Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру (fb2)

- Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру 605K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хульда Гарборг

Хульда Гарборг
ИСПОВЕДЬ ЖЕНЩИНЫ
Ответ Вейнингеру

Жена одного из замечательнейших писателей-художников

Прежде всего стоит начать с контекста, в котором появился роман-эссе анонимной «жены одного из замечательнейших писателей-художников Норвегии», как выразилась Н. К. Самойлова, переводчица «Исповеди женщины» на русский язык.

В 1903 году норвежская писательница и общественница Хульда Гарборг (1862–1934), проверяя корреспонденцию, обнаружила в пачке бумаг книгу «Пол и характер» венского философа Отто Вейнингера. Эту книгу, переработанную диссертацию молодого ученого, издатель рассылал всем представителям образованного общества после самоубийства автора. Именно этот жест Вейнингера привел к оглушительной популярности «Пола и характера»: писатели, философы и критики сочли самоубийство автора радикальным продолжением философии молодого ученого. В своем труде Вейнингер писал об упадке общества и о ходе его развития по женскому типу. Это, по мнению Вейнингера, влекло за собой ужасные последствия: разврат, размягчение и бездумие. Безусловно, эти идеи были философской реакцией на быстро меняющийся мир: старый порядок, гендерный и политический, не выдерживал, требовалась его коренная перестройка. Вейнингер связывал пол с моралью, что привело его к неутешительным выводам, и в качестве разрешения поставленных им вопросов он предлагал сексуальное воздержание. Десятью годами раньше Лев Толстой в «Крейцеровой сонате» уже пришел к подобному выводу, разве что воздержанием он предлагал спасти судьбу России.

Рубеж веков для Норвегии был непростым временем. С XVI века по Датско-норвежской унии ею правша датская династия, после поражения в войне с Наполеоном Норвегия как трофей была передана Швеции. На протяжении XIX столетия Норвегия боролась за независимость от шведской власти и датского культурного влияния. Наконец в 1905 году Шведско-норвежская уния была расторгнута. Место короля занял наследник шведской династии, это уберегло Норвегию от войны, и она обрела независимость. Масштабные политические процессы, напряжение в обществе, быстрая модернизация не могли не повлечь за собой культурных реакций: наравне с повстанцами деятели культуры вырабатывали способы борьбы со шведской элитой. Среди них была и Хульда Гарборг. Она писала пьесы, популяризировала народные танцы, интересовалась скандинавскими языками и вела колонку о традиционной норвежской кухне.

Гарборг работала над возрождением и популяризацией бюнада — народного норвежского костюма. Для женщин это были домотканные шерстяные лиф, фартук и юбка, надетые поверх белой рубахи. К середине XIX века среди городского населения бюнад считался признаком принадлежности к отсталой и нищей деревне, одновременно с этим борцы за независимость Норвегии использовали его в качестве символа национального самоопределения. Историк норвежской моды Энн Кристин Мо говорила, что многие борцы за национальную идентичность рисковали, выходя на улицы в бюнаде. Они в прямом смысле этого слова могли быть оплеваны прохожими.

Сегодня, зайдя в «Википедию», мы можем увидеть фотографию Гарборг в высокой шапочке-повойнике и жилете, вышивка на котором повторяет рисунок на головном уборе. Это ее авторский костюм, она путешествовала по деревням Норвегии и собирала традиционные орнаменты. По ее замыслу, бюнад должен был стать альтернативой модным парижским и итальянским платьям, поэтому в конце 90-х годов XIX века она использовала узор с понравившейся ей бархатной шапочки региона Суннмёре в качестве декора всего костюма. Позже этот бюнад стал называться Hallingbunad — по имени авторки. Уже в 1920-е годы горожанки начнут интересоваться бюнадом и шить костюмы на заказ из шерстяных тканей, изготовленных и окрашенных в Норвегии.

Итак, Хульда Гарборг читает книгу Отто Вейнингера и пишет свой роман-эссе под названием «Женщина, созданная мужчиной» (Kvinden skabt af Manden), где, опираясь на собственный опыт и политические взгляды, создает Еву, от имени которой ведется повествование:

«Я — жена ученого, вполне обеспечена, недурна собой. Я здоровая, неглупая женщина и у меня здоровые, красивые и способные дети.

У меня всегда была, что называется, „светлая голова“, я практична и способна, легко исполняю все, чего от нас требует свет, хотя у меня и нет основательных знаний».

Книга немецкого философа попадает в руки Евы в период серьезного кризиса: она, деятельная и образованная женщина, обнаруживает, что благополучный и идеальный, с точки зрения ее окружения, брак не может удовлетворить ее. Ева бросается работать, она пишет, занимается благотворительностью и каждую среду проводит собрания для своего круга, где ее приятельницы и их мужья выпивают и беседуют на политические и общественно важные темы.

«Я убивала свои дни в массе встреч, я чуть ли не разрывалась на части ради различных благотворительных учреждений. А вечером уставшая с больной душой, бродила по комнате, и, когда я становилась возле кроваток детей, меня охватывало чувство оставленности и печали и угнетало меня своею тяжестью».

Жизнь Евы идет, но ей не хватает любовного напряжения. Ее муж ученый, он днями пропадает в кабинете и все реже заглядывает в комнату жены. Его совершенно не пугает стремление Евы заниматься общественной и интеллектуальной работой, он даже поддерживает ее в этом.

На одном из собраний появляется чужак — инженер, американец, бородатый огромный мужчина, которого Ева будет называть Bjørnen, Медведь. Ева ловит на себе изучающий взгляд Медведя, жарко спорит с ним о положении полов. Между Евой и Медведем растет симпатия: сначала интеллектуальная, затем эротическая. Но это напряжение не находит логического разрешения: в самый последний момент Медведь покидает город. В исступлении Ева отправляется в путешествие.

Сегодня читающим «Женщину, созданную мужчиной» повествование Евы покажется излишне сентиментальным. Тоска по любовной ласке мужа, тревога в присутствии Медведя и безумие, которым повествовательница реагирует на действия мужчины, могут показаться нам несколько наигранными и безосновательными. Но стоит обратить внимание на первые два предложения романа-эссе — Ева говорит: «Я пишу это не затем, чтобы найти веру у мужчин. Я хоту укрепить свою собственную веру в себя».

Гарборг называют участницей женского движения, но лишь в одной из статей я нашла упоминание, что Гарборг принято считать феминисткой различий. В тексте романа также встречается критика феминистского движения. К концу XIX века норвежские феминистки добились права женщин распоряжаться тем, что они заработали сами. Второй важной победой женского движения был статус женщин в избирательных процессах: теперь они могли голосовать наравне с мужчинами. Хульде Гарборг, видевшей в традиционном норвежском укладе опору для сопротивления, победы женского движения не были близки. Она писала: «Мы должны развиваться не затем, чтобы ниспровергнуть женщину и стать равными мужчине, как этого хотят Вейнингер и феминистки, но затем, чтобы стать более женщинами, духовно и физически здоровыми матерями здорового поколения». И далее: «То, что закрыто для нас, в сущности — ведь самая скучная область мужского труда — право на сомнительное удовольствие дожидаться очереди на какую-нибудь должность. Пусть завидует, кто может. Весь свободный труд, все области искусства, все достойное зависти в действительности открыто для нас — и это необходимо». Гарборг основывается на традиционном представлении о сущности женщины. Изменения, которых требуют феминистки, для нее являются чем-то самим собой разумеющимся. Не исключаю, что ее безразличие к движению за права женщин было связано с ее статусом: Гарборг как «жена известного писателя», политическая и культурная деятельница была частью придворной элиты.

Здесь стоит вспомнить еще одну женщину, писавшую ответ Вейнингеру в схожем с Гарборг ключе, — Зинаиду Гиппиус. В 1909 году «Пол и характер» был переведен и опубликован в России, книга вызвала большую реакцию, особенно у символистов и революционеров. Эссе символистки Зинаиды Гиппиус «Зверобог» было опубликовано в восьмом номере петербургского журнала «Образование» за 1909 год. Позже в «Образовании» под анонимным авторством выйдет роман-эссе «Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру» (оригинальное название Kvinden skabt af Manden — «Женщина, созданная мужчиной»). В «Зверобоге» Гиппиус упрекает Вейнингера за стремительный переход автора от абстрактной женственности (Ж) на женщин как таковых. Однако Гиппиус старается сама обозначить природу женщины и, опираясь на услышанное когда-то от знакомого студента определение женщины как звероподобного бога, утверждает этот образ в качестве ее сущности. Она выводит Зверобога за пределы социального и исключает его из бинарной оппозиции «женщина — мужчина», выделяя для этого существа отдельную стихийную зону пребывания и деятельности.

Мне вспоминается один эпизод из дневника Гиппиус, в котором она из окна своей петербургской квартиры наблюдает за собранием женского рабочего движения и с насмешкой рассуждает, как жалки их крики. Гиппиус, представительница высшего класса, строит свою эмансипаторную теорию, основываясь на идеях символизма. Недаром я вспомнила Зинаиду Гиппиус: из сегодняшнего дня кажущаяся регрессивной концепция Хульды Гарборг, погруженная в исторический контекст, может читаться как революционная, не стоит отделять ее от общеполитической идеи борьбы за независимость норвежского народа. В своем путешествии Ева, стоящая на корабле, обращается к морской стихии:

«Я плыла по широкому океану. И когда волны ударяли о наше судно, я вскакивала, простирала руки и шептала им навстречу: „О, возлюбленный мой, возьми меня, всю меня!“ Но судно плыло дальше, подымалось и опускалось.

И когда я видела, как солнце в тихие вечера погружалось в море, я снова простирала руки и шептала: „Возлюбленный мой. Дай мне умереть в твоем блеске, поглощенной твоей силой!“ Но солнце угасало и руки мои опускались».

Как и Гиппиус, Гарборг находит опору в витальной силе природы, которая наделила женщину возможностью проживать предельное сексуальное возбуждение, вынашивать и рождать человека.

Первый тираж книги «Женщина, созданная мужчиной» вышел как анонимная «Исповедь» женщины высшего круга. Текст Гарборг стал не менее популярен, чем «Пол и характер», он был переведен на несколько европейских языков (в том числе и русский), а в Норвегии суммарный тираж книги составлял около 10 000 экземпляров. Имя авторки было обнародовано через полгода после выхода книги. Похоже, именно по этой причине русскоязычные читательницы так и не узнали, кто написал «Исповедь женщины». Годом позже Хульда Гарборг напишет продолжение истории Евы — Fru Evas Dagbog («Дневник миссис Евы»), эпистолярный роман-продолжение истории героини. В нем Ева бежит из мира, в котором все гендерные различия стерты (утопия феминисток и Отто Вейнингера свершилась), и попадает в норвежскую деревню, где роли между мужчинами и женщинами строго распределены, но при этом иерархии между ними не существует — ведь каждый работающий на земле имеет свою ценность. Об этом она писала и в «Женщине, созданной мужчиной», упрекая Вейнингера в том, что он слишком узко описывает женщину, опираясь исключительно на представительниц высшего класса, чья ежедневная праздность и салонное общение нисколько не могут репрезентовать женщин вообще: «В тех слоях общества, где идет борьба за кусок хлеба, женщины борются наряду с мужчиной и помнят это». Этот тезис Гарборг последовательно разовьет в своем втором романе.

Имя повествовательницы отсылает нас к библейскому мифу, в котором Ева была создана из ребра спящего Адама. Одновременно оно перекликается с идеями Вейнингера о плотской природе женщины, искусившей Адама. Миф о рождении женщины процитирует и сама Ева, но она интерпретирует его по-своему. Для Гарборг, поборницы национальной идентичности и процветания норвежского народа, выдвинутая Вейнингером идея воздержания была чужда. В эпилоге она пишет: «Все несущественное должно уступить место охране человеческого рода». И Ева, намекая на слабость мужчины, говорит читателю: да, я создана из ребра Адама, но Бог Адама усыпил, прежде чем изъять меня из его тела. Когда рожает женщина, а женщина рожает как женщин, так и мужчин, она не спит, она проживает боль и чудо рождения человека. И в этом ее сила. Ева все еще страдает от неразделенной любви, но уже нашла веру в себя.

Я хочу поблагодарить Лину Хегген за тщательную проверку фактов из истории Норвегии, а также Наташу Столярову, благодаря которой мне удалось авторизовать «Исповедь женщины». До сегодняшнего дня в русскоязычном контексте этот роман считался анонимным.

Оксана Васякина

Отто Вейнингер родился в Вене 3 апреля 1880 года и умер там же, не достигнув и двадцати четырех лет. Четвертого октября 1903 года он покончил жизнь самоубийством.

Его объемный психолого-философский труд «Пол и характер», изданный незадолго до его смерти, произвел потрясающее впечатление в литературном и научном мире. Казалось непостижимым, что это безмерно великое, научное в лучшем значении этого слова произведение — работа двадцатилетнего юноши; некоторым объяснением казалась внезапная смерть автора. Вся жизнь этого, так рано развившегося, гениального человека излилась в его труд, здесь она поднялась до самой высоты своей и погасла.

«Он умер во имя своего произведения, чтобы оно могло жить».

Он появился подобно Ницше, хотя менее блестяще и во многом являясь даже противоположностью — он был более вдумчив и беспощадно логичен, — и исчез, как и Ницше: подобно падению звезды ночью. Имя Вейнингера с невероятной быстротой перенеслось за границы Германии — как несколько лет тому назад имя несчастного Ницше.

Вейнингер уже в раннем возрасте пережил целый ряд душевных кризисов: с воодушевлением следовал за учениями различных философов, пока, наконец, не остановился на учении Канта. До самой смерти он восторгался Платоном и Кантом, любил их за глубокий дуализм и предпочитал их другим философам.

Он восторгался «Заратустрой»: чудесная непосредственность настроения Ницше захватывай его, но этику Ницше серьезной он не признавал.

Вейнингер был чрезвычайно музыкален и считал Вагнера величайшим артистом мира. Генриха Ибсена он, наряду с Вагнером, Кантом и Гете, признавал величайшим гением человечества.

Драма «Пер Гюнт» казалась ему более глубокой и всеобъемлющей, чем драма Шекспира, а мастерство исполнения этого произведения — стоящим значительно выше «Фауста» Гете. Творчество Ибсена — это в сущности своей философия Канта, ибо никто кроме них не избрал истину и ложь глубочайшими первоисточниками этики.

Гамсуна он ставил также очень высоко. О книге «Поль»^[1] говорил, что она, быть может, представляет собою наилучший роман мира. Вейнингер в совершенстве владел пятью живыми языками — в том числе норвежским, — и поэтому ему была знакома норвежская литература.

По происхождению Вейнингер был еврей^[2], но за несколько лет до своей смерти он перешел в протестантство, и казалось, что он, после женщины, наибольшую ненависть питал к еврейству. Но поскольку его ненависть и презрение не относятся к «женщинам» вообще, но к «женщине» — поскольку и ненависть и презрение его падают на евреев не как расу или нацию, не на их литературу или религию, но вообще на «людей, причастных к отвлеченной идее еврейства».

После беспрерывной и напряженной деятельности мозга и утомительной борьбы между своей «злой природой» и нравственными стремлениями он отличался, между прочим, большой склонностью к эротизму, но жил в последнее время, оставаясь верным своему новому взгляду на жизнь, безусловно целомудренно.

Вейнингер погиб. Незадолго до своей смерти он написал, что сам убивает себя, «чтобы не убивать другого». И в своей книге «О последних событиях» он пишет в том числе о самоубийстве: «…порядочный человек сам уходит из жизни, когда чувствует, что он становится абсолютно дурным, но пошлый человек выжидает приговора, который заставил бы его расстаться с жизнью. Для порядочного человека осознание своей безнравственности аналогично смертному приговору».

Несмотря на сердечные припадки и эпилепсию, он отличался поразительной продуктивностью. О болезни своей он пишет: «Разве эпилепсия не есть одиночество преступника? Не падает ли он потому, что у него нет более опоры?» Ни по книгам Вейнингера, ни по его краткой биографии невозможно составить себе ясного понятия о его характере и степени преступных наклонностей, в которых он себя обвиняет. Вместо этого получается впечатление, будто он предъявляет сверхчеловеческие требования к самому себе и ко всему человечеству.

О книге «Пол и характер» Стриндберг пишет^[3]: «Это жестокая книга, разрушающая самую сложную из всех проблем. Voilà un homme!^[4]»

Без сомнения, большинство читателей согласятся с Стриндбергом в том отношении, что книга Вейнингера — жестокая книга. Множество раз, читая ее, приходится воскликнуть: «Стриндберг прав. Voilà un homme». Быть может, впрочем, женщины, которых более всего касается это грубо-энергичное, попирающее всякие светские воззрения, принципиальное расследование, добавят: «Вот образец мужчины со всем его эгоизмом и всей его грубостью».

В предисловии к своей книге доктор Вейнингер говорит:

Эта книга берет на себя задачу выдвинуть отношения полов в новом свете. Там, где точка зрения антифеминистская, а она является такой почти всюду, даже мужчины никогда не согласятся с ней и не отнесутся к ней с полным доверием: их половой эгоизм всегда заставляет их охотнее видеть женщину такой, какой им хочется видеть ее, какой им хочется любить ее. Не должен ли я быть подготовлен к ответу, который последует от женщины за мои суждения о них. То обстоятельство, что исследование в конце книги направлено против мужчины и даже в более глубоком смысле, чем подозревают сами феминистки, и что здесь за мужчиной признается наибольшая доля виновности, — все это мало поможет автору.

Это совершенно верное указание мало утешает женщин. Если Вейнингер на основании своей теории стирает человеческий род с лица земли, он все же дает возможность мужчине удаляться с достоинством, но что он делает с нами, несчастными женщинами.

Вейнингер в заключение своей книги пишет: «Те выводы, к которым я пришел здесь, никому не причинят столько страданий, сколько мне самому!», а затем: «Эта книга является смертным приговором для самого автора или для его книги».

Предположение о том, что он был склонен к мании величия, отчасти подтверждается его фразой: «Передо мной открываются лишь три возможности: виселица, самоубийство или же, наконец, будущее настолько блестящее, что я не дерзаю представить его себе».

Еще туманнее слова, высказанные им незадолго до смерти: «Все, что я создал, должно погибнуть, потому что оно создано злой волей. Иной исход возможен, если только Бог или Красота мира не заключены в какой-либо отдельной части природы. Ибо символом нравственности служит красота и вся природа в целом».

В чем же состояла эта «злая воля»?

Новый свет, которым Вейнингер хочет озарить отношения полов, действительно открывает дорогу к пониманию многого загадочного в психологии мужчины и женщины и образует новую интересную основу для понимания попыток эмансипации, произведенных в различные эпохи.

Многим, быть может, не удастся проследить автора до крайних первоисточников его построений. Его теория такова: не существует абсолютно женского или абсолютно мужского индивидуума. В каждом мужчине есть доля женщины, равно как и в каждой женщине — доля мужчины. Существуют бесчисленные ступени, в виде промежуточных форм, между мужчиной и женщиной.

«КАЖДЫЙ ИНДИВИДУУМ ОБЛАДАЕТ ПОСТОЛЬКУ ЖЕНСКИМ ЭЛЕМЕНТОМ, ПОСКОЛЬКУ У НЕГО НЕДОСТАЕТ МУЖСКОГО».

Итак, каждая женщина представляет смесь мужчины и женщины — элементов Мужчины и Женщины, соединенных в различной пропорции, например: Ж — 90 %, М — 10 %; Ж — 70 %, М — 30 %. Женщины, обладающие более чем 49 % мужского элемента, представляют редкое явление и требуют особого расследования.

«В сущности, в чистом виде не существует ни мужчины, ни женщины. Есть только мужской и женский элементы. Поэтому индивидуума А или Б не следует более называть мужчиной или женщиной, но определить их можно только по отношению частей М и Ж, которыми они обладают».

Автор, подобно Толстому («Крейцерова соната»), преисполненный пламенной ненависти ко всему эротическому в жизни как к врагу духа, приписывает разделение человеческого рода на мужчину и женщину уродливым, губящим жизнь причинам. Он видит великое будущее в нейтральном половом типе.

Тип мужчины представляет собой цель, достигнуть которой необходимо. Женщину как тип следует уничтожить. В минуту вожделения мужчина создал женщину. Он создавал и создает ее, пока он чувствует вожделение. «Женщина — грех мужчин». Но для того, чтобы женщина исчезла, мужчина должен стать целомудренным. Это суровое требование предъявляет Вейнингер к человеку, созданному по образу и подобию Божьему. Мужчина рисуется Вейнингеру как безотносительное «нечто», этому образу в виде контраста противополагается абсолютное «ничто» — женщина.

«Женщина — жрица полового чувства, — говорит Вейнингер, резко разграничивая половое чувство от любви. — Мужчина нужен женщине или как орудие наслаждения, или как средство для обладания ребенком, и она хочет, чтобы он пользовался ею, как орудием, как предметом. Женщина хочет, чтобы он обращался с ней, как со своей собственностью, хочет, чтобы он по своему желанию пересоздавал ее».

«Но никто не имеет права позволять пользоваться собой, как средством к определенной цели, — говорит Вейнингер, — и если женщина и стремится к этому, и исключительно к этому, то это нисколько не изменяет сущности. Долг мужчины — противостоять этому желанию женщины».

Когда мужчина станет целомудренным, женщина исчезнет с лица земли и земля примет другой вид; и это должно стать — по мнению автора — великой целью. В своем заключении по этому поводу он пишет:

Еще Августу приходилось выслушивать в ответ на требования целомудрия, предъявленные им, что в случае выполнения этих требований род людской в течение непродолжительного времени исчезнет с лица земли. В этом опасении заключается не только абсолютное отсутствие веры в индивидуальное бессмертие и в вечную жизнь нравственной индивидуальности; это не только бесспорно антирелигиозно, это доказывает также всю суетность, всю неспособность человека существовать вне стада. Кто так рассуждает, не может себе представить земной шар без копошащегося на нем рода людского, ему не столько страшна смерть, как одиночество. Если бы бессмертная нравственная личность была в нем достаточно сильна, у него хватило бы мужества взглянуть прямо в глаза этой неизбежности; он не страшился бы физической смерти и не искал бы для своей недостаточной веры в вечную жизнь жалкого суррогата ввиду уверенности в дальнейшем существовании человеческого рода. Отрицание полового влечения убивает лишь тело человека во имя того, чтобы дать духовной стороне его полное развитие. И поэтому забота о продлении рода не может являться чьей бы то ни было нравственной обязанностью — как это часто утверждают. Всякая плодовитость отвратительна и ни один искренний человек не чувствует обязанности заботиться о длительности существования человеческого рода. А то, что не чувствуется долгом, не есть долг.

Автор находит, наоборот, антиморальным произвести человека на свет без согласия.

Но если хорошенько рассмотреть положение вещей, чего достигли бы в лучшем случае Вейнингер и Толстой своими теориями? Часть наилучших и благороднейших людей примкнула бы к этому учению, маленькая фанатическая община пошла бы за ними, чтобы повиноваться великому закону отрицания тела. Но массы наименее развитые и низы продолжали бы множиться, как и до сих пор, обращая на новую мораль и религию так же мало внимания, как и на прежние. Результатом явилось бы только вымирание самых благородных элементов человечества. Еще с большей уверенностью можно предположить, что эта новая религия подверглась бы такой же участи, как некогда «Божественное учение» индийского императора и основателя религии Акроба — учение, которое погибло вместе со своим основателем и своими первыми благородными последователями.

С этой точки зрения ни Толстой, ни Вейнингер не взглянули еще на свои теории. Но Толстой открыто говорит в своем послесловии к «Крейцеровой сонате», что высокая цель, поставленная им человечеству, недостижима. Он пишет:

«Как страннику, осведомляющемуся о пути, который ему нужно пройти, можно помочь двояким образом, так существует также два моральных способа указать на правильный путь человеку, ищущему истину.

При первом способе внимание обращается на определенные предметы по пути, при другом — направление дороги определяется компасом, который каждый человек носит в себе, компас, указывающий всякое, даже самое незначительное, отступление, всегда показывая одно и то же направление».

Первый из этих двух способов руководства нравственности состоит, по мнению Толстого, во внешних правилах и расписаниях, которые заключает в себе каждая из религий. Другой способ состоит в том, чтобы показать человеку идеал, недостижимый для него, и дать ему сознание беспрерывного постоянного стремления. Ему указан идеал, «наполняющий его лишь одной мыслью, что он еще далеко от достижения его».

Но так как Вейнингер — еще более строгий моралист, чем даже Кант, он идет дальше Толстого и в своих теориях о женщине оставляет далеко позади Ницше и Стриндберга.

В сущности, говорит он, существует лишь два типа женщины: мать и проститутка. Оба типа, хотя и совершенно противоположные, принадлежат к разряду существ низших по своим инстинктам. В некотором отношении второй тип стоит даже выше первого. К категории «проститутка» принадлежат наиболее развитые женщины, которые тем или иным путем становятся вдохновительницами мужчины.

Женщина — всегда сводница, и как мать, и как любовница. Она сводница и для самой себя, и для других, и по своим природным наклонностям (как жрица полового влечения) не может быть ничем иным.

Воспитание женщины в наше время сводится исключительно к «сводничеству».

Поэтому, говорит автор, надо устранить от женщины воспитание женщины и от матери — воспитание всего человечества. Это было бы первой попыткой заставить ее служить идее человечества, которой испокон веков никто не препятствовал в такой мере, как сама женщина.

Женщина должна освободиться или освободить себя от самой себя. Она должна принести себя в жертву. Но женщина, покончившая с заключенным в ней элементом Ж, — женщина, ищущая в самой себе покой, ведь она не была бы более женщиной. Она перестала бы быть женщиной, она обрела бы наконец внутреннее крещение, покоряясь идее человечества. И исключительно это было бы освобождением женщины.

«Но может ли это быть? Захочет ли женщина по крайней мере свободы? Решится ли она отказаться от рабства, чтобы стать несчастной? — спрашивает автор. — Потому что более счастливой она не станет от такого рода освобождения; блаженство оно не может обещать ей, а путь к Богу так долог».

С этими открытыми вопросами автор заканчивает книгу, а сама книга является все же сплошным отрицательным ответом на все эти вопросы.

Женщина должна быть уничтожена посредством мужчины.

