равновесие ему удавалось без особых усилий. – Ты что, заблудился?

Над небом появился темный клин, тоже издававший горловые крики. Песня журавлей рассказывала о тоске по далеким местам, по теплым южным краям.

Кати еще никогда не оказывалась настолько близко к такой крупной птице. Это заставило ее на мгновение забыть весь свой гнев и разочарование. Этот момент – настоящий дар.

А потом тишину, словно топором, разрубил мужской голос:

– Стойте на месте! Не двигайтесь!

Кати посмотрела на другой берег, сощурилась на солнце и различила силуэт мужчины, лица которого не узнала.

– Только никуда не уходите! – воскликнул тот и приблизился. – Не делайте ни шага! Пожалуйста!

Журавль испуганно оглянулся на мужчину, а затем помчался по течению реки, набирая скорость, пока не расправил крылья и мощными взмахами не взмыл в небо навстречу сородичам.

Человек подошел еще ближе. Ему оставалось совсем немного до русла реки.

Кати провожала взглядом журавля, который, похоже, забрал с собой тот идеальный краткий миг. Глубоко вздохнув, она отвернулась от реки.

– Нет! – прокричал мужчина. – Все наконец-то стало идеально!

Кати ощутила, как холодная костлявая рука, именуемая страхом, сомкнулась вокруг ее горла. Она ускорилась, потом побежала к старой ферме и мимо нее, пока, совсем запыхавшись, не добралась до городка.

Незнакомец ее не преследовал.

Кати остановилась, уперев руки в бока, чтобы выровнять дыхание, и подняла глаза к небу – листу голубой бумаги без единого символа. И уже без журавлей. Птицы чувствовали, когда наступала пора покидать то или иное место, законы природы отзывались в их костях и мышцах. Не пропустить нужный момент – для них вопрос жизни и смерти, потому что слишком долгое ожидание могло обернуться гибелью.

Сама она пока не решила, когда уедет. И сейчас, вглядываясь в пустые бескрайние небеса, неожиданно поняла. Это намерение словно превратилось в магнитный северный полюс ее мира, на который отныне будет ориентировано абсолютно все. Когда в конце октября в путь отправится последний журавль, она вместе с ним покинет родину и найдет новую. Полетит с ними на юг и разгонит в стороны огромные серые тучи.

⁂

Место, где жила Кати, никак не могло определиться, чем хотело быть – деревней или городом. Его окружали деревни, а рядом находился город, в статусе которого никто не сомневался. Те же, кто жил в родных краях Кати, не относились ни к деревенским, ни к городским жителям. Местные объединяли в себе не лучшее, а худшее из обоих миров: ассортимент товаров и культурную жизнь от деревни, а анонимность и цены на жилье – от города.

Но все-таки было здесь кое-что, отличающее это место от всех остальных: Арктический музей. Им управлял дядя Кати Мартин, эксцентричный человек, который обожал земли за полярным кругом, хотя никогда там не был. Он окрестил свое царство «Полярный мир Свенссона», хотя на самом деле носил фамилию не Свенссон, а Вальдштайн, но «Полярный мир Вальдштайна» звучало недостаточно аутентично.

Сколько Кати себя помнила, Мартин перестраивал свои дом и сад так, под шестьдесят шестую параллель. Сначала он обшил внешние стены дома деревянными досками и покрасил их в красный цвет, чтобы они напоминали рыбацкие домики на Лофотенских островах. Затем проложил в саду шланги, через которые выходил горячий пар, имитируя геотермальные источники в Исландии. Со временем к ним добавились иглу из пенопласта, юрта, поросшая травой деревянная хижина викингов (с манекенами внутри, одетыми как настоящие викинги) и прутья, на которых Мартин действительно сушил рыбу (правда, всего одно лето, после чего муниципалитет чрезвычайным распоряжением запретил ему это делать). Однако главной достопримечательностью все же считались два живых экспоната. Одного из них, ворчливого и упрямого, со слабым слухом, бородой, очень широкой верхней губой, которую называют храпом и которая нависала над нижней, звали Харальд Прекрасноволосый, и он был старым лосем. Другую, чрезвычайно ласковую самочку северного оленя, звали Беттина. Как и у всех самок оленей, ее голову тоже украшали рога.

Мартин высадил разные виды травы, чтобы вырисовались очертания всех стран Арктики, причем Харальд то и дело съедал Швецию. Никто не знал почему, наверное, даже сам Харальд.

На первом этаже дома, на переоборудованном чердаке которого теперь жил Мартин, со временем накопились следующие экспонаты: небольшая библиотека, бесчисленные картины и фотографии, аквариум с северными рыбами и медузами, три чучела животных (белый медведь, песец, заяц), копия хижины китобоя с полной внутренней обстановкой, различные образцы горных пород в подсвеченной витрине, миниатюра памятника-глобуса на мысе Нордкап и все флаги стран полярного круга (с толкованием их значения). На полу даже была нарисована линия, чтобы имитировать прыжок за полярный круг, как часто делают на круизных лайнерах. Последним экспонатом стал снежок со Шпицбергена в морозилке, перевозку которого организовал один его хороший друг, сотворив тем самым настоящее логистическое чудо. И каждый год добавлялось что-то новое, так что маленький музей уже трещал по швам.

Местные жители утверждали, что на самом деле Мартин работал страховым агентом. Но это неправда, на самом деле Мартин работал директором музея, а ставка страхового агента просто приносила ему дополнительный доход.

Раньше всех на своей улице Кати называла дядями и тетями. Всех считала родственниками, единомышленниками. Чудесная ложь. Но Мартин действительно приходился ей дядей и младшим братом ее отцу, который умер несколько лет назад.

Когда Кати пришла, он сидел рядом с входной дверью за открытым окном бывшего туалета для гостей, в котором теперь располагалась билетная касса и по совместительству крошечный музейный магазин. Лучше всего продавались плюшевые животные; для смельчаков предлагался сюрстрёмминг – шведский деликатес из квашеной рыбы, банки с которым покрывались опасными вмятинками от содержащегося в них газа.

Когда музей работал, высокий бородатый дядя Кати всегда носил тяжелый колючий норвежский свитер, даже в разгар лета – разве что тогда надевал с ним шорты и шлепанцы.

Его впечатляющая борода от природы имела оттенок «нордический блонд», что позволяло ему экономить на осветлении.

Увидев Кати, Мартин поднял руки, словно защищаясь.

– Не дай бог ты принесла мне письмо! В этом случае можешь сразу разворачиваться и уходить обратно!

– А ведь оно может быть очень, очень позитивным, – ответила племянница и поцеловала его в щеку в знак приветствия. – Много дел?

– Сегодня утром приходила группа из детского сада «Семь гномов», а сейчас Лукас водит по музею пару, которая на следующей неделе собирается на Шпицберген и хочет проникнуться атмосферой. Всегда бы так!

В свои четырнадцать лет Лукас напоминал ходячую энциклопедию. Он впитывал информацию по своей любимой теме, вечной мерзлоте, как губка, но при этом обладал одной скверной особенностью: выдавать то, что впитал, когда его никто об этом не просил. Лукас был не семи пядей во лбу, а как минимум десяти. Разбудите его посреди ночи, он без запинки перечислит все полярные экспедиции последних двухсот лет. Плюс названия кораблей. И клички ездовых собак. Юноша подрабатывал экскурсоводом в музее, в чем, в общем-то, не было необходимости, потому что его родители – супружеская пара врачей, владеющая несколькими клиниками, – относились к числу самых богатых людей в городке. Тем не менее они несказанно обрадовались, что у их сына появилась работа, что он находится где-то в другом месте и читает лекции не только им. Раньше он увлекался динозаврами, но когда родители Лукаса услышали о «Полярном мире Свенссона», то быстренько сообразили, что им представился шанс, и с помощью хитрого маневра с сибирскими мамонтами пробудили у мальчика интерес к ледяным красотам севера. Они очень любили сына, но даже любовь способна выдержать лишь определенное количество специфических лекций о трицератопсах и диплодоках. Благодаря круглым очкам и стрижке Лукас внешне был похож на Гарри Поттера.

Кати протянула Мартину небольшую коробочку, обернутую бумагой.

– Держи, твоя еженедельная поставка тонкоизмельченной ливерной колбасы от Хамучера. Моника передает привет.

Мартин обожал ливерную колбасу мясника Хамучера, лучшую в их краях, но не мог смириться с тем, что помощница мясника Моника флиртует с ним между свиным жиром и сервелатом. В прошлый раз Моника спросила, не удастся ли им вместе выпить кофе. С тех пор все покупки у мясника за Мартина приходилось делать Кати. Моника всегда передавала Мартину привет, когда Кати заказывала у нее двести граммов ливерной колбасы тонкого измельчения. И каждый раз отрезала на пятьдесят граммов больше. Бесплатно.

– Только не надо передавать ей ответный привет от меня.

– Рано или поздно тебе, старый ворчливый медведь, придется рассказать мне, почему ты не хочешь дать ей шанс.

Мартин прочистил горло.

– Рано или поздно, да.

Кати сделала еще один шаг вперед.

– У тебя найдется для меня немного времени? Я хотела кое о чем спросить.

– Учитывая, какой серьезный у тебя сейчас вид, я определенно найду для тебя время. В Арктике всегда нужно помогать сразу, иначе будет слишком поздно. Ведь часто это вопрос жизни и смерти!

Мартин достал из-под прилавка табличку «Скоро вернусь!» с нарисованным на ней белым медведем с коктейлем в руке и повесил ее на гвоздь над оконным проемом.

Они зашли в саамскую юрту, которая была полностью выстлана мехами и где Мартин иногда проводил мастер-классы по горловому пению. Как-то раз на такой мастер-класс пришел даже церковный хор, но их больше интересовала бесплатная водка, чем техника пения.

Кати рассказала ему, что узнала о матери от фрау Люпенау. Затем Мартин вручил ей шведскую лакричную конфету с большим количеством соли, завернутую в серебряную фольгу. Конфета якобы отлично поднимала настроение. По крайней мере, если ты швед.

– Ты можешь как-то это объяснить? – спросила Кати, посасывая конфету. – У меня просто в голове не укладывается.

– Твоя мама была сложным человеком. Может, так она хотела тебя защитить?

– Она никогда не говорила со мной об этом! Хотя я тогда умоляла ее отправить меня в гимназию. Всем моим подружкам дали разрешение, только мне – нет. Меня официально признали слишком глупой. Это выбило меня из колеи на несколько недель, даже месяцев, и она прекрасно это видела. – Кати сложила фольгу в небольшой конвертик. – Она никогда не говорила с тобой об этом?

– Нет, прости.

– А с кем она могла об этом поговорить? За исключением папы, конечно.

– Твоя мама никогда особо не делилась своими мотивами или переживаниями. Все держала в себе. Сама знаешь. Она бы хорошо вписалась в арктическую жизнь, там люди тоже мало разговаривают.

– Я не могу вот так просто поставить галочку и забыть об этом.

– Понимаю.

Внезапно в юрту вошел Лукас.

– А, вот вы где. Герр и фрау Константин, которые живут по адресу: Энгельбертштрассе, 73, на третьем этаже, хотели бы купить плюшевую игрушку, желательно горбатого кита, для своей восьмилетней внучки Мары. Но в музейном магазине в данный момент никого нет. – Он укоризненно приподнял брови. – Кроме того, должен сообщить, что Харальд только что съел Стокгольм. А Беттина снова заснула на Гренландии.

⁂

Мысль о предательстве матери легла с Кати в постель, как дурно пахнущий и возмутительно громко храпящий парень. Когда утром она пыталась смыть ночь с волос, с лица и особенно с головы, ей казалось, что она не сомкнула глаз.

Обычно суббота становилась для Кати главным событием недели. После сытного завтрака – важного начала длинного дня – она отправлялась в салон. Официально он назывался «Женская парикмахерская „Роза“», но все называли его просто «салон». Как будто для того, чтобы попасть туда, нужно было в платье с оборками и цокая туфлями на высоких каблуках пройти через зеркальный зал в западном крыле.

Салон, полностью выкрашенный в абрикосовый цвет, располагался между небольшим цветочным магазином «Кавалер розы», который не так давно начал предлагать самодельные плетеные корзины, и тату-студией «Чернильное сердце», которая всевозможными рисунками и фотографиями с покрасневшей кожей рекламировала на витрине свои услуги. После ее открытия мать Кати постоянно причитала, какой безвкусицей считает такое разрисовывание своего тела.

Салоном управляла мадам Катрин – с ударением на последний слог и буквой «е» на конце, которая на французском пишется, но не произносится. «Как говорят на Лазурном Берегу», – любила повторять она.

Когда Кати открыла дверь, навстречу ей поплыл аромат шампуня, спрея, краски для волос и средств для химической завивки, разогретых фенами и сушильными аппаратами – сушуарами. Она любила это сочетание с самого детства, особенно когда оно дополнялось обрывками разговоров и смехом. А иногда и музыкой, потому что мадам Катрин имела обыкновение напевать во время укладки волос. В основном песни из мюзиклов, а также классику – ABBA, Bee Gees и особенно любимых The Beatles (она утверждала, что однажды у нее состоялась романтическая встреча с Ринго Старром и что барабанщики – самые горячие мужчины). Кати нравилось и то, что в салоне кипела жизнь, а люди приходили и уходили веселые и с улыбкой на губах. Именно поэтому она в какой-то момент захотела стать парикмахером, но, к сожалению, мадам Катрин так и не предложила ей пройти стажировку.

– Мадам Кати здесь! – крикнула молодая помощница за стойкой администратора, делая ударение в имени на второй слог, как говорят на Лазурном Берегу.

– Для тебя уже все готово, дорогая, – прощебетала мадам Катрин, которая в это время наносила лак для волос на прическу одной клиентки так, словно это золотая пыль. Как всегда, на ней было струящееся платье, сегодня бордовое с серебряными полосками, из-за которого создавалось впечатление, словно она умела читать будущее по хрустальному шару. Хотя на самом деле читала его по прическам посетительниц. – Еще я положила тебе все образцы средств после бритья, которые поступили на этой неделе. – Она подправила несколько непокорных прядей, затем через зеркало посмотрела в лицо клиентке: – В таком виде можете появиться на любой королевской свадьбе!

Напевая себе под нос, мадам Катрин подошла к Кати и вручила ей сумку, ожидавшую за ресепшеном. Бросив неодобрительный взгляд на лицо Кати, она намочила слюной вышитый носовой платок и вытерла пятно с ее щеки.

– Клубничное варенье, поросенок?

– Малиновое. Подарок от фрау Люпенау.

– Твоей бывшей учительницы? Она получила письмо? Наверняка напечатанное на машинке. И все же?.. – Хозяйка салона указала на пятно на носовом платке.

– Иногда в жизни случаются удивительные вещи.

Кати произнесла эту фразу, не вкладывая в нее особого смысла, но если судьба действительно существовала, то в этот момент она многозначительно улыбнулась. Ведь всего через несколько дней она перевернет жизнь Кати с ног на голову.

Кати направилась в город, где на площади Мюнстерплац сегодня работал фермерский рынок. Она всегда устанавливала свой павильон недалеко от церкви. Воду и электричество Кати получала через шланг и кабель из ближайшей азиатской закусочной. Рядом с ней находились киоск со срезанными цветами, ларек с дешевой одеждой и автолавка пекарни из соседней деревни, перед которой уже образовалась очередь. Пекарь в берете и его молодая коллега едва успевали отпускать товар.

Раскладывая парикмахерские принадлежности на маленьком разборном столике и ощущая, как они сегодня ложатся в руку, Кати – уже не в первый раз – почувствовала себя музыкантом, настраивающим инструмент перед концертом. Она проверила, чтобы шампунь, гель для волос и лосьон после бритья были с цитрусовыми и цветочными ароматами, которые наводили на мысли о свежевыстиранных простынях, закрепленных разноцветными прищепками на вращающейся сушилке для белья в саду.

Как обычно, на брусчатку перед своим маленьким павильоном она поставила небольшую корзинку, выложенную красно-белой тканевой салфеткой. Деньгами, которые жертвовали прохожие, она покрывала свои расходы, а остальное отдавала Вокзальной миссии^[1]. Поскольку Кати стригла только бездомных, городские власти не брали с нее плату за пользование местом на площади.

Конечно же, Камбала в очередной раз первым занял место в кресле напротив Кати. Он уже давно нетерпеливо ждал на ступенях собора, внимательно следя за тем, когда она начнет. С виду Камбала напоминал огромную каменную глыбу. Такое прозвище он получил не из-за сходства с одноименной рыбой, а из-за одного-единственного случая, когда с восторгом и в красках описывал, как ел вкуснейшую камбалу. На улице не так уж много и требовалось, чтобы получить прозвище. И тогда оно приставало к человеку крепче, чем старая жевательная резинка прилипает к подошвам ботинок. Камбала еще радовался, что никому тогда не ляпнул, как сильно любит заумаген^[2].

– Сзади покороче. Чтобы все могли полюбоваться моей татуировкой с тигром!

– Герр Камбала, как приятно, что вы сегодня снова почтили нас своим присутствием. – Кати застегнула парикмахерскую накидку с рисунком в виде подсолнухов на шее Камбалы. – Удастся ли мне на этот раз убедить вас сделать классическую завивку? Или лучше мелкие кудряшки? Осмелюсь заметить, что вам все пойдет!

Камбала разразился громким хохотом.

– Мини-завивка? Этого мне только не хватало! – подмигнул он Кати. – Ты ведь знаешь, как сделать меня красивым. Всегда знаешь! – Вдруг уголки рта Камбалы опустились. – Скажи-ка, у тебя правда грустный вид или это у меня очки заляпаны?

Очки Камбалы, многократно подклеенные пластырями и резинками для стеклянных консервных банок, действительно были заляпаны, но Кати, конечно же, не стала этого упоминать.

– Все в порядке. Спасибо, что беспокоишься обо мне.

– Хочешь, я набью кому-нибудь рыло за тебя? Я набью, ты только скажи!

– Как будто ты стал бы кого-то избивать! Ты же настоящий ягненок, Камбала. Как раз за это ты мне и нравишься. Волков и так хватает.

– Я тебе нравлюсь? – Камбала провел пальцами по волосам. – Наверняка из-за моей буйной шевелюры!

Он снова рассмеялся, и Кати постепенно расслабилась. Сегодня ее мама точно сюда не явится. Сегодня ее ждали только благодарные головы. Только мытье, стрижка, укладка. Все бесплатно.

Пришло много знакомых. После Камбалы в кресло сели Зора, Угол, Ильзебилль, Президент, Хелен Кёпфен, Цацка и 911. Ее постоянные клиенты. Все они – люди, которые каждый день наблюдали, как мимо них проплывает роскошь в форме дорогой обуви на уровне их глаз. Кати хотела, чтобы, сидя в ее кресле, каждый из них на какое-то время почувствовал себя тем, кто обут в эксклюзивную обувь.

Солнце уже поднялось в полуденное положение над западной башней собора, когда к ней подошел необычно одетый мужчина: потрепанный темно-синий костюм с сочетающимся с ним жилетом и когда-то белой рубашкой под ним. Несмотря на изношенность одежды, он напоминал Кати звезд старых черно-белых голливудских фильмов. Высоких элегантных мужчин вроде Кэри Гранта или Рока Хадсона, которых невольно представляешь себе на шикарных званых ужинах или за рулеточным столом в солидном казино. Впрочем, под копной волос едва удавалось рассмотреть его лицо. Больше всего Кати нравилось, когда у нее получалось открыть лицо под такой гривой и всклокоченной бородой, словно она археолог, раскапывающий сокровище. А потом наблюдать за выражением глаз человека, который снова увидел самого себя спустя столько времени.

Мужчина ничего не сказал, просто ошеломленно смотрел на нее.

– Пожалуйста, садитесь, это бесплатно. – Кати указала на стул.

Он поставил на пол рюкзак и три объемных полиэтиленовых пакета со своими пожитками, затем нерешительно сел, ни на секунду не отрывая от нее глаз.

– Я Кати. – Она протянула ему руку. – С кем имею честь познакомиться?

Ответа не последовало. Кати попробовала обратиться к нему на английском, испанском и еще на нескольких языках, на которых говорили на улице. Но мужчина не ответил ни на одном из них.

– А вы, случайно, не глухой? – Кати указала на свои уши и покачала головой.

Мужчина тоже покачал головой.

– Так вы слышите? – спросила Кати на всякий случай. Вдруг мужчина лишь повторил ее движение головой?

На этот раз он кивнул.

– Тишина – это прекрасно. Я и так много сегодня проговорила. Как насчет модной короткой стрижки? И бороду полностью убрать?

Опять кивок. А за ним еще один.

– Так и сделаем. Теперь просто откиньтесь назад и расслабьтесь.

От безымянного мужчины резко пахло. От его одежды тоже резко пахло. А почему, собственно, так принято говорить? Родители бывали резки, учителя, начальство, но одежда? Резкие люди не стали бы носить одежду, от которой так резко пахнет. От этой мысли Кати не сдержала улыбку.

Сначала она смыла с его волос грязь и уличную пыль, также попадались сосновые иголки и пыльца. Кати наслаждалась их постукиванием по металлической чаше для мытья головы: так ее работу действительно становилось слышно. Затем она элегантно обернула полотенце вокруг головы мужчины и немного потерла его волосы, чтобы посушить. Безымянный оставался необычайно неподвижен, как будто находился в состоянии шока. Из-за этого Кати обращалась с ним особенно осторожно. Ритмично расчесывая его волосы, она творила свою собственную мелодию из ярких, высоких нот, будто песню, созданную из стекла.

С каждым волоском с его головы падал день, так быстро пролетели недели, потом месяцы. Открывшееся лицо выглядело исхудалым, но красивым, а глаза оттенка лесной зелени – мудрыми и внимательными. На вид ему было около сорока, и морщины беспокойства явно преобладали над морщинами смеха. Впрочем, несколько последних тоже обнаружилось.

Наконец безымянный мужчина посмотрел в зеркало и увидел человека, с которым когда-то давно попрощался.

Ему стало тяжелее дышать, как будто из легких внезапно вытек весь воздух.

– Нравится? – спросила Кати, проводя пальцами по его блестящим волосам. – Я могу подстричь еще короче. Но мне нравится так.

Незнакомец посмотрел ей в глаза и улыбнулся, его взгляд словно остекленел.

– Рада, что вы считаете так же. Сейчас вы немного напоминаете мне кинозвезду эпохи «Техниколора»! – Она подмигнула ему, сняла парикмахерскую накидку и смахнула несколько волос с шеи и затылка. – Тогда желаю удачного дня. И никаких дождей, бурь и града!

Пока Кати разбирала павильон и один за другим переносила инструменты в свой оранжевый «жук», Безымянный наблюдал за ней с недоверием, будто она исполняла какой-то магический трюк.

Кати подумала, что заслужила пирожное из пекарни. Чтобы подсластить себе день. За прилавком стояли пожилая дама с туго завязанным пучком и маленькая девочка. Когда подошла очередь Кати, малышка направила на нее волшебную палочку, с конца которой свисал сверкающий «дождик».

– Ты благословлена!

Кати не могла не улыбнуться.

– А разве маленьким пекарям можно благословлять других?

– Если она говорит, что вы благословлены, значит, вы благословлены! – вмешалась старуха тоном армейского командира. – Или хотите сказать, что ребенок лжет?

– Нет, конечно нет.

– То-то же! Радуйтесь, что вас благословили. Вам не повредит! Чего вы хотите? Кроме как пугать бедного ребенка.

– Виндбойтель^[3]?

– Это вопрос или заказ?

– Заказ.

– Тогда ладно! – Продавщица упаковала одно пирожное, передала ей через прилавок и взяла деньги.

– Благословляю тебя еще раз! – объявила девочка. – Один раз хорошо, а два – лучше перестраховаться. Ты уже что-нибудь чувствуешь?

– Да, – откликнулась Кати и подавила смех, чтобы на нее снова не рявкнули. – Чувствую себя как минимум на сто грамм счастливее.

Малышка просияла.

– Это же как целая шоколадка!

⁂

Северин слишком хорошо знал, насколько тяжело таскать с собой заботы и угрызения совести, даже надежды и мечты. Однако на улице больше всего весило то, что находилось в рюкзаке или в полиэтиленовых пакетах. Каждый грамм весил в три раза больше, чем должен. Тем не менее Северин неизменно носил с собой книгу. Она всегда представлялась ему самым легким грузом. Когда кто-то спрашивал, почему для него это так важно, он всегда с улыбкой отвечал: «Это мой неприкосновенный словарный запас». Потому что так и есть: в самом прямом смысле, каждое слово – неприкосновенное сокровище.

Когда началось странствие Северина по улицам, у него не было ни одной книги. Не было и слов – ни для себя, ни для других. Но в какой-то момент его голова вновь затосковала по ним, а сердце – еще сильнее. Однако, поскольку Северин не хотел ни с кем разговаривать, он раздобыл себе роман, потому что внутри него жили люди, которые рассказывали ему свои истории, не желая слышать его собственную. И все же мысленно он тоже рассказывал некоторым из них кое-что о себе. Говорил молча. Но при этом никогда не затрагивал тему несчастья, которое привело его на улицу.

Первую книгу он взял в общедоступном книжном шкафу, в который превратили списанную телефонную будку. Некоторые из последующих покупал из корзин магазинов подержанных вещей. Прочитав, он всегда клал их в такое место, где они были защищены и где их обязательно мог кто-нибудь найти. В какой-то момент Северин начинал записывать на полях свои мысли по поводу определенных строк из книги. Таким образом он вел беседу со следующим читателем, в руки которого она попадет.

Но сегодня Северин не мог нормально читать свой «словарный запас», не говоря уже о том, чтобы писать что-то на полях.

Ему никак не удавалось выбросить из головы женщину, проворно щелкающую ножницами. Потому что ее существование было абсолютно, категорически невозможно.

Река мягко плескалась у ног Северина, когда он подсел поближе к Камбале. Железнодорожный мост над ними защищал их и остальных таких же от моросящего дождя, а уличные фонари не позволяли ночи поглотить весь свет.

Камбала защитным жестом накрыл рукой полиэтиленовые пакеты, в которых лежали его самые важные вещи.

– Чего тебе надо?

– Спросить тебя кое о чем.

– Я тебе не доверяю. – Камбала отодвинулся от Северина.

– Но можешь доверять.

– Нет, не могу. У тебя чересчур красивые зубы, такие ровные и без пятен. С тобой что-то не так!

Северин сунул руку в карман темно-синего пиджака и достал смятую пачку сигарет с фильтром.

– Возьми. В знак моих добрых намерений.

Камбала скептически посмотрел на пачку и понюхал содержимое.

– Что с ними не так?

– Могу забрать обратно.

– Ладно уж. Оставлю себе, коли на то пошло. – Камбала сплюнул в траву рядом с собой, затем достал из пачки сигарету. – Но лучше я их проверю.

Северин молчал. В конце концов, ничего не говорить – это тоже разговор. А суетливость всегда вызывала у окружающих подозрения. Он дал Камбале спокойно закурить, что тот и сделал, выдохнув пышные завитки дыма.

– А сигаретка-то нормальная. – Камбала спрятал пачку в карман. – Только не знаю, относится ли то же самое к твоему вопросу.

– Он касается Кати, парикмахера.

– Я в курсе, что Кати – парикмахер. Мы с ней вот так вот общаемся! – Камбала положил средний палец на указательный.

– Тебе известно, где она живет?

– Хочешь знать, где она живет? Да что ты за тип!

– Ты неправильно понял. Я…

– Если ты что-нибудь с ней сделаешь, хоть что-нибудь, тебе придется иметь дело со мной! Это я тебе обещаю! – Камбала снова выудил пачку сигарет и бросил ее в лицо Северину. – Проваливай, разговор окончен!

– Я просто хочу ее поблагодарить, я забыл сегодня.

Камбала недовольно заворчал:

– Почему ты вообще не заговорил с Кати? Ты же умеешь разговаривать. Не люблю, когда люди странно себя с ней ведут. Она такого не заслуживает.

– Боялся сказать что-то не то, поэтому предпочел вообще ничего не говорить.

– Даже когда ничего не говоришь, все равно может получиться что-то не то.

Наверху, на мосту, по рельсам лениво дребезжал товарный поезд.

– Я хочу подарить ей что-нибудь в качестве благодарности.

– Кати вернется на то же место в следующую субботу, тогда и подаришь.

– К следующей субботе я уже уйду. – Ложь, потому что Северин хотел сперва понять, что же такого было в Кати. Насколько это в принципе возможно понять.

– Представления не имею, где именно она живет. С чего бы ей мне рассказывать? Я знаю только место.

– Это уже кое-что.

Камбала сказал ему название городка. И направление.

– Всегда на юг.

Северин встал.

– Тогда я пошел.

– Посреди ночи?

– Ночью дороги пустые. – Он потянулся за рюкзаком и пакетами из супермаркета.

– Вот чудной. Завтра воскресенье, парикмахерские все равно закрыты.

– Всего хорошего, Камбала.

– И тебе.

Северин никогда не задерживался на одном месте надолго, ему всегда нужно было двигаться дальше, нужно было уйти. Каждый шаг означал прощание, каждый брошенный через плечо взгляд – прощание навеки. Булыжники площади Мюнстерплац простирались перед ним в лунно-серебристом свете, вокруг не было ни души, лишь изредка вдалеке раздавались звуки автомобильных двигателей, похожие на странных насекомых. Северин внимательно прислушивался к тому, что улавливали его уши; в конце концов, когда-то в этом заключалась его профессия. И несмотря на то, что он отказался от нее, не слышать все равно не мог. Мог закрыть глаза, но не уши.

Неосвещенные витрины магазинов на торговой улице казались безжизненными, как театральные подмостки без актеров. Только одна отличалась от других. Она принадлежала книжному магазину, где трехногая кошка скреблась в дверь одной лапой, как будто внутри находился кто-то, с кем ей не терпелось снова встретиться. А возможно, как с улыбкой подумал Северин, она хотела познакомиться со всеми кошками, живущими между книжными обложками.

– Привет, кошка, – произнес Северин. Та никак не отреагировала.

Но когда он подошел ближе и наклонился, животное все-таки позволило почесать его головку и издало звук, больше похожий на тихий лай, чем на мяуканье.

– Ты ведь тоже не знаешь, кто ты на самом деле, верно? – Северин погладил кошку по спине, и она прогнулась от удовольствия. – У нас есть кое-что общее. Хочешь пойти со мной? Я собираюсь в деревню, уверен, мышеловам там хорошо живется.

Но кошка побежала обратно к двери книжного магазина и свернулась там клубочком.

– Видимо, ты уже нашла свое место, – сказал Северин и встал.

А затем в одиночестве отправился вглубь ночи.

Глава 2. Письмо без адресата

На следующий вечер Кати вошла в комнату в конце коридора.

– Привет, папа, – поздоровалась она, кинув взгляд на старую черную вешалку для одежды, какие и по сей день можно встретить в венских кофейнях. На ней висели широкополая шляпа-федора и тренч, точно такой же, какой носил Хамфри Богарт в «Касабланке», одном из любимых фильмов ее отца. Кати расположила вешалку-стойку таким образом, чтобы отец всегда мог смотреть в сад.

– Еще одно прощание? – спросил бы он ее. Если бы еще был жив. И если бы не перестал разговаривать с ней, когда еще был жив. С ее восьмого дня рождения они почти не общались. Только по минимуму. Кати мечтала услышать от него больше слов. Сейчас ей удавалось наверстывать их по чуть-чуть в этой комнате, пока она писала одно из своих писем. – Прощальные сцены в фильмах – это всегда моменты, которые нужно снимать крупным планом.

– Новое начало, – ответила она.

Бог не бросал кости. А Кати бросала.

Целых пять пожелтевших кубиков в специальном кожаном стаканчике. Они были взяты из разных настольных игр, в каждой из которых уже давно не хватало каких-нибудь элементов. Если выпадал дубль, она писала письмо от руки. Во всех остальных случаях – печатала.

Кати всегда бросала кости в этой комнате, которая раньше служила кабинетом Ахима. После его поспешного отъезда она превратила ее в комнату для чтения – хотя больше всего ей нравилось проглатывать романы, сидя в ванне. Затем она превратилась в спортивный зал, хотя занималась спортом Кати только на улице, а потом – в комнату для хобби, хотя у нее не было никаких увлечений, для которых требовалась бы отдельная комната.

Теперь же она стала ее кабинетом для письма, где реликвии, свидетельствующие о прежних назначениях этого помещения, стояли, как древние колонны в современном городе.

К древесно-стружечным обоям был прикреплен большой прямоугольный кусок оберточной бумаги, изнаночной стороной вперед. На нем значилось тридцать семь имен, на большинстве которых стоял штамп со словом «Доставлено». В момент, когда печать касалась имени, у Кати всякий раз будто валун падал с плеч.

Она села за стол, который на самом деле был швейной машинкой, утапливающейся в деревянную столешницу, и встряхнула приготовленные кубики в кожаном стаканчике. Клацанье пластиковых кубиков, подпрыгивающих внутри, звучало еще долго, прежде чем Кати с громким хлопком поставила стаканчик на столешницу и подняла его.

Выпало две четверки.

– Дубль. Замечательно, – сказал бы ее отец. И, возможно, отпустил бы еще какой-нибудь комментарий о Джеймсе Бонде в казино. – Мне больше нравится, когда ты выбрасываешь дубли.

Протяжно вздохнув, Кати перевернула один из кубиков на тройку.

– Нет никакого дубля. Печатное письмо.

– Этот день настал? – спросил бы ее отец.

Кати кивнула. Пришло время для особого письма.

Ахиму, ее бывшему мужу.

Он прекрасно ладил с ее матерью, пока был женат на Кати, даже более того – они стали близкими друзьями.

Оставалось надеяться, что он любезно ответит ей на парочку вопросов.

Это было одно из тех писем, которые Кати писала бесчисленное множество раз, лежа ночью в постели, на темной бумаге между бодрствованием и сном. Какое же облегчение наконец-то выпустить эти слова из головы и знать, что они вот-вот отпечатаются на слегка помятой бумаге для бутербродов, благодаря легкому блеску которой каждое слово будет казаться навечно высеченным в алебастре.

Пока Кати писала, она не выглядывала в окно, не смотрела в сад или на крыши других домов, не видела ни сойку, расправившую крылья с небесно-голубыми пятнышками, ни светло-коричневую белку среди желтых осенних листьев, которая смело спрыгнула с толстой ветки на тоненькую, ни старую соседскую кошку, которая, виляя попой, бросилась к белке, но пробежала всего несколько метров, а потом остановилась и принялась вылизывать задние лапы, как будто этим и собиралась заняться с самого начала.

Кати обращала внимание только на вощеную бумагу на бумагоопорном валике, печатала стремительно, потом все медленнее и медленнее и в какой-то момент вообще не смогла писать дальше.

Тогда она продолжила от руки, причем так сильно вдавливала кончик ручки в листок, что он оставлял на нем глубокие бороздки.

На следующем этапе она вычеркнула все, что на самом деле не требовалось произносить, о чем достаточно было подумать. Та же участь ожидала все предложения о второстепенных проблемах, когда их отношения развалились, как межгосударственное объединение, страны которого отныне перешли в состояние войны. Это продолжалось до тех пор, пока от ее письма не осталось лишь самое главное, как если бы она отрезала от яблока всю мякоть, вплоть до неперевариваемой сердцевины.

Кати сложила бумагу для бутербродов так плотно, что согнутый край заострился, и спрятала письмо в конверт, на котором написала порядковый номер (32) и имя Ахима.

Самой большой проблемой Кати с письмами было время до их доставки. Как только она заканчивала письмо, ей хотелось, чтобы его как можно скорее получили.

Но этому письму предстояло подождать до следующего дня, как и самой Кати, потому что сегодня было уже поздно.

Завтра она прочтет его бывшему мужу.

⁂

Ночью ее голова просто-напросто продолжила писать письмо, однако, следя за этим процессом, Кати заснула. А когда пила утренний кофе за кухонным столом, чувствовала себя измотанной, как после долгого разговора.

Выйдя за дверь и остановившись на коврике из кокосового волокна, Кати почувствовала аромат осени. Ветер пах чем-то пряным, а когда она шла по усыпанному листьями тротуару, они потрескивали у нее под ногами, словно маленькие костерки.

Сначала нужно зайти в салон, чтобы вернуть парикмахерскую сумку и расплатиться за средства, которые она использовала. Мадам Катрин должна быть там – несмотря на то, что по понедельникам салон не работал. Дело в том, что хозяйке нравился тот промежуток времени, когда салон еще пустовал, а она могла заниматься последними приготовлениями. Все должно быть на своих местах, все закуплено, все чисто. Как в танцевальном зале перед тем, как туда войдут празднично одетые пары.

Кати осторожно постучала в стеклянную входную дверь.

Открывшая ее мадам Катрин предстала перед ней с идеальной завивкой и макияжем. Кати не помнила, чтобы эта женщина когда-либо выглядела как-то иначе, независимо от времени суток.

– Хочешь кофе, дорогая? Я только что поставила. Черный и крепкий! – Мадам Катрин гостеприимно распахнула дверь.

– Уже пила. Но спасибо.

– Да не за что, – отмахнулась она. – Как все прошло вчера?

– Хорошо, работы было много. Только попрошайки не приходят, потому что хорошая стрижка плохо сказывается на бизнесе. Так люди думают, что они просто притворяются бедными.

– Если бы по классу стрижки можно было определить, насколько человек богат, то меня бы считали миллионершей!

Мадам Катрин тряхнула поразительно упругими локонами, словно снималась в рекламе лака для волос.

– Меня даже благословили в конце. – Кати усмехнулась. – По мне видно, правда?

– Благословили? А меня еще никогда не благословляли клиенты, хотя, видит Бог, я не раз этого заслуживала.

– Я расскажу вам все позже, сейчас мне нужно в паспортный стол. – Кати передала ей сумку.

– Зря ты там работаешь! Такая, как ты, должна быть мэром! Но ты меня не слушаешь, дорогая.

– Нет, слушаю, – отозвалась Кати. – И, между прочим, всегда с момента нашего знакомства.

Мадам Катрин театрально помахала на себя ладонями, как веером.

– Ну вот, ты меня смущаешь! Уходи быстрее, пока никто не увидел, как я краснею.

– Вам идет!

После этого мадам Катрин по-настоящему покраснела и быстро закрыла за Кати дверь салона.

Когда Кати повернулась в сторону улицы, ей в глаза сразу же бросилась одна прическа. Она узнавала свои собственные стрижки, как другие узнают домашних питомцев.

А все потому, что она всегда совершала одни и те же ошибки.

Мужчина сидел на скамейке автобусной остановки, держал в руках книгу с солнечно-желтым рисунком на обложке и теперь с радостью смотрел в ее сторону.

Затем незнакомец встал и направился к ней.

Он шел через дорогу, как будто на ней не было машин. Однако они были, и они сигналили. Мужчина не реагировал, глядя только на Кати, как будто лишь она одна достойна его внимания.

Когда он приблизился, Кати уловила запах лака для волос, которым сама пользовалась. Красное яблоко, роза и нотки ванили – как только что вынутое из духовки печенье курабье.

