Хозяин белых оленей (fb2)

- Хозяин белых оленей 3308K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Константин Валерьевич Куксин

Константин Куксин
Хозяин белых оленей

Информация от издательства

Литературный редактор Татьяна Чернова

Куксин, Константин

Хозяин белых оленей / Константин Куксин. — Москва: МИФ, 2025. — (Читаем Россию).

ISBN 978-5-00250-064-2

https://www.mann-ivanov-ferber.ru/qr-kod/xoziain-belyx-olenei/

Вместо предисловия

…В давние-давние времена вынырнула Гагара из бездны великого моря, выплюнула из клюва комочек ила, и обратился он в сушу.

Бог Нум смотрел на землю, что была совсем пустой и холодной, и печаль охватила его сердце. Задумался Нум — и создал оленей. Сказал им: «Идите, паситесь на земле!»

Но олени совсем глупые были, не могли сами искать пастбища, погибать начали. Опечалился Нум — и создал собаку. Сказал: «Собака, иди на землю, паси оленей!»

Но собака ослушалась Нума, стала на оленей охотиться, словно дикий зверь. Вздохнул тогда Нум — и создал человека. Сказал: «Человек, ступай на землю, паси оленей! А собака будет тебе служить…» С тех пор и кочуют по бескрайней тундре олени, собаки и люди.

Свою холодную Родину, сотворенную из комочка сырого ила, люди, живущие за полярным кругом, называют Я-Мал — Край Земли…

Книга первая. В далеком кочевье

Начало пути

Вологда — минус пять, Котлас — минус десять, Инта — минус двадцать пять, Лабытнанги — минус тридцать три. Приехали…

— Для начала апреля даже жарко! — с характерным акцентом подбадривал нас водитель по имени Магомет, помогая запихивать лыжи и огромные рюкзаки в уазик. Урча двигателем, машина подкатила к берегу и съехала на лед Оби. Лед в начале весны был прочным, и дорога из Лабытнанги в Салехард, столицу Ямало-Ненецкого автономного округа, заняла не более получаса.

— Уже в конце мая, когда ледоход начнется, город на месяц отрезан от Земли будет! Тогда только на вертолете добраться можно, — покачал головой Магомет. — Землей мы здесь Россию называем. Это только на карте — одна страна, а вообще-то здесь другая планета! Ну, скоро сами поймете…

Мы неслись по ярко освещенной трассе мимо огромного изваяния мамонта, мимо озаренного неоновым сиянием обелиска «Салехард — город на полярном круге». На окраине этого древнего города, среди деревянных построек, помнящих времена, когда Салехард еще назывался Обдорском, Магомет остановил свой УАЗ.

— Вот Дом оленевода! Начальство сказало вас здесь разместить. Сейчас пойдем договоримся! — Магомет подхватил мой рюкзак, и мы вошли внутрь.

Оленеводами мы не были, поэтому цена ночлега стремительно возросла с указанных в прейскуранте двухсот до семисот рублей.

— Начинаю испытывать дискриминацию русского населения коренными и малочисленными народами! — улыбнулся я Горну. Моего друга на самом деле звали Максим, но все уже давно привыкли, что он — Горн. Откуда взялось это прозвище, забыл, похоже, даже он сам.

— Ну, мы же действительно никакие не оленеводы… — вздохнул Горн.

— Это пока! — засмеялся я. — Вот найдем кочевников, научимся оленей пасти и на обратном пути будем здесь жить за двести рублей!

Следующий день ушел на сборы, закупку продуктов, проверку снаряжения. Добираться до стойбища ненцев мы планировали на лыжах. Где кочуют оленеводы, мы представляли себе весьма смутно, но были молоды, полны сил и не сомневались, что в любом случае достигнем цели.

Наша экспедиция, которая получила название «В кочевья к ненцам», поддерживалась из Москвы — Музеем кочевой культуры и турфирмой, где работал Горн. Мы должны были найти оленеводов, узнать об их обычаях, о том, как они живут сейчас, в начале двадцать первого века.

Подготовка была серьезной. Спонсорами стали компания «Россиньол», которая предоставила профессиональные лыжи, и шоколадная фабрика «Коркунов». Так что шоколада мы с собой везли едва ли не больше, чем всех остальных продуктов. Компания «Крисс-Групп» выдала нам сани-волокушу, в которой мы планировали перевозить палатку, спальники и прочее снаряжение.

Со стороны Ямало-Ненецкого округа нам помогали председатель окружной Думы Сергей Николаевич Харючи и Управление округа по туризму. Следили за нами и спасатели: каждые сутки мы должны были выходить на связь с МЧС.

В нашем арсенале были фирменное зимнее снаряжение, подробные карты, спутниковый телефон. В общем, подготовились мы основательно. Оставалось только встать на лыжи и отправиться в путь.

Стартовали мы на следующее утро — прямо от Дома оленевода, стоящего на берегу реки Полуй. Провожать нас пришли директор Управления по туризму Ямало-Ненецкого округа, оператор местной телестудии и неунывающий Магомет.

— Ну что же, ребята, удачи! — директор крепко пожал нам руки. — Если что — мы на связи! Как вернетесь — сразу ко мне. Сделаем про ваше путешествие репортаж!

Мы подняли в прощальном салюте руки и съехали на лед реки. Апрельское солнце слепило глаза, снег весело хрустел под пластиком лыж, и вскоре домики на высоком берегу скрылись из виду. Мы, двое москвичей, остались одни среди бескрайних просторов заснеженной тундры…

Мумия возвращается

Уже вторые сутки мы с Горном шли по льду широкого Полуя, по очереди впрягаясь в лямки тяжелой волокуши с продуктами и снаряжением. Вечерело, и я с ужасом думал о еще одной ночевке в палатке. Прошлой ночью, при температуре минус тридцать семь градусов, мы так и не смогли толком заснуть, постоянно просыпались, согревая закоченевшие руки и ноги у газового примуса.

Остановились передохнуть у каменистого мыса, поросшего чахлыми лиственницами. Я скинул лыжи и устало опустился на рюкзак. Горн достал перекус. Мы нарезали заледеневшее сало, разломали плитку шоколада и молча жевали, глядя на уходящую за горизонт белую даль, подернутую морозной дымкой.

— Сало в шоколаде! — усмехнулся Горн. — Прямо как в анекдоте!

— Еще одной ночи в палатке не выдержу! — честно признался я. — Мы так весь газ спалим, не дойдя до оленеводов. А потом что? Весна называется…

В тот же момент мы одновременно оглянулись на странный звук, похожий на тарахтение мотоцикла. Вскоре из-за мыса показался снегоход, тащивший большую деревянную нарту. Взревев двигателем, снегоход подъехал к нам и остановился. На стареньком «буране» восседал мужчина в меховой одежде; на нарте, закутанная в платки, сидела женщина в украшенной орнаментами шубе.

— Э-э, зачем на лыжах идешь, а? У нас так давно никто не ходит! Вот, на «буране» ехать надо! — водитель снегохода похлопал рукой по обшарпанному капоту своей машины. — Куда идешь?

— Мы ученые из Москвы, исследуем культуру кочевников-оленеводов, — ответил я. — Вот думали на лыжах до стойбища дойти…

— Так нет здесь оленеводов, одни рыбаки! Мы, ханты, здесь рыбачим. А оленеводы — выше, в тундре…

Хант посмотрел на розовеющее закатное небо, потом на нас и сказал:

— Ночь холодная будет. У вас одежда плохая. Замерзнете. Поехали ко мне, довезу до поселка. Там узнаем, где вам оленеводов искать…

Свою волокушу мы прицепили к нарте, забросили на сани лыжи и рюкзаки, а сами устроились сверху.

— Архип меня звать, — сказал водитель. — Архип Тохма. А это жена моя, Прасковья. В город за бензином ездил, за продуктами. Ладно, поехали, темнеет уже!

Хант резко дернул шнур генератора. Не успевший остыть двигатель сразу завелся, и мы тронулись в путь.

Встречный поток морозного воздуха обжигал лицо, я натянул шарф повыше и скукожился за своим рюкзаком. Горну было не легче. На большой скорости наши хваленые куртки из суперсовременных материалов продувало насквозь. Мы ворочались, старясь укрыться от ветра и в то же время не выпасть из нарты. Хантыйка сидела совершенно неподвижно, лишь изредка поглядывая на нас узкими черными глазами.

Часа через два, когда от холода мы одеревенели окончательно, снегоход остановился у высокого холма посреди реки. Судя по всему, летом этот холм был островом. Наверху стояло несколько избушек, откуда-то доносилось стрекотание дизельного генератора.

— Слезайте. Подъем крутой, «буран» с грузом не потянет! — обернулся к нам Архип. — Пешком дойдете, я вас наверху подожду.

Мы соскочили с нарты и тут же принялись прыгать и хлопать себя руками по разным частям тела. Архип улыбнулся, газанул, и вскоре снегоход взобрался на вершину холма. Мы с Горном, с трудом переставляя онемевшие ноги, побрели по следу.

Архип ждал нас у своей избы. Прасковья уже распаковала сани и носила в дом мешки с продуктами. Мы с другом помогли ханту скатить бочку бензина с нарты и установить у задней стены дома.

— Во-от, надолго хватит. Двести литров! — Архип довольно улыбнулся. — Ну, пойдемте в дом, а то замерзли вы, как я погляжу!

Мы вслед за хозяином вошли в избу. Под потолком тускло светила лампочка, по дому бегали ребятишки, Прасковья возилась у печки-буржуйки, обмазанной глиной.

— В избе мы зимой живем, летом чум на берегу ставим, рыбачим… — начал знакомить нас со своим хозяйством Архип. Неожиданно с улицы донеслись голоса. Хозяин посмотрел в окно:

— Старики пришли, что-то волнуются. На ваши вещи показывают. Надо разобраться…

Мы с Горном накинули куртки и вместе с Архипом вышли во двор. У нашей волокуши собралась целая толпа хантов в меховых малицах, и все что-то с жаром обсуждали. Особенно выделялся старик, который бесцеремонно тыкал палкой в припорошенный снегом тент волокуши.

— Старик спрашивает: зачем вы покойника обратно привезли? Мумию зачем в санках своих везете? — Помрачнев, Архип посмотрел на нас.

— К-какого покойника? — не понял я.

— Летом к нам в Зеленый Яр экспедиция приезжала, ученые из Петербурга. Археологи вроде. Нашли старую могилу, раскопали, а там — мумия! Ох, как тогда старики шумели, насилу их ученые успокоили. Мумию они увезли, а нам еще долго страшно было: вдруг мертвый вернется? Пока шаман не приехал, спать боялись, детей не отпускали во двор. Потом шаман дверь в Нижний мир закрыл, мы жертвы принесли — и успокоились. А теперь вот опять…

— Да нет у нас там никакой мумии! — воскликнул не на шутку встревоженный Горн, подошел к волокуше и принялся развязывать заледеневшие узлы. Вскоре глазам хантов предстали наши спальники, палатка, мешки с провизией. Люди успокоились и понемногу стали расходиться. Один только старик долго стоял около волокуши и недоверчиво качал головой.

— Ладно, пойдемте в дом! — сказал Архип. — Старик хочет обряд делать, вам нельзя смотреть…

Вскоре мы за обе щеки уплетали горячую уху, закусывая своим промерзшим в волокуше хлебом. После ухи Прасковья принесла чай с морошковым вареньем, и Архип торжественно произнес:

— Завтра у нас большой праздник — Вороний день. Вам интересно посмотреть будет. Так что спать пораньше ляжем!

Мы постелили спальники в углу избы и вскоре, разомлев от тепла и сытного ужина, крепко заснули.

Вороний день

Утром я поднялся на рассвете, в одном термобелье выскочил из избы и умылся пушистым снегом. Солнце, вставая из-за Полуя, слепило глаза, но мороз, как и накануне, стоял градусов за тридцать.

«Бр-р, вот тебе и начало апреля!» — я передернул плечами и побежал обратно в дом.

Попив чаю с хлебом и вареньем, мы оделись и вместе с Архипом пошли по единственной улице маленького поселка. У порога каждого дома женщины в нарядных, богато расшитых меховых шубах, которые ханты называют «ягушка», присев на корточки, что-то сооружали изо мха и какой-то трухи.

— Это наш старый обычай, — начал объяснять Архип. — Ворона у нас, на Севере, перелетная птица. Не холода боится — темноты, охотиться не может в полярную ночь. Вот осенью вороны и улетают на юг, в тайгу. А весной, в апреле, возвращаются, весну на крыльях приносят. Ворона — птица мудрая, священная для хантов. Поэтому ее хорошо встретить надо!

Пока Архип рассказывал, мы подошли к одной из женщин, которая уже сложила небольшую пирамидку из сухого мха и, щурясь на солнце, вглядывалась в прозрачное небо.

— Так вот, вороны издалека летят, лапки у них в пути мерзнут, как у вас вчера — ноги! — Хант усмехнулся. — Женщины берут мох, труху березовую — мы их обычно в колыбели кладем, вроде ваших памперсов получается — и все это, еще теплое, из-под ребеночка, выносят во двор. Ворона прилетит — лапки погреет с дороги. У какого дома первая ворона сядет, той семье весь год удача будет!

— И что, вороны правда прилетают именно в этот день? — с ноткой сомнения спросил Горн.

— Сейчас все сам увидишь! — просто ответил хант.

Мы сели на лавочку возле избы и стали ждать. Вскоре действительно откуда-то сверху донеслось знакомое хриплое карканье и показалась стая птиц. Архип провожал ворон взглядом.

— Эти не к нам, эти за реку полетели, там оленеводы стоят. У них погреются. А вот эти — наши… — Архип с какой-то детской улыбкой показал на еще одну стаю, которая кружилась над поселком. Некоторые вороны снижались, садились на крыши, и вдруг одна из птиц опустилась на землю у дома напротив.

— Вот и весна пришла! — рассмеялся Архип. — Повезло Семёну! У них зимой как раз малыш родился, труха самая теплая, наверное!

Ворона прохаживалась прямо у ног молодой женщины, а потом принялась деловито ковыряться в кучке мха.

— Смотри, смотри! Видишь, лапки греет? А ты не верил! — укоризненно посмотрел хант на Горна.

Мы с другом с недоумением переглянулись. «Дрессированные у них вороны, что ли? Да и как можно узнать о прилете птиц заранее? Чудеса какие-то!» — думал я, глядя на довольные лица хантов и не менее довольных ворон, которые прохаживались теперь почти у каждого дома.

Через некоторое время вороны, словно на самом деле погрев лапки с дороги, с криками поднялись в воздух и, сделав круг над избами рыбаков, растаяли в морозном небе.

Тем временем к поселку съезжались гости. С «буранов», отряхиваясь от снега, слезали парни и девушки, все в нарядных одеждах. Вскоре начались состязания. Неподалеку установили десять нарт, одну за другой, и парни прыгали через нарты вперед-назад — кто дольше выдержит.

— У нас рекорд есть — тысяча восемьсот прыжков! — с гордостью сказал Архип. — Причем прыгают в тяжелой меховой одежде. Ну, вы сами видите.

После прыжков через нарты началось перетягивание палки. Ребята садились друг против друга, упирались ногами в ступни соперника, хватались за крепкую палку и тянули каждый на себя. Побеждал тот, кто поднимал противника с земли или вырывал у того палку из рук. Пары менялись, болельщики азартно кричали, подбадривая родственников или друзей. Я не удержался и тоже вышел в круг. Ханты радостно загалдели и вытолкнули вперед улыбчивого паренька очень маленького роста.

«Ну, этого-то я перетяну!» — подумал я, покрепче хватаясь за палку. Но не тут-то было! Маленький хант, продолжая улыбаться, с такой силой потащил палку на себя, что я не удержался и буквально подлетел вверх. Все вокруг смеялись, кто-то отряхивал меня от снега.

— Ничего, научишься! Здесь не сила — сноровка нужна! — сказал мой соперник.

Я протянул руку:

— Меня Костя зовут!

— И меня Костя! — пуще прежнего заулыбался маленький хант.

Подходили другие парни, протягивали крепкие ладони, и все говорили:

— Костя!..

Сначала я подумал, что мы, наверное, неправильно понимаем друг друга. Но когда седьмой по счету Костя пожал мне руку, я решил, что ханты надо мной просто издеваются. Выручил меня подошедший Архип:

— Нет, нет, не подумай плохого! — засмеялся он. — Их всех правда так зовут. Ну, мода была одно время на это имя, а они все ровесники, хотя из разных поселков. У нашего поколения старинные имена: Архип, Никодим, Авдотья. А у молодых — современные, как у вас в Москве. Так что не издевались они над тобой, а просто здоровались!

Игры и состязания продолжались до позднего вечера. Потом молодежь отправилась на «дискотеку», набившись в специально освобожденную для этого избушку. А мы с Горном наконец-то решили уточнить у Архипа, где нам искать оленеводов.

— Чумы стоят за рекой, недалеко отсюда. Ну, это на снегоходе недалеко. Вам, небось, целый день добираться, на лыжах-то! — Архип вздохнул. — Но вы не переживайте, завтра утром провожу, помогу оленеводов найти…

Чаша с кровью

Я проснулся оттого, что Архип тряс меня за плечо.

— Костя! Вставай скорее! И Горна буди. Почта приехала! — тормошил меня хозяин.

— Да-да, встаю уже! — пробормотал я, вылезая из спальника. — А при чем тут почта, Архип? Вряд ли кто нам сюда посылку прислал!

Архип усмехнулся:

— Верно, посылки для вас нет! Зато с почтальоном сможете проехать еще километров двадцать, а там уже и до стойбища рукой подать!

Мы наскоро перекусили, собрали свои вещи и вышли во двор. У дома Архипа стоял «буран», капот которого украшали бело-синие полоски с надписью «Почта России». «Ну хоть не на оленях почту развозят, и то ладно!» — подумал я. У большой металлической нарты возился пожилой русский мужчина в шапке-ушанке, валенках и меховом тулупе.

— Здорово, путешественники! — заметив нас, улыбнулся почтальон. — Меня Василий Игнатьич звать. Архип уже все про вас рассказал. Сейчас сани перепакую, и поедем.

Мы привязали свою волокушу за почтовой нартой, Горн сел на снегоход за водителем, а я примостился на куче писем и посылок, укрытых от снега зеленым брезентом. Архип вышел нас проводить:

— Костя, Горн! Вы это… не удивляйтесь, если вас как-то не так встретят. Оленеводы — они совсем по-другому живут, нежели мы. У нас в поселке все по-русски устроено, а там, в тундре, у ненцев — свои обычаи. Не очень они чужаков любят…

Заметив тревогу на наших лицах, хант махнул рукой:

— Ладно, если что — возвращайтесь. Дорогу найдете. Ну, удачи!

Василий Игнатьич кивнул Архипу, снегоход тронулся, и вскоре домики поселка исчезли за склоном холма.

«Буран» летел по белой ленте Полуя, словно катер, разбрасывая брызги искрящегося на солнце снега. Часа через два, когда мы уже промерзли до костей, Василий Игнатьич резко остановил машину:

— Всё, приехали, путешественники! Вот ваш поворот!

Мы увидели заметенный снегом след снегохода, уходящий влево от основной дороги. След пересекал реку и терялся в лесу на высоком берегу Полуя.

— По следу «бурана» пойдете, наверх выберетесь, а там уже и стойбище недалеко. Сам не бывал, но Архип вроде так объяснил! — сказал нам на прощание почтальон.

Василий Игнатьич крепко пожал нам руки и поехал дальше развозить почту по затерянным в тундре поселкам. Вскоре звук двигателя перестал доноситься из-за очередного поворота реки. Мы с Горном вновь остались одни посреди безжизненной снежной пустыни.

— Ну что, пошли? — я посмотрел на друга, тот кивнул, и мы побрели по старому следу «бурана». Продравшись через прибрежные заросли ольхи, мы начали подниматься по крутому склону, поросшему лиственницами. Черные штыки покрытых лишайниками деревьев вонзались в прозрачное морозное небо, стояла звенящая тишина, и скрип лыж, казалось, разносился на сотни метров вокруг. Вскоре Горн снял лыжи и, проваливаясь по пояс в глубокий снег, пошел пешком. Я через какое-то время последовал его примеру — подъем был очень крутой, и тяжелая волокуша тянула назад.

Когда мы уже основательно вспотели, по очереди таща волокушу, подъем закончился. Мы снова встали на лыжи и пошли к видневшемуся вдалеке просвету между деревьями. Лес казался мертвым, не было видно следов зверей, не кричали птицы. Неожиданно мы оказались на неширокой просеке, след «бурана», по которому мы двигались, пересекал ее под прямым углом. Просека была необычной, по всей ее длине шла насыпь, напоминающая железнодорожную.

«Да ну, бред какой-то! — подумал я. — Откуда тут железная дорога? Да и вообще кому могло прийти в голову прорубать здесь лес?»

У Горна тоже не было никаких правдоподобных версий по поводу происхождения странной просеки. Мы перешли ее и снова углубились в безжизненную тайгу. Через некоторое время вновь начался подъем, правда, более пологий, чем от берега Полуя. Лес поредел, и вскоре мы вышли на залитое солнцем снежное поле. То, что открылось нашим глазам, я не забуду, наверное, до конца жизни. Такие картины я представлял себе в детстве, читая книжки про индейцев.

На противоположном конце прогалины, ближе к лесу, возвышались три островерхих чума, из труб поднимался дымок. Вокруг стояли разнообразные нарты, вешала для шкур, повсюду лежали или бродили северные олени. Собаки, привязанные у крайнего чума, заметив нас, принялись громко лаять, вход в чум приоткрылся, и оттуда, пригнувшись, вышел хозяин, крепкий мужчина в малице и меховых чулках, подвязанных яркими лентами. Успокоив собак, он долго смотрел на нас, а потом сделал приглашающий жест рукой. Мы с Горном переглянулись и пошли к чуму. На скуластом лице хозяина не отражалось никаких эмоций, пока он внимательно рассматривал нас, наши лыжи, волокушу. Наконец он сказал:

— В чум проходи. Собаки волнуются…

Мы скинули лыжи, рюкзаки и последовали за неразговорчивым ненцем. Хозяин придержал тяжелый меховой полог, и мы оказались внутри чума. Глаза долго привыкали к полумраку, царившему в жилище. В центре чума стояла печь-буржуйка, в ней потрескивал огонь. Я разглядел нескольких женщин, которые что-то шили слева от входа, и мужчин — они пили чай за низеньким столиком.

— Садись, чай попей! Не стой у входа! — сказал пригласивший нас ненец. Мы опустились на мягкие шкуры, пожилая женщина налила нам по чашке крепкого, очень сладкого чая. Тепло разлилось по телу, стало жарко. Я снял шапку и расстегнул куртку, продолжая осматривать чум. Жилище было большим, метров восемь в диаметре. Каркас состоял из обструганных жердей, покрыт чум был тщательно выделанными и сшитыми оленьими шкурами. Полом служили широкие длинные доски, напротив входа висела полочка, на которой стояли иконы — священное место. Вещей было мало, только на жердях над печкой сохли меховые носки да на сундуке за моей спиной лежали аккуратно свернутые арканы.

Пока я рассматривал чум, хозяйка налила нам еще по чашке чая. Остальные обитатели чума не обращали на нас ни малейшего внимания. Мужчины о чем-то тихо переговаривались на своем языке, женщины продолжали шить. Я пытался задавать вопросы, ненцы отвечали односложно и тут же возвращались к своим делам. Разговор не клеился. Я неожиданно понял, что нас пустили просто обогреться с дороги, как пустили бы любого путника, и сейчас хозяева ждали, когда мы поблагодарим и отправимся дальше. У меня не хватало духу сказать, что идти нам некуда, мы несколько дней добирались до этого чума и мы хотим остаться здесь, чтобы изучать культуру оленеводов. Я, честно говоря, не ожидал такого приема: в Монголии и Средней Азии, где мне приходилось работать раньше, было намного проще вступать в контакт с местными жителями. Я вспомнил слова Архипа, с надеждой посмотрел на Горна, но друг только беспомощно пожал плечами. Я вздохнул и собрался уже попрощаться с хозяевами, чтобы идти дальше, искать другое, более гостеприимное стойбище. Тем временем хозяйка налила мне уже пятую по счету чашку чая.

— Мама, что ты им чай наливаешь? — резко сказал молодой ненец, которого я окрестил «охотником»: поверх малицы у него была накинута маскировочная сетка. — Чай они у себя в Москве попьют!

«Ну все! — подумал я с горечью. — Вот и закончилось наше этнографическое исследование…»

А молодой ненец тем временем продолжал:

— Что они, чая не пробовали? Дай им лучше крови!

Пожилая хозяйка оживилась, словно все время только и ждала этой просьбы, и сняла с жерди чума сомнительной чистоты мешок, в котором что-то плескалось. Вскоре она подала мне большую деревянную чашку, до краев наполненную густой жидкостью темно-бордового цвета. Я взял посудину, глупо улыбнулся и тут заметил, что все обитатели чума внимательно смотрят на меня. Женщины бросили шитье, мужчины прекратили разговоры, все словно замерли в ожидании: что теперь будет делать русский? Я вздохнул, еще раз улыбнулся и начал большими глотками пить теплую густую кровь. Она была явно закисшей, солоноватой на вкус, и меня передернуло от резкого привкуса железа — будто взялся зубами за лезвие ножа. Выпив половину чаши, я вновь улыбнулся:

— Спасибо! Очень вкусно! Никогда такого не пробовал! Ну, половину я другу оставил, он тоже кровь попробовать хочет! — с этими словами я протянул чашу Горну. Горн посмотрел на меня как на врага народа, и я прочел в его глазах: «Ты что, сам не мог допить эту гадость?» Но товарищ не подвел меня — взяв чашу, он выдохнул и допил кровь до дна.

— Спасибо! — выдавил из себя Горн. — Очень необычный вкус!

После того как чаша опустела, все в чуме оживились, стали говорить, показывая на нас. А пожилой оленевод, сидевший напротив, неожиданно поднялся, подошел к входному пологу чума и выглянул наружу.

— Ночью мороз будет! — веско сказал он, запахивая вход в жилище и внимательно глядя на нас с Горном. — Куда сейчас идти собрался? Оставайся у меня. У Анатолия тесно здесь, гости приехали. В моем чуме спать будешь. Выспишься, отдохнешь, тогда и пойдешь! Меня Гаврила зовут, мой чум крайний!

В чуме Гаврилы

Мы поблагодарили хозяев и вслед за Гаврилой вышли наружу. Солнце садилось, облака над далеким Полуем переливались, как перья какой-то волшебной птицы. От деревьев протянулись длинные синие тени, заметно похолодало. Собрав свои вещи, мы перенесли их к чуму, разместившемуся у опушки леса. У чума стояли старенький «буран», бочки с горючим, в деревянном ящике стрекотал японский генератор «Хонда», провода от которого тянулись к жилищу.

— Заходите, заходите! — сказал нам Гаврила, распахивая полог. — Сейчас чай пить будем!

— Гаврила, простите, — замялся Горн, — а где у вас туалет?

Ненец едва заметно усмехнулся и спокойно произнес, показывая рукой в сторону леса:

— Видишь во-он ту дальнюю лиственницу?

— Вижу, вижу! — нетерпеливо сказал Горн, переступая с ноги на ногу.

— А во-он ту дальнюю лиственницу видишь? — продолжал Гаврила, показывая рукой на другой конец леса.

— Вижу, вижу! — уже подпрыгивая на месте, ответил Горн.

— Так вот, от той лиственницы до этой можешь все уделать! — улыбнулся Гаврила. Я засмеялся, а Горн побежал в указанном направлении.

Мы с хозяином зашли внутрь чума. Он был большой, еще больше того, где мы пробовали кровь. Подвешенная к одной из жердей, мигая, горела лампочка, освещая жилище. На шкурах сидела пожилая женщина и шила богато украшенную шубу. Напротив входа парень с девушкой настраивали маленький телевизор.

— Это Мария, моя жена, — представил хозяйку Гаврила. — А это дети, Сережа и Оля.

Ребята обернулись, с интересом разглядывая меня.

— Ну, садись, чай пить будем! — Гаврила опустился на шкуры, я сел рядом с ним. Мария оставила шитье и стала накрывать на стол. Вернулся Горн, и мы с любопытством наблюдали за приготовлениями к ужину. На столе появились блюдо с сырым мясом, мороженая рыба, чаша с кровью. Гаврила дал нам с Горном по ножу и показал, как правильно есть сырое мясо.

— Вот так, кусаешь и ножом вверх — раз! — хозяин отрезал полоску мяса и стал не спеша жевать. — Но еще вкуснее, если мясо в кровь макать. Попробуй!

Я взял кусок мороженого мяса, макнул в кровь, впился в мясо зубами, попытался отрезать так, как показывал ненец… и чуть не отхватил себе ножом кончик носа!

Оля, красивая худенькая девушка, не удержалась и прыснула от смеха. Сережа, ее брат, тоже засмеялся.

— Ну что вы смеетесь? У меня просто нос очень большой, у меня так не получается! — с обидой в голосе ответил я.

Гаврила с Марией улыбались, глядя на мои попытки отрезать кусок мяса и не покалечиться при этом. У Горна дела обстояли не лучше.

— Нет, я так не могу! — оставил я безнадежные попытки. — Когда в Монголии работал, там кочевники тоже у рта мясо отрезают. Только не вверх, а вниз. Можно я так кушать буду?

— Можно, можно! — улыбнулся Гаврила. — Вот соль бери, горчицу — я из поселка привез… А в Монголии ты что делал?

Я рассказал ненцу о своей работе, о музее, показал фотографии из экспедиции в пустыню Гоби. Вся семья Гаврилы собралась вокруг меня, ненцы с удивлением разглядывали пейзажи пустыни, верблюдов, юрты.

— Гаврила, я хочу в музее про ненцев рассказать! Чум поставить, привезти какие-то вещи. Чтобы в Москве о вашей культуре узнали! — Я наконец-то решился поведать о цели нашего путешествия. — Мне все интересно: как вы кочуете, как чум ставите, какие обычаи соблюдаете…

Гаврила внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Ты не обычный русский. И твой друг — тоже! — ненец показал на Горна. — Я вначале думал: идут какие-то спортсмены, что-то свое ищут. Ну и пускай себе идут дальше. Русские редко у нас бывают. Иногда приедет снегоход, мужики зайдут в чум — мясо купить, рыбу. Женщины никогда не заходят, брезгуют нами — говорят, плохо в чуме пахнет. И кровь никто из русских не пьет. Хотя в крови оленя — наша жизнь. Если кровь не пить, придет к тебе Сингэ, дочь Хозяина Нижнего мира. Десны заболят, зубы выпадут, и умрешь… Когда ты кровь пить стал, я сразу понял: не простой русский пришел, обычай наш уважил, за людей считает, значит… Оставайтесь у меня. Я про тундру расскажу, про оленей. Про обычаи наши…

— Спасибо! — растроганный речью Гаврилы, произнес я. — Мы вам в тягость не будем, по хозяйству можем помочь!

— Ну, завтра посмотрим, что вы умеете! — улыбнулся ненец. — А сейчас спать пора. Мы вам отдельный полог повесим, там и располагайтесь!

Пологом Гаврила называл двускатную палатку из ткани, которая подвешивалась к жердям чума. Летом полог защищал от комаров и гнуса, зимой в нем было гораздо теплее спать. Оля с Марией закрепили веревками небольшой нарядный полог из ситца в цветной горошек, мы с Горном расстелили спальные мешки и залезли внутрь. Неожиданно я почувствовал, как что-то тяжелое легло мне на ноги: Мария заботливо укрыла нас поверх спальных мешков теплыми шубами.

— Спасибо большое! — пробормотал Горн, повернулся на бок и заснул.

Снаружи затих генератор, погас свет, и только огонь в печи и лампада на священной стороне чума освещали жилище.

Ко мне сон не шел. Я лежал, вспоминая события минувшего дня. Нам удалось остаться жить среди оленеводов, но что будет дальше? Как не потерять доверие Гаврилы, как вести себя в этом странном, затерянном в тундре мире? Блики огня скользили по крыше чума, сквозь полог было видно, что происходит внутри жилища. Гаврила с детьми легли спать, Мария сидела у печки, развязывая узелки на очень красивой, расшитой бисером сумке. Неожиданно хозяйка встала, подошла к нашему пологу, приподняла его и осторожно заглянула внутрь. Я быстро закрыл глаза, притворившись спящим. Мария запахнула полог, зажгла кусочек шкуры, который достала из сумки, и взяла мои сапоги. Подставляя струйку дыма под подошву, ненка произносила странные гортанные звуки, напоминающие хорканье какого-то животного: «Кхр-р! Кхыр-р! Кх-хы, кх-хы!»

Закончив с моими сапогами, Мария проделала то же самое с лыжными ботинками Горна. Поставив нашу обувь на место, хозяйка задула лампаду под иконами, и чум погрузился во тьму.

В лес по дрова

Проснулся я от холода. Повернув голову, чуть не вскрикнул от боли — шапка ночью сползла, и мои длинные волосы примерзли к стене чума, покрытой инеем. Пока я возился с волосами, в своем спальнике зашевелился Горн.

— Ну что, замерз? — поеживаясь, спросил он меня.

— Как тебе сказать, дружище? Скорее примерз! — Я поморщился, отрывая волосы от покрышки чума. — А ты как?

— Бр-р! Задубел я, вот как! — ответил Горн.

Мы вылезли из спальников и распахнули полог. В чуме было светло, солнечные лучи проникали через верхнее отверстие жилища. Мария с Олей шили шубу, Гаврила с Сергеем разбирали какую-то деталь снегохода, постелив на пол кусок брезента.

— Доброе утро! — сказал я, улыбнувшись.

— Доброе, доброе! — ответил Гаврила. — Как спалось? Не замерзли?

— Не замерзли, нормально спали! Так, под утро чуть-чуть подморозило… — соврал я.

Гаврила с жалостью посмотрел на наши опухшие лица:

— Просто ночь холодная была, вот я и спросил. Будете мерзнуть — скажите, найдем вам теплую одежду. А сейчас умывайтесь, и давайте чаёк пить!

Большой медный рукомойник висел у входа в чум, под ним стоял таз. Мы умылись, почистили зубы и сели за стол.

— Вот, строганину поешьте! — Гаврила срезал тоненькие полоски с мороженой рыбы. — Это муксун, мы сами не рыбачим, у хантов на оленину меняем…

Строганина оказалась удивительно вкусной, и мы с Горном не заметили, как съели половину огромной рыбины. Пока пили чай, я еще раз спросил у Гаврилы, чем мы можем помочь по хозяйству. Ненец с сомнением посмотрел на нас, вздохнул и сказал:

— Ну, поехали в лес, дров заготовим…

Мы с Горном утеплились как могли и вышли из чума. День был солнечный и морозный. Гаврила завел «буран», вручил мне бензопилу «хускварна», а Горну — топор и моток крепкой веревки. Мы с другом сели на нарту, двигатель взревел, и «буран», переваливаясь на сугробах, двинулся к ближайшему лесу. Мы долго кружили среди деревьев, пока Гаврила не заметил большую сухую лиственницу. Остановив машину, ненец спрыгнул в глубокий снег и подошел к дереву. Приложив руку к стволу, Гаврила наклонился и стал что-то шептать, поглаживая шершавую кору. Закончив, он повернулся к нам и крикнул, чтобы мы несли инструмент.

— Простите, Гаврила, — смущенно спросил я, вручая ненцу пилу, — а о чем вы сейчас с деревом разговаривали?

— Это наш обычай. У леса есть Хозяин, это его деревья. Я рассказал, что дрова нужны, что двое русских приехали, мерзнут в чуме. Разрешения спросил…

— Гаврила, вчера вечером, когда мы спать ложились, я случайно увидел, как Мария чем-то наши сапоги окуривала. И это обычай? — снова спросил я.

Гаврила кивнул:

— Вы издалека пришли, могли на сапогах своих злых духов принести из чужой земли. Мария взяла кусочек бобровой шкуры, им окуривала, чтобы злые духи у нас в чуме не остались. Бобр — священный зверь, ханты с юга нам шкурки привозят, здесь бобры не водятся. Бобр — он предок наш, от него род ведем. И еще бобр — шаман, живет в двух мирах: и под водой, и на суше… Ладно, Костя, работать надо!

Гаврила несколько раз дернул за шнур, двигатель бензопилы зазвенел, и ненец аккуратно подпилил лиственницу. Мы все вместе толкнули дерево, оно с грохотом упало, разбрасывая сломанные ветви. Гаврила отрезал толстый сук, подровнял его топором и вручил Горну:

— Вот, бей по ветвям, обламывай. А ты, Костя, топором ветки руби!

Мы с жаром принялись за работу и вскоре очистили ствол от ветвей. Гаврила распилил лиственницу на бревна, мы закатили их в нарту и привязали. Я уселся верхом на толстые стволы, Горн устроился рядом, и Гаврила направил снегоход к своему жилищу.

Сгрузив бревна возле чума, мы распилили их на чурбаки и принялись колоть. Работа была знакомой, вскоре стало жарко, и мы махали топорами в одних свитерах.

Гаврила подошел и одобрительно кивнул, глядя на быстро растущую гору дров.

— Надо еще привезти! Тогда на несколько дней хватит. Сережка мой старый «буран» починил, испытать хочет. Костя, поезжай с Сергеем, Горн и один дров наколет! — сказал ненец.

Сергею было шестнадцать лет. Высокий крепкий парень с открытым, улыбчивым лицом, он три года назад бросил школу-интернат, где учились дети оленеводов, и вернулся в тундру, помогать отцу. Сережка обожал всякую технику, от мобильного телефона до «бурана» и бензопилы.

«Родись он в городе, а не в чуме, стал бы инженером!» — думал я, глядя, с каким увлечением Сергей копается в двигателе или соединяет провода. Возле отцовского чума юноша соорудил маленький чум, накрытый брезентом, который называл «гаражом». В нем было холодно, как на улице, зато ветер и снег не мешали работать. Несколько последних дней Сергей возился со старым «бураном» и вот наконец починил его.

Правда, когда я увидел это «чудо техники», у меня появились сомнения, вернемся ли мы из леса. У снегохода отсутствовал капот, многие детали были не привинчены, а наскоро прикручены проволокой или держались на изоленте. Но лицо Сергея светилось таким счастьем, что я не высказал своих замечаний вслух. Мы привязали к «бурану» нарту. Двигатель, к моему удивлению, сразу завелся, Сережка улыбнулся, и мы помчались по старому следу к лесу.

Сергей явно отправился в лес не за дровами, а чтобы испытать свою машину. Он прыгал на кочках, разгонялся так, что мотор начинал тоскливо звенеть, а потом резко останавливал снегоход. Я изо всех сил пытался не выпасть из нарты и не раз похвалил себя за то, что крепко привязал к саням топор и бензопилу. Наконец мы нашли сухое дерево, и безумная гонка закончилась. Сергей, вдруг став очень серьезным, подошел к лиственнице и, подражая отцу, спросил разрешения у Хозяина леса. После чего мы дружно свалили дерево, очистили от ветвей и загрузили бревна в нарту.

— Ну, садись, что ли? Поехали! — весело сказал молодой ненец и дернул шнур генератора. Но двигатель даже не чихнул. Сергей дергал шнур снова и снова, но машина не подавала признаков жизни.

«Так-так, началось! — подумал я. — А до чума отсюда километров семь…»

— Ничего, сейчас починим! — сказал неунывающий Сергей и полез в двигатель.

Он долго возился с какими-то винтами, проверял шланги, время от времени пытаясь завести снегоход. Но все было напрасно.

— Похоже, опять карбюратор забился! — вздохнул юноша. — Бензобак ржавый поставил, фильтр плохой, вот ржавчина в карбюратор и сыпется… Придется пешком идти!

Я взял топор, Сергей взвалил на плечо бензопилу, и мы пошли по своему следу, проваливаясь в глубокий снег. Через два часа, совершенно вымотанные, мокрые от пота, мы опустились на бревно около чума.

— Ну что, поехали обратно? — сказал Сергей, переведя дух. — «Буран» мой нельзя там оставлять. Позови Горна, вдвоем мы не справимся. На отцовском снегоходе поедем, только лопату взять надо…

Вскоре наш «буран» остановился рядом со своим безжизненным собратом. Мы скинули с нарты бревна, подвели ее к Сережиному снегоходу, и я с сомнением спросил:

— Серега, а ты уверен, что мы «буран» твой сможем поднять? Он же килограммов триста весит!

— Ну, не триста, там многих деталей не хватает! — улыбнулся ненец. — Да это несложно, мы часто снегоходы так возим!

Я недоверчиво посмотрел на юношу, а Сергей взял лопату и стал копать яму рядом со своим «бураном». Мы с Горном присоединились к работе, руками выгребая снег, и вскоре яма была уже нам по грудь. Ненец скатил нарту вниз, и мы увидели, что снегоход стоит прямо над ней.

— Догадались теперь? — рассмеялся юноша. — Нам осталось «буран» мой просто вниз спихнуть, на нарту. Давайте все вместе!

Мы подтолкнули сломанный снегоход, и он благополучно съехал на сани. Закрепив «буран» веревками, мы привязали нарту к рабочему снегоходу, двигатель натужно загудел, и сани с грузом выбрались из ямы.

— Вот так-то! — с гордостью сказал Сергей. — Это меня отец научил. Горн, ты за мной садись, а ты, Костя, — на сломанный «буран». Ехать пора, темнеет уже!

Не спеша, чтобы не опрокинулась тяжело нагруженная нарта, мы тронулись в обратный путь и уже в темноте подъехали к «гаражу». Затолкав снегоход под брезент, мы отряхнулись от снега и зашли в чум.

— Что, вернулись? — посмотрел на нас Гаврила. — Молодцы, помогли Сережке! «Бураны» ломаются, это бывает. Зато теперь знаете, что делать надо. Ладно, давайте чай пить!

Мария налила в тарелки густой бульон из оленины, и мы с жадностью набросились на еду. Жуя мягкое, разваренное мясо, я спросил хозяина:

— Гаврила, а почему вы всегда говорите «чай пить», а не «ужин», «завтрак»?

— Ой, любим мы чай очень! — засмеялся ненец. — Но ты неправ, что я всегда говорю «чай пить»! Утром или когда немного подкрепиться хочешь — это «чаёк». В обед, на ужин — «чай», к такому чаю и оленина, и рыба подается. А вот когда голодный придешь, по тундре набегавшись, а на столе и мясо, и кровь, и рыба, и морошка — это уже «чаище»!

— Спасибо огромное, Мария! — сказал я, улыбнувшись хозяйке. — Так все вкусно сегодня, настоящий «чаище»!

Такие разные олени

Следующим утром я поднялся рано, даже хозяева еще спали, и вышел из чума. Морозный воздух щекотал ноздри, снег искрился на солнце, за горизонт убегала сиреневая полоса дальнего леса. Неожиданно кто-то толкнул меня сзади. Я оглянулся и увидел оленя, шею которого украшал ошейник из оранжевой ленты. Животное внимательно смотрело на меня большими влажными глазами и продолжало тыкаться носом мне в бок, явно стараясь залезть в карман куртки.

— Голодный, что ли? — улыбнулся я оленю. — Иди, ягель ищи, нет у меня еды!

Я протянул руку, чтобы погладить оленя, но тот отскочил и теперь выжидающе смотрел на меня с расстояния пары метров.

Вспомнив, по какому делу поднялся в такую рань, я отправился к дальним лиственницам, которые Гаврила показывал Горну в первый день нашего пребывания в стойбище. Не успел я справиться с молнией на своих штанах, как незаметно подошедший олень снова резко толкнул меня.

— Ну-ну, брат, у меня свои дела, а ты иди по своим!.. — прикрикнул я на оленя.

Но он и не думал уходить. Едва снег у меня под ногами пожелтел, как олень начал совсем уже бесцеремонно пихаться, и я с удивлением обнаружил, что он жадно ест желтый снег!

Когда я вернулся к чуму, Гаврила уже занимался хозяйством: осматривал старую нарту, у которой треснула ножка.

— Что, Костя, олень тебя в туалет провожал? — спросил ненец.

— Да, и еще он снег с мочой ел! Им это как, не вредно?

Гаврила усмехнулся и посмотрел на оленя, который по-прежнему бродил рядом со мной.

— Не вредно. Эти олени, которые у чума, совсем домашние. Вот этот, который за тобой ходил, — мочеед. Олени все мочу любят, но некоторые — особенно. Такие поближе к чуму держатся, от людей не отходят. Ладно, если по малой нужде пойдешь, а если по большой… Как соберешься, палку возьми, гони его, а то он тебе покоя не даст!

Гаврила помолчал, внимательно оглядывая сломанную нарту, и добавил:

— У чума не только мочееды живут. Есть еще авки. Мы каждому ребенку обязательно олененка дарим, чтобы играл с ним, привыкал с оленем общаться. Вот такой олененок и зовется авка. Дети их с рук кормят хлебом, ухой. Имена им дают, ошейнички красивые делают, колокольчики привязывают. Такого оленя нельзя в нарту запрягать, на мясо забить нельзя — до старости около чума живет.

А есть еще священные олени, какому-нибудь духу посвященные: Хозяину горы или реки либо Хозяйкам чума — Мяд Пухуця. Этих тоже нельзя запрягать, обижать нельзя — они как бы и не в нашем мире уже живут. Видишь во-он того, белого, со сломанным рогом? Его Нядай зовут. Кочевали мы как-то у горы Саурей, там наше священное место, жертвы приносим. И вот один олененок отставать стал. Красивый такой был, сам беленький, а хвост черный! Думали: знатный олень вырастет! А он отставал, отставал да и лег на землю, еле дышит. Мы никогда просто так оленей не убиваем — нельзя было маленького добить, чтоб не мучился. Оставили его, дальше пошли. Я только сказал: пусть Хозяин Саурея о нем позаботится! А когда осенью возвращались с летних пастбищ, мимо того места проходили — вдруг вышел нам навстречу олень! Я сразу Нядая узнал, приметный он был. Поняли мы, что Хозяин Саурея олененка спас, ему Нядая и посвятили. Семь лет с того случая прошло, вон какой красавец вырос. Ручной совсем…

Еще, Костя, у всех этих оленей имена или клички есть. Выбираем подходящее по характеру или внешне. А многих просто по цвету кличем: Беляк, Пепельный, Серый, Белый Нос, Черноухий…

Любим мы своих оленей! Олень, он ведь нам все дает: мясо и кровь, шкуры на одежду, жилами женщины шьют, из рога застежки делаем, рукояти ножей. Как оленя не уважать, не любить?

Я внимательно слушал, а Гаврила продолжал осматривать нарту.

— Ну что, Костя, поможешь нарту починить? Нам скоро каслать — кочевать, по-вашему, — надо все нарты проверить.

— Конечно, помогу! — обрадованно воскликнул я. — Вы только говорите, что делать надо!

Гаврила улыбнулся:

— Сначала чаёк попьем. А потом и нартами займемся…

Щедрый бог

Когда мы зашли в чум, Горн что-то записывал в дневнике, а Мария и Оля сворачивали спальные пологи. По тому, насколько аккуратно свернут полог, судили об опрятности хозяйки. Женщины собирали постели, поправляли шкуры, раскладывали подушки вдоль стенок чума. Я заметил, что Мария и Оля никогда не проходят под священной доской с иконами, и спросил об этом Гаврилу.

— Это священная сторона чума. Там женщинам нельзя ходить.

— Это я понял, что нельзя. А почему?

— Потому что священная сторона — мужская. Чум на две части делится: на мужскую и женскую. Линия эта через очаг проходит, через спальные пологи. И у чума два входа, а не один. Мы обычно все через женский заходим, но если на святилище собираемся, жертвы приносить духам, то открываем мужской вход, за священным платком, Торум Щищкам. — Гаврила показал на полотно с тремя вышитыми крестами, который закрывал заднюю часть чума.

— Но ведь женщины на мужской стороне часто сидят. Вон и Мария все время там шьет! — поднял глаза от своего дневника Горн.

— Женщинам на мужской стороне можно быть. Вообще чум — по-ненецки мя-а или, как ханты говорят, ор хат, лесной дом — женщине принадлежит, она здесь хозяйка. Мужчина в тундре должен жить, оленей пасти. В чум мы только кушать и спать приходим. Но нельзя женщинам под священной доской Торум Сахал проходить. Идет оттуда невидимая линия, сквозь Торум Щищкам, через мужской вход и дальше, до священной нарты, где мы духов своих храним. Линию эту переступать женщинам нельзя — ни в чуме, ни снаружи. Большой грех это, хэйвы называется. Любая женщина — она шаманка немного. Женщина детей рожать может, и раз в месяц, когда у женщин дни особые, открывает она двери в Нижний мир. Оттуда злые духи прийти могут, потому каждый шаг женщины опасность в себе таит. Мы, мужчины, даже женскую обувь никогда не трогаем, женщины ее в своей особой нарте перевозят, сябу называется. Если женщина через тынзян — аркан, по-вашему — перешагнет или через хорей — шест, которым оленей погоняют, — мужчина может заболеть, силы лишиться. Старики рассказывали, как в древности сражались наши богатыри. День бьются — по щиколотку в землю ушли, два бьются — по колено в землю ушли, на третий — по пояс друг друга в землю вогнали. А убить один другого не могут: раны сразу закрываются. И тогда зовет один богатырь свою сестру или жену. Та через хорей или тынзян врага переступает, раны его сразу кровоточить начинают, и умирает он. А сейчас у нас если женщина через ноги сидящего мужчины перешагнет, тот на ней жениться должен — иначе заберет женщина всю его силу. Так что ноги далеко вперед не высовывайте, — улыбнулся Гаврила.

— А если женщина случайно под Торум Сахал пройдет, что случится? — снова спросил Горн.

— Беда будет. Не с женщиной, нет. Духи зло причинят мужчинам ее семьи — в тундре, на охоте. Медведь нападет, деревом придавит, дорогу в пургу потеряешь… А если мужчина обычаи тундры нарушит: что-то возьмет без спросу, зверя лишнего убьет, птицу — тогда духи его женщинам отомстят или детям. Так-то вот… Мы специально проход у священной стороны заставили ящиками с продуктами, посудой, чтобы случайно кто не переступил. Можно, конечно, если женщина грешный шаг сделала, подошвы ее кисов дымом бобровой шкурки окурить, но даже это не всегда помогает…

Я вспомнил, как Мария окуривала подошвы нашей с Горном обуви, и спросил:

— Гаврила, расскажите, какие еще обычаи с чумом связаны? Ну, чтобы мы случайно не нарушили…

— У каждой женщины сумочка есть, тучан называется. Вон, смотри, Мария как раз из нее иголки достает… — Гаврила показал на свою жену, которая вместе с Олей опять шила красивую шубу. — Такой тучан девочка себе делает, как шить научится, и всю жизнь его хранит. Там нитки, иголки, наперстки, кусочки сукна, меха — все, что хозяйке для работы нужно. А как бабушка умирает, ей под голову ее тучан кладут, чтобы в Нижнем мире не с пустыми руками появилась. Мужчинам нельзя тучан трогать, грех это!

Мы с Горном посмотрели на Олю с Марией. У каждой под рукой лежал тучан: у Марии — уже старый, потертый, украшенный бубенчиками, а у Оли — совсем новый, с богатой вышивкой бисером.

— Еще в чуме особое место есть, тоже священное, — это очаг. Там Хозяйка Огня живет. Женщины, когда еду готовят, обязательно ей бросят что-нибудь: кусочек жира, мяса. Иначе обидится Хозяйка Огня и отомстит: ребенок кипятком обварится или еще что случится. А под очагом железный лист лежит…

— Это чтобы пожара в чуме не было, так? — уточнил Горн.

— Не только. Проходит через чум еще одна невидимая нить, через очаг к верхнему отверстию-дымоходу, у ненцев макода-си называется, у хантов — хон вус. Эта нить все три мира соединяет: Нижний, где злые духи живут, Средний, где люди, олени и Хозяева рек и лесов, и Верхний, откуда боги на нас смотрят. Под очагом железный лист лежит, чтобы злые духи не могли в чум пробраться, болезнь чтобы не наслали. Через железо нечистая сила пройти не может. А верхнее отверстие всегда открыто, чтобы боги могли видеть, как мы здесь живем…

— А доски пола? Они только для тепла или тоже священные? — продолжал выяснять Горн.

— И для тепла, и чтобы весной грязно в чуме не было, когда снег тает! — кивнул Гаврила. — А еще, если человек умирает, из этих досок гроб ему делают. Видели, может, в тундре могилы ненцев?

— Я видел, Гаврила! Давно еще, лет десять назад, мы с братом в поход пошли на Полярный Урал. Сначала мы подумали: ящик геологи бросили, хотели доски для костра взять. Посмотрели — а там скелет лежит… Ох и испугались мы тогда! — вспомнил я историю из своей юности.

— Да, это могила ненецкая была. Из досок гроб делаем, чтобы песцы или другие звери мертвого не потревожили. Вместе с покойным вещи его кладем: с мужчиной — оружие, аркан, упряжь, с женщиной — тучан, посуду, скребки для шкур. Нарту рядом ставим, перевернув ее. А на мужской могиле еще хорей втыкаем, которым покойный оленей погонял. Мужские могилы поэтому издалека видны… Только все вещи, по нашему поверью, умереть должны вместе с хозяином. Одежду мы режем, ружью ствол забиваем, аркан рвем, нарту ломаем. Тогда в Нижнем мире, где умерший потом жить будет, эти вещи целыми окажутся. Там, у Нижних Людей, все наоборот…

— Гаврила, а почему у вас в чуме православные иконы стоят, кресты на платке вышиты, лампадка горит? Вы разве христиане? — решился я задать щекотливый вопрос.

— Конечно, христиане! Хантов и ненцев давно крестить стали, когда русские только на Север пришли. Дед рассказывал, сначала наши предки не хотели креститься. Говорили русским: у вас свой Бог, у нас свои боги. Будем мирно жить, торговать будем, а от богов своих не откажемся. Тогда русские на хитрость пошли. У Обдорска, сейчас Салехард это, ярмарка каждый год проходила. И вот приезжает на ярмарку священник и давай кричать: «Эй, люди инородческие, самоеды да остяки! Кто веру православную примет нынче, тому подарки дадим: бабам — сукна отрез, бисер, иголки, а мужикам — ножи, топоры, чай и табак!»

Ну, предки наши неглупые люди были, пошли креститься. Появилась тогда у нас поговорка: «Русский Бог — щедрый Бог!». И вот сидят наши деды вечером в чуме, чай пьют, тем хитрым попом подаренный, и один говорит другому:

— Ты, брат, сколько раз к белому шаману ходил?

— Я пять раз ходил! Вот смотри: пять крестиков он мне дал!

— Э-э-э, а я вот семь раз ходил, потом белый шаман меня узнавать начал!

Гаврила засмеялся, мы с Горном тоже не смогли сдержать улыбки.

— Мы же, когда в малицах, в капюшонах меховых, для русских все на одно лицо! — продолжал смеяться ненец. — Вот так и стали православными. Крестики те мы на священные нарты повесили, у меня до сих пор хранятся. Ну, священники охотно и колокольчики дарили, иконы. Мы эти святые вещи уважаем, вместе с нашими идолами храним, на почетное место ставим. Вот посмотри на Торум Сахал…

Гаврила повернулся к священной стороне чума и показал рукой на иконы:

— Иисус, главный русский Бог. Мы его уважаем очень, он в одном ряду с нашими Явмалом и Понгармэ стоит. Большой человек был Иисус — судьбу свою знал, но не испугался, до конца пошел! Так каждый ненэй ненэч поступать должен, каждый Настоящий Человек. Божью Матерь у нас очень женщины почитают. Она же сродни Мяд Пухуця, женским духам — Хозяйкам Чума. В родах помогает, детей от болезней хранит.

А в центре у нас — сам Илибямбертя, Даритель Жизни, защитник оленей. Он пастухам помогает оленей пасти…

— Простите, Гаврила, но, по-моему, это Николай Угодник… — заметил я.

— Так его русские называют. А для нас он Илибямбертя, старик с белой бородой, великий оленевод!

Мы иконы почитаем, каждый праздник им жертвы приносим, как и нашим духам, губы святых кровью оленьей мажем, жиром, дымом особым окуриваем… Так что мы христиане!

— А в церковь ходите, Гаврила? — спросил Горн.

— Да нет, редко мы в городе бываем. Да и зачем? Все русские боги у нас в чуме живут, если что надо — мы с ними здесь и поговорим или на священное место иконы отвезем, где жертвы приносим…

От бревна до хорея

Нарт в хозяйстве оленеводов было много, к тому же все сани были разных типов. Делились они в первую очередь на мужские и женские. Мужские были легче и меньше, женские — выше и тяжелее: женщины перевозили гораздо больше вещей, посуды, одежды. Любая нарта представляла собой сани с двумя массивными полозьями, в заднюю часть которых вставлялись изящные ножки. Они стояли наискосок, играя роль амортизаторов. К ножкам крепились верхние жерди и основа из досок, на которой можно было сидеть либо укладывать на нее вещи. К полозьям деревянными штифтами прибивались подполозки — нярма. При движении по насту или камням дерево быстро изнашивалось, а заменить подполозки было гораздо легче, чем сами полозья: не надо было разбирать нарту. На стойбище все сани стояли в строго отведенных местах: женские нарты — напротив входа в чум, мужские — с противоположной стороны жилища.

— Вот это — мужская нарта, — показывал нам свое хозяйство Гаврила. — Легкая, быстрая. На ней пастухи в стадо ездят, оленей гоняют. А вот — хэхэ хан, священная нарта. В ней как раз иконы и духи наши живут. Считается, эта нарта первая в аргише идет, путь прокладывает, хотя мужчина и едет перед хэхэ хан на легковой нарте. К священной нарте женщинам даже подходить нельзя, и детям — тоже. Если ребенок до священной нарты дотронется — ручки у него опухнут, болеть будут. Тогда придется серебряные монеты искать, к рукам прикладывать. Бывает, что ребенок и ослепнуть может, к священной нарте прикоснувшись. Тогда плохо дело, без помощи шамана не справиться…

Гаврила поправил шкуру белого оленя, которой была накрыта хэхэ хан, и пошел дальше, показывая нам другие сани:

— А вот вандако, грузовая нарта. У нее бортики высокие, чтобы вещи не выпадали. Такие нарты и у мужчин, и у женщин есть, только женские побольше немного.

— Гаврила, а что такое аргиш? — спросил Горн.

— Аргиш — это караван нарт. Они одна за другой ставятся, в строгом порядке. Каждый аргиш один человек ведет. Мужчина — мужской аргиш, женщина — женский. Сколько людей в чуме — столько и аргишей…

Мы с Горном рассматривали разные нарты, все удивительно тонкой работы. В нартах не было ни единого гвоздя, все детали соединялись деревянными штифтами и кожаными ремнями.

— А вот женская нарта, не хан, — Гаврила показал на высокую нарту, где место для сидения было укрыто тентом из бересты, натянутым на каркас из ивовых прутьев. — В такой нарте женщина и ее маленькие дети едут. Вот здесь, под крышей, даже погремушка висит!

Мы заглянули в нарту и увидели погремушку, сделанную из гаек от «бурана», оленьих рогов, бисера и цветного пластика.

— А вот нарта сябу, женская нарта, вроде мужской священной, — продолжал Гаврила. — В женском аргише второй идет. Мы, мужчины, ее не трогаем: там женскую обувь перевозят, очажный лист — все, что со входом в Нижний мир связано… Вот женские вандако, а эта — лабаз охол. Видите, сверху деревянный ящик с дверцей стоит? Там женщина продукты хранит, чтобы звери всякие их не съели. А последней в женском аргише идет нгэту, длинная нарта. На ней жерди чума перевозят, доски пола, нюки — покрышки на чум. У нас по обычаю чум женщины ставят и перевозят его женщины. Хотя мужчины могут помочь — нюки тяжелые на крышу закинуть, например…

— А почему длинная нарта в конце аргиша идет? — полюбопытствовал Горн.

— Ну, ты просто никогда аргиш не видел! — улыбнулся Гаврила. — Олени же в каждую нарту запрягаются. Зимой — по два-три, летом — по пять-шесть: им летом тяжело, по траве и камням нарты тащить приходится. И каждая последующая упряжка веревками или цепями соединяется с идущей впереди. Вот и вытягивается аргиш — пять, семь, а то и восемь нарт одна за другой! Поставь нгэту, длинную нарту, в центр — и олени, идущие сзади, на острые концы жердей чума наткнутся. Именно поэтому и ставят нгэту только в конце аргиша…

Мы с Гаврилой и Горном устроились на деревянных чурбаках позади чума, и хозяин показал нам заготовки для нарт:

— Вот, листвянку мы с Сергеем уже привезли. Хорошее дерево, прочное, на полозья нарт и на ножки пойдет…

— Гаврила, а жерди чума тоже из лиственницы делают? — задал я вопрос.

— Нет, нельзя лиственницу на чум пускать, что ты, что ты! — замахал руками Гаврила. — Поверье у нас есть. Говорят, бродит по миру Сатана невидимый, прячется в стволах лиственниц. А по небу на нарте своей ездит Илья Пророк. Как Сатану увидит — сразу молнией его бьет! Возьмешь листвянку на ол — жердь чума — молния в твой дом и ударит! А вот полозья нарт из лиственницы очень хорошие получаются! Только брать надо сторону южную, прочную. А сердцевину, где Сатана прячется, мы никогда не берем! Олы, жерди чума, мы из молодых елок делаем. Бывает, долго хорошее дерево искать приходится: ровное, высокое, чтобы по всей длине почти одной толщины было. За зиму штук десять найдешь, и то хорошо! Кору снимаем, снизу затачиваем, чтобы в землю втыкался, — и готов ол! Мы вот зимой в тайге кочуем, нам проще. А северные ненцы на зиму в тундре остаются, там деревьев высоких нет. Ох и берегут они олы! Много лет каркас служит, из поколения в поколение переходит. Жерди снизу летом подгнивают, их снова обстругивают. Если наверху чума олы высоко торчат — чум новый; если самыми кончиками соприкасаются — старый чум, много раз уже жерди подстругивали…

Пока Гаврила рассказывал нам про нарты, Сергей притащил длинный березовый ствол и теперь аккуратно расщеплял его вдоль волокон. Гаврила одобрительно посмотрел на сына:

— Молодец, Сергей! Хореи делать будет. Нам хореев хватает, но эти мы у северных ненцев поменяем на ремни из шкуры лахтака, новую упряжь сделаем. Ну, пора и нам с вами за работу приниматься, а то заговорился я сегодня! — Гаврила улыбнулся и открыл ящик с инструментами.

— Вот, Костя, бери скобель и нож мой, — ненец протянул мне свой острый нож с рукоятью из бивня мамонта. — Сделай ножки для нарты. Ты вроде говорил, что умеешь с деревом работать…

Я кивнул. В прошлом году я целое лето провел в Киргизии, где учился у старого мастера делать юрты. Заготовки для юрты вырезались ножом и скобелем, и у меня действительно был какой-то опыт обращения с этими инструментами.

— А ты, Горн, возьми дрель, просверлишь отверстия в заготовках — во-он они лежат, Сергей их давно уже обстругал…

— Гаврила, простите… — мой друг замялся, вертя в руках странный предмет, состоящий из полукруглой формы металлического наконечника, деревянной ручки и кожаных ремней, — а как этой дрелью пользоваться?

— Ну, это просто! Смотри… — ненец взял инструмент, левой рукой сжал деревянную ручку, а правой стал водить взад-вперед, с помощью прикрепленной к дрели небольшой палки раскручивая кожаный ремень. Сверло быстро погружалось в дерево, и вскоре отверстие было готово.

Горн с нескольких попыток освоил необычный инструмент, и работа закипела. Я смотрел, как Гаврила обстругивает дерево: нож ненец держал неподвижно, двигалась только заготовка в другой руке. Я попробовал работать так же, но мне было неудобно и непривычно, и я вернулся к «русскому» способу обработки древесины. Когда я закончил вырезать ножки для нарты, Гаврила одобрительно кивнул и сказал:

— Молодец, Костя! А теперь, если не устал, сделай новое топорище, старое все потрескалось уже…

Я с удовольствием принялся обстругивать березовую заготовку, и вскоре топорище было готово. Я с гордостью показал Гавриле свое изделие.

— Ну-у-у, Костя, кто же так топорища вырезает? — удивленно посмотрел на меня ненец. — Как ты сюда топор надевать будешь?

— Вот так, сверху, как обычно! — показал я.

— Э-э-э, так только глупый русский Иван топор на топорище насаживает! — Гаврила сокрушенно покачал головой. — Таким топором взмахни посильнее — он тебе в лоб и отлетит!

— Можно клинья вбить, мы обычно так делаем! — оправдывался я.

— А мы, ненцы, топор на топорище просто снизу надеваем. Тогда чем сильнее бьешь, тем топор крепче держится! Так-то, Костя… Ладно, сейчас будем полоз сгибать, который я вырезал, мне твоя помощь нужна будет!

Гаврила принес из чума чайник с горячей водой и паяльную лампу. Привязав прочную веревку с двух сторон будущего полоза, он долго поливал дерево кипятком, дополнительно прогревая место сгиба огнем паяльной лампы. Я в это время осторожно скручивал веревку с помощью крепкого бруска. Дерево медленно, но верно сгибалось. Наконец изгиб полоза показался Гавриле достаточным.

— Хорошо, Костя! Теперь пускай сохнет. Дня через три можно будет этот полоз на нарту поставить!

— Гаврила, скажите, — спросил я ненца, — я заметил, что заготовка уже была слегка изогнутой да и потом легко гнулась, не трескалась. Вы уже до этого дерево распаривали и сгибали?

— Нет, зачем? — удивился Гаврила. — Мы такое дерево в лесу находим. Обычно по берегам рек, оврагов такие лиственницы растут. Ствол такой листвянки у корня уже изогнут, его только обработать да подогнуть немного — и готов полоз! Завтра в лес поедем, покажу тебе, как дерево хорошее выбирать надо…

Сергей тем временем, расщепив березу на четыре бруска, выстругивал из них длинные и тонкие хореи. Я залюбовался его работой, а Гаврила сказал:

— Березовые хореи — самые хорошие: легкие, прочные. Можно, конечно, и из елки сделать хорей, это проще. Но березовый каждый оленевод мечтает иметь! Сейчас Сергей их обстругает, потом на концы шарики из рога оленя вырежет — и готово! На такие хореи летом мы много чего поменять сможем…

За работой время летело незаметно, мы не замечали и мороза, хотя температура не поднималась выше минус двадцати градусов. Но вот солнце коснулось верхушек лиственниц далекого леса, и Гаврила отложил скобель:

— Ну, все на сегодня! Темнеет уже. Хорошо поработали, можно теперь и чай попить!

— Или даже чаище! — улыбнулся я, отряхивая штаны от березовых стружек.

Мертвая дорога

Утром мы с Горном и Гаврилой отправились к реке, где ненец присмотрел хорошую лиственницу для полоза нарты. Гаврила, в отличие от Сергея, вел «буран» осторожно, и снегоход плавно переваливался на снежных застругах. Мы миновали удивившую нас просеку, которую пересекали с Горном на пути к стойбищу, и остановились на берегу Полуя.

— Вот, Костя, смотри! — сказал Гаврила, подходя к лиственнице, росшей прямо на обрыве. — Видишь, ствол внизу изогнут? Из такого дерева легко полоз сделаем. Ну, давай сам спили. Только не забудь у Хозяина спросить, как я учил…

Подойдя к дереву, я коснулся щекой шероховатой, поросшей лишайником коры. Каких-то специальных слов я не знал, с деревом разговаривал первый раз в жизни и поэтому прошептал первое, что пришло в голову: «Хозяин Леса! Нарту делаем для Гаврилы, им кочевать скоро! Так что возьмем мы эту листвянку, ты уж не обижайся!»

Я завел бензопилу, и скоро лиственница с шумом рухнула в снег. Обработав ствол, мы загрузили его на нарту. Гаврила был доволен и одобрительно поглядывал на нас с Горном.

— Гаврила, скажите, а что за странную просеку мы видели по дороге? — спросил мой друг. — Кто здесь лес валил, так далеко от поселка?

— Это не просека, Горн, — очень серьезно сказал Гаврила. — Это железная дорога…

— Как — железная дорога? — в один голос воскликнули мы. — Откуда она здесь? На карте ее нет вроде…

— Это Мертвая дорога, — ответил ненец. — Давно ее строили. Мне дед рассказывал, сам я еще маленький был. Сталин хотел железную дорогу от Салехарда в Надым проложить. Пригнали сюда заключенных, они и строили эту дорогу. Говорят, шпалы здесь на человеческих костях лежат… Кое-где еще бараки сохранились, мосты. Поехали, покажу вам…

Мы отстегнули нарту, втроем сели на снегоход и выехали на просеку. Метров через триста Гаврила остановил машину.

— Вот, смотрите! В этих бараках люди жили…

Из-под снега торчали стены разрушенной постройки. Серые от времени бревна, гнилые доски, ржавые гвозди. Сквозь остатки барака, как и сквозь полотно железной дороги, уже проросли лиственницы и березы…

— Гаврила, гляньте! А это что за памятник? — Горн показал занесенный снегом обелиск с жестяной звездой.

— Один раз заключенные бежали и убили многих красноармейцев. Этим красноармейцам и памятник поставлен. Зэков же мертвых прямо под полотно дороги укладывали…

Мы с Горном содрогнулись. События далекой страшной эпохи оживали перед глазами…

Гаврила вновь завел «буран», мы проехали чуть дальше, и ненец показал нам разрушенный мост через один из притоков Полуя.

— Очень большая работа была. Одних мостов сотни построили. Почти до Надыма дорога дошла. Первое время, говорят, даже поезда здесь ходили. А потом Сталин умер, и оказалось, что не нужна никому эта дорога. Теперь вот она вся лесом заросла…

Мы с другом молчали, потрясенные, а Гаврила добавил:

— Когда стройка шла, ненцы боялись рядом кочевать. Беглые зэки, бывало, целые стойбища вырезали, чтобы оружие получить или еду. Да и красноармейцы не лучше были: оленей наших стреляли, отбирали теплую одежду… А потом дорога мертвой стала. Не любим мы это место. Говорят, по ночам здесь люди умершие ходят, плачут, зовут кого-то. Кто услышит их — того они с собой заберут, утащат в мерзлую насыпь. Мы, когда кочуем, стараемся Мертвую дорогу днем пересечь, никогда здесь не останавливаемся. Это уж я заехал, чтобы вам показать, чтобы знали вы… А теперь давайте-ка возвращаться, нам еще нарту с бревнами до чума везти!

Гаврила развернул снегоход, и мы поспешили уехать из проклятого места.

Первый пойманный олень

Дни шли за днями. Из поселка приехала семья родственников Гаврилы — до этого их чум, соседний с нашим, стоял пустым. Виктор и Алевтина привезли своих детей, Колю и Егора, озорных мальчишек шести и семи лет. Ребята целыми днями бегали по стойбищу, катая на веревочках аккуратно вырезанные из дерева модельки «буранов». Гаврила сокрушался:

— Мы, когда маленькими были, нарточки вырезали, оленей из стружек делали. А теперь всем снегоход подавай! Они Сережку моего замучили: сделай «буран», сделай «буран»! Он им разные «буранчики» вырезал, у Кольки вон даже фара горит! А Егорка говорит: надоел «буран», хочу «ямаху»! Ох и посмеялись мы тогда с Витей, отцом его! Вырезал ему Сергей «ямаху» с одной гусеницей, и даже спинка сиденья откидывается!

Когда мальчишкам надоедало катать свои «бураны», они возились с собаками или гоняли по стойбищу авок, играя в «оленеводов». Нас же Гаврила в свободное время учил бросать тынзян — ненецкий аркан.

— Без этой науки не стать хорошим пастухом! — говорил Гаврила, складывая кольца аркана. — Мы детей лет с четырех-пяти уже учим тынзян метать!

Гаврила воткнул в землю шест-хорей, и я попробовал накинуть на него петлю тынзяна. Но не тут-то было — мой аркан просто пролетел мимо шеста! Со второй попытки я попал арканом в шест, но петля запуталась в полете. У Горна дела обстояли не лучше: тынзян или перелетал шест, или не долетал до него.

— Ничего, научитесь! — успокаивал нас Гаврила. — Главное — тынзян правильно сложить. Вот так, смотри, Костя: первая петля чуть больше, остальные ровно идут, потом все петли аккуратно на две части разделяем — и готово! Когда бросаешь, кистью работай, а не всей рукой. Тынзян должен сверху на оленя упасть, а не сбоку. Если далеко олень — в левой руке у тебя половина тынзяна смотана. Как петля полетит, начинай плавно эти петли вытравливать, вот так, смотри!

Гаврила ловким движением, почти не глядя, бросил аркан, и петля через мгновение захлестнулась на хорее.

— На хорей легко кидать! — сказал Гаврила, сматывая аркан. — А вот бегущего оленя поймать — это да, долго учиться надо…

На другой день в стойбище приехал друг Гаврилы, Григорий. Этот ненец жил в поселке, работал в управлении оленеводческого совхоза. Как рассказал Гаврила, все оленеводы были приписаны к совхозам, получали зарплату — правда, мизерную.

— И женщины у нас зарплату получают, — говорил Гаврила. — Вот моя профессия называется «оленевод», а профессия Марии — «чумработница». Так в трудовых книжках и записано. Пенсии нам дают, прибавку за каслания — «кочевые» называются, их даже дети получают, которые с родителями кочуют. Немного, но все-таки… Деньги нам в тундре особенно не на что тратить, все на книжку зачисляют. Оно и хорошо: можем раз в год позволить себе или генератор новый купить, или телевизор с плеером…

Гаврила решил подарить другу оленя. Для этого надо было отправиться в стадо, которое паслось в нескольких километрах от стойбища.

— Да, давно оленей своих не проверяли! — покачал головой Гаврила. — То нарты чинили, то еще что. Надо, надо поехать! И тебе, Гриша, хорошего оленя найдем, и стадо посмотрим!

Для поездки Гаврила выдал нам с Горном ненецкую одежду: теплые шубы с капюшонами, пояса с ножами и клыками медведей.

— Ну вот, теперь вы настоящие оленеводы! — Гаврила улыбнулся, посмотрев на нас. — Сейчас покажете, как научились тынзян кидать!

В стадо отправились на нескольких «буранах». Поехали Анатолий, Виктор с мальчишками, Гаврила, Гриша, Сергей и мы с Горном.

— Работы много может быть! — сквозь шум двигателя кричал Сергей, сидевший на нарте рядом с нами. — Поэтому все мужчины поехали! Оленей ловить будем, осматривать!

Снегоходы летели по заснеженной лесотундре, проваливаясь в глубокие ямы, взбираясь на берега застывших рек. Кое-где приходилось спрыгивать с нарты и заталкивать снегоход на особенно высокую кручу. Когда мы въехали на очередной обрыв, Горн схватил меня за рукав малицы и закричал:

— Смотри, Костик! Вот же они, олени! Как их много!

Действительно, прямо под нами в широкой долине паслось стадо северных оленей. Серые, пестрые, белые, черные, с рогами и без рогов, олени неспешно бродили небольшими группами между двух безлесных сопок, разбивая копытами наст и доставая из-под него ягель, траву, ветки кустарничков. Ненцы заглушили двигатели «буранов», взяли арканы, веревки и пошли вниз, охватывая стадо полукольцом.

— Вот наше стадо! — на ходу рассказывал Гаврила. — Здесь и мои олени, и Анатолия с Виктором, и совхозные. Маленькое стадо, голов триста. Мы сейчас их к сопке загоним, посчитаем, осмотрим. Вы идите и руками размахивайте, как мы. Кричать не надо, вообще сильно не пугайте их, они дикие почти, человека боятся!