Не женщины сами по себе приковывают внимание Вейнингера, но исключительно «женщина» как таковая. Но так как женщины в чистом виде не существует, то понятно, что он снова и снова касается душевной жизни современных женщин, если только Вейнингер вообще может допустить душевную жизнь женщины. В конце концов, пожалуй, у них, у живых женщин, почерпнул он свой горький опыт.

Все, что мы знаем о душевной жизни женщины, мы обрели от мужчины, — говорит автор.

«Впрочем, за последнее время несколько „полуженщин“ дали нам часть женской психологии. Но это осталось без значения».

Хорошо. Но что, если женщина в чистом виде, прежде всего, не существует, и, во-вторых, если женщина не имеет души? Тогда что?

Как может мужчина знать что-либо о той душе, которой нет? Надо полагать, что кое-какие сведения свои о женщине он почерпнул от полуженщин.

Однако автор предполагает, что мужчина дал несколько ценных открытий о душевной жизни женщины и спрашивает: как он мог сделать это? Да, возражает он, в этом случае мы должны руководствоваться женским элементом, имеющимся в каждом мужчине. Потому что и в мужчине живет частица женщины, благодаря этому он может понять ее и заглянуть в ее душу.

Несомненно, что в существе Вейнингера было много женщины, потому что никогда еще душевная жизнь женщины не подвергалась более основательному анализу и никогда еще не выносилось заключение о ее многогранности и ужасах. И, как это ни грустно, но мне кажется, что редко мы были лучше понятны, несмотря на пристрастие и множество недоказанных утверждений.

Книга доктора Вейнингера заставила меня глубоко призадуматься.

Не открыл ли он действительно причины всего непонятного, как будто бессмысленного в характере женщины? Не является ли открытая им причина, в конце концов, пояснением всего того зла, в какое мы попадаем, потому что наше сокровеннейшее «я» никогда не бывает в полном согласии с нашими стремлениями стать человеком в том смысле, чтобы быть похожими на мужчину: стать гражданином, членом общества, существом, зависящим от рассудка?

Не в этой ли причине решение загадки, которую я не могу разрешить, — найти самого себя?

«Пол и характер» я читала в сплошном волнении. Я гневно отбрасывала книгу, снова начинала читать ее, восклицая: нет, это слишком грубо, возмутительно.

В следующее мгновение я сознавала, что эта книга требует серьезного внимания. Свою невоздержанность я объясняла отсутствием серьезных знаний, а прежде всего — неумением глядеть истине в глаза.

В книге этой много правды, но много и больного. И с благодарностью я почувствовала свое собственное здоровье, и прежде еще, чем я прочитала до конца книгу, я вся исполнилась радостью. Потому что вдруг передо мной встала истина: есть власть более жестокая и властная, чем какая-либо другая во всей вселенной, и прекрасно и радостно быть женщиной потому, что через нас исполняется эта власть.

Через нас совершается таинство. У алтаря природы нам уделено первое место. Как могу я завидовать мужчине, который, как наемник, хлопочет вне дома? И как могу я желать стать мужчиной?

Нет, я не завидую вечно разбрасывающимся мужчинам. Как богаты мы в сравнении с ними. Мы — у которых есть и ребенок, и муж. Мы — способные на вечную, безраздельную, цельную любовь. Мы — представляющие сами таинство. Деревья с корнями глубоко в земле и с верхушкой, стремящейся к небу. Мы — рождающие мужчин!

Исповедь женщины
Ответ Вейнингеру^[5]

Я пишу это не затем, чтобы найти веру у мужчин. Я хочу укрепить свою собственную веру в себя.

Я — жена ученого, вполне обеспечена, недурна собой. Я здоровая, неглупая женщина и у меня здоровые, красивые и способные дети.

У меня всегда была, что называется, «светлая голова», я практична и способна, легко исполняю все, чего от нас требует свет, хотя у меня и нет основательных знаний.

Гимназия, которую я окончила, ставила своей целью сделать из нас салонных дам, а для этого особенной премудрости не требуется. Я вышла замуж после двадцати лет, и у меня и теперь все тот же муж, хотя я теперь «женщина между тридцатью и сорока годами». Если я называю наше положение хорошим — это еще не значит, что мы богаты. Напротив: то, что вносят в наш дом мои маленькие таланты, является приятным плюсом. У меня имеются таланты, к сожалению, в множественном числе. Имеются у меня также маленькие капризы, которые стоят денег, а я люблю быть самостоятельной: я современная женщина!

Часто, слишком часто меня тянет вдаль; я жажду жизни света, радости, хочу расправить крылья. Наше скромное общество, в котором мы живем, — уже не прельщает меня. Но мои маленькие полеты всегда кончались плачевно. Израненная и глубоко разочарованная, возвращалась я обратно в свою одинокую комнату с зелеными стеклами, украшенную массой цветов и залитую солнечным светом. И когда все спали, я снова садилась у своего большого камина, в котором пылал огонь, придавая всем мертвым предметам вокруг жизнь и краску, и смотрела прямо в глаза жизни. «Чего ты хочешь, милая моя? Ты стара! Не воздуха, а крыльев нет у тебя. Ты теперь уже видала жизнь — это все! Больше ничего не ждет тебя». Огонь гаснет, и я, усталая и иззябшая, ложусь в свою холодную постель. Мы, образованные современные люди, уважающие в браке свободу личности, разумеется, обладаем двумя спальнями.

Мой муж живет во имя своей науки. Я вижу его во время обеда и изредка слышу его покашливание в кабинете, где он проводит дни и ночи над своими книгами. Сидячий образ жизни истощил его, и жизнь не радует его более. Он знает свет; он многое понимает, но в нем мало веры и мало надежды, и пессимизм грозит погубить его. Каждый год он предпринимает путешествие с научной целью, и каждое утро он несколько часов работает в публичной библиотеке. Попытки современной женщины завоевать себе свободы не симпатичны моему миролюбивому мужу. Он любит во всем покой и добрый, старый порядок, но он никогда никого не осуждает. Он только говорит: «Нам, мужчинам, это неприятно, но, без сомнения, эти попытки имеют за собой естественное основание. Если мужчина не может более удержаться на высоте положения господина — он должен стать слугой». Он говорит это с небольшой горечью, он образованный человек, и, в сущности, все это интересует его. Он мечтает о покое монастыря и отчасти боится старости. С самого начала он предоставил детей мне, и отношения между ним и нашими детьми далекие.

Это «мое дело». В меня он еще бывает иногда влюблен, но его влюбленность носит всегда другой характер, чем моя. Она носит характер вспышки, и в промежутках между ее проявлениями я для него не женщина. Но он не переставал быть для меня мужчиной. И в продолжение первых пяти-шести лет нашего брака я положительно страдала от несчастной любви к моему собственному мужу. Я была разочарована. Я не могла мириться с тем, что на некоторое время я для него «добрый товарищ», с которым он живет рядом, вместе работает, вместе молчит, не могла я мириться и с положением «хозяйки дома», которой оказывают известное уважение, благодарят за обед и предоставляют пришивать пуговицы. И часто, когда он мило беседовал со мной о предметах, представляющих общий интерес, я думала про себя: «Поцелуй меня, проводи рукой по моим волосам, посмотри мне в глаза. Взгляни на мое платье, на мой воротник, скажи мне, что я хороша собой, будь влюбленным!» Но я почувствовала бы себя также обиженной, если бы он совсем отказался от общих бесед со мной. Иногда я думала, вероятно, не давая себе отчета: «Ах, об этом мы успели бы поговорить и потом, когда состаримся». Но он был на десять лет старше меня, и у него была своя наука. У меня была только моя любовь, и поэтому я была так требовательна.

Я придумывала тысячу маленьких проявлений влюбленности, осыпала его при всяком удобном случае цветами и подарками. Он никогда не помнил о дне моего рождения, не знал, что подарить мне, и на Рождество вешал на елку кредитный билет. Как огорчал меня этот билет! Он мне казался таким холодным и лишенным любви! Когда он получал мои подарки, он благодарил и силился сделать вид, что он очень доволен — он так хотел этого, но вскоре я находила их в каком-нибудь углу. Он даже не помнил более, что получил их.

Со мной дело обстояло совсем иначе. Я вспоминаю, как однажды он придумал для меня подарок. Это был шерстяной корсаж, безобразный, но теплый. Он робко, как ребенок, принес мне его. Как это было мило! Он вспомнил о том, что я недавно озябла. И поэтому он купил этот корсаж. Ах, как я любила эту безобразную шерстяную вещь! Я носила ее целый день, хотя это совершенно не шло мне. Он, значит, думал обо мне, когда ходил по улицам, думал обо мне, а не о своих проблемах, думал о том, что я сижу дома и что мне холодно. Ах, мой друг, если бы ты знал, как ты заставляешь зябнуть мою душу!

Я плакала, когда замечала, что мои подарки не интересуют его, я не могла понять, как можно безразлично относиться к тому, что дарит любовь.

И как благодарна была я, когда он изредка приходил в мою комнату и присаживался ко мне. Я зажигала тогда множество свечей, тайком украшала себя кружевным шарфиком, или вкалывала в волосы роскошные шпильки, и все вокруг принимало праздничный вид. Когда я слышала в то время от других жен, что они испытывают облегчение, когда их мужья уходят на службу, я считала их слова притворством. Но теперь, признаться, часто случается, что в то время, когда он сидит у меня, мне приходит в голову: «Мой милый друг. Мне было бы очень приятно, если бы ты теперь пошел к себе. Ты мне мешаешь».

«Женщины представляют собой сплошную чувственность, — говорит Вейнингер, — в мужчине помимо чувственности живет многое иное». Женщина всегда находится в половом возбуждении, мужчина — лишь периодами. Этим объясняется характер вспышки, присущей мужской любви. Итак, то, что мы, женщины, называем любовью, — не что иное, как инстинкт. Вся наша забота, преданность, самопожертвование, постоянная потребность осыпать возлюбленного тысячами знаков нежности и внимания, чтобы показать ему, что он всегда живет в нашем сердце и в наших мыслях, постоянное желание облегчить и украсить его жизнь — все это лишь маска, обманно прикрывающая нашу никогда не дремлющую чувственность? Быть может. Что знаю я об «истинной натуре женщины»?

Я знаю только, что если это ложь — она все же прекрасна, и мы, женщины, не можем жить без нее: это поэзия нашей жизни. И нам жаль мужчин, которые не нуждаются в ней.

Все реже и реже вспыхивала влюбленность в душе моего мужа. О, как все это было мне знакомо! После продолжительной товарищеской жизни — его глаза вдруг снова начали искать меня. Он замечал, как я одета, брал меня за руку, когда я проходила мимо него, и я замечала, что он чувствует мое присутствие. В другое время я могла сидеть рядом с ним, вставать, уходить, возвращаться и снова садиться, и он не замечал ничего. Теперь взгляд его становился снова теплым, я знала, что он будет целовать меня и что мы снова станем близки, станем мужем и женой. Но на другой день наши взгляды делались снова равнодушны и холодны, и внебрачные периоды становились все продолжительнее. Я все больше чувствовала себя матерью и другом. Но каждый раз, когда ищущий взгляд встречал его холодные взоры и моя ищущая рука принуждена была довольствоваться коротким, рассеянным рукопожатием, я как будто испытывала глубокое оскорбление. Иногда нам случалось часами сидеть в одной и той же комнате, наедине или при других, и глаза его ни разу не искали моих глаз. Тогда я ломала руки от горького осознания скудности жизни. Мое оскорбленное самолюбие внушало мне злые мысли, я чувствовала вражду против него и что-то во мне кричало о мести.

Быть может, действительно, «мужчина во всякой любви любит только себя». Я ведь знала, что он не любит другую женщину, что он не хочет оскорблять меня. Но он не думал обо мне, он видел меня только в те моменты, когда в нем снова просыпались его эротические чувства. Тогда он находил меня прекрасной. Тогда только я занимала место…

«Кто говорит, что он любит женщину, которая вызывает в нем желание, — тот лжет или он никогда не знал, что такое любовь. Так различны любовь и влечение пола. Поэтому кажется лицемерием, когда говорят о любви в браке». О, этот ужасный Вейнингер! Но это неправда, это больная мысль! Я должна обрести эту уверенность, иначе «самый ничтожный мужчина стоит несравненно выше, чем самая возвышенная из женщин». Ведь мы всегда полны желания — значит, мы не любим. Если так — в нас всегда говорит животное, и в мужчине также.

И все же меня часто положительно оскорбляет полное отсутствие ласк мужа или же ласк, которые неминуемо заканчиваются полным физическим слиянием. Я не могу отказаться от мира ласк, находящихся между этими полюсами, хотя и самое интимное мне кажется также прекрасным и возвышенным. Это сложно, но все же это так. Часто чувство душевной теплоты, искренней глубокой гармонии, следующее вслед за интимной близостью, наполняло меня, заслоняя все остальное.

И, быть может, поэтому я думала, что и в самые интимные минуты в женщине больше любви, чем полового влечения.

Как-то раз в одну из таких минут я сказала своему мужу, что испытываю чувство чего-то торжественного, религиозного. Я спросила его, бывает ли такое чувство у мужчин. «Нет, — возразил он, — я думаю, что в этом случае в вас, женщинах, больше души, а в нас — тела». Оно так и было. Но я ведь женщина, не лишенная эротического чувства. Кто прав? Мой муж или Вейнингер? Каждая нормальная, неразвращенная женщина почувствует глубокое отвращение к близости безразличного мужчины. Это должен быть «он», «единственный». Мужчины как будто иначе относятся к этому.

Но разве в таком случае женский эротизм не более чист?

Впрочем, где грань, отделяющая в любви тело от души?

По моему мнению, это одно целое и одно не следует отделять от другого. Если я люблю, то есть если я чувствую по отношению к мужчине, что он заполняет всю мою жизнь, что мои мысли, моя воля принадлежат ему, то мое глубокое убеждение — что и тело и душа моя составляют одно целое существо, стремящееся к другому, столь же целостному, существу.

Я часто слышала рассуждения женщин о том, что они не могут выйти замуж за того или иного из мужчин, потому что им нравится только его душа, а физически он не привлекает их — или наоборот. Но тогда они не любили. При настоящей любви забывают анализы и расчеты, все кажется милым в любимом человеке. Все сливается в одно, и все становится прекрасным.

И он представляет только для меня единственно необходимое — мою жизнь.

В чем состоит эта власть, перед которой все преклоняются, сила, перед которой люди трепещут, как тростник, — я не знаю этого. Знаю только, что страшна и чудесна эта сила, что она достаточно сильна, чтобы весь мир превратить в райский сад!

Постепенно со мной совершалась большая метаморфоза. Пассивность моего мужа все более и более принимала характер равнодушия. В особенности игнорировал он детей, и это больно кололо мое сердце.

Он не замечал малышей, нежных и милых, которые так любили его и смотрели на него, как на высшее существо!

Я не могла простить ему холодность по отношению к ним. Она глубоко оскорбляла меня. Горечь в моей душе увеличивалась, и я стала холодна. Многие мелочи прибавились еще к этому главному — и пламя в моем сердце погасло. Я пролила так много слез, я так страдала, но теперь я стала спокойнее, и словно какое-то избавление снизошло на меня.

Настроение мое стало ровнее, я не терзала более своего честного друга слезами и вздохами (ах, почему любовь приносит с собой столько слез!). Я шутила с ним о том, что мы «старики», и не мешала ему зарываться в его книгах. И он почувствовал себя от этого свободнее и лучше. Детей я по возможности от него устраняла и удвоила мою собственную заботу и нежность к ним.

Но время от времени в нем просыпалась все же еще влюбленность, и тогда случалось нечто ужасное — скромные приближения моего мужа казались мне насилием, и что-то кричало во мне: «Боже мой, это и есть брак?»

Моя стыдливость страдала, все было уродливо и отвратительно. Потому что, если интимная близость не кажется ясным и радостным праздником — она отвратительна!

Но иногда случалось, что его нежность снова воскрешала на короткое время мою прежнюю любовь. Так доверчиво и беззаботно приходил он ко мне, с такой нежностью и признательностью уходил он снова. По своему собственному опыту знаю я всю недоказанность утверждений Вейнингера, будто «женщина после физической близости чувствует себя настолько же презираемой, насколько боготворимой чувствовала себя до этого». Это один из «недоказанных взглядов» в странной книге Вейнингера. Если бы это было правдой — было бы слишком тяжело быть женщиной.

Возможно, что такой взгляд соответствует древней восточной точке зрения на женщину. Человек современности не столь «восточно» относится к женщине, она для него также является человеком, он уважает ее как такового, ее любовь вызывает в нем другие чувства, чем любовь рабыни. Мы должны предполагать, что таково общее правило.

Если бы Вейнингер мог прочитать эти строки, он бы спокойно сказал: «Глубока лживость женщины». Но по Вейнингеру — женщина не способна ко лжи. Она не может лгать, ибо для этого недостает главного: способности к правдивости. Она представляет собой абсолютную лживость — это наследственный грех; ее единственная задача — создать из мужчины «грешника». Поэтому женщина не способна говорить правду ни о себе, ни о других. Ее слова лишены значения.

И все же…

Дни проходили за работой без радостей. По ночам я чувствовала себя как-то особенно усталой и долго не могла заснуть. Мысли мои начали касаться моего гнезда. Надо было найти исход, заполнить пустоту.

Одиночество угнетало меня, по вечерам я сидела у камина и смотрела в огонь. И жажда терзала меня, словно голод или физическая боль, — не жажда людей, а жажда одного человека, который снова указал бы пределы моим мыслям и заглушил бы во мне страх жизни и страх смерти.

Пространство было слишком велико для меня, слишком много загадок кругом, смерть казалась слишком близко.

Я сидела возле постели моих детей и говорила себе: «Вот то, что нужно тебе! Вот кто должен поставить пределы твоим мыслям и заполнить пустоту твоего сердца».

Я целовала их маленькие ручки и рыдала над ними! Почему печально и одиноко покидала я тех, кого я любила больше всего в мире и за которых охотно отдала бы свою жизнь?

И снова я упорно заглядывала в свою душу.

Как шатки и беспомощны мы, люди!

Ничего мы не можем дать друг другу. Даже мать ничего не дает ребенку, когда он становится взрослым. Как часто вечером, когда я уходила от них, мне хотелось иметь Бога, чтобы доверить ему их. Но я потеряла Бога. В ранней юности еще я стала свободомыслящей, быть может, отчасти под влиянием веяний времени. В то время мы читали Вольтера, Руссо, Дарвина. Но самое большое влияние все же оказал на меня ясный и серьезный естественно-научный труд моего мужа. Религия и вера были отняты у меня.

Мне не приходило в голову самой изучить христианство.

Я даже не знала библии.

Много позже я как-то совершенно случайно познакомилась с древними индийскими религиями, и они настолько заинтересовали меня, что у меня явилось желание изучить христианство. Таким образом я раньше познакомилась с учением Будды, прежде чем как следует узнала о Христе и той религии, которую я официально исповедовала от момента моего крещения. Когда я захотела выяснить себе личность Христа, я взялась раньше всего не за библию, а за Ренана^[6]. Теперь я прочла и библию, но чувство веры я не смогла вернуть.

Когда я готовилась к конфирмации, я находилась под религиозным влиянием нашего духовника, фанатика в вопросах христианства. Он не был женат и обладал всеми добродетелями святого, и я, и мои подруги боготворили его. Я была уверена, что он никогда не женится, и ради него хотела даже поступить в монастырь. Ради него я молилась утром и вечером, стоя на коленях, ради него надевала черные платья и приглаживала свои непокорные волосы. Но христианство само по себе и тогда было для меня закрытой книгой.

Мне приходили в голову мысли о многих, кого я знала раньше, о моих близких друзьях, мысли о «нем», кого я, как безумная, любила в семнадцать лет, о тех двух, которые любили меня много больше, чем я заслуживала, еще о многих мимолетных встречах — и в моей юности и позже.

У оживленной красивой женщины, замужем она или нет — лучше, конечно, если замужем, — всегда, разумеется, имеются поклонники.

У меня их было двое, в то время, когда я в первый год после замужества путешествовала по югу.

Как безразличны для меня были они оба! Как смешны! Я никогда не понимала, как может нравиться женщине ухаживание безразличных ей мужчин? Я в этом не вижу ничего интересного, я зеваю от скуки.

Флирт и так называемые настроения — это все не для меня, я более требовательна. Этот салонный флирт с его пикантными положениями и заигрыванием по углам содержит что-то нездоровое — то некрасивое, что претит мне. Или все — или ничего: товарищеские отношения или любовь. Любовь не имеет ничего общего с маленькими настроениями и пикантностями. Она требует всего и дает все. Это очень серьезная вещь. Тот, кто считает и подсчитывает, тот, кто колеблется и соображает, не знает, что такое любовь, так же, как и тот, кто дает ее частями и говорит об обязанностях и долге. Кто любит, не знает ничего о выгоде и убытках, он не добродетелен, не талантлив — он гениален. Он бессознательно достигает апогея в своем мышлении и деятельности. Только любовь делает цельной жизнь. Если этого требует любовь — все цели разрываются, потому что любовь самодержавна и не может быть иной. И только когда умирает любовь — люди становятся полезными и трудолюбивыми и начинают заботиться о своих талантах. Я не понимаю половинчатости. Поэтому мужчины — типа кукол во фраках — безусловно, не могут не находить меня крайне скучной. Но и меня они не интересуют.

Встречу ли я еще когда-нибудь человека, который заставит усиленно биться мое сердце? О нет, никогда. Я и не хочу этого. Какой невероятной кажется мне сама мысль — о новом человеке! Какой тяжелый и кропотливый труд — узнавать чужого человека, научиться открывать ему свою душу, в которой жизнь в течение ряда лет запечатлела такое множество следов добра и зла! Как трудно уяснить себе его душу! Нет, это невозможно. И если даже между мужем и женой умирает любовь, они не могут вычеркнуть из своей жизни своего брака. Ничего нельзя вычеркнуть, даже малейших переживаний. Тем меньше надежд вычеркнуть из своей жизни пережитое за многие годы. Я не могла бы представить себя в связи с другим мужчиной. Нет, я никогда больше не могла бы любить. Как женщина — я умерла.

И вот я ухватилась за свои маленькие таланты и стала развивать их. Я называла это своей работой, и она должна была с этого времени наполнять мою жизнь. Скоро вырастут мои дети и мое одиночество станет еще ужаснее, а потому — нельзя медлить. Надо наполнить жизнь трудом, надо научиться вести достойное человеческое существование, свободное и самостоятельное! Ведь таков, должно быть, рецепт жизни современной женщины.

Родина и общество предъявляют большие требования к каждому работоспособному гражданину — к женщине в том числе. Воспринять всякие идеи, движущие миром, посвятить свою жизнь и труд родине и страдающему человечеству — ведь это не может не быть первой задачей женщины. И так как у меня было достаточно времени, я бросилась в водоворот общественных обязанностей и стала на некоторое время «дамой-благотворительницей».

Я хотела, я должна была заполнить пустоту, которая образовалась в моей жизни. Целую зиму бегая по разным комитетам и заседаниям, я усердно принимала участие во всех спектаклях в пользу бедных. Я стала деятельной и желанной любительницей в различных артистических и литературных вечерах.

Я убивала свои дни в массе встреч, я чуть ли не разрывалась на части ради различных благотворительных учреждений. А вечером уставшая, с больной душой бродила по комнате, и когда я становилась возле кроваток детей, меня охватывало чувство оставленности и печали, и угнетало меня своею тяжестью. «Посмотрите, какая у вас мать! Ни одной цельной мысли нет в ее душе, вся душа состоит из тысячи клочков, которые она продает на рынке. Что может она дать вам?» И с неописуемым чувством стыда уходила я в свою комнату, сознавая, что дальше так жить нельзя, лучше совсем уйти от жизни. Я становилась бессильной, вялой, неспособной к жизненной борьбе. Другие женщины работали, доказывая этим свою практичность и ловкость. Они находили удовлетворение в этом. Но мне эта работа, как и всякая другая, не давала ничего.

Неужели мне никогда не удастся более собраться с силами и стать снова жизнерадостной? В этот период мой муж более чем когда-либо углубился в свою работу. Ему казалось, что он близок к решению проблемы, над которой он провел несколько лет. Но ему все не удавалось обрести это решение, и он страдал, вновь погружался в свои размышления и прекратил почти всякое общение с людьми. Каждый год он ездил в маленький французский городок и там отдавался изучению старых архивов. Я более не чувствовала себя замужем. Теперь я была лишь матерью. К всеобщему удивлению, я внезапно выступила из всех комитетов. Я не хотела уйти от благотворительности, я хотела лишь по-иному проявлять ее, я стала в тиши помогать бедным и снова серьезно занялась своим хозяйством. И как всегда, когда я начинала что-нибудь новое, мне казалось, что именно в этом мое призвание, — кухня стала местом моих ежедневных занятий. Я придумывала новые вкусные блюда, практические улучшения и разные способы экономии. Я стала серьезно писать о кухне и о хозяйстве в маленьких женских журналах. Меня считали даже в этой области «некоторым авторитетом».

Немногие друзья, изредка посещавшие еще наш дом, были в восторге от моих кулинарных успехов, муж мой также был доволен моими заботами. Случалось даже иногда, что он кивал мне головой и говорил: «Очень вкусно!» Это приблизительно значило: у тебя хороший маленький талант, не пренебрегай им. Он вообще всегда подбадривал меня в моих работах и ценил их, но у него не хватало времени для меня и — что всего больше огорчало меня — для детей. Их существование было ему почти безразлично. Я думаю, что он сам страдал от этого. Но он ничего не мог дать им. У него нечего было им дать. Он был человек рассудка, и рассудок вытеснил в нем чувство.

Да, я много трудилась и имела успех. Лишь себе самой казалась я всегда сплошной неудачницей. И снова и снова я рассматривала свою жизнь. «Милая моя, чего тебе еще надо? Чего еще хочешь ты от жизни? Ты стара — все кончено! Надо стать разумной! Научись довольствоваться тем, что есть. Это все, что ты можешь сделать. Гнаться в твои годы за прекрасным — это безумие, недостаток рассудка и культуры, это недостойно тебя. Все прекрасное осталось за тобой. Ты видела вершины жизни — приготовься теперь к приятному и не слишком уродливому спуску с этой горы!»

