Новогодняя ночь среди мумий (fb2)

- Новогодняя ночь среди мумий (пер. Сергей Борисович Удалин) 104K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Грант Аллен

Грант Аллен^[1]
Новогодняя ночь среди мумий

Грант Аллен (1848–1899), друг и соавтор Конан Дойла, был ему дважды коллегой: как врач и как писатель. В этом последнем качестве он интересовался самыми разными жанрами, от детективов до фантастики. Его заслуженно считают одним из первооткрывателей и «сооткрывателей» нескольких перспективных направлений; характерный пример — Аллен одновременно с Уэллсом и независимо от него опубликовал повесть о путешествии во времени.

А еще он был крупным ученым и вдобавок очень свободомыслящим человеком. Кроме того, обладал отличным чувством юмора. Поэтому не стоит удивляться, что в рассказе «Новогодняя ночь среди мумий» Аллен отнесся к вопросу загробного бытия совсем иначе, чем Конан Дойл, которому именно в этих случаях чувство юмора и «шерлокхолмсовский» скепсис постоянно отказывали.

Я немало лет провел в странствиях и скитаниях по лику Земли, и со мной, безусловно, случались всякие необыкновенные происшествия, но, уверяю вас, на мою долю еще не выпадали такие странные двадцать четыре часа, как те, что я провел год назад в огромной неисследованной пирамиде Абу-Илла.

То, как меня туда занесло, само по себе уже очень странно. Я отправился в зимнее путешествие по Египту в обществе семейства Фитцсимкинсов, с дочерью которых, Эдитой, я был на тот момент помолвлен. Вы, должно быть, помните, что старина Фитцсимкинс поначалу состоял в солидной винодельческой компании «Симкинсон и Стокоу», но когда его старший партнер удалился от дел и получил рыцарское звание, Геральдическая коллегия случайно обнаружила, что Фитцсимкинсы приблизительно во времена царствования Ричарда Первого сменили свою древнюю нормандскую фамилию на соответствующую английскую, и пожилому джентльмену тут же вернули родовое имя и герб славных предков. Удивительно, право слово, как часто случаются в Геральдической коллегии подобные забавные совпадения.

Разумеется, мне — не имеющему ни земельных владений, ни постоянной практики адвокату, живущему на скромные проценты с южноамериканских ценных бумаг и сомнительные доходы сочинителя бурлесков, — такая перспективная партия, как Эдита Фитцсимкинс, представлялась богатым уловом. К чему скрывать, красотой девушка откровенно не блистала, но знавал я и бо́льших дурнушек, которых сорок тысяч фунтов приданого превращали в настоящих принцесс, и если бы Эдита не влюбилась в меня по уши, полагаю, старина Фитцсимкинс ни за что не согласился бы на этот брак.

Однако мы так открыто и безоглядно профлиртовали весь летний сезон в Скарборо, что сэру Питеру было бы уже затруднительно разорвать наши отношения. И чтобы не упустить свою добычу, я отправился в Египет вслед за своей будущей тещей, легкие которой якобы нуждались в более мягком климате, хотя, на мой взгляд, ее дыхательным органам мог бы позавидовать любой из живущих на Земле.

Тем не менее истинная любовь протекала не столь гладко, как ожидалось. Эдита считала меня недостаточно страстным для преданного поклонника и в самый последний вечер старого года устроила мне сцену из-за того, что я в сопровождении нашего гида улизнул с парохода, чтобы насладиться пленительным представлением прелестных гавази — девушек-танцовщиц из соседнего городка. Одному богу известно, как Эдита узнала об этом, потому что я дал негодяю Димитри пять гиней, чтобы он держал язык за зубами. Однако она все же узнала и предпочла расценить случившееся как ужасное преступление, смертный грех, который могло искупить лишь трехдневное униженное покаяние.

В ту ночь я улегся спать в гамаке на палубе, отнюдь не в самом благодушном настроении. Мы пришвартовались возле Абу-Илла — самой зловонной дыры между порогами и дельтой. Москиты свирепствовали сильней, чем обычно в Египте, а это уже говорит о многом. Даже посреди ночи стояла невыносимая жара, и малярия осязаемым туманом поднималась от листьев лотоса. В довершение всего, я начал опасаться, что Эдита Фитцсимкинс все же проскользнет у меня между пальцев. Я был в подавленном настроении, меня слегка лихорадило, но при этом в памяти моей сохранились отрывочные утешительные воспоминания о прелестной маленькой гавази, чей изысканный, чудесный, пленительный, истинно восточный танец я наблюдал тем вечером.

Клянусь Юпитером, она была прекрасна. Глаза сияли, словно две полные луны, волосы лились, подобно Penseroso Мильтона^[2], движения плавностью напоминали стихи Суинберна. Эх, если бы Эдита была хотя бы бледным подобием этой девушки! Видит бог, я влюбился в эту гавази!

Потом снова появились москиты. Вжж-вжж-вжж. Я набрасываюсь на самую крупную и громкую тварь — этакую примадонну их дьявольской оперы, убиваю ее, но место убитой тут же занимает целый десяток надоедливых певцов. На поросшей камышом отмели заунывно квакают лягушки. Становится все жарче и жарче. Наконец мое терпение лопается, я встаю, наскоро одеваюсь и спрыгиваю на берег в надежде найти себе какое-нибудь занятие.