Мы с Горном вместе со всеми медленно пошли в сторону стада, взмахивая руками, как учил Гаврила. Олени настороженно смотрели на нас и потихоньку отходили, продолжая на ходу выкапывать ягель из-под снега. Коля с Егором бежали впереди и вовсю махали рукавами малиц, подражая взрослым. Вскоре все стадо сбилось в кучу у подножия сопки. Оленеводы смотали арканы и мягкой, пружинистой походкой двинулись вперед.

— Костя, Горн! — крикнул нам Гаврила. — Вы стойте там. Если олени побегут, загоняйте их обратно!

Мы вместе с Колей и Егором остановились и принялись махать руками, отгоняя особо резвых животных.

— Кхр-р-кхя-яр-кхыр-р! Кх-хя-кхыр-кх-хя! — подражая голосам оленей, подкрадывался к стаду Анатолий.

Мгновенное, незаметное движение рукой — и петля аркана охватила шею крупного черного оленя. Животное вырывалось, вздымая копытами снег. Анатолий упал на спину, выставив вперед левую ногу, и стал сматывать аркан, подтягивая оленя к себе. Когда олень оказался совсем близко, Анатолий вскочил, схватил животное за рога, резко нагнул ему голову и повалил на землю. Подбежавший Сергей помог связать оленю ноги.

— Так, один готов! — крикнул Анатолий. — Витя, давай того бери, пегого с пятном!

Арканы взлетали один за другим, оленеводы падали на землю, бегали, скручивая кольца тынзянов, связывали пойманным оленям ноги. Мы с Горном как завороженные смотрели на слаженную работу ненцев, не забывая при этом отпугивать оленей, пытавшихся прорваться сквозь кольцо людей.

— Костя! Покажи, чему научился! — подбежал ко мне Гаврила и протянул свой тынзян.

Я аккуратно смотал кольца аркана и пошел в сторону стада, пытаясь подражать звукам, которые произносили оленеводы.

— Кя-кя-кхя! Кхя-кхя-кя! — ласково подзывал я оленей, но они, едва заметив меня, тут же отбегали на недоступное для броска аркана расстояние.

«В чем дело? — думал я, перебирая пальцами кожаное переплетение тынзяна. — Может, у меня акцент не тот? Или я выгляжу по-другому, сапоги-то я не поменял на кисы? А может, запах другой? Может, они чуют, что я не свой?»

Как бы там ни было, олени от меня разбегались. Краем глаза я заметил, что Виктор и Анатолий с улыбкой поглядывают в мою сторону.

«Нет, я вам докажу, что тоже чего-то стою! — с азартом думал я, глядя на улыбающихся ненцев. — Не подведу Гаврилу, он столько учил меня этот аркан проклятый кидать!»

В этот момент я заметил оленя, который не убегал от меня, а спокойно лежал, лишь поводя ушами в мою сторону.

«Ну все, ты мой!» — радостно подумал я и решил подойти еще ближе для уверенного броска. Я подкрадывался осторожно, слегка нагнувшись, и олень явно не ожидал подвоха.

«Хэ-эй!» — крикнул я, выпрямляясь и одновременно бросая тынзян. Кольца аркана раскручивались как в замедленном кино, и вот петля упала точно на шею оленя. Я припал на одно колено, вытянул вперед правую ногу и стал сматывать аркан. Мой первый пойманный олень бился, поднимая тучи снега, но идти ко мне явно не собирался.

«Ах, вот ты как! Ладно!» — я вскочил и, сматывая тынзян, помчался к бьющемуся в снегу животному. Я уже ликовал, предвкушая одобрительные возгласы оленеводов, как вдруг услышал за своей спиной… хохот!

Анатолий с Виктором, бросив арканы, сидели на снегу и покатывались от смеха. Подбежавший Сергей, увидев меня, тоже захохотал. Гаврила с Гришей еле сдерживали улыбки.

— Чего вы смеетесь-то?! — возмущенно обернулся я к оленеводам, не ослабляя натяжения аркана. — Я же поймал оленя!

— Пойма-ал! — задыхался от смеха Анатолий, утирая слезы. — Конечно, ты его поймал! Мы ведь этому оленю только что ноги связали!

Я отпустил аркан и сел в сугроб. Пойманный мною олень по-прежнему лежал, не собираясь никуда убегать.

— Ладно, дружище, не расстраивайся! — смущенно сказал Горн, подойдя ко мне. — Ты хоть аркан на него смог набросить, у меня так до сих пор не получается!

— Спасибо, старина! — вздохнул я, поднимаясь и отряхивая снег с малицы. — Ну, пойдем обратно к мальчишкам, будем свою работу делать: смотреть, чтобы эти зверюги не разбежались по всей тундре!

Еще около часа ненцы отлавливали оленей, разбивали стадо на группы, считали животных. Гаврила объяснил нам, как оленеводы ищут ягель, определяя продуктивность пастбища.

— Вот это — наша лыжная палка, у ненцев на лыжах с одной ходят, не с двумя. — Гаврила протянул нам ненецкую лыжную палку, нечто среднее между веслом и лопаткой для уборки снега. — Снег копаем по пути, смотрим, сколько ягеля, на много ли дней оленям хватит…

С этими словами ненец копнул снег под ногами, внимательно посмотрел на обнажившийся мох и кустарнички и сказал:

— Здесь еще неделю оленей пасти можно. Потом дальше погоним, на север. Да и чум перенесем поближе к пастбищу. В конце апреля каслать начнем, чтобы по льду Обь перейти. А потом на все лето — к Карскому морю! Сюда только в ноябре вернемся, а то и к новому году…

Я мысленно прикинул, какое расстояние проходят оленеводы за год, и присвистнул — получался маршрут протяженностью более тысячи километров!

Гаврила, словно прочтя мои мысли, произнес:

— Да, далеко кочуем! Иногда поближе, на Полярный Урал. Но стараемся до моря дойти. Там ветер, гнус сдувает, пастбища прибрежные хороши для оленей. Люблю я те края…

Оленя, которого я «поймал», и еще одного загрузили на нарты, и мы поехали обратно в стойбище. «Моего» оленя Гаврила подарил Грише.

— Ну, Костя, спасибо! — улыбнулся пожилой оленевод. — В поселке расскажу, как русский друг мне оленя поймал!

Я покраснел, а Григорий легонько хлопнул меня по плечу, завел свой «буран» и вскоре скрылся за ближним лесом. Другого оленя Гаврила отвел за чум и привязал к нарте.

— Этого сегодня забьем, — сказал ненец. — Мясо кончилось, да и давно свежей оленины не кушали.

С этими словами Гаврила достал свой острый длинный нож, подошел к оленю и начал что-то тихо нашептывать ему в ухо. Олень успокоился, доверчиво ткнулся носом в малицу ненца. Гаврила ласково погладил животное, почесал ему за ухом и молниеносным движением воткнул нож между ребер оленя. Олень всхрапнул, его большие влажные глаза подернулись поволокой, он опустился на колени, а потом упал на бок. Гаврила опустился на корточки и поглаживал оленя, пока не прекратились конвульсии. Горн отвернулся и пошел помогать Сергею чинить «буран».

— Что, Костя, умеешь разделывать? — спросил меня Гаврила.

— Баранов разделывал в Монголии, помочь могу, — кивнул я.

Способ разделки животных у ненцев не отличался от монгольского. Кочевники степи и тундры очень ценили кровь животного, поэтому главным принципом было не пролить кровь на землю. Мы с Гаврилой сняли шкуру, тушу перевернули и аккуратно разрезали надвое. Вскоре на забрызганном кровью снегу лежали две половинки оленя, как огромные чаши, наполненные кровью. Гаврила достал желудок, выдавил из него содержимое и с помощью эмалированной кружки аккуратно перелил кровь в этот своеобразный сосуд.

— Вот так кровь храним. Она там закисает немножко, очень вкусной становится, густой. Да ты же пробовал в первый день, как к нам пришел! — вспомнил Гаврила.

Внутренности хозяин сложил отдельно и принялся разрезать тушу, время от времени предлагая попробовать мне особенно вкусные, на взгляд ненца, кусочки. Вскоре меня уже мутило от крови и сырого мяса.

— А вот это «чепуха», Костя, попробуй! — Гаврила отрезал какую-то жилку и протянул мне.

— Как-как? Чепуха? Смешное название! — с вымученной улыбкой сказал я, с трудом проглатывая теплый кусок жира. — Гаврила, вот мы тут с вами все самое вкусное едим, а Горна даже не позвали!

— Ой, правда! — смутился ненец. — Он ушел сыну помогать, я и забыл про него!

— Гаврила, я пойду Сереже помогу, а Горна к вам отправлю. Пусть он тоже полакомится!

Сказав Горну, что его зовет Гаврила, я с увлечением стал промывать карбюратор «бурана», улыбаясь тому, как ловко избавился от неожиданного ужина из сырого оленя под холодными звездами.

Правда, Горн потом еще несколько дней отказывался есть любое мясо — и сырое, и вареное, — а меня называл предателем…

На следующее утро Гаврила попросил меня помочь ему… похоронить оленя! Увидев недоумение на моем лице, хозяин объяснил:

— Вчера мы оленя забили. Его голову по обычаю похоронить надо. Нельзя голову оленя просто в тундре бросить: так сделать — это оленя не уважать, не любить…

Взяв череп оленя, ненец подошел к молодой лиственнице, которая росла недалеко от чума. Ловко накинув тынзян на вершину дерева, Гаврила начал сгибать его.

— Помогай, Костя! Почти до земли согнуть надо! — крикнул ненец. Я взялся за свободный конец аркана, и вскоре молодая лиственница коснулась верхушкой моего лица.

— Теперь держи, Костя, а я голову привяжу! — сказал Гаврила и принялся заранее припасенной веревкой приматывать череп оленя к верхушке дерева. Когда работа была закончена, мы плавно распрямили лиственницу и сдернули тынзян.

— Ну вот, теперь хорошо! — улыбнулся Гаврила, взглянув вверх. — И мордой на юг смотрит, все как положено! Дух оленя теперь спокоен будет…

Хороший снег

Через несколько дней Гаврила с Сергеем отправились в Лабытнанги, надо было купить бочку бензина, чтобы заправлять «буран» и генератор.

— Вы тут по хозяйству помогайте. Мария с Олей скажут, что делать надо! — попросил нас Гаврила на прощание. — Мы через пару дней уже обратно приедем!

Едва снегоход скрылся за лесом, ко мне подошла Оля.

— Костя, помоги мне снега набрать! Вода кончилась, а снег тяжело носить! — с улыбкой сказала девушка и протянула мне прочный мешок из-под муки. — Только копай, где олени не ходили, желтый снег не бери!

Я взял лопату и направился к лесу, высматривая место, где снег был чистый, без оленьих следов. Найдя подходящий сугроб, я быстро набил мешок снегом, взвалил на плечо и понес к стойбищу.

«Странно, веса в этом мешке килограммов пять, — думал я по пути. — И что она, сама сходить не могла?»

Я поставил мешок со снегом у печки и сказал:

— Готово! Принимай работу!

Оля развязала мешок, размяла в пальцах снег и посмотрела на меня как на слабоумного:

— Ты что, не знаешь, какой снег брать надо? Ты совсем плохой снег принес! Иди высыпь его за чум!

— Оль, да я вроде чистый снег брал, не желтый! Как ты и просила…

Увидев мое растерянное лицо, Оля неожиданно рассмеялась и сказала:

— Ладно, пойдем, я тебя научу снег выбирать!

Мы прошли до того места, где я набирал снег, который так не понравился Оле, и девушка сказала:

— Копай здесь! Только глубоко!

Я копал, выбрасывая куски плотного снега, а Оля стояла в стороне и с улыбкой смотрела, как я работаю. Наконец, когда я погрузился в снежную яму уже по пояс, а лопата чиркнула по смерзшимся камням, Оля спустилась ко мне и стала руками насыпать в мешок крупные, блестящие кристаллы льда.

— Смотри! Вот это — хороший снег! Из него много воды получится, целая кастрюля! А из того, что ты принес — одна чашка! — девушка засмеялась. — У нас, ненцев, двадцать названий снега есть. Спроси папу, он тебе расскажет…

Когда я взвалил на спину мешок с «хорошим» снегом, в нем было килограммов тридцать, не меньше. И я понял, почему Оля говорила, что ходить за снегом — тяжелая работа…

К вечеру погода испортилась, подул холодный пронизывающий ветер. Мария часто выглядывала из чума, смотря на быстро темнеющее небо.

— Ой, боюсь я, пурга ночью будет! — встревоженно сказала ненка. — Как там Гаврила с Сережкой, не пропали бы…

Мы с Горном переглянулись. Чум уже сотрясался под ударами ветра, и я с ужасом подумал, каково сейчас ехать на снегоходе, ища дорогу в снежной кутерьме.

Ужин получился невеселый. Мария очень волновалась, да и нам с Горном было не по себе. Немного успокоив Марию обещанием завтра утром выйти на связь с Гаврилой по спутниковому телефону, мы залезли в спальники, но еще долго не могли заснуть, слушая зловещее завывание пурги за тоненькой стенкой чума…

Сломанный телефон

Утром пурга бушевала с прежней силой. Из чума позвонить было невозможно: спутниковый телефон не «пробивал» сквозь покрышки из оленьих шкур. Мы с Горном влезли в куртки, натянув поверх меховые шубы, выданные заботливой хозяйкой, лица обмотали шарфами и вышли в снежную круговерть. Идти практически не удавалось: ветер сбивал с ног, снег забивался во все щели одежды. Достав телефон, Горн дрожащими пальцами пытался набрать номер Гаврилы. Аппарат обледенел, цифры на экране появлялись с задержкой в несколько секунд. Пытаясь подцепить тоненькую панель откидного микрофона, Горн излишне резко дернул, и микрофон оторвался от корпуса телефона. Из нутра аппарата торчали обрывки двух тоненьких проводков.

— О, черт! — простонал Горн. — Я телефон сломал!

Пригибаясь под порывами ветра, мы забрались обратно в чум. Услышав о нашей беде, Мария только всплеснула руками.

— Костян, что делать-то теперь? — посмотрел на меня Горн. — Мы же на связь с Москвой не сможем выйти! Ты понимаешь, что это значит?

Я понимал. За нашей экспедицией внимательно следили из Москвы: компании-спонсоры, турфирма, где работал Горн, сотрудники моего музея. А главное — мы зарегистрировали свое путешествие в МЧС и должны были каждый день выходить на связь. Так обеспечивалась безопасность путешествия: не позвони мы в течение суток — вертолет МЧС должен вылететь с аэродрома в Салехарде и отправиться на наши поиски.

— Горн, если «вертушка» прилетит, а у нас все в порядке, по договору мы должны будем оплатить все летные часы! Это тысяч триста, не меньше…

— И что ты предлагаешь? — хмуро посмотрел на меня друг. — Ногу сломать или погулять полчаса на ветру, обморозиться хорошенько? Чтобы за вертолет не платить…

Мы сидели на шкурах в чуме за десятки километров от ближайшего населенного пункта и не знали, что предпринять. Мария тоже не находила себе места, бросила шитье и прислушивалась к вою пурги.

— К обеду стихнет… — негромко сказала ненка. — К вечеру снова задует…

— Мария, вы уверены? — спросил я, повернувшись к хозяйке.

— Слышу. Когда так ветер свистит, пурга потом затихает ненадолго…

— Горн, помнишь, Серега говорил про место, откуда позвонить можно? На сопке у Надымского зимника, километров десять отсюда…

— Ты предлагаешь… — Горн внимательно посмотрел на меня.

— Да, на лыжах! Налегке, по «буранному» следу! Позвоним — и сразу назад. Должны успеть…

— Куда вы собрались? Гаврила с Сережей пропали, теперь и вы сгинуть решили! — заохала Мария.

— Мария, мы Гавриле позвоним, узнаем, где они. И нам на связь с МЧС выйти надо, с друзьями в Москве. Они ведь тоже волнуются за нас, как вы за родных…

Мария ничего не ответила и только сокрушенно покачала головой.

К обеду, как и предрекала ненка, ветер стал слабее. Мы утеплились, взяли рюкзак с аптечкой, термосом и сухим пайком, встали на лыжи и побежали по заметенному пургой, едва заметному следу снегохода. Налегке идти было несложно, и через полтора часа мы уже поднимались на пологий холм, на вершине которого росла одинокая лиственница — ориентир, про который нам рассказывал Сергей. Отдышавшись, мы включили мобильный телефон… и с ужасом увидели, что связи нет!

— Не может быть, Горн! — с отчаянием в голосе сказал я. — Серега же звонил отсюда, он рассказывал…

— Может, место не то? С другого холма попробовать?

— Да ты посмотри, этот самый высокий! Да и лиственница на вершине…

— Точно, лиственница! — воскликнул Горн, скинул рюкзак и полез на дерево.

Вскоре мой друг, раскачиваясь на тонком стволе, кричал в телефон, и ветер уносил окончания фраз:

— Да! Гаврила?.. Где-где, в Лабытнанги?.. Пургу пережидаете?.. Обратно когда?.. Через два дня?.. Да, у нас все в порядке!.. Звоним откуда?.. Да с…

Связь неожиданно прервалась, окоченевший Горн слез с дерева и стал приседать и размахивать руками.

— Ну, осталось в Москву позвонить! А они в МЧС сообщат! — улыбался Горн, прыгая вокруг дерева, словно исполняя древний шаманский танец.

— Спроси, что нам со спутниковым телефоном делать. Может, они подскажут что-нибудь. Не будем же мы каждый день сюда бегать, чтобы позвонить.

Горн снова забрался на свой «переговорный пункт» и вскоре вышел на связь с Москвой. Сообщив, что у нас все в порядке, он по моей просьбе спросил, что делать со сломанным телефоном.

Я не слышал ответа, зато увидел лицо своего друга. Горн спрыгнул с дерева, сел прямо в снег и захохотал…

— Да что ты смотришь на меня как на психа? Знаешь, что они сказали по поводу телефона? Чтобы мы обратились в сервисный центр!

Тут уже я согнулся от смеха и упал в снег рядом с Горном. Мы сидели под одинокой лиственницей на невысоком холме посреди тундры и хохотали до слез, которые сразу примерзали к щекам. Ведь мы звонили людям, которые помогали нам готовить эту экспедицию, которые должны были представлять, где мы сейчас находимся. Но там, в далекой Москве, нам посоветовали обратиться в сервисный центр! Я неожиданно подумал, что и сам уже плохо представляю себе город, его суетную жизнь. Там, в столице, не нужно каждый день колоть дрова, чинить нарты, пасти оленей. Там не нужно преодолевать на лыжах десять километров бездорожья, чтобы просто позвонить по телефону. Чум Гаврилы стал для нас родным домом. Мы научились разбираться в звериных следах, выбирать нужное дерево для полоза нарты, метать аркан, искать хороший снег для вытапливания воды. От этих навыков, совершенно незнакомых да и ненужных жителю мегаполиса, здесь зависела жизнь. Моя жизнь, жизнь моего друга и жизнь маленькой семьи оленеводов, кочующей по бескрайним просторам заснеженной тундры…

С севера натянуло низкие тучи, и мы с Горном заторопились обратно. Хотя шли мы по своей лыжне, встречный холодный ветер сек лица, идти было трудно. Впрочем, через два часа мы уже подбегали к родному чуму. Мария стояла у входа и ждала нас.

— Вернулись! Я уже все глаза проглядела! Позвонили?

— Все в порядке, Мария! — улыбнулся я. — Гаврила с Сергеем в Лабытнанги, пургу пережидают. Обещали дня через два приехать!

— Ох, спасибо! А то неспокойно мне было! — вздохнула ненка. — Ну, идите скорее в чум, я вам мясо сварила!

Как я починил нарту

Наутро пурга стихла так же неожиданно, как и началась. Мы позавтракали мороженым мясом с кровью, и Горн спросил:

— Что со связью-то делать? Опять побежим? Этак мы, когда вернемся, нормативы мастеров спорта сдадим с тобой…

— Зачем бежать? Я думаю, телефон починить можно. Всего-то два проводка припаять!

— Ага! Чем паять-то? Гвоздем? — невесело усмехнулся Горн.

— А почему бы не гвоздем? Но вот припой… припой… — Я обернулся к Марии, которая вновь шила шубу. — Мария, простите, а где у Гаврилы дробь хранится?

Ненка с удивлением посмотрела на меня.

— Вон, в сундучке его. Там и дробь, и патроны. Ружье в нарте возьми. На охоту пойдете?

— Нет, не на охоту! — засмеялся я. — Хочу свинцом с дробинки телефон спаять!

— А, ну попробуй, попробуй! — кивнула Мария и вновь принялась за работу.

Встал вопрос с канифолью. Мне пришло в голову, что можно использовать смолу лиственницы, и вскоре Горн принес мне кусочки смолы, которые наковырял с бревен.

Мы накалили гвоздь докрасна, залудили тоненькие проводки, и я начал паять. Работа была сложной, и Горн следил за мной затаив дыхание. Гвоздь я держал пассатижами, руки немного дрожали, но в конце концов провода были надежно соединены. Правда, немного расплавился корпус телефона, но мне это показалось неважным. Примотав микрофон изолентой, я протянул аппарат Горну:

— Ну, пробуй, связист!

Через несколько минут мы, стоя у чума, разговаривали с Москвой.

— Скажи им, что мы сервис-центр в соседнем стойбище нашли. Три дня на оленях, два дня на собаках… — улыбнулся я.

Горн, который сначала ликовал, неожиданно помрачнел и вздохнул:

— Тебе смешно… А мне этот телефон на время дали. Знаешь, сколько он стоит? Я за год столько не заработаю…

Я посмотрел на возрожденный аппарат и понял печаль своего друга. Еще недавно новенький спутниковый телефон теперь представлял собой жалкое зрелище, хотя работал исправно.

— Слушай, может, тебе чехол для него сшить? В национальном стиле, из оленьих шкур? Ну, в утешение владельцу?

— Издеваешься? А впрочем, может, ты и прав, Костян! — На лице Горна появилась робкая надежда. — Сошью красивый чехол, расскажу нашу историю — хозяин телефона и простит меня…

Горн попросил у Оли необходимые материалы. Девушка улыбнулась и достала из своего тучана нитки из оленьих жил, иголки и кусочки выделанных оленьих шкур. Мой друг с увлечением принялся за работу. Я видел, как Оля тихонько посмеивается над Горном, бросая на него любопытные взгляды: у ненцев не принято, чтобы мужчина сам шил, это считается женской работой.

Решив тоже чем-нибудь заняться в ожидании возвращения Гаврилы, я наколол дров, принес еще один мешок снега. Больше дел по хозяйству не было, но тут я увидел брошенную у чума маленькую нарточку, на которой, пока она не развалилась, катались Коля с Егором. У нарты был сломан полоз, и Гаврила хотел пустить ее на дрова. Вспомнив, чему меня учил хозяин, я решил починить нарту.

Сбегав на лыжах в лес, я нашел подходящее дерево. Затем извлек из сундучка Гаврилы инструменты, устроился около чума и принялся вырезать полоз. Когда заготовка приобрела нужную форму, я распарил дерево кипятком и аккуратно согнул его. Чтобы не ждать два дня, я высушил полоз у печи, просверлил отверстия и собрал нарту. Новый полоз сверкал белизной свежего дерева, выделяясь на фоне остальных, посеревших от времени деталей. Полюбовавшись своей работой, я поставил нарточку около чума и зашел внутрь.

Горн сидел рядом с Олей, и девушка, смеясь, показывала ему, как правильно шить оленьими жилами. Пальцы моего друга уже были заклеены пластырем, но он не сдавался, снова и снова втыкая иглу в неподатливую шкуру оленя. Мария, время от времени поднимая глаза от своей работы, смотрела на Горна с Олей, улыбалась и покачивала головой.

Вечером Оля сказала, что ей скучно, и попросила нас поставить какой-нибудь фильм. Горн завел генератор, а я копался в коробке, где Сергей хранил свои диски.

— Вот «Властелин колец». Смотрела? — спросил я.

Оля отрицательно покачала головой, и я вставил диск в видеоплеер. На экране появились знакомые герои, и я сам увлекся просмотром хорошо знакомого фильма. Было странно сидеть на оленьих шкурах в чуме и смотреть кино. Оля не отрывала взгляда от телевизора, и тут я заметил, что и Мария с увлечением глядит на экран. Пожилая ненка охала, ахала, комментируя каждый момент фильма. Когда в кадре появился несчастный Голлум, Мария запричитала:

— Ой-ой, бедненький! Как же он по камням холодным совсем голый скачет? Что ж ему кисы-то с малицей никто не сшил?

Я улыбнулся. Мария переживала за героев фильма так же эмоционально, как еще вчера — за мужа и сына.

На следующий день вернулись Гаврила с Сергеем. Мария, заслышав снегоход, взволнованно выглянула из чума. Но когда «буран» остановился и послышались голоса Гаврилы и Сергея, ненка опустилась на шкуры и принялась шить. Гаврила зашел в чум, отряхиваясь от снега.

— Вернулись? Хорошо доехали? — совершенно спокойным голосом спросила Мария, подняв глаза от шитья.

— Хорошо доехали. Пургу в городе переждали. Ну, Горн звонил, ты знаешь! — так же спокойно ответил Гаврила.

«Настоящие индейцы! — подумал я с восхищением. — Так эмоции скрывают! А ведь как Мария переживала, места себе не находила! Да и Гаврила ведет себя так, словно съездил в соседний лес за дровами, а не попал в страшную пургу…»

— Маша, а кто нарточку сломанную починил? — по-прежнему стоя у входа в чум, спросил Гаврила.

— Вон Костя починил. Инструменты твои взял и починил! — спокойно ответила Мария.

И тут Гаврила неожиданно взволнованным голосом сказал, обращаясь ко мне:

— Эта нарточка сломанная давно у чума лежала, я уже сжечь ее хотел или выбросить. Теперь я ее никогда не выброшу. Я эту нарточку по всей тундре возить буду, всем расскажу: русский друг починил! Костя, ты первый русский, который для нас что-то просто так сделал!

— Да что вы, Гаврила, — смутился я. — Надо было заняться чем-то…

— Нет, послушай, многие русские нас даже за людей не считают. Говорят, что дикари мы, что в грязи живем. А если кто приедет — только по делу. Мясо купить, рыбу, одежду зимнюю. Никто для нас просто так ничего не делал. Ты и Горн — вы другие. Вы по-нашему живете, как ненэй ненэч…

Я покраснел и опустил глаза в пол. Гаврила, заметив это, отвернулся и торопливо сказал Сергею:

— Ну, пойдем, пойдем, не стой у входа! Нарту разгрузить надо…

Медвежий клык

Я, лежа на шкурах, писал дневник. Горн с Олей продолжали возиться с чехлом для телефона. Гаврила взял свой пояс с клыком медведя, достал нож и принялся затачивать его на тонком бруске. Я залюбовался поясом: из черной кожи, он был украшен тяжелыми бронзовыми накладками, изображающими геометрические фигуры или стилизованные фигурки людей. Сзади на трех медных цепочках болтался массивный клык медведя.

— Гаврила, простите, — обратился я к хозяину, — а что означает клык медведя на поясе?

Гаврила, не отрываясь от работы, ответил:

— У хантов медведь — предок. Очень его почитают, главный праздник — Медвежий день. Тогда медведя в гости приглашают, он в чуме гостит…

— Как это приглашают? — не поверил я. — И он что, приходит?

— Конечно, приходит! — кивнул Гаврила. — Охотники перед праздником идут в тайгу, находят берлогу. Знаешь нашу загадку: «Что такое дыра от удара копья Небесного Охотника?»

— Ну, берлога, наверное? — предположил я.

— Не совсем. Зимой берлоги не видно. Но медведь дышит под снегом, пар поднимается и вытаивает в сугробе маленькое темное отверстие — это и есть дыра от удара копья Небесного Охотника. Так мы берлоги и находим…

— Ну а потом? Медведь что, вылезает и идет в стойбище?

— Нет, конечно! — улыбнулся Гаврила. — Медведя будят, и самый опытный охотник убивает его из карабина!

— Вот так позвали в гости! — невесело усмехнулся я.

Не обратив на мою усмешку внимания, Гаврила продолжал:

— Когда медведь упадет, охотник подбегает к нему и говорит: «О, брат мой! Чья пуля убила тебя? Это не моя пуля убила тебя — тебя убила пуля русского охотника!»

— Ну вообще! — возмутился я. — А русские-то при чем здесь?

— Так говорят, чтобы гнев медведя не обрушился на жителей стойбища, откуда пришел охотник. Впрочем, необязательно русских поминают, можно и на зырян гнев медведя направить или на какой другой народ, — добавил Гаврила, видя мое возмущение. — После этого медведя разделывают и несут в стойбище. Голову кладут на священной стороне, под Торум Сахал, в том чуме, откуда охотник, убивший медведя. Ему же и шкура достается. А мясо варят, и несколько дней праздник идет — мы верим, что наш Старший Брат, Медведь, гостит в стойбище, радуется за своих сородичей. Когда мясо едим, кости не ломаем и следим за детьми, чтобы ни одна косточка в щель между досками пола не провалилась. Потому что после праздника все кости медведя и его череп относят на священное место, где медведь из костей своих возродится и снова в тайгу уйдет. А если какая-нибудь косточка в чуме останется, медведь за ней вернуться может, тогда беды не миновать… А медвежьи святилища легко узнать, их издалека видно — там за много лет горы черепов медвежьих скопились…

— Гаврила, а клык для пояса из черепа выдергивают? — спросил я.

— Нет, медведь сам клык человеку отдает! Мы верим, что юноша взрослым становится, когда первый раз с охоты добычу принесет. Добычу эту — куропатку, песца или зайца — он кому-то из женщин в чуме отдать должен…

— У русских похожий обычай есть! — улыбнулся я. — Первую зарплату надо родителям принести!

— Вот-вот, — кивнул Гаврила. — И у нас так. После этого юноша должен на медвежье святилище пойти. Он там в одиночестве несколько дней проводит, пока к нему Дух Медведя не явится. Тогда Медведь ему клык свой и отдает…

— Это как? — не понял я. — Является дух и вручает парню клык?

— Нет, конечно! Просто достаточно протянуть руку, куда укажет Дух Медведя, и с того места подобрать клык. Их там много лежит, из черепов выпадают. Но просто так брать нельзя, каждому именно свой клык взять надо. Этот медведь, чей клык на поясе, повсюду за тобой ходить будет, защищать от злых духов.

— Гаврила, я вот видел: у старого ханта в Зеленом Яре на поясе четыре клыка висело! — вспомнил я историю с мумией. — Как такое возможно?

— Это значит, он несколько раз смерти в глаза заглянул! — ответил ненец. — Бывает, человек под лед зимой провалился, зверь на него напал, подрал сильно, или заболел серьезно, или еще что — короче, должен был погибнуть человек, но чудом выжил. Тогда идет он снова на святилище и получает новый клык, нового защитника…

— Выходит, тот старый хант трижды с того света вернулся? — пробормотал я, совершенно потрясенный.

— Выходит, вернулся… — кивнул Гаврила.

Ненец или хант?

Гаврила закончил работу и положил пояс на сундучок с инструментом. У меня на языке крутился вопрос, который я уже давно собирался задать, но почему-то стеснялся. Гаврила посмотрел на меня и, словно читая мои мысли, улыбнулся:

— Ну, Костя, о чем еще спросить хотел?

— Гаврила, даже не знаю, как сказать… — замялся я. — Вы вот говорите: у нас, у ненцев. А потом вдруг скажете: мы, ханты. Так кто вы все-таки: ненец или хант?

Гаврила засмеялся, и Мария, отложив шитье, с улыбкой посмотрела на меня.

— Да я и сам не знаю, Костя! — просто сказал хозяин. — По крови я ненец, но воспитали меня ханты, мы дома обычно по-хантыйски говорим. Хотя я четыре языка знаю: ненецкий, зырянский, хантыйский, русский…

Долгая это история. Я совсем маленький был, когда мой отец погиб. Отец обстругивал заготовку для нарты, топор соскочил и в ногу ему воткнулся. Ну, кровь остановили и решили отца к русским отвезти в поселок: рана глубокая была. Но мать моя говорит: нечего к русским ехать, сама его вылечу! Она отвары всякие делала, примочки из трав, да только гангрена у отца началась. Когда его все-таки в поселок привезли, уже поздно было… Остались мы с матерью, я и еще четверо младших. Ох, трудная жизнь началась! Мать у меня ничью помощь не принимала, сама и оленей пасла, и на охоту ходила, и нарты делала. Да только не прокормить ей нас было, совсем мать из сил выбивалась. Тогда старый хант, живший неподалеку, ей и говорит: отдай мне старшего своего, я его кормить буду, всему научу, чему отец научить должен был. Да и от тебя он недалеко будет, рядом живем…

Так я и стал жить у деда. Он мне как родной был, всему меня учил, легенды старые рассказывал, говорил, какие обычаи соблюдать надо. А когда мне исполнилось семь лет, хотели меня в школу забрать. Тогда с этим строго было! С милицией приезжали, отбирали детей у родителей. Спрятал меня дед, так я в школу и не попал. Зато старик мне все-все про тундру рассказал, всему научил, так что лет в шестнадцать я уже опытным оленеводом стал. Матери помогал, на охоту ходил. Потом умер дед мой, и я устроился в совхоз, кочевать начал, мать с младшими к себе забрал. А через несколько лет на Маше женился… Пятеро детей у нас, три дочки и два сына. Сашка, самый младший, сейчас в школе-интернате. Старшие дочери, Катя и Марина, замуж вышли, внуков нам уже родили. Скоро и Олю замуж отдадим, но сначала пусть Сергей женится, жену в чум приведет, а то Маше одной трудно будет, без помощницы…

Мария покачала головой и посмотрела на Олю, которая увлеченно учила моего друга шить оленьими жилами.

— Так что не знаю, Костя, хант я или ненец, — закончил свой рассказ Гаврила. — Маша вот ненка, а Марина наша замуж за зырянина вышла, по-зырянски теперь живет, их обычаи соблюдает. Когда мы все вместе каслаем, то в одном чуме люди трех разных народов собираются! Да ты приезжай летом, сам все увидишь!

— Ну вот, а я вас в своих записях ненцем назвал! — вздохнул я, показав на дневник.

— Ну, значит, буду ненцем! — улыбнулся Гаврила.

Подарки Сихиртя

Мы пили чай со свежим хлебом, который привез Гаврила из города, и я спросил, вспоминая разговор о ненцах и хантах:

— Гаврила, а Оля с Марией какие орнаменты на шубах вышивают? Ненецкие или хантыйские?

— Оля по-хантыйски шьет, а Мария — когда как. Сама по-ненецки одевается, а если для меня шьет кисы или малицу, хантыйский орнамент делает. Это ее моя мать научила. Ох и ругалась она на Машу, когда та все по-ненецки шила! Хотя сама мне невесту нашла…

— Мария, скажите, а сейчас вы кому шубу шьете? — повернулся я к хозяйке.

— Оле шью. Ей в приданое! — улыбнулась ненка.

— Так ведь у Оли уже есть шуба, и не одна, мне кажется…

— Каждая девушка к свадьбе должна себе пять ягушек, зимних шуб, сшить. Но Оля в школу ходила, некогда ей было шитьем заниматься, — вздохнула Мария. — Вот теперь я ей и помогаю…

— А зачем пять шуб-то? — не понял я. — У вас, конечно, холодно зимой, но не настолько же…

Мария засмеялась:

— Да не для тепла они, ягушки эти! То есть в ягушке тепло, конечно, но одну на другую шубы мы не надеваем! У каждой хозяйки пять шуб должно быть, обычай у нас такой. Одна ягушка — парадная, в люди выйти, в поселок поехать. Другая — чтобы каждый день носить. Третья, самая простая, — для черной работы: золу из печи выгребать, дрова колоть. Четвертая — для мужа: ягушками, как одеялами, мы ночью накрываемся. А пятая — для гостя. Если гость приедет, чтобы ему тоже одеяло было. По тому, как ягушка сшита, все о женщине сказать можно: откуда она родом, из какой тундры, насколько хорошая хозяйка. Вот, скажем, ханты обязательно все веревочки на ягушке завязывают — иначе неприлично на люди показываться! Еще такой обычай есть. Бывает, девушка сидит, шьет, а полы ягушки широко вокруг себя раскинула. Если парень какой-нибудь случайно на край ягушки сядет — он обязан на той девушке жениться!

— Мария, я смотрю, вы все время шьете. То детскую одежду, то мужскую, то ягушку эту… Одежда что, быстро изнашивается? Или родне в подарок делаете?

Ненка снова засмеялась:

— Нет, себе шьем! Кисы года два-три служат, но подошву каждый год новую ставлю. Кисы шьем из шкуры с ног оленя, камус называется. Самый прочный мех там. На малицу пять-шесть оленьих шкур уходит, на ягушку — восемь. Рукавицы обязательно к рукавам пришиваем, чтобы не потерялись: беда — в тундре без рукавиц остаться!

— Когда я маленький был, мне мама тоже варежки на резинках привязывала, чтобы не обронил! — улыбнулся я.

— Ну, в Москве рукавицы потеряешь — только мама и заругает. А здесь и без рук остаться можно…

— Чтобы одежду сделать, какая шкура используется? От любого оленя? Или выбирать надо? — поднял глаза от своего шитья Горн.

— Конечно, каждая хозяйка заранее оленей присматривает, чьи шкуры на одежду пойдут! Этих оленей мы в августе забиваем, после линьки, когда у них новая шерсть появится. Шерсть эта короткая, блестящая, долго одежда из таких шкур не изнашивается. Правда, малицы Гавриле и сыновьям я каждый год новые шью. Волос олений ломкий, зимой линяет, такая старая малица и не греет вовсе! Эти малицы, где одна кожа осталась, без меха, летом носят: их комар и мошка прокусить не могут.

— А почему жилами оленьими шьете, а не нитками? — снова спросил Горн, которого этот вопрос особенно волновал: он все еще возился с чехлом для телефона.

— Так нитка или гниет быстро, или кожу режет, шов рвется потом. А жилка — она лучше всего! Вон посмотри, как Оля шьет: ровно, красиво. Такой шов и воду не пропустит! — с гордостью показала Мария фрагмент орнамента, сшитый дочерью.

— Видел я, как Оля шьет! — вздохнул Горн. — Мне бы так научиться…

— Мария, а женские шапки, нарядные такие, с украшениями, их из чего шьют?

— Шапки-то? Из головы оленя их делаем. Там даже ушки видны, посмотри! — ненка протянула мне тяжелую шапку, отороченную мехом песца. Сверху действительно торчали уши оленя.

— Видишь, уголок правого уха отрезан? Так мы своих оленей метим. Ухо надрезает каждая семья по-своему. Даже если два стада смешаются, легко своих оленей по таким меткам найдем!

— Мария, а эти бронзовые украшения? — я показал на металлические бляхи с орнаментами. — Их мужчины делают?

Ненка отрицательно покачала головой:

— Мужчины себе на пояс обереги вырезают. А эти, на шапке, очень старые! Еще моей прабабке их сихиртя подарили!

— Кто-кто, простите? Это народ такой? Что-то я о нем не слышал…

— Конечно, не слышал! — кивнула Мария. — Сихиртя под землей живут, в Нижнем мире, людям редко показываются. Да и нельзя им долго наверху находиться: глаза-то у них совсем белые стали, оттого что под землей живут. Если сихиртя свет дневной увидят — ослепнут сразу! Сами эти сихиртя маленькие, но пасут у себя в Нижнем мире огромных животных — Земляных Оленей…

— Мамонт по-вашему этот зверь зовется, — вступил в разговор Гаврила. — Русские говорят, что вымерли мамонты. Но мы-то знаем, что они просто в Нижний мир ушли. Сихиртя их пасут, как мы — оленей, верхом на них ездят. Нарты у них из железа, грохочут страшно! Иногда даже здесь, в нашем мире, слышно — такой гул из-под земли идет! А бывает, хочет пастух-сихиртя на своем мамонте в наш мир проехать, разгонится хорошенько — а мамонт возьмет да и застрянет в мерзлоте! Мы таких мамонтов иногда в тундре находим — торчат из земли бивни огромные! Мы из них детали упряжи вырезаем, рукояти ножей делаем. Ну, ты мой нож видел…

Я кивнул, а Мария вернулась к своей истории:

— Так вот, ночами гуляют женщины-сихиртя в нашем мире. И случается, обронят какую вещь: украшение или оберег. А бывает, специально оставят, в подарок. Они же смотрят, как мы здесь живем, хорошему человеку радуются. У нас поверье есть: найдет женщина подарок сихиртя — всю жизнь счастливая будет! А вот моя прабабка с сихиртя встретилась! Дело было в Месяц Большой Темноты, кочевали они тогда по среднему Полую. И явилась прабабке моей маленькая старушка, в полчеловека ростом, а глаза — белые-белые! Улыбнулась и протянула эти обереги. Прабабка моя взяла, стала разглядывать. А когда обернулась, чтобы спасибо сказать, — сихиртя уже и след простыл…

Я внимательно разглядывал подарки сихиртя. Бронзовое литье, сложные формы, сильно стертый рисунок — все говорило о том, что эти вещи очень древние и явно сделаны не оленеводами, до недавнего времени не знакомыми с обработкой металла…

— Гаврила, скажите, — спросил Горн, — а для мужских поясов откуда металл берете? Ведь на такой пояс уйма латуни и меди уходит! Не рудники же у вас на Полярном Урале?

Гаврила хитро улыбнулся и сказал:

— А вот за это русским спасибо! Много русские в тундре металла оставляют: то обломки вертолета в горах найдем, то вездеход, в болоте застрявший. Такие вот, Горн, у нас «рудники»!

Еттку для Оли

Кочевка на Север, которую мы с Горном так ждали, откладывалась. Приехал бригадир, муж одной из дочерей Гаврилы, высокий мужчина с волевым обветренным лицом. Николай — так звали бригадира — сказал, что другие стада еще не готовы к кочевке и в сторону Оби они двинутся не раньше, чем через десять дней. Мы с другом грустно переглянулись: время нашей экспедиции подходило к концу, и мы никак не успевали на каслание.

Горн наконец дошил чехол для телефона, и покалеченный аппарат выглядывал из оленьей шерсти, как ненецкий ребенок из колыбели. Я по-прежнему помогал Гавриле чинить нарты: вырезал ножки, делал тонкие подполозки-нярма, — и хозяин все с большим одобрением поглядывал на мои изделия.

— Э-эх, из тебя вышел бы хороший оленевод, Костя! — мечтательно сказал Гаврила, откладывая в сторону скобель. — Руки у тебя золотые!

— Спасибо, Гаврила! — улыбнулся я. — Только вот оленей пасти я так и не научился!

— Ничего, научишься! Летом приедешь, будем далеко кочевать, на Карское море. Там и с упряжкой освоишься, и оленей пасти будешь…

Своего друга я все чаще видел вместе с Олей: Горн помогал девушке собирать снег, колол дрова и даже обрабатывал шкуру для очередной ягушки, с усилием разминая жесткую кожу скребком с тяжелым железным наконечником.

Гаврила с улыбкой поглядывал на Горна и Олю.

— Знаешь, Костя, у нас есть такой обычай. Если парню девушка нравится, он к ней в чум приезжать начинает, по хозяйству поможет, принесет чего… Парни даже женскую работу иногда делают: шкуры мнут, чум собирают. А девушка смотрит на своего ухажера, решение принимает. Парень по обычаю два года приезжать может. Если девушка за два года не согласится стать его женой, больше приезжать нельзя — немил он ей, значит. Так-то вот…

Вечерами, когда Оля шила в чуме, Горн усаживался на мужскую нарту и что-то старательно вырезал из березового бруска.

— Что делаешь, дружище? — спросил я как-то раз, присаживаясь рядом.

— Да вот еттку делаю, доску для вышивания. Если хорошо получится, тебе в музей подарю… — И Горн почему-то вздохнул.

— Да ладно тебе, старик! — улыбнулся я. — Я же все вижу. Для Оли еттку вырезаешь?

Горн кивнул:

— Ты знаешь, она ведь тоже мне подарок делает. Что-то шьет. Я тут хотел подсмотреть, а она смеется, но не показывает…

— Ладно, трудись! — Я положил руку на плечо друга. — Кстати, красивая еттку у тебя получается!

Следующим вечером я вышел из чума, чтобы починить генератор: тот стал работать с перебоями. На бревне сидели Горн и Оля, спинами ко мне, и о чем-то тихо беседовали. Я начал возиться с двигателем и случайно услышал их разговор.

— Тебе нравится в тундре, Оля? — спросил Горн.

— Нет, скучно мне здесь. Я люблю в поселке жить. Там у меня подруги, друзья, на дискотеку пойти можно…

— Здесь же так красиво…

— Нет, в поселке лучше! Я вообще хотела дальше в школе учиться, потом в институт поступить, экономистом стать или юристом… — Оля вздохнула, смахнув снег с подола ягушки. — Но папа приехал и забрал меня сюда. Сказал, что маме помогать надо. Старшие сестры замуж вышли, маме одной трудно стало. Учителя его так уговаривали меня не забирать, чтобы я хоть школу окончила, но папа даже слушать их не стал, посадил меня в нарту и увез в тундру…

— В городе трудно жить. Бегаешь все время, деньги пытаешься заработать. А здесь так тихо, спокойно. Всегда знаешь, что делать, что завтра будет. Я бы в тундре остался, но меня в Москве ждут… — с грустью сказал Горн.

— А я бы в город уехала! — с вызовом ответила Оля. — Сейчас, зимой, в чуме электричество есть, можно хоть телевизор посмотреть или с братом съездить к трассе, подругам эсэмэску написать. А как кочевать начнем — ни телевизора, ни писем. Совсем грустно там, на Карском море. Только олени одни…

— Ну, ты, наверное, замуж скоро выйдешь, как твои сестры? — вздохнув, спросил Горн.

— Не хочу я замуж! — сердито отрезала Оля. — Я учиться хочу! А если замуж выйду — уже навсегда в тундре останусь…

Ребята замолчали, глядя на закатное солнце, скрывающееся за черными силуэтами лиственниц. Я нашел причину перебоев в работе генератора: один из проводов отошел от клеммы и болтался. Затянув гайку, я дернул шнур и поднялся, чтобы пойти в чум — проверить, не мигает ли лампочка.

— Смотри! Костя, кажется, генератор починил! — словно стряхнув набежавшую грусть, весело сказала моему другу Оля. — Пойдем в чум?

— Оля, подожди! — заторопился Горн и смущенно добавил: — Я тебе подарок сделал, на память…

Горн протянул девушке еттку, красивую, длинную, с орнаментами по верхней и нижней части доски.

— Ой, спасибо, Горн! — заулыбалась Оля, по щекам девушки побежал румянец. — Как ты узнал, что у меня еттку нет своей? Я же на бабушкиной старой все шила…

— Ну, так… Смотрел, как ты шьешь, вот и решил… — Горн покраснел и опустил глаза.

— Спасибо! Я теперь, как за шитье сяду, всегда тебя вспоминать буду! — снова улыбнулась Оля и вдруг, неожиданно погрустнев, спросила:

— Ты ведь завтра уезжаешь, да?

— Наверное, завтра… — вздохнул Горн.

Кукла в ягушке

Утро следующего дня выдалось морозным и ясным. Откладывать отъезд больше не было смысла. Мы упаковали вещи, подтянули лямки рюкзаков и вышли из чума. Провожать нас высыпали все жители стойбища, не было только Оли. Мы пожали руки Виктору и Анатолию, подарили смешные календарики Коле с Егором. Сделали мы подарки и нашим хозяевам.

— Вот, Гаврила, лопату себе оставьте. Она титановая, легкая и прочная! — я протянул ненцу нашу походную лопатку.

— О, спасибо, Костя! — сказал Гаврила. — Теперь Оле легче будет снег для воды выкапывать!

— И палатку забирайте! — сказал Горн. — Вы же говорили, вам летом нужна палатка, когда далеко от чума со стадом уходите…

— Спасибо, спасибо, Горн! — ответил Гаврила. — Будем вас вспоминать летом! А может, и сами приедете?

— Мы постараемся, Гаврила! Надо же мне все-таки научиться оленей пасти! — Я улыбнулся, за улыбкой скрывая грусть, неожиданно подкатившую к самому сердцу: мы расставались с людьми, которые стали для нас очень близки.

— Костя, это тебе подарок, в твой музей! — Мария протянула мне кожаный сверток. — Это тучан моей прабабки, очень старый! В нем-то она подарки сихиртя и хранила…

— Спасибо, Мария! Огромное спасибо! — Я с трепетом принял старинный тучан, потертый, украшенный орнаментом. — Как чум построю у себя в музее, так на женской стороне его и положу!

— Костя, Горн! Вы совсем как мы стали, по обычаям нашим жили. Я из священной нарты, с пояса прадеда, амулеты снял. — Гаврила держал на ладони две старинные бронзовые бляхи, в которых были прорезаны кресты. — Пока вы их носить будете, всегда дорогу к нашему чуму найдете, где бы мы ни каслали…

С этими словами Гаврила повесил амулет мне на шею, потом подошел к Горну. Я ощутил приятную тяжесть и тепло, исходящее от бронзы. На душе стало легче, и я почувствовал, что еще не раз увижу этот чум и этих людей, кочующих по бескрайней тундре…

— Теперь вы — одни из нас! — Гаврила тепло посмотрел на меня с Горном. — Мы будем ждать вашего возвращения, сколько бы месяцев или лет ни прошло…

Гаврила крепко обнял нас на прощание. Мария утирала слезы. Сергей, который должен был подвезти нас до трассы, дернул стартер генератора, двигатель завелся. Горн постоянно оглядывался, ища глазами Олю. Вдруг полог чума распахнулся, и в проеме показалась девушка. Оля бросилась к отъезжающему снегоходу, что-то крепко сжимая в руках, полы ее ягушки развевались на ветру.

Подбежав к нарте, Оля сквозь слезы улыбнулась Горну и протянула ему… куклу! Длинноногая золотоволосая Барби была одета в аккуратно сшитую ненецкую ягушку и сапожки-кисы.

— Это тебе. На память… Помнишь, как мы с тобой чехольчик для телефона шили? — Девушка опустила глаза, пряча слезы. — Ты ведь еще приедешь?

— Приеду, Оля! Обязательно приеду! Обещаю! — Горн обнял девушку и поцеловал в щеку.

Двигатель «бурана» взревел, нарта дернулась, и вскоре три островерхих чума исчезли за поворотом. Я лежал, закутавшись в шкуры, и думал о людях, которые стали нам родными, о размеренной и мудрой жизни оленеводов, соблюдающих древние обычаи тундры. Думал о том, что за эти недели совершил путешествие во времени, оказавшись в далеком прошлом всего человечества…

«Буран» летел, вздымая снежную пыль, мимо леса, где Гаврила просил у духов разрешения взять дерево на дрова, мимо рощи, где сломался снегоход Сергея, мимо одинокой лиственницы на вершине сопки, откуда мы звонили в Москву…

Сергей остановился у «трассы», как здесь называли Надымский зимник. Мы крепко обнялись с парнем, и он помчался обратно, лихо прыгая по снежным застругам. А мы через полчаса уже сели в попутный «Урал», шедший в Салехард, и к вечеру были в городе.

Амулет из священной нарты

Смотрительница Дома оленевода, увидев наши бородатые обмороженные лица, пустила нас переночевать по цене двести рублей с человека.

— Вот видишь! — улыбнулся я Горну. — Значит, все-таки стали мы настоящими оленеводами!

На следующий день за нами приехал Магомет, и мы отправились прямиком на телестудию «Ямал-Регион». Я с удивлением смотрел на улицы города, на людей в европейской одежде. Стеклянное здание студии вообще привело меня в трепет — я стоял в теплых сапогах, в свитере, густо покрытом оленьей шерстью, и изумленно оглядывался.

— Ну что, как в тундре? Хорошо отдохнули? — пожимая нам руки, весело спросил директор Управления по туризму. — Как там ненцы, кочуют еще?

— Да. Все удачно было! — с улыбкой сказал я, а сам неожиданно почувствовал, что не могу никому рассказать о том, что пережил в стойбище. Я прижал к груди амулет, подаренный Гаврилой, и вновь ощутил тепло, исходящее от него.

Мы с Горном сели в удобные пластиковые кресла, в лицо ударил яркий свет, заработали моторы телекамер. Очаровательная журналистка задавала нам вопросы, которые я сам задал бы месяц назад. Но теперь они казались глупыми и пустыми. Мы отвечали односложно, касаясь только бытовой стороны жизни стойбища, рассказывая больше о походе на лыжах, о преодолении трудностей на пути к оленеводам. Амулет Гаврилы согревал мне грудь, словно подсказывая, о чем можно говорить, а что должно остаться тайной, сокровенным знанием народа ненэй ненэч…

— Спасибо, ребята! Очень интересный рассказ о путешествии к нашим кочевникам! — Ведущая одарила нас лучезарной улыбкой. — Напомню телезрителям, в эфире телекомпании «Ямал-Регион» была программа…

Я перестал слушать журналистку, перестал вообще что-либо замечать вокруг. Перед глазами вставали занесенная снегом тундра, черные силуэты лиственниц на фоне закатного неба и чум Гаврилы, над верхушкой которого вилась тоненькая струйка дыма. И вдруг раздался голос ненца — он звучал отчетливее голосов людей в студии, шел со всех сторон, обволакивая меня приятным теплом, теплом очага далекого чума:

«Теперь вы — одни из нас… Мы будем ждать вашего возвращения, сколько бы месяцев или лет ни прошло…»

Я до боли в пальцах сжал бронзовый амулет, висящий у меня на груди, и прошептал:

«Мы вернемся. Мы обязательно вернемся…»

Книга вторая. Уроки тундры

Хозяин леса

В Подмосковье стояло сухое жаркое лето. Мы с Горном и моим учеником, Колей Смирновым, ехали на велосипедах через заросшее бурьяном широкое поле, приближаясь к темно-зеленой полосе дальнего леса. Оказавшись в прохладной тени деревьев, свернули на тропинку, петляющую между золотистыми стволами сосен, и через несколько минут остановились на поляне у огромного дуба. Даже расколотый молнией надвое дуб поражал величием, возвышаясь над другими деревьями, как настоящий Хозяин Леса. «Да он и есть Хозяин!» — улыбнулся я, поглаживая шершавую кору дуба. Вспомнив, чему учил меня Гаврила, я коснулся дерева щекой и прошептал просьбу: мы хотели срубить в лесу несколько десятков елок, чтобы сделать каркас чума для музея.

Горн смотрел на меня с пониманием, стоя чуть в стороне, а вот Коля не скрывал скептического отношения к происходящему.

— Совсем ты там спятил, на этом своем Ямале! — проворчал мой ученик. — С деревьями разговариваешь! Мы что, просто так не могли елок напилить?

— Могли, Колян. Но тогда чум плохой получится, неуютный… И вообще, к этому дубу нас с братом еще малышами папа приводил. Папа говорил, что зовут его Дуб Иванович, что он самый главный в лесу! Мы с ним весной здоровались, когда первый раз в лес приходили, осенью прощались…

— Дуб Иванович! — хмыкнул Коля. — Вроде взрослый мужик ты, Костян, а в сказки веришь…

Я промолчал, а сам подумал: ведь мы такие же «христиане», как и Гаврила! Мой папа, в те годы убежденный коммунист, главный редактор журнала, приводил меня в лес и учил общаться с деревом! А следующей весной и я познакомлю с Дубом Ивановичем своего старшего сына…

После разговора с Хозяином Леса мы пошли в ближайший ельник, и работа закипела. Выбирая высокие ровные елки, мы спиливали их под корень, очищали от ветвей, привязывали по три «хвоста» к багажникам велосипедов и везли к дачному поселку. На второй день утомительной работы Коля, утирая пот, сказал:

— Костян, тебе точно сорок штук надо? Может, поменьше чум сделаем?

— Сорок — священное число у ненцев! — веско сказал я. — Так Гаврила учил. Сорок — это две двадцатки, понимаешь? Что такое двадцатка, Коля?

— Ну, если следовать твоей логике, двадцатка — это две десятки. Или четыре пятерки! — принялся считать мой ученик.

Я засмеялся:

— Нет, Колян! Двадцатка — это человек! Двадцать пальцев! А сорок — это два человека, семья получается. Гаврила рассказывал, что самая большая жертва — сорок оленей. Это когда человек заболел тяжело, жизнь ему спасти надо. Ненцы говорят: не спеши приносить в жертву сорок оленей! Меньше уже нельзя, а больше — некуда… А еще Гаврила учил…

— «Гаврила сказал, Гаврила учил!» — передразнил меня юноша. — Ты его через слово цитируешь, этого своего Гаврилу! Нам еще твои сорок елок обстругивать. Тоже по всем обычаям?

— Конечно, Колян! Как Гаврила показывал…

— О нет! Только не это! — парнишка застонал, взялся за руль велосипеда и начал толкать тяжелую машину вверх по тропе.

Следующие несколько дней действительно ушли на обработку еловых стволов. Кору мы снимали скобелями и ножами. Смола брызгала во все стороны, руки по локоть почернели, в душном воздухе стоял аромат хвои. Затем мы с Горном взяли топоры и заточили нижние части обструганных елок. Сорок шестов были готовы. Осталось просушить их и отвезти в Москву. Старенький «запорожец» моего папы, напоминая гибрид грузовой нарты и снегохода «буран», несколько раз совершил нелегкое путешествие от дачи до музея, кряхтя под тяжестью жердей будущего чума.

Осенью, установив каркас жилища, мы взялись за шитье покрышек-нюков. Чум решили сделать брезентовым — оленьи шкуры просто не выдержали бы сырой московской зимы. Шили всем миром, помогали мои бывшие ученики, а теперь сотрудники музея: Майя Галеева, Варя Айвазян и, конечно, Коля с Горном. Вскоре нюки были раскроены и сшиты. Мы натянули их на островерхий еловый каркас, положили на землю широкие, покрашенные в коричневый цвет доски — чум был готов. Я первым зашел внутрь жилища и положил на женской стороне старинный тучан, подаренный Марией. Тучан одиноко лежал на свежеокрашенных досках пола, являясь единственным экспонатом новой коллекции. Огромный чум был совершенно пуст! Необходимо было срочно организовать новую экспедицию на Ямал, на этот раз для сбора предметов быта оленеводов.

Осенними вечерами мы с друзьями садились в чуме, разводили в очаге небольшой костер, пили чай, пахнущий дымом, и обсуждали предстоящее путешествие. Решили ехать вчетвером: я, Горн, его коллега по туристической фирме Юра и моя бывшая ученица Варя Айвазян. Юре было за сорок лет, это был спокойный, рассудительный мужчина, всю жизнь проработавший в школе учителем физкультуры. Варя училась в художественном институте на дизайнера, прекрасно рисовала и уже не раз участвовала в моих экспедициях. Майя и Коля тоже мечтали поехать, но Коле хотя бы иногда полезно было посещать уроки в школе, а на Майе оставалось все хозяйство музея и многочисленные экскурсии. К тому же вчетвером мы еще могли достаточно мобильно перемещаться, а приехав на Север большой группой, рисковали провести все время экспедиции в Салехарде.

— Ладно, не грустите! — сказал я Майе и Коле, пришедшим проводить нас на Ярославский вокзал. — В следующий раз обязательно поедете на Ямал, обещаю!

Я обнял друзей и заскочил в вагон, расписанный, как и весь поезд, бегущими северными оленями. Состав тронулся, и с перестуком колес началось долгое путешествие к конечной станции Северной железной дороги — городу Лабытнанги…

Снегоход до Белоярска

Прибыв в Лабытнанги, мы столкнулись с первой проблемой: в ноябре лед на Оби еще совсем тонкий, и на машине попасть в Салехард невозможно. Мы с Горном переглянулись, мысленно проклиная свою забывчивость: о сложности переправы в ноябре и в мае местные жители рассказывали нам еще во время первого путешествия на Север!

К счастью, по тонкому льду уже начали курсировать суда на воздушной подушке, нам с Варей и Юрой посчастливилось купить последние билеты. Тем временем на берегу несколько отчаянных мужиков на «буранах» предлагали «подешевле» доставить желающих на другой берег реки, особенно настойчиво зазывая не успевших сесть в катер пассажиров. Горн попал в их число и с лицом «смертника» опустился на широкую деревянную нарту. Ширина Оби здесь, в районе переправы, составляла «всего» около двух километров, так что провались снегоход под лед — никаких шансов выплыть.

Но все обошлось, и вскоре мы встретились с Горном на другом берегу реки, сели в такси и поехали в Салехард.

В городе мы не задержались. Успев на вечерний автобус, отправились по единственной в этих краях дороге к поселку Аксарка, о котором рассказывал нам Гаврила весной. Найдя в поселке Дом оленевода, мы заняли маленькую комнатку, расстелили спальники и легли отдыхать.

Утром, зная особенности местной мобильной связи, потому особенно и не надеясь на успех, Горн набрал номер Сергея, сына Гаврилы. Каково же было наше удивление, когда Сергей ответил! Молодой ненец сказал, что кочуют они совсем недалеко от поселка Белоярск и очень ждут нас в гости. Мы достали карту, пытаясь найти указанный поселок, и с ужасом обнаружили его… на другом, оставленном нами, берегу Оби!

— Ну, что делать будем? — спросил Юра, глядя на меня. — Ты у нас старший, Константин, тебе решать…

— Есть два пути. Первый — вернуться в Салехард и попробовать улететь в Белоярск на вертолете, — начал рассуждать я вслух. — Но погода стоит отвратительная, вертолета можно неделю прождать. Второй путь — найти смельчака, который решится отвезти нас в Белоярск на «буране»…

Горн содрогнулся:

— Ты что, с ума сошел? Да там вода из-подо льда выходит, я такого страха натерпелся, пока доехал…

— Ну, тогда давайте голосовать! — подвел я итог. — По-моему, надо попробовать на снегоходе! Если перевозчика не найдем, в Салехард всегда успеем вернуться…

Варя с Юрой меня поддержали, и мы пошли в Аксарку искать снегоход. Первый встреченный водитель «бурана», услышав «заманчивое» предложение, посмотрел на нас как на сумасшедших.

— Вы что, рехнулись, ребята? Девчонку хоть пожалейте! — он кивнул на Варю. — Давеча два снегохода под лед ушли, мужиков еле откачали…

Мы с тревогой переглянулись, но продолжили поиски. Однако большинство водителей даже слышать не хотели о переправе через Обь. Уже отчаявшись найти транспорт до Белоярска, мы подошли к дому, у которого стоял потрепанный старый «буран». Хозяина нигде не было видно.

— Здравствуйте! Есть кто дома? — крикнул Горн.

Через некоторое время в дверях показался заспанный мужик в майке, тренировочных штанах и шлепанцах на босу ногу. Поведя плечами от холода, он спросил:

— Ну, я дома. Чего надо-то?

— Нам в Белоярск надо! — сказал Горн.

— И-ить! Ни фига себе! — присвистнул мужик. — Дорога-то плохая совсем, знаете?

— Знаем! Только нам очень нужно в Белоярск попасть…

— Эх, блин, выпил я вчера, башка трещит! — мужик вздохнул. — Мне б отоспаться, я бы вас тогда отвез. Сколько дадите? За четыре «штуки» поедете?

Я посмотрел на друзей и принял решение:

— Поедем. Когда нам подойти?

— Да вечером приходите, часа в четыре. Меня Саша зовут, дом найдете…

Вернувшись в Дом оленевода, мы перепаковали вещи, убрав все самое ценное в полиэтиленовые мешки. «Как бы нас самих потом в мешки не упаковали, после этой переправы!» — невесело подумал я, но друзей лишний раз тревожить не стал: Горну и так было не по себе, да и Варя заметно волновалась. Один Юра спокойно рассматривал карту, что-то напевая себе под нос.

В ноябре на Севере темнеет рано, и мы уже в сумерках подошли к дому Саши. Водитель привязывал большую деревянную нарту к снегоходу.

— Ага, пришли, туристы! — Саша посмотрел на нас и вдруг удивленно вскинул брови. — Ой-ё! А чего вас так много-то? Утром вроде только двое подходили.

— Да нет, все мы подходили! — сказал Горн и тихо добавил: — Пить надо меньше!

— Ладно, доедем, не унывай! — Саша хлопнул Горна по плечу и тут только заметил наши немаленькие рюкзаки. — Блин, да у вас еще и баулы эти! Не потонуть бы нам на Оби с таким грузом! Э, да ладно! Если Сашок сказал, что довезет, — значит, довезет! Так, красавица?

Он подмигнул смутившейся Варе и стал укладывать наши вещи в нарту. Вскоре все было готово.

— Юр, ты за мной садись! — Саша кивнул Юре, которого почему-то сразу принял за «своего». — А вы, молодежь, в нарту прыгайте! Ну, поехали!

«Буран» утробно заурчал, Саша газанул, и мы двинулись по заснеженным улочкам Аксарки вниз, к широкой и коварной Оби…

Остановив машину у берегового припая, Саша спрыгнул с «бурана» и осмотрел лед.

— Крепкий вроде… Главное — у берега не провалиться, дальше легче будет! — Водитель посмотрел на нас ясными синими глазами. — Да вы не бойтесь! Лед на самом-то деле прочный уже, просто он, как бы вам объяснить… ну, как слоеный пирог, что ли. Лед, а под ним вода, снова лед — опять вода. Так что совсем на дно не уйдем, а вот снегоход утопить можем…

Я посмотрел на огромную реку, представил, как ледяная вода заливается в сапоги, за шиворот… От этих мыслей стало не по себе, а тут еще Саша усмехнулся:

— Ладно, туристы! На другой берег, может статься, и не все доедут, так что давайте финансовый вопрос решим. Кто платить будет?

Я, поражаясь «черному» юмору водителя, достал приготовленные четыре тысячи рублей. Саша убрал деньги во внутренний карман куртки, улыбнулся и сказал:

— Ну, с Богом!

На льду Оби

«Буран» медленно выполз на лед, Саша поддал газу, и машина понеслась, разбрасывая сырой снег и освещая путь дрожащим желтым светом фары. Когда половина пути была пройдена, меня неожиданно окатило волной брызг.

— Ой, блин! — заорал Саша, резко газанул, и снегоход, словно глиссер, помчался по воде. Варя вцепилась в мою куртку двумя руками, широко распахнув глаза и боясь пошевелиться. Наконец снегоход снова выскочил на прочный лед.

— Пронесло! — крикнул водитель. — Если бы газ сбросил, утопли бы там!

Наконец мы оказались у противоположного берега реки, и Саша поехал вдоль прибрежных кустов, высматривая место, в котором «буран» сможет выбраться на высокий берег.

Неожиданно машина остановилась, и водитель обернулся к нам.

— Ё-моё, не могу дорогу найти! — сокрушенно сказал Саша. — Где-то здесь съезд на реку был, а где — хоть убей, не помню! Тьма-тьмущая, не видно ничего! Ладно, не горюйте — сейчас постоим, подумаем…

Водитель заглушил двигатель. Стало тихо, и казалось, что слышно, как перекатываются волны под тоненьким льдом Оби.

— Ой, Костя, там кто-то едет, кажется! — дернула меня за рукав Варя. Я обернулся и увидел фары двух снегоходов, пересекающих Обь!

— Оп-па! — улыбнулся Саша. — Еще смельчаки нашлись! Сейчас подъедут, узнаем, что за народ…

Через некоторое время рядом с нами остановились два «бурана», везущие нарты, на которых были закреплены бочки с бензином. Водители были в малицах, меховых кисах, на поясах болтались обереги из клыков медведя.

— Здорово! — пожимали нам руки ненцы. — Куда едешь?

— Вот туристов в Белоярск везу! — ответил за всех Саша. — Им, видишь, позарез в Белоярск попасть надо…

— Ну, мы на самом деле не туристы! — сказал я, обращаясь к ненцам. — Мы в гости едем, к Гавриле Затруеву. Только вот дорогу найти не можем…

— К Гавриле? Знаем, знаем! — кивнул тот ненец, что выглядел гораздо старше своего спутника. — Его чум сейчас в пяти километрах от поселка стоит. Мы сами в Белоярск едем. Вот с сыном бензин везем. Стадо у меня там. Я сам по себе кочую, в совхоз не вхожу. Николай меня зовут. А вы откуда будете?

— Мы из Москвы. Экспедиция у нас, — ответил я, представил своих друзей и сказал, что меня зовут Костя.

— Костя? — переспросил пожилой ненец, внимательно глядя на меня. — Не тот ли ты Костя, что нарточку старую Гавриле починил?

— Ну, было дело, — смущенно кивнул я.

— О, Гаврила про тебя много рассказывал! И нарточку эту я своими глазами видел — он ее летом по всей тундре возил, говорил: русский друг починил!

Я почувствовал, как внутри все сжалось от щемящего чувства теплоты и благодарности. Ненец с улыбкой посмотрел на меня и сказал:

— Ладно, Костя, поехали! Мы вам дорогу покажем…

Саша пристроился в хвосте своеобразного аргиша из «буранов» и нарт, и вскоре мы благополучно выбрались на твердый берег Оби. Дорога петляла, пересекая небольшие протоки, взбираясь на обрывы, ныряя в густые заросли кустарников. На одном из подъемов лопнули веревки, которыми была привязана бочка с бензином, и мы полчаса провозились, помогая ненцам вытащить бочку из глубокого снега и закрепить ее на нарте. Через два часа блуждания среди бесконечных проток и островов мы выехали на огромное заснеженное плато. Сопка на горизонте словно была подсвечена, и я не мог объяснить это странное явление природы.

— Вот и Белоярск. Огни ночью горят, издалека видно! — сказал Николай, останавливая свой снегоход рядом с нашей нартой.

— Так близко уже? — не поверила Варя.

— Ну как, близко… километров сорок еще, — ответил пожилой ненец.

Снегоходы плыли по искрящемуся в свете фар белому полю, под россыпью тусклых звезд, моторы работали ровно, и я не заметил, как задремал. Проснувшись, посмотрел на часы и принялся толкать Горна.

— Что такое, Костян? — Мой друг тоже заснул, убаюканный монотонным гулом «буранов», мягким покачиванием нарты, и спросонья не мог прийти в себя.

— Как что? Ты забыл? У тебя же в девять часов связь с Москвой! Прямой эфир!

— Точно, Костик, спасибо! Давай тормозить, на ходу я говорить не смогу, не слышно ничего!

Мы докричались до Саши, он остановил снегоход и спросил, что случилось.

— Нам на связь выйти надо! Ровно в девять! — твердо сказал Горн.

— Блин! Может, вы шпионы американские? — усмехнулся Саша. — Почему ровно в девять? Да и какая связь? Здесь мобилка не ловит!

— У нас спутниковый телефон! — сказал Горн, доставая аппарат из кармана рюкзака. — Сейчас в Москве, в Доме национальностей, проходит вечер, посвященный культуре народов Севера. И мы должны выйти на связь в прямом эфире!

Подъехавшие ненцы с интересом слушали наш разговор. Горн набрал номер, и вскоре в далекой столице зазвучал голос моего друга. Горн рассказывал о переправе через Обь, о наших планах… Я представил себе большой зал в Доме национальностей, экран, на котором показывали кадры из нашей прошлой экспедиции на Север, людей, сидящих в уютных креслах. Наверное, никто из них, несмотря на все старания Горна, не мог даже вообразить себе, что открывалось моему взору: бескрайнюю белую тундру, ледяное крошево звезд, три приткнувшихся носами друг к другу снегохода, внимательные лица ненцев под меховыми капюшонами малиц…

В родном чуме

В Белоярск мы приехали уже поздним вечером. Саша высадил нас на берегу реки Юнга, где мы договорились встретиться с Гаврилой — Горн дозвонился ему, и ненец обещал приехать за нами.

— Ладно, туристы! Удачи! — улыбнулся на прощание Саша. — Поехал я назад, ночью лед лучше держит, налегке Обь быстро перескочу!

«Буран» резко рванул с места, и вскоре красный огонек задней фары исчез во мгле. Гаврилу мы ждали недолго, минут через десять его снегоход остановился на льду Юнги. Гаврила крепко обнял меня с Горном, пожал руку Юре, улыбнулся Варе.

— Ну, поехали? Чум мой недалеко, километров пять всего будет…

Мы сели в нарту и понеслись по прозрачному льду Юнги. Вскоре Гаврила свернул в тундру, мы проскочили сквозь небольшой лес и через несколько минут в свете фары увидели знакомый силуэт чума.

Мария долго обнимала нас с Горном, охала, слушая рассказ о том, как мы пересекали Обь.

— Ой, и девочку с собой привезли, в мороз-то такой! Ты не замерзла, пока на «буране» ехала? — спросила хозяйка Варю.

— Чуть-чуть совсем… — прошептала Варя, вся трясущаяся от холода.

— Ой-ой, заморозили девочку! — завздыхала Мария. — Ну, пойдем в чум скорее, чай попьешь горячий!

Мария увела дрожащую Варю, мы с Гаврилой распаковали нарту и тоже пошли греться. В чуме ничего не изменилось, хотя стоял он теперь за десятки километров от того места, куда мы с Горном пришли весной. По-прежнему гудел огонь в печи, под иконами горела лампадка, на низеньком деревянном столике стояли миски с мороженым мясом, рыбой и оленьей кровью.

Мы макали мясо в кровь, жевали подсоленную строганину, пили горячий чай. Гаврила рассказал о том, что произошло за долгие месяцы, миновавшие с того весеннего дня, когда мы расстались у порога его чума.

— Летом хорошо каслали. До Карского моря дошли. Там олени жир нагуляли, и в августе мы обратно двинулись. Здесь до Нового года постоим, потом к Аксарке откочуем…

Гаврила говорил, вспоминая подробности летней кочевки, а у меня перед глазами проходили один за другим ненецкие аргиши, скользили по снегу полозья нарт, брели оленьи стада в размеренном, веками отлаженном ритме движения по священному кругу, вслед за низким полярным солнцем…

— Гаврила, простите… а где Оля? — неожиданно спросил Горн.

— Оля-то? — Гаврила улыбнулся. — Оля с Сережкой в поселке сейчас, у друзей живут. Отпустил я их на два дня. Оля все лето мечтала на дискотеку сходить…

Горн опустил голову и вздохнул. Не потому, что не застал девушку в чуме. Горн не мог понять, как Оле, выросшей в тундре, может нравиться бессмысленная в своей суете жизнь города, все эти магазины, дискотеки…

Следующим утром мы с Горном занялись привычной работой: съездили в лес за бревнами, накололи дров, накопали «хорошего» снега. Юра с Варей смотрели на все вокруг, не скрывая изумления, постоянно задавали Гавриле вопросы, и я улыбался, вспоминая, как еще совсем недавно сам впервые оказался в стойбище.

Юра быстро освоился и вскоре помогал Гавриле чинить «буран»: учитель физкультуры, как выяснилось, в армии был механиком и прекрасно разбирался в технике.

Варя же сидела в чуме вместе с Марией. Шить шубу или тучан Варя не стала, зато с увлечением рисовала, покрывая альбомные листы ненецкими и хантыйскими орнаментами, изображениями разных предметов: посуды, арканов, упряжи, сундуков… Рядом с рисунком девушка записывала название вещи, на ненецком и хантыйском языках. Мария с удовольствием рассказывала Варе, как пользоваться разными необычными приспособлениями, как они называются, какие легенды с ними связаны.

«Молодец, Варюха! — думал я, глядя, как увлеченно она работает. — Настоящий этнограф! Спокойная, открытая, внимательная! А как рисует здорово!»

Вечером мы снова сели пить чай, и я подарил Гавриле пачку фотографий, сделанных во время прошлой экспедиции. Гаврила с Марией рассматривали фото, с радостью узнавали себя, своих родных, друзей.