Но предположить, что мне осталось еще прожить тридцать, сорок, быть может, пятьдесят лет. Неужели всю эту вечность я обречена чувствовать себя старой? Неужели каждый день должен представлять собой покорное приближение к могиле? Разве жизнь моя уже достигла своего апогея? Достигла ли я сама высшего расцвета своего «я»? И разве я не создам ничего более и буду только лишним номером в зверинце, в котором я живу?

И мысленно я переживала снова мечты и гордые надежды моей юности.

Я вспомнила жизнь в маленьком приморском городке, где мы — молодые девушки — смотрели на море и мечтали о необъятном свете, где-то за океаном. Но путь в этот мир вел через великое искусство, жрицей которого я мечтала стать. По этому пути меня вел бы «он», без него я не могла себе представить мир. Каким сияющим казалось мне будущее, каким богатым красками, светом и счастьем!

И я вспомнила наши игры в больших пустых чердаках деревянных домов у гавани, и то, как нас всегда занимало великое и таинственное: любовь, мужчина, таинство, рождение человека… Мы изображали беременных, приделывали себе большие животы и рожали в притворных муках наших кукол; мы изображали болтовню кормилиц, где-то слышанную нами, и пытались разгадать великую, заманчивую тайну.

Мы выдавали замуж наших кукол и играли в любимую игру всех девочек: в отца и мать.

И ничего не казалось нам таким интересным, как свидания влюбленных, которые нам удавалось подслушать, а женихов старших сестер — мы положительно обожали. («Совсем маленькие девочки, — говорит Вейнингер, — оказывают любовникам своих старших сестер посреднические услуги».)

Но когда я встречаю теперь своих подруг детства и спрашиваю их, вспоминают ли они наши игры, наши мечты, — они с изумлением смотрят на меня. Вспоминают ли? Они ничего больше не знают об этом. И они уходят с чувством злорадства и убеждением, что только у меня одной такая грязная фантазия. («Лживость женщины» у Вейнингера.) Время шло. В сущности, мой муж и я — мы были лучшими друзьями в мире и, чем реже виделись, становились все дружнее. Сцены, оскорбительные слова и недоразумения, обычные явления в период нашей влюбленности, совсем исчезли теперь. Мы жили словно два испытанных товарища, знающие жизнь и самих себя. Когда горечь закипала во мне, я смиряла себя и говорила: «Бог мой, это лишь переходная ступень, мы все скоро умрем. Чего же ты хочешь? Никто не может требовать, чтобы любовь длилась вечно, это противоречит человеческому опыту». Мы, собственно, не надоели один другому, не говоря уже об отсутствии вражды друг к другу.

В сущности, это идеальный брак, в особенности если бы мы могли не встречаться еще за обедом. А то мы сидим рядом, слышим, как мы жуем, и вовсе не доставляем этим удовольствия друг другу. Как громко едят суп мужчины с бородой! Впрочем, это кажется только тогда, когда влюбленность ушла. Влюбленные не замечают этого…

Иногда нам бывает весело вместе, и мы проводим часок за беседой. Мы подтруниваем над любовью и браком — я не без оттенка кокетства: мы серьезно и откровенно говорим о наших седых волосах, которых, впрочем, у меня пока нет. Мы оба соглашаемся, что совершенные отношения между мужчиной и женщиной имеют свои теневые стороны.

«Но слава Богу, это уже нас не касается, — говорит мой муж и смотрит на часы. — Это дело тех, которые идут за нами. — И он тайком зевает. Зевота заразительна. И я стараюсь скрыть зевок. — Ну, спокойной ночи, моя дорогая, приятного сна».

«Покойной ночи».

И мы расходились, дружески пожав друг другу руку.

Любил ли меня мой муж в это время? В это время, когда в нем пропала былая страсть?

* * *

Дни мои проходили, лишенные покоя, и по ночам сон избегал меня.

Ах, было время, когда по другой причине не спала я, когда я не хотела проспать хотя бы одно мгновение своего счастья. Когда голова его покоилась на моей руке и он засыпал у меня, положив руку на мою щеку или на мою голову. Тогда я долго лежала без движения, смотрела на него и была счастлива и благодарна. Или же я сидела и держала на руках прекрасное дитя, я тогда была слишком эгоистична, чтобы положить его мирно в колыбель. Я не хотела спать, я должна была чувствовать, что держу его на руках, теплого, живого. Спать я смогу потом, потом, когда придет старость! Так думала я тогда; теперь я стара, но сон не приходит ко мне.

Полную уверенность и гармонию, полную удовлетворенность и цельное счастье я испытывала лишь в те краткие минуты, когда держала в своих объятиях любимого мужчину или любимое дитя. Тогда у меня не было желаний. Но когда объятия мои пусты — в меня вселяется волнение и страх жизни.

Но когда я была вместе с ребенком, я жаждала всегда разделить его близость с мужем. Мне хотелось, чтобы мы оба держали ребенка. Мне было так страшно, что связь между нами может на мгновение ослабнуть. Мне хотелось, чтобы они оба плотно прижались ко мне. Но мужчина хочет спать ночью. Мужчина не может понять, что так очаровательно в маленьком ребенке, который днем мешает нам работать, а ночью — спать и марает наши платья!

Но одна привязанность к ребенку не удовлетворяла меня, хотя я любила его любовью, которая граничила с мукой, и хотя все мое существо стремилось оказать ему заботу, нежность и благодарную любовь. Но почему ребенок не удовлетворял меня?

«Материнская любовь инстинктивна и стремительна, — говорит Вейнингер, — эта любовь знакома животным не менее, чем людям. Одно это служит доказательством, что такая любовь — непостоянная любовь, что такой альтруизм не есть настоящая нравственность…»

И все же для матери не существует достаточно большой жертвы, если дело касается ее ребенка. Или, вернее, ни в чем нет жертвы. Это я ежедневно говорила своим детям с тех пор, как они стали понимать. Каждая печаль, каждый труд, даже самые ужасные боли, при которых мы даем им жизнь, вознаграждается в тысячу раз в тот момент, когда мы берем на руки наше дитя. Все, что мы делаем для них, мы делаем для себя — из любви, из эгоизма.

* * *

Мои дети и я! Мы представляем настолько одно целое, что трудно даже уяснить себе это разумом. Благословенны маленькие существа, с которыми я жила все эти годы, вместе с ними я созревала. Они никогда не внесли ни капли горечи в мою жизнь. Они были для меня лишь светом и радостью. И даже страх за них, страх жизни и смерти, неизменно следующей за каждой любовью, был для меня источником развития в себе человека. Как должна я быть признательна им за это! Но все же всю жизнь я живу вдали от них. Всю жизнь, тяжелую жизнь, в которой они не могут принять участие, потому что они еще дети.

Почему наша обоюдная любовь не наполняет моей жизни, отчего она не дает мне уверенности и покоя? Почему гордое сознание, что я дала им жизнь и радость обладания ими не внушают мне достойного чувства, так часто встречающегося у мужчин? Отчего это томление, это ожидание? Отчего? И я не могу себе дать отчета, чего я жажду, чего я жду.

Если бы и моя жизнь была праздной! Но я ненавижу леность и всегда деятельна.

Не в том ли причина, что мать во мне слабее любовницы? Не в том ли, что я по своей натуре принадлежу к той категории «проституток», которую определяет Вейнингер, к тем, для кого постоянная любовь и поклонение мужчины так же необходимо, как свет и воздух, к тем, кто становится музой и вдохновительницей мужчины! Но и этого нет в моей жизни. Я должна улыбнуться при этой мысли, но улыбка моя полна горечи. Мужу моему, признающему только логику и реализм, не нужна муза. Или же то обстоятельство, что я не могла стать его музой, — надрыв в его жизни? Что знала я об этом и что вообще знают люди? Немногим дано быть такими многознающими, как несчастному юноше Вейнингеру. Но часто, читая его книгу, я думала с женской наивностью: если бы он достиг моего возраста, быть может, он сократил бы свою книгу? Или же только у нас, женщин, каждый день увеличивается неуверенность, так что под конец у нас остается одно лишь ужасное чувство отчаяния и бессилия! Против только что найденной истины подымается снова другая. И человеческая душа становится бездной, полной неразрешимых загадок. Но в том, должно быть, сила Вейнингера, что он таким молодым писал свой труд. Долгая жизнь внесла бы в него сомнения, т. е. нормальная жизнь в полном здоровье^[7] и в обществе людей.

Он рисует нам женщин и требует, чтобы мы верили его словам, хотя он женщинам приписывает самые ужасные пороки. Он и в мужчине допускает пороки, но придает им совершенно другую окраску.

«Лживость, органическая лживость характеризует всех женщин. Совершенно неправильно определение, что все женщины лгут^[8]. Это допускает предположение, что они иногда говорят правду».

Существуют, положим, также лживые люди; но у них этот кризис проходит иначе: он ведет — хотя бы на короткое время, но все же к «очищению». Если бы это было так! Через мужчину ведь и нам, женщинам, светит надежда!

Но в Вейнингере жило, должно быть, много женского. Потому что, хотя он, конечно, мог только очень мало знать о женщинах, все же его инстинкт заставил его сделать изумительно много верных заключений «о женщине», так же как и женщина может обладать многими верными (правильными) заключениями о мужчине, хотя она редко сознательно изучала его. И хотя Вейнингер утверждает, что еврейству, как женщине, недоступна высшая гениальность, то все же как евреи, так и женщина, должно быть, не совсем негениальны в том, что касается знания людей. Впрочем, это допускает даже Вейнингер. Он говорит: «Бывают женщины с той или другой гениальной чертой; но женщина-гений не существует, не существовала и не будет существовать».

* * *

Быть может, однако, что наш брак — идеальный брак. Мы не наскучиваем друг другу, хотя мы и не забавляем друг друга. Все у нас отрицательно, это правда, но что можно еще требовать? Любовь скоро проходит — это знают все. В лучшем случае остаются те многочисленные узы, которые соединяют две души посредством любви. Но люди трусливы. Не все так очаровательно смелы, как Байрон, который в свое время писал своему другу из Венеции. «Не могу приехать. Безумно влюбился; должен остаться здесь, пока не пройдет это».

Да, да, мы все теперь трусливы. Лицемерие вошло уже в нашу кровь и поэтому бездна между людьми и правдой, между людьми и природой все увеличивается. А ведь в сущности, все гораздо проще, чем люди хотят это сделать. И женщины, безусловно, гораздо менее сложны, чем думают мужчины.

Итак, совершенно и естественно, если отношения между супругами принимают такой характер, как между мною и моим мужем.

Недавно мне пришлось слышать от одного супруга, состоящего в так называемом «счастливом браке», следующую фразу: «Ничего не может быть скучнее супружеской половины!»

По всей вероятности, он нашел другой центр вне этой супружеской половины. Но у нас нет этого центра. Поэтому мы и не скучны друг другу и за исключением редких случаев мы не чувствуем ненависти друг к другу. Итак, супружеская половина не всегда представляет интерес. Но что делать, когда нет ничего более веселого!

Я постепенно стала превращаться. Я чувствовала в себе материал для создания самостоятельного мыслящего человека. Теперь, пожалуй, беспощадные психологи спросят с улыбкой: «Позвольте узнать, сударыня, откуда в вас этот материал?»

И меня смущает этот вопрос, хотя я только мысленно прелагаю его себе. Ну что ж, это правда, он сформировал мое существо, он или другие мужчины, которых я встречала до него, или же книги, написанные мужчинами. Но из ничего никто ничего не может создавать, даже мужчина.

Сама природа, должно быть, вложила в меня материал, который поддавался формированию, и я все-таки стала мыслящим человеком с отпечатком собственного «я».

Хотя Вейнингер утверждает, что «у женщины нет совершенно души и что она даже не жаждет обрести душу, окончательно свободную от всего чуждого и наносного», — я все же убеждена в том, что я обладаю душой, данной мне природой, и что теперь я хочу найти эту душу. Но если быть откровенной, надо признаваться, что я немного боюсь того, что найду.

Первый шаг мой состоял в том, чтобы найти свой собственный вкус по отношению к одежде и устройству дома. Это мне удалось. Здесь оказалось, что муж мой восторгается всем, что я предпринимаю, а что все, что я позаимствовала от него, — не укрепилось во мне.

Изредка он высказывал мнение, не задумываясь над ним. Он был слишком занят. А я принимала все слова его за выражение глубочайших жизненных взглядов и спешила примениться к ним.

Но теперь все должно перемениться. Какое облегчение должен был испытывать и он, видя, как я освобождаюсь. Тяжело ведь всю жизнь проходить с таким паразитом на спине.

Все чаще и чаще говорила я: «Нет, я другого мнения». Или: «Этот ход мысли непонятен мне» и т. д.

И я стала искать частого общения с женщинами моего возраста, с женщинами, которые, как и я, уже не были более только «замужем», с самостоятельными зрелыми и деятельными людьми, которым казалось, что они могут обходиться без мужа. Многие из них научились смеяться сквозь слезы, и многие, взгляд которых погас от погибших иллюзий, снова свободно и ясно подняли глаза и снова начали свою жизнь сначала в одинокой борьбе.

Мой муж не мешал мне искать развлечений вне дома, даже наоборот.

Все, что я делаю, он находит правильным, оказывает мне полное доверие. Разве наш брак не идеален?

А я не поправляю более своей прически и не волнуюсь, когда он входит: по Вейнингеру, так поступают все женщины, когда входит мужчина. Правда, мы это делаем по отношению всех мужчин за исключением тех, кого мы раньше любили. «Искусство созидает, наука разрушает чувственный мир; поэтому художник эротичен и чувственен, а человек науки вне чувственности», — говорит Вейнингер. Это имеет основания. Во всяком случае, чувственность быстро исчезает при научном труде. Может быть, многое в жизни ученым показалось бы легче, если бы они не вступали бы в брак на веки вечные. А художники! Что же нам показывает жизнь, что видим мы в жизни?

Много ли сильно эротических натур живут всю жизнь в счастливом единобрачии? В действительности, а не только по-внешнему счастливом?

Вейнингер говорит: «Общее воззрение, что мужчины расположены к многобрачию, — неправильно. Женщины более склонны к нему». Чтобы приблизиться к истине, надо бы сказать, что от природы оба пола склонны к полигамии, но что воспитание женщины долгое время порабощало в ней эту склонность, тогда как большинство мужчин без помех живут в многобрачии. Здоровый нормальный мужчина лишь в редких случаях знал одну женщину, а большинство женщин знает, без сомнения, одного только мужчину. И для многих этого совершенно достаточно. Частые роды нередко убивают половое влечение. При продолжении рода на долю женщины выпадает такая бесконечно тяжелая роль, что неудивительно, если они довольствуются одним мужчиной. Но что мужчины любят несколько женщин сразу — это, конечно, неверно, на это они так же неспособны, как и мы. Кто действительно любит — принадлежит всем телом и всей душой одному, пока длится эта любовь. Но, к сожалению, она зачастую длится недолго.

Когда кто-либо спрашивает, как упорядочить ужасные отношения полов, — моралисты отвечают: устранением между ними всякой чувственной связи. Как будто это ответ! Ведь вопрос заключается именно в том, что надо делать, пока существуют люди на свете.

При трезвом рассмотрении часто кажется, что единственно возможен тот порядок, при котором детям полагаются писаные законы, а зрелым людям предоставляется полная свобода. Но дети принадлежат матери и поэтому матриархат — единственная возможная основа для какого-либо порядка.

В сущности, отец, в более глубоком внутреннем смысле, совершенно свободен по отношению к своему ребенку. Внешние условия, степень его человеческого развития, его душевные склонности и его любовь к матери предначертывают степень его ответственности перед ребенком. Разве случалось, чтобы отец из стремления жить со своим ребенком, из любви к нему когда-либо спрашивал о своем незаконном дитя? В лучшем случае — мужчина выучивается любить ребенка, который вырастает рядом с ним. Мать срастается с ребенком с первого дня жизни эмбриона. Если она не может жить для него и с ним — ей лучше убить его, так как она убивает в себе человека. Она не может оторваться от него.

В матриархате, который, будучи перенесен в цивилизованную эпоху, вовсе не означал бы много мужества, не было бы ничего смешного, но мужчина сам создает и приводит в осуществление все законы и обычаи, о котором можно сказать, что ему еще далеко до окончательно упорядочения, — но где же мужчина, который создал бы цивилизованный патриархат?

* * *

Все мужчины были мне безразличны; они становились все незначительными в сравнении с моим старым добрым другом, склоненным за своими книгами. И кроме него — ни один из них не заставил биться мое сердце. Мне было тридцать три года, я сама иногда называла себя матроной, а тридцатилетних мужчин — мальчиками.

Я немного располнела, но мне говорили, что я выгляжу еще молодой.

Некоторые мои работы были признаны художественными, говорили о моем таланте, но я чувствовала себя отвратительно. Я знала, что мой талант ничтожен и жалок, но больше всего меня смущало, что я дала заглянуть всем в свою многотрепетную душу. Это было тяжело. У меня было такое чувство, будто я разделась донага на глазах у всех, и мне хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотала меня, скрыла бы меня навсегда.

Почему я взяла на себя эту тяжесть?

Внутреннее ли стремление было чересчур сильно и оно заставило меня это сделать? Нет, это был инстинкт самосохранения, попытка освободить себя этой первой работой, «снова найти себя саму». Фантазия моя работала усердно, у меня была всегда тысяча идей, но выполнение их никогда не составляло для меня естественной необходимости. Напротив, собраться с силами и начать работать — это требовало чересчур большого напряжения воли. Но когда я бралась за осуществление своих идей, я на некоторое время становилась спокойнее. Мне нужно теперь одно: работа во что бы то ни стало.

Какая бы то ни была работа, но только работа. Я ненавижу леность, и все праздные женщины, которые проводят свои дни в приемных портных, в парикмахерской и на глупейших вечерах, мне противны. Я не знаю ничего более тоскливого, чем истеричные страдающие женщины, унижающиеся в борьбе со старостью до разных смешных вещей в надежде еще раз возбудить любовь мужчины.

Все — только не это. Мне бы хотелось иметь кусок земли, на которой бы все росло и цвело, и дом, в котором бы не было места ни одной праздной мысли. И я предлагала своему мужу купить маленькое имение, где бы мы могли пожить, когда состаримся, на свежем воздухе и за здоровой работой. Мне невыносима мысль о медленном умирании в комнате. Он улыбается и говорит: «Хорошо, если ты хочешь взять на себя заботу об этой земле, то мне эта мысль не неприятна. Там бы можно было мирно пожить, т. е. ты нашла бы достаточно работ и могла бы применить свои силы и свой административный талант».

И я начинаю задумываться и осматриваться; но муж мой так безнадежно равнодушно относится к моему плану, что я, наконец, устало бросаю все.

Я все более и более ищу общения с людьми вне дома. Мне нужно видеть людей, слышать говор, смех.

Иногда я, уходя, говорила мужу: «Ты знаешь, я иду веселиться!»

Он улыбался: «Веселись, пока это тебе доставляет удовольствие».

И я отвечала с сознательным желанием дать ему почувствовать горечь моих слов: «Не всегда идут веселиться, чтобы получить удовольствие!»

И он уходил, не глядя на меня и не возражая ни слова.

* * *

По средам у нас были собрания. Мы по очереди собирались друг у друга и редко приходили со своими мужьями. К счастью, у них почти всегда в этот день «заседание». И эти странные «заседания», которыми полна жизнь мужчин и которые вызывают отчаяние всех молодых жен, казались нам очень удобными.

Если же случалось, что в нашем веселом кружке появлялся хозяин дома, мы задорно восклицали: а мужчины? И мы выступали с речами против него, мы острили насчет мужчин. Но мы всегда оставались любезными, немного кокетничающими светскими дамами, и в наших словах не чувствовалось горечи.

Мы все понимали — даже мужчину^[9].

Мы были образованные взрослые люди, которые разумно смотрели на жизнь. Вот и все.

Когда мы слышим, что новая пара вступает в брак, мы смеялись. «Снова попались!» — говорили мы. Это было все, что мы могли сказать.

Мы ведь знали, что это нечто неминуемое. Я смешалась с этим хором уверенных и «законченных» женщин, я даже стала его регентом.

Я была теперь весела, научилась смеяться. Быть может, мой смех был немного нервен, но он действовал ободряюще на других. Часто они говорили мне: «Вот бы быть такой, как вы!» У некоторых из них случались минуты откровенности, и тогда они признавались, что не всегда они умеют смеяться. Еще не всегда, но это — их цель.

Если хотя бы одна из них знала, как далека я от смеха в часы одиночества! Как не уверена я и как полна горечи, как я томлюсь и рыдаю!

Но я говорила: «Послушайте-ка, mesdames, жаловаться на жизнь и плакать — что может быть хуже этого? Бежать с поля жизни — трусость! Жизнь прекрасна! Жизнь должна быть прекрасной! Сильная женщина улыбается навстречу грядущему дню!» А разве мы не сильны? Это только мужчины хотят насильно сделать женщин слабыми!

И мы насмехались над мужским непониманием психологии женщин, которое мы встречаем повсюду, над глубокомысленным анализом наших чувств и ощущений в браке и вне его, во время беременности и вне этого времени.

«Никогда еще, — говорит Вейнингер, — беременная женщина не дала в чем-либо выражения своим чувствам, будь это в стихах, в мемуарах, гинекологической статье. Разве причина здесь так же гнет мужчины? Если мы вообще обязаны исключительно мужчинам за действительно ценные разъяснения психологии женщины, то чувства беременной женщины также изображены исключительно мужчинами. Как они могли это сделать?» Правильный вопрос. В особенности, если они не женаты. Тогда понятно выражение Вейнингера. Он говорит, что в этом случае мы должны руководствоваться женским элементом в мужчине: посредством него он может понять женщину. Но не вернее ли будет признать, что мужчина узнаёт всю эту премудрость от самой женщины, т. е. маленькую часть осведомленности. Потому что у беременной женщины является естественная потребность найти утешение у любимого мужчины, найти у него приют и разрешение всех загадок. Он является единственным, которому она может довериться в это время; единственным, от кого она не скрывается. Но мне кажется, что мужчины, наблюдающие за нами, когда мы беременны, представляют себе нас гораздо более сложными, чем мы есть на самом деле. Часто женщины смотрят на беременность, как на тяжесть, которую им надо терпеливо сносить. Немного капризные и раздражительные от физически неприятных ощущений, они цепляются за мужа и требуют от него утешения и внимания. Или же они настроены враждебно против него, потому что он «виновен» в их мучениях. В общем, в это время даже самые развитые женщины живут более бессознательно, чем когда-либо. И разве это не вполне естественно?

«Все в женщине — загадка, — говорит Ницше, — и все в женщине имеет разрешение: это беременность». Это верно. И все-таки женщина во время беременности является величайшей загадкой для себя самой. То, что мы даем от себя для сотворения нового человека, слишком велико; наша жизнь является в руках природы оружием творчества. Если бы даже мы, как Адам, когда из его ребра создал Бог Еву, «впали бы в глубокий сон», в этом бы не было ничего удивительного. Характерно, что обыкновенно в это время мы носимся с мыслью о смерти, собственно не страшась ее. Я помню, как я совершенно спокойно обдумывала, кому достанутся мои красивые ночные сорочки, «если мне уже не придется носить их». Но над смертью я не задумывалась. Я грезила о ребенке, и странны, неопределенны были эти грезы, и сердце мое трепетало от радости и страха, когда я чувствовала его движения под своим сердцем.

Я, как всегда, ждала тогда какого-то чуда. Иногда я чувствовала настоящий экстаз. Все это превышало мое понимание. Тело мое казалось мне чем-то священным, с чем надо обращаться с благоговением, и, несмотря на тяжесть беременности, я была горда и самонадеянна. Заботы моего мужа я принимала как должное поклонение, его роль в жизни казалась мне мелкой и ничтожной в сравнении с моей.

Первое время было самое тяжелое. Физическое недомогание было настолько велико, что все остальное исчезло. Но самая ужасная была, должно быть, первая беременность. Меня охватил ужас. От всего можно было уйти, только от этого нельзя было скрыться. Я рыдала и чувствовала жалость к себе, но в то же время ни за что не согласилась бы расстаться со своим положением. Напряженность ощущений казалась мне чудесной.

В сущности, утешения мужа нисколько не помогали мне. Но мне нравилось слушать его, опираться на его сильную руку. У нас была тогда одна кровать, и мне это было неприятно. Когда затем я спала отдельно, я почувствовала точно облегчение. Мне хотелось тогда, чтобы он всю ночь сидел возле моей постели и держал мою руку. Я так хорошо и уверенно чувствовала себя с ним.

Но днем меня охватывало неудержимое стремление заботиться о нем, быть возле него, окружать его лаской. Мать вытеснила любовницу. Последнее время я стеснялась присутствия чужих. Но душа моя ликовала. Теперь я смотрю на тебя свысока, умный, важный человек, — думала я, глядя на мужа. Время тянулось ужасно медленно; я перестала помнить себя с нормальной фигурой. Я уже ждала, когда наступит разрешение. На последнем месяце болезненность и страх исчезли, пока не начались первые боли.

Тогда я похолодела от ужаса. Впрочем, в последнее время любопытство заглушило во мне всякое другое чувство. Я не могла более выносить этого, как вечность длящегося, ожидания. Когда я увижу свое дитя? Каким будет оно? Возможно ли, что скоро у меня на руках будет живое существо, ребенок, принадлежащий мне и ему? Напряженность ожидания делала меня нервной. Я любила также мечтать о себе, как о матери.

Нет ничего прекраснее, как молодая красивая мать с маленьким выхоленным ребеночком на руках. Ничто так не украшает молодую женщину.

Но когда наступило время родов и муки мои достигли крайних пределов, я подумала: весь мир лжет! Ни один человек, даже собственная мать, не говорит нам честно, какому ужасу идем мы навстречу. Но если только я не умру, я крикну на весь мир о том, что это за ужас!

Когда же я услышала крик ребенка, у меня закружилась голова, и горе, и боль — все расплылось в радостных слезах. Сердце мое исполнилось хвалой и благодарностью.

Дать жизнь ребенку! Мужчины не переживают ничего похожего на это чувство.

