Table of Contents

1. МАЛОРУССКОЕ ДВОРЯНСТВО
   1. Предварительные замечания
2. I
3. II
4. III
5. IV
6. V
7. VI
8. VII
9. VIII
   1. Примечания
   2. Примечания редактора

Landmarks

1. Оглавление
2. Foreword
3. Footnotes
4. Footnotes
5. Chapter
6. Chapter
7. Chapter
8. Chapter
9. Chapter
10. Chapter
11. Chapter
12. Chapter
13. Cover

Предварительные замечания

Очерк впервые появился в печати в журнале «Вестник Европы» за 1891 год, № 9.

В настоящем издании печается в современной орфографии по тексту в сборнике «Южная Русь. Очерки, исследования и заметки Александры Ефименко», том 1. Издание Общества им. Т. Г. Шевченко, Санкт-Петербург, 1905 г.

Примечания А. Я. Ефименко в круглых скобках, примечания редактора – в квадратных.

Великий переворот 1648 г. снес, можно сказать, южнорусское дворянство с лица малорусской земли, т. е. левобережной Украины. Однако оно в самом непродолжительном времени появляется снова. Одновременно с тем, как начинают приходить в равновесие взбудораженные переворотом общественные элементы, начинается и процесс новообразования дворянского сословия. Вот этот-то процесс и служит содержанием настоящего очерка.

Но было ли дворянство уничтожено Хмельниччиной целиком, или кое-какие его остатки на левом берегу пережили катастрофу?

Пережили, несомненно. Триста шляхтичей (по счету Карпова, на основании переписных дворянских книг) присягнули в январе 1654 г. на верность Алексею Михайловичу, который обещал оставить их «в своих шляхетских вольностях, правах и привилеях» и «добра иметь свободно, как и при польских королях бывало» (1). Недаром же и Хмельницкий выговаривал в своих статьях, чтобы шляхте «позволено было маетностями своими владеть по-прежнему и судитця своим стародавним правом» и «вообще при своих шляхетских вольностях пребывать» (2). Конечно, это была шляхта «благочестивые христіанскіе вѣры». По всей вероятности, ее главный контингент составляли бывшие земяне, низшие наслоения шляхетского сословия, родственные шляхте литовских «застенков» [1] или еще ближе известной овручской околичной шляхте, которая ходила за плугом с саблями, подвязанными мочалой, и, хотя могла себя мнить de jure «равной воеводе», но de facto должна была взирать на недосягаемую воеводскую высоту из своих общественных долов чуть не с тем же чувством, как и любой подданный.

Но, как бы то ни было, раз установлен факт, что дворянство, хоть и в жалких остатках, пережило переворот, является естественное предположение, что именно оно и послужило ферментом, благодаря влиянию которого так быстро образовалось в левобережной Украине новое дворянство. Однако такое предположение ошибочно. Старая шляхта осталась в стороне, и процесс новообразования дворянского сословия пошел так, как бы ее и не было вовсе. Причина ясна, если представить себе тогдашнее положение вещей.

Хмельниччина, вместе с политической зависимостью, уничтожила и сложившийся общественный строй, в фундаменте которого лежало закрепощение земледельческого труда. Малорусский народ очутился в положении калифа на час: он мог осуществить свой идеал общественного благополучия. Идеал его не поражал размахом фантазии: это был простой и естественный идеал каждого закрепощенного – свободный труд на свободной земле. Форма осуществления этого идеала была готовая: это – козак, единственный известный южнорусскому хлопу вид свободного земледельца.

Итак, вся масса освобожденного южнорусского народа устремилась в козачество. Страна приняла своеобразный вид мирного военного лагеря; впрочем, надо сказать, первое время не было недостатка и в военной деятельности, до известной степени, оправдывавшей такое положение вещей. Верховная власть в лице гетмана, администрация, суд – все было организовано по военному типу на демократической подкладке: источником власти был народ, и потому всюду, где можно, господствовало выборное начало. Разумеется, мы говорим лишь о первом периоде этой новой эпохи в южнорусской истории, так как основы, на которых держался строй, довольно быстро изменились, с одной стороны под влиянием внешних неблагоприятных условий, с другой – собственных своих внутренних противоречий.

Старая шляхта со всеми своими, гарантированными ей, «правами и привилеями» оказалась, так сказать, за штатом: ей не было места в новом общественном строе, не на чем было осуществлять свои права и привилегии. «Шляхетские вольности» сводились, как свидетельствуют и статьи Хмельницкого, к двум главным пунктам: «чтоб маетностями владеть по-прежнему», т. е. сохранить за собой право неограниченной частной собственности на землю и «чтоб судитця своим стародавним правом». Шляхетские судьи, земские и гродские [городские], были выговорены статьями Хмельницкого и, следовательно, могли бы существовать. Но они никогда не существовали, так как шляхта была слишком ничтожной горстью, разбросанной в массе оказачившегося населения, чтоб стоило для нее обзаводиться целым особым сложным институтом, который естественно потребовал бы и своего центрального, апелляционного органа в роде трибунала. Таким образом, шляхта должна была судиться у тех же сотников, полковников, апеллировать к тому же гетману, как и все остальное население.

Не больше выгод принесло шляхте также выговоренное ею право «маетностями владеть по-прежнему». При старых порядках право владеть земельной маетностью на положении неограниченной частной собственности было исключительно шляхетским правом: такое шляхетское право признавалось и за козаками. Но теперь все население оказалось пользующимся тем же шляхетским правом, так что право это, потеряв свою исключительность, потеряло вместе с нею и смысл. Правда, к шляхетскому праву на землю ходом истории приросло еще и право на личность земледельца, сидящего на этой земле. Никто и ничто не отрицало у шляхты и этого ее права; но дело в том, что не оказывалось объекта, на котором бы его можно было практиковать, так как все бывшие зависимые земледельцы поделались козаками, сидящими на шляхетском праве на своей собственной земле.

Крепостное право, как государственное учреждение, само собой, без всяких специальных законов, упразднилось. На чужой земле садились лишь по договору, и степень зависимости, вытекающая из этого факта, определялась исключительно объемом и содержанием договора. Этим путем, в известной степени симулирующим крепостное право, мог иметь зависимых от себя людей любой земледелец, и, случалось, действительно имел их. Таким образом, шляхетские права и тут оказывались ни при чем, и маетностями владеть по-прежнему шляхта не могла, несмотря ни на какое признание ее прав. Но, кроме того, для земельных прав шляхты явилось и еще фактическое ограничение, вытекавшее из положения вещей.

Эту сторону разъясняет интересный универсал 1690 г. полковника Лизогуба, (3) управлявшего полком Черниговским, где наиболее удержалось старой шляхты. Дело в том, что в период хаотического состояния, сопровождавшего переворот, шляхта позабрасывала свои грунты [земли], может быть из страха народного, может быть потому, что некому было их обрабатывать. Когда край успокоился, шляхта, опираясь на законное признание своих прав, начала возвращаться на земли. Но земли эти оказались занятыми: разные люди пооседали на них на основании того же самого jus primum occupandi, [2] на каком занимались земли по всей малорусской территории.

Перекраивать положение на старый юридический лад значило бы оскорбить народ в его глубоком ощущении верховного права на землю, освобожденную его кровью, и, таким образом, снова дать толчок только что улегшимся политическим страстям – на это не решился бы и Хмельницкий. Естественно, что полковник Лизогуб без всякого опасения «касует» [отменяет] старые шляхетские права, утвержденные гетманскими статьями и царским одобрением, в пользу новых, о которых не обмолвился ни один документ, но за которыми было сознание народной массы. Мало того: универсал этот дает еще такое любопытнейшее распространение или толкование новому положению:

… на чомъ хто оседѣлъ зъ шляхти и всякихъ людей по селахъ описаннихъ прошлими часы и теперь сколко собою розробленихъ своихъ уживае и держить кгрунтовъ, а болше роспахати и розробити самъ не може, абы тимъ ся контентовали, и тые за власность свою мѣли, а що над-то иними хто розробилъ, и еще не розробленихъ и запустѣлихъ мѣло бы бути въ тѣ околичности кгрунтовъ, которіе за отчискіе собѣ иле шляхта звикла ославлювати, и давнимъ шляхецкимъ правомъ граничити, присвоюють и не допускають сполмешканцомъ своимъ розробляти и поседати, тое цале касую и овшемь, жебы ровне и спокойне зъ шляхтою и всяків люде, якихъ хто може, кождіе селяне въ своемъ ограниченію лежачіе пустуючіє кгрунта посідали, розробляли и ку пожитковѣ своему, безъ жаднихъ заводовъ и турбацій, приводили …

[смысловой перевод]:

...земли, которые сейчас используются шляхтой и другими жителями сел, разрабатывались либо ранее, либо сейчас, в количестве, соответствующем их возможностям. Если кто-то не может обработать больше земли, пусть она остается его собственностью. Однако если кто-то другой уже разработал эту землю, а также если поблизости есть неосвоенные и заброшенные участки, которые шляхта привыкла называть своими и ограничивать доступ к ним, я отменяю это правило. Я постановляю, что шляхта и другие жители, которые могут это сделать, должны обрабатывать и использовать пустующие земли в своих границах для собственного блага...

Ясно, что при такой радикальной постановке земельного вопроса, какая принята полковником Лизогубом «за сполною обрадою (общим советом) с полковою старшиною и значным войсковым товариством», не только ничего не оставалось от исключительных шляхетских прав, но очень немногое осталось и от фактического владения, которое сводилось все к тому же трудовому захвату.

Таким образом, все права старой шляхты сводились на нет; следовательно, от нее осталась только тень, которой предстояло исчезнуть. И она исчезла. После Хмельницкого уже нигде в гетманских статьях не упоминается о шляхте и ее правах; не упоминается о них и в других документах. Только позже, когда начало совсем независимо складываться новое дворянство, старая шляхта тоже стала вытаскивать из сундуков свои залежавшиеся документы, у кого они сохранились, и пользоваться ими: они стали тогда в большой пригоде [востребованы].

Но все это дела дней грядущих, о которых будет речь впереди. Пока же с нас довольно положения, которое, кажется, достаточно нами установлено: что старая шляхта не участвовала в образовании малорусского дворянства, к которому оно лишь примкнуло позже, да и то не в целом своем составе.

Итак, повторим: Малороссия в первый период (4) после своего освобождения от Польши представляла по типу своей социальной организации военный лагерь на демократической подкладке. Равенство прав и обязанностей было полное: каждый мог занимать из неисчерпаемого запаса свободных земель столько, сколько мог захватить фактическим трудовым захватом; каждый мог участвовать в выборе уряда [органа власти], начиная от сельского атамана, кончая гетманом: каждый мог быть выбран на всякий уряд.

Слабо намечались кое-какие общественные дифференциации – оказачившийся мещанин, выборный поп – но они не меняли общего фона картины. Самое важное, что между казаком и посполитым [3] между которыми история в течение следующего полустолетия успела вырыть пропасть, лежала пока лишь легко стираемая черта чисто фактического различия: кто хотел и мог отправлять козацкую службу – был козаком; кто не хотел или не мог, оставался посполитым, заменяя козацкую службу отбыванием податей и повинностей (5). При таком строе общества – демократическом, так сказать, до мозга костей – не было места дворянству. И однако оно явилось, и явилось не актом внешнего насилия, а естественным путем внутреннего роста. Дело в том, что в недрах этого демократического общества укрывались аристократические idees-meres [фундаментальные идеи], которые делали появление дворянства не только возможным, но, в известном смысле, и необходимым.

В самом деле, Малороссия разорвала свой политический союз с Польшей. Но не так-то легко было порвать духовную связь с ней – связь, которая не могла же не образоваться годами тесного общения. Как бы мы ни оценивали размеры тяготений тогдашнего малорусского общества к высшей культуре, но тяготения эти, несомненно, существовали, и за удовлетворением их малорусскому человеку некуда было обращаться помимо Польши: тогдашняя Малороссия стояла сама на слишком низком уровне, чтобы обойтись без культурного посредника, а ее новый патрон, Москва, была и чужда, и груба. Неудивительно поэтому, что Киевская академия продолжала быть сколком с польских коллегий, что высшее образование покоилось на той же польской латыни, что польская книга вместе с латинской была главным содержанием книжного богатства образованного малоросса, что польский обычай связывался с представлением об утонченном. Юношей посылали заканчивать образование во Львов, во Вроцлав. Гетманы старались изо всех сил подражать в обстановке своих дворов дворам магнатским и потому с удовольствием принимали на свою службу выходцев из-за Днепра, ценя в них знание магнатских порядков; за гетманами, естественно, тянулись и другие лица войскового уряда, устанавливая, таким образом, господствующий тон. Все сравнительно образованные люди тогдашнего малорусского общества, черпая свою образованность из польского источника, необходимо проникались польскими социальными идеями, альфой и омегой которых был пан и хлоп, и польскими идеалами прекрасного и желаемого, которые могли расцветать только на дворянской почве.

Но образованный человек был вместе с тем, в значительном большинстве случаев, и более обеспеченный, а материальная обеспеченность вместе с образованностью – хотя бы в виде простой письменности – только и были теми условиями, в силу которых люди в те времена всплывали наверх и группировались около власти.

Таким образом, все влиятельные и руководящие элементы общества находились под влиянием польско-шляхетских идей социального порядка. Понятно, не могли же эти идеи не отражаться на действиях, проникнутых ими лиц, на том направлении, которое эти лица давали, стоя у кормила, общественным делам. Но поперек дороги этому идейному течению лежала страшная по своим размерам, хотя и косная, народная масса. Удалось ли бы вдвинуть ее в намечающееся русло, если бы не явился на помощь новый могучий двигатель? Этим двигателем, сила которого росла с прогрессирующей быстротой, был союз с Россией.

Политический союз Малороссии с московским государством скоро превратился в политическую зависимость, а затем и в политическое объединение. Чем дальше уходил этот процесс, тем сильнее становилось непосредственное влияние северорусских порядков на строй малорусской жизни, независимо даже от каких-либо преднамеренных действий русской государственной власти. Меньшее и слабейшее, вдвинутое в известное положение, естественно уподоблялось большему и сильнейшему. Всякий акт центральной государственной власти, направленный на Малороссию и, конечно, не имевший в основании полного знакомства с ее положением и особенностями, был лишним шагом на пути этого уподобления. Так было во всем, так было и относительно дворянства. Раз в Великороссии существовало дворянство, хотя бы и со служилым, а не самодовлеющим характером польской шляхты, – этот факт должен был тяготеть над Малороссией, давая направление, усиливая, подчеркивая все, что было ему родственного в здешних условиях. Великая Россия тянула Малую в ту же сторону, куда последнюю толкали унаследованные от Польши идеи социального порядка.

Нельзя не упомянуть еще об одной стихийной силе, которая должна была незримо, но могуче работать для распадения социального демократического равенства на привилегированное и непривилегированное. Эта стихийная сила – резко очерченный личный интерес той группы, которая, ставши около власти, должна была образовать собою малорусское дворянство.

Новое малорусское дворянство все целиком образовалось из войскового уряда, сначала исключительно выборного, затем и назначаемого. Столетие спустя, в конце ХVIII века, когда малорусскому привилегированному сословию надо было во что бы то ни стало доказать свои права на дворянство, оно аргументировало, между прочим, так: «по древнему праву выборов, малороссийскому праву присвоенных, всякий, кто только носил на себе чин, был вместе с тем и шляхтич, а не быв шляхтичем невозможно было никому быть избираемому и иметь чин» (6).

Легко заметить натяжку уже и в редакции этого положения; история же опровергает его совершенно: кто выбирался на войсковой козацкий уряд, не делался и не мог делаться тем самым шляхтичем, и уж, конечно, не шляхтичи выбирались на уряды. Правда, в среде козацкой старшины, как до Хмельниччины, так и после нее, встречались отдельные лица, носившие шляхетское или дворянское достоинство, но они получали нобилитацию или путем сеймовой конституции за особые услуги Речи Посполитой, или позже, через государево пожалование. Не только потомки этих немногих счастливцев, но и все окружающее панство, конечно, знало наперечет все эти случаи со всеми сопровождавшими их обстоятельствами, но оно было слишком заинтересовано в том, чтобы делать вид неведения.