— Гаврила, у нас еще сюрприз есть! — улыбнулся я и протянул хозяину диск. На обложке был изображен чум Гаврилы, под которым шла надпись: «Путь в родное кочевье». Вскоре мы смотрели фильм, снятый несколько месяцев назад. Гаврила был растроган, а Мария даже пару раз промокнула глаза краешком платка.

— Спасибо! Вот спасибо! — взволнованно сказал Гаврила, аккуратно убирая диск обратно в коробку. — Ребятам надо показать, когда вернутся. Я помню, ты все время с камерой ходил, но не знал, что такое кино хорошее получится…

После просмотра фильма я показал хозяевам фотографию чума, который мы построили в музее.

— Какой чум хороший! Большой, широкий! Неужели сам построил, Костя? — удивленно спросил Гаврила.

— Ну конечно, не один! Друзья помогали, Горн в первую очередь. Да и потом, вы же меня всему научили. Так что, Гаврила, я просто ваш чум копировал! — улыбнулся я в ответ на похвалу.

— А внутри как? Тоже как у нас все? — с любопытством спросила Мария. — А то фото только снаружи…

— Да внутри и нет ничего, даже снимать не стал! — вздохнул я. — Только один ваш тучан старый и лежит…

И я рассказал хозяевам о цели нашей экспедиции — собрать вещи для чума в Москве.

— Ну что ж, Костя, я тебе в музей малицу старую подарю! Еще кобуру — так мы чехол для ножа называем…

— Я платье найду. Нарядное, мы в таких в чуме ходим, — добавила Мария. — Еще могу кисы Олины дать, они ей малы уже…

— Спасибо! — сказал я. — А нарты, пологи, сундуки, посуду у кого можно поискать?

— Костя, у нас все это есть, конечно, но мы дать не можем! Пойми, мы же кочуем, у нас в чуме только все самое необходимое. Отдадим — как жить будем?

— Да нет, что вы! — смутился я. — Я и не думал у вас все забирать! Просто хотел узнать, где эти вещи найти можно.

— У кочевников ты ничего не найдешь! — прямо сказал Гаврила. — Ты уже понял почему. А вот в Белоярске… Знаешь, некоторые старики уже не кочуют, в поселке живут. Дети у них выросли, в город уехали. У таких стариков много вещей хранится: вроде и не нужны, а выбросить жалко. Там и чум найти можно, и нарты, и все прочее. Тебе к таким старикам в поселок нужно!

— Спасибо, Гаврила! — поблагодарил я ненца. — Буду искать в Белоярске!

Следующим утром приехал Сергей. Он спрыгнул со своего «бурана», и мы крепко обнялись.

— А Оля где, приедет? — стараясь скрыть волнение, спросил Горн, освобождаясь из объятий молодого ненца.

— Да ну ее! — махнул рукой Сергей. — Целыми днями с подругами гуляет, вечером на дискотеки ходит. Я ее звал, а она говорит: пока чум рядом с поселком стоит, я у подруг поживу!

Горн вздохнул, а Мария неодобрительно покачала головой.

«Вот-вот! — подумал я, словно читая мысли хозяйки. — Ей бы новую ягушку к свадьбе вышивать, а она по дискотекам бегает!»

— Ладно, Сережа! — сказал Гаврила. — Нам надо в стадо съездить, оленей проведать. Да и Косте с Горном пора учиться упряжкой управлять!

— Ну, это можно. Научим! — по-взрослому кивнул Сергей, хитро посмотрев на меня. — Когда поедем?

— Ну, как ты чаёк с дороги попьешь, так и поедем!..

Стадо Гаврилы паслось неподалеку. Вскоре мы, спрыгнув с нарты, уже шли по плотному снегу, усыпанному оленьим пометом. Гаврила с Сергеем быстро поймали трех оленей, отстегнули нарту от снегохода и запрягли животных. Я так и не понял, как устроена оленья упряжь: Гаврила очень быстро перебирал кожаные ремни и застегивал костяные пуговицы.

— Ничего, запрягать потом научишься! — сказал ненец, заметив мой интерес к устройству упряжи. — Сейчас тебе управлять оленями надо учиться!

Я сел на нарту слева, как показал Гаврила, в правой руке сжал длинный хорей, левой схватил вожжи.

— Теперь повод натяни легонько. И отпускай! Вот так!

Я слегка дернул поводья, и олени не спеша пошли вперед. Нарта скользила совершенно бесшумно, мягко переваливаясь на сугробах.

— Если медленно идут, хореем подгоняй! — крикнул мне вслед Гаврила.

Я поддал хореем под зад среднему оленю, и упряжка неожиданно быстро понеслась вперед. И тут я вспомнил, что не спросил у ненца, как тормозить!

— Гаврила! Гаври-ила! — закричал я что есть мочи. — Как их остановить?

— Повод потяни! Налево, сильно! Они по кругу пойдут и встанут! — сквозь шум ветра донесся ответ ненца.

Я резко потянул поводья влево, и вскоре упряжка действительно остановилась. Олени смотрели на меня с изумлением, моргая большими влажными глазами, — наверное, так мог бы смотреть автомобиль на человека, который первый раз сел за руль.

— Молодец, Костя! — похвалил меня Гаврила. — С нарты не упал, сам оленей остановить смог! Забыл сказать тебе: если упадешь, поводья из рук не выпускай. А то убегут олени, ищи их потом! У нас так, бывало, и люди погибали: случайно отпускали упряжку и замерзали в тундре — без оленей до чума не доберешься…

Весь день мы с Горном, Юрой и Варей катались на оленях. Под вечер я уже чувствовал себя заправским оленеводом и даже научился подгонять упряжку свистом, как это делал Сергей…

Через день к Гавриле приехали гости: старшая дочь Катя, ее муж и их маленький сын Антошка. Малыша сразу привязали длинной шерстяной веревкой к жерди чума. Я видел, как подобным образом привязывают детей монголы, поэтому не удивился. Зато Варя чуть не расплакалась:

— За что же его так?.. Он ведь кроха совсем, а его на веревку привязали, как собачку!

— Не переживай, Варенька! — улыбнулась Мария. — Так ему спокойнее, да и маме его. Видишь, у нас на огне всегда кастрюля стоит или чайник. А ну как малыш дотянется и на себя кипяток опрокинет? А так он по всему чуму ползать может, только до печи не достанет…

Варя успокоилась и стала рисовать Антошке разные смешные картинки. Мария с Катей сели за шитье. Гаврила с мужем дочери обсуждали оленей, которых вскоре предстояло перегнать в Белоярск на забойку.

— Да, Костя! — сказал Гаврила. — Сейчас в Белоярске корализация идет. Все совхозное стадо пригнали: одних оленей забивают, другим прививки делают. В поселок приедете — сходите, вам интересно будет…

Вечером, когда мы все сели пить чай, я неожиданно понял, как тесно стало в чуме. Хозяева нам ничего не говорили, но я намекнул ребятам, что пора возвращаться в Белоярск. После ужина я сказал Гавриле, что утром мы хотим поехать в поселок.

— Ну что ж, — кивнул Гаврила, — и то правда, тесновато у нас стало. Сережа отвезет вас. А как соскучитесь — снова приезжайте, мы здесь еще долго стоять будем!

Кораль

Сергей остановил «буран» у здания поселкового управления. С порога к нам бросилась девушка, в меховых сапожках на каблуках, обтягивающих джинсах и модной розовой курточке.

— Привет! — сказала незнакомка и подняла солнцезащитные очки.

— Оля?! — воскликнул я, совершенно пораженный. — Ну ты даешь!

Горн от изумления потерял дар речи и только хлопал глазами. Оля кокетливо повернулась на каблучках:

— Могу стать вашим гидом! Покажу достопримечательности нашего поселка! Пойдемте? — улыбнулась девушка.

Сережа посмотрел на сестру и покачал головой:

— Лучше бы матери помогла! Кто обещал два дня назад в чум вернуться?

— Ну, это ты у нас настоящий оленевод! — огрызнулась Оля. — А мне в поселке больше нравится. Дошью я зимой свою ягушку, так маме и передай! Скоро начнем каслать, опять несколько месяцев ни телевизора, ни дискотеки…

Сергей хмыкнул, пожав плечами, простился с нами и уехал.

— Оля, это наши друзья, Юра и Варя! — представил я своих спутников.

— Привет! — с улыбкой повернулась к ним девушка. — Куда сначала пойдем?

— Куда скажете, Оля! Мы в Белоярске впервые, — ответил за всех Юра.

В первую очередь, разумеется, Оля показала нам поселковый клуб, где проходят дискотеки, а затем — здание знаменитого Белоярского мясокомбината.

— Это нам канадцы построили! — увлеченно рассказывала девушка. — Очень вкусную колбасу делают, даже до Салехарда она не всегда доезжает, всю раскупают в поселках!

Потом Оля провела нас к огромному зданию, которое, словно сказочный замок, возвышалось над одноэтажными домиками поселка.

— Это наша школа! — с гордостью сказала юная ненка.

«Ничего себе! — присвистнул я, окидывая взглядом могучее трехэтажное здание с двумя пристройками, соединенными переходами. — На сваях в тундре такое отгрохали! В Москве и то таких школ — раз-два и обчелся!»

— Пойдемте внутрь, там очень красиво! — позвала нас Оля, и мы зашли в школу.

Просторная, светлая, она поражала воображение. Большие окна в белых пластиковых рамах, сверкающие полы, ковровые дорожки, огромные плазменные телевизоры в залах для отдыха — школа была оснащена по последнему слову техники.

— Здравствуйте! Откуда к нам приехали? — спросила нас неожиданно подошедшая женщина средних лет в строгом костюме.

— Мы ученые из Москвы. Исследуем культуру оленеводов. Вот дочка нашего друга решила нам школу показать! — ответил я.

— Здравствуй, Оленька! — улыбнулась женщина, повернувшись к нашему «гиду». — Как ты там, в тундре? Не скучаешь по школе?

— Скучаю! — честно ответила Оля.

— Ну ты же помнишь, как я Гаврилу Алексеевича уговаривала, — женщина вздохнула. — Но он сослался на семейные обстоятельства…

— Простите, я не представилась, — женщина снова посмотрела на нас. — Софья Андреевна, директор Белоярской школы-интерната!

— Очень приятно, Софья Андреевна! — улыбнулся я. — Меня Константин зовут, я директор Музея кочевой культуры в Москве. В прошлом сам учитель географии. А это мои коллеги…

Я представил своих спутников, и Софья Андреевна спросила:

— Ну как вам наша школа? Интересно мнение москвичей узнать!

Мы наперебой стали восхищаться зданием, его комфортом, чистотой, и директор улыбнулась:

— Вы еще всего не видели! Пойдемте, я покажу вам школу. Она действительно очень современная!

Мы поднимались по широким лестницам, заходили в классы, оснащенные всем необходимым, заглянули и в корпус интерната, соединенный со школой теплым переходом.

— У нас интернат семейного типа, — рассказывала директор. — То есть дети, которых привозят из тундры, оказываются среди своих старших братьев и сестер. Так малышам проще адаптироваться к новой обстановке…

В комнатах стояло по четыре кровати, на столике — чайник, микроволновая печка, на стене — современный жидкокристаллический телевизор.

«Прям не школа, а пятизвездочный отель какой-то! — подумал я. — Теперь понимаю, почему Оля не хотела в тундру возвращаться. Здесь все удобства: и горячая вода, и микроволновка, и телевизор. Не нужно снег копать, за дровами ходить, генератор включать каждый вечер…»

В конце экскурсии директор проводила нас в столовую и угостила вкусным обедом.

— Где вы у нас в поселке остановились? — спросила Софья Андреевна, когда мы пили чай.

— Пока нигде! — ответил я. — Может быть, вы подскажете, где можно на несколько дней поселиться?

— Я бы предложила вам старое здание интерната, там есть все удобства, — сказала директор. — Но с одним условием…

— Мы можем заплатить, если в разумных пределах…

— Нет-нет, денег я с коллег не возьму! — засмеялась Софья Андреевна. — У меня другое предложение: вы проведете несколько уроков для наших школьников. Люди вы интересные, двое к тому же педагоги со стажем. Ну что, согласны?

Мы переглянулись, я подмигнул Юре и сказал:

— Конечно, согласны! Спасибо, Софья Андреевна! Мы и уроки проведем, и кино покажем, которое во время прошлой экспедиции сняли!

— Вот и договорились! — улыбнулась директор. — Приходите часа через два, дам вам ключи от старого интерната…

Выйдя из школы, мы попросили Олю проводить нас к месту, где проходит корализация оленей.

— Да что там интересного? Олени одни! — нахмурилась девушка, но, вняв настойчивым просьбам, повела нас на окраину поселка. На невысоком холме был построен обширный загон, куда ненцы заводили огромное стадо оленей.

— Батюшки мои, да их же здесь несколько тысяч! — ахнул Юра, не веря своим глазам. Действительно, стадо, которое гнали оленеводы, было раз в двадцать больше того, к которому мы ездили накануне. Олени текли к загону кораля как живая коричневая река — эта река гудела топотом тысяч копыт, над ней поднимался пар от дыхания животных, разносились резкие крики загонщиков.

Мы смотрели на оленей как завороженные. Оле стало скучно, она сказала:

— Ладно, вы дорогу к школе сами найдете? Меня подруги заждались, пойду я! — и, улыбнувшись нам на прощание, побежала к домикам поселка.

Горн с Юрой фотографировали. Варя что-то рисовала в дневнике, время от времени дуя на окоченевшие пальцы. Я же, совершенно запутавшись в командах оленеводов и не улавливая смысла перемещения животных, решил выяснить у кого-нибудь, что здесь происходит. Я заметил старого ненца, который стоял неподалеку от нас. Старик, опираясь на суковатую палку, не мигая смотрел на оленей, глаза его слезились от ветра, а губы что-то беззвучно шептали.

— Простите! — обратился я к нему, но ненец даже не повернул головы.

— Нгани торова! — сказал я по-ненецки, и старик поднял на меня глаза, явно ожидая продолжения фразы.

— Здравствуйте! Скажите, а что здесь происходит? Зачем оленей сюда загнали? — спросил я.

— А, здравствуй, здравствуй! — кивнул ненец. — Кораль это, оленей отделяют…

— А зачем отделяют? — спросил я снова.

Старик окинул меня долгим взглядом и сокрушенно вздохнул, явно разочаровавшись в моих умственных способностях.

— Ну как зачем? Вот этих кастратов и быков на забойку отправят, — начал объяснять ненец, показав на стадо, сбившееся в кучу в загоне. — Вон, видишь, парни стоят у ворот? Они на оленей смотрят, сразу определяют, кого куда…

Кораль представлял собой загон метров сто в диаметре, сооруженный из деревянных шестов и старой рыболовной сетки. Такая же сетка разделяла кораль и внутри на две неравные части. Воротами служили деревянные щиты на петлях, которые двое молодых ненцев то распахивали, чтобы пропустить нужного оленя, то стремительно закрывали, отгоняя животное, которое почему-то хотело проскочить в загон к своим собратьям.

— Вот видишь, сейчас всех оленей соберут, которых забить надо, и отгонят к комбинату. Там уже и забьют, и разделают. А остальных осматривать будут. Оставшееся стадо снова через кораль прогонят, глянут, кому прививки делать надо: от овода, от копытки… Здесь еще на много дней работы, стадо большое у нас…

— Простите, а сколько всего оленей в совхозе? — решил уточнить я.

— Ну, бригад у нас всего двенадцать. Каждая бригада — это четыре-пять тысяч оленей. Вот и посчитай…

Я прикинул — получалось, что через кораль должны прогнать почти шестьдесят тысяч оленей! Увидев мое изумленное лицо, старик усмехнулся:

— Ты откуда такой? Не местный вроде… Первый раз в тундре?

— Да нет, не первый. Но на корализацию первый раз попал!

— Понятно! — кивнул старик. — Меня Афанасий зовут. Мне уже почти восемьдесят лет. Я всю жизнь оленей пас, а сейчас старый стал. Теперь прихожу, молодых учу. Плохо они работают, половину оленей пропустили! Мы вот хорошими пастухами были, у нас олени так не разбегались…

Старик покачал головой и вновь устремил неподвижный взгляд на кружащее вокруг загона оленье стадо.

Покинув кораль, мы вернулись в школу, и Софья Андреевна вручила нам ключи:

— Здание через улицу, видели, наверное, синие одноэтажные бараки. Я сторожу сказала, он вас пропустит. Вода, свет — все есть. Так что располагайтесь, отдыхайте! А завтра обсудим, какие уроки для ребят вы сможете провести…

Мы поблагодарили и вскоре уже обустраивались в своем новом доме. В комнатах было тепло и уютно, мы быстро приготовили ужин на старенькой плитке, поели и легли спать.

Школьные будни

Следующим утром мы, как примерные ученики, явились в школу к половине девятого.

— Ну здравствуйте, коллеги! — улыбнулась нам Софья Андреевна. — Как отдохнули?

Мы рассыпались в благодарностях, и директор сказала:

— Вот и прекрасно. Что вы могли бы рассказать нашим детям? Вот вы, Константин…

— Валерьевич! — подсказал я.

— Вот вы, Константин Валерьевич, кажется, географию преподавали?

Я кивнул. Софья Андреевна задумалась.

— С географией у нас все хорошо, а вот литература…

— Я могу и литературу вести. Книги пишу, стихи. Член Союза писателей…

Директор с интересом посмотрела на меня:

— Какие удивительные гости в моей школе! Прекрасно, Константин Валерьевич! Познакомлю вас с Мариной Сергеевной, она ненка, родную речь преподает. Тоже, кстати, стихи пишет. Проведете с ней урок или поэтический вечер… — Директор повернулась к Юре:

— А вы, Юрий…

— Николаевич! — улыбнулся Юра.

— Юрий Николаевич, сможете нашим детям необычный урок физкультуры провести?

— Смогу, — просто сказал Юра. — Йога, цигун, еще что-нибудь придумаю…

— Прекрасно, прекрасно! — кивнула директор. — А вы…

— Варвара Суреновна! — прошептала Варя. — Я художник…

— Замечательно, Варвара Суреновна! Вас я попрошу с малышами поработать. Они еще русский язык плохо знают, вы им картиночки нарисуете и будете по-русски называть. Вам наши воспитатели помогут.

Директор повернулась к Горну:

— Ну а вы, молодой человек?

— Горн! — представился мой друг.

— Как-как? — переспросила Софья Андреевна. — Я не расслышала…

Я толкнул друга в бок и сказал:

— Это Максим Сергеевич! Он инструктор по туризму!

— Вот и прекрасно, Максим Сергеевич! — улыбнулась директор. — Вы расскажете старшеклассникам о выживании в дикой природе! Но сначала мы соберем всех учеников в актовом зале — посмотрим ваш фильм о тундре, вы расскажете ребятам о себе, о предметах, которые будете вести…

Актовый зал школы вполне бы подошел для какой-нибудь бизнес-конференции в Москве. Высокие потолки, мягкие кресла, огромный экран, колонки со стереозвуком. Ученики уже рассаживались, с любопытством поглядывая на нас. Мы вышли на сцену, представились, я кратко рассказал ребятам о целях нашей экспедиции. А потом погас свет, и начался фильм. На экране шагали олени, бегали с арканами ненцы, женщины в чуме готовили еду…

Дети оживились, узнавая знакомых или родственников, некоторые ребята даже вскакивали с мест.

— Смотри, смотри! Это мой брат! — крикнул мальчик лет двенадцати, показывая на экран, где Сергей вместе со мной загружал на нарту бревна.

«Так-так, вот и с младшим сыном Гаврилы познакомились! — улыбнулся я. — Кажется, его Саша зовут?»

Я, честно говоря, не ожидал столь бурной реакции. И тут заметил, что и все учителя не отрываясь смотрят на экран, некоторые тихо переговариваются, не скрывая своего изумления. Я с грустью вспомнил слова Гаврилы: «Русские редко к нам в чум заходят…»

После просмотра фильма я вышел на крыльцо школы, глубоко вдохнул морозный воздух и улыбнулся: встречу с учениками мы провели, на мой взгляд, просто здорово! Неожиданно ко мне подошел пожилой мужчина, один из учителей, которого я видел в зале:

— Здравствуйте! Константин Валерьевич, кажется? Меня Александром Петровичем зовут, я учитель математики! — Мужчина пожал мне руку. — Прекрасный фильм, спасибо! Видно, что с любовью к ненцам снят…

Я поблагодарил Александра Петровича и спросил:

— Скажите, я вот заметил, что многие учителя смотрели фильм так, словно в первый раз видели тундру, жизнь ненцев…

— Вы не ошиблись! — с горечью кивнул математик. — К сожалению, большинство педагогов не бывали в тундре, не знают, как живут их воспитанники среди своего народа. Так что ваш фильм стал для них, можно сказать, откровением…

— Но почему? — искренне удивился я. — Ведь чумы оленеводов стоят совсем близко от поселка, два раза в год через Белоярск прогоняют совхозное стадо. Неужели никто не захотел поехать, узнать, как живут родители учеников?

Александр Петрович отрицательно покачал головой:

— Вы не понимаете, Константин Валерьевич! Большинство учителей — приезжие, им трудно избавиться от бытующего на Большой земле представления, что ненцы… как бы вам сказать…

— Отсталый народ? — подсказал я смутившемуся коллеге. — Вы это имели в виду?

— Не подумайте, далеко не все учителя так считают! Я, например, из «старожилов»: предки еще вместе с казаками в Обдорский край переселились. У отца друзья ненцы были, ханты, он меня маленьким в тундру возил. Или Марина Сергеевна — она сама ненка, выросла в тундре, прекрасно знает обычаи своего народа… Но многие учителя приезжают с Большой земли. Зарплаты хорошие, жилье предоставляют. Учителя они прекрасные, детей любят, только вот не могут избавиться от комплекса «старшего брата»: жизнь оленеводов кажется им, мягко говоря, отсталой, примитивной…

— И что же получается? Школа дает детям ненцев знания о русской и европейской культуре, они изучают математику, физику и химию, но забывают родной язык, обычаи предков?

Математик кивнул:

— Это началось еще в советское время. Сначала в тундру приезжали комсомольцы-энтузиасты. Они кочевали вместе с оленеводами и учили детей. Жилища, в которых проходили занятия по ликвидации неграмотности, покрывали кумачом, народ их так и прозвал: «красные чумы». Дети жили с родителями, не отрывались от своей культуры и в то же время получали знания. Эти своеобразные «кочевые школы» воспитали первую волну ненецкой интеллигенции — многие ребята стали писателями, художниками, учителями. А после войны, в пятидесятые годы, начали строить школы-интернаты. Был девиз: «Отсталые северные народы должны совершить скачок из первобытного строя в социализм!» Вот тут-то и пришла беда. Детей насильно забирали от родителей, малыши оказывались в чуждой им среде, среди чужого народа… А после обучения в школе многие не хотели возвращаться в тундру. Уезжали в города, в поселки, шли учиться дальше. Одни устроились в жизни, другие — нет, а вот культура ненецкого народа стала исчезать на глазах… Да и те выпускники, которые в тундру вернулись, несколько лет тратили на то, чтобы заново научиться простым вещам, которые раньше дети оленеводов впитывали, как говорится, с молоком матери. Обычно мальчик в тундре к шестнадцати годам — уже опытный оленевод, девочка в тринадцать-пятнадцать лет — прекрасная хозяйка чума. А в школе они в этом возрасте еще дети, не готовые к самостоятельной жизни…

— Получается, Александр Петрович, что школа — это зло, разрушитель традиционной культуры? Может, лучше вообще не учить детей оленеводов?

— Не знаю, Константин Валерьевич! Я учитель, и мой долг — передавать знания. Если мы не будем учить детей ненцев, не приобщим их к нашей культуре, они окажутся беззащитными перед натиском цивилизации. Неграмотные, в чем-то наивные, они станут легкой добычей промышленников, дельцов, аферистов. До сих пор нередки случаи, когда коренных жителей Севера обманывают: расплачиваются напечатанными на принтере деньгами, просят подписать какую-то бумагу, а потом выселяют с родовых угодий… Нет, мы должны подготовить ненцев к жизни рядом с русскими! Иначе они будут безжалостно уничтожены в ближайшие десятилетия. Ведь под нашими ногами залегают миллиарды тонн нефти, триллионы кубометров природного газа. Вы жили в стойбище, были очарованы этой своеобразной древней культурой, и ваш фильм — тому подтверждение. Но, к сожалению, рано или поздно вам придется столкнуться с другой стороной жизни на Севере — с произволом чиновников, нарушением прав оленеводов и рыбаков…

— Но неужели нет альтернатив школе-интернату? Вот вы упоминали кочевые школы…

— Я много думал про это. Действительно, кочевая школа стала бы прекрасным выходом из этой сложной ситуации. Но вы же много лет преподавали в школе и прекрасно знаете, как медленно меняется система образования в нашей стране…

— Александр Петрович, я слышал, что многие дети бросают школу, возвращаются в тундру, к родителям…

— Вы Сережу Затруева имеете в виду? Очень талантливый мальчик, прекрасно у меня учился! Да, вернулся к отцу. И это обычная история. Мальчишки редко оканчивают школу — после пятого-шестого класса убегают в тундру. Для ненца стать оленеводом — очень престижно. У них есть своеобразная градация статуса: оленевод — промысловик — поселковый. Рыбаки или охотники мечтают, как они говорят, «подняться на каслание» — скопить денег, купить оленей и стать оленеводами. А поселковые — это вообще низшая каста, их не уважают в тундре, презрительно называют «живущие по-русски». По этой причине мальчишки, особенно дети оленеводов, и убегают из интерната. Каждую весну наблюдаю я эту картину: подростки садятся на подоконники и смотрят в тундру. Часами сидят неподвижно и смотрят, смотрят на эту бескрайнюю снежную равнину… Тогда мы стараемся найти их родителей и сами просим, чтобы ребенка забрали. Потому что иначе он все равно убежит и может в дороге погибнуть, замерзнуть в тундре… А вот девочкам в школе нравится. Не то чтобы у них особая тяга к учебе, нет — здесь все зависит от характера человека, его способностей, все очень индивидуально. Девочек подкупает удобство жизни в интернате: горячая вода, душ, электрические плиты, микроволновые печки. Именно поэтому девочки часто оканчивают девятый класс, некоторые учатся дальше, поступают в колледжи, институты. И в тундру уже не возвращаются. Не знаю, рассказывали вам об этом или нет, но в тундре катастрофически не хватает невест! И бывает, что молодой парень из богатой семьи оленеводов не может самостоятельно каслать: не нашел жену. А без хозяйки в тундре не выжить — кто будет чум ставить, еду готовить, одежду шить?

— Старшая сестра Сергея очень хотела учиться, — вспомнил я историю Оли. — Но отец забрал ее из школы…

— Да, и так бывает! — кивнул Александр Петрович. — Я помню Олю, тихая девочка, из хорошей семьи. Ее отец, Гаврила Алексеевич, сам неграмотный, читает по складам, писать не умеет. Он не видит смысла в образовании. Вот и забрал дочку. Он ей искренне желает счастья, его можно понять. Я думаю, Олю скоро выдадут замуж и она смирится с жизнью в тундре…

— Пока она говорит, что тундру терпеть не может…

— Ну, это подростковое! Я не сомневаюсь, что через пару лет Оля станет прекрасной хозяйкой, матерью и жизнь в чуме будет казаться ей единственно правильной и достойной.

Алексей Петрович посмотрел на часы:

— Ладно, Константин Валерьевич! Мне пора на урок. Спасибо вам — за фильм, за интересную беседу. Редко удается поговорить о наболевшем… Впрочем, я полагаю, мы еще увидимся с вами. До встречи!

Поэтический вечер

В центре небольшого уютного класса стоял круглый стол, за которым сидели мальчишки и девчонки разного возраста, положив перед собой тетрадки и блокноты. Марина Сергеевна, молодая учительница литературы, обратилась к своим ученикам:

— Дорогие ребята! Сегодня у нас в гостях очень интересный человек. Константин Валерьевич — известный поэт из Москвы, член Союза писателей…

Я улыбнулся, заметив реакцию детей: они с неподдельным интересом разглядывали «живого» поэта. «Ну, я в школе тоже думал, что все писатели жили давным-давно и уже умерли!» — усмехнулся про себя.

Марина Сергеевна продолжала:

— Ребята, я думаю, мы попросим Константина Валерьевича почитать свои стихи, а потом и вы прочтете свои произведения…

Ребята захлопали в ладоши, я поклонился и начал рассказывать о своих путешествиях, о жизни среди кочевников разных стран. Время от времени читал стихи, написанные в Монголии, в Киргизии, в Китае. Мальчишки и девчонки слушали внимательно, было видно, что они любят и понимают поэзию. Наконец я прочел несколько стихотворений, посвященных Ямалу, ненцам, тундре. Ребята заулыбались и аплодировали дольше обычного: тема была им близка и понятна, ведь все они детство провели в тундре, на каникулах навещали своих родителей — оленеводов и рыбаков.

— Огромное спасибо, Константин Валерьевич! — улыбнулась мне учительница. — А теперь, ребята, я попрошу вас прочесть нашему гостю свои стихи!

Дети вставали и читали стихи: о тундре, об оленятах-авках, которых они кормили с рук, о перелетных птицах, возвращающихся весной на Север. Кто-то читал на память, кто-то мял в руках тоненькую тетрадку, время от времени заглядывая в нее. Если стихи были на ненецком языке, Марина Сергеевна шепотом переводила мне. Наконец очередь дошла до маленькой девочки, которая до этого робко сидела напротив меня, словно боясь пошевелиться. Худенькая, с огромными глазами, она встала и начала читать свои стихи тихим голосом, не поднимая глаз. Стихи лились как музыка — проникновенные, образные. Про отца, который должен вернуться с охоты, про маму, которая шьет малицу для младшего брата, про колыбельную песню, что пела бабушка в чуме… У меня внутри сжался комок — такая недетская грусть была в голосе маленькой ненки, хотя сами стихи были очень светлыми, добрыми. Я почувствовал, что передо мной — настоящая поэзия.

— Спасибо, Маша! — тепло улыбнулась Марина Сергеевна девочке, которая тут же села на свое место и снова вся съежилась. — Большое спасибо вам, Константин Валерьевич! У нас получился настоящий поэтический вечер!

Ребята еще раз похлопали в ладоши и стали собираться.

— Следующее занятие кружка в четверг! — напомнила ребятам учительница. — Константин Валерьевич, хотите чаю? Все-таки два часа стихи читали, устали, наверное?

— Что вы, Марина Сергеевна! — засмеялся я. — Я от стихов не устаю. Но и от чая не откажусь!

Учительница налила крепкий черный чай в маленькие фарфоровые чашечки, мы сели за стол. За окном кружил мелкий снег, искрясь в желтом свете уличных фонарей.

— Вот вы и познакомились с ребятами из моего литературного кружка, — ненка протянула мне стеклянную вазочку с сахаром. — Я сама окончила Институт народов Севера в Петербурге и вернулась в поселок, преподавать родной язык. К сожалению, обучение на ненецком языке — только в младших классах, в старших преподают уже по-русски. Получается, преподавая родную речь, я должна научить детей русскому языку, чтобы они могли учиться дальше. А ненецкий они забывают. Ребята, которые на каникулы уезжают в тундру, к родителям, знают язык. А поселковые все говорят только по-русски…

Я кивнул. Проблема исчезновения языков коренных народов Севера была мне знакома.

— Так вот, я и пытаюсь привить им любовь к родному языку. Устраиваю поэтические вечера, мы ставим спектакли по сказкам ненцев. В ваших стихах, я заметила, встречаются ненецкие слова — это очень приятно…

— Спасибо, Марина Сергеевна! — ответил я, немного смутившись. — Но ваш язык я, к сожалению, не знаю. Теперь буду учить!

Ненка посмотрела на меня и улыбнулась:

— Наш язык трудный! Много горловых звуков, придыханий. Пишется так, а читается по-другому. Язык хантов гораздо легче. У нас многие ненцы знают хантыйский язык, а вот ханты ненецкий редко осваивают.

Я пил чай и любовался Мариной Сергеевной: красивая молодая женщина искренне любила работу в школе, была предана своему народу, его языку, его древним обычаям.

— Константин Валерьевич, вы знакомы со стихами наших классиков? Леонида Лапцуя, например?

— Имена мне знакомы, но стихов я, честно говоря, не читал! — вздохнув, признался я.

— Я почитаю вам Лапцуя, его стихи о нашем языке. Вот послушайте:

«Язык наш веками отточен, / Как дедовский нож на бруске! / Язык наш без промаха точен, / Как пика в умелой руке…»

— Прекрасные стихи! — восхитился я. — А Лапцуй писал на русском или на ненецком?

— Он писал на двух языках! — с гордостью ответила учительница. — Просто вам я прочла по-русски. Вы знаете, в Салехарде живет вдова поэта, Елена Григорьевна. Она удивительный человек. Вам непременно надо с ней познакомиться! Вы легко найдете ее в Доме-музее Лапцуя. Она создала этот музей в память о своем муже…

— Марина Сергеевна, скажите, та девочка, которая последней читала стихи…

— Маша… Я знала, что вам ее стихи понравятся. Она очень талантлива, вот только…

— Что? Родители не хотят, чтобы она училась дальше? — предположил я, вспомнив разговор с учителем математики.

— У Маши нет родителей. Она сирота… — ненка тяжело вздохнула. — Ее мама умерла от туберкулеза, брат погиб, утонул в Оби. Отец начал пить и потом покончил с собой. Маша живет в интернате круглый год, в тундре у нее не осталось родных. Первое время она вообще ни с кем не разговаривала, все время плакала. А потом начала писать стихи. Может быть, поэтому ее стихи такие светлые: она словно убегает в мир поэзии, где живы мама, папа, братик…

Марина Сергеевна рассказывала, теребя край платка, а у меня в горле стоял комок. И словно из самого сердца звучали стихи маленькой ненки с большими черными глазами. Стихи искренние, нежные, добрые и в то же время наполненные такой болью…

Долгая дорога в школу

Я отвернулся и посмотрел в окно. Там по-прежнему кружил мелкий снег, и его бесконечное падение успокаивало, навевая легкую грусть…

— Марина Сергеевна, скажите… — я поднял глаза на ненку, — а как вы сами попали в школу?

Учительница вздохнула и тихо сказала:

— Я очень хорошо помню этот день, Константин Валерьевич. О школе я мечтала давно, лет с пяти. Старшие братья и сестры, приезжая на каникулы, много рассказывали об уроках, учителях. И вот, когда мне исполнилось семь, я сама наконец-то должна была отправиться в школу. Мама собрала чемодан с вещами; я помню красивую вязаную кофточку, которую подарил мне старший брат к первому школьному дню. Мы тогда кочевали далеко на Севере, и в конце августа за детьми из нашего стойбища прилетел вертолет. Учитель ходил по чумам со списком детей, говорил, что нам нужно быстрее собираться. И вот все дети уже побежали к вертолету, а мне вдруг не захотелось расставаться со своей любимой мамой! Я расплакалась, скинула с себя красную кофточку, надела ягушку и спряталась в чуме. Мама мне ничего не сказала, только покачала головой. Вертолет улетел, и я немного успокоилась. Вечером из стада вернулся отец и очень удивился, увидев меня в чуме.

«Что, наша малышка не хочет учиться?» — спросил он.

«Учиться хочу, а из дома уезжать — нет!» — сказала я и снова расплакалась.

Вечером, за чаем, мама с папой говорили мне, как важно учиться, что им трудно в жизни, потому что они неграмотные.

А через несколько дней снова прилетел вертолет. На этот раз вместе с учителем к нам в чум зашел милиционер, в форме и даже с пистолетом! Отец поднялся ему навстречу и сказал:

«Не стыдно с оружием за ребенком приезжать?»

Милиционер, совсем молодой парень, смутился и сказал, что у него просто такая работа. Вообще он оказался доброжелательным, спокойным человеком, как и учитель. Они долго говорили с отцом, потом со мной. Убеждали, что в школе я встречу своих братьев и сестер, что там совсем не страшно. Я все равно плакала, но мама начала собирать меня в дорогу. Собирала и приговаривала:

«Вот и за младшенькой моей человек в погонах прилетел! И старших дочерей с милицией в школу отправляли. Хорошо хоть, сыновья с первого раза уехали…»

В вертолете я ужасно боялась, сжалась в комочек, так и сидела до самого Белоярска. Потом учитель отвел меня в школу, где я действительно встретила братьев и сестер. Сначала я обрадовалась, но ночью опять плакала, потому что мамы не было рядом… Помню, плакала я так каждую ночь целый месяц, если не дольше. Учителя даже боялись, что у меня начнется какая-нибудь нервная болезнь. Но потом понемногу успокоилась, привыкла, начала учиться — до этого я просто сидела в классе и тосковала по маме. В декабре за мной на упряжке приехал папа и на каникулы отвез меня в стойбище. Только тогда я наконец-то смогла увидеть свою маму…

Марина Сергеевна замолчала, словно отгоняя наваждение, встряхнула красивой головой с длинными черными волосами и улыбнулась:

— А потом школьная жизнь увлекла меня, и я даже не хотела на каникулы возвращаться в тундру! Училась с удовольствием и с отличием окончила все девять классов средней школы в Белоярске. Потом училась в Салехарде, а оттуда уехала в Ленинград — поступать в Институт народов Севера. Окончив, сразу вернулась в родную школу, преподавать ненецкий язык…

— Марина Сергеевна, я говорил с Александром Петровичем о кочевых школах. Ведь было бы гораздо лучше не забирать малышей из чума, а учить их на месте, в тундре?

— Я тоже много думала над созданием кочевых школ! — кивнула ненка. — Как была бы я счастлива в детстве, если бы могла учиться, не расставаясь со своей мамой! Но пока для нас кочевая школа — красивая мечта. Правда, в Якутии созданы экспериментальные кочевые школы, но обычно это инициатива страстных, увлеченных своим делом учителей, государство лишь недавно обратило внимание на проблему образования в тундре. И самое главное — для кочевых школ сейчас просто нет учителей. Ведь учитель кочевой школы должен быть представителем своего народа, преподавать на родном языке: малыши в тундре русского не знают. А в нашей школе из преподавателей коренная только я…

— А если русский учитель выучит хантыйский или ненецкий язык и станет преподавать в тундре — чем не выход? — спросил я, представив романтичный образ смелых парней и девчонок, выпускников пединститутов, которые ездят по стойбищам, неся свет знаний.

— Русским будет непросто! — покачала головой ненка. — Жизнь в тундре тяжелая, удобств никаких нет. Да и доверять родители-кочевники больше будут своим, чем приезжим. Так что пока создание кочевых школ — дело будущего…

— Марина Сергеевна, а вы сами отправились бы преподавать в тундру? — Я внимательно посмотрел на молодую учительницу.

Передо мной сидела изящная, тонкая, ухоженная, совершенно городская женщина. Я не мог представить Марину Сергеевну в ягушке у очага в чуме, за выделкой шкур или на нарте, управляющей оленьей упряжкой…

Молодая ненка долго молчала, потом подняла на меня глаза и твердо произнесла:

— Да, я стала бы преподавать в кочевой школе. Хотя, если честно, уже привыкла к комфорту городской жизни. Но я помню свою трудную, долгую дорогу в школу. Помню, как плакала по ночам в чужом холодном здании интерната. И я хочу, чтобы путь к знаниям у моих маленьких земляков был более радостным, чем у меня самой…

Цена оленя

Работа в школе захватила нас целиком. Вечерами мы пили чай в уютной комнатке старого интерната и делились впечатлениями. Варе очень нравилось преподавать рисование, дети просто влюбились в художницу и даже на переменах не отходили от нее. Юра вел физкультуру и с гордостью рассказывал о своих учениках — маленькие ненцы были подвижными, спортивными и легко выполняли самые сложные упражнения. Один Горн пребывал в печали:

— Ну что я им могу рассказать? — сокрушался мой друг. — Начал показывать узлы — так они их все знают, только называют по-своему. Рассказываю про ориентирование — они мне называют десятки примет, о которых я даже и не слышал. Получается, что это я у них учусь, а не они — у меня…

— Ну и славно! — утешал Горна Юра. — Вот и учись, от кого еще такие тонкости о жизни в тундре узнаешь?

Шли дни, а мы пока не приобрели ни одного экспоната для музея. Признаться, я просто не знал, с чего начать. Ходить по поселку, спрашивая у каждого встречного: «Не продадите ли вы мне нарту или пологи и меховую одежду?»

Выручил меня Александр Петрович, с которым я поделился своими сомнениями.

— Подойдите к старику Афанасию. Его дом прямо за школой, там еще нарты во дворе стоят. Старик он одинокий, дочка бухгалтером в Аксарке работает. У него должно быть много предметов быта оленеводов.

— Афанасий… — задумался я. — Кажется, я встречал этого старика у кораля, он еще с палкой ходит?

— Вполне возможно! — кивнул учитель математики. — Афанасий любит молодых оленеводов учить, коллега наш, можно сказать…

Следующим вечером я пришел к дому, о котором говорил мне Александр Петрович. Постучал в дверь, и вскоре на пороге появился хозяин. Я сразу узнал старого оленевода.

— Здравствуйте! Можно к вам? — улыбнулся я старику.

— Заходи, заходи! — кивнул Афанасий. — Говори, чего пришел-то?

Я рассказал старому ненцу о музее, показал фотографию чума в Москве. Он важно кивал, рассматривая фото.

— Узковатый чум построил-то! — покачал головой старик. — Такие узкие чумы только у бедных оленеводов, на такой чум шкур меньше надо. Хороший чум — он широкий…

— Спасибо, Афанасий! Чум я расширю, это не проблема. Вот только вещей внутри чума у меня нет. Придут люди посмотреть — что я им покажу? — вздохнул я.

— Так и не надо вещи в чуме хранить! — ненец продолжал разглядывать фотографию. — Все вещи в нартах должны лежать, чтобы каслать удобнее было. Так что все правильно ты сделал…

— Нет, вы не поняли, Афанасий! У меня вообще нет никаких вещей: ни нарт, ни тынзянов, ни пологов. Вообще ничего. Пустой чум!

Старик посмотрел на меня как на пришельца с другой планеты.

— И как ты живешь в таком чуме? Куда жена твоя смотрит, почему не сшила одежду, пологи?

Я вздохнул, отчаявшись объяснить старому ненцу отличие музейного чума от жилого. Скажи я ему, что жена у меня шить не умеет, а мясо на рынке покупает — так он меня вообще на смех поднимет!

— Афанасий, поймите… — я вновь начал рассказывать старику, почему я хочу приобрести вещи, — этот чум — музей. Я там не живу. Туда люди приходят, чтобы узнать, как живут оленеводы. Именно поэтому я хочу купить разные вещи, которыми ненцы пользуются, когда кочуют. Чтобы людям их показать!

Старик внимательно посмотрел на меня, и мне показалось, что он наконец понял, зачем мне нужны старые вещи.

— Ну, раз так… Есть у меня все. Сам-то уже не каслаю, дочка в поселке живет. Во дворе все лежит, в нартах. Пойдем, поглядишь, выберешь, что тебе надо!

Мы вышли во двор, и Афанасий стал распаковывать старые вандеи. Все было уложено так, словно ненец завтра собирался отправиться на кочевку. Старик доставал пологи, выделанные шкуры, тучаны, упряжь. Я брал вещи в руки, рассматривал, уточнял названия некоторых незнакомых предметов. Наконец я отобрал то, что было нужно, и речь зашла о цене.

— Сколько вот этот сундук стоит, Афанасий? — задал я вопрос старику, показывая на обитый железом ящик, которому явно было не меньше ста лет.

— Ну, это… это один олень стоит! — твердо сказал ненец.

— А вот эта упряжь сколько? — спросил я, несколько обескураженный ответом.

— Эта? Эту за двух оленей отдам, там шкура лахтака на ремни пошла, дорого стоит…

— А пологи? Мне два надо! — снова спросил я, мысленно прикидывая, сколько может стоить олень.

— Пологи? Старые они… Вот, к ним возьми сушилку для шкур, и тоже за одного оленя отдам!

— Простите, Афанасий, — я замялся. — А сколько олень стоит?

Старик улыбнулся и принялся рассказывать о своих любимых оленях:

— Ну, олени — они разные бывают. Вот ездовой, к примеру, он дорого стоит, его учить надо. Обычный олень — смотря какой, на шкуру поглядеть надо, на рост его. Еще менаруй есть, «видный олень», по-вашему. Разные они в цене, от того, насколько хозяин его любит, цена зависит. Еще важенки бывают — те по возрасту различаются, по тому, как оленят рожают. Есть еще хабтарки — это важенки бесплодные. Если такую научить в упряжке ходить, цены ей не будет…

Голова у меня шла кругом. Я понял, что нескоро еще разберусь в тонкостях оленеводства, и спросил:

— Афанасий, может быть, деньгами возьмете? — Я показал старику пачку тысячных купюр. Афанасий отрицательно покачал головой.

— Может быть, долларами? — с надеждой спросил я.

Старик взял у меня стодолларовую банкноту, повертел в руках и вернул мне:

— Это вообще не деньги. Не видел я таких раньше. Ты мне лучше оленей приведи!

— Афанасий, ну почему вы деньги взять не хотите? На что вам эти олени сдались?! — с отчаянием воскликнул я.

— Хм, а на что мне деньги? — усмехнулся старик. — Уберешь их в сундук — и словно не было. А на оленей я смотреть буду, сердце порадуется…

Я вышел от Афанасия, не зная, что предпринять. Вроде бы я и нашел экспонаты для музея, но купить их не было никакой возможности. Я даже решил приобрести оленей в совхозе, но вовремя одумался: Афанасий много говорил о том, что бывают «плохие» олени, которые ему не нужны. Я здраво рассудил, что со своим небогатым опытом куплю как раз таких «плохих» оленей. «И куда я потом это стадо девать буду, если Афанасий их не возьмет? — думал я, идя к дому. — В Москву привезу, в зоопарк?»

Ситуация с покупкой экспонатов разрешилась весьма неожиданно. Как-то утром к нам в интернат зашла молодая ненка, одетая по-европейски.

— Здравствуйте! Кто здесь хотел вещи старые у моего отца купить? — спросила она с порога.

— Здравствуйте! Это я пытался вещи купить для музея, только ваш папа…

— Все на оленей считает, да? — Гостья улыбнулась. — Меня Нина зовут. Пойдемте, я вам помогу с отцом договориться!

Мы с Ниной пришли в дом Афанасия. Старый ненец хитро посмотрел на меня:

— Что, не нашел еще оленей?

— Папа, перестань! — одернула его дочь. — Ну что ты к оленям своим привязался? Человек хотел вещи купить, которые тебе давно не нужны, а ты его восвояси отправил! Ладно, Костя, давайте посмотрим, что вы приобрести хотели…

Мы сели за стол, я достал записную книжку с перечнем экспонатов, и Нина назвала цены. Женщина осталась довольна, а вот Афанасий даже не смотрел на нас. Насупившись, сидел в углу, опираясь на свою палку.

Я отсчитал нужную сумму и протянул деньги Нине.

— Нет-нет, это не мне, ему отдайте! — кивнула ненка на своего отца.

Афанасий нехотя взял деньги и убрал их в небольшой сундучок.

— Нина, я еще хотел два тучана купить и шкурки песцов, но рублями у меня больше нет. Доллары возьмете?

— Конечно! Сейчас, только пересчитаю…

Нина быстро произвела расчеты на калькуляторе, и я протянул старику доллары. Афанасий повертел их в руках и вернул мне.

— Папа! — не выдержала Нина. — Это тоже деньги, и очень хорошие. Только американские. Бери, бери, я потом их тебе на рубли поменяю…

Все купленные вещи я упаковал в большой старый сундук. Сундук получился неподъемным, и я сбегал за Горном, чтобы он помог мне дотащить экспонаты до дома.

— Спасибо, Нина! — улыбнулся я ненке на прощание. — А то я уж думал, где мне оленей покупать!

— Ладно, не стоит! Отец всю жизнь в тундре провел, все про оленей знает. Тоскует он по тем временам, когда кочевал. Вот и хотел оленей у вас купить…

Мы с Горном подхватили тяжелый сундук за металлические ручки и понесли к калитке. На пороге дома неожиданно появился Афанасий:

— Если еще что нужно будет, приходи! — крикнул он мне вслед. — Только я деньги не возьму больше, оленей ищи! Слышишь? Хороших оленей!

Князь Тайшин

Несмотря на то что я приобрел у Афанасия множество интересных предметов, многих вещей не хватало. И прежде всего — одежды. Старик не захотел продавать свои старые малицы и кисы, да и они были не в лучшем состоянии. Я вспомнил, что Архип Тохма еще весной обещал найти нужные вещи, и мы решили отправиться в Зеленый Яр. Но столкнулись с серьезной проблемой. Неожиданно потеплело, с юга натянуло тучи, начались снегопады, и Обь стала непреодолимой преградой не только на пути в хантыйский поселок, но и в Салехард. Мы попытались узнать о рейсовых вертолетах, однако девушка в конторе совхоза, к которой нам посоветовали обратиться по поводу билетов, только пожала плечами:

— Не знаю, когда ближайший рейс будет. Ветер сильный, снег. Сейчас вертолеты к нам не летают…

Мы оказались заперты в Белоярске, как на острове. Оставалось ждать летной погоды. Мы с мужиками захандрили. Одна Варя по-прежнему не унывала и каждый день ходила рисовать. Возвращалась девушка вся окоченевшая, но жаловалась лишь на то, что кисточка примерзает к бумаге, когда она пишет пейзажи акварелью. Однажды Варя вернулась раньше, чем обычно, вся запыхавшаяся, и сразу бросилась ко мне:

— Костик, там оленеводы приехали! Я спросила про экспонаты, и они вроде согласились что-то продать! — на одном дыхании произнесла Варя. Я быстро оделся, и мы пошли к дому, где, по словам девушки, остановились оленеводы.

Дом этот приютился на самой окраине поселка. Еще издали я заметил снегоход с грузовой нартой, припаркованный у входа, а рядом с ним — крепкого невысокого мужчину, в малице и меховых кисах. По орнаментам на одежде я определил, что перед нами хант.

— Здравствуйте! — обратился я к нему. — Мне Варя сказала, у вас можно предметы быта оленеводов купить?

— День добрый! — пожал мне руку мужчина. — Купить можно, тебя что интересует?

— Ну, одежда национальная, может быть, какие-то культовые предметы… — Я тут же пожалел, что сказал о священных вещах. Мой собеседник распрямился и строго посмотрел на меня:

— Идолы, что ли? Мы в Иисуса Христа веруем, понял? Идолов поганых вместе с иконами сожгли давно! Даже не говори мне больше об этом!

Заметив мое смущение, хант смягчился:

— Ладно, проехали… Тебя как звать-то?

Я представился, рассказал, что мы собираем экспонаты для музея в Москве.

— Меня Олег зовут. Олег Тайшин. Слышал о нашей фамилии?

Я отрицательно покачал головой.

— Мой прадед князем был, всем Обдорским краем управлял! Так что я, можно сказать, тоже князь! Вернее, был бы князем, кабы не советская власть… — Олег снова нахмурился. — Ладно, пойдем в дом, что на морозе стоять…

Хозяйка, дородная хантыйка в роскошном платье с многочисленными оборками, подала чай. Я рассказал Олегу, что хотел бы купить национальную одежду: малицы, ягушки, кисы.

— Это можно. Правда, у меня здесь нет ничего на продажу, надо у матери спросить, они с отцом в Горнокнязевске сейчас живут, рыбачат.

— А где этот Горнокнязевск? Далеко отсюда? — вопросительно посмотрела на ханта Варя.

— Отсюда все далеко! — усмехнулся Олег. — А вот от Салехарда — всего километров пятнадцать в сторону Аксарки. У матери квартира в городе есть, они часто там бывают. Да что говорить? Запиши адрес и телефон. Ее Людмила зовут. Тайшина Людмила Езиковна. Как в Салехард приедешь, позвонишь. У них старых вещей много и одежда есть. Но учти: дешево не отдадим, мы этим вещам цену знаем!

Олег поднялся из-за стола, и я понял, что нам пора уходить.

— Я матери сегодня позвоню, скажу, что ты зайдешь. Она как раз успеет что-нибудь подобрать…

Простившись с хантами, мы с Варей пошли к дому, закрываясь от ветра и мокрого снега воротниками курток.

— Спасибо, Варюха! — сказал я. — Я думаю, у них мы что-нибудь обязательно купим. Причем за деньги, а не за оленей. Олег мне показался весьма деловым человеком…

— Кость, а что он так возмутился, когда ты про священные вещи спросил? — вспомнила Варя. — Я сначала подумала, что он не хочет нам своих идолов показывать, а оказалось — христиане они…

— Ну, Гаврила тоже себя христианином называет, однако жертвы древним богам приносит, обычаи соблюдает. А они всех идолов и даже иконы сожгли! Мне это очень странным показалось, я раньше не слышал, чтобы ханты или ненцы так поступали…

Рейс в Салехард

Прошло несколько дней. Мы еще раз навестили семью Гаврилы, но надолго остаться у них не могли: вертолет должен был прилететь со дня на день. Всех знакомых — в школе, в конторе совхоза — мы попросили сообщить нам, если вертолет вылетит из Салехарда.

Правда, неожиданно мы обнаружили еще один способ попасть в город — на вездеходе. Три дня назад вездеход отправился из Белоярска в Лабытнанги за продуктами. Путь был неблизкий, зато не надо было пересекать Обь. Водитель, которого звали Вова, пообещал забрать нас следующим рейсом.

И вот как-то вечером у здания конторы остановилась огромная гусеничная машина, вся покрытая коркой льда. Вездеход напоминал какого-то монстра, поднявшегося на поверхность из холодных подземелий белоглазых сихиртя. Люк с грохотом распахнулся, разбрасывая ледяную крошку, и показалась голова водителя. С трудом подтянувшись, Вова вылез из машины и обвел нас мутным взглядом. Горн подошел к водителю:

— Владимир, здравствуйте! Помните, вы обещали забрать нас вторым рейсом…

— Слушай, парень! Все утром, ладно? Двадцать часов с Лабытков ехал, три раза под лед ушел, чуть не утонул! Так что все завтра, только завтра…

И водитель вездехода, пошатываясь, побрел к поселковому магазину — явно не за чаем…

Два дня Вова приходил в себя — его не было видно в поселке. А на третий день рано утром к нам в интернат заглянул Александр Петрович.

— Собирайтесь, коллеги! Салехард дал добро, вертолет сегодня будет!

Мы чуть не запрыгали от радости и принялись закидывать вещи в рюкзаки.

— Да вы так не торопитесь! — улыбнулся математик. — Пока вертолет вылетит, пока до нас доберется… Я думаю, раньше часа дня нет смысла к аэродрому идти.

В половине первого мы пришли на аэродром. Вернее, в то место, которое жители поселка называли этим гордым именем. «Аэродром» представлял собой круглую площадку, на краю которой болталась привязанная к шесту полосатая красно-белая «колбаса» — указатель силы и направления ветра. Постепенно подходили пассажиры: не мы одни две недели не могли выбраться из Белоярска. Собралась огромная толпа, и я не пожалел о том, что мы вышли пораньше, — в очереди мы стояли первыми. Люди переговаривались, и я услышал, что многие вообще сомневаются, что вертолет сегодня будет.

Я сидел на своем сундуке с экспонатами, смотрел вдаль и вдруг заметил в небе маленькую черную точку.

— Летит! Смотрите, вертолет летит! — закричал я с какой-то детской радостью.

Люди поднимали головы, улыбались, показывая друг другу на приближающуюся винтокрылую машину. Через пять минут оранжево-синий Ми-8, подняв тучи снега, приземлился на «аэродроме».

Пропустив пассажиров, прилетевших в Белоярск, мы подошли к металлическому трапу. В овальном проеме люка показался летчик.

— Двадцать два человека! Больше не возьму, даже не просите! — Он строго окинул взглядом толпу желающих улететь. Люди зашумели, но командир воздушного судна был непреклонен.

— По очереди заходим, время не теряем! — крикнул он и исчез внутри вертолета.

Варя с Юрой быстро взошли на борт, а мы с Горном застряли, пытались поднять тяжелый сундук. Сундук скользил по трапу, вырываясь из рук, и явно хотел остаться в родном поселке.

— Это что за «сундук мертвеца»? — хмуро посмотрел на нас второй пилот, который следил за посадкой. — Да он, похоже, и в люк не войдет!

— Войдет! — просипел я, толкая проклятый ящик наверх. Второй пилот покачал головой и принялся нам помогать.

— Ничего себе! Да там килограмм пятьдесят будет! — присвистнул он, заталкивая вместе с нами сундук в хвост вертолета. — Ну, хлопцы, смотрите! Если сейчас взлететь не сможем — пеняйте на себя!

Но опасения летчика были напрасны. Через полчаса винты могучей машины подняли нас над землей, вертолет развернулся и взял курс на Салехард. Мы летели над разноцветными домиками поселка, посреди которых гордым замком возвышалась школа-интернат, над крошечным чумом у реки, где остались наши друзья-оленеводы, над белой лентой Оби, разорванной длинными черными проталинами…

Новая вера

Устроившись в гостинице при аэропорте города Салехард, мы пили чай и решали, что делать дальше. Попасть в Зеленый Яр, расположенный на острове, мы не могли: лед на реках был совсем тонким. Ребята устали и думали о возвращении в Москву. Я же мечтал купить недостающие экспонаты.

— Ну ты бы позвонил этим своим Тайшиным! — предложил Юра. — Может, их и нет в городе, в тундру куда-нибудь уехали? Чего сидеть и гадать, как на кофейной гуще?

Мать Олега, Людмила Езиковна, оказалась дома, причем даже не в Горнокнязевске, а в Салехарде. Я договорился о встрече, и мы с Варей отправились в гости.

Дом на Почтовой улице нашли сразу — он стоял недалеко от огромного подвесного моста через один из притоков Оби. Дверь нам открыла крепкая пожилая женщина в национальном хантыйском платье, богато украшенном оборками.

— Людмила Езиковна? — спросил я.

— Здравствуйте, здравствуйте! — улыбнулась хозяйка. — В дом проходите! Сейчас я вам чай поставлю!

Мы зашли в квартиру. О том, что здесь живут ханты, напоминали только меховые кисы у входа, ягушка, лежащая на сундуке, да сама хозяйка. Мы прошли на кухню, куда пригласила нас Людмила Езиковна, и сели за стол. Со стен на нас смотрели плакаты, изображающие Иисуса Христа, Апостолов, счастливых людей, тянущих руки к Спасителю… Хозяйка заметила, что я с любопытством разглядываю плакаты:

— Мы христиане! В Иисуса веруем. Вы тоже христиане или нет? — Людмила Езиковна строго посмотрела на нас.

— Конечно, христиане! — поспешил ответить я. — Православные, в церковь ходим…

— Православные неправильно в Бога веруют! — назидательно сказала хантыйка. — Иконы почитают, а для нас это — грех. Иконы — они все равно что идолы! У нас своя церковь, мы настоящие христиане…

— Э-э-э, простите, Людмила Езиковна, а как ваша церковь называется? — спросил я, несколько обескураженный столь активной проповедью.

— Церковь Иисуса Христа! У нас пастор очень хороший, мы на службы в молельном доме собираемся, псалмы поем. Вам тоже надо от икон отказаться, тогда Иисус войдет к вам в сердце!

Людмила Езиковна говорила очень страстно, глаза ее горели, от волнения она даже начала немного заикаться. Я сидел и поддакивал: спорить со столь убежденной христианкой было безумием. Хозяйка налила чай, поставила на стол блюдо с мороженой рыбой. Я рассказал о нашем путешествии, о том, как мы гостили у Гаврилы.

— Знаю я их семью! — неодобрительно сказала Людмила Езиковна. — Язычники они, идолов своих почитают, иконы кровью мажут! Вы-то хоть кровь не пили? Очень большой грех — кровь пить!

Мы с Варей переглянулись, и я отрицательно покачал головой:

— Нет, кровь не пили. Мы же тоже христиане!

Хозяйка улыбнулась, с теплотой посмотрев на нас.

— Это правильно. Иисус Христос на кресте умер за грехи наши, не должны мы бесам кланяться, кровь пить. Мы ведь раньше тоже в тундре жили, кочевали, оленей пасли. Идолам поклонялись, что говорить… — Людмила Езиковна вздохнула. — А потом приехали к нам проповедники, рассказали про Иисуса. Велели тем, кто в Христа уверует, иконы с идолами сжечь! Я в Иисуса сразу поверила, но боялась идолов сжигать, боялась, что отомстят они. Язычницей была. А потом, летом дело было, когда в горах каслали, ударила в мой чум молния! Чум вспыхнул, я чуть живая выскочила. С тех пор вот заикаюсь немного. Поняла я тогда, что это Иисус хотел идолов проклятых уничтожить, ударил молнией! Собрала я иконы с идолами, с Хозяйками чума — куклами тряпичными и сожгла все! С тех пор настоящей христианкой стала…

Я слушал рассказ хантыйки, и мне казалось, что время помчалось вспять, что мы перенеслись на сотни лет назад, в другую эпоху. Я словно наяву видел, как суровые монахи воздвигают на холодных скалах деревянные кресты, пылают в кострах древние идолы, опустив головы, идут креститься покоренные казаками самоеды и остяки…

— Иисус меня спас, всю мою семью! — с гордостью сказала Людмила Езиковна, и видение исчезло. — Сын мой, Олежка, пил сильно. Я уж и не знала, что делать. Однажды выпил он с друзьями своими в поселке, сел на нарту и в тундру поехал. Я тогда в чуме жила. И вот выхожу ночью — стоит упряжка, а на нарте — сынок мой! Я к нему бросилась, думала, что и неживой он уже. От водки проклятой плохо ему стало, он в дороге, видно, сознание и потерял. Спасибо оленям: умные были, сами к чуму пришли! Отвезла я его в поселок, сразу в больницу. Там врач русский сказал: еще немного — и насмерть бы замерз. А так Олежке только все пальцы на ногах отрезали…

Я вздрогнул и вспомнил Олега — тот действительно сильно хромал, ходил словно вразвалку.

— Так вот, пока Олега я в больницу везла, пока ему операцию делали, молилась я Иисусу. Видно, услышал Он молитвы мои: как вышел Олег из больницы, словно другим человеком стал! Не пьет теперь совсем, семья у него хорошая. Только вот оленей пасти не может, без пальцев-то… Но он рыбачить стал с отцом вместе, еще у него бизнес есть — рога оленьи скупает, государству сдает. Много сынок работает, снегоход вот новый недавно купил…

— Да, Олег мне сразу показался очень деловым человеком! — кивнул я, соглашаясь с хозяйкой.

— Дети мои все веру в Иисуса приняли! — с волнением продолжала Людмила Езиковна. — Три дочери и Олег, конечно. Дочки в городе живут, учатся. Еще приедете, познакомлю вас. А сейчас давайте вместе про жизнь Иисуса почитаем!

Хантыйка раскрыла маленькое потертое Евангелие и нараспев стала читать. Я подхватывал в знакомых местах. Варя тихо сидела в углу, очень смущенная, опустив глаза. За окном шел снег, лампочка заливала кухню теплым желтоватым светом, звучали строки Евангелия от Иоанна, и меня неожиданно охватило какое-то радостное рождественское настроение. Мир словно уменьшился, стал уютным и добрым, как в детстве. Когда Людмила Езиковна закончила читать, я неожиданно понял, что чуть не плачу. Варя испуганно смотрела на меня, сжавшись в своем углу.

— Я знала, знала, что вы примете Иисуса! — нараспев сказала хозяйка и улыбнулась мне. — Я вижу, как Евангелие вошло в твое сердце!

Я кивнул и подумал, что в чем-то хантыйка права.

— Олег мне сразу сказал, когда позвонил: хорошие ребята придут! Не ошибся сынок!

— Людмила Езиковна, спасибо огромное! — сказал я, вставая из-за стола. — За чай, за ваши рассказы, за святые слова Евангелия! Мы пойдем, наверное, поздно уже…

— Костя, постой, я и забыла совсем! — спохватилась хозяйка. — Ты же вещи хотел купить, одежду хантыйскую?

— Ну, Людмила Езиковна, мы с вами так хорошо о Боге говорили. Как-то неудобно мне было о вещах, о ценах спрашивать…

— А что? Иисус любит тех, кто работает! Если своим трудом денег заработал, дом построил, купил все, что нужно, — значит, Иисус любит тебя!

Я поразился такой трактовке христианства, вспомнив про убогих и нищих, которые всегда были близки Спасителю, но счел за лучшее промолчать.

— Знаешь, Костя, у меня здесь, в квартире, все равно ничего нет. Надо в Горнокнязевск поехать. Там сейчас муж рыбачит. Вся одежда, шкуры у нас там хранятся, в нартах. Еще с тех пор, как мы кочевали. Сегодня и правда поздно уже. Вы завтра приходите, такси возьмем и поедем!

Мы распрощались с хозяйкой и вышли на заснеженную улицу. Варя шла молча, и я видел, что девушка сильно взволнована. Неожиданно Варя остановилась, посмотрела мне в глаза и спросила:

— Скажи, тебе жутко не было? Я очень испугалась, что она меня в свою веру обращать начнет. Я бы тогда умерла от страха…

— Да ладно тебе, Варька! — засмеялся я и обнял девушку за плечи. — Ну что ты? Просто Людмила Езиковна — неофит, недавно уверовала, вот поэтому и проповедует так активно! А вообще мне она показалась хорошим человеком…

— Не знаю… — тихо сказала Варя, — может, ты и прав. Но только я завтра в Горнокнязевск не поеду. Возьми Горна с собой…

Домик на Оби

Следующим утром мы с Горном, поручив друзьям взять билеты на поезд до Москвы, поехали в Салехард. По дороге я предупредил Горна, чтобы он не удивлялся, если его начнут обращать в христианство.

— Понимаешь, Людмила Езиковна недавно новую веру приняла, поэтому всем и проповедует! — объяснял я своему другу. — Ты не спорь с ней, если что, ладно?

— Ладно, — пожал плечами Горн. — Я вообще-то себя тоже христианином считаю…

Людмила Езиковна встретила нас на пороге. Я представил Горна, он подтвердил, что верует в Иисуса Христа, и хантыйка сказала:

— Вот и слава Богу! Я уже машину вызвала, сейчас такси приедет…

Вскоре мы мчались по знакомой трассе в сторону Аксарки. Миновав столбик с указателем «Горнокнязевск», машина свернула на узенькую дорожку, и через пять минут мы были в поселке. Расплатившись с водителем, я вышел из такси и огляделся. Передо мной простиралась Обь — огромная скованная льдом река, чей противоположный берег терялся в снежной дали. Прямо на берегу стоял небольшой деревянный домик, окруженный нартами, на столбах висели рыбацкие сети. По приглашению хозяйки мы зашли внутрь. В железной печи горел огонь, за столом сидел старик хант в меховых кисах и теплом свитере, чинил капроновую сеть.

— Геннадий Ильич, мой муж! — представила старика Людмила Езиковна. — А это ребята из Москвы, они с Олегом в Белоярске познакомились…

Старик кивнул, поднялся из-за стола и пожал нам руки.

— Рыбу хотите? Два осетра маленьких в сетке запутались, сейчас принесу… — старик заковылял к выходу и вскоре вернулся с мешком рыбы. Мы сели за стол, Геннадий Ильич нарезал рыбу тоненькими ломтиками, и мы лакомились мороженой осетриной. Я подумал, что давно не ел ничего вкуснее.

Подкрепившись, мы вышли во двор и стали распаковывать нарты. Я нашел хорошую ягушку, женские кисы с тонким орнаментом, выделанные оленьи шкуры, кожаную упряжь, деревянную дрель наподобие той, которой я работал у Гаврилы. Отобрав вещи, мы вернулись в дом, и Людмила Езиковна стала называть цены. Я понял, что женщина умеет торговаться и считать деньги, разговор стал деловым. Я записывал название предмета, хозяйка отмечала в своем блокноте цену. Взяв упряжь, я вспомнил, что так и не научился запрягать оленей.

— Геннадий Ильич, вы мне не покажете, как это все на оленя правильно надеть? — Я с надеждой посмотрел на ханта.

— Отчего ж не показать? Покажу! Только вот оленей здесь нет… — старик почесал в затылке. — Ну да ладно! Меня запрягать будем! Мы так детей учим…

Дед встал на четвереньки и на себе показывал, куда продеваются ремни, в каком порядке застегиваются костяные пуговицы. Горн не смог сдержать смех, да и Людмила Езиковна улыбалась, глядя, как я «запрягал» старика.

— Ну что, теперь понятно? — спросил Геннадий Ильич, освобождаясь из упряжи. — Как в тундру поедешь, вспомнишь еще меня добрым словом…

Я расплатился, мы упаковали свои бесценные покупки в мешки и снова сели пить чай. Людмила Езиковна сказала:

— У меня подарок есть для твоего музея. Сама сшила, думала в чум Олегу отдать, но тебе нужнее будет! — Хозяйка развернула большой красивый платок, на котором был вышит серебряный крест. Похожий платок, Торум Щищкам, висел в чуме у Гаврилы, только крестов было три. Я не успел остановить Горна, и он спросил:

— Людмила Езиковна, а почему крест один? Мы вот в чуме, когда в тундре жили, на таком платке три креста видели…

Хозяйка строго посмотрела на Горна и осуждающе покачала головой:

— Один крест — это Иисус. А три креста только язычники вышивают, у вас в чуме такой платок не должен висеть. Я потому и дарю вам свой Торум Щищкам, чтобы в Москве люди знали: мы, ханты, в Иисуса Христа веруем!

Прощаясь с Людмилой Езиковной, я подарил ей на память свою книжку.

— Там и о Боге стихи есть! — сказал я хантыйке.

Людмила Езиковна с интересом листала мой сборник.

— Ты знаешь, Костя, у меня сестра тоже стихи пишет! На хантыйском языке, правда. Ее Евдокия зовут, они с мужем в Аксарке живут. В другой раз, как приедешь, обязательно тебя с ней познакомлю!

На следующий день мы перепаковали все купленные экспонаты и отправились в Лабытнанги. Катер на воздушной подушке ходил по-прежнему, а вот мужиков на «буранах» видно не было: из-за потепления Обь стала непроходима для снегоходов. Поезд Лабытнанги — Москва, расписанный бегущими северными оленями, принял нас в свое теплое, пахнущее углем чрево; заскрипели рессоры, колеса застучали по стыкам рельс, а за окном замелькали однообразные белые пейзажи зимней тундры с редкими силуэтами чахлых лиственниц.

Поезд летел по замерзшей земле, отсчитывая часы и километры, деревьев за окном становилось все больше, и вскоре густая северная тайга сжала в своих хвойных лапах узкую ленту железной дороги.

Мы возвращались в Москву…

Книга третья. Между идолом и крестом

Ямальская весна

Миновало чуть больше четырех месяцев после моего возвращения из тундры. Весна в Москве случилась ранняя, и в конце марта лишь почерневшие сугробы снега у обочин дорог да в тени гаражей напоминали о зимних холодах. Кое-где на освещенных ласковым солнцем склонах показались первые зеленые ростки, на деревьях набухли почки. Птицы не умолкали, дети запускали в ручьях кораблики из кусочков пенопласта с парусами из цветных полиэтиленовых пакетов. Весна звучала отовсюду мощными аккордами пробуждения жизни, и было немного грустно оттого, что через двое суток пути мы повернем время вспять и окажемся в дышащей арктическими ветрами морозной зиме… Я вздохнул, отвернулся от окна и сел на жесткую полку плацкартного вагона. Поезд Москва — Лабытнанги вздрогнул и медленно поплыл вдоль нагретой мартовским солнцем черной асфальтовой платформы…

Мечта Николая Смирнова и Майи Галеевой сбылась — они ехали на Крайний Север. Я с улыбкой смотрел на своих спутников и вспоминал, как они уговаривали меня взять их в экспедицию. Майя работала в моем музее и уже совершила несколько сложных путешествий, побывав в Монголии, Киргизии, Казахстане. Обладая мягким характером, непосредственная, как ребенок, в чем-то наивная, Майя располагала к себе людей самых разных национальностей и была незаменимым помощником в экспедициях, за два года работы в музее став профессиональным этнографом. Правда, был у Майи один недостаток — вернее, особенность организма, из-за которой я не хотел брать ее на Ямал. Девушка абсолютно не переносила холод! Даже в жаркой Киргизии она замерзала вечерами, а достаточно мягкая по северным меркам московская зима каждый раз ввергала ее в депрессию. Но Майя мечтала побывать на Севере и пообещала мне, что тепло оденется и не будет мерзнуть, а если все-таки замерзнет, то не будет плакать. Но самым главным аргументом было другое: Майя работала экскурсоводом и, по моим же собственным правилам, должна была побывать в регионе, о котором ей предстоит рассказывать. Хотя подготовка такого экскурсовода занимала несколько лет, результат того стоил — гид вел рассказ о культуре кочевников не по книгам, а по собственным впечатлениям, что неизменно вызывало доверие и восхищение посетителей музея.

Коля Смирнов был полной противоположностью Майе. Немного циничный и самовлюбленный семнадцатилетний юноша, обладая острым умом и еще более острым языком, мог высмеять кого угодно, не считаясь с возрастом и статусом человека. Правда, меня Коля считал «авторитетом», что позволяло вовремя осаживать шутника и делать ему замечания. Главным достоинством Николая была способность нестандартно мыслить и быстро находить выход из совсем, казалось бы, безвыходных ситуаций. Коля учился у меня со второго класса, побывал с нашим школьным географическим клубом в Хибинах, на Кавказе, в Калмыкии. После шестого класса этот, безусловно, одаренный мальчишка потерял интерес к учебе, все чаще прогуливал уроки. Зато в музее Коля нашел себя: он помогал строить юрты, шить чехлы на чум, вел экскурсии для малышей. Если еще пару лет назад этот выросший без отца паренек не умел забить гвоздь, то сейчас все хозяйство музея лежало на Николае. Именно поэтому, когда встал вопрос его участия в экспедиции на Ямал в учебное время, директор школы вздохнул и отпустил юношу.

— У-ух, ну и дубак! — стуча зубами от холода, пробормотал Коля, помогая Майе спуститься со ступенек вагона на обледенелую платформу станции Лабытнанги.

— Ты бы еще в футболке сюда приехал! — усмехнулся я, скептически оглядывая Колино снаряжение: тоненькая курточка на «рыбьем» меху, армейские ботинки, черная шерстяная шапочка, свисающий до пояса вязаный шарф. Сильно подросший за последний год Коля был на полголовы выше меня, и в своем наряде худой, угловатый подросток с длинными волосами смахивал на беспризорника двадцатых годов.

— Как здесь красиво! — воскликнула Майя, с изумлением разглядывая людей в меховой одежде, машины на огромных колесах, снегоходы и нарты. На фоне крепких мужиков в унтах и ушанках Майя казалась совсем маленькой девочкой, а яркая курточка, сапожки и шапка с немыслимыми помпонами и кисточками дополняли образ милого городского ребенка, неведомо как очутившегося на Крайнем Севере.

— Ну, это ты еще тундры не видела! — улыбнулся я. — Только из окошка поезда!

— Да, но из окошка ты мне показывал чудесных полярных куропаток, зайцев, а один раз мы даже видели оленье стадо! — засмеялась Майя. — Так что я уже неплохо представляю себе эту самую тундру!

Мы спустились с платформы и подошли к стоянке такси. Пассажиры загружали в машины свой багаж, водители наперебой зазывали клиентов.

— Эй, молодежь! Вам в город? Садитесь, недорого возьму! — окликнул нас пожилой таксист, открывая дверь большого черного джипа. — По двести пятьдесят с человека и еще по сотне за ваши баулы!

Я кивнул своим друзьям, мы закинули рюкзаки в машину, и вскоре джип, хрустя снегом, выехал на трассу, ведущую к переправе через Обь. Спуск на реку был отмечен несколькими дорожными знаками, нелепо торчащими из сугробов и предупреждающими водителей об опасностях ледовой переправы.