Муж мой просидел первый вечер возле меня, и, когда он взял мою руку и поцеловал меня в лоб, я сказала: «Бедный!» Он улыбнулся, не понимая меня, покачал головой и спросил: «Я?» И должно быть, подумал, что я не вполне сознаю, что говорю, когда я продолжала: «Да, бедный, ты не можешь произвести на свет ребенка!»

Но я говорила серьезно. Я уже забыла о родовых муках. И когда я ждала своего дорогого ребенка, я была спокойна и весела.

Я предполагаю, что большинство женщин проводит беременность в таком же состоянии. Я знаю многих, и ни одна из них не испытывала ничего необычного.

Что некоторые беременные женщины любят жевать жженый кофе, кислые яблоки и т. п. — это можно приписать просто к желанию обратить на себя внимание.

Но мы говорили не только о заблуждениях мужчин, темой разговора служили также женщины. Мы уже совершенно покончили с погоней за эмансипацией, с достижением полного равноправия и смеялись над теми, которые могут еще серьезно говорить обо всем этом. Если женщина физически и духовно вполне нормальна, она должна сознаться — в том случае, если она способна подняться до полной искренности, — что мы мало способны провести большую часть наших лучших лет за ответственной и тяжелой деятельностью. Мы соглашались, что существуют и будут существовать границы, перешагнуть которые мы не должны пытаться. Это значило бы желать пробить лбом стену с надписью: до сих пор и не дальше. Но у нас оставалась еще большая область труда и самостоятельности, которой не мешает существование этой стены.

Мужчина свободен от работы над созданием нового человека, и, здоровый и нормальный, он может вернуться и отдаваться своей деятельности. Но наша работа над созданием нового человека — когда кончается она? Не раньше, чем когда дети взрослыми уходят от нас. Потому что дети от века принадлежат матери. Это естественно, все остальное — уродливо.

Но даже если женщина не рождает ребенка, она все же физически не свободна. Она несмотря на все — человек пола и подвержена периодическим напоминаниям об этом, оставляющим след в ее душевной жизни.

Спросите зрелых женщин, не зараженных больным вопросом равноправия, не находятся ли они несколько дней в месяц в более или менее бессознательном состоянии? И большинство из них скажут, что это так. Выступить в такие дни в роли судьи, например, — это было бы преступлением. Желания женщин в это время охвачены разными настроениями до желания причинять боль кому-нибудь. Я никогда не согласилась бы вынести операцию женщины-врача, не удостоверившись раньше в том, что период ненормальности (не только физической, но и духовной) уже завершился. Если она совершенно так же деятельна, как и врач-мужчина, все же она подчинена иным законам природы. Когда мы любим, мы также ненормальны^[10].

Все наши действия тогда совершаются под влиянием любви. Тогда мы сильны, но односторонни и слепы и не считаемся ни с кем.

Быть может, это тот новый пол, который должен родиться (Шопенгауэр), или же сатана со всеми своими ангелами? Я не знаю этого, я только знаю, что мы во власти высших сил. Можно ли сомневаться в этом? Бывают женщины, которым недоступно чувство любви. Как бы то ни было страшно, но это правда. Но в их душе пышно расцветают болезни души.

И если даже бесплодные женщины являются действительно полезными для общества, должна ли поэтому каждая молодая жизненная женщина стремиться к этой цели, к этой надежде, стать как ты? Да, этого хотят комнатные философы, которые хотят, чтобы были бесплодные люди, желающие вымирания людского рода.

Вейнингер хочет полного внешнего равноправия, потому что оно помогло бы женщине освободиться от самой себя и стать мужчиной. Это его цель.

За эту же мысль сражаются женщины-феминистки в своей слепой и ненормальной борьбе против Эроса — великого, греховного губителя людей. Боже великий! Когда появится другой властелин мира, который снова выведет всех нас под открытое небо!

От книг и душных комнат к солнцу и свету!

А солнце жизни — это любовь. Аминь.

* * *

Существовала также категория женщин, которых мы презирали. Это были — мученицы долга.

Ничего не может быть более жалким и казаться более жалким мужчине, чем немые молящие глаза, которые устремляются на него с болезненной жаждой ласки и внимания, в бессильном стремлении возобновить потухающий огонь. Нет, тогда лучше полная свобода. Если внешние условия не допускают развода, надо прийти к какому-либо соглашению.

Мы все были здоровые, холеные, хорошо одетые дамы, вполне сознающие и наслаждающиеся сознанием, что мы стали зрелыми и безупречными людьми. Мы подтрунивали над нашими морщинами и дерзкими седыми волосами, появляющимися кое-где, но мы восхищались друг другом и настраивали себя к работе.

О наших мужьях мы говорили в шутливом тоне. Иногда наши замечания становились резкими и злыми, но все-таки они оставались всегда в границах уважения и любезной тактичности. Ведь наша гордость — быть всегда безупречными. Но мы часто употребляли слово «бедный», чувствуя притом свое превосходство и чрезвычайную силу по отношению к ним, которых поглощала жизнь или напряженная деятельность.

Как-то раз зашла речь о том, чтобы пригласить наших мужей на среду, открыть им даже совсем доступ на наши собрания. Но некоторые из нас запротестовали: «Только не это! Мы хотим хотя бы на короткое время освободиться от жеманства. Это постоянное кокетство так неудобно!»

И вскоре мы пришли к заключению исключить мужчин навсегда.

Но в одну среду мы были неприятно поражены известием, что муж госпожи N останется дома вместе со своим старым другом, только что вернувшимся из Америки, примет участие в нашем кружке. Что можно было предпринять?

Муж госпожи N был малообщительный человек, а каков его друг? Скоро мы увидели его. Это был какой-то медведь, дикий зверь из степей Востока. Весь он состоял из целого леса рыжих волос и рыжей бороды, из золотых очков и двух огромных красных рук.

Нам казалось, что он никогда не жил в доме. Он заполнял собой всю комнату, и мы все время находились в нервном состоянии, волнуясь за изящные безделушки и дорогие вазы из фарфора г-жи N.

Только за столом он снизошел к беседе с женщинами. До того он лишь бегло взглянул на нас, увлекся беседой с хозяином об Америке и с воспоминаниями о прежних днях. В тоне, с которым он говорил с нами, слышалась небрежность, и это раздражало меня.

Выражение его глаз, если его удавалось уловить за сверкающими стеклами очков, было неприятное, ограниченное. Оно граничило с наглостью. В общем — чрезвычайно неудачная личность.

Он говорил, что ему доставляет удовольствие снова находится в обществе норвежских дам и что здесь теперь царит другой тон.

— Все как будто изменилось, за исключением тебя, — обратился он к хозяину дома, — ты все тот же, словно ты пролежал все это время в ящике.

Я не могла удержаться от улыбки, это было неглупо сказано.

Наши глаза встретились, он также улыбнутся и вдруг поднял стакан. Этот маленький жест поразил меня своей неожиданностью. Я покраснела как семнадцатилетняя девушка. Но разве можно простить тому, кто заставляет даму моих лет краснеть и терять самообладание? Я страшно рассердилась.

Я заметила, что он внимательно смотрит на меня, — и это немного смягчало мой гнев. Затем взгляд его остановился на моих волосах.

Но в общем я почувствовала бы себя намного свободнее, если бы этих зеленых, желтых или, может быть, голубых глаз не было в этой комнате.

Действительно, это были голубые глаза, светло-голубые. Можно ли себе представить что-либо более смешное, и к тому же — детское их выражение?!

В начале нам никак не удавалось вернуть нашу прежнюю веселость. Он стеснял нас. Мы стали несвободными и решили между собой, что такие случаи не должны более повторяться.

Мы собрались вокруг нашего обычного крюшона, и это понравилось медведю.

Вдруг он обратился ко мне:

— Теперь здесь совсем другое настроение, чем раньше, — сказал он. — И молодые дамы тоже такие?

— Что вы хотите сказать?

— Похожи ли более молодые норвежки на этих милых дам? В таком случае я буду очень рад побывать в их обществе.

Я возразила, что мне не приходится встречаться с ними, и повернула ему спину. Его манера говорить с нами казалась мне оскорбительной. Я села за другой стол и пыталась одушевить общество.

Вскоре подошел к нам хозяин дома и заметил, смеясь:

— Мой друг уже напрашивается на следующую среду. Вам придется открыть двери вашего клуба также для нас, мужчин.

— Вот этого еще недоставало! — воскликнула я невольно^[11]. Больше я ничего не могла сказать. Мы стали шутить, я оживилась, выпила несколько стаканов крюшона, и оживление уже было не удержать. И говорила не умолкая, увлекала других к беседе, и, наконец, мы очутились в дикой борьбе слов и острот с обоими мужчинами.

«Пусть он почувствует, что такое — сунуть руку в осиное гнездо, — думала я, — и надеюсь, что он потеряет желание участвовать в дальнейших наших вечерах».

— Да, да, — говорил он, — это действительно удовольствие — побывать снова с людьми.

— Но ведь женщины — не люди, — смеялась я. — Соломон говорит: между тысячью я нашел одного человека, но не нашел ни одной женщины между ними.

— Да, да, — возразил он, — я знаю, что Соломон говорит, что горче смерти — женщина и что кто добр, тот избегает ее, а грешника она поймает. Так, кажется? Но разве мы все не грешники?

— Ну да, конечно, вы, мужчины! Мы, женщины, не можем даже грешить, и все же Магомед закрыл для нас рай. А разве мужчины не заботились ежедневно о том, чтобы защищаться от нас, не давая нам или ничего, или слишком много?

— Совершенно верно, очень затруднительно указать женщине соответствующее место. И все-таки, по моему мнению, китайцы слишком далеко зашли, когда они утверждают, что бездетны, если у них только дочери!

— Неужели! Что бы такое ни говорили о вас, мужчинах, — надо все-таки сознаться, что вы благородны!

Мы смеялись, и наши диспуты затянулись до позднего часа.

Я поднялась, чтобы прощаться, и остановилась на мгновение одна у камина. Вдруг он подошел ко мне. Он посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

— Вы — исключительная женщина!

Я насмешливо улыбнулась: вот как!

— Не только потому, что вы не носите корсета и причесываетесь на старинный лад, оборачивая косу вокруг головы, но в вас много юмора.

Я презрительно взглянула на него:

— Ведь это обычная добродетель мужчин.

— Вот в том-то и дело — разве женщина написала когда-либо комедию? Навряд ли.

— Возможно, — возразила я, — меня это не особенно интересует. Покойной ночи.

И я ушла. К сожалению, я могла только повернуться к нему спиной, и я жалела о том, что у меня не сто спин.

— Почему я не ударила его, — думала я, быстро спускаясь с лестницы.

* * *

В женщине слишком долго скрывались раб и деспот. Поэтому женщина не способна к дружбе, ей только доступна любовь. Итак, женщина еще не способна к дружбе. Но скажите мне, вы, мужчины, кто из вас способен к ней?

Заратустра

В следующий раз клуб должен был собраться у меня. Я нервничала и волновалась. В сущности, мне все надоело. Ведь все это было бессмысленно. Мы наперегонки мчались прямо в могилу. И мы назначили призы для тех, кто громче всех умел смеяться, больше всех болтать, чтобы не очнуться и не понять, куда мы спешим, чтобы не услышать, как впереди нас катятся камни в пропасть. Как печально было все это и как смешно! И если бы на небе сидело высшее существо и глядело бы на эту дикую пляску и на это безумное веселье у самой пропасти, оно бы смеялось и рыдало.

Несколько дней я просидела спокойно в своей комнате, прислушивалась к пульсу своей души и чувствовала, как лицо мое покрывается морщинами. И наконец я поднялась, заломила руки и сказала сама себе: нет, не надо умиранья, не надо комнатной смерти! Я еще хочу бороться с жизнью. Бороться с кем бы то ни было — только не с этой всепоглощающей тишиной!

Я хочу с ним бороться! И я показала себе самой упрямое лицо в зеркале. Да, я хочу! Две-три морщины не испугают меня.

В одно мгновение я уселась за письменный стол и набросала следующие строки госпоже N:

Милая Мария!

Чрезвычайно любезно со стороны твоего мужа, что он намерен посетить наш клуб в среду у меня. Разумеется, я буду очень рада видеть его. Но его друг! Это самый наглый из всех мужчин, с которыми я имела честь встречаться. И что за вид! Какое-то животное. Я уверена, что, когда он один, он ползает на четвереньках.

Но твой муж хотел этого, и ты сама положила начало. К счастью, мы благовоспитанны, и поэтому я пошлю ему свой адрес.

Жду в среду!

Твоя Ева

Одновременно я поспешила отправить медведю следующее послание:

Господин инженер!

Так как вы в прошлую среду совершили рискованный шаг и предложили г-ну N зачислить вас в члены нашего клуба, я считаю долгом уведомить вас о том, что следующее собрание назначено у меня. На всякий случай упоминаю о том, что все члены нашего клуба совершенно свободны и не обязаны посещать собрания.

Ваша Ева С.

На другой день я получила следующее письмо от г-жи N:

Дорогая Ева!

Ты, право, чересчур наивна! Само собою разумеется, что муж мой пошутил, а также и «животное». Они оба не станут надоедать тебе. Впрочем, «животное» гораздо лучше, чем выглядит. Он умный и простой парень! Он пережил много тяжелого и стал вследствие этого как будто циничен. У него на Востоке было какое-то дело, и из-за него он потерял свое положение. Но его товарищи — между ними мой муж — уверены в его безупречности и любят его.

Забудь обо всем этом. У тебя ведь нет никаких обязанностей по отношению к нему. Мой муж шлет тебе привет. Ему нездоровится, так что на него не рассчитывай, он не придет.

С нетерпением жду нашего веселого дамского дня. Прошлый раз мы немного выбились из колеи.

Твоя Мария

Я прикусила губу и бросила письмо в огонь. За обедом я с большим жаром и едкой критикой рассказала своему мужу об американском медведе, ворвавшемся в наши мирные собрания.

Мне становилось легче, когда я говорила.

Итак, надо было ожидать ответ, полный иронии. На это он был способен. Но день прошел, а письма не было. Вечером я расхаживала по комнате, не находя себе покоя. Гм… вежливый господин, даже не отвечает. Быть может, он смеется над моим письмом! Считает лишним ответить. Ликует! Мне становилось жарко от этих размышлений.

Мне предстояла работа, которая угнетала меня. Я, точно в лихорадке, принималась за нее. Я пыталась начать работать. Но как только я сталкивалась лицом к лицу с нею, меня охватывал страх. Я не знала, что делать: меня влекло к ней и все-таки я не знала, как подойти. Точно какая-то мучительная тайна шла между мною и «высшими силами». Нет, я не могла коснуться ее здесь, среди людей и стен.

Мне нужно уйти с нею далеко, где нет никого, где никто не может услышать меня. Здесь у каждой двери, через которую я входила и выходила, оставалась частица моего «я», и каждый человек, с которым я говорила, крал у меня часть моей души.

А к этой работе я должна была прийти богатой и с цельной душой, как к любимому мужчине.

Ах, какие благозвучные извинения! Я не могла, я не была богатой — вот в чем дело.

И все-таки казалось, что теперь наступил момент для этой работы. Я собралась с силами, сделала попытку, но слезы покатились из моих глаз. Я вскочила и, заложив руки, расхаживала по комнате. Я была на грани безумия. Боже мой, но что случилось? Я сделала маленькую глупость, пустяк, который можно было бы снести. Но перед собой я видела лицо в рамке рыжей бороды и глаза с выражением отвратительной иронии.

Да, милая моя, ты на пути к безумию. И инстинктивно, словно желая избежать несчастья, я вдруг уверенно и быстро вошла к мужу. Он смущенно и растерянно оторвал глаза от своей работы. И я вдруг смутилась, точно школьница, и спросила его о какой-то квитанции. Мне в мае дважды подали один и тот же счет, но пусть он не ищет, говорила я ему, я потом приду за ней. И я снова вышла, и снова слезы полились из моих глаз.

Мне хотелось рассказать ему о своей глупой выходке относительно письма и о безграничной невежливости этого человека и спросить его, как мне поступать. Мне хотелось еще рассказать ему, как я зла на того господина.

Но я была одна. Всегда одна. Между нами было расстояние в тысячу миль. Да, если бы меня действительно кто-либо оскорбил, он собрался бы с силами, чтобы помочь мне. Но в этом случае он бы только улыбнулся и сказал: это пустяк, моя милая, не волнуйся, успокойся.

На другое утро я получила письмо, написанное незнакомым почерком. Я бросилась в свою комнату, закрыла двери на ключ и долго держала письмо в руках, не решаясь раскрыть его. Сердце стучало в моей груди.

Я вспомнила свое женское достоинство, свои годы и рассмеялась над собой. Что за глупость! Наконец я дрожащей рукой раскрыла конверт. Прежде всего мне бросился в глаза крупный неуклюжий почерк. Медвежья лапа, подумала я. Я прочла следующие строки:

Глубокоуважаемая г-жа С.! Шлю вам свою благодарность. Конечно, я приду.

С уважением, ваш Н. И.

«Я приду! Конечно!» Совсем просто! Весь он был словно одно большое «я»!

Я поднялась, походила по комнате и с раздражением скомкала письмо. Но ведь в таком случае должен присутствовать также мой муж и все другие мужчины, и вообще все надо изменить. Нет, нет. Этого не будет, я нарочно заболтаю.

Он придет! И вдруг я бросилась на диван и зарыдала, будто сердце мое разрывается на части. Боже мой, да я ведь уже больна!

* * *

На другое утро, когда мой муж отправился в библиотеку, а дети в школу, я вся превратилась в деятельность. Я хотела все вокруг себя устроить по своему вкусу, я расставила цветы, положила березовые дрова в камин. Я хотела приняться за работу. Сегодня у меня такое чувство, будто я очень далеко от света и бесконечно одинока. Но я уселась перед камином и устало опустила руки.

Раздался звонок, и горничная принесла мне его карточку.

Быстрее, чем я пишу эти слова, я очутилась у зеркала, набросила на шею большой кружевной шарф, воткнула в волосы высокий гребень из черепахи. Я едва успела взглянуть на свои руки, и он уже стоял передо мной.

Он благодарил за письмо. Оно его приятно порадовало. Он совсем не ожидал, чтобы его шутка могла быть принята серьезно. Я, без сомнения, никогда в жизни не краснела так густо, и он дал мне понять, что он это видит. Снова его ироническая улыбка! И снова в моем мозгу промелькнула мысль: зачем ты не бьешь его! Но я лепетала какую-то бессмыслицу; вы напрасно это думаете, тут нет никакой любезности, нельзя же быть невежливой.

Он улыбнулся, поклонился и стал оглядываться, нисколько не смущаясь.

Я предложила ему стул у камина.

— Как у вас хорошо здесь! Сколько красок!

— Да, я люблю краски.

— Эта комната похожа на вас… Смелые неожиданные переходы.

— Позвольте вам предложить сигару? Вот ящик моего мужа.

— С удовольствием. — (Пауза.)

— Выпьете стакан вина? Прохладное вино — рейнское?

— В зеленых бокалах, конечно, они подойдут сюда. Знаете, сударыня, вы чересчур стильны.

— То есть что вы этим хотите сказать?

— Это почти кажется деланным. Словно стремление к артистическому. Я должен вам сказать, я не переношу артистов. Это не люди.

— Гм! А я, собственно, не выношу других людей, кроме артистов. Именно потому, что в них больше человечного, они невинные и наивные. И они не лишены настроения, как часто лишены его люди практической жизни.

Мы пили вино и беседовали. Он возражал против всего, что я говорила, поверхностно относясь к моим взглядам, и не признавал справедливости, когда дело касалось женщин. Я думала про себя: какой контраст с моим справедливым благородно мыслящим мужем!

Он сидел недолго, и, расставаясь, мы оба пришли к заключению, что вряд ли существуют на свете две более различные индивидуальности, чем мы оба. Мы, вероятно, ссорились бы с утра до вечера. И я не встречала человека более сварливого, добавила я. Я была в скверном настроении, когда он ушел. Он действительно мог испортить всякое настроение. Я не выносила его.

Конечное заключение: вечер в среду не должен состояться.

Но вышло совсем наоборот. Пригласили всех мужей, из них пришло двое.

Мой бедный муж, который в душе, конечно, был в отчаянии, терпеливо взял на себя роль хозяина. Впрочем, к концу вечера между ними и медведем завязался разговор о естествоведении, и, против ожидания, все прошло великолепно.

Но когда все ушли, я устало бросилась на диван. Я была разочарована. Ах, как все было пусто и грустно!

Нет, только не эти отчаянные вечера с супругами, «чувствующими себя обязанными». Взрослые люди должны быть свободны, каждый для себя.

Муж мой уехал за границу, и медведь являлся каждую среду. Мы и так встречались все чаще и чаще, и я, наконец, открыла человека под медвежьей шкурой. Мы стали добрыми друзьями, не церемонились друг с другом, ни в чем решительно не сходились, и поэтому у нас всегда находился материал для беседы и спора. Я стала настоящей спорщицей, и случалось, что я его смущала массою парадоксов и смелыми утверждениями. «Как это возможно, — говорил он часто, — что такая безупречная женщина, как вы, относится совершенно бесчувственно к нравственности, религии, ответственности и ко всем другим ощущениям, необходимым женщине и современному обществу. Ведь вы дикарка из лесов Африки». И я возражала ему, что он со своим возмутительным превосходством прогоняет меня в первобытные леса. И всегда все кончалось смехом и уверением, что я «нравственно испорченный человек».

Так проходила зима, и он чувствовал себя недурно в роли друга-товарища. Но «слишком долго в женщине скрывались раб и деспот. Поэтому женщина не способна на дружбу; она только знает любовь». Так говорил Заратустра.

* * *

В любви — доля безумия, но в безумии — доля разума.

Ницше

И прежде чем наступила весна — свершилось безумие. Я любила. Совершенно против моей воли и против моего желания. Это произошло так неожиданно — я потеряла рассудок. Я не могла никак прийти в себя. Почему я должна любить? Ведь я не хочу, не хочу, не хочу! О, возлюбленный, отчего ты стал на моем пути! Отчего ты не ушел раньше, сейчас, давно? Почему ты не защитил меня от этого, ты, умный и взрослый? Теперь уже было поздно, об этом нам каждый раз говорили при встрече наши глаза. Мы погибли. Нас трепетно влекло друг к другу, но вдвоем мы были немы и смущены. Только раз наши руки встретились, и горячее рукопожатие сказало нам все. Я прошептала: «Уезжайте!»

Но он оставался. Мы жили в каком-то страхе и прислушивались друг к другу — две души и два тела, в трепетной и боязливой нежности стремящиеся один к другому. Два взрослых человека, перед которыми зияла пропасть и которые не обладали достаточной силой остановиться.

И долгие, долгие часы, которые я жила вдали от него, я ходила, как дикий зверь за железными прутьями своей клетки.

Никто и ничего не могло спасти меня, я вся была жгучее желание и жажда.

Эта чаша не могла миновать меня.

Я была принуждена ходить по дорогам, ведущим к нему.

Не помогало и то, что я говорила себе: это безумие. Я хотела вернуться, но я не делала этого. Я не могла потушить свечу жизни, снова зажженную для меня.

Там, где был он, — там царила жизнь, только там я была человеком.

Когда я была с ним, я забывала все остальное, была весела и радостна. Он вздымал меня на самые высоты моего «я», будто в его близости зажигался во мне внутренний огонь.

И этот огонь освещал всю меня. Я стала вдруг моложе и прекраснее, чем много лет тому назад.

Иногда мы чувствовали, что наша сила иссякает, что мы теряем самообладание, и тогда мы с ужасом бежали друг от друга, но только для того, чтобы сейчас же искать один другого.

Как долго можно было жить такой жизнью? Я часто думала: уехать, уехать далеко и не видеть его более. Погрузиться в работу, в обязанности! Этого не должно быть, мы слишком умны и зрелы, мы слишком много знаем. Мы ведь явно видим все ужасное, во что мы бросаемся сами, вовлекая других.

Но в следующее мгновение я вся пылала навстречу ему, и мне казалось, что я не снесу той вечности, разлучавшей нас до следующего свидания. Все можно было вынести, только не это: не быть с ним, не видеть его, не чувствовать близости!

Когда я шла в одиночестве и забывала весь мир вокруг себя, я часто останавливалась, ломала руки и тихо шептала про себя:

«О, мой возлюбленный, отчего ты не далеко от меня!» Но когда я слышала его шаги, во мне зажигались тысячи огней, лицо мое горело, глаза сияли навстречу ему. Мне казалось, что я прекрасна, все ликовало во мне, когда он приближался.

Подруги мои говорили о книгах, об искусстве и спрашивали мое мнение. Они рассказывали об интересных произведениях великих писателей, советовали прочитать их. Я улыбалась в душе.

«Ты меня интересуешь, друг мой, — думала я, — ты, и никто другой. Но не говори никому об этом, а то меня исключат из общества».

Но я полна волнения и страха! Ты так далеко от меня. Отчего ты не приходишь? Когда я увижу тебя? Это вопрос моих дней и ночей. И точно железные тиски печали ложились мне на грудь и на лоб, и я взывала к нему: «О, мой возлюбленный, зачем ты терзаешь меня? Разве ты не видишь, не чувствуешь, что я твоя? Никакая сила не может освободить меня от тебя».

Это было в мае. Я только что пережила неделю, полную отчаяния. Он покинул общество, в котором на мгновение забылся. Опустив голову на руку, он сидел один за столом, но глаза его не отрывались от меня. Я стояла поглубже в комнате и разговаривала с одной дамой. Затем я прошла мимо него, и он невольно, точно моля, простер ко мне руки. Многие видели этот жест, и я побледнела. Вслед за тем он ушел, а я поборола себя и осталась до конца вечера.

О, какие ужасные дни и ночи провела я после этого вечера до того дня, до того прекрасного и вместе с тем ужасного весеннего дня, когда мы спустя две недели снова встретились!

Это был яркий солнечный день, сияющий, с запахом весны в воздухе. Я сидела в своей комнате, бледная и измученная от бессонных ночей и мучительных мыслей. Я знала, что мы теперь на правильном пути, что единственно верное — никогда более не встречаться. Ничего другого, кроме горя, путаницы, не могло ожидать двух людей, которые рвут все узы и хотят начать новую жизнь. И в нашем возрасте — нам было бы нелегко. О, в нем говорит ум и благородство. Он знал, что я слаба, и хотел спасти меня. О, друг мой, ты не знаешь, что самое ужасное — это разлука.