Козацкий лагерь, какой представляла собою страна после своего освобождения от Польши, был организован так. Войско козацкое, или Малороссия – что было одно и тоже – делилось на полки, полки на сотни. Каждая сотня выбирала себе свой сотенный уряд, полк – полковой, наконец все войско – общий войсковой или генеральный уряд. Выборное начало рано начало подвергаться ограничениям, как со стороны центральной, так и местной гетманской власти, причем чем выше и значительнее был уряд, тем раньше выбор заменялся назначением; но форма организации сохранилась в неприкосновенности до самой той поры, пока Екатерина II не распространила и на Малороссию предпринятую ею реформу русского административного строя, чем и положен был конец своеобразному общественному строю Украины.

Уряды генеральный, полковой и сотенный повторяли друг друга, лишь суживаясь книзу в своем объеме. Во главе войска стоял гетман, за которым следовали генеральные войсковые чины: обозный, судья, подскарбий, писарь, осаул, хорунжий – каждый чин с прибавлением эпитета: «генеральный войсковой». Во главе полка стоял полковник, опять с полковыми: обозным, судьей, писарем, осаулом, хорунжим. Во главе сотни стоял сотник, с сотенными чинами: писарем, осаулом, хорунжим.

Первые лица каждого из трех концентрических кругов войсковой иерархии, т. е. гетман, полковник и сотник пользовались в районе своей власти огромным значением, так как совмещали в своем лице не только военную и административную, но и судебную власть несмотря на то, что существовали отдельные судьи, как полковой, так и генеральный, и даже был генеральный войсковой суд. Подобное смешение функций распространялось, хотя не в такой степени, и на остальные уряды, которые были как бы больше чинами в позднейшем смысле этого слова, чем действительными должностями: например, генеральный обозный отправлял дела, не имеющие ничего общего с войсковым обозом, т. е. артиллерией, заседал как одно из первых лиц в войсковой генеральной канцелярии. Оно и не могло быть иначе, так как приходилось с упрощенными средствами чисто военной организации заправлять всей развивающейся сложностью цельного общественного строя.

В первые моменты после переворота между урядом и массой рядового козачества не было, по-видимому, никакого посредствующего звена. Но по мере того, как край умиротворялся и общественные элементы оседали, кристаллизуясь, сверху козацкой массы поднялся слой «можнейшего» козачества. Это было так называемое «знатное войсковое товариство» – переходный слой между массой и войсковым урядом: одной своей стороной он сливался с рядовым козачеством, другим – с козацкой старшиной. Знатное войсковое товариство составляло как бы резерв, из которого постоянно выделялись лица, занимавшие уряды, и куда они опять уходили, когда оставляли свои посты. Что знатное войсковое товариство пользовалось, значительным влиянием на общий ход дел – это несомненно, но оформлялось ли чем-нибудь это влияние – нам неизвестно.

Позже неопределенная стихия знатного товариства стала принимать более определенные очертания. Выдвинулась из нее войсковая аристократия – бунчуковое товариство, состоящее при генеральном уряде, собственно, при гетмане, «под бунчуком», из которого назначались более важные генеральные урядники или полковники; выделилось «значковое» или полковое товариство, состоящее при полковом значке, число которого было точно определено указом Анны Иоанновны для всех десяти полков в 420 человек. Низшая ступень знатного войскового товариства был простой знатный или славетний козак, который мог попадать на низшие сотенные уряды.

Вот этот-то войсковой уряд со своей стихией знатного товариства, которая его постоянно выдвигала и поглощала, и составил малорусское привилегированное сословие, которое впоследствии обратилось в дворянство.

Конечно, если малорусскому народу, волей исторического рока, не суждено было удержать первоначальное демократическое равенство, то разложить это равенство должен был уряд. По самому своему существу он был привилегирован; лица уряда необходимо должны были освобождаться от тяготеющих на всем остальном населении служб и повинностей; они были необходимо выше среднего уровня массы по образованию, – получалось ли оно путем книжным и школьным, или путем житейской опытности и натертости; они стояли выше среднего уровня и по материальной обеспеченности, так как избирались на уряд люди более свободные от гнета насущных потребностей, да и сам уряд соединялся с вознаграждением, которое выдвигало пользующихся им лиц из массы.

Само это вознаграждение, по своему характеру, было такого рода, что резко оттеняло привилегированность уряда. Как известно, этим вознаграждением служили «ранговые маетности». Ранговые маетности – это населенные земли, находящиеся в распоряжении войска и имеющие специальное назначение служить вместо жалованья войсковому уряду. К каждому уряду, или рангу, было приписано точно определенное количество этих маетностей. Значение этого вознаграждения заключалось не в земле – какую ценность сама по себе имела в те времена земля? – а в службе и повинностях сидящего на этой земле поспольства, которое должно было отбывать их в этих маетностях уже не в пользу войскового скарба, а в пользу того или другого лица из войскового уряда. Такой, а не иной способ вознаграждения за службу лиц войскового уряда обусловливался исключительно необходимостью, положением вещей; но он чрезвычайно способствовал превращению вой¬скового уряда в панское сословие.

Разумеется, известной группе, чтобы принять вид сословия, недостаточно было стать лично в привилегированное положение: необходимо было так или иначе упрочить его за собой и за своими. Но к фактическому упрочению (юридическое пришло лишь позже и на иных путях) не встретилось больших затруднений. Здесь пришли на помощь те свойства человеческой природы, которые могут быть охарактеризованы известным изречением: «всякому имеющему дастся и приумножится». Казалось естественным, чтобы какой-нибудь сотниченко, наследовавший имущество, обстановку, жизненные привычки своего отца, наследовал вместе с тем и преимущества, какие давал отцу его уряд, – и вот сотниченко предпочтительно перед другими кандидатами выбирается в сотники. Конечно, отец, в интересах сына, должен был позаботиться, чтобы дать ему своевременно и соответствующее образование и практический навык, должен был хоть до некоторой степени позаботиться и о том, чтобы удержать за собой, а следовательно, и за сыном также, симпатии населения, от которого зависел выбор. Таким образом, при господстве выборного начала могли быть даже известные выгоды в передаче власти по наследству; при назначениях же такая передача сопровождалась часто интригами и подкупами влиятельных лиц, на что человек, стоящий у уряда, имел обыкновенно больше способов. Таким образом, уряды удерживались в известной группе семей, составлявших своего рода сеньорию: если назначение свыше и вводило сюда иногда совсем чуждые элементы, то редко случалось, чтобы совсем выпускали уряды из рук семьи, не запятнавшие себя ни политической изменой, ни бестактностью поведения по отношению к власть имеющим, чем предки малорусского дворянства, по-видимому, не склонны были грешить.

Итак, посполитый, пока еще он пользовался свободой, стремился в козаки; козак желал выдвинуться в передние ряды своей группы, в знатные войсковые товарищи; знатный войсковой товарищ стремился попасть на какой-нибудь уряд. Таким образом, уряд со всеми связанными с ним действительно значительными преимуществами, был центром всех вожделений, и много тратилось энергии для приложения к этому центру или прямого пути, или кривых обходных тропинок.

Более или менее состоятельные родители из простых козаков или мещан, озабоченные жизненной карьерой своих сыновей, имели еще под рукой такой способ выдвигать их в привилегированную группу: они давали им образование с латынью или хотя бы и без нее, и приписывали их затем к генеральной войсковой канцелярии и к суду в войсковые канцеляристы. Это было заимствованием польского обычая: там к правительственным канцеляриям и в особенности к так называемой палестре (при судах) приписывалась масса молодежи с целью получить, кроме некоторых специальных познаний, светский лоск и житейскую опытность. Так и в Малороссии сотни молодых людей, включая сюда и сыновей важнейших урядников, состояли при генеральной войсковой канцелярии, имея в виду пробиться со временем таким путем в сотенную или полковую старшину. Более богатые жили на своем содержании на своих квартирах; остальные, по старым войсковым традициям, жили в курене, большом общем доме, и на содержание их были отписаны такие же маетности, как и на ранги (7).

Допустимо ли, что известная обособленная общественная группа может иметь присущие ей инстинкты, руководящие действиями отдельных ее членов? Как бы то ни было, та группа, которой предстояло сделаться малорусским дворянством, обнаружила замечательное единодушие и целесообразность в выборе средств для достижения этой общей цели. И то сказать, впрочем: здесь интересы группы слишком тесно сливались с эгоистическими интересами каждого отдельного ее члена.

Сеньории войскового уряда, чтобы сделаться дворянством, необходимо было создать собе прочное экономическое обеспечение, в основе которого лежала бы земельная собственность. Только на этом фундаменте могло бы быть заложено дворянство. И вот целое столетие, которое потребовалось, чтобы завершить цикл этой общественной метаморфозы, наполнено страстной, хищнически беззастенчивой погоней за наживой – и землей, землей, землей. Трудно заподозрить в этих рыцарях кармана и кулака дедов Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, или бессмертного Афанасия Ивановича со своей Пульхерией Ивановной, или прадедов теперешнего малорусского пана и полупанка, у которых предприимчивость во всяком случае не составляет слишком заметной черты. Вся общественная энергия, вызванная восстанием Хмельницкого и сопровождавшими это восстание обстоятельствами в следующем поколении разошлась на приобретения и захват.

Каждый выдвигавшийся из рядовой массы мнил себя «паном» независимо от каких-либо юридических определений, а пан прежде всего должен был владеть более или менее крупной земельной собственностью. К этому приводили и воззрения, унаследованные от старой истории, и данный экономический строй с его чисто патриархальным характером. При первоначальном, т. е. имевшем место после переворота, обилии свободных земель, доступных каждому, кто бы мог и хотел их эксплуатировать, казалось, ничего не стоило – особенно при известном положении у власти – сделаться владельцем какого угодно земельного района. Но на деле было не так. Наоборот, самая эта свобода клала на первое время почти непреодолимые преграды к скоплению в одних руках крупной земельной собственности.

Откуда было ей образоваться? Выше было указано на то, что первоначальная вольная заимка ограничивалась фактическим, трудовым захватом; каждый мог занять лишь столько земли, сколько мог обработать силами своей семьи, может быть, в иных случаях расширенной небольшим числом подсуседков или сябров. Чужой рабочей силы, в виде ли наемного или иного зависимого труда, взять было негде, и, следовательно, к нему нельзя было прибегнуть для фактического захвата. Таким образом и знатный урядник, первое время после переворота, должен был довольствоваться, наряду с простым козаком или посполитым, тем немногим, что он мог занять из общего запаса, плюс ранговые маетности, количество которых сначала было очень скромно: по статьям Богдана Хмельницкого, полагалось на полковника и некоторых лиц войсковой генеральной старшины лишь по мельнице.

Позже ранговые маетности стали составляться из населенной земли. Но ранговые маетности уже по тому, что они связаны были с урядом, а не с лицом, тем менее родом, не могли лечь в фундамент земельного богатства: по крайней мере, таково было общее правило, допускавшее, впрочем, огромное число исключений.

Затем единственный путь для приобретения земельной собственности, оправдываемый и законом, и общепринятой обычной нравственностью, была покупка земли, уже перешедшей в частную собственность. Но хотя земля была и обильна, и дешева, деньги были и редки, и дороги. Конечно, от эпохи смут, всегда богатой всякими случайностями, могли сберечься в некоторых руках значительные ценности, которые, может быть, и дали в иных случаях возможность выдвинуться в привилегированное положение той или другой семье. Но случайность есть случайность, а деньги нужны были каждому честолюбивому человеку, чтобы выдвинуться и удержаться на выдающемся положении, чтобы окружить себя панской обстановкой, чтобы сглаживать себе пути вперед подарками, а главное, чтобы скупать землю.

Каждому лицу войскового уряда перепадало кое-что со стороны низших и подчиненных от приношений, так называемых «на ралэць» – одно из видоизменений довольно известных и по великорусской старине праздничных поздравлений. Если Кочубей на допросах в Витебске, показывал правду, что «случалось, и нередко, что кто талером другим поклонится, то я не брал, а отдавал назад» – он составлял для своего времени редкое исключение. Полковники и сотники получали также доходы от суда.

Но если кто хотел себе наживать состояние помимо широкого и торного пути злоупотреблений властью и положением, то единственным средством было обратиться к деятельности торговой или промышленной. И удивительное дело: то самое малорусское привилегированное сословие, которое видело в польском шляхетстве идеал и стремилось его осуществить в формах быта, как общественного, так и частного, на этом пункте решительно отказывалось от шляхетских традиций. Вместо польско-шляхетского презрения к торговле, мы видим страстную погоню за торговой наживой. Правда, для больших успехов в этой области существовали естественные ограничения, лежащие в самых условиях тогдашнего производства, связанного узами патриархального земледельческого хозяйства, – к тому же хозяйства, вначале крайне стесненного недостатком рабочей силы.

Но малорусское дворянство en herbe [на стадии зарождения] раскидывало, как могло, свои торговые и промышленные операции, в фундаменте которых лежало вначале лишь то небольшое количество обязательного труда, которое было связано с ранговыми маетностями. Хлеб, почти единственный продукт южной полосы края, не имел сбыта, ни внутреннего, – так как население, вообще говоря, не нуждалось в покупном хлебе, – ни внешнего: хлеб, по своей дешевизне и по затруднительности транспорта, не выносил сколько-нибудь отдаленной перевозки. Чтобы обратить хлеб в деньги, необходимо было его переработать. И вот, первой страстной заботой каждого пана стало всеми правдами и неправдами завладеть возможно большим числом мельниц и мест, для них удобных, а затем и понастроить винокурень с возможно большим количеством казанов, т. е. винокуренных котлов. Свобода винокурения, предоставленная московским правительством украинскому народу, была такою важной привилегией, что, конечно, та более обеспеченная часть населения, которая могла извлекать из этой привилегии непосредственные выгоды, дорожила ею не менее, чем всеми своими политическими правами и преимуществами.

Водка распродавалась и на месте по шинкам, выдерживала и отдаленную перевозку; паны даже брали ее для распродажи с собой в походы, и куда бы случайности войны ни загоняли наших воинов – всюду находил себе рынок этот ходкий товар.

Вторым предметом торговых оборотов был скот, главным образом волы, которые так отлично выпасались «вольни, нехранимы» на безграничном свободном степу. Скот гоняли в Москву, Петербург, гоняли и за границу: главными заграничными местами сбыта были Гданьск и Шленск (Данциг и Силезия).

Иной хозяйственный склад представляла северная полоса края, собственно, так называемый Стародубский полк. Здесь имело место разведение промышленных растений, главным образом конопли; более скудная почва, песчаная и болотистая, покрытая лесами, давала побуждение искать в земле иных источников дохода. Предприимчивость обратилась на устройство руден (заводы для добывания и обработки железной руды), буд (поташных) и гут (стеклянных заводов); бортное пчеловодство, исконный местный промысел, также обратило на себя внимание панов, которые стали захватывать в свои руки борти. Уряды Стародубского полка, в особенности, конечно, стародубское полковничество, стали считаться завиднейшими из урядов. Пунктами сбыта, в особенности для пеньки, служили Рига и Кенигсберг. Наконец, для всего края издавна были проторены торговые пути на юг, в Крым, куда также находили свой сбыт различные продукты и откуда вывозилась главным образом соль.

Беглыми и сухими чертами отметили мы направление хозяйственной деятельности будущего малорусского панства. Но если заглянуть в дневники, письма и т. п. документы этой эпохи, почувствуешь напряжение жизненного пульса, бьющего в этих отметках, записях, известиях о ценах на пеньку в Риге, о волах, проданных по такой-то цене в Гданьске, о куфах [мера объема, примерно 500 литров] водки, отправленных в Сулак. Нужны были крайне деньги, и они стекались потихонечку да помаленечку, и собирались не в дворянские «атласные дырявые карманы», а в крепкие «кишени», которые не так-то легко выпускали то, что раз попало в них, разве что на подарки и угощение сильным мира сего и на покупку земли.

Земля была дешева, как мы только что сказали; об этом свидетельствует масса сохранившихся актов земельной купли-продажи. Но, тем не менее, на пути к составлению крупных земельных владений часто лежали большие препятствия. Чтобы составить настоящее владение, ценное в хозяйственном отношении, надо было, конечно, не просто зря покупать землю, а скупать или прикупать ее, расширяя и закругляя первоначальное, обыкновенно очень незначительное, хозяйственное ядро.