Мужчина начал насвистывать. И свистел он хорошо, нет, даже превосходно. Красивая мелодия, не попсовая, скорее торжественная. Этот человек напоминал Кати чрезвычайно талантливого дрозда, что вызвало у нее улыбку.

И вот мужчина остановился перед ней.

– Здравствуйте, фрау парикмахер.

Теперь она узнала его. Это же Безымянный.

– Значит, вы все-таки умеете разговаривать!

– Сначала я должен был приберечь для вас несколько хороших слов, чтобы не наговорить глупостей.

– Так вы из-за меня?.. – Кати отпрянула.

Мужчина позволил ей увеличить расстояние между ними и не стал подходить ближе, вместо этого подняв руки в знак того, что не собирается нападать.

– Это не слежка и не сталкинг, не бойтесь. Я просто хотел сказать спасибо.

– Очень мило, но, к сожалению, мне пора идти. В субботу можете снова прийти подстричься.

– Вы узнали мелодию, которую я только что насвистывал?

– Нет. А должна?

– Она вам понравилась?

Кати нахмурилась.

– Приятная, да. А что?

– Это хорошо. – Он кивнул. – Я рад.

Кати постучала пальцем по своим наручным часам.

– Мне действительно срочно надо…

– Вам, видимо, неприятен наш разговор.

– Что? Нет. – Кати сильно замотала головой. Причем даже слегка перестаралась.

– Глупо было приходить сюда. Наверняка я вас пугаю. – Он поджал губы. – Извините.

В его голосе звучала теплота, а манера произносить слова казалась приятно мелодичной. Хочется, чтобы таким голосом кто-то пел тебе песни, когда ты болеешь и лежишь в постели.

– Все в порядке. Вы действительно немного меня напугали. Но вы ведь просто пытались быть вежливым. А я иногда чрезмерно осмотрительна. – Кати протянула руку. – Я Кати Вальдштайн, а вы?

Мужчина заколебался и склонил голову:

– У меня нет имени.

– У каждого есть имя.

– Мне оно уже не нужно. Для большинства людей я «Эй ты» или «Эй, парень в смешной жилетке».

– И вам этого достаточно?

Безымянный пожал плечами.

– Имя мне ни к чему. Но если вы хотите дать мне какое-то, я готов его принять.

Кати снова нахмурила лоб и, когда поймала себя на этом, тут же расслабилась. Она никогда не хотела становиться женщиной, которая хмурит лоб. Вот только, к сожалению, ее лоб иногда испытывал острую необходимость встревоженно морщиться.

– Может быть, вы вспомните свое, когда я буду стричь вас в следующий раз?

– Думаете, оно спрятано под моими волосами?

– Под волосами прячется больше, чем люди себе представляют.

– Тогда я с удовольствием приду снова.

– Хорошо, «Эй ты». Значит, до встречи.

– Жду с нетерпением.

Коротко улыбнувшись на прощание, она оставила Безымянного и ушла.

– Ты можешь встретить тысячу людей и забыть каждого из них за пять минут. Ты можешь встретить кого-то всего на пять минут и не забыть его за тысячу лет, – сказал он ей вслед.

Кати не обернулась.

Ведь тогда ей пришлось бы что-то ответить. А она понятия не имела, что именно. Раньше с ней такого не случалось.

⁂

Чуть позже Кати сидела за своим пепельно-серым письменным столом в офисе и, выдавая удостоверения личности, свидетельства о регистрации, справки об отсутствии судимости и свидетельства о нахождении в живых, параллельно перекатывала на губах разные имена, чтобы проверить, подходят ли они незнакомцу. Михаэль? Андреас? Штефан? Райнер? Йохен? Александр? Нет, нет и еще раз нет.

Только при выдаче загранпаспортов она не примеряла имена, потому что посетители любили подробно рассказывать ей, куда собираются с ними поехать. И где бы ни находилось это их «где-то», там всегда было намного лучше, чем здесь.

В обеденный перерыв Кати отправилась к Ахиму.

Сейчас он уже должен вернуться домой с работы на центральном складе. Ахим существовал как часовой механизм. Вот почему ей всегда было с ним так спокойно.

И так скучно.

Он жил со своей новой женой Бригиттой, которую все называли Бигги, в доме блокированной застройки, в последнем в ряду, на окраине их городка. За садом, выходящим на север, простирались прямоугольные поля с битумными фермерскими дорогами. Когда Кати припарковалась перед домом, небо затянули облака, словно пожелтевшие белые занавески, пропускающие лишь грязный свет.

Окно на кухне было приоткрыто, и Кати еще с тротуара уловила запах горячего жира со сковороды, на которой Бригитта жарила фрикадельки. Их будут подавать с отварным картофелем и кольраби. Как и каждый понедельник у Ахима.

Кнопка звонка была в форме подсолнуха. Нажав на нее, Кати почувствовала холод кончиком пальца.

– Она здесь! – крикнула Бигги из кухни.

– Иду, – раздался голос Ахима из глубины дома.

Кати поправила волосы. Сегодня она предпочла классический конский хвост, потому что знала: Ахим считает его недостаточно привлекательным. Он любил объемные прически, как у женщин из сериалов восьмидесятых.

И вот он открыл дверь, к которой вели две ступеньки. На его ногах красовались бежевые тапочки. С годами ее бывший муж потерял все четкие линии на лице и теле и округлился со всех сторон, как камень, который долгое время омывала вода.

– Кати.

– Ахим.

Даже большая любовь со временем может стать пугающе маленькой. Настолько, что ты вдруг понимаешь: тебе уже никогда в ней не уместиться.

– Я ожидал тебя гораздо раньше.

Они прожили в браке двенадцать лет. С момента расставания годовщина их свадьбы прошла уже четырежды, с каждым разом все менее болезненно.

Кати развернула бумагу для бутербродов. Лист, в углу которого осталось небольшое жирное пятно. Несовершенный лист. Она намеренно выбрала его для этого письма.

– Не надо, – попросил Ахим, подняв руки в защитном жесте. – Я не хочу слушать это письмо. И не буду его слушать.

– Ахим, – начала Кати.

– Прочитаешь еще хоть слово, и я закрываю дверь! А если ты бросишь письмо в почтовый ящик, то оно сразу попадет в мусорное ведро. Я не хочу слышать твои обвинения, не хочу слышать, как ты уверена в собственной правоте. Оставь все это при себе. Я не окажу тебе такую услугу и не собираюсь молчать, пока ты вываливаешь на меня свой мусор. И не надо так на меня смотреть.

– А как я смотрю?

– В твоих больших глазах столько разочарования. Это уже давно не работает.

Кати опустила письмо.

– Могу я тебя кое о чем спросить?

– Ты всегда так делаешь, когда тебе не разрешают зачитать твое письмо?

Кати снова сложила вощеную бумагу.

– Нет, но мне нужно кое-что узнать.

– О нас?

– О моей маме.

Ахим скрестил руки.

– Если речь о том, что меня не было на похоронах, то я…

– Нет, речь о… Ты расскажешь мне о ней? Какие у вас с ней сложились отношения?

– Ты же и сама знаешь. – Мышцы на его шее напряглись.

– Да, но я никогда не спрашивала тебя о подробностях, о встречах, разговорах.

– Зачем тебе?..

– Я прошу тебя, ладно?

Ахим тяжело вдохнул и выдохнул. Но Кати знала, как он любит поговорить. При этом его голос менялся на голос ведущего исторической программы по телевизору.

– Твоя мама всегда была добра ко мне, Кати. Более того, это она когда-то посоветовала мне заговорить с тобой на празднике стрелкового общества. У меня почти сложилось впечатление, что она хотела нас свести. А позже твоя мать даже подсказывала мне, какие фильмы тебе нравятся, какая еда, ну, и все такое, чтобы я заставил тебя почувствовать, что мы родственные души. С Бигги мне пришлось все выяснять самому, разговаривая и слушая.

Кати старалась спокойно вдыхать и выдыхать через нос, в то время как ее сердце то и дело пропускало удары. Ее саму, Кати, мама тогда отговаривала встречаться с Ахимом, твердила, что он не для нее, что он играет в другой лиге. Именно это в первую очередь и заставило ее по-настоящему его захотеть. Ее предыдущего парня, Хольгера, мать нахваливала. С каждым положительным словом образ Хольгера становился чуть бледнее, пока в конце концов не утратил весь соблазнительный блеск.

– Я не знала, что…

– С тобой я никогда не мог говорить так же открыто, как с твоей матерью! Даже когда моя бывшая вдруг снова заинтересовалась мной на народном фестивале, ну, ты помнишь, Сильвия, и я задумался. Твоя мама тогда проявила понимание ко мне и моим сомнениям.

Глубоко вдохнуть. Глубоко выдохнуть.

– И как же все пошло с Сильвией? – Кати не знала, хочет ли она услышать ответ.

– У нее внезапно пропал ко мне интерес. Она сказала, что это была просто последняя вспышка старого огня. Собственно, выразилась она не так, не буквально, но имела в виду именно это.

– А в наших отношениях? Моя мама тоже превращалась в твоего консультанта, когда у нас возникали проблемы?

– Кати, к чему это все? Почему это вдруг стало так важно?

– Потому что это просто важно. Мне нужно разобраться в своих отношениях с мамой. Даже если на самом деле сейчас уже слишком поздно.

Ахим вздохнул.

– Твоя мама всегда была моей главной советчицей и во время нашего брака, но она не хотела, чтобы я тебе рассказывал. Уверяла, что тебе это не понравится и что это вобьет клин между мной и тобой.

– Что еще она тебе говорила?

– Что мне не стоит слишком баловать тебя и что я в целом должен больше концентрироваться на своей карьере, чем на наших отношениях. Говорила, что ты – женщина, которая ценит, когда мужчина целиком погружается в свою работу, даже если сама никогда в этом не признается. Но в итоге это все равно не помогло. – Ахим покачал головой. – Не знаю, какой в этом смысл, и у меня действительно сейчас есть другие дела. – Его глаза сузились. – И только попробуй оставить тут где-нибудь это письмо!

Спустя секунду дверь за ним закрылась.

– Всего… – начала Кати.

Не то. Эти слова нужно говорить не закрытой двери. Им нужно лицо.

Кати сжимала письмо в руке, как табель с плохими оценками.

Затем положила его в конверт и бросила в почтовый ящик.

Когда оно ударилось о его металлическое дно, раздался глухой и пустой звук.

Она развернулась.

Неожиданно дверь снова открылась.

– Кати, подожди. Я хочу его послушать. – В одной руке Бигги держала письмо, а другой пригладила волосы, немного растрепавшиеся после готовки. Пахло от нее как от гигантской фрикадельки.

– Но это же письмо для Ахима.

– Я – твой единственный шанс, что он узнает о его содержании. – Она взяла Кати под руку. – Пойдем со мной.

Они вместе зашли за угол, где у стены дома стояли старые оранжево-белые полосатые качели, зафиксированные снизу, чтобы нельзя было раскачиваться. Бригитта села на них и похлопала по подушке рядом с собой.

– Не очень-то тут удобно, – сказала Кати, присоединяясь к ней.

– Вот почему Ахим не любит эти качели, – ответила Бигги. – А у меня здесь тишина и покой, когда хочется побыть одной и подумать. – Она зажгла сигарету. – К тому же здесь я могу покурить, оставшись незамеченной. – Бигги кивнула Кати. – Что ж, я готова.

Кати развернула бумагу для бутербродов во второй раз, причем сейчас это далось ей гораздо легче.

Ахим,

ты никогда не любил меня, не любил по-настоящему. Ты притворялся – ради меня, ради наших семей, но в основном ради себя самого. Я не была для тебя лучшим выбором, всего лишь самым простым.

Нам изначально особо не о чем было поговорить. А когда мы стали парой, невысказанные слова скопились между нами, как стена, из-за которой нам стало не видно друг друга. Не видно так, как нужно, по-настоящему.

Мы никогда не строили любовь, мы строили отношения.

Это не упрек. Вина лежит на нас обоих, нет, на нас обоих лежит ответственность.

А может, дело даже не в этом. Может, это цепочка неудачных совпадений или злополучная судьба.

Впрочем, я с первого поцелуя могла бы понять, что ты не тот самый. Но мы ведь вечно думаем, что все еще изменится к лучшему.

Возможно, ты тоже так думал. А когда этого не произошло, каждый из нас начал заставлять второго за это расплачиваться. Всеми этими мелкими обидами, придирками, которыми мы задевали друг друга, потому что больше не испытывали счастья и винили в этом другого человека.

Вместо того чтобы просто уйти.

Я не виню тебя за то, что ты изменил мне, потому что мы оба начали изменять гораздо раньше, годами, каждый сам себе.

Меня возмущает лишь то, как ты ушел: не поговорив ни о чем, без сожалений. Когда ты закрываешь за собой дверь, ты не оглядываешься. Но на самом деле ты не закрываешь за собой двери, а заставляешь их исчезнуть. Ты стер меня, время, которое мы провели вместе. А ведь были и хорошие моменты, было счастье. Общее счастье среди несчастья. Мне бы очень хотелось очистить его от грязи, положить в шкатулку и сберечь.

Но, возможно, нам просто нужно отпустить и это счастье или особенно это счастье, если мы оба желаем обрести мир.

Кати подняла глаза.

Всего хорошего.

Бигги улыбнулась, хотя ее глаза будто остекленели.

– Сейчас он уже лучше целуется. Спасибо, что ты его научила.

– У вас все в порядке? – Кати обняла ее.

– Я только что осознала кое-какие вещи. А это всегда хорошо, не так ли? – Бигги положила голову ей на плечо.

– Задай мне этот вопрос через несколько дней, – ответила Кати.

⁂

Кати открыла скрипучие ворота старого кладбища. Возможно ли, что здесь деревья сбрасывают листву раньше, чем те, что растут по другую сторону ограды? Во всяком случае, по дороге Кати казалось, будто растения проникаются настроениями людей, вынужденных отпускать в этом месте своих близких.

Она уже видела деревянный крест в третьем ряду, который в конце месяца заменят надгробным камнем. Полированный черный гранит с выгравированной розой. «Здесь покоится Хельга Вальдштайн, любимая жена и мать». Свободного места для могилы рядом с мужем не нашлось, поэтому она лежала прямо напротив, отделенная от него острыми краями гравия.

Кати остановилась.

– Привет, мама! – крикнула она через пустынное кладбище в сторону могилы. – Это я, твоя любимая дочь. А может, вовсе и не любимая? Лично я вот теперь не уверена.

Кати сделала паузу, пытаясь представить себе ответ матери. Не получилось.

– Что за игру ты со мной вела? – Голос Кати стал громче. – И, черт возьми, почему? Неужели думала, что для меня так будет лучше?

Кати взвизгнула от испуга, когда ей на плечо вдруг легла чья-то рука.

Обернувшись, она увидела встревоженное лицо своего дяди.

– Привет, малышка. Полагаю, можно не спрашивать, все ли в порядке.

Она кивнула.

– Сейчас все в порядке.

– Хочешь поговорить об этом?

Кати казалось, что мать в этот момент укоризненно взирает на нее из могилы, сквозь крышку гроба из натурального дуба, сквозь гниющие цветы на ней, сквозь комья земли. Для нее всегда имело огромное значение, что другие подумают о ней и ее семье. Ревущая на кладбище дочь точно не вписалась бы в ее последнее желание.

Кати ощутила необходимость создать дистанцию между собой и ею.

– Не знаю, готова ли я в данный момент к ответам.

– По-моему, на самом деле нет важнее тех ответов, к которым мы не готовы. – Он слабо улыбнулся. – Может, тебе стоит написать письмо маме и прочитать его ей прямо здесь?

– Мертвым я еще не писала. С ними вроде бы уже не нужно прощаться.

Мартин указал на пожилую женщину, которая с лейкой ковыляла к могиле, густо засаженной, как маленький замковый сад.

– Помнишь фрау Брёдель? Она уже двадцать два года никак не может попрощаться с мужем. Он был настоящим извергом. Я до сих пор удивляюсь, что священник не отказался похоронить его здесь.

Кати видела, как шевелится рот фрау Брёдель, но не могла разобрать, что та говорит.

– Рассказывает ему обо всем, что с ней произошло, с тех пор как она в последний раз приходила на кладбище?

– Нет, каждый раз она перечисляет старому мерзавцу все, что он сделал не так. И на это всегда уходит чертовски много времени. Но он еще ни разу не извинился.

– И тем не менее?.. – Кати указала на невинно-белое растение в горшке, которое фрау Брёдель в настоящий момент высаживала в землю.

– А иначе что подумают соседи!

– Тебя ведь это никогда не волновало, верно?

– Еще как волновало.

– Да?

– Я всегда стремился к тому, чтобы они считали меня вконец спятившим. – Мартин не сдержал ухмылку. – Так жизнь становится намного спокойнее.

Кати взяла его под руку.

– Ты добился этого самое позднее, когда завел лося в палисаднике.

– А я думаю, что нужный эффект был достигнут, когда я в одежде эскимоса раздавал листовки возле бассейна и предлагал поцелуи носами.

Он наградил Кати как раз таким поцелуем-потиранием носом о щеку.

– У тебя ледяной нос! – Рассмеявшись, Кати дернула головой в сторону.

– Видишь, какой я аутентичный! – Мартин поднял повыше пакет с покупками из ближайшего супермаркета, который Кати до этого даже не заметила. – А сейчас, к сожалению, мне пора домой, иначе продукты пропадут.

– Что вкусненького ты там набрал?

Он протянул ей скомканную бумажку со списком.

– Ультрапастеризованное молоко, кисломолочное масло, горький шоколад, соленая лакрица, помидоры, кочанный салат… а это еще что значит? Пищерыбалочки?

– Так пишут в Арктике.

Кати ткнула его в бок.

– Ой, прекрати уже придуриваться и покажи, что ты купил. Мне любопытно.

Мартин протянул ей рулон пищевой пленки.

– Я так и думала, – сказала Кати.

Тогда он протянул ей пачку рыбных палочек. Затем замороженные шоколадные палочки с начинкой.

– То есть ты сам не смог это прочитать?

– Ничего подобного, – подмигнув, откликнулся Мартин. – В Арктике экономия места – это вопрос выживания. Поэтому я объединил три покупки в одно слово.

– Как же я рада, – ответила Кати, все ему возвращая, – что ты не пишешь мои письма.

Смеясь, они попрощались друг с другом.

Выйдя за кладбищенские ворота, Кати увидела, что под щеткой стеклоочистителя ее «жука» торчит квитанция за неправильную парковку. Но она ведь правильно припарковалась! В чем дело: одна из шин касалась тротуара, задний бампер на два сантиметра выходил за какую-то воображаемую линию или цвет кузова был слишком оранжевым?

Шаги Кати становились все тверже и быстрее, словно она хотела отомстить тротуару за несправедливость.

Однако с каждым шагом квитанция приобретала все больший размер и более солнечный желтый оттенок.

Пока не превратилась в книгу. «Наши души в ночи» Кента Харуфа^[4].

Кати освободила ее из-под тисков «дворников» и открыла.

На полях повсюду были заметки, сделанные очень красивым почерком, которые будто танцевали, как ноты, на невидимой линии рядом с печатными буквами… по сравнению с ними слова ее дяди в списке покупок выглядели как следы когтей пьяной птицы. Кати быстро поняла, что эти заметки комментируют сюжет романа или пересказывают личный опыт, связанный с типографским текстом. Мудрые фразы и душевные истории. Кати уже не могла оторваться и перестать читать.

Когда ветер начал то и дело переворачивать страницы, она села в машину, ни на секунду не отрывая взгляда от книги.

⁂

В мире постоянно ускоряющегося движения те, кто стоял на месте, становились невидимы.

Северин долго неподвижно наблюдал за Кати. По каждой улыбке, по каждому тяжелому вздоху он пытался угадать, какой отрывок она читает. Казалось, она переворачивала страницы все осторожнее, все бережнее. А после того как наконец положила книгу рядом с собой, нежно погладила солнечно-желтую картинку на обложке. После этого Кати некоторое время смотрела прямо перед собой, пока не завела машину и не уехала.

Северин последовал за «жуком», но уже через несколько шагов тот скрылся из виду. Тем не менее Северин пошел дальше в том же направлении, потому что если он чему и научился за последние годы, так это ходить пешком. Медленно и неуклонно это стало для него настолько естественным, что он уже почти этого не замечал – как дыхание. И все это время он искал глазами оранжевый «жук» Кати, единственный в городке.

В какой-то момент все улицы и дома стали выглядеть одинаково: вечер окрасил их в серый оттенок, который становился темнее с каждым слоем.

Нигде не было ни проблеска яркого оранжевого цвета.

Зато темноту, как светящаяся гирлянда, вдруг осветили звуки пианино. Они поймали Северина и потянули к дому, где была открыта дверь выходящей на палисадник веранды.

Прелюдия до мажор Иоганна Себастьяна Баха, первое произведение из его «Хорошо темперированного клавира».

Северин давно не слышал ее, но ему нравилась ее безупречная простота, струящиеся жемчужины непрерывных шестнадцатых нот, которые дарили покой и чувство безопасности.

Северину хотелось и того и другого, он мечтал искупаться в этом звуке и – не задумываясь – шагнул в палисадник. С оттягивающими руки пухлыми полиэтиленовыми пакетами из супермаркета и рюкзаком, заштопанным в стольких местах, что он был скорее лоскутным, чем оригинальным. Признаки бедности, которой люди так боялись, словно это заразная болезнь.

Чем дольше Северин стоял в палисаднике, тем грустнее ему становилось, потому что пианино немного расстроилось, а некоторые ноты звучали нечисто.

– Извините за беспокойство! – крикнул Северин, направляясь к террасе. – Здравствуйте!

Пианино смолкло, и в дверном проеме возникла женщина. На вид около пятидесяти, темные волосы заплетены в венок, платье с крупными складками, которое, как и ее блестящие туфли, подошло бы для новогоднего концерта.

– Немедленно сойдите с газона! Мы не подаем!

– Вы замечательно играете.

– Спасибо, но… пожалуйста, уходите сейчас же!

– К сожалению, ваше пианино расстроено.

– Что?

– Не сильно. Всего три клавиши.

– Спасибо за подсказку. – Хозяйка дома собралась закрыть дверь.

– Знаю, что по моему виду не скажешь, но я настройщик пианино и могу быстро починить ваш инструмент. – Северин заглянул в лицо, кажется, такое же расстроенное, как и пианино. – Извините, глупая была идея. Желаю вам приятного вечера.

– Подождите. – Женщина обернулась и крикнула вглубь дома: – Пауль, подойди, пожалуйста, сюда!

– Мам, серьезно, – раздался голос со второго этажа. – Ты же знаешь, что я играю в Playstation!

– У нас в саду какой-то мужчина. Он хочет настроить пианино.

Буквально через несколько секунд за спиной празднично одетой матери послышался голос Пауля.

– Опять играешь в оперный бал? – Он появился в дверном проеме, на две головы выше своей мамы и, в отличие от нее, неуместно одетый для оперного бала: в застиранную футболку и боксерские шорты. – Ого, какой ухоженный бомж.

Северин поставил один из пластиковых пакетов на землю и запустил в него руку.

– Смотрите: настроечный ключ, демпфер, обратный пинцет, войлочные полоски и тюнер. И это не займет много времени.

Он так и не расстался со своими инструментами, без них Северин чувствовал себя неполноценным.

Несмотря на то, что случилось в последний раз, когда он настраивал с их помощью пианино.

С тех пор он не использовал их, даже не держал в руках. Они были реликвиями той жизни, которая осталась далеко в прошлом. Но он не мог смириться с таким уровнем расстройки.

– По-моему, твое пианино звучит суперски, мам.

– Любое пианино, – объяснял Северин, который воспринимал инструмент как раненое животное, которому срочно нужно помочь, – со временем расстраивается. Однако распознать это не так-то просто. Наш слух привыкает к меняющемуся звучанию. По той же причине некоторые годами не задумываются о настройке пианино. Хочу дать вам совет на будущее: следите за повышенной влажностью воздуха. Например, заведите несколько комнатных растений. Пианино будет вам за это благодарно.

– Не думаю, что этот парень притворяется, – заявил Пауль. – Сколько он просит за настройку?

– А сколько вы хотите за работу? – уточнила мать Пауля.

– Это неважно. Сколько бы вы мне ни дали, меня все устроит.

– Но только без глупостей! Мой сын занимается боевыми искусствами!

– Мам, я тебе тысячу раз говорил, что йога…

– У меня и в мыслях нет никаких глупостей, – заверил ее Северин. В его голове было полно глупостей, однако все они касались исключительно его самого.

– Мы будем за вами присматривать!

Северин кивнул. Недостойный доверия, вот он какой. Именно поэтому они держались от него на расстоянии, когда он входил в дом.

В гостиной повсюду горели свечи.

– Я устроила себе красивую атмосферу, – виноватым тоном объяснилась мама Пауля. – Вам достаточно света?

– Я все равно закрываю глаза во время работы.

Черное полированное пианино стояло рядом с искусственным камином, который мерцал в соответствии с заданной программой, совсем как настоящий.

Северин положил пакеты и рюкзак рядом с пианино и открыл его.

Его родители мечтали, чтобы он стал пианистом. Но на первом же уроке он отказался играть, потому что ноты не чистые… высказывание, за которое плоховато слышащая учительница оттаскала его за уши. Правда, от этого ноты не стали звучать чище. Северин убежал и спрятался за церковью, где его только поздно вечером нашла заплаканная мать и еще раз оттаскала за уши. А ведь они совершенно не виноваты в ужасно нескладных звуках. Но за долгие часы тревожного неподвижного ожидания в нем успело созреть желание навести порядок в звуках этого мира. Северин хотел, чтобы все звучало так, как должно. И чтобы больше ни одного ребенка за это не дергали за уши.

Хорошая настройка пианино занимала полтора-два часа. Отклонения в тональности определялись с помощью тюнера и исправлялись посредством ослабления или натяжения струн настроечным молоточком. Кроме того, процесс включал в себя регулировку глубины нажатия всех клавиш, а также мелкий ремонт, например, заедающих клавиш или скрипящих педалей.

Пальцы Северина ложились на белые и черные клавиши так нежно, словно он прикасался к трусливому оленю, который вот-вот испуганно исчезнет в лесу.

– У вас хорошее пианино, – отметил он.

Затем прикрыл веки, сыграл первую ноту и позволил ей угаснуть. Мгновение в его мире не существовало ничего, кроме этого единственного звука. Северин всегда любил эту простоту. Если нота расстроена, она, казалось, сама стремилась в том направлении, где зазвучит чисто и свободно. А Северин был счастлив помочь ей туда попасть.

Наверное, это знак судьбы, раз он вернулся к своему призванию, впервые оказавшись в этом месте. Здесь, где встретил ту женщину у изгиба реки. Кати Вальдштайн.

Северин все так же испытывал стыд за тот кошмар, который случился, когда он в последний раз настраивал пианино. Но счастье от того, что он наконец-то снова мог исполнять свое предназначение, затмевало это мрачное чувство.

Северин брал ноту за нотой, напрочь забыв о времени. В конце концов дошел до последней и привел ее в состояние, в котором она зазвучала идеально.

Он снова открыл глаза.

– Ни одна музыка не сможет звучать по-настоящему, если отдельные ноты звучат неправильно. Даже одна диссонирующая разрушает всю мелодию. Только чистые тона способны создать идеальный звук. – Северин встал.

Пауль сел за пианино и небрежно нажал несколько клавиш.

– Действительно звучит лучше. – Он сыграл нечто, что, по всей видимости, считал аккордом. – Рок-н-ролл!

Его мама огляделась по сторонам.

– Куда я положила свой бумажник?

– Наверное, лежит в прихожей, мам. Как обычно. Могу я теперь вернуться наверх?

– Подожди секунду, пока мужчина не уйдет. – Женщина исчезла на мгновение и вернулась с купюрой в руке. – Вот, десять евро. Но не тратьте на алкоголь! Или на наркотики!

Северин не мог позволить себе не взять деньги.

– Спасибо.

– Это я должна вас благодарить.

По пути на выход он краем глаза заметил на полке для обуви буклет о новых техниках окрашивания волос. В белом прямоугольнике стояла синяя печать парикмахерской, перед которой он встретил Кати.

Это не могло быть совпадением. Это еще один знак того, что судьба направляет его в нужную сторону.

– Вы знакомы с Кати? Из парикмахерской «Роза»?

– Кати там не работает, она госслужащая. А стрижками занимается просто так. На днях о ней писали в газете. У них есть раздел под названием «Наши негласные героини». Кто бы мог подумать, что одна из них живет за углом и ты иногда сталкиваешься с ней в булочной по утрам!

– Кати живет здесь?

– Да, на Вайнбергштрассе. – Она указала направо. – Отсюда не больше ста метров. А вы один из клиентов Кати… ну конечно, иначе у вас не было бы такой модной стрижки.

– Мам, я хочу вернуться к игре!

– Мужчина уже уходит. – Хозяйка открыла дверь. – Приятного вечера.

– Да, и вам.

Закрывая дверь, женщина впервые улыбнулась ему как нормальному человеку.

Через две минуты Северин уже находился на Вайнбергштрассе. А еще через три минуты после этого стоял перед оранжевым «жуком» Кати.

Небольшой дом с зелеными ставнями почти полностью зарос плющом, который вился по кирпичным стенам и черной шиферной черепице крыши до самого дымохода.

Из окон на тротуар падал свет. Справа от входной двери к стене был прикреплен чугунный номер дома: 6.

Совсем как «Пасторальная симфония» Бетховена – шестая.

Такого количества совпадений не бывает.

Северин поискал Кати, бродя взглядом по окнам с решетчатым переплетом, и обнаружил на втором этаже. Кажется, рядом с ней стоял мужчина в тренче.

Нельзя звонить в дверь. Ни при каких обстоятельствах.

Это будет выглядеть так, словно он ее преследует. Как сумасшедший, как человек, представляющий опасность.

Кати уткнулась лицом в ладони, и ее тело затряслось в приступе рыданий.

Северин шагнул к входной двери и нажал на кнопку звонка.

Глава 3. Симфоническая женщина

На вечный вопрос о том, что делать, чтобы человек перестал плакать, ни у кого нет ответа.

В тот вечер Северин этот ответ нашел: позвонить в дверь. Особенно действенно, если непонятно, кто звонит. Еще и происходит это поздно вечером.

Это выдернуло Кати из печали, в которую она погрузилась с головой из-за того, что поговорила с умершим отцом и не получила ответа. Шляпа и тренч безжизненно висели на черной вешалке для одежды.

Спускаясь по ступенькам, Кати вытирала слезы с лица тыльной стороной ладони. Она бы с удовольствием одернула блузку или подтянула пояс брюк, но уже успела переодеться в домашнюю одежду: мешковатые зеленые пижамные брюки в клеточку и футболку из музейного магазина дяди Мартина, на которой предполагался рисунок с широко улыбающимися Харальдом и Беттиной. Однако принт получился настолько неудачным, что выглядело это так, будто они оба больны бешенством и вот-вот укусят. Неликвид – поэтому Кати купила сразу целую дюжину таких футболок.

В наружной двери располагалось узкое зарешеченное окошко, которое Кати сейчас и открыла. Она узнала бездомного в полночно-синем костюме, улыбающегося ей с виноватым видом.

– Безымянный…

Мужчина покачал головой.

– Уже нет.

– Нет? Имя нашлось? – Кати смахнула с уголка глаза прядь волос, которая прилипла к дорожке слез.

– Меня зовут Северин. Ну, то есть меня снова так зовут, потому что только Северин мог настроить пианино. – Он почесал в затылке. – Вам это объяснение пока, конечно, ни о чем не говорит…

Кати исчезла. А когда вернулась, Северин поднял руки, защищаясь.

– Вы достали дубинку? Или вызвали полицию? Не бойтесь меня.

Кати держала в руках книгу с примечаниями Северина.

– Это ведь ваша, да? На полях написано так много о жизни на улице.

Северин опустил руки и кивнул.

– Вы производите впечатление женщины, которую можно немного порадовать книгой.

Спроси ее кто-нибудь раньше, она не смогла бы сказать, какие именно фразы ее обезоруживают. Но эта определенно была из их числа. Кати сделала глубокий вдох и открыла дверь, открыла свой дом, а заодно и совсем немного сердце.

– Мне показалось, что я получила… – Она не договорила это слово. – В любом случае я с большим удовольствием прочла ваши комментарии. Даже с бо́льшим удовольствием, чем саму эту замечательную книгу. Такое ощущение, что мы с вами обсуждали роман. Мне понравилось. Хотя иногда вы несли откровенную чушь! – Она рассмеялась.

– С трудом могу себе это представить. – Северин усмехнулся.

Кати опустила книгу.

Ее мать никогда бы не позволила бездомному войти в свой дом. Тем более ночью. Даже если бы он производил впечатление надежного человека, как Северин.

Но она не ее мать. Она не играла в безопасность.

Она играла в жизнь.

– Проходите. И с этого момента будем обращаться друг к другу на «ты». Каждый, кто переступает порог, должен быть со мной на «ты». Старый обычай.

Северин шагнул внутрь.

– Спасибо за кредит доверия. Я уже от такого отвык. Приятное ощущение.

Кати направилась на кухню.

– Будешь чай?

– Разве ты не хочешь сначала узнать, почему я здесь? И как я тебя нашел?

– Это гораздо лучше рассказывать за чаем. Черный? – спросила Кати.

– Неважно. Главное, чтобы был горячий.

– Сахар? Мед?

– Неважно. Главное, чтобы было сладко.

– Шоколадное печенье? Овсяное печенье?

– Неважно. Главное, чтобы было вкусно.

– Неприхотливый гость! Мой любимый тип гостей. – Кати указала на большой дубовый стол в гостиной. – Я сейчас как будто в одной из этих хипповых кофеен, где заказывают все ингредиенты по отдельности.

Северин улыбнулся.

– Тогда мне овсяное молоко и тростниковый сахар, пожалуйста!

Когда через несколько минут Кати вошла в гостиную, Северин сидел за столом с идеально прямой спиной, сложив руки на коленях, словно пришел на собеседование. Его взгляд блуждал по многочисленным фотографиям на стенах: изображениям знаменитых актрис и актеров, причем все с весьма причудливыми прическами.

На серванте перед окном, выходящим в сад, стояли три пластмассовые головы в париках с длинными волосами, заплетенными каким-то замысловатым образом.

Кати вручила Северину чашку чая и поставила в центр тарелку с бисквитным печеньем в форме палочек, из которого изначально собиралась приготовить тирамису… полгода назад.

– А теперь рассказывай, что привело тебя сюда.

– Я увидел твою машину возле дома.

– Неподходящая причина, чтобы звонить в дверь вечером.

– Ты стояла у окна и плакала.

Кати задумчиво помешивала ложечкой в чашке и наблюдала, как на дне постепенно растворяется леденцовый сахар.

– Да, плакала.

– И тогда я позвонил в дверь. Не задумываясь.

– Ты хотел успокоить меня?

Северин кивнул.

– Сам не зная как. Но ты тоже успокоила меня, когда подстригла. – Он сделал глоток чая, хотя пакетик все еще находился в чашке. – Вкусный эрл грей.

– Это апельсиново-имбирный.

– Вкусный апельсиново-имбирный.

– Раньше был еще вкуснее. – Кати подула на свой чай. – Чайные пакетики немного залежались.

– Могу я спросить, почему ты плакала? Если это не слишком личное. И если ты вообще хочешь об этом говорить.

Кати снова подула. Очень энергично. Будь чашка океаном, Кати бы вызвала цунами.

– Не думаю, что мы когда-то плачем по какой-то одной причине. Например, когда кто-то умирает, ты плачешь, поскольку тебе грустно оттого, что вы с этим человеком больше никогда не встретитесь, но вместе с тем ты плачешь из сочувствия, потому что умерший больше не может жить, ты плачешь, потому что злишься на мир, который позволяет плохим людям жить долго, а хорошим – умирать рано.

– Как ты умело уходишь от вопроса.

– Здорово, правда? – Кати снова создала волны в чае.

– Вопрос действительно был слишком интимным.

– Да. Но все равно это хороший вопрос. Потому что я заплакала, но за своим плачем даже не успела задуматься, из-за чего плачу. В смысле, из-за чего конкретно.

Северин не стал допытываться. Вместо этого он тоже подул на свой чай.

– А мне есть из чего выбирать, – продолжила Кати. – И думаю, мне нужно еще немного времени, чтобы определить главную причину. В данный момент я немного ошеломлена. Как марионетка, у которой оборвали ниточки и она только сейчас поняла, что вообще висела на них. Потому что…

Голос Кати надломился, как нависающий утес на море, когда о него сильно бьются волны.

– Может, вместо этого лучше поговорим о книге? Продолжим нашу «беседу на полях»?

– С удовольствием.

Потом они говорили о романе, о заметках Северина и о заметках, которые сделала бы Кати, если бы писала на книжных страницах. Чем хороши разговоры о книгах – в них всегда одновременно рассказываешь и о себе самом. В большинстве случаев совершенно этого не осознавая.

Между ними завязался один из тех разговоров, где одно слово уступает место другому – в хорошем смысле, безо всяких усилий, – и не приходится задумываться о том, о чем лучше сказать или спросить, – ты просто говоришь. И после этого возникает ощущение, что с этим человеком у вас уже было бесчисленное множество подобных бесед.

Они разговаривали так долго, что у Кати, несмотря на пять чашек чая, закрылись глаза.

– А осенью бывает синдром весенней усталости?

– Иногда, – ответил Северин, – весенняя усталость затягивается до осени. Но это значит, что тебя очень сильно зацепило.

– В любом случае мне нужно ложиться спать. – Кати хлопнула по столу. – Тебе нравится Арктика?

– Ар… ты имеешь в виду Северный полюс?

– В том числе.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что именно там ты будешь сегодня спать.

– Это название какого-то приюта для бездомных?

– Нет, гораздо лучше. Пойдем.

Когда она отперла «жук» и распахнула водительскую дверь, у Северина расширились глаза.

– Тут недалеко, – сказала Кати.

– Тогда я лучше пойду пешком.

Кати заметила, что он слишком часто задышал и нервно взлохматил пальцами волосы.

– Но для этого все-таки слишком далеко, особенно в такое время суток.

Ее новый знакомый отступил от машины так поспешно, словно это дикое животное, которое может на него напасть.

– Тогда просто желаю тебе спокойной ночи. Я найду где переночевать.

Кати снова закрыла водительскую дверь.

– Знаешь, я отведу тебя туда пешком. Мне будет полезно немного пройтись. – Она улыбнулась. – К тому же так даже лучше.

– Почему?

– Ну, до Арктики нельзя добраться на машине. Это нужно сделать пешком!

⁂

Гру. Гру. Гру.

Северин повернулся на провисшем пружинном матрасе, но гортанные звуки не прекращались.

Гру. Гру. Гру.

Когда он открыл глаза, вместо журавлей, с громким клекотом летящих по небу, Северин увидел мальчика, который стоял рядом с его подушкой и смотрел на него сверху вниз как на нечто неопределенное, выброшенное волнами на берег.