— В этом году хорошая зима, морозная! — повернулся к нам водитель. — Думаю, до конца апреля переправа продержится!

— А потом как? — спросила Майя.

— Неделю еще смельчаки на снегоходах будут народ возить, а как лед тронется — только вертолетом по две тысячи пятьсот рублей с носа! — усмехнулся водитель. — А где-то недели через две после ледохода уже паромы пойдут…

Машина, взревев двигателем, выбралась на крутой восточный берег Оби. Мы проехали мимо огромного изваяния мамонта, одного из символов Салехарда, и помчались в сторону столицы Ямала. Неосвещенная трасса петляла в коридоре из чахлых лиственниц, далекий город подсвечивал низкое небо призрачным голубоватым светом, который Майя сначала приняла за северное сияние.

— Вам в городе куда? В гостиницу? — уточнил водитель.

— Нет, мы к друзьям! Почтовая, 17. Это прямо перед новым мостом, дом справа от дороги! — ответил я, чувствуя себя старожилом Салехарда. Водитель кивнул, и вскоре машина остановилась у длинного двухэтажного дома.

— Ну, удачи, туристы! — пожал нам руки водитель. — Смотрите девчонку в тундре не заморозьте!

Джип развернулся и уехал, мы влезли в лямки рюкзаков, и я напомнил своим друзьям:

— Людмила Езиковна — христианка, причем какой-то протестантской церкви. Не удивляйтесь, если попросит молитвы почитать вместе или еще что. А ты, Колян, лучше вообще молчи. Тебе человека обидеть — раз плюнуть.

— Да ладно тебе, Костян, я ж все понимаю, — проворчал Коля. — Буду молчать, если так надо…

Мы подошли к подъезду и начали открывать двери, причем все три открывались в разные стороны, что не могло не вызвать возмущения нашего юного спутника:

— Ну кто так строит? Трезвому войти трудно, а пьяный вообще снаружи останется и замерзнет!

— Колян, это для сохранения тепла! — терпеливо объяснял я. — И чтобы ветер не мог все три двери разом распахнуть. Вот ударит под минус сорок градусов, сразу поймешь, как важно здесь закрывать входные двери!

Поднявшись на второй этаж, я нажал кнопку звонка, и вскоре на пороге показалась хозяйка. Людмила Езиковна была в национальном платье, темно-зеленом, с оборками и широким воротником, являющим собой прекрасный образец купеческой моды середины XIX века.

— Ой, приехали! Здравствуй, Костя, здравствуй! Это твои друзья?

— Да, это Майя, она работает у меня в музее, и Коля, мой ученик! — представил я своих спутников.

— Ну молодцы, молодцы, быстро добрались! — улыбнулась хантыйка. — Раздевайтесь, проходите в дом, сейчас чай пить будем.

Людмила Езиковна показала нам, куда можно поставить рюкзаки, и вдруг спросила, внимательно посмотрев на Колю и Майю:

— Вы во Христа веруете?

— Угу! Веруем! — дружно закивали ребята.

— Ну вот и слава Богу! Я знала, что Костины друзья христиане! — улыбнулась хозяйка, и мы прошли на кухню. На столе появились мороженая рыба, морошковое варенье, тарелки наполнились ароматной горячей ухой. За ужином Людмила Езиковна расспрашивала меня о музее, о наших планах. Я рассказал, что собираюсь пополнить коллекцию новыми экспонатами, и напомнил хозяйке про обещание познакомить меня с ее сестрой, которая пишет стихи.

— Ты как из Москвы позвонил, сказал, что приедешь, так я сразу Дусе сообщила! — улыбнулась хантыйка. — Мы твою книжку стихов прочли, очень нам понравились! Дуся тебя ждет, прямо завтра можете и поехать!

— Ничего, что я не один? Не стесним мы хозяев? — задал я щекотливый вопрос. — Вы говорили, у Евдокии шестеро детей…

— Ничего, ничего! Не стесните. У меня ведь тоже полный дом народу. Девочки скоро придут, дочери мои, двое внуков в комнате своей уроки делают, Олежкины сын с дочкой. Ничего, потеснимся!

Вскоре квартира действительно стала наполняться людьми. Пришли дочери хозяйки: Феня, Света и Катя; перестав бояться гостей, из комнаты выглянули дети Олега, Лёша и Таня.

— Я вам в гостиной постелю. Майя пускай на кровати ляжет, а вы с Колей — на полу, в спальных мешках, — сказала хозяйка. — Но сначала надо Богу помолиться!

Людмила Езиковна принесла свое старое, потертое Евангелие и нараспев стала читать. Я негромко подпевал, Майя и Коля тихо сидели, опустив глаза. Закончив молитву, хозяйка проводила нас в комнату, пожелала спокойной ночи и добавила:

— Завтра рано разбужу! Автобус на Аксарку в восемь утра уходит, а вам еще до остановки добраться надо!..

Дом на Полярной улице

Утром Людмила Езиковна проводила нас до автобусной остановки, расположенной с другой стороны моста, между супермаркетом и памятником северному оленю.

— Ну, с Богом, с Богом! Я Дусе позвонила, она вас ждет. Дом найдете, крайняя улица, Полярная называется!

Зашипев дверьми, автобус тронулся, и мы поехали по хорошо знакомой мне дороге в поселок Аксарка. Майя и Коля прильнули к окнам, разглядывая застывшие в морозном воздухе однообразные пейзажи лесотундры. Трасса петляла по холмам, пересекала скованные льдом ручьи и реки, чье вечное стремление к величавой и спокойной Оби остановила на долгие девять месяцев студеная заполярная зима. Иногда сквозь черную сетку лиственничного леса проглядывала в дымке на горизонте и сама великая река — словно голубовато-белая лента, небрежно брошенная на поросшие чахлым кустарником просторы тундры.

Автобус остановился у магазина «Аргиш» в центре Аксарки. Мы прошли мимо школы-интерната, величественное здание которой живо напомнило Коле о пользе образования, спустились к Дому оленевода, где я с друзьями останавливался во время прошлой экспедиции, пересекли речку и свернули на окраину поселка. Улица Полярная тянулась вдоль самого леса, по высокой прибрежной террасе Оби, откуда открывался потрясающий вид на широкую реку, петлей охватывающую поселок. Дом сестры Людмилы Езиковны мы приметили сразу — на фоне старых, покосившихся бараков аккуратный новенький коттедж казался пришельцем из другого мира.

— Хозяева, здравствуйте! Есть кто дома? — крикнул я, входя во двор и запирая калитку.

Через некоторое время на пороге показался крепкий мужчина лет сорока, невысокого роста, с копной вьющихся темных волос. В длинном сером свитере, брезентовых штанах, плотно заправленных в унты, он напоминал одновременно героев Джека Лондона и наших казаков-землепроходцев. Лишь узкие черные глаза да чуть выступающие скулы подсказывали, что передо мной хант.

— Здравствуйте! Вы к кому? — спросил хозяин, внимательно разглядывая нас.

— Простите, Евдокия Езиковна здесь живет? — спросил я. — Мы от ее сестры, она должна была позвонить, предупредить, что мы приедем…

— А, звонила Люда утром, звонила. Ну, проходите в дом, Дуся там, с детьми…

Хозяин посторонился, и мы вошли в прихожую. На полу стояли мешки с мороженой рыбой, по стенам были развешаны снасти и меховая одежда.

— Рюкзаки здесь оставьте, да и верхнюю одежду. В доме тесно у нас…

Раздевшись, мы зашли в дом. Навстречу нам тут же выбежали две девочки, лет пяти-шести на вид, и в изумлении застыли на месте.

— Вот, знакомьтесь. Это Катя и Даша, наши младшие. Старшие все в школе сейчас. А вот и Дуся! — не привыкший к подобным визитам хозяин с явным облегчением представил нам свою жену, накинул куртку и вышел во двор.

Евдокия была намного младше Людмилы, и в то же время сестры очень походили друг на друга: тот же проницательный взгляд темных глаз, четкие движения, гордая осанка. Я вдруг остро ощутил какую-то внутреннюю силу, которая исходила от стоящей перед нами невысокой женщины в ярком хантыйском платье.

— Здравствуйте! Вы Константин, правильно? А это ваши друзья, Майя и Коля? — Евдокия улыбнулась ребятам. — Люда утром звонила, сказала, что вы приедете. Костя, мне очень понравились ваши стихи. И сама прочла всю книжку несколько раз, и дочерям читала. Ох, ну что это мы с вами в дверях разговариваем? Проходите на кухню, сейчас чай согрею!

Вслед за хозяйкой мы зашли в просторную светлую кухню. У больших пластиковых окон стоял длинный деревянный стол, на другой стороне разместились аккуратные шкафчики, микроволновая печь, телевизор, современная газовая плита. Если бы не пейзаж за окном, можно было подумать, что мы находимся в городской квартире где-нибудь в Москве.

Мы пили обжигающий чай, угощались морошковым вареньем и строганиной из муксуна. Я расспрашивал Евдокию о ее жизни, о детях.

— Шесть дочерей у нас с Петей! — улыбнулась хозяйка. — Старшие, Вика и Марианна, родились, когда мы еще кочевали. Петя бригадиром был, очень хорошим оленеводом. Каслали мы в бригадах воркутинского совхоза, за Уралом. Потом Света и Галя родились, они тоже кочевую жизнь застали. А когда младшие, Даша с Катюшей, на свет появились, совсем трудно жить стало. Петя говорил: будь у нас хоть один сын, остались бы в тундре! Ему помощник был нужен, а с шестью девочками в тундре трудно. Вот и перебрались в поселок. Петя теперь рыбачит, хотя по оленям до сих пор скучает…

— Зато здесь у вас дом большой, просторный! — заметила Майя.

— Ну как большой? Половина-то дома другой семье принадлежит, а мы ввосьмером в двух комнатках живем. Хотя, конечно, грех жаловаться. Когда в Аксарку приехали, первое время вообще в бараке ютились, дети на полу спали. Новый дом нам недавно дали, слава Богу! Так что теперь зимуем мы здесь, а летом на берегу Оби, возле Чапаевска, чум ставим, рыбачим…

— Это вроде дачи вашей, да? — простодушно поинтересовалась Майя.

— Какая уж там дача! — засмеялась Евдокия. — За полночь ложишься, в пять утра встаешь, сети проверяешь, а как путина идет, вообще сутками не спишь. Но дочкам там нравится: свобода, детей других много, бегают, играют…

Пока мы разговаривали с хозяйкой, Коля заскучал и, глядя в окно, меланхолично теребил ногтем сколотый край чашки. Заметив это, Евдокия всплеснула руками:

— Ох, что ж это я тебе чашку щербатую поставила! Давай поменяю!

— Нет-нет, что вы! — юноша тут же поставил чашку на стол. — Это я так, от задумчивости…

— С этими чашками щербатыми у нас вечно истории случаются! — покачала головой хозяйка. — Даже наша с Людмилой фамилия переводится как «треснутая чашка».

— Надо же, а я думал, что фамилия «Тайшин» происходит от татарского «тайши» — князь, а этот титул пришел к татарам от китайцев, где «Тай Джи» значит «Наследник императора»! — блеснул я своими познаниями в истории и лингвистике.

— Как интересно! — удивилась Евдокия. — Мы и не думали, что Тайшины — такая древняя фамилия. Но мы, Костя, вовсе не Тайшины. Я, например, Серасхова по мужу, как по мужу Людмила — Тайшина. Наша девичья фамилия — Атаман. Говорят, много лет назад приезжал в гости к нашему прадеду один священник. Уже многих хантов он в православную веру обратил, а прадед — ни в какую. И так ему священник этот надоел своими проповедями, что в очередной его визит велел прадед подать батюшке треснутую чашку. Священник это заметил и в отместку прозвал прадеда Ат Уман — «Треснутая Чашка».

— Интересно! А я бы решил, что Атаман — тоже татарская фамилия.

— Нет, это просто созвучие! — сказала Евдокия. — Хотя и говорят, что ханты платили дань татарам, фамилии у нас в основном свои.

— Евдокия, я знаю, вы тоже пишете стихи, — я перевел разговор на важную для меня тему. — Мне было бы очень интересно услышать стихи на хантыйском языке. Прочтете?

— Ну, я все-таки не поэт, пишу для своих детей или просто под настроение, — немного смутилась хозяйка.

— Так все поэты пишут для себя! — улыбнулся я. — Настоящие стихи всегда очень личные, поэтому они и нравятся людям. А вот если писать на заказ — это уже не поэзия…

— Хорошо, Костя, прочитаю. Но давай вечером. Сейчас девочки из школы придут, дел много будет: и обед разогреть надо, и уроки помочь сделать…

Вскоре дома действительно стало многолюдно. Первой из школы пришла высокая белокурая Вика, потом — веселая чернявая Марианна, затем прибежали чем-то неуловимо похожие, серьезные и внимательные Галя и Света. Младшие, Даша и Катя, перестали нас бояться и весело носились по дому.

Решив не смущать хозяев, мы с друзьями вышли немного прогуляться по Аксарке. К тому же надо было купить продуктов, чтобы хотя бы в этом не быть обузой большой семье Серасховых. Мы прошли через поселок, по крутому берегу спустились к Оби, где стояли вмерзшие в лед старые баржи и катера. Ледяную полосу реки, шириной возле Аксарки около двух километров, во всех направлениях пересекали следы снегоходов — и зимой великая река была главной транспортной артерией края. Мороз щипал щеки, ветер норовил забраться во все щели курток. Майя с Колей замерзли, и вскоре мы, заглянув по дороге в магазин, снова оказались в теплом доме на окраине поселка.

Ханты нын эвие

Честно говоря, я боялся, что мы будем в тягость хозяевам. Но Майя и Коля доказали, что не зря просили взять их с собой в экспедицию. Перед ужином Коля помог Вике и Марианне делать уроки, а потом они весело болтали, обсуждая московскую клубную жизнь. Майя нашла общий язык с Дашей и Катей, и вскоре малыши уже не отпускали девушку — Майя рисовала с ними, играла в разные игры, рассказывала сказки. Даже серьезный, немного замкнутый Петр не смог сдержать улыбки, увидев, как его дочери играют с Майей.

Вечером все не смогли поместиться за столом, поэтому ужинали по очереди. Старшие девочки вскоре ушли в свою комнату, малышей уложили спать, и у Евдокии наконец появилось свободное время, чтобы прочитать мне стихи.

— Евдокия, у вас каждый день так проходит? — спросил я хозяйку. — Когда вы вообще успеваете стихи писать?

— Сегодня легче было, спасибо Майе, заняла малышей, так-то они обычно вокруг меня вертятся. А стихи… Бывает, ночью записываю, что в голову придет. Много летом пишу, когда рыбачим. Уйдешь на лодке далеко в Обь, туман поднимется — словно нет берегов и ты одна в этом призрачном мире…

Евдокия теребила в руках тоненькую тетрадку, и я видел, что женщина волнуется.

— Костя, я редко читаю стихи, ты уж не суди строго… — Евдокия вздохнула и начала читать:

— Эвтам сахан, эвтам ваян,

Ханты нын эвие.

Мур кутна кариял,

Кортан ернасан…

Стихи лились, как музыка, непривычная мелодика чужого языка завораживала, уносила в неведомые дали, где среди бескрайних болот и вековечной тайги рождался этот древний певучий язык. Я смотрел на лицо Евдокии, которое словно источало свет, на ее руки, которые чуть подрагивали, сжимая тетрадку со стихами.

…Вес хощнат вуртэт,

Пенкат ал ворлалат.

Путы сэм хульман,

Охсахлал хуват…

Евдокия прочла несколько стихотворений и внимательно посмотрела на меня, беззвучно задавая вопрос, ожидая строгого суда столичного гостя.

А я был заворожен стихами и не мог ничего сказать, только отрешенно улыбался, глядя куда-то в пустоту. Евдокия первой нарушила молчание:

— Костя, я говорила, что эти стихи для себя, для детей, так что…

— Нет-нет, Евдокия! Что вы! — я наконец вышел из оцепенения. — То, что вы прочитали, — настоящая поэзия! Я не знаю хантыйского языка, но сама мелодика, размер — выше всяких похвал. Ваши стихи очень музыкальны, вам не говорили про это?

— Говорили, — смущенно улыбнулась Евдокия. — Некоторые мои стихи люди даже поют, как песни…

— Но это же здорово! — искренне восхитился я. — Зачем вам признание московского поэта, если ханты поют песни на ваши стихи?

Евдокия опустила глаза и даже немного покраснела:

— Так что, мне продолжать писать?

— Как будто если я скажу «нет», это что-то изменит! — засмеялся я. — А если серьезно, Евдокия, вам обязательно нужно писать. Это у русских такое множество поэтов, что всех и не вспомнишь. Поэтому и значение поэзии у нас не так велико, не так сильно стихи влияют на людей. А у ненцев, у хантов поэтов мало, зато каждый поэт может повлиять на судьбу своего народа. Вы где-нибудь печатались?

— Пробовала, отправила свои стихи в местную газету, их даже напечатали! Эти газеты люди хранили, давали стихи переписывать друг другу. — Евдокия вновь смущенно улыбнулась. — А потом решила я показать стихи известному у нас поэту-ханту. Думала, поможет напечататься в журналах или в окружной газете. А он говорит: переведите свои стихи на южный диалект, тогда и напечатаем!

— Простите, Евдокия, неужели южный диалект настолько отличается от северного, что нужно переводить стихи с хантыйского на хантыйский?

— Сильно отличается. Мы даже, бывает, не понимаем южных хантов. А литературным языком у нас считается только южный диалект, его еще называют шурышкарским — есть такое село на юге. Ведь как было дело? В тридцатые годы первыми окончили Институт Севера в Ленинграде южные ханты, стали писать на родном языке, печататься — их диалект и признали литературным языком всего народа!

— И что, вы согласились перевести свои стихи на шурышкарский диалект? — спросил я, уже догадываясь, какой получу ответ.

— Костя, если бы я перевела свои стихи с приуральского диалекта на шурышкарский, их уже не смогли бы прочесть мои земляки! Все это я и сказала тому поэту, прямо в лицо, даже резко немного, как сейчас понимаю. Так и не опубликовалась…

— Евдокия, а что, если издать книжку ваших стихов? На приуральском диалекте? — Новая идея настолько захватила меня, что я вскочил и принялся ходить по кухне, рискуя разбудить спящих Майю и Колю. — По этим книжкам могли бы учить стихи дети в школах-интернатах, людям не пришлось бы переписывать полюбившиеся произведения…

— Костя, я давно мечтаю о книжке своих стихов, — вздохнула Евдокия. — Но на это нужны деньги, а главное, у приуральского диалекта нет своей письменности.

— Ну, деньги мы попробуем найти в Москве! Вообще издать книжку в мягкой обложке стоит не так дорого, как может показаться на первый взгляд. А письменность… Ведь ваши стихи читают, так? Значит, вполне можно взять за основу буквы южного диалекта, что-то изменить, может быть, добавить несколько новых букв, которые передадут звуки приуральского диалекта…

— Это очень большая работа! И ответственная. Если мы издадим книгу — первую книгу на северном диалекте, — то другие поэты и писатели моего народа будут воспринимать ее как эталон языка.

— Но это же здорово! — воскликнул я. — У вашего диалекта появится своя письменность, и у хантов будет целых два литературных языка! Не каждый народ может похвастаться таким богатством.

— Да, наверное, надо попробовать, — наконец согласилась Евдокия. — Мои собственные дочери не могут в школе учить стихи! Педагоги удивляются: стихи на родном хантыйском языке детям даются труднее, чем на русском! А все дело в разнице диалектов. Я показала учителям свои стихи, и сейчас их разучивают дети в нашей школе-интернате. Знаешь, Костя, ведь и в школе меня уже не раз просили издать книжку стихов для детей-хантов как учебное пособие…

— Значит, решено! — подвел я итог. — Я буду искать в Москве спонсора, а вы найдете специалистов — лингвистов, филологов, — которые помогут нам грамотно написать книжку на приуральском диалекте.

— И не только специалистов! Нужно еще поговорить со стариками, с бабушками, которые помнят чистый северный язык, знают красивые старинные обороты, пословицы…

— Верно! Евдокия, а ваши стихи не пробовали переводить на русский язык?

— Ну, кто же этим будет заниматься? — улыбнулась хозяйка. — Я сама, правда, пробовала что-то переводить, но стихи не получились — ни рифмы, ни размера. Так, перевод смысла, не больше…

— Евдокия, а можно мне попробовать? Правда, я совсем не знаю вашего языка, но если у вас есть подстрочники — это то, что вы сами уже перевели, — я постараюсь их обработать, чтобы получились стихи. И, если вам понравится, их можно будет напечатать, причем не только в местных газетах, но и в центральных! На русском языке читают и говорят сотни миллионов человек, и через вашу поэзию множество людей узнает о северных хантах, об их радостях и бедах…

— Хорошо, Костя, попробуй! — очень серьезно сказала Евдокия, и я заметил, как она взволнована. — Мне очень нравятся твои стихи, к тому же ты знаешь о жизни хантов не понаслышке. Сейчас я принесу свои записи…

Хозяйка вышла и вскоре вернулась с тоненькой тетрадкой, где аккуратным, почти школьным почерком были записаны ее стихи на русском языке: «Девушка ханты», «Авка мой пропал», «Переход через горы»… Я листал страницы в клеточку, и перед моими глазами вставала жизнь Евдокии: кочевки на Полярном Урале, встреча с любимым, рождение первой дочери, вечная смена времен года, сквозь которую тоненькой ниточкой тянутся караваны-аргиши оленеводов…

Я понял, что этой ночью заснуть мне не удастся. Забравшись в спальный мешок, я включил фонарик и принялся за работу. Перевод давался легко, рифмы получались образные, необычные, и я старался не упустить этот момент вдохновения, подаренный ночным разговором с Евдокией. По страницам полевого дневника летели строчки, буквы толкались, торопясь занять свое место, и в их суетливой беготне рождались стихи:

«На шубке — бисер яркий,

С узорами кисы,

Платком — отца подарком —

Покрыты две косы.

Мороз румянит щеки,

Под росчерком бровей

Глаза черны, глубоки —

С теплом июльских дней.

Идет по снежной тропке

Красиво, не спеша, —

А парни не из робких

Вслед смотрят чуть дыша.

Рыбачит, шьет, каслает,

Легко поставит чум,

Посмотришь — ей любая

Работа по плечу.

Она — среди оленей,

В байдаре на воде,

Не знающая лени

И верная в беде.

По тундре снежно-зыбкой,

Где лишь ветра поют,

Она несет с улыбкой

Надежду, свет, уют…»

Народный депутат

Когда утром я открыл глаза, все уже сидели за столом. Поскольку спали мы на полу в кухне, разбудили меня, судя по всему, звон ложек и негромкий разговор. Я вылез из спальника, умылся и присоединился к своим друзьям.

Старшие девочки уже ушли в школу, и завтрак готовили Галя со Светой, которые учились во вторую смену. Катя и Даша с важным видом сидели возле отца, а Коля и Майя — на лавке возле окна.

— Петр, а где Евдокия? — спросил я хозяина. — Еще не проснулась?

— Она уже час как на работу ушла! — усмехнулся Петр. — Это ты так крепко спишь, что тебя можно было в этом твоем мешке в другую комнату отнести, а ты б и не проснулся!

— Ну, это только сегодня! — не согласился я. — Просто всю ночь стихи Евдокии переводил, вот и заснул только под утро.

— Да, Дуся рассказала о ваших планах. Ну, не знаю, не знаю… — покачал головой Петр. — Книгу напечатать — это ж какие деньги нужны!

— Ничего, найдем деньги! — твердо сказал я. — А кем, кстати, Евдокия работает?

— Народным депутатом! На общественных началах, правда. Это у вас в Москве депутаты жируют, а Дуся за свою работу денег не получает. Ни денег, ни льгот. Зато к ней каждый день ходят разные люди со своими проблемами: и ханты, и ненцы, и зыряне, да и русские. Вот и бегает она ко всяким чиновникам, все хочет людям помочь, правду ищет!

Петр говорил негромко, даже чуть равнодушно, словно намекая на то, что он не разделяет общественного рвения жены, относится к этим ее заботам как к некоему баловству. Но за напускным равнодушием я почувствовал, как Петр гордится Евдокией, как сильно он ее любит — со всеми ее странностями, стихами и бескорыстной депутатской работой.

После завтрака Катя и Даша с веселыми криками утащили Майю в свою комнату играть и рисовать, Коля отправился помогать Петру упаковывать в мешки рыбу на продажу, а я устроился за столом и продолжил переводить стихи.

Евдокия вернулась через час, раскрасневшаяся от мороза, явно взволнованная.

— Евдокия, что-то случилось? — спросил я, отрываясь от работы.

— Случилось… — вздохнула Евдокия. — Женщина-тундровичка приехала рожать в поселок. Родила, и тут выяснилось, что паспорт ее просрочен. И ей, представляешь, отказали в выплате пособия на ребенка! Говорят: поезжайте в город, заплатите штраф, получите новый паспорт, тогда и выплатим пособие! А куда она с новорожденным ребенком поедет? У кого в городе жить будет, пока ей паспорт оформят, на какие деньги?

— И что она, в тундру вернулась без пособия? — спросил я, не очень удивленный этой историей: несправедливости хватало и на Большой земле.

— Никуда я ее не отпустила! — голос Евдокии почти звенел. — Пошла к главе района, тот меня уже знает. Я ему говорю: так и так, надо паспорт быстро делать, не гонять женщину с малышом по инстанциям. Он, конечно, давай юлить: и нет полномочий у него, и все это долго оформлять… Тут я кулаком по столу как стукну! Говорю: пойду к председателю Госдумы, к Харючи, пойду к Неёлову, губернатору — тебе хуже будет!

Я с восхищением смотрел на Евдокию. Глаза ее горели, кулаки были сжаты, волосы выбились из-под платка. Такими я представлял себе героев тридцатых годов, первых депутатов райсоветов Крайнего Севера, искренне боровшихся за права людей. Но я даже предположить не мог, что народные избранники и в наши дни могут помочь простому человеку. У нас звание «депутат» стало почти ругательством, а здесь, в далеком поселке Аксарка, передо мной сидела женщина, которая добровольно, без всякого вознаграждения и депутатских льгот помогала своим землякам добиться справедливости.

«Вот с кого нашим депутатам надо брать пример!» — подумал я, глядя на Евдокию.

— Так что, выдали паспорт?

— Конечно, выдали! — просто сказала Евдокия. — И ехать ей никуда не пришлось, пособие сразу оформили. Пытались, правда, штраф с нее взять за просроченный паспорт, но я их пристыдила. Говорю: я сама с мужем и детьми полжизни в тундре каслала, знаю, как трудно там куда-то добраться. И если олени твои идут на север, то какой там просроченный паспорт — стадо бы не растерять! А вы, говорю я им, сидите в своих кабинетах, жизни простого народа не знаете, так хоть не мешайте работать людям!

— И что чиновники, извинились? — невесело усмехнулся я.

— Пришлось им извиниться, конечно! — не заметив моей иронии, продолжала Евдокия. — Обещали, что больше такого не повторится. Но не верю я им. Каждый день что-нибудь подобное происходит…

Евдокия села за стол, с грустью посмотрела в окно:

— Недавно старика обманули. К старому ханту, уважаемому работнику, бывшему передовику, пришли строители, которые должны были построить ему дом. И попросили подписать бумагу — якобы о приемке леса для стройки. Дали пустой лист, тот внизу поставил подпись. А через две недели старик по телевизору увидел отчет властей района о том, что для него построен новый дом. А дом так и остался в виде кучи бревен… Пришлось мне тогда и в город несколько раз ездить, в ведомства разные ходить. Хорошо, что есть у меня депутатское удостоверение. Льгот оно не дает, кроме одной — могу к чиновникам попасть без очереди. Тогда, правда, начальники мне все как один говорили: да, нехорошо со стариком получилось, но денег уже нет, поздно вы приехали. И только когда до самого верха дошла, до губернатора — добилась справедливости! Выдали старику сто семьдесят тысяч рублей на постройку дома. Но кто ему моральный ущерб возместит? Кто здоровье вернет, этой нервотрепкой подорванное? Вот такие дела, Костя…

— Евдокия, да ведь есть же Ассоциация коренных малочисленных народов Севера, другие организации, которые борются за права оленеводов и рыбаков. Разве они ничего не делают? — спросил я.

— Есть у нас такие организации, — кивнула Евдокия. — Меня недавно чуть не выбрали в руководители одного местного отделения. Но руководителем стал один ненец, в перерывах он ко всем подходил и говорил: выберите меня, выберите меня! Там ненцев много было, его и выбрали. «Буран» казенный получил, лодку, мотор импортный. Да только не очень он старается народ свой защитить — везде ездит, людям показывается, любит поговорить про свою работу; а где надо выступать, с чиновниками бороться — молчит. Со всеми соглашается. А надо говорить, рассказывать о наших проблемах, чтобы они решались! Объяснять надо! Власти ведь часто просто не знают ничего о нашей жизни, не представляют наших забот и проблем. Ведь что на материке совершенно нормально, что приемлемо для горожанина, может быть практически невыполнимо для тундровика. Например, год назад ввели обязательную регистрацию «буранов» для оленеводов — до этого они все без номеров ездили да и без прав. Люди были и не против получить в ГИБДД номера, но человек, который их выдает, уехал на долгое время. И началось! Стоит тундровику приехать в поселок — сразу штрафы, иногда даже «бураны» отбирали. Люди стали бояться в поселки заезжать. Допустим, везет человек рыбу — «буран» оставит в тундре и в поселок на себе мешки таскает. Так же и оленеводы, им же много вещей покупать надо сразу: продукты, топливо. Так и носили на себе по несколько километров, бочки с бензином катили, а то и сами в нарты запрягались. Я пошла в администрацию, стала требовать, чтобы на год отменили регистрацию «буранов» для тундровиков. И добилась своего! Теперь люди нормально ездят, постепенно делают номера, техосмотр проходят. Недавно задержали двух ребят — штрафы выписали по пятьсот и тысячу рублей. Они — ко мне: мол, так и так, что делать? Пошла опять в инспекцию — они говорят: так мы думали, они поселковые, не оленеводы. Но в итоге извинились, деньги вернули…

Евдокия немного успокоилась, улыбнулась и спросила:

— А как стихи мои? Получаются переводы?

— Получаются, как мне кажется! — ответил я. — Еще немного поработаю и покажу!

— Если переводы получатся, можно в местной газете напечатать ко Дню оленевода. Редактор «Приуралья» меня хорошо знает, я тебя с ним познакомлю…

Из комнаты выбежали Даша и Катя, вцепились в Евдокию с двух сторон и наперебой стали рассказывать, во что они играли с Майей, какие картинки нарисовали. Евдокия улыбалась девочкам, рассматривала их рисунки, шутила. Народный избранник, страстно борющийся за права своего народа, на моих глазах снова превращался в заботливую маму шестерых детей…

Сильные демоны

За ужином я показал Петру и Евдокии фотографии музея и рассказал о главной цели нашей экспедиции — найти недостающие экспонаты северной коллекции. В этот раз мы собирались приобрести одежду, которую я не смог найти в Белоярске и Горнокнязевске. Кроме старенькой малицы, что подарил Гаврила, да ягушки и кисов, купленных у Людмилы Езиковны, национальной одежды ненцев и хантов у нас в музее не было.

— Евдокия, нам нужна одежда: мужская, женская и детская, — причем и ненцев, и хантов, чтобы показать все стороны жизни тундровиков, — сказал я.

— Ну, с детской я смогу помочь! — улыбнулась хозяйка. — Девочки мои быстро растут, каждый год всю семью обшивать приходится. Так что детскую одежду я вам подарю.

— Нет, что вы, Евдокия! — смутился я. — Мы у вас все купим, деньги на это есть! И так-то мы вам на шею сели, свалились как снег на голову!

— Не переживай, Костя, не стесняете вы нас, привыкли мы тесно жить. Да и гости постоянно приезжают. А вы нам все-таки помогаете: Майя с малышами играет, Коля с Петром работает. Петя твоего ученика хвалит, говорит: работящий парень!

Я весело подмигнул покрасневшему Коле: мол, так держать! — и спросил:

— Евдокия, а где бы достать одежду на взрослого человека? У нас в музее экскурсоводы в национальных костюмах работают, нам бы подобрать малицу и ягушку на меня и Майю.

— С размерами на вас проблем не будет, особенно на Майю! — засмеялась Евдокия. — Она маленькая, как настоящая тундровичка. Да и тебе Петина малица впору пришлась бы. Но лишней одежды у нас нет. А ты в прошлый раз ни с кем не договорился, чтобы одежду для тебя присмотрели?

— Договорился с Архипом, он в Зеленом Яре живет. Но как туда попасть? Автобус-то не ходит…

— Так ты попроси Петю, он вас отвезет! На бензин денег ему дадите и поезжайте хоть завтра утром! Отвезешь, Петя? — повернулась к мужу Евдокия.

— Это можно! — кивнул Петр. — Дорога хорошая, за час с небольшим доберемся.

Следующим утром Петр привязал широкую металлическую нарту к снегоходу, бросил поверх нее шкуры, чтобы нам удобнее было сидеть. Мы хорошо утеплились, Майя поверх куртки даже надела малицу, хотя ей предстояло ехать за спиной Петра на сиденье «бурана», в самом защищенном от ветра и снега месте. Мы с Колей уселись поудобнее, подняли воротники курток, и снегоход, взревев двигателем, понесся по заснеженным улочкам поселка.

Съехав на лед Оби по крутому спуску возле полузатонувшей баржи, Петр повернул направо, и мы помчались по хорошо накатанной снегоходной трассе. Майя вцепилась в Петра «мертвой хваткой» и боялась пошевелиться. Я сел спиной к ветру и смотрел на уносящиеся из-под полозьев нарты искры блестящего на солнце снега.

Свернув на Полуй, приток Оби, мы около получаса пропетляли в протоках, чьи берега заросли густым ивняком, а затем неожиданно выскочили на знакомый подъем, который мы с Горном одолевали пешком ровно год назад. Снегоход натужно завыл, взбираясь по ледяному склону, и вскоре остановился возле высокого дома Архипа.

Мы с Колей соскочили с нарты и начали прыгать, размахивая затекшими от долгой дороги руками и ногами. Майя сползла с сиденья снегохода и застыла, словно замороженная. Как оказалось, девушка действительно совсем окоченела, и нам с Колей пришлось долго тормошить ее, чтобы привести в чувство.

— Н-никогда б-больше н-на сн-негоходе н-не п-поеду! — стуча зубами от холода, прошептала Майя.

— Ну, один раз точно поедешь! — усмехнулся Коля. — Если, конечно, не хочешь здесь весну встречать, а потом на лодке выбираться!

Петр взбежал на высокое крыльцо и вскоре вышел вместе с хозяином. Судя по оживленному разговору, мужчины были давно знакомы.

— Вернулся, путешественник! — улыбнулся Архип, крепко пожимая мне руку. — А где приятель твой, имя у него еще странное такое было… Горный, что ли?

— Горн в Москве остался, работает! А это мои друзья, Майя и Коля, знакомьтесь! — представил я ребят.

— Девочку, гляжу, совсем заморозили! — неодобрительно покачал головой Архип. — И куда тебя понесло с мужиками на снегоходе, в такой-то мороз? Ладно, пойдем в дом, что на ветру стоять…

Поднимаясь по крепкой деревянной лестнице, я заметил припаркованный возле дома новенький снегоход «ямаха».

— Архип, у вас гости? — спросил я хозяина.

— Ну, кроме вас, вроде не приезжал никто, только семья дома. А ты чего спрашиваешь? — удивился хант.

— Да нет, просто смотрю: «ямаха» чья-то у дома стоит, — вот и спросил…

— А это моя «ямаха»! — просто ответил Архип. — Рыбу сдавал, заработал, вот и решил хороший снегоход купить.

— Ого! Такая «ямаха» тысяч двести пятьдесят стоит! — не сдержал изумления Коля.

— Ну, положим, не двести пятьдесят, а все триста! — веско осадил юношу Архип. — Сюда еще доставка с материка входит, прочие наценки. Но, знаешь, не жалею! Хорошая машина!

Подкрепившись с дороги горячей ухой и строганиной, мы пили чай, расположившись за добротным деревянным столом. Я поглядывал на Архипа, который рассказывал Петру о ценах на рыбу в Салехарде, и заметил, что хант за прошедший год сильно изменился. Стал более деловым, энергичным, собранным. Исчезла его спокойная, немного поучительная манера рассказывать, Архип стал говорить кратко, даже несколько резко. Я не мог объяснить произошедшей перемены, но на помощь мне пришел сам хозяин.

— Мы, Костя, теперь совсем иначе жить стали. Теперь у нас новая жизнь началась, со Христом! — С этими словами Архип гордо показал на плакат, украшавший стену. На фоне бирюзового неба и покрытых цветами холмов Сын Божий обнимал сбежавшихся к нему детей, а внизу шла надпись «Иисус любит тебя!».

— Сначала Прасковья в истинную веру обратилась, тайно от меня, когда в городе была, а потом и ко мне в сердце Христос вошел, — продолжал хозяин. — Тогда мы всех идолов старых вместе с иконами сожгли, отреклись от поклонения демонам. И жить сразу легче стало! Я ведь, бывало, что греха таить, и выпивал, и на работу потом мог не выйти. А как Христа узнал — сразу дела в гору пошли! Теперь не пью совсем, вон и «ямаху» купил, а к лету новенький лодочный мотор возьму, тоже японский…

Я слушал Архипа с неясным чувством, где смешались радость за человека, который под влиянием новой веры изменил свою жизнь к лучшему, и сожаление по ушедшему миру, который еще год назад открывал мне Архип. Миру, где весной встречают священных ворон, где поклоняются Хозяину Вод, наполняющему сети рыбой, и приносят жертвы Великой Щуке. Я хотел спросить Архипа, как же теперь вороны будут греть лапки, прилетев на Север, но сдержал себя. Архип сделал свой выбор, как до него этот выбор делали тысячи людей в разные эпохи, на разных континентах. А когда выбор сделан, старых богов без сожаления сжигают в огне…

После обеда я рассказал Архипу о цели нашей экспедиции, и хозяин согласился помочь. Вскоре большая комната его дома напоминала меховую ярмарку. Архип и Прасковья принесли старые малицы, кисы, ягушки, женские сумки «пады» для перевозки вещей, деревянную посуду, старинные игрушки. Мы с Майей отбирали вещи для коллекции. Коля записывал цены. Торговался Архип охотно. Прасковья с дочерьми тут же подшивали выбранные нами изношенные вещи. И вскоре я негромко сказал друзьям, что пора закругляться: столько экспонатов мы просто не увезем. Я расплатился, но Архип, достав из сундучка пояс, протянул его мне:

— Вот, возьми на память! Чем малицу-то подвязывать будешь?

— Спасибо, Архип! — сказал я, рассматривая подарок.

На темную кожу были аккуратно нашиты металлические бляхи, а сзади на трех цепочках висел не клык медведя, а вырезанный из оленьего рога четырехгранный конус, украшенный крестом. Заметив мое удивление, Архип произнес:

— Нам, христианам, нельзя языческие обереги на себе носить, грех это. И тебе не стоит. Пояс мой в музее наденешь, будешь людям рассказывать, что мы теперь христиане!

Я еще раз поблагодарил Архипа и тут только заметил, что Петр тоже не носит священный клык медведя; малицу хант подвязывал обычным армейским ремнем. А потом я вспомнил священный платок с вышитым крестом, который подарила мне Людмила Езиковна во время прошлой экспедиции. Подарила, взяв обещание, что в музее я буду рассказывать о том, что ханты теперь — христиане…

Закончив торговлю, мы снова сели пить чай. Через некоторое время с улицы донесся ровный гул двигателя снегохода. Накинув куртку, Архип вышел на крыльцо: он явно ждал кого-то в гости. Прильнув к покрытому морозными узорами окну, я увидел еще одну припаркованную рядом с домом «ямаху», у которой отряхивал снег с малицы мужчина огромного роста.

Вскоре гость вместе с Архипом вошел в дом, и я с удивлением обнаружил, что приезжий — русский! Богатырского сложения, с копной жестких светлых волос, суровым лицом, словно высеченным из камня, он напоминал викинга, сошедшего на сибирский берег с грозного «драккара». Даже достаточно высокий для ханта Архип рядом с гостем казался подростком.

— Здорово, ребята! — пробасил он, внимательно посмотрев на нас и по-хозяйски усаживаясь за стол. — Откуда к нам?

— Мы из Москвы, этнографы! Исследуем культуру кочевников, собираем экспонаты для музея! — привычно ответил я.

— Это хорошо! Сами христиане? В Иисуса веруете? — неожиданно резко спросил гость.

— Ну да, православные мы, крещеные! — ответил за всех Коля.

— Православные истинную веру исказили! — назидательно подняв палец, строго произнес великан. — Православные иконам поклоняются, всяким святым местам — тьфу, хуже язычников! Истинная вера — только евангельская, ясно?

Заметив наше смущение, он смягчился и сказал:

— Ладно, к Иисусу у каждого свой путь. Меня Вячеслав зовут, я пастор Евангельской церкви Воркуты. Еду с проповедью к здешним кочевникам. Так что работа у нас, можно сказать, похожая…

Меня так и подмывало сказать Вячеславу, что цели работы у нас с ним, мягко говоря, противоположные: мы изучаем традиционную культуру кочевников, сохраняем ее в музейных экспонатах, в собранных по крупицам легендах и сказках, а он эту культуру разрушает, сжигая идолов и разоряя святилища. Но спорить с фанатиком не входило в мои планы, и я промолчал.

Словно потеряв к нам всякий интерес, Вячеслав принялся расспрашивать Архипа о работе в христианской общине поселка, о сборе пожертвований, уточнял, кто из жителей, принявших христианство, продолжает тайком поклоняться древним богам.

— Да, не у всех новообращенных вера крепка оказалась! — сокрушенно покачал головой пастор. — Да и как тут не согрешить, когда повсюду капища демонские стоят, родственники у многих в язычестве по-прежнему. Слаб, слаб человек, воистину! А демоны не дремлют, пытаются христиан с пути истинного сбить! Вот сегодня еду я к тебе, Архип, и вижу: идет аргиш, впереди — олень белый, священный, — значит, на нартах идолы, все в платках цветных, в амулетах железных. Сразу понял я: идут ненцы на капище — бесов своих тешить, жертвы кровавые приносить. Так и хотелось подъехать, порушить идолов, втоптать в снег!

— И что же не подъехали, Вячеслав? — едва сдерживая иронию, спросил я. — С Божьей помощью сокрушили бы идолов, людей в истинную веру обратили!

Вячеслав посмотрел на меня горящими, совершенно сумасшедшими глазами и медленно произнес:

— Ты, паренек, на Севере недавно, как я погляжу. Не знаешь многого, хоть и ученый. Идолы их — это демоны, самые настоящие демоны! И они все разные очень: одни слабые, другие сильные, есть очень могущественные, словно сам Сатана им помогает. Так вот, в том аргише везли очень сильных демонов! Я это сразу почувствовал, как только их караван увидел. И понял я, что не хватит мне сил с этими демонами сразиться, что одолеют они меня, проклянут черным своим проклятием. Всю дорогу сюда молитвы шептал, чтобы избавиться от искушения сразиться с этими демонами. Понял теперь, каково здесь истинную веру проповедовать? Так-то вот…

Я кивнул и отвернулся к окну. Падал мелкий снег, искрясь в желтом свете лампочки над крыльцом. Этот снег с одинаковым равнодушием заметал следы снегохода страстного проповедника и следы нарт священного аргиша ненцев, идущего к тайному святилищу, укрывая эту древнюю землю белым полотном спокойствия и отрешенности. Мне вдруг стало очень жалко Вячеслава. За десять лет проповедей среди язычников он, сам не замечая того, поверил в демонов, святые места и злых шаманов, насылающих порчу. Неся людям тундры Евангелие, он заблудился в темных дебрях языческих верований ненцев и хантов, и эта двойственность разрывала его душу, вызывала агрессию, желание разрушать, а не созидать. С фанатичным упорством сжигая идолов и разоряя капища, пастор выжигал в своем сердце проникшие в него языческие корни, не понимая, что в этом огне сгорает и христианская часть его души…

Ледяные нарты

Вячеслав уехал ранним утром — нести свет христианского учения в далекие стойбища оленеводов. Мы позавтракали, загрузили в нарту купленные экспонаты, простились с Архипом и через два часа уже были в Аксарке.

Евдокия достала с чердака старые детские вещи, и мы пополнили коллекцию крошечными кисами, малицами и детскими хантыйскими платьицами с многочисленными оборочками и ленточками.

— Ну что, все собрал? — усмехнулся Петр, глядя, как я упаковываю в мешки старые малицы его дочерей. — Сможешь теперь каслать, как настоящий оленевод!

— Почти все, Петр! — уточнил я. — Осталось купить большие шкуры для постелей и нарты…

— Нарты? А как ты их везти собрался? На оленях до Москвы?

— Ну зачем на оленях? — ответил я, стараясь не замечать насмешливого выражения лица хозяина. — До Лабытнанги бы доехать, а там на поезде, в багажном вагоне.

— Шкуры дешево можно в совхозе купить, в Белоярске. Как раз осенней забойки, на постели они хорошо пойдут. Правда, невыделанные. Но ты попроси Дусю, она Майе расскажет, как шкуры выделывают!

— Так в Белоярске можно и нарты купить! — обрадованно воскликнул я. — У старика Афанасия весь двор нартами старыми заставлен. Он еще осенью предлагал их купить, да я на вертолете летел, туда с нартами никак… Петр, выручишь еще раз, а? Съездим в Белоярск?

Петр помолчал, потом вздохнул и сказал:

— Ладно, поехали! На бензин деньги дашь, и завтра утром можно выезжать!

Майя, чуть ли не насмерть замерзшая во время путешествия в Зеленый Яр и обратно, ехать в Белоярск отказалась наотрез и осталась помогать Евдокии по хозяйству. Петр предупредил, что «буран» его барахлит, быстро перегревается, поэтому дорога протяженностью шестьдесят километров может занять часа три-четыре.

Выехали на рассвете, чтобы максимально захватить светлое время суток. Я смотрел по сторонам, с трудом узнавая дорогу, по которой отчаянный Саша вез нас в ноябре. Сейчас лед на Оби был крепкий, и в Белоярск проложили зимник — трассу чистили грейдерами, по обочинам стояли дорожные знаки, навстречу шли тяжелогруженые «Уралы», по дороге встречались джипы и даже легковушки.

Через два с половиной часа, несмотря на опасения Петра, мы увидели вдали разноцветные домики Белоярска с возвышающейся над ними, как средневековый замок над избами крестьян, школой-интернатом.

— Давай сначала за нартами! — перекрикивая шум двигателя, обернулся ко мне Петр. — А то шкуры некуда грузить будет!

Я показал дорогу, и вскоре наш снегоход замер возле покосившегося дома старика Афанасия.

Старый ненец вышел на порог в своей неизменной малице, опираясь на суковатую палку.

— Здравствуйте, Афанасий! — улыбнулся я. — Мы снова к вам, за экспонатами!

Старик пристально посмотрел на меня, потом покачал головой:

— Опять, гляжу, оленей ты мне не привел? Ладно, дочка дома, сейчас позову. Да и ты не стой на морозе, проходи в избу!

Мы зашли внутрь, сели за стол. Афанасий улыбнулся Петру как старому знакомому:

— Вот кто тебя привез на этот раз! Сам Петр Иваныч Серасхов! Знатным ты был оленеводом, Петя, и бригадиром хорошим, ответственным. Помню твое стадо, помню. Упитанные олени были, ухоженные! — одобрительно кивал старик. — Жалко, что в рыбаки подался, сейчас совсем мало хороших оленеводов осталось…

Речь старика о славных, но давно минувших временах прервало появление его дочери. Нина вошла в комнату, поздоровалась и с улыбкой спросила:

— Что, Костя, еще не все старые вещи у отца купили? Что на этот раз приобрести хотите?

Я сказал, что нам нужны нарты, причем разных типов: грузовые, мужские, женские. Нина записывала названия саней в блокнот. Старик, как и в прошлый раз, демонстративно отвернулся к окну и что-то тихо бормотал себе под нос. Наконец он повернулся к нам и с горечью произнес:

— Э-эх, да забирай их все! Только выкапывать из-под снега сам будешь!

— Папа, тебе эти нарты не нужны! Сгниют они во дворе, ты потом еще больше жалеть будешь. А так они в музее стоять будут, людей радовать! — пыталась утешить отца Нина.

— Афанасий, я же вам фотографии нашего музея привез! — спохватился я. — Сейчас посмотрите, как мы ваши старые вещи в чуме разместили!

Афанасий взял пачку фотографий и стал внимательно разглядывать. По лицу старика трудно было определить, нравится ему наш чум или нет. Наконец Афанасий сказал:

— Пологи хорошо повесил, правильно! Прямо как в моем старом чуме. А вот зачем все вещи на палки развесил над очагом, понять не могу. Я же тебе говорил, что все в нартах храниться должно! Я на фото смотрю и думаю: наверное, у этого человека вандей с вещами перевернулся на переправе через реку, все мокрое, вот и сушит он вещи. Но ты ж вроде не кочуешь, да и рек у вас там нет, в Москве вашей…

— Ну, река-то у нас есть, Москва называется! — мне вдруг стало обидно за столицу. — Небольшая, чуть меньше Полуя, но вещи утопить хватит! И то, что вещи в нартах храниться должны, я помню. Только нарт этих самых нет у меня, Афанасий! Вот куплю у вас и смогу все правильно сделать!

— Так с этого бы и начал! Сказал бы, что вещи негде хранить, что для этого тебе нарты нужны. Это совсем другое дело! Ну пойдем, выберем те, которые получше!

Афанасий поднялся, и мы вслед за стариком вышли во двор. Тут я понял угрозу ненца, что нарты мне придется выкапывать самому. Осенью снега было немного, и мы без труда открывали вандеи, чтобы извлечь оттуда вещи. Сейчас, в конце марта, сани были полностью засыпаны снегом, лишь отдельные деревянные детали чернели на поверхности. Некоторых нарт, особенно приземистых мужских, вообще было не видно, и без помощи хозяина я просто не смог бы их найти.

— Ну вот, все хозяйство мое! — вздохнул Афанасий. — Тебе, значит, два вандея нужны, мужской и женский, и нгэту, на которой чум возят?

— Да, больше мы и не увезем, наверное! — ответил я, с тревогой посмотрев на Петра.

— Увезти-то увезем, да нам еще шкуры на них класть, они мороженые, тяжелые! — предупредил хант.

— Копай отсюда! — веско сказал Афанасий и протянул мне совковую лопату. — А сын твой во-он ту нарту пусть выкапывает.

— Это не сын, Коля — просто мой ученик! — поправил я старика, заметив, как Колян злорадно ухмыльнулся, растопыренными пальцами изобразив мою огромную бороду, отросшую за время экспедиции.

— Да какая разница? — махнул рукой старый хант. — Главное — копайте осторожно, чтобы дерево не повредить, а то не довезете нарты мои до Москвы! А мы с тобой, Петр Иваныч, пойдем в дом, будем про оленей говорить!

Через два часа, мокрые от пота, мы с Колей извлекли на поверхность пять нарт. Покрытые коркой льда сани были похожи на каких-то древних животных, вынырнувших из пучин ненецких легенд о жителях ледяных подземелий, белоглазых сихиртя.

Две нарты нуждались в ремонте, и Афанасий с Петром, быстро вырезав деревянные планки, ремнями притянули их к ненадежным сочленениям. Затем Петр связал нарты попарно, так, чтобы массивные сани были внизу, а более легкие — сверху. Наш импровизированный аргиш смотрелся внушительно, и у меня опять возникли сомнения, что старенький «буран» довезет все это хозяйство хотя бы до Аксарки.

— Ну, пойдем, чай попьем на дорожку! — пригласил нас в дом Афанасий.

Я расплатился за нарты, и мы плотно пообедали строганиной и горячим бульоном, который приготовила заботливая Нина.

Вагон оленьих шкур

Мы попрощались с хозяевами, Петр завел «буран», мы с Колей уселись на шкуры, и наш поезд из нарт не спеша заскользил по улицам Белоярска. Встречные прохожие улыбались, глядя на наш аргиш, дети бежали следом, стараясь вскочить на нарты, и громко смеялись. Наконец поселок остался позади, и мы поехали к коралю, где осенью шла забойка оленей. Недалеко от кораля стояли два огромных ангара, а рядом с ними — небольшой двухэтажный дом. Туда, как я понял, мы и направлялись.

— Приехали! — заглушив двигатель, сказал Петр. — Пойдем, Костя, сначала покупку шкур в конторе надо оформить…

Мы вошли в дом, поднялись на второй этаж. В небольших комнатках справа и слева по коридору женщины шили меховые сапожки, курточки, делали какие-то сувениры. Постучав в массивную, обитую черной кожей дверь, мы зашли к хозяину предприятия. За широким столом сидел полный кавказец лет сорока, с большой залысиной и веселыми черными глазами.

— А, захади, захади! — поднялся он нам навстречу. — Туриста привез, Пэтя? Что нужна? Сапоги мэховые, сувэниры, все есть! Мэня Арсэн зовут, спрашивай, нэ стэсняйся!

— Здравствуйте, Арсен! — улыбнулся я. — Нам бы шкуры купить оленьи, недорого…

— Шкуры? Зачэм тэбэ шкуры, а? Жэна шить будэт, да? Лучшэ купи готовый вэщи, нэдорого будэт!

— Арсен, нам шкуры для музея нужны. Невыделанные, из них постели сделаем в чуме, как у ненцев! — попытался я объяснить разговорчивому хозяину цель нашего визита.

— Ха, ну ты скажэшь! У тэбя постели нэт, да? На шкурах спать сабрался! Ладно, шутка это, понял? Нэ обижайса, харашо? Шкур много, цэлый ангар! Сколько тэбэ надо?

— Штук тридцать больших, я думаю, хватит! — мысленно прикинул я размеры шкур и их вес.

— Э-э-э, я думал, ты сэрьезный пакупатэль! Бэри сразу вагон, а? Дэшэвле уступлю! В Масквэ прадашь, багатый будэшь!

Насилу уговорив Арсена не продавать мне шкуры вагонами и фурами, мы спустились вниз и пошли к ближайшему ангару.

— Этот ангар как халадильник, понимаэшь? — весело рассказывал Арсен, отпирая огромный замок. — Осэнью шкуры загружаэм, они замэрзают и до вэсны как новые!

В огромном ангаре было действительно холодно, как в морозильной камере. Вдоль стен лежали огромные кипы шкур, разного цвета и размера. То, что это невыделанные шкуры, я понял сразу: с некоторых свисали куски мяса и жира, на меху чернели застывшие пятна крови.

— Арсен, а что будет со шкурами весной, когда потеплеет? — задал я резонный вопрос.

— Ну, тридцать штук ты сэйчас купиш, да? Нэкоторые мы на сувэнир пустим, на сапожки. А остальные вэсной выкинуть надо будэт. Жалко, да что падэлать — никаму эти шкуры нэ нужны. Э, конэчно, кромэ тэбя, дарагой! Можэт, все-таки вазьмешь вагон, чтобы такой тавар нэ пропал?

Арсен грустно улыбнулся, и я понял, что ему действительно жалко все эти тысячи шкур, которые каждую весну выбрасывают на свалку. Я вспомнил рассказы Гаврилы: летом оленеводы готовы голодать, лишь бы не забивать оленя во время линьки: шкура пропадет. А здесь…

— Ладно, Костя, давай выбирать шкуры, которые на постели пойдут! — прервал мои размышления Петр. Он подошел к ближайшей меховой горе и начал сбрасывать на землю шкуры.

— Вот смотри! Здесь оленя неаккуратно забили, шкура рваная. Такая уже никуда не годится! — хант отбросил шкуру в сторону. — А вот эту, смотри, оводы поели! От овода прививки делают, но, если пастухи неопытные или ленивые, часть оленей упускают. Видишь с обратной стороны небольшие бугорки? Там личинки сидели. Начнешь такую шкуру выделывать — вся в дырках будет. А вот эта ничего шкура, но вся кровью заляпана, нельзя такую на постель брать, кровь со шкур плохо отмывается! Ее только на замшу пустить можно или аркан сделать…

Петр перебирал шкуры, откладывая в сторону те, которые пойдут на постели. Я внимательно слушал объяснения бывшего бригадира оленеводов и все больше убеждался, что без помощи Петра купил бы совсем никудышные шкуры.

Арсен тоже внимательно смотрел за тем, как Петр выбирал шкуры, цокал языком и восхищенно приговаривал:

— Э-эх, я ужэ сколько лэт здэсь работаю, а вот так харашо шкуры нэ умэю выбирать! А вот Пэтя молодэц, хароший оленэвод, сразу видно!

Наконец тридцать шкур были отобраны и сложены в стороне.

— Ну, тэпэрь дэло за малым! — сказал Арсен. — Вот чэк, оплати в канторэ совхоза, Пэтя знаэт, гдэ это, и забирай свои шкуры!

Оставив изрядно продрогшего Колю сторожить наши нарты, мы отцепили снегоход и налегке поехали в поселок. Контора совхоза «Байдарацкий», расположенная на окраине Белоярска, представляла собой длинный двухэтажный дом, обитый сайдингом. Я зашел внутрь и, не зная, к кому обратиться по поводу оплаты чека, заглянул в кабинет директора. Кабинет был украшен охотничьими трофеями, за столом сидел крепкий пожилой мужчина, с ежиком седых волос, в пиджаке поверх толстого свитера.

— Здравствуйте! — сказал я. — У нас экспедиция из московского музея, мы бы хотели шкуры купить, вот чек…

— Из столицы, значит? — внимательно посмотрел на меня хозяин кабинета, поднялся из-за стола и протянул руку. — Петр Михайлович Кожинов, директор совхоза!

— Очень приятно, Петр Михайлович! — улыбнулся я, отвечая на рукопожатие. — Меня Константин зовут, я директор Музея кочевой культуры в Москве.

— Вот так история, встретились два директора! — засмеялся Петр Михайлович. — Значит, Константин, вам шкуры нужны. Сколько возьмете?

— Тридцать штук, вот чек, Арсен уже выписал! — я протянул директору бланк.

— Немного, немного… Жалко шкуры эти, каждую весну выбрасывать приходится!

— Арсен предлагал вагон купить, но нам в музей столько не надо!

— Ну ясно, ясно… — директор подписал чек и протянул его мне. — В кассе оплатите — и забирайте. Шкуры у нас дешевые, по семьдесят рублей штука. Так что, если надо будет еще, милости прошу!

— Петр Михайлович, — я решил задать не дающий мне покоя вопрос, — а почему шкуры выбрасывают? Неужели нельзя наладить какое-то производство?

— Садитесь, Константин, расскажу! — директор жестом указал мне на мягкое кресло. — Но учтите, о наболевшем я могу долго говорить!

Я устроился в кресле, и Петр Михайлович начал свой рассказ:

— Как вам известно, Константин, сейчас оленеводство, да и вообще все сельское хозяйство в стране находится в упадке. А ведь Россия является крупнейшей в мире оленеводческой державой, как ни смешно это звучит. Четверть страны занимают оленьи пастбища! А самое большое поголовье стад — у нас, на Ямале. Сейчас на полуострове почти семьсот пятьдесят тысяч оленей! Для сравнения: на Чукотке, которая занимает большую площадь, — только двести пятьдесят тысяч. Оленеводство у нас процветало и в годы советской власти, потому что на Ямале всегда были частные хозяйства, не только совхозные. Вот и сейчас в бригадах нашего совхоза более тридцати процентов поголовья — личные олени. А когда оленевод пасет стадо, в котором треть оленей — его собственные, он гораздо ответственнее относится к работе. Ненцы очень любят своих оленей, они инстинктивно стремятся увеличить поголовье стада, чего бы им это ни стоило…

— Да, вот и старик Афанасий все мне только за оленей продавал! — улыбнулся я.

— Афанасий — великий оленевод! Сейчас таких мало осталось, после школ-интернатов мальчишки утрачивают многие навыки, всему приходится учить заново…

Я согласно кивнул, вспомнив свою работу в школе-интернате, и Петр Михайлович продолжил:

— Так вот, стада постоянно растут. Раньше это было оправданно, олени гибли от копытки, от бескормицы. Неслучайно ненец никогда не станет хвастаться поголовьем стада. Есть ненецкая пословица: «Олень — пушинка, несомая ветром! Сегодня есть стадо, завтра — нет»!

Но сейчас, с появлением ветеринарии, комбикормов, увеличение стада может привести к другой проблеме — перевыпасу. Огромные стада просто выбьют ягельники, и тогда поголовье, конечно, сократится, но уже стремительно и неуправляемо! Единственный способ избежать этого — забивать оленей на мясо, на шкуры. Это и возможность для оленеводов заработать, и гарантия сохранения пастбищ Ямала. Но здесь встает главная проблема, Константин: эти олени никому не нужны, кроме их хозяев! То количество, которое мы забиваем, обеспечивает мясом только наш небольшой комбинат, построенный канадцами. Больше забивать мы не можем, хотя оленеводы и рады продать совхозу оленей: комбинат и так едва справляется с объемами работы. А шкуры, как вы уже знаете, приходится просто выбрасывать. А ведь в Норвегии и Финляндии из оленьих шкур делают прекрасную замшу, шьют перчатки, куртки… Но у нас — увы! Причем такая же ситуация и в других оленеводческих совхозах: в Салехарде, Воркуте. А ведь к нам проложена железная дорога, можно вагонами-рефрижераторами вывозить диетическое мясо в Центральную Россию! Но это никому не интересно. Для правительства страны наш регион — это только нефть и газ. Конечно, гораздо проще пробурить скважину и качать оттуда «голубое золото», чем пасти оленей или рыбачить. У рыбозаводов, кстати, те же самые проблемы: их продукция никому не нужна!

Я внимательно слушал директора совхоза, неожиданно для себя обнаружив, что проблема сохранения традиционной культуры, которой я занимаюсь, напрямую связана с образованием, бизнесом, производством, с постройкой комбинатов, с наличием железных дорог. У меня в голове стремительно рушились стереотипы: постройка комбината и железной дороги в тундре были благом для ненцев, а школы, напротив, разрушали традиционную культуру…

— Ладно, Константин, заговорил я вас! — поднялся Петр Михайлович. — Вам еще ехать, так что давайте прощаться!

Директор крепко пожал мне руку и достал из кармана визитную карточку.

— Константин, вы в Москве встречаетесь с разными людьми. Вдруг найдется инициативный бизнесмен, который захочет вложить деньги в развитие оленеводства? Расскажите ему о наших возможностях, о том, каким выгодным может со временем стать этот бизнес, какую пользу принесет людям. И пусть выходит со мной на связь! Удачи вам!

Оплатив чек в бухгалтерии, я вышел к заждавшемуся меня Петру.

— Ну, поехали? — просто сказал хант. — Коля твой, наверное, совсем замерз!

Колю мы действительно застали исполняющим неведомый танец вокруг наших нарт, состоящий из прыжков и резких взмахов руками и ногами.

— Ты что, чай там пил с бухгалтером? — заорал на меня Коля. — Я тут чуть к нартам не примерз!

— Ладно тебе, Колян! Давай шкуры носить, быстрее согреешься!

Арсен помог нам загрузить шкуры на нарты и привязать прочными веревками, которые предусмотрительный Петр захватил с собой из Аксарки.

— Ну, с Богом! Сматри, сани нэ опрокинь! — кричал вслед нам Арсен, пока «буран», надрывно звеня клапанами двигателя, взбирался на припорошенную свежим снегом трассу. — Если все-таки захочэшь вагон шкур купить, приэзжай! Дэшэвлэ отдам, слышишь! Дэшэвлэ!

Мечта князя

В Аксарку мы вернулись уже затемно. По дороге снегоход, несмотря на мороз градусов за двадцать, постоянно перегревался, не помогло даже то, что мы сняли капот с двигателя. Дважды на спусках нарты опрокидывались, и нам приходилось заново привязывать сани друг к другу. Измученные дорогой, мы наскоро перекусили и легли спать.

Утро выдалось ясное и достаточно теплое. Петр уехал рыбачить на Обь, а нас с Колей Евдокия попросила очистить крышу от снега. Вооружившись прочными веревками, мы вспомнили свой альпинистский опыт и до обеда сбрасывали с кровли тяжелые смерзшиеся комья снега. Майя стояла внизу и следила, чтобы Даша и Катя не попали под «лавину». Когда работа была почти закончена, я услышал внизу шум двигателя, обернулся и увидел заезжающую во двор «ямаху». Водитель слез со снегохода, откинул капюшон малицы, и я узнал Олега Тайшина.

— Здорово, Олег! — крикнул я старому знакомому. Не понимая, откуда раздается голос, хант смешно покрутил головой по сторонам и только потом заметил меня.

— Здорово! Что, на земле не сидится? Слезай, пойдем чай пить, я рыбы свежей привез!

Сбросив последние глыбы льда, примерзшие к крыше, мы с Колей спустились, отряхнулись от снега и прошли на кухню.

Олег совсем не изменился с нашей последней встречи. Такой же спокойный, с цепким взглядом узких черных глаз, он весь излучал уверенность в своих силах и в завтрашнем дне.

— Что, всё вещи покупаешь, старьевщик? — усмехнулся Олег, пожимая мне руку. — Поедем ко мне в чум, жена вроде что-то для тебя отложила!

— Поехали! — обрадовался я. — А то я у тебя в гостях и не бывал еще!

— Вот и побываешь! — кивнул Олег. — Я сейчас по кочевьям езжу, оленьи рога покупаю. Хороший бизнес! Оленеводы их все равно выбрасывают или на деревья свои священные привязывают. А так напилят на чурбаки, в мешки упакуют, я и куплю. А потом сдаю в Салехарде, из них вроде костную муку делают. Я на этих рогах себе на джип уже заработал, так-то вот! «Чероки» у меня, в городе будешь, прокачу! Так что я, можно сказать, первый хант-бизнесмен!

— Молодец! — искренне порадовался я успехам Олега. — Я в Москве статью напишу, расскажу о твоем бизнесе!

Олег неожиданно помрачнел и бросил:

— А вот этого не надо, слышишь? Один такой уже написал статью, потом стыдно было людям в глаза смотреть!

— Ты это о чем, Олег? — я с недоумением посмотрел на ханта. — Что за статья?

— А ты попроси тетю Дусю, у нее есть в бумагах ксерокопия! — кивнул в сторону Евдокии Олег. — Я свою копию сжег сразу, как прочел, так тошно было…

Евдокия молча поднялась из-за стола и вскоре вернулась с мятыми листами бумаги. Статья в журнале «Огонек», называлась «Мечта князя». Я начал читать и сразу понял, что так обидело Олега. Автор рассказывал о встрече хантов с президентом во время его визита в Горнокнязевск. Во всей статье сквозило плохо скрытое пренебрежение к коренным жителям Севера, а Олега автор назвал «пьяным хантом», который, валяясь в грязи, мечтает о квартире и машине. Я почувствовал, как у меня внутри начинает клокотать ненависть к этому и другим подобным авторам, которые, не потрудившись узнать правду о жизни народов Севера, пишут такое…

Я бросил листы с ксерокопией статьи на стол. Олег, отвернувшись, смотрел в окно, в глазах у Евдокии стояли слезы.

— Зачем этот человек так написал? Ведь Олег в то время уже давно не пил, бросил совсем. Как ему не стыдно называть хантов «грязными»? Зачем вообще напечатали эту ложь?

— Вы правы, Евдокия, эту статью нельзя было печатать! — твердо сказал я. — Этот автор пошел на поводу устоявшихся мифов, анекдотов «про чукчу». Трудно ломать стереотипы: а вдруг читатель в Москве не поймет, не оценит? Гораздо проще описать «грязного и пьяного» ханта, никто не удивится! Мне показалось, что этот человек вообще сомневается в умении хантов читать и писать — иначе он не посмел бы опубликовать свою статью…

— Да нет, все равно напечатал бы! — сквозь зубы процедил Олег. — Они считают, что мы народ маленький, дикий — потерпим…

— Олег! — я резко повернулся к ханту. — Этот человек и ему подобные — мои враги, понимаешь? Я свою жизнь посвятил тому, чтобы рассказывать людям правду о других народах, в том числе о хантах. О вашей культуре, обычаях. Думаешь, зачем я мотаюсь по тундре, трачу свои деньги на все это «старье», как ты называешь наши экспонаты? Да чтобы показать в музее вашу культуру, ее красоту, уникальность! Чтобы не было таких вот авторов и таких статей…

— Да ладно, я ж тебя лично не обвиняю ни в чем! — примирительно проворчал Олег.

— Обвиняешь, Олег! Ты сказал, что «они так считают». Не все русские одинаково смотрят на такие статьи. И здесь, на Ямале, и на Большой земле есть русские, которые любят и знают вашу культуру, которые видят в ненцах и хантах прежде всего людей!

— Да, и таких людей гораздо больше, чем тех, кто осуждает, не понимая! — добавила Евдокия. — Ведь и среди ненцев и хантов встречаются подлые, мелочные, нечестные люди…

— Олег, ты знаешь, я все-таки напишу о тебе статью. О тебе, о Евдокии с Петром, о твоих родителях. Хорошую статью, Олег. Единственный способ, которым мы можем исправить зло, причиненное публикацией в «Огоньке», — это написать правду. Я обязательно свяжусь с редакцией «Огонька», расскажу им, как встретила тундра статью, попрошу извиниться перед вами на страницах журнала. И опубликую свою статью. Да, устоявшиеся взгляды ломаются медленно, людям трудно будет привыкать к другому образу коренного жителя Севера: сильного, уверенного в себе человека, настоящего хозяина тундры. Одной моей статьи будет мало. Но появятся и другие статьи, будут сняты хорошие фильмы, организованы телепередачи, выйдут в свет книги. И все изменится. Только начинать эту работу надо уже сейчас…

— Ну пиши, если хочешь! — пожал плечами Олег. — Если правду будешь писать — пиши, мне не жалко!

Родовая тамга

— Что, не передумали еще в гости ко мне ехать? — спросил утром Олег. — Мой чум недалеко, возле Надымского зимника. Но напрямик не поедем, надо еще к оленеводам завернуть, рога купить!

— Ну, если человек уже второй раз приглашает — грех отказываться! — улыбнулся я. — Не стесним мы тебя втроем?

— Э-э-э, у меня чум нынче пустой стоит! — махнул рукой Олег. — Старшие дети в школе, в поселке, в чуме только жена да младшая дочка. Поместимся!

Позавтракав, мы упаковали в один рюкзак спальные мешки и запасные вещи и вышли во двор. Олег уже заводил свою «ямаху», когда я неожиданно спросил:

— Олег, а к кому из оленеводов по дороге заедем? Может, я знаю кого?

— Конечно, знаешь! — спокойно ответил Олег, притягивая веревкой к нарте мой рюкзак. — К Гавриле Затруеву твоему любимому заедем, он уже давно для меня рога напилил…

— К Гавриле! Вот здорово! Я и не думал, что его в этот раз увижу! — не смог я сдержать свою радость. — Олег, подожди, я же для Гаврилы подарок из Москвы привез, он у меня дома. Не уезжай, я быстро!

— Не уеду, не боись! — пряча улыбку, сказал хант. — Только смотри, мне в следующий раз тоже подарок привези!

Через минуту я вернулся с подарком для Гаврилы — бубенцами на оленью упряжку, которые я купил в далекой Монголии еще во время летней экспедиции, но забыл привезти осенью.

— Что это? Бубенчики? — Олег усмехнулся. — Мне такие подарки не нужны. А вот от хороших снастей я бы не отказался!

— Замётано, Олег! — засмеялся я. — В следующий раз привезу тебе снасти. Ты только скажи, что именно нужно, я сам не рыбак…

— Да я тебе даже список составить могу, чтоб ты не мучился! — в ответ улыбнулся хант, завел снегоход, и мы понеслись по улочкам Аксарки, провожаемые завистливыми взглядами прохожих: «ямаха» в тундре все еще была редкостью.

Проехав несколько километров по Оби, мы свернули направо и оказались на широкой, расчищенной тракторами трассе-зимнике Салехард — Надым. На трассе стояли дорожные знаки, нелепо смотревшиеся среди бескрайней лесотундры, которую прорезала лента этой единственной дороги, действующей с декабря по май и связывающей населенные пункты на Оби и Енисее.

Проехав немного, Олег стал часто останавливаться у дорожных вешек, которыми была промаркирована вся трасса на случай пурги, что-то внимательно разглядывая на этих ничем не примечательных деревянных столбиках.

— Олег, что потерял? — не сдержав любопытства, спросил я.

— Тамгу ищу! Знак родовой. У каждого оленевода тамга есть. Ей оленей клеймят, она по наследству переходит к младшему сыну. Старшие дети себе новые тамги придумывают… — рассматривая очередной столбик, спокойно объяснил Олег.

— И что, тамги эти древние на вешках у дороги вырезают? Типа граффити? — улыбнулся Коля.

— Ты вот смеешься, Коля, а ведь угадал! — поднял на моего ученика глаза Олег. — Как, думаешь, в тундре оленеводов найти? Легко? Тундра огромная, а оленеводов мало. Вот и вырезают люди свои тамги на видных деревьях в тундре, а вдоль трассы — на вешках, чтобы знающий человек найти мог друга или знакомого своего. Тебе эти черточки ничего не скажут, а я вот знаю, что если такая тамга вырезана на вешке, а от нее «буранный» след идет — значит, там стоянка оленеводов, причем не абы каких, а тех самых, которых мы ищем… Ладно, поехали, а то разговорился я что-то! Недалеко уже до вашего Гаврилы…

«Ямаха» резко свернула на занесенный снегом след снегохода, и мы понеслись сквозь чахлое редколесье, время от времени пересекая невысокие сопки, где леса уже не было совсем. Выехав на широкую поляну, с трех сторон окруженную низкорослыми лиственницами, Олег остановил машину.

— Вот их стоянка. Только чумов я что-то не вижу…

— Олег, а почему вы решили, что это вообще стоянка оленеводов? — недоверчиво спросил Коля. — Мы таких полян уже штук двадцать проехали!

— По тамге понял. К тому же видно, что недавно были здесь люди. Видишь, из-под снега куча хвороста выглядывает, а вот и печка брошенная! — Олег пнул ногой прогоревшую жестяную печь. — Рядом они где-то, но снегом следы замело. Если искать будем, весь бензин спалим!

— Что, зря я за подарком для Гаврилы бегал? — грустно спросил я. — В другой раз к ним поедешь?

— Зачем? — искренне удивился Олег. — Есть еще один способ оленеводов в тундре найти — правда, не такой древний, как предыдущий!

С этими словами хант полез за пазуху и достал… мобильный телефон! Майя звонко рассмеялась, да и мы с Колей не смогли сдержать улыбок.

— Работает, да жаль, не везде! — вздохнул Олег. — Но вдоль трассы неплохо сеть ловит!

Хант набрал номер, поднес телефон к уху и стал ждать ответа. Обычный телефонный звонок, каких мы совершаем в городе десятки за день, здесь, в тундре, казался неким священнодействием.

— Алло! Сергей? Здорово, это Олег Тайшин! Рога напилили? Еду, еду к вам. Где чум стоит, говоришь? Понял, понял! Эй, я отцу твоему сюрприз везу, слышишь? Какой? Ну, если скажу, это уже не сюрприз! Все, отбой!

Олег спрятал телефон за пазуху и сказал:

— Рядом они. Во-он за ту сопку три дня как откочевали, новую тамгу еще не успели вырезать. Поехали!