Будущие малорусские дворяне, вероятно, больше, чем понимали – чувствовали, что именно здесь, в этом расширении и округлении земельных владений, ключ к росту и значению не только личному, но и групповому, сословному. На этом пункте они чуть не отрешались от своей национальной несчастной черты – постоянного тяготения к разрозненности и раздроблению, чуть не вырастали до полного понимания солидарности своих интересов. По крайней мере, есть указания на то, что паны не только старались не вторгаться перекуплями в районы взаимных владений, но и помогали друг другу в округлении владений. Выработалось даже нечто вроде обычно-правовой нормы, в силу которой никто в районе владений известного пана не смел продавать земли никому помимо этого пана. В свою очередь, гетманы, плоть от плоти и кость от кости того же панства, вполне сочувствовавшие его интересам, действовали в его пользу по мере сил и возможности: не боялся отказа пан, обращающийся к гетману с просьбой разрешить занять всякое удобное и свободное местечко, могущее служить к округлению панского владения.

Но ни панское взаимное содействие, ни гетманская власть не могли устранить иных препятствий. Центральное правительство относилось очень неблагосклонно к скупле земель, как свободных посполитских, пока были еще свободные посполитые, так и козачьих. И не могло быть иначе: государственный интерес требовал, чтобы земля не выходила из тягла и службы.

Такой слабый гетман, как Скоропадский, над которым постоянно тяготела рука Петра, сам издавал универсалы с целью прекратить скуплю; но другие гетманы, как например Полуботок и Апостол, были заодно с панами и, наоборот, действовали так, чтобы парализовать правительственные меры против скупли. Таким образом, из Петербурга шел указ за указом, запрещающий скуплю, а скупля шла себе да шла своим порядком.

Бывало и так, что ослушников, каким-нибудь образом подвернувшихся под правительственную руку, предавали суду; подобное случилось с нежинской старшиной в 1741 г., хотя она все-таки была прощена, только земля была отобрана без вознаграждения. Но тем не менее паны покупали, разумеется, не без некоторого трепета: нельзя им было расти без этого. «Пожалуйте, мосце [уважаемый] добродею, о скуплях постарайтеся, где надлежит, чтоб были сохранены, понеже не едного мене тое долягает, но почитать без виключения всех», – так пишет один пан другому, пребывающему по делам в Москве (8).

Гетман Разумовский, обреченный и внутренними своими свойствами, и внешним положением на то, чтоб сидеть между двух стульев, придумал такой компромисс: запретил скупать козачьи грунты целиком – свободных посполитых к этому времени панство уже поглотило, – но разрешил покупать их «малою частью». Конечно, положение дел едва ли бы менялось таким распоряжением, если б даже оно и исполнялось. А могло ли оно исполняться при таком, например, отношении власти к своим распоряжениям: один из панского легиона, некий Ханенко, просит у Разумовского утвердить скупли его отца. Разумовский в своем универсале заявляет, что это скупли незаконные, которые следовало бы отобрать, но тем не менее, «респектуя на службы» и иные заслуги просителя, оставляет за ним эти противозаконные скупли в вечное владение (9). В конце концов, паны остались, как и следовало ожидать, при своих скуплях.

Но с петербургскими указами легче было справиться, чем с каким-нибудь упрямым козаком, который врезался со своим участком в средину панского владения или сидел по несомненнейшим документам на части мельницы, скупленной паном, и т. п. Малорусс упрям по природе; к тому же, как исконный земледелец, он привязан к своему клочку и естественно наклонен относиться к нему не так, как к простому предмету купли-продажи. Как ни велика была власть урядника, например, полковника или сотника, совмещавших в своем лице и военачальников, и администраторов, и судей, над простым рядовым козачеством, но и ее часто не хватало, чтоб склонить какого-нибудь маленького владельца на добровольную сделку. И видел себя вынужденным пан урядник сломить рога строптивому.

Вот мы подходим вплотную к той темной стороне предмета, которой не может обойти добросовестный историк, каких бы общественных взглядов и симпатий он ни держался. Вместе с г. Лазаревским, который посвятил десятки лет добросовестного труда детальному выяснению фактической стороны происхождения большей части малорусских крупных дворянских родов, мы должны признать, что малорусское панство выросло на всяческих злоупотреблениях своею властью и положением. Насилие, захват, обман, вымогательство, взяточничество – вот содержание того волшебного котла, в котором перекипала более удачливая часть козачества, превращаясь в благородное дворянство. Со своей стороны мы прибавим: у него не было другого пути. Конечно, можно бы спросить: было ли там неизбежно необходимо с исторической ли, общественной, нравственной или иной какой точки зрения войсковому уряду превращаться в дворянство? Но чтоб избежать риску заблудиться бесповоротно в дебрях подобных вопросов, лучше избежать соблазна их ставить.

Непривлекательный вид кулака и мироеда являет собою пан, когда он, как например отец Даниила Апостола, в дорогой год дает деньги нуждающимся, которые берут их, «чтоб деток своих голодною смертию не поморити», и затем отбирает землю за эти деньги (10); или, как Тернавский, Лизогуб отнимает землю за долг, напитый в гостеприимном панском шинке (11); или как Гамалея – «привозит в село горелки и всякого яствия», сбирает народ, в том числе «старинных людей», всех чествует и «под веселую мысль» просит, чтоб уступили ему «общевольную дубраву» (12); таким образом, Гамалея приобретает землю даром, к то время как полковник Свечка, «не хотячи себе ничего дарма взяти у поссессию свою», на самом же деле, чтоб попрочнее закрепить приобретение, покупает у громады за двести талеров десятки верст побережья Сухой Оржицы (13), и т. д., и т. д.

Конечно, все это были действия, с одной стороны, не предусматриваемые уголовными законами, с другой – не только не порицаемые, но может быть и одобряемые общественным мнением своей группы, единственным, которым человек обыкновенно дорожит серьезно. Но паны видели себя вынужденными далеко переходить за барьер этого – относительно дозволенного – на ту территорию, которую всегда более или менее строго отгораживал правовой смысл всякого человеческого общества.

Можно думать, что и здесь паны находили себе поддержку в атмосфере того же снисходительного общественного мнения; иначе трудно объяснить себе ту массовую беззастенчивость, с какой действовали люди, не сплошь же лишенные нравственных инстинктов разумения добра и зла.

Пан жаждет пробрести кусок земли, принадлежащий козаку или посполитому: тот решительно не хочет от него отступиться. Пан пробует ласку, просьбу, угрозу, взывает к своей власти: «Знать ты противишься власти нашей!» Ничто не помогает. Остается одно: залучить как-нибудь непокорного, написать купчую, насильно поставить рукою продавца крест, а деньги, по своей оценке, вкинуть за пазуху – и сделка готова. Акты свидетельствуют, что паны нередко таким способом совершали земельные купли-продажи.

Или, например, раздает Лизогуб нуждающимся деньги взаймы, как это обыкновенно делали паны, и дает, между прочим, козаку Шкуренку 50 золотых (10 рублей). «Дай мне в арешт грунта свои, а я буду ждать долга, пока спроможешься с деньгами». «Я и отдал» – рассказывает казак, – «свой грунтик, но не во владение, а в застановку (в заклад). А как пришел срок уплаты, стал я просить Лизогуба подождать, пока продам свой скот, который нарочно выготовил для продажи. А Лизогуб задержал меня в своем дворе и держал две недели, требуя отдачи долга. Со слезами просил я отпустить меня домой, так как жена моя лежала на смертной постели. Но Лизогуб тогда же вместе со своим господарем (управляющим) оценил мой грунтик и насильно послал меня к конотопскому попу, говоря: "Иди к попу, и как поп будет писать – будь при том". Поп написал купчую, но без свидетелей с моей стороны и без объявления в ратуше. Так пан Лизогуб и завладел моим грунтом, хотя я и деньги ему потом носил» (14).

И попробуй затем продавец доказать неправильность сделки. Всякая власть, к которой он должен обратиться, есть пан; всякий пан знает хорошо пословицу: рука руку моет, прекрасно понимает всю закулисную сторону дела и глубоко сочувствует положению своего собрата, вынужденного прибегать к такому неприятному и хлопотливому способу устраивать сделки.

Разумеется, от такой насильственной покупки уже полшага до прямого, ничем не прикрытого насилия. Еще в XVII веке, когда значение массы было несравненно больше, чем в XVIII веке, когда полковники даже подлежали суду своих полчан, и тогда им случалось «силомоцю поседати людские грунта». А уж позже, когда они стали назначаться гетманами или русским правительством, являясь в своем полку иногда настоящими бичами божиими, как например Милорадович, насилие стало практиковаться в очень беззастенчивых и очень широких размерах. «Где было какое годное к пользе людской место, все он (полковник Горленко, любимец Мазепы) своими хуторами позанимал; а делал это так, что одному заплатит, а сотни людей должны неволею свое имущество оставлять. Куда ни глянешь, все его хутора, и все будто купленные, а купчие берет, хотя и не рад продавать» (15).

Рядом с захватом – на законном и на незаконном основании – имущества частных лиц, шло усиленное расхищение общественного достояния. Мы уже не говорим о заимках свободных земель; заимки эти, в начале стесненные господствовавшим в первое время народным правовым смыслом, не позволявшим захватывать землю иначе как фактическим, трудовым захватом, затем, с устранением народа на задний план, стали практиковаться в таких размерах, что уже в половине ХVIII столетия почти не оставалось свободных земель; земли не заселялись, а просто разбирались панами в чаянии будущих благ. Земельный народный фонд, единственное обеспечение будущих поколений, исчез бесследно. Но захват земель, свободных и пустых, все-таки не так оскорблял правовое чувство, как расхищение ранговых маетностей.

Ранговые маетности – те населенные земли, доход с которых, главным образом, в виде обязательного труда населения, шел вместо жалованья войсковым чинам. Земля оставалась собственностью населения. Но папы принялись за атаку ранговых маетностей с двух сторон. С одной стороны, они старались лишить и в конце концов, конечно, лишили посполитых прав собственности на эту землю; с другой, каждый пан стремился обратить ранговую маетность, т. е. собственность войсковую, в свою личную, наследственную, и если только пользовался расположением сильных мира сего, т. е. имел связи при дворе, знакомство с вельможами или был просто-напросто хорош с гетманом или великорусскими правителями Малороссии, то всегда и успевал. Таким образом и ранговые маетности шли, а в конце концов и ушли, вслед за свободными землями, на расширение и округление панского владения.

Но приобрести так или иначе землю – это было еще полдела: надо было ее закрепить за собой. Всякое приобретение само по себе было крайне шатко. Ранговую маетность, даже перешедшую по наследству, всегда мог оттягать другой войсковой чин, ссылаясь на ее общественный характер; занятую свободную землю, хотя бы занятую и с законного разрешения, мог оттягать и сосед, которому она была также нужна, и громада, из земельного фонда которой она была извлечена; даже купля с несомненнейшими документами – и та сама по себе не гарантировала вполне прочности владения, если только она встречалась с интересами лица более сильного. Если кто-нибудь, ведя тяжбу, убеждался, что его сторона не возьмет верх, то он уступал свои права влиятельному лицу, и таким образом донимал противника не мытьем, так катаньем, потому что чашка его прав тотчас же начинала перевешивать (16).

Все было шатко, непрочно, все зависело от случайности и произвола, от того, кто раньше подсунет нужному лицу приятный подарок, сумеет лучше угостить это нужное лицо, успеет с ним покумиться и т. п. Никакой пан, сидя на благоприобретенных маетностях, не мог быть уверен, что такая или иная перемена в Петербурге, смена гетмана или правителя, не лишит его если не всего, то хоть части его приобретений, совсем даже помимо каких-либо политических или иных его провинностей, просто потому, что его благоприобретение приглянется другому, более сильному или ловкому.

Единственной гарантией прочности, и то далеко не полной, хотя все-таки практически удовлетворительной, была царская грамота на владение, в меньшей мере гетманский универсал. Конечно, выхлопотать царскую грамоту было нелегко: много было надо на это времени, хлопот в Петербурге, а главное - поклонов и подарков. Но зато самое сомнительное право, граничащее с беззастенчивейшим самоуправством, могло укрываться и действительно укрывалось за царской грамотой, как за каменной стеной. Оттого добиться царской грамоты было мечтой каждого пана; заграмотные или просто «грамотные» маетности ценились чрезвычайно.

Мы говорили исключительно о земле. Но права на землю так тесно переплетались с правами на обязательный труд населения, сидящего на этой земле, что трудно и разграничить эти два предмета – или скорее две стороны одного и того же предмета.

Исходный пункт положения, после Хмельницкого, указан нами выше: вся земля была совершенно свободна; свободен был и человек, которому предстояло занять эту землю. Прошло столетие. Что сталось с землей – видно из предыдущей главы; а что же свободный земледелец, которому переворот открывал, казалось, такую лучезарную перспективу?

Более сильная экономически часть свободных земледельцев успела, под именем козаков, сохранить свою свободу; но зато более слабая часть, так называемые посполитые, очутились в полной зависимости от панов. Любопытно, что весь этот процесс совершился чисто фактическим, а не юридическим путем, без всякого вмешательства, по крайней мере, непосредственного вмешательства государственной власти. Указ 3 мая 1783 г., с которого считают крепостное право в Малороссии, лишь дал санкцию, а вместе с нею, конечно, и устойчивость, существующему положению – не больше.

Если войсковой уряд для превращения в дворянство не мог обойтись без земли, то он не мог, конечно, обойтись и без обязательного труда. С одной стороны, по понятиям времени, пользование обязательным трудом входило необходимой составной частью в понятие дворянской привилегированности; с другой, и в силу экономических условий, невозможно было крупному землевладельцу вести хозяйство без обязательного труда. Предложение свободных рабочих рук было слишком ничтожно, и мало-мальски усиленный спрос поднял бы тотчас же цены до полной невозможности продолжать дело.

Но каким образом мог войсковой уряд закрепить за собой свободное население, еще так недавно освободившееся «от ига лядских панов», по-тогдашнему выражению, еще полное сознания совершенного им дела и приобретенной свободы? Никаких правовых средств для этого у него в руках не было. На русское правительство нечего было в данном случае рассчитывать: как союз Малороссии с Россией возник в силу тяготений к нему массы, так и дальнейшая политика русского правительства, вплоть до второй половины ХVIII столетия, имела демократический характер, не допускавший никакой решительной меры, направленной в интересах привилегированного сословия против непривилегированного.

И однакож панский интерес, поддерживаемый взаимной соли-дарностью и относительной организованностью панства, как правящей группы, – поддерживаемый, конечно, также независимо от какой-либо политической тенденции самым строем русского государства, был настолько сильнее народной слепоты и разрозненности, что свершилось то, чего довольно трудно было ожидать: народ, только что освободившийся из-под ига лядских панов, сам подставил шею под иго своих панов, которые часто были, по его же собственному сознанию, «хуже лядских».

Конечно, выражение: «народ сам подставил шею», не совсем точно: точнее сказать, он по своей пассивности не заметил, как панство понемножку втянуло его в ярмо. Шло дело к этому своему окончательному результату двумя совсем различными путями, теми же, впрочем, по существу, несмотря на различие формы, какими шел аналогичный процесс и в Великой России, с той разницей, что он здесь растянулся на несколько столетий, а в Малой весь закончился меньше чем в одно столетие.

Эти два различные пути были такие. С одной стороны, панство лишало свободных земледельцев их земли и свободы; с другой, садило свободных, но безземельных людей, по договору, на свои пустые земли, а затем прикрепляло их к этой земле.

В основание процесса легли, как это и можно было ожидать, ранговые маетности.

При Богдане Хмельницком войсковой уряд не смел ничего себе назначить в вознаграждение за свой труд управления, кроме мельниц. Но уже скоро после Хмельницкого стали раздаваться на уряды населенные земли. Впрочем, раздача эта не заключала в себе ничего иного, кроме права на обязательный труд населения, сидящего на этой земле, и то права крайне ограниченного: например, на подданных лежало гаченье плотин, уборка сена и доставка дров на панский двор – и только. (17) Вообще, надо думать, что размеры этих повинностей приспособлялись к тому, что платило или отбывало остальное свободное население в пользу войскового скарба. Тот факт, что население этих земель отбывало свои повинности не в пользу войскового скарба, а в пользу пана полковника или пана есаула, не должно было ничем отражаться на личной свободе земледельца, ни на его правах на землю, которая была его полной собственностью. Но первый ком снега был пущен по наклонной плоскости и в течение нескольких десятилетий вырос в снежную гору, задавившую все посполитские вольности.