Теперь чаша переполнилась. Я устала от слез и не была более в состоянии предпринять что-либо. Во всем я видела его.

Трогательными и прекрасными казались мне все его недостатки, все мое существо окрасилось им. Я знала, что когда он со мной, моя личность, мое я — все становилось мне безразличным. Я сходила с ума. Но меня это мало заботило. На что мне мой ум? Он являлся только бременем для меня. Не велик и не мал — он был невыносим, как все среднее.

Майский день со своим весенним воздухом приводил меня в отчаяние, и мое томление разрасталось в бесконечное. Я чувствовала себя слабой и бессильной, словно после тяжкой болезни.

Снова и снова я спрашивала себя: чем это кончится?

Как и всегда, утром я была одна. Я поднялась с низкого кресла у камина и усталыми шагами стала бредить по комнате. Вдруг раздался энергичный звонок, и сердце мое остановилось в груди.

Это был его звонок.

Я остановилась как вкопанная. Я слышала, как он вошел. Когда он постучал в дверь, я с силою ухватилась за доску стола.

А затем он стоял передо мной, держал мою руку и говорил: «Не сердитесь, что я пришел». Но я не могла более владеть собой. Я беспомощно зарыдала.

Он прижал меня к себе и тихо шептал: «Милая, милая Ева, как нам быть?» Я закрыла глаза и сказала, что теперь я ничего не знаю, что я потеряла и разум, и волю.

«Не закрывай этих прекрасных глаз, — говорил он, — взгляни на меня, милая, любимая Ева!» И я смотрела на него, утопая в слезах: «Я безумно люблю тебя! Что мне делать? Не уходи от меня, я не могу жить без тебя!» Его губы искали мои, и я снова закрыла глаза.

Мне хотелось умереть, никогда более не раскрывать глаза, навсегда остаться в его объятиях. Как нежен и робок был его поцелуй, как нежны и наивны его слова! Мы оба вдруг стали молодыми и полными трепета, будто ничто до сих пор не коснулось наших сердец. Весь свет, все солнце мира было в нас и вокруг нас!

Он стал рассказывать, как это случилось. Он хорошо знает, говорил он, какие качества во мне привлекли его, он еще говорил разные вещи обо мне, слушать которые было наслаждением, и в заключение сказал:

— В тебе я вижу вызов женщин, в такой высокой степени ты обладаешь всеми женскими качествами… Ты была понятливой, тщеславной и милой, такой милой…

Я закрыла ему рот рукой.

— Да, да, — продолжил он, — а кроме того, ты обладала еще одним качеством, которого нет у мужчин!

Я засмеялась:

— Юмором?

— Да, а кроме того, умом, страшно большой дозой ума, словно мужчина.

— Ты неисправим!

— И как могла ты — которая находила во мне одни мужские недостатки, — как могла ты…

Но я не могла ничего объяснить.

— Ты тиран и вообще страшный человек. И все же…

— Все же?

— И все же вы поработили меня, сударь!

Как мы были молоды в эти минуты! Весь мир перестал существовать для нас. Но слишком быстро пришлось нам вернуться к суровой действительности, и мы принуждены были проститься холодными, равнодушными словами.

Уходя, он снова привел меня в отчаяние своими словами:

— О, милая, — сказал он, — ведь это — одно безумие! Завтра ты пожалеешь об этом, будешь упрекать меня!

И я не могла ему ответить, не могла сказать ему, как плохо он знает меня, если может предполагать подобное. Я не могла сказать ему, как вдруг все стало понятно и ясно в моей душе. Как только двери закрылись за ним, я решила все написать ему. Он должен знать, что у меня в душе. Он тогда не будет смешивать меня с теми праздными женщинами, цель которых — приятное препровождение времени и легкая игра в любовь.

«Я не выношу ничего половинчатого, — писала я, — я не признаю границ. Насколько я горда и самонадеянна, настолько я скучна и покорна, когда люблю. Да, мой друг, я не стану скрывать: я люблю тебя. Жуткая и прекрасная истина, непоколебимая, горькая правота! Ни одна сила не может меня спасти от тебя!» Я писала ему, что внешние условия не играют роли для меня, что я довольно жила на свете, чтобы знать, как мало все внешнее имеет значение для счастья. Я могу работать, не буду обременять его никогда; но я чувствую себя — его, вся — его, и его валя — моя во всем. Открыто, и честно, и вполне сознательно я пришла к нему и сказала: «Вот я вся! Распоряжайся мною. Советуй мне, повелевай!» Хорошо, прекрасно, если можно беречь покой других, но наши права — прежде всего!

Затем я поцеловала письмо и послала ему. Я стала спокойной и счастливой, довольная своим поступком. Теперь только я понимаю всю мою наивность. Тогда у меня была одна только мысль: быть цельной и честной, не мелкой и мелочной, как все скрывающие свою трусость под лицемерной болтовней о нравственности и обязанностях, как все те, кто ищет лишь забавы.

На другой день мы оба были приглашены в большое общество к нашим друзьям.

Мне кажется, что тысяча лет отделяет меня от этого вечера.

Вечером, когда я целовала на сон грядущий детей своих, меня охватило сильное желание сказать им, что с матерью их случилось нечто чудесное и что ее сердце громко стучит от счастья. Совесть моя была легка и свободна, и моему мужу пришлось за столом выслушать много странного. После обеда я протянула ему руку и сказала: «Как жизнь чудесна!» Мне хотелось обнять его и сказать: лучший друг мой, радуйся вместе со мной! Да, если я могла бы с кем-либо поделиться всем, так только с ним. Он бы понял и простил, ему бы стало даже некоторым образом легче. Ведь он всегда говорил, что страдает от того, что изолирует меня от жизни. Да, он бы простил и понял, но все же это огорчило бы его! О, мой милый, добрый друг, вот почему я и молчу пока. Но почему бы тебе страдать от того, что я весела и счастлива, если мы уже не можем более дать друг другу счастья? Но ты будешь грустить, потому что нельзя ничего вычеркнуть из жизни, а когда-то я давала тебе так много. И знаешь ли ты, что и я безгранично страдаю от того, что причиняю тебе боль? Но есть нечто сильнее нас.

И жестокая правда в том, что сегодня вечером он для меня был средством пережить эти ужасные часы. Эти долгие, долгие часы до завтрашнего дня, когда я снова увижу его.

* * *

В теле твоем больше разумного, чем в твоей лучшей премудрости. И кто знает, для чего именно нужна твоему телу твоя лучшая премудрость.

Ницше

На другой день я ходила точно во сне. Изредка я останавливалась в своей одинокой комнате, складывала руки и шептала: «Что случилось? Что ты хочешь сделать?» И снова я бродила по комнате в каком-то страшном напряжении. Я походила на струну, натянутую до крайних пределов. Когда порвется она?

Ах, как долог день! Еще тысяча лет до вечера. Но когда наступил вечер, я успокоилась. Меня охватило какое-то странное, торжественное и меланхолическое настроение. Я поцеловала детей с такой нежностью, будто прощалась навсегда, зашла к мужу и помешала ему заниматься. Я провела рукой по его волосам, посмотрела, как горит его лампа. Как благодарна была я ему, что это нисколько не трогало его, а вызывало скорее легкое раздражение!

Если бы он взглянул на меня своим добрым беспомощным взглядом, как иногда, и заговорил бы, я бы погибла.

Теперь я могла уходить со спокойной уверенностью, что мое присутствие только стесняет его.

Я спокойно и тщательно оделась во все белое и уехала.

В экипаже я мечтала о нем. Я видела его пред собой, как он шел навстречу мне с нашей чудесной тайной. Я ведь пришла для того, чтобы повторить: «Я вся твоя».

Какой день пережил он! Как много пришлось страдать ему из-за меня! Я понимаю, что для тебя все это так же тяжело и сладко. Но ведь то «нечто» превышает все, не так ли, мой милый, милый? Ты такой умный, предусмотрительный, но я глупа, не умею держаться в границах, не знаю меры. Когда ты читал мое письмо — не испугало ли оно тебя? Не подумал ли ты, что я «нравственно испорчена»? Я испорчена, да? Я ничего больше не знаю. Ты озабоченно будешь думать о моих обязанностях и будешь чувствовать угрызения совести. Но я должна сознаться тебе: моя совесть чиста — меня саму иногда пугает это, и я не чувствую ни перед кем обязанности. Я никогда ничего и не делала из чувства обязанности. Если я была хорошей матерью, то к этому влекло меня пылкое стремление — то был самый мрачный эгоизм — почему я знаю? И если я была хорошей женой, я была ею потому, что быть ею тогда была моя жизнь.

Но, правда, кое-что я сделала из обязанности, единственное, о чем я думаю с негодованием. О, мой друг, если бы ты мог понять, как я была одинока!

Но может ли быть скверным и безнравственным, что я снова весела и что я снова могу радовать других?

Никогда я не думала о всех так хорошо и ясно, никогда я не была так добра и правдива, как в часы счастья. А теперь, мой странный, загадочный друг, я счастлива. Потому что через несколько минут я увижу тебя, почувствую твою руку в моей руке. Увижу в глазах твоих радость и признательность, как ты в моем взгляде!

Я стояла в передней и снимала верхнее платье. Сердце мое стучало, руки горели. Теперь он ждет меня с нетерпением. Бедный друг, я иду, иду, разве я могла бы не прийти?

Я глубоко вздохнула. О, теперь побольше самообладания!

Дверь раскрылась, и я вошла. Слава богу, его не было в первой комнате. Я с чувством облегчения поздоровалась с хозяевами дома и другими знакомыми. Меня втянули в кружок смеющихся и спорящих дам. Это было хорошо. Мне нужно было успокоиться. Я слишком сильно волновалась. Как умно, что он сдерживает себя. И все же я чувствовала легкое разочарование, что он не появляется из соседней комнаты. Ведь он, должно быть, уже слышал мой голос. Меня охватил внезапный ужас. Неужели его тут не было? Весь дом показался мне вдруг пустым, хотя кругом стояли люди. Я немного приблизилась к открытой двери соседней комнаты, но быстро отвернулась, не решившись даже заглянуть туда.

Снова меня обступили дамы, и я должна была выслушивать их попытки сказать что-либо умное и интересное, выслушивать, как они смеялись над маленькими и большими слабостями своих друзей, как все их горести сделали мишенью для своих глубокомысленных и едких замечаний, как все, даже самое горькое и больное, становилось темой разговора. Они обгладывали каждую маленькую и большую кость, стремясь показать себя образованными людьми, которые могут говорить обо всем и которым ничто человеческое не чуждо.

Но я, переполненная счастьем и радостным волнением, а также боязнью, пришла в ужас. Никогда раньше я не испытала настолько пустоту современной общественной жизни, и никогда еще люди не казались мне такими хищными и жестокими. Если бы они могли увидеть хотя бы частицу моей трепещущей души, они бы набросились подобно коршунам и стали бы таскать ее, окровавленную, по рынкам.

В это время подошла госпожа N, положила руку мне на плечо и со смехом сказала:

— Что же ты скажешь? «Медведь» так неожиданно уехал! Теперь, когда мы уже думали, что ты забрала его в свои сети! Нечего, нечего представляться, будто ничего не понимаешь, он уже совсем покорно поддался тебе. Да, моя милочка, грех на твоей душе.

Ее слова доносились как будто издали. Я схватила ее за руку и сказала:

— Мне дурно, помоги мне, Мария.

Она с испугом обняла меня.

— О, милая! — сказала она. И, не теряя самообладания, она, беседуя, улыбаясь, повела меня к себе в комнату и уложила на кровать. Она села возле меня.

— Ты хочешь домой, Ева?

— Да.

Она тихо вышла и вернулась через некоторое время с моими вещами. Молча она помогла мне одеться и проводила по лестницам. Внизу, в темной передней, она ласково сказала:

— Не сердись на меня, Ева!

Я отрицательно покачала головой. Тяжело опустившись на подушки экипажа, я подъезжала к дому. Когда я вошла к себе, горничная испуганно остановилась и спросила:

— Боже мой, барыня больна? — И вдруг меня оставили силы, я потеряла сознание.

Когда я проснулась, я лежала на кушетке, а рядом сидел муж и держал мою руку. Он провел рукой по моим волосам и тихо сказал:

— Милая Ева, ты больна! — И голос его звучал странно и печально. При этих словах словно железные клещи отпустили мою грудь и слезы полились ручьями из глаз. Снова он провел рукой по моим волосам и спросил боязливо: — Что с тобой?

— Мне нездоровится, — ответила я наконец.

— Это не то, — сказал он и глубоко вздохнул. Ах, я охотно рассказала бы ему все! Но могла лишь промолвить:

— Не беспокойся обо мне — это, должно быть, только потому, что я вдруг стала взрослым человеком. А это ужасно — быть взрослой!

— Ах, да-да… только бы прошло… поспи теперь. Уйти мне?

Но я судорожно сжимала его руку и снова разрыдалась.

— Отчего мне суждено быть вечно одной? Всегда одна! Ах, отчего ты оставил меня?

Тогда он наклонился надо мной, поцеловал мою руку и сказал:

— Милая, я так виноват перед тобой. Но поверь мне: никогда я не любил тебя искреннее, чем теперь! Ты — единственный человек, который не надоедает мне, не терзает меня. — Затем он опустил мою руку и схватился за лоб. — Да, жизнь — не шутка.

Теперь я взяла его руки и поцеловала их. Мысленно я преклонила колени перед ним, но я не могла ничего сказать ему. Все, что мне хотелось сказать, звучало бы фразой по отношению к этой скорби мужской души.

Спустя некоторое время, когда он молча встал и хотел уйти, я сказала, не глядя на него:

— Благодарю, благодарю тебя… О, мне так хотелось бы рассказать тебе все…

Но он сделал отрицательный жест рукой:

— Не говори ничего. Я знаю все. Это естественно… слишком естественно… Я стар, а ты еще молода… Не думай обо мне. Думай о себе лучше. Попытайся заснуть, успокой свои нервы, спи. Покойной ночи.

— Покойной ночи.

* * *

Существует еще платоническая любовь, хотя профессор психиатрии не признает ее. Я хотел бы сказать: существует только платоническая любовь. Потому что всему остальному, что называют любовью, — место в царстве свиней.

Вейнингер

Итак, моя любовь была из тех родов любви, место которой — в царстве свиней. Потому что все во мне сливалось в дикое желание его близости. И это желание заглушало даже мое уязвленное тщеславие и призыв к мести, оно побороло мою гордость, оно бросало меня на землю. Мне хотелось броситься, словно животное в леса, — звать его, умолять вернуться. Но отчаяние сделало меня больной. Я не находила более сна и была беспомощна, как дитя, в своем горе.

Тогда муж мой послал меня путешествовать. Его сестра, которую любили дети, взяла на себя заботу о столе. Как я была благодарна мужу!

* * *

Я плыла по широкому океану. И когда волны ударили о наше судно, я вскакивала, простирала руки и шептала им навстречу: «О, возлюбленный мой, возьми меня, всю меня!» Но судно плыло дальше, подымалось и опускалось.

И когда я видела, как солнце в тихие вечера погружалось в море, я снова простирала руки и шептала: «Возлюбленный мой! Дай мне умереть в твоем блеске, поглощенной твоей силой!» Но солнце угасало и руки мои опускались.

* * *

И когда я, усталая, после заката солнца сидела вечером на палубе, я вспомнила прекрасные слова Ницше, этого «женоненавистника», слова о женщине и ее любви: «Игрушкой должна быть женщина, чистой и прекрасной, подобной алмазу, озаренная добродетелями еще не существующего мира».

* * *

Два года прошли в борьбе и труде. Снова я совершаю свой однообразный ежедневный путь к могиле. Вскоре после своего возвращения, когда я снова обрела сон и силы для жизни, — я получила письмо от него. Длинное, хорошо изложенное письмо, но без содержания. Я должна попытаться понять его — его поступок имеет глубокие основания. То, что связывает его, необоримо, как бы странно это ни казалось. Он осужден только заглядывать в Эдем, вечно закрытый для него, и т. д. Он восторгался моей цельностью, моей смелостью и благодарил меня. Но я прочла между строк, что его поражает моя мораль! Я с презрением бросила письмо в огонь.

Это мужчина — значит, разочарование.

Теперь я живу одна, своим трудом. Я зарабатываю деньги, пожинаю лавры, чувствую, что развиваюсь и что, быть может, я на пути взобраться на те высоты, с которых открывается весь горизонт, и что я могу найти истинно ценное.

Но труд не наполняет моей жизни. Пока он является только приправой для меня. Мне приятно работать, приятнее, чем все остальное, но я не весела. Я всегда полна беспокойства и неопределенного томления, полна страха тьмы и одиночества.

Изменится ли это когда-нибудь? Я не думаю этого, не дерзаю даже надеяться. И я могу сказать вместе с Вейнингером: «То, что нашел, без сомнения, не причинит никому такого страдания, как мне».

Потому что я не вижу спасения для себя.

Не есть ли все эти строки «смертный приговор» для их автора?

Эпилог

В правоте нет степеней, и нет степеней в нравственности.

Вейнингер

Предложение написать свою биографию повергло бы большинство людей в неловкое смущение, говорит Вейнингер; только немногие могли бы дать отчет о том, что они предпринимали вчера, не говоря уж о том, что они делали раньше. В особенности это можно отнести к женщине, так как она не имеет соединяющего воспоминания о Continuitat, которая только может убедить человека в том, что он живет, существует.

Если женщина рассматривает свою жизнь, заглядывая назад или переживая прежние чувства, она ей не представляется беспрерывным, никогда не прерывающимся стремлением, она, наоборот, останавливается на отдельных полосах.

И какие это полосы? Это только, может быть, те полосы, на которых женщина по натуре своей останавливает свое внимание. Женщина обладает лишь одним родом воспоминаний, говорит Вейнингер; это воспоминания, связанные с половой жизнью.

«Воспоминания о любовниках, женихе, брачной ночи… О детях она вспоминает, как о своих куклах. Вспоминает она и о цветах, которые получила на балу, о числе и величине таких букетов, о каждом стихотворении, посвященном ей, о каждой фразе мужчины, фразе, что произвела на нее впечатление; но прежде всего — и с точностью, которая кажется настолько же заслуживающей презрения, насколько и жуткой, — она помнит о каждом без исключения комплименте, сказанном ей когда-либо. Это все, что помнит женщина из своей жизни».

Эти строки я прочла у Вейнингера и, конечно, с негодованием воскликнула: «Нет, нет, тысячу раз нет!» И я сказала, как Фест Павлу: «Многие знания делают тебя безумным!» Это ложь и клевета, и в сотый раз я утверждаю, что он ничего не знает о женщине, не может знать о ней. Но во мне все кипело. И я поборола свой гнев и снова подумала: попытайся быть правдивой. Вдумайся хорошенько.

Да, есть немного правды в его словах, мы хорошо помним обо всем этом. Да, здесь много правды, лучше всего мы помним обо всем, касающемся нашей любовной жизни. Но во всем остальном он глубоко неправ. Это не все, что живет в нашей памяти. Существуют степени в правде. Тысячи женщин вспоминают — так же, как и мужчины, — жизненную борьбу, полную труда, разочарований и надежд, при которой напряжены все силы.

Но те, кто пишет о женщине, имеют в виду лишь праздных женщин, обладающих внешней культурой больших городов. Это оранжерейные растения, больные куклы или же односторонне развитые, взвинченные женщины, стоящие за эмансипацию. Но если бы психолог снизошел к женщинам крестьянского быта или к классу трудящихся женщин, его заключения были бы иными. Существует большое число женщин, которые ставят себе более сложные задачи жизни, чем могут прийти в голову какому-либо кабинетному ученому или светскому кавалеру.

Прежде всего крестьянки, женщины, занимающиеся землепашеством, и те, кто так или иначе пригодны к этому труду. Тот, кто потерял веру в женщину, в это неуверенное, в вечном волнении бродящее существо, успокоится и снова исполнится надеждой, когда побывает в норвежских деревнях и поглядит, что представляет большинство женщин в смысле труда и мышления. Здесь можно часто встретить в действительности, как покойно и без противоречий отцовское первенство преобразилось в разумное и прекрасное признание прав матери и каждый склоняется с одинаковым уважением как перед paterfamilias, так и перед mater famtias. И кто станет отрицать, что многие из этих женщин обладают способностью выводить заключения и поступать согласно им, другими словами, поступать и мыслить логично — способность, которую психологи всегда отрицали в женщине.

Спросите этих женщин, что живет в памяти их, когда они всматриваются в свою прошлую жизнь. Прежде всего, они помнят, так же как и все мы, женщины иных общественных сфер, все то, что связано с их личной жизнью, — помнят о муже и о детях, и обо всем, что касается их личности. Но, кроме того, вы услышите о сознательной жизни женщины как члена общины, о смелой, жизненной борьбе ее с заботами, о ее радостях, победах и поражениях — о достойной жизни женщины в качестве друга и помощницы мужа, занимающей почетное место рядом с ним, матери, перед которой все склоняются с почтением. Вы услышите о женщине, которая представляет собой не только сердце дома, но и главу его.

Это наводит на размышления.

Быть может, правда, что люди — на опасном пути, на пути, удаляющемся от природы. И возможно, что единственный способ решения всех вопросов и осложнений — в том, чтобы мужчина и женщина взялись за руки и доверчиво и покорно вернулись снова по тому же пути — короткому и длинному, — по которому они еще только что мчались, задыхаясь, перегоняя друг друга, полные ненависти и подозрений. Но так как вся жизнь движется по кругу, нельзя, собственно, говорить о том, что следует идти назад. Самый большой прогресс — это все же путь через сложное к простому. И все же, если даже не существует ступеней в правде и в памяти женщины живет лишь то, что перечисляет Вейнингер и что ему кажется столь презрительным, я полагаю, однако, что воспоминания мужчин — большинства мужчин — еще менее ценны. Если все воспоминания женщины относятся только к одному великому центру, если даже кое-что из воспоминаний кажется мелким, смешным, ребяческим и даже достойным презрения — все это имеет глубокую основу в целостности ее натуры и тесно связано с великим таинством. И в той односторонности — ее сила, и насколько она является силой женщины, рождающей человечество, — этот порок становится в действительности жизни добродетелью.

Но какие воспоминания сохраняют большинство мужчин о своей прошлой жизни?

(Надо раз и навсегда прийти к тому, чтобы сравнивать «большинство женщин» с «большинством мужчин», а не с исключениями.) Воспоминания об охотах, картах, партиях в шахматы, бегах, эротических похождениях, часто не особенно чистого свойства, о заботах, о должности, о положении, политической болтовне и их успехах. В тех слоях общества, где идет борьба за кусок хлеба, женщины борются наряду с мужчиной и помнят это.

Быть может, я несправедлива?

Но для меня не существует ничего более противного, чем постоянное перечисление обоюдной «виновности». Этому перечислению не видно конца. И это самый уродливый недуг всех браков.

Я хочу охватить целое, не поддаваясь травле — даже Вейнингеру, и попытаться увидеть лишь то, в чем я чувствую истину глубоко в своей душе.

А истиной является для меня односторонность женщины, односторонность, которая была и будет, — и в этом сила женщины. Для нее не существует преграды. И если она действительно хочет быть признанной мыслящим человеком, с котором можно говорить обо всем, она должна научиться признавать эти преграды, и уважать их, и видеть в них глубочайшее и действительное значение. Но в кругу этих преград ей также доступно достижение развития и человечности. Все несущественное должно уступить место охране человеческого рода. Мы должны развиваться, потому что род облагораживается путем нашего развития. Мы должны развиваться не потому, чтобы ниспровергнуть женщину и стать равными мужчине, как этого хочет Вейнингер и феминистки, но для того, чтобы стать более женщинами, духовно и физически здоровыми матерями здорового поколения.

Потому что, становясь матерями, мы подымаемся на самую высоту нашей ценности человека. И разве стать судьей, политиком, должностным лицом и т. п. означает что-то большее? То, что закрыто для нас, в сущности — ведь самая скучная область мужского труда: право на сомнительное удовольствие дожидаться очереди на какую-нибудь должность. Пусть завидует, кто может. Весь свободный труд, все области искусства, все достойное зависти в действительности открыто для нас — и это необходимо.

Путь наш не более тягостен, чем для величайших гениев мира — мужчин; внешние искусственные препятствия не более велики для нас, чем для многих бедняков, артистов и ученых, которые достигли высшей точки человеческой продуктивности. Доступ к наукам и развитию открыт для нас, и так оно и должно быть. Но ни одна из тысячи женщин не может пока стать настолько мужчиной, чтобы занять в продолжение всей своей жизни одну из тех ответственных должностей, которые требуют человека всего и безраздельно. Вроде безнадежная и ненужная работа и отчаянная трата времени — спорить обо всем этом; природа сама скажет, наконец, решительное слово. Все войдет в норму само собою. Потому что самым большим препятствием для полного внешнего уравнения в правах является не мужчина, но женщина. Я знала многих женщин на своем веку, и когда я теперь вспоминаю о самых умных, ясных, деятельных и свободных из этих женщин, эти воспоминания лишь подтверждают высказанный мной выше взгляд. Было бы идеально, если бы мы могли сказать: «Все доступно, но не полезно». И будь в нас достаточно силы, могли бы пасть последние преграды. Это положение было бы наилучшим, но оно опасно для молодежи. Оно внесло бы смятение в ее понятия и принесло бы ей потом в жизни тысячу разочарований. Мы не созрели для полной свободы прежде, чем мы не осознали наших границ.

И мы еще не достигли этой ступени.

«Женщина не хочет быть целомудренной, и от мужчины ждет она также чувственности, а не добродетели», — говорит Вейнингер. Даже высшая платоническая любовь является, в сущности, нежеланной для нее; она льстит и нравится ей, но она ничего не говорит ей. И если бы мольба на коленях длилась бы чересчур долго — Беатриса^[12], утверждает Вейнингер, стала бы нетерпеливой, как Мессалина.

Да, без сомнения. Природа не выносит ничего болезненного. Она хочет здоровья и живой жизни.

Платоническая любовь — это преступление против природы.

И нет большего оскорбления для здоровой и неиспорченной женщины, как равнодушие к ней, в котором она чувствует, что в ней не видят женщины.