Покружив среди лиственниц и зарослей ивняка, наш снегоход перевалил через сопку и вскоре остановился возле так хорошо знакомого мне чума, крытого нюками из светлых шкур. Вокруг бродили домашние олени-авки, лаяли собаки, вылезая из небольшой конуры, сделанной заботливыми хозяевами из жердей и куска старого брезента.

— Привет, Серега! — спрыгивая с нарты, крикнул я молодому ненцу, который поднялся из-за разобранного снегохода. — Что, все «буран» чинишь?

— Костя! — не смог сдержать удивления Сергей, и рот его растянулся в широкой улыбке. — Ты откуда?

— Да так, мимо проезжали, вот и решил к старым знакомым завернуть! — как можно небрежнее ответил я, и мы с Сергеем крепко обнялись.

— Вот мама с папой обрадуются! Пойду позову их! — сказал юноша. Но звать Гаврилу с Марией не пришлось — они уже вышли из чума, услышав наши голоса.

— Ну спасибо, Олег! Вот это действительно сюрприз! — выпуская меня из объятий, улыбнулся Гаврила ханту. — Теперь пойдем чай пить!

— Гаврила, у меня вообще-то не автобус, чтобы народ по тундре развозить! — проворчал, стараясь скрыть смущение, польщенный словами ненца Олег. — Ты рога приготовил?

— Конечно! Вон за чумом четыре мешка стоят. Но без чая я вас все равно не отпущу! Не по обычаям это!

В чуме царил полумрак, слева от входа сидела Оля, в ярком золотистом платье с оборками, и шила свою ягушку. Я вдруг понял, что эта Оля, в своем чуме, в традиционной одежде, и та Оля, которая в обтягивающих джинсах встречала нас осенью в Белоярске, — две совершенно разные девушки.

— Привет! Что, еще не дошила пятую шубу? — Я с улыбкой посмотрел на молодую ненку.

— Привет! — вздохнула Оля. — Не дошила еще…

— Да и где ей успеть? Целый месяц по дискотекам этим бегала, дома не появлялась! — покачала головой Мария.

— Мария, Гаврила! Это мои друзья, Коля и Майя! — представил я ребят, когда мы сели за стол. — Они у меня в музее работают, приехали познакомиться с вами!

— Ой, опять девочку привез! Ты не замерзла в дороге-то? — заботливо спросила Мария.

— Нет, что вы! Сегодня тепло было, да и доехали быстро! — прощебетала Майя.

— Это спасибо Олегу! На его «ямахе» действительно быстро долетели! — сказал я и повернулся к ханту. Олег сидел с края стола и всем своим видом выражал желание купить рога и как можно быстрее ехать дальше.

— А где Сергей? Что к столу не идет? — спросила Мария у мужа.

— Так он как «ямаху» увидел, совсем голову потерял. Смотри, Олег, пока мы чай пьем, разберет он твой снегоход на запчасти! — шутливо пригрозил ханту Гаврила.

Впрочем, Сергей вскоре вошел в чум и сел к столу.

— Хорошая машина, Олег! — важно сказал юноша, отхлебывая чай. — Только у этой модели мощность маловата. По трассе хорошо должна идти, а вот в лес за дровами на такой «ямахе» не поедешь! Не вытянет она груженую нарту!

— Ну, мне на ней за дровами не ездить! — пожал плечами Олег.

— Мощность можно увеличить, это несложно. Я под капот заглянул, и если…

— Ты, надеюсь, ничего там не «увеличил»? — строго посмотрел на Сергея Олег. — Снегоход новый, на гарантии еще…

— Да нет, посмотрел только… — смутился Сергей. — Но если вдруг захотите помощнее машину сделать — обращайтесь!

— Да, к Сергею со всей тундры люди приезжают! — не без гордости кивнул Гаврила. — Он в своем «гараже» уже столько снегоходов починил — не сосчитать!

На столе, между блюдом со строганиной и тарелкой мороженого мяса, стояла традиционная чаша с кровью. Я охотно брал кусочки рыбы и мяса, но в кровь их не макал, зная отношение Олега к языческим обычаям.

— Костя, ты что же кровь не берешь? — не понимая моего щекотливого положения, вдруг спросил Гаврила. — Сейчас, весной, самое полезное дело — кровь пить!

Олег со стуком поставил чашку на стол, расплескав чай, и отвернулся. Я понял, что балансирую на тонкой бечеве, натянутой между двух миров, которые никогда не смирятся с существованием друг друга. И трагедия была в том, что граница этих миров проходила сквозь семьи, разлучала любимых, ссорила друзей, разделяла стеной непонимания детей и родителей. Вчера еще единый народ оказался расколотым на «христиан» и «язычников»…

— Гаврила, я что-то сегодня не хочу кровь пить! На «ямахе», наверное, укачало! — сказал я и посмотрел в глаза ненцу. И Гаврила все понял без слов: что я не хочу обижать Олега, который привез нас, и ссориться с его родственниками, которые, несомненно, узнали бы, что я совершил «смертный грех» — пил кровь в чуме язычников.

Чтобы нарушить повисшее молчание, я демонстративно громко стал копаться в рюкзаке и вскоре извлек мешок с бубенцами.

— Вот, Гаврила! Как обещал, привез вам на упряжку бубенчики! Из Монголии — там их к верблюдам привязывают, но на оленях тоже должны хорошо смотреться. И главное — звенят красиво и громко!

Я встряхнул «бубенчик», который на самом деле был размером с кулак ребенка, и мелодичный звон поплыл, отражаясь от меховых стен чума. Мне в голову пришла забавная мысль: если археологи будущего откопают эти бубенцы на Ямале, они никогда не смогут понять, каким образом изделия монгольского мастера оказались в далекой тундре!

— Ох, спасибо, Костя, спасибо! — Гаврила был растроган. — И как раз пять штук, на пятерку моих любимых оленей! Вот начнем скоро каслать, и как зазвенят бубенцы, так о тебе вспоминать будем!

Мы допили чай, и Олег намекнул, что пора собираться в дорогу. Но сборы оказались долгими. Майя разговорилась с Олей, причем девушки стали обсуждать городскую моду, а вовсе не орнаменты на ягушке. Сергей утащил Колю показывать свой «гараж», а я вызвался помочь Гавриле носить мешки с напиленными оленьими рогами. Оказавшись за чумом, я вздохнул и сказал:

— Гаврила, вы не обижайтесь, я просто Олега не хотел расстраивать…

— Что ты, Костя! Я же все понял! — Ненец положил мне руку на плечо. — Мы и старые обычаи соблюдаем, и к христианам нормально относимся. Это они с нами не общаются, святые места разрушают, сжигают богов своих. Жалко мне их, Костя. Ведь кто вере предков изменил, те в тундре жить уже не могут…

— Как это, Гаврила? — не понял я.

— Ну вот смотри. Олег, как веру чужую принял, не может больше оленей пасти. Он, конечно, сильный человек, в городе устроился, бизнес у него свой. Но он уже не оленевод! В чум матери его молния ударила, она с тех пор заикается — так духи наказали ее за то, что вере нашей изменила. Она же тоже всю жизнь в тундре прожила, а как христианкой стала — уехала в город. И таких случаев много. Не могут «новые» христиане в тундре жить, и всё тут!

Я кивнул, соглашаясь с Гаврилой. Действительно, все новообращенные христиане покидали тундру. А поселившись в городе или поселке, они постепенно теряли свою культуру, их дети забывали родной язык, и вчерашние оленеводы растворялись в многонациональной пестроте приезжающих на Север жителей Большой земли.

«Несть ни эллина, ни иудея!» — пришли мне в голову слова апостола Павла. Христианство изначально стирало грани между племенами и народами, объединяя людей во Христе. И хотя все внутри меня возмущалось варварскому вторжению христианства в древний, полный таинственного очарования мир традиционных верований ненцев и хантов, я понимал, что право выбора всегда остается за людьми. Олег, Людмила, Евдокия, как и многие другие ненцы и ханты, добровольно отказались от старых богов. И если жизнь новообращенных христиан в этом суровом краю хоть немного изменилась к лучшему, я не смел осуждать их за сделанный выбор…

Привязав мешки с рогами к нарте, мы попрощались с Гаврилой и его семьей.

— Приезжай, приезжай, Костя! И ребят с собой бери. Ты нам как родной стал! — Мария улыбалась, обнимая меня.

— Обязательно! — пообещал я. — В следующий раз — прямо к вам, непременно!

Я махнул на прощание своим друзьям, вскочил в нарту, и вскоре одинокий чум исчез за частоколом тонких северных лиственниц.

В княжеском чуме

Выехав на трассу, мы помчались в сторону Аксарки, но вскоре свернули в тундру, на хорошо накатанный след снегохода. Стойбище Олега появилось из-за поворота неожиданно — два чума стояли на высоком берегу небольшой речушки, откуда открывался потрясающий вид на холмистую равнину, убегающую к горизонту.

— Приехали! — сказал Олег, выключив двигатель. — Вот крайний — наш чум, а в соседнем дядька мой живет, старик Дмитрий.

Коля помог Олегу разгрузить нарту, и хозяин пригласил нас в чум.

— Ну, я хоть себя князем иногда в шутку и называю, но живу в самом обычном чуме, не в хоромах каких-нибудь! — улыбнулся Олег. — Заходите, сейчас все сами увидите!

Чум Олега, отделанный изнутри грубым белым сукном, казался просторным и светлым. Доски пола, выструганные из цельных бревен, были покрыты коричневой краской. Над постелями с аккуратно подвязанными пологами висели ковры с изображениями оленей, словно в обычной городской квартире. На священной стороне стоял небольшой телевизор, жерди закрывал платок с одним крестом, такой же, как подарила мне Людмила Езиковна.

— Да, мать вышивала! — заметив мой интерес, сказал Олег. — У нас, настоящих христиан, только один крест на платке должен быть! Ты, кстати, молодец, не стал кровь у Затруевых пить. Не ошиблись мы в тебе, как погляжу…

Я кивнул, но на душе скребли кошки: чтобы не обидеть людей, мне приходилось обманывать их.

Через некоторое время в чум зашла молодая женщина с девочкой лет пяти.

— Жена моя, Марина! А это дочка младшая, Елизавета! — познакомил нас со своими домочадцами Олег.

Я представил своих спутников, и мы сели за стол. Марина была в красивом платье, расшитом крупными цветами, ее движения были плавными и мягкими, она неспешно накрывала на стол, словно готовилась к торжественному приему.

«У князя Тайшина и жена — настоящая княгиня!» — улыбнулся я про себя, любуясь Мариной.

Лиза была подвижной, любопытной девочкой и не могла усидеть на месте даже пяти минут. Совершенно не стесняясь нас, как это обычно бывает с маленькими детьми, когда приезжают незнакомые люди, Лиза непрерывно задавала нам разные вопросы, разглядывала Майины украшения, сережки и кольца, одновременно помогая Марине накрывать на стол.

— Неужели Лизе всего пять лет? — спросил я Олега. — Я бы ее за первоклассницу принял!

— Да, любознательная она у нас! — погладил дочку по голове Олег. — Уже и читает сама, и писать умеет! Думаю, на будущий год в школу ее отдам, пускай учится!

Едва мы закончили пить чай, Лиза схватила Майю за рукав свитера и потащила из-за стола.

— Пойдем, я тебя со своей «семейкой» познакомлю! — звонко тараторила девочка. — Я их сама сшила, смотри!

На лоскутке ткани лежали маленькие куклы, сделанные из обрезков сукна. Головами куклам служили утиные клювы. Рядом стояла крошечная колыбелька, сделанная из тонких обструганных веточек.

— Это мои акань хир, моя «семейка»! — увлеченно рассказывала моей спутнице Лиза. — Вот это — папа, самый большой, я его из клюва старой утки сделала. Это — мама, это — мой брат, а это — я сама…

Оставив Майю с Лизой играть в «семейку», мы с Олегом и Колей вышли из чума. На толстом замшелом бревне сидел старый хант и вырезал заготовку для ножки нарты. Сама нарта, наполовину собранная, стояла рядом, сверкая на солнце белизной обструганного дерева.

— Здорово, дед Дмитрий! — пожал руку старику Олег. — Вот помощников тебе привел, пусть поработают! А я лыжи новые вырежу, давно уже собирался…

— Это можно! — кивнул старик. — Нарточку втроем быстрее соберем…

Мы с Колей дружно взялись за дело. Я уже умел вырезать заготовки для нарты, и дед Дмитрий одобрительно поглядывал на мою работу. А вот у Коли не получалось — заготовка то и дело выскальзывала из рук, нож слишком глубоко входил в древесину. Наконец дед Дмитрий не выдержал и сказал:

— Коля, не так держишь! Вот смотри… — Старик взял у моего ученика заготовку и вскоре вырезал отличную ножку для нарты.

Олег, который краем глаза наблюдал за нашей работой, рассмеялся:

— Дед Дмитрий, ты прям как мой отец! Я тоже, бывало, начну полоз для нарты вырезать, потом уеду по делам, возвращаюсь — а нарта моя уже готовая стоит! Так и не научишься ничему!

Время за работой летело незаметно. Вскоре солнце скрылось за дальним лесом, на морозном небе зажглись первые робкие звезды. Я, отряхнув куртку от стружек, зашел в чум. Лиза, укладывая свою «семейку» спать, время от времени поглядывала на хон вус — верхнее отверстие чума.

— Лиза, что ты там высматриваешь? — не сдержав любопытства, спросил я.

— Там звезды! — просто ответила девочка. — Когда самая яркая звезда прижмется во-он к тому олу, я попрошу папу включить генератор и буду смотреть мой любимый сериал, «Папины дочки»!

Я улыбнулся. Маленькая Лиза определяла время по звездам, как это делали ее далекие предки, чтобы не пропустить любимый сериал! Я почувствовал, как эпохи и культуры смешались в этом чуме, затерянном в бескрайней тундре, где вырезают деревянные нарты одним ножом, но ездят на «ямахах», а к хорею, которым погоняют оленью упряжку, вечером привязывают телевизионную антенну…

Лиза смотрела сериал, уютно расположив свою «семейку» перед экраном, Марина шила новую малицу старшему сыну, а Олег, сев на небольшой табурет, принялся плести аркан. Руки ханта работали словно сами собой, переплетая четыре тонких кожаных ремня, закрепленных на деревянных палочках копьевидной формы. Уже сплетенная часть аркана была привязана к жерди чума.

— Вот, Костя, новый тынзян делаю! — заметив мой интерес, сказал Олег. — Мне самому не нужен, но я оленеводам продам, тынзян больших денег стоит! Сложно его делать. Сначала шкуру надо найти, большую, оводом не траченную. Эту шкуру на несколько дней в холодную воду опускаем, потом шерсть легко снимается. И вырезаем ремень по кругу, по спирали. Ремень этот неровный, его вытягивать нужно — привязываем его между двумя деревьями, груз подвешиваем, и ремень потихоньку выпрямляется. А уже потом и плести можно…

Олег ловко переплетал ремни аркана, ножом тут же срезая лишние куски кожи. Коля, тоже внимательно наблюдавший за работой хозяина, спросил:

— Олег, скажите, а почему нельзя аркан из синтетической веревки сделать? Сейчас хорошие репшнуры продаются, недорогие совсем…

Олег с изумлением посмотрел на юношу, да и Марина подняла глаза от шитья.

— Так если веревка синтетическая, знаешь, какие шрамы у оленя останутся — как огнем кожу прожигает! Особенно если на бегу ловить. А тынзян мягкий, больно оленю не будет. Да и вообще…

Олег замолчал, но я почувствовал, что он хотел сказать. Плетя тынзян, делая нарты, вырезая лыжи, Олег словно возвращался в тот другой мир, которого он оказался лишен, чьи обычаи и запреты порою высмеивал. Для Олега, который уже давно перестал быть оленеводом и большую часть года проводил в городе, тынзян стал волшебной нитью, связывающей его с тундрой, с оленями, с предками…

Туман над Обью

В чуме Олега мы провели два дня. Перед нашим отъездом Марина вынесла из чума старинную колыбель, богато украшенную бисером.

— Вот, Костя, тебе в музей! — улыбнулась хозяйка. — Наши дети все выросли, а если еще будут, Бог даст, то они в городе жить будут, в коляске ездить. Так что забирай! В ней еще отец Олега малышом лежал…

Я с трепетом взял из рук Марины люльку в мешке из оленьих шкур, украшенных сукном. По ободу шла широкая лента с орнаментами из красного и синего бисера, такие же три ленты служили для привязывания малыша во время кочевки.

— Спасибо, Марина! — я был растроган. — В музее расскажу, как вы мне княжескую колыбель подарили!

— Рассказывай, пусть люди знают! — кивнула Марина. — Вот еще детские кисы забирай, Лиза выросла из них…

Вернувшись в Аксарку, мы стали думать о дальнейших планах нашей экспедиции. Почти все экспонаты были собраны, осталось только забрать у сестры Евдокии летнюю суконную ягушку, которую та обещала дошить к нашему возвращению из тундры.

— Дарья дома сегодня, можешь к ней зайти, — сказала мне Евдокия. — Ягушку она еще вчера закончила.

Я стал собираться в гости, как вдруг с улицы послышался шум двигателя «бурана». Из окошка кухни было не видно, кто приехал, но вскоре в прихожей раздался очень знакомый голос:

— Здравствуй, Дуся! Костя у тебя, не уехал еще?

— Здравствуй, Гаврила Алексеевич! Дома Костя, сейчас позову его…

Но звать меня было не нужно — я выскочил из кухни и с радостью обнял ненца. В промороженной, покрытой инеем малице, с поясом, украшенным амулетами и медвежьим клыком, в кисах с алыми подвязками Гаврила смотрелся в современной прихожей как пришелец из другого мира. Петр, хотя и носил малицу и кисы, выглядел в них все-таки поселковым жителем. А от Гаврилы исходила сила настоящего хозяина тундры.

— Гаврила! Вот это встреча! Вы меня искали?

— Искал, искал… Пойдем на улицу, ты же все равно идти куда-то собирался?

Я заметил, что Гаврила не очень уютно чувствует себя в доме Серасховых, да и Евдокия не сильно обрадовалась появлению в своей квартире ненца-язычника.

Я накинул куртку, и мы вышли во двор. Гаврила подвел меня к своему «бурану» и показал на нарту, привязанную сзади. Изящная легковая нарта казалась совсем невесомой, ножки были высокими и тонкими. Я любовался работой, а Гаврила не без гордости произнес:

— Сергей сделал. Эта у него уже неплохо получилась, первые нарты мне переделывать пришлось…

— Очень красивая нарта, Гаврила! — искренне восхитился я. — На продажу в поселок привезли?

— Зачем? — пожал плечами Гаврила. — Ты говорил, что в музей нарты нужны, вот мы с Сергеем и решили тебе ее подарить…

— Спасибо огромное, Гаврила! Но ведь легковая нарта — самая дорогая, ее сложнее всего сделать. Давайте я вам заплачу за нее?

— Что ты, что ты! — замахал руками Гаврила. — Ты нам каждый раз подарки привозишь, вон и в этот раз какие бубенцы привез, из самой Монголии! Так что забирай в подарок, так мы с сыном решили!

Отвязав нарту от снегохода, мы откатили ее к моему аргишу, стоявшему позади дома. На фоне старых, потемневших от времени вандеев новенькая легковая нарта смотрелась как «ямаха» рядом с «буранами».

— Костя, ты собирался куда-то? — спросил Гаврила. — Давай подвезу!

— Спасибо, Гаврила! Мне надо к старшей сестре Евдокии зайти, к Дарье, ягушку у нее забрать…

— К Дарье? — отчего-то смутился Гаврила. — Ну ладно, поехали, я ее дом знаю…

Через несколько минут Гаврила остановил снегоход у большого деревянного дома, окруженного высоким крепким забором.

— Ты иди, я тебя здесь подожду! — сказал Гаврила, заглушив двигатель «бурана».

Решив, что Гаврила не хочет смущать Дарью своим присутствием из-за того, что он язычник, а она христианка, я не стал настаивать и поднялся по крутым ступеням крыльца.

Хозяйка была дома. Высокая для хантыйки, красивая пожилая женщина вышла мне навстречу.

— Здравствуй, Костя! Ягушка готова, смотри! — Дарья развернула суконное платье, богато украшенное орнаментами.

— Спасибо, Дарья Езиковна! — поблагодарил я. — Чудесная ягушка, как раз для музея. Сколько я вам должен?

— Как договаривались, Костя, я лишнего не возьму! — твердо сказала Дарья и спросила:

— Ты говорил, тебе еще малица нужна? Можно сделать!

— Только мне тонкая нужна, летняя, из одного слоя шкур. А то я в зимней малице умру в Москве от теплового удара! В чуме у меня жарко…

— Сделаю, сделаю! В следующий раз приедешь, заберешь — или у меня, или у Дуси оставлю…

Я попрощался с хозяйкой и вышел на улицу. Гаврила сидел на снегоходе, о чем-то задумавшись. Я сел рядом и тихо спросил:

— Гаврила, вы не зашли к Дарье потому, что она христианка?

— Нет, что ты, Костя! — ненец грустно улыбнулся. — Я же тебе говорил, мы к христианам нормально относимся…

— Тогда почему… — начал я и осекся, словно почувствовав, что затронул некую запретную тему.

Но Гаврила, вздохнув, сам ответил на мой невысказанный вопрос:

— Любил я Дарью в юности, очень сильно любил! Она самой красивой девушкой в поселке была: высокая, статная. Я, когда в Аксарку приезжал, все время старался повод придумать, чтобы ее увидеть. Но она меня словно не замечала. Да и кто я был? Неграмотный сирота, простой оленевод. А она словно княгиня ходила, многие парни в поселке за ней ухаживали: и ханты, и русские. Не выдержало мое сердце, решил я ей о своей любви сказать! Так она на меня лишь глянула свысока, а потом еще и рассмеялась. Ох и больно мне было, и стыдно, убежал я от ее дома! И старался с тех пор Дарье на глаза не попадаться. Сколько лет прошло, а я вот до сих пор робею, не могу к ней в дом зайти…

— А потом что было, Гаврила? Вы с Марией встретились?

— Не сразу, — покачал головой ненец. — Я в совхозе работал, часто в поселке бывал, в контору заходил по делам. А там девушка всеми бумажными делами занималась, Софьей звали. Ненка, но городская: после школы уехала в город, на бухгалтера выучилась и вернулась в наш совхоз работать. И полюбил я ее, а она — меня! Поездки в Аксарку праздником для меня стали. Софья говорила: поженимся, брошу эту работу в конторе, будем с тобой в чуме жить! Но тут мать моя узнала о нашей любви и запретила мне с Софьей встречаться, велела о свадьбе забыть. Говорила: мне в чуме помощница нужна, настоящая тундровичка, а не какая-то городская девка! Ничего, мол, городская не умеет: ни шить, ни готовить, ни чум собирать. И, чтобы я не надумал тайком от нее на Софье жениться, сама нашла мне невесту. В тот год рядом с нами семья ненцев кочевала, у них девушка была на выданье. Так вот и поженились мы с Марией. А Софья моя, как узнала, на следующий день в город уехала, навсегда. Больше я с ней никогда не встречался…

Гаврила замолчал и снова вздохнул. Над Аксаркой плыли низкие серые тучи, начал кружиться мелкий снежок. Я сидел рядом с ненцем и думал, как все-таки похожи люди, даже живущие так далеко друг от друга. Что все наши различия в языке, культуре, образе жизни — лишь оболочки, под которыми скрываются общие для всех людей желания, мысли, чувства. И моя работа исследователя чужой культуры вдруг предстала совершенно в ином свете: изучая внешние различия, я должен был найти в каждом народе, в каждом человеке то общее, что объединяет нас. То, за что мы называем друг друга людьми…

— Ладно, Костя, поехали! — Гаврила повернулся ко мне. — Засиделись мы что-то…

Я сел позади ненца на снегоход, и вскоре мы уже были у знакомого дома на Полярной улице. Я обнял Гаврилу на прощание, и ненец сказал:

— Знаешь, Костя… То, что я рассказал тебе, — это все в прошлом. Я Марию очень люблю, она мне давно уже самый близкий человек. Всю жизнь рядом, детей хороших вместе вырастили. А что в юности было — то уже как туман над Обью…

— Я знаю, Гаврила, — посмотрев в глаза ненцу, тихо сказал я. — Я знаю…

Божий дар

Пришло время собираться в обратный путь. Я думал, как вывозить нарты и мешки с одеждой, и спросил об этом Петра.

— Отвезу я твой аргиш, не переживай! — улыбнулся хант. — Дорога по Оби хорошая, прямо к поезду на снегоходе подъехать можно. Только одному опасно ехать: вдруг нарты опять перевернутся? Ты оставь Колю, он мне поможет.

Мой ученик с радостью согласился: юноше путешествие на «буране» все еще представлялось романтикой. Мы же с Майей решили выехать из Аксарки на автобусе следующим утром.

— Костя, я твои переводы стихов прочла, которые ты мне перед отъездом к Олегу оставил, — сказала Евдокия за ужином. — Очень хорошо получилось, мне понравилось! Сразу видно, что нашу культуру ты знаешь и любишь! Если ты не возражаешь, я три стихотворения в твоем переводе опубликую в нашей газете, в «Приуралье»?

— Конечно, Евдокия, о чем речь! — радостно закивал я. — Для того и переводил, чтобы люди читали! А что насчет книжки, не решили?

Евдокия внимательно посмотрела на меня и покачала головой.

— Ох, не знаю, Костя! Стихи я отобрала, конечно, как ты просил, но как-то не по себе мне от этой идеи…

— Не бойтесь, Евдокия! — пытался я успокоить хантыйку. — Я, когда первую книжку издавал, тоже ужасно волновался! С первой книгой всегда так, у всех авторов!

— Я о другом думаю: как нам без ошибок написать, чтобы потом люди не возмущались? — вздохнула Евдокия. — Все-таки первая книга на нашем диалекте, ответственность огромная…

— Вы же сами предлагали позвать специалистов, посоветоваться; совместными усилиями и исправим ошибки! — нашел я выход из положения.

— Хорошо, Костя! — наконец согласилась Евдокия. — Я тогда завтра с вами в город поеду, соберу знающих людей, и до вашего отъезда книжку мою проверим!

Ранним утром, простившись с Колей, мы с Евдокией и Майей выехали в Салехард. Прибыв в город, решили занести тяжелые рюкзаки к Людмиле Езиковне и встретили хозяйку на пороге.

— Ой, вернулись, путешественники! Ну слава Богу, слава Богу! И Дусю с собой привезли! А мы вот с дочками в Дом молитвы собрались! Пойдемте с нами, я вас с пастором познакомлю!

Отказываться от приглашения было неудобно, да и мне, если честно, было интересно побывать в протестантской церкви. Дом молитвы располагался на берегу реки и представлял собой небольшую одноэтажную постройку. Внутри ничто не напоминало о церкви, как мы привыкли себе ее представлять. На небольшой сцене стояли синтезатор и барабаны, на стенах висели мощные колонки, перемежаясь с плакатами, на которых были изображены счастливые люди, познавшие Христа. Дом молитвы постепенно наполнялся прихожанами, пришел и пастор, невысокий пожилой хант в джинсах и кожаной куртке, с сетью веселых морщинок под глазами. Пастор встал за синтезатор, полилась приятная музыка, и люди, раскачиваясь в такт, стали петь псалмы и хвалебные гимны Господу. Было что-то возвышенное и объединяющее в этом пении, и я сам не заметил, как принялся покачиваться в ритме музыки. Ритм постепенно ускорялся, и вскоре на сцену стали выходить люди — по одному, по двое — и нараспев говорить на непонятных языках. Люди явно находились в трансе, и смотреть на них было одновременно и интересно, и жутковато.

— Это говорение на других языках! — восторженно шепнула мне Людмила Езиковна. — Даром этим Иисус наградил апостолов, чтобы они могли нести свет веры разным народам!

Хантыйка неожиданно взяла Майю за руку и потащила к сцене. Девушка только тихонько пискнула, пытаясь сопротивляться, но Людмила Езиковна была уже в легком трансе, и вырваться не получилось. И тут случилось чудо! Майя, обычно тихая и скромная, стала раскачиваться вместе с Людмилой Езиковной и говорить на совершенно незнакомом мне языке, похожем на смесь монгольского и татарского!

— Бог вошел в ее сердце! Бог вошел в ее сердце! — нараспев кричала Людмила Езиковна, восхищенно глядя на продолжающую говорить на чужом языке Майю.

Когда эта странная молитва закончилась, я тихонько отвел Майю в сторону и тихо спросил:

— Ты что, правда стала говорить на незнакомом языке?

— А куда мне было деваться? — так же тихо ответила Майя. — Тебя бы вытащили на сцену, еще не так бы заговорил! Подбирала слова из разных языков, вот и весь фокус. В конце концов, у меня филологическое образование!

— Ну ты даешь! — я восхищенно посмотрел на девушку. — Теперь Людмила Езиковна тебя на руках носить будет — при всех прихожанах такой дар открылся!

Пока Людмила Езиковна общалась с другими женщинами, я подошел к пастору. Хант устало опустился на край сцены и с улыбкой смотрел на своих прихожан.

— Здравствуйте! Меня Костя зовут! — представился я.

— Борис, очень приятно! — пожал мне руку пастор. — Вы с Людмилой Езиковной пришли, да?

— Да, я первый раз на такой необычной службе, если честно!

— Господь должен говорить с каждым человеком! Нам не нужны посредники, вроде православных или католических священников. Во время нашей совместной молитвы Бог входит в сердце каждого, и мы переживаем живое присутствие Христа! Вы же видели сегодняшнее чудо? Ваша спутница стала говорить на незнакомом языке! Это ли не подтверждение истинности нашей веры?

Я тактично промолчал и в свой черед спросил:

— Борис, скажите, а вы сами давно пришли к вере?

— О, это долгая история! Мой дед был великим шаманом княжеского рода Тайшиных. Ни один обряд в Княжьих Юртах, это современный Горнокнязевск, не проходил без его участия, хотя шаманов в то время было много. Потом деда раскулачили и расстреляли как врага народа… Шаманский дар, как известно, передается по наследству, и шаманом должен был стать мой отец. Но он очень боялся советской власти и, чтобы заглушить голоса духов, которые он слышал, начал пить… Умер отец совсем молодым. Люди говорили, что шаманский дар перешел ко мне, и я действительно слышал голоса духов. Но я тоже боялся репрессий, хотел жить как все люди — и в итоге стал все чаще прикладываться к бутылке… Наверное, меня постигла бы участь отца, если бы не одно событие. Во времена перестройки на Ямале появились первые священники, православные. Мои тетки сказали: ты должен покреститься. Ну, должен так должен, я спорить не стал. Потом я читал детям истории о Христе и пророках из красивых импортных книжек с картинками. И незаметно заинтересовался христианством, меня потянуло узнать больше. Купил Библию, прочитал. И неожиданно Бог вошел в мое сердце! Я перестал слышать голоса духов, со мной теперь говорили Иисус и ангелы! Когда я рассказал об этом православному батюшке, тот сказал, что я одержимый… Больше я в православную церковь не ходил. К счастью, как раз в то время у нас появились пасторы евангельской церкви, я познакомился с ними и вскоре сам пошел учиться на пастора. Окончил несколько семинарий, получил пасторский диплом. Теперь вот проповедую Слово Божие среди своих земляков. И знаете, Костя, многие обращаются к истинной вере, бросают пить и начинают новую жизнь со Христом…

Я слушал Бориса, и мне неожиданно открылся смысл странного богослужения: потомственный шаман, сам того не осознавая, вводил людей в транс, и они действительно прикасались к иному миру, слышали ангелов и Христа!

«В конце концов, это лишь ярлыки! — улыбнулся я сам себе. — Кто-то видит духов предков, кто-то — Хозяев священных гор, кто-то слышит ангелов и Христа. Пожалуй, все они даже видят и слышат одно и то же, только рассказывают о своем мистическом опыте в рамках конкретной религии, вот и вся разница!»

Но один вопрос не давал мне покоя: во время экспедиций я встретил множество проповедников разных протестантских церквей, но ни одного православного! Решив разобраться в этом вопросе, я сказал Майе и Людмиле Езиковне, что приду домой чуть позже, и отправился на окраину города, в церковь Петра и Павла.

Священник оказался на месте. Молодой батюшка выходил из храма, когда я обратился к нему:

— Здравствуйте, можно с вами поговорить?

Священник поднял на меня глаза и произнес:

— Служба закончилась, молодой человек… А вы, собственно, по какому вопросу?

Я рассказал о своей работе, о том, как часто встречаю в тундре проповедников протестантских церквей. Священник, которого звали отец Антоний, грустно кивал, слушая меня.

— Вы знаете, Константин, ведь в Салехарде десять протестантских церквей и всего одна православная! У нас нет ни времени, ни возможностей ездить в тундру, обращать язычников. Мой приход — это в основном русские старожилы, приезжие рабочие из России и Украины. Представителей коренных народов, которые ходят в церковь, очень мало…

— А как вы сами относитесь к протестантам? — задал я щекотливый вопрос.

— Церковь не считает их христианами! — твердо сказал отец Антоний. — За них нельзя молиться, их нельзя поминать, их пасторы не несут на себе благодати священства… Но вы знаете, живя здесь, я вижу, что их работа приносит много пользы. Ханты и ненцы, приняв евангельскую веру, бросают пить, начинают работать, как-то устраиваются в жизни. Но это я говорю вам просто как человек, мнение Церкви вы уже слышали…

— Отец Антоний, а откуда в основном приезжают протестантские проповедники? Из-за границы? Что вообще заставляет молодых людей бросать уютную жизнь где-нибудь в Германии и отправляться в тундру?

— Первое время, в начале девяностых, ехали в основном из-за рубежа. Сейчас пасторы почти все местные, причем среди них немало ненцев и хантов. А что касается вашего вопроса о том, что заставляет людей бросать устроенную жизнь… Вы ведь в детстве зачитывались Джеком Лондоном, Фенимором Купером, Фарли Моуэтом? — батюшка с улыбкой посмотрел на меня. — И вот результат — вы бросили устроенную жизнь в Москве и приехали в тундру изучать культуру оленеводов. Там, на Западе, другие герои и другие книги. Мальчишки и девчонки в протестантских семьях Германии и Англии выросли на историях о бесстрашных проповедниках, несущих слово Божие отсталым, воинственным дикарям. Но к концу двадцатого века в мире практически не осталось мест, где можно было бы проповедовать аборигенам, за исключением нашего Севера, который был закрыт «железным занавесом». Именно поэтому, когда рухнул Советский Союз, эти мальчишки и девчонки из западных стран наперегонки помчались сюда — воплощать детскую мечту! И вы знаете, я их очень хорошо понимаю! Ведь детские мечты — это серьезно. Из-за них я сам оказался здесь, в Салехарде. Да и вас, Константин, привели на Север именно детские мечты…

Негабаритный груз

Вечером в доме Тайшиных собралось много гостей. Евдокия привела свою подругу-филолога, специалиста по языку хантов, пришли бабушки, которые знали старинные песни и сказки.

Евдокия разложила на кухонном столе свои стихи, распечатанные на принтере русским алфавитом. Филолог исправляла текст, добавляя буквы, которых нет в русском языке: «Л» с хвостиком и такую же «Н». Евдокия вслух читала стихи, бабушки кивали, делали замечания. Говорили женщины на хантыйском языке, и мне приходилось время от времени просить Людмилу Езиковну переводить суть наиболее жарких споров. Я чувствовал себя комсомольцем тридцатых годов, которому выпала честь создавать национальную письменность и ликвидировать неграмотность небольшого северного народа.

«Да, опять детские мечты, опять романтика прочитанных в юности книг!» — с улыбкой вспомнил я разговор с отцом Антонием.

Хотя, сказать по правде, мы действительно продолжали дело, начатое в далекие тридцатые годы: готовили к изданию книгу на прежде бесписьменном приуральском диалекте хантыйского языка.

Наконец необходимое количество стихов было отобрано строгими бабушками, тексты — выверены и исправлены. Многие стихи я знал по подстрочникам, поэтому сразу обратил внимание на то, что в книжку попадают в основном детские произведения, написанные Евдокией для своих дочерей.

— Евдокия, а книжка-то получается для детей! Вы так и хотели? — спросил я утомленного долгими спорами автора.

— Я же и писала в основном для своих девочек! — улыбнулась Евдокия. — Мы однажды говорили с тобой, как нужна книга на родном языке для обучения ребят в школе. Вот с Божьей помощью такая книжка и получается…

— Но если книжка детская, ее нужно красиво оформить! — заметил я. — У вас есть знакомые художники?

Евдокия отрицательно покачала головой, и тут Майя, до этого молча сидевшая за столом, тихо сказала:

— Я могу попробовать! Если вы не против…

— Конечно, попробуй! — ласково посмотрела на Майю Евдокия. — Ты очень красиво рисуешь, мои Катя с Дашей твои картинки по всей комнате развесили! К тому же в тундре ты была, жизнь нашу знаешь…

Следующим утром мы встали до рассвета, позавтракали и собрались в дорогу.

— Ну, с Богом, с Богом! — обняла нас на прощание Людмила Езиковна. — Приезжайте еще, мы вам всегда рады!

— А вы, если что, звоните! — напомнил я. — Может, помощь какая будет нужна или еще что. Звоните, телефон мой вы теперь знаете!

Мы вышли из подъезда, сели в заранее вызванную машину-такси и помчались на вокзал: я боялся, что Петр с Колей уже на месте и им нужна помощь в оформлении груза.

Но на вокзале перевозчиков бесценного груза еще не было. Нетерпеливо прохаживаясь по платформе, я то и дело посматривал на часы: до отправления нашего поезда оставалось чуть больше часа. Наконец, надрывно гудя двигателем, к багажному отделению подъехал знакомый красный «буран», тащивший за собой целый караван нарт.

— Спасибо, Петр! — пожал я руку ханту и обернулся к своему ученику. — Что так долго, Колян? До отхода поезда всего час остался!

— Долго? — возмутился Коля. — Да этот «буран» проклятый, я думал, вообще не доедет: раз десять перегревался! Хорошо еще, с запасом времени выехали. Два раза нарты опрокинулись, а уже под конец, когда с Оби выезжали, веревки лопнули, которыми шкуры связаны были, — рассыпалось это шкурье по всей трассе! Еле собрали… В следующий раз сам вози свои экспонаты, если тебе быстрее надо!

— Ладно, прости, Колян! Не горячись! — примирительно сказал я. — Просто поезд скоро отходит, а нам еще багаж оформлять…

— Ну так иди, оформляй! А я здесь посижу! — проворчал юноша и отвернулся.

Я подошел к окошку багажной кассы:

— Здравствуйте! Можно груз на Москву отправить?

— Какой груз у вас? — спросила пожилая женщина в форме железнодорожницы.

— Нарты и оленьи шкуры!

— Молодой человек, мне не до шуток! — возмутилась кассир. — За вами еще люди стоят!

— Да никто и не думал шутить! — несколько обескураженный реакцией женщины, я тоже повысил голос. — Мы действительно везем в Москву нарты и шкуры, для музея!

— Бред какой-то! — покачала головой кассир, закрыла окошко и вышла в зал: — Ну и где эти ваши шкуры?

Мы прошли во двор багажного отделения, и я не без удовольствия увидел, как вытянулось лицо моей спутницы.

— Та-ак… — протянула она, — груз у вас, мягко говоря, негабаритный… Санки надо взвешивать, а вот шкуры, молодой человек, отправить я не смогу.

— Почему? — возмутился я. — Нормальные шкуры, у меня на них даже чек есть!

— Да что мне ваш чек? Шкуры сырые, все в крови какой-то. А если оттают по дороге? Весь вагон провоняет, кто платить будет?

Сказать по правде, я тоже опасался, что шкуры могут оттаять еще до Москвы, но честно посмотрел в глаза кассиру и на одном дыхании соврал:

— Не оттают. Я прогноз погоды смотрел. До самой Москвы — жуткие морозы!

— Ну, пеняйте на себя! Если СЭС ваш груз по дороге выкинет или оштрафует — сами будете платить! И еще: купите у меня большие мешки, в них шкуры сложите — не буду же я на каждом олене номер багажной квитанции ставить?

На взвешивание нарт ушло много времени и сил. Огромные заледеневшие сани с трудом помещались даже на багажных весах, и я с ужасом смотрел на цифры, которые кассир записывала в квитанции: самая легкая нарта весила сорок килограммов, а самая тяжелая — семьдесят пять…

«Да, вообще удивительно, как старый “буран” эту тяжесть сюда приволок!» — думал я, подтаскивая очередную нарту к весам.

Пока мы с Петром взвешивали нарты, Майя с Колей упаковывали шкуры в мешки и зашивали грубой ниткой через край. Наконец на всех нартах и мешках были поставлены номера, и я пошел расплачиваться.

— Ну, молодой человек, сколько лет здесь работаю, а такой груз впервые отправляю! — покачала головой кассир и улыбнулась: — Вечером мужу расскажу, он не поверит. В Москву люди шкуры и санки начали возить!

Выйдя из багажного отделения, я подошел попрощаться с Петром:

— Спасибо еще раз! — пожимая руку ханту, тепло сказал я. — Буду в Москве на экскурсиях рассказывать, как мы нарты через весь Ямал на твоем «буране» везли!

Петр улыбнулся, мы накинули рюкзаки и побежали к поезду. Едва мы заскочили в вагон, как состав, мягко качнувшись, стал набирать скорость, и вскоре цветные домики станции Лабытнанги за окном сменились однообразными белыми просторами тундры. До Москвы оставалось чуть менее двух тысяч километров…

Книга четвертая. Мандалада

Тревожный звонок

На праздник в Музей кочевой культуры съехалось много гостей. Были делегаты от администрации района, директора и учителя школ, множество детей. Но самое главное — из разных регионов Крайнего Севера прибыли представители коренных народов: эвенки, ненцы, селькупы, ханты, чукчи… Они приехали на свой праздник — в музее открывалась Северная коллекция.

Прошел почти год с нашего возвращения из тундры. Привезенные экспонаты были описаны, отреставрированы, возле чума красиво расположился аргиш из нарт, с таким трудом доставленных из Лабытнанги. И вот настал день торжественного открытия новой коллекции. Конечно, чум принимал гостей и до этого, почти каждый день к нам приезжали группы детей и взрослых, желающих познакомиться с культурой оленеводов Ямала. Но после официального открытия чум должен был получить статус самостоятельного музея, который мы решили назвать «Северное стойбище».

На площадке между чумом и монгольской юртой установили микрофоны и колонки, и после речей официальных лиц, говоривших о толерантности, этническом многообразии России и воспитании в духе терпимости молодого поколения, начался концерт. У меня было ощущение, что я оказался на празднике в одном из национальных поселков Севера. Селькупы пели, эвенки плясали, но больше всего мне понравилось выступление ненки, которую звали Татьяна Лар. Невысокая улыбчивая женщина пела необычную песню, где голос прерывался звуками природы: очень правдоподобно певица имитировала, как лаяли собаки за чумом, квохтали, взлетая из-под снега, куропатки, бежали по твердому насту олени…

После концерта представители Ассоциации коренных малочисленных народов Севера торжественно перерезали ленточку перед входом в чум, и гости прошли внутрь. Селькупы, эвенки и чукчи с любопытством разглядывали жилище, замечая, что у них все устроено по-другому. А вот представители народов Ямала принялись спорить: ненцы утверждали, что чум хантыйский, ханты, напротив, говорили, что чум ненецкий. Пришлось мне рассказать, что мой чум скопирован с чума Гаврилы Затруева, где традиции двух народов тесно переплелись, но ненцы и ханты продолжали спорить, настаивая, чтобы их культуры в музее были представлены отдельно.

— Ну и где я второй чум поставлю? — терпение мое подошло к концу. — Да и, потом, люди приходят в музей неподготовленные, им разница в деталях орнаментов неинтересна. Ведь культуры ненцев и северных хантов действительно похожи! Другое дело — чукчи. У них и жилище, и одежда сильно отличаются от ямальских…

Я поискал глазами в толпе гостей представителей Чукотки, надеясь на их поддержку, но те куда-то подевались. Неожиданно за меня вступилась та самая певица с Ямала, Татьяна Лар, чье выступление мне так понравилось:

— Ну что вы на него напали, а? Не стыдно? — ненка укоризненно покачала головой. — О толерантности говорили, говорили — и забыли, да? Русский парень привез чум, о нашей культуре рассказывает, а вы его обижаете. Вот привезите сами чум в Москву, откройте музей и делайте там все по-своему!

Нападавшие на меня представители хантов и ненцев сразу ретировались, и дальше экскурсия по чуму прошла без эксцессов.

На банкете, который мы организовали в большой казахской юрте, я подошел к ненецкой певице:

— Спасибо, что поддержали, Татьяна! Я понимаю, ошибок, наверное, много допущено, вот люди так и возмутились…

— Ну, им лишь бы шуметь, права свои защищать. Они в ассоциации только этим и занимаются. Я же сама, Костя, из Приуралья, в Салехарде сейчас живу. У нас в Приуралье не только у твоего Гаврилы такой чум, где ненецкая и хантыйская культуры смешались. Бывает, в таком чуме еще и зырянские вещи увидишь, если, скажем, ненец зырянку в жены взял. Рядом живем, что поделать!

— Мне очень ваши песни понравились! Как вы здорово голосам животных подражаете! Где вы этому научились?

— Ну, это у нас многие умеют! — улыбнулась певица. — И охотники, и оленеводы эти звуки используют. А чтобы в песню подражания голосам животных вставлять, этому я у стариков-сказителей научилась. Которые ярабцы и сюдбабцы поют…

— А что, остались еще такие сказители? Я сам книги пишу, перевожу стихи, записываю сказки разных народов. Мне было бы очень интересно с вашими сказителями познакомиться…

— Это можно! Вот мой телефон. Как будешь в Салехарде, звони, познакомлю с людьми интересными! — Татьяна протянула мне бумажку, на которой был записан номер мобильного телефона. — Да и просто так заезжай!

Банкет окончился, гости постепенно разошлись. Мы с Майей наводили порядок в чуме, как вдруг у меня в кармане зазвонил телефон. Прижав к уху трубку, я с радостью услышал голос Евдокии Серасховой.

— Здравствуй, Костя! Как ты, что нового? — голос Евдокии мне показался усталым, но я не придал этому значения — так хотелось поделиться радостью по поводу открытия Северной коллекции.

— У нас праздник сегодня, Евдокия! Чум официально стал новым музеем, гостей много было, с Ямала представители приезжали! — восторженно рассказывал я. — Еще новость — для издания вашей книжки спонсора нашел, к лету ждите первый тираж!

— Вот и слава Богу, Костя, спасибо тебе! — Евдокия вздохнула, и я почувствовал, что даже хорошие новости про книгу не изменили ее подавленного настроения.

— Евдокия, у вас что-то случилось? — спросил я, и сердце тоскливо сжалось в предчувствии беды.

— Костя, ты говорил, что статьи пишешь, — не ответив на мой вопрос, произнесла Евдокия. — Не мог бы ты статью написать в какой-нибудь московской газете о том, что у нас тут происходит?

— Так что все-таки случилось, Евдокия? — повторил я свой вопрос. — Как я буду писать, если вы мне ничего не рассказываете?

— Беда у нас. Новые законы власти округа приняли — против оленеводов и рыбаков. Рыбакам запретили зимой рыбу ловить, оленеводов сгоняют с их родовых пастбищ, переселяют в поселки… Петя мой говорит, что, если так дальше пойдет, они оружие в руки возьмут, бороться будут… — голос Евдокии задрожал.

— Евдокия, по телефону вы мне всего не расскажете. Чтобы статью написать, надо все своими глазами увидеть, с людьми поговорить. Я к вам лучше приеду.

— Костя, здесь тоже проблема. Ямал теперь — пограничная зона, какое-то разрешение нужно от ФСБ… — предупредила меня Евдокия.

— Погранзона? Да ближайшая граница у вас с Канадой, как раз через Северный полюс проходит! — невесело усмехнулся я. — Ничего, проберусь как-нибудь, ждите!

Мандалада

Через три дня я уже шагал по знакомым улицам Аксарки, кутаясь в воротник куртки от летящего в лицо мокрого снега. У дома Серасховых стоял чужой «буран», в окнах кухни горел свет — хозяева явно принимали гостей. Скинув в прихожей куртку, я заметил брошенную на тумбу малицу в сорочке из зеленого сукна, поверх которой лежал пояс с многочисленными амулетами и массивным клыком медведя.

«Ненец в гостях, к тому же язычник!» — удивился я про себя и прошел на кухню.

— Здравствуй, Костя! — улыбнулась мне Евдокия. — Быстро добрался!

За столом Петр разговаривал с крепким молодым мужчиной. Волевое лицо с высокими скулами, ежик темных волос, гордая осанка — гость напомнил мне вождя индейцев из какого-то старого фильма.

— Знакомься, это Семен Сэротэтто, друг Петин! Он с Ямальской тундры, — представила мне гостя Евдокия. Я пожал руки мужчинам и сел за стол.

— Так вот, Петр, — явно возвращаясь к прерванному моим появлением разговору, произнес ненец. — Недавно случай был. Строили дорогу под газопровод — проложили линию по карте, не посмотрев даже, где люди живут. И пошли бульдозеры! А у них на пути чум стоит, олени, нарты. В чуме живут дед с бабкой, старенькие совсем. И вот трактора прямо на чум прут! Тракторист говорит: «Убирайте свой шалаш, здесь дорога будет!» А старик — ни в какую: «Это моя земля, вокруг дорогу делай!» Тракторист плюнул, завел машину — и на чум. А старик ружье достал и давай стрелять — хорошо, бабка его за руки хватала, не попал…

— Я тоже однажды в человека стрелял — слава Богу, промахнулся! — сказал Петр. — Пасли мы совхозное стадо недалеко от дороги на Салехард. Приехали из города какие-то люди и устроили охоту на наших оленей — одиннадцать голов убили! А за недостачу в совхозе с кого спросят? С пастухов! И так зарплаты маленькие, а тут вообще ничего не останется…

Я внимательно слушал, пытаясь разобраться в том, что происходит. У меня в голове просто не укладывалось, как можно давить тракторами людей, убивать чужих оленей. Мой сказочный, полный романтики мир, в котором кочевали свободные, мудрые жители тундры, рушился на глазах.

— Тут еще собрались дорогу строить в Надым. Ладно бы — железную, так нет, автодорогу строить будут. Тогда вообще конец оленеводству! — покачал головой Петр.

— Чем же автодорога хуже? — спросил я ханта.

— Да любой из города на своей машине приедет, оленей застрелит — ищи его потом! Сколько таких случаев происходит! Однажды упряжку остановили, на пастуха ружье направили и убили его упряжных быков. Туши в машину закинули и уехали — так он и остался в тундре с пустой нартой. А ведь упряжных оленей не один год обучать надо, они хозяину часто жизнь спасают, в пургу дорогу к чуму сами находят. Но этим, приезжим, наплевать — убили, мясо продали…

— А на севере Ямала, возле месторождения «Бованенково», оленеводы вообще сильно кому-то мешают! — снова вступил в разговор Семен. — Решили власти принудительно триста семей оттуда переселить в поселки. То есть люди своих оленей государству сдают, им выделяют квартиры — и живите счастливо! А в поселках работы нет, пособия мизерные — хватит на хлеб да на водку, горе залить.

— В поселках действительно нет работы! — вступила в разговор Евдокия. — Причем работы нет именно для коренных жителей! Я как депутат с этой проблемой часто сталкиваюсь. Ненцам и хантам, которые получили образование на Большой земле и вернулись на родину, очень трудно устроиться. Даже на самую грязную и низкооплачиваемую работу их неохотно принимают. А пойти работать по профессии вообще невозможно! Берут в основном приезжих: русских, украинцев, молдаван. Кого угодно, только не коренных. Оказывается, коренным надо надбавки платить, пособия, а работодателям это невыгодно. Зачем тогда вообще надо было нас учить, школы в тундре строить?

— У рыбаков-хантов дела не лучше, чем у оленеводов, Семен! — обращаясь к ненцу, сказал Петр. — Недавно поставили буровую возле поселка Яр-Сале. И рыбы там не стало. Летом идем на лодке и вдруг видим — лед! Подплыли поближе, а это рыба мертвая… Я подошел к рабочим-геологам и говорю: зачем рыбу нашу убили? А те отвечают: у нас все безопасно, все отходы через землю фильтруются, в реку ничего попадать не должно. Да не верю я им…

— У нас на днях двух ненцев оштрафовали на восемьдесят тысяч: лося убили. Месяц назад на пастуха штраф в сто тысяч выписали за то, что он медведя убил, — добавил Семен. — А ведь тот медведь у него в стаде больше десяти оленей задрал! Многие законов не знают, некоторые вовсе безграмотные — кто их защитит?

— А недавно новый закон вышел — рыбой нельзя торговать! — сжал кулаки Петр. — Можно сдавать в совхоз по четырнадцать рублей за килограмм. А на рынке килограмм стоит сто сорок рублей, а то и больше, в магазинах особенно. Вот владельцы магазинов и пробили такой закон — теперь милиция рыбу изымает, да еще и штрафы огромные выписывают. Вертолет три раза в неделю — в понедельник, среду и пятницу — над рекой летает, как заметят рыбаков — сразу штраф. За муксуна — восемьсот рублей, за щекура — тысячу, за осетра — десять тысяч. И как нам жить? Охотиться нельзя, рыбу ловить нельзя, а у всех семьи, чем детей кормить? Милиция, ГИБДД, Рыбнадзор — все против нас. Если такое дальше будет — возьмем оружие в руки, будем воевать!

— Ну, какое у вас оружие, Петя, ладно тебе… — попыталась успокоить мужа Евдокия.

— Какое есть! Карабины, ружья, берданки старые достанем и будем правду требовать. Хотя что против армии сделаешь? Перестреляют всех. Одних перебьешь — другие придут… — Петр вздохнул и покачал головой.

— Петр, а вы пробовали писать, бороться за свои права? — спросил я, потрясенный и подавленный всем услышанным.

— Писали мы! — грустно усмехнулся Петр. — В местную администрацию, губернатору, председателю Госдумы… И нам в ответ во-от такая пачка писем пришла! Только не ответы это — отписки. Мол, в гибели рыбы никто не виноват, добыча газа здесь ни при чем, а компенсацию рыбакам выплатит рыбхоз. А в рыбхозе откуда деньги, если вся рыба погибла?

— Петр, а не пытались к президенту напрямую обращаться? — попытался я найти хоть маленький шанс, хоть крошечную надежду на спасение.

— Приезжал президент к нам в Горнокнязевск. В тот день решили власти показать ему представителей коренных народов. Выбрали нас. И вот приехал президент. Меня толпа сразу оттеснила, но я с дочкой на руках был, с Катей. Президент заметил, подошел. Как рядом встал — какие уж тут вопросы: вся спина потом покрылась! Так и молчал я все время… А потом жалел: мог ведь ему рассказать обо всех наших бедах, раз в жизни шанс выпал — и не смог! Страшно было. Так он с дочкой моей сфотографировался — вся страна видела — и уехал.

— Нет сил дальше терпеть! — поднявшись, ударил кулаком по столу Семен. — Соберем мандаладу, как в старину!

— Мандалада — это что? — спросил я ненца.

— Мандалада — это сход, общий сбор всего народа. Когда враги нападают, когда только сообща можно решить какую-то проблему. Тогда кто-нибудь отправляет по стойбищам жезл, на котором вырезает свою родовую печать — тамгу — и передает устное сообщение о цели мандалады. Кто согласен — вырезает рядом свой знак. Жезл возвращается к хозяину, и так он узнает, кто его поддержал. Потом — сам сход людей, выбор предводителей. Последний раз мандалада в сороковые годы собиралась, когда оленей в колхозы забирали. Приезжали красноармейцы, отбирали стада, оставляли на семью сто оленей. Надо каслать, а оленей нет или только необученные остались. Тяжелая жизнь началась, вот старики и собрали мандаладу. Поделили колхозных оленей, стали как в старину жить. Да только недолго — пришел отряд чекистов с пулеметами, и всех участников мандалады расстреляли…

— Вот и сейчас так будет, если вы с ружьями выйдете! — вздохнула Евдокия. — Не с винтовками в руках воевать надо. Надо воевать с чиновниками их оружием: писать, требовать, бороться за свои права законным путем. Иначе только хуже будет…

— Петр, а ведь Евдокия права! — посмотрел я на ханта, все еще сидящего со стиснутыми кулаками. — Сейчас действительно по-другому воевать надо: требовать соблюдения законов, выбирать достойных, активных людей в местное самоуправление, в район, в округ. И главное — не молчать о проблемах коренных жителей, не давать властям «втихую» уничтожать целые народы!

— Местная власть на словах все делает для «коренных», а на деле мы не получаем ничего! Писать им бесполезно, говорить — тоже. Они уже ничего не боятся, им наплевать на простых оленеводов и рыбаков!

— Напишем президенту России! Попробуем. Только письмо наше должно быть открытым!

— Что значит «открытое письмо»? — в свою очередь спросил меня Семен, который уже немного успокоился и снова сел за стол.

— Это такое письмо, которое печатают в какой-нибудь центральной газете, — объяснил я. — Обычных писем мы можем президенту хоть каждый день по сто штук отправлять, все бесполезно будет. Он ведь сам письма не читает, у него специальная служба есть, которая отбирает письма важные и неважные, на их взгляд, а потом уже главе государства докладывает. То есть мы опять упремся в стену чиновников. А вот если письмо опубликуют в одной из центральных газет, президент обязан на него ответить — в той же газете или по радио, по телевидению. Или, как в нашем случае, хотя бы назначить комиссию по расследованию происходящего. Ведь газеты читают миллионы людей, и президент не сможет игнорировать, как говорят журналисты, «широкий общественный резонанс…»

— Молодец, Костя! — с уважением посмотрел на меня Петр. — Видишь, а мы и не знали о таком способе до президента достучаться. Так теперь что, осталось просто письмо составить?

— Не все так просто, Петр! Чтобы письмо, обращенное к президенту, напечатали в газете, под ним должно быть не меньше нескольких сотен подписей. Причем с фамилиями, именами и паспортными данными…

— Значит, надо эти подписи собрать! — твердо сказал Семен. — Я могу взять на себя жителей поселка Яр-Сале!

— Я соберу подписи в Аксарке, Харсаиме, Салехарде… — стала перечислять Евдокия.

— Все это хорошо, — заметил я, — но вы называете поселки и города. А надо собрать подписи и у жителей тундры, оленеводов и рыбаков. Только как это сделать?

— Я знаю как! — просто сказал Петр. — Надо сесть на снегоход и поехать по стойбищам. Причем по таким, где люди действительно живут очень бедно, разве что с голода не умирают. Так за неделю мы и соберем эти несколько сотен подписей!

Я обвел взглядом людей, собравшихся за столом в небольшом доме на окраине поселка Аксарка. Немногословный, даже несколько замкнутый, очень ответственный Петр; страстный и вспыльчивый, но умеющий убеждать Семен; рассудительная, хорошо знающая местные законы Евдокия. Ненец и ханты, оленевод и рыбаки, язычник и христиане… Люди разных национальностей и вероисповеданий объединились, чтобы отстоять главное право своих народов — право жить по обычаям предков на родной земле…

Следующим утром мы с Петром и Семеном отправились к родственникам Евдокии, у которых дома были компьютер и принтер, и начали составлять письмо президенту. Проблем оказалось столько, что сначала письмо получилось толстым, как почтовый роман. Пришлось сокращать, уплотнять, оставляя только самые острые проблемы оленеводов и рыбаков. В итоге письмо, состоящее из двенадцати пунктов, удалось разместить на одной странице. Распечатав несколько десятков экземпляров текста и столько же листов для сбора подписей, мы стали готовиться к поездке на отдаленные кочевья — туда, где описанные нами проблемы проявлялись острее всего.

Семен Сэротэтто выезжал раньше, чтобы успеть к нашему прибытию собрать подписи в поселке Яр-Сале. Прощаясь, ненец сказал мне:

— Ты знаешь, Костя, а ведь наше письмо как тот старинный жезл с родовой тамгой, о котором я тебе рассказывал. Жезл, на котором каждый ставит свою подпись. Выходит, мандалада началась…

Безоленные люди

Ехать решили на «ямахе»: быстрее и надежнее, чем на «буране», ведь нам предстояло за короткое время посетить много отдаленных стойбищ. Мощный японский снегоход Петр попросил у своего друга.

— Бери, для такого дела не жалко! — кивнул пожилой хант. — Мне все равно сейчас ездить некуда, рыбачить-то нам не дают. Давеча с рыбой возвращался — сам не ловил: опасно, — купил у «сидячих» ненцев, что возле Нового Порта живут. Это, сам представляешь, четыреста километров отсюда. По реке дорога хорошая, да и снегоход мощный, но над рекой вертолеты кружат, пришлось по тундре объезжать, это еще крюк километров семьдесят! Рыбу привез, продал, подсчитал — на бензин больше потратил, чем заработал! Такая у нас теперь рыбалка…

В день отъезда погода испортилась: пошел снег, потеплело. Петр предусмотрительно привязал к нарте лопату, канистры с бензином. Евдокия вынесла для меня теплую малицу — как впоследствии оказалось, не зря.

— Евдокия, — сказал я на прощание, — вы, когда подписи по поселкам собирать будете, постарайтесь на глаза местным властям не попадаться. А то и у вас проблемы будут, и чиновники смогут еще до публикации письма следы своих преступлений попрятать — тогда комиссия, если ее и назначат, не обнаружит ничего. Помните «Ревизора» Гоголя? Нам надо неожиданно выступить, врасплох их застать!

— Я про это сама думала, Костя! — кивнула Евдокия. — Не переживай, все через надежных людей сделаю!

Я накинул капюшон малицы, затянул потуже пояс, сел сзади Петра на снегоход, и мы тронулись в путь. Дорога лежала на восток, в бескрайние просторы ямальской тундры…

Ехать было тяжело. Двигатель перегревался, из-под гусениц летели брызги ледяной воды и мокрый снег, застывая на нарте тяжелой снежной горой. Каждые десять-пятнадцать километров мы останавливались, давали отдых машине, счищали снег с нарты.

Сначала дорога шла по Оби, где из-под снега у берега уже выступала вода: весна в этом году выдалась ранняя. Во время одной из остановок я обратил внимание на каркас чума, одиноко стоящий на берегу.

— Петр, а почему чум не убрали? Да и не должно здесь быть оленеводов, — удивился я.

— А это не оленеводческий чум. Смотри, как жерди грубо обработаны. Это чум рыбаков. Мы и сами здесь летом рыбачим, у поселка Чапаевск — он там, наверху, с реки не видать…

— И что, жерди так же оставляете? — снова спросил я ханта.

— Да нет, я свои олы в сарай прячу вместе с лодкой! Жерди беречь надо — это у меня еще со времен работы оленеводом привычка, в тундре дерево редкость, сам знаешь! — объяснил Петр. — А вообще летом хорошо здесь! На этом мысе чумов десять стоит, дети бегают, играют — соседей много, им весело. Каждый день с Дусей на лодке в Обь ходим: одному трудно сети ставить, рыбу вынимать, помощник нужен. Рыбу на плавбазу сдаем по весу — от этого и зарплата зависит, и премии. Такая вот у нас жизнь, Костя…

Проехав еще километров десять, Петр снова заглушил двигатель.

— Ты смотри, даже «ямаха» перегревается! Дорога плохая, да и нарта у нас тяжелая, вон опять всю снегом засыпало!

Пока я сбрасывал мокрый, тяжелый снег с саней, Петр рассказал мне о мысе Салемал, который мы только что обогнули:

— Этот мыс — кладбище мамонтов. Каждую весну берег рушится, и люди бивни находят, огромные, больше лодки моей. Русские их продают, говорят, даже в Москву возят, а ненцы рукояти ножей вырезают, пуговки на упряжки…

Зимник, обогнув поселок Салемал, свернул в тундру. Вскоре Петр оставил трассу, и мы понеслись по слегка холмистой, поросшей низким кустарником равнине. Через десять минут я заметил на горизонте верхушки чумов, над которыми поднимался дымок.

— Это Воронки, здесь живут безоленные ненцы, — объяснил мне Петр, заглушив двигатель. — Бедно живут. Рыбачат, да рыбы-то нет, сам знаешь. После аварии на буровой по всей Нижней Оби рыбы не стало. Весной река начнет разливаться — так им даже каслать не на чем, чумы на себе будут перетаскивать…

Мы подъехали поближе, остановив снегоход у кучи нарубленного ивняка, служившего ненцам топливом. Стойбище состояло из пяти небольших чумов, представляющих собой жалкое зрелище: рваные шкуры покрышек были кое-как залатаны кусками старого брезента и полиэтиленом, многих жердей явно не хватало.

Залаяли собаки, нам навстречу выбежали дети в потрепанных малицах. Подняли головы мужчины, занятые вырезанием заготовок для нарт — единственной оставшейся возможностью заработать.

К нам подошел высокий ненец средних лет, с темной щеткой усов над четко очерченным волевым подбородком.

— Здорово, Петр! — пожал он руку моему спутнику. — Что, опять за рыбой едешь?

— Нет, Хасава, в этот раз не за рыбой! — ответил Петр и поведал ненцу о цели нашего путешествия. Пока Петр рассказывал, нас окружила толпа людей: мужчин, женщин, стариков, — которые внимательно слушали, согласно кивали.

— А это кто с тобой? — спросил Хасава, показав на меня.

— Это наш друг Костя, он письмо в Москву повезет! — представил меня Петр. — Ну что, подпишете?

Я протянул ненцу бланк письма президенту. Тот покрутил бумагу и со вздохом вернул мне.

— У нас здесь почти никто читать не умеет. Ты бы, Костя, прочел нам вслух, что в твоем письме.

Я обвел взглядом собравшихся людей: грязные, залатанные малицы, уставшие, отчаявшиеся лица, потухшие глаза. Эти люди уже не верили, что жизнь может измениться, они уже смирились с судьбой…

Жалость и одновременно разгорающееся в груди чувство протеста охватили меня, и, встав на нарту, я начал читать письмо президенту: «Отчаявшись добиться справедливости у руководителей местной власти, мы решили обратиться к Вам…»

Я читал в полной тишине, только ветер свистел между ножками нарты, и голос разносился над тундрой, над протоками Оби: «…Скважины в Обской губе и водоохранной зоне рек и озер приводят к отравлению водоемов и массовой гибели рыбы… Семьи рыбаков голодают и не могут вести достойное существование… Компенсации не выплачиваются в полном объеме…»

Я откинул меховой капюшон, ветер трепал края малицы, вырывал из рук лист бумаги, покрытый непонятными для местных ненцев значками:

«…В регионе отсутствуют условия для реализации продукции оленеводства и рыболовства, многие семьи живут натуральным хозяйством, не имея возможности купить даже самые необходимые вещи. Мясо и шкуры оленей предприятия принимают у местных жителей за ничтожно маленькие суммы. Запрет на свободную реализацию рыбы не позволяет коренным жителям зарабатывать своим трудом…»

Наверное, со времен установления советской власти тундра не слышала такого. «Мандалада началась…» — вспомнил я слова Семена Сэротэтто.

Когда я закончил читать, из толпы вышел молодой парень.

— Я в школе учился. Грамоту знаю! — не без гордости посмотрев на остальных, сказал юноша. — Давай за всех имена и фамилии напишу, а люди только подписи поставят!

Я согласно кивнул, парень устроился на сиденье разобранного «бурана» и начал аккуратно выводить на листе ненецкие фамилии: «Неркаги, Пуйко, Окотэтто…»

— Ну, где подписывать? — хмуро спросил Хасава.

— Вот твоя фамилия, здесь и подпиши! — кончиком карандаша указал нужную графу наш «писарь», как про себя я окрестил юношу.

Хасава взял карандаш и напротив своего имени нарисовал странную закорючку. Вслед за ним к «писарю» подходили другие ненцы и ставили рядом со своими фамилиями столь же замысловатые значки.

— Что они там рисуют, Петр? — тихо спросил я ханта, стараясь скрыть беспокойство по поводу испорченного, на мой взгляд, бланка письма.

— Это тамги. Родовые знаки. Как у тебя подпись! — спокойно ответил Петр. — По-другому они все равно подписать не смогут, так что не переживай!

— Да, пожалуй, такого необычного письма президент еще не получал! — покачал я головой.

Я смотрел, как рядом с фамилиями, аккуратно написанными почти каллиграфическим «школьным» почерком, возникают древние родовые тамги, и все сильнее ощущал глубину пропасти, которая отделяет этих безоленных ненцев от жителей крупных городов.

«Смогут ли вообще в Москве понять их проблемы? Ведь многие в столице даже не знают, что на свете существуют такие народы, как ненцы и ханты, в несчастьях которых отчасти виноваты и жители Москвы, беззаботно живущие за счет ямальских нефти и газа, добываемых такой ценой…»

Письмо подписали все взрослые жители стойбища, двенадцать человек. Когда мы уезжали, люди вышли нас проводить, и в их глазах я прочел робкую надежду. Надежду на то, что в далекой Москве не останутся равнодушными к их проблемам; что назначенная президентом комиссия разберется в ситуации и власти округа будут вынуждены обратить внимание на проблемы коренных жителей Ямала; что Ямало-Ненецкий автономный округ, один из самых богатых регионов России, не станет беднее, оказав помощь тем из своих коренных жителей, кто так в этом нуждается…

Коренной житель

Оставив позади стойбище безоленных ненцев, мы вернулись на трассу. Стемнело, температура резко упала, и раскисший от мокрого снега зимник покрылся жестким ледяным панцирем. Нарту заносило, управлять снегоходом стало практически невозможно, и Петр снова свернул в тундру — ехать по целине оказалось значительно проще.

Миновав поселок Понаевск, мы увидели вдали зарево — подобно всполохам северного сияния, подсвечивали небо огни Яр-Сале, центра Ямальского района.

Промчавшись по пустым улицам ночного поселка, мы остановились у большого деревянного дома.

— Здесь друг мой живет, Андрей Хороля, — повернулся ко мне Петр, снимая с лица покрытый инеем шарф. — Семен должен был его предупредить о нашем приезде!

Припарковав снегоход у крыльца, Петр, пошатываясь от усталости, вошел в дом. Даже я, просто сидя позади водителя, устал от дороги, что уж говорить о Петре, который вел снегоход по сложной трассе в течение двенадцати часов!..

Лампочка без абажура заливала теплым желтым светом большой, грубо сколоченный стол, за которым сидело несколько мужчин.

— Здорово, Петр! — поднялся нам навстречу средних лет ненец. — Здравствуй, Константин! Сэротэтто говорил, что приедете, но мы вас раньше ждали!

— Здорово, Андрей! — обнял друга Петр. — Дорога плохая. Снег намерзал, нарту чистить приходилось. Потом вообще трасса льдом покрылась…

— Ну я так и думал, вас ожидая. Давай за стол, хозяйка моя мясо сварила, вам с дороги подкрепиться надо, а потом уже будем и разговоры вести!

Я за обе щеки уплетал сочную оленину с картошкой и смотрел на людей, собравшихся в доме Хороля. Здесь были ненцы, ханты, даже несколько русских. Как негромко сказал мне Петр, все они рыбаки, которым стало не на что жить после ввода запретов на зимнюю рыбалку и торговлю рыбой.

— Что, согрелись с дороги? — улыбнулся Андрей, когда мы отодвинули пустые тарелки. — Я нынче надежных людей пригласил, они и сами письмо подпишут, и помогут подписи собрать. Так, мужики?

Народ за столом одобрительно зашумел, и один из ненцев, молодой парень с тонкими чертами открытого, в чем-то еще детского лица, спросил:

— Скажите, Константин, а в письмо можно еще пункты добавить? Я бы о Рыбнадзоре президенту рассказал: как они взятки вымогают, отбирают снасти, снегоходы. Это уже не Рыбнадзор, а рэкетиры какие-то!

— Верно, верно Яптик говорит! — поднялся пожилой хант, грузный, похожий на старого моржа. — И про милицию нашу надо бы пункт добавить. Они нас обманывают, деньги вымогают, а мы молчать должны?

Народ за столом снова зашумел, люди выкрикивали новые обвинения, требовали вставить их в письмо. Я пытался объяснить, почему текст письма нельзя уже дополнить новыми требованиями, но мой голос тонул в гомоне собравшихся.

— Тише! Тише, мужики! — Хороля встал. — Дайте Константину слово сказать, он ведь это письмо составлял.

— То, о чем вы говорите, уже есть в письме! — твердо сказал я. — Если мы будем писать о личных проблемах каждого рыбака или оленевода, письмо станет толстым, как книга, и ни одна газета его не напечатает. Так что читайте внимательно…

— А ты прочитай нам еще раз, а то мы уже всего и не помним! — выкрикнул русский парень с задорным лицом и копной вьющихся рыжих волос.

— Верно Вовка сказал! — поддержали его остальные. — Прочитай, Константин!

Я начал читать письмо, подробно останавливаясь на каждом пункте. Люди внимательно слушали, согласно кивали.

— Теперь все ясно? — подвел итог собранию Андрей Хороля. — Давайте подписывайте, а потом каждому дадим лист для сбора подписей и копию письма…

Лист с подписями пошел по кругу, ненцы и ханты старательно выводили свои фамилии, ставили подписи. Здесь я уже не увидел ни одной родовой тамги — поселковые рыбаки были грамотными.

Русский парень, который просил меня прочесть письмо вслух, тоже стал подписываться.

— Эй, Вовка Логинов! Ты чего бумагу испортил? Ты же не коренной! — строго заметил ему Яптик.

— Как так не коренной? У меня прадед здесь похоронен, понял? Так что я тоже подпишу!

— Правильно Володя говорит! — поддержал его Петр. — Пусть и русские подпишут, кто здесь давно живет. Проблемы-то общие!

— Я деда его хорошо знал, славный был рыбак! — кивнул Андрей. — Предки Володины чуть ли не с первыми казаками на Ямал пришли. Так что он такой же коренной, как и мы с тобой, Яптик…

Вова Логинов гордо выпрямился, поднял руку с воображаемой саблей, явно изображая своего далекого предка, казака-землепроходца, потом засмеялся, весело подмигнул несколько опешившему Яптику и поставил свою подпись под письмом президенту.

В этот момент в комнату шумно ввалился раскрасневшийся от мороза Семен Сэротэтто.

— Нгани торова! Вуся олат! Здорово! — на всех языках приветствовал он собравшихся, пожимая протянутые руки. Было видно, что молодой ненец пользуется всеобщей любовью. — Вот, Костя, держи!

Семен протянул мне несколько листов с подписями и улыбнулся:

— У местных оленеводов собрал, кто сейчас в поселке. Все подписали! Осталось к кочевникам поехать, я уточнил, где совхозные бригады стоят…

— А у своих, в Сюнай-Сале, побывал? — спросил Хороля.

— Не успел. Думал сейчас поехать. Чум мой недалеко стоит, за час добраться можно. Ты как, Костя, не устал? Поедешь со мной? — ненец внимательно посмотрел на меня.

— Поехали! Давно в чуме не спал, соскучился! — засмеялся я.

— «Ямаху» мою возьми, быстрее будет! — устало сказал Петр. — Я отдохну, а завтра меня к вам Андрей привезет…

Народ начал расходиться, все желали нам удачи, обещали собрать подписи среди знакомых и друзей.

— Все бумаги мне принесут, не волнуйся! — сказал на прощание Хороля. — Я думаю, уже завтра я их вам передам, когда с Петром приеду. Ну, счастливо!

Я сел позади ненца на снегоход, Семен махнул на прощание друзьям, и вскоре огни поселка за спиной вновь превратились в призрачное зарево на горизонте.

Бабушки Сэротэтто

Остановив снегоход посреди тундры, Семен повернулся ко мне:

— Пускай машина отдохнет! Хороший снегоход, мощный! Да и название красивое — «ямаха»!