Тоненькая ниточка зависимости, первоначально связавшая пана с посполитым, обратилась в мертвую петлю. Чрезвычайная быстрота, с какой пошел процесс, объясняется, кроме связи с русским государственным организмом, уже имевшим развитое крепостное право, и тем фактом, что лица, успевшие захватить в свои руки ниточку, к которой привязана была свобода – личная и имущественная – населения, были, вместе с тем, администраторами, судьями – одним словом, полновластными правителями того же самого населения. Между каким-нибудь московским испомещенным боярским сыном и населением, на тягло и службы которого он получал право, как-никак, а все-таки стояло государство и его агенты; между посполитым и паном полковником или сотником не было никого. Пришло и тут, и там к одному, но пришло там в сотни лет, тут – в какие-нибудь десятки.

Даже не зная фактов, легко представить себе, как шло дело. Количество обязательного труда в пользу пана все увеличивалось, стремясь, при отсутствии противодействия, к своему естественному пределу, какой кладется минимальным уровнем потребностей и привычек населения, ниже которого оно уже не сможет или не захочет опуститься. Вместе с тем растет и личная зависимость подданного от пана, как прямой и необходимый результат двойной зависимости от него, как господина и правителя. К земле подданный привязан и без того: ведь она его собственность. Но какое значение мог иметь этот факт, когда собственником земли был человек, лишенный первого из личных прав – права распоряжаться своим трудом? Мало-помалу паны начали толковать универсалы и грамоты на ранговые или жалуемые маетности не в первоначальном смысле права на распоряжение известным количеством труда населения, сидящего на этих землях, а в смысле полного права собственности и на саму землю. Встречные права посполитых, иногда также утверждаемые законными документами, хотя в большинстве случаев, конечно, лишенные юридических закреплений, теряли перед этими универсалами и грамотами всякое значение.

Таким образом, быстро, но все-таки с известной постепенностью, без резких насилий, без всяких решительных мероприятий со стороны законодательной власти, свободные земледельцы превратились в зависимых. При этом, разумеется, не обошлось и без массы прямых значительных злоупотреблений. Например, выпрашивает войсковой канцелярист Романович у гетмана Скоропадского за свою «службу» при описи раскольничьих слобод право на то, чтоб крестьяне села Случка обрабатывали принадлежащую ему в этом селе «чвертку» земли. Из этого маленького факта через три только года вырастает такое положение: «село старинное ратушное Случок объял в подданство пан Романович и тем бедным людем не дает отпочинку; по целой неделе загнанние в Погар (за три мили) матери его отправуют великие работизны без перемены; а другие тут на местце не зиходять з пригону, будують, брусся возят, пашут, на сторожу по два человека ходят на отмену, а когда едет до города, то берет у людей коней у подводы, из каждою двора по возу берет сена, посоп (отсып) хлебный и побор приказал собе готовити» (18)...

Или позволяет полковник сотнику взять из крестьян села четырех человек «для домовой прислуги»: этого оказывается достаточным, чтобы сначала оказалось в подчинении сотника все крестьянское население села, а затем и все село в полном его составе переходит во власть сотника (19).

Одним словом, постоянно разыгрывается в лицах сказка о волке, который позволил положить лисице одну лапу в свою хату; как раз то, что выражает собою малорусская пословица: «дай панові пучку (палец), а він й за ручку».

Но, собственно, резкие насилия и выдающиеся злоупотребления не составляют характерной черты этого процесса: весь он, несмотря на быстроту, закончился относительно спокойно, почти без сопротивления и протестов со стороны посполитых. Зато панам выпало-таки порядком хлопот при обращении козаков в подданные.

Во II главе мы сказали, что после Хмельницкого первое время не было разницы между козаком и посполитым, кроме чисто фактической: кто хотел и мог быть козаком – вписывался в козацкие компуты [реестры] и отправлял военную службу; кто не хотел или не мог – оставался посполитым. Это чисто фактическое различие к началу XVIII столетия, обратилось уже в юридическое: образовались две сословные группы, хотя все еще равные по своим личным и имущественным правам. Переходы были еще возможны, но уже до некоторой степени затруднены юридической стороной положения. Параллельно шедший процесс надавливания панства на посполитых с каждым шагом своим все углублял и углублял борозду, разграничивавшую эти две сословные группы. Крайне жаль, что нет никакой возможности точно определить относительные цифры козачества и поспольства к началу ХѴIII века.

Как бы то ни было, панам, очевидно, не хватало посполитых, иначе они не гнались бы так за хлопотливым делом обращения в подданные козаков. Хлопотливость обусловливалась тем, что за козаков были законы («Литовский Статут» [4]), как они ни были неопределенны и шатки, был обычай, наконец было даже и русское правительство: свобода же посполитых, существовавшая в начале как факт, не была гарантирована буквой закона, ни традицией, ни центральной властью, как она не стремилась быть демократичной: посполитый есть мужик, а что такое мужик – Петербург это знал. Против свободы посполитых, как голого факта, выступил другой факт – потребность привилегированного сословия в обязательном труде, и более сильное взяло верх. Свобода козаков была особь-статья, и если панство решилось воевать и с нею, то, значит, ему действительно было слишком мало посполитых. Впрочем, надо заметить, что туг все переплетается с вопросом о земле, и трудно сказать, был ли в том или другом случае нужен пану сам козак или его земля.

Хаотическое состояние общества, невыясненность и неопреде-ленность всех общественных отношений давали постоянно предлоги и поводы панству «ухватывать за ручку» и козака. Больше всего мутило воду, чтоб панам удобнее было ловить рыбу, то, что движение земельной собственности между посполитыми, пока паны еще не закрепили их окончательно, и козаками было свободно. А между тем отправление тех или иных повинностей, козацких или посполитских, связано было более с землей, чем с лицом. Как быть, если козак продавал или иначе как-нибудь отчуждал, свой козацкий грунт посполитому? Как быть, если козак оказывался владеющим посполитским грунтом? Одним словом, путаница выходила страшная, и паны имели полную возможность, как господа, судьи и администраторы, в каждом данном случае поворачивать дело так, как им было удобнее.

Более сильные из них, например, влиятельные полковники, имевшие сильную руку у пана гетмана, а еще лучше прямо в Петербурге, не нуждались в мутной воде, а прямо брали свое, где оно им полюбится. «Мы купили себе козацкие плецы [5] для жити и хотели козацкую службу служить, так як и отец наш, но понеже тое село было за разними панами полковниками Чернеговскими в подданстве и нельзя было так сильной власти противиться, ибо не токмо нам невозможно было, але в некоторых маетностях и зажилые старые козаки подвернены были в подданство, а другие в боярскую службу, того ради мусели усиловне отбувать [вынуждены были насильно отбывать] подданскую повинность» (20), – так жалуются одни из массы козаков, обращаемых в подданство.

Но такой львиный способ действий, приличный гетману или сильному полковнику, был не по чину лицам низшего войскового уряда. Им приводилось или придираться к путанице положения, или самим его спутывать, а затем приводить дело к концу или при помощи законной власти, или при помощи насилия, вплоть до настоящего мучительства: приковывания на армате, привязывания к сволоку за руки или стремглав (21) и т. п.

Чаще всего делалось так. Пан прежде всего отбирал землю за просроченный долг, как это было показано в предыдущей главе. Обезземеленного козака он принимал к себе подсоседком, оставляя его жить на той же самой земле, которую он уже обратил в свою собственность; а потом принуждал его отбывать повинности наравне с подданными, угрожая в противном случае выгнать со двора.

Впрочем, способы были различны. Например, был обычай, чтоб лицам войскового уряда определить известное число «куренчиков», т. е. козаков, «до всяких к покоям служеб и до посылок з письмами», нечто вроде денщиков: этих куренчиков, пользуясь их зависимым положением, паны обращали в подданных и т. д.

Способы различны, результат один. Архивы левобережной Украины переполнены жалобами козаков на панов, обративших их из козацкой службы в «послушенство»: все это так называемые дела об ищущих козачества. Русское правительство довольно рано обратило внимание на эти действия войскового уряда, в которых видело злоупотребления, вредящие государственным интересам: вместе с запрещением скупли козачьих земель, запрещалось и обращение козаков в подданство. Но судьба и тех и других запрещений была одна и та же.

Итак, свободные земледельцы посполитые в полном своем составе, козаки  – частью составили первую категорию зависимого населения: но панство имело и еще способ обеспечивать за собой обязательный труд населения, подготовлять себе в нем будущих крепостных. Этот способ был: заселение пустых земель, по договору, свободными людьми.

Как только положение вещей открыло к тому возможность,панство начало усиленно приобретать пустые земли. Имея в распоряжении такую землю, пан обращался к гетману за разрешением осадить на этой земле слободу, и обыкновенно не получал отказа. В XVII веке разрешением определялось число людей, которое можно было посадить, например человек десять. Но позже гетманы, в ограждение интересов как казны, так и остального панства, ставили лишь такое ограничение: чтоб на новую слободу созывались люди «непенные леч с заграницы захожие» (из-за Днепра, из польской Украины), или если это были люди местные, то, «жебы не были господари из жилищ оседлых на певных селах маючихся для вольности слободской оттоль ухилялися, але жебы люди вольные, легкие, жилища и притулиска своего слушного и жадного не маючие» (22), а просто «волочачиеся» люди. Конечно, каждый гетман, сам пан, первый между равными, отлично понимал, каким сильным средством для роста панства были слободы с одной стороны, но и как они могли, при отсутствии юридического прикрепления населения к земле, с другой стороны, вредить этому росту, если бы они заселялись людьми, которые, ввиду возрастающих стеснений, кидали свои старые земли, хотя и собственные, но ускользающие из рук, и уходили на новые, хотя и панские, но привлекательные «своею слободскою вольностию».

Эта слободская вольность заключалась в том, что пан, призывая людей на свои земли, договаривался с ними так: на первое время, обыкновенно на несколько лет, они совсем освобождались от каких бы то ни было обязательств, затем по истечении льготных лет должны были платить легкий чинш [оброк деньгами]. В более отдаленное будущее договаривающиеся стороны не заглядывали, по крайней мере не заглядывали открыто, хотя про себя пан, умудренный политическим опытом, мог кое-что провидеть, что ускользало от менее дальнозоркого слобожанина.

Но будущее и само не замедливало разворачивать свои перспективы. Чинши все росли; к ним присоединялись и другие обязательства, и вольность слободская быстро обращалась в тяжелую, сначала только экономическую, а затем и юридическую неволю. Как это делалось – пусть за нас говорят документы.

Вот пан через двух осадчих «закликает слободу». Свободы дается «на десять лет и когда выйдут те годы, то болш никаких долегливостей от слобожан не требовать, как только давать им в год по сто талеров, да досматривать тамошний млинок [мельницу] и отвозить из млинка розмер». Годовой чинш пан начинает требовать уже в 1719 г., хотя очевидно еще не истек условленный срок, но те не спорят и платят. А в 1727 г. положение слобожан принимает такой оборот. Владелица присылает в слободу и требует, чтоб ехали на панщину в то село, где она жила. «Мы не поехали», рассказывают слобожане, «помня договор, чтобы платить только годовой чинш по сто талеров и быть уже свободным от всякой панщины. Поноровивши некоторое время, Даровская (имя владелицы) снова прислала нам приказ, чтобы ехали мы на ту панщину неотмовно; и мы, исполняя тот приказ Даровской яко комендерки своей, выслали на панщину тридцать пять своих парубков, которых Даровская приказала всех без исключения тирански батожьем бить, приписуючи вину сию, что за первым разом не поехали на панщину. А потом позваны были во владельческое село и все мы, хозяева, где, зазвавши нас во двор, приказала Даровская, по одному оттуда выводя, нещадно киями бить, от которого бою недель по шесть и побольше многие из нас пролежали» (23).

Конечно, не все панство было так энергично, как Даровская, хотя подобное утверждение своих прав было очень в духе тогдашних панов, практиковавших, главным образом, на этом поприще свои наследственные воинственные инстинкты. Если пан иногда не обнаруживал большой наступательной энергии, то процесс обращения населения в зависимое затягивался, но он неизбежно приходил к тому же своему естественному концу; опять-таки приходил, конечно, лишь фактически: земледелец был привязан к панской земле своим хозяйством, которым он обзавелся, очень часто задолженностью перед паном, тем, что ему некуда было деться, так как на новые слободы не принимали «господарей из жилищ оседлых на певных селах маючихся»; а иногда распоряжениями, казалось бы, совершенно произвольными, не имеющими под собой никакой правовой подкладки, но тем не менее вполне действительными, местных властей. А не за горами было и законное юридическое закрепление.

Вообще, с людьми, посаженными по договору на землю, пустую ли, как садились на слободы, или же с устроенным хозяйством, как подсоседки, – с такими людьми легче было управляться, легче было приводить их во вполне зависимое положение, подготовлять полное крепостное право, чем с посполитыми, сидящими на своей собственной земле. Отсюда вытекало такое злоупотребление, по-видимому, довольно распространенное, и вызывавшее частые и горькие жалобы. Пан, получив каким-нибудь образом в свое владение населенную маетность – на ранг ли, в виде ли пожалования и т. п., – старался о том, чтобы заставить население маетности покинуть свои земли. «Обнявши оное селцо Хмелевку в подданство», жалуются посполитые на одного из подобных панов, «немерными и несносными работизнами и податками нас утеснил для того, чтобы смо по слободах расходилися, а ему чтоб грунта наши и дворы остались, яко с десяти тяглых человек один только остался человек; прочие по слободах, оставивши свои оседлости, мусели разволоктися (24)...

Разумеется, немало хлопот стоило пану добиться того, чтоб населению стало настолько невмоготу, что оно покидало бы свои родные батьковские земли.

Итак, закрепощение населения шло двумя руслами. С одной стороны, посполитые, свободные землевладельцы, лишались понемногу и прав на землю, и личной свободы; с другой, лично свободные, но безземельные люди, садившиеся по договору на владельческие земли, также теряли свои права свободных людей. Знаменитый указ Екатерины ІI, 3 мая 1783 г. слил оба эти течения в одно, и они утратили таким образом свои особенности: в общей массе крепостного населения уже нельзя было разобрать, – да и ни к чему, – кто происходил от крестьян-собственников, кто от вольных перехожих людей.

Выше было сказано, что указ Екатерины лишь дал устойчивость существовавшему положению — не больше. Но можно ли сказать это, если только в силу упомянутого указа крестьяне были прикреплены к земле, а до тех пор сохраняли свободу передвижения, как это принято думать? В том-то и дело, что свобода передвижения уже задолго перед указом была если не отнята юридически, – так как этого нельзя было сделать без законодательного акта, исходящего от верховной власти, – то отнята фактически. А сделалось эта так. Паны войскового уряда, господа населения и правители края, конечно, ощущали постоянно и напряженно, что свобода передвижения, которая была гарантирована народу, как одно из его прав и вольностей, хороша лишь до тех пор, пока, благодаря ей, можно заставить покинуть свои земли старое население, с которым неудобно иметь дело, и заселить эти земли новым. Дальше же этого она есть страшное зло, подводящее постоянно мины под все панские сооружения, воздвигаемые с такими усилиями. Неудивительно поэтому, что войсковой уряд начал делать натиски на эту свободу еще в то время, когда они совсем еще, по-видимому, не оправдывались обстоятельствами, когда посполитому и во сне не грезилась его будущая судьба.

Так сохранился, например, приказ Мазепы 1707 г. полтавскому полковнику, чтобы он людей, уходящих на слободы, «не только переймал, грабил, забирал, вязеннем мордовал, киями бил, леч без пощадення вешати розсказовал» (25).