– Эта комната – кладовая. Все, что обычно не нужно нам срочно, можно найти здесь. Например, ледогенератор, который достают только летом. Или экспозицию арктической флоры, которую выставляют зимой, когда в саду не на что смотреть из-за снега. Она включает в себя мхи, осоки и травы, поскольку они преобладают в болотистой местности, а также вересковые растения, которые чаще встречаются в засушливых регионах. Азот – жизненно важное питательное вещество и главный ограничивающий фактор для роста растений по причине холодного климата и замедленного разложения. – Он поднял указательный палец. – Экскременты морских птиц служат органическим удобрением, известным как гуано. В основном оно встречается на птичьих скалах и под ними, поэтому растительность там чрезвычайно продуктивна и эффектна. На нашей выставке даже есть несколько экспонатов высушенного гуано.

Мальчик посмотрел на Северина, словно ожидая ответа.

– Впечатляет, – пробормотал Северин.

– Да, я тоже так думаю, – кивнул мальчик в знак согласия. – Только в нижних областях Арктики, то есть в основном в России и Северной Америке, встречаются отдельные участки древостоя. В арктических болотах…

– Мне кажется или я чувствую запах кофе? – перебил его Северин и встал.

– В арктических болотах… – снова начал Лукас.

– Я иду за кофе. Даже если он не арктический, на что я и надеюсь.

– Финляндия – самый большой потребитель кофе в мире: двенадцать килограммов на душу населения в год, на втором месте Норвегия – девять целых девять десятых килограмма.

Северин протянул ему руку.

– Очень рад с тобой познакомиться. Я Северин. Ты сын Мартина?

– Меня зовут Лукас Лоснер, мне четырнадцать лет и два месяца, и я единственный сотрудник герра Вальдштайна. Когда-нибудь я стану директором музея. Если желаете экскурсию по музею, я с радостью проведу ее для вас.

– Приятно слышать!

Мартин сидел в имитации хижины китобоя, которая занимала почти всю площадь бывшей гостиной. Он пил кофе из большой кружки и читал газету. Когда Северин спустился по лестнице, хозяин музея на мгновение поднял взгляд.

– Кофеварка стоит в музейном магазине. Сгущенное молоко – в маленьком холодильнике, рядом с рыбными консервами.

Следом за Северином вошел Лукас.

– Мне заняться музейными животными?

– Груминг будет весьма кстати. А перед этим можешь дать им парочку лакомств.

– Сколько именно?

– Два-три.

Лукас наклонил голову набок.

– Три, – уточнил Мартин.

Лукас принялся за работу.

– Разве мальчику не нужно идти на занятия? – поинтересовался Северин, когда чуть позже подсел к Мартину с чашкой кофе.

– Школьная практика. Иначе он приходил бы сюда только по выходным. Чистое золото этот Лукас.

Северин кивнул и чокнулся чашкой о чашку Мартина.

– Еще раз спасибо, что позволили мне провести тут ночь.

– В Арктике гостеприимству придается очень большое значение! Это вопрос выживания. Можете оставаться здесь столько, сколько захотите. Друзья Кати – это и мои друзья тоже.

– Когда она вчера привела меня сюда, вы очень тепло общались друг с другом.

– Кати росла больше со мной, чем со своими родителями. У ее отца, моего брата, на уме было только кино. Мысленно он всегда находился в каком-нибудь фильме. Никогда не возвращался в настоящее. – Мартин опустил газету. – Вам еще что-нибудь понадобится в комнате? Еще одно одеяло? Или лампа для чтения? Просто дайте мне знать, я хочу, чтобы вы чувствовали себя как дома.

– Я бы с удовольствием выразил признательность за ваше гостеприимство. Могу я чем-нибудь помочь?

Мартин огладил пальцами густую бороду.

– Вы когда-нибудь бывали за полярным кругом?

– Много лет назад, да, по маршруту почтовых судов до мыса Нордкап. Там, где заканчивается мир.

Кустистые брови Мартина приподнялись.

– Замечательно! Завтра у нас будет группа из добровольной пожарной бригады, уверен, они бы дорого заплатили, чтобы пообщаться с настоящим полярным путешественником.

– Я постараюсь! – Северин огляделся по сторонам. – И на это можно прожить?

– Если бы! – Мартин сложил газету. – Я занимаюсь страхованием. Особенно страхованием жизни. Почему вы улыбаетесь?

– Да ничего особенного.

– Ничего выглядит иначе.

– Не хочу показаться грубым.

– Всегда говорите начистоту! Мы в Арктике ценим прямолинейность.

Северин сделал глубокий вдох.

– Вы продаете не страхование жизни.

– Что вы имеете в виду?

– Страхование от пожара покрывает ущерб, причиненный пожаром. Страхование от удара молнии покрывает ущерб, вызванный ударом молнии, то же самое касается наводнения и кражи.

– Да, и что?

– Вы продаете не страхование жизни, а страхование от смерти. Но поскольку это неприятно звучит, его стали называть по-другому. Так создается впечатление, что можно застраховать самое ценное, что у нас есть, – нашу жизнь. Но ее застраховать невозможно. – Его голос стал хрупким, как тонкий фарфор. – Ущерб от смерти невосполним, никакие деньги его не покроют. Есть вещи, которые нельзя застраховать.

Когда Мартин ответил, его голос тоже прозвучал очень тонко. Вряд ли его можно было соотнести с человеком, который всегда выглядел так, будто никакая буря не свалит его с ног.

– Да, есть такие вещи. Увы. – Он откинулся назад. – Мне на ум приходит еще кое-что, от чего нельзя застраховаться. Но это уведет нас на философскую почву. А для этого сейчас еще слишком раннее утро.

– Но ведь на самом деле мы, люди, всегда блуждаем по философской почве, не так ли? Просто обычно не осознаем этого.

Мартин медленно кивнул. Он знал, что в действительности означали для людей эти полисы: успокоительные средства против страха потерять то, что им важно. Дом. Здоровье. Солидные счета.

– Любовь тоже нельзя застраховать. Только представьте, если бы все было иначе и существовала страховка от разлуки. Брак развалился, но ты, по крайней мере, получишь сто тысяч евро. – Мартин покачал головой. – Но и это никому бы не помогло. Любовь просчитать труднее, чем удар молнии, – да, в принципе, вообще невозможно. К ней никак не подготовишься, не подготовишься по-настоящему, как и к тому, что она закончится. Любовь непредсказуема. Нужно осознавать это, когда погружаешься в нее. Впрочем, в этом и заключается часть ее очарования, а возможно, даже ее суть.

Северин непроизвольно улыбнулся.

– Никогда не думал, что услышу нечто подобное от страхового агента.

– А я никогда не думал, что заведу подобный разговор с бездомным. – Мартин встал. – Работа зовет. Вы тут нормально справитесь?

– У вас есть какой-нибудь музыкальный проигрыватель? Бумбокс или кассетный магнитофон? Если что-то подобное еще существует.

– Рядом с белым медведем висит портативный CD-плеер со звуком раскалывающихся ледников.

– Не возражаете, если я его позаимствую?

– Конечно. Но лучше проверьте, работают ли еще батарейки.

Северин подошел к чучелу гиганта.

– А в городке есть музыкальный магазин? С отделом классической музыки?

– Нет, но местная библиотека выдает диски напрокат. Она находится в здании мэрии. – Мартин посмотрел на свои полярные часы. – Сейчас уже должна быть открыта. Там еще есть неплохой арктический уголок, который я обустроил.

– Тогда я пошел.

Уже стоя в дверях, Северин снова обернулся. Он открыл рот, но заколебался, как часто бывает в случае с вопросами, ответы на которые могут нам не понравиться.

– Кстати, а Кати играет на каком-нибудь инструменте?

– Раньше играла на блокфлейте, но в какой-то момент просто перестала ходить на уроки.

– Но она слушает музыку?

– Конечно, как и все.

– А какую?

– Всякую британскую ерунду: группы вроде The Verve, Blur или Oasis. Время от времени она включает мне что-нибудь, но это не мое. Я больше люблю шанти^[5].

Северин не знал ни одной из любимых групп Кати. И это его беспокоило.

⁂

Мартин стоял в приполярной тундре, высаживая новый карликовый кустарниковый вереск, когда днем Кати открыла низкую калитку в музейный сад. Дядя тут же вскинул измазанные землей руки в знак защиты.

– Можешь опускать! – крикнула ему Кати. – У меня нет для тебя письма.

Она выглядела усталой. Ночь получилась короткой, отчасти потому, что она еще немного почитала книгу Северина, после того как доставила его в Арктику.

Мартин вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Значит, мне снова повезло. Кто сегодня неудачник? Или счастливчик?

– Счастливица. Фрау Лист из супермаркета, у меня выпал дубль. – Кати огляделась. – Северин еще здесь?

– Переживаешь, что он уже ушел? – Мартин наклонился к горшку с черной водяникой.

– Я понятия не имею, как долго такие люди, как он, задерживаются на одном месте.

– Имеешь в виду бомжей, бездомных, бродяг? – Северин вышел из музея. Он только что принял душ и надел одежду Мартина, которая была ему сильно велика: красно-белый норвежский свитер, тяжелые зеленые вельветовые брюки и рабочие ботинки. – Мне больше всего нравится вариант «скиталец». Есть в нем что-то поэтическое, хотя, как правило, ничего поэтического в этом состоянии нет.

– Ты все это время ждал подходящего момента для эффектного появления? – спросила Кати.

Северин не мог не усмехнуться.

– Нет, я не настолько театрален. Кстати, хотел спросить, у тебя не найдется времени провести мне небольшую экскурсию?

– Мне нужно доставить письмо, и вообще-то я здесь только для того, чтобы спросить Мартина, не нужно ли ему что-то в супермаркете.

– Мешок цветочного грунта.

Кати рассмеялась.

– А чего-нибудь полегче не мог придумать?

– Я могу пойти с тобой и донести его, – предложил Северин.

– А еще у меня есть одна небольшая просьба. – Мартин вытер руки о джинсы. – Четвероногая просьба.

– О нет! – Кати скорчила рожицу.

– Харальду нужно снова выйти на прогулку, ему так скучно. Он сегодня перекопал все Лофотенские острова.

– Ты прекрасно знаешь, что я не могу сейчас тебе отказать.

– Можешь, но тогда ты будешь невероятно бессердечной племянницей.

Итак, на Харальда надели поводок, и они втроем отправились в супермаркет. То, что лосю нужно было идти на прогулку, еще не означало, что он хотел на нее идти, о чем громко заявлял, особенно когда мимо них проходили другие гуляющие, которых животное звало на помощь. Те, к кому обращались таким образом, часто интересовались у Кати или Северина здоровьем Харальда, потому что протяжный вой лося всегда напоминал проблемы с пищеварением. Реветь Харальд, конечно, тоже умел. И когда это делал, звуками напоминал трубача, чистящего свой инструмент.

По дороге Кати объясняла двум спутникам идею своих писем.

Харальд то и дело вопросительно посматривал на нее, если только не останавливался у очередного пучка травы, чтобы вырвать его с корнем. Северин же хотел узнать все о проекте Кати и считал его просто потрясающим.

Малоэтажное здание супермаркета находилось на краю городка и было окружено большой автостоянкой.

– Там можно привязывать собак. – Северин указал на знак рядом с тележками для покупок. – При большом желании или в плохих очках животное на рисунке вполне можно принять за лося.

Кати привязала Харальда и ласково погладила его по голове.

– Да его тут знают как облупленного… лося.

Харальд издал одобрительный звук и выжидательно принюхался, повернув голову в сторону входа в магазин.

– Думаю, он не прочь пойти с нами.

– Думаю, ему не терпится снова получить свои лосиные лакомства: грибы. Ты не поверишь, какой он прожорливый. На днях съел целый кочан салата из тележки одного парня… вместе с фольгой!

Кати улыбнулась, но затем выражение ее лица изменилось. Она стала очень серьезной и сильно потерла глаза.

– Все в порядке? – спросил Северин, нажимая на дозатор дезинфицирующего средства рядом с тележками для покупок. Он всегда пользовался любой возможностью очистить руки.

– Мне просто нужна минутка. – Кати достала конверт из кармана куртки и разгладила его.

– Тяжелое письмо?

Она взвесила его в руке.

– Нет, очень легкое. Во всех смыслах. Но на этот раз, когда я буду его зачитывать, у меня будет публика, а я к такому не привыкла.

– Тогда почему бы тебе просто не прочитать письмо…

– Нет, в данном случае это должно произойти на работе. Идем, зажмуриться, и вперед!

Они прошли через открывшуюся раздвижную дверь.

Фрау Лист, как обычно, сидела за третьей кассой. Огораживающие ее прозрачные пластины она украсила забавными наклейками из шоколадных батончиков и фигурками из яиц с сюрпризами.

В зале было много народу, но стоило Кати остановиться перед кассой фрау Лист, как в супермаркете воцарилась тишина.

Кассирша уставилась на Кати и конверт в ее руках.

– Для меня?

Кати кивнула, вытащила письмо и развернула вощеную бумагу. На ней виднелась карандашная штриховка, потому что в детстве через этот лист она срисовала большое сердце из аптекарского журнала. Кати специально выбрала его для фрау Лист.

Кто-то прошептал:

– Оно написано от руки!

Кати прочистила горло.

Дорогая фрау Лист,

я знаю вас уже много лет, но на самом деле совсем вас не знаю. Все, что мне о вас известно, – это что вы одариваете меня мимолетной улыбкой, даже когда магазин переполнен и вы едва успеваете перевести дух. И что вы самый быстрый кассир, поэтому я всегда стараюсь занять очередь к вам, даже если она длиннее, чем у трех других продавцов. Я не успеваю складывать покупки, настолько быстро вы пробиваете их через свой сканер. Скорость, достойная мирового рекорда!

Прошло уже больше полугода с тех пор, как я как-то пришла сюда за покупками, а нервы у меня были на пределе. Незадолго до этого мама сообщила мне, что ей осталось жить совсем недолго. И что же я сделала? Я отправилась за покупками, чтобы приготовить ее любимое блюдо. Говяжьи рулетики с картофельным пюре, горохом и морковью. Я никогда их раньше не готовила, поэтому стояла в супермаркете в полном отчаянии и рыдала. А потом вы спокойно объяснили мне, что понадобится для этого блюда. Когда я собиралась все оплатить, то поняла, что забыла кошелек. И было уже слишком поздно, чтобы успеть сбегать за ним до закрытия. Поэтому вы просто положили передо мной деньги и поверили, что я принесу их на следующий день. Хотя до того момента мы обменялись не более чем тремя словами!

Это была последняя еда, которую я приготовила для мамы.

Кати ненадолго замолчала. Внутри собрался весь гнев на мать, но под ним скрывалась и любовь. Любовь, которая ничего не понимала.

Рулетики из говядины у меня получились ужасно, как и пюре, потому что во время готовки я была сама не своя. Но мама все равно очень обрадовалась. И даже улыбалась, хотя на самом деле ей совсем не хотелось улыбаться. Этой улыбкой я обязана исключительно вам, вот почему и написала это письмо.

Спасибо вам, фрау Лист. От всего сердца!

Всего хорошего.

Кати подняла взгляд от бумаги, смявшейся по бокам от того, как сильно она в нее вцепилась, и перевела его на фрау Лист, которая тоже замялась из-за содержания письма, но в хорошем смысле, как бумага никогда не сможет. Она вышла из-за кассы и, всхлипнув, заключила Кати в объятия. Ее коллеги и покупатели зааплодировали. Некоторые подходили к трем другим кассирам, вытиравшим слезы с глаз, и тоже говорили им что-то приятное. В этом и заключалась чудесная особенность доброты: она умножается.

– Я никогда не получала настоящих писем, – призналась фрау Лист. Наиболее похожими на письма можно было назвать записки на стикерах от ее мужа, на которых он иногда рисовал то, что задумывалось как поцелуйчик, но выглядело как гонки двух улиток. Или трехстрочные рождественские открытки от ее родителей. Но ни у кого в ее семье не сохранился настоящий почерк, все просто складывали печатные буквы друг за другом. – Оно займет почетное место у меня на кухне!

Другие, возможно, выбрали бы почетное место на камине, но у фрау Лист не было камина. Все дорогие ей воспоминания висели на магнитах на холодильнике, где каждый день попадались ей на глаза.

Пожилая покупательница в шубе из искусственного меха взяла Кати за руку.

– Вы так напоминаете мне вашу маму! Она излучала такую же энергию и была страшно умна. Мы все думали, что однажды она станет канцлером. – Женщина подмигнула Кати. – А у вас еще может получиться!

Кати улыбнулась, потому что это самый простой способ избежать необходимости что-то отвечать.

Только когда Кати и Северин снова оказались на улице и накормили Харальда его любимыми грибами прямо из пакета, они снова заговорили друг с другом.

– Это был очень добрый поступок, – заметил Северин.

Кати отмахнулась.

– С добротой это никак не связано, а поступок просто справедливый.

– Может ведь быть и то, и другое. А тот случай – это судьба. То, что ты встретилась с фрау Лист.

– Судьбы не бывает, – ответила Кати. – Обыкновенная удача.

Северин долго на нее смотрел.

– Пожалуйста, позволь мне доказать, что ты ошибаешься. – Он погладил бок Харальда, который уже доел все грибы и теперь грыз картонную коробку. – Твой четвероногий друг, разумеется, может пойти с нами.

⁂

Кати не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь так долго гуляла с Харальдом. Он, казалось, пришел в настоящий восторг от того, насколько разная на вкус трава в разных палисадниках. Как лося, его не волновал странный дождь, зато Кати не могла оторвать от него глаз. Слева от нее дорога оставалась сухой, и солнце заливало асфальт ослепительным светом, а справа висели тучи и заливали все дождем. Граница проходила прямо перед ней, струи били вертикально вниз, как жемчужный занавес. Раньше во время ливней она никогда не задумывалась, как выглядит точка, где на землю перестают падать капли. А теперь знала: волшебно.

– Это путь к реке, – сказала Кати. – Мы туда и направляемся?

– Да и как бы нет.

Она расплылась в улыбке.

– Что может быть более загадочным?

Северин оттащил ворчащего Харальда от живой изгороди из роз.

– Ты сама должна это увидеть. И услышать.

– И часто ты занимаешься подобными вещами? Чем бы ни были эти вещи.

– Нет, это первый раз. И не думаю, что такое когда-нибудь повторится. Потому что причина, по которой я это делаю, раньше никогда не случалась.

Кати не сдержала смех.

– Становится все более и более непонятно! Лучше не буду больше задавать вопросы. А ты за это не будешь больше позволять Харальду обращаться с палисадниками как с лакомствами.

Оставшуюся часть пути Кати отпустила мысли, которые быстро вернулись к ее дому, к столу с бумагой для бутербродов. От таких писем, как получила фрау Лист, ей становилось так хорошо на душе. В жизни мы слишком редко говорим «спасибо», а еще реже делаем это в форме письма.

Как только Кати придет домой, имя фрау Лист будет с особой добротой отмечено печатью. И Кати расскажет об этом событии отцу, потому что ему всегда нравилось расплачиваться у фрау Лист, которая каждый раз, не дожидаясь просьбы, открывала для него отсек с сигаретами.

– Мы пришли, – неожиданно объявил Северин и привязал Харальда к дубу на берегу, чтобы тот мог напиться прохладной воды.

Кати огляделась.

– Я столько лет не ходила к реке, а сейчас очутилась здесь во второй раз за неделю. Правда, в прошлый раз стояла на другом берегу.

– Здесь стоял я.

Кати в недоумении повернулась к Северину, когда тот продолжил:

– Боюсь, я напугал тебя, когда помахал рукой. Я не хотел.

– Ты…

Он кивнул.

– А когда выяснилось, что ты – тот самый парикмахер на Мюнстерплац, от изумления я не мог выговорить ни слова.

Кати сдвинула брови над переносицей.

– А почему ты, собственно, позвал меня?

– Чтобы я мог объяснить, тебе нужно встать вот сюда. – Он осторожно потянул Кати за плечи к месту, откуда ей открывался вид на изгиб реки. – Потому что именно с этого места я тебя и увидел. – Северин положил рюкзак и достал из него CD-плеер Мартина, на котором красовалось множество наклеек с белыми медведями. – Теперь тебе осталось только надеть наушники.

Кати указала на диск в прозрачном окошке плеера.

– Что там?

– Шестая симфония Бетховена, «Пасторальная».

– Я не очень люблю классическую музыку.

– Просто послушай, тогда поймешь.

– Ты странный. В смысле, еще более странный, чем я думала.

Северин надел наушники ей на голову.

– Удобно сидят?

– Думаю, да.

– Тогда закрой глаза. Я дотронусь до твоей руки, когда можно будет снова их открыть.

– Северин, правда, это совсем не мое.

– Это не займет много времени.

Вздохнув, Кати закрыла глаза, а Северин между тем нажал на кнопку.

Зазвучали струнные, мягко и медленно, ноты весело перетекали по гальке, звуки оркестра превратились в пение птиц на берегу: соловьев, перепелок и кукушек.

Казалось, золотые солнечные лучи отражаются в реке, блестящая серебряная рыбка устремляется к морю под поверхностью воды.

Тишина.

Северин нежно коснулся ее руки чуть выше локтя. Кати открыла глаза.

Посмотрела на Северина, который улыбался ей, но не произносил ни слова. У него в голове продолжала играть музыка.

– Я не понимаю, что это значит, – нарушила молчание Кати.

– Это вторая часть, «Сцена у ручья».

– А, ладно.

– Ты видела его? Журчащий ручей?

– Я же стояла с закрытыми глазами.

– На черном экране за закрытыми веками?

– Эмм, нет. – Она протянула ему CD-плеер и наушники. – Почему у тебя сейчас такой разочарованный вид?

Северин провел рукой по волосам.

– Знаешь, когда я слушаю классическую музыку – я имею в виду осознанно, в филармонии, например, – то закрываю глаза, и каждая нота словно превращается в мазок кисти. Так постепенно возникает целая картина. Шестая симфония Бетховена – моя любимая симфония, моя любимая картина. Это единственное музыкальное произведение, которое вызывает у меня ощущение, что оно написано специально для меня.

– У меня так с Bitter Sweet Symphony группы The Verve.

Северин толком не слушал ее, а раскинул руки в стороны, будто заключал в рамку изгиб реки, как произведение искусства в музее.

– Вот что я вижу, слушая «Пасторальную симфонию». Каждый раз.

– Ты всегда видишь изгиб реки?

Он решительно покачал головой.

– Нет, я вижу конкретно этот изгиб реки, это место. Эти старые деревья, эти разросшиеся кусты, эту деревянную скамейку, эту заброшенную ферму позади – все именно так. И это при том, что я никогда здесь раньше не бывал.

– Ты меня разыгрываешь, да? – Однако по его лицу Кати видела, что это не так.

– Я не поверил собственным глазам, когда вдруг оказался здесь.

– А я испортила тебе картину. Вот почему ты закричал. Извини, но я же не могла этого знать.

И вновь он мотнул головой, на этот раз еще резче. Затем Северин повернулся к Кати, заглянул ей в глаза и внезапно полностью успокоился.

– «Пасторальная симфония» – единственное музыкальное произведение, от образа которого у меня складывалось впечатление, что для его совершенства не хватает чего-то важного. Не просто какого-то элемента, а центрального.

– Ты нашел его?

– Да. – Голос Северина стал очень ласковым.

– И что же это? – Мягко журчащая вода, деревья и кусты – все вокруг неожиданно показалось Кати нереальным.

– Ты! – просиял Северин. – С тобой картина вдруг стала идеальной.

У Кати раскрылся рот.

– Я? Но… что это значит?

– Судьба нарисовала в мире стрелку, указывающую на тебя. Большую стрелку, мигающую всеми цветами. Я только не знаю почему. – Кати уже собиралась что-то ответить, но Северин ее опередил: – Знаю, ты не веришь в судьбу. Но как могло случиться, что через день я столкнулся с тобой в городе? Как могло случиться, что я снова впервые настроил пианино в твоем родном городке? Или что в том доме кто-то знал дорогу к тебе? – Северин подошел к сверкающему руслу реки. – Может быть, ты тот человек, который укажет мне путь в будущее, а может, это я должен помочь тебе найти дорогу. Я не знаю, ведь я никогда не испытывал ничего подобного. – Его голос зазвучал тонко, как лист бумаги. – Надеюсь, теперь ты не считаешь меня совсем уж сумасшедшим.

– Мы только что ходили в супермаркет с самым прожорливым в мире лосем, так что, по-моему, понятие «сумасшедший» осталось далеко позади. – Кати опустилась на колени и погрузила руки в сверкающую воду. От холода ей сразу стало лучше. – Но да, это звучит как сумасшествие. Полное сумасшествие. – Она вытащила руки и встряхнула их, чтобы высушить. – Если я действительно твоя судьба, то мне очень жаль. Потому что судьба иногда бывает бременем.

– Но ведь не обязательно! Она может быть и полной противоположностью.

Кати прикусила верхнюю губу.

– Думаю, теперь тебе стоит пойти со мной. – Она отвязала Харальда, который совсем не желал, чтобы его отвязывали, и не двигался с места. – Пошли, для тебя будет попкорн. Вкусный. Ну, наверное.

Харальд лениво зашевелился и издал один из своих звонких ревов. Благодаря длинным ногам казалось, что старый лось вышагивает на высоких каблуках. Кати протянула Северину раскрытую ладонь.

– Дай мне плеер. По дороге еще раз послушаю реку Бетховена.

⁂

На потрескавшемся асфальте перед кинотеатром выросли сорняки, преимущественно мать-и-мачеха и одуванчики. Над входной дверью, запертой на тяжелую цепь, висела большая покосившаяся вывеска с желтой подсветкой: «Кинотеатр Вальдштайн». В больших стеклянных рамах виднелись пожелтевшие киноафиши. Пауки уже оплели их паутиной, словно террариумы. Тем не менее вид выкрашенного в небесно-голубой цвет двухэтажного здания вызывал желание зайти. Даже в таком запущенном состоянии сохранились остатки магии, которую когда-то излучало это ностальгическое место, полное движущихся изображений.

– Просто следуй за Харальдом, – сказала Кати. – Он хорошо знает дорогу.

Животное остановилось перед боковым входом, огражденным еще одной цепью, и подтолкнуло его мордой, словно пыталось постучаться. Кати отперла навесной замок и скрипучую дверь. Внутри она щелкнула выключателем, и над ними зажглось неоновое освещение.

– Подростком мой отец бесплатно проводил сюда мою мать. Наверняка это был отличный способ произвести впечатление на девушку.

Она открыла неприметную дверь, по другую сторону которой находилось помещение, вовсе не выглядевшее неприметным, золото и красный бархат на стенах делали его скорее похожим на сказочный замок. Четыре большие хрустальные люстры ожили, освещая высокие столы, барные стулья и огромный прилавок с кассовым аппаратом. Все покрывал прозрачный пластиковый брезент. На них и на паркетном полу в елочку, словно свежевыпавший снег, скопилась пыль.

Кати расчехлила прилавок, взяла с полки стеллажа крупное бумажное ведро и высыпала в него пакет соленого попкорна для Харальда. Старый лось тем временем вертелся на месте в предвкушении.

– Он может храниться годами, – объяснила Кати, ставя угощение перед их четвероногим спутником.

– Поразительно, что здесь до сих пор есть электричество, – пробормотал Северин, оставляя на полу следы шагов.

– Из-за охранной системы. После того как нас взломали, мама распорядилась ее установить. Чтобы тут все не разнесли вандалы, пока не найдется покупатель.

– Значит, теперь это твой кинотеатр?

– Хотя у меня и нет такого ощущения. Это кинотеатр моего отца. И всегда им будет. – Кати оглянулась на Северина, устремившись к единственному кинозалу. – Это здание было для него всем. Его жизнью. Его судьбой. Он твердо в это верил. – Она толкнула распашную двустворчатую дверь. – Добро пожаловать туда, где мои родители впервые поцеловались, пока Ретт Батлер и Скарлетт О’Хара тоже страстно целовались на большом экране. – Кати указала на два места в последнем ряду. – Это случилось прямо там. Информация, о которой я на самом деле не просила!

Зал оказался еще более роскошным, чем фойе: сиденья с толстой обивкой, перед каждым из них – маленькая полированная деревянная полочка, куда ставили напитки и закуски, которые раньше разносил персонал. Стены были обиты жатым бархатом с бесчисленными лампочками, напоминающими звезды, а пол покрыт толстым ковром, поглощающим каждый звук шагов.

– Думаю, это замечательная судьба – быть владельцем такого прекрасного кинотеатра. – Северин сел в одно из кресел. – И встретить здесь же будущую жену.

– Да, казалось бы… – Кати проводила кончиками пальцев по обивке спинок сидений, приближаясь к экрану. – Папа был здесь универсальным работником: киномехаником, техником, уборщиком, билетером, продавцом мороженого с лотком. Лишь иногда на больших премьерах ему помогал Мартин. Было даже два-три случая, когда сюда приезжали настоящие звезды, и папа тогда очень гордился… а я гордилась им. – Кати потерла лоб, как будто у нее поднялась температура. – Мне так тут нравилось.

Харальд съел попкорн и теперь, все еще голодный, ходил по залу, опустив морду в поисках упавшего на пол лакомства. Ноздри лося раздувались от предвкушения.

Кати застыла.

– Однажды в городе построили большой современный кинотеатр с двенадцатью залами. С новейшими световыми и звуковыми технологиями и двумя ресторанами с трендовой едой.

– Звучит не очень.

– Потом выросли цены на электричество и газ. Отцу следовало бы остановиться, но он не мог, ведь кинотеатр был его судьбой. Построенный его отцом и унаследованный им. Это было его место в мире. Однако в тот момент слово «судьба» перестало вписываться в происходящее, она превратилась в проклятие. Папа, который всегда любил выпить, начал пить еще больше, чтобы смыть переживания. В какой-то момент он уже не мог это скрывать, и зрителей стало еще меньше.

– Наверняка вам с мамой от этого тоже приходилось несладко.

– Мы очень хорошо научились обманывать самих себя.

Кати давно не появлялась в этом зале. Казалось, что в каждом кресле сидят ее родители. Только что влюбившимися подростками, на свадьбе во фраке и в платье с рюшами, после рождения Кати с ребенком на руках… и в более зрелые годы, когда блеск в их глазах все чаще уступал место унынию. Все они смотрели на Кати.

– Хотел бы я встретиться с твоим отцом в старые добрые времена и посмотреть здесь кино.

Кати указала на экран.

– А не хочешь посмотреть последний фильм, который здесь показывали?

– Проектор до сих пор работает?

– Вообще-то должен. Эта штука практически неубиваемая.

Она вернулась в фойе и через потайную дверь поднялась в кинопроекционную комнату, где в воздухе все еще висел запах тяжелого парфюма ее отца… и дешевой выпивки. Кати не смогла бы словами описать, как запускается проектор, но ее руки ничего не забыли. Жужжание при вращении катушки с фильмом, мерцание света на большом экране, который она видела сквозь маленькое окошко, всего этого ей ужасно не хватало.

Когда она вернулась в кинозал и села рядом с Северином, начались титры фильма «Эта замечательная жизнь». Мягкие сиденья были такими же удобными, как она запомнила. Создавалось ощущение, что они обнимают тебя, что ты в безопасности, независимо от происходящего на экране.

– В какой-то момент я поняла, что дальше так продолжаться не может, – вновь заговорила Кати. – Отец назначил последний киносеанс на второй рождественский выходной. Развесил по всему городу большие афиши о том, что это будет прощальный показ. Зима тогда выдалась очень морозной, просто ледяной, так что, когда Мартин стоял у кинотеатра с Харальдом, который в то время был намного моложе, это выглядело великолепно.

Словно сообразив, что его обсуждают, лось на мгновение поднял голову, но затем продолжил поиски забытого попкорна между рядами.

– Грандиозный финал! – произнесла Кати. – Чудесная возможность для всех попрощаться с кинотеатром, где они провели столько замечательных часов. Папа надел черные костюмные брюки, свежевыглаженную белую рубашку с запонками, золотые подтяжки и красный галстук-бабочку, как на больших премьерах. – Кати увидела отца перед собой и улыбнулась ему. – Хороший выбор фильма, правда? – спросила она у Северина.

– Мне всегда нравилась «Эта замечательная жизнь». Как и все фильмы с Джеймсом Стюартом.

– Моему папе тоже. – Кати опустила голову. – Но тогда… никто не пришел.

– Никто?

– Может быть, десяток человек. И все. Это разбило отцу сердце. Поэтому он сделал то, что делал всегда, когда что-то причиняло ему боль: напился. Вышел на улицу с тремя бутылками водки и сел на землю, прислонившись спиной к стене своего кинотеатра. А потом пил и пил, пока не уснул. Он не надел ни куртку, ни шарф, ни перчатки. – Кати замолчала, опустив взгляд на руки, которые она заламывала, словно разминала неподатливое тесто. Сделав глубокий вдох, заговорила вновь: – Первая катушка закончилась, и появился ослепительно-белый экран. Сначала мы ничего не заподозрили, потому что такое часто случалось с отцом в последние месяцы. Мы просто сидели и ждали. Но даже спустя несколько минут ничего не произошло. Тогда мама отправила меня в кинопроекционную. Ей стало ужасно неловко перед другими зрителями, несмотря на то что их было очень мало. В те времена она всегда стеснялась папу, поэтому они жили двумя разными жизнями. Он – в кино, она – дома. Когда он приходил домой, она уже спала. Когда он вставал, она уже уходила на работу. Их брак был уже не любовным романом, а союзом судьбы. – Кати оглянулась через плечо на маленькое окошко, за которым располагался проектор. – Я быстро поставила следующую катушку и отправилась на поиски отца. В фойе, в туалетах, в кладовке, в кабинете – ни следа.

В мгновение ока Кати увидела перед собой кабинет. Маленькая комнатка без окон, заваленная всякой всячиной. Рекламные флаеры фильмов, ручки, подставки под пивные кружки, старые винтики и гвозди, обрывки обоев и ковролина. Здесь же отец собирал для нее оберточную бумагу из-под бутербродов. В большом деревянном ящике, в котором раньше хранилось вино, созревавшее на южном море. На нем крупными буквами значилось имя Кати. Ящик был похож на сокровищницу, которую ей в какой-то момент разрешили открыть.

– Я вышла и проверила снаружи кинотеатра, но и там его не обнаружила. А когда уже собиралась вернуться обратно, заметила следы на снегу, которые вели за угол кинотеатра…

– Ты не обязана рассказывать дальше.

– Он свернулся калачиком на полу, сжимая обеими руками пустую бутылку, как любимого ребенка. Когда я дотронулась до его головы, он оказался уже совсем холодным. – Она медленно погладила бархат сиденья около себя, расправила все тонкие ворсинки в одном направлении так, чтобы они заблестели. – Но была ли это его судьба? Нет. Это была череда неверных решений. Судьба – это то, что нельзя изменить. Наши гены – вот что такое судьба, а еще страна и место, где мы родились, наша семья. Мы рождаемся со всем этим. Кроме этого, есть только одна неизбежная судьба, и это смерть. – Кати подняла глаза на экран. – Я так и не досмотрела его до конца. Когда его показывают по телевизору, я смотрю только до момента, на котором заканчивается первая катушка. Потому что до него папа был еще жив.

В эти драгоценные минуты она почувствовала себя ближе к отцу, чем когда-либо прежде.

Северин взял ее ладонь и нежно сжал.

– Ты должна написать отцу письмо.

Кати потерла глаза.

– Так же, как и маме, во всяком случае, так считает Мартин. Но разве есть какой-то толк в письмах, которые никогда не дойдут до адресата?

– Некоторые письма не обязательно отправлять, но все равно нужно написать.

На это она ничего не ответила.

– Через минуту докрутится первая катушка.

– Мне хотелось бы узнать, чем закончится кино.

– Ты ведь недавно сказал, что, по-твоему, это отличный фильм. Так не говорят, если не видели финал.

– Я тогда… неправильно выразился.

Кати встала.

– Лгун из тебя ужасный.

– Может быть, сегодня подходящий день, чтобы досмотреть этот фильм, – мягко предложил Северин. – Я буду рядом.

– Нет. Харальду срочно нужно домой. Иначе он получит взбучку от Беттины. – Она подошла к лосю.

– Из тебя тоже вышла ужасная лгунья, – отметил Северин.

Кати повернулась к нему с серьезным выражением лица, в глазах читались печаль и вся боль, которую она долгие годы носила в себе и отказывалась выпускать.

– Я не желаю ничего слышать о судьбе. И уж точно не желаю быть чьей-то судьбой.

Глава 4. Дворец взят штурмом

Некоторые люди не замечают слона в комнате, даже если сами его туда приводят.

Северин входил в их число.

Все еще полностью одетый, он лежал на матрасе и нерешительно признавался себе, что Кати, которая так сильно от него отличалась, завораживала его и что он чувствовал связь с ней, даже более того – влечение к ней.

Однако для Северина было немыслимо, что кто-нибудь мог заинтересоваться им, не говоря уже о том, чтобы полюбить его. Это объяснялось тем, что он только-только начал жить заново. И в то же время стыдился этого из-за несчастья, которое случилось по его вине и произросло на почве его чрезмерной любви к музыке.

Поскольку думать и чувствовать сразу так много было утомительно, в конце концов он уснул.

Северин порадовался, что первым делом, проснувшись, не увидел перед собой лицо Лукаса. Через наклонный световой люк в комнату проникали теплые солнечные лучи, а в саду слышалось пение птиц. Еще один знак судьбы? Ведь первая часть «Пасторальной симфонии» Бетховена называется «Пробуждение радостных чувств от прибытия в деревню».

Когда Северин вышел на улицу, умывшись и позавтракав, он с удивлением обнаружил на входной двери табличку, гласившую, что музей сегодня внепланово закрыт. Мартина Северин нашел с внешней стороны дома, где он возился с чем-то вместе с Лукасом.

– Всем доброе утро!

– А, наш путешественник к Нордкапу проснулся!

– Почему музей сегодня не работает?

– Так надо. Иногда у меня случается «пресыщение» людьми, и тогда мне требуются тишина и покой. Но это скоро пройдет.

– Благодаря этому у нас наконец-то появилось время начать установку новой экспозиции, которая привлечет больше посетителей, – тоном лектора сообщил ему Лукас. – Даже из других районов.

– Мы установим здесь «зомби-пожар», – пояснил Мартин. – Громкое название наверняка попадет в прессу. Оно обозначает пожары, которые зимой горят под ледяным арктическим покровом, а летом снова вырываются на поверхность.

Северин благодарно кивнул.

– Если у тебя найдется немного времени после, я хотел бы кое о чем спросить.

Вчера вечером они вместе принимали средство, облегчающее засыпание, – финскую водку с укропом, – и перешли на «ты».

Мартин передал крестовую отвертку Лукасу.

– Мальчик все равно справится с этим лучше меня. – Заходя в дом, он указал на Харальда. – Лось сегодня ни на метр не вышел из стойла, хотя я пересадил Шпицберген. Видимо, у бедняги болят мышцы.

Вернувшись в музей, Мартин поставил кофейник.

– Итак, чем я могу тебе помочь?

– Длинную или короткую версию?

– Оптимальную.

– Это длинная.

– Вообще-то, всегда так. Давай лучше сядем в хижине китобоя, там будет комфортней всего.