— Ты что, японский знаешь? — глупо уставился я на ненца.

— Ну ты даешь! — рассмеялся Сэротэтто. — Где мне было японский выучить, в тундре, среди оленей? «Я» — по-ненецки земля, «маха» — спина. Получается, «я маха» — спина земли, горизонт по-русски. «Ямаха» — снегоход, несущий тебя к горизонту! Красиво, правда?

— Красиво! — согласился я. — Ты предложи японцам этот рекламный слоган, они тебе, глядишь, «ямаху» и подарят!

— Предложу при случае, непременно! — весело сказал Семен. — Ладно, до чума уже недалеко, поехали! Я тебя с бабушками своими познакомить хочу!

— Не спят еще твои бабушки, Семен? Время уже первый час ночи! Не разбудим?

— Они вообще мало спят, не переживай! — хитро посмотрел на меня ненец, завел двигатель, и снегоход понесся по кочковатой тундре.

Через несколько километров я увидел вдали темный силуэт одинокого чума. Взошедшая луна заливала тундру голубоватым светом, наст переливался, как перламутр, слабый ветер качал пожухлую прошлогоднюю траву, кое-где видневшуюся из-под снега.

— Приехали! — сказал Семен, спрыгивая со снегохода. — Пойдем в чум!

В жилище ненца жарко пылала печь, электричества не было, только две свечи озаряли неровным светом пространство чума. Нам навстречу поднялась красивая молодая женщина.

— Я уже заждалась! — Она улыбнулась Семену. — Садитесь чай пить, только громко не разговаривайте. Мирон недавно совсем заснул, все вас ждал!

— Моя жена, Елена, знакомься! — представил супругу Семен.

— Муж про вас много рассказывал, Костя! — улыбнулась Елена. — Вы очень большое дело задумали, спасибо!

— Ну, моих заслуг здесь немного! — смущенно посмотрел я на хозяйку. — Сначала Евдокия Серасхова мне позвонила в Москву, а потом уже Петр и Семен здесь настоящую мандаладу развернули!

Пока мы пили чай, я осматривал чум. Небольшой, гораздо меньше, чем у Гаврилы, ненецкий чум отличался отсутствием священной доски, торум сахал, и священного платка с вышитыми крестами. Вообще христианских символов в чуме я не заметил, зато у входа сидела пухленькая кукла Мяд Пухуця — Хозяйка Чума.

Я вспомнил, что ненец обещал познакомить меня со своими бабушками, но даже предположить не мог, где спрятались старушки в столь небольшом помещении. Вспомнив слова Сэротэтто о том, что бабушкам не спится, я предположил, что они куда-нибудь вышли, хотя мне в голову не могло прийти, зачем пожилым женщинам ночью гулять по тундре. Наконец я не выдержал и решил задать мучивший меня вопрос хозяину:

— Семен, прости, а где твои бабушки? — Я посмотрел на ненца, спокойно пившего чай.

— Бабушки? Так вот же они! Я думал, ты их сразу заметишь! — удивился Семен и показал рукой на двух огромных идолов, притаившихся в тени за сымзы, священной жердью чума.

Поднявшись из-за стола, я подошел поближе. Идолы были завернуты в пестрые платки, на концах которых болтались многочисленные амулеты. Одна «бабушка» была заметно выше другой, ростом мне по пояс, другая — приземистой, но и полнее. Семен присел рядом со мной.

— Вот наши «бабушки», главные святыни нашего рода! Вот эта — Большая Бабушка. Ее еще в незапамятные времена из ножки гроба великой шаманки вырезали. Ножку по обычаю взяли с левой стороны от головы покойной, в ней вся ее сила собрана! — Семен заботливо поправил платок на голове у идола. — А сама шаманка, говорят, после смерти в Я-Мюня обратилась, стала Рожающим Лоном Земли, женой самого Нума. Ее еще Матерью Богов называют, она жизнью и смертью ведает… А вот эта — Пэ-Мал Хада, Края Гор Старуха, мы ее обычно просто Бабушка Камня зовем. Старики рассказывают, давным-давно вела она свой аргиш на север, как вдруг налетел злой бог Нга. И окаменел аргиш Пэ-Мал Хада, превратился в Уральские горы. Три священные для ненцев вершины есть на Полярном Урале: Старуха, Олень и Нарта. Русские их называют Большой Минусей, Малый Минусей и Константинов Камень. Когда-то прадеды на Горе Старухи, на святилище, жертвы приносили, как вдруг с неба камень упал! Вот этот камень и стал моей второй «бабушкой»… Знаешь, сами-то бабушки небольшие! Просто им люди много подарков приносили: платков, украшений. Вот и выросли бабушки, уже почти с моего Мирона ростом!

— Семен, прости, — я был так потрясен увиденным и услышанным, что голос мой немного дрожал, — а как с твоими «бабушками» здороваться?

— Ну, это просто! — ободряюще улыбнулся ненец. — Подойди, коснись ее головы, скажи, как тебя зовут, что ты мой друг. Если есть монетка мелкая, завяжи в край ее платка — бабушке приятно будет!

Я как завороженный нащупал в кармане мелкие монеты, подошел к Большой Бабушке, прошептал свое имя и завязал монету в край пестрого шелкового платка. Поздоровавшись с Пэ-Хада, которой я тоже пожертвовал монетку, я шепотом попросил: «Бабушки Сэротэтто! Ты, Большая Бабушка, и ты, Бабушка Камня, помогите нам собрать подписи и добиться правды!»

«Бабушки» стояли передо мной неподвижно, лишь отблески огня плясали на их укрытых платками лицах, отражались от бронзовых украшений. Да я и не ждал ответа, просто просил помощи у сил, которые — единственные — были ровесниками этого древнего, затерянного в бескрайней тундре мира. И в тот же момент мелькнула мысль: что сказали бы сейчас Людмила Езиковна, Олег Тайшин, Петр с Евдокией…

Я говорил с «бабушками» очень тихо, и ненец не мог услышать моих слов. Однако, когда я повернулся к нему, Семен негромко, но веско произнес:

— Они помогут. Не переживай. Это очень сильные бабушки!

Настоящее имя

Следующим утром я проснулся от хорошо знакомых звуков, которые меня не обрадовали: хлопала покрышка чума, жерди поскрипывали, как мачты парусного корабля.

«Пурга! — подумал я невесело. — Значит, задержка дня на два, если не больше!»

Вылезать из-под теплых шкур не хотелось, но я пересилил себя: хозяева уже сидели за столом.

— Нгани торова! — поздоровался я по-ненецки, выбираясь из спальника и отряхивая со свитера приставшую оленью шерсть. — Что, Семен, пурга?

— Пурга! — кивнул ненец. — Но ты не волнуйся, к обеду стихнет!

— С чего ты так решил? — недоверчиво посмотрел я на Сэротэтто.

— Слышишь, как ветер поет? Хозяин ветра, старик Понгармэ, устал уже, скоро своих белых оленей обратно погонит…

Я не стал спорить, положившись на удивительную способность ненцев и хантов предсказывать погоду. К тому же приятно было сидеть в теплом чуме, пить чай и знать, что завывающая за тонкой меховой стенкой пурга вскоре кончится.

Неожиданно полог чума распахнулся, впустив морозный воздух, и на пороге появился мальчишка лет десяти с охапкой дров, весь, с головы до ног, засыпанный снегом.

— Вот, Костя, это мой старший сын, Мирон! — улыбнулся Семен, глядя, как мальчик вылезает из малицы и отряхивает кисы колотушкой — янгач. — Младшие сейчас все в поселке, с родителями Елены.

Мирон, очень похожий на отца улыбчивый паренек с задорно торчащей челкой темных волос, кивнул мне, положил дрова у печи и сел к столу.

— Мэйко, подай муксуна мороженого, вон в мешке лежит! — попросила Елена сына и вдруг осеклась, виновато посмотрев на мужа. Я понял, что все дело в том, что она назвала мальчика каким-то странным именем.

— Костя — свой человек, не волнуйся! — успокоил жену Семен и повернулся ко мне. — Понимаешь, у нас, ненцев, есть настоящие имена. Их никто не должен знать, только свои. Если недобрый человек настоящее имя твое узнает, порчу может навести, болезнь какую-нибудь. Мы даже друг друга редко настоящими именами называем, только в семье. Да и то, обращаясь к старшему, лучше сказать: дед, отец, бабушка, дядя… Не называя настоящего имени. Но я тебе доверяю. Мне бабушки вчера открыли, что ты один из нас, хотя и русский. Я тебе свое настоящее имя скажу!

Семен помолчал, потом вздохнул и торжественно произнес:

— Мое настоящее имя — Хэбидя. Елену зовут Еля. А Мирона — Мэйко, ты уже слышал…

— Спасибо, Хэбидя! — я был растроган и взволнован одновременно. — Спасибо, что доверяешь. Я не могу, к сожалению, ответить тебе тем же: у меня только одно имя!

— Пока одно! — сощурив глаза, внимательно посмотрел на меня Хэбидя. — Бабушки говорят, что скоро у тебя будет другое имя!

— Хэбидя, у всех ненцев свои тайные имена есть? — тактично решив не уточнять, что за имя решили дать мне «бабушки», спросил я Сэротэтто.

— У всех, кто в тундре живет. Поселковые, бывает, только русским именем пользуются, свое настоящее забывают. Имен у человека в тундре обычно несколько. Когда ребенок только родился, его «гостем» зовут. Бегает молодой отец возле чума, кричит: гость приехал, ко мне гость приехал! Это значит, ребенка его жена родила. Гость из Нижнего мира приходит. Мы верим, что, когда умирает в этом мире старик, он сразу в Нижнем мире рождается. У нас горе, а там праздник: ребенок родился. И наоборот. «Гость» с пустыми руками приходить не должен, поэтому родители малыша всем соседям вещи раздаривают. Считается, «гость» их с собой из другого мира принес. «Гость» — это еще не совсем человек. Если малыш умрет до появления первых зубов, его даже не хоронят, тельце в шкуру оленя заворачивают и в тундре оставляют, на палку подвешивают. А если в тайге кочуют, в дупло дерева кладут.

Я поразился тому, как спокойно Хэбидя рассказывал о смерти, так, словно переход из мира в мир был самой обычной поездкой на оленьей упряжке. Будто прочитав мои мысли, ненец добавил:

— Ты знаешь, мы верим, что смерть — это просто еще одна кочевка. Каждый отправится в это каслание рано или поздно, поэтому мы спокойно говорим о смерти…

— Хэбидя, а потом, после первых зубов, ребенку дают настоящее имя? — решил я сменить тему.

— Нет, сначала ребенку дают защитное имя, чтобы обмануть злых духов, которые охотятся за душами людей, как мы охотимся за животными. Это имя сразу, как пуповина отпадет, мать или бабка-повитуха дает. Могут назвать Косым, Хромым, ну и так далее. Вылезет злой дух, посмотрит на ребенка, узнает его имя и подумает: ну, этот и так не жилец, скоро мой будет! И пойдет искать здоровенького, чтобы забрать его душу. А детей с такими именами и нет вовсе! — Хэбидя рассмеялся, радуясь хитрости своих предков, научившихся обманывать саму смерть. — Потом у ребенка кличка появляется. Скажем, родился большой малыш — назовут его Пирцяко, «длинненький»; если после смерти отца родился сын — Ева, «сирота»; если дочка в такую пургу родится, как сегодня, — дадут прозвище Хадне, «женщина-пурга».

— А настоящее имя? Его-то когда дают? — снова спросил я.

— Обычно тоже сразу, как ребенок родился. Но никто им не пользуется, чтобы злые духи не узнали. Эти имена часто и перевести нельзя, словно они из другого языка к нам пришли. Говорят, некоторые из таких имен ненцам от подземных жителей, сихиртя, достались…

— А ваши имена можно перевести? — полюбопытствовал я.

— Хэбидя значит «священный», — просто ответил ненец. — Еля — это «надежда», в ее семье мечтали о рождении ребенка. А вот Мэйко не переводится…

Ненец замолчал, словно задумавшись о чем-то. Снаружи по-прежнему бушевала пурга. Еля подшивала к кисам мужа новые подошвы, Мэйко внимательно слушал отца.

— Так вот, потом, когда мальчик или девочка взрослыми становятся, их уже настоящим именем называют! — продолжил свой рассказ Хэбидя.

— Это сколько лет должно исполниться? — решил я уточнить. — А то у монголов, например, «взрослым» считается мужчина после сорока!

— Да мы время цифрами как-то не считаем! — улыбнулся Хэбидя. — Все больше по событиям. Например, «год, когда зимой было много волков» или «год жаркого лета». Этот год назовем «год, когда снова мандалада собралась», если все удачно будет. Так и с возрастом человека. Мальчик становится взрослым, когда сможет сам на охоту пойти, когда настоящим оленеводом станет, чтобы стадо можно было ему доверить. Девочка — когда шить хорошо научится, чум быстро собирать-разбирать, еду готовить. Вот тогда и дают подростку настоящее имя, когда настоящую жизнь вести начнет, жизнь ненэй ненэч, настоящих людей!

— Хэбидя, а почему некоторые ненцы мне сразу свои настоящие имена открыли? — спросил я. — В Воронках, где мы подписи собирали, да и в Яр-Сале молодой ненец…

— Яптик-то? Это не имя, фамилия! — засмеялся Хэбидя. — Просто он один у нас Яптик, вот его по фамилии и кличут. А какие еще ненцы тебе имена открыли?

— Ну, Хасава, например… — вспомнил я предводителя безоленных ненцев.

— Это тоже не имя. Прозвище! — улыбнулся Хэбидя. — Хасава значит «мужчина», так обычно старшего в стойбище называют. Вот и получается, что не узнал ты настоящих имен! Просто наши русские имена — обычно от первой русской учительницы в школе. Ей трудно ненецкие имена учить, вот она и называет детей, как ей больше нравится. А ненцы этому и рады: защитное имя получают! А вот кто в школе не учился, у тех защитное имя на ненецком языке. Можно сказать, это даже не имя — прозвище.

— Хэбидя, твое имя значит «священный». А почему тебя так назвали? — задал я не дававший покоя вопрос.

— А ты не догадался? — загадочно улыбнулся ненец. — Неслучайно бабушки в моем чуме живут, главные святыни нашего рода…

— Так ты шаман! — потрясенно воскликнул я.

— Эк ты махнул! — рассмеялся Сэротэтто. — Какой из меня шаман? Я просто хранитель главных духов нашего рода. По-русски если сказать, точнее всего будет — священник. Издревле младший ребенок в нашей семье получает имя Хэбидя и становится хранителем бабушек.

— И в чем заключается твоя работа? Ну, как священника, конечно, не как оленевода, — уточнил я свой вопрос.

— Я за бабушками ухаживаю, кормлю их, храню в чуме своем. Во все праздники нашего рода привожу бабушек на святое место, это далеко в тундре, непосвященные не знают о нем. Там мы жертвы приносим, оленей. Пэ-Мал Хада, например, мы белого олененка жертвуем, она оленеводам сильно помогает, за телятами присматривает. Одного в жертву принесем — все остальные живы останутся! А Большую Бабушку я привожу в чум, если там роды сложные намечаются. Женщина, что роженице помогать будет, заранее приезжает и говорит: без Большой Бабушки не родит! Раз в семь лет везу эту бабушку на главное святилище, там большие жертвы приносятся…

— Хэбидя, прости… — я замялся, не зная, как тактично задать следующий вопрос, — а как Петр относится к этой твоей «работе»?

— Петр — мой друг. Я знаю, он христианскую веру принял, богов своих они с Дусей сожгли. Сам-то он к нашим древним обычаям спокойно относится, никогда мне ничего обидного не говорил. У них вообще женщины сильнее в Иисуса верят. Именно женщины настаивают, чтобы идолов сжигали, иконы. Да и проповедники христианские в основном к женщинам обращаются…

— Ну, у нас то же самое! — кивнул я. — При любой православной церкви самые активные прихожане — женщины!

— Так что мы с Петром просто на эту тему не говорим, и всё! То, что он христианин, не мешает ему быть моим другом! Но все-таки хорошо, что он этот наш разговор не слышит… — Хэбидя вздохнул. — Я бы не рассказал тебе так много о нашей вере, если бы Петр был здесь. Просто потому, что не захотел бы его обидеть!

— Понимаю, Хэбидя! Во время прошлой экспедиции я сам оказался в похожей ситуации! — И я кратко пересказал ненцу историю о том, как отказался пить кровь в чуме Гаврилы, чтобы не расстраивать Олега Тайшина.

— Гаврила твой правильно сказал: мы к простым христианам нормально относимся. Но вот пасторы их, которые по всей тундре ездят, святые места разрушают… — ненец сжал кулаки. — Попадись мне такой проповедник — задушил бы тынзяном, как жертвенного оленя! Мы же их церкви не сжигаем, не бросаем камни в окна Домов молитвы. А они пришли на чужую землю и разрушают самое святое, что у нас есть! Знаешь, ведь если нанести на карту священные места ненцев, они образуют сложную сеть. Вся наша жизнь связана с ними: кочуя через эти святилища, мы чувствуем единение со своей землей, с нашими предками… Если разрушить священные места, к чему призывают ненавистные мне пасторы, мы станем просто совхозными пастухами, которые за деньги перегоняют оленей с места на место, — ненецкий народ исчезнет с лица земли, уйдет в сопки, как когда-то ушли сихиртя…

Голос ненца дрожал, кулаки были сжаты, лицо потемнело. Сэротэтто вновь напомнил мне вождя индейцев, только теперь уже грозного, призывающего выйти на тропу войны. Мэйко восхищенно смотрел на отца, Еля отложила шитье. Наконец Хэбидя провел ладонями по лицу, успокоился и уже весело сказал, посмотрев на меня:

— А Петр Серасхов, будь он хоть десять раз крещеным, — мне все равно лучший друг!

Я улыбнулся, нисколько не сомневаясь в искренности слов ненца. «Но что случилось бы, начни Петр разрушать святилища, активно проповедовать христианство? Выдержала бы это испытание дружба Сэротэтто?» — задал я себе вопрос, и почти сразу в голове возник неутешительный ответ. Я вновь вспомнил свою прошлую экспедицию: на Ямале шла невидимая, но очень жестокая война за веру…

Я решил перевести разговор на другую, живо интересующую меня тему:

— Хэбидя, вот ты сказал, что на шамана вовсе непохож. А какие они, шаманы? Если, конечно, они еще остались. Я слышал, во времена советской власти их всех расстреляли…

— Есть у нас шаманы, тадебя называются, как без них? — удивился моим словам Сэротэтто. — Да и советская власть им ничего плохого сделать не могла. Сильные они люди, шаманы…

— А чем «работа» шамана, если так можно выразиться, отличается от того, что делаешь ты? — снова спросил я.

— Я только за бабушками присматриваю, жертвы им приношу. А тадебя сам может в другие миры отправляться. Шаман — он как бы в нескольких мирах живет. В обычной жизни пасет оленей, рыбачит. А когда шаман с духами общается, он из тела своего выходит. Может и к Нуму подняться в Верхний мир, и в Нижний мир опуститься, где Нга правит. Шаманов, которые обычно в Верхний мир на своем волшебном олене ездят, мы зовем Небесными шаманами. А те, которые в Нижний мир опускаются, — это Земные шаманы…

— Хэбидя, а как шаманами становятся?

— Обычно в юности у человека, чьим предком был тадебя, «шаманская болезнь» начинается: голова болит, слабость, видения всякие, кто-то голоса слышит. Говорят, это духи призывают будущего шамана. Отказаться нельзя — умрешь или с ума сойдешь. Юноше, у которого «шаманская болезнь» случилась, ищут опытного наставника, старого шамана. Тот обряд проводит, проходит «шаманская болезнь», юноша силу обретает, духи ему начинают служить. Но я подробностей не знаю, сам-то я не шаман! — напомнил Сэротэтто.

— А что обычно шаманы делают? Болезни лечат? — я слушал ненца затаив дыхание.

— Это главная работа! — кивнул Сэротэтто. — Если человек тяжело заболел, значит, злой дух его душу украл. Шаман за этой душой отправляется в Нижний мир, чтобы ее вернуть. Вернет — поправится человек, нет — умрет. Сам тадебя тоже погибнуть может, если злые духи его одолеют, — душа его в тело не возвращается, и люди шамана мертвым находят в чуме после обряда… Есть еще самбана — шаман, который души умерших провожает. Бывает, умер человек, а душа его среди живых бродит. Оленей пугает или зовет кого-нибудь из родственников с собой в Нижний мир, во снах является. Тогда и зовут самбана. Он душу-призрак ловит и в Нижний мир сопровождает. Это, говорят, самая опасная для шамана работа… А еще шаманы будущее предсказывают, погоду изменить могут, пропавшие вещи или людей находят…

— Хэбидя, скажи честно: это все и вправду существует? — спросил я с недоверием и одновременно с каким-то детским желанием продолжения сказки.

— Конечно! — ненец кивнул. — Вот в прошлом году был случай. Тоже пурга началась, да не нынешней чета — неделю бушевала! Прямо перед пургой из Сюнай-Сале в райцентр выехала семья: муж с женой и их маленький ребенок. И пропали! Мы в МЧС звоним, говорим: так и так, люди в пургу заблудились. А нам спасатели отвечают: ничего сделать не можем, вертолет в такую погоду не полетит! Что делать? Пошли мы с братом к старому шаману, еле добрались — хорошо, чум его недалеко от поселка стоял. Спрашиваем: живы они хоть или уже замерзли? Шаман свой бубен взял, на огне долго грел, потом петь начал, с духами говорить — такая сила от него шла, никогда не забуду! И отвечает: они живы, ищите сами, никто больше не поможет! Тогда мы с мужиками разбились на группы, взяли запасы еды, теплые вещи и поехали искать. Едем рядом, чтобы друг друга не потерять, ветер метет, ничего не видно, жуть! И вдруг из пурги к одному из снегоходов на свет фары выходит мужчина! Обмороженный, но живой! Плачет, говорит: погибла семья! Он их у снегохода оставил, а сам пошел помощи искать. А где теперь то место — не помнит, закружила пурга. Мы его в больницу отвезли, а сами опять к шаману: искать нам еще двоих или не искать? А шаман говорит: что вы меня тревожите? Я же сказал: все живы, ищите! Мы опять на снегоходы — и в пургу! Три дня искали — не нашли, совсем отчаялись. А потом вдруг ветер стих, и мы решили еще раз от райцентра до поселка проехать — так, для очистки совести, как говорится. И нашли брошенный «буран»! А рядом с ним — женщину с грудным ребенком, живых и невредимых! Она, оказывается, как муж ушел, возле снегохода «куропачий чум» выкопала — проще говоря, яму в снегу. Туда с ребенком спряталась и пургу переждала. Запас еды у нее был, сама даже не обморозилась! Привезли ее в поселок, а тут и вертолет МЧС прилетел. Спасатели их скорее на носилки, в вертолет, а женщина говорит: вы куда меня везти собрались? Я здорова, не нужна мне ваша помощь. Муж из больницы сбежал, как узнал, что семья спаслась, обморожения у него несильные были, и тоже лететь отказался. Ну, спасатели взяли расписку, что они от госпитализации отказались, а главный их офицер меня спрашивает: как смогли людей найти? Я ему рассказал про нашего шамана. Офицер, к моему удивлению, смеяться не стал. Очень серьезно меня выслушал и даже спросил, может ли МЧС к этому шаману обращаться в экстренных случаях. Я говорю: не знаю, это с ним говорить надо! Но мой телефон офицер записал, сказал, что позвонит, если помощь нашего шамана потребуется. Такая вот история, Костя…

Сюнай-Сале

К обеду пурга действительно стихла, как и предсказывал Сэротэтто. Мэйко, наслушавшись рассказов отца, захотел поехать с нами — сначала в поселок, а потом дальше, в тундру — собирать подписи. Еля сначала пыталась возразить, намекая, что Мэйко еще маленький, но Хэбидя резко прервал жену:

— Он поедет с хорошими людьми делать достойное дело! Как он вырастет настоящим человеком, если сейчас я не отпущу его? Мне будет стыдно смотреть в глаза собственному сыну! — Голос ненца гремел, и Хэбидя на мгновение вновь превратился в сильного вождя индейцев. Но когда Мэйко уже был собран в дорогу и едва сдерживающая слезы Еля вышла нас проводить, Хэбидя, неожиданно смягчившись, ласково сказал жене:

— Тундру он знает, не пропадет, если что. Не бойся…

Мы промчались по заметенному пургой следу и вскоре остановились на въезде в небольшой поселок. Ненец повернулся ко мне и сказал:

— Костя, ты наши тайные имена знаешь. У меня просьба: в поселках при чужих людях, даже при Петре, называй меня и сына по-русски, хорошо?

— Хорошо, Семен! — кивнул я. — Я так и собирался делать, даже без твоего предупреждения.

Проехав через поселок, который назывался Сюнай-Сале, мы остановились у здания местной администрации.

— Что-то Петра с Андреем нет! Запаздывают! — покачал головой Семен. — Но ничего, пойдем, я вам с Мироном одно место показать хочу!

Пройдя между домами, мы оказались на высоком берегу реки. Скованная льдом белая лента, извиваясь между холмистыми берегами, исчезала у горизонта в морозной дымке. На холме я заметил множество деревянных ящиков, перевернутых нарт, торчащих из земли хореев. Я понял, что мы на кладбище…

— Это кладбище рода Сюнай, — неторопливо начал свой рассказ ненец. — Когда-то это был сильный народ, они владели большими стадами оленей, рыбачили на реке. Но потом болезни и войны унесли жизни многих людей, и род их прервался. Последний человек из народа Сюнай не имел детей. Говорят, состарившись, он пришел на этот мыс, где были похоронены все его родичи, и запел прощальную песню. Не успело эхо отразить последних слов его песни, как обратился он в черную гагару и исчез в небе… По обычаям нашей земли место, где ушел из жизни последний человек из какого-то рода, называют именем исчезнувшего племени. Так появился мыс Сюнай-Сале…

Сэротэтто повернулся к сыну и твердо сказал, глядя ему в глаза:

— То, что мы делаем, Мэйко, очень важно. Если сейчас не бороться за права оленеводов и рыбаков, именем нашего народа после его гибели тоже назовут какой-нибудь мыс или сопку…

Ненец положил руки на плечи сына, словно благословляя его. Потом вздохнул, резко повернулся и, не оборачиваясь, пошел в поселок.

Мы нагнали Семена возле красивого дома, обшитого желтым сайдингом. Ненец стоял, задумчиво проводя ладонью по пластику покрытия. Поселок Сюнай-Сале был небольшой, удаленный, и я удивился, увидев, что почти все дома здесь новые.

— Поселку кто-то выделил средства? — спросил я ненца. — Так много новых домов…

— Новых? Ну-ну! — невесело усмехнулся Семен. — Средства, конечно, выделили, только деньги до поселка не дошли. В итоге старые бараки снаружи пластиком прикрыли, а отчитались, что дома построили. Даже телевидение приезжало, репортаж по программе «Ямал-регион» много раз крутили. Только внутрь репортеры не заходили. А зря! Мы с тобой сейчас зайдем, сам все увидишь…

В маленькой темной комнате, половину которой занимала потрескавшаяся русская печка, ютилась семья из десяти человек. Шкафов и кроватей не было, люди спали прямо на полу, на каких-то грязных матрасах. В избе стоял резкий запах перегара, двое мужчин смотрели сквозь меня мутными глазами. Мне стало неловко, что я зашел к людям с фотоаппаратом в руках, который стоит в несколько раз дороже их дома, и вышел на улицу.

— Понимаешь, работы вообще нет в поселке, рыбу нельзя ловить, вот люди и пьют! — с горечью произнес Семен. — А ведь к нам еще собираются переселить бывших кочевников с месторождения «Бованенково»! Что с ними будет? Получат пособия и сопьются, как эти? Ты правильно сказал в письме, что такая политика властей — это «бархатный геноцид»…

Вернувшись к зданию сельсовета, мы обнаружили припаркованный рядом с нашей «ямахой» старенький «буран». Возле снегоходов стояли Петр и Андрей Хороля.

— Мы пургу пережидали, оттого и припозднились! — пожимая нам руки, сказал Андрей. — Вот, кстати, подписи — еще восемь полных листов удалось собрать!

Ненец протянул мне заполненные бланки.

— Спасибо, Андрей! — улыбнулся я, убирая документы в рюкзак.

— Э-э-э, за что? — не понял Хороля. — Мы же за свои права боремся, нам здесь жить. Это мы тебе спасибо говорить должны, что из Москвы в такую даль приехал наши проблемы решать!

Заметив мое смущение, Андрей сменил тему:

— Что, Семен, какие сейчас планы? Ты в бригады поедешь?

— Нет, я в поселке останусь, здесь подписи соберу. К оленеводам Петр и Костя поедут. И еще Мирон. Возьмешь сына моего, Петр? — ненец выжидающе посмотрел на своего друга.

— Возьму. Отчего не взять? — пожал плечами хант.

— Вот и хорошо! — улыбнулся Сэротэтто. — Заодно будет вам переводчик с ненецкого на русский! Там, на севере, хантов нет почти, да и русский не все знают!

Рот Мирона растянулся до ушей: мальчишка все-таки немного сомневался, что мы возьмем его с собой. А тут его не просто согласились взять, а дали важное задание — переводить серьезные разговоры взрослых!

Подготовка к поездке в тундру заняла некоторое время. Заправок и населенных пунктов на пути в четыре сотни километров не предвиделось, поэтому мы купили бочку бензина и закрепили ее спереди на нарте. Пополнили запасы продуктов, прихватили три спальных мешка из оленьих шкур на случай, если придется вновь пережидать пургу. В таком мешке, закопавшись в снег, можно было провести несколько дней, не боясь замерзнуть.

Наконец все было готово. Андрей попрощался с нами, помог Мирону усесться на оленьей шкуре за бочкой с горючим, сделав даже подобие ограждения из веревки.

— Подписи еще соберем, Семен привезет! — крикнул ненец, стараясь перекричать двигатель «ямахи». — Сегодня немного пурга помешала!

— Ну, удачи! — крепко пожав мне руку, улыбнулся Семен. — Через несколько дней встретимся в Аксарке!

Снегоход выбросил из-под гусеницы комья снега, Петр развернул машину, и мы, набирая скорость, понеслись на север, на поиски оленеводов ямальской тундры…

Место жительства — тундра

Петр выбирал дорогу по одному ему заметным признакам, порою останавливаясь и внимательно разглядывая занесенные снегом кустики полярной ивы, старые следы снегоходов, взрытый копытами оленей снег. Иногда хант советовался с Мироном и после ответов мальчика одобрительно кивал: сын Сэротэтто действительно умел читать «белую книгу» тундры.

Ближе к вечеру мы выехали на свежий «буранный» след, и вскоре зоркий Мирон разглядел за дальней сопкой дымок над островерхими жилищами. Через несколько минут Петр остановил снегоход возле пяти чумов, расположенных в ряд на берегу небольшой скованной льдом речки. Залаяли пастушеские собаки, и к нам подошел молодой ненец в малице, поверх которой была накинута яркая красная сорочка.

— Нгани торова! — поздоровался хозяин. — Откуда к нам?

— Нгани торова! — пожал ему руку Петр. — Оленеводов ищем. Это какой бригады стоянка?

— А чего нас искать? — улыбнулся ненец. — Мы по этим краям всю жизнь каслаем, каждый год в апреле примерно в одном и том же месте чумы стоят. Я бригадир шестой бригады совхоза «Яр-Салинский», Иван Худи меня зовут…

Петр объяснил Ивану цель нашего приезда. Слушая ханта, бригадир согласно кивал, и лицо его стало серьезным.

— Пойдем в чум! Чаю с дороги попьете, там мне все подробно и расскажете! — Иван развернулся, и мы вслед за хозяином пошли к ближайшему чуму.

В чуме было прохладно: северные ненцы, которые зимой кочевали в тундре, берегли дрова, да и полярная ива давала мало жару. Я заметил, что в чуме практически нет никаких вещей: ненцы весной кочуют часто и все необходимое хранят в нартах снаружи. Мы расположились за невысоким столиком, молодая ненка, жена Худи, подала чай и мороженое мясо. Стояла на столе и миска с кровью. Мирон с удовольствием макал кусочки мороженого мяса в густую темно-красную жидкость и отправлял в рот. Я же от крови вновь воздержался, чтобы не обидеть Петра.

Пока мы ужинали, Иван Худи внимательно читал письмо президенту. По его спокойному лицу нельзя было сказать, что думает бригадир по поводу начавшейся мандалады. Дочитав письмо, ненец оглядел нас внимательными темными глазами и произнес:

— Хорошее дело. Молодцы. Мы все подпишем. Тем, кто читать не умеет, я сам расскажу, о чем письмо, фамилии их напишу. Только знаешь что, Костя, в это письмо еще бы один пункт добавить!

— О чем? — спросил я, внимательно глядя на бригадира. Худи сразу показался мне человеком ответственным, думающим, и совет его мог нам помочь.

— О квартирах! — неожиданно сказал Иван. — Мы дважды в год через Яр-Сале кочуем, дети там учатся в интернате, навещаем их на каникулах. Неплохо квартиру в поселке иметь — приезжаешь к себе домой, не платишь за ночлег в Доме оленевода. Мы об этом главу района просили, долго уговаривали. И жилье нам, оленеводам, власти поселка выделили! Только жить в этих бараках даже собаки не станут! Дома ветхие, холодные, снег на подоконниках не тает! Мы там только вещи да продукты храним, как в грузовой нарте. Один плюс: продукты не портятся, в доме как в холодильнике…

Иван невесело усмехнулся, покачал головой и вновь посмотрел на меня:

— А ведь за это жилье мы большие деньги платим! За газ, за электричество, горячую воду… Даже если не живем там полгода, все равно платим! Как это объяснить? Вот о чем в письме написать надо!

— Иван, текст письма сейчас изменить нельзя, — объяснил я ненцу. — Многие люди его уже подписали в таком виде. Но знаешь, в статье, которая будет сопровождать это письмо в газете, я обязательно напишу и об этой проблеме!

— Ну, нельзя так нельзя! — развел руками ненец. — Только ты в газете непременно о квартирах напиши, не забудь!

Мы допили чай, и Иван сказал, обращаясь к Петру:

— Ладно, пойдем к твоей «ямахе»! Я людей соберу, пока еще светло, подпишем письмо!

Из чумов выходили люди: мужчины в разноцветных малицах, женщины в украшенных орнаментами ягушках. Худи устроился на снегоходе, записывал имена и фамилии, люди ставили подписи. Некоторым пришлось объяснять отдельные пункты письма, и вскоре возле «ямахи» шумела настоящая мандалада — собрание. Даже поставив подпись, люди не расходились: говорили о наболевшем, обсуждали проблемы, о которых мы не упомянули в письме. Только наступившая темнота заставила ненцев разойтись по своим чумам.

— Ну что, у меня переночуете? — спросил Худи. — Места хватит, детей три дня как в интернат отвез…

Мы еще раз попили чай, теперь уже при свечах — электричества в чуме не было, — и устроились спать на постелях из больших оленьих шкур. Пригодились наши меховые спальники: когда дрова в печке догорели, в чуме стало очень холодно.

Следующим утром, позавтракав мороженым мясом, мы собрались в дорогу. Все жители стойбища вышли нас проводить. Мужчины объясняли, как доехать до соседних бригад, женщины восхищались нашим юным спутником, чему Мирон был несказанно рад. Хотя, подражая отцу, старался казаться спокойным и невозмутимым, как настоящий оленевод.

— Ближайшая к нам бригада в дне пути! — напутствовал нас Иван Худи. — Если они Обь перешли, вы их недалеко от переправы найдете. Я Петру объяснил, где это. Вообще должны были прикочевать, если только пурга не задержала…

Ненец пожелал нам удачи, Петр завел снегоход, и мы поехали на север по бескрайней белой равнине, лишь изредка пересекаемой голубоватыми лентами замерзших рек.

Через два часа пути я заметил странное сооружение, на глазах появляющееся из-за склона холма. Напоминающая гигантскую металлическую елку, исполинская буровая вышка сеткой арматуры закрыла половину неба. Петр остановил «ямаху». Снег вокруг буровой был грязно-серого цвета, повсюду чернели пятна мазута, валялись ржавые бочки.

— Покорители… — процедил Петр сквозь зубы, глядя на изувеченную тундру. — Знаешь, Костя, как Север покоряют? Прилетают с Большой земли крепкие парни и «осваивают» тундру. Деньги зарабатывают, получают награды от государства. В газетах их «героями» называют, «покорителями», «первопроходцами»! И почему-то не вспоминает никто, что Север давным-давно освоен — ненцами, хантами… В итоге «покорителям» — медали да премии, а оленеводам и рыбакам — в лучшем случае поощрительные грамоты… А то, что они у нас дома нагадили и уехали, вообще никого не волнует!

Петр резко завел «ямаху» и с места рванул прочь, словно хотел скорее бежать от искалеченной земли, от чудовища буровой вышки, вцепившегося стальными лапами в нежное тело тундры…

Уже смеркалось, когда мы прибыли в указанное Иваном Худи место. Чумов нигде не было видно, но Мирон заметил свежий олений помет и следы. Двигаясь по взрытому стадом снегу, сквозь который проглядывали объеденные животными кустики карликовой березки и ивы, вскоре мы увидели и самих оленей. Огромное стадо медленно шло по склону невысокой, пологой сопки. От оленей валил пар, слышалось их ворчливое хорканье.

— Сколько же здесь оленей, Петр! — не смог я скрыть своего удивления.

— Да, большое стадо. Тысяч шесть голов, я думаю… Но меня больше волнует вопрос, где их хозяева! — Петр развернул снегоход, и мы стали объезжать стадо по кругу, держась на расстоянии, чтобы не пугать животных. Людей и жилья нигде не было видно. Вскоре стемнело окончательно, и я с грустью подумал, что эту ночь нам придется провести в спальных мешках, закопавшись поглубже в снег.

Неожиданно слева сверкнула фара снегохода. Петр подъехал поближе, и вскоре я увидел ненца на «буране». Оленевод вел машину стоя, поглядывая на стадо оленей, потом неожиданно газанул и остановил снегоход рядом с нашей «ямахой».

— Нгани торова! — кивнул ненец. Это был крупный старик в темно-синей малице, на массивном поясе болталось множество амулетов. Ненец откинул капюшон, и я увидел, что у него нет правого глаза.

— Нгани торова! — поздоровался Петр. — Это второй бригады олени?

— Наши олени! А вы кого во второй бригаде ищете?

— Да всю бригаду мы ищем! Письмо привезли! — сказал я и тут же понял, как глупо прозвучали мои слова.

— Кто же это нам пишет, а? — усмехнулся старик. — Меня Василий звать. Василий Окотэтто, бригадир второй бригады. Давайте сюда ваше письмо, почтальоны…

— Василий, это письмо не к вам, а от вас! — попытался я объяснить цель нашего путешествия. — Это письмо президенту России от всех оленеводов и рыбаков Ямала. Письмо, в котором говорится о проблемах коренных жителей…

Старик внимательно посмотрел на меня и произнес:

— Ну ты совсем замерз, как я погляжу! Что-то несуразное говоришь. Поехали в чум, чай попьем, там и объяснишь мне, что это за письмо!

Ненец развернул снегоход и крикнул Петру:

— За мной поезжай! Чумы далеко стоят, у самой реки!

Через десять минут мы остановились у стойбища. Три чума уже были собраны, на оставшиеся два женщины спешно натягивали меховые покрышки. Было видно, что люди только что прикочевали на это место.

— Тяжелый был день! — сказал бригадир, слезая с «бурана». — Обь перешли, это почти шестьдесят километров. Считай, за сутки три дневных перехода одолели…

Василий пригласил нас в свой чум. Хозяйка еще только разводила огонь в печи, но на спальные места уже были брошены оленьи шкуры. Опустившись на постель, бригадир сказал:

— Ну, вот теперь рассказывайте, что у вас за письмо…

Петр кратко рассказал старику, зачем мы ездим по тундре и собираем подписи. Окотэтто кивал, соглашаясь с хантом, задавал вопросы. Неожиданно старик поднял глаза на Мирона и спросил:

— А это что за парнишка с вами?

— Это Мирон Сэротэтто, наш переводчик! — ответил я.

Василий тут же обратился к Мирону на чистом ненецком языке. Мирон отвечал спокойно, неторопливо, и было видно, как приятно ему говорить на равных со стариком, уважаемым бригадиром.

— Я твоего отца хорошо знаю! — вновь перешел на русский Окотэтто. — Большой человек, обычаи наши уважает, по заветам предков живет. Сына своего отправил хорошее дело делать! Если он письмо подписал, то и я подпишу! После Семена Сэротэтто я и не читая подписал бы!

Мирон просто расцвел после слов старика, а Василий взял в руки бланк, карандаш и начал заполнять графы опросного листа.

— А это что за ерунда? — вдруг поднял на меня глаза ненец. — Вот здесь…

— Это графа «место жительства». Сюда надо свой адрес вписать! — объяснил я.

— Адрес? — Старик засмеялся. — Мой адрес — тундра, понял? Что, так и напишу?

— Нет-нет, постойте! — попытался я остановить ненца. — Все должно быть как в паспорте, иначе этот лист с подписями признают недействительным!

— Как в паспорте, говоришь? Так у меня и в паспорте «тундра»! Не веришь? — с этими словами Окотэтто поднялся, взял со священной стороны чума небольшой сундучок и извлек из его недр потертый паспорт, завернутый в полиэтиленовый пакет.

Я взял в руки видавший виды документ, открыл нужную страницу. В графе «место жительства» было написано аккуратным почерком: «Ямальская тундра».

Я стоял разинув рот, а старик с усмешкой смотрел на меня. «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!» — пришли мне в голову слова старой песенки. Ямальская тундра, которая по площади больше многих европейских государств, в паспорте кочевника была записана как его домашний адрес!

— Не удивляйся, Костя! — спокойно сказал Петр. — Когда я кочевал на Полярном Урале, у меня в графе «место жительства» было написано: «Воркутинская тундра».

— Знаешь, сейчас молодых оленеводов приписывают к поселкам, в которых они бывают от силы два раза в год, — добавил Василий. — Правда, адрес там тоже своеобразный — поселок Яр-Сале, например. И все! Без улицы, дома, квартиры. Да вот же, у тебя в других опросных листах как раз такие адреса вписаны. А у нас, у стариков, место жительства — тундра!

Окотэтто отправил своего сына рассказать остальным жителям стойбища о цели нашего визита. Вскоре в чум стали приходить люди. Здоровались, ставили свои подписи. Каждый говорил о наболевшем, просил меня не забыть в Москве о проблемах оленеводов.

Некоторые рассказывали истории из своей жизни, кто-то просил добавить новые пункты в письмо. Старикам, которые плохо говорили по-русски, Мирон с гордостью пересказывал текст письма на ненецком языке. Вскоре все взрослые жители стойбища поставили свои подписи под письмом президенту.

Василий щурил единственный глаз и одобрительно постукивал по столу, глядя на то, как смело люди говорят о своих проблемах.

— Знаешь, Костя, а ведь правильно люди просят новые пункты в письмо добавить! Вот, например, здоровье. Я уже немолодой, работа у нас тяжелая, сам знаешь. В поселках медицина бесплатная, но бесплатно только простуду лечат. Чуть что серьезное — плати за лечение, за лекарства. А откуда у оленевода такие деньги? Именно поэтому и умирают люди у нас рано… Ты в письмо этот пункт, о здоровье, добавь непременно!

Пришлось мне в который раз объяснять, что текст письма мы исправить не можем. Но я пообещал ненцу обязательно упомянуть в статье обо всех проблемах, которые называли люди.

Спать легли уже за полночь. Я забрался в меховой мешок, а под голову себе положил небольшой рюкзак, в котором хранились собранные подписи — надежды нескольких сотен людей, живущих в холодных бескрайних тундрах Ямала…

Один в тундре

Следующим утром мы выехали рано, чтобы к вечеру добраться до Аксарки. Петр вспомнил, что в поселке через день будут отмечать День оленевода.

— Кочевники на праздник приедут, некоторые — издалека. Можно будет много подписей собрать! — объяснил мне хант.

Ненцы вышли проводить нас, напоминали о своих просьбах. Старик Окотэтто предупредил Петра:

— Ты к северу сейчас слишком не забирай, там оленеводов нет. Поезжай на запад. Тогда по пути еще две бригады нашего совхоза встретишь!

Мы попрощались с жителями, и вскоре пять чумов скрылись за холмистым горизонтом. Погода изменилась: подул резкий северный ветер, похолодало. Мы с Мироном поверх малиц натянули теплые «гуси», огромные шубы мехом наружу, и прятались от ветра за бочкой с бензином. Петр же, намотав на лицо толстый шарф и надев солнцезащитные очки, стал напоминать героя какого-то фантастического фильма.

В первой бригаде на нашем пути не оказалось пастухов: мужчины перегоняли стадо. Ждать возвращения оленеводов мы не могли, поэтому собрали подписи у женщин и стариков и помчались дальше.

Во второй бригаде все жители были в стойбище. Мы собрались в чуме бригадира, Матвея Вануйто, объяснили цель своего путешествия. Матвей с женой подписали письмо, а потом хозяин сказал:

— Вот сегодня день! Сплошные гости, и все на японских снегоходах! За полчаса до вас люди с местного телевидения приехали, их одна ненка привезла, в администрации района вроде работает. За дальним чумом «ямахи» их стоят!

— Матвей, послушайте, — у меня внутри все похолодело, — люди из администрации не должны узнать, что мы собираем подписи!

— Не бойся, не узнают! — Матвей с пониманием посмотрел на меня. — Вы дело делаете, а они… Еще один репортаж покажут — о том, как у нас все хорошо, как власть помогает оленеводам. Мне уже приходилось как-то на телевидении выступать. Тогда много я сказал о проблемах, обо всем, что оленеводов волнует. Ну, думал, в Салехарде посмотрят — и все изменится! А потом сам как-то в поселке увидел повтор этой передачи. Там от моих слов только «Здравствуйте!» оставили…

После разговора с бригадиром мы обходили чумы и собирали подписи, стараясь не привлекать лишнего внимания. Съемочная группа была в тундре, снимала отлов оленей, но мне все равно было как-то не по себе. Наконец почти все ненцы подписали письмо. Мы собрались уезжать, я помогал Петру закрепить груз на нарте, как вдруг за моей спиной раздался женский голос:

— Здравствуйте! Что вы здесь делаете?

Я обернулся и увидел средних лет ненку в пальто и меховых сапожках, явно горожанку. Голос ее звучал требовательно, было видно, что женщина привыкла командовать.

— Что вы здесь делаете? Я вас спрашиваю! Что за бумаги вы давали подписывать людям? — женщина повысила голос, а у меня внутри все закипело от возмущения и в то же время появился какой-то боевой задор.

— Я этнограф, занимаюсь научной работой! — с улыбкой, как можно миролюбивее ответил я. — Фольклор собираю по стойбищам.

— Где ваши документы, подтверждающие, что вы научный работник? — еще жестче спросила ненка, глядя на меня с явным недоверием.

— А с какой это стати я должен предъявлять вам свои документы? — с усмешкой спросил я. — Вы что, сотрудник милиции? И вообще, я нахожусь в своей стране, и мне не нужны никакие разрешения, чтобы заниматься научными изысканиями!

— Я работаю в администрации города, в Ассоциации малочисленных народов Севера, и именно я представляю здесь интересы моего народа! — Женщина буквально зашипела на меня. — А вы находитесь не в своей стране, а в пограничной зоне Ямало-Ненецкого округа. Что вы здесь заставляли подписывать людей? Я еще раз спрашиваю!

— Я просто собирал фольклор! Истории о мандаладе. О том, как народ поднимал восстания против власти, которая села ему на шею! Поехали, Петр! — крикнул я ханту и вскочил на нарту.

— Если это какой-то тайный сбор подписей, вы об этом пожалеете! Слышите? Вас просто не выпустят из округа с этими вашими бумагами! — зло кричала женщина нам вслед, но «ямаха» быстро набрала скорость, и вскоре стойбище скрылось за высоким берегом реки.

Снегоход летел по тундре, нарта слегка вибрировала, пересекая снежные заструги. Я прислонился спиной к бочке с горючим и задумался. Думал о том, что заставило эту ненку пойти против своего народа? Она ведь не могла не замечать несправедливостей, которые творились в округе той властью, принадлежностью к которой она так кичилась. Неужели комфорт, деньги, ощущение своей значимости оказались важнее судеб соплеменников?

Постепенно смеркалось, на небе зажглись первые звезды. Хотя ветер стих, ночь обещала быть очень холодной. Снегоход шел ровно, двигатель пел свою монотонную песню, под двойным слоем шкур было тепло, и я не заметил, как задремал.

Проснулся я оттого, что Мирон со всей силы дергал меня за рукав мехового «гуся».

— Дядя Костя! Дядя Костя! Веревка перетерлась! — Мирон показывал рукавицей на ремень, которым был привязан рюкзак с фотоаппаратом и собранными подписями. Рюкзак уже угрожающе болтался на краю нарты, держась на каких-то тонких нитках. Я встал на четвереньки, пытаясь дотянуться до него, но в этот момент нарта подпрыгнула на снежном бугре, веревка лопнула, и рюкзак мгновенно исчез в черной мгле.

— О, черт! — я застонал. — Там же все подписи! Петр! Пёо-отр! Остановись! Стой! Сто-ой!

Мы с Мироном кричали что есть мочи, но Петр не слышал — намотав шарф поверх капюшона малицы, он оказался изолирован от всех звуков.

— Мирон, лепи снежки! — крикнул я. — Попробую в него попасть!

— Не лепится, дядя Костя! — всхлипнул Мирон, на мгновение став самым обычным мальчишкой десяти лет от роду. — Снег нелипкий, холодно!

— Держись крепко, не вставай! — прикрикнул я на Мирона. — Видишь, дорога вся в каких-то торосах! Я попробую на бочку влезть — может, дотянусь краем веревки до Петра! — С этими словами я лег животом на бочку с бензином и обрывком ремня пытался стегнуть ханта по спине. Длины ремня немного не хватало, я еще чуть-чуть подался вперед. В этот момент нарта снова подпрыгнула на одном из бугров, я кубарем полетел куда-то в темноту, ударился головой о лед и потерял сознание…

Когда я открыл глаза, меня поразила какая-то абсолютно звенящая тишина. «Вот так история!» — вслух сказал я, чтобы убедиться, что не оглох. Я лежал на спине под яркими и холодными звездами, усыпавшими все небо. Пошевелив сначала головой, потом руками и ногами, я с облегчением понял, что вроде бы ничего не сломал: толстая малица и надетый поверх нее меховой гусь смягчили удар, хотя скорость снегохода была под пятьдесят километров в час.

Поднявшись, я огляделся и попытался понять, где нахожусь. Находился я на какой-то реке, на одном из бесчисленных притоков Оби. Слева поднимался высокий берег, поросший чахлым лесом, справа тянулись пологие холмы. Посмотрев вперед, я заметил на горизонте слабое зарево.

«Если это Аксарка, то до нее километров двадцать, не меньше! — подумал я. — К утру дойду, если не замерзну!»

Я развернулся и пошел в прямо противоположную сторону — искать пропавший рюкзак с документами.

Идти по свежему следу снегохода было легко, я шагал быстро и вскоре согрелся. «Лишь бы Мирон не полез на бочку, чтобы докричаться до Петра! — лезли мне в голову тревожные мысли. — Так и шею свернуть недолго, мне просто повезло!»

Пройдя около трех километров, я увидел свой рюкзак, лежащий чуть в стороне от следов «ямахи». Отряхнув его от снега, я влез в лямки и зашагал обратно, в сторону зарева над далеким поселком. Я не унывал, надеясь на то, что Петр рано или поздно остановится, чтобы дать отдых снегоходу, и заметит мое отсутствие. Однако, одолев еще около пяти километров и напрасно всматриваясь в темноту перед собой, я начал терять надежду на то, что за мной в скором времени приедут. В голове закрутились неприятные мысли о волках, которых, по словам оленеводов, в этом году было больше, чем обычно. Я прибавил шаг, но вскоре вспотел. «Та-ак! — сказал я сам себе. — Этого еще не хватало! Сейчас вспотею, потом устану — и привет! Надо ровно идти, тогда, может, и доберусь…»

Я прошагал еще около трех километров. Следов снегоходов стало больше, они отходили в разные стороны от «моего» следа, и я стал опасаться, что собьюсь с пути. В этот момент мне послышалось где-то далеко впереди ровное гудение мотора. Я остановился и увидел вдали огонек фары. Луч прожектора бегал по тундре, явно кого-то разыскивая.

— Э-ге-ге! Петр! Я здесь! — закричал я, размахивая руками, хотя понимал, что увидеть и услышать меня с такого расстояния невозможно. Я кричал и прыгал, как вдруг на месте фары увидел красный огонек заднего стоп-сигнала, который через мгновение растаял во тьме. Я опустился на снег и тяжело вздохнул.

«Наверное, так чувствует себя потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове, когда видит вдали парус, который вскоре вновь исчезает в океане! — грустно подумал я. — Почему Петр развернулся? Ведь он был от меня всего в двух километрах, не дальше!»

Поднявшись, я вновь взвалил на плечи ставший почему-то очень тяжелым рюкзак и побрел к зареву на горизонте. Я шел, считая шаги, стараясь не сбить дыхание. «Начнешь засыпать — умрешь! — твердил я про себя известные каждому полярнику истины. — Присядешь отдохнуть — замерзнешь!»

Так прошло около часа. Неожиданно впереди вновь послышалось гудение мотора, свет фары ударил мне в глаза, и через мгновение рядом со мной остановилась «ямаха».

— Что, замерз? — спросил Петр таким спокойным голосом, словно у него каждый день из нарты вываливались русские этнографы. — Садись, поехали!

Я упал на нарту, и «ямаха», взревев двигателем, понеслась к поселку.

Дома Евдокия накормила меня горячим бульоном, поставила на стол огромную чашку сладкого чая. По телу разлилось приятное тепло, зубы перестали стучать, и я решил спросить Петра, что же произошло после того, как я «потерялся».

— Да что рассказывать? — пожал плечами хант. — Доехал я до дома, смотрю: Мирон весь бледный, трясется, сказать что-то хочет. Я его спрашиваю: где Костя? А он дрожит, двух слов связать не может. Ну, отвел его в дом, чтобы согрелся, а сам поехал тебя искать!

Мирон, сидевший за столом, виновато посмотрел на меня и опустил глаза.

— Так вот, — продолжал Петр. — Я же тоже уставший был, не запомнил, по какой протоке ехал. Поискал-поискал тебя и решил вернуться, Мирона расспросить…

— Так вот почему ты уехал! — воскликнул я. — Я свет фары видел, кричал тебе…

— Да, и так бывает, — кивнул Петр. — Мирон к моему возвращению уже успокоился и, как настоящий оленевод, подробно объяснил, где сумка упала, где ты с нарты улетел…

Я взглянул на Мирона. Он сидел, по-прежнему опустив глаза, но по щекам побежал румянец: мальчишке явно было очень приятно слышать слова Петра.

— Ну а потом все просто было. Я вернулся и тебя нашел. Так что и рассказывать здесь нечего! — спокойно произнес хант.

День оленевода

Утром в доме Серасховых было многолюдно. Я крепко пожал руку Олегу Тайшину, приехавшему на праздник с детьми, с радостью обнял Семена Сэротэтто — он ночевал у своих родственников и с утра зашел узнать, не вернулись ли мы.

После завтрака мужчины надели нарядные малицы и кисы, женщины облачились в красивые, расшитые бисером ягушки, и все отправились на Обь, где вскоре должен был начаться большой праздник — День оленевода. По дороге Семен рассказывал, что будет происходить во время праздника:

— День оленевода не так давно отмечать начали, только при советской власти. Так-то у нас в это время свои праздники: у хантов — Вороний день, у ненцев — праздник Молодого оленя, это когда первый теленок рождается, — неторопливо объяснял ненец. — Но потом советская власть решила все наши весенние праздники объединить в День оленевода. С тех пор и повелось…

— А что на празднике происходит? — спросил я.

— Да сейчас сам все увидишь! — улыбнулся ненец. — Гонки на оленьих упряжках будут, прыжки через нарты, метание тынзяна на хорей. Женский конкурс ягушек — у кого самая нарядная.

Но главное — люди издалека приезжают, общаются, новостями обмениваются.

На берегу Оби стояли десять больших красивых чумов, где хозяйки угощали гостей национальными блюдами: строганиной, вареным мясом, морошковым вареньем. По льду реки ходили нарядно одетые люди, повсюду стояли снегоходы и оленьи упряжки приехавших на праздник оленеводов. Я с удивлением обнаружил, что больше половины гостей праздника — русские жители Аксарки, пришедшие не только посмотреть на «экзотику» Севера, но и пообщаться с друзьями — ненцами, хантами.

— Костя, — Евдокия взяла меня за рукав куртки, — ты сегодня подписи не собирай! Мы сами все сделаем. И людей местных мы лучше знаем, и уж больно ты заметный в этом своем комбинезоне! Вдруг та чиновница, что вы в бригаде встретили, успела тебя кому-нибудь описать? Не будем рисковать! Ты просто походи, посмотри на наш праздник!

Я кивнул, согласившись с доводами Евдокии, и отправился бродить по шумному, кипящему весельем берегу Оби.

Особенно меня привлекли гонки на оленьих упряжках. Красивые, как на подбор, олени стремительно несли по твердому насту нарты. Гонщики, кто сидя, кто стоя, подгоняли упряжки длинными хореями, гортанно выкрикивая команды. Я любовался бегом оленей, как вдруг мне на плечо легла чья-то рука:

— Костя! Ты откуда здесь?

Я обернулся и радостно воскликнул:

— Гаврила! Вот так встреча!

Мы крепко обнялись, и Гаврила сказал:

— Мы всей семьей на праздник приехали! И Мария здесь, и Оля, и Сережа с Сашей. Сергей будет в гонках на «буранах» участвовать, целый месяц что-то со снегоходом делал. А Оля уже приз выиграла! Первое место на конкурсе ягушек! — Гаврила с гордостью посмотрел на меня. — Получила новенький генератор «Хонда». Теперь будет телевизор со своего генератора смотреть. Ну, пойдем, вон наши «бураны» стоят!

Мы прошли сквозь праздничную толпу и свернули к импровизированной стоянке снегоходов. На нарте сидели две женщины в ягушках, в которых я узнал Марию и Олю.

— Смотрите, кого я привел! — издалека крикнул Гаврила. Оля улыбнулась, Мария радостно заохала и обняла меня как родного.

— Оля, поздравляю! — подмигнул я девушке, кивнув на коробку с генератором. — Видишь, не зря ягушку шила!

— Не зря, не зря! — важно сказала Мария. — Да и какая ягушка красивая вышла, необычная!

Я посмотрел на Олину шубу. Ягушка была отделана широкими полосами бисерного шитья, где по белому фону шел голубой хантыйский узор, воротник был сделан из роскошных песцовых хвостов, на спину пошла шкура «самородного» оленя с четким, симметричным рисунком белых и черных пятен.

— Да, чудесная ягушка! — искренне восхитился я. — Никогда ничего подобного не видел!

Оля смущенно зарделась, а я спросил у Гаврилы:

— А где Сергей с Сашей? Соревнования вроде уже закончились.

— А вон они идут! — Гаврила показал в сторону реки. — Сейчас узнаем, как выступили!

Я поздоровался с братьями и спросил, как прошел заезд на «буранах».

— Да так, средне! — махнул рукой Сергей. — Что-то я перемудрил с двигателем! Только третье место…

— Ничего себе — третье место! — присвистнул я. — Да там мастера съехались со всего округа!

— Ну, всегда ведь мечтаешь о первом месте, правда? — улыбнулся Сергей. — Иначе зачем вообще состязаться? За первое место «ямаху» мужику дали. А мне — только лодочный мотор. Правда, тоже японский!

Поздравив Сергея, мы сели на нарты. Мария достала большой термос, разлила по кружкам чай. Отхлебывая горячий напиток, Гаврила взглянул на меня и сказал:

— Ты молодец, Костя! Мы твое письмо президенту прочли, все подписали: и я с Марией, и Оля с Сергеем…

— Откуда вы узнали? — изумился я. — Я же только вчера из тундры вернулся!

— Экий ты недогадливый! Сам, небось, попросил Сэротэтто и Серасховых ходить подписи собирать и забыл? — с улыбкой покачала головой Мария.

— Точно! — хлопнул я себя по лбу. — Так праздником увлекся, что выскочило из головы! А вообще многие подписали, не знаете?

— Многие! — кивнул Гаврила. — Почти все, кого я знаю, с кем разговаривал, о письме твоем упоминали. Этот День оленевода так люди и запомнят — День, когда подписи президенту собирали!

Я обрадовался, но в то же время подумал, что при такой широкой огласке трудно будет незаметно для властей довести до конца нашу мандаладу. Гаврила, словно читая мои мысли, спокойно произнес:

— Да ты не волнуйся! Мы, коренные, — люди немногословные. Если в лоб не спросят, не расскажем. Да и спросят — только плечами пожмем: мол, не помним никакого письма!

Праздник постепенно подходил к концу, люди разъезжались. Собрались в дорогу и Гаврила с семьей.

— Наш чум далеко стоит, почти в том месте, куда ты с Горном на лыжах пришел! — Гаврила улыбнулся на прощание. — Так что пора нам. Знаешь что, Костя, приезжай к нам летом! Летом совсем другая жизнь, каждый день каслать будем! На север пойдем, к священной горе Саурей. Приезжай, будем ждать тебя!

«Бураны» взревели двигателями, и вскоре два красных огонька растаяли в морозном воздухе. Я вздохнул и пошел домой, на Полярную улицу. Подписи были собраны, настала пора и мне собираться в дорогу…

Мюсерта

Вечером за столом в доме Серасховых собрались те же люди, что и в день моего приезда: Петр, Евдокия, Семен Сэротэтто. Мирон, умаявшись за день, спал в кресле. Мальчишка, по словам отца, был просто счастлив, попав на День оленевода. Мирон участвовал во всех конкурсах, которые устраивались для детей, выиграл несколько призов, а придя домой, тут же заснул: сказались и возбуждение от праздника, и усталость после нашего нелегкого путешествия.

Мы подвели итоги. Было собрано около шестисот подписей, что превзошло мои самые смелые ожидания. Семен хотел собрать еще, чтобы получилась тысяча, но я его остановил:

— Шестьсот подписей для народа, чья численность не превышает сорок тысяч человек, — это уровень референдума, понимаешь, Семен? Нам сейчас главное — быстро доставить письмо в Москву и напечатать его в газете. Я боюсь, что власти уже что-то пронюхали, а мне еще эту проклятую границу погранзоны переезжать…

— Я могу отвезти тебя в Воркуту через горы, — спокойно предложил Петр, словно речь шла о поездке в соседний поселок. — Там уже нет погранзоны, без проблем сядешь на поезд…

— Нет, Петр! — покачал я головой. — Поеду через Лабытнанги. Нам сейчас важнее всего скорость, иначе публикация письма не будет неожиданностью, чиновники успеют подготовиться. Мы это обсуждали неделю назад.

— Ну, тогда решено! — поднялся из-за стола Семен. — Отдыхай, завтра автобус рано выходит…

Утром меня пошли провожать на остановку Петр, Евдокия, Семен и даже Мирон, который успел хорошо выспаться. Обняв на прощание своих друзей, я с грустью сказал:

— Ну что, вот и закончилась наша мандалада?

— Почему? — вскинул брови Семен. — Мандалада продолжается! И будет продолжаться до тех пор, пока мы не решим проблемы наших народов!

Я вскочил на подножку автобуса, двери с шипением закрылись, и вскоре последние домики поселка исчезли за поворотом трассы.

В Салехарде я взял билет на вечерний поезд, и у меня еще оставалось целых полдня до отъезда. Решив не бродить бесцельно по городу, я достал телефон и набрал номер Татьяны Лар, ненецкой певицы, с которой познакомился во время открытия Северной коллекции своего музея.

— Татьяна? Нгани торова! — поздоровался я почему-то по-ненецки. — Это Костя из Москвы, директор музея, помните?

— Костя! Здравствуй, помню, конечно! Ты в городе?

— В Салехарде! Поезд сегодня вечером отходит…

— Костя, я как раз в гости собиралась к одному очень интересному человеку, пойдешь со мной? — неожиданно предложила Татьяна.

Я согласился, и вскоре мы встретились у магазина «Сармик», недалеко от центра города.

— О, сразу видно, что из тундры человек вернулся! — засмеялась Татьяна. — Весь в оленьей шерсти! Как экспедиция прошла?

— Да это не совсем экспедиция была. Скорее мандалада… — И я кратко рассказал ненке историю нашего путешествия. Татьяна внимательно слушала, кивала, потом неожиданно остановилась и сказала:

— У тебя с собой это письмо? Я тоже подпишу!

Я снял рюкзак, достал из кармана бланк, и Татьяна Лар подписала письмо президенту.

— Вот так! — улыбнулась она, возвращая мне карандаш. — Молодец, Костя! Из Москвы приехал, чтобы правды добиться! А мы здесь сидим в городе и только по телевизору отчеты властей слушаем, в газетах читаем о том, как все хорошо. Журналистам теперь трудно стало на Север приезжать, из-за погранзоны. А местные — все у власти «прикормленные»; что им велят, то и напишут. Жители Салехарда даже не знают, какие проблемы у оленеводов и рыбаков! Ничего, ты письмо опубликуешь, то-то власть всполошится!

Пройдя по улицам города, мы свернули к небольшому одноэтажному дому, окруженному низким деревянным забором. На стене красовалась табличка «Дом-музей Леонида Лапцуя». Закрыв за собой калитку, мы поднялись по ступеням и зашли внутрь.

— Здравствуй, Вероника! — Татьяна улыбнулась смотрителю музея, которая сидела у входа. — А хозяйка дома?

— Дома, Таня! Пойду позову ее!

Через минуту в прихожую вошла маленького роста, хрупкая пожилая женщина в сером пиджаке поверх белого свитера, с ясными и очень внимательными карими глазами.

— Нгани торова, Елена Григорьевна! — поздоровалась Татьяна. — Я сегодня не одна, гостя к тебе привела!

— Кто такой? — строго спросила хозяйка.

— Это Костя, он изучает культуру оленеводов, вчера из тундры вернулся. У него музей в Москве, чум ненецкий стоит…

— Чум? Это хорошо, Костя! — кивнула Елена Григорьевна. — А у меня музей моему мужу посвящен, поэту Леониду Лапцую. Слышал о таком?

— Конечно! — ответил я, с благодарностью вспомнив учительницу-ненку из Белоярска, и процитировал запомнившиеся строки:

«Язык наш веками отточен, / Как дедовский нож на бруске. / Язык наш без промаха точен, / Как пика в умелой руке!»

— О, на память знаешь? — изумилась Елена Григорьевна. — Ну пойдем, покажу тебе дом его…

Мы ходили по комнатам, хозяйка показывала вещи поэта, рассказывала о его непростой судьбе. Весь дом словно дышал творчеством, здесь хотелось остаться и писать стихи.

— Костя — тоже поэт, я его книжку читала! — сказала хозяйке Татьяна Лар.

— Это я сразу по его глазам поняла! — улыбнулась Елена Григорьевна. — Муж так же смотрел, когда стихи к нему приходили… Ну пойдемте, чаем угощу!

Мы прошли на кухню, хозяйка поставила на огонь чайник, и мне сразу стало ясно, почему дом дышит таким уютом: Елена Григорьевна продолжает жить в своем доме, который уже много лет назад стал музеем!

За чаем я рассказывал о своих путешествиях, о друзьях — ненцах и хантах, которые остались в тундре, о мандаладе, которая собрала лучших людей двух северных народов…

— Дай-ка письмо это посмотреть! — попросила Елена Григорьевна. Я протянул хозяйке письмо и опросные листы, ненка внимательно прочла текст, близко поднося бумагу к глазам. Потом молча взяла авторучку и поставила свою подпись внизу опросного листа.

Отложив в сторону письмо, Елена Григорьевна внимательно посмотрела мне прямо в глаза, словно читая самые сокровенные мысли. Потом взгляд ненки неожиданно вспыхнул, она взглянула словно бы сквозь меня, отчего мороз пробежал по коже, и очень тихо произнесла:

— Пыдар нюмд Мюсерта…

Взгляд Елены Григорьевны снова стал прежним, но меня взяла какая-то оторопь, я сидел, не сводя глаз с ненки, словно желая услышать продолжение этой странной фразы. Татьяна тихо взяла меня за руку и взволнованно шепнула:

— Не спрашивай! Я потом тебе все объясню!

После чая хозяйка проводила нас до дверей, приглашала заходить в гости. Елена Григорьевна снова стала обычной пожилой женщиной, и я не мог объяснить себе, что же произошло с ней за столом, не мог понять, что она говорила, явно обращаясь ко мне.

Мы с Татьяной Лар молча шли по улице, как вдруг ненка остановилась, повернулась ко мне и очень серьезно сказала:

— Елена Григорьевна — великая женщина! Она иногда заглядывает на Другую Сторону — туда, куда простым смертным заглянуть не дано. Таких людей ненцы раньше называли тэбидя — шаманами…

Я вздрогнул, словно сквозь меня прошел электрический ток, и почувствовал, что сейчас произойдет нечто очень важное. Взглянув мне в глаза, моя спутница медленно, словно читая какой-то древний наговор, произнесла:

— Она дала тебе имя, Костя. Настоящее имя. Теперь ты — Мюсерта. «Тот, кто всегда кочует…»

Я стоял посреди оживленной улицы Салехарда совершенно потрясенный, и в голове крутилась только одна фраза: «Пыдар нюмд Мюсерта…»

«Бабушки» Сэротэтто сдержали свое слово…

Письмо президенту

Вопреки опасениям, я без проблем добрался до Москвы, благополучно миновав пограничную зону. Трудности возникли позже — ни одна газета не желала печатать открытое письмо президенту! Я звонил в редакции, приезжал, показывал бланки с подписями — все было бесполезно. Некоторые редакторы откровенно боялись такой публикации, другие полагали, что после выборов еще прошло мало времени, третьи откровенно заявляли мне, что проблемы каких-то хантов — вообще слишком мелкая тема для их газеты. Уже почти отчаявшись найти достойное печатное издание, я позвонил в редакцию «Независимой газеты». Редактор согласился на встречу, ознакомился с содержанием письма и, словно оправдывая название своего издания, решился опубликовать обращение народов Крайнего Севера к президенту страны в ближайшем из выпусков «НГ».

Перед выходом этого номера газеты я отправил копии опросных листов и текст письма в Администрацию Президента — так, на всякий случай. Газета вышла, но я и предположить не мог, к каким последствиям приведет наша небольшая по объему публикация!

Я оставил в редакции свой телефон для обратной связи, и уже на следующий день после публикации его стали разрывать звонки. Звонили мне самые разные люди: те, кто когда-то работал на Севере; ненцы и ханты, которые учились в Москве и Петербурге; просто москвичи, которым оказались небезразличны судьбы северных народов. Самыми неожиданными были звонки из-за рубежа: мне позвонили из Канады, Швеции, Норвегии. Люди, которые занимались поддержкой оленеводства в своих странах, спрашивали меня: правда ли, что в России в этой области все так плохо? И я скрепя сердце отвечал: да!

Позвонили мне и из Ассоциации коренных малочисленных народов Крайнего Севера. Женщина, не сдерживая гнева, буквально кричала в трубку:

— Как ты смел, русский, вмешиваться в наши дела? Кто тебя просил? Что теперь о нас подумают за рубежом, что скажут наши спонсоры?

— Уже подумали! — резко ответил я. — А спонсоры смогут наконец помогать оленеводам и рыбакам, а не кормить чиновников!

Через месяц назначенная президентом комиссия прибыла на Ямал, чтобы на месте разобраться в происходящем. Были сняты с должностей многие чиновники, отменены несправедливые, безумные законы, установлен контроль за освоением недр региона.

Вскоре мне позвонила Евдокия и с радостью сообщила, что Петр и Семен снова свободно рыбачат. Я улыбнулся и понял, что наша мандалада завершилась…

Книга пятая. Путь на север

Настоящий этнограф

На стенах большого чума плясали тени от свечей, горящих возле священной доски, из темноты выступали причудливые изображения духов-хранителей, череп оленя с подвешенными к рогам оберегами. Шаман, чье лицо было закрыто маской с длинной бахромой, взял в руки бубен, негромко ударил в него и запел странную песню, где горловые звуки перемежались с криками птиц, воем пурги, цоканьем оленьих копыт по твердому насту. Бубен звучал все быстрее и громче, шаман вскочил и начал кружиться по чуму, призывая духов. Края меховой малицы развевались, заставляя огонь свечей вздрагивать, словно от испуга. Ритм бубна стал стремительным, шаман последний раз вскрикнул, неожиданно рухнул на колени и замер…

В чуме вспыхнул электрический свет, дети, сидевшие на шкурах, захлопали в ладоши. Я стянул с лица маску шамана и сказал, утирая пот, струившийся по лицу после быстрого танца:

— Спасибо! Ребята, наша экскурсия подошла к концу. Теперь задавайте ваши вопросы, и можно будет пойти стрелять из лука!

Я был доволен проведенной экскурсией: школьники пришли подготовленные, вопросы задавали интересные, каждый держал в руках блокнот и карандаш, как и подобает профессиональному этнографу.

Дети увлеченно стреляли из луков, правда, чаще дуя на окоченевшие пальцы, чем попадая в мишень: конец ноября в Москве выдался морозным. Я показывал, как правильно натягивать тетиву и брать поправку на ветер, когда ко мне подошла учительница, на вид совсем подросток, которую я сначала принял за старшеклассницу.

— Спасибо, Константин! — девушка улыбнулась. — Было очень увлекательно, мы словно действительно побывали на Крайнем Севере!

— Приходите еще, на экскурсию в монгольскую или киргизскую юрту! У вас славные дети, мне было интересно с ними общаться!

— Спасибо! Константин, скажите, — моя собеседница немного смутилась, — а вы действительно настоящий этнограф?

— Как вам сказать… — я задумался и неожиданно понял, что этот вопрос в последнее время волнует и меня самого. — И да, и нет. Как этнограф я действительно собираю информацию о жизни кочевников, пишу научные статьи, работаю над диссертацией. Но главным для меня является не это. Главное — рассказать горожанам о том, как живут кочующие народы. Живут в степях, в пустынях, в тундре. Живут по обычаям предков уже тысячи лет. Если дети смогут научиться принимать и любить кочевников — совсем не похожих на нас, чья жизнь проходит в бесконечном движении, — им потом проще будет общаться с людьми самых разных национальностей, вероисповеданий… Так что я, пожалуй, этнограф, который видит смысл своей работы не в создании новых научных гипотез, а в том, чтобы донести до людей очарование кочевой культуры, рассказать им обо всем, что я увидел и узнал в своих экспедициях. А почему вы задали этот вопрос?

— Я учусь на третьем курсе истфака и с детства мечтала стать этнографом! — увлеченно ответила учительница. — А сейчас пишу курсовую о христианизации народов Крайнего Севера. Вы так здорово пели шаманскую песню! Может быть, у вас есть какие- то материалы для моей работы?

— Конечно, есть! Правда, пока они еще только в моей голове — не успел обработать дневники последних экспедиций на Ямал. Если вам действительно интересно, приезжайте снова ко мне в музей, поговорим…

После этой встречи Саша Терёхина — так звали молодую учительницу истории — стала частым гостем в музее. Вечерами мы садились на оленьи шкуры в чуме, разводили огонь в очаге, и я часами рассказывал девушке о своей жизни среди оленеводов. Саша оказалась благодарным слушателем. Она задавала сложные вопросы, заставляла меня по-другому взглянуть на некоторые явления или события. Рассказывала Саша и о себе: по зову сердца восемнадцатилетняя девушка пошла работать в школу, и та стала для нее вторым домом, второй семьей.