Конечно, это можно счесть за выходку «малороссийского владыки», желающего насолить своим личным врагам, которые осмелились, без его разрешения, осаживать слободы. Но любопытно, что его гневная мысль принимает именно это, а не иное направление. Как бы то ни было, уже в 1739 г. генеральная войсковая канцелярия, пользуясь, вероятно, обстоятельствами тогдашнего военного времени, считает себя вправе, под угрозой смертной казни, запретить переходы, чтобы пресечь будто бы таким образом побеги за границу. Но русское правительство, следуя своей традиционной демократической политике, через три года (1742 г.) именным указом уничтожает это запрещение. Но положение теперь уже было иное, чем при Мазепе, всего 35 лет тому назад, и иную силу имеют и приказания, и запрещения. Несмотря на указ 1742 г., как бы восстановлявший старые права посполитых, они уже не могли быть старыми, так как свершилось некоторое перемещение социального центра тяжести: теперь уже даже полковые канцелярии решаются в спорных делах с посполитыми обращаться к статьям Литовского Статута, трактующим земледельца как несвободного, и на основании этих статей своею властью ограничивают право перехода (26).

Еще 18 лет, и гетман Разумовский уже считает возможным узаконить своею властью такое ограничение, почти равняющееся запрещению: чтоб посполитые, намеревающиеся оставить владельца, не брали с собой никакого имения, «как нажитого с владельческих грунтов» и кроме того обязательно брали у владельца при отходе письменное свидетельство (27). Таким образом, и овцы были целы, и волки сыты, – и императорские указы соблюдены, и владельцы вполне удовлетворены: куда пойдет посполитый, ободранный от своей движимости, да еще связанный обязательством иметь письменное свидетельство от пана? Более энергичная часть населения, не имея права легального перехода, просто бежала, куда глаза глядят, в новороссийские степи, в Запорожье, – благо по соседству был еще земельный простор, – чтоб укрыться от панских притязаний (28).

Какой горькой насмешкой, хотя, конечно, непреднамеренной, над судьбой народа звучат те слова только что упомянутого универсала Разумовского, где он в доказательство необходимости сделать ограничение переходов, обращается к «стародавним правам и вольностям народа малороссийского»: эти права и вольности, на которые еще так недавно ссылались указы в защиту народной свободы, теперь оказались ничем иным, как Литовским Статутом, который так хорошо знает различие между свободным и несвободным. Как будто и не бывало того, что народ разрушил своими руками общественный строй, находивший свое юридическое выражение в Литовском Статуте, а вместе с тем, казалось, и на веки веков похоронил этот законодательный памятник своего рабства.

Малорусское панство обеспечило себя землей; обеспечило себя обязательным трудом. Следовательно, были налицо те главнейшие социальные условия, на которых зиждется дворянская привилегированность. И однако оно все еще не было дворянством. Русское правительство, которое одно могло дать свою верховную санкцию факту, и, собственно, должно было бы дать, так как факт этот уже существовал в полной гармонии со всем государственным и общественным строем, тем не менее упорно продолжало видеть в малорусском панстве простую козацкую старшину, недостойную стать в ряд с благородным русским дворянством. Однако панство не унывало и прямо шло к намеченной цели.

Но можно ли, однако, сказать, что цель эта была сознательно намечена? Можно ли предположить, что малорусское панство – не в отдельных единицах, а в целом составе своей группы – было настолько политически опытно и проницательно, чтоб уметь заглядывать в будущее? Нет, по всей вероятности; но поступало оно, тем не менее, вполне сообразно с интересами своей сословной группы. Надо было, прежде всего, заставить забыть других – а лучше всего и самому забыть – свое близкое родство, свою недавнюю связь с черной костью народной массы. А забыть это было нелегко: общность типа и уровня культурности, язык, формы быта, господствовавшие не только в XVII, но еще и в начале ХVIII века, все твердило о тождестве происхождения привилегированных с непривилегированными. Необходимо было добиться того, чтоб панское благородство, помимо каких-либо юридических или исторических доказательств, било в глаза из всех мелочей и подробностей жизненной обстановки.

Обеспеченность и досуг, как результат обладания землей и обязательным трудом, открыли малорусскому панству широкую и торную дорогу так называемого европейского «образования», смеси форм внешней полировки с некоторыми условно необходимыми навыками и сведениями, приправленной, впрочем, иногда и крупицами настоящей науки. Малорусское панство кинулось на эту дорогу с большой энергией, нет спору. Великорусское дворянство той же эпохи, стремившееся в Европу со всей силой инерции, какую сообщил гигантский размах Петра, все-таки уступало в этом отношении малорусскому панству. Забота об образовании детей, забота о том, чтоб и в себе поддержать путем чтения, путем сношений с образованными людьми усвоенные начатки образованности, были одними из главнейших забот обеспеченного человека. На образование детей выпрашиваются и жалуются маетности; в духовных [завещаниях] образование детей упоминается на первом плане, а книга есть такая же важная статья завещания, как плец [земельный участок] или млин [мельница]; люди не особенно богатые расстраивают свое состояние на образование детей.

Эта энергия довольно быстро подняла уровень образованности войсковой старшины, вначале очень незначительный, едва ли сколько-нибудь заметно возвышавшийся над общим уровнем образованности всей народной массы. Достаточно сказать, что даже сотники, на обязанности которых лежал, между прочим, и суд, были еще в XVII веке часто неграмотны. Мало того, даже в начале XVIII века встречаются неграмотные полковники. Неграмотными были женщины в среде высшей старшины, вращающейся около гетманского двора; например, не умела подписать своего имени жена известного Кочубея, врага Мазепы; сомнительно, умела ли это сделать и жена гетмана Даниила Апостола.

Конечно, первое время для Малороссии окном в Европу, издавна прорубленным, была Польша. Люди более бедные и менее требовательные довольствовались домашними латинскими школами, Киевскими, Переяславскими или Новгород-Северскими, позже перенесенными в Чернигов. Но и в этих школах юношество получало лишь то, что было опробовано польской педагогической мудростью, питавшейся западноевропейскими уроками; латинский язык, немножко аристотелевой философии, красноречия и богословия, а вдобавок польский язык (29), как необходимое орудие для дальнейших успехов и в науке, и в свете. Из этих школ выходили «затинщики», которые стремились в канцеляристы генеральной войсковой канцелярии, рассчитывая отсюда уже пробиться на какой-нибудь уряд, имеющий превратить канцеляриста из «судового панича в пана». Но люди более состоятельные не довольствовались домашними школами, а посылали детей заканчивать образование в Польшу, преимущественно во Львов и Бреславль.

Естественно, что в библиотеках образованных людей первой половины XVIII века, и даже далее, наряду с латинскими книгами мы встречаем довольно много книг польских, исторических и философских. Таким образом шло дело образования по исстари намеченной колее приблизительно до второй половины XVIII века.

А между тем подготовлялась перемена. Великая Россия, с петровскими реформами, получила для Малороссии притягательную силу, какой не имела раньше; политическое сближение, двигавшееся по направлению к полному сплочению, усиливало эту притягательность. В меру сближения Великой России с Малой, Польша теряла свой старый престиж и таким образом перемещался центр тяжести культурных тяготений малорусского человека. Вслед за Великой Россией Малая стала признавать за своего руководителя в деле культуры Германию, несколько позже Францию. К половине XVIII века малорусское панство начало посылать своих детей в немецкие университеты. Отдельные случаи бывали и раньше: так Томара учился в немецких землях еще в начале XVIII века. Но лишь со второй половины столетия, и, кажется, с легкой руки М. В. Скоропадского, зятя Апостола, Геттинген и другие центры немецкой учености сделались постоянным ученым прибежищем малорусского панского юношества.

Много ли науки вывозили с собой оттуда малорусские паничи – дело темное, но несомненно, что они возвращались оттуда отполированными по-европейски. Впрочем, насчет науки есть указания, что, случалось, паничи и учились со страстью («когда мне не пришлют денег, то хочь хлеба просячи, буду учитися», – пишет Обидовский своим родным (30) и вывозили кое-какие, а иногда и довольно значительные знания, как свидетельствует переписка с сыновьями Ханенка Сулимы.

Светская же полировка сделала особенно большие успехи с тех пор, как малорусское панство, вслед за великорусским, обратилось за образованием к Франции, приблизительно с Елизаветинских времен. Со второй половины XVIII века большое, а следовательно, и более образованное панство начинает употреблять французский язык, хлопочет о французских гувернерах и гувернантках, – вообще сливается с великорусским дворянством в одинаковом стремлении отполировать своих детей на светски-французский лад, безусловно необходимый для их успехов в жизни, так как дорога к этим успехам уже теперь лежала одинаково для малорусского панства, как и для великорусского дворянства – через Петербург.

Теперь малорусские паничи уже обучаются и в Москве, и в Петербурге, подготовляясь к карьере или при дворе, или при разных русских общегосударственных учреждениях. Хлопочет панство усердно и о том, чтоб завести у себя дома высшие училища, университеты, корпуса, институты и т. п., с целью облегчить себе трудное и дорогостоящее дело образования: ни одно почти коллективное заявление правительству, о нуждах ли края или своей местности, при каких бы обстоятельствах оно ни делалось, не обходится без просьб о высших образовательных заведениях.

Итак, только одно столетие прошло после Хмельниччины и даже сама до чрезвычайности благосклонная к малороссиянам Елизавета еще не могла признать за малорусским панством дворянских прав, а уже войсковой уряд значительно успел отполироваться на европейски-космополитический лад, оставив своим недавним близким родичам, козаку и посполитому, их национальный, немножко татарско-польский облик.

Мог ли малорусский пан, стремившийся к образованию сначала на манер польского, затем великорусского дворянина, сохранить настолько уважения к языку своих простонародных предков, чтобы попытаться положить именно этот язык в основу своей новой, нарождающейся культурности? Мог или нет – во всяком случае он этого не сделал, хотя язык, полученный им в наследство, уже, можно сказать, был возведен на степень языка литературного, и потому не требовал специальной работы над своим приспособлением к требованиям более сложных форм жизни.

Следовательно, не от этой работы – может быть, и непосильно трудной – уклонился пан, а просто увлекся опять-таки заботой о том, чтобы забыть свое простонародное происхождение. Еще и в XVIII столетии, по крайней мере в первые его десятилетия, малорусское панство любило щеголять польским языком, который так тесно связывался в панских представлениях с благородством происхождения; но в силу исторических и политических причин польский язык все-таки не мог завоевать себе полных прав гражданства.

Совсем иное дело был язык Великой России; он сам навязывался, как язык официальных сношений, хотя, конечно, малорусскому обществу вольно было усвоить или не усвоить его, как язык частной жизни или литературы. Но оно предпочло к нему обратиться, хотя не могло, разумеется, долго его усвоить вполне, а лишь пользовалось им, чтобы на основе все-таки родной малорусской речи образовать свой, панский, тяжелый, искусственный язык: польские слова, выражения, обороты, господствовавшее раньше, стали уступать место великорусским, пока, наконец, великорусский язык не получил полного и окончательного господства.

За всю рассматриваемую нами эпоху, ни в переписке, ни в каком другом документе, мы ни разу не встречаемся с тем прекрасным, чистым, сильным народным малорусским языком, который так пленяет нас, например, в письмах кошевого Сирка, хотя не могло же малорусское панство не владеть этим языком в совершенстве: из живой речи, при всех стараниях, изгнать народный дух было несравненно труднее, чем из письменного языка. Долго и упорно должны были отцы и наемные воспитатели бранить своих воспитанников «мужиками» и наказывать их за «грубые слова», пока воспитанники не приучались выражаться «по-пански».

Панство достигло своей цели. Если бы его простонародные деды могли теперь снова выглянуть на свет божий, едва ли бы они признали за своих внучат людей, которые забыли или делали вид, что забыли то, без чего не может быть и родственной связи – родной язык. К счастью или несчастью, малорусское панство не видело и не могло в то время видеть, какое преступление сделало оно всем этим против своего народа. Оно его ограбило вконец духовно, ограбило тот самый народ, на плечах которого воздвигло свое материальное благосостояние. В самом деле, раз язык народной массы превращался из национального языка в простонародный, мужицкий, он переставал проводить в массу культурность извне, и народ оскудевал духовно. Так это и было с малорусским народом. Этим обстоятельством на первом плане, а затем уже крепостным правом, надо объяснить то резкое падение уровня культурности малорусского народа, какое бьет в глаза человеку, изучающему с бытовой точки зрения два последние столетия. Не ведало панство, что творит.

Конечно, пан, по-европейски образованный, не мог остаться при старой простоте в своей обстановке, благо были и средства, чтобы ее изменить. Одежда, жилище, пища, экипаж – все должно было приспособляться к новым, более утонченным вкусам, и приспособлялось тем быстрее, что паны не могли не чувствовать себя заинтересованными в этой перемене, так рельефно выставляющей на вид их панскую отличность. В одежде, правда, с самого начала господствовали польские жупаны и кунтуши, и вообще польский покрой; но так как тот же покрой принят был всей более зажиточной частью населения, то панство не удовольствовалось тем отличием, какое клалось ценностью и качеством материала, у панов обыкновенно очень дорогого, – а рано начало переходить к немецкой или французской одежде. «Для успеха в свете», – пишет бедный слободской дворянин в 1769 г., – «нужно было иметь немецкое платье, а я имел черкасское (малорусское), недорогое» (31)...

Простая хата уступила место панскому «будинку», светлицы которого украшались портретами, картинами, коврами, а простые лавки вытеснялись креслами, клавесинами и тому подобными затеями. Вместо галушек и пампушек являются на панском столе марципаны; вместо горелки, оковитой – цинемоновые, ганусовые и иные настойки, заграничные вина. Уже не «кованный воз» подъезжал к рундуку панского будинка, чтобы принять пана сотника или пана полковника, а рыдван, берлин, карета.

Конечно, изменить обстановку было нетрудно, раз было желание и необходимые средства. Гораздо труднее было самому человеку приспособиться к тем требованиям, какие вытекали из форм усваиваемой им высшей культурности. Но панство едва ли думало об этом. По крайней мере, малорусский пан XVIII века рисуется нам, несмотря на все внешние признаки европейства, человеком довольно первобытным. Нравы его грубы и жестки, но не испорчены, – грубы настолько, насколько это совместно с его малорусской природой, вообще мягкой и гуманной. Как он проявлял себя в своих отношениях к низшему классу населения, который ему приходилось завоевать – это мы видели выше: надо сказать, что мы, во избежание упреков в односторонности и пристрастии, не приводили наиболее резких фактов панской жестокости и беззастенчивости. Но тут была действительно социальная война, от исхода которой зависело – быть или не быть пану уряднику дворянином, а уж известно, что а la guerre comme a la guerre [на войне как на войне]. Важнее для характеристики нравов малорусских панов их взаимные отношения. Но и здесь кулачная расправа является делом довольно обыкновенным, взаимные заезды напоминают нравы польского дворянства. Попойки – главнейшее развлечение, все содержание панских «бенкетов», праздничных или простых соседских гостиных съездов; даже дневник такого по своему времени высококультурного человека, как Яков Маркевич, густо пересыпан сообщениями, в роде: «куликали изрядно», «подпияхом жестоко зело», «обедали и подвивали» (32) и т. д.

Нельзя не отметить также отношения панства к общественным делам. Оно, очевидно, в новом положении утратило то простое, непосредственное чувство общественности, которое заправляло посполитской громадой, копой или козацкой радой, а взамен не успело приобресть гражданского смысла, являющегося спутником человека на более высоких ступенях культурного развития. Отсюда масса несимпатичных явлений, поражающих нас в общественном быту, в течении общественных дел, которыми панство заправляло всецело. Расхищение общественного достояния, взяточничество и кумовство, всякие виды заискивания перед власть имущими – все это даже и не прячется от дневного света, не прикрывается ничем. До общественного блага – как бы его ни понимать – по-видимому, никому нет дела, всяк тянется только за куском общественного пирога, даже от войны козацкая старшина начинает отлынивать еще до начала XVIII века; а к концу его «дух геройства уже исчезает совершенно» (33).

Нравы были грубы, но не испорчены, сказали мы выше. Пан оставался все-таки религиозным, в кругу своих узеньких требований, пожалуй и нравственным человеком, радушным и гостеприимным, хорошим семьянином. Несмотря на все изменения, какие вошли теперь вместе с образованностью в формы его быта, он продолжал уважать дедовский обычай: тот же «родинный хлеб», рассылаемый по всем родичам, возвещал его появление на свет божий с той разницею, что вместо узвара, слишком простонародного, посылалось французское вино; то же «весілля», со всей его сложной обрядностью, сопровождало его женитьбу, с той разницей, что ели и пили не простые, а панские кушанья и напитки; с тем же звоном по церквам и обедом старцем сходил он в могилу. Все это и не могло быть иначе, так как обрядовая сторона слишком тесно срастается с религиозной и разрушается вместе с нею, а случается даже переживает и ее.