Северин рассказал Мартину все, начиная со своего появления в излучине реки и заканчивая прошлым вечером.

– И теперь ты хочешь?.. – спросил Мартин.

– Узнать больше о Кати. Чтобы понять, почему судьба послала ее мне.

– Из твоих уст это звучит почти религиозно, а с религией у меня не сложилось. Но я все равно тебе помогу. – Мартин долил кофе Северину, а затем и себе.

– Ты удивляешь меня не меньше, чем Кати.

– Потому что готовлю чертовски вкусный кофе? – Мартин сделал глоток из чашки, над которой поднимался пар.

– Потому что помогаешь мне вот так. Проходимцу, о прошлом которого ничего не знаешь.

– Ну, во-первых, ты предпочитаешь вариант «скиталец». А во-вторых, ты не проходимец. Бывший муж Кати – вот кто проходимец. В Арктике мы судим о людях не по тому, что они делали раньше, а по тому, что делают сейчас.

Северин улыбнулся – из-за теплых слов Мартина и из-за того, что тот в очередной раз умудрился упомянуть Арктику.

– И, в-третьих, у меня есть отличная идея, как тебе узнать больше о Кати. Ее отец снимал ролики на восьмимиллиметровую кинопленку, чтобы запечатлеть ее детство. Сейчас все они оцифрованы. Можешь посмотреть их в соседней комнате на большом мониторе, который висит над погребальной ладьей викингов. Думаю, там можно увидеть все, что характеризует Кати. Говорят, что люди меняются, но, если тебя интересует мое мнение, душа всегда остается прежней. Просто вокруг нее образуется все больше и больше мозолей.

– Аппетитные сравнения – не твой конек, верно?

Мартин пожал плечами, встал и прошел в соседнюю комнату, а следом за ним и Северин.

– Я сделал небольшую склейку записей. – Хозяин музея достал из шкафа DVD и вставил его в проигрыватель.

На экране вспыхнули слова «Кати – молодая императрица»^[6], после чего – сначала в виде маленького сердечка, которое становилось все крупнее, – появилось первое видео. Кати, одетая в капитанскую фуражку, сидела на качелях в форме небольшой лодки. К ней по траве полз мужчина, вероятно, ее отец, так держа плюшевого дельфина, что создавалось впечатление, будто он плывет к Кати. Наконец морское млекопитающее напало на нее, Кати громко закричала, а потом рассмеялась и уже не могла остановиться. На экране появилось слово «Челюсти». Следующая сцена показала Кати в темной комнате, подозрительно похожей на подвал из-за белой стиральной машины. Они с отцом сражались на мечах – мечами служили две втулки из-под бумажных полотенец, покрытые неоновой краской из баллончиков. Звездные войны. Кати в плаще и шляпе рядом с игрушечным самолетом, который выглядел как настоящий, потому что его держали очень близко к камере. Касабланка. Вот она удирает от полчища надувных динозавров на лосе. (Неужели это молодой Харальд? «Нет, – ответил Мартин. – Лоси живут примерно двадцать лет, а это предшественник Харальда – Эрик Рыжий».) Парк Юрского периода. Кати в «Опеле-Манта», как будто участвует в диких гонках. Рискованные гонки.

Кати хихикала, хохотала, улюлюкала, фыркала, хрюкала. Настоящее солнышко. Это отражалось и на лице ее отца… но не на лице матери, которая время от времени мелькала в кадре – всегда безупречно одетая, никогда не улыбающаяся.

Теперь Кати предстала с красным зонтиком, танцуя посреди лужи и напевая. Поющие под дождем.

Она идеально попала в ритм, ее переполняла безудержная радость. Девочка на экране буквально купалась в музыке.

И при этом ее глаза были закрыты! Интересно, что она видела?

Мартин все это время сидел рядом с Северином и несколько раз растроганно всхлипнул.

– Давно я их не пересматривал. Слишком давно.

– Похоже, ее мать была очень серьезным человеком.

– Из-за этих странных появлений на видео? Хельга тоже умела быть жизнерадостной. – Он указал на фотографию в оттенках сепии на стене, висящую среди снимков знаменитых полярников. – Она не такая старая, как кажется на первый взгляд. Как же мне тогда было весело.

Северин встал и присмотрелся повнимательнее. Мама Кати на ней действительно сияла. Она стояла рядом с Мартином и человеком, которого, судя по подписи к снимку, звали Райнхольд Месснер.

– Месснер выступал в приходском центре с докладом о своем неудачном арктическом переходе.

– А где Кати и ее отец?

– Кати еще не родилась, она появилась на свет только почти через год, а мой брат, как обычно, работал в своем кинотеатре. Он действительно упустил потрясающий момент, Месснер даже привез с собой водку с полярного круга, дьявольская штука, скажу я тебе!

Только на этой фотографии со смеющейся матерью Кати Северин узнал черты лица ее дочери, которые словно всплыли на поверхность из мутных вод.

– А кем она вообще работала?

– Состояла на государственной службе в местной администрации, дергала там за всякие ниточки. Вот почему ей удалось добиться того, чтобы Кати взяли на стажировку. Кумовство никогда не выходит из моды.

– А ты уверен, что эта работа принесла Кати счастье?

Покачав головой, Мартин вышел в соседнюю комнату, чтобы долить себе последний, уже остывший кофе.

– К сожалению, нет.

Взгляд Северина не отрывался от фотографии.

– В наше время многие люди приходят к выводу, что находятся не в том теле. Однако я считаю, что гораздо больше людей находятся не на той работе. Причем сами того не осознавая. Для них их профессия – это как одежда, которую им кто-то вручил и которую они теперь носят каждый день. В одних местах она жмет, в других слишком коротка, и они мерзнут. Но через несколько лет думают: «Так и должно быть». Но так быть не должно.

Мартин вернулся с полной чашкой кофе.

– Теперь тебе есть о чем подумать во время скитаний.

– Других вариантов, как можно распорядиться своим временем, не так уж много. Да и мало чем они лучше на самом деле.

Внезапно в комнате появился Лукас.

– У нас проблема, герр Вальдштайн, – объявил он, вытянувшись по стойке «смирно», как будто отчитывался перед военными. Не хватало только, чтобы мальчик отдал честь.

– Инсталляция с зомби-пожаром не работает?

– Нет, это нечто звериное.

У Мартина расширились глаза.

– У нас что, крысы? Черт, как раз чего-то подобного я и опасался со всем этим сеном и соломой.

– Нет. У нас… – Лукас запнулся и посмотрел вниз, на свои ноги, – любовь.

Теперь уже Северин удивленно распахнул глаза.

– Любовь – это обычно не проблема.

Лукас сглотнул.

– Когда старый лось влюбляется в молодую самку северного оленя, это проблема. Потому что лоси и олени не могут производить потомство, в отличие от лошадей и ослов, детей которых называют мулами или лошаками в зависимости от того, к какому виду принадлежат мать и отец, потомство овец и коз называют базлами, верблюдов и лам – камами, королевских пуделей и волков – волкопуделями, а еще гибриды есть в океанах, например, у дельфина афалины и малой косатки рождается косаткодельфин. Даже у насекомых…

– Спасибо, мы поняли, – вмешался Мартин, пока Лукас не прошелся по всему животному миру. – Думаю, мне нужно серьезно поговорить с Харальдом.

– Вряд ли этого будет достаточно. В данный момент он всячески искушает судьбу.

Мартин широко ухмыльнулся.

– Лукас, я обожаю твою цветистую речь. Тебе бы следовало стать политиком.

– Ни в коем случае, герр Вальдштайн. – Лукас скрестил руки на груди и опустил подбородок. – Я музейный человек!

⁂

Когда Кати после обеда выходила из здания муниципалитета, спина болезненно напомнила ей, что она провела ночь на диване в гостиной, потому что заснула, читая книгу Северина. Кати каждый раз читала еще всего одну, последнюю страницу, потом еще одну последнюю страницу, пока книга милосердно не закрыла свою обложку – в тот момент, когда закрылись глаза Кати.

Кати читала ее каждый вечер с тех пор, как нашла под щеткой стеклоочистителя. Это отвлекало ее от того факта, что осталось написать и прочитать вслух всего несколько писем.

Самых трудных.

Тех, которые она долгое время откладывала на потом.

Вчера она дрожащей рукой написала письмо мадам Катрин. И еще раз, более красивым почерком. А потом еще раз, потому что вместе с некоторыми словами вернулась дрожь. Кати неоднократно спрашивала отца, как лучше сформулировать предложения. Но тренч и широкополая шляпа-федора мало чем помогали. Только воспоминаниями о фильме «Муж парикмахерши». Мир ее отца был создан из целлулоида, он не понимал мир, созданный из волос.

Кати остановилась перед салоном, чувствуя, как дрожат колени. Сделать глубокий вдох. Не задумываться ни на секунду. Не колебаться ни секунды. И категорически не смотреть на мадам Катрин, пока читаешь! По такому торжественному поводу она с помощью фена тщательно уложила волосы крупными волнами в надежде, что искусные завитки порадуют мадам Катрин.

Кати открыла дверь и быстро вошла.

Вытащить письмо из конверта, развернуть…

– Замрите все! – воскликнула мадам Катрин. Все в салоне застыли на середине движения. Она шагнула к Кати и примирительно подняла руки. – Не делай этого, девочка! Пожалуйста!

Не смотреть вверх. Читать. Не забывать дышать.

Взгляд Кати упал на расческу, лежащую возле нее перед зеркалом. Старая модель с красновато-коричневым черепаховым узором. Много лет назад она накрыла сложенным листом бумаги для бутербродов зубцы именно такой расчески, а потом прижалась к нему ртом и загудела. У-у-у-у. А-а-а-а. Сильно растягивая звуки. Те получались немного искаженными, немного сумасшедшими. А еще появились такое приятное покалывание и щекотка. Кати смеялась, и мадам Катрин тоже. К сожалению, сегодня ни одна из них не будет смеяться.

Дорогая мадам Катрин,

некоторые строки даются мне тяжелее, чем другие. А эти весят тонны. Потому что я не хочу прощаться с вами. Я бы с удовольствием упаковала вас в чемодан и повсюду возила с собой. Но новое начало работает не так. Начать сначала – значит избавиться от корней. Своих.

Вы всегда были моими корнями, поддерживали и подпитывали.

Сколько раз я приходила в ваш салон после школы, и мне разрешали смотреть, слушать, а иногда даже помогать. Салон стал моим домом. Когда я получала плохую оценку в школе и не решалась пойти к родителям, всегда приходила сюда. Вы готовили мне горячее какао со взбитыми сливками, и рано или поздно я набиралась шоколадного мужества. Когда мне разбивали сердце и я думала, что ни один мальчик никогда не посчитает меня красивой и не поцелует, я бежала в ваш салон, и вы давали мне урок на тему под названием «Мужчины». А все клиентки под сушильными аппаратами, и даже те, которым мыли волосы, делились со мной своими познаниями об этом странном виде. Жизнерадостные и красиво подстриженные женщины, которые подсказывали мне дорогу вперед. И давали понять, что ничего не потеряно.

Кати услышала, как мадам Катрин громко фыркнула. Но она не поднимала глаз от письма. Ей необходимо было дочитать до последней строчки. Если она посмотрит сейчас на мадам Катрин, то бросится ей на шею в слезах. Сердце Кати сильно билось в груди, как будто надолго там не задержится.

Когда мне становилось особенно плохо, у вас всегда находились для меня те плоские лимонные конфетки, упакованные как настоящий подарок. Как только во рту появлялся этот вкус, мышцы сразу становились сильнее, а спина распрямлялась. Я снова могла идти мериться силами с миром.

Но самым чудесным из всего, самым большим подарком, мадам Катрин, стало то, что вы научили меня делать стрижки. Вы с самого начала поверили, что у меня получится, без единого сомнения. Вы даже представить себе не можете, насколько мне это помогло. То, что кто-то непоколебимо в меня верит. Ведь, кроме вас, этого не делал никто. Фактически вы верили в меня настолько, что после тренировок с париками в первую очередь разрешили мне сделать прическу вам.

У меня тряслись руки, все в салоне старались на меня не смотреть… хотя, конечно, все равно смотрели: краем глаза или через зеркала. Я подстригла вам кончики, и вышло красиво. Все аплодировали, а я невероятно собой гордилась. Вопреки всему, что происходило в моей жизни после этого, особенно с противоположным полом, вопреки заходящемуся в стуке сердцу, поцелуям, любви и свадьбе, это был самый прекрасный момент в моей жизни.

Ваш салон, мадам Катрин, стал моим настоящим домом. И в нем я была гораздо счастливее, чем у мамы.

У Кати сжались легкие, как будто из них высосали весь воздух. В голове жужжал рой пчел.

Но следующие слова, исходящие от сердца, так долго не произносимые, наконец-то вырвутся в мир.

Наконец-то дойдут до мадам Катрин.

Если мать символизирует защищенность и безопасность, принятие тебя такой, какая ты есть, то вы были для меня больше матерью, чем моя биологическая мать.

Спасибо вам, маман Катрин.

И всего вам хорошейшего.

Такого слова, конечно, не существовало, но Кати очень хотелось использовать превосходную степень для мадам Катрин.

Когда она наконец осмелилась поднять глаза, то ожидала увидеть заплаканную мадам Катрин, широко раскрывшую руки, чтобы обнять ее. И слезы действительно текли по ее щекам, однако мадам Катрин теперь тоже держала в дрожащих руках письмо.

И не поднимала глаз. Кати ахнула.

Дорогая Кати,

или, как мы привыкли говорить: Катилиночка, Катинка, дорогуша, мышонок и – очень-очень часто – сладенькая. За эти годы тебя называли многими именами, ведь это было такое долгое, чудесное время!

Мадам Катрин громко всхлипнула. Между тем рядом с ней появились еще две парикмахерши, Дорте и Мартина, которые тоже работали в салоне не один десяток лет. Они встали по обеим сторонам от мадам Катрин, подбадривая ее.

Ты для нас как член семьи. Ведь ты росла у нас на глазах! Когда ты со слишком тяжелым ранцем на спине проходила через нашу парадную дверь, мы всегда так радовались. Как же я была счастлива, что ты доверилась мне и что благодаря тебе я смогла заново пережить детство и юность. Я всегда улыбалась, когда ты утаскивала домой несколько лимонных конфет, хотя знала, что в день можно только одну.

Мы так гордились, когда ты начала делать стрижки. Как радуются все родители, когда дети идут по их стопам. Когда ты впервые подстригла меня, эта прическа показалась мне самой красивой за всю мою жизнь. Даже несмотря на то, что подстригла ты меня очень плохо. Зато сделала это с такой энергией и энтузиазмом!

У меня самой нет детей, как ты знаешь, но у меня есть ты, и этого более чем достаточно. Я так благодарна жизни за тебя. Я всегда мечтала, чтобы ты освоила профессию парикмахера и в будущем возглавила мой салон. С тобой бизнес и волосы моих клиенток оказались бы в самых лучших руках. Все здесь хотели, чтобы ты стала следующей мадам. Поэтому самым печальным моментом в моей жизни был тот, когда твоя мама сказала, что я не имею права предлагать тебе пройти обучение, иначе она расскажет всем, что у меня роман с Махмудом из «Анатолийского гриля», невзирая на то, что это неправда. Я лишь иногда стригла Махмуда по вечерам, когда он закрывал свой магазин. Но никому не рассказывала, потому что тогда пошли бы сплетни. Это усложнило бы жизнь нам обоим. Времена тогда были трудные. Твоя мама очень хотела, чтобы ты стажировалась у нее в администрации и получила «какую-нибудь приличную» профессию. Как будто парикмахер – это неприличная профессия. На самом деле это самая приличная профессия!

Голос мадам Катрин то и дело дрожал и колебался, как корабль в шторм. Ей постоянно приходилось ненадолго замолкать, чтобы собраться с силами и вернуться на прежний курс. Кати почти не замечала, как она борется за каждое слово и как ее трясет. Зато Кати слишком хорошо знала, что письмо обязательно нужно дочитать до конца. Каждое слово, как бы больно оно ни звучало.

Поэтому я закрыла глаза на свою заветную мечту и не предложила тебе пройти обучение. Но теперь хочу исправиться: пройди стажировку и возглавь мой салон!

Пожалуйста, не уезжай, сладенькая! Оставайся, Катилиночка! Оставайся с нами, мышонок!

Потому что, если ты действительно реализуешь свой план, в моей жизни появится новый самый печальный момент.

Я не хочу, чтобы ты уезжала.

Мы не хотим, чтобы ты уезжала.

Мы не будем желать тебе всего хорошего на прощание, но сами пожелаем: пожалуйста, останься!

Мадам Катрин глубоко вздохнула и кивнула Дорте и Мартине.

– Вы готовы?

Те тоже кивнули.

Кати, чьи щеки уже промокли от слез, сообразила, что они задумали.

– Не пойте, пожалуйста, не пойте! Я этого не вынесу!

Но она знала, что не сможет им помешать.

Они выбрали песню The Beatles.

Ты говоришь: «Прощай»,

А я говорю: «Привет».

Привет, привет.

Я не знаю, почему ты говоришь: «Прощай», я говорю: «Привет».

Привет, привет.

Я не знаю, почему ты говоришь: «Прощай», я говорю: «Привет».

Специально для нее три дамы из салона подготовили особые движения. Они все качали головами на слове «прощай» и радостно махали руками на слове «привет». Больше всего Кати тронуло то, что они особо и петь-то не умели, но все же сделали это ради нее. Каждая неверная нота нежно колола в самое сердце. Кати плакала и смеялась на протяжении всей песни, а после обняла Мартину, Дорте и мадам Катрин – один большой комок тепла, от которого становилось так хорошо на душе.

Но потом она ощутила рану, которую обнажили слова мадам Катрин об обучении. Еще одну глубокую рану, которую нанесла ей мать.

Она испытывала гнев и печаль, но вместе с тем счастье и благодарность за песню в свою честь.

Так много всего. Слишком много для Кати.

Быстрым шагом выйдя из салона, она поглубже запустила руку в банку с лимонными конфетами.

Их ей понадобится очень много.

⁂

У некоторых людей их дом – это их крепость, но у Хельги Вальдштайн он был дворцом.

Но в жизни каждого дворца наступает момент, когда его берут штурмом.

После смерти матери Кати не заходила в этот дворец. Мартин следил за тем, чтобы сад был полит, а в холодильнике и кладовке ничего не заплесневело.

Как выяснилось, плесенью могли обрастать даже воспоминания.

Кремового цвета вилла эпохи грюндерства стояла посреди небольшого парка со старыми деревьями. Двустворчатые двери, двойные оконные рамы, красивые старинные паркетные полы, лепнина и потолки в четыре метра высотой – в ней было все, о чем мечтала ее мать.

Роскошная ложь.

Ложь о финансовом положении семьи Вальдштайн и их кинотеатра, ложь о принадлежности к высшему обществу этого городка, ложь о долгой семейной истории.

Разорительная ложь.

Арендная плата и внутренний интерьер выливались в ипотеку за ипотекой, пока кинотеатр не стал принадлежать семье лишь наполовину.

После того как Кати открыла большую двойную дверь с железной решеткой, ее встретил запах комнат, в которых никто не жил. Она порадовалась, что до сих пор ощущает вкус лимонных конфет, их успокаивающую сладость, освежающую кислинку, приятный аромат этих желтых фруктов.

Кати прошла по длинному коридору в гостиную и направилась к большому шкафу-витрине с коллекцией фарфоровых статуэток. «Мои маленькие смешные человечки», – называла их мама. Разноцветные клоуны с огромными ботинками, мешковатыми брюками и красными носами. Кати никогда не разрешали играть с ними, хотя ей очень хотелось.

– Это не для детей! Ты их просто разобьешь! Только попробуй тронуть хоть одного!

Позже Кати начала побаиваться их ухмыляющихся лиц. Что они скрывали за густым гримом?

Когда приезжали гости, первым делом им всегда демонстрировали армию клоунов. И подчеркивали ценность уникальной коллекции, в которой присутствовали некоторые особенно старинные экземпляры.

Другие родители с гордостью рассказывали о своих детях. А ее мать восторгалась неподвижными фарфоровыми клоунами.

– «Прыжок через козла»: два клоуна прыгают через козла.

Звон, с которым фарфоровая статуэтка разбилась об пол, доставил Кати настоящее удовольствие. Она и не подозревала, что могла тогда учиться у мадам Катрин.

– «Взлет»: клоун с разноцветными воздушными шариками, которые вот-вот поднимут его в воздух.

Мама разбила все ее мечты, как воздушные шарики, которые держал в руках забавный клоун.

– «Мальчик в корзине»: клоун-ребенок в плетеной корзине.

Всей ее жизнью управляла мать. А сама она оказалась настолько глупа и слепа, что даже этого не замечала.

Кати потянулась к следующей фигурке. Эту она знала очень хорошо.

Потому что однажды в двенадцать лет она купила в местном антикварном магазине такую статуэтку для матери на деньги, которые кропотливо собирала в копилку многие месяцы. Как она обрадовалась, когда увидела фигурку в витрине, с каким нетерпением ждала момента, когда мама развернет подарок. Как она обрадуется, что скажет, когда будет ее благодарить!

– У меня уже есть такой клоун, – заявила мама. – Кроме того, у него изъян. Он ничего не стоит. Это мусор. Выброси его.

Кати взвесила безупречную фигурку в руке.

– «Салют»: клоун с золотой бутылкой шампанского «Дабл Магнум».

Она безупречно разбилась вдребезги.

Как сложилась бы ее жизнь, не вмешайся в нее мать? Ее настоящая жизнь? Где бы она была сегодня? Какой бы она была сегодня?

Кем бы она была сегодня?

Кати швырнула очередного клоуна в стену, так что осколки брызнули в разные стороны.

– «Засада»: клоуна кусает за попу ротвейлер.

Вообще-то она не могла позволить себе уничтожать эти уродливые статуэтки. Дворец каждый месяц сжирал уйму денег.

Денег, которых у Кати не было. И тем не менее до сих пор сердце не позволяло ей расстаться с родительским домом.

Больше сердце не стояло у нее на пути.

Кати развернула последнюю лимонную жевательную конфету, сунула ее в рот и ушла из дворца.

Посуда бьется к счастью, не так ли?

Может быть, если бьется что-то дорогое, то и счастье оно принесет особенное?

⁂

Взгляды изменились.

Северин оставался тем же человеком, что и несколько дней назад, но взгляды людей – нет. Только из-за того, что сейчас он носил другую прическу и у него больше не было бороды, зато была одежда без прорех и дыр и чистая обувь.

Теперь он «ждал» возле дома, а не «околачивался».

За последние годы Северин научился ждать. На улице любой учился терпению.

Однако сейчас его терпение подвергалось серьезному испытанию.

Наконец появился оранжевый «жук». Вышедшая из него Кати так злобно хлопнула водительской дверью, словно машина приставала к ней с непристойными предложениями.

Северин одарил ее улыбкой. Этому он тоже научился на улице: улыбка помогает. Причем во всем. С ней мир становится на несколько граммов легче.

Кати остановилась перед ним.

– Ты можешь меня как-нибудь отвлечь? Будет здорово, если я сейчас смогу переключиться на другие мысли.

– У меня их полно.

– Да? Это хорошо. Только никаких клоунов. Абсолютно никаких клоунов!

– Почему никаких клоунов?

– Не спрашивай. Просто запускай проект «Отвлечение».

– Но для этого нам придется поехать в город.

– Сейчас?

– Да. У нас назначена встреча.

– Встре… что?

– Переключение на другие мысли уже заработало, правда?

– Можно и так сказать.

– Я подготовился заранее.

– Тогда садись в машину.

– На трамвае. Так быстрее.

Ничего подобного, но от конечной остановки до концертного зала было совсем недалеко. Пожилая дама с короткими серебристо-серыми волосами, в идеально сидящем бордовом костюме пропустила их через главный вход в ярко освещенное фойе, самую большую стену которого украшала фотография балерины в прыжке. Северин всегда восхищался ее невесомостью, хотя и знал, какой болью она, должно быть, заплатила за этот краткий миг полета.

– Как я рада тебя видеть, – воскликнула женщина, обнимая Северина. – Все так волновались за тебя! Многие думали, что ты…

– Я тоже очень рад тебя видеть, Хилле. Это Кати, о которой я тебе рассказывал.

Хилле пожала Кати руку.

– Очень приятно с вами познакомиться. Надеюсь, все сложится!

– А что должно сложиться? – поинтересовалась Кати.

– Мы можем начать прямо сейчас? – Северин вопросительно посмотрел на Хилле, которую на самом деле звали доктор Хильтруда Михаэльсен и которая была музыкальным руководителем концертного зала.

– Все подготовлено в точности так, как ты хотел. Мы с огромным удовольствием сделали это для тебя. – Хильтруда устремилась вперед, элегантно ставя одну ногу перед другой. – Кстати, ты уже слышал, что твой бывший наставник скончался?

– Нет, – ответил Северин, который и сейчас предпочел бы этого не слышать. Одно из немногих преимуществ бездомной жизни заключалось в том, что ты не замечал страданий по ту сторону улицы.

– Нам будет его не хватать. Не только по-человечески. У нас в городе не осталось никого, кто умел настраивать рояли так, как это делал он.

– Он любил все инструменты, – тихо отозвался Северин, вспоминая, как эта любовь к роялям и фортепиано передалась и ему самому.

Сотрудница открыла обитую дверь в один из залов. Затем провела Северина и Кати к тридцать третьему и тридцать четвертому местам в пятом ряду.

– На этом я вас оставлю. Техник наверху, можете говорить с ней на нормальной громкости. – Она сжала кулачки. – Тьфу, тьфу, тьфу!

Акустически зал был рассчитан на оркестры в яме или на сцене. Для прямых трансляций из знаменитых оперных театров, таких как Ла Скала в Милане, Гранд-Опера в Париже или Ковент-Гарден в Лондоне, приобрели не только большой экран, но и дорогую звуковую систему.

– Хорошо, – протянула Кати, как только они остались наедине. – Что же ты задумал, таинственный парень? Неужели сейчас кто-то выпрыгнет на сцену и начнет исполнять пируэты?

Северин покачал головой.

– Я понял, что река сбила тебя с толку, когда я включил тебе «Пасторальную симфонию». Что ж, это идеальное место, чтобы без помех слушать музыку. – Он указал на свои глаза. – И смотреть музыку.

– А ты реально не сдаешься. – Кати не сдержала улыбку.

– Закроешь глаза?

– Мой личный черный экран, знаю-знаю.

Северин поднял руку и дал технику сигнал включать первое музыкальное произведение.

Вторую часть «Пасторальной симфонии».

Здесь, в зале, шедевр Бетховена звучал несравнимо полнее и эффектнее. Северину не понадобилось закрывать глаза, чтобы увидеть изгиб реки, деревья и кусты. На фоне этого пейзажа стояла Кати и смотрела на неторопливую рябь воды.

Потом музыка закончилась.

– Ну что? – спросил Северин.

– Я пыталась представить себе изгиб реки, но у меня плохо получилось.

– Ничего страшного, следующая попытка, снова закрывай глаза.

Северин поднял руку, и зазвучало «Утреннее настроение» из сюиты № 1 «Пер Гюнт» Эдварда Грига. В ней так величественно восходило солнце, что ты буквально чувствовал его лучи на своем лице.

– А теперь? – задал вопрос Северин, после того как угасла финальная нота.

– Хорошее произведение, мне понравилось, но, к сожалению, фильм на моем экране не отображается.

– Может, тебе нужно что-то с голосом?

– Без понятия, может быть.

По взмаху руки Лучано Паваротти своим мелодичным тенором спел La donna è mobile из оперы Верди «Риголетто».

– Ни за что, – сказала Кати, открыв глаза. – Мне сразу хочется подпевать!

– Под следующую песню тебе наверняка даже захочется потанцевать. Но вместо этого просто представь ее себе!

– Я постараюсь. – Кати подняла руку, как будто давала клятву.

Из колонок зазвучала Night Fever группы Bee Gees.

Северин увидел, что ноги Кати начали отстукивать такт.

– А теперь представь, как Bee Gees поют и танцуют с уложенными волосами, в брюках клеш и в ботинках на платформе. Видишь крутящийся блестящий диско-шар над ними? Замечаешь разноцветные огни, от которых сверкает вся комната?

– Я вижу только неподвижное изображение…

Северин разочарованно потер лоб. Скрепя сердце подал следующий сигнал. На этот раз они услышали Генри Валентино: «В машине передо мной девушка сидит. / Она едет одна и, кажется, очень мила». Это же, можно сказать, инструкция по созданию воображаемого фильма.

Кати вздохнула.

– Я что-то вижу, но не кино или что-то в этом роде. Больше похоже на какие-то тени. Прости.

Северин ободряюще положил руку ей на плечо.

– Не извиняйся. Это я должен извиняться за то, что притащил тебя сюда из-за своей навязчивой идеи.

– По-моему, то, что ты так стараешься, очень мило. Я никогда раньше не участвовала в экспериментах.

– Последняя попытка?

– Уже?

– Да.

– Очень жаль, потому что мне действительно начало нравиться.

А вот Северину это больше не нравилось. Он стал одержим идеей, что Кати должна увидеть музыку. Потому что ему хотелось, чтобы между ними существовало какое-то сходство, какая-то связь.

Он подал знак в последний раз.

Техник запустила песню, под которую Кати радостно танцевала в детстве. Саундтрек из «Поющих под дождем» в исполнении Джина Келли.

Когда Северин увидел, как щеки Кати и уголки ее рта приподнялись, на губах заиграла улыбка, которая становилась все шире и шире, а потом она с закрытыми глазами выдохнула единственное «да», он влюбился в нее.

Не существует такого понятия, как любовь с первого взгляда. Увлечение, влюбленность, тоска – все это возможно спустя миллисекунду, но для любви требуется гораздо больше времени. Любовь похожа на волну, которая приближается к берегу, круто уходящему в морские глубины. Издалека это всего лишь небольшой подъем в синеве, едва различимый среди множества других, однако он уже набрал огромную силу. И лишь на последних метрах перед берегом волна вдруг вздымается из моря в полный рост и обрушивается на тебя со всей силой.

– Да, я что-то вижу, – шепотом продолжила Кати, словно боялась разрушить образ в своей голове, произнеся его вслух. – Мой папа в саду, и мы танцуем, хотя совсем не умеем танцевать. Я могу дотронуться до его лица… он так счастлив.

Через слишком короткие четыре минуты и пятьдесят четыре секунды песня закончилась. Кати по-прежнему не открывала глаза.

– Фильм продолжается! – воскликнула она. – Можно включить еще раз?

– Опять то же самое! – крикнул Северин в сторону техника, и Джин Келли запел снова.

Кати захотела переслушать песню четыре раза.

– Спасибо, – сказала она затем. – Это было так здорово. Я и не подозревала, что музыка на такое способна.

Северин посмотрел в глаза Кати, которые еще никогда не сияли таким счастьем. А глаза не бывают красивее, чем когда они сияют от счастья. И в глазах Северина тоже отражалось счастье.

– Знаешь, Кати, – начал он, потому что настал один из тех моментов, когда можно доверить друг другу вещи, которые имеют для тебя определенное значение, – для меня музыка, в смысле, такая, которая по-настоящему со мной разговаривает, – это как дружба сквозь несколько поколений. Между мной и композитором, который, очевидно, чувствовал и думал так же, как и я сегодня, хотя он жил много лет назад! Абсолютное безумие, разве нет? Искусство создает мост через эпохи. То же самое происходит со мной и в случае с живописью, и с книгами – эта особенная связь. Особенная магия. Совершенно особенное счастье.

Кати подалась к нему, придвигаясь все ближе, и нежно коснулась губами его щеки в поцелуе.

– Мне нравится, когда ты так говоришь. – Она вытерла большим пальцем пятнышко на щеке Северина. – А теперь запусти все еще раз! – Кати закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. – Кажется, я начинаю понимать, что к чему.

⁂

На следующее утро Кати разбудила песня из «Поющих под дождем», потому что вчера вечером она установила ее на мобильный телефон в качестве мелодии звонка.

Взгляд упал на цифры, высвечивающиеся на дисплее. 6:03.

Наполовину сонная, наполовину встревоженная, Кати ответила на звонок.

– Алло?

– Можешь приехать в дом своей матери?

– Мартин?

– Нам нужно поговорить.

– Что-то случилось? Его ограбили?

– Думаю, ты знаешь, что случилось. Пожалуйста, зайди перед работой. – Он повесил трубку.

Кати кое-как привела в порядок волосы, влезла в джинсы, натянула свитер и вышла.

Когда она подъехала к маминому дому, было еще темно. Из-за того, что Беттина объедала клумбы, он уже не казался таким пугающим, как вчера днем. Кати погладила бочок оленихи в знак приветствия, после чего Беттина подтолкнула ее головой, за что получила еще одну порцию ласки.

Большие двойные двери виллы эпохи грюндерства стояли открытыми, в прихожей и гостиной горел свет.

Кати знала, где найдет Мартина.

Должно быть, сегодня утром он проверял, все ли в порядке в доме. Как врач навещает больного, ее дядя навещал ветшающий дворец.

Она обнаружила его с метлой рядом с осколками клоунов, из которых он сложил четыре буквы: «СТОП».

– Ты вступил в ряды визуальных художников?

– Я хочу, чтобы это отложилось у тебя в голове!

– Ладно, я больше не буду убивать клоунов.

– Не смешно! Насилие – это не выход. Ни в отношении предметов, ни, тем более, в отношении людей. В конце концов, насилие всегда вредит тебе же. Вот почему ты должна прекратить такие выходки, Кати. Серьезно.

Кати отыскала перед шкафом щетку с ручкой, совок и ведро. Она опустилась на колени и начала убирать осколки.

– Битая посуда приносит удачу. Как на свадьбах. Что-то заканчивается, и начинается что-то новое.

– Нет, это не принесет удачу, Кати. Что дальше? Сожжешь весь дом?

– Гнев должен был как-то выйти наружу. Я не горжусь этим, но массовое убийство фарфоровых клоунов – это не уголовное преступление.

Мартин опустился на колени перед Кати и сжал ее запястья.

– Такая зацикленность на маме не пойдет тебе на пользу. Хельга мертва, пусть она покоится с миром, пусть все это уляжется и останется позади.

Кати уже пожалела, что, вернувшись из концертного зала, долго разговаривала с Мартином обо всем на свете. Она высвободилась из его хватки.

– Неужели ты не понимаешь, что я не могу отпустить? Что я хочу знать, почему она так поступала, почему так распоряжалась моей жизнью? Даже несмотря на то, что я хотела идти в совершенно другом направлении?

– Нет, я понимаю, но ты никогда этого не узнаешь. Вот почему ты должна отпустить, и чем раньше, тем лучше. Жизнь в принципе состоит из череды моментов, которые необходимо отпускать. Пока в конце концов тебе не придется отпустить все.

Кати смахнула букву «С».

– Мне сейчас не нужны философские советы, мне нужны ответы.

Мартин снова встал.

– Ты так говоришь, будто мы имеем право на ответы и в итоге так или иначе их получим. Но мы никогда не получим ответы на большинство важных вопросов, и с этим приходится мириться. – Он прислонил метлу к шкафу-стенке. – Ты гадаешь, какой стала бы твоя жизнь, если бы твоя мама постоянно не дергала за разные ниточки. Но этой жизни нет, как и многих других. Чем дольше мы живем, тем больше накапливается непрожитых моментов, больше непрожитых жизней. Нужно следить за тем, чтобы все непрожитое не выдавило из нас воздух настоящей жизни. Лучший способ сделать это – жить счастливо, потому что тогда мы забываем обо всем непрожитом. Все «а что, если» становятся тем, что они есть: тенью, которую рассеивает свет.

С пола исчезла буква «Т».

– Тебе, конечно, виднее. Господин Никогда-Не-Был-За-Полярным-Кругом.

– Я много думал о том, чего не сделал. Десятилетиями. – Мартин выглянул в сад, откуда на него смотрела Беттина. – Но в Арктике, если ты слишком привязан к прошлому, у тебя нет будущего.

– Мартин, ты никогда не был в Арктике!

– Тем не менее.

– Нет, не тем не менее! Я больше не могу это слушать. Но разве я высказываю тебе это и вмешиваюсь в твою жизнь? Нет. Я позволяю тебе быть таким, какой ты есть. Так позволь и мне быть такой, какая я есть. Если это означает, что я копаюсь в прошлом, то это только мое дело.

«О» с грохотом высыпалось в ведро.

– Я хочу для тебя только лучшего!

– Только не эта фраза! – С еще более громким звоном Кати добавила «П» к остальным осколкам и встала.

– Но это правда.

– Мама тоже вечно твердила эту фразу. И это была неправда, разве нет? Она не хотела для меня лучшего. Если только совсем не лишилась мозгов. Но, насколько я помню, она их не лишалась.

– Она мертва, уже слишком поздно. Освободись.

– Я не остановлюсь, пока не получу ответы на свои вопросы! – Кати бросила щетку и совок на уничтоженных клоунов в ведре, на расколотые красные носы, потрескавшиеся улыбающиеся рты. – Если ты считаешь, что это неправильно, мне придется с этим жить. Если не хочешь мне помогать – тоже.

Мартин выглядел так, будто она разбила его, а не фарфоровые статуэтки.

– Ты сама себя сломаешь. И я определенно не намерен тебе в этом помогать!

Мартин всегда выручал ее в любых проблемах, всегда подставлял плечо и выслушивал. То, что сейчас он отвернулся от племянницы, Кати восприняла так, словно часть ее собственного тела восстала против хозяйки. Поэтому та часть больше не работала должным образом, а ей перестало хватать воздуха, и раскалывалась голова. Нужно было срочно убираться отсюда.

В коридоре Кати заметила письмо, которое кто-то, видимо, просунул через щель в двери.

Она подняла его и увидела, что оно от душеприказчика.

Хуже уже быть не может, подумала Кати и вскрыла конверт.

Цифры не бывают ни хорошими, ни плохими, их природа заключается в том, чтобы быть сугубо практичными и безэмоциональными. Но число в письме являлось полной противоположностью всего перечисленного: ее мать накопила почти двести тысяч евро долгов.

Получить такую сумму можно только одним способом.

Кати попыталась сделать глубокий вдох.

Попыталась позволить следующей мысли улечься в голове, не испытывая при этом такой боли, чтобы земля под ней заходила ходуном.

Она должна продать отцовский кинотеатр.

По любой цене.

И как можно быстрее.

Глава 5. Давным-давно, во времена, когда тигры курили

Сообщение дошло до Кати между укусами донера и картошки фри с майонезом и кетчупом в «Анатолийском гриле» – неофициальной столовой муниципалитета. Здесь делали заказы все, от мэра до уборщицы: в глазах Махмуда все были равны. Кати впервые сегодня заказала кебаб «поострее», потому что ей наконец-то захотелось почувствовать что-то, кроме веса числа «двести тысяч», настолько крупного, что за ним могли бы скрыться и ее страх, и гнев, и беспомощность. Жжение во рту и слезы из-за остроты отвлекли Кати хотя бы на несколько укусов.