Вскоре мы подружились. Мне нравились в девушке ее прямота, твердость характера, целеустремленность, искреннее желание служить людям. Я легко мог представить Сашу в тайном кружке народовольцев или в партизанском отряде — неслучайно кумиром девушки была Жанна д'Арк. Сама Саша после моих рассказов «заболела» Севером и мечтала побывать на Ямале, своими глазами увидеть все то, о чем писала в курсовой работе. Я собирался поехать в тундру в начале лета, чтобы вместе с Гаврилой Затруевым и его семьей кочевать на север полуострова, к Карскому морю. Экспедиция предстояла сложная, но Саша так просила взять ее с собой, что я не смог отказать.

— Ладно, поехали! — наконец принял я решение. — Все равно в группе должно быть двое исследователей, причем обязательно мужчина и женщина!

— Почему? — удивилась Саша. — Все этнографы, о которых я читала, работали в одиночку…

— Ага! И все они были мужиками! — засмеялся я. — Вот поэтому у нас в этнографии такие однобокие сведения: о мире мужчин знаем много, о мире женщин — почти ничего. Нет, я уже давно понял, что лучше всего исследовать чужую культуру вдвоем с напарницей. Так поступим и в этот раз: я займусь мужской стороной жизни стойбища, ты — женской.

— Постой, а если мне для своей работы нужно будет узнать о мужских обрядах, обычаях?

— Спросишь у меня! — улыбнулся я девушке. — Если, конечно, в этот момент я не буду за сто километров от тебя перегонять стадо оленей!

К середине июня все было готово к отъезду. Мы купили снаряжение для летнего путешествия по тундре: болотные сапоги, накомарники, непромокаемые плащи; не забыли и про подарки оленеводам. Я вспомнил, что Гаврила просил привезти бобровых шкур: у ненцев бобр считается священным животным.

— В тундре не водятся бобры. Почему же у ненцев они священные? — недоумевала Саша.

— Раньше ненцы жили южнее, в зоне тайги, там они и поклонялись Бобру; однако после многолетней войны ханты вытеснили ненцев на север, в тундру. Но в памяти народа бобр остался священным животным, его шкура используется во многих обрядах. Ненцы зовут бобра «животное-шаман» — подобно шаману, который перемещается из мира в мир, бобр тоже живет в двух мирах: на земле и под водой. На Ямале бобровые шкурки — редкость и очень дорого стоят, так что это будет хороший подарок…

— Спасибо за лекцию! — улыбнулась девушка. — Ну и где мы в Москве найдем бобров?

Бобровые шкурки мы купили у моего знакомого, охотника из Новосибирска, который проездом оказался в столице. В качестве подарка для женщин стойбища Саша приобрела хорошие иглы и бисер; я обзавелся рыболовными крючками, леской и прочими снастями.

После того как мы подготовили снаряжение и купили подарки ненцам, я решил уточнить маршрут нашего путешествия, прекрасно понимая, что летом перемещаться по тундре гораздо сложнее, чем зимой. Летом ямальская тундра превращалась практически в непроходимый лабиринт из тысяч рек, озер и болот; снегоходы стояли в поселках, накрытые брезентом, аренда вездехода или вертолета стоила очень дорого. Но главное — я весьма смутно представлял, где среди этой бескрайней холодной равнины кочует семья Гаврилы Затруева. Конечно, ненец показывал мне примерный путь своих летних кочевок, но приблизительно, да и маршруты касланий менялись каждый год. Оставался один выход: позвонить в контору совхоза «Байдарацкий» и узнать у директора, где сейчас пасутся их стада. Набрав номер, я услышал в трубке знакомый, немного усталый голос:

— У аппарата! Говорите!

— Петр Михайлович? Здравствуйте, это Константин из Москвы. Помните, я у вас как-то мороженые шкуры покупал?

— Ну помню, помню! Нашел покупателей на наш товар? — Голос директора заметно потеплел.

— Пока нет, но ищу! Петр Михайлович, не знаете, где сейчас девятая бригада кочует?

— Знаю, разумеется! Вчера Николай, их бригадир, на связь вышел. Они в среднем течении реки Щучьей, движутся в сторону Большого Саурея. А тебе это зачем?

— Затруевы меня в гости пригласили, хочу навестить! — просто ответил я, как будто речь шла о прогулке к соседям по даче.

— А на чем ты к ним добраться планируешь? Здесь не Москва, автобус не ходит! — Я зримо представил, как при этих словах директор усмехнулся. — У нас в совхозе два вездехода, и то не можем в дальние бригады попасть.

— Придумаю что-нибудь…

— Мой тебе совет: на Обской сядешь в поезд, доберешься до фактории Лаборовая. Это как раз на реке Щучьей. А вот там уже тебе действительно придется «что-нибудь придумывать»!

— Спасибо, Петр Михайлович! — поблагодарил я директора.

— Не за что! Удачи, путешественник!

Я положил трубку и посмотрел на Сашу. Девушка уже развернула карту Ямала и что-то внимательно изучала на ней.

— Ну вот, круг поисков сужается! — я радостно хлопнул в ладоши. — Искомая бригада сейчас кочует в среднем течении реки Щучьей!

— А ты знаешь, что такое «среднее течение реки Щучьей»? — Саша медленно провела пальцем по тонким линиям карты. — Это почти шестьсот километров заболоченной тундры…

Путь на север

Через неделю мы с Сашей стояли на платформе станции Обская, кутаясь в куртки от пронизывающего холодного ветра. Обская была начальным пунктом строящейся железнодорожной ветки к месторождению «Бованенковское». Станция располагалась в пяти километрах от города Лабытнанги, куда мы прибыли накануне, и окрестный пейзаж навевал уныние: ангары, переплетение труб теплотрассы, контейнеры, трактора. На путях застыли вагоны с арматурой и щебнем, и единственным признаком жизни был маневровый тепловоз: подавая гудки, он гонял туда-сюда состав с цистернами бензина.

— Ну и как с этой станции куда-то уехать? — Саша вопросительно посмотрела на меня. — В товарном вагоне, что ли?

— Пойду к начальнику станции, попробую выяснить. Что еще остается? — Я скинул рюкзак и направился к небольшому двухэтажному зданию, примостившемуся возле железнодорожных путей.

— Здравствуйте! — Я приоткрыл дверь, на которой красовалась табличка «Начальник станции». За столом сидела женщина средних лет в железнодорожной форме и разбирала какие-то документы.

— Здравствуйте! Вы по какому вопросу?

— Нам бы до 169-го километра доехать. Не подскажете, как это сделать?

— Вы кто? Геологи, инженеры? Командировочное есть? — начальник станции устало посмотрела на меня.

— Мы этнографы из Москвы. Изучаем культуру оленеводов. А командировочные есть. Вот, пожалуйста! — я протянул женщине бланки командировочных удостоверений, которые предусмотрительно выписал для себя и для Саши в музее. Эти документы заменяли пропуск в погранзону.

Начальник станции внимательно прочитала наши удостоверения, кивнула и сказала:

— Вечером состав пойдет на север, к нему пассажирский вагон прицепим. Подойдете к проводнице, скажете, куда вам надо…

— Простите, а билет? Что-то я кассы нигде не видел…

— Молодой человек, ну какой билет? — начальник станции тяжело вздохнула. — Первый раз, что ли? Эта железная дорога обслуживает газовое месторождение, командировочного будет достаточно. Не переживайте, уедете…

Я поблагодарил и вышел на платформу. Ветер не утихал, пригибая к земле чахлую траву и кустики карликовой березки, хлопая оторванным жестяным листом по крыше какой-то подсобки, звеня в путанице проводов. Мы с Сашей спрятались за большим красно-синим контейнером, уселись на рюкзаки и стали ждать поезда.

Вечером длинный товарный состав остановился у платформы станции Обская. Мы нашли единственный пассажирский вагон, предъявили проводнице свои удостоверения и устроились на жестких ободранных полках. Вагон имел плачевное состояние — явно списанный по старости лет, он доживал свои дни, перевозя рабочих на месторождение и обратно.

Поезд тронулся, но скорости так и не набрал — состав медленно полз по тундре, извиваясь, как гигантская стальная змея, перебирался через многочисленные мосты и останавливался буквально каждые пять минут. Я подошел к проводнице и спросил:

— Простите, а сколько поезд будет идти до 169-го километра?

— Ну, часов восемь, может, девять… — проводница пожала плечами. — Куда торопишься? Ложись спать, утром твоя станция будет, разбужу…

Но нам не спалось. Полярный день был в самом разгаре, и в полночь низкое солнце слепило глаза, мешая заснуть. За окном проплывали однообразные пейзажи тундры: бесконечная слегка холмистая буро-зеленая равнина, разрезанная лентами больших и маленьких рек. Изредка на глаза попадались невысокие, скрюченные ветрами деревья или круглые, как блюдца, озера с галечными берегами.

Вскоре нам с Сашей надоело смотреть в окно, и мы решили познакомиться с попутчиками. Помимо нас в вагоне ехали двое пассажиров: настройщик систем спутниковой связи и экскаваторщик. Настройщик сидел над своими схемами и оказался не очень разговорчивым человеком. Зато экскаваторщик, молодой парень с Украины, не замолкал, жалуясь на свою жизнь:

— Ну скажи: як я эту балду понесу, а? Я шо им, трактор?

Я вспомнил, как несколько здоровых мужиков заталкивали в тамбур огромный отбойник весом в полтонны, и посочувствовал попутчику.

Под утро, которое отличалось от ночи лишь тем, что солнце светило с другой стороны вагона, мы все же уснули. Но вскоре проводница разбудила нас:

— Молодежь, подъем! К 169-му подъезжаем!

Поезд замедлил ход, вздрогнул и остановился. Подхватив рюкзаки, мы пошли к выходу.

— Эй, братишко, пособи мне с этой балдой, а? — вдруг подбежал ко мне экскаваторщик.

Вдвоем мы не справились, пришлось разбудить и другого нашего попутчика. После пяти минут пыхтения, перемежавшегося нелитературными выражениями, нам втроем удалось сбросить огромный отбойник с поезда. Стальная махина прокатилась несколько метров и замерла.

— Ну спасибо, хлопцы! — улыбнулся экскаваторщик и вдруг снова погрустнел: ему еще предстояло везти неподъемную деталь до далекого месторождения в тундре.

Остановочный пункт «169-й километр» представлял собой железнодорожный разъезд с одиноким домиком смотрителя. Мы зашли к «начальнику станции» — им оказался невысокий пожилой мужчина.

— Простите, а как добраться до фактории Лаборовая? — задал я интересующий нас вопрос.

— До Лаборовой-то? — изумленно посмотрел на меня железнодорожник. — Это по трассе двадцать километров…

— Ну так на трассе машину поймать можно, верно? — посмотрела на меня Саша.

— Э, девонька, ты откуда такая? — улыбнулся мужчина. — По этой трассе если раз в неделю что-то проедет — и то чудо!

— Ну, значит, пойдем пешком! — вздохнул я, и мы вышли на улицу. Погода испортилась, над тундрой поплыли низкие свинцовые тучи, начал накрапывать дождь. Накинув плащи, мы пересекли трассу Обская — Бованенково и двинулись по дороге в сторону фактории. Я последний раз обернулся и увидел одинокую фигуру экскаваторщика: парень сидел на огромном отбойнике в позе роденовского мыслителя и курил, глядя вдаль…

Вездеходчик

Одолев около пяти километров, мы решили сделать привал. Устало опустившись на рюкзак, я посмотрел на Сашу.

— Что, как настроение?

— Нормально. Только промокла немного! — улыбнулась девушка, стуча зубами от холода. — Ничего, дойдем!

— К вечеру дойдем! — кивнул я, глядя на убегающую вдаль серую ленту посыпанной гравием дороги.

Поднявшись, чтобы накинуть рюкзак, я услышал странный гул и вдруг увидел вездеход, идущий в нашу сторону!

— Сашка, голосуй! — что есть мочи закричал я и принялся махать руками, подавая сигналы водителю. Через минуту огромная, забрызганная грязью машина, обдав нас жаром жженого мазута, подъехала и остановилась. Открылся люк, и на землю легко спрыгнул молодой парень в камуфляжной спецовке, армейских ботинках и солнцезащитных очках.

— Здорово, туристы! Что случилось? — вопросительно посмотрел на нас водитель, приподняв очки, и я с удивлением обнаружил, что перед нами ненец.

— Здравствуйте! До фактории не подбросите? — спросил я.

— До Лаборовой, что ли? Да мне не по пути вообще-то, я за водой еду для базы геологов… — засомневался парень, но, посмотрев на мокрую насквозь Сашу, вздохнул и сказал:

— Ладно, солярка у меня казенная, поехали! А вы там к кому, к Неркаги, что ли?

— А кто это, Неркаги? — спросил я, закидывая рюкзак на крышу вездехода и закрепляя его прочной веревкой.

— Что, Анну Павловну не знаете? — парень покачал головой. — Она писательница известная, в школе ее книги изучают. Сейчас в христианство обратилась, храм в тундре строит. Впрочем, приедете, она вам сама все расскажет…

Мы забрались в теплое чрево вездехода, машина взревела двигателем, переваливаясь через насыпь трассы, и мы углубились в тундру. Вездеход, слегка покачиваясь, шел по тундре так же легко, как по дороге, разбрызгивая грязь глубоких луж, дробя попадающие под широкие гусеницы камни. Я ощутил странное, почти восторженное чувство превосходства человека над миром природы; казалось, не было препятствий, которые не одолела бы могучая дизельная машина.

«Покорители…» — вдруг вспомнил я слова Петра Серасхова, и мне стало стыдно за свой восторг.

Водитель, которого звали Вова, действительно оказался ненцем.

— После интерната на вездеходчика выучился, классная работа! — дергая рычаги, пытался перекричать шум двигателя парень. — Я хоть в поселке живу, в тундру люблю выбираться, особенно на охоту. Зимой такого волчару добыл — выше меня, килограммов восемьдесят весил!

Ненец увлеченно рассказывал нам охотничьи истории, где и когда он «завалил» какого-нибудь зверя. Неожиданно вездеход резко дернулся, так, что я едва успел схватиться за поручень, и замер.

— Что случилось? Сломались? — с тревогой спросил я. Вова не ответил, открыл люк и спрыгнул в сырую траву. Решив, что водителю может понадобиться помощь, я последовал за ним.

Ненец сидел на корточках возле левой гусеницы вездехода и тонким прутиком гнал из-под машины крошечных пушистых птенцов.

— Во, гляди-ка! — Вова с какой-то детской улыбкой посмотрел на меня. — Куропаткины дети! Чуть под гусеницу мне не попали… Сейчас я их спроважу отсюда, и поедем. Надо веткой их, не рукой, а то мамка потом не примет, погибнут тогда…

Я присел рядом с ненцем и с улыбкой смотрел, как желтоклювые цыплята смешно убегают в тундру.

— Спасибо, Вова! — сказал я водителю.

— Ты это о чем? — недоуменно взглянул на меня ненец. — За цыплят, что ли? Ну ты даешь! Ладно, поехали…

Я не стал объяснять водителю, что поблагодарил его не только за спасение птенцов. Вова, сначала показавшийся мне циничным, забывшим о традициях своего народа человеком, вдруг открылся совершенно с другой стороны. Я почувствовал огромную теплоту к этому парню, зачем-то скрывающему под маской равнодушия и цинизма лучшие качества своей души…

Вскоре вездеход вновь вывернул на трассу, и я увидел вдали домики Лаборовой. Остановив машину в полукилометре от фактории, Вова сказал:

— Приехали! Дальше давайте пешком. Вдруг кто с нашей базы на фактории? Скажут еще, что я топливо понапрасну жгу… Удачи, туристы!

Ненец пожал мне руку, улыбнулся Саше, и вскоре вездеход, развернувшись, исчез за пеленой непрекращающегося мелкого дождя. Мы взвалили рюкзаки на спины и направились в Лаборовую.

На фактории

На факториях прежде я никогда не бывал, только читал о них в книгах Джека Лондона, потому само слово казалось мне пропитанным романтикой первопроходцев Севера. Конечно, я был несколько разочарован, увидев обычный небольшой поселок с единственной улицей, вдоль которой стояли ветхие домики и вагончики-балки. Улица слегка поворачивала и заканчивалась возле бревенчатой православной часовни, стоящей на высоком берегу реки Щучьей.

— Вот мы и добрались! — Я повернулся к Саше. — Может, нам действительно эту Неркаги найти, спросить, когда оленеводы здесь проходить будут?

— Давай! — согласилась девушка. — Вон самый большой дом слева, вдруг это ее?

Мы подошли к высокому двухэтажному дому, открыли калитку. Во дворе пожилая женщина ковырялась в огороде, словно где-нибудь в Центральной России. Ряды грядок были накрыты полиэтиленом, кое-где проглядывали робкие зеленые росточки.

— Простите, как нам Анну Павловну Неркаги найти? — обратился я к женщине.

— Я это! А вам что нужно? — распрямляясь, ворчливо спросила ненка.

— Мы ищем моих друзей, оленеводов из девятой бригады. Они еще не проходили?

— И не пройдут! — сурово посмотрев на меня, ответила Неркаги. — Девятая бригада у моста через железную дорогу Щучью переходит, вам их там искать надо…

Я вздохнул и с грустью посмотрел на Сашу: весь наш долгий путь на факторию оказался напрасным!

Хозяйка взглянула на наши огромные рюкзаки, насквозь мокрую одежду, немного смягчилась и сказала:

— Ладно уж, сегодня у меня переночуете, а завтра машина пойдет, отвезет вас на станцию…

Анна Павловна пригласила нас в дом. Мы скинули мокрые куртки и зашли в теплую, пахнущую свежим хлебом кухню. Хозяйка налила чаю, мы сели за стол.

— Ну, рассказывайте. Что вы вообще в тундре забыли? — Ненка говорила жестко, отрывисто; было понятно, что она умеет и любит руководить.

Я кратко рассказал о цели нашего путешествия, показал фотографии своего музея. Неркаги слушала молча, и я чувствовал, что хозяйка по-прежнему считает наше путешествие блажью избалованных москвичей.

— Анна Павловна, я еще книги пишу! — решил я хоть как-то расположить к себе хозяйку. — Вот возьмите в подарок!

С этими словами я протянул ненке последний сборник своих стихов. Неркаги полистала страницы и сказала заметно потеплевшим голосом:

— Хорошие стихи! Я тоже книги раньше писала: о своем народе, о его бедах. Но сейчас понимаю, что книгами людей не спасти. Один путь к спасению — через Бога!

«Ну вот опять! — невесело подумал я. — Сейчас нас будут обращать в христианство, интересно только, какой конфессии?»

Анна Павловна тем временем продолжала:

— Ненцам истинная вера нужна! Я по себе знаю: как в православную веру обратилась, жизнь сразу другой стала! Отсюда, с Лаборовой, христианство должно по всей тундре распространиться. У меня здесь и школа своя, христианская, для детишек, сиротами оставшихся, и часовню построили с Божьей помощью. Даже епископ приезжал! А сейчас новое большое дело я задумала: в тундре, отсюда пятнадцать километров будет, собор решила возвести. Храм уже готов почти, Пресвятой Троице посвящен. Там у меня лагерь организован для детей-сирот. И из моего детского дома дети, и из других поселков приезжают…

Я внимательно слушал Неркаги и чувствовал колоссальную силу, исходящую от этой невысокой пожилой женщины. Она одна пыталась решить проблемы, перед которыми государство опускало руки. И еще Анна Павловна своей страстной, почти фанатичной верой очень напомнила мне Людмилу Тайшину.

— И что, оленеводы принимают христианство? — спросила Саша. — Я писала курсовую работу по этой теме…

— А ты сама-то христианка? — перебив девушку, строго спросила ненка.

— Да, мы православные! — быстро ответил я за двоих, не желая создавать неловкую ситуацию. Саша христианкой не была, а в своей курсовой работе вообще осуждала деятельность христианских миссий на Севере, считая, что они разрушают традиционную культуру.

— Вот и слава Богу! — кивнула ненка. — Через факторию многие семьи оленеводов каслают, за продуктами сюда заезжают. В часовню заходят, мы с ними о Боге говорим, молитвы учим. А то ведь в каждом чуме иконы стоят, а люди на самом-то деле язычники!

Я кивнул, соглашаясь с хозяйкой, и вспомнил богатый иконостас в чуме Гаврилы, где православные иконы преспокойно соседствовали с идолами.

— Вот собор достроим, и тогда все службы у нас идти будут, даже Божественная литургия. Сила в ней великая, она многих оленеводов в православную веру обратит. Не сразу, постепенно, но мой народ станет христианским! — Анна Павловна вздохнула, улыбаясь своей мечте, и мне показалось, что в уголках глаз ненки даже блеснули слезы.

Встряхнув головой, словно прогоняя минутную слабость, Неркаги снова стала деловой, собранной:

— Так, переночуете в доме для гостей, ключи я вам дам. И в часовню зайти не забудьте, помолитесь Богу! Без молитвы ни одно дело начинать нельзя!

Мы поблагодарили хозяйку и вышли на улицу. Домик для гостей оказался очень уютным, теплым. Зимой в нем жили приемные дети Анны Павловны, которые сейчас были в лагере у строящегося собора. Оставив рюкзаки, мы решили зайти в часовню.

— Анна Павловна — очень сильный человек! — восхищаясь ненкой, сказал я Саше. — Одна такое дело задумала!

— Да, волевая женщина! — кивнула девушка. — Только все равно, на мой взгляд, обращать ненцев в христианство нельзя. Приняв чужую веру, они потеряют свои традиции, культуру. Так уже происходило неоднократно с разными народами, я как историк знаю…

— Да я не спорю! — улыбнулся я Саше. — Ты же знаешь, я сам против христианизации, несмотря на ее некоторые положительные стороны. А Неркаги я восхищаюсь просто как сильной, цельной личностью. Побольше бы таких людей, и мир, глядишь, изменится к лучшему…

Разговаривая, мы подошли к часовне. Бревна уже успели потемнеть от времени и частых дождей, как и крытая тесом крыша, увенчанная маковкой с крестом. Внутри, перед высоким иконостасом, горела небольшая лампада, наполняя пространство мягким теплым светом. Пахло миром и ладаном, от всей часовни веяло каким-то домашним уютом. Казалось, под защитой ее бревенчатых стен можно укрыться от мести суровых богов Ямала — достаточно лишь прошептать молитву…

Постояв перед иконами, мы вышли наружу, закрыли тяжелую окованную дверь и двинулись обратно, к гостевому дому. Тучи разошлись, низкое полярное солнце заливало багряным пламенем воды реки, далекие озера. Тундра стала сине-фиолетовой, и ее пологие холмы напоминали волны безбрежного моря. Я обернулся и посмотрел на часовню: высокая, темная, стоящая на высоком берегу реки, она вдруг показалась мне одиноким миссионером, в задумчивости застывшим на границе крещеных земель…

Заячья сопка

Следующим утром Анна Павловна попросила своего соседа-водителя, который отправлялся на станцию за продуктами, взять нас собой. Мы попрощались с ненкой, и вскоре УАЗ, тяжело переваливаясь на ухабах, выехал на дорогу, ведущую к трассе.

— Ребята, вам куда вообще надо? — спросил водитель, пожилой русский мужчина. — Я еду на «181-й километр», там магазинчик небольшой, поезда товары привозят. Вас устроит, если там высажу?

— Где вам удобнее, там и высаживайте, лишь бы на трассе! — вздохнул я. — Мы все равно не представляем, куда нам дальше ехать…

Водитель искоса посмотрел на меня, пожал плечами и до самой станции больше не проронил ни звука.

Остановочный пункт «181-й километр» мало чем отличался от полустанка, где мы сошли с поезда сутки назад. Правда, рядом с будкой смотрителя стоял небольшой магазин, представляющий собой контейнер со вставленными в него окнами и дверью, за ним виднелись дом и какие-то хозяйственные постройки.

Пока водитель загружал в машину приготовленные для него коробки с продуктами, я решил пообщаться с хозяевами. Возле дома молодой мужчина ковырялся в двигателе странного агрегата — он напоминал трехколесный мотоцикл, только вместо колес были установлены огромные камеры от грузовика, перехваченные прочными ремнями. Я вспомнил, что подобное транспортное средство на Севере называют «трекол»; на шинах низкого давления машина легко идет и по снегу, и по болотам.

— Здравствуйте! — отвлек я мужчину от работы. — Скажите, к вам сюда оленеводы заезжают?

— Бывает! — внимательно разглядывая меня, ответил хозяин. — А вы откуда? От Неркаги, что ли?

— Ночевали у нее, — кивнул я. — Но вообще-то мы ищем девятую бригаду. Не проходили они еще?

— Нет пока. Говорят, река разлилась, они долго Щучью перейти не могли. Дня через три-четыре должны появиться. Правда, к нам могут и не зайти, если у них продукты есть. Они и так уже здорово отстали, теперь нагонять будут…

— А где они пойдут, не знаете? Как бы нам их не пропустить! — высказал я свои опасения.

— Ну, это только Господь Бог знает, где они пройдут! — засмеялся мужчина. — Впрочем, вру — не только! Километрах в пяти отсюда, возле озера, чум стоит. Там семья живет, рыбачат. Зайди к ним, спроси. Ненцы-то должны знать…

Поблагодарив хозяина, мы с Сашей купили продуктов в магазине на случай, если наше ожидание затянется, перешли железную дорогу и направились в сторону высокой, поросшей редкими лиственницами сопки. Под ней, по словам владельца магазина, и стоял чум рыбаков.

Пять километров ходьбы по тундре вымотали даже меня, не говоря уже о девушке. Мох пружинил под ногами, сапоги вязли в грязи, по пути пришлось перебраться через несколько речек.

— Уф-ф! — я сбросил рюкзак и сел на показавшуюся мне сухой кочку. — Хорошо, что оленеводы еще не прошли. Мы бы их в жизни не догнали!

— Угу! — вздохнула Саша и села рядом. — А они точно здесь пройдут? Что-то мне не нравится просто сидеть и ждать!

— Ну, можно ходить туда-сюда, если не хочешь сидеть! — усмехнулся я. — А что ты предлагаешь? Мы и так сузили круг поисков до одной долины. Вон видишь чум? Зайдем к ненцам, все выясним. Но сначала давай поставим лагерь где-нибудь на склоне сопки, здесь внизу как-то сыровато!

Найдя подходящую поляну, мы установили палатку, развели костер из веток лиственниц, которые в изобилии валялись под ногами, и сели сушить вещи. Из нашего лагеря действительно была видна вся долина: железная дорога, мост через Щучью, плавные изгибы реки, широкое озеро, возле которого стоял чум. На горизонте белели покрытые снегом вершины Полярного Урала.

— Что, пойдем в гости к соседям? — спросил я Сашу. — А то можешь ужин сделать, я один схожу…

— Ну уж нет! — отрезала девушка. — Я сюда приехала этнографией заниматься, а не еду готовить. Так что вместе пойдем!

Через полчаса, обойдя озеро по достаточно высокому правому берегу, мы подошли к чуму. Вокруг стояли нарты, лежали деревянные заготовки, на длинных веревках, растянутых между жердями, вялилась рыба. На старенькой нарте сидел молодой ненец и что-то старательно вырезал из бруска дерева.

— Нгани торова! — поздоровался я.

— Здорово, здорово! — улыбнулся ненец. — А я нарту делаю, смотрю: идут двое по тундре! Потом увидел, что палатку вы ставите, и стал ждать: сейчас, думаю, в гости зайдут! И точно!

— Меня Костя зовут. А это Саша! — представил я свою спутницу.

— А я Алексей! — Лицо ненца расплылось в широкой улыбке. — Мы здесь с женой и дочкой живем, рыбачим. Понимаешь, у нас с братом одно стадо оленей на двоих. Вот и кочуем через год: один оленей пасет, другой на зиму рыбу заготавливает, нарты делает на продажу. В этом году моя очередь на озере сидеть. Все хорошо, только скучно очень. Хорошо, что вы пришли, новости мне всякие расскажете. Ну, пойдем в чум, чаю попьем!

Ненец поднялся, положил на нарту инструмент и пошел к чуму. Откинув брезентовый полог, он жестом пригласил нас зайти внутрь.

В очаге горел огонь, на шкурах сидела молодая женщина и подшивала детские кисы.

— Это Арина моя, знакомьтесь! А это Костя и Саша, они мимо шли, решили в гости к нам заглянуть! — объяснил наше появление хозяин таким тоном, словно в его одинокий чум ежедневно кто-нибудь приезжал погостить.

Арина улыбнулась нам, отложила шитье и поставила на огонь большой алюминиевый чайник. Мы сели на шкуры, и я огляделся. За спинами у нас был свернут красивый пестрый полог, противоположную сторону занимали ящики с посудой, коробки с продуктами: сахаром, мукой, крупами и макаронами. Ближе к священной стороне спала в меховой колыбели девочка.

— Это дочка наша, ей только два годика еще. Набегалась сегодня, с собаками наигралась, вот и заснула! — улыбнулся Алексей.

Мы пили вкусный, пахнущий дымком чай, хозяева угощали нас жареной рыбой, вареньем из морошки и брусники. Я рассказал о нашей экспедиции, показал фотографии музея и снимки из прошлых путешествий на Ямал, которые хотел подарить Гавриле.

— Какой у тебя чум широкий! Больше моего раза в два! — изумленно покачал головой ненец. — А Гаврилу Затруева я знаю, они иногда через наше озеро проходят, если на Большой Саурей идут…

— Иногда? — встревоженно спросила Саша. — То есть могут и не пройти здесь?

— Пройдут, не бойся! Гаврилу самого я давно не видел, а вот Коля, бригадир их, на Дне оленевода мне сказал, что в этом году они в горы пойдут. А если в горы, значит, им нашего озера и Заячьей сопки никак не миновать. Ворга здесь проходит…

— Что это — ворга? — спросил я.

— Пойдем, покажу! — Алексей поднялся и вышел из чума. Солнце почти касалось земли, и невысокие холмы, убегающие за горизонт, приобрели четкие очертания.

— Вон, смотри! — ненец показал на желтоватую полосу, тянущуюся на север по зеленой равнине, испещренной выступами скал, валунами, изрезанной лентами рек. — Это и есть ворга. Уже сотни лет здесь проходят аргиши ненцев, которые идут на священную гору Саурей. Трава и мох под полозьями нарт погибают, превращаясь в желтую дорогу тундры — воргу…

— А Заячья сопка — где она? — задала вопрос Саша.

— Да вы же прямо под ней палатку свою поставили! Наверное, поэтому ты ее и не увидела! — рассмеялся Алексей. — Заячья сопка — у ненцев святое место, там наверху священные камни лежат.

— Хорошо, что предупредил, Алексей! — очень серьезно сказал я. — А то мы думали оттуда наблюдать, не покажутся ли оленеводы!

— Да нет, подниматься-то можно, я сам туда хожу, бывает! — смутился ненец. — Просто она священная, и всё! Если про это помнить, то взбираться на нее можно!

Хозяева уговаривали нас переночевать у них в чуме, но мы не решились стеснять их, да и палатка с вещами осталась под Заячьей сопкой.

— Будем в гости ходить, Алексей! — улыбнулся я на прощание. — Так даже интереснее будет: то вы к нам зайдете, то мы — к вам. Не соскучимся, но и друг другу не надоедим. А то кто знает, сколько нам еще ждать оленеводов…

Олени идут!

Потянулись томительные дни ожидания. Мы ходили в гости к Алексею и Арине, поднимались на Заячью сопку, высматривая аргиши оленеводов, но за исключением поезда, один раз прошедшего по виднеющейся вдали железной дороге, да птиц, пролетающих на север над нашими головами, в тундре не было заметно никакого движения.

Вскоре у нас кончились купленные на станции продукты, и мы стали питаться рыбой, которой делились с нами ненцы. Я подарил Алексею хорошие снасти, и он теперь считал просто своим долгом снабжать наш маленький лагерь хариусами. Я хариусов солил, нанизывал их на палочки и жарил на углях костра. Хотя шашлычки получались очень вкусные, вскоре рыба стала нам надоедать. Но идти к магазину мы не хотели: боялись пропустить аргиши оленеводов.

Саша очень подружилась с Ариной, подарила ей мешочек бисера, иголки. Моя спутница помогала ненке шить, научилась выделывать шкуры, скручивать нитки из оленьих жил. Как-то вечером Арина разобрала свой вандей, в котором хранила зимние вещи, и нарядила Сашу настоящей ненкой — в роскошной ягушке, меховой шапке и кисах моя спутница была так похожа на коренную жительницу, что я со смехом спросил:

— Сашка, у тебя в роду точно не было хантов или ненцев, а?

— Не знаю, — пожав плечами, улыбнулась девушка. — Наша семья, вообще-то, с Урала, бабушка в Пермской области живет, так что всякое могло быть…

Я вместе с Алексеем вырезал заготовки для нарт, сгибал полозья, вытачивал хореи. За работой время пролетало быстрее, но через неделю ожидания у меня появились сомнения, что оленеводы вообще появятся у Заячьей сопки.

Как-то вечером к нашей палатке подошел Алексей, сел возле костра и сказал:

— Собирайтесь, завтра девятая бригада будет здесь!

— Как? Откуда ты знаешь? — наперебой стали мы задавать вопросы ненцу.

— Предчувствие! — подняв палец, веско сказал Алексей. — Рыба в озере волнуется, это верный признак!

— Как-как? — переспросила Саша, доставая блокнот. — Волнение рыбы — признак появления оленей? Так и запишу…

Алексей не выдержал и покатился со смеху:

— Шутка это, Саша! Не надо записывать! Сегодня приехал парень из их бригады, пастбища осматривал. Он и сообщил, что бригада в дневном переходе, завтра к вечеру будет здесь…

— Спасибо, Алексей! Пожалуй, ты прав — начнем собираться, а то за неделю мы здесь так расслабились, что на сборы не один час уйдет! — И я показал на поляну, где повсюду лежали котелки и миски, торчали вешала для рыбы, на растянутых между деревьями веревках сохли постиранные вещи.

Следующим утром мы позавтракали и отправились в гости к ненцам: вместе ждать появления оленеводов было как-то веселее. После обеда, когда мы пили чай в чуме, Алексей неожиданно поставил чашку на стол и коротко сказал:

— Идут!

Мы с Сашей выскочили из чума, но ничего не заметили — тундра по-прежнему была неподвижна и спокойна.

— Снова шутишь? — повернулся я к вышедшему за нами следом ненцу.

— Нет. Земля дрожит. Слушай землю! — тихо сказал ненец и замер.

Я расслабился, отпустив все мысли, и действительно почувствовал легкое дрожание земли. Гул становился все сильнее, и вдруг из-за ближайшей сопки показались первые олени.

— Идут! Олени идут! — закричал я и рассмеялся, как ребенок. — Мы дождались.

Стадо медленно выходило из-за склона, животных становилось все больше и больше, и вскоре все обозримое пространство было заполнено северными оленями. Самцы важно покачивали ветвистыми рогами, телята смешно подпрыгивали, догоняя важенок, а те подгоняли их мягкими носами.

Наконец показались и оленеводы. Одна за другой выезжали на склон сопки упряжки, по пятерке оленей в каждой. На нартах стояли мужчины в малицах, подгоняющие животных длинными хореями, выкрикивающие резкие гортанные команды.

— Это пастухи! — крикнул мне Алексей. Глаза ненца лихорадочно блестели, он следил за движениями оленей так, словно в руках его был аркан. Я понял, почему Алексей тоскует, живя на озере. Я словно ощутил всю его любовь к оленям, которые были символом подлинной жизни ненэй ненэч — жизни свободных кочевников…

— Сейчас аргиши пойдут, смотри! — снова воскликнул ненец, показывая на склон сопки.

Вскоре один за другим из-за холма стали вытягиваться длинные караваны нарт — по пять, шесть, а то и семь саней в каждом. На высокой, крытой сукном, словно кибитка, передовой нарте, управляя пятеркой быков, сидела женщина, в которой я издалека узнал Марию. Аргиши вытягивались один за другим, сходились клиньями, разъезжались, но все это на первый взгляд хаотичное движение было устремлено в одну сторону — на север!

Оленье стадо прошло далеко вперед, аргиши тоже миновали наш лагерь и направились дальше вдоль озера.

— Алексей, — встревоженно спросила Саша, — а они вообще здесь остановятся? Или нам бежать за рюкзаками и догонять их?

— Конечно, остановятся! — успокоил девушку ненец. — Они просто не хотят смущать нас. Отойдут в сторону, там и поставят чумы. Вы, кстати, когда пришли, так же поступили — по обычаю, мне это сразу понравилось…

Действительно, вскоре аргиши стали поворачивать и останавливаться. Люди распрягали упряжки, женщины сразу начали устанавливать каркасы жилищ. Я смотрел на происходящее и не верил своим глазам. Совершенно неожиданно из, казалось бы, необитаемой тундры появились люди, олени, нарты, и еще мгновение назад пустующая сопка стала местом самой активной человеческой деятельности. Поднялись островерхие чумы, запахло дымом разводимых костров, забегали дети, залаяли собаки. Я понял, что только со стороны можно ощутить все волшебство происходящего — для кочевников это был самый обычный вечер, очередная стоянка на бесконечном пути. Я вздохнул и пошел в чум к Алексею.

— Кость, ты куда? — удивленно посмотрела на меня Саша. — Ты не пойдешь к Гавриле, к своим друзьям?

— Пусть сначала поставят чумы, устроятся. Тогда и пойдем!

— Костя прав! — с одобрением посмотрев на меня, кивнул Алексей. — Сразу видно, знает наши обычаи!

Через полчаса, прихватив рюкзак с подарками, мы с Сашей отправились в гости к оленеводам девятой бригады.

Мария разбирала свой большой вандей, доставая пологи и шкуры для постелей.

— Вечер добрый, Мария! — поздоровался я.

— Костя! — всплеснула руками ненка. — Ты как здесь очутился? Вот чудеса-то!

— Ну, вы же приглашали в гости! — улыбнулся я. — Вот мы и приехали. Впрочем, это долгая история, как мы вас искали. Знакомьтесь — это Саша, тоже этнограф, мой хороший друг!

— Здравствуй, Саша, здравствуй! Еще одну девочку Костя на Север привез — хорошо, хоть не зимой! — покачав головой, ласково посмотрела на девушку ненка.

— Мария, а где Гаврила? Что-то я его не вижу. В стадо поехал? — спросил я и заметил, как Мария тяжело вздохнула и опустила взгляд.

— Что-то случилось? — спросил я, и сердце тревожно сжалось в предчувствии беды.

— Гаврила в этом году не каслает с нами. Они с Олей на том берегу реки в чуме остались. Рыбачить он будет, нарты делать…

— Он заболел? Что с ним, что-то серьезное? Может, помощь нужна? — встревоженно спрашивал я.

— Нет, спасибо, Костя! Он уже в порядке. Беда-то весной случилась. Они с Сережей ехали из поселка по высокому берегу, а снег подтаял, вниз поплыл, вот и перевернулся снегоход… Сергея просто выбросило из «бурана», а Гаврила спину сломал. Не до конца сломал, как я поняла, но в гипс его положили, долго в больнице лежал. И сейчас ему нельзя сидеть, только стоять и лежать надо. Какие уж тут олени!

Я вздохнул и устало опустился на нарту.

— Слава Богу, что живой остался! — промолвил я. — Да и ходит сам, не парализован. Врачи что говорят, поправится Гаврила?

— Говорят, поправится! Только не знают, сможет ли он оленей пасти. Но сам Гаврила говорит: сможет…

— Значит, сможет! — я заставил себя улыбнуться. — А Сережа, Саша? Они здесь?

— Здесь, здесь! — кивнула Мария. — Они-то как раз в стадо поехали. Сережка теперь в бригаде вместо отца, работать ему много приходится…

— Мария, мы сможем с вами каслать? Не помешаем? — напрямую спросил я.

— Конечно, Костя! — удивилась вопросу ненка. — Еще одни руки всегда в помощь, еды на всех хватит. Только для порядка ты этот вопрос еще Коле задай, бригадиру нашему. Он на моей старшей дочери женат, на Марине, да ты, может, его и видел в гостях у нас. Коля с виду суровый, но ты не переживай, разрешит! Во-он он, на нарте сидит своей!

Я подошел к молодому, крепко сложенному ненцу. С ежиком коротких черных волос, глубоко посаженными внимательными темными глазами, широкоплечий и мускулистый, бригадир производил впечатление разумного, но жесткого лидера, умеющего заставить людей работать в любой ситуации. Несмотря на прохладный вечер, Коля был в одной тельняшке и что-то выстругивал, сидя на нарте.

— Здорово, Николай! — протянул я руку. — Помнишь меня?

— Здорово! — крепко пожал мне руку ненец. — Помню больше по фильму, который вы отцу Маринкиному подарили. Какими судьбами в наших краях?

— Да так, мимо проезжал! Дай, думаю, загляну к старым друзьям! — в тон бригадиру ответил я.

— Ну а планы какие? — усмехнулся Коля. — Куда дальше-то поедешь?

— Думал с вами каслать до Саурея. Гаврила давно приглашал! Разрешишь?

— Отчего нет? — пожал плечами ненец. — Тем более если отец Маринкин приглашал. Одна только проблема: нарты у нас запасной нет. Оленей я тебе найду, упряжка Гаврилы, сам знаешь, этим летом без хозяина осталась, а вот нарта…

— Нарту я попробую у Алексея попросить, ненца, что у озера живет. Только скажи: вы обратно здесь пойдете, сможете вернуть?

— О чем речь? Коли он тебе нарту даст, мы осенью пригоним ее обратно. Если, конечно, ты ее по дороге не разобьешь…

Я вернулся к Саше, которая о чем-то беседовала с Марией, а вскоре к чуму подъехали на упряжках и сыновья Гаврилы. Я пожал руку Сашке, крепко обнял Сергея, который заметно возмужал, стал гораздо собраннее, серьезнее: наверное, сказалась история, произошедшая с отцом.

— Мария, мы вам подарки привезли! — я полез в рюкзак и достал мешок с бобровыми шкурами. — Вот, вы просили…

— Ох, бобров привез! Ну спасибо! — Мария щупала мех, внимательно разглядывая шкуру, выделку. — Вот эти большие — вообще редкие, я и не видела прежде таких бобров крупных…

— А вот еще бисер, иголки… — протянула свои подарки Саша.

— Спасибо, Саша, спасибо! Будет Оле зимой работа!

— Ну а это вам, парни! — я протянул ребятам мешок со снастями.

— Круто! — воскликнул Сашка. — Мы как раз рыбное озеро проходить будем, там и опробуем!

Мария пригласила нас поужинать. Мы сели на шкуры и подкрепились горячим бульоном с макаронами, сухарями и даже головкой чеснока — все это заботливая хозяйка купила еще в поселке. Потом я подарил Марии фотографии, хозяйка с сыновьями долго рассматривали их, вспоминали, как я приезжал к ним год назад.

От приглашения переночевать мы опять отказались: палатка все еще стояла на сопке, и вещи не были собраны.

— С утра придем, Мария! — улыбнулся я на прощание. — Спокойной ночи!

Нарты, олени, люди

Следующим утром мы проснулись рано в предвкушении начала путешествия с оленеводами. От нашей палатки хорошо просматривалось стойбище кочевников, и я с удивлением обнаружил, что ненцы еще не проснулись: у чумов не было видно людей, лишь несколько оленей-авок бродили по лагерю, пощипывая траву.

Мы с Сашей просушили и собрали палатку, упаковали рюкзаки и направились к чуму Алексея и Арины. В отличие от своих спящих на стойбище сородичей, наш сосед уже был занят работой: чинил порванную сеть.

— Ага, собрались на каслание! — Алексей с улыбкой посмотрел на наши рюкзаки. — Оленеводы спят еще, вечером дальше пойдут.

— Почему вечером? — удивленно спросила Саша, снимая тяжелый рюкзак.

— Ночью лучше каслать. Прохладно, олени не так быстро устают! — как о чем-то всем давно известном сказал ненец.

— Здесь и днем для середины июля не жарко! — передернул я плечами. — Правда, я не северный олень!

— Это верно! — рассмеялся Алексей. — Ну, пойдем чай пить, Арина уже на стол накрыла…

Мы позавтракали — второй раз за утро, как тихо заметила мне Саша, — и я решил спросить Алексея, не одолжит ли он нам старую нарту.

— Конечно, забирай! — улыбнулся ненец. — Я и сам думал тебе нарту предложить, еще когда вы только пришли, рассказали, что каслать собираетесь. У оленеводов ничего лишнего нет, вот я и думал: на чем же вы кочевать собрались?

— Спасибо, Алексей! — Я был растроган. — Сергей Затруев обязательно вернет ее осенью, когда они обратно пойдут…

После завтрака мы вышли из чума, и Алексей подтащил к нашим рюкзакам старую легковую нарту.

— Она еще крепкая, не волнуйся! — ненец похлопал рукой по сиденью нарты. — И нярма — подполозки, по-вашему — совсем новые, на месяц должно хватить.

Мы с Сашей сели на «нашу» нарту и стали наблюдать за жизнью стойбища. Из верхних отверстий чумов пошел дымок, люди просыпались, выходили наружу. Я увидел Сергея, который взял двух собак, привязал их веревкой и пошел в тундру.

— За ездовыми быками отправился! — с завистью посмотрел вслед парню Алексей, затем неожиданно поднялся и махнул рукой: — Эх, потом сетку доделаю! Пойду помогу ему, а то когда еще оленей увижу!

С этими словами ненец побежал догонять Сергея, который уже скрылся за склоном холма. Мы с Сашей тоже решили не сидеть весь день на нарте и направились в стойбище.

Возле чума Марии молодая женщина упаковывала вещи в грузовую нарту. Женщина была в ярком малиновом платье с оборками, голову ее украшал своеобразный невысокий кокошник — баба-юр.

«Зырянка!» — сразу определил я и удивился, откуда среди ненцев и хантов взялись еще и зыряне.

— Здравствуйте! — улыбнулся я женщине, когда она повернулась к нам. — Я Костя, а это Саша…

— Привет, Костя! — просто ответила зырянка, словно мы были сто лет знакомы. Заметив замешательство на моем лице, она звонко рассмеялась. — Что, не помнишь меня? Я Марина, дочка Гаврилы. Мы в чуме отца с тобой как-то встречались!

— Привет, Марина! — ничего не понимая, пробормотал я. — Но ты же вроде ненкой была?

— Была! А потом замуж вышла за Колю. Он вообще-то тоже ненец, но его бабушка-зярянка воспитывала, очень строгая, все обычаи зырянские соблюдать заставляла. Вот он и стал зырянином! Ну и я, когда мы поженились, тоже по-зырянски жить стала — видишь, каждое утро баба-юр завязываю! — Марина с гордостью показала на свой кокошник.

Я кивнул и вспомнил историю, которую рассказал мне Гаврила во время первой экспедиции на север: его, ненца, воспитал дед-хант, и он стал жить по-хантыйски.

«Прямо какая-то семейная традиция!» — усмехнулся я про себя.

— Пойдемте в чум, сейчас завтракать будем! — улыбнулась Марина и приподняла полог. Мы с Сашей переглянулись: нам угрожал третий завтрак за утро!

В чуме было светло: через макода-си, дымовое отверстие, пробивались солнечные лучи.

— Доброе утро! — улыбнулся я Марии, которая снимала с огня клокотавший чайник.

— Здравствуй, Костя! Саша, здравствуй, проходи в чум, садись!

Мы присели на мягкие шкуры. На мужской стороне жилища я увидел бригадира — Коля молча лежал и смотрел, как дым очага в лучах утреннего солнца извивается причудливыми змеями и драконами.

— Привет, Николай! — поздоровался я.

— Здорово! — не поворачивая головы, ответил бригадир. — Нашел нарту?

— Нашел. Алексей свою старую одолжил…

— Быков тебе Сашка с Серегой подберут. Ты хоть умеешь упряжкой-то управлять? — Коля наконец повернул голову и скептически посмотрел на меня.

— Зимой пробовал, вроде получалось! — пожал я плечами.

— Ну смотри, мы ждать тебя не будем — нам стадо гнать надо! Если сомневаешься в чем — спрашивай. У меня или у Сереги. И лучше заранее, не во время кочевки! Договорились?

— Договорились, Коля! — кивнул я, а сам задался вопросом: бригадир в такой манере общается со всеми или просто хочет показать мне, что я ничего не понимаю в оленеводстве? С Сашей Коля вообще не разговаривал, полагая, видимо, что от городской девушки в тундре надо ждать одних неприятностей.

Мы пили чай, и я осматривал чум. Вещей было мало — почти всё хранили в нартах и доставали только в случае необходимости. Заметив, что в чуме висит три полога, я спросил хозяйку:

— Мария, а кто с вами в чуме живет? Почему три полога, а не два, как обычно?

— Как почему? — посмотрела на меня ненка. — В одном пологе я сплю и Настя, сестра Коли. В другом — Саша с Сережей, а в третьем — сам Коля с Мариной и дочери их, Настенька с Кристинкой.

— Ого! Так много людей в одном чуме?! — удивился я. — Разве это удобно?

— Это очень удобно! — улыбнулась Марина. — Мы летом специально из двух чумов один собираем, две семьи вместе живут. Здесь, посмотри, даже жерди разные — от чума отца моего и от нашего с Колей!

— Жерди-то зачем делить? — не понял я. — Не все ли равно, из чьих олов каркас собирать?

— Жерди в чуме — самое дорогое. Особенно летом, когда в тундре каслаем, — вставил Коля. — Жерди изнашиваются во время кочевки, подгнивают. Чтобы все честно было, каждая семья ровно половину жердей дает!

— Правильно Коля говорит, — кивнула Мария. — Но еще это — обычай. В каждом чуме Мяд Пухуця живет, Хозяйка Чума. Она у каждой женщины своя. Так что за моей половиной чума моя Хозяйка присматривает, за Марининой — ее. Они свои жерди помнят, им под чужими плохо жить будет…

— Но главное — удобно это! — снова сказала Марина. — Мы по очереди еду готовим, за детьми следим. У каждой женщины так больше свободного времени остается: на шитье, на выделку шкур…

— Верно, Маринка! — улыбнулся жене Коля. — И стада летом по той же причине объединяют — пастухам работать легче. Паси я свое стадо в триста голов, я бы вообще не спал почти. А так вроде пасем три с половиной тысячи, а людям проще — пастухи-то через два-три дня дежурят, выспаться успевают…

Я кивнул, вспомнив, что Гаврила рассказывал мне об этом. Мария посмотрела на нас с улыбкой:

— Сегодня три полога, а завтра уже четыре будет! Вам с Сашей полог повешу, где вам спать-то?

— Не надо, Мария, что вы! — смутился я. — И так тесно, а тут еще мы на вашу голову свалились! У нас палатка есть, мы в ней спать можем!

— Палатка — это не дом! — веско сказала ненка. — В палатках у нас только пастухи ночуют, когда стадо далеко да погода плохая. Так что даже не спорь! Что я Гавриле скажу, когда он спросит, как я тебя встретила? Что ты в палатке спал?

После завтрака мы выбрались из чума и пошли по стойбищу знакомиться с людьми, рядом с которыми нам предстояло прожить несколько недель. В стойбище было три чума, и в каждом жило по две семьи. Я с радостью поздоровался с Виктором — мы не виделись с тех самых пор, как я жил зимой в стойбище у Гаврилы. Коля с Егором, сыновья Виктора, заметно подросли и стали настоящими помощниками отцу. Вместе с Виктором и его женой Алевтиной в чуме жил пожилой хант, которого все звали дед Николай. Николай по праву считался самым опытным оленеводом стойбища, и даже бригадиру было не зазорно советоваться с ним.

В соседнем чуме жили две молодые семьи: Василий и Авдотья с маленьким сыном и Прохор с Анной, у которых было двое малышей, мальчик и девочка. Также с Прохором был младший брат, Коля, веселый, шустрый подросток тринадцати лет с хитрыми глазами, который не упускал случая посмеяться над кем-нибудь. Впрочем, работал Коля в стаде наравне со взрослыми мужчинами.

Чтобы не возникала путаница из-за того, что четверо людей в стойбище носят имя Коля, оленеводы по-разному обращались к ним. Так, старого ханта все уважительно называли Николай, бригадира — Коля, брата Прохора — Колька, а сына Виктора — Коля-маленький. Так как мою спутницу звали Саша, как и младшего сына Гаврилы, женщины, узнав, что она работает в Москве учительницей, стали величать ее Александрой Николаевной…

Мы заходили в чумы, пили чай, знакомились с людьми, объясняли цель нашей экспедиции. Оленеводы кивали, но я по глазам видел, что им не совсем понятно, зачем мы отправились в такую даль.

— Саша, это не стойбище, а просто мечта этнографа! — улыбнулся я девушке, когда мы наконец закончили наносить визиты и чай просто не помещался в нас. — В одной бригаде собрались ненцы, ханты и зыряне, и все — со своими традициями и обычаями!

— Да, это здорово! — радостно кивнула Саша. — Я уже начала кое-что записывать…

Когда солнце переместилось на западную часть небосклона, женщины принялись разбирать жилища. Не прошло и получаса, как чумы были упакованы и уложены на длинные нарты — нгэту. Тяжелые, высокие вандеи оленеводы стали выставлять в большой круг так, чтобы между нартами не оставалось свободного пространства.

— Это ёр, загон для оленей! — объяснила мне Мария. — Сейчас стадо ездовых быков придет, их туда загнать нужно будет!

Вскоре действительно показалось стадо. Несколько сотен оленей медленно шли по склону, подгоняемые пастухами, в которых я узнал Алексея, Сергея и Сашку. Если какой-то строптивый олень отбегал в сторону, Сергей спускал с привязи одну из собак, и та с истошным лаем загоняла животное обратно.

— Костя, что стоишь? Хватит уже кино снимать! — прикрикнул на меня Коля. — Давай помогай, сейчас всем вместе надо стадо в ёр загнать!

Я вручил видеокамеру Саше, а сам побежал следом за бригадиром. Люди выстроились слева и справа от входа в загон, пастухи погнали оленей быстрее, и вскоре стадо крутилось внутри тесного круга нарт. Подтащив еще два вандея, оленеводы перекрыли прежде широкий вход в ёр, оставив только узкий проход, в котором тут же встали две женщины, натянув между собой аркан. Все это было проделано так стремительно, что я едва успел понять, что вообще происходит.

После того как ездовые быки были загнаны в ёр, мужчины и женщины брали упряжь и входили в загон. Причем Настя и Авдотья, стоявшие на входе, перед проходом женщины аркан поднимали, а перед мужчиной опускали на землю.

— Что это они? — тихо спросила меня Саша. — Обычай такой?

— Я помню, мне Гаврила рассказывал, что женщине нельзя через тынзян, аркан по-ненецки, и через хорей переступать…

— Все знаешь! — рассмеялась подошедшая к нам Марина. — Только не всем женщинам нельзя через аркан переступать. Зырянкам, например, можно!

С этими словами Марина подошла к загону, Настя с Авдотьей опустили аркан, и Марина смело перешагнула через него, с чувством превосходства глянув на Авдотью — Настя тоже была зырянкой.

Внутри ёра люди ходили среди оленей, отбирали нужного, накидывали на морду недоуздок и выводили наружу. Оленя привязывали к нарте и отправлялись за следующим. Вскоре почти к каждой легковой нарте были привязаны по пять, а к грузовой — по два оленя.

— Дядя Костя, где ваша нарта? — весело крикнул мне Сашка. — Куда оленей вести?

Я вспомнил, что нарта осталась стоять у чума Алексея, и побежал за ней. Вскоре к моей нарте были привязаны пять красивых быков.

— Это отца олени, самые лучшие! — с гордостью сказал Сашка. — Они спокойные, так что вам легко будет управлять…

С этими словами мальчишка стал ловко запрягать оленей. Я пытался уследить за быстрыми, четкими движениями рук Саши, но вскоре запутался.

«Ничего, научусь! — подумал я. — Каждое утро их запрягать придется, так что скоро освоюсь!»

Тем временем оленеводы начали составлять аргиши. Я смотрел, как собирает свой аргиш Сергей. К задней планке передовой нарты он с помощью толстых цепей прикрепил недоуздки оленей священной нарты, к ее заднику — недоуздки оленей, которые должны были тянуть вандей, к нему — следующую пару оленей… Всего в аргише Сергея было пять нарт. Последней шла нгэту, на которой молодой ненец вез заготовки для нарт: лиственничные жерди, подполозки, березовые чурбаки.

— Это у тебя как запасное колесо автомобиля и ремонтный набор? — улыбнулся я.

— Ага! — кивнул юноша. — В тундре дерева нет, так что везем с собой. Мало ли что. Давай, кстати, один рюкзак — вам иначе тесно будет, а у меня в вандее место есть…

Мы с Сашей перепаковали вещи, оставив на своей нарте только небольшой рюкзак с видеокамерой и фотоаппаратом. Остальные вещи разместили в аргише Сергея.

Уложив рюкзак в грузовую нарту, я вернулся к своей упряжке. Олени стояли смирно, поводья были привязаны к ножке с левой стороны нарты.

«Это чтобы они не убежали! — вспомнил я уроки Гаврилы. — Если так привязать поводья, олени будут ходить по кругу и никуда не удерут!»

Я сел на нарту, взял в руки легкий длинный хорей с костяным шариком на конце.

«Говорят, невозможно забыть, как управлять автомобилем, если ты хоть когда-то ездил на нем, — вспомнил я шоферскую присказку. — А как насчет оленьей упряжки?»

Я развязал поводья, натянул их и, легонько толкнув хореем передового, крайнего слева оленя, крикнул: «Чу! Чу!»

Олени закачали головами и не спеша пошли вперед. Решив прибавить скорость, я хлопнул вожжами и посильнее толкнул передового. Упряжка перешла на бег, я сделал большой круг и вернулся к ёру. Завязав поводья на ножке нарты, я подошел к Саше:

— Ну, как проехал? — не без гордости спросил я.

— Круто! — восхитилась девушка. — Я тоже хочу научиться. Дашь попробовать?

— Конечно, только давай не сегодня. Коля нас погонит взашей, если мы в первый же день нарту сломаем или оленей покалечим…

Вскоре все аргиши выстроились на площадке, где еще недавно стояли чумы стойбища. К нашей нарте подошли Алексей и Арина.

— Ну, счастливой дороги! — улыбнулся ненец и вздохнул: — Нам вас будет не хватать, так привыкли уже…

— Увидимся, Алексей! — Я крепко пожал руку ненцу. — Если застрянем в горах до осени, я сам тебе нарту верну!

Коля дал команду, упряжки тронулись, и вскоре аргиши вытянулись в длинный караван, постепенно исчезающий за склоном Заячьей сопки. Я тронул вожжи, и мои олени, пристроившись за нартами Сергея, осторожно пошли вперед. Оглянувшись, я увидел стоящих на склоне холма Алексея и Арину. Ненец махал нам рукой, а красное платье девушки развевалось на ветру, словно в тундре расцвел неведомый алый цветок…

Двое в одной нарте

Олени шли ровно, нарта поскрипывала, переваливаясь на кочках. Я вполне освоился с упряжкой и уже мог объезжать выступающие камни или особенно высокие бугры. Вскоре мы выбрались на воргу, которую показывал нам Алексей несколько дней назад. Древняя «дорога тундры» вблизи представляла собой две достаточно глубокие колеи, заполненные водой, которая улучшала скольжение полозьев по траве и камням.

Примерно через час аргиши остановились.

— Надо стадо подождать, да и олени устали! — сказал подошедший ко мне Сергей. — Ты как, справляешься?

— Справляюсь! — улыбнулся я. — А где стадо?

— Вон из-за сопки выходит! — показал рукой Сергей. — У нас два стада, не одно. В маленьком стаде только ездовые быки, мы его сегодня с братом пригоняли. Ездовые все кастрированные, чтобы ими управлять легче было. А в большом стаде — важенки, телята, самцы-производители. Всего у нас три с половиной тысячи голов: и совхозные, и наши, личные…

— Сергей, а зачем два стада? — спросила Саша. — Не проще их вместе держать, ведь пастухам легче будет?

— Это только кажется, что легче! — усмехнулся юноша. — Ездовых у нас всего триста голов. Когда мы их в ёр загоняем, легко своих найти. А каково будет, если придется из трех тысяч отбирать? Да и ни в один загон такое стадо не влезет. Так что главная задача пастухов — чтобы эти два стада не смешались. А ездовым скучно одним, они все время норовят в большое стадо перебежать. Так что за ними глаз да глаз нужен!

— Сергей, а куда мы идем? — спросил я парня. — Ну, в смысле не вообще, а сегодня. Далеко ли до лагеря?

— Что, устал? — улыбнулся Сергей. — Мы в день километров по десять-двенадцать проходим, иногда больше, иногда меньше. Сегодня мало идти будем, так что не волнуйся!

— Да нет, я не устал! Просто интересно! — смутился я. — А сколько вообще упряжка в день пройти может?

— Зимой — километров шестьдесят, а то и больше, смотря какой снег. Летом — чуть меньше: оленям тяжело по траве нарты тащить. Мы поэтому и запрягаем по пять голов, чтобы им легче было. Зимой, сам видел, трех на упряжку хватает…

— Почему же в день бригада так мало проходит? — удивилась Саша.

— Ну мы же не на гонках! — засмеялся Сергей. — Мы идем со скоростью большого стада. Олени по пути едят, отдыхают. Нам надо стадо сохранить, чтобы олени к зиме жир нагуляли, а не мировые рекорды устанавливать!

Коля резко свистнул, давая сигнал к отправлению. Я сел на нарту, и олени, не дожидаясь моей команды, покорно побрели за аргишем Сергея.

— У меня на упряжке коробка-автомат! — сказал я, повернувшись к Саше. — Олени сами трогаются, сами останавливаются…

— Это они тебя просто за хозяина не считают! — хмыкнула девушка. — Вон их хозяин, впереди тебя аргиш ведет!

— Да ладно! — возмутился я и встал на нарте в полный рост. — Хочешь, сейчас Сергея обгоню?

— Лучше не надо! Сам сказал, что Коля нам не простит, если мы нарту сломаем или еще чего натворим…

Я вздохнул, сел на свое привычное место и стал смотреть по сторонам. Ворга извивалась возле красивых скал, на вершинах которых росли чахлые лиственницы, камней становилось все больше. Я понял, что мы находимся на отроге Полярного Урала, который был хорошо заметен из нашего лагеря. Все чаще слева и справа от ворги виднелись белые полосы снега, не растаявшего к началу июля. Низкое солнце катилось прямо по линии горизонта, и длинные тени от нарт и оленей бежали слева от нас по фиолетово-синей тундре.

К следующему привалу я замерз так, что руки плохо слушались, когда я пытался извлечь из рюкзака свитер.

— Да, вот тебе и ночная прохлада, которую так любят олени! — стуча зубами от холода, сказал я Саше, вспомнив слова Алексея. — Ты как сама?

— Нормально! Я под куртку толстовку еще в лагере надела. Только руки немного окоченели…

— Что, замерз, Костя? — ко мне подошла Мария. — Ой, совсем замерз, как я погляжу! Пойдем, дам тебе малицу Гаврилы, она у меня в вандее сверху лежит.

Вскоре я облачился в просторную летнюю малицу, подпоясался крепким ремнем. Осмотрев себя, я понял, что почти перестал отличаться от остальных мужчин бригады: высокие болотные сапоги, брезентовые штаны, малица…

— Ну что, похож я на оленевода? — спросил я Сашу и картинно встал возле нарты, держа в руках хорей.

— Вылитый! — усмехнулась девушка. — Картина неизвестного художника «Ермак в Сибири»!

Коля снова свистнул, я сел на нарту, Саша устроилась рядом. Настя, сестра бригадира, проходя мимо, как-то хитро на нас посмотрела, прыснула со смеху и побежала к своему аргишу.

— Чего это она? — удивился я. — Может, малицу не так подвязал?

— Не уверена, — ответила Саша. — Марина тоже смеялась, когда мы рядом проезжали, хотя ты еще малицу не надел…

— Может, я неправильно упряжкой правлю, а? Ты бы спросила тактично у женщин, из-за чего они смеются. А то еще и мужики ржать начнут!

— Ладно, на следующей стоянке спрошу у Марины! — нехотя согласилась девушка.

Во время очередного привала Саша подошла к Марине, они поговорили буквально одну минуту, после чего Марина заливисто рассмеялась, а Саша, резко развернувшись, чуть ли не бегом направилась ко мне.

— Ты знал! Ты знал и не сказал мне!.. — лицо Саши было красным от гнева и смущения. Мне казалось, еще немного — и девушка даст мне пощечину!

— Ты чего, Сашка? — опешил я. — О чем я знал? Ты что на меня набросилась?

— Ты знал, что в одной нарте ездят только влюбленные и молодожены! — резко сказала девушка. — Знал и выставил меня посмешищем!

Я расхохотался так, что оленеводы стали оглядываться.

— А ведь ты права, Саша, знал! И Гаврила рассказывал, и стихи у Евдокии Серасховой такие есть: «…По этой жизни земной мы промчимся в нарте одной!..».

— И тебе смешно, да? — Саша смотрела на меня так, словно хотела прожечь взглядом. — «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» — вот что они про нас говорят, если перевести на русский!

— А что ты предлагаешь? — отсмеявшись, спокойно спросил я. — Вернуться и попросить у Алексея еще одну нарту, причем желательно женскую? Или пересядешь к кому-нибудь? Сергей, кстати, себе невесту ищет!

Саша молча села на нарту, отвернувшись от меня, и до прибытия на место стоянки не проронила ни звука. Я правил упряжкой и думал, почему всех женщин — зырянку, ненку, русскую — так взволновало то, что мы едем в одной нарте, ведь мужчины стойбища не обратили на это ни малейшего внимания!

«Наверное, женщины без этого просто не могут жить! — пришел я к неутешительному выводу. — Даже маленькие девочки в школе на переменах только и делают, что шушукаются о том, кто с кем сидит за одной партой. Потом девочки вырастают, но ничего не меняется! Здесь, в тундре, они обсуждают, что мы едем в одной нарте, в Москве говорили бы о том, кто кого пригласил в гости, или подарил колечко, или еще о чем — лишь бы обсудить отношения мужчины и женщины!»

Аргиши пересекли широкую заболоченную равнину и стали подниматься по склону длинной пологой сопки. Когда мои олени одолели подъем, я увидел, что Коля уже завернул своих оленей, поставив аргиш широким полукругом: так бригадир подавал сигнал остальным, что в этом месте мы расположимся на ночлег.

— Сашка, все еще обижаешься? — повернулся я к своей спутнице.

— Ладно, проехали! — девушка улыбнулась. — Я решила, что это просто интересное этнографическое наблюдение!

— Молодец! А то я ехал и не мог понять: отчего все женщины только об этом и думают?

— Не все! — отрезала Саша и пошла помогать Марии ставить чум.

Я начал распрягать оленей, пытаясь запомнить, куда идут разные ремни упряжи, но вновь потерпел фиаско. Олени смотрели на меня большими влажными глазами, явно недоумевая, почему человек так долго не отпускает их на волю.

— Ладно, ладно, бегите уж! — я потрепал по холке пристяжного быка, снял с его морды недоуздок, и олень тут же, высоко задрав голову с красивыми рогами, побежал к стаду. Вскоре и остальные олени моей упряжки присоединились к нему. Я собрал упряжь и аккуратно сложил на нарте — так учил меня Сергей, да и остальные оленеводы следили, чтобы кожаные ремни не валялись на сырой земле.

Когда я освободился, женщины уже распаковали длинные нарты, на которых перевозили жерди, и начали собирать каркас чума. Сначала на земле Мария связала три шеста, затем они с дочерью подняли их и установили в виде гигантской треноги, прочно воткнув заточенные концы в землю. После этого каждая хозяйка брала шест из своей нарты и устанавливала его со своей стороны чума, но ровно напротив друг друга. Саша долго не могла решить, кому из женщин помогать, но в итоге стала устанавливать олы с ненецкой стороны. На помощь Марине тут же прибежала Настя, которая до того распаковывала свою грузовую нарту.

Когда каркас был готов, Мария с Сашей расстелили на земле правую покрышку чума, а Марина с Настей — левую. Покрышки, или нюки, представляют собой сшитые в форме трапеции брезентовые полотнища, в верхних углах которых сделаны прочные карманы. В эти карманы Марина и Настя вставили две оставшиеся жерди и стали натягивать покрышку на каркас чума. Брезент легко скользил по наклонным жердям жилища, и вскоре нюк был поднят на нужную высоту. Марина зашла с другой стороны, натянула веревки, свисавшие с покрышки, и привязала их к жердям чума. Саша с Марией в свой черед натянули правую покрышку и веревками, вделанными в края полотна, прочно обвязали всю конструкцию. Чум был готов.

Мария начала разводить огонь в очаге, Марина учила Сашу правильно подвязывать пологи, а я занялся дровами. Надо было нарубить привезенные с прошлой стоянки чурбаки лиственницы — леса поблизости не было. Когда я закончил работу, из чума уже доносились аппетитные запахи вареного мяса: ужин был готов.

Я уплетал сочные куски оленины, запивая их горячим бульоном, и был счастлив. Жизнь стойбища казалась мне разумной и упорядоченной: все знали, что им нужно делать, никто не суетился, не кричал. Люди пришли на место, которое еще два часа назад было пустынным холмом в тундре, — и вот уже стоят чумы, весело пляшет огонь в очаге, кипит чайник. А завтра они пойдут дальше, и только черный круг от костра, медленно зарастающий травой, будет напоминать о том, что здесь когда-то жили люди…

После ужина все пошли спать — завтра предстоял большой переход. Мы с Сашей залезли в спальные мешки, я опустил полог и шепнул:

— Сашка! Не спишь?

— Сплю! А ты чего? — недовольно ответила девушка.

— Так, вспомнил красивую ненецкую поговорку. Правда, тебе ее завтра Настя с Мариной все равно расскажут…

— Это что еще за поговорка? — настороженно спросила Саша, выглянув из спальника.

— «У мужа и жены один полог на двоих!» — засмеялся я.

— Да ну тебя! — смутилась девушка и повернулась ко мне спиной.

Ленточки на рогах

Когда я проснулся, в очаге весело потрескивал огонь, и Мария накрывала на стол. Решив, что все жители чума уже встали, я растолкал Сашу, быстро оделся и вылез из полога.

— А, проснулись! — улыбнулась ненка. — Сейчас чай пить будем!

— Мы не проспали? — спросил я Марию, которая расставляла чашки.

— Нет, не проспали! А вот Сережу с Сашей каждое утро будить приходится! — Мария показала глазами на полог, в котором спали братья. Полог был опущен, из-под него торчали ноги в меховых чулках.

— Сергей! Саша! — строго сказала Мария. — Вставайте, каслать скоро. Коля уже за оленями пошел!

— Угу! Сейчас, уже встаем! — раздались из-за цветной ткани сонные голоса, а вскоре показалось и заспанное лицо Сергея.

Позавтракав вкусными лепешками, которые Мария пожарила на оленьем жиру, мы с Сашей вышли из чума. Люди подтаскивали тяжелые вандеи, делая загон для ездовых быков. Вскоре показалось и стадо, которое вел Коля. Бригадир один справился с тремя сотнями оленей!

Когда животные оказались внутри ёра, оленеводы стали заходить в загон и отлавливать своих ездовых.

— Ладно, Саша! — важно сказал я своей спутнице, беря в руки недоуздок. — Ты помоги женщинам чум собрать, а я пока оленей наших поймаю!

С этими словами, одернув края малицы, я с гордым видом пошел к ёру. Настя и Алевтина, жена Виктора, опустили тынзян, я перешагнул его и оказался среди оленей. Олени крутились, толкали меня мягкими боками, тыкались мордами мне в руки. Оленеводы уверенно отбирали своих быков, а я стоял с недоуздком в руках и пытался понять, как же среди этого хаоса найти моих оленей. Вчера мне казалось, что я хорошо запомнил своих ездовых, а сегодня все олени казались одинаковыми! Делая вид, что я выбираю оленей, я топтался по ёру и думал, что предпринять. Единственная мысль, которая пришла мне в голову, была следующей: когда оленеводы отберут своих животных, в загоне останутся только мои олени!

Но не тут-то было! Люди перестали заходить в загон, отобрав всех нужных животных, но около сотни быков еще кружили возле меня. Я вспомнил, что Сергей говорил о том, что в стаде ездовых больше, чем нужно для каслания, — на случай, если какой-нибудь бык устанет или покалечится. Я в отчаянии смотрел на проклятых оленей, которые теперь стали казаться вообще одинаковыми, как вдруг раздался голос:

— Что, дядя Костя, оленей своих не можете выбрать?

Не дожидаясь ответа, Сашка забежал в ёр.

— Вот смотрите, это ваш передовой! — подводя ко мне крупного белого оленя, сказал мальчишка. — Видите, какой красавец? У него еще маленькое пятнышко на лбу… А вот пристяжной, серый с белыми боками! А вон с того края загона еще один ваш, очень приметный — у него на рогах «лопатки»! Вы пока этих выводите, а я вам того поймаю…

Вскоре Сашка привел мне всех оленей и привязал к нарте.

— Что, помочь запрячь? — с сочувствием посмотрев на меня, спросил мальчик.

— Помоги, чего уж там! — вздохнул я. — И так я всю бригаду задержал…

Сашка принялся запрягать оленей, а я достал блокнот и старался зарисовать все элементы упряжи — куда, как и зачем вся эта куча ремней надевается. Проблема была в том, что каждого оленя запрягали особым образом, и упряжь для передового, центральных и пристяжных сильно различалась. Я вспомнил, как старик Тайшин учил меня запрягать оленей, надевая упряжь на себя самого, и грустно улыбнулся: с настоящими оленями все оказалось гораздо сложнее…

— Готово, дядя Костя! Можете ехать! — улыбнулся мальчишка и побежал к своей упряжке. Я спрятал блокнот в карман и в отчаянии опустился на нарту. В этом состоянии и нашла меня Саша.

— Что грустишь? — весело спросила девушка. — Я вот уже научилась чум собирать и разбирать!

— Молодец! — вздохнул я и рассказал подруге, как выбирал оленей.

— Может, пометить их чем, как ты думаешь? — робко предложила девушка.

— Сашка, точно! Ты гений! — Я вскочил в радостном возбуждении. — У тебя далеко твоя красная косынка?

— Нет, а что? — непонимающе посмотрела на меня Саша.

— Как что? Ленточки! Мы привяжем к рогам ленточки, и я легко смогу находить своих оленей!

Вскоре девушка вернулась с ярко-алым шелковым платком.

— Бери! Для спасения экспедиции не жалко! — торжественно произнесла Саша и рассмеялась.

Я разорвал платок на ровные длинные ленты, по две на каждого оленя — на случай, если одна потеряется, — и подошел к своей упряжке. Олени покорно смотрели на меня, явно не ожидая никакого подвоха.

— Все, теперь вы от меня никуда не денетесь! — Я улыбнулся и схватил за рога передового. Рога были покрыты нежной шерсткой, внутри горячо пульсировала кровь. Я вспомнил, что в это время рога, которые правильнее было бы называть панты, все еще быстро растут, и ленточки завязывал не туго, чтобы рога не усохли. Увлекшись работой, я даже напевал себе под нос какую-то песенку, радуясь нашей с Сашей находчивости и сообразительности. Наконец все было готово. Я отошел в сторону, чтобы полюбоваться работой: упряжка напоминала то ли оленей Санта-Клауса, то ли отряд пионеров-героев.

Неожиданно за моей спиной раздались странные звуки, напоминающие хорканье оленей. Я обернулся и увидел, что вокруг меня собрались все мужчины стойбища, которые уже даже не смеются, а именно что хоркают от смеха, утирая от слез глаза.