Но правовой обычай, связывавший пана с простолюдином, пан все-таки нашел возможным порвать, так как это было существенно важно для его интересов. Это очень любопытная, хотя, к сожалению, трудная по существу и мало выясненная сторона.

Хмельниччина, вместе со старым социальным строем, снесла и право, которое его облекало. Малорусский народ остался без права, кроме того, которое жило в его сознании. Но жизнь предъявляла свои требования; возникали суды, хотя и очень упрощенные, на основе существующей военно-козацкой организации, общие для всего народа; возникло и право. Что же это было за право? «Не ясное право, состоящее в смешении войсковых обычаев с Литовским Статутом», – отвечает знаток этой эпохи г. Лазаревский (34), – «состоящее в смешении обычного права старой козацкой громады и народной копы с отголосками писаного права», – сказали бы мы.

Во всяком случае, несомненно, что Литовский Статут не был не только единственным, но и главным источником права до второй половины XVIII века. Он признан был за таковой лишь указом Екатерины II, относящийся к 1768 г.

Однако малорусское панство стало обращаться к Статуту гораздо раньше. С тех самых пор, как оно начало сознавать себя панством, оно, конечно, всей душой радо было бы сделать Статут исключительным источником права, так как на нем можно было бы вполне удовлетворительно основать и свою шляхетскую привилегированность и народную бесправность; но этого нельзя было сделать до тех пор, пока социальный центр тяжести устойчиво не переместился на сторону панства. До тех же пор панство подготовляло почву таким образом, что обращалось к нормам Статута для определения своих личных и семейных частноправовых отношений.

Любопытно, хотя трудно проследить по документам, как панство, живя, очевидно, сначала общею правовою жизнью с массой, начинает затем обособляться. Сначала пан, как и козак, и посполитый, знает лишь обычное право, то, которое и до сих пор заправляет юридическими отношениями южнорусского крестьянства: «Я ... меншого сына мимо старшого, женить противно общенародному обычаю не намерена», — пишет вдова Лубенского полковника Савича и также остерегается от такого «незвычайнаго» поступка, как и теперь остережется любая вдова в любом селе, нетронутом городскою цивилизацией; неженатые сыновья не отделяются, — «але и оженившиеся еще терпят, если живы суть отцы и матери» (35); на свадьбе племянницы гетмана Апостола венчанье с шлюбом также отделяется от «весілля», как это до сих пор имеет место в малорусском крестьянстве; наследство делится поровну между сыновьями и дочерьми: «одной руки равные пальцы» (36), и т. д., и т. д.

Но Статут мало-помалу начинает вытеснять обычное право: сначала панство обращается к нему главным образом для определения юридических отношений брачущихся сторон, затем прав и порядка наследования. В конце концов Статут завоевывает себе полное господство, и панство крайне дорожит им, что видно из его заявлений и просьб русскому правительству.

Уже малорусский пан давно чувствовал, что не простонародная, а настоящая шляхетская кровь течет в его жилах, тем не менее не только польский магнат, а даже и простой великорусский дворянин не хотел признать его за равного себе; он не имел еще государственного признания своих прав.

Русское правительство было глухо к таким доводам, что «по древному праву выборов, малороссийскому праву присвоенных, всякий, кто только носил на себе чин, был вместе с тем и шляхтич, и не быв шляхтичем, невозможно было быть избираемому и иметь чин». Не действовала и ссылка на Статут, где было сказано: «достоинства и чинов простолюдинам не давать, а давать только одной шляхте каждого рыцарского состояния человеку» (артикул 18, раздел 3). Но остаться в таком межеумочном положении, в каком находился малорусский пан, было не только неприятно, но даже и просто опасно: только дворянское достоинство давало санкцию обладания землей, а главное обязательным трудом – иначе вся панская сила была лишь простым голым фактом, создать и поддерживать который было очень трудно, а уничтожить, одним росчерком пера из Петербурга, ничего не стоило.

Но пассивное выжидание того момента, когда раздастся сверху властное слово, открывающее войсковому уряду прямой путь в лоно русского дворянства, было слишком тягостно, и малорусское панство кинулось на отыскивание побочных тропинок и лазеек, какими бы можно было туда пробраться. Здесь уже приходилось действовать вразброд, врассыпную — каждой малорусской панской фамилии за свой собственный счет и риск. Каждому надо было для себя доказать, во что бы то ни стало, что он «не здешней, простонародной малороссийской» (37); а какой-нибудь особенной шляхетской породы. Это было, с одной стороны, и очень трудно, так как приходилось утверждать очевиднейшую неправду, но с другой стороны и очень легко, так как при беззастенчивости и материальной силе, да еще сочувствии и поддержке окружающих, всегда на свете можно было в делах общественного характера, где замешаны сильные личные интересы, доказать, что дважды два – пять.

Сподручнее и легче всего было доказывать свое непростонародное происхождение чрез посредство Польши. Лях и шляхтич всегда был в глазах малоросса одно и тоже; престиж шляхетства всегда окружал все польское. И вот какой-нибудь самый обыкновенный козацкий сын Василенко (по Василью-отцу), выдвинувшись на маленький уряд, начинает подписываться на польский манер Базилевским, Силенко – Силевичем, Гребинка – Грабянкою и т. д.; а то и просто берет любую польско-шляхетскую фамилию, без всякого на то основания, как например сделали Будлянские, родственники Разумовских, да и козаки Розумы по тому же приему превратились в Разумовских.

С течением времени все эти самозванные Базилевские, Силевичи, Тарасовичи успевали уверить других, а может быть и себя, в своем польско-шляхетском происхождении. Оставалось его утвердить документом. С деньгами это было делом уже не так трудным. Можно было добиться частною сделкой того, чтоб какой-нибудь – конечно, незначительный – шляхетский род согласился принять в свой герб; можно было склонить того или другого польского магната похлопотать перед сеймом о внесении в сеймовую конституцию и выдаче диплома на шляхетство под предлогом якобы утраты документов во время смут; но можно было также и обойти все эти формальности. На этот случай были под рукой евреи, которые охотно брались за фабрикацию необходимых документов. Вероятно, это стоило не особенно дорого, так как во время возникновения комиссий о разборе дворянских прав в Малороссии оказалось до 100 000 дворян с документами (38), между тем как лет за 15 – 20 перед тем малорусское панство в лице своих депутатов заявляло, что у него документов нет, так как «имевшиеся у предков их на шляхетство дипломы и другие доказательства пропали, растеряны чрез бывшие в Малой России междоусобные брани и многочисленные от турков, татар и поляков войны, нападения, разорения, пленения и пожары, так что многие фамилии лишились всего имения своего и, будучи многие годы в плену переименованы, ныне едва ли у кого сыщется собственно служащего ему на шляхетство доказательства».

Довольно неправдоподобно, но, к сожалению, совершенно верно: для нелегального восстановления легальных прав работал Бердичев. И что за фантастические генеалогии появились на свет божий! Еще хорошо, когда генеалогия примыкала (конечно, при помощи гербовника Несецкого, экземпляр которого всегда находился при генеральной войсковой канцелярии) к простому шляхетскому роду или придумывала какого-нибудь, никогда ни существовавшего, предка «референдария над тогобочной Украиной», как у Скоропадских. А то случалось, что фантазия самозванных генеалогов залетала по истине в высокие хоромы.

Посланцы, например, производили свой род ни много ни мало, как от известной магнатской фамилии Ходкевичей. Один слободско-украинский пано́к, единственно на том основании, что его предки были родом из Острога, изъявлял претензии на происхождение от князей Острожских, для которых не слишком высок был и польский престол.

Конечно, малорусское панство заинтересовано было в польском своем происхождении исключительно постольку, поскольку с ним было легче доказать свое шляхетство. А за шляхетство пан готов был объявить себя не только поляком, но венгром, сербом, греком, кем угодно, так как лишь домашнее свое малорусское происхождение клало бесповоротно клеймо простонародности. Карловичи производили себя от венгерского дворянского рода, Кочубеи – от татарского мурзы, Афондики – от кого-то молдавского бурколаба, Капнисты – от мифического венецианского графа Капписси, жившего на острове Занте, Иваненки – от не менее мифического волоха дубоссарского гетмана Ивана Богатого Ионенка.

Правда, между малорусским панством было довольно людей иностранного происхождения, были и потомки польских выходцев, особенно любимых гетманами за знакомство с обстановкою магнатских дворов; но насколько их иностранные предки были у себя дома «князья в своих породах» – дело темное.

Лишь малорусское происхождение клало бесповоротно клеймо простонародности, сказали мы только что. Но некоторые малорусские роды сумели обойти это; сохранили национальное происхождение, успев окружить его ореолом исключительности. Так, Тарасовичи устроили себе, при помощи сфабрикованного документа, происхождение от гетмана Тараса Трясилы; Искры – от не менее известного Остранина, или Остряницы.

Впрочем, было несколько счастливых фамилий, которые не нуждались в сочиненных генеалогиях и фабрикованных документах. Так один из Лизогубов был нобилитован польским сеймом еще во времена Хмельниччины за некоторые заслуги в пользу Польши, и таким образом Лизогубы имели права шляхетства; имели их подобным же путем и Дмитрашки-Раичи. Затем в разное время и по различным соображениям русское правительство давало отдельным лицам дворянское достоинство. Это началось еще с Алексея Михайловича: например, Горленки основывали свое благородство на таковом пожаловании, сделанном еще в 1665 г. полковнику Горленко, вышедшему из рядового козачества; Божко произведен был в дворяне Елизаветой «за верную службу в уставщиках спевальной музыки при дворе» и т. д.

Наконец были еще остатки старой шляхты, о которой шла речь выше (в І главе). Кое-кто из этой шляхты примкнул к войсковому уряду и, выдвинувшись этим путем в панство, вытащил из-под спуда свои старые документы: таковы были Рубцы, Бороздны, Бакуринские, Случановские. Здесь любопытно то, что часть старой шляхты, которая не примкнула своевременно к уряду, так и осталась на непривилегированном положении, несмотря на свои документы: пример – Богуши (39).

Какого же на самом деле был происхождения войсковой уряд, которому предстояло сделаться дворянством?

Румянцев жаловался Екатерине в своих письмах (1766 г.), что при выборе депутатов малороссийским шляхетством «не обошлося без того однако ни одно собрание, чтоб кто-либо в начале оного не встал, укоряя другого не быть шляхтичем, а таковой раздраженный имел готовую генеалогию всем самознатнейшим вельможам, обыкновенно начиная род их вести или от мещанина, или от жида» (40). Конечно, это было полемическое преувеличение. Большая часть малорусских дворянских родов вышла из той безразличной народной массы, в какую Хмельниччина слила все малорусское, – масса, которая скоро опять сама собою подразделилась на козаков и посполитых; вместе с тем образовалась и группа мещан, опять-таки вначале существовавшая лишь фактически, сливаясь в нравах и обязанностях как с поспольством, так и с козачеством.

Известных родов, которые бы имели своим предком выкрещенного еврея, кажется, было немного: Маркевичи, Доровские, Герцики, Крыжановские. «Славетных» (мещанских) предков было, конечно, значительно больше; но попрекать ими или стыдиться их малорусское дворянство могло лишь на том же общем основании, на каком оно вообще стыдилось своего национального или простонародного, происхождения. Впрочем, может быть, обличители намекали здесь на то, что славетные предки примыкали к панству, но на пути воинских заслуг отечеству, единственно приличествующих шляхетству. Хотя на это можно бы было сказать, что все малорусское панство сплошь занималось торговлей, винокурением и другими промыслами, совершенно игнорируя традиционные представления о занятиях, соответствующих шляхетскому достоинству, – но относительно славетных, примкнувших к панству, действительно дело обстояло несколько особым образом. А именно – некоторые из них, благодаря богатству и связям, добивались привилегированного положения, не примыкая к уряду. Так было с Кулябками, предок которых, мещанин города Лубов, держал одно время на откупу местные шинки (41) и получил привилегию свободы от налога для своих мельниц – привилегия, которой пользовался лишь уряд: или с Скоруппами, славетный предок которых получил от гетмана Скоропадского за какие-то заслуги, а может быть и просто по кумовству, право «заживати до работизн людей посполитых села Кустич» (42). Дети этих привилегированных славетных уже непременно вступали в войсковой уряд, сначала в войсковые канцеляристы, так как родители обыкновенно заботились о том, чтоб дать им необходимое образование, из канцеляристов в сотники или на какую-нибудь другую должность и, благодаря богатству, быстро достигали высоких степеней в войске, занимая место в ряду войсковой аристократии.

Немало было таких панских фамилий, которые позже заявляли претензии насчет того, чтобы их внесли в четвертую дворянскую книгу, книгу иностранных родов. Происхождение их было большей частью темное, претензии большие. Выше мы упомянули несколько дворянских родов этой категории. Сюда же относятся Вишневские, родоначальник которых был серб, поставщик венгерского вина ко двору Елизаветы; Томары, предок которых, гречанин, в конце XVII века торговал в Малороссии турскими товарами; Милорадовичи, происходящие от сербского торговца, назначенного Петром Великим в гадяцкие полковники; Галаганы и некоторые другие.

Как ни заинтересовано было панство в том, чтоб делать вид взаимного доверия к своим генеалогическим фантазиям, но не могло же оно не чувствовать, что дело не совсем ладно. «Все в Малой России не князья в своих породах, и в свете люди творятся более нежели родятся» (43), сознается один такой пан, когда его упрекнули в том, что он отдает дочь замуж за потомка выкрещенного еврея. Оскорбленное естественное чувство правдивости прорывалось насмешками и сатирой над дворянским самозванством, выходившими, конечно, из той же панской среды.

Сохранились кое-какие образчики обличительной литературы этого рода. Например, есть юмористическая генеалогия под названием «Доказательства Хама Данилея Куксы потомственны»

Да вжеж наші дворяни герби посилають,
А що я був дворянин, то то й не знають.
Я надумався й собі пісеньку співати
І дворянство по свойму гербу доказаті.

– говорит самозванный дворянин.

Он у мене герб якій – в деревянім цвіті,
Що ні в кого не було в Остерськім повіті
Лопата написана держалом у гору,
(Побачивши, скаже всяк, що воно без спору),
У середині граблі, вила и сокира
Якими було роблю, хоть якая сквира [непогода],
Также ціпом молотив, скажу правду матку,
що аж скинеш було шапку;…

– и т. д. При этом приложен и рисованный герб в виде внушительной лопаты с остальными принадлежностями посредине:

Далі ж трохи як розживсь, той годі робити,
А надумавсь отдати в школу свои діти.
Як вивчились, в суд упхав – учиця писати,
Да вже того й гляди – гостинця давати… (44)

Так, вероятно, смеялся настоящий пан, т. е. такой, который имел два-три поколения предков, не живших трудами своих рук, над таким, который только выклевывался из рабочей скорлупы.

В том же роде юмористическое прошение депутата Плящинского, который просит его уволить от обязанностей выборной своей службы на том основании, что он «посвятил всю свою жизнь шинковому промыслу» (45). Но, разумеется, и Данилей Кукса, и депутат Плящинский с полным правом могли сказать любому из панов, которые изощряли свое остроумие в обличениях этого рода: «чему смеешься? над собой смеешься»...

Трудно сказать, почему русское правительство так долго отказывалось признать дворянские права за малорусским панством. Что панство это было ничем иным, как козацкой старшиной, конечно, это трудно было забыть; но ведь также не мог еще прийти в забвение и служилый характер русского дворянства. Не допуская детей малороссиян в Шляхетный кадетский корпус, основанный в 1731 г., «поелику-де в Малой России нет дворян» – запрещение, подтвержденное еще при Елизавете Петровне, русское правительство тем не менее постоянно подтверждало грамотами малорусским панам «для совершенной в вечные часы твердости» их права на землю, обращая, по позднейшему выражению, в вечное и потомственное владение их земельные приобретения, часто очень сомнительного характера. В принципе стоя до поры до времени на страже народных интересов, Петербург не мог или не хотел видеть тем не менее, что земли эти в массе случаев есть прямая и самая несомненная собственность того земледельческого населения, которое на них сидело. Каждый акт такого подтверждения был лишним шагом в сторону крепостного права и дворянской привилегированности.