СМС прислала Мартина из салона, и оно содержало девять восклицательных знаков. Причем Мартина не относилась к тем женщинам, которые легко впадают в панику. Будь это конец света, барочная матрона спокойно сделала бы себе еще один бутерброд с ливерной колбасой и солеными огурчиками.

Дорте заболела! А теперь и мадам!!! У нас тут сумасшедший дом! Ты просто обязана прийти и помочь! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!!!

Кати позвонила начальнице, сказала, что плохо себя чувствует, и поехала в салон.

У дверей стояли три постоянные клиентки, жаловались на долгое ожидание и на то, что им даже не предложили кофе: фрау Барбери (которой сегодня вечером предстояла встреча с фондом финансовой поддержки, где она занимала пост первого председателя), фрау Кёхнер (чья завивка сегодня напоминала скорее не бурное Северное море, а безмятежную Балтику) и фрау Шульце-Юст (которая недавно влюбилась в нового кадровика и решила попробовать новую и весьма дерзкую прическу).

Кати улыбнулась дамам.

– Потерпите всего минутку!

– Мадам скоро поправится? – осведомилась фрау Барбери, которая чувствовала себя обязанной говорить от имени ожидающих.

– Безусловно, – ответила Кати.

– А что именно с ней случилось? – пожелала знать мадам Кёхнер.

– Ничего серьезного, – ответила Кати и почувствовала, как екнуло сердце.

В салоне она проворно схватила вазочку с лимонными конфетами и протянула горсть озадаченным дамам за дверью.

– Подпитка для нервов!

Когда она вернулась внутрь, Мартина заключила ее в объятия.

– Слава богу, ты здесь! – Она трижды перекрестилась.

Запахи и звуки салона окутали Кати, как теплое одеяло. Здесь все было хорошо, даже если в реальности было не так.

– Что случилось с мадам Катрин? – тихо спросила она.

– Кишечная инфекция, – так же еле слышно ответила Мартина. – Как и у Дорте. Ты не захочешь знать подробности, поверь мне. – Она хлопнула в ладоши и повернулась к клиентам в зале. – Дамы, у нас подкрепление: Мадам Кати… рина.

Смех, аплодисменты, даже улюлюканье (от фрау Клаузен, приходского референта, которой, как и всем остальным, принесли небольшой бокал просекко за счет заведения).

Кати отвела Мартину в сторону.

– Некоторые вещи я умею не так хорошо, как ты думаешь. Могу мыть волосы, рассчитывать клиенток, подметать пол и укладывать феном.

– Пригодится любая помощь! – Мартина подошла к посетительнице, у которой истекло время в сушуаре. – Но завивка у тебя ведь тоже отлично получается.

– Ну…

– Давай просто посмотрим, как пойдет. – Мартина указала на парикмахерское кресло возле стойки администратора. – Почему бы тебе не сделать завивку Гитте?

– Мы две красотки, так что обязательно справимся! – добавила сама Гитте.

Прошло совсем немного времени, и Кати уже стригла волосы, окрашивала отдельные прядки и даже делала балаяж^[7]. За работой она совершенно потеряла счет времени, а новые клиентки продолжали приходить.

Внезапно в салоне возник Северин.

– Я искал тебя, – запыхавшись, выпалил он в сторону Кати.

– Смотрите, у Кати новый поклонник! – оживилась Мартина и одобрительно присвистнула.

– Мартин мне все рассказал, – продолжил Северин, обращаясь к Кати. – Я подумал, возможно, ты захочешь поговорить.

– Говорить не надо, надо помогать, – вмешалась Мартина. – Ты умеешь подметать?

– Да, конечно.

– Можешь рассчитывать клиентов? Сегодня только наличными.

– Э-э-э…

– Отлично! – Мартина раскинула руки. – Итак, у нас в салоне впервые появился месье. Месье?.. – Она вопросительно посмотрела на Северина.

– …Морис?

– Вот и познакомились!

Мартина снова захлопала в ладоши. Похоже, ей это даже доставляло удовольствие. Всучив Северину в руки метлу, она хлопнула еще раз.

Кати одарила Северина улыбкой и подавила смех.

На это потребовалось некоторое время, но в конце концов троица сработалась.

Вошла клиентка с длинными темными волосами, и Мартина сразу же проводила ее к свободному стулу.

– Юдит, как всегда?

Та кивнула.

– Итак, мне срочно нужно тебе кое-что рассказать. Мое пианино…

– Что с ним случилось? Украли?

– Да дай же ты мне договорить! Недавно посреди ночи в моем саду появился странный мужчина!

– Голый?

– Нет, не голый! С чего ты взяла, что он должен быть голым? У тебя регулярно появляются голые мужчины в саду?

– Не так часто, как хотелось бы…

– В любом случае на нем был потрепанный синий костюм. Слава богу, что мой сын оказался дома, иначе кто знает, что бы произошло.

– Этот человек просто стоял в твоем саду?

– Он был бездомным, но самым странным из всех, кого я когда-либо видела. Он захотел настроить мое пианино!

– Неужели ты настолько плохо играла?

– Глупости, я играла очень хорошо! Но он расслышал: что-то не так. Я по своей доброте его впустила. И что же я могу сказать? Сейчас мое пианино звучит лучше, чем когда я только его купила. У этого человека волшебные руки, говорю тебе!

– Так-то, Юдит! – Мартина игриво ткнула ее в плечо.

– Я подпустила его только к своему пианино!

– Вот, значит, как это называется в наши дни.

Весь зал засмеялся. Кроме Северина, который, подметая, забился в угол и теперь смущенно разглядывал свои руки. И кроме Кати, которая смущенно смотрела на Северина.

Мадам Катрин все это время отсутствовала, хотя казалось, что она просто вышла покурить и в любой момент вернется. Вероятно, потому, что вообразить себе салон без нее просто не представлялось возможным.

Кати давно не чувствовала себя счастливее, чем сейчас, поскольку работа, разговоры и смех заполняли ее без остатка. Лак для волос изгнал мысли о маме, запах шампуня – страх перед очередными тяжелыми письмами. Несколько часов Кати жила своей мечтой – делать здесь прически, как будто ничего другого в жизни не существовало. Она даже поймала себя на том, что напевает Somewhere over the Rainbow из «Волшебника страны Оз».

Незадолго до закрытия в салон вошла молодая женщина, которая вела за руку дочь. Девочка примерно трех лет с длинными белокурыми локонами крепко прижимала к груди большого плюшевого слона.

– Первая стрижка? – догадалась Мартина.

Ее мать кивнула.

– Раньше я всегда делала это сама, но она очень хотела пойти в салон. Правда, теперь ужасно боится.

– Тебе абсолютно нечего бояться! – заверила Мартина и встала на колени перед девочкой, которая еще крепче вцепилась в своего слона. – Сначала я дам тебе вкусную лимонную конфету, потом принесу сиденье со звездочками, которое у нас дают только особенным детям, а после этого мы сделаем тебя такой красивой, как настоящая принцесса, хорошо?

Малышка медленно кивнула.

– Я Мартина, а ты?..

– Я мамина Ванесса.

– Твоей маме посидеть рядом с тобой или она может выпить кофе вон там, у гардероба?

– Остаться со мной! Держать за руку!

– Так и поступим.

Кати наблюдала за этой сценой краем глаза, пока мыла волосы клиентке. («Откиньте голову назад еще немного. – Так удобно? – Температура комфортная?») И вдруг ей бросилось в глаза, что Северин перестал подметать и смотрит на новых клиенток. Нет, подумала Кати, приглядевшись повнимательнее, только на девочку. Затем он попятился от нее, как от заразной больной.

А в итоге и вовсе вышел за дверь.

Вернувшись чуть позже, Северин притих и почему-то стал работать неуклюже, как робот, держась на расстоянии от ребенка и больше не глядя в ее сторону.

Только когда малышка вышла из салона вся в слезах, с горстью лимонных конфет в сжатом кулачке и с практичной короткой стрижкой (которую попросила сделать ее мама, потому что так будет меньше риска подцепить вшей), он постепенно начал приходить в себя, но до самого закрытия уже не вел себя как прежде.

После того как Мартина заперла дверь за последней клиенткой, она снова похлопала в ладоши, но на этот раз не энергично, чтобы подбодрить свою маленькую команду, а чтобы им поаплодировать.

– Вы были великолепны, вы оба! – Мартина подошла к прилавку, наклонилась и вскоре вынырнула оттуда с бутылкой яичного ликера. – Будем считать, что мы это заслужили! – Она достала три бокала и поставила их рядом с кассой.

– Никогда не пил ничего подобного, – признался Северин.

– Сегодня тебе не повредит, ты весь бледный. – Кати подошла к ресепшену и наполнила бокал. – А еще, говорят, он помогает, когда хочешь вытащить на поверхность чувства, которые спрятал где-то глубоко внутри. Держи.

Северин взял бокал. Многие люди прятали негативные эмоции в изолированных камерах своих сердец. В некоторых копился стыд, другие укрывали печаль или гнев за тяжелыми дверями. Но все это рвалось наружу, гнуло петли, перекашивало рамы, пока в конце концов не деформировало не только камеры, но и все сердце, а в дальнейшем и всего человека.

Северин это знал.

Мартина передала бокал Кати и подняла свой – наполненный до краев.

– За салон! Долго не болтай, голову опускай.

Северин опустошил свой бокал до дна, словно это лекарство.

Мартина пила так, словно это жидкий выходной.

А Кати пила, потому что так могла еще немного задержаться в салоне.

На одном бокале они не остановились. Первым усталость одолела Северина, и тот задремал под сушильным колпаком.

Вместе с Мартиной Кати довела полусонного Северина до своего «жука» и пристегнула его на пассажирском сиденье. И только оказавшись на свежем воздухе, она поняла, что возможно – но только возможно – перебрала с алкоголем и, может быть, чуточку опьянела. Поэтому решила не садиться за руль, а пойти домой пешком, пошатываясь и держась за все, что любезно попадалось ей на пути, а Северина просто оставить так и дать ему спокойно поспать.

⁂

Родной городок Кати не любил рано вставать. Он всегда просыпался вяло и неизменно сначала поворачивался на другой бок. Первыми из своих домов выходили разносчики газет, водители автобусов и машинисты, пекари и бегуны. Но как только наступало время, когда все работающие устремлялись в близлежащий крупный город, все дороги на выезд заполнялись до отказа, как кровеносные сосуды, перекачивающие кислород к сердцу.

Кати оставила машину на участке дороги, где парковка запрещалась с семи до двенадцати часов – хотя никто не понимал почему. Поблизости не располагалось ни школ, ни детских садов, ни даже детских площадок. Казалось, работа местного управления безопасности дорожного движения заключалась в том, чтобы напоминать людям о тщетности бытия с помощью парковочных знаков, ограничений скорости и всевозможных запретов, беспорядочно разбросанных по городку.

Двадцатитрехлетняя Сабрина Кюппер, которая совсем недавно начала работать инспектором дорожного движения, а потому столь же преданная своему делу, сколь и чрезмерно строгая, заметила неправильно припаркованный «жук» еще издалека. Все стекла запотели изнутри, что могло означать лишь одно: в машине кто-то есть. Только бы не собака! Последние несколько метров она преодолела бегом и постучала в окно, надеясь услышать признаки жизни – лай, рычание, царапанье, хоть что-нибудь.

Из сна Северина вырвал какой-то стук. Он не знал ни где находится, ни почему там очутился… где бы ни было это «там».

– Эй? – позвал незнакомый голос.

Опять стук, громче, на этот раз непосредственно над ним и какой-то дребезжащий.

– Есть там кто? Эй?

Северин открыл глаза, сперва увидел запотевшее боковое стекло и темную тень за ним. Затем приборную панель.

Он сидел в машине…

Нужно выбраться отсюда! Он немедленно должен выбраться!

Северин попытался встать, но его удержал ремень безопасности. В панике он попробовал его расстегнуть, сначала не мог найти замок, потом нажимал не на то место.

Очередной стук.

– Я сейчас разобью стекло!

Северин наконец нашел кнопку, она щелкнула, и он освободился. Тут же судорожно схватился за ручку пассажирской двери. Однако та не открывалась. Машина не давала ему сбежать.

Стук превратился в грохот.

– Я вижу, что вы двигаетесь! Чем вы там занимаетесь?

Северин завопил. Ему никогда отсюда не выбраться! Он затряс дверь, заметался, словно угодил в паутину. Пот катился градом изо всех пор. В итоге он перевалился на водительское сиденье, хаотично нащупывая ручку, нажал на нее и толкнул дверь.

Визг тормозов. Гудки. Звук опускающегося бокового стекла.

– Идиот! Осторожнее! Я чуть не врезался!

Северин упал на асфальт и кое-как поднялся на ноги. Воздух! Прочь от машины!

– Вы должны переставить свою машину! Здесь нельзя парковаться. Куда вы собрались?

– В Арктику, – выдавил из себя Северин и пустился бежать.

Мадам Катрин выглянула из своего салона, узнала машину Кати и набрала ее номер телефона.

– Кати? Это я, мадам Катрин. Приезжай в салон как можно скорее, иначе твою машину увезут на эвакуаторе!

Затем она вышла на улицу и убедила Сабрину Кюппер пока не вызывать эвакуатор. Ведь владелица «жука» уже мчится сюда. Впрочем, от штрафа за парковку Сабрину Кюппер не удержал бы никто.

Через некоторое время запыхавшаяся Кати появилась на своем дряхлом голландском велосипеде и затормозила у салона, перед которым со скрещенными на груди руками стояла инспектор дорожного движения, а рядом с ней – мадам Катрин, видимо, безуспешно пытавшаяся втиснуть ей в руку бокал просекко.

– А вот и она! – воскликнула мадам Катрин. – Как я и говорила. Может, теперь сделаете глоточек игристого для нервов?

– Я все еще на службе! Как и пять минут назад, – отрезала Сабрина Кюппер.

Кати быстро поставила велосипед в стороне и обняла мадам Катрин.

– Вам уже лучше?

– Зараза к заразе не пристает!

После объятий мадам Катрин просто сама выпила этот глоток просекко. Иначе выдохлись бы все пузырьки!

– Вы ведь ничем не болели, верно? Это был тщательно продуманный маневр, чтобы заставить меня…

– Пожалуйста, немедленно отгоните автомобиль, – раздался голос Сабрины Кюппер. Дорте помахала им рукой из салона. – Иначе я вызову эвакуатор! А как только его вызывают, за него нужно заплатить. – Сабрина Кюппер достала мобильный телефон.

Кати заглянула в свой «жук».

– А куда делся Северин?

– Мужчина из машины? Он был не в себе, – сообщила Сабрина Кюппер, которая уже набрала три цифры на мобильном телефоне. – Абсолютно невменяем.

– Почему вы так говорите?

– Когда я постучала, он чуть не сошел с ума в машине. Его едва не переехали, когда он из нее вышел. А потом еще и собрался в Арктику! – Сабрина Кюппер продолжала печатать.

Кати быстро направилась к водительской двери.

– Значит, я еду туда прямо сейчас.

Квитанция за неправильную парковку все еще торчала под щеткой стеклоочистителя, когда Кати остановилась перед музеем. Она помахала Лукасу, снова работающему над «зомби-пожаром», который к тому времени стал полностью его проектом. Лукас помахал в ответ, но махать руками не входило в число его ключевых компетенций. Казалось, что он пытается регулировать дорожное движение.

– Северин у вас?

– Сейчас он в нашей саамской юрте. Директор музея запретил мне его беспокоить. Однако Беттина не последовала этому указанию, хотя я неоднократно ее об этом предупреждал.

По дороге в юрту Кати прошла мимо Харальда, который внимательно проверял на вкус новые посадки на Шпицбергене. Внезапно она услышала над собой горловые звуки и увидела небольшую стаю журавлей, летящих на юг… их клин, как стрела, указывал в сторону юрты.

Судьбы не существует, подумала Кати, просто птицы этого не знают.

Добравшись до юрты, она отодвинула плотный полог у входа и шагнула внутрь. Пол был устлан мехами, а в центре находился очаг, выложенный камнями. Северин сидел перед ним, скрестив ноги, и вглядывался в черно-серый цвет холодного пепла. Возле него спала Беттина, свернувшись калачиком, как кошка.

– Все в порядке? – спросила Кати и присела рядом с ним.

Северин каким-то немыслимым образом умудрился кивнуть, но на самом деле покачать головой.

– Хочешь поговорить об этом?

– Да. – Он тяжело вздохнул. – Но я просто не могу. То, о чем мне крайне необходимо поговорить, я не могу произнести.

Кати тоже тяжело задышала.

– Иногда мне хочется, чтобы мы, люди, были похожи на тюбики с майонезом, которые нужно просто достаточно сильно сжать, чтобы что-то вышло.

Северин не мог не улыбнуться.

– Но мы больше похожи на банки для консервирования. Завинчиваемся так плотно, что бомбой не пробьешь.

– Когда у меня были проблемы в подростковом возрасте и я приходила в салон к мадам Катрин, она всегда спрашивала: «Тебе нужен совет или объятия?» С тех пор выяснилось, что она чертова интриганка, но тогда действительно хорошо справлялась. – Кати взяла лицо Северина в ладони и заглянула в глаза цвета лесной зелени. – Совет или объятия?

– Объятия, – отозвался Северин. – Долгие объятия.

– Ты даже получишь небольшой бонус. – Она наклонилась ближе к нему.

У Северина расширились глаза и перехватило дыхание. Затем Кати осторожно коснулась его губ своими и нежно поцеловала. Их поцелуй длился так долго, что обоим стало понятно, как сильно они этого желали.

– А теперь объятия? – спросил Северин в наступившей тишине.

– Теперь объятия, – подтвердила Кати и обняла его. Даже более того: она так крепко к нему прильнула, чтобы он почувствовал, что ему не грозит опасность провалиться в бездонную яму.

– Спасибо, – сказал он, когда Кати разжала руки.

– За поцелуй или за объятия?

– И за то, и за другое. Одно лучше другого.

Кати положила голову ему на плечо и почесала Беттину под челюстью, отчего олениха издала звук удовольствия. Кати вновь заговорила лишь через некоторое время:

– Мне понадобится твоя помощь.

– Новое письмо?

– Да. Мне срочно необходимо кое-кому кое-что сказать. Ничего хорошего.

– Разве ты не должна сейчас быть на работе?

– Я туда больше не пойду.

– Взяла больничный?

– Нет, просто больше туда не пойду. Я уже обсудила это с Ульрике в отделе кадров. Мы подпишем договор об аннулировании трудовых отношений, кроме того, у меня остался весь отпуск за этот год. В любом случае они тоже сейчас вынуждены сокращать штат и очень довольны. – Она встала и протянула руку Северину. – Ты идешь?

Он осторожно встал, чтобы не напугать Беттину, которая положила на него голову. Олениха растерянно посмотрела на Северина.

– Я скоро вернусь, малышка, – успокоил он ее.

Перед юртой Кати указала на свою машину.

– Полагаю, в нее ты садиться не хочешь?

– Нет, не хочу.

– Что у тебя не так с машинами? Длинная история?

– Нет, короткая. Но от этого рассказывать ее не легче. Как я уже говорил: некоторые вещи крайне необходимо высказать, но у меня не получается.

– Как давно произошла эта история?

– Более трех лет назад. – Северин прочистил горло. – Куда мы едем?

Кати кивнула, смирившись с резкой сменой темы.

– В кинотеатр. К моему папе. Если души действительно остаются связаны с миром живых после смерти, то его душа точно не на кладбище, а там.

– Снова возьмем с собой Харальда?

– Сегодня только мы вдвоем.

По дороге Кати и Северин почти не разговаривали, потому что каждому из них хватало собственных мыслей, безостановочно крутившихся в голове.

Они вновь вошли через боковой вход и, пройдя фойе, попали в большой, пустынный зал.

– Сядь пока куда-нибудь, мне нужно подняться к экрану. Именно туда чаще всего смотрел отец.

Северин сел в первом ряду.

– На случай, если я тебе понадоблюсь.

Кати поднялась по четырем ступенькам на узкую сцену и встала в центре.

– Вообще-то, это должно быть легко, потому что тут мне не перед кем читать. – Она достала конверт из кармана брюк. – Но это все равно нелегко. Совсем.

– Станет легче, когда ты начнешь.

– Нет, не станет. Но это хорошая ложь. Она хоть что-то убирает с пути. – Кати коротко улыбнулась, но с каждым движением ее рук, разворачивающих вощеное письмо для отца, улыбка становилась все тоньше, пока не исчезла совсем.

Она написала письмо самым красивым почерком, скорее даже нарисовала, чем написала. В конце концов, ее отец всегда придавал большое значение красивым шрифтам, какие иногда можно увидеть в начальных титрах старых голливудских фильмов, со всеми этими элегантными росчерками.

Здравствуй, дорогой папа,

это я, твоя маленькая звезда киноэкрана, твоя Грейс Келли, твоя Одри Хепберн, твоя Вивьен Ли.

Твоя дочь.

«Давным-давно, во времена, когда тигры курили…» С этих слов начинаются сказки в Корее. Когда я недавно прочла об этом, сразу вспомнила свое детство, потому что однажды ты нарядился тигром, Шер-Ханом, для нашего ролика по «Книге джунглей» и закурил во время перерыва в съемках. Выглядело это очень дерзко.

А если оглянуться, это и правда было похоже на сказку. Тогда все казалось возможным. С помощью наших маленьких фильмов мы делали мир таким, каким он никогда не являлся.

И мы были так близки. Ты был моим героем, примером для подражания, лучшим другом и защитником. Объединял в себе все, чего только можно желать от отца. Просто недостаточно часто бывал дома. Но я ведь знала, что ты находишься в этом волшебном, великолепном доме и показываешь истории, сотканные из света. Я знала, что каждый вечер к тебе стекается множество людей и что ты управляешь машинами, в которых никто больше не разбирался. Это умел лишь один человек во всем городе – мой папа.

Все это Кати уже успела рассказать широкополой шляпе-федоре и старому тренчкоту на вешалке для одежды в своем кабинете. Она делала это сбивчиво и нерешительно. Но тогда была всего лишь репетиция. А здесь, в кинотеатре, состоялась премьера, первое и единственное выступление. Ей казалось, что она шагает по только что замерзшему озеру и лед опасно трещит с каждым шагом.

Все изменилось в мой восьмой день рождения, и я до сих пор не знаю почему. Ни с того ни с сего ты перестал снимать со мной фильмы, больше не позволял мне помогать тебе в кино. Ты почти не смотрел на меня, прекратил смеяться вместе со мной, тебе стало все равно, хорошо ли я учусь в школе и встречаюсь ли с каким-нибудь мальчиком.

С моего восьмого дня рождения ты перестал меня любить.

Но я продолжала любить тебя.

Даже несмотря на то, что большую часть времени тебя не было рядом. А может, как раз потому, что тебя не было рядом большую часть времени. Наверное, я думала, что ты вернешься ко мне, если я буду любить тебя достаточно сильно.

На самом деле с тех пор я видела тебя только в кино, и то мельком. В какой-то момент начало казаться, что ты и кино – это одно и то же. Вот почему сейчас мне так трудно сказать тебе кое-что.

Кати подняла глаза к потолку кинотеатра, лепной орнамент которого был выкрашен в золотой цвет. Все здесь – иллюзия, подумала она. Мрамор – это гипс, а золото – просто дешевая краска.

Нам придется продать твой любимый кинотеатр.

То есть мне придется его продать, потому что мама набрала слишком много долгов. Его необходимо продать. Как можно быстрее. А что будет с ним потом, кто знает? Скорее всего, его снесут, и тогда он просто исчезнет.

Я никогда не хотела, чтобы это произошло. Если мама получала деловое предложение, я всегда твердила, что это слишком маленькая сумма и что покупатель пытается ее обобрать.

Потому что я знала: если потеряю кинотеатр, то потеряю и последнюю частичку тебя. Но, быть может, сейчас самое время. Потому что ты тоже меня потерял.

Много лет назад.

Кати посмотрела на маленькое квадратное окошко рядом с отверстием для проектора, и ей почудилось, что в нем виднеется силуэт, очертания головы, которая опускается, чтобы заглянуть в зрительный зал.

Мне нужно спросить тебя кое о чем, пап. Это очень важно.

Ты знал, за какие ниточки мама дергала в моей жизни? Участвовал ли ты в ее планах, был ли соучастником? Или просто пребывал в неведении? Ты намеренно отводил глаза или действительно ничего не замечал? Но как отец ты ведь должен был это видеть, это же твоя главная задача – заботиться о своей маленькой девочке!

Я убеждаю себя, что ты был мечтателем. Потому что это причиняет меньше всего боли.

Из мечтателей получаются хорошие художники, скульпторы и музыканты, но отец должен быть реалистом. Потому что его отпрыски живут в реальности.

Когда я нашла тебя тогда на улице, в снегу, это было очень реально. Слишком, чересчур реально. Я до сих пор вижу тебя перед собой, не могу лишь вспомнить твое лицо. Наверное, так даже лучше. Самозащита, знаешь ли.

Лед треснул, и голос Кати надломился, а все тело сотрясли рыдания. Северин вскочил с кресла, чтобы броситься к ней на сцену, однако Кати жестом велела ему сесть на место. Она должна пройти через это, должна закончить это как следует. Оставалось всего несколько предложений, не так ли? Мэрилин Монро играла, пела и улыбалась в комедии, хотя только что потеряла нерожденного ребенка. По сравнению с этим происходящее с Кати сейчас – ничто.

Так почему же это настолько трудно? Кати боролась за каждый глоток воздуха, как будто ей грозило утонуть.

Затем продолжила читать дрожащим голосом.

Спасибо тебе за восемь хороших лет, папа.

Спасибо за все фильмы.

Мне очень жаль, что я не могу продолжить семейную традицию. Я бы с удовольствием сделала так, чтобы ты мной гордился. Поскольку я всегда гордилась тобой. Своим отцом, королем роскошного кинотеатра. Ни у одной другой девочки не было такого папы, как у меня.

Но теперь в конце концов настало время попрощаться.

Здесь, в твоем кинотеатре, мне всегда удавалось представить, что ты еще жив.

Это утешало меня, но было всего лишь очередной ложью.

Отныне ложь должна остаться в прошлом. Всего хорошего.

P. S. Спасибо за бумагу для бутербродов. Я нашла ей хорошее применение.

Кати опустила письмо. Ни с одним другим письмом она так остро не ощущала кончиками пальцев тонкую бумагу для бутербродов, пока зачитывала его.

Северин быстро подошел к ней. Ему не пришлось спрашивать: «Совет или объятия?» Он заключил Кати в кольцо рук и нежно произнес ей на ухо:

– Я уверен, что он все слышал.

Кати прижалась к нему еще сильнее. Крепко за него держалась. И только после того, как протяжно всхлипнула, немного отстранилась.

– Как думаешь, папа заметил, что я специально уложила волосы как Ингрид Бергман в «Касабланке»?

– Он определенно оценил.

Кати кивнула, сложила письмо и сунула его в конверт негнущимися пальцами.

– Мне еще нужно его доставить. Пойдешь со мной?

Они вошли в маленький захламленный кабинет без окон. Полки до отказа были забиты папками, коробками, пакетами и стопками бумаг. Пустовало только одно большое прямоугольное пространство – инородное тело небытия в этой гнетущей тесноте. Кати заметила, что Северин смотрит туда.

– Там был большой деревянный ящик с бумагой для бутербродов.

Она шагнула к письменному столу, на котором стоял прозрачный пластиковый лоток для писем.

– А вот сюда всегда складывали письма. – Кати аккуратно положила свое в центр. И лишь некоторое время спустя заставила себя разжать пальцы. Затем посмотрела на Северина, который стоял в дверном проеме. – У тебя еще есть немного времени?

– Мой список дел абсолютно пуст. Что ты задумала?

Кати тяжело сглотнула. Потом откашлялась и улыбнулась. Но только губами, глаза же норовили заплакать.

– Я бы хотела досмотреть до конца «Эту прекрасную жизнь».

Кати не покидало ощущение, что ее отец стоит за проектором, что это последний вечер в «Кинотеатре Вальдштайн» и что он не выходит на холод. Это было прекрасно и жестоко одновременно. Все это время Северин держал Кати за руку и мягко сжимал ладонь в нужные моменты.

После того как Кати заперла кинотеатр, уже она сжала его, причем не только руку, а всего Северина.

– Я бы никогда не справилась без тебя, – проговорила она. – Спасибо тебе!

Затем они попрощались, потому что Кати сейчас требовалось немного побыть одной, совершить долгую прогулку, чтобы все чувства и мысли внутри нее спокойно нашли себе место.

А Северину предстояло отправиться в «Полярный мир Свенссона», чтобы рассказать группе четвероклассников о мысе Нордкап: планировалось, что он станет заключительной и кульминационной частью экскурсии. Как опытный директор музея, Мартин знал, что одного Северина будет недостаточно, чтобы захватить внимание детей младшего школьного возраста, поэтому, когда тот вернулся, дядя Кати попросил его покормить Харальда соленым попкорном, который он принес из кинотеатра, только во время выступления.

– А это Северин, – многозначительным жестом представил его детям Мартин. – Он путешественник, который побывал на мысе Нордкап и собирается рассказать вам захватывающие истории оттуда!

– Hei! – поприветствовал Северин детей на норвежском языке и заглянул в лица нескольких из них: одни что-то жевали, глаза других были прикованы исключительно к Харальду.

– Прежде всего, вы должны знать: знаменитый мыс Нордкап – вовсе не самая северная точка Европы. В действительности ею является мыс Флигели на острове Рудольфа, который входит в архипелаг Земля Франца-Иосифа. – Звучало как строки из книги Михаэля Энде и, если честно, ими и было. – Может, Нордкап – хотя бы самая северная точка европейского материка? Нет, это мыс Нордкин, потому что Нордкап, строго говоря, представляет собой остров. Но что же такое мыс Нордкап? Это самая северная точка Европы, до которой можно добраться с материка по дороге.

– Скукота, – протянул один мальчик и откусил хвост у белой мармеладной мыши.

Северин наклонился к нему.

– Всегда первым делом откусывай голову! Иначе животному придется терпеть лишние страдания. Есть такая традиция в Арктике. Спроси у Харальда!

У мальчика отвисла челюсть.

– Выходя на мыс Нордкап, попадаешь на скалистое плато, отвесные стены которого возвышаются над морем на триста семь метров, – снова обратился Северин к группе. – Если смотришь на север, то видишь там сплошное море, и кажется, будто ты на краю света.

Затем он рассказал обо всем, что есть в центре для посетителей мыса Нордкап, о часовне, маленьком музее, световом шоу и поездке на автобусе по длинным извилистым дорогам, вдоль которых пасутся олени вроде Беттины.

Наконец все закончилось, и девятнадцать детей, что-то бубня, потащились за учительницей в музейный магазин, где Мартин уже несколько дней гордо продавал лакричное мороженое, но и сегодня его вряд ли кто-то купит.

Девочка, которую Северин раньше не замечал, потому что она стояла позади многих других детей, а теперь осталась одна, скептически посмотрела на него. У нее были длинные белокурые локоны – как недавно у девочки в салоне. Глаза цвета лесной зелени – как у него самого. На ней красовалось белое платье с розовым бантом, как будто малышка собиралась на семейный праздник.

Северину показалось, что его сердце перестало биться, но оно бешено колотилось: эта девочка была центром его вселенной.

Она указала на него и оглянулась на мать, вопросительно подняв брови.

– Да, это он, Мари.

Мари шагнула ближе к Северину и ткнула в него указательным пальцем, словно проверяя, настоящий ли он.

– Ты мой папа? – спросила она.

Северин так долго ждал этого момента, так хотел снова увидеть Мари. А еще он жаждал снова стать для нее отцом и научить ее бесчисленным вещам: кататься на велосипеде (без дополнительных колес), плавать (без нарукавников), играть на пианино (без нот). Но он больше не заслуживал Мари. Он не заслуживал ее любви. Он не заслуживал права любить ее. Он лишился права посадить ее себе на плечи и показать этот необъятный мир.

Северин почувствовал, как у него пересохло во рту, как першит в горле, как сжимаются легкие.

Он так много хотел ей сказать. Но когда нужно сказать много слов, обычно не удается вымолвить ни одного.

Поэтому он медленно кивнул в ответ.

Мари наклонила голову.

– Ты выглядишь не так, как на фото с черным уголком. Намного старше.

Мама Мари внимательно наблюдала за Северином.

– Подумать только, на что способны три года. Я с трудом тебя узнала.

Она тоже изменилась, носила теперь короткую стрижку, а на ее лице отражалась печаль. Она пришла сюда в потертых джинсах и старом свитере. Насколько красиво нарядила Мари, настолько же просто оделась сама.

– Аня… – Изо рта Северина вырвалось даже не слово, а звук, как у раненого животного.

– Мама, можно я посмотрю на странного олененка? – спросила Мари, возбужденно подпрыгивая на месте.

– Это северный олень, зайка. Иди, конечно.

Северин посмотрел ей вслед.

– Она так повзрослела.

– Тебя это удивляет? Три года – это большой срок. Три года, в течение которых мы не знали, жив ли ты, что с тобой случилось, увидим ли мы тебя когда-нибудь снова. Три года, полные тревоги, страха, печали, гнева. Три года, в течение которых я не знала, какое вообще чувство подходит лучше всего.

– Я…

Аня подняла руку, и на мгновение создалось впечатление, что она хочет дать ему пощечину.

– Твоя очередь еще не настала, до этого еще далеко! Тебе известно, что запрещается делать, если твой муж пропал, но не умер? Я имею в виду юридически? В отношении банков и страховок? А каково это – ни с того ни с сего стать матерью-одиночкой? Когда тебе внезапно приходится зарабатывать деньги в одиночку? Как ты мог так со мной поступить? Чем мы это заслужили?!

Аня повышала голос, и Северин считал, что она имеет на это полное право. Она могла кричать на весь городок, и это было бы вполне оправданно. Мартин за окном билетной будки повернулся в их сторону, Лукас прервал работу над «зомби-пожаром» и посмотрел в том же направлении.

– Давай отойдем на пару шагов, – попросил Северин. – Пожалуйста!

Далеко над Норвегией располагался Шпицберген, а еще дальше в сторону Северного полюса – вечная мерзлота, которая недавно доказала, что даже то, что считается вечным, таковым не является. Мартин смоделировал ледяной покров с помощью белой гальки, перемежающейся линиями из черных базальтовых камней, символизирующих знаменитые экспедиции.

Поскольку все расстояния были выдержаны с соблюдением масштаба, почти никто из посетителей музея не преодолел долгий путь к Северному полюсу, и там, где в действительности белые медведи пробивались сквозь снежные бури, теперь росла трава.

Северин остановился возле маленького флажка, обозначавшего Северный полюс. Только там он сумел снова посмотреть на Аню.

– Ты просто ушел, – процедила та, и каждое слово состояло из сплошного разочарования. – Оставил нас одних!

– Ты сказала, что больше не можешь терпеть меня рядом с собой. Что я должен уйти. Что я больше не имею права быть частью этой семьи.

В прошлом, когда Северин попытался поговорить с ней, Аня обрушилась на него с руганью. Кричала, чтобы он наконец избавил от себя их обеих. Кричала, что больше не желает его видеть. Что ее дочери будет гораздо лучше без него.

Каждая фраза, каждое слово Ани били точно в цель.

– А ты просто берешь и исчезаешь, больше не выходя на связь? Из-за того, что я ляпнула что-то от злости и отчаяния? – Она пристально смотрела Северину в глаза, словно пытаясь ранить взглядом. – Не раз у меня возникало желание, чтобы тебя нашли мертвым. Вот до чего ты меня довел! Я стыдилась этого, даже ненавидела себя за это. – Аня отвернулась от него и оглянулась на Мари, которая кормила Беттину пучками травы. – Я была уже почти готова объявить тебя мертвым, но вдруг узнаю, что ты приходил в концертный зал Хилле Михаэльсен – якобы в хорошем настроении и слушал музыку с женщиной! С того момента мне больше не приходится думать о том, что мне чувствовать: грусть, страх или злость, вот что я тебе скажу!

– Прости ме…

Аня снова вскинула руку.

– Нет, не смей так говорить! Не спустя столько времени! В твоем распоряжении были недели, месяцы, годы, за которые ты мог бы позвонить мне и попросить прощения. Но ты этого не сделал. О чем ты только думал?

Сначала Северин сомневался, действительно ли она хочет услышать ответ. Но поскольку Аня не стала продолжать, продолжил он.

– Я сгорал от стыда. И был уверен, что вам и правда будет лучше без меня. Ведь что я за отец? Неудачник. Никчемный.

Жизнью на улице, всеми прилагающимися трудностями и опасностями он наказывал самого себя. Жизнь тебя наказывает, другие люди тебя наказывают, но никто не наказывает человека так часто, так настойчиво, так вероломно, как он сам. И лишь взглянув сейчас на дочь, Северин понял, что право определять наказание принадлежит жертвам, а не преступникам.

Мари тем временем прижималась лицом к шее Беттины – той самой правой стороной, которой больше ничего не слышала. В этот момент он вспомнил крошечное личико Мари, когда оно стало ярко-красным.

Стоял жаркий августовский день, он забрал дочь из детского сада на автомобиле. По дороге они играли в «Желтую машину»: по правилам игры нужно успеть закричать первым, как только такую увидишь – что происходило на удивление редко (а когда все-таки происходило, он всегда позволял Мари быть чуть быстрее). Затем зазвонил мобильный телефон. Северин ответил на звонок. Его срочно вызвали: неожиданно приехала известная французская пианистка для благотворительного концерта. Она настаивала, чтобы Северин настроил рояль. Он отказался, потому что этот день всегда проводил с Мари: его ждала детская площадка с горкой в виде слона, потом кафе с ванильным мороженым голубого цвета и взбитыми сливками.

Голос в телефоне сообщил, что речь о рояле Sphinx. Единственном в стране. Инструмент стоил миллион – ни один рояль не стоил больше.

Северин всегда мечтал настроить такой.

Поэтому он поехал в филармонию с Мари на заднем сиденье и припарковался в тени перед входом. Обернувшись, он увидел, что дочь задремала, голова упала набок, маленький ротик полуоткрыт, дыхание спокойное и ровное. Северин немного опустил боковое стекло, но не слишком сильно, чтобы никто не мог как-то навредить Мари. Он нежно поцеловал малютку в лоб и положил на сиденье рядом с ней книжку с картинками про рожки мороженого, которую изначально планировал подарить ей после того, как она доест свое мороженое с зонтиком. Потом прошептал:

– Я ненадолго, моя маленькая птичка!

Северин тихо запер машину и прошел через фойе к сцене, где его уже дожидался инструмент.

От этого зрелища у Северина перехватило дыхание.

В прямом смысле этого слова: на мгновение он забыл, как дышать.

Рояль Sphinx был репликой инструмента, изготовленного в 1886 году, и отдавал дань великой эпохе стиля ампир времен Наполеона Бонапарта. Он одиноко стоял на огромной сцене концертного зала с идеально настроенным климат-контролем, сверкая как зеркало и отливая золотом, словно вышел из сказок «Тысячи и одной ночи». Северин с благоговением подошел и дотронулся до красного дерева, переливающегося разными оттенками, до мифических сфинксов слева и справа, до роскошных цветочных лоз, до орнамента из лавровых и дубовых листьев – все это покрывало двадцатичетырехкаратное золото. Великолепные львиные лапы, на которых покоился рояль, также были украшены соответствующим образом.