Природа не терпит этого. И она делает своим орудием наши самые лучшие и наши самые дурные качества, нашу гордость, наше тщеславие. Она требует цельности от женщины. И чтобы исполнить ее волю, мы должны быть односторонни и сильны.

«Для женщины, — говорит Вейнингер, — представляются лишь две возможности, лживое отношение ко всему, что создано мужчиной, то отношение, при котором они воображают, что хотят того, что противоречит всей их еще не расслабленной натуре: бессознательно лживое возмущение безнравственностью (как будто женщина нравственна), чувствительностью, или же открытое признание, что содержание духовного мира женщины — муж и ребенок, без малейшего сознания того, какое бесстыдство, какой позор в этом обвинении». Я не могу понять ни мозгом, ни чувством, в чем состоит это бесстыдство. Как мать — очевидно, элемент M во мне! Да, я так страшно приближаюсь к настоящему типу F, что мне кажется, будто в этом признании как для мужчины, так и для женщины заключается прекраснейшая жизненная надежда и чудесная мысль о вечности.

Если бы, например, женщина действительно хотела бы целомудрия мужчины, она бы этим победила в себе женщину, продолжает Вейнингер.

В правдивость этих требований нельзя верить. Но женщина, требующая целомудрия мужчины, — исключая истеричек — так глупа и так неспособна к правдивости, что она даже смутно не чувствует, что этим она отрицает сумму себя и что она теряет бесконечно великое значение, теряет право на существование. И правда, нелегко быть женщиной. Из двух возможностей, представляющихся ей, одна отвратительна, а другая оказывается еще хуже: одна достойна порицания, другая — еще больше. Неудивительно, если женщина как таковая должна погибнуть, чтобы на земле снова воцарилось царство небесное. Но тяжело для женщины прийти к этой цели собственной волей. Искра, так слабо теплящаяся в ней, должна все снова и снова заимствовать огня у мужчины. Нужен пример. Пока женщина будет существовать для мужчины как женщина, она сама не может исчезнуть.

Так как существование женщины зависит от половой потребности мужчин, женщина останется до тех пор женщиной, пока мужчина не покончит с ней.

Не вправе ли мы опасаться в таком случае, что придется еще долго ждать наступления царства небесного на земле?

Когда дерево перестанет давать плоды, его рубят и бросают в огонь. И природа также отметает все лишенное радости и силы жизни, все сухое и завядшее.

А здоровье живет века.

«Отношения мужчины и женщины совершенно таковы, как связь между подлежащим и сказуемым. Женщина ищет свое дополнение, как сказуемое». Да, ищет, но редко находит. Может быть, потому что подлежащее само несовершенно. Свое дополнение можно лишь найти в чем-то законченном, уверенном; или же в мужчинах, помимо всего, слишком много женского элемента?

Не слишком ли близко подошли они к идеальному половому типу с тех пор, как мы все более и более блуждаем ложными путями в поисках внешнего совершенствования вместо того, чтобы искать его в нас самих?

Я помню, я была еще совсем молоденькой, почти ребенком, когда «мужчина» и «таинство любви» стали занимать мою фантазию. Но при этом я все же мечтала о призвании в жизни. Меня порабощали временные течения, и часто мне казалось, что я нашла свое призвание, и наряду с грезами об артистической карьере являлись также другие мечты.

Меня воодушевляла политика, и я мечтала стать второй Жанной Д’Арк, меня захватывала религия, вопросы бытия. Затем я сосредоточила мысль на Стюарте Милле; освобождение женщины от рабства являлось высокой целью, которой я хотела посвятить свою жизнь. Я прочла бездну книг, срезала волосы и купила себе хлыст.

Несмотря на все мои причуды, многие искали моей руки. Я безумно влюбилась в одного молодого человека, который долго ухаживал за мной, не имея серьезных намерений, в то время как двое других, серьезно любивших меня, остались мне чужды. Так каждый из нас страдал про себя. Спустя пять лет я снова влюбилась и вышла замуж. И тогда началась вторая эпоха моей жизни. Когда я теперь мысленно возвращаюсь ко всему пережитому, у меня появляется подозрение, что где-то сидит великий юморист и играет людьми. Еще в детстве у меня бывали приступы ужасного чувства одиночества. Я горько рыдала о том, что «никто не любит меня, никто не жалеет меня, даже Бог». Самым ужасным были для меня ночь и мрак. И теперь снова у меня появляется ужас перед одиночеством, перед ночью и темнотой, и в бессонные ночи я чувствую себя как будто единственным живым человеком на бесконечном кладбище. И я знаю, что ничто, кроме близости другого человека, не может заглушить этот ужас. Но я одна.

До моего путешествия эти ночи и эти ужасные долгие дни почти лишили меня рассудка.

Теперь я снова спокойна. Но многие ночи я лежу еще без сна и рыдаю над своей тетрадью, рыдаю над самой собой.

Изменится ли это прежде, чем старость окутает мои чувства и мою душу покрывалом забвения? Я не смею надеяться. Где бы я ни искала — в себе или вне себя, — я не нахожу цельности.

«Только мужчина и женщина, взятые вместе, представляют человека», — говорил Кант. Да, но как может найти один в другом свое дополнение? Чем выше становятся они, тем более расширяется, очевидно, бездна между ними.

Или же то, что нашел Вейнингер, будто удаляющее друг от друга, соединит их в новом половом типе? Многое как будто указывает на то, и сама мысль об этом ужасна.

* * *

Бывает еще иногда, что я думаю о нем. Тогда сердце мое каменеет, и я смеюсь.

Наконец, наконец-то смеюсь!

Месть? Кто говорит о мести? Ты был лишь ступенью к той лестнице, по которой я должна была подняться, лишь случайностью на пути моем, когда душа моя была больна от одиночества. Как же ты можешь быть виновным? Виновна я. Исключительно я. Сама я создала тебя таким, каким ты был нужен мне, ты не был в достаточной степени человеком, чтобы быть виновным. Как же я могу ненавидеть тебя или говорить о мести?

Лицо твое вычеркнуто из памяти моей — я ничего более не знаю о тебе. Аминь… Но почему дрожит рука моя? Я вижу перед собой глаза, устремленные на меня издалека, и вдруг перед моими глазами встает: «Лживость женщины».

Приложение
Евгений Берштейн
Трагедия пола: две заметки о русском вейнингерианстве^[13]

Предлагаемые заметки посвящены двум эпизодам из истории того, что Н. А. Бердяев окрестил «вейнингерианством», — сенсационной и массовой популярности в России начала XX века книги австрийского философа Отто Вейнингера «Пол и характер. Принципиальное исследование» (1903) [1]. В период между двумя революциями книга Вейнингера была для интеллигентной молодежи, по словам А. С. Изгоева (Ланде) из его известной статьи в сборнике «Вехи», «предметом тайной науки» и «венцом познания» [2]. Вышедший в нескольких русских переводах «Пол и характер» имел необычайный — для сугубо серьезной, «научной» книги — коммерческий успех. По подсчетам Эрика Наймана, между 1908 и 1912, годами общий тираж русских переводов достиг не менее 39 тыс. экземпляров (не считая публикации выдержек и бесчисленных пересказов в периодике) [3]. Для сравнения: обычный тираж книги популярного модернистского автора в России составлял 3 тыс. экземпляров. Романы Анастасии Вербицкой — на вершине ее успеха — достигали сопоставимых с Вейнингером тиражей, но 400-страничный трактат Вейнингера представлял собой трудное ученое чтение, а не любовно-авантюрный роман [4]. Неслучайно докладчица на Первом всероссийском женском съезде досадовала, что, хотя «Пол и характер» повсеместно обсуждается, мало кто прочел его целиком [5].

Первый полный русский перевод «Пола и характера», выполненный Владимиром Лихтенштадтом, с предисловием и под редакцией Акима Волынского, вышел в издательстве «Посев» в августе 1908 года [6]. В январе 1909 года Корней Чуковский констатировал в кадетской газете «Речь», что Вейнингер уже представляет в Петербурге «течение»: «Всюду Вейнингер, Вейнингер, Вейнингер» [7]. Как и в случае лавинообразного успеха романа Михаила Арцыбашева «Санин» двумя годами раньше, обсуждение «Пола и характера» превращалось в целую индустрию — популярные брошюры, лекции в столицах и провинции, карикатура в «Сатириконе». В печатном обсуждении идей Вейнингера приняли активное участие видные писатели и философы, связанные с символизмом, — Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Николай Бердяев, Василий Розанов, Павел Флоренский [8]. На книгу отреагировали как правые публицисты (Михайл Меньшиков в «Новом времени», Лука Злотников в «Земщине») [9], так и ведущие демократические критики: марксист Владимир Фриче написал книгу о «Поле и характере», а Григорий Полонский, Петр Мокиевский и Сергей Поварнин — критические статьи с подробными разборами труда Вейнингера [10]. Михаил Кузмин и популярные прозаики Евдокия Нагродская и Анатолий Каменский беллетризировали положения модной теории: роман Нагродской «Гнев Диониса» и рассказ Каменского «Женщина» (с подзаголовком «Памяти Отто Вейнингера») стали бестселлерами [11]. Аркадий Аверченко пародировал в «Сатириконе» русскую литературную вейнингериану, в педагогических сочинениях обсуждалось значение идей Вейнингера для школьного образования, а женский съезд, собравшийся в Петербурге в конце 1908 года, заслушал целых два доклада о Вейнингере [12].

К сегодняшнему дню книга Вейнингера, вызывавшая такую бурную реакцию в первые десятилетия прошлого века, довольно прочно забыта. Напомним читателю ее центральные темы. Их можно обозначить тремя ключевыми понятиями: (1) бисексуальность. (2) мужское и женское начало и их онтологическая природа, (3) еврейство.

Бисексуальность. Вейнингер постулирует, что все биологические организмы — от простейших и до человека — определяются совмещением в них мужского и женского начал. Клетки, утверждает Вейнингер, обладают мужской и женской плазмой (он писал свой труд до открытия половых гормонов), и такое же совмещение мужского и женского можно проследить на любом уровне человеческого организма. Таким образом, все люди бисексуальны (то есть двуполы) как биологически, так и психически. Индивидуальные особенности человека определяются характерным для него соотношением мужского и женского начал. Половое влечение возникает от притяжения между мужским и женским составляющими разных индивидов, и его интенсивность описывается Вейнингером при помощи математической формулы. Она достигает максимума в тех парах, в которых мужское и женское находятся в соотношении перевернутого отражения. Например, она будет максимальной в паре, в которой у мужчины 90 % мужского и 10 % женского, а у женщины 90 % женского и 10 % мужского. Половая природа человека зиждется на промежуточных половых формах, а социально признанный пол не имеет никакого влияния на характер человека и его сексуальность. Теорию биологического и психического гермафродитизма Вейнингер использует для объяснения однополого влечения. Так, индивид, в котором 50 % мужского и 50 % женского, будет выискивать для себя другого подобного индивида — и их очевидный пол здесь не играет роли.

Мужское и женское. Рассматриваемые как абстрактные духовно-психологические начала, мужское и женское находятся в состоянии непримиримого конфликта. Женское начало целиком определяется половым влечением, половым актом и целями полового размножения. Постоянно соскальзывая с обсуждения женщины как идеального типа на обсуждение женщин вообще, Вейнингер утверждает, что женщина обладает непрерывной и нелокализованной сексуальностью и не обладает дифференцированным «я». У нее нет личности, так как она целиком погружена в родовой процесс полового воспроизводства. Две ее естественные роли — проститутки и матери — равно лишены духовного или морального содержания, поскольку являются лишь продолжением женской непрерывной сексуальности. Вообще сферы интеллектуальной деятельности, духа, творчества и гениальности закрыты для женщины. Исключение составляют те биологические женщины, в которых процент мужского приближается к 50. По своей природе они близки к мужчинам, что и объясняет их способность к творчеству. Типичная женщина не ведает разницы между чувством и мыслью, и мышление ее носит непроясненный внелогический характер. Ее психическая жизнь сводится к половому вожделению — и вожделеет она не конкретного мужчину, а мужественность вообще. В онтологическом смысле женщина представляет собой Ничто, и форма, смысл и ценность привносятся в нее мужчиной, к которому она прилепляется, используя для этого половое влечение и половой акт.

Еврейство. Соотношение женского и мужского повторяет себя в соотношении еврея с арийцем. Вейнингер — еврей, перешедший в протестантизм, — не устает подчеркивать, что говорит о еврействе как духовной тенденции, а не о реальных евреях, что, однако, не отменяет выраженно антисемитской направленности его рассуждений — точно так же, как абстрактный характер используемой им категории женского начала не отменяет их женоненавистнической сущности. По Вейнингеру, евреи своим психическим складом приближаются к описанному им с таким отвращением женскому типу. Еврейские мужчины женоподобны, и их жизнь проистекает в семейно-половом мире, а жизнь духа, нравственность, гениальность и гражданственность им недоступны. В оппозиции материи и духа, природы и культуры еврей, как и женщина, противостоит духу и культуре.

В своей объемной книге Вейнингер философски интерпретирует данные современных ему естественных наук, освещавших феномен пола — понятого как единство биологического пола, гендера и сексуальной ориентации. Согласно Вейнингеру, пол является ключом к пониманию онтологии человека и судеб человечества. Естественно-научная аргументация книги «Пол и характер» представляет собой компендиум современных автору научных данных по вопросам сексуальности, а философские, социальные и политические интерпретации — радикализацию довольно распространенных на рубеже веков критических суждений о направлении развития европейской культуры [13] Оригинальность книги заключалась не столько в преподнесенных в ней данных позитивистской науки и социофилософском анализе, сколько в неожиданно лирической интонации автора, переживавшего анализируемые им абстрактные явления и процессы как личную метафизическую трагедию апокалиптических масштабов и последствий.

В современной ему культуре Вейнингер с ужасом наблюдает триумф женского и еврейского начал и отмирание мужественности и духовной жизни. Симптомами этого катастрофического положения, с его точки зрения, являются эффеминизация мужчины, начавшего по-женски определять себя через половой акт и сексуальность, а также стремление женщин к общественной роли, чудовищное умножение промежуточных половых форм и распространение еврейского «торгового духа». По Вейнингеру, все это — элементы культурной деградации, ведущей к смерти цивилизации. Чтобы свернуть с этого гибельного пути, женщине необходимо преодолеть женское, а евреям — еврейское. Современному человеку необходимо сбросить с себя цепи полового вожделения и отказаться от полового акта. Похожее на ницшевскую формулу «преодолеть человека», преодоление женщины и еврея не означает угнетения тех и других — оно означает преодоление женского и еврейского в отдельном человеке.

В России осмысление идей «Пола и характера» явилось кульминацией философского обсуждения вопроса пола — магистрального, в частности, для русского символизма. В символистской среде идеям Вейнингера, посвященным еврейству, не было придано центрального значения, но его теории бисексуальности и пола вызвали горячее обсуждение. Так, Вячеслав Иванов особенно активно встал на защиту достоинства женщины, отмечая, что перманентная сексуальность женщины вовсе не является дефектом, а, наоборот, составляет ее метафизическое преимущество [14]. Наибольший энтузиазм идеи «Пола и характера» вызвали у Зинаиды Гиппиус, выразившей свою солидарность с вейнингеровской теорией бисексуальности в статье «Зверебог» (1908) и проповедовавшей математическую формулу полового влечения десятилетиями позже в «Арифметике любви» (доклад в парижском литературном кружке «Зеленая лампа», 1931) [15]. Николай Бердяев открыто интегрировал Вейнингера в свою «Философию творчества», развив идею абсолютной сексуальности женщины и вейнингеровскую мысль о том, что в родовой прокреативной сексуальности погибает индивидуальное творческое начало [16]. Русские критики справедливо находили в теориях Вейнингера хорошо знакомые в России идеи: вейнингеровское женское начало (Ж) напоминало им о вечной женственности, подвергнутой естественнонаучному анализу, а его призыв к отказу от полового акта — о толстовских сочинениях на темы половой морали.

Усвоение и трансформация идей Вейнингера в символистской среде представляют собой большую тему, затронутую в исследовательской литературе пока лишь частично: Лора Энгельштейн блестяще проанализировала связи между книгой Вейнингера и философией пола Василия Розанова [17], а Эрик Найман указал на присутствие вейнингеровского пласта в философии Бердяева [18]. Два сюжета, которых мы коснемся ниже, лежат несколько в стороне от важной и очевидной темы «Вейнингер и символисты». К ней мы надеемся еще вернуться.

1. Отто Вейнингер в русской революции

В этой заметке мы постараемся (очертить место Отто Вейнингера в идеологическом пространстве российской революционности. Иначе говоря, в явлении вейнингерианства нас будет особо интересовать один аспект, а именно политические смыслы, которые книга и судьба австрийского мыслителя приобрели в революционной России. Для их реконструкции мы обратимся к истории одного — наиболее влиятельного — русского перевода. Анализ репутации Вейнингера в России подведет нас к предварительным выводам о функции отсылок к его идеям и биографии в ряде классических текстов русской литературы, посвященных революции.

Вейнингер, конечно же, не мог принять личного участия ни в первой, ни во второй русской революции. Он покончил с собой 3 октября 1903 года, в возрасте двадцати трех лет, пустив себе пулю в сердце в снятой накануне комнате венского дома — того самого, в котором умер Бетховен [19]. Обстоятельства самоубийства Вейнингера произвели сенсацию в австрийской и европейской печати — несмотря на то, что издание «Пола и характера» четырьмя месяцами ранее не вызвало в ней почти никакой реакции. Поступок Вейнингера завершил собой цепь событий: защиту философской диссертации в Венском университете и обращение из иудаизма в протестантизм, публикацию книги, молчание прессы, обвинения в плагиате, депрессию. Самоубийство было, однако, объяснено прессой прежде всего как выход из того состояния метафизического отчаяния, которое сказалось в опубликованном труде [20]. Мелодраматическая смерть, послужившая, по выражению современного историка, «мрачной рекламой» ученому сочинению Вейнингера, вызвала волну интереса к его теориям и жизни: последовали новые немецкие издания «Пола и характера», многочисленные переводы и биографические штудии [21].

В России книга имела огромный успех среди учащейся молодежи. Вот как вспоминал свое гимназическое впечатление от чтения Вейнингера Моисей Альтман в дневнике 1922 года: «Помню, как впервые прочел я „Пол и характер“ в декабре 1912 года, когда я лежал в скарлатине… какое сильное произвело на меня это произведение впечатление. Весь мир я узрел по-новому, впервые ощутил в душе „великую серьезность“, о которой говорит Ницше. Мне было 16 лет, но, помню, именно в тот год вновь пробудился мой уже несколько лет до этого спавший гений. Меня словно подменили, когда я встал с одра болезни, я встал как бы другим, чужим прежнему „себе“, на самом деле, я думаю, я стал именно собой. С тех пор многое для меня пришло и прошло. Вейнингер остался…» [22].

Уже в предисловии к первому изданию Аким Волынский сообщал, что «под влиянием идей Вейнингера и как бы увлекаемые примером его трагической смерти, за границей покончили с собой три <российские> девушки, две еврейки и одна славянка» [23]. Как бы ни относились российские критики к вейнингеровской теории (а ее научная ценность многими ставилась под сомнение), общим местом их откликов стало суждение, что его книга — это «драгоценный психологический документ гениального юноши» (Белый) [24]. Жанр этого документа был легко узнаваем: в прессе в это время освещалась «эпидемия самоубийств» среди русской молодежи, широко интерпретировавшаяся как результат поражения революции. Предсмертные письма самоубийц печатались в газетах [25].

Биографическая легенда, сопутствовавшая появлению русского перевода «Пола и характера», способствовала именно такому пониманию жанровой функции книги. Согласно этой легенде, Вейнингер покончил с собой немедленно по завершении книги, вышедшей уже после его смерти. (Волынский в предисловии писал: «Он написал эту книгу и, вслед за тем, покончил с собой… <…> Чувствуешь естественность подобной развязки» [26].) Мережковский разъяснял, что Вейнингер «коснулся» вопроса «о двух полюсах мира, о бытии и небытии, о мужском и женском в их вечной, нездешней противоположности» — «и жизнью поплатился за одно прикосновение» [27]. Самоубийство Вейнингера было прочитано как непосредственный перевод его метафизики в поступок, а книга — как личное письмо, документирующее связь философского мышления автора с его собственной судьбой.

«Появление ее <книги> в 1903 г. вслед за самоубийством автора вызвало в обществе шум и треск, как от взрыва гранаты», — писал Волынский в предисловии [28]. Помимо характерным образом перевернутого порядка событий, сравнение со взрывом здесь весьма любопытно. Дело в том, что к взрывам и бомбам имел прямое отношение Владимир Лихтенштадт — переводчик Вейнингера [29]. В качестве «техника» боевого отряда эсеров-максималистов он готовил взрывчатку для крупных террористических акций, включая взрыв дачи премьер-министра Столыпина на Аптекарском острове 12 августа 1906 года. В результате этого взрыва 24 человека, включая детей, находившихся на даче, были убиты и 25 — тяжело ранены (Столыпин не пострадал). Двадцатипятилетний Лихтенштадт был арестован 14 октября 1906 года. Над переводом книги Вейнингера он начал работать в заключении, в Петропавловской крепости, в ожидании вероятного смертного приговора. 21 августа 1907 года Лихтенштадт был приговорен к смертной казни через повешение, однако при конфирмации приговора тремя днями позже генерал М. А. Газенкампф заменил его бессрочной каторгой.

Об аресте Лихтенштадта, суде над ним и о его работе над переводом «Пола и характера» сообщалось в прессе [30]. Так как Лихтенштадт переводил книгу Вейнингера в спешке и в сложных условиях, текст перевода нуждался в редактировании, которое было поручено издательством «Посев» Акиму Волынскому. В предуведомлении «От редактора» Волынский демонстрирует солидарность с молодым узником-террористом: «…я чувствую потребность мысленно пожать руку переводчику, оказавшему мне честь доверием к моему редакторскому труду» [31].

Первый тираж «посевовского» издания (3 тыс. экземпляров) по цене 3 рубля за книгу появился в магазинах в августе 1908 года и быстро разошелся [32]. К февралю 1909 года был напечатан второй тираж в 5 тыс. экземпляров, однако одновременно магазины получили издание «Пола и характера», подготовленное новой московской издательской фирмой «Сфинкс». Издание «Сфинкса», перевод для которого был выполнен С. Прессом, было отпечатано в количестве 10 тыс. экземпляров и стоило вдвое дешевле издания «Посева» — 1 рубль 50 копеек. Появление дешевого конкурирующего издания имело очевидные негативные последствия для сбыта перевода Лихтенштадта — Волынского. Сверх того обнаружилось, что в переводе «Сфинкса» использовался перевод Лихтенштадта из издания «Посева». По просьбе матери Лихтенштадта молодой литератор Иосиф Ашкинази предпринял сличение переводов и доложил результаты своего расследования Русскому обществу книгопродавцов и издателей, которые признали факт использования «Сфинксом» перевода Лихтенштадта доказанным. В опубликованной резолюции Общество охарактеризовало случившееся как «недопустимое и крайне прискорбное явление в русском книжном деле» [33]. Расследование и публикация резолюции выглядят актом солидарности с переводчиком-политкаторжанином и созвучны желанию Волынского «мысленно пожать руку переводчику». Добавим, что в газетах рецензировался только перевод Лихтенштадта, а Чуковский и Гиппиус особо отметили его преимущества [34].

Владимир Лихтенштадт происходил из высокообразованной ассимилированной еврейской семьи (отец — судья, мать — переводчик французской литературы). Будучи студентом математического факультета Петербургского университета, он также изучал философию в Лейпцигском университете. Вместе с матерью и женой он был арестован на даче в Лесном после очередной крупной операции максималистов — экспроприации в Фонарном переулке. (Мать и жена были вскоре отпущены за недостаточностью улик.) В заключении Лихтенштадт отказался от услуг защитника. 23 августа 1907 года, после того как ему был зачитан смертный приговор, Лихтенштадт написал прощальное письмо жене, в котором он цитировал Ницше («вспоминаю о… „смерти вовремя“») и говорил, что надеется провести свои последние часы, перечитывая «Заратустру» [35].

Лихтенштадт был освобожден из Шлиссельбургской крепости, где он отбывал наказание, после Февральской революции. Его письма к бывшей (к тому времени) жене, написанные после освобождения, сочетают политический анализ развития событий в Петрограде с философским самоанализом. Примкнув к «правым меньшевикам», Лихтенштадт занялся культурно-политической работой, с тревогой следил за большевистской угрозой — он был убежден, что большевики ведут страну в «бездну» [36]. 21 мая 1917 года он пишет, что главный порок большевистских лидеров — в том, что они не видят трагедии, совершающейся в стране. «Истинный трагический герой… сознательно идет на гибель и гибнет, ценою жизни спасая более дорогие ценности» [37]. 25 октября Лихтенштадт был в Смольном. В течение следующего года его отношение к большевикам постепенно менялось, и после революции в Германии он переживает крутой мировоззренческий перелом. Он принял решение стать «солдатом большевизма», чтобы «искупить» неприятие большевистского переворота — свою главную ошибку («в жизни я слепо прошел мимо жизни») [38]. Объясняя свое решение идти в Красную армию, он пишет: «Общее и личное совпало — это такое редкое счастье — надо жить, можно жить, борясь за что-то огромное, необъятное, почти космическое — таких моментов так мало в истории! Пусть мы погибнем… мы прожили хоть минуту так ярко, как не жил никто до нас, как сотни лет не будут жить никто после нас…» [39]. «Уходить… к жизни», «спасаться через борьбу» — с такими словами Лихтенштадт вступает в партию большевиков с просьбой послать его комиссаром на фронт [40]. Ницшеанский язык самоанализа дополняется прямой отсылкой к Ницше в одном из последних писем. Дивизионный комиссар Красной армии Владимир Лихтенштадт-Мазин погиб 19 октября 1919 года на фронте Гражданской войны.

Как мы уже отмечали, самоубийство Вейнингера — «юного гения» из Вены — интерпретировалась в России как поступок метафизический. Оно означало успех Вейнингера в реализации трагического и радикального жизненного сценария, отразившего принципиально важную для модернизма ницшеанскую «философию жизни». Обстоятельства перевода книги Вейнингера на русский еще раз демонстрируют, как ницшеанский поиск трагического сливался в революционной России с экстремистским политическим жестом.