Наказы депутатам в Екатерининскую комиссию от малорусского шляхетства наполнены аргументацией в пользу его полноправности с русским дворянством, заявлениями и просьбами о необходимости сравнять их права. Единодушнее и настоятельнее всего хлопочут малорусские паны насчет общего законодательного утверждения своих земельных прав; конечно, они понимали, что добиться полного юридического закрепления земель было то же самое, что и добиться формального утверждения своего в дворянском достоинстве. Раз было первое, – второе, как необходимо вытекающее из первого, делалось лишь вопросом времени.

Екатерина II, стремясь к объединению государства, приняла такие меры, из которых само собою вытекало признание дворянского достоинства за малорусским панством. В 1782 г. закон о губерниях 1775 г. распространен был и на Малороссию: так как закон этот требовал участия дворянства, то для применения его приходилось признать в Малороссии за дворянство тамошнее шляхетство. В следующем же году указом 3 мая 1783 г. малорусское поспольство было лишено права перехода, которое до тех пор юридически все-таки еще ему принадлежало, и таким образом великорусское крепостное право распространено и на Малороссию. Малорусские паны, признанные за дворян законом 1782 г., указом 1783 г. уже сделались настоящими дворянами, полноправными владельцами своих крестьян. Когда в 1785 г. явилась на свет жалованная грамота российскому дворянству, уже нельзя было не распространить ее и на дворянство малорусское. Прекратилось многолетнее томление малорусского панства: врата в недоступное до тех пор святилище были ему открыты.

Но дело не приходило этим к ясному и положительному концу. Один большой вопрос разменялся теперь на массу маленьких вопросов, требовавших разрешения.

Малорусское панство не составляло сплошной массы, резко отделявшейся от остального населения; паны обращались в полу-панко́в, полу-панки́ примыкали к простому козачеству. Козаки всегда пользовались некоторыми специально шляхетскими правами, но нельзя же было признать за ними прав дворянства. Если же признать за дворян лиц войскового уряда, то опять-таки низший уряд слишком тесно примыкал к передним рядам козачества. Приходилось решать вопрос о том, какие степени уряда дают права на дворянство, какие нет, а для того необходимо было перевести малорусские чины на язык табели о рангах.

Стали делать попытки такого перевода. Войсковой уряд разделен был на военный и гражданский. Для тех, кто состоял на военной службе, чины были переведены так: полковые есаулы, хорунжие и писаря – ротмистрами, сотники – поручиками, войсковые товарищи – корнетами, а прочие низшие чины – унтер-офицерами. Для оставшихся у гражданских дел перевод имел такой вид: бунчуковые товарищи оказались премьер-майорами, полковые обозные есаулы, хорунжие и писаря – секунд-майорами, сотники – ротмистрами, полковники – бригадирами.

Но, вероятно, в переводе этом встретились какие-нибудь немаловажные затруднения, так как не вырабатывалось для него точных правил, и когда сенату приходилось решать дела о переименовании малорусских чинов в русские, то он переименовывал, то так, то иначе.

А тут еще усложнили дело крайние злоупотребления со стороны дворянских депутатских собраний, которым поручен был разбор прав малорусского шляхетства. Депутаты завели чуть ли не открытую торговлю дворянскими правами и дипломами. Предупрежденная об этом герольдия – к тому же смущенная, конечно, отсутствием точного руководящего закона – в 1790-х годах прикрыла поплотнее двери заповедного святилища, которые держались до тех пор довольно свободно: герольдия стала требовать неопровержимых доказательств дворянства, отказывая в признании тем, кто его основывал лишь на том, что его предки были полковыми есаулами, хорунжими, писарями, сотниками. Такая строгость вызвала, уже в царствование Александра I, новые хлопоты со стороны дворян, так как многие из них не могли представить более веских доказательств; хлопоты эти нашли энергичную поддержку в лице малороссийского военного губернатора князя Репнина.

Результатом этих хлопот оказалось заключение особого комитета при Сенате, в том смысле, что права потомственных дворян признаются за теми малорусскими чинами, которые переименованы в чины генералитетские и штаб-офицерские, т. е. за генеральной старшиной, полковниками и т. п.; прочие же малорусские чины дают права лишь на личное дворянство. На основании этого заключения и состоялся указ 1835 г. Но и это еще был не последний указ по делу о правах малорусского панства; последний имел место в 1855 г. Таким образом, почти до самой крестьянской реформы тянулось запутанное дело о водворении малорусского панства в лоно русского дворянства (46).

Как бы то ни было, малорусский пан сделался русским дворянином. К началу настоящего XIX столетия малорусское общество уже успело выработать такое панство, которое могло занять место в передних рядах русского дворянства. Небольшая редкость были паны из старой козацкой старшины, числившее за собой 8 000–10 000 крестьянских душ (например, Апостол, Галаган и др.); они уже не довольствовались придворными должностями камер-лакеев – так начинало свою служебную карьеру малорусское панство при Елизавете, а пробивались на высшие ступени чиновной иерархии (пример – Безбородко [7]). Это новое малорусское магнатство увеличивалось чиновными и случайными людьми, которые получали, через пожалование, имения в Малороссии (пример – Разумовские, Завидовский).

На другом, противоположном, конце стояли бесчисленные полу-панки́ и подпа́нки по народной терминологии, которым, конечно, приличнее было бы остаться в старой юридической категории козаков, чем дворян: это – потомки войсковых, значковых товарищей и других разных маленьких чинов, пробивавшиеся в дворянство, пользуясь той смутой, которая царствовала первое время разбора дворянских прав.

Чем же и как проявило себя это новое дворянство?

Сначала по отношению к закрепощенному им населению. Вопрос темный, требующий специальных изысканий, в область которых мы пускаться не можем. Воспользуемся готовым выводом, к которому пришел единственный, можно сказать, русский историк дворянства, г. Романович-Славатинский [8]. Он утверждает, что в Великой России чаще встречались добрые патриархальные отношения между помещиком и крепостным, чем в Малой, где «помещичий класс подлежал в своем историческом образовании влиянию польских шляхетских начал» (47). Надо принять этот вывод добросовестного и осторожного историка за правильный; но едва ли правильно самое объяснение факта. Давно уже успело изгладиться непосредственное влияние польского строя, которое одно могло в данном случае иметь воспитывающее значение. Скорее, нам кажется, надо принять за объяснение то простое психологическое основание, по которому простолюдин, вышедший в господа, напряженнее обращает свое внимание на демаркационную линию, отделяющую его от низшего себя; к тому же и эти низшие, закрепощенная масса малорусского народа, не могли так скоро забыть свою свободу, и затаиваемая, но все-таки так или иначе прорывающаяся озлобленность должна была обострять сильнее взаимное недоброжелательство.

Теперь несколько слов о том, как проявило себя малорусское дворянство в качестве «ума и души своего народа», по выражению императора Александра I.

В течение второй половины XVIII и первых годов настоящего XIX столетия малорусское дворянство имело не раз случай высказаться коллективно, от лица всего сословия, и в этих коллективных заявлениях выразить как степень своего понимания, так и свое внутреннее отношение к своей социальной роли. Таких случаев мы знаем три: прошение малорусского шляхетства Екатерине II при восшествии ее на престол; наказы депутатам в Екатерининскую комиссию; прошение Александру I также при восшествии его на престол.

Два первые случая имели место еще до жалованной грамоты, следовательно, до официального признания малорусского шляхетства российским дворянством; но это обстоятельство формального характера едва ли имеет какое-нибудь значение, так как и в прошении Екатерине, и в наказах малорусское панство выступает в роли отдельного высшего сословия. Вся разница заключается в том, что и прошение, и наказы наполовину наполнены домогательствами в разных видах уравнения своих прав с русским дворянством, что уже было излишним после жалованной грамоты.

Разумеется, все, что касается вопроса о дворянских прерогативах малорусского панства, все это выдвигается им на первый план крайне внимательно, настоятельно, с тщательным подбором всех аргументов в пользу своего дела. Вслед за этим, так сказать, специально дворянским вопросом, выступают на сцену два вопроса, которым панство придавало, видимо, особенно большую важность: это вопросы, по теперешней терминологии, экономический и образовательный.

Конечно, на ряду идут усиленнейшие домогательства насчет прикрепления посполитых, разрешения скупли козачьих земель и т. п. предметы, которые мы рассматривали в особых главах.

Хотя свою экономическую обеспеченность панство видело в земле и укрепление земель составляет существенную часть его хлопот о дворянстве, но оно не упускает из виду и другие стороны, которые способствовали бы его экономическому преуспеянию. Прежде всего оно хлопочет о том, чтобы обеспечить себе свободный сбыт своих продуктов. В прошении, поданном Екатерине II при восшествии ее на престол, панство просит об уничтожении вновь учрежденных внутренних таможен и восстановлении взамен их старых сборов, так называемые индукты и эвекты, [9] – финансовая мера общего характера. Позже оно уже не возвращается к этому предмету, а хлопочет лишь о том, чтоб получить экономические льготы для себя: «чтоб свободные в собственном каждого имении винокуренные делания всяких напитков, шинкование и продажа оптом всего того, обращение всякого рода внутренних продуктов, для лучшей каждому прибыли, чтоб внутренние промыслы нам без пошлины и беспрепятственны были навеки, також дабы шляхетство имело свободу в привозе крымской соли, в отгоне скота, в вывозе пеньки и других всех в их землях родящихся товаров в чужие края»…(48)

Впрочем, некоторые шляхетства просили об уничтожении пошлины на крымскую соль в виде общей меры для всего края. В дополнение к этим льготам шляхетство просит сначала об освобождении от консистентской дачи, т. е., содержания натурой русских войск (прошение Екатерине); а когда эта дача заменена была рублевым окладом с хаты, то об освобождении и от этого налога, как такого, который, за скудостью подданных, владельцы вынуждены часто уплачивать сами, и о восстановлении дачи натурой; вместе с тем хлопочут об освобождении своего сословия от постойной повинности или о расквартировании войск исключительно в городах.

Но малорусское панство понимает свое экономическое преуспеяние не только под условием вышеупомянутых отрицательных мер, т. е. освобождения его промышленности от пошлин, налогов и иных стеснений и ограничений; оно желает и кое-каких положительных экономических мер в свою пользу. Главнейшая из этих мер, о которых просит панство, это учреждение для него специального государственного банка, потому что «крайняя в деньгах скудость лишает способов распространять коммерцию и промыслы», и чтоб таким образом шляхетство «могло бы подкреплять себя в случае нужды от следующего им крайнего разорения», происходящего от того, что «занимая деньги принуждено бывает закладывать имения свои на упад» (т. е. без выкупа по прошествии срока).

К этой же категории мер, хотя и не с таким исключительным сословным характером, относятся просьбы панства, обращенные к Екатерине II, об уничтожении откупной системы вообще, а прежде всего табачного откупа, а затем о дозволении «свободное в Малой России торгов отправление иметь жидам», которые до запрещения им жительства и въезда в 1742 г. «наибольшее в малороссийских торгах имели участие». Неловко чувствовал себя без жида и новый пан левобережной Украины.

Такими мерами думало малорусское панство благоустроить себя в экономическом отношении. Значительное число этих мер, как можно видеть, рассчитано лишь на сословные интересы дворянства; очень немногие, как просьба о сложении пошлины на соль, об отмене откупной системы, обнимают, вместе с тем, и экономические интересы всего края.

Но образовательный вопрос панство, очевидно, считало исключительно своим дворянским вопросом. Хлопочет оно о заведении разных образовательных учреждений чрезвычайно; мысли о необходимости просвещения высказывает самые возвышенные: «ничто в жизни для честного шляхетства не может быть столь полезно, как знание наук, составляющее в человеке целость его собственного благоденствия и пользы государственной. Сему основанию последуя, малороссийское шляхетство отдает своих детей в разные отдаленные науки, как-то в университет московский, в Санкт-Петербург, а другие посылают в чужие далекие государства и, достигая наук, лишаются по своим недостаткам через великие убытки имущества и приходят к бедности».

Паны просят о разных просветительных учреждениях, для себя полезных: гимназиях, шляхетских корпусах, «особо же для учения высшим наукам и распространения воспитаний, которыми ученые люди государственной и собственной каждого пользе, в домостроительстве и в прочем жизни человеческой нужном, служить могут» – университетах или академиях, «для благородных же девиц, как и женский пол имеет необходимую нужду в добром воспитании», просят устроить «особливый дом воспитания».

Не забыты и типографии «при университетах, а где запотребно судится и при гимназиях для печатания как церковных, так и гражданских книг, которые, чтобы не были противны вере и самодержавному правлению, всегда будут свидетельствуемы от цензоров».

Но обнаруживая такое большое понимание пользы наук, панство, тем не менее, не обнаруживает желания взять на свои плечи поддержку проектируемых им рассадников просвещения. Например, оно для всего рассчитывает «на казенный кошт» хотя и из малороссийских таможенных доходов; в прошении же Екатерине II шляхетство изъявляет желание возложить тяготу по своему образованию на имения духовенства.

Таковы два важнейших предмета, на которых сосредотачивается панская заботливость. Затем шляхетство просит обыкновенно о сохранении Литовского Статута, хотя некоторая часть шляхетства и понимает его несообразность с требованиями времени, и не только допускает, но даже желает некоторых в нем исправлений: например, черниговское шляхетство в своем наказе находит, что статьи Статута о верховной власти несообразны с началом самодержавия, что другие статьи противны естественному праву (49) и т. д. Впрочем, просьба черниговского шляхетства о важных изменениях в Статуте приписывается личной инициативе Безбородко, которому далеко не сочувствовало остальное панство.

Довольно любопытным является в наказах шляхетства отвращение малорусских панов к переписям вообще, в частности к генеральной переписи, предпринятой около того времени (так называемой Румянцевской), которую они очень настоятельно, хотя и малоубедительно, просят прекратить.

Наконец, с общим характером являются хлопоты панства о средствах к защите их имений и подданных от притеснений и обид со стороны расквартированных войск.

Когда сличишь между собою все эти документы, в которых малорусское панство выражало свои желания, а вместе с тем и степень понимания как своих сословных, так и интересов своего общества и народа, необходимо является такой вывод. По мере того как панство обращалось в дворянство и прочнее устанавливалось в новом своем положении, круг его общественного понимания, сколько о нем можно судить по указанным документам, как будто не только не расширялся, а наоборот, резко суживался.

В прошении Екатерине II при восшествии ее на престол, самом раннем из рассматриваемых документов, панство еще, как бы в качестве войскового уряда, плохо или хорошо, но заботится об интересах всего общества, которым управляет. Оно просит правительство и о вольностях духовного чина, и о вольностях мещан, о лучшей организации войска, об обеспечении козаков жалованьем, особенно в заграничных походах, вообще о всяческом облегчении козачества; конечно, все это стоит на заднем плане по сравнению с тем, чего панство хочет для себя; но все это есть все-таки; только одни посполитые всецело исчезают из перспективы, в какой панство располагает свои социальные пожелания. В наказах депутатам, которые делались если еще не от имени дворянства, то все-таки малорусского шляхетства, сословные шляхетские интересы заполняют собою почти все; лишь кое-где проскальзывает просьба о какой-нибудь мере, которая захватывает собою общенародный интерес, но непременно такой, который совпадает и с интересами самого шляхетства.

Наконец, в прошении Александру I, при восшествии его на престол, малорусское панство, являясь уже настоящим дворянством, как будто утрачивает и представление о том, что оно есть «ум и душа народа»; мало того, как будто даже и сословные свои интересы оно начинает понимать очень узко. Наряду с просьбами об удержании Литовского Статута и восстановлении гродских судов, оно просит лишь, пространно и красноречиво, о сохранении своих старых прав свободного винокурения и продажи вина, затем о некотором участии в выгодах городского хозяйства, наконец о льготах по сдаче рекрут; только лаконическая просьба об университете в Чернигове еще напоминает старое шляхетство, так хлопотавшее об образовании своих детей (50).