— Э-э-э, вы чего? — от радости моей не осталось и следа, я переводил взгляд с одного лица на другое. — Ну что вы надо мной все время смеетесь?!

— Да нет, мы не над тобой, мы над ситуацией! — еле сдерживая смех, ответил за всех Виктор.

— Ну и что это за ситуация? — тяжело вздохнув, спросил я, проклиная в душе всех этих «психологов» из тундры.

— Как тебе объяснить? — Виктор встал подбоченившись и начал рассказывать, обращаясь больше не ко мне, а ко всем остальным: — Бывает, что парень, потомственный оленевод, берет в жены городскую девушку. Ну, она в тундре ничего не умеет, это понятно. И вот собираются они каслать, а девушка эта оленей своих в стаде найти не может! Парень смотрит на нее, смотрит, а потом в сердцах и говорит: ты еще ленточки им к рогам привяжи!

Новый взрыв дружного хохота был наградой Виктору за его историю.

— Хватит вам над ним ржать! — раздался голос бригадира. — Пусть хоть ленточки к рогам привязывает, хоть датчики на оленей ставит, лишь бы всех не задерживал! Сами тоже хороши: каслать пора, а вы тут цирк устроили…

Всё еще посмеиваясь, оленеводы пошли к своим упряжкам. Коля посмотрел на меня, покачал головой и дал сигнал отправляться…

Переправа

Я вел упряжку в расстроенных чувствах. Мне казалось, что я никогда не сумею освоить даже азов оленеводства и мальчишки по-прежнему будут искать мне оленей в стаде и запрягать их в нарты. Саша, чувствуя мое состояние, сказала, положив мне руку на плечо:

— Не переживай, ладно тебе! Вчера надо мной смеялись, сегодня — над тобой. Мы же приехали сюда учиться, ты сам говорил…

— Я знаю, Сашка! Просто я уже столько лет пытаюсь научиться у ненцев хотя бы простым вещам, но по-прежнему остаюсь на уровне непутевого подростка…

— Научишься, только нужно время! — улыбнулась Саша. — Ты же рассказывал, что оленеводство — самая сложная в мире профессия, так ведь американские ученые пишут?

Я кивнул и направил упряжку в сторону крутого склона. Сергей, ехавший впереди меня, соскочил с нарты и повел оленей в поводу. Я решил последовать его примеру.

Склон действительно был крутой, и я опасался, что нарта будет бить передним краем по ногам оленей. Однако деревянные полозья неплохо притормаживали, и мы благополучно спустились в широкую долину, которую пересекала река. Я вспомнил, как Гаврила объяснял, почему оленеводы не подбивают полозья пластиком, хотя он в последние годы стал очень доступным: нарты с пластиковыми полозьями гораздо лучше скользят по снегу и траве, однако на спусках калечат оленей.

Аргиши оленеводов сгрудились возле широкой отмели реки. Мужчины проверяли нарты, женщины подтягивали ремни на вандеях, Прохор с Виктором извлекли откуда-то резиновую лодку и быстро накачивали ее. Бригаде предстояла переправа через реку.

— Что, справишься с оленями? Или в лодке переберешься, вместе с женщинами? — спросил меня подошедший Коля.

— Справлюсь! — глядя в глаза бригадиру, ответил я. — Только посмотрю сначала, как другие переправляются…

— Дело твое! — пожал плечами Коля. — Если перевернешься, в мокрой одежде дальше поедешь, мы ждать не будем…

Вскоре началась переправа. Коля подтянул болотные сапоги, встал на нарту и, резко прикрикнув, направил свою упряжку белых оленей в стремительную реку. Олени недовольно зафыркали, но Коля резко ударил передового хореем, и вскоре олени, поднимая тучу брызг, зашли в воду. Через мгновение я понял, что олени уже не идут по грунту, а плывут! Коля, балансируя, стоял на нарте, постоянно понукая оленей гортанными криками. Вскоре животные, видимо почувствовав дно под ногами, резко рванули вперед, и нарта, с которой потоками лила вода, выехала на противоположный берег. Коля не останавливал упряжку, и вот уже все пять нарт его аргиша стояли на высоком берегу.

— Давай, Сергей, не задерживай! — крикнул бригадир.

— Костя, ты, главное, равновесие держи! Ровно в центре нарты встань! — крикнул мне Сергей, направляя свой аргиш в реку. — Остальное олени за тебя сделают, у отца хорошие олени, умные!

Настал мой черед. Отдавая рюкзак с аппаратурой Саше, я оглянулся — у соседней отмели женщины садились в лодку, их аргиши должны были перевести через реку более опытные оленеводы. В голове мелькнула предательская мысль: отдай упряжку Виктору, он же предлагал тебе помощь!

— Ну уж нет! — Я стиснул зубы и погнал оленей к берегу. У самой кромки воды упряжка остановилась.

— Чу! Чу! — прикрикнул я и сильно ударил передового хореем.

Олени вздрогнули и зашли в воду. Продолжая подгонять упрямых быков, я почувствовал, как вода поднимается, плотно охватывая ноги в болотных сапогах. Полозья скрипели по каменистому дну, потом вдруг оторвались от него, и я почувствовал, что нарта плывет! Сразу стало трудно держать равновесие, и я с благодарностью вспомнил совет Сергея. Вода доставала мне почти до краев сапог, но я думал только о том, чтобы не упасть самому и не прекращать погонять животных.

— Правее бери, правее! — закричал с другого берега Сергей. — Они у тебя сейчас на склон полезут, нарту перевернут!

Я увидел, что течение действительно отнесло упряжку в сторону, и стал разворачивать плывущих животных. Делать это, балансируя на нарте, было неимоверно трудно, пот струился по моему лицу, но олени все-таки повернули к нужной отмели. Неожиданно я ощутил резкий удар снизу, от которого едва не упал, и тут полозья снова заскрипели по дну. Олени, почувствовав твердую землю под ногами, рванули вперед, и вскоре моя упряжка остановилась рядом с аргишем Сергея. Переправа была позади…

Я сидел на нарте, переводя дух, когда сзади подошел Коля. Бригадир коротко хлопнул меня по плечу и пошел к лодке — ему еще предстояло переправить на этот берег несколько женских аргишей.

Поломанная нарта

Когда все перебрались через реку, устроили обед. Мария достала большой термос с чаем, печенье, Сергей открыл банку сгущенки. От моей утренней хандры не осталось и следа — мы шумно обсуждали переправу, смеялись, даже обычно суровый Коля улыбался.

— Реки здесь глубокие, в мерзлоте текут, метра три до дна, а то и больше, — объяснял мне бригадир. — Бродов нет, сам видел. Но нарты наши так хитро сделаны, что с человеком на себе плывут!

— А вещи в вандеях не промокают? — спросил я.

— Так там у нас где брезент подложен, где пленка, — улыбнулась Мария. — Не промокают, хотя после переправы мы вещи перебираем на всякий случай…

Перекусив, мы отправились дальше; бригаде сегодня предстояло пройти еще около десяти километров. Пейзаж вокруг изменился: сопки стали выше и круче, все чаще по обеим сторонам ворги поднимались обрывистые скалы, поросшие мхом и лишайниками. Горы на горизонте почти не увеличились в размере, но я чувствовал, что мы приближаемся к Полярному Уралу.

Когда до места ночлега оставался один переход, Саша снова стала упрашивать меня дать ей попробовать управлять упряжкой.

Я сначала отказывал, но настроение у меня после переправы было приподнятое, и я решил, что ничего страшного не случится.

«В конце концов, Саша тоже хочет почувствовать себя не просто балластом в нарте!» — пришла мне в голову справедливая мысль. Я остановил упряжку и протянул девушке поводья.

Саша пересела на левую сторону нарты, я устроился справа. Девушка уверенно прикрикнула на оленей, ткнула хореем передового, и упряжка плавно пошла вперед.

— Молодец, Сашка! — крикнул я. — Здорово у тебя получается!

На лице девушки расцвела улыбка, щеки покрылись румянцем. Мы немного отстали от последнего аргиша, пока пересаживались, и Саша решила нагнать бригаду. Дернув поводья, девушка несколько раз ударила хореем по спинам оленей, и упряжка понеслась вперед. Тут я заметил, что мы догоняем аргиш Марины, в котором последней шла нарта нгэту с привязанными к ней жердями чума.

— Сашка, тормози! — крикнул я, но было поздно — наши олени со всего маху налетели на концы жердей, запутавшись в них ремнями упряжи. Поняв, что сейчас олени, которые забились, пытаясь вырваться, проткнут себе бока острыми жердями чума, я истошно закричал:

— Поворачивай! Поворачивай, черт тебя дери!

Саша и сама поняла, что надо уводить упряжку в сторону. Она резко потянула поводья влево, и олени, с треском ломая жерди, рванули в сторону. Я не удержался и вылетел из нарты, упав в глубокую лужу. Отплевываясь от набившейся в рот грязи, я поднял голову и увидел, как нарта налетела на огромный валун, и вновь услышал треск ломающегося дерева. Сашка, упав на землю, проехала несколько метров, не выпуская из рук поводьев, но сумела все-таки остановить быков.

— Ты в порядке? — спросил я, подбежав к девушке.

Сашка сидела на земле, грязная и мокрая, и чуть не плакала от досады. Рядом лежала перевернутая нарта, полоз которой был переломлен пополам. Олени, переступая с ноги на ногу, виновато смотрели на нас большими влажными глазами.

— Молодец, быков не упустила! — улыбнулся я Саше. — Нарту починим, не переживай! Когда я машину купил, тоже ее разбил в первый же день… Что у тебя с рукой?

Саша подняла руку, в которой все еще крепко сжимала поводья, — ремень ободрал ладонь девушки до крови, оставив след, словно от ожога. Я осторожно распутал повод, привязал его к нарте и вытащил из рюкзака аптечку. В этот момент к нам подбежал Сергей.

— Да, плохо дело! — сказал юноша, осмотрев нарту. — Полоз трудно починить будет. Но ничего, что-нибудь придумаем! Ты как, Саш?

— Я-то в порядке, — вздохнула девушка. — Но мне показалось, мы жерди чума сломали…

— Сломали, это верно! — Сергей грустно посмотрел в сторону ушедших аргишей. — Причем ладно бы жерди от нашего чума! Сломали жерди Коли, а он над ними всю дорогу трясся! Говорил, что они гораздо лучше наших…

Саша совсем загрустила. Не зная, чем утешить девушку, мы с Сергеем занялись нартой — перевернули ее и обмотали сломанный полоз веревкой.

— До лагеря дотянет, а вечером уже основательно чинить будем. Поехали!

Но ехать на нарте мы не решились: полоз держался на честном слове. Ведя оленей в поводу, я зашагал по хорошо заметной ворге. Под ногами чавкала пахнущая торфом и сырым мхом жижа, сапоги вязли в ней, норовя навсегда остаться в этих бескрайних болотах. Наконец ворга пошла вверх, стало суше, и на высоком каменистом холме показались каркасы трех чумов, на которые женщины уже натягивали брезентовые покрышки.

Я подвел нарту к нашему чуму и отпустил оленей. Покачивая рогами с развевающимися красными ленточками, быки побежали в стадо, которое паслось на соседнем холме. Подняв голову, я посмотрел на верхушку чума. Повреждены оказались две жерди, причем отломились только самые верхушки.

— Саш, похоже, все не так плохо! — крикнул я своей спутнице, которая снимала с нарты мокрый насквозь рюкзак. — Всего две палки сломали!

В этот момент из-за чума вышел Коля, который, несомненно, услышал мою последнюю фразу. Смерив нас взглядом, в котором я прочел одно желание: чтобы мы с Сашей никогда больше не попадались ему на глаза. Коля развернулся, сел на нарту и умчался в тундру: был его день дежурства в большом стаде. — И ты полагаешь, что все неплохо, да? — скептически посмотрела на меня Саша. — Он даже ужинать не стал, ускакал в тундру, лишь бы нас не видеть…

— Ладно тебе, Сашка, такое с каждым могло случиться…

— Только случается все почему-то именно с нами! — резко ответила девушка, отвернулась и принялась развешивать на нарте промокшие вещи.

После ужина мы с Сергеем устроились за чумом и еще раз внимательно осмотрели сломанные сани. Кроме полоза треснула еще и продольная жердь, в которую вставлялись ножки. Ремонт предстоял нешуточный. Сергей достал инструменты, и мы принялись за работу. Я вырезал длинный брусок, который с помощью гвоздей и веревок закрепил, подобно медицинской шине, на сломанную жердь. Сергей тем временем вытачивал полукруглую заготовку, своей формой повторяющую изгиб полоза нарты. Время от времени юноша отвлекался и с завистью смотрел, как ребята играют в мяч на площадке возле чумов. Я улыбнулся. Мой друг, а в отсутствие Гаврилы еще и наставник в нелегкой науке оленеводства, был совсем мальчишкой.

— Во что они играют, Сергей? — спросил я, когда юноша в очередной раз отвлекся.

— В «минус пять»! — с увлечением принялся объяснять Сергей. — Кто больше раз мячом начеканит — сначала стопой, потом коленом. Играют до пяти падений мяча — это и есть «минус пять». Тогда победитель бьет с одиннадцати метров мячом по заду проигравшего — правда, редко кто попадает. Классная игра! Смотри, как Колька здорово чеканит!

Я видел, как младший брат Прохора ловко подбрасывает мяч коленом. Остальные дружно считали: двадцать два, двадцать три, двадцать четыре… На счете «тридцать пять» Колька выдохся, и мяч перешел к следующему игроку.

— Ладно, давай нарту чинить! — вздохнул Сергей и повернулся к играющим спиной.

Вырезанную юношей заготовку мы прочно приколотили поверх треснутого полоза, загнув торчащие концы гвоздей. Взяв из своей нгэту, где он перевозил запчасти для нарт, новый подполозок-нярму, Сергей просверлил отверстия, я вырезал штифты, и мы плотно насадили нярму на сломанный полоз. Усилив соединение головки полоза с подполозком стальной проволокой, Сергей проверил остальные соединения нарты и остался доволен.

— Ну, до Саурея должна доехать! — улыбнулся юноша. — А обратно, если что, я ее на своей нгэту Алексею привезу…

Работу мы закончили уже глубокой ночью. Солнце, словно боясь разбудить спящих жителей стойбища, кралось по самой кромке горизонта, лишь иногда ненадолго скрываясь за скалистыми сопками. Закат плавно переходил в рассвет, окрашивая тонкие, полупрозрачные облака в зеленые и оранжево-красные тона.

Мы с Сергеем убрали инструменты, оттащили починенную нарту к его аргишу и отправились спать — до подъема оставалось чуть более двух часов…

Жареные панты

Вернувшийся к завтраку Коля по-прежнему даже не смотрел на нас с Сашей, и я решил, что так жить нельзя. Подойдя к бригадиру, когда тот переупаковывал свой вандей, я сказал:

— Коля, прости за жерди! Ты же понимаешь, мы не специально…

— И что из этого? — бригадир поднял на меня тяжелый взгляд. — Жерди-то сломаны. А если бы оленей убили или покалечили? Вы там, в Москве у себя, живете богато, для вас все это не проблемы, конечно. Попробовал бы ты оказаться на моем месте, я бы на тебя посмотрел! Ох как хотел бы я с тобой поменяться, Костя: ты стадо поведешь, а я в Москву поеду, директором музея работать, в кресле кожаном сидеть!

— А что ты о моей работе знаешь, Коля? — Я едва сдерживал гнев. — Что, думаешь, только здесь тяжело бывает? Поезжай в Москву, пожалуйста, управляй музеем — мне не жалко! Каждый день будешь на сотни звонков отвечать, выбивать из спонсоров деньги, выступать на конгрессах, симпозиумах с научными докладами, управлять работой сотрудников, смотреть, чтобы моль, кожееды и крысы не сожрали экспонаты, а еще вести экскурсии для школьников, которые далеко не всегда вообще хотят кого-то слушать! А в отпуск на собственные деньги уезжать в степь или в тундру, чтобы каждый день сносить упреки от бригадира оленеводов — то из-за неумения поймать оленей, то из-за двух сломанных палок! Что, меняемся?..

Коля молчал, опустив глаза и теребя край малицы. Потом внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:

— Да нет, пожалуй! Каждый на своем месте хорош. И это… не обижайся, если что не так. Характер у меня такой…

— Ладно, проехали… — я улыбнулся. — А в Москву просто так приезжай, в гости!

Когда пастухи пригнали стадо к заранее построенному загону, я уверенно зашел в ёр, держа в руках упряжь. Моих оленей было видно издалека: красные ленточки не позволяли ошибиться; и вскоре я привязал всех пятерых быков к нарте. Правда, запрячь самостоятельно я их по-прежнему не смог — вновь пришлось просить помощи у младшего сына Гаврилы.

Когда Коля дал сигнал отправляться, я протянул Саше вожжи и сказал:

— Давай садись, сегодня ты править будешь!

— Ни за что! — отрезала девушка. — Опять врежусь в кого-нибудь…

— Садись, садись! — я был непреклонен. — Мы с Серегой всю ночь нарту чинили, я просто на ходу засыпаю. В таком состоянии я скорее сани разобью, чем ты…

— Ну, если ты на самом деле не выспался… — Саша с сомнением посмотрела на меня, а потом уверенно взяла поводья и села слева на нарту.

— Просто держись за Сережкой, и все будет в порядке! — Я ободряюще посмотрел на Сашу, девушка легонько тронула хореем передового быка, и нарта заскользила по сырому мху, встраиваясь в аргиш позади нгэту Сергея.

Караваны нарт, вытянувшись длинной вереницей, спускались с пологого холма, на котором мы ночевали. Бригада шла на северо-запад, к синеющему вдали хребту Полярного Урала, острые вершины которого были по-прежнему покрыты снегом.

Вскоре Саша уже уверенно управляла упряжкой, от ее утренних сомнений не осталось и следа — я видел, как девушке нравится вести наш маленький аргиш, состоящий всего из одной нарты. Глаза ее сияли, на щеках играл румянец, иногда Саша даже вставала на нарте, словно заправский оленевод, чтобы издали заметить какое-нибудь препятствие и вовремя обойти его.

Я смотрел по сторонам, наслаждаясь спокойным, мерным бегом оленей, иногда снимал на видеокамеру движение аргишей. У каждого оленевода передовая упряжка была подобрана со вкусом. Так, у Коли это была пятерка белых оленей, у Марии каждый олень был с белой грудью, у Сергея в упряжке было пять почти черных быков, а у Марины олени были с рыжеватыми спинами и белыми носами. Я заметил, что у некоторых мужчин рядом с пятеркой ездовых быков бежит шестой. Причем эти «лишние» олени вели себя строптиво: вырывались, тянули аргиш в сторону, бодали соседних животных. На очередной стоянке я спросил Сергея, что это значит.

— Эти-то? — Сергей показал на тяжело дышащего оленя, привязанного шестым к нарте Виктора. — Это молодые быки. Они еще не умеют в упряжке ходить, их объезжать надо. Сначала вот так заставляют рядом с обученными ходить, потом к командам приучают. Смотри, сейчас как раз Виктор молодого учить будет!

Действительно, Виктор повел упряжку в поводу, делая большой круг, время от времени издавая гортанные звуки команды. Молодой олень вырывался, пытаясь тащить всю упряжку в другую сторону. Тогда Виктор подошел к «смутьяну», крепко схватил его за рога и стал бить по ушам концами поводьев. Олень вырывался, но хватка Виктора была крепкой.

— По ушам бьют, когда молодой олень совсем не хочет учиться! — объяснил Сергей. — Это больно, но для здоровья оленя не опасно. Так вот и объезжают молодых изо дня в день…

— Сережа, а зачем их учить? — спросила подошедшая Саша. — У вас и так много ездовых, вон их сколько в загоне остается, когда оленеводы своих разбирают.

— Ну как тебе сказать? — пожал плечами юноша. — Быки стареют, хуже работать начинают. Их все время заменять надо, поэтому и учим. Если в бригаде мало ездовых, каслать опасно, мало ли что может случиться. К тому же хорошо обученного быка продать можно, он в три раза дороже стоит, нежели обычный олень. Правда, хороший оленевод сам своих быков обучает, от них ведь и жизнь зависит…

В этот момент молодой олень, которого наказывал Виктор, вырвался и стал биться рогами о край нарты. На помощь оленеводу бросились Коля и Сергей. Втроем мужчины справились с обезумевшим быком, но не без потерь — молодой олень сломал конец рога о нарту. Я заметил, как Саша с ужасом смотрела на кровавый обрубок, оставшийся на месте прежде красивого панта.

— Не переживай, это бывает! — успокоил девушку Сергей. — Некоторые бригады в это время вообще своим оленям панты отпиливают, продают, большие деньги получают. Говорят, из пантов корейцы или китайцы лекарство какое-то делают, точно не знаю. Дело, правда, рискованное: отпиленные рога не хранятся долго, и если вертолет со сборщиками пантов не прилетит — из-за тумана, скажем, — все это добро пропадет…

— А вы своим оленям почему панты не пилите? — снова спросила Саша.

— Жалко! — развел руками Сергей и улыбнулся: — Олени слабеют от этого, в пантах вся их сила. Да и некрасивые олени потом, без рогов-то…

Пока мы говорили с Сергеем, Коля и Виктор быстро развели небольшой костер, поставили на огонь сковороду и принялись на ней что-то жарить, возбужденно переговариваясь.

— Чего они обед-то готовят, вроде рано еще? — удивленно посмотрел я на Сергея.

— Это не обед! — хитро улыбнулся юноша. — Это лакомство — жареные панты!

Мы подошли поближе, и я увидел на сковороде нарезанные кружочками части оленьего рога. Коля несколько раз ловко перевернул их веткой и вскоре протянул мне кусочек этого «лакомства»:

— На, попробуй! Редкая вещь! Мы специально панты не режем, но уж если сломался…

Я осторожно положил в рот горячий кусочек жареного рога. Панты по вкусу напоминали что-то среднее между хрящиками и копченой корочкой от сала.

— О, и правда вкусно! — я посмотрел на Колю. — Можно еще взять?

— Бери, бери! Только не перестарайся — а то будешь скакать по тундре, как олень во время гона! — Коля с Виктором расхохотались и бросили на сковороду еще одну порцию нарезанного рога.

— Да, это точно! — подтвердил Сергей. — Если чуть-чуть — здорово сил прибавляет, а если много съешь, такое будет!

Юноша покраснел и смущенно отвернулся от вновь расхохотавшихся мужиков.

К вечеру аргиши пересекли еще одну реку, правда неглубокую — нарты шли по каменистому дну, и вода доходила только до середины высоких ножек. За рекой пейзаж изменился — мы въехали в небольшой лиственничный лес. Хотя деревья были не выше одноэтажного дома, они привели меня в восторг — по лесу я, честно говоря, соскучился.

Но вскоре нежно зеленеющая рощица осталась позади, и нарты вновь заскользили по мху и лишайникам тундры. Олени бежали легко и быстро, отдохнув во время очередной стоянки, поэтому я немало удивился, когда Коля вновь остановил бригаду.

— Наверное, случилось что-то, — сказал я Саше. — Пойду узнаю, почему остановились.

Я добежал до упряжки Марины и увидел непонятную картину: Коля протягивал жене пакет с печеньем, а молодая женщина заливисто смеялась и махала на него руками. Наконец бригадир оставил попытки вручить печенье жене, развернулся и пошел к своей нарте. Вскоре караваны вновь тронулись в путь, и уже без остановок бригада добралась до места ночлега.

Я рассказал о случившемся Саше, и вечером девушка решила спросить Марию, что означала наша неожиданная остановка.

— А, да это Коле все кажется, что Марине чего-то не хватает! — улыбнулась ненка. — То теплую ягушку ей достанет, если почудится ему, что жена замерзла, то еще что. Сегодня вот решил почему-то, что Марина печенья захотела. Всех остановил, нарту распаковал и притащил ей этот пакет! А Марина смеется: мол, не хочу я твоего печенья!

— Любит он ее сильно, вот что это значит! — мечтательно вздохнула Саша.

— Любит, это точно! — кивнула Мария. — Много лет он за ней ухаживал, все приезжал к нам. А Марина — ни в какую! Да и Гаврила сначала против был: Коля много пил в то время, а как напьется — в драку лез. Гаврила и сказал: бросишь пить, тогда и приезжай свататься!

— И что, бросил? — спросил я.

— Бросил! Сейчас вообще не пьет. А как пить перестал, за ум взялся — так вскоре и бригадиром стал. Снова начал к нам приезжать, ухаживал за Мариной, подарки ей дарил и добился своего — поженились они, вон уже две дочки растут. Но Марина по-прежнему у них в семье главная, он ради нее на все готов. Пожелай она чего — Коля обо всем забудет, помчится искать. Ох, балует он ее, балует!.. — покачала головой Мария, но я заметил улыбку в уголках губ ненки: она была счастлива за свою дочь.

Первое дежурство

После ужина Коля подошел ко мне и спокойно сказал:

— Собирайся, сегодня в стадо пойдешь. Твой черед дежурить. Будешь за ездовыми смотреть, чтобы к большому стаду не ушли. Все ясно?

— Ясно! — посмотрел я на бригадира. — Когда идти?

— Когда Колька вернется, тогда и пойдешь. Стадо за речкой пасется, на склоне. Не бойся, работа не сложная, у нас с этим даже мальчишки справляются! — бригадир усмехнулся и пошел к своему чуму.

Я стоял, думая, что взять с собой на дежурство, когда ко мне подошел Сергей.

— Что, в стадо? — юноша пристально посмотрел на меня. — Давай я с тобой пойду, если ты не против.

— Конечно, не против! — я благодарно взглянул на Сергея. — Я, если честно, никогда еще оленей не пас…

— Ничего, научишься, — улыбнулся Сергей. — Ладно, сейчас тынзян прихвачу, и пойдем, это недалеко. А ты в рюкзак свой пару шкур положи — будет на чем сидеть…

Стадо действительно паслось неподалеку. Мы перевалили небольшую сопку и увидели оленей — животные бродили по склону холма, некоторые лежали на снегу, наслаждаясь ночной прохладой. Нас от стада отделяла небольшая река. Препятствие показалось мне пустяковым, но, переходя стремительный поток по скользким камням, я оступился и зачерпнул полный сапог воды. Так что, когда мы выбрались на берег, первым делом я наломал сухого ивняка и развел небольшой костер: сидеть всю ночь с мокрыми ногами мне вовсе не хотелось.

Огонь весело потрескивал, я сушил носки, а Сергей лежал, мечтательно глядя в небо. Неожиданно юноша повернулся ко мне и спросил:

— Слушай, у тебя аккумуляторов для видеокамеры много?

— Шесть штук. А что? — удивленно посмотрел я на Сергея.

— Да у меня в телефоне батарейка села. А я там фото храню, видеоролики всякие. Может, дашь мне один аккумулятор, я попробую от него телефон зарядить?

— Попробуй, конечно, — согласился я. — Но как ты это сделаешь?

— У меня проводов моток. Посмотрю на напряжение, если у тебя в аккумуляторах слишком большое, намотаю катушку, как трансформатор…

— Слушай, не дури! Ты так телефон спалишь. Лучше я тебе дам батареек по полтора вольта. Соединишь и получишь нужное напряжение…

Мы лежали рядом, постелив на холодные камни оленьи шкуры, и разговаривали про всяческие изобретения, которыми была набита голова молодого оленевода.

«Да, из Сергея действительно получился бы неплохой инженер, — думал я, слушая рассуждения молодого ненца. — Повезло его соседям по стойбищу: любую технику сможет наладить!»

Солнце скрылось за склоном холма, олени выбрались на снег и были хорошо видны. Ночь выдалась прохладной, и я с удовольствием грел ноги у костра.

— Серёг, а ты жениться не думаешь? — спросил я юношу. — Тебе уже сколько исполнилось? Восемнадцать?

— Девятнадцать будет. Но жениться не собираюсь пока… — Сергей смущенно вздохнул. — Невесту еще не нашел подходящую. Мало в тундре хороших девчонок, а поселковых, которые, как Оля, о дискотеках только и думают, не хочу в жены брать. Как с такой в тундре жить? Она же не умеет ничего…

Сергей помолчал, а потом добавил:

— Хотя ты прав, надо уже невесту искать. Мама говорит, пока я не женюсь, они Олю замуж не отдадут. Маме помощница в чуме нужна. Старшие сестры все замужем, своим хозяйством живут, так что, пока я жену в чум не приведу, Оля с родителями останется…

— Так она вроде и не думает замуж выходить? — спросил я Сергея, тронутый его заботой о судьбе старшей сестры.

— Да кто их разберет, женщин-то? — совсем по-взрослому покачал головой Сергей. — Сегодня не думает, а завтра, глядишь, уже и свадьба…

— Слушай, а как у вас свадьбы отмечают? Ты сам на свадьбах бывал?

— Бывал, конечно! — кивнул Сергей. — И у Марины, и у Кати. У Кати красивая свадьба была! Она за ханта замуж вышла, по-хантыйски справляли. Упряжка вся в бубенцах, нарта красным сукном с орнаментами укрыта. По обычаю хантов за невесту выкуп жених привез, целых сто оленей! А когда ее упряжка к нему на стойбище поехала, прошли олени под согнутой березой — у нас так обычно покойников на кладбище провожают. Это значит, что она вроде как умерла у нас в чуме и родится женой в чуме мужа. Мама даже плакала, я помню! А потом на стойбище жениха большой праздник был — палку перетягивали, тынзян метали. Еще игра была: накидывали двоим мужикам на шеи аркан, затягивали, и они начинали тянуть — кто первый испугается удушья, тот и проиграл! Жених с невестой в играх не участвовали, в чуме со стариками сидели. Вместо них на улице двух кукол посадили, вроде маминых Хозяек Чума. Одна кукла — Жених, другая — Невеста. Все с ними разговаривали, кормили их, кукол этих. Обычай такой у нас: чтобы все у молодых в жизни хорошо было… Кстати, два дня, что свадьба шла, жених с невестой в разных чумах спали, и только потом у них первая брачная ночь была, когда гости разъехались…

Сергей поднялся и подбросил в огонь охапку ивняка. Сырые ветки медленно разгорались, дым белыми облаками поплыл над землей. Юноша, отворачиваясь от дыма, продолжил свой рассказ:

— А вот Марина по-зырянски свадьбу справляла — интересно было! Отец говорил, чем-то даже на русскую свадьбу похоже. Маринка вообще странная! Она, пока в нашем чуме жила, уж так обычаи ненецкие соблюдала, просто жуть! Нам с Олей проходу не давала: ты это не так сделал, ты этот запрет нарушила! А сейчас говорит: я зырянка, у меня теперь совсем другие законы! Видела, как Маринка через тынзян перешагивает? Еще года три назад она Олю за такое просто убила бы! Вот такие дела… — Сергей поправил костер, лег на шкуру и замолчал.

«Удивительное дело, — думал я. — Марина действительно старается показать всем, что она теперь зырянка, и живет так, словно у нее не было ненецкого прошлого. Она напрочь порвала с древними обычаями, которые так страстно, по словам Сергея, соблюдала в отцовском чуме. Что чувствует женщина, когда ее нарта проезжает под согнутой березой? Неужели женщине, через которую в мир приходит новая жизнь, доступно таинство смерти и воскресения? Да! Только женщина, рожающая детей, открывающая двери между мирами, может сама умереть и воскреснуть к совершенно другой жизни. Именно женщины становятся фанатичными неофитками христианства, опускаясь в крещенскую купель для рождения к новой духовной жизни, без жалости сжигая старых богов и обращая в истинную веру своих детей и мужей. Женщина действительно может перечеркнуть прошлое и родиться заново, оставив позади стремительно несущейся упряжки жизни еще одну согнутую березу…»

Я погрузился в размышления, и голос Сергея, который по-прежнему лежал рядом со мной у костра, показался мне странно далеким:

— Слушай, я подремлю немного, ладно? Со вчерашнего дня спать хочу! — Сергей лег на бок, положив под голову свернутый аркан. — Если засыпать начнешь, разбуди. Или если заметишь, что олени ведут себя странно, уходят куда-нибудь… По очереди дежурить будем…

Я кивнул, лег на спину и стал смотреть на розовеющее жемчужное небо, покрытое нежными перьями высоких облаков. Носки почти высохли, ногам было тепло, облака медленно плыли куда-то, переливаясь в лучах низкого полярного солнца, потом стали странно закручиваться, превращаясь в сказочные корабли, волшебные замки…

Когда я открыл глаза, костер уже догорел. Я встряхнул головой, похлопал себя по щекам и посмотрел на склон холма, где паслось наше стадо. Оленей не было. В живот словно провалился холодный булыжник, и я стал трясти за плечо крепко спавшего Сергея:

— Серега! Серега, вставай! Олени пропали!

— Что? Какие олени? — спросонья пробормотал Сергей, потом вдруг резко пришел в себя и посмотрел на склон холма. Юноша вскочил, перебрасывая аркан через плечо, и встревоженно крикнул:

— Они, наверное, к большому стаду пошли! Если перемешаются, Коля нас своим тынзяном удавит! Я по реке побегу, с севера отсеку их, а ты мчись к большому стаду, там сейчас Николай дежурит! Они во-он там, за теми холмами! — Сергей показал рукой за реку. — Давай, может, еще успеем!

С этими словами ненец бросился бежать вдоль русла, ловко перепрыгивая с камня на камень. Я стремительно натянул сапоги, запихал шкуры в рюкзак и помчался в указанном Сергеем направлении. Я бежал, проваливаясь в глубокий мох, перебираясь через многочисленные ручьи, которые текли в распадках между холмами, карабкаясь на крутые склоны. Несмотря на холод, одежда под малицей вскоре стала мокрой от пота, ноги в тяжелых сапогах словно налились свинцом, я тяжело дышал, но не сбавлял скорости.

«Только бы успеть! Только бы успеть! — твердил я себе под нос, перепрыгивая через камни. — Иначе лучше в лагерь вообще не возвращаться…»

Пробежав около пяти километров, я взобрался на очередной холм и увидел стадо. Олени спокойно щипали траву, а чуть в стороне на большом сером валуне сидел Николай. Пастух курил, с улыбкой поглядывая на меня.

— Дед Николай, вы оленей моих не видели? — задыхаясь от бега и держась за бок, спросил я.

— Видал, конечно! — кивнул старик, стряхивая пепел с папиросы. — Хорошо видал!

Я устало опустился рядом с ним на сырой мох.

«Все пропало! — меня охватило самое настоящее отчаяние. — Если Николай видел моих оленей, значит, они уже пришли к большому стаду! Я опоздал, и теперь из-за меня оленеводам придется два дня отлавливать ездовых…»

Я чуть не застонал от обиды и злости на себя самого: ну надо же было заснуть на первом дежурстве! Подняв с земли камень, я швырнул его изо всех сил и обхватил голову руками.

— Видал я твоих оленей, видал! — дед Николай с усмешкой покачал головой. — В бинокль, правда. Хочешь, и тебе могу показать…

Я поднял голову и посмотрел на старика. Тот протягивал мне свой старенький, потертый бинокль.

— Так что, быки не смешались со стадом? — с робкой надеждой спросил я.

— Нет, конечно! — Николай хитро посмотрел на меня. — Они вообще не сюда ушли. А если бы и сюда, ты что думаешь, я бы им позволил к большому стаду подойти? Я не сплю на дежурстве, как некоторые…

Мне стало так стыдно, что слезы готовы были брызнуть из глаз. Отвернувшись, я посмотрел на три видневшихся вдали чума, кажущихся отсюда, с вершины, совсем крошечными.

«Прав был Коля, это работа для детей! — с горечью думал я. — Надо мальчишек учить стадо пасти, вот их и отправляют смотреть за ездовыми. Какой был смысл мне дежурить, не спать, бежать через все эти сопки, если дед Николай все равно следил за двумя стадами?»

— Да ты не волнуйся, ты все правильно сделал! — неожиданно улыбнувшись, старик положил мне руку на плечо. — Ты ко мне побежал, к большому стаду. Из тебя со временем хороший пастух получится! А вот где напарник твой, «потомственный оленевод» этот, будь он неладен? Куда он-то ломанулся?

— Сергей решил стадо отсечь, по реке побежал… — пытался я защитить своего друга, но Николай сурово посмотрел на меня:

— Отсечь, говоришь? Его самого еще сечь надо, вот что я тебе скажу! Олени ваши вообще никуда не ушли, понял? Я со своей сопочки все видел, бинокль у меня хороший! Как ты реку переходил, ноги промочил — ладно, бывает. На холмике небольшом вы костер развели, разговаривали. Потом этот «потомственный оленевод» сразу заснул. Ты еще продержался полчаса, потом задремал — минут на двадцать, не больше! А за это время олени ваши просто по склону спустились в ивняк, любят они свежей ивой полакомиться. Там они и сейчас пасутся. Так-то, оленевод! На, погляди! — с этими словами старик снова протянул мне бинокль.

Я настроил фокус и посмотрел в ту сторону, куда указывал Николай. Олени действительно паслись в ста шагах от того места, где мы заснули.

— И что мне теперь делать, дед Николай? — растерянно спросил я. — Идти к быкам?

— Никуда стадо не денется, не волнуйся! — Николай вновь повесил бинокль себе на шею. — Лучше беги за «потомственным оленеводом», а то он до вечера стадо «отсекать» будет…

Я внял совету и побежал по слону холма, надеясь перехватить Сергея на реке. Я бродил по сопкам часа два, пока наконец не заметил знакомую фигуру.

— Серега! Беги сюда! — крикнул я. — Олени нашлись!

Вскоре Сергей перебрался на мой берег, и я кратко рассказал юноше историю своих приключений, упустив, правда, эпитеты, которыми щедро награждал Сергея дед Николай.

Сергей выглядел растерянным, был очень расстроен и вслух переживал всю дорогу до стойбища:

— Это я все спросонья! Не сообразил, побежал, тебя вон заставил какой крюк сделать… Эх, ребята узнают — засмеют!

Но ребята не узнали. Дед Николай, вернувшись с дежурства, только укоризненно покачал головой, взглянув на Сергея, и пошел запрягать свой аргиш.

Уже через полчаса караваны вытянулись, подобно косякам перелетных птиц, полозья нарт заскользили по влажному мху, зазвенели бубенцы на упряжках. Мы уходили дальше на север, в предгорья Полярного Урала…

Пепельный

Прошло много дней. Жизнь в стойбище, бывшая поначалу трудной и непривычной, стала казаться нам с Сашей единственно возможным способом существования. Мы почти не вспоминали Москву, забыли о том, что находимся в экспедиции, полностью захваченные бесконечным движением на север. На север летели птицы, чьи крики слышали мы в вышине; на север текли реки, чтобы слиться с ледяным океаном; на север шли олени, двигались наши аргиши. Я чувствовал, как сквозь меня проходит невидимый поток, заставляющий все живое в тундре летом устремляться на север, навстречу низкому полуночному солнцу. Этот поток наполнял сердце беспричинной радостью, очень светлым ощущением бытия. Я чувствовал себя на своем месте, нужным своим друзьям, опьяненный ощущением неразрывного единства со всем миром тундры…

Каждое утро Саша, как настоящая хозяйка, сворачивала наш полог, помогала женщинам готовить еду, собирать и ставить чум. Девушка освоила выделку шкур и даже сшила себе тучан — женскую сумку, в которой хранила иглы и нитки из жил оленя.

Я научился запрягать оленей, спокойно вел упряжку по самым сложным участкам тундры, и лишь потускневшие от солнца и дождей красные ленточки на рогах моих быков напоминали о начале нашего путешествия. Каждые три дня, сменяя Кольку и младшего брата Сергея, я дежурил в стаде, утром пригоняя ездовых быков к стойбищу. А дважды с собой на дежурство брал меня дед Николай, и я почувствовал, каково управлять стадом в три тысячи голов. Старик объяснял мне повадки оленей, учил, как искать отбившихся от стада животных, как направлять огромное стадо, не затрачивая лишних усилий.

В конце июля установилась жаркая погода, и комары, до этого не доставлявшие нам особых хлопот, стали набрасываться на людей и животных, не давая покоя ни днем, ни ночью. Мы не вылезали из накомарников, от неумолчного комариного звона болела голова. В очаги чума хозяйки бросали сырые ветки, дым висел плотной пеленой, и в чуме можно было только сидеть или лежать: стоящему человеку дым тут же выедал глаза. На ночь женщины плотно заправляли пологи под шкуры, чтобы комары не могли пробраться внутрь. Но даже все эти способы, к которым мы добавили еще и современные репелленты, не спасали от комаров.

— Хозяин Нижнего Мира, бог болезней и смерти Нга, летом малицу свою вытряхивает! — приговаривала Мария, веткой отгоняя комаров от колыбели, в которой спала ее внучка. — И его грязь с перхотью в комаров и мошку превращаются, на беду оленям да людям… Мы потому летом и печки не возим с собой, очаги выкладываем, чтобы дымом проклятие Нга из чума выгонять…

Оленям действительно было тяжко: комары поедом ели бедных животных, кусая в не защищенные мехом морды и лапы. Олени теперь все время бежали, чтобы спастись от комаров, и у пастухов прибавилось работы.

— Если они так бежать будут, мы все стадо потеряем! — объяснял мне Коля. — Остановить их невозможно, они сейчас ничего не соображают. Надо оленей заставить по кругу ходить, тогда стадо вроде и бежит, и в то же время никуда не уходит!

Теперь пастухам приходилось «вращать» стадо, и на дежурство мы ходили вдвоем, а то и втроем. Я дежурил с дедом Николаем и Сергеем и всю ночь бегал, орал и хлопал в ладоши, пытаясь заставить обезумевших от боли животных идти по кругу. Днем я засыпал на ходу и после третьего дежурства признался Сашке:

— Если так будет продолжаться, я просто умру. Не могу больше не спать!

— А что, по-моему, героическая смерть для начальника экспедиции: умер от усталости, спасая совхозных оленей! — улыбнулась Саша и добавила, взъерошив мне волосы: — Спи в нарте, я сама поведу упряжку!

Это меня спасло: днем я немного отсыпался и к вечеру был готов снова дежурить в стаде. Правда, совесть немного мучила — у других оленеводов не было возможности спать днем, каждому приходилось вести свой аргиш самостоятельно.

Не знаю, чем бы все это закончилось, но, на наше счастье, задул холодный северный ветер. Комары попрятались, и жизнь стойбища вошла в привычное русло.

Однажды утром я привычно зашел в загон, чтобы поймать своих ездовых. Я вывел четырех быков, стал искать пятого и вскоре увидел его — прижавшись к нартам ограждения, бык тяжело дышал и смотрел на меня покрасневшими глазами. Мне показалось, что пятый ездовой немного подрос и стал более светлым, но я отогнал наваждение: ленточки на рогах не позволяли мне ошибиться.

— Так, иди сюда! — ласково сказал я быку и попытался надеть ему на морду недоуздок. Не тут-то было! Едва я дотронулся до животного, как олень вырвался и отбежал на другую сторону загона.

— Да что с тобой такое сегодня? — ничего не понимая, я вновь попытался поймать оленя, но опять безрезультатно. Наконец я зажал сопротивлявшееся животное в угол и накинул ему на морду петлю. Олень вырывался, хрипел и старался ударить меня копытами.

— Слушай, что с ним такое? — крикнул я Виктору, который был неподалеку.

— Может, грибов каких поел в тундре… — пожал плечами Виктор и отвернулся.

— Виктор, а это вообще мой олень? — снова крикнул я, пытаясь удержать беснующееся животное. — Этот какой-то серый и большой очень, мой мельче был!

— Как не твой олень? — Виктор хитро посмотрел на меня и усмехнулся: — Вон ленточки на рогах!

И тут я все понял! Ночью мужики поймали какого-то совершенно дикого оленя и привязали ему на рога ленточки с моего быка!

«Ах, вы так, да! — зло подумал я, охваченный каким-то спортивным азартом. — Экзамен мне решили устроить, проверить, справлюсь ли я с “дикарем”? Справлюсь, вот увидите!»

С новыми силами я потащил быка к своей нарте и с трудом привязал его рядом с остальными оленями. Утерев пот, я на мгновение отвернулся и тут услышал грохот — «дикарь» бился рогами и мордой о нарту, пытаясь освободиться. Я схватил зверя за рога и поводьями стал стегать его по ушам. Олень немного успокоился, и я попытался надеть на него упряжь. Самым сложным оказалось подлезть под живот «дикаря», чтобы застегнуть подпругу: едва я нагибался, неугомонный олень пытался ударить меня копытом задней ноги по голове! Когда огромное раздвоенное копыто в очередной раз просвистело в миллиметре от моего виска, я оставил безнадежные попытки и сел перевести дух. Посмотрев по сторонам, я обнаружил, что все оленеводы с интересом следят за моим поединком с животным.

«Ну-ну, вы еще ставки сделайте! — невесело подумал я. — Убьет олень русского с одного удара или с двух?»

И тут мне в голову пришла блестящая идея — я отвязал своих спокойных быков и поставил «дикаря» между двумя ездовыми. Теперь через спину «своих» оленей я мог запрячь бунтаря. Почувствовав неладное, зверь с новой силой принялся вырываться, бил копытами по животам моих ни в чем не повинных быков, в кровь разбил морду о нарту, но было поздно: я успел застегнуть костяные пуговицы подпруги. Теперь в центре моей упряжки стоял высокий дикий олень и смотрел на меня ненавидящим взором.

— Справился, смотри-ка! — подошел ко мне Виктор и сильно хлопнул по плечу: — Этого оленя зовут Пепельный, он самый дикий в стаде, никто его даже объезжать не хочет!

— И поэтому вы привязали ему на рога ленточки с моего быка, да? — я покачал головой и невесело усмехнулся. — Проверить меня хотели или посмеяться в очередной раз? А если бы он меня копытом по голове?

— Я не знал, что они такое придумают! — Голос подошедшего Коли был строг, бригадир сурово смотрел на опустивших глаза «шутников». — Знал бы — запретил. Но ты справился, Костя. Ты действительно стал хорошим оленеводом и сейчас еще раз всем это доказал. Теперь это твой олень!

С этими словами бригадир развернулся и спокойно пошел к своей упряжке.

Хозяин Белых Оленей

Горы обступали нас со всех сторон, нависая скалистыми громадами над узкой лентой ворги. Безлесные вершины не позволяли определить расстояние до них, глаз не находил привычных ориентиров, пространство словно искривлялось. Порою чудилось, что гора совсем близко, но путь до нее занимал два дня; иногда, напротив, казавшаяся далекой вершина неожиданно преграждала путь каменной осыпью подножия.

Становилось все холоднее, часто аргиши шли по узким долинам, полностью засыпанным снегом. Мы приближались к священной для ненцев горе Саурей, о которой я много слышал от Гаврилы и Семена Сэротэтто. Там, на вершине, находилось большое ненецкое святилище, посвященное Хозяину Белых Оленей…

— Скоро будем у перевала! — улыбнулась Мария. — Комаров там нет, пастбища хорошие. Всего два перехода осталось…

— Их еще одолеть надо! — вздохнул я, привязывая поводья к ножкам нарты. Пепельный выматывал мне все нервы. Я полагал, что сильный дикий олень в упряжке прибавит скорости моему транспортному средству, но не тут-то было! Бунтарь упирался, бодал соседей, словно предлагая вместе с ним поднять восстание против человека. Я лупил его хореем изо всех сил; на скорость упряжки это не повлияло, зато у Пепельного на заднице появилась мозоль. Иногда мне даже приходилось прибегать к жестокому методу — бить «дикаря» поводьями по ушам, но и это не всегда помогало.

— Олени нас довезут, не переживай! — желая успокоить меня, ласково сказала Мария. — Они сами к Саурею хотят, как гору увидели, так и припустили! С оленями нашими мы не пропадем! Знаешь, как ненцы говорят? Олени — наши крылья! Каждый день на новом месте! В этом все наше счастье, Костя…

Олени, оказавшись в горах, действительно словно взбодрились. Животные жадно втягивали носом холодный, пахнущий снегом воздух и довольно фыркали. Впереди стада теперь всегда шел Нядай, священный белый олень, посвященный Хозяину Саурея. Крупный бык с одним рогом важно шагал по снегу, позвякивая колокольчиком, словно вел всех остальных в свои родные места.

Священная гора возвышалась над остальными вершинами широким, почти правильным конусом, напоминающим исполинский чум, засыпанный снегом. Коля завернул передовую упряжку, описал широкий полукруг и остановился на широкой и плоской сопке почти у подножия Саурея.

— Два дня здесь будем! — сказал мне бригадир, распрягая оленей. — Озеро рядом рыбное, пастбища богатые. Потом дальше пойдем, за перевал. Там встанем на летовку — недели две постоим, олени жир нагуляют, и можно будет обратно каслать. Вы как, с нами?

Еще две недели назад в этом вопросе мне послышалась бы издевка, желание бригадира поскорее избавиться от непутевых «городских», свалившихся на его голову. Сейчас Коля говорил со мной серьезно, как с равным. Бригадир хотел выяснить, может ли он рассчитывать на меня как на пастуха для дежурства в стаде.

— Коля, не знаю! — честно ответил я. — Когда мы планировали в Москве эту экспедицию, я много думал, как найти бригаду, как до нее добраться. Но мне и в голову не могло прийти, что возникнет обратная проблема — как отсюда попасть в какой-нибудь населенный пункт! Давай я карту посмотрю и тебе скажу, хорошо?

— Посмотри. Но если хочешь уйти, то лучше отсюда — через горы можно попасть в Воркуту, до города всего километров сто. Правда, дорог нет… Дальше мы пойдем на север, оттуда можно будет выбраться только вертолетом в конце августа, когда детей станут забирать в интернаты… — Коля помолчал, а потом сказал, глядя мне в глаза: — Решай сам. Но если захочешь остаться, знай: я буду рад!

Мы с Сашей развернули потрепанную карту, я определил, где мы находимся, и сразу понял, что бригадир прав: уйти можно было только отсюда, от подножия Саурея.

— Ну что, когда выходим? — Я посмотрел на Сашу и заметил, как расстроена девушка предстоящей разлукой с людьми, ставшими нам почти родными.

— Давай вместе с нашими. Они — на север, а мы — к Воркуте. Так легче расставаться будет…

— Значит, решено. Послезавтра…

Жизнь в стойбище, несмотря на то что мы не кочевали, шла своим чередом. Пастухи по очереди пасли стадо, мальчишки целые дни проводили на озере, которое еще наполовину было сковано льдом, и ловили рыбу, вытаскивая блестящую форель и тяжелых гольцов. Женщины выделывали шкуры и, пользуясь хорошей погодой, вялили рыбу впрок, на дальнюю дорогу.

Меня не оставляла идея подняться на святилище Хозяина Белых Оленей, но я не знал, можно ли мне это сделать, не нарушу ли я какой-нибудь древний запрет. Наконец я решил посоветоваться с Сергеем.

— Не знаю, можно ли… — засомневался юноша. — Это тайное святилище, отец говорил, что чужим туда нельзя!

— Сергей, я не рассказывал тебе, просто не было случая. У меня есть ненецкое имя. Настоящее имя! — негромко произнес я и заметил, как от удивления расширились глаза молодого ненца. — Меня зовут Мюсерта. Это имя дала мне одна удивительная женщина…

Я кратко рассказал Сергею историю с письмом президенту, описал встречу с Еленой Григорьевной в доме Лапцуя. Юноша слушал меня затаив дыхание, а потом тихо сказал:

— Выходит, ты один из нас, Мюсерта! Тебе можно идти на святилище. Я думаю, будь отец с нами, он разрешил бы тебе…

Я благодарно посмотрел на Сергея и пошел собираться — подъем на вершину мог занять целый день. Молва о том, что у меня есть тайное имя, быстро облетела весь лагерь. Когда я, положив в рюкзак видеокамеру, фотоаппарат и небольшой перекус, собрался выходить, все жители стойбища вышли проводить меня. Женщины желали удачи, мужчины просили замолвить словечко Хозяину, попросить «доброй» погоды и здоровья оленям.

— Подъем сложный! — веско сказал дед Николай. — Высота горы два километра!

— Да ладно, полтора всего! — не согласился Виктор.

Мужчины начали спорить, высказывая самые разные предположения насчет высоты Саурея. Наконец Коля остановил спор:

— Так, хватит! Какая разница? Сколько бы ни было, все равно своими ногами идти. Ступай, Костя! И не забудь о наших просьбах…

Неожиданно ко мне подбежала Саша, тоже по-походному одетая.

— Ты куда собралась? — изумленно посмотрел я на девушку.

— С тобой, конечно! — просто ответила Саша. — На святилище!

— Женщинам туда нельзя. Даже наши женщины никогда не поднимаются на это святилище! — строго сказал Коля.

— Но это же тема моей научной работы! — вспылила Саша. — Я пишу о верованиях ненцев, о христианизации. Мне просто необходимо побывать на святилище. Я пойду!

Повисло неловкое молчание. Мужчины старались не смотреть на Сашу, женщины опустили глаза. И тут Марина, покачав головой, быстро подошла к моей спутнице. Зырянка посмотрела Саше в глаза и очень тихо, но четко произнесла:

— Иди, Саша. Иди. Только потом всю жизнь будешь несчастна… — Марина круто развернулась и направилась к своему чуму. Вслед за женой бригадира стали расходиться и остальные.

Я посмотрел на Сашу. Девушка побледнела, словно ей стало нехорошо, и обессиленно опустилась на нарту.

— Саш, ты в порядке? — встревоженно спросил я.

— Да, все хорошо! — вымученно улыбнулась девушка. — Ты иди, я тебя здесь подожду…

Сергей вызвался проводить меня до подножия священной горы, и вскоре мы добрались до узкого ущелья, из которого начиналась тропа к святилищу.

— Святилище не на вершине, — объяснил мне Сергей. — Может, заметил, когда мы к горе шли, небольшой выступ, словно маленький чум? Это и есть дом Хозяина. Впрочем, святое место ты сразу узнаешь…

Я уже собрался идти дальше, как вдруг молодой ненец взял меня за руку.

— Подожди. Ты, хоть и носишь тайное имя, на это святое место первый раз идешь. Духи-хранители тебя не знают, всякое может случиться… — Сергей внимательно посмотрел на меня. — Положи в сапоги по одной монете. Это помогает. А когда доберешься до святилища, оставишь их Хозяину…

— Хорошо, Сергей! — кивнул я. — На следующем привале сапоги сниму и сделаю, как ты сказал!

— Ну, тогда удачи тебе, Мюсерта! — улыбнулся Сергей и, не оглядываясь, пошел в лагерь.

Путь на вершину оказался сложнее, чем я предполагал. Я взбирался на скалы и думал, каким образом ненцы поднимают к святилищу жертвенных оленей. О том, что жертвы приносят на вершине, мне рассказал Сергей.

«А может, я просто сбился с тропы?» — удрученно подумал я и опустился на камень перевести дух. Гора нависала надо мной серой громадой, подавляя своим равнодушным, холодным величием. Наползли низкие тучи, задул холодный ветер, тоскливо завывая в скальных расщелинах. Мне стало казаться, что я напрасно решился идти к святилищу, захотелось поскорее вернуться в лагерь, в уютный чум…

И тут я вспомнил про монеты! Стянув с себя сапоги, я пошарил в карманах и нашел две монетки по десять копеек. Положив их под стельки, я обулся и вдруг почувствовал, что стало легче — тоска отступила, облака рассеялись, снова выглянуло солнце, и я даже рассмеялся от нахлынувшей на меня радости.

«Как удивительно все устроено в мире! — размышлял я, выбираясь на тропу, которую действительно потерял, когда карабкался по скалам. — Не понимаю, как две обычные монетки в сапогах могут влиять на мое восхождение, но идти стало гораздо легче…»

Одолев последний подъем, за поворотом тропы я наконец-то увидел святилище. Небольшой скальный выступ, как и рассказывал Сергей, напоминал маленький чум, словно прилепленный к склону горы. Я подошел ближе. Сердце заколотилось в груди от странного предчувствия, когда я увидел Хозяина Белых Оленей. Большой деревянный идол с грубо вырезанными чертами, слегка наклонившись, смотрел вдаль, на бескрайние просторы тундры. Под ним лежала огромная гора побелевших от времени рогов и черепов жертвенных оленей.

— Здравствуй, Хозяин Белых Оленей! — поклонился я древнему богу. — Меня зовут Мюсерта…

Неожиданно поднялся ветер, и колокольчики, подвешенные к идолу, начали негромкий перезвон. Я слушал затаив дыхание, пытаясь понять, о чем говорит мне Хозяин Белых Оленей.

Ветер стих. Я опустился на камень, стянул с себя сапоги и бросил монеты к основанию идола, где стоял большой железный котел.

— Спасибо, что пропустил, Хозяин! — улыбнулся я. — Люди просили хорошей погоды, просили, чтобы ты защитил их оленей.

Твой Нядай, кстати, пришел к тебе. Помнишь, ты спас олененка семь лет назад? Теперь он привел большое стадо…

Я разговаривал с идолом как с живым существом, рассказывая о своей жизни в стойбище: об ошибках и неудачах, успехах и радостях, о том, как я стал оленеводом…

Древний бог внимал молча, испещренное трещинами, словно морщинами, деревянное лицо не выражало никаких эмоций, но я знал: Хозяин Белых Оленей слышит меня.

— Ты не возражаешь, если я сделаю несколько фотографий? — извиняющимся голосом спросил я. — Саша, очень хорошая девушка, не может подняться к тебе, но ей очень нужны снимки…

Снова раздался легкий звон колокольчиков, и я решил, что Хозяин Белых Оленей дал свое согласие. Достав аппарат, я сфотографировал святилище и понял, что пора уходить.

— Прощай, Хозяин Белых Оленей! — Я улыбнулся древнему богу. — Береги свой народ. Пусть у них будет много оленей и богатые пастбища на пути, где бы они ни кочевали…

Покинув святилище, я решил подняться на самую вершину Саурея. Одолев достаточно крутой подъем, я оказался на широком плато. Повсюду, насколько мог охватить взгляд, синели горы, покрытые пятнами снега. Хребет Полярного Урала, извиваясь, уходил на север, где у самого горизонта синела тонкая полоска Карского моря. Я видел окаменевший аргиш Пэ-Мал Хада, Старухи Края Гор, видел ставших скалами Оленя, Нарту и саму Старуху, молча взирающую на своего вечного спутника, Хозяина Саурея.

Я стоял и не мог налюбоваться открывшейся мне суровой красотой. На востоке таяла в туманной дымке бескрайняя тундра, покрытая синими точками бесчисленных озер, испещренная реками и ручьями, струящимися к великой Оби. Тундра, по которой много дней шли наши аргиши к священной вершине Хозяина Белых Оленей…

Я уже собрался спускаться, как вдруг обнаружил триангулятор — геодезический знак, установленный на вершине. Ржавая металлическая тренога была покорежена ветрами, но по-прежнему упрямо смотрела ввысь. Под триангулятором я увидел вбитый в скалу стальной цилиндр, на котором читались едва заметные цифры.

«Ну вот и ответ на вопрос!» — улыбнулся я про себя, переписал координаты и отметку высоты в блокнот и сделал несколько снимков.

Спускался я по южному склону горы — более сложной, но короткой дорогой. Вскоре я миновал ущелье, где мы расстались с Сергеем, и зашагал к лагерю. Заметив мое приближение, люди бросили работу и собрались возле нашего чума. Я подошел, устало скинул рюкзак и улыбнулся:

— Хозяин Белых Оленей помнит о вас. Все будет хорошо!

Люди загомонили, мужчины пожимали мне руку, женщины улыбались. Лишь Саша грустно вздохнула, посмотрев на меня.

— Кстати, высота горы — ровно 1261 метр, можете больше не спорить! — сказал я Коле.

Мужчины настороженно переглянулись и расступились передо мной, словно перед шаманом.

— Откуда ты знаешь? — взволнованно спросил Виктор. — Тебе это открыл сам…

— Нет-нет, никакой мистики! — я рассмеялся. — На вершине установлен геодезический знак, я переписал оттуда цифры и даже сфотографировал. Вот, смотрите!

Я извлек из рюкзака фотоаппарат и показал сгрудившимся вокруг меня мужикам снимки. Оленеводы потрясенно качали головами, а потом попросили посмотреть фотографии святилища. Я начал показывать и тут заметил, что женщины собрались в кружок и о чем-то оживленно спорят.

— Что случилось? — крикнул я. — Нельзя было фотографировать?

— Нет, можно, наверное! — ответила за всех Марина. — Мы о другом. Думаем, можно ли нам посмотреть эти фото?

Я понял сомнения женщин: обычай строго запрещал им подниматься на Саурей, однако всем было любопытно узнать, как выглядит святилище. Наконец Мария как самая старшая приняла решение:

— Подниматься нельзя, поскольку женский шаг опасность в себе таит. А посмотреть можно!

Меня тут же окружили женщины и с интересом стали рассматривать снимки. Многие были по-настоящему взволнованы — сколько раз они провожали своих братьев, мужей, отцов на эту гору и вот теперь своими глазами видели древнее святилище Хозяина Белых Оленей!

— Спасибо, Костя! — растроганно сказала Мария. — Вот уж не думала, что когда-нибудь Хозяина увижу…

На следующий день Саша последний раз свернула наш спальный полог, последний раз помогла женщинам разобрать ставший родным чум. Я по привычке направился в ёр, чтобы поймать своих ездовых, и замер на полпути — дальше оленеводы уходили без нас, и упряжка была мне больше не нужна. Я развернулся и побрел к своей нарте. Накатившая грусть не давала покоя, я укладывал вещи в рюкзак и думал о том, что опять расстаюсь с людьми, которые стали мне так дороги. Именно эти расставания, а не опасности путешествий, непривычный ритм жизни или соблюдение чужих обычаев, были самым тяжелым в профессии этнографа. Так бывает после каждой экспедиции: люди, среди которых мы живем, чью культуру изучаем, становятся нам близкими и родными. И когда мы покидаем их, щемящее, острое чувство разлуки — разлуки, может быть, навсегда — словно ножом режет сердце, оставляя глубокие шрамы. Но мы не можем ничего изменить. Мы уходим в свой мир — в мир, где тоже остались любимые люди, которые ждут нашего возвращения. Проходит время, каждый прожитый день разбавляет делами и заботами горечь разлуки, и шрамы на сердце уже не болят — боль превращается в светлую грусть воспоминаний…

Оленеводы привычно выводили из ёра оленей, запрягали в нарты, проверяли цепи на упряжках. Все было как всегда, но я почувствовал, что жители стойбища тоже расстроены предстоящей разлукой. Не было привычных веселых шуток, все работали молча, словно это могло смягчить боль расставания. Наконец аргиши были готовы идти дальше.

— Ну, давай прощаться? — Коля первым подошел ко мне и крепко пожал руку. — Надоест в Москве — приезжай, в бригаду тебя всегда возьму!

Я крепко обнял Сергея, поцеловал Марию.

— Гавриле привет огромный! Может, зимой приеду в гости! — улыбнулся я.

— Приезжай, приезжай! — утирая слезы, сказала ненка. — Только ты уже не гость, ты уже один из нас, не забывай об этом! Наш чум — теперь и твой чум…

Женщины обнимали заплаканную Сашу, мужчины пожимали мне руки, хлопали по плечам. Но вот Коля привычно свистнул, и аргиши, вытянувшись друг за другом, стали медленно съезжать со склона холма. Мы махали руками, пока последняя нарта не скрылась из виду, потом влезли в лямки рюкзаков и пошли по направлению к перевалу. Тропы не было, приходилось карабкаться по камням, но это однообразное, утомительное восхождение вытесняло, выдавливало из сердца боль расставания…

С перевального седла открывался фантастический вид на длинное, словно фиорд, Щучье озеро, окруженное высокими скалами. Саша стояла рядом, не сводя глаз с открывшейся нам красоты. Я взял девушку за руку, и мы, не произнеся ни слова, обернулись. По едва заметной желтой ленте ворги шли караваны нарт, казавшиеся отсюда, с перевала, маленькими черными точками.

Мы стояли взявшись за руки, не сдерживая слез, совершенно одни в этом бескрайнем, холодном, каменно-снежном мире, и смотрели, как уходят на север, навстречу полуночному солнцу аргиши оленеводов…

Эпилог

После событий, описанных в этой книге, прошло несколько лет. Саша Терёхина, окончив университет, поступила в аспирантуру. Молодую учительницу глубоко взволновала проблема образования коренных народов Севера, и сейчас Саша активно работает над проектом создания кочевых школ. При столичном Музее образования нами была открыта экспозиция «Кочевая школа» — мы установили во дворе музея ненецкий чум и теплую армейскую палатку, в которой разместилась своего рода модель класса для детей оленеводов. В нем проходят занятия для московских школьников — чтобы дети могли почувствовать, как достаются знания их сверстникам из тундры. По образцу этой школы-музея вскоре, возможно, будут созданы и первые кочевые школы на Ямале.

Книга Евдокии Серасховой «Ханты нын эвие» была издана в Москве — Майя нарисовала трогательные картинки о жизни тундры, а деньги на издание дал мой друг, Эдуард Резник, с которым мы вместе путешествовали по Монголии. Тираж книги был бесплатно размещен в библиотеках нескольких интернатов, где учатся дети северных хантов. Вскоре я узнал, что на многие произведения Евдокии написана музыка — ее стихи действительно стали народными песнями.

Гаврила Затруев поправился после тяжелой травмы и сейчас снова кочует вместе со своей семьей в бескрайних тундрах Ямала — от ледяных просторов океана до северной тайги, как кочевали его предки сотни лет назад. И стадо по-прежнему ведет постаревший, но все еще крепкий Нядай, когда-то спасенный Хозяином Белых Оленей…

Словарь

Авка (ненец.) — домашний, ручной олень.

Акань хир (хант.) — детские куклы из утиных клювов, меха и кусочков сукна.

Аргиш (зырян.) — караван нарт, ведомый одним человеком.

Баба-юр (зырян.) — женский головной убор, который носят замужние зырянки. Напоминает небольшой кокошник.

Важенка — самка северного оленя.

Ваи (хант.) — то же, что кисы.

Вандако (ненец.) — грузовая нарта для перевозки вещей. Женские вандако обычно несколько крупнее мужских.

Вандей (хант.) — то же, что вандако.

Ворга (зырян.) — след от аргишей в тундре.

Вуся олат! (хант.) — Здравствуйте!

Ева (ненец.) — сирота.

Еля (ненец.) — букв. тот, на появление которого надеялись.

Еттку (ненец.) — женская доска для шитья и кройки.

Ёр (хант.) — от ненец. ёрка — «изгиб» — загон для ездовых оленей.

Илибямбертя (ненец.) — Даритель Жизни. Один из верховных богов ненцев, покровитель оленей.

Камус — шкура с ног оленя. Используется для изготовления зимней обуви. Также камусом подбивают лыжи.

Каслать (зырян.) — кочевать.

Кисы (зырян.) — зимняя обувь, сшитая из камуса.

Лабаз охол (хант.) — нарта с деревянным сундуком, служит для перевозки продуктов.

Лахтак — «морской заяц», один из видов тюленя.

Макода си (ненец.) — дымовое отверстие в чуме.

Мандалада (ненец.) — сход, собрание. Раньше мандалада созывалась шаманами, если всему народу грозила серьезная опасность.

Менаруй (ненец.) — красивый, видный олень, нередко вожак стада.

Мяд Пухуця (ненец.) — Хозяйка Чума, домашний дух-охранитель.

Мя-а (ненец.) — чум.

Нга (ненец.) — бог болезней и смерти, владыка Нижнего мира.

Нгани торова! (ненец.) — Здравствуйте!

Нгэту (ненец.) — длинная нарта, используется для перевозки жердей чума.

Не (ненец.) — женщина.

Не хан (ненец.) — женская нарта.

Ненэй ненэч (ненец.) — настоящие люди. Самоназвание ненецкого народа.

Нум (ненец.) — верховный бог, творец мира.

Нярма (ненец.) — подполозок нарты, обычно деревянный.

Ол (хант.) — жердь чума.

Ор хат (хант.) — лесной дом, чум.

Пады (ненец.) — женская кожаная сумка для перевозки одежды.

Панты — молодые оленьи рога.

Пирцяко (ненец.) — длинненький.

Понгармэ (ненец.) — Хозяин Ветра.

Пэ-Мал Хада (ненец.) — Края Гор Старуха, одна из почитаемых ненецких богинь.

Самбана (ненец.) — шаман-психопомп, провожающий в Нижний мир заблудшие души.

Сингэ (ненец.) — дочь Нга, бога смерти. Отсюда русск. цинга.

Сихиртя (ненец.) — в фольклоре ненцев — маленькие белоглазые человечки, жители подземного мира.

Сах (хант.) — то же, что ягушка.

Сымзы (ненец.) — священная жердь чума у ненцев.

Сюдбабц (ненец.) — эпические сказания ненцев о борьбе с великанами — сюдбя.

Сябу (ненец.) — особая женская нарта для перевозки вещей, связанных с Нижним миром (кисы, очажный лист и пр.).

Тадебя (ненец.) — шаман.

Тамга (монг.) — печать. Слово попало к хантам от татар Синей Орды. В данной книге — родовой знак, клеймо.

Торум (хант.) — верховный бог, творец мира.

Торум Сахал (хант.) — священная доска, на которой стоят иконы и другие святые предметы.

Торум Щищкам (хант.) — священный платок, обычно с вышитыми на нем крестами.

Тучан (хант.) — от ненец. «туча» — женская сумка для рукоделия, обычно богато украшена орнаментами и бисером.

Тынзян (хант.) — от ненец. тынзя — аркан.

Хабтарка (ненец.) — бесплодная важенка.

Хад (ненец.) — пурга.

Хадне (ненец.) — женское имя, букв. женщина-пурга.

Хон вус (хант.) — то же, что макода си.

Хорей (ненец.) — шест для управления оленьей упряжкой.

Хэбидя (ненец.) — священный.

Хэйвы (ненец.) — грех, совершаемый посредством женского шага (например, если женщина перешагнет через хорей или тынзян).

Хэхэ хан (хант.) — священная нарта, на которой перевозят идолов и другие священные предметы.

Нюк (ненец.) — покрышка для чума. Летние нюки сшиты из брезента, зимние — из оленьих шкур.

Явмал (ненец.) — Владыка Теплых Вод, один из верховных богов в пантеоне ненцев.

Ягушка (зырян.) — женская зимняя шуба.

Я-мал (ненец.) — Земли Край.

Я-маха (ненец.) — Земли Спина, линия горизонта.

Янгач (ненец.) — деревянная колотушка в форме небольшой сабли для очистки обуви от снега.

Я-Мюня (ненец.) — Земля-Мать. Одна из главных богинь, жена Нума.

Ярабц (ненец.) — сказания ненцев, повествующие о злоключениях героя, его тяжелой жизни и страданиях.

Послесловие

«Хозяин белых оленей» местами как будто написан в жанре хоррор. Вот добродушные хозяева наливают гостю полную чашку крови. Пятилетняя девочка делает кукол из утиных клювов. Старик бормочет странное о возвращении мертвеца.

Иногда это анекдот или юмористический рассказ. Ответом на вопрос, где тут туалет, становится широкий жест от одной дальней лиственницы до другой. И с собой непременно надо брать палку, иначе олени мешают.

А то и путь героя: московский журналист Костя, приехавший из Москвы с экспедицией, находит на Ямале настоящих друзей и получает имя Мюсерта, что значит «Тот, кто всегда кочует». Это ненецкое имя дарит ему возможность попасть на святилище древнего бога, Хозяина Белых Оленей.

Все же хоррора в книге не случается: распитие крови просто восполняет запас витаминов в тундре, утиные клювы — традиционная игрушка, а возвращенный мертвец оказывается историей о мумии, раскопанной прошлогодней экспедицией. Не выходит и анекдота: юмор здесь чаще всего добрый, не напоминающий старые обидные шутки. Да и путь героя не то чтобы в центре истории: Константин, получив ненецкое имя, снова уедет в Москву.

А вот этнографические заметки роман действительно напоминает, поскольку из них и вырос. Простой, прямой, наполненный искренним интересом к традициям коренных народов Севера, «Хозяин белых оленей» начинается как обычный журналистский материал, рекламная статья для проекта «В кочевье к ненцам», которым и занимается главный герой — сначала едва ли не с прицелом этакого дружелюбного колонизатора. Он может начать рассуждать о том, нужна ли вообще школа детям оленеводов, сравнивает местных то с монголами, то с индейцами, или делает слишком уж общие выводы о женской природе — говоря о женщинах в целом, хоть ямальских, хоть московских. В то же время автор романа Константин Куксин — известный этнограф, основатель музея кочевой культуры, энтузиаст, всю жизнь продвигающий идею о том, что люди со всего света между собой похожи, а каждая культура значима — и потому так важно ее сохранять. Противоречий тут нет. Ведь герой, даже носящий такое же имя и обладающий схожей биографией, как мы помним, никогда абсолютно не равен автору. К тому же на протяжении книги герой тоже будет постепенно меняться.

Его ожидает пять частей-путешествий в разные части Ямала с не всегда тривиальными задачами, среди которых — знакомство с бытом и религией местных, покупка вещей для будущего московского музея, издание на приуральском диалекте сборника стихов — осложненное тем, что у диалекта нет письменности и ее предстоит разработать. И отдельно от задач, по собственному желанию — попытки не механически описать чужие традиции, а отладить свою годами нажитую оптику, чтобы дать место новому, более широкому взгляду.

Учиться смотреть по-новому невероятно сложно — даже для побывавшего в разных уголках мира Константина.

Потому что нельзя довериться привычной логике. Знакомясь с юными хантами, герой тут же подозревает подвох: не может же быть, чтобы все семеро звались так же, как и он! Уже знакомый журналисту человек объясняет — да, именно так: юноши примерно ровесники, все из разных поселков, а имя Костя тогда было модным.

Потому что не поможет то, что знал раньше. В священной части чума Константин с удивлением видит иконы. Ошибки нет: здесь религии перемешались. От практического отношения, оставшегося в поговорке «Русский Бог — щедрый Бог» со времен, когда хантов и ненцев крестили в обмен на подарки, а те брали нательные кресты, но притом сохраняли верность своим богам и духам, а православного священника звали белым шаманом, — до искренней веры и пояснений, что Божья Матерь сродни Мяд Пухуця.

Потому что ошибкой будет недооценить чужую культуру. Неправильно выполнив простейшее, казалось бы, задание — принести снега в чум, — Константин понимает, как важно быть готовым постоянно учиться. Он просто сгребает в мешок первый попавшийся чистый снег. Ненцы же умеют различить двадцать разных видов снега и находить нужный. Так, чтобы добыть воды, нужен тяжелый глубинный снег, весь из крупных тяжелых кристаллов.

Только одно сработает верно на любом из возможных языков: уважение и доброта. Когда Костя чинит полоз старой нарты, он не подозревает, как это воспримет хозяин. А тот проникается ситуацией настолько, что и долгое время спустя вспоминает оказанную помощь. Называя при этом журналиста не иначе как «русский друг».

Россию здесь, кстати, называют землей. А россияне, выходит, земляне.

Мария Лебедева, литературный критик

МИФ Проза

Вся проза на одной странице: mif.to/prose

Подписывайтесь на полезные книжные письма со скидками и подарками: mif.to/proza-letter

#mifproza

Над книгой работали

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Шеф-редактор Павла Стрепет

Ответственный редактор Анна Гришина

Литературный редактор Татьяна Чернова

Креативный директор Яна Паламарчук

Арт-директора Анастасия Новик, Максим Гранько

Художник Наталья Матушкина

Цветокорректор Кирилл Матвеев

Корректоры Татьяна Чернова, Евлалия Тросницкая

В оформлении книги использованы изображения по лицензии Shutterstock.com.

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2025

Флибуста