Личность Вейнингера сохранила свою огромную привлекательность для части интеллектуальной российской молодежи, чье умственное взросление прошло в революционные годы. Что бы ни думали эти люди об идеях Вейнингера, привязанность — почти сентиментальная — к его личности с годами не проходила. Юрий Нагибин вспоминал, как уже в 1930-х годах Вейнингер был излюбленной темой разговоров Андрея Платонова: «Помню его фразу: „Бедный, бедный мальчик!“, произносимую так тепло и сочувственно, будто юный и запутавшийся Вейнингер плакал в соседней комнате» [41]. Эта теплота чувствуется и в очерке совсем еще юного Платонова «Душа мира» — гимне вечной женственности, напечатанном в 1920 году в воронежской газете «Красная деревня». По Платонову, женщина влюблена «в далекий образ совершенного существа — сына, которого нет, но который будет» [42]. В этой любви к дальнему — искупление мира. У женщины «нет личности», потому что она стала «душой мира» [43]. «Мыслитель Отто Вейнингер… — продолжает Платонов, — в своей главной книге „Пол и характер“ проклял женщину. <…> Я мог бы опровергнуть эту книгу от начала до конца, но сделаю это в другом месте. Нас эта книга интересует как вопль погибающего — ибо, вынув душу из мира — женщину, — Вейнингер зашатался и исчез в вихре безумия (он убил себя юношей). Прощение честному» [44].

Книгу Вейнингера Платонов рассматривает как лирический документ, а его честность — как результат соответствия трагической судьбы метафизическому мышлению; иными словами, для Платонова Вейнингер аутентичен до смертного конца.

Что касается платоновского «опровержения» Вейнингера, то на эту роль претендует, как кажется, рассказ «Фро» (1936). Героиня рассказа, Фро, — платоновская версия вечной женственности. В ней подчеркиваются те черты, которые Вейнингер видел в женщине: ее незавершенность, незаконченность без мужчины, ее непрерывная и всепоглощающая сексуальность и отсутствие у нее способности к логическому мышлению и абстрактно-духовных нужд. Федор, муж Фро, — воплощение мужского начала: мир сексуального ему тесен, его влечет духовно-интеллектуальный труд по преображению «таинственных сил природы» [45]. Дело Федора — дело «коммунизма и науки», ведущее к «коренному изменению жалкой души человека» [46]. Конфликт между женским и мужским — непримиримый, по Вейнингеру, — у Платонова разрешается в образе ребенка-музыканта, представляющего человечество будущего, которое рождается в совокуплении мужского и женского и в котором состоит метафизическое искупление женского начала. Мир созидания коммунистического будущего представляется Платонову сугубо мужским, но без женщины-матери он лишен смысла.

Вейнингеровские категории «бисексуальности», «мужского», «женского», а также «еврейства» входят в несколько иное соотношение в другом классическом тексте революционной литературы — рассказе Исаака Бабеля «Мой первый гусь». Бабелевский нарратив начинается с эротизированного описания комдива Савицкого («я удивился красоте гигантского его тела») и трансформируется к концу текста в эротизм другого рода («я видел сны и женщин во сне») [47]. Между этими двумя точками «кандидат прав петербургского университета» проходит инициацию в казацкое братство — через символическое убийство (гуся), символическое насилие над женщиной (старуха, которая, как и рассказчик, носит очки) и символический отказ от своего еврейства (поедание свинины с казаками). Связь еврейства и женского начала — это маркированно вейнингеровский мотив, особенно в контексте двуполости героя. Преодолевший в себе (в духе Вейнингера) одновременно женщину и еврея, герой принят эскадроном — революционным маскулинным союзом «парней» и «мужиков». Но гендерная амбивалентность остается неразрешенной как в самом этом союзе (где бойцы спят «с перепутанными ногами» (с. 56) и герою от них приходится «ласка» (с. 54)), так и в герое — чье «сердце, обагренное убийством», немужественно «текло» (с. 56, финальное слово рассказа).

Еще один текст, в котором фигурирует «Пол и характер» Вейнингера, — это пастернаковский «Доктор Живаго». Десятая глава романа буквально нашпигована отсылками к Вейнингеру (приезжий анархист, читавший в Пажинске лекцию о поле и характере; эмиссар большевистского ЦК — покаявшийся эсер «товарищ Лидочка», точно женщина влюбленный в юного партизанского командира Ливерия Микулицына) [48]. В этой главе Пастернак связывает революционный экстремизм масс с кризисом пола (помимо двуполого комиссара, в ней фигурируют проституция, сифилис и онанизм). Видимо, этой связью и объясняется отсылка к Вейнингеру с его радикализмом и «с его безысходной болью пола, достигающей высшего трагизма» (Бердяев) [49].

В статье «Зверебог» — рецензии на вейнингеровский «Пол и характер» — З. Гиппиус поделилась своим предчувствием «революции» в сфере взаимоотношения полов. «Она должна быть более коренной, нежели всякие революции научные и государственные», — провозгласила Гиппиус [50]. Социальная революция в России повлекла и изменения в отношениях между полами, хотя не такие радикальные, каких ожидали символисты. В этом процессе роль Вейнингера двояка. С одной стороны, в русском контексте он был сближен с одним из психологически выраженных и культурно значимых типов российской революционности — ницшеанским (случай В. Лихтенштадта). С другой стороны, вейнингерианство послужило источником идей и категорий при внесении пола, гендера и сексуальности в литературный анализ российской революционности и самой революции (Платонов, Бабель, Пастернак).

2. Респектабельный урнинг

В России теорию пола, родственную вейнингеровской, выстроил Василий Розанов в книге «Люди лунного света. Метафизика христианства» (1911 год — первое издание, 1913 год — второе, существенно дополненное) [51]. В своих рассуждениях о текучести пола в человеке Розанов не ссылается на Вейнингера, и, возможно, он (как и З. Гиппиус) пришел к ним независимо от австрийского философа, на основе знакомства с общими источниками — сексологическими сочинениями Рихарда Краффт-Эбинга, Августа Фореля, Магнуса Гиршфельда и др. [52]. Однако культурфилософские заключения, сделанные Розановым из описанных современной наукой феноменов половой жизни, были диаметрально противоположны выводам Вейнингера: австрийский философ был против полового влечения и сексуальности, а Розанов — обеими руками за.

По Розанову, «содомическое» — начало двуполости, склоняющейся к гермафродитизму, — так же первоприсуще человечеству, как и гетеросексуальность. Розановский «Содом» подразумевает не столько практику содомского греха, сколько враждебность к гетеросексуальности и деторождению. Борением двух начал (солнечного и лунного, прокреативного и содомического) Розанов объясняет религиозные, культурные и политические коллизии человеческой истории. Связав начало гетеросексуальной энергии с еврейством, а «духовную содомию» — с христианством, Розанов обвинил всю христианскую культуру в подавлении животворящей половой основы в человеке. Вейнингеру от Розанова досталось недоброе слово в первом коробе «Опавших листьев»: «Из каждой страницы Вейнингера слышится крик: „Я люблю мужчин!“ — „Ну что же: ты — содомит“. И на этом можно закрыть книгу» [53].

По Розанову, «содомит» переносит свой зачастую неосознанный однополый импульс в аскезу, творчество и духовную жизнь. Выраженно гомосексуальных людей Розанов именовал «третьим полом» или ученым словом «урнинг» — терминами, введенными в оборот немецким публицистом Карлом Ульрихсом и широко использованными Магнусом Гиршфельдом.

Во втором издании «Людей лунного света» Розанов в качестве специального приложения поместил «Поправки и дополнения Анонима». Аноним — отец Павел Флоренский, с которым Розанов вел переписку, касавшуюся, в частности, философских вопросов пола [54]. В своих «поправках» Аноним возражает одновременно Розанову и Вейнингеру и очерчивает собственную теорию однополого влечения. Этой теории — полемической по отношению к Вейнингеру, повторенной Флоренским неоднократно и, видимо, хорошо им обдуманной, — и посвящена эта заметка. В ней мы обсудим одну параллель (а возможно, и источник) теории Флоренского, восходящую к культуре англо-французского католического декаданса, и охарактеризуем роль вышеупомянутых идей Флоренского в истории дебатов о сексуальности, стимулированных книгой Вейнингера.

О наличии у Флоренского связной теории однополой любви свидетельствует сходство между его высказываниями на эту тему в 1909 году, зафиксированными в дневнике его близкого друга Александра Ельчанинова, и детальным развитием тех же самых положений в «поправках» к книге Розанова, вышедшей четырьмя годами позже. В 1909 году Флоренский только что окончил Московскую духовную академию и начал преподавать в ней историю философии. В дневниковой записи за 7 июля 1909 года Ельчанинов вспоминает разговор с Флоренским. «Я не помню, когда это было; кажется в конце мая. <…> Я провожал его на вокзал, где около часу мы ждали поезда. Беседа была длинная, и помню только главное. Мы говорили все о том же равнодушии Павлуши к дамам и его частой влюбленности в молодых людей; мы долго путались в объяснениях, и только в конце П<авел> напал на следующую гипотезу. Мужчина ищет для себя объект достаточно пассивный, чтобы принять его энергию <который бы мог принять его энергию?>. Такими для большинства мужчин будут женщины. Есть натуры υπο-мужественные, которые ищут дополнения в мужественных мужчинах, но есть υπερ-мужественные, для которых ж<енское?> слишком слабо, как слаба, положим, подушка для стального ножа. Такие ищут и любят просто мужчин, или υπο-мужчин» [55].

Несомненно, концептуальный фон этого разговора задан книгой Вейнингера: весной 1909 года ее обсуждали во всех гостиных [56]. Флоренский, как и Вейнингер, признает существование мужчин с пониженной маскулинностью (гипомужчин) и ею объясняет однополое влечение. Но так как это объяснение не охватывает всех возможных случаев (включая его персональный случай), то в вейнингеровскую теорию Флоренский вносит принципиальное исправление. Оказывается, существуют и гипермаскулинные мужчины и гипермаскулинность тоже порождает однополое влечение, ибо для таких мужчин женское «слишком слабо». В категорию гипермужественных мужчин Флоренский зачисляет и самого себя.

Годами позже, в «поправках» к книге Розанова, Флоренский развивает эту же идею в безличном теоретическом ключе, замечая, что «вполне уверен» в «непоколебимости» своих тезисов. «Ваша схема… недостаточна, как недостаточна и родственная ей схема Вейнингера (М + Ж = 1). Может быть текучее, промежуточное состояние пола — то, которое вы описываете и которым занимается Вейнингер, а может быть и состояние высшей мощи и „+“ и „-“. <…> Таков всегда гений, если только он не психопат. Таков гений народ — эллинский. Насколько отвратительно для него effeminatio… настолько же прекрасны ταπαιδια <мальчики>. Для кого же в особенности? Для мужественных… У Гете есть несомненное влечение к своему полу (превосходное описание сего см. в „Правда и поэзия“, случай во время купания). Но он — не только женственен, но и весьма мужественен. При этом: гениальность (= дву-полость) дает полноту внутренней жизни и какую-то непрестанную удовлетворенность, внутреннее кипение и бурление, игру, „букет“; a Dreischenformen, т. е. ваши, исследуемые вами субъекты, напротив, всегда недовольны, не могут быть довольны. <…> Из них не брызжет ни старое вино язычества, ни новое вино — христианства. О. Уайльд — отвратительный тип из вашей коллекции; но Гете, Сократ, Платон и др. не из нее и в нее не вместятся» [57].

По Флоренскому, наряду с патологическим состоянием эффеминизации, однополое влечение может вызываться и состоянием повышенной мужественности. Таким образом, мужчины, подверженные однополому влечению, подразделяются им на две группы. Низшая — отвратительных женоподобных субъектов наподобие Оскара Уайльда — обречена на вечное несчастье. Высшая — гипермаскулинные (хотя и двуполые) мужчины типа Гёте, Сократа, Платона (и, как мы помним, самого Флоренского) — одарена необычайной полнотой внутренней жизни и гениальностью.

Что же касается содомической природы христианства — центрального пункта Розанова, — Флоренский признает, что «бытовые условия» зачастую «гонят в монастыри тех, кто не находит себе места в миру, вследствие неспособности к браку». Однако, возражает он Розанову, «христианство отвлекает от пола… райскими песнями, а вовсе не <половыми?> смешениями. Истинный монах вовсе не становится женщиной, — ничуть; он перестает быть мужчиной» [58]. Флоренский отвергает краеугольный камень большинства современных ему сексологических теорий, жестко привязывавших склонность к однополой любви к дефектности половой природы человека (у мужчин — к недостаточной маскулинности). В противовес и в дополнение подобным теориям он предлагает еще одно — новое — понимание механизмов полового влечения: оно не обязательно имеет место между мужским и женским элементами, оно может притягивать и мужское к мужскому.

Такая точка зрения уже существовала в европейской специальной литературе; среди ее сторонников был и известный ученый-дилетант Марк-Андрэ Раффалович [59]. Флоренский — широко начитанный в научной литературе — мог опираться на труды Раффаловича, который создал себе в 1890-е годы репутацию одного из крупнейших европейских специалистов по научному изучению гомосексуальности. Свои взгляды Раффалович развивал в 1890–1900-е годы во французском специальном журнале Archive d’anthropologie criminelle, в котором он был постоянным автором, и в монографии «Уранизм и унисексуальность: исследование различных проявлений полового инстинкта» (Uranisme et unisexualité: étude sur différentes manifestations de l’instinct sexuel. Paris, 1896) [60].

По теории Раффаловича, мужчины врожденных гомосексуальных наклонностей (он называет их инвертами — les invertis, или уранистами — les uranistes, или унисексуалами — les unisexuels) делятся на два типа: эффеминизированных и высший тип — les invertis supériours Последние отличаются повышенной — по сравнению с нормальными мужчинами — маскулинностью, женщины для них слишком женственны, и однополое влечение возникает у них на почве полового сходства, а не отличия [61]. Эффеминизированные безнравственные инверты типа Оскара Уайльда свободно предаются плотским утехам [62], но для унисексуалов высшего типа характерна платоническая любовь, и в особенности «добродетельная дружба-страсть» (l’amitié-passion vertueuse) — гибрид дружбы и любви, которой Раффалович посвящает целую главу в своей книге. Под «дружбой-страстью» Раффалович понимает и эмоциональный комплекс, и жизненный стиль, позволяющий парам унисексуалов высшего типа жить в целомудренном любовном союзе. Такой дружеский союз — респектабельная альтернатива криминально-патологической субкультуре городских инвертов. Если для эффеминизированных инвертов характерны лживость, тщеславие и неспособность контролировать свои сексуальные позывы, то высший тип обладает способностью «децентрализовать» свою сексуальность, то есть транслировать ее в платоническую любовь, религию и науку. Вдобавок высший тип зачастую одарен гениальностью. В качестве образцов унисексуальности высшего типа Раффалович разбирает примеры Гёте, Шекспира и Микеланджело. По Раффаловичу, физические выражения «любви-дружбы» допускают ласки, но не сексуальный акт. В таком союзе грубая физическая сексуальность преодолевается в пользу взаимной платонической любви.

История жизни Раффаловича интересным образом освещает образ ураниста высшего типа, который он пропагандировал в своих научных трудах. Раффалович родился в Париже в 1864 году в богатой семье евреев-банкиров — выходцев из Одессы. Получив образование во Франции и Англии, он в 1884 году обосновался в Лондоне и начал там литературную карьеру в качестве поэта и прозаика декадентского толка. В своем доме он устроил модный литературный салон, в который денди и люди искусства приглашались на роскошные ужины и где часто появлялся Оскар Уайльд. В лондонском высшем свете Раффалович имел репутацию парвеню, которая отразилась в известной остроте Уайльда: «Бедный Андрэ приехал в Лондон с намерением открыть салон, но удалось ему открыть кабак» (Pour André came to London with the intention to open a salon, and he has succeeded in opening a saloon) [63]. Развивая эту шутку, Уайльд — в свой последний визит в дом Раффаювича — затребовал у дворецкого «столик на шестерых». К 1892 году личные отношения между Раффаловичем и Уайльдом были настолько испорчены, что последний отказывался сидеть рядом с Раффаловичем в парикмахерском заведении на Бонд-стрит, мотивируя это непереносимым уродством своего бывшего приятеля.

Враждебность двух писателей подогревалась и тем обстоятельством, что в это время у Раффаловича развилась близкая дружба с молодым и необычайно миловидным юношей по имени Джон Грей [64] — литературным протеже Уайльда и, по-видимому, его бывшим любовником (сам Уайльд утверждал, что списал внешние черты Дориана Грея со своего молодого друга). Джон Грей был подающим надежды поэтом, напечатавшим при помощи Уайльда книгу ультрадекадентских стихотворений (среди его более известных произведений — стихотворение под названием Passing the Love of Women). Его дружба с Раффаловичем оказалась много прочнее романа с Уайльдом: она переросла в квазисемейный союз, продлившийся более сорока лет. В феврале 1896 года (через несколько месяцев после потрясшего всю Европу скандала Уайльда и его осуждения на каторжные работы) Раффалович — вслед за своим другом Греем — обратился в католичество. Двумя годами позже он принял монашество в Третьем ордене доминиканцев под именем брат Себастьян. Монахи этого ордена жили в миру, и в 1901 году, когда Джон Грей был произведен в католические священники, Раффалович переехал вместе с ним в Эдинбург. Он финансировал постройку монастыря Св. Себастьяна в Пендлтоне и собора Св. Петра в Эдинбурге, настоятелем которого был назначен отец Джон Грей. Два друга — Раффалович и Грей — прожили вместе долгую жизнь — в соседстве и добродетельном союзе. Они умерли в 1934 году почти одновременно — с интервалом в несколько недель.

Таким образом, идеализированный образ гипермаскулинного ураниста, чья жизнь посвящена религии, науке (Раффалович продолжал публиковать научные статьи по проблемам мужской гомосексуальности в течение многих лет после своего пострига) и «добродетельной дружбе-страсти», имел выраженную автобиографическую основу. Биография Раффаловича и его научно-литературное наследие, рассмотренные в единстве, образуют попытку создать идентичность респектабельного «унисексуала» [65]. Эта идентичность конструировалась как альтернативная по отношению к складывавшейся в то время идентичности «третьего пола», символом которой послужил скандальный Оскар Уайльд — эффеминизированный, тщеславный и безнравственный страдалец [66]. Резко негативное отношение к Уайльду, объединявшее Раффаловича и Флоренского, знаменательно: Уайльд, как и Вейнингер, персонифицировал не просто трагическую сексуальность, но поиск трагического в жизни [67]. Та система взглядов на однополое влечение, которую пропагандировал Раффалович и разделял одно время Флоренский, представляла собой поиск иного сценария.

Чтобы понять этот сценарий несколько глубже, полезно обратиться к биографии Флоренского и его богословским трудам. В 1900-е годы в центре эмоционального существования Флоренского стояли последовательные страстные дружбы с молодыми людьми. Интенсивность его дружбы с Василием Гиацинтовым описана в дневнике Ельчанинова (10 октября 1909 года): «У него масса нежности, привязанности, любви. <…> Если он полюбит кого-нибудь, то все отдаст для этой дружбы, он хочет вовлечь своего друга во все подробности своей жизни и в его жизнь и интересы входит всей душой; он оставит свои дела, своих знакомых, срочные занятия, если его время нужно (или ему кажется, что нужно) другу. С Васенькой он ест из одной чашки и ни за что не сядет обедать без него, хотя бы тот не пришел бы до вечера, ездит разговаривать с его доктором, помогает ему писать реферат, вообще не дает ему „ни отдыху, ни сроку“» [68].

Жизнь с другом-мужчиной в квазисемейном и, надо думать, добродетельном союзе служила стержнем, вокруг которого молодой Флоренский строил свое существование. Однако в конце 1900-х годов реализация этого сценария обернулась кризисом: Флоренский оказался принужден к выбору между монашеством, к которому он давно готовился, и призванием к священству, которое требовало — в православном устройстве — женитьбы. Мы знаем, что в 1908–1910 годах Флоренский пережил тяжелый «духовный кризис», однако нам известны лишь немногие его детали: в переписке друзей Флоренского повторяется мотив напряженной тревоги за его душевное здоровье и благополучие; сохранилось воспоминание о том, как во время службы в Зосимовой Пустыни Флоренский вдруг начал неуемно рыдать [69].

Есть и еще одна запись Ельчанинова (январь 1910 года), которую непросто интерпретировать: «На все доводы он <т. е. Флоренский> говорит одно: „Я хочу настоящей любви; я понимаю жизнь только вместе; без „вместе“ я не хочу и спасения; я не бунтую, не протестую, я просто не имею вкуса ни к жизни, ни к спасению своей души — пока я один. Если меня будут спасать, я не стану протестовать, но сам не хочу“» [70].

Эта запись имеет отношение к главному элементу жизненной драмы Флоренского того времени: духовник Флоренского, старец Антоний Флоренсов, настойчиво рекомендовал ему бросить мысль о монашестве и жениться. После мучительных сомнений Флоренский подчинился: летом 1910 года он обвенчался с Анной Михайловной Гиацинтовой — сестрой своего друга Василия (Васеньки) Гиацинтова. («…Произошло это… в аскетическом плане, без всякого романтического элемента», — заметил тогда С. Н. Булгаков в частном письме [71]. «Сквозь веселую тихость <в нем> сквозит глубокая печаль», — описывал В. Ф. Эрн новобрачного [72].) В апреле 1911 года Флоренский был рукоположен в священники.

«Столп и утверждение Истины» — главный богословский труд Флоренского — был написан в период между 1906 и 1914 годами. Флоренский многократно его переписывал, и к моменту публикации книги в 1914 году взгляды автора претерпели существенные изменения по сравнению с изложенными в книге [73]. «Столп…» написан в форме двенадцати писем, большинство из которых с острой нежностью адресованы анонимному Другу — по всей видимости, собирательному образу, составленному из Васеньки Гиацинтова и Сергея Троицкого (умершего в 1910 году, с ним Флоренского связывала предыдущая «дружба-страсть»). Книга достигает эмоциональной кульминации в одиннадцатом письме, озаглавленном «Дружба». По Флоренскому, в христианской общине «„предел дробления“ — не „человеческий атом“, а „молекула“ — „пара друзей“, являющаяся началом действия, подобно тому, как такой молекулой языческой общины была семья» [74]. Ссылками на Платона, Св. Писание, Отцов Церкви, православный чин братотворения и любовную поэзию Флоренский доказывает, что в «доведенной до конца» мужской дружбе — «между любящими разрывается перепонка самости» (с. 433), происходит «взаимное проникновение личностей» (с. 447), метафизически осуществляется «полное едино-душие» (с. 431) — души любящих срастаются. В «разделенных телесне, но совокупленных духовне» парах друзей (с. 436) Флоренский видит бесконечное онтологическое превосходство над языческим совокуплением разнополых пар, «ведь брак есть „два в плоть едину“, дружба же — два в душу едину» (с. 455). Однако «при житии совместном даже тело становится как бы единым» (с. 436) и дружеская любовь — заставляет «быть вместе, — быть внешне, телесно, эмпирически, житейски» (с. 443). Совместная жизнь так же необходима дружеской любви, как и видимые глазу проявления — слезы (это «цемент дружбы» [с. 445]) и поцелуи в уста («Самое название поцелуя сближает его со словом целый и показывает, что глагол целоваться означает приведение друзей в состояние целостности, единства» [с. 442]).

У людей, близко знавших Флоренского, не вызывала сомнения связь его богословия с личным экзистенциальным опытом. В известной статье «Стилизованное православие» — остро негативной рецензии на «Столп…» — Бердяев замечает, что «в письмах о дружбе и ревности — весь пафос книги. В дружбе видит свящ. Флоренский чисто человеческую стихию церковности. О дружбе говорит он много хорошего и красивого, но безмерно далекого от православной действительности, в которой мудрено найти пафос дружбы. Это у священника Флоренского совершенно индивидуально, лирично. Он оправославливает античные чувства» [75].

В «Столпе…» Бердяев не без жестокости усматривает «счеты с собой, бегство от себя, боязнь себя» (с. 267). «Книга свящ. Флоренского… лишь документ души, от себя убегающей», — подводит он итог (с. 283). Много лет спустя Бердяев вернется к автору «Столпа…» и его труду в своей философской автобиографии и опять неодобрительно подчеркнет онтологизацию Флоренским своего сугубо индивидуального эмоционального опыта: «В своей книге он борется с самим собой, сводит счеты с собственной стихийной натурой. Он как-то сказал в минуту откровенности, что борется с собственной безграничной дионисической стихией. <…> Он был инициатором нового типа православного богословствования, богословствования не схоластического, а „опытного“. Он был своеобразным платоником и по-своему интерпретировал Платона. Платоновские идеи приобретали у него почти сексуальный характер. Его богословствование было эротическое. Это было ново в России» [76].

С. Н. Булгаков, отмечая в своем дневнике свойственную Флоренскому «распаленную жажду» дружбы, заметил, что «друзья» Флоренского (кавычки Булгакова) «суть избрания иррационального произвола, почему так непонятны и удивляли: „Васенька Гиацинтов!“» [77]. Булгаков игнорирует специфику понимания дружбы Флоренским: по Флоренскому, дружба есть любовь, и нелепо ожидать от нее рациональности. Наибольшему осуждению теология Флоренского подверглась в «Путях русского богословия» Г. В. Флоровского: «Самая соборность Церкви распадается у него <т. е. у Флоренского. — Е.Б.> в множественность интимных дружественных пар, и двуединство личной дружбы психологически для него заменяет соборность» [78]. В богословии Флоренского Флоровский находит «муть двоящихся мыслей и двойных чувств, муть эротической прелести» [79].