Были ли у малорусского дворянства какие-либо политические идеалы? У более передовой, образованной его части были несомненно. Но идеалы эти являются не как плод труда, изучения, знакомства с разными формами жизни, а лишь как результат исторической традиции. Когда останавливаешься на удивительных генеалогических фантазиях малорусского панства, когда видишь то крайнее искажение исторических фактов, на каком оно основывало обыкновенно свою аргументацию в пользу благородства своего происхождения, можно подумать, что имеешь дело с крайним историческим невежеством.

Но это ошибочно: на самом деле, панство порядочно знало историю своего края и любило в нее углубляться – на это есть довольно много указаний. И несомненно, оно увлекалось этой историей, которая так хорошо гармонировала с его нарождающимися шляхетскими вкусами, и черпало из нее готовые социально-политические идеи, хотя прекрасно понимало также и необходимость, в настоящем своем положении, держать эти идеи под прикрытием. Прошение к Екатерине II написано под сильным влиянием этих идей: очевидно, панство считало момент благоприятным, чтобы высказаться откровеннее. Тут есть просьба и о вольном избрании гетмана, и о шляхетских судах, земских, гродских и подкоморских по польскому образцу, с малороссийским трибуналом взамен Люблинского, а главное, о генеральной раде или сейме, как воспроизведении польского шляхетского сейма; панство имело даже смелость уверять Екатерину II, что именно такая рада была подтверждена Малороссии «пунктами, данными прежним гетманам и другими документами», а не известная войсковая козацкая рада.

При восшествии на престол Александра I из среды малорусского дворянства опять раздались голоса в том же смысле (51). Но теперь уже преобладающим является иное настроение, толковым выразителем которого является желчный автор «Замечаний о Малой России» [10]. Реформы Екатерины ІІ создали для дворянства такое status quo [положение], для которого оно охотно отрекалось от старых исторических традиций, и в массе оно желало теперь одного: чтобы никакие случайные вмешательства, вроде того, какое имело место при Павле, не мешали мирному процветанию великих реформ Великой Государыни.

Примечания

(1)

Г. Ф. Карпов. «О крепостном праве в Малороссии». Русский архив, 1875 г., кн. 6.

Возврат к тексту

(2)

Н. А. Маркевич, «История Малороссии», т. 3. Акты гетманские.

Возврат к тексту

(3)

Киевская старина, 1885 г.,том III, стр. 541

Возврат к тексту

(4)

Считаем этот первый период приблизительно до начала XVIII века.

Возврат к тексту

(5)

«Можнейшие пописались в козаки, а подлейшие остались в мужиках» — подлинное выражение одного документа 1729 г., в котором население давало само показания о своем происхождении.

А. М. Лазаревский, «Малороссийские посполитые крестьяне». Записки Черниговского губернского статистического комитета 1865 г., кн. I. стр. 6

Возврат к тексту

(6)

Замечания из дела, произведенного в Комитете высочайше утвержденном при Правительствующем Сенате, касательно прав на дворянство бывших чинов малороссийских.

Возврат к тексту

(7)

Киевская старина, 1884 г.,том I: Записки генерального судьи А. С. Сулимы.

Возврат к тексту

(8)

Сулимовский архив. Фамильные бумаги Сулим, Скоруп и Войцеховичей. XVII–XVIII в., Киев, 1884 г. № 152, стр. 217.

Возврат к тексту

(9)

А. М. Лазаревский. «Обозрение Румянцевской описи», Издание Черниговского губернского статистического комитета, вып. 3, стр. 761–762

Возврат к тексту

(10)

А. М. Лазаревский, "Очерки малорусских фамилий". Русский Архив, 1875 г., кн. 1.

Возврат к тексту

(11)

А. М. Лазаревский. "Обозрение Румянцевской описи", вып. 1 стр. 77.
Чернигов, 1866 г.

Возврат к тексту

(12)

Русский архив, 1875 г., кн. 4.

Возврат к тексту

(13)

Киевская старина, 1882 г. кн. 8.

Возврат к тексту

(14)

Киевская старина, 1882 г.,том I.

Возврат к тексту

(15)

Русский Архив 1875 г, кн. 9.

Возврат к тексту

(16)

Сулимовский архив. Фамильные бумаги Сулим, Скоруп и Войцеховичей. XVII–XVIII в., Киев, 1884 г. № 155, стр. 220.

Возврат к тексту

(17)

А. М. Лазаревский. «Малороссийские посполитые крестьяне», стр. 30. В «Записках Черниговского губернского статистического комитета, книга 1. Чернигов, 1866–1868 г.г.

Возврат к тексту

(18)

А. М. Лазаревский. «Описание старой Малороссии», том 1. Полк Стародубский. стр. 164
Киев, 1888 г.

Возврат к тексту

(19)

А. М. Лазаревский. «Описание старой Малороссии», том 1. Полк Стародубский. стр. 164
Киев, 1888 г.

Возврат к тексту

(20)

Сулимовский архив. Фамильные бумаги Сулим, Скоруп и Войцеховичей. XVII–XVIII в., Киев, 1884 г. № 178

Возврат к тексту

(21)

Киевская старина 1882 г., № 3. Лазаревский, Очерки, и пр.

Возврат к тексту

(22)

Например, универсалы Мазепы, Апостола: Обозрение Румянцовской описи, 355, 364, 433.

Возврат к тексту

(23)

Стародубский полк, вып. II, 353.

Возврат к тексту

(24)

Стародубский полк. 165

Возврат к тексту

(25)

Русский архив, 1875 г., кн. 8, стр. 408.

Возврат к тексту

(26)

Универсал гетмана Разумовского об ограничении права перехода крестьян.
Киевская старина, 1885 г., кн. 7, стр. 477–482.

Возврат к тексту

(27)

Универсал гетмана Разумовского об ограничении права перехода крестьян.
Киевская старина, 1885 г., кн. 7, стр. 477–482.

Возврат к тексту

(28)

Есть указ (10 дек. 1763 г.), подтверждающий это распоряжение Разумовского

Возврат к тексту

(29)

А. Шафонский «Черниговского наместничества топографическое описание с кратким географическим и историческим описанием Малой России». ‒ Киев, 1851 г.

Возврат к тексту

(30)

Сулимовский архив. Фамильные бумаги Сулим, Скоруп и Войцеховичей. XVII–XVIII в., Киев, 1884 г. № 34. Письмо И. И. Обидовского к своей тетке П. В. Сулиме, 31 декабря 1722 года.

Возврат к тексту

(31)

Киевская старина, 1886 г. том II, стр. 363.

Возврат к тексту

(32)

Дневник генерального подскарбия Якова Марковича (1717-1767 гг.),в 3 ч. под ред. Ал. Лазаревского. – Киев, 1893–1897 гг.

Возврат к тексту

(33)

Киевская старина, 1883 г. I, стр. 893.

Возврат к тексту

(34)

Русский архив, 1875 г., II, стр. 257.

Возврат к тексту

(35)

Сулимовский архив. Фамильные бумаги Сулим, Скоруп и Войцеховичей. XVII–XVIII в., Киев, 1884 г. № 60.

Возврат к тексту

(36)

Русский архив, 1875 г. том I, кн. 2.

Возврат к тексту

(37)

А. М. Лазаревский. "Обозрение Румянцевской описи", вып. 1 стр. 21.
Чернигов, 1866 г.

Возврат к тексту

(38)

• Киевская старина, 1888 г. том I. [Непонятно, на какой именно материал в этом томе дает ссылку Ефименко, но скорее всего это «Сатира на дворянских депутатов». Если это так, то это стр. 25 в разделе «Документы, известия и заметки» 1-го тома или стр. 366 по общему счету электронного файла КС-1888]
• А. В. Романович-Славатинский. «Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права: Свод материала и приуготовительные этюды для исторического исследования». Петербург, 1870 г. стр. 107—108.

Возврат к тексту

(39)

«Записки Черниговского губернского статистического комитета», вып. 2, Чернигов, 1868 г., стр. 52

Возврат к тексту

(40)

А. В. Романович-Славатинский, «Дворянство в России», Петербург, 1870 г., прим. 7.[6]

Возврат к тексту

(41)

Киевская старина, 1886 г., том I.

Возврат к тексту

(42)

Сулимовский архив. Фамильные бумаги Сулим, Скоруп и Войцеховичей. XVII–XVIII в., Киев, 1884 г. № 116.

Возврат к тексту

(43)

Сулимовский архив. Фамильные бумаги Сулим, Скоруп и Войцеховичей. XVII–XVIII в., Киев, 1884 г. № 153.

Возврат к тексту

(44)

Киевская старина, 1882 г. том I стр. 222-225

Возврат к тексту

(45)

см. прим. 38

Возврат к тексту

(46)

А. В. Романович-Славатинский, «Дворянство в России», Петербург, 1870 г., стр. 108–110.

Возврат к тексту

(47)

А. В. Романович-Славатинский, «Дворянство в России», Петербург, 1870 г., стр. 331.

Возврат к тексту

(48)

Наказы малороссийским депутатам 1767 г., Киев, 1889 г., стр. 18. [Киевская старина, 1888 г. стр. 513 по общему счету электронного файла]

Возврат к тексту

(49)

Наказы малороссийским депутатам 1767 г., Киев, 1889 г., стр. 11. [Киевская старина, 1888 г. стр. 506 по общему счету электронного файла]

Возврат к тексту

(50)

Киевская старина, 1890 г. № 8

[Скорее всего ссылка некорректна, так как в 8-м номере Киевской старины за 1890 год есть только статья «Сословные нужды и желания малороссиян в эпоху Екатерининской комисии». Ефименко же, судя по всему, излагает в этом месте очерка содержание «Записки господам депутатам, избранным от Дворян Малороссийской губернии для принесения Его Императорскому Величеству Александру Павловичу всеподданейшей благодарности за всемилостивое восстановление и утверждение Дворянской Грамоты во всей ее силе, и о нуждах от всех Поветов изъясненных и в общем собрании ко уважению принятых». Этот документ можно найти в «Чтениях в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете». 1865 г. Январь-Март. Книга первая, стр. 193 в разделе III "Материалы славянские" или стр. 763 по общему счету электронного файла]

Возврат к тексту

(51)

А. В. Романович-Славатинский, «Дворянство в России», Петербург, 1870 г., стр. 482.]

Возврат к тексту

Примечания редактора

[1]

Термин «земяне» имеет достаточно широкое толкование, которое имело разные оттенки на разных территория и в разные времена. Изначально на польском языке так назывались все, кто был связан с землей, то есть и крестьяне, и землевладельцы. Позже так стали называть только тех, кто имел право владеть землей, то есть дворян. В современном польском «земянин» переводится как «землевладелец», не обязательно дворянин.

В Великом княжестве Литовском помимо этого земянами называли военнослуживое сословие, которое находилось в вассальной зависимости от крупного феодала, платило ему арендные платежи и натуральные налоги, но в случае войны обязано было принимать в ней участие за свой счет.

Ефименко употребляет термин "земяне" как синоним бедной шляхты, однако согласно другим источникам он применялся для того, чтобы отделить шляхту, владевшую землей от шляхты-голоты, у которой и земли не было. А со второй половины XIX века в Польше так называли землевладельцев, имевших более 50 гектар.

Околичная шляхта (другое название застенковая шляхта) – мелкопоместная шляхта, представители которой владели землей, но не имели крестьян и поэтому обрабатывали ее сами. Представители этой шляхты образовывали целые поселения, обособленные от остального крестьянского мира – так называемые застенки (от sciana – стена, межа) – хутора, заимки, одинокие поселки за «околицей», вне общей крестьянской межи.

Юридически считались шляхтой и обладали правом голоса на сеймах.

Возврат к тексту

[2]

Принцип jus primum occupandi (лат. "право первого захвата") относится к праву на владение землей, основанному на факте первого занятия или захвата территории. Этот принцип предполагает, что тот, кто первым занял или захватил определенную территорию, имеет право на ее владение и использование. В Украине этот принцип был известен под названием "займанщина".

Возврат к тексту

[3]

Посполитые (от польского слова "pospolity", что означает "общий" или "обычный") — это лично свободное сельское население Левобережной и Слободской Украины в XVII—XVIII веках. Они несли земскую службу, которая включала различные платежи и натуральные повинности. В отличие от козаков, посполитые не несли постоянную военную службу, но могли мобилизовываться в случае всеобщей мобилизации. Посполитые могли владеть землей и другим имуществом, а также перемещаться на новое место жительства по своему желанию. Однако со временем, особенно в XVIII веке, их права были ограничены, и они стали крепостными крестьянами.

Возврат к тексту

[4]

Литовский статут – это свод законов XVI века Великого княжества Литовского, который был принят в трех редакциях: в 1529, 1566 и 1588 годах. Этот кодекс регулировал вопросы гражданского, уголовного, семейного и процессуального права, а также нормы обязательственного и наследственного права. Литовский статут был основан на местных обычаях, судебной практике, а также на нормах римского, русского, польского и немецкого права.

Статуты Великого княжества Литовского действовали на территории Литвы и Украины до середины XIX века. Они также оказали влияние на правовые системы других государств, таких как Московское царство и Речь Посполитая.

Возврат к тексту

[5]

Плец – небольшой участок земли возле города.

Возврат к тексту

[6]

Ефименко ссылается на Романовича-Славатинского, однако тот в свою очередь отсылает к журналу «Русский Вестник» за 1861 год. Там эта цитата находится в «Рассказах из русской истории XVIII столетия» С. М. Соловьева (журнал «Русский Вестник», 1861 г. Том 35, стр. 325)

Возврат к тексту

[7]

Действительный тайный советник, канцлер, граф, затем светлейший князь Александр Андреевич Безбородко (1747–1799) – крупный политический деятель времен Екатерины II, игравший большую роль во внешней политике России. Богатейший вельможа, владевший около 45 тысячами душ крепостных, дворцами в Петербурге и Москве, большой коллекцией произведений искусств.

Родился в Глухове в семье шляхтича. Учился, предположительно, в Киево-Могилянской академии. Начинал службу бунчуковым товарищем, потом попал в канцелярию Румянцева. Вместе с ним участвовал в русско-турецкой войне. После войны вместе Румянцевым приехал в Петербург и вскоре перешел на службу при дворе, занимал должность статс-секретаря при Екатерине II.

Изображен в числе екатерининских царедворцев на памятнике «1000-летие Росcии». По некоторым данным прообраз старого князя Кирилла, отца Пьера Безухова из «Войны и мира».

Возврат к тексту

[8]

Александр Васильевич Романович-Славатинский (1832—1910) – юрист, доктор государственного права, профессор Киевского университета. Историк, автор нескольких исторических работ, из которых "Дворянство в России", тема его докторской диссертации, сделала его известным не только в юридических, но и исторических кругах. По взглядам - славянофил, монархист. Действительный статский советник.

Возврат к тексту

[9]

Торговые пошлины между Россией и Украиной, существовавшие в XVII - первой половине XVIII веков. Эвекта - пошлина на вывоз из Украины в Россию, индукта - пошлина на ввоз.

Сбор пошлин был предметом откупа.

Оба вида пошлин отменены Елизаветой в 1754 году.

Возврат к тексту

[10]

Имеются ввиду анонимные "Замечания до Малой России принадлежащие", изданные в 1848 году Императорским Обществом истории и древностей российских. Издатель О. Бодянский сообщает только, что рукопись передана ему Д. Н. Бантыш-Каменским и выражает сожаление, что автор ему неизвестен.

Судя по некоторым данным, он принадлежал к Черниговской губернии. Суждения его чрезвычайно замечательны своей основательностью и резкостью, доходящей часто до горечи и даже увлечения – при всем том, сейчас видишь, что это говорит человек бывалый, коротко знакомый с предметом своим. Картина, набросанная им – лучшее зеркало Малороссии в конце прошлого и в начале нынешнего века. Ясно, что меры князя Безбородька вызвали его Замечания и нашли в нем строгого, но справедливого судью. Кажется, Замечания эти писаны им в виде Записки, поданной Высшему Начальству, и, надобно сказать, почти все улучшения, предложенные им, исполнены последним одно за другим, постепенно, с некоторыми небольшими видоизменениями.

Кто был автором этих «Замечаний» - не установлено до сих пор.

Возврат к тексту