Этот инструмент заставлял забыть обо всем на свете. Его настройка требовала предельной концентрации. Никакой спешки! Это произведение искусства стоило всего времени в мире.

Только когда Северин довел до совершенства последнюю ноту и аккуратно убрал инструменты, он снова начал воспринимать окружающий мир.

Посмотрел на свои наручные часы и понял, сколько времени пролетело. Слишком много времени. Он вдруг ощутил жару в зале – солнце уже проделало долгий путь по небу.

Северин подумал о своей маленькой Мари. Подумал о машине, боковое окно которой было приоткрыто лишь на небольшую щель.

Он побежал.

Поскользнувшись на гладком деревянном полу, упал, снова встал и побежал дальше.

Задыхаясь, Северин добрался до машины, теперь полностью открытой палящему солнцу. Голова Мари безжизненно опустилась вперед, глаза закрылись, лицо стало ярко-красным. Маленькая грудная клетка не поднималась и не опускалась.

Где же ключи? Не в карманах. Нигде их нет!

Северин попытался разбить окно локтем. У него ничего не получилось.

Он побежал обратно к входу в филармонию, чтобы поискать ключи от машины. В итоге нащупал их в единственном кармане брюк, в котором не проверил.

Когда он наконец отпер машину и вытащил дочь, пульс Мари все еще бился: слабо, медленно, нерегулярно. Он помчался с ней в больницу, проезжая на красный свет, против потока по улицам с односторонним движением. Выбравшись из машины, прижал ее к себе и бросился в приемный покой.

Она выжила.

Открыла глазки цвета лесной зелени. И беспомощно улыбнулась.

Но врач сообщила ему, что Мари больше ничего не будет слышать правым ухом.

Он позвонил Ане и все ей рассказал. Покаялся. Конечно, отпущения грехов не последовало. Зато последовали упреки. Крики. Затем недоумение. Тишина.

В последующие недели они ездили от одного специалиста к другому, только чтобы каждый раз слышать один и тот же ответ: повреждения слуха Мари непоправимы. Северин отчаянно искал способ изменить ситуацию, но на этот раз у него не оказалось нужных инструментов.

Их с Аней брак дал трещину задолго до того случая. Теперь же он распадался в нескольких местах, и совместная жизнь становилась невыносимой. Чувство вины Северина переполняло дом. Независимо от того, высказывала это Аня или нет. Сам Северин постоянно озвучивал обвинения в своей голове. Как злую мантру. Он старался не подавать виду перед Мари, скрывая от нее слезы и отчаяние. Однако чувство вины ломало его все больше и больше.

Когда Аня прокричала, чтобы он уходил из дома, Северин собрал самые необходимые вещи и отправился к Мари. Сказал дочке, что всегда будет любить ее и что она никогда не должна забывать об этом. Мари кивнула и ответила:

– Хорошо, папа. Обязательно.

А потом она продолжила играть с пластилином и лепить мир так, как ей хотелось.

Северин не знал, куда пойдет после этого, не знал, как долго будет идти.

Он знал только, что дорога ведет его прочь от чувства вины.

Тем не менее с каждым днем, когда он все больше отдалялся от него, это чувство росло, ведь теперь отец не только забыл дочь в раскаленной машине, но и бросил ее. И Северин шел дальше, потому что это был единственный путь, который казался ему возможным. Он шел неделю, месяц, год. Чувство вины за ним превратилось в гору, которую уже не получалось перешагнуть. Оставался лишь один способ: раскапывать ее руками и чувствовать тяжесть на плечах. Но для этого он был слишком труслив.

Иногда ноги сами несли его обратно, потому что он не решился бы это сделать. Дальше он шел в детский сад Мари и издалека наблюдал за своей прекрасной дочерью: как она смеется и играет в классики, как кружится, когда на CD-проигрывателе играет детская песенка Anne Kaffeekanne, как брезгливо ест горох в обед и как прячется за сиренью, пока другой ребенок считает до десяти.

– Иду искать!

Каждый раз ему хотелось подойти к ней, но каждый раз он знал, что не заслуживает этого счастья, поскольку разрушил то, что никогда не сможет восстановить. Создал звук, который отныне всегда будет звучать не так, как надо.

– Меня не интересует, чем ты занимался все это время и почему, – вырвала его из воспоминаний Аня. – Я уже давно прошла этот этап. Я могла бы простить тебе то, что ты тогда оставил Мари в машине. Но не то, что ты просто исчез. Ты мне больше не нужен. И я больше не хочу быть с тобой. Единственное, что мне сейчас нужно, – это развод. – Она указала на Мари. – Но ты нужен своей дочери. Мари задается вопросом, что с ней не так, ведь у всех остальных детей есть отец, а у нее нет. Разберись с этим! Возьми себя в руки, черт побери, и стань для нее отцом, насколько сможешь! И только попробуй опять исчезнуть! Только попробуй! Когда я потом тебя найду!..

Северин посмотрел на Мари, которая сейчас причесывала Беттину маленькой розовой расческой.

– Есть ли у меня вообще шанс наладить отношения с ней после того, что я?..

– Она не помнит, что ты сделал. Я не рассказывала ей об этом, и пусть так и остается. Мы договорились?

Аня плотно сжала веки, но слезы все равно вырвались наружу. И из горла послышались рыдания, которые она до сих пор сдерживала.

Тут подбежала Мари, а за ней и Беттина.

– Мама, ты плачешь?

– Нет, зайка. – Аня отвернулась от нее. – Я смеюсь.

– Тогда я тоже буду смеяться. – Мари начала смеяться и танцевать. Беттина взволнованно крутилась вокруг нее. – А папа теперь вернется к нам?

– Нет, Мари, – ответила Аня, не оборачиваясь к ней.

– Он может жить в гараже. Тогда ему не будет слышно, как ты его ругаешь.

Аня пробуравила Северина полным слез взглядом.

– Но с этого момента ты можешь навещать папу, если захочешь.

– Да, – ответил Северин. – Я буду очень рад. Ты можешь приезжать ко мне сюда, когда пожелаешь.

– А олененок тоже будет тут?

– Это северный олень, – поправила Аня и не сдержала легкую улыбку. – Но да, папа позаботится о том, чтобы ты могла гладить его, когда тебе захочется.

– Так и сделаем, – отозвался Северин.

– Папа будет всегда заботиться о тебе, потому что он тебя очень любит и ты для него очень дорога.

Северин опустился на колени и посмотрел на Мари.

– Обязательно буду. Обещаю.

Мари встала перед ним, уперев руки в бока.

– Почему тогда ты не вернешься домой к нам с мамой?

– Потому что теперь у меня есть новый дом. А поскольку ты моя дочь, то это и твой дом тоже.

Мари вопросительно посмотрела на маму.

– Значит, у меня теперь два дома?

Аня кивнула.

Мари медленно подошла к Северину и нерешительно протянула руку.

– Честное индейское?

– Честное индейское, – заверил ее Северин и осторожно пожал руку дочери. – Я ничего из этого не заслужил.

Мари посмотрела на него, нахмурившись.

– Я пошла снова обниматься с олененком! – Она с визгом побежала к Беттине, а затем направилась в сторону музея вместе с оленем.

Северин и Аня смотрели ей вслед.

– Я знаю, что никаких извинений недостаточно, чтобы исправить то, что я натворил. И никакие объяснения не помогут это объяснить.

– Тогда и не надо.

Северин шагнул ей навстречу. Аня отвернулась от него, но не могла не почувствовать его печаль, как человек ощущает тепло печки.

– Я хочу сказать тебе кое-что еще. От всего сердца. Спасибо, что ты приехала. Спасибо, что позволила мне увидеть Мари. Спасибо, что ничего ей не рассказала. Когда-нибудь я признаюсь ей во всем, чтобы она знала, что за человек ее отец.

Аня запрокинула голову.

– Если ты будешь заботиться о ней с этого момента, хорошо о ней заботиться, оберегать ее изо всех сил, то она уже будет знать, что за человек ее отец, когда ты однажды все ей расскажешь.

Мари прыгала вокруг Беттины, которая тоже начала слегка подпрыгивать.

– Она замечательная, – произнес Северин. – И такая жизнерадостная. Как же ей повезло иметь такую маму, как ты.

Он говорил это искренне и не для того, чтобы задобрить. Но иногда ты говоришь правильные вещи, а они все равно звучат неправильно.

Аня поджала губы.

– Я никогда не смогу тебя простить.

Северин кивнул.

– Я тоже не смогу себя простить.

После того как Аня и Мари ушли, Северин на дрожащих ногах поднялся на переоборудованный чердак, где в кладовке лежал его матрас, и запер дверь: крутил ключ, пока тот не перестал поворачиваться в замке.

Через полчаса в музее появилась Кати. До сих пор она практиковалась в искусстве одиночества на окрестных улицах, однако в конце концов решила, что с нее хватит. Кати не хотела беспокоить Северина, но хотела выяснить, почему он заперся. Так что она спросила Мартина, который не знал причины. Зато знал Лукас. Мальчик пересказал Кати фрагменты разговора, которые долетели до него, пока он проверял крепление юрты, как того требовало расписание.

Северин ничего этого не заметил, хотя его голова лежала на подушке всего в нескольких метрах от них. Он размышлял о том, не стоит ли ему тоже написать письма. Одно – Ане, другое – Мари, которое она сможет открыть позже, когда ей исполнится восемнадцать или двадцать один. Письмо – это разговор, в котором скорость определяет читатель. Поэтому при желании оно могло быть самой медленной формой разговора. Или самой быстрой. Можно перечитывать каждое предложение по несколько раз, рассматривать его со всех сторон и не спеша искать то, что скрыто между строк. Можно не торопиться с ответом, никто не требует мгновенной реакции. Можно подобрать слова настолько тщательно, что они наполнят получателя счастьем и заставят чувствовать воображаемые объятия всякий раз, когда он будет их читать. Конечно, то же время можно использовать и для того, чтобы придумать самые изощренные оскорбления для адресата. Письма, как и все вещи, обладающие истинной силой, способны приносить как пользу, так и вред.

Северин смотрел в потолок, словно на чистый лист. Возможно, Кати даст ему пару листов своей бумаги для бутербродов. Похоже, эта бумага обладает особой магией.

Магия бы ему пригодилась.

Когда он снова спустился по крутым ступеням, уже вечерело, и небо, под которым находился Арктический музей, выглядело так, будто его нарисовали охристо-желтыми и розовыми мазками. Мартин поставил небольшой столик перед входной дверью и сидел на складном стуле рядом с ним. В одной руке он держал рюмку укропной водки, а в другой – сигару.

– Садись со мной, – сказал он Северину, когда тот вышел. – Ты знаешь, где стулья.

Северин принес один из них из небольшого сарая, пристроенного к дому. Когда он вернулся, Мартин уже наполнил второй стакан водкой.

– Raja se on raittiudellakin! – Хозяин музея поднял свой стакан и чокнулся с Северином. – Это по-фински. В переводе означает: «Даже у умеренности есть свои пределы».

– А у них есть чувство юмора, у этих финнов.

– И я так говорю!

У Мартина загудел мобильный телефон. Загудел, потому что он установил на звонок сигнал норвежского почтового судна, курсирующего между Бергеном и Киркенесом. Мартин принял звонок и через несколько секунд произнес:

– Сейчас я тебе его дам. – Он протянул мобильный телефон Северину. – Это тебя.

Тот в недоумении поднял брови, однако поднес трубку к уху.

– Алло?

– Это я. – Звонила Кати. – Мы можем поговорить?

– Конечно, подожди. – Он прикрыл ладонью микрофон. – Я сейчас вернусь.

Мартин с наслаждением затянулся сигарой.

– Не торопись. В Арктике спешка может стать фатальной.

Сжимая в руке мобильник, Северин отошел от дома. Вдалеке виднелась река, и он направился к ней.

– Итак, теперь мы можем поговорить.

– Я приходила в музей сегодня днем и хотела сказать тебе, что снова послушаю «Пасторальную симфонию». Очень сосредоточенно.

– Отличная идея!

– Но теперь я этого делать не буду.

– Я не понимаю…

Осень на глазах у Северина срывала листья с веток и сучьев деревьев. Цветы она уже запугала до такой степени, что те скрылись в земле. С каждым днем становилось все холоднее, и журавли уже встречались довольно редко.

– Мне стало ясно, – продолжила Кати ледяным тоном, – что я совсем тебя не знаю и ты не тот человек, за которого я тебя принимала.

– Я все еще не понимаю. Может, нам лучше встретиться? Так будет удобнее поговорить. Я могу прийти к тебе прямо сейчас.

Кати тяжело вздохнула.

– Я подумывала написать тебе письмо. Но ты его не стоишь. Даже машинописного.

Рука Северина стиснула корпус телефона.

– Буквально только что все ведь…

– Ты бросил жену и дочь! Я не хочу иметь ничего общего с человеком, который так поступает. Такой человек непредсказуем, ты не можешь и не должен вкладывать в него никаких чувств. Ведь он может уйти в любой момент, не сказав ни слова.

– Откуда?..

– Это не имеет ни малейшего значения. Это правда или нет?

Северин нерешительно кивнул. Потом понял, что Кати его не видит.

– Да, правда.

– Мы разговаривали часами! Я открыла тебе свое сердце! А ты ни разу не упомянул о своей семье или о том, что ты ее бросил. После такого я не смогу верить ничему, что ты говоришь, не смогу больше тебе доверять.

Северин дошел до реки, берег которой в этом месте укрепили бетоном. Этот изгиб не был пасторальным, он не напоминал ни одну знакомую ему мелодию.

– Все, что я чувствую к тебе, реально! – Северин подчеркивал каждое слово в этом предложении, потому что для него это было очень важно. – Все, что я тебе говорил, – правда.

На другом конце воцарилась тишина. Затем снова раздался голос Кати.

– Этого недостаточно. Моя мама хранила от меня секреты, мой бывший муж хранил от меня секреты, я больше не хочу, чтобы в моей жизни был кто-то с секретами. Это никогда не приводит ни к чему хорошему.

– Я даже с самим собой не мог обо всем поговорить! Но сейчас я готов.

Повисла долгая пауза, во время которой Северину казалось, будто он слышит биение сердца Кати. Но это просто билось его собственное, стук которого эхом отдавался в ушах.

– Сейчас уже слишком поздно. – Она повесила трубку.

Глава 6. Когда судьба целует

Традиции – один из столпов, на которых держится наш мир. Тем не менее сегодня утром Кати нарушила две из них, не позавтракав плотно и не заехав в «Женскую парикмахерскую „Роза“» за сумкой для стрижки волос, которую обычно брала с собой на Мюнстерплац по субботам. Сегодня ее не существовало для внешнего мира.

От окна ее спальни донесся клацающий звук. Упала ветка с дерева?

Прошло несколько секунд, затем раздалось еще одно клацанье. Может быть, птица?

Кати повернула голову к окну и увидела, как в него стукнулся камень. Она крепко вжалась лбом в матрас и накрыла затылок подушкой, чтобы ничего не слышать. Впрочем, бесполезно. Камни продолжали лететь. Тот, кто их бросал, наверняка старался каждый раз попасть в стекло, но вместо этого они били еще и по черепице, водосточным трубам и стене дома.

– Уходи! – крикнула Кати. – Оставь меня в покое!

– У тебя не работает дверной звонок, – отозвалась снаружи мадам Катрин. – И телефон тоже!

Кати подняла подушку с головы.

– Я сделала это специально, чтобы меня никто не беспокоил.

– Вот почему мне приходится кидаться камнями! А я никогда не умела хорошо целиться.

– В следующий раз еще и все камни из палисадника уберу!

– Не могла бы ты открыть дверь?

Мадам Катрин была единственным человеком, которому Кати не могла отказать в этой просьбе. Распахнув входную дверь в наспех наброшенном халате, Кати первым делом предложила ей выпить кофе.

– С превеликим удовольствием, – согласилась мадам Катрин, однако не двинулась ни на сантиметр с половика из кокосового волокна, чтобы войти в дом. – Но я бы хотела выпить его на Мюнстерплац! Говорят, там есть отличное кафе, где можно посидеть на свежем воздухе, а сегодня, возможно, последний прекрасный осенний день.

– Ожидается еще целая неделя…

– Нельзя доверять прогнозам погоды! Так ты идешь?

– Я сегодня не…

– Твою сумку для стрижки волос со всеми мелочами я уже собрала. О, как же мне не терпится. Спасибо, что пойдешь со мной в кафе. Я так хотела сделать это в свой день рождения!

Кати наклонила голову набок.

– Сегодня же не ваш день рождения.

– Конечно, он был несколько недель назад. Я тогда загадала желание, но меня никто не пригласил.

Кати вдруг почувствовала себя шахматисткой, которой поставили шах и мат. Она застонала:

– Я же не могу теперь отказаться!

– Ты можешь все, дорогая.

– Да, но тогда я буду настоящей дрянью.

– Значит, мы поедем? Ты просто ангел! – Она подмигнула Кати длинными накладными ресницами.

– А вы – маленький чертенок. – Кати указала на лазурное платье мадам Катрин, испещренное сверкающими золотыми нитями. – Но чертовски шикарный.

Стоял действительно чудесный осенний день, и на Мюнстерплац собралось множество людей. На обычном месте Кати около дюжины бездомных уже ждали стрижки. Одним из них был Камбала, который радостно помахал ей рукой.

– Я говорил остальным, что ты точно еще придешь! – окликнул он ее издалека. – Они сомневались, но я знал, что ты никогда, никогда нас не подведешь.

Он подал знак ожидающим, после чего те захлопали и засвистели, послышалось даже несколько «ура».

Кати повернулась к мадам Катрин, которая помогала ей нести парикмахерские принадлежности.

– Спасибо, что притащили меня сюда. А вы довольно хитры.

– Лучше не благодари меня слишком рано…

Кати не успела спросить, потому что Камбала уже стоял перед ней. Он понизил голос:

– С тобой все в порядке? Или ты приболела? У меня с собой есть лекарства. Очень хорошо завернутые!

– Ты – единственное лекарство, которое мне нужно!

Камбала подмигнул ей с видом соблазнителя.

– Только не дай моим бесчисленным поклонницам услышать, как ты флиртуешь со мной, иначе они выцарапают тебе глаза!

– Тогда я с тяжестью в душе буду держаться от тебя подальше.

– Кроме тех случаев, когда делаешь прическу! Тогда можешь быть понежнее! – Камбала рассмеялся так громко, что его было слышно с другого угла Мюнстерплац.

Подготовив все, Кати снова повернулась к Камбале и приглашающим жестом указала на кресло.

Однако тот покачал головой и свистнул в два пальца.

Какой-то мужчина поднялся со ступеней собора, на которых сидел. До сих пор его скрывала группа ожидающих.

Северин. Плечи ссутулены, глаза опухшие. Судя по всему, у него выдалась бессонная и беспокойная ночь.

В руках он держал книгу с завязанным на ней большим красным бантом.

– Парень хочет поблагодарить тебя, – объяснил Камбала. – Мне это нравится, это говорит о хороших манерах! Вот почему он сегодня в виде исключения будет твоим первым клиентом. А еще у него есть для тебя подарок.

Кати укоризненно посмотрела на мадам Катрин, которая пожала плечами, словно понятия не имела, что тут происходит.

– Мне нужно срочно пойти выпить кофе. У меня давление.

А Северин уже стоял перед ней.

– Вот, это для тебя. – Он с улыбкой, которая словно не решалась показаться по-настоящему, протянул Кати книгу. – Новый словарь. Я взял его в старой трансформаторной будке – общественном книжном шкафу рядом с церковью.

Кати неохотно приняла подарок, чувствуя, что все взгляды устремлены на нее.

– Северин, я…

– Я прочитал всю книгу вчера вечером и написал заметки на полях. Много.

Кати нерешительно открыла обложку и посмотрела на страницы. Вот и они: красиво изогнутый почерк, с которым она сразу почувствовала такую тесную связь, слова, которые вызвали у нее ощущение, будто кто-то ее понимает. Но что-то было иначе. Она повсюду видела свое имя. На этот раз все записи предназначались не неизвестному читателю. Они обращались только к ней.

Ее сердце забилось, как непокорная лошадь.

– Это хорошая идея, но она ничего не исправит. Никакой подарок не поможет.

Северин занял место в парикмахерском кресле.

– Тебе пока не нужна стрижка, – сказала Кати. – Ты стригся только в прошлую субботу.

– Мне хочется покороче.

– Но прическа хорошо выглядит.

– Я так не думаю.

Кати наклонилась к Северину и прошептала ему на ухо:

– Ты ведь говоришь так только для того, чтобы мне пришлось тебя слушать во время работы.

– Уши открыть, пожалуйста, – попросил Северин.

Кати вздохнула и надела на него парикмахерскую накидку. Видимо, в этот день уже двое выиграли у нее партию в шахматы.

Северин заговорил. Когда он описывал, как нашел дочь без сознания в машине, Кати не смогла продолжать и начала снова только тогда, когда он повторил слова врача в больнице о том, что Мари выживет. Северин рассказывал о трех годах скитаний, которые показались ему куда более долгими, о суровых зимах и суровых людях, о несчастьях и насилии. Но также и о маленьких радостях и согревающих рассветах. Он вспомнил и тот невероятный момент, когда увидел Кати у реки.

И другой, в концертном зале, когда понял, что это любовь.

Только тогда он сделал перерыв и впустил время в свой разговор с Кати, как другие люди впускают воздух в душную комнату.

– Северин, – позвала его Кати через некоторое время, и прозвучало так, будто одно только слово весило невероятно много.

– Да? – откликнулся он, стараясь, чтобы его слово казалось легким и компенсировало предыдущее.

– Ты можешь думать, что любовь – это основа отношений, но это не так. Основой служит доверие. Любовь может вырасти исключительно на доверии, по-другому не бывает.

Кати не стала упоминать, что эта истина открылась ей в подростковом комедийном фильме 1980-х годов. Причем открыл ее антагонист. Тем не менее правда есть правда, независимо от того, из чьих уст она звучит.

Северин обернулся к ней.

– Но и доверие сначала должно вырасти! Необходимо научиться доверять друг другу. Теперь мы можем это сделать благодаря тому, что произошло. Между нами больше нет секретов. Серьезных, по крайней мере. – Он хотел взять ее за руки, но в одной она держала ножницы, а в другой – расческу. – И – знаю, тебе не нравится это слышать – то, что между нами, – это судьба. Я искал тебя всю свою жизнь, сам того не осознавая.

– Я долго думала. – Кати повернула голову Северина вперед и пустила в ход ножницы. Однако разрезала только воздух вокруг его волос.

– Почему это звучит так, будто мне нечему радоваться?

– Знаешь, почему ты веришь в судьбу? – Она не стала дожидаться ответа. – Если она действительно существует, то невозможно быть в чем-то виноватым. Все происходит так, как и должно происходить. Тогда случившееся с твоей дочерью – тоже дело рук судьбы, а ты всего лишь сыграл роль марионетки. Это дарит свободу, понимаю. Судьба – это милосердие. Но, к сожалению, в реальности ее не существует, и нам приходится жить со своими ошибками. Но опять же, значит, все правильное, что мы делаем в жизни, тоже зависит от нас самих. – Кати отложила ножницы в сторону. – Северин, ты должен научиться жить со своим чувством вины. – Она сняла с него парикмахерскую накидку. – Но ты прав в том, что касается доверия: оно должно вырасти. Ему требуется время. Так дай же мне время. Я не могу обещать тебе, что что-то вырастет. Но без времени в любом случае не вырастет ничего.

Северин встал, наклонился к Кати и нежно поцеловал ее в щеку.

– Мне очень жаль, что я не рассказал тебе. Жаль, что я не могу вернуться в прошлое.

Затем он ушел, не сказав больше ни слова.

Прежде чем Кати сообразила, что хотела ответить, Камбала занял место напротив нее.

– Так, теперь моя очередь! Сегодня ты наконец-то можешь сделать мне мелкие кудряшки!

Дворец сверкал в теплом свете осеннего солнца, словно старался убедить Кати не отказываться от него. Он пытался напомнить ей о счастливых часах в летнем саду, когда она прыгала через фонтаны поливальной машины на лужайке, о том, как сгребала осенние листья большими граблями, а потом падала на эту хрустящую гору, о снежных ангелах зимой. Да, были и хорошие моменты. Но разве они не всегда есть? И из чувства самозащиты мы помним их лучше, чем все плохое. Как сияющие звезды, которые заставляют забыть об окружающей черноте. Но если трезво взглянешь на небо, то обязательно поймешь: свет пробивается лишь крохотными точками, маленькими, как булавочные уколы, сквозь плотную темную ткань.

– Нам уже пора приступать, – нетерпеливо заявил Лукас, постучав по своим цифровым наручным часам. – Вы говорили, что мы начнем ровно в «ноль-ноль», а уже три минуты.

Кати погладила его по голове. Она слишком поздно поняла, что ему это совсем не нравится.

– Да, давай доведем дело до конца.

Кати действительно требовалось время, чтобы подумать. О Северине, о себе, о них обоих. Но если она собиралась улететь с последними журавлями, нужно было быстро освободить дворец.

Кати велела Лукасу упаковать книги со стеллажа в гостиной в большие коробки, а сама начала с уцелевших после ее атаки фарфоровых клоунов, которых завернула по отдельности в газеты и аккуратно уложила в ящик – коллекцию предстояло продать. Каждое широко улыбающееся лицо своей ухмылкой давало ей понять, что между ней и матерью не было ничего общего, что самый близкий ей человек оказался самым чужим из всех.

Когда она занялась шкафом-стенкой с пыльными пластинками, которые никто не включал много десятков лет, у нее за спиной внезапно возник Лукас.

– Мне написать на них правильные адреса и наклеить почтовые марки?

Кати обернулась. Лукас держал в руках стопку писем.

– Они были перевязаны куском бечевки, – объяснил он. – Но узел сделали неправильно. – Он протянул стопку Кати. – Здесь есть и для вас. Хотите, чтобы на нем я тоже написал адрес и наклеил марки, или отдать его вам прямо сейчас? Хотя официально у меня нет на это полномочий.

С полдюжины конвертов.

Кати пролистала их.

Она сразу узнала почерк. Размашистость слов напоминала ее собственную, только чуть более угловатую.

Письма от ее матери…

Первое предназначалось бывшей соседке, которая всегда ставила свой гриль так близко к границе участка, что дым шел в дворцовый сад.

Следующее она адресовала Ирене Клеммрот, которая на голосовании вырвала из рук матери пост председателя местной женской организации.

Номер три достался ее бывшему начальнику в муниципалитете, который обошел ее при повышении.

Каждый раз Кати бегло просматривала содержимое.

Ее мать оскорбляла адресатов. Избыток злости искажал почерк. То, что Кати сначала приняла за чернильные кляксы, оказалось слезами, из-за которых размывались слова и целые строки.

Последние три письма были адресованы отцу Кати, ее дяде Мартину и ей самой.

Кати взвесила их в руках, и они показались ей легкими, как перышко. Не более чем воздух и несколько слов. И все же они несли в себе ужасную тяжесть.

Влажными пальцами она открыла письмо для папы.

Чернила выцвели, отчего письмо выглядело очень тихим, как будто ее мать никак не решалась вывести слова на бумаге.

Дорогой Пауль,

нет, это неподходящее слово.

Мы больше не дороги друг другу, мы больше не возлюбленные. Мы – супружеская пара, а это, по сути, не более чем юридическое определение.

Я знаю, как это получилось, пусть мы никогда об этом и не говорили. Между нами стояло молчание. Что же я поняла сейчас? Молчание разрастается. Оно как пустыня, которая уничтожает все зеленое и здоровое вдоль своих границ и превращает в нечто безжизненное.

Я несколько раз пробовала высказать то, что нас разделяет, но ты никогда не хотел слушать. Ты хочешь жить во лжи, даже если это означает жизнь без семьи.

Одно дело, что ты больше не подпускаешь меня к себе. Но Кати? Она так сильно тебя любит.

Будь тем отцом, которым ты когда-то был.

До того, как Кати задула восемь свечей на торте-мороженом и жизнь перестала быть прежней. До тех пор ты души в ней не чаял.

И еще кое-что: никогда больше не позорь меня перед нашими друзьями! Из-за того, что ты пьян, рассеян и высокомерен.

Прекрати эту чертову пьянку!

Ты – самое большое разочарование в моей жизни. А я, скорее всего, – в твоей. Это единственное, что у нас осталось общего.

То же самое творилось и с моими родителями. Единственное, что держало их вместе, – это презрение друг к другу и тот факт, что можно каждый день заставлять другого человека чувствовать, насколько он испортил тебе жизнь.

Это не та семейная традиция, которую я хотела бы продолжить.

Но сейчас все именно так.

Под этой строкой осталось много свободного места, пока снова не нашлись слова. Они, буковка к буковке, выстраивались в гораздо более аккуратную линию, по сравнению с остальными. Словно армия на марше.

Забудь о том, что я написала. Не беспокойся о Кати. Оставь ее мне. Живи своей жизнью.

Прячься в своем кинотеатре. И пей так много и так быстро, как только можешь.

В подписи внизу значилось:

Женщина, которая носит твою фамилию

Кати обратила внимание на дату. До дня смерти ее отца оставалось всего несколько месяцев. Она опустила письмо на колени.

Часть магии писем заключается в том, что они не стареют. Когда читаешь их, кажется, будто их только-только написали. Будто их только-только прочувствовали. Это еще одна причина, по которой Кати было так больно читать слова матери. Они были будто яд.

– Так мне нужно добавить адреса и марки на письма или нет?

Кати вздрогнула. Она забыла, что Лукас все еще стоит рядом с ней.

– Письма необходимо отправлять, – продолжил он. – Чтобы их получали.

– Все не так просто.

– Нет. Все как раз очень просто.

– Эти письма уже не будут отправлены.

– Это неправильно.

– Их никогда и не надо было отправлять. Только написать.

– В этом нет никакого смысла. Если в этом доме что-то еще не имеет смысла, я не буду продолжать работать.

– Ты доставил письмо мне. Я доставлю письмо своему отцу, хоть он и умер. И дяде тоже. Этого достаточно?

– Нет. – Лукас скрестил руки.

– А что, если остальные три сгорели бы во время пожара?

Лукас посмотрел на письма так, словно они в любой момент могли вспыхнуть.

– Это было бы приемлемо. Пожар – это форс-мажорные обстоятельства.

– Тогда сожги эти три.

– Прямо сейчас?

– В саду есть гриль. Это для тебя приемлемо?

Лукас на мгновение задумался, после чего кивнул и удалился вместе с конвертами.

Кати подождала, пока не увидела его в саду, затем взяла в руки письмо Мартину и развернула старую бумагу, издающую шуршащие звуки.

Дорогой Мартин,

вспоминаешь ли ты об этом так же часто, как и я? Это была лучшая ночь в моей жизни, но в то же время и худшая.

Она разрушила мою жизнь.

Когда это произошло, я знала, что поступаю неправильно. Тем не менее в тот момент я больше ничего не хотела. Никогда и ничего я не хотела так сильно, как тогда поддаться похоти. Неважно, какой ценой.

И в итоге мне пришлось ее заплатить.

Я часто спрашивала себя, как так получилось. В какой момент у меня еще оставался шанс выбрать другой путь. Но что толку от таких вопросов? Только печаль. В тот вечер я испытала горькое разочарование от того, что Пауль в очередной раз предпочел мне свой кинотеатр. Как всегда, я была для него лишь вторым номером. А позже, когда родилась Кати, переместилась еще на одно место дальше.

Для тебя той ночью я занимала первое место. Еще и поэтому она стала такой волшебной.

Кати сверлила взглядом бумагу, и перед ее внутренним взором предстали мать и Мартин, вежливо и отстраненно стоящие рядом. Они казались полными противоположностями друг друга, совершенно разными по текстуре, как уксус и масло. Между ними никогда не ощущалось ни малейшей нежности, даже близости. Все дело не в неприязни, как она теперь осознала, а в страхе двух людей, которые однажды подошли слишком близко к огню и обожглись. Огнем, который тем не менее – или как раз поэтому – обладал огромной притягательностью.

Впрочем, в рассказе Месснера в приходском центре о его неудачном переходе через Арктику волшебного было мало. Более волшебной оказалась водка с полярного круга, которую он привез с собой.

Сумасшедший получился вечер, не так ли?

Я сошла с ума в тот вечер.

Никогда раньше я не спала с мужчиной в машине. Приличные женщины так себя не ведут. К тому же нас могли заметить. Но, конечно, в этом и состояла особая привлекательность. Хотя окна настолько запотели, что все равно никто бы там ничего не различил.

Всего одна ночь вместе.

Даже не целая ночь.

Всего несколько часов. Под затянутым тучами небом.

Я никогда не хотела детей, я хотела свободы. Но, вероятно, просила от судьбы слишком многого.

Ее мать написала письма в такой же манере, как и разговаривала. Вот почему, пока читала выведенные маминой рукой строчки, Кати слышала ее голос. Причем так, словно он в этот самый момент их зачитывал.

На это способны все настоящие письма. Письмо о первой любви никогда полностью не теряет своих чар, как и открытка от ребенка, впервые покинувшего дом и оказавшегося в одиночестве на берегу моря. Тот, кто хочет услышать голос давно умершего человека, должен прочитать его письмо. Кати отчаянно желала, чтобы все было иначе.

Она подняла голову, отрываясь от бумаги. Гостиная родительского дома вдруг показалась ей совершенно другой. Словно декорация, на которой всегда играли только одну пьесу, которая, как она теперь поняла, была совершенно неправильной.

Кати сложила письмо и судорожным движением засунула его в карман брюк, не глядя, не помялось ли оно. Она встала. Тщательно отряхнула пыль с коленей. И пошла на кухню собирать посуду. Полностью вытащив ящик для столовых приборов, высыпала его содержимое в коробку. Кухонная утварь – лопатки для блинчиков, ножи, венчики, шампуры для шашлыка, насадки для ручного миксера и яйцерезки – с грохотом рассыпалась. Кати бросила туда тостер оранжевого цвета. Хромированный чайник. Зашвырнув в коробку очередной венчик, Кати сделала паузу и уставилась на образовавшийся хаос. Затем выудила из кармана брюк письмо и быстро дочитала его, пока не успела передумать.

Судьба и так причинила мне достаточно зла.

С самого рождения. Мои родители мечтали о мальчике и всячески давали мне это почувствовать. Я как можно раньше сбежала от них в изначально несчастливый брак. Но на самом деле вовсе не хотела замуж. Я хотела пойти в вечернюю школу и получить образование, потому что была достаточно умна! Хотела путешествовать, увидеть весь мир и поселиться в городе, который держит руку на пульсе.

С появлением Кати все это стало невозможным.

С ребенком развод представлялся немыслимым. Но не мне тебе это объяснять.

Заводить отношения с тобой было бы слишком рискованно. Да и с чего бы? Я тебя не любила. В ту ночь я просто хотела быть любимой. Всего один раз позволила себе сделать что-то недозволенное и тут же забеременела.

Конечно, я ничего тебе не сказала. Или Паулю. И точно не Кати.

Но потом наступил ее восьмой день рождения, и вдруг сходство стало невозможно не заметить. С того дня Пауль перестал быть отцом Кати, хотя имел на это право. А ты был ее отцом, но права на это не имел.

В тот день Кати разрушила то, что еще оставалось от моего брака.

Пауль отдалился от меня, от тебя, от Кати. Ты тоже больше не показывался и до сих пор не можешь простить меня за то, что я скрывала эту унизительную правду.

Зачем нужно было рожать этого ребенка?

Она принесла всем нам только боль.

Я не могу понять, почему ты любишь ее, несмотря ни на что. Этот несчастный ребенок не заслуживает земного счастья.

Я хочу попросить тебя о последнем одолжении, Мартин: уезжай. Как и Кати, ты постоянно напоминаешь мне о самой большой ошибке в моей жизни.

Твоя невестка Хельга

Кати опустилась на холодный кафельный пол кухни и свернулась там калачиком, как ежик. Она закрыла глаза и заткнула уши, хотя вокруг и так царила полная тишина. Осеннее солнце светило в окно кухни и окутывало ее теплыми лучами. Однако ее тело онемело и вдруг показалось Кати чужим. Сильнее всего ей хотелось вылезти из него, как из слишком тесного платья.

Она слышала какие-то слова, будто мать говорила с ней, слышала отрывочные фразы из письма, такого же разорванного, как и она сама. Обхватив колени, Кати крепко прижимала их к себе, пока ей не стало нечем дышать. Она не могла пошевелиться, хотела, чтобы Земля перестала вращаться, чтобы весь земной шар застыл на месте, пока она не будет готова снова начать жить. Когда бы это ни произошло.

– Готово! – объявил Лукас, входя на кухню. – Остался один пепел. Вы упали? – Когда ответа не последовало, мальчик наклонился к ней. – Фрау Вальдштайн? С вами все в порядке? – Он потряс ее за плечо. – Вызвать скорую?

– Нет, – выдавила Кати. – Я в порядке.

Ее голос словно доносился издалека.

– Помочь вам подняться?

Кати покачала головой.

– Тогда что мне сделать?

Ей пришлось сосредоточиться и подумать еще раз, потому что без ответа Лукас так и будет стоять.

– Сложи все, что есть в ванной, в синие мешки. Все это можно выбросить.

– Будет сделано. Сжечь что-нибудь из этих вещей?

Все, подумала Кати. Но вслух произнесла:

– Нет.

Когда Лукас ушел, а она снова осталась одна на полу кухни, Кати почувствовала, что в кармане ее брюк лежит еще одно письмо. Его уголок впивался сквозь ткань в кожу.

Она вытащила его и посмотрела на конверт. «Кати» – значилось на нем. Не «Моей дочери».

В отличие от остальных, его мама не заклеила. Тем не менее Кати разорвала конверт, порезавшись указательным пальцем об острую бумагу.

Не обращая внимания на кровь, она начала читать.

Здравствуй, Кати,

Я

Больше ничего.

Впрочем, этим и так все сказано.

⁂

Самым ярким светилом в Малой Медведице считается Полярная звезда. Она освещала Арктический музей в эту мрачную ночь.

Во втором часу Кати вытащила ключ от входной двери из-под керамического тюленя, стоящего около половичка, и отперла дверь. Чучела животных, казалось, застыли в полудреме. Как же много жизни таил в себе музей посреди ночи.

Кати не нужно было включать свет, она знала, куда идти, и поднялась по крутой деревянной лестнице на чердак, где находилась не только кладовая, в которой Северин жил с момента своего приезда, но и маленькая комнатка, в которой спал Мартин. Она слышала его храп через тонкую деревянную стену.

Даже больше, чем в случае со всеми письмами, которые она написала за минувшие недели, в этот момент Кати испытывала благодарность за то, что в принципе существуют письма. Она никогда не смогла бы выразить все свои мысли перед Мартином так, как они того заслуживали, правильными словами в правильных местах, если бы не записывала их и не формулировала последние несколько часов. Письмо никогда не торопит, не насмехается над формулировками, оно принимает каждую мысль терпеливо и без осуждения. Вот это подарок!