Подведем некоторые итоги. Склонность к однополой любви была осмыслена Флоренским в теории, возникшей в связи с книгой Вейнингера и в дополнение к ней. В отличие от Вейнингера и большинства исследователей гомосексуальности своего времени, Флоренский отказывался объяснять эту личностную особенность пониженной маскулинностью. Наоборот, вслед за Раффаловичем, Флоренский выделяет особую, высшую группу мужчин, склонных к однополому влечению, в которую включает и себя. В таких мужчинах направленность влечения на свой собственный пол вызвана не эффеминизацией, а наоборот — повышенной маскулинностью и происходит на основании полового подобия, а не различия. В отличие от скандального «третьего пола» (символом которого служит безнравственный и несчастный Оскар Уайльд), гипермаскулинные мужчины транслируют свою сексуальность в платоническую однополую дружбу-любовь. По Раффаловичу, такие респектабельные дружеские пары могут продуктивно функционировать в социуме, не оскорбляя общественной нравственности. Флоренский развивает идею платонической дружбы намного дальше: онтологизируя свой опыт, он предлагает утопическую модель православной общины, единицей которой является не личность или семья, а пара любящих друзей-мужчин.

Раффаловичу удалось в полной мере реализовать идеал респектабельного квазисемейного союза двух мужчин в собственном жизнетворчестве. Между тем утопия Флоренского, хотя и имела биографические корни, представляется скорее гиперкомпенсацией той жертвы, которую он принес, вступив в брак. Причины столь радикального расхождения двух идеологически сходных биографических текстов представляются связанными с институциональными различиями между католицизмом и православием. Католицизм предоставлял большую нишу для религиозной жизни вне брака (и даже, как в случае Раффаловича, для «добродетельной дружбы-страсти»), нежели православие, в котором священство традиционно обязывало к браку.

Сходства между теориями Флоренского и Раффаловича поразительны в своей детальности. Легче всего было объяснить их прямым влиянием французского автора на русского, но — в отсутствие твердых «доказательств» такого заимствования — полезнее сделать вывод о типологическом параллелизме в трактовке вопросов (гомо) — сексуальности в культурах европейского (католического) и русского (православного) декаданса. Если творческая задача Раффаловича ограничивалась легитимацией и апологией однополой любви (на основе двух основных моделей — научно-сексологической и платонической), то труды Флоренского, использовавшего те же самые модели, лишь включали эту задачу. Внимание Раффаловича было обращено прежде всего на социальную аккомодацию «унисексуала», а Флоренского — на метафизическую. Мысли Флоренского своим философским радикализмом намного превосходят построения Раффаловича — например, в «реалистическом», а не «номиналистическом» понимании срастания душ в дружеских парах и в универсализации своего личного экзистенциального опыта. Однако характерным образом утопическая конструкция Флоренского) была жизненно нереализуема, в то время как Раффалович выстроил по сформулированной им модели вполне респектабельный и продуктивный жизненный текст.

Автор признателен Рид-колледжу (включая фонд Левина) и Институту Гарримана (Колумбийский университет) за финансовую поддержку работы над этой статьей. Автор также благодарен Алексею Дмитренко и Н. К. Герасимовой за предоставление ряда источников. Фрагменты статьи были представлены в виде докладов на конгрессах американских славистов (AAASS), а также в Колумбийском и Тартуском университетах.

1. Термин «вейнингерианство» был введен Н. А. Бердяевым в рецензии на «Пол и характер»: Бердяев Н. А. По поводу одной замечательной книги // Вопросы философии и психологии. 1909. Кн. 98 (III). С. 494.

2. Изгоев А. Об интеллигентной молодежи. Заметки о ее быте и настроениях // Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. 2-е изд. М., 1909. С. 104.

3. Naiman Е. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton, 1997. P. 39n.

4. О тиражах книг авторов-модернистов см.: Brooks J. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861–1917. Princeton, 1985. P. 153–160.

5. Янчевская M. M. Женщина у Вейнингера // Труды 1-го Всероссийского женского съезда при русском женском обществе в С. Петербурге. 10–16 декабря 1908 года. СПб., 1909. С. 558.

6. Вейнингер О. Пол и характер. Теоретическое исследование / Пер. с нем. В. Лихтенштадта; под ред. и с предисл. А. Л. Волынского. СПб.: Посев, 1908.

7. Чуковский К. Русская литература // Речь. 1909. г (14) января. С. 7.

8. Иванов В. О достоинстве женщины // Иванов В. Собр. соч. Т. 3 / Под ред. Д. В. Иванова и О, Дешарт. Брюссель, 1979. С. 138–140 (первая публикация — в газете «Слово»: 1908. № 650 и 652); Бугаев Б. Вейнингер о поле и характере // Весы. 1909. № 2. С. 77–81; Гиппиус З. Зверебог // Образование. 1908. № 8. С. 18–27; Бердяев Н. Смысл творчества // Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989, особенно с. 418–420; В. Розанов и П. Флоренский (Аноним) дебатируют идеи Вейнингера в дополнениях ко второму изданию книги «Люди лунного света» (СПб., 1913). См. об этом во второй части нашей статьи. Об идеологических связях между Вейнингером и Розановым см.: Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siècle Russia. Ithaca; London, 1992. P. 310–333.

9. Меньшиков M. О. Письма к ближним: Евреи о евреях. Ч. 1 // Новое время. 1909. № 11815. 1/14 февраля. С. 4; Злотников Л. Иудей в искусстве // Земщина. 1910. № 767. 21 сентября, С. 3. См. анализ этих публикаций в: Engelstein L. The Keys to Happiness… Op. cit. P. 311–312.

10. Фриче В. M. Торжество пола и гибель цивилизации (по поводу книги Отто Вейнингера «Пол и характер»). М., 1909; Полонский Гр. Отто Вейнингер // Слово. 1908. № 539. 19 августа. С. 2; Полонский Гр. Философ пола и характера // Современный мир. 1908. Сентябрь. С. 111–148; Мокиевский. П. Счастливая книга несчастливого автора // Русское богатство. 1908. № 12. С. 25–48; Поварнин С. [Рецензия на «Пол и характер»] // Образование. 1908. № 11. С. 82–85.

11. Нагродская Е. Гнев Диониса, СПб., 1910; Каменский А. Женщина. Рассказ. Памяти Отто Вейнингера. 2-е изд. СПб., 1913 (1-е изд. — 1909); Кузмин М. Воспитание Нисы // Кузмин М. Проза. Berkeley, 1987. Т. 7. С. 259–274 (впервые в: Солнце России. 1916. № 350. С. 2–10).

12. Волк [Аверченко А.]. Собака // Сатирикон. 1909. № 18. С. 7; Аргамакова С. В дополнение к теории О. Вейнингера. Полоцк, 1910; Янчевская M. М. Женщина у Вейнингера // Труды 1-го Всероссийского женского съезда при русском женском обществе в С. Петербурге. 10–16 декабря 1908 года. СПб., 1909. С. 557–566; Радин Е. П. Психология женщины и сенсуализм современной литературы // Там же. С. 259–271. Ср. также интересный пример критики Вейнингера и вейнингеромании — в стихотворении Василия Князева:

13. Обзор естественнонаучных и философских источников книги Вейнингера ем. в: Sengoopta С. Otto Weininger: Sex, Science, and Self in Imperial Vienna. Chicago, 2000.

14. Иванов В. О достоинстве женщины // Указ. изд. С. 137–146.

15. Гиппиус З. Зверебог // Указ изд. Ее же. Арифметика любви. Речь в «Зеленой лампе» // Числа: Книга пятая. Париж, 1931. С. 153–161.

16. Бердяев Н. А. Смысл творчества. С. 410, 432–424. Анализ влияния Вейнингера на философское мышление Бердяева см. в: Naiman Е. Op. cit. Р. 39–45.

17. Enpelstein L. The Keys to Happiness… Op. cit.

18. Naiman E. Sex in Public… Op. cit.

19. О биографии Вейнингера см.: Abrahamsen D. The Mind and Death of a Genius. N. Y, 1946; Le Rider J. Le cas Otto Weininger: Racines de l’antiféminisme et de l’antisémitisme. Paris, 1982; Sengoopta C. Otto Weininger: Sex, Science, and Self in Imperial Vienna. Chicago, 2000. Ch. 1 and 2.

20. Weininger Otto. Geschlecht und Charakter: Eine prinzipielle Untersuchung. Wien und Leipzig: Wilhelm Braumüller, 1903.

21. Le Rider J. Op. cit. P. 42.

22. Альтман M. Из дневников 1919–1924 гг. // Альтман М. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С. 237.

23. Волынский А. Мадонна // Вейнингер О. Пол и характер. Теоретическое исследование. СПб.: Посев, 1908. С. XIV.

24. Бугаев Б. Вейнингер о поле и характере // Указ. изд. С. 81.

25. Об эпидемии самоубийств и жанре предсмертного письма см.: Paperno I. Suicide as a Cultural Institution in Dostoevsky’s Russia. Ithaca, 1997. P 74–75, 105–122; Morrissey S. Heralds of Revolution: Russian Students and the Mythologies of Radicalism. N. Y., 1998. P. 178–205.

26. Волынский А. Мадонна // Указ. изд. С. XIII.

27. Мережковский Д. Ночью о солнце // Русское слово. 1910. № 138. 18 июня. С. 1.

28. Волынский А. Мадонна // Указ. изд. С. XIV.

29. О Лихтенштадте см.: Ионов И. Владимир Осипович Лихтенштадт (Мазин). Пг., 1921; Ольховский Е. Р, Шитилов Л. А. Удивительный узник // Узники Шлиссельбургской крепости. Л., 1978. С. 288–302; «К тебе и о тебе мое последнее слово»: письма В. О. Лихтенштадта к М. М. Тушинской / Публ. Н. К. Герасимовой, А. Д. Марголиса // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 20. М.; СПб., 1996. С. 129–165; Записные книжки полковника Г. А Иванишина / Публ. А Д. Марголиса, Н. К. Герасимовой, Н. С. Тихоновой // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 17. М.; СПб., 1994. См. особенно с. 488–503.

30. См., например, сообщения в газете «Речь»: 1907. № 183. 5 (18) августа. С. 4; 1907. № 197. 22 августа (4 сентября). С. 3. См. также сообщение Ашкинази об освещении прессой работы над переводом «Пола и характера»: Ашкинази И. Доклад о сличении переводов книги Отто Вейнингера «Пол и характер», изданных С.-Петербургским книгоиздательством «Посев» и московским книгоиздательством «Сфинкс». Б. м., 1909. С. 4.

31. Волынский А. От редактора // Вейнингер. Под и характер. СПб., 1908. С. III.

32. Информация о конфликте между «Посевом» и «Сфинксом» вокруг перевода Вейнингера приводится в «Докладе…» Ашкинази.

33. Ашкинази И. Доклад… Указ. изд. С. 4.

34. Чуковский называет издание «Посева» «прекраснейшим» (Указ. соч. С. 7), а Гиппиус говорит, что перевод «Посева» «более приличный» (Гиппиус З. Зверебог. С. 18).

35. «К тебе и о тебе мое последнее слово…» // Указ. изд. С. 131.

36. Письмо от 23 октября 1917 г. // Там же. С. 146.

37. Письмо от 21 мая 1917 г. // Там же. С. 135.

38. Письма от 20 декабря 1918 г., 10 ноября 1918 г., 7 декабря 1918 г. // Там же. С. 160, 157, 158.

39. Письмо от 7 декабря 1918 г. // Там же. С. 159.

40. Письмо от 20 декабря 1918 г. // Там же. С. 160.

41. Нагибин Ю. Еще о Платонове // Андрей Платонов: воспоминания современников, материалы к биографии. М., 1994. С. 75.

42. Платонов А. Душа мира // Платонов А. Возвращение. М., 1989. С. 15.

43. Там же. С. 16. В других статьях воронежского периода Платонов стоит еще ближе к вейнингеровскому пониманию женщины как воплощенной сексуальности и природного начала, враждебного духу и культуре (и — по Платонову — революционному созиданию). См. об этом: Borenstein Е. Men without Women: Masculinity and Revolution in Russian Fiction, 1917–1929. Durham, N. C., 2001. P. 191–224. См. также: Семенова С. «Тайное тайных» Андрея Платонова (Эрос и пол) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества / Ред. — сост. Н. В. Корниенко. М., 1994. С. 73–131.

44. Платонов А. Душа мира // Указ. изд. С. 17.

45. Платонов А. Фро // Платонов А. Избранные произведения: в 2 т. Т. 2. М., 1978. С. 66.

46. Там же.

47. Бабель И. Мой первый гусь // Бабель И. Избранное. М., 1966. С. 53. Далее страницы указаны в тексте по этому изданию. Элиот Боренштейн замечает, что книга Вейнингера, возможно, послужила источником представления о связи женского и еврейского в этом тексте: Borenstein Е. Men without Women… Op. cit. P. 299.

48. Пастернак Б. Доктор Живаго. M., 1994. С. 253, 257.

49. Бердяев Н. А. Смысл творчества. Указ. изд. С. 419. Ср. попытку более широкой интерпретации роли Вейнингера в творчестве Пастернака: Деринг-Смирнова Р. Пастернак и Вайнингер // НЛО. 1999. № 37. С. 63–69.

50. Гиппиус З. Зверебог // Указ. изд. С. 27.

51. Розанов В. В. Люди лунного света. Метафизика христианства. 2-е изд. СПб., 1913.

52. См. сравнительный анализ философии пола Розанова и теории Вейнингера в книге Лоры Энгельштейн: Engelstein L. The Keys to Happiness… Op. cit. P. 310–333. Об использовании Розановым стилистических и жанровых особенностей научных трудов по сексопатологии см. в: Берштейн Е. «Psychopathia sexualis» в России начала века: политика и жанр // Эрос и порнография в русской культуре / Под ред. М. Левитта и А. Топоркова. М., 1999. С. 431–435. См. также рассуждения Гиппиус об отсутствии четкой границы между мужским и женским и о половых смешениях в письме В. Ф. Нувелю от 5 декабря г. (Письма З. Н. Гиппиус к В. Ф. Нувелю / Вступ. статья, публ. и примем. Н. А. Богомолова // Диаспора II: Новые материалы. СПб., 2001. С. 338). В статье «Зверебог» Гиппиус утверждает, что книга Вейнингера лишь подтвердила ее собственные соображения на темы андрогинизма.

53. Розанов В. В. Опавшие листья. Короб первый // Уединенное. М., 1990. С. 98.

54. На авторство Флоренского указал сам Розанов в книге «Сахарна», опубликованной лишь недавно: Розанов В. В. Сахарна / Под ред. А. Н. Николюкина. М., 1998. С. 220. См. также комментарий редактора в этом издании (с. 433) и замечание В. И. Кайдана (Взыскующие града: хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках / Сост., подгот. текста, вступ. статья и коммент. В. И. Кайдана. М., 1997. С. 424).

55. Ельчанинов А. В. Дневник. <24.09.1909> // Взыскующие града. Указ. изд. С. 209.

56. Несомненно, Флоренский детально знал книгу Вейнингера. В примечаниях к «Столпу и утверждению Истины» он даже сопоставляет переводы «Посева» и «Сфинкса», находя, что последний «хуже, но зато полный» (Флоренский П. А. Столп и утверждение Истины. [Приложение к журналу «Вопросы философии». Т. 1]. М., 1990. С. 715). Интересно, что друг Флоренского Василий Гиацинтов (о его роли в жизни Флоренского см. ниже), видимо, изучал Вейнингера под руководством Флоренского. Во всяком случае, он затрагивает отдельные аспекты «Пола и характера» в своем студенческом сочинении, написанном в Духовной академии. См. об этом в отзыве Флоренского на это сочинение: Флоренский П. А. О сочинении студента Гиацинтова Василия на тему «Субъект трансцендентальный и субъект эмпирический» // Богословский вестник. 1911. Декабрь. С. 198.

57. Поправки и дополнения Анонима // Розанов В. В. Люди лунного света. С. 281–282. В цитате исправлены очевидные опечатки в латинском и греческом словах. Несуществующее немецкое слово Dreischenformen представляет собой, кажется, переделку Zwischenstufen (промежуточные степени) в нечто, похожее для русского слуха на «третьи формы» (составлено из dritte и formen). Идеологический генезис этого придуманного слова ясен: сексологический термин Магнуса Гиршфельда sexuelle Zwischenstufen здесь смешан с розановским понятием «третьего пола», позаимствованным им у Ульрихса и того же Гиршфельда (das dritte Geschlecht). Оба термина отсылают к одному и тому же концепту промежуточной половой природы людей, испытывающих однополое влечение. Интересен сам факт использования (пусть и не вполне удачного) немецкого языка, стилистически маркировавшего дискурс как естественнонаучный.

58. Там же. С. 284.

59. Раффалович был не единственным, хотя и заметным, оппонентом доминирующей научной модели однополого влечения, связывавшей такое влечение с психобиологической двуполостью. В антиклерикалистском ключе сходные с Раффаловичем взгляды развивал в 1900-е годы в Германии Бенедикт Фридлендер (Friedläender Benedict. Renaissance des Eros Uranios: Die physiologische Freundschaft, ein normaler Grundtrieb des Menschen und eine Frage der männlichen Gesellungsfreiheit. Berlin, 1904). Теория особого гендерно-полового состава мужчин, склонных к однополой любви, встречала оппозицию и в литературном кружке поэта Стефана Георге, в котором царил мистико-эротический культ мужской (и мужественной) любви к прекрасному юноше. О конфликтах среди разных гомофильских течений в Германии начала века см.: Steakley J. D. The Homosexual Emancipation Movement in Germany. N. Y.. 1975. P. 21–69.

60. Raffalovich M.-A. Uranisme et unisexualité: étude sur différentes manifestations de l’instinct sexuel. (Bibliothèque de criminologie. XV). Paris, 1896. О научной теории Раффаловича см.: Rosario V. A. Inversion’s Histories. History’s Inversions: Novelizing Fin-de-Siècle Homosexuality // Science and Homosexualities / Ed. by V. A. Rosario. N. Y.. 1997. P. 97–101.

61. «Les invertis ne se contentent pas du tout de la vieille explication de l’âme féminine dans un corps masculin. Certains sont plus masculins que les hommes habituels, et se sentent portés vers leur propre sexe en raison de la ressemblance. Ils disent qu’ils méprisent trop les femmes pour être efféminées» (Raffalovich M.-A. Uranisme et unisexualité… Op. cit. P. 16).

62. Оскар Уайльд «pratiquait la succion pénienne et payait des galopins qui se laissaient adorer de cette façon» (Op. cit. P. 119n).

63. О Раффаловиче и Джоне Грее см.: Two Friends: John Gray and André Raffalovich: Essays Biographical and Critical with Three Letters from André Raffalovich to J. K. Huysmans / Ed. by Father Brocard Sewell. L., 1963; Hanson E. Decadence and Catholicism. Cambridge, Mass., 1997. P. 311–328.

64. Ellmann R. Oscar Wilde. N. Y, 1987. P. 392. См. там же о ссоре Уайльда и Раффаловича и о роли в ней Джона Грея.

65. О соотношении респектабельности и «абнормальной сексуальности» см.: Mosse G. L. Nationalism and Sexuality: Respectability and Abnormal Sexuality in Modern Europe. N. Y, 1985.

66. После суда над Уайльдом Раффалович опубликовал памфлет, резко враждебный по отношению к осужденному писателю. Этот текст вошел в книгу Раффаловича об «унисексуальности», а в 1908 году был переведен на русский и включен в научно-литературный сборник «Люди среднего пола» (Ушаковский П. В. (Псевдоним). Люди среднего пола. СПб., 1908).

67. Русские символисты усматривали в судьбе Уайльда, осужденною на каторгу в ходе громкого гомосексуального скандала, черты святости. Так, например, Вячеслав Иванов как устно, так и печатно сравнивал Уайльда с Христом, а его судьбу — с Голгофой. (Механизму канонизации Уайльда в культуре русского символизма посвящена наша статья: Bershtein Evgenii The Russian Myth of Oscar Wilde // Self and Story in Russian History / Eds. Laura Engelstein and Stephanie Sandler. Ithaca, 2000. P. 168–188.) Черты мученичества обнаружила в Уайльде и православная пресса: см. утверждение Василия Успенского в печатном органе Петербургской духовной академии: «Оскар Уайльд объясняет, почему он хочет наслаждения. …он говорит: „Надо всегда хотеть трагического!“». И далее: «Уайльд много и глубоко страдал, и не только от внешних обстоятельств жизни. Он знал более страшные, внутренние муки. Его кровь приобщилась к потокам крови, которыми человечество приобретало углубленную религиозную мысль» (Успенский Василий. Религия Оскара Уайльда и современный аскетизм // Христианское чтение. 1906. Февраль. С. 206, 225).

68. Ельчанинов А. В. Дневник <10.10.1909> // Взыскующие града. Указ. изд. С. 212.

69. Бердяев Николай. Самопознание (опыт философской автобиографии). Париж, 1949. С. 202.

70. Ельчанинов А. В. Дневник <10.10.1909> // Взыскующие града. Указ. изд. С. 222.

71. С. Н. Булгаков — А. С. Глинке <1.10.1910> // Взыскующие града. Указ. изд. С. 284.

72. В. Ф. Эри — Е. Д. Эрн <2.09.1910> // Взыскующие града. Указ. изд. С. 278.

73. Об автобиографических подтекстах «Столпа…» см.: Игумен Андроник (Трубачев). Из истории книги «Столп и утверждение Истины» // Флоренский П. А. Столп и утверждение Истины. [Приложение к журналу «Вопросы философии». Т. 1]. М., 1990. С. 828–831.

74. Флоренский П. А. Столп и утверждение Истины. С. 419. Дальнейшие постраничные ссылки на это издание — в тексте статьи.

75. Бердяев Н. А. Стилизованное православие (Отец Павел Флоренский) // П. А. Флоренский: pro и contra. Личность и творчество Павла Флоренского в оценке русских мыслителей и исследователей: антология / Изд. подг. К. Г. Исупов. СПб., 1996. С. 282. Дальнейшие постраничные ссылки на эту статью даются в тексте. Рецензия Бердяева была впервые напечатана в «Русской мысли» в январе 1914 года.

76. Бердяев Н. Самопознание (Опыт философской автобиографии). Указ. изд. С. 173–174.

77. Булгаков С. Н. Ялтинский дневник. <5.06.1922> // Взыскующие града. Указ. изд. С. 693.

78. Флоровский Г. Пути русского богословия. 3-е изд. Париж, 1983. С. 494.

79. Там же. С. 498.

Примечания

1

Романа под таким названием у Гамсуна нет. Возможно, речь идет о романе «Пан» (норв. Pan), впервые опубликованном в 1894 году. — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Вейнингер родился в богатой семье еврейского ювелира Леопольда Вейнингера и его жены Адельгейды. Подробнее о еврействе Вейнингера см.: Janik A. Viennese Culture and the Jewish Self-Hatred Hypothesis: a Critique // Jews, Antisemitism and Culture in Vienna. London: Routledge & Kegan Paul, 1987. P. 75–88.

(обратно)

3

Август Стриндберг (1849–1912) был большим почитателем Отто Вейнингера и отчасти способствовал его популяризации.

(обратно)

4

«Вот человек!» (франц.).

(обратно)

5

Автор «Исповеди…» — жена одного из замечательнейших писателей-художников Норвегии. В обширной литературе, вызванной появлением книги Отто Вейнингера «Пол и характер», выстраданный ответ норвежской женщины является одним из самых любопытных документов. На «теоретическое исследование» Вейнингера норвежская писательница отвечает искренней исповедью надломленной, но ищущей души. Ее «Исповедь…» — бесспорно, одно из выдающихся произведений по силе анализа и яркости художественных образов, по беспощадной правдивости, не боящейся в поисках истины, однако, идти по проторенным путям…

Многое в этой исповеди покажется несколько странным русскому читателю: так, например, поход против «больного вопроса» — женского равноправия. Но те права, за которые до сих пор еще только борется русская женщина, давно уже добыты ее сестрами в Норвегии… Здесь только кажущееся противоречие. Автор «Исповеди…» отрицает только полное внешнее равноправие, противопоставляя идеалу Вейнингера — освобождение женщины от самой себя — иной идеал. Женщины должны стать женщинами-матерями более духовно и физически здорового поколения. Женщина, по убеждению автора «Исповеди…», в противоположность взгляду Вейнингера встает на самую высокую точку ценности человека, когда она становится матерью… Но в «Исповеди женщины» ценны не столько выводы, к которым пришел автор, не обобщения и парадоксы, составляющие в «Исповеди…» далеко не главное. Главное в ней — сила захвата не протестующей мысли, а протестующего чувства, концепция тех переживаний, которые доступны, быть может, многим, но обнажение которых доступно только художнику-психологу. И в этой психологической художественной правде, не боящейся самой себя, наготы истины, и заключается главное и бесспорное значение «Исповеди…», встретившей у себя на родине, в Норвегии, успех сочувствия и внимания.

Журнал «Образование»

(обратно)

6

Жозеф Эрнест Ренан (Joseph Ernest Renan, 1823–1892) — французский историк религии, семитолог, публицист. Разделяя взгляды тюбингенской школы, в своей книге «Жизнь Иисуса» (1863) попытался отделить новозаветную историю от сверхъестественных и чудесных элементов, представив Иисуса Христа как проповедника, наделенного особым даром.

(обратно)

7

Когда Толстой написал «Крейцерову сонату», он был уже стариком, у него было десять детей и он, быть может, забыл уже жизнь зрелого, но молодого мужчины. Вейнингер был болен, и апостол Павел, который желал, чтобы все были бы как он. т. е. целомудренными, был, пожалуй, эпилептик, как и Вейнингер.

(обратно)

8

Здесь автор говорит не о «женщине», но о «женщинах вообще».

(обратно)

9

«Если женщина понимает мужчину, — говорит Вейнингер, — о возможности этого понимания мы еще поговорим потом, — она всегда пропитана (как ни безвкусно это выражение) всем тем, что он думает». Пожалуй, что это верно, по крайней мере, в большинстве случаев.

(обратно)

10

Мужчина боится женщину, когда она любит. Тогда она способна на всякую жертву и для нее все остальное лишено цены (Заратустра).

(обратно)

11

«Женщина кокетничает, болтает, но не разговаривает, — говорит Вейнингер, — но всего опаснее, когда она молчит, потому что мужчина слишком склонен принять немоту за молчание».

(обратно)

12

Беатриче. — Примеч. ред.

(обратно)

13

Настоящая статья публикуется с любезного разрешения автора. Впервые: Новое литературное обозрение, 2004. № 1.

(обратно)

Оглавление

Жена одного из замечательнейших писателей-художников

Исповедь женщины Ответ Вейнингеру[5]

Приложение Евгений Берштейн Трагедия пола: две заметки о русском вейнингерианстве[13]