Кати открыла дверь в спальню, которая фиксировалась лишь грубо вырезанным клинышком, и широко ее распахнула. Затем потянула за шнур лампочки, свисавшей с потолка. В крошечной комнате без окон вспыхнул яркий свет. Мартин лежал на матрасе, скорчившись во сне, лишь наполовину прикрытый пуховым одеялом. Когда он не проснулся, Кати стянула одеяло и со второй половины. Мартин застонал, повернулся к ней и открыл глаза, защитив их одной рукой, как козырьком.

– Кати, это ты? Что-то случилось? – Он потянулся к маленькому радиобудильнику. – Сейчас ведь…

Кати вытащила из конверта бумагу для бутербродов и развернула ее.

Мартин прищурился. Затем вдруг рывком сел и поднял руки в защитном жесте, как будто Кати направила на него пистолет.

– Не делай этого! Пожалуйста. Позволь мне объяснить!

Первые слова Кати больше напоминали какие-то каркающие звуки.

Дорогой дядя Мартин,

Дорогой…

Кати не смогла это произнести. Хотя из-за ее молчания слово прозвучало еще громче.

Письма к тебе я боялась сильнее всего, потому что мне будет ужасно тяжело с тобой прощаться, но вместе с тем ни одного письма я не ждала с таким нетерпением, потому что за столько всего хотела наконец-то сказать тебе спасибо. Ты не из тех, кто любит говорить о своих чувствах. Как только ситуация становится эмоциональной, тебе непременно требуется срочно закрутить где-нибудь какой-нибудь винтик или поухаживать за Беттиной, потому что иначе она начнет жаловаться. А раз ты не говоришь о своих чувствах, то и я никогда не говорила с тобой о своих к тебе. Хотя мне так часто этого хотелось. Сказать тебе, как сильно я тебя люблю, какой это дар, что ты всегда рядом.

Я хотела сказать тебе, что для меня твой музей – остров в бушующем море, тихая гавань, пристанище. Для этого существует прекрасное определение: «родной очаг». В нем таится «родство», и по звучанию оно отдаленно похоже на «врачевать», разве нет?

Знаешь ли ты, что иногда мне хотелось, чтобы моим отцом был ты? Я не признавалась себе в этом, потому что нельзя так думать. И потому, что я любила своего отца, который, однако, в какой-то момент не смог больше меня любить. После этого любовь выражалась только в бесплатных билетах в кино и в вощеной бумаге из-под бутербродов.

Мне разрешалось любить тебя как дядю. А тебе разрешалось любить меня как племянницу. Теперь я знаю, что это не та любовь, которую ты хотел дарить. Любовь, поставленная на ручной тормоз. Как сильно это, должно быть, тебя тяготило и как долго.

Ты был рядом в мой первый день в школе, когда я едва подняла свой подарочный пакет со сладостями; когда я приступила к работе в городе в новом нарядном брючном костюме. Ты отвез меня в приемный покой районной больницы, когда у меня случился разрыв аппендикса. Я пришла к тебе, когда рассталась с Ахимом и тонула в слезах и соплях.

Человек из Арктики всегда был рядом. Хотя Арктика далеко. И тем не менее она здесь.

Мой отец был далеко и тем не менее очень близко.

Жаль, что ты не доверился мне. Конечно, я знаю, почему ты этого не сделал. Или догадываюсь. Ты очень любил своего брата. И ты думал: «Если о чем-то не говоришь, то этого и не существует».

Вот бы все на самом деле было так просто.

Но после смерти мамы ты должен был сказать мне, нет, обязан!

Вместо этого ты пытался помешать мне копаться в прошлом.

Потому что хотел сохранить этот секрет.

Этого я понять не могу. И не хочу понимать. И все же у меня в голове крутятся вопросы. Ты боялся, что мы перестанем быть лучшими друзьями? Боялся, что я обвиню тебя в предательстве родного брата с его женой? Не представлял, как говорить обо всем, что случилось, поскольку так долго молчал об этом?

Я не знаю. Единственное, что я знаю, – это что я родилась, потому что Райнхард Месснер рассказал, как ему не удалось пересечь Арктику.

Кати смеялась и плакала одновременно. Мартин как-то сказал ей, что в такие моменты становишься маленькой радугой.

Мартин, этот высокий, широкоплечий мужчина, сидел в своей кровати, словно подсудимый, ожидающий приговора. Он снова натянул на себя одеяло. Кати же крепко держалась за бумагу для бутербродов.

Мне грустно из-за того, что мой отец не был моим отцом. И что он так сильно страдал из-за моего существования. Я чувствую себя виноватой, хотя не выбирала, рождаться мне или нет. Мне грустно из-за того, что ты так сильно страдал из-за моего существования…

– Но ничто в мире не приносит мне столько счастья! – перебил ее Мартин и выпрямился. – Ты – мое самое большое счастье!

Кати подняла дрожащую руку, чтобы показать: она еще не закончила. Она не смотрела на Мартина, а вместо этого не сводила глаз со следующих букв, словно они – поручни на отвесной скале, по которой она карабкалась без страховки.

Мне грустно, потому что из-за меня мама не смогла прожить свою жизнь. Я – несчастный случай и, если говорить о ее жизни, безвозвратная потеря. Это не оправдывает того, как она мне мстила, но, по крайней мере, теперь я это понимаю. По крайней мере, теперь есть причина. Пускай даже неправильная.

Сделать вдох и продолжить восхождение, слово за словом. Скала становилась все более скользкой, все более крутой. Она словно не хотела, чтобы Кати взбиралась по ней.

Сейчас мне как никогда важно уехать и понять, кто я такая и чего хочу – без этой жизни здесь, которая во многих отношениях оказалась иллюзией, ложью. А можно ли вообще быть настоящей, если живешь во лжи?

Последний вопрос Кати прочитала с пересохшим ртом.

Недавно я смотрелась в зеркало и неожиданно обнаружила на своем лице твои сияющие глаза, а на голове – твои маленькие мочки ушей. Раньше я их не замечала. Но знаешь, мне всегда очень нравились мои глаза и мочки ушей.

Поэтому, когда я отправлюсь в свое путешествие, ты всегда будешь со мной.

Спасибо тебе за то, что был моим теневым отцом.

И за то, что я могла быть твоей теневой дочерью.

Кати сделала глубокий вдох.

– Нет, только не эти слова, – выпалил Мартин. – Не сейчас, Кати, умоляю тебя! Нам так много нужно обсудить!

Всего хорошего!

Мартин вскочил с кровати, обнял Кати, сминая письмо между ними. Кати никогда раньше не видела, чтобы ее дядя, ее отец, плакал. Казалось, он приберег все слезы за последние десятилетия для этого момента. Кати тоже больше не могла сдерживать слезы. Они выплакались друг другу, не ослабив крепких объятий ни на секунду.

Никогда еще плач не приносил Кати столько облегчения.

Когда все слезы вылились, Кати поцеловала отца в щеку и вышла из комнаты, не проронив больше ни слова.

В саду у музея Кати вдруг услышала позади себя быстро приближающиеся шаги.

– Я не хочу сейчас разговаривать, – заявила она. – Мне нужно время.

По тому, с каким ритмом ботинки ступали по земле, Кати поняла, что это Северин. Даже во время ходьбы он следил за правильным ритмом, как будто где-то играла неслышная музыка.

– Мне нравится этот легкий, теплый ночной ветерок. Как будто он остался от летнего дня.

– Я не хочу разговаривать, – повторила Кати. – Даже с тобой.

– Нам не обязательно разговаривать. Можем помолчать вместе. Молчание – это как разговор: с правильным человеком доставляет гораздо больше удовольствия.

Кати обеими руками потерла веки.

– Я устала и вымоталась. И просто хочу лечь спать. – Она слегка сбилась с шага. – К тому же я просила тебя дать мне время.

Мир покачнулся, как слишком маленькая лодка в слишком большом море.

– Пойдем, посидим немного в юрте, – сказал Северин, поддержав ее.

Внутри все еще пахло костром, который разжигали во второй половине дня для старшей секции гимнастического клуба.

Кати удалось сделать всего несколько шагов, прежде чем ей пришлось опуститься на меха.

– Ты в порядке? – Северин сел достаточно близко, чтобы обхватить ее рукой для поддержки.

– Нет, ничего не в порядке. Но так было и вчера, и позавчера, и вообще всегда. Наверное, лучше, что теперь я хотя бы знаю, что именно не так. – Дрожь пробежала от ее макушки вниз по шее и спустилась по плечам до самых ступней.

– Полежи немного, – посоветовал Северин. – Через отверстие наверху видно пару-тройку звезд. То есть если облака ненадолго отступят.

Кати откинулась спиной на шкуры и ощутила сквозь них твердость почвы, земли, мира. Какое-то время она просто лежала и пыталась успокоить сердцебиение, дыша медленнее. Но ничего не вышло.

Кати почувствовала, как Северин лег рядом с ней. При этом он издал такой же звук, как Харальд, когда его наконец-то пускали на сено после долгого, изнурительного дня. Северин обнял ее, положив ладонь ей на плечо. Как приятно.

Время шло, и немногочисленные звезды медленно перемещались по маленькому круглому кусочку неба, который было видно Кати.

– Как у тебя вообще дела? – спросила она, когда мир наконец перестал качаться и к ней вернулось желание общаться. – Тебе удалось снова поговорить с женой и дочерью?

– На самом деле это я хотел тебя поддержать, – тихо ответил он.

– Сейчас лучший способ сделать это – позволить мне поддержать тебя.

– Так нечестно.

– Если ты хочешь пожаловаться жизни на несправедливость, становись в очередь. Но предупреждаю, очередь чертовски длинная.

Когда Северин не ответил, Кати подтолкнула его локтем.

Это как будто ослабило узел. Все слова наконец-то излились из Северина. Не просто короткая версия, как когда Кати делала ему прическу, а вся история целиком. Некоторые слова вылетали быстро и торопливо, другие, казалось, не доверяли сами себе, нуждались в передышках и паузах и смогли выйти в мир только очень-очень тихо. Потом молчание, объятия и время, предоставленное друг другу.

В какой-то момент Северин снова заговорил.

– Возвращаясь к твоему главному вопросу, – он не сдержал улыбку, потому что вопрос прозвучал очень давно, – я говорил с ними по телефону. Ну, не совсем с Аней, она просто передала трубку Мари. Аня никогда меня не простит, и я это понимаю. Зато Мари рассказала мне обо всей своей коллекции Барби. Со всеми их аксессуарами.

– Как захватывающе.

– Да, давай, смейся.

Кати почувствовала, как Северин ухмыляется. Ей нравилось это ощущение.

– Но каждая Барби была для меня как подарок, – продолжил Северин. – Мари могла бы болтать часами. Ладно, может, не совсем часами. Но то, что она рассказывала мне о своих игрушках… это так поразительно нормально, понимаешь? То, что она решила, что может рассказать мне – или даже должна рассказать, – потому что отец просто обязан знать о разных Барби, это было…

– Я понимаю. – Она нежно погладила его по руке.

– Ты тоже можешь рассказать мне о своих Барби. Я теперь специалист в этой области.

Кати невольно рассмеялась:

– Отстань! Вместо этого можем обсудить твою любимую тему.

– Музыку?

– Нет, я думала о твоей дурацкой судьбе.

– Это не моя судьба. И она не дурацкая.

– Судьбы не существует. Но может быть – дай мне закончить! – совместимость. Вещи совмещаются, потому что притягиваются друг к другу, как магнитные кусочки головоломки. Ты можешь применить огромную силу, чтобы не дать им сойтись, но тогда получившаяся картинка будет неполноценной. И в какой-то момент перестанет быть цельной. Вот почему некоторые отношения терпят крах – их конец предопределен с самого начала.

Северин взял Кати за руку.

– Чувствуешь, как мы примагничиваемся? – Он дразняще погладил основание ее кисти. – Покалывает, не так ли?

– Да, – ответила Кати и просто не могла не улыбнуться. – Действительно немного покалывает. – Она повернулась к нему. – Спасибо, что ты рядом. – Кати поцеловала его. – Но я тебя еще не простила.

– Я тоже себя не простил…

Кати снова легла на спину и через дыру в потолке посмотрела на космос. Бо́ьшая часть облаков устремилась к городу, но время от времени по небу проносилось какое-нибудь зазевавшееся. У Кати закрывались глаза.

– От темноты я устаю. Почему ты опять улыбаешься?

– Да так.

– Нет! Давай, рассказывай!

– Прозвучит банально.

– Иногда мне нравится легкая банальность. В основном днем по воскресеньям, когда я лежу на диване и смотрю старые фильмы с Хайнцем Эрхардом или Тео Лингеном, но для тебя я сделаю исключение.

– Хорошо. Когда ты заговорила о темноте, у меня в голове всплыла одна фраза.

– Я слушаю.

Она почувствовала, как грудь Северина вздымается, когда он перевел дыхание.

– С тех пор как я познакомился с тобой, мой мир стал намного светлее.

Теперь заулыбалась уже Кати.

– Неужели это сказал Бетховен, когда сочинял «Пасторальную симфонию»?

– Думаю, он не разговаривал, пока ее сочинял, а непрерывно вливал в себя рейнское вино.

– Мне вдруг стал гораздо больше нравиться Бетховен!

Кати схватила Северина за руку и закинула ее себе на живот, как одеяло.

– Холодно. Можешь меня немного согреть?

Северин прильнул к ней, его грудь прижалась к ее спине, его колени уткнулись во впадинки ее коленей, его голени оказались под ее ступнями. Два переплетенных вопросительных знака. Ровное дыхание Северина успокаивало Кати. Снаружи до них доносился мягкий шум ветра, проносящегося по Арктике.

Мартин стоял у окна своей маленькой комнаты и смотрел в сторону юрты.

Слезы то и дело наворачивались на глаза от воспоминания о каком-нибудь очередном жизненном эпизоде, когда ему так хотелось признаться Кати, что он ее отец, и заключить ее в отцовские объятия.

В ее последний день в начальной школе, когда она пела вместе с классом и так грустила, что самый важный на данный момент этап ее жизни подходил к концу. Когда она вдребезги разбила свой мотовелосипед и в кровь разодрала колени. Когда опоздала на самолет, который должен был доставить ее в Исландию.

Возможность утешить собственного ребенка – один из величайших подарков для родителей.

Слезы о каждом упущенном моменте бежали по щекам Мартина.

Тем не менее сегодняшний день стал самым счастливым в его жизни.

Ведь сегодня ему подарили дочь.

Впоследствии все говорили, как им повезло, что в ту ночь не было ветра. Благодаря этому огонь не раздуло дальше, а круто поднимающийся столб дыма был виден издалека.

Северин проснулся не от потрескивания и стрекота огня, а от панического рева Харальда. Когда он открыл глаза, то увидел яркое отражение пламени на полотне юрты. Сначала подумал, что загорелась сама ткань, пока не понял, что отблеск исходит от чего-то позади нее. Но позади находилось только здание музея «Полярный мир Свенссона».

Северин разбудил Кати, и они быстро вышли из юрты. Южная сторона дома была уже полностью объята пламенем. То, что Мартин покрыл внешние стены деревянными досками цвета бычьей крови, сработало как зажигательная смесь.

Стойла находились достаточно далеко, чтобы огонь их затронул. Хотя Харальд и Беттина в панике ревели и пытались убежать, им пришлось остаться внутри.

Северин обшаривал глазами все вокруг в поисках Мартина, как и Кати рядом с ним. Она только-только обрела настоящего отца, неужели ей предстояло снова его потерять? Будь то судьба, совпадение или случайность, это жестоко.

Кати и Северин звали его, буквально вопили имя Мартина. Но в ответ слышали только стон балок горящего дома, звон осколков в окнах и мрачное завывание огня. Поэтому они закричали еще громче.

– Слава богу, с вами все в порядке! – вдруг воскликнул Мартин, появляясь в дверях дома и держа под мышками с одной стороны чучело песца, а с другой – чучело снежного зайца. – Вперед, помогите мне скорее, пока еще не поздно!

– Давайте тушить огонь! – призвала Кати.

– Мой водяной шланг уже не помогает. А пожарным давно сообщили. А теперь поторопитесь! Все нужно как можно быстрее вынести, неважно как! – Он опустил животных на землю. – Ну же!

Первым делом они вынесли аквариум с северными рыбами и медузами, затем образцы горных пород из подсвеченной витрины, книги со стеллажа и рамки с картинами и фотографиями со стен. Тем временем Мартин по широкой дуге выбрасывал из окна все, что находилось в хижине китобоя. Огонь с бешеной скоростью прогрызал себе путь по периметру всего дома с южной стороны. Казалось, что пламя теперь бушевало повсюду. Языки огня вырывались из каждого угла, словно защищая свою новую собственность.

– Что вообще произошло? – крикнул Северин, параллельно срывая со стен флаги стран полярного круга.

– Наш новый экспонат загорелся, – сбивчиво откликнулся Мартин, потому что дым уже вытеснял воздух изнутри музея, отчего у него слезились глаза и болели легкие.

Северину потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить: речь, должно быть, о муляже арктического «зомби-пожара».

– Помоги мне! – позвала Кати, которая пыталась протащить по кафельному полу холодильник, где находился снежный ком со Шпицбергена.

– Без электричества…

– Просто хватайся! – Лицо Кати перекосило.

Северин бросил флаги на пол и побежал к ней. Когда они вынесли тяжелый холодильник на улицу, то услышали позади грохот: рама входной двери разлетелась на куски, а прилегающая кирпичная кладка обрушилась. В образовавшейся бреши показались плюшевые игрушки из музейного магазина: полыхающие, с плавящимися пластиковыми глазами. А в центре этого ада стояло чучело белого медведя, высоко подняв лапы. Теперь он выглядел уже не так, словно собирался напасть, а как будто умолял о помощи.

Хлопки свидетельствовали о том, что консервные банки с сюрстреммингом лопнули под воздействием жара, и вскоре это подтвердилось резким запахом квашеной рыбы.

Северин взглянул на Кати, которая просто стояла и смотрела на пламя, поднимавшееся выше и выше.

Рядом с ней остановился Мартин, и вместе они наблюдали за тем, как вся крыша рухнула с жутким грохотом.

Последнюю вещь, которую удалось спасти от пожара, Мартин все еще держал в своих больших руках. Прижимал ее к себе.

Это оказалась фотография в оттенках сепии, на которой были запечатлены он и Хельга вместе с Райнхольдом Месснером после лекции в приходском центре.

Глава 7. Тридцать восемь писем

Пепел печальнее огня. Огонь скрывает разрушения, которые вызывает, игрой красных, желтых и фиолетовых отблесков. Позволяет надеяться, что все не так уж плохо.

Пепел беспощадно честен. Он показывает все, что лишил яркости и жизни, в черном, сером и белом цветах. Пепел монохромный и голый.

Пожарная бригада уехала вскоре после полудня. Они оцепили обугленный остов здания музея. Уцелел только музейный сад.

Мартин не стоял на месте несколько часов: расчищал, звонил, организовывал. Сейчас он уехал за фургоном, чтобы перевезти спасенные экспонаты в старый кинотеатр, где они будут временно храниться, пока его не продадут.

Северин едва успел перекинуться с ним парой слов. Точнее, всего одним предложением.

– По крайней мере, ты хорошо застрахован.

На что Мартин покачал головой. Слишком долго.

– Все мои деньги утекли в музей.

Тем не менее он попросил Лукаса составить список уничтоженных вещей. Поэтому, вооружившись биноклем, мальчик ходил вдоль заградительного барьера и каталогизировал видимые повреждения. Беттина и Харальд сопровождали его и мирно щипали траву.

То и дело взгляд Лукаса возвращался к обугленной груде обломков, где он сооружал муляж «зомби-пожара». Его губы шевелились, как будто он разговаривал сам с собой.

У Северина и Кати не осталось никаких занятий. Они сидели на деревянной скамейке, которую удалось спасти из хижины китобоя, и пили фильтр-кофе со сгущенным молоком из походных кружек, которые принесли соседи. Бутерброды с ливерной колбасой и ломтиками огурцов, пожертвованные другими соседями, так и остались нетронутыми. Ни Мартину, ни Северину, ни Кати было не до еды.

– Я уеду завтра, – неожиданно объявила Кати и взяла ладонь Северина в свою.

– Уже завтра?

– Кинотеатр продается, от родительского дома мне тоже придется отказаться, а теперь еще и моя «вторая родина» сгорела. Если судьба действительно существует, то в данный момент она намекает мне: «Пора уезжать, тебя здесь ничто не держит».

– Но ты же не веришь в судьбу?

– Нет, зато верю в знаки. И только от нас зависит, принимать ли их.

Северин вспомнил минувшую ночь, то, как неутомимо Кати спасала экспонаты. Похоже, даже тот, кто уходит, мечтает иметь место, куда можно вернуться. Родную гавань, где корабль всегда найдет причал.

И где лежит маленький снежок со Шпицбергена.

Теперь он хранился в морозильной камере мадам Катрин в салоне, рядом с кубиками льда для коктейля «Хуго».

– Разве не нужно много чего организовать для аукциона, дома и?..

– Об этом позаботится Мартин, – перебила его Кати. – Я только что обсудила это с ним. У него больше нет музея, и он, кажется, рад любой задаче, которая поможет ему отвлечься.

Немного сажи прилипло к уголку ее глаза, и Северин смахнул ее.

– Почему бы тебе не остаться еще ненадолго? У нас было так ужасно мало времени, чтобы узнать друг друга. Видимо, я появился в твоей жизни в самый неподходящий момент.

Кати с нежностью переплела их пальцы.

– Уезжать больно, очень больно. Уезжать из дома, от… отца. Уезжать от тебя! Но если я не уеду сейчас, то никогда не уеду. А этого я себе не прощу. – Она осторожно поднесла руку Северина к губам и поцеловала. – Я бы хотела устроить прощальную прогулку. Посмотреть на все еще раз, сделать воображаемые фотографии у себя в голове. Пойдешь со мной?

– Конечно. – Северин тоже планировал воображаемые фотографии у себя в голове, чтобы заполнить целый альбом воспоминаниями. Но центральная фигура на всех них должна быть одна.

Вскоре после того, как они покинули музейный сад, Кати остановилась и указала на совершенно непримечательное место на тротуаре.

– Там я разбила свой мотовелосипед и ушибла колени. Моя первая травма в амплуа гонщицы! – Она негромко рассмеялась и смотрела на это место, наверное, минут пять.

Далее последовали детский сад имени святого Брикция (сухому печенью и теплому цельному молоку по сей день удавалось успокоить нервы Кати), начальная школа имени Карла Орфа (в первый раз влюбилась, к несчастью, конечно, в полного идиота, собственно, как и полагается), апостольская церковь, куда она подъехала в белой карете и где вышла замуж за Ахима. В нескольких шагах оттуда находилось здание суда, где они развелись. Молодежный центр (первое в ее жизни выступление на дне открытых дверей – хореография, которую она заучила вместе с тремя лучшими подругами и которая включала в себя действительно впечатляющую танцевальную поддержку), здание муниципалитета, в стеклянном вестибюле которого ей вручили документ об образовании.

– Большинство важных воспоминаний накапливается в детстве и юности, – сказала Кати, стоя впереди и впитывая образы в сетчатку глаза, чтобы потом в любой момент к ним возвращаться. – После этого они лишь капают тоненькой струйкой, и в конце концов их поток полностью иссякает.

– Категорически не согласен, – ответил Северин, глядя на нее с теплой улыбкой. – Ценные воспоминания можно собирать в любом возрасте. Надо просто держать глаза открытыми.

Далее они отправились в «Женскую парикмахерскую „Роза“» (но не заходили), заглянули в витрину соседнего тату-салона, где сейчас были выставлены различные рисунки животных, прошли мимо «Кинотеатра Вальдштайн», сквозь стеклянную входную дверь которого виднелись сложенные экспонаты Арктического музея (Кати взглянула лишь мельком, иначе не выдержала бы), к спортивной площадке (федеральные молодежные игры: никаких почетных грамот, только свидетельство об участии), миновали небольшой, окруженный рвом с водой замок, внутри которого размещался шикарный ресторан, и прошли по маленькой торговой улице, где с каждым годом появлялось все больше пустующих мест, словно они были заразными. Та же участь коснулась и бывшего отделения банка, где Кати открыла свой первый счет и получила в качестве приветственного подарка свинью-копилку, разрисованную пестрыми цветами… Кати понятия не имела, куда она делась. Сегодня там находилась мастерская по ремонту мобильных телефонов.

Кати пыталась вспомнить отполированные деревянные стойки, аппарат, который считал монеты, стенд с различными бланками, ручку для подписания документов, закрепленную на маленькой цепочке, печатающее устройство для выдачи выписки со счета, маленькие шкафчики (она никогда не встречала никого, кто владел бы одним из них).

– Все выглядит по-другому, когда видишь это в последний раз. – В голосе Кати звучала меланхолия, словно мелодия в миноре, подумал Северин. – Как будто это место превратилось в деревню-музей под открытым небом. Мне следовало гораздо раньше совершить такую прогулку, она полностью меняет угол зрения.

Северин попытался заглянуть ей в глаза, но Кати избегала его взгляда.

– Кати, правда, задержись еще немного.

– Северин…

– Разве бывает что-то лучше, чем жить в мире, где ты уже все высказала? Разве это не более ценный дар, чем начинать все заново там, где невысказанные вещи валяются, как выброшенные банановые кожурки, только и ждущие, чтобы ты на них поскользнулась? И где год за годом тебе приходится быть все более и более осторожной, чтобы этого избежать?

– Банановых кожурок больше не будет. По крайней мере, крупных. В будущем я собираюсь говорить все напрямую.

Северин кивнул. Не потому, что понимал ее, а лишь потому, что понимал одно: сейчас нет смысла говорить на эту тему.

– Я должен сказать тебе кое-что еще. Кое-что важное.

– Здесь?

Северин указал на музыкальную школу, на стене которой были нарисованы ноты.

– Они же не из «Пасторальной симфонии», да? – Кати рассмеялась, но быстро поняла, что Северин настроен серьезно.

– Нет, но музыка свела нас вместе. А ты ведь веришь в знаки, не так ли? – Он взял ее за руки так осторожно, как подбирают хрупкие ракушки на пляже. – В твоем представлении наша встреча – обыкновенный случай. – Кати поняла, что Северин тщательно подбирает слова. Создавалось впечатление, будто он читает их. – А каждое совпадение – это возможность. Как для хорошего, так и для плохого. Я хочу стать твоим счастливым случаем, Кати Вальдштайн. А ты будешь моим. И неважно, что еще произойдет.

Он улыбнулся ей, и мозг Кати без спроса включил пластинку с «Пасторальной симфонией».

– Ты и есть мой счастливый случай, – сказала она, обхватив Северина руками и прислонившись головой к его щеке. После четырех долгих вдохов церковные часы громко пробили новый час. Кати вздохнула. – Мне нужно вернуться домой и написать последнее письмо. Ты поедешь со мной? И потом на кладбище? Мне не хочется сейчас быть одной. – Она почувствовала, как он кивнул и нежно поцеловал ее в макушку. – Я не хочу сейчас быть без тебя…

Надгробие из черного полированного гранита наконец-то доставили. На нем значилось: «Хельга Вальдштайн – любимая жена и мать». Шрифтом с засечками, золотыми буквами, которые сейчас подсвечивали лучи теплого послеполуденного солнца. Под датами рождения и смерти была выгравирована старая кинокамера на трехногом штативе, как будто кино было ее жизнью.

Все в точности так, как указано в завещании.

– Мне уйти, пока ты читаешь? – спросил Северин.

– Нет, пожалуйста, останься. Настало время, когда правда перестала быть секретом. Все должны знать то, что моя мать держала в тайне. И можешь спокойно рассказывать остальным, ладно?

– Ты должна сделать это сама, в конце концов, это твоя история.

– Но я скоро уеду, даже если ты все еще не хочешь в это верить.

Кати встала перед прямоугольным бортиком могилы, засыпанной белым гравием. Справа перед надгробием установили лампу, в которой исправно нес службу садовый фонарик на солнечных батарейках, а слева вмонтировали защищенную от непогоды фоторамку со старой фотографией ее матери. На ней она была запечатлена в то время, которое сама всегда называла «своим полным расцветом». Снимок сделал фотограф из газеты на премьере большого голливудского фильма в их кинотеатре. Хельга тогда надела настолько роскошное шифоновое платье, настолько блестящие туфли на высоких каблуках, что посторонние гости приняли ее за исполнительницу главной роли.

Могила действительно была оформлена со вкусом.

Только миниатюра глобуса, который стоял на скалистой площадке у мыса Нордкап, не вписывалась в общую композицию. Последнее прощай от того, кто никогда не стремился казаться окружающим человеком со вкусом.

– Это последнее письмо, – пояснила Кати, доставая его из кармана куртки. – И так же, как и первое, оно связано с моей мамой.

– Это судь…

– Не произноси это слово! – Кати развернула вощеную бумагу, и та, как всегда, издала тихий хрустящий звук. Она выбрала поврежденный в нескольких местах лист: то там, то тут на нем не хватало кусочка, а кое-где он был сильно надорван. Сейчас она разглаживала уголки, проводила по ним пальцами явно чаще, чем необходимо. – Даже если на этот раз ты действительно в чем-то прав.

Это далось Кати с трудом, однако она улыбнулась. Ей очень хотелось прочесть это письмо с улыбкой.

Любимая мама,

да, любимая мама. Я сама удивляюсь, что мое письмо к тебе начинается именно так, что оно должно начинаться именно так. У меня есть все основания презирать тебя. Из-за всего, что ты делала со мной на протяжении десятилетий. Выставила курс на несчастье. Своей собственной, своей единственной дочери.

Я бы с удовольствием тебя возненавидела, так было бы проще. На сто процентов чистой, незамутненной ненавистью. Но, несмотря ни на что, ты по-прежнему моя мать, а мне, как и всем людям, суждено было с рождения любить собственную мать. Безоговорочно. И верить в любовь матери так же безоговорочно. Именно так я и делала. И это стало моей самой большой ошибкой.

И даже сейчас осталась какая-то часть этой веры и часть моей любви к тебе, которая еще не исчерпана. Ее оказалось так много, что ты не сумела отнять у меня ее всю без остатка.

Несмотря ни на что, я все еще хочу верить, что ты любила меня.

Но это была любовь, которую ты не могла себе позволить, которой не позволялось существовать, потому что любви, которая привела к моему рождению, тоже не позволялось существовать. Я не знаю, любила ли ты Мартина, но он определенно тебя любил.

Можешь объяснить мне, почему любовь так невероятно слепа, что всегда падает на бесплодную почву? Что за расточительство! Чувств, времени, счастья. Пускай какая-то часть моего сердца до сих пор любит тебя или хотя бы хочет любить, я не могу простить тебе того, что ты сделала. Но, по крайней мере, могу понять, хотя бы немного. Возможно, настолько, чтобы в какой-то степени примириться с этим. Когда-нибудь.

У меня есть вопросы, так много вопросов, на которые я никогда не получу ответов. В ближайшие несколько лет мне придется отпустить их, как камни, которые таскаешь за собой, а в конце концов выбрасываешь на обочину.

Ты намеренно отравляла мне жизнь? Или не признавалась себе в своей ненависти ко мне и всему, что я воплощаю? Никому мы не врем так привычно и умело, как себе самим.

Возможно, ты убеждала себя, что на самом деле все это для моего же блага, поскольку тебе было бы невыносимо смотреть в лицо собственной злобе.

Но я думаю, в глубине души ты осознавала, что это неправильно. Поэтому всегда делала для меня что-то хорошее – уже после того, как в очередной раз отравляла мне жизнь. Иногда я получала в подарок роман, который давно хотела, как-то раз мы ходили на концерт в город – на музыку Бетховена, как я теперь понимаю. Да, мы даже ездили вместе на море после того, как ты сорвала мое обучение в салоне. После содеянного ты вдруг становилась заботливой, вдруг становилась матерью. Эти моменты облегчали тебе дальнейшую жизнь с самой собой? Или, наоборот, только усложняли?

Вопросы, так много вопросов.

Во всяком случае, теперь я знаю, почему ты так рано провела со мной беседу на взрослую тему. Мои одноклассницы еще понятия не имели, что означают пчелки и цветочки, а я уже знала, как предотвратить беременность. По крайней мере бы от этого ты хотела меня избавить – от участи из-за ребенка застрять в жизни, которую никогда не хотела. От того, что стало твоей судьбой. Ты не смогла наверстать отставание и завершить учебу в вечерней школе, не смогла построить карьеру, которая представлялась тебе возможной, и вместо этого вынуждена была работать на некомпетентных начальников. Ты не могла путешествовать и, имея ребенка, не могла расстаться с мужчиной, которого, вероятно, никогда не любила.

Но как раз это ты и могла сделать. Должна была сделать. И ты могла и должна была говорить. Ты не только сама жила во лжи, ты заставила жить во лжи меня, папу и Мартина тоже. Ты взвалила эту ложь на всех нас. Но если нести ложь вместе, легче не становится. Ложь становится только тяжелее и тяжелее.

Тебе следовало отправить свои письма. У тебя был выбор. Мне же ты его не дала. И тем самым не позволила нам любить друг друга так, как мы обе нуждались в этом. Не позволила нам поддерживать друг друга, объединиться на почве того, что произошло.

Кати видела последние два слова на бумаге для бутербродов. Сквозь них тускло просвечивали очертания могилы. Внезапно ей стало трудно дышать, не хватало воздуха, чтобы произнести их.

– Можешь прочитать это, пожалуйста? – Кати передала письмо Северину.

– Оно написано от руки, – тихо отметил тот.

– Да, и все остальные тоже должны были такими быть. Отпустить что-то можно, только когда с этим примиришься. Или хотя бы решишь это сделать. Так создается основа, а на это нужно время. – Она указала на письмо в руке Северина. – И оно требует больше всего времени.

Северин передал его ей обратно.

– Если я произнесу эти слова за тебя, на самом деле они не будут сказаны. Ты справишься сама.

Кати сделала глубокий вдох, словно прыгала с трехметровой вышки в бассейн, и посмотрела на фотографию матери, в ее сияющие глаза.

Кати не разрешили присутствовать в кадре, хотя фотограф предлагал. Ей пришлось держать мамину сумочку.

Всего хорошего.

Кати повторила это снова. На этот раз громче. А в третий раз крикнула так громко, что разлетелись все голуби. Ведь именно так изгоняют призраков.

Затем Кати аккуратно сложила вощеную бумагу для бутербродов, сунула ее обратно в конверт и положила письмо на плиту. Выбрала самый тяжелый из белых камешков на могиле и поместила его сверху. Но сбалансировать камешек сложно, от порыва ветра он может упасть, и тогда письмо сдует. Поэтому она опустилась на колени, вырыла рукой ямку, поглубже засунула в нее письмо и снова засыпала все гравием. А после этого Кати еще довольно долго не отрывала от него пальцы.

– Может быть, я писала все эти письма только потому, что чувствовала какую-то недосказанность. Мой способ изменить это заключался в том, чтобы сказать очень много.

Вдруг она заметила что-то краем глаза и подняла голову. Северин проследил за ее взглядом.

Одинокий журавль, высоко в небе. Он торопился улететь на юг.

– Это последний, – сказала Кати. – Скорее всего, он направляется в Испанию, в Эстремадуру. Там зимует большинство из них, так что я тоже туда хочу. – Она встала. – Мне пора собираться.

– Это не последний, – выпалил Северин. – В наших краях их еще много. Не нужно пока уходить.

Кати поцеловала его – долго и нежно. И после этого больше не могла смотреть ему в глаза.

– Пожалуйста, не усложняй мне этот момент. Он и так самый сложный из всего, что мне когда-либо приходилось делать. – Она снова посмотрела на небо. – А это должно быть легко, в конце концов, у меня должно получиться взлететь вместе с ними.

⁂

Чучела арктических животных расположились на ступеньках в фойе кинотеатра, словно оглядывая свое царство. Весь пол был завален тем, что удалось спасти от пламени. Над всем витал тяжелый запах дыма, поэтому двери и окна оставили открытыми нараспашку.

– Ты хорошо поухаживал за Беттиной и Харальдом? – спросил Мартин у Лукаса, который вошел через центральную дверь.

– Конечно. И оба получили дополнительную порцию угощений.

– Молодец. – Мартин указал на ручную тележку. – Тогда отвези коробки с книгами в кладовую.

Сам он принялся осматривать флаги. От каких нужно избавиться, а какие еще можно использовать? Для каких бы то ни было целей. Когда он подошел к красочному саамскому флагу, рядом с ним вдруг возник запыхавшийся Северин.

– Кати действительно уезжает! Она прямо сейчас собирает вещи.

Мартин поднял на него взгляд, его глаза были пусты.

– Я знаю.

– Никто не уезжает просто так, ни с того ни… – Северин осекся, вновь почувствовав на себе тяжелый взгляд Ани, весом, наверное, с центнер, и Мари, которая смотрела на него как на незнакомца.

– Что случается, то случается. Ты ничего не можешь сделать.

Мартин понюхал ткань. От нее воняло жженым пластиком. Запах никогда не выветрится.

– Ты даже не смог нормально поговорить с ней после того письма.

Мартин засунул флаг в синий мусорный мешок.

– Конечно, я бы хотел поговорить с ней обо всем. Но я ждал этого почти четыре десятилетия, так что теперь потерплю, пока она не будет готова.

– А как же твой музей? Наверняка тебе нужна помощь Кати, чтобы его восстановить. Она никогда тебя не оставит, если ты ее попросишь.

– Мой музей? Это уже история. Ты стоишь среди того немногого, что от него осталось. Я собираюсь все продать и только что объявил об этом по радио, когда давал интервью о пожаре. Даже назвал цену.

– Но это же вся твоя жизнь!

– Это было моей жизнью. – Он оторвал от рулона еще один мусорный мешок и протянул Северину, чтобы тот его подержал. – Если ты ищешь у меня поддержки, чтобы убедить ее остаться здесь, забудь об этом! И если тебе нужен совет, как это сделать, тоже забудь. Кати такая же упрямая, как и ее мать. А та была самым упрямым человеком, которого я когда-либо знал. Даже если тем самым больше всего вреда причиняла себе самой. – Мартин потянулся за следующим флагом и резким движением его развернул. – Например, если она не желала о чем-то говорить, то с таким же успехом ты мог бы общаться с мраморной статуей.

– Ты хотел?..

– …поговорить обо всем? Конечно! Сначала с ней. Потом с Кати и с моим братом. И в какой-то момент именно я это все же сделал. После восьмого дня рождения Кати, когда сходство стало очевидным для любого, у кого есть глаза. – Мартин попытался разгладить красно-белый флаг Гренландии. – Я сказал ему об этом здесь, наверху, в проекционной. Он тогда крутил «Эту прекрасную жизнь».

Северин бросил взгляд на дверь, ведущую в комнату с кинопроектором.

– Совсем как много лет спустя на последнем показе…

Мартин кивнул.

– Ему очень нравился этот фильм. Вот я и подумал, что лучше всего будет поговорить с ним в таком месте, где он чувствует себя в безопасности и как дома. Он, конечно, уже обо всем узнал, но услышать это от меня стало для него ударом. Не из-за брака с Хельгой, который уже давно превратился в фарс. А из-за Кати. Пауль так сильно ее любил. Но с того момента этот идиот больше не мог выносить ее присутствия. Ведь потом всегда оставалась боль от того, что она не его дочь, что жена предала его с его же братом, а брат – с его женой. Через некоторое время этот сумасшедший начал собирать все подряд. Разумеется, не для себя, а для Кати. Любовь, прежде вытекавшая во время, которое мой брат проводил с ней, отныне тратилась на собирательство.

– То есть все эти шурупы, ручки, подставки под пивные кружки, бумага для бутербродов – это…

– …собранная Паулем любовь. – Мартин еще раз попытался аккуратно сложить флаг Гренландии, однако тонкая ткань снова и снова проскальзывала сквозь пальцы. – Если я чему-то и научился в своей жизни, так это тому, что любовь проявляется по-разному. Многие думают, что она возможна только через поцелуи, нежные слова и многозначительные взгляды. Но, кроме этого, люди показывают свою любовь через торты, садовые грядки, пышно обставленные дома, музыкальные кассеты, которые сами собрали, ну, раньше, по крайней мере.

– Говорит человек, который основал Арктический музей только потому, что после лекции об Арктике…

– Может быть, кто знает? Меня всегда завораживала Арктика.

– Тогда почему ты никогда туда не ездил? Я так и не решился спросить тебя об этом.

Мартин погладил бороду.

– Если любишь кого-то, но не можешь быть с ним рядом, то ни в коем случае не хочешь быть далеко. Я не хотел быть еще дальше от своей дочери, чем и так уже был.

– Ты и твой брат, какие же вы придурки.

– Что? – Мартин в ярости поднял глаза от дурацкого флага. – Почему это?

– Два отца, которые любят свою дочь, но с кем она живет много лет подряд? С матерью, которая не может ее любить. – Северин схватил два угла гренландского флага и помог Мартину его сложить.

– Когда ты так об этом говоришь… – пропыхтел Мартин.

Они сложили флаг, осмотрели следующий и снова аккуратно сложили конвертом.

– Знаешь, – начал Северин, пока они проверяли, нет ли на очередном флаге ожогов и запаха, – только благодаря Кати я перестал быть бесцельным, как раньше, и безнадежным тоже. У меня наконец-то снова появилась почва под ногами. Если Кати уйдет, я не знаю, что будет. Может, я снова потеряю свой путь?

– Я могу тебя понять, но это все равно эгоистичное мышление. Кати нужна тебе, чтобы прожить твою жизнь. Но если ты действительно любишь ее, то ее жизнь должна быть для тебя важнее.

– Мне кажется, мы нужны друг другу.

– Ты действительно неисправимый романтик. Но когда тебе кто-то нужен, это не любовь. Нет, любовь – это когда вы не нуждаетесь друг в друге и все равно вместе. Любовь – это никогда не необходимость, это всегда свободный выбор.

– Так говорят в Арктике?

Мартин улыбнулся.

– Так говорят в Арктике.

– А еще в Арктике знают, что иногда нужно полагаться друг на друга. Потому что в одиночку в вечной мерзлоте не выжить.

Мартин одобрительно кивнул.

– Побежден своим же оружием…

Внезапно в комнату ворвались яркие краски.

– Вот ты где! – Мадам Катрин вбежала и прижала Мартина к груди. – Мы уже собираем в салоне деньги на реконструкцию твоего музея. Два евро идут в копилку за каждую стрижку, а пять – за каждую завивку! – Она энергичным жестом поправила волосы. – Но я здесь из-за Кати. Она не может уехать ни в коем случае, она должна возглавить мой салон. Если мы возьмемся за дело вместе, у нас все получится! Например, я постоянно присылаю ей фотографии ужасно неудачных причесок и пишу, что она должна прийти и спасти салон.

Мартин вздохнул.

– Мы уже все обсудили: ты всерьез собираешься вынудить остаться женщину, которая уезжает из-за того, что ее жизнь все это время определял другой человек?

– Ее определял не тот человек! А мы желаем ей только добра. – Мадам Катрин огляделась по сторонам, после чего схватила складной стул, прислоненный к стене.

– Ты, садись сюда. – Она указала на Северина, затем на разложенный стул. – У тебя будет новая стрижка.

– И тогда Кати останется? – Северин не мог не ухмыльнуться.

– Ты даже не представляешь, какую важную роль играют волосы!

– Вы думаете, что с правильной прической человек может все?

– Правильная прическа дает человеку ощущение, что он может все! Мне это всегда помогало. А теперь держи голову ровно. – Из своей большой сумочки мадам Катрин выудила ножницы и расческу, которые всегда носила с собой для экстренных стрижек.

Северин сел, как ему велели.

– Я думал, вы стрижете только женщин.

Мадам Катрин сухо рассмеялась.

– Что такое мужская стрижка, если не женская прическа без изюминки!

Теперь даже Мартин не удержался от усмешки – впервые после пожара.

– Может, ты собралась еще и приодеть беднягу Северина?

– Вы, недоумки, не относитесь к делу с должной серьезностью! – Мадам Катрин наклонилась к Северину. – Кати считает, что ее самостоятельная жизнь может начаться только где-то в другом месте. Ты должен дать ей понять, что она с таким же успехом может начать все сначала здесь, с нами! С моим салоном, с тобой. А также покажи ей, что нашему городку еще есть что предложить. Она многого не знает и даже здесь сможет открыть для себя что-то новое.

Мартин вытащил второй складной стул и сел напротив Северина, явно наслаждаясь зрелищем.

– Ты имеешь в виду что-то конкретное?

– Ресторан в замке Лоерсберг, например! Кати всегда хотела туда сходить, но для нее это было слишком дорого.

– И ужин там должен побудить Кати к… – начал было спрашивать Северин, но его перебила мадам Катрин.

– Это фундамент! Вы, мужчины, все равно ничего не понимаете. Я дам тебе денег на еду. А теперь закрывай глаза, и я подстригу тебе брови.

Мартин огляделся в поисках Лукаса. Тот поставил коробки с книгами рядом со входом в кинотеатр.

– Их надо убрать вон туда! – крикнул ему Мартин.

– Но здесь в них будет больше смысла. Нам просто нужно приобрести книжный стеллаж.

Все уставились на него. Лукас никогда не перечил, он выполнял каждое задание слово в слово.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – поинтересовался Мартин.

– Да.

– Тогда почему ты не отнес коробки с книгами туда, куда я тебе сказал?

– Потому что потом нам пришлось бы опять перевозить их сюда. Можно заранее избавить себя от лишней работы.

– Я не понимаю… – Мартин посмотрел на коробки с книгами так, словно упустил из виду что-то важное.

– Мои родители сказали, что купят все ваши экспонаты, причем по более чем щедрой цене, потому что я в значительной степени ответственен за пожар, а возможно, даже послужил его причиной. Также они купят участок с музейным садом, чтобы построить там арктическую игровую площадку, проект которой я набросал много лет назад. – Мальчик поправил очки на носу. – Кроме того, родители купят этот кинотеатр, где будет создан новый музей Арктики. Они делают это для меня, потому что по достижении совершеннолетия я должен буду управлять этим учреждением. Они считают, что это станет для меня значимым занятием в жизни, и я с ними согласен. Я уже запланировал некоторые изменения. – Он достал из кармана брюк листок бумаги, развернул его и протянул так, словно это вещественное доказательство. Перед ними предстал поэтажный план кинотеатра с точными измерениями, примечаниями и экспонатами, размеченными семью разными цветами. – Например, я хотел бы посвятить одну часть выставки Антарктике, а другую – документированию изменения климата, которое угрожает этим уникальным райским уголкам природы и всему миру.

Мартин потерял дар речи.

– Если вам интересно, что такое развитие событий означает конкретно для вас… Я люблю, когда мне дают четкие инструкции. Иногда вам это даже удается. Поэтому будет разумным решением, если вы пока останетесь директором музея. Соответствующий гонорар я уже обдумал.

Мадам Катрин выронила ножницы из рук.

⁂

Северин чувствовал себя не в своей тарелке. Все начиналось с волос, которые приобрели такую пышность и гладкость, какой он никогда от них не ожидал. Еще более странным стало его лицо. Мадам Катрин присмотрелась к нему и вздохнула. Что ж, это никуда не годится, она немного – совсем чуть-чуть, так, что совсем не будет заметно, но все же будет иметь значение, – нанесла легкий макияж. Потом уложила его прическу гелем и пощипала волоски на лице в самых разных местах, но объединяло эти места то, что они реагировали одинаково жгучей болью. Когда Северин намекнул на это, мадам Катрин просто отмахнулась от его возражений.

Северин не знал, где она взяла одежду, которая была на нем сейчас. Мадам Катрин туманно обмолвилась о бывших обожателях. Судя по цвету рубашки и брюк, они, должно быть, обожали ее не одно десятилетие назад.

– Это не я, – заявлял Северин на каждом этапе своего глобального обновления, на что мадам Катрин отвечала, что в этом-то как раз и дело.

Она также позаботилась о заказе столика в ресторане-замке. Когда она звонила туда, Северин услышал, что благодаря парочке разговоров в салоне ей известны такие вещи о ее собеседнике, о которых тот не хотел распространяться.

«Шантаж» – слишком грубое слово, но весьма подходящее.

Остаток дня Северин провел в кинотеатре, готовясь к вечеру: по крайней мере в этом мадам Катрин дала ему свободу действий.

Мартин качал головой на все, что видел и слышал, но старался видеть и слышать как можно меньше. Он стоически продолжал наводить порядок. Лукас интенсивно работал над планом своего музея и ходил вокруг со складной линейкой, чтобы точно измерить весь кинотеатр.

Перед самым уходом Северина снова появилась мадам Катрин и вручила ему букет цветов. Две дюжины красных роз.

– Старые методы остаются лучшими!

Северин не стал упоминать, что эта фраза имела мало веса, когда звучала из уст женщины, которая уже много лет жила одна. Но, в конце концов, лучшего метода он не придумал. Его последний романтический ужин был давным-давно. Они с Аней не слишком заботились друг о друге после рождения Мари и превратились из любовников в родителей. Конечно, можно быть и теми, и другими, но у них не получилось.

Когда Северин, стоя перед домом Кати, поднял руку, чтобы позвонить в дверь, из области подмышки донесся треск рвущейся ткани. Пиджак в тонкую полоску оказался тесным, как костюм для причастия, который пришлось снова надевать на восемнадцатилетие.

Дверь открыла Кати. В старых джинсах и поношенной футболке с застиранным принтом. Волосы завязаны в хвост, из которого выбилось несколько прядей. Не говоря ни слова, она обняла его. Кати долго его не отпускала, и Северин почувствовал, как быстро бьется ее сердце.

– Я так рада тебя видеть. – Кати нежно погладила его по спине и медленно разомкнула объятия. – Хоть ты и выглядишь забавно. Собираешься на тематическую вечеринку?

– Прощальный ужин. С тобой. – Северин вручил ей цветы.

– Мне раньше никогда не дарили букет красных роз. – Кати поцеловала его. – Большое спасибо тебе за это!

– Значит, ты пойдешь со мной на ужин?

– К сожалению, у меня сейчас жуткий стресс. Мне нужно собраться и ничего не забыть!

Похоже, она мыслила так же, как и Мартин: много работать, чтобы по неосторожности не начать думать.

– Для этого тебе нужны силы, а для сил нужна еда, верно?

– Мне достаточно бутерброда. Зато у тебя наряд как для праздничного ужина.

Северин протянул руку и сделал неуклюжий реверанс.

– Окажешь ли ты мне честь?

– Сегодня реально… – Кати с весельем в глазах наблюдала, как он пытается выпрямиться из этой позы. – О, знаешь что? Я просто возьму и выделю на это время. Можно идти вот так? – Она указала на свою одежду, изобразив модель. – Лучше быстро переоденусь. Поставишь цветы в воду?

К тому времени, как он нашел на кухне подходящую вазу, наполнил ее водой и поставил в нее букет, Кати уже спускалась по лестнице.

– Все должно быть легко. Таков план моего прощания. В том числе и это платье. Оно для лета, но именно туда я отправляюсь уже завтра. На юг.

Чернильно-синее платье на тоненьких бретельках было слишком тонким для осени. Кати выглядела так, словно даже легкий ветерок мог оторвать ее от земли.

По дороге они ненадолго заехали в салон, который уже был закрыт. Кати купила в интернете редкий сингл: All My Loving группы The Beatles. Она прислонила его, перевязанный красной ленточкой, к входной двери. Мадам Катрин поймет послание, а еще песня навеет ей волнующие воспоминания о ее связи с Ринго. Независимо от того, была она по-настоящему или нет.

Кати нежно прикоснулась рукой к оконному стеклу и заглянула в зал. Вазочка с лимонными конфетами слегка поблескивала в слабом лунном свете. Пока слезы не полились ручьем, она пошла дальше.

Небольшой замок, окруженный рвом с водой, располагался на окраине городка в маленьком парке и значительную часть прибыли зарабатывал на свадьбах.

Специально для свадеб здесь возвели белый деревянный павильон, а также несколько гостевых апартаментов, чтобы молодожены и их свидетели могли сразу после церемонии завалиться на кровати с пружинами.

Поднявшись по нескольким ступенькам, Кати и Северин прошли через входные ворота в холл, где в большом камине потрескивал огонь. Слева находилось два обеденных зала, обставленных в соответствии с периодом постройки замка и полностью освещенных свечами в этот вечер – в соответствии с пожеланиями особой мадам. Она также позаботилась о том, чтобы им выделили лучший столик – с видом на парк, где в темноте подсвечивались самые старые деревья.

Метрдотель отодвинул для Кати стул в стиле барокко с толстой обивкой. Как только они оба уселись, подали шампанское в высоких фужерах.

– С наилучшими пожеланиями от мадам Катрин!

Кивнув, метрдотель снова исчез.

Кати нервно поерзала на своем стуле.

– Что это значит, Северин? Ты ведь должен был облегчить мне задачу!

– Просто наслаждайся вечером. Ты уже сфотографировала свою родину на воображаемый фотоаппарат в голове, чтобы запомнить ее. Я просто хочу, чтобы ты делала такие же фотографии сегодня вечером, чтобы запомнить его.

«Комплимент от повара» освободил Северина от необходимости кормить ее более лживыми объяснениями: гребешок в ракушке, взбитый огуречный суп с пряным крустадом^[8] и маленькая пикантная тарталетка с рулетиками с зеленым луком. Северин понятия не имел, из чего они приготовлены, но на вкус это было восхитительно.

Впрочем, он почти не смотрел на еду, практически полностью сосредоточился на сияющем от свечей лице Кати. Она всегда была такой красивой? Или сейчас ему так казалось лишь потому, что он знал, что может больше никогда не увидеть это лицо?

– О чем ты думаешь? – вывела его из задумчивости Кати.

– А, да ни о чем особенном…

– Тебе, наверное, любопытно, что собирает с собой в дорогу женщина, когда не знает, сколько времени займет ее путешествие?

– Да, я действительно задавался этим вопросом. – Он безуспешно пытался не впускать в свои слова слишком много грусти.

Кати сделала вид, что не заметила, и рассказала ему, что она упаковала, а потом распаковала обратно. Ей хотелось путешествовать налегке, но при этом быть готовой ко всему.

Затем на их столик поставили багет, испеченный в небольшой пекарне по соседству. Кати он привел в восторг, как и поданное к нему соленое масло. Затем последовали медальоны из атлантического омара с салатом из дикорастущих пряных трав, филе гольца, обжаренное в ореховом масле, и жареное розовое седло ягненка с солончака, с вишнями, мангольдом и сельдереем. В их бокалы рекой текло восхитительное вино, к которому всегда давались экспертные пояснения.

Северин ненавидел каждый момент этого вечера.

Он не хотел, чтобы его отделял от Кати стол. Он не хотел говорить ни о чем, связанном с отъездом Кати. И ему не терпелось показать ей сюрприз, который был его единственной идеей во всем этом спектакле.

Однако сегодняшнее меню еще не подошло к концу, и если разговору между ними суждено состояться, то отныне он, по крайней мере, будет касаться темы, которая не жалила его острой болью.

– Я хотел сказать тебе кое-что еще.

Кати промокнула уголок рта кончиком тканевой салфетки.

– Звучит не очень хорошо. То есть совсем нехорошо. Лучше не говори.

– Но это нечто хорошее. Правда. – Он прочистил горло. – Я собираюсь работать в городе настройщиком пианино, культурный центр уже согласовал, что отныне они будут приглашать только меня.

– Северин, я…

– И я собираюсь купить заброшенную ферму. Знаешь, ту, что возле излучины реки, где мы впервые встретились. Она всегда была частью моей «Пасторальной симфонии», так что в будущем я поселюсь посреди своей любимой музыки. – Он улыбнулся. – Кроме того, я всегда хотел отремонтировать какой-нибудь старый дом.

– Очень рада за тебя. – Она потянулась через стол к его руке и сжала ее. – Но если ты делаешь это только для того, чтобы заставить меня остаться, то мне придется тебя разочаровать. Я ухожу, мое решение не изменится. А все это – просто ошибка. Я хочу уйти.

– Но ведь впереди еще десерт!

– У меня нет настроения для десерта. Я больше не голодна. – Кати встала.

– Давай пройдем через парк замка, так короче.

Северину сошла с рук эта ложь только потому, что Кати слишком волновалась. Он быстро выложил на стол банкноты, которые мадам Катрин дала ему на еду, и подошел к стеклянной двери, ведущей в полностью погруженную в темноту часть парка.

Только когда они уже стояли на террасе, по сигналу Северина включили свет.

Вот они, журавли. Целая стая, прямо посреди замкового сада. И все смотрели в сторону Кати. Свет вибрировал на их распростертых крыльях, клювы были раскрыты, словно они собирались поприветствовать ее курлыканьем.

И они целиком состояли из бумаги для бутербродов.

Северин потратил весь день на то, чтобы сложить их, а позже закрепить в парке садовой леской и установить десятки прожекторов.

Он шагнул за спину Кати и положил руки ей на плечи.

– Смотри, там еще много журавлей. Тебе не обязательно уезжать завтра.

Плечи Кати затряслись от напряжения.

– Этот ресторан… это не я. – Она указала на журавлей. – И это… я не хочу этого. Почему ты не отпускаешь меня? Хоть я так просила тебя об этом?

Она повернулась к нему и посмотрела на него стеклянными глазами, полными гнева, разочарования и непонимания. Несмотря на то что она была очень близка к Северину, она была далеко от него.

– Я просто хотел дать тебе несколько причин, чтобы ты осталась еще немного, – ответил Северин, но он чувствовал, что его слова не могут преодолеть расстояние до нее. – Ты можешь уехать весной или летом. Почему это должно быть именно сейчас? Я просто не понимаю.

Кати сделала шаг ближе, ее голос теперь был шепотом.

– Прощай.

Затем она убежала в ночь.

⁂

Мартину удалось спасти от огня старую одежду Северина, но теперь от нее воняло дымом. Тем не менее в ней он чувствовал себя комфортнее, чем в одежде бывших любовников мадам Катрин. Он переоделся в кинотеатре, а затем отправился к остовам музея. Смыл холодной речной водой макияж с лица и средства для укладки с волос. Потом развел костер перед юртой и вглядывался в пламя, пока не уснул от усталости.

Утреннее солнце разбудило его светом, проникающим сквозь веки, и теплом на лице. Просыпаясь вот так, он чувствовал, что снова живет на улице. Северин пошел к стойлам, чтобы выпустить Беттину и Харальда. Старый лось сразу же наклонил голову, чтобы поискать свежую траву, покрытую прохладной утренней росой. Олениха вместо этого подтолкнула Северина мордой, чтобы начать день с ласки.

Он с радостью подарил ее животному.

Позже Северин похлопал Беттину по боку.

– Береги себя, малышка. – Северин посмотрел на Харальда, который тем временем добрался до Канады. – И ты тоже, здоровяк!

Он взвалил на плечи свой старый рюкзак, подхватил остальные вещи: один пластиковый пакет в левой руке и два в правой. Ощущение такое же, как раньше, но все же не такое. Все изменилось. Тогда существовала причина, по которой он должен был уехать, теперь же – причина, по которой он хотел остаться.

У деревянных ворот музейного сада, который пощадил пожар, Северин снова огляделся по сторонам. Он прожил в этом месте совсем недолго и все же уже много лет нигде не чувствовал себя как дома так, как здесь.

Северин сделал всего несколько шагов по улице, как вдруг перед ним резко остановилась Кати на своем оранжевом «жуке». Она быстро вышла из машины, не тратя времени на то, чтобы запереть водительскую дверь на замок, и направилась прямо к Северину.

Затем открыла рот, но из него не вылетело ни единого звука. Только дыхание. Сначала быстрое, потом все медленнее и медленнее.

Северин тоже ничего не говорил. Он искал в глазах Кати подсказку о том, зачем она пришла.

Так они и стояли, молчаливые и неподвижные, как бумажные журавлики накануне вечером.

Наконец Северин нарушил молчание.

– Кати, я должен…

– Сначала я! – Она подняла указательный палец. – Мне жаль, что я вчера вела себя так…

– Нет, это ты меня прости! Тебе не за что извиняться! То, что я сделал, – это полный бред.

Выражение лица Кати смягчилось.

– На самом деле идея с журавлями была очень милым жестом.

– Но в совершенно неподходящее время! – Северин не хотел сочувствия. Он хотел принести извинения и получить свой приговор без смягчающих обстоятельств.

– В этом ты прав. И именно поэтому я здесь. Я хочу попрощаться с тобой правильным образом. Ну, знаешь, с легким багажом. С улыбкой, если захочется.

– Я очень рад, что ты пришла!

– А ты собирался?.. – Она указала подбородком на улицу, ведущую из городка.

Северин покачал головой.

– Просто на ферму. Там много дел, а мне будет полезно чем-то заняться. – Он раскинул руки, чтобы в последний раз обнять Кати.

Но вместо этого она вытащила из кармана куртки конверт.

– Я достала из деревянной коробки еще один лист бумаги для бутербродов. Забыла одного человека. Написать это письмо было даже сложнее, чем то, что я адресовала маме.

Северин невольно сделал шаг назад.

– Не обижайся, но я не думаю, что смогу справиться с этим прямо сейчас. Просто отдай письмо мне, и я прочитаю его, когда придет время, хорошо? – Он протянул руку.

– Оно не для тебя.

– О, я подумал… как глупо с моей стороны.

– Так и знала, что ты подумаешь, будто оно для тебя. – Кати усмехнулась. – Оно для меня.

Северину тоже пришлось ухмыльнуться.

– У тебя такой скверный характер.

– Да, не правда ли? – Кати рассмеялась и внезапно действительно ощутила что-то вроде легкости, о которой так мечтала в этот трудный момент. – Я бы хотела, чтобы ты был со мной, когда я буду его зачитывать. Потому что о тебе там тоже немножко написано.

– Прямо здесь, на тротуаре? – уточнил Северин.

– В юрте, – ответила Кати. – Это будет подходящее место. Там нам на несколько часов удалось стать совершенно безмятежными.

Юрта была единственной частью музея, где по-прежнему создавалось впечатление, словно все в порядке. Северину очень нравилось, что есть такие места, как это, где мир застывает. Вокруг них он и так двигался слишком быстро.

Харальд и Беттина, должно быть, почувствовали, что внутри происходит что-то особенное, потому что вместе протиснулись внутрь через отверстие в полотне.

– Если это действительно твое последнее письмо, то я своего не получу, – подытожил Северин, который не знал, как близко ему можно сесть к Кати. Знал только, как близко он хотел сидеть.

– Нет, не получишь.

– О, ладно.

Еще минуту назад он был наполовину рад, а наполовину разочарован тем, что ему не досталось письма. Теперь же чувствовал себя так, словно ему отказали в особенном подарке.

– Сейчас поймешь почему. – Она вскрыла конверт. – Так странно, когда оно самой себе. Но в правильном смысле странно.

Кати взяла в руки бумагу для бутербродов и увидела сквозь нее силуэты Беттины и Харальда, чьи уши вдруг стали похожи на журавлей, собирающихся взлететь в небо.

Вощеная бумага действительно была волшебной.

– Самое последнее письмо…

А потом она начала медленно читать.

Дорогая Кати,

я много думала о тебе. Иногда даже слишком много. Но так бывает с людьми, которые тебе ближе, чем кто-либо другой.

Должна признаться, что причинила тебе много зла. И позволяла другим поступать с тобой так же. Я не задавала достаточно вопросов, а главное, правильных; позволила себе руководствоваться страхом и осторожностью и слишком боялась спорить с матерью, страдающей в браке без любви.

Вот так я подводила тебя долгие годы, моя Кати. Я плохо заботилась о тебе, о твоих желаниях и мечтах.

Но последние несколько недель многому меня научили. Каждое письмо всегда одновременно было и письмом к самой себе. Я стала писателем и читателем в одном лице. И поняла о тебе столько же, сколько и о других. С каждым написанным словом я освобождала твой мир чуть больше.

Это письмо от руки, потому что за последние несколько недель я научилась любить тебя. Сильнее, чем раньше. Потому что многое из того, что я считала твоими ошибками, происходило по правильным причинам: потому что ты доверяла своей маме и любила ее. Пусть это и привело к тому, что ты лишилась свободы, доверие и любовь – это те качества, которые я ищу в других людях и ценю в них. Я никогда не говорила этого раньше, даже не думала, но: я считаю, что ты великолепна, Кати Вальдштайн. Почувствуй мои воображаемые объятия!

Я буду счастлива провести остаток своей жизни с тобой.

Не знаю, что написать тебе о человеке, с которым ты познакомилась совсем недавно и который так быстро превратился из незнакомца в того, кому доверяешь. Он замечательный, но ты и так это знаешь. Как и ты, он полон печали, но тебе и так это известно. И он верит в такую невероятную вещь, как судьба. Он появился в твоей жизни в самый неподходящий момент, и ты влюбилась в него.

Чего совсем не хотела.

Потому что нельзя влюбляться, когда хочется уйти. Любовь – это всегда узы, которые удерживают тебя, как бы тонко они ни были сплетены.

Ты подумывала позвать его с собой. Но он должен остаться здесь, в излучине реки.

Ты знаешь, что будешь ужасно скучать по нему, ведь так много еще не сказано, не прожито. Ты точно знаешь, как больно будет без него, потому что вчера весь вечер проплакала, сотню раз собирая и разбирая чемоданы, пока не перестала понимать, что к чему. Следуешь ли ты за навязчивой идеей или принимаешь самое важное решение в своей жизни. Но ведь это можно понять только потом, не так ли? Таковы правила игры.

Ты сумела собрать вещи, только когда поняла, что можешь писать ему на расстоянии. И что ему придет не одно письмо, а много. И как же это здорово – иметь возможность писать тому, кому хочешь рассказать все о своих путешествиях.

Она подняла глаза на Северина, и ее взгляд был чистейшей лаской. Она вытерла большим пальцем несколько слезинок с его лица, но вместо них продолжали появляться новые.

Ты будешь писать на вощеной бумаге и от руки. Ты знаешь силу слов, которые могут даже передавать поцелуи от одного человека к другому.

Северин будет присылать тебе книги, поля которых испишет своими мыслями, и все будет так, будто вы сидите вместе на диване и обсуждаете прочитанное.

Но пока ты должна уйти. Должна была сделать это уже давно. Увидеть многие вещи такими, какие они есть на самом деле, можно только на расстоянии. Это как картины импрессионистов, которые тебе так нравятся, – Моне, Ван Гога, Писсарро. Если стоишь очень близко к ним, то видишь лишь отдельные, не связанные между собой точки, но с каждым шагом назад замечаешь все больше из того, что было там всегда.

Скоро ты наконец увидишь всю картину целиком. И помни: только те, кто уходит, могут вернуться.

Ты не обязана знать, когда это произойдет. Ты и не можешь знать. Единственное, что тебе необходимо знать, – кто ты и чего ты хочешь. Это и так достаточно сложно, моя Кати.

Чтобы ты никогда не забывала, зачем отправилась в этот огромный мир, я сделала тебе знак. Он будет твоим спутником и защитником.

Не знаю, буду ли я когда-нибудь писать тебе снова. Честно говоря, я надеюсь, что между нами больше не возникнет необходимости в письмах.

Желаю тебе всего самого-самого лучшего!

Желаю тебе жизни, которую ты определишь сама. Где за все твои ошибки будешь отвечать только ты сама.

И за все счастье тоже.

Всего хорошего.

Твоя очень любящая тебя Кати

Она прижала бумагу для бутербродов к груди.

– Письмо доставлено.

Кати попыталась улыбнуться, но улыбка вышла такой же скомканной, как и бумага в ее руках. Тогда она начала складывать ее еще и еще, пока листок не уменьшился почти до размеров спичечного коробка, но стал значительно толще.

– Я еще должна показать тебе знак. Тебе понравится. – Кати сняла куртку, затем стянула джемпер через голову и футболку тоже. А потом повернулась спиной к Северину.

На левом плече у нее красовалась свежая татуировка в виде синей птицы – журавля в полете.

– Теперь я перелетная птица, – сказала Кати. – А ты же знаешь, они всегда возвращаются. Есть не только «остаюсь» или «ухожу», не только черное или белое, есть и то и другое одновременно. Я ухожу, но и остаюсь! – Она снова повернулась к нему. – Обнимешь меня? Мне это сейчас очень нужно.

Северин сел рядом с ней и обнял. Их тела крепко прижались друг к другу каждой клеточкой. Губы Кати переместились ближе к уху Северина. Очень тихо она кое-что ему прошептала:

– Может, судьба и определяет, кто приходит в нашу жизнь, но лишь сердце решает, кто в ней останется!

Они оторвались друг от друга, потому что оба ощутили непреодолимую потребность поцеловаться прямо здесь и сейчас. Затем Северин нежно гладил щеки Кати, очерчивал пальцами контур ее губ, кончик носа, Кати отвела пряди волос со лба Северина.

– Ты сейчас фотографируешь? – тихо спросила она.

– Целый альбом.

Раздался автомобильный гудок.

– Мое такси прибыло, – сообщила Кати и подарила Северину последний долгий поцелуй.

– Но ты ведь приехала сюда на своей машине, разве нет?

Она протянула ему ключи.

– Можешь пользоваться, пока меня не будет. На случай, если в какой-то момент ты все-таки решишься в нее сесть. И можешь жить в моем доме, пока твоя ферма не будет готова.

Она направилась мимо Харальда и Беттины к выходу из юрты, следом за ней вышел Северин.

Перед сгоревшим музеем стоял маленький дом на колесах с большим прицепом, который Северин распознал как лошадиную перевозку. Мартин открыл водительскую дверь и помахал им рукой.

– Готова? – воскликнул он.

– Настолько, насколько вообще могу быть готова. – Кати сунула голову обратно в юрту: – Давайте, вы двое, мы едем домой.

– Ты возьмешь с собой на юг Харальда и Беттину?

Оба животных вышли наружу.

– Нет, на север. Я поняла, что я полярный журавль. Харальд наконец-то сможет пожевать Швецию по-настоящему!

– А Мартин?..

– …проделает со мной первую часть пути. Наконец-то в Арктику. Он считает, что пожар в музее показал ему: что-то должно закончиться, а что-то новое – начаться. Ночью мы долго разговаривали. Это было так здорово. – Она опять посмотрела на Харальда и Беттину. – Вперед, ребята, в трейлере для вас полно грибов.

Мартин опустил входную платформу.

– Плюс свежая солома и много воды. Это будет настоящее оздоровительное путешествие!

Северин потянулся к руке Кати.

– Я бы хотел дать тебе еще кое-что в дорогу. Но для этого мне нужно немного времени.

Кати взглянула на часы.

– Боюсь, нам нужно уезжать прямо сейчас, иначе мы не успеем на паром.

Северин повернулся к Мартину.

– Можешь отвезти меня? Тогда это займет всего пять минут. – Он бросил ему ключи Кати, которые тот поймал.

– Ты их погрузишь? – спросил Мартин у дочери.

– Э-э-э, да, просто я очень удивлена, что Северин…

Он никак не мог сесть за руль сам – точно врежется в ближайшую стойку. Но, наверное, сможет продержаться достаточно долго на пассажирском сиденье.

Страх бурлил у Северина внутри как молоко, все время, пока он сидел в машине. Но через это необходимо было пройти. Он закрыл глаза и постарался дышать медленно, хотя сердце бешено колотилось.

Когда они вернулись, головы Беттины и Харальда уже выглядывали из трейлера, Харальд что-то жевал.

Кати сидела в фургоне на месте водителя и сейчас опустила стекло.

– Почему вы так долго?

Когда Мартин вышел, она увидела, что его глаза покраснели от слез.

Северин шагнул к ней.

– В Арктике погода бывает суровой. Тебе понадобится это.

Потом протянул ей отцовские плащ и шляпу.

– Он бы хотел присматривать за тобой. И теперь у него есть такая возможность.

Кати смогла только кивнуть.

– Береги себя, полярный журавль. Ты очень редкий экземпляр.

– И ты тоже береги себя.

Наступило молчание, в которое не вмещались никакие слова. Все они казались слишком угловатыми.

Нарушил его Харальд, проревев из трейлера.

Мартин прочистил горло.

– Пора ехать.

– Да, – сказала Кати. Она сделала еще один глубокий вдох и посмотрела на Северина.

– Да, – откликнулся он. – Вам пора ехать.

Они улыбнулись друг другу.

Затем поцеловались в последний раз.

В истории поцелуев прощальный поцелуй играет особую роль. Прощальные поцелуи самые грустные из всех поцелуев, и в то же время именно их меньше всего хочется заканчивать.

Эпилог

Кати вернулась в середине лета.

Северин сидел на скамейке, сделанной своими руками, перед фермерским домом, когда она вышла из такси и побежала к нему.

Ее кожа стала смуглее, волосы – светлее, смех – задорнее. Ей так много хотелось рассказать, но она предпочла найти своему рту другое занятие. Они поднялись наверх, в спальню, целуясь на каждом шагу так, что чуть не упали с лестницы, а вскоре после этого споткнулись о наспех скинутую одежду. Они занимались любовью, и это было прекрасно. Для Северина – как музыка, а для Кати – как стрижка.

Когда после этого Кати лежала на спине и переводила дыхание, она обнаружила, что Северин оставляет все ее письма на прикроватной тумбочке, чтобы перечитывать их снова и снова. Она обернулась вокруг него, как будто он был печкой, а она – кошкой.

Они не вставали до самого вечера, а потом Северин показал Кати дом. Примерно треть его уже была отремонтирована и превращена в жилую. Одна комната принадлежала его дочери, которая настояла на том, чтобы стены разрисовали картинками в натуральную величину с изображением милого северного оленя и прожорливого лося. Завтра Мари снова приедет в гости и будет делать то, что считает помощью, хотя оно всегда подразумевает, что Северину предстоит вдвое больше работы, но и вдвое больше удовольствия. Он пока не смог найти для нее оленя, которого она могла бы гладить, и надеялся, что удастся уговорить Мари на двух альпак, которых ему недавно предложили.

За ужином Кати рассказала, что Мартин нашел работу в Музее викингов на острове Вествогёй, как и Харальд с Беттиной, которые по-прежнему неразлучны, несмотря на то что у них там так много подходящих сородичей. Кати уже многое сообщила ему в письмах, однако у Северина оставалось еще полно вопросов о том, каково это – стричь волосы за полярным кругом за деньги или за улыбку.

Кати, в свою очередь, долго расспрашивала его о музее под руководством Лукаса, которому очень помогали его родители, что еще больше сблизило их всех. И конечно же, о мадам Катрин, которая объявила, что будет работать до тех пор, пока Кати не возглавит ее салон. Даже если ей придется дожить до ста тридцати лет!

Кати и Северин болтали без умолку до сухости во рту и исправляли ситуацию прекрасным рислингом из Террассенмозеля. А еще они много смеялись и постоянно смотрели друг другу в глаза.

Они не обсуждали, останется ли Кати или снова улетит.

Оба знали, что журавли просто следуют зову природы.

В гостиной стояло старое пианино и стереосистема с большими колонками, повернутыми в сторону удобного дивана. Больше там ничего особо и не было, только большое панорамное окно, выходящее в сад.

– Поставишь для меня «Пасторальную симфонию»? – попросила Кати. – Я не слушала ее с тех пор.

Северин осторожно вынул виниловую пластинку из хрустящей обложки и положил ее на проигрыватель. Держась за руки на диване, с закрытыми глазами, но открытыми ушами и сердцами, они слушали, как разворачивается симфония.

Кати видела картину. Река, деревья, кусты. Все залито светом.

Только она стояла не с той стороны, откуда в свое время увидел ее Северин. Она стояла на другом берегу. Где сама была тогда.

Пейзаж, созданный нотами и мелодией, выглядел просто чудесно.

И тем не менее чего-то не хватало.

А потом на нем появился Северин и улыбнулся.

Над книгой работали

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Шеф-редактор Павла Стрепет

Ответственный редактор Дарья Облинова

Литературный редактор Анастасия Перкова

Арт-директор Валерия Шило

Иллюстрация на обложке Зарина Хазиева

Корректоры Надежда Лин, Дарья Ращупкина

ООО «МИФ»

mann-ivanov-ferber.ru

Notes

1

Вокзальная миссия – церковная благотворительная служба, которая работает на вокзалах и оказывает любую помощь всем, кто в ней нуждается, независимо от вероисповедания и абсолютно безвозмездно. Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Заумаген – традиционное блюдо пфальцской кухни; фаршированный свиной желудок.

(обратно)

3

Виндбойтель – традиционный десерт немецкой кухни; пирожное из заварного теста с начинкой из крема или взбитых сливок.

(обратно)

4

Оригинальное название: Our Souls at Night (2015). На русском произведение не издавалось.

(обратно)

5

Шанти – музыкальный поджанр, традиционные песни английских моряков.

(обратно)

6

Отсылка с фильму об императрице Елизавете Баварской (Сисси) «Сисси – молодая императрица» (1956).

(обратно)

7

Балаяж – техника окрашивания волос методом частичного и разноуровневого высветления и тонирования отдельных прядей для создания эффекта «выгоревших на солнце волос».

(обратно)

8

Крустад – блюдо французской кухни; выпечка в форме чаши, как правило, из песочного или слоеного теста, картофельного пюре, рисовой или манной каши, макарон или хлеба. В зависимости от начинки может подаваться как горячее блюдо или десерт.

(обратно)

Флибуста

Письма на вощеной бумаге (fb2)

Карстен Хенн Письма на вощеной бумаге

⁂

Глава 1. Приземление журавля

⁂

⁂

⁂

⁂

Глава 2. Письмо без адресата

⁂

⁂

⁂

⁂

Глава 3. Симфоническая женщина

⁂

⁂

⁂

⁂

Глава 4. Дворец взят штурмом

⁂

⁂

⁂

⁂

Глава 5. Давным-давно, во времена, когда тигры курили

⁂

Глава 6. Когда судьба целует

⁂

Глава 7. Тридцать восемь писем

⁂

⁂

⁂

Эпилог

Над книгой работали

Notes

1

2

3

4

5

6

7

8

Оглавление

Карстен Хенн
Письма на вощеной бумаге