Вдалеке за равниной стоит огромная пирамида Абу-Илла. Мы собираемся завтра подняться на ее вершину, ну а сейчас я просто прогуляюсь в ту сторону и все там разведаю. Я шагаю по залитым лунным светом полям, душа моя по-прежнему разрывается между Эдитой и гавази, а величественная громада древних гранитных блоков мрачно поднимается над бледным горизонтом. Все еще полусонный и не избавившийся от лихорадки, я разглядываю основание пирамиды со смутной надеждой разгадать тайну запечатанного входа, до сих пор ставившую в тупик бесчисленных исследователей и ученых-египтологов.

Блуждая вокруг пирамиды, я вспоминаю рассказ старины Геродота, похожий на страницу из «Тысячи и одной ночи», о том, как царь Рампсинит построил себе сокровищницу, один из камней в которой поворачивался на оси, подобно двери, но какой-то строитель, знавший этот секрет, воспользовался им и похитил золото из царской казны. Что, если у пирамиды есть такая же дверь? Было бы забавно отыскать это место.

Я стоял под яркой луной у северо-восточного края огромной горы, возле двенадцатого камня от угла, и тут мне в голову пришла шальная мысль, будто бы я могу повернуть этот камень, надавив с левой стороны. Я навалился всей тяжестью, пытаясь повернуть его вокруг своей оси. Сместился ли он хотя бы на дюйм? Нет. Должно быть, это случилось лишь в моем воображении. Попробую-ка я еще раз. Теперь он определенно поддается! Мое сердце бьется все сильней, то ли от лихорадки, то ли от возбуждения, и я делаю третью попытку. Многовековой налет ржавчины сметается прочь, и камень тяжело проворачивается, открывая доступ в низкий тоннель.

Наверное, приступ безумия заставил меня зайти в заброшенный коридор без факела или хотя бы спички, но, так или иначе, я это сделал. Высота прохода позволяла идти не горбясь, и я медленно, на ощупь продвигался вперед, ощущая под рукой гладкий гранит стены, в то время как пол уходил вниз под небольшим, но равномерным уклоном. С трепетом в сердце и дрожью в ногах я прошел сорок или пятьдесят ярдов по таинственному коридору, пока каменная глыба не преградила мне дорогу. Я уже почти решил, что на сегодня достаточно, и приготовился в радостном возбуждении от совершенного открытия вернуться на пароход, как вдруг невероятное, совершенно чудесное обстоятельство полностью завладело моим вниманием.

Слабая полоска света пробивалась сквозь щель между стенами тоннеля и перегородившей его глыбой, очерчивая едва различимый квадрат. Должно быть, внутри находилась лампа или горел костер. Что, если это еще одна дверь, подобная наружной, и она ведет в пещеру, возможно, населенную опасной бандой каких-нибудь отщепенцев? Свет определенно свидетельствовал о человеческом присутствии, однако внешняя дверь поворачивалась с такой натугой, словно ее не открывали сотни лет. Несколько мгновений я простоял в замешательстве, не решаясь прикоснуться к камню, а затем, под воздействием нового безумного порыва, изо всех сил толкнул тяжелую глыбу влево. Как и ее предшественница, она неохотно поддалась, и за ней открылся центральный зал.

До конца дней своих не забуду тот восторг и ужас, изумление и полную растерянность, что охватили меня, когда я вошел в этот словно бы заколдованный зал. Поначалу меня ослепила вспышка света, идущего от газовых струй, расположенных ровными рядами в несколько ярусов вдоль стен просторного помещения. Огромные колонны боковых нефов, щедро расписанные красными, желтыми, синими и зелеными узорами, уходили в бесконечность. Пол из полированного сиенита, отражающий сияние ламп, служил основанием для сфинксов из красного гранита и темно-пурпурных изображений Баст — богини с кошачьей головой, облик которой был хорошо мне знаком по Лувру и Британскому музею. Но мой взгляд не задержался на этих малых чудесах, всецело поглощенный величайшим из чудес, ибо там, за столом, уставленным мемфисскими яствами, величественно восседал на троне сам египетский царь, увенчанный митрой и окруженный придворными в завитых париках.

Я остолбенел от страха и изумления, язык мой, равно как и ноги, позабыл о своем предназначении, а голова кружилась и кружилась, как в былые времена, когда экзамен на бакалавра классической филологии в Кембридже совершенно подорвал мое здоровье. Я завороженно смотрел на эту странную картину, смутно улавливая все подробности, но все же не в силах осознать истинное значение хотя бы части из них. В центре зала возвышался гранитный трон, инкрустированный золотом и слоновой костью, и на нем сидел царь в остроконечной шапке Рамзеса. Его волосы струились по плечам ровными строгими завитками. По обеим сторонам от него располагались жрецы и воины, облаченные в наряды, которые я часто замечал в наших обширных коллекциях. Им прислуживали полуобнаженные бронзовокожие девушки в обернутых вокруг талии легких одеяниях, живописно очерчивающих их стройные ноги, как на фресках, которыми мы любовались в Карнаке и Сиене. Закутанные с головы до пят в одежды из крашеного льна дамы сидели поодаль за отдельным столом, а танцовщицы, словно старшие сестры моих вчерашних подружек гавази, принимали перед ними замысловатые позы под аккомпанемент четырехструнных арф и длинных прямых труб. Одним словом, передо мной, как во сне, разыгрывалось целое представление из жизни египетских царей, в оригинальных декорациях и с подлинными героями.

Постепенно я осознал, что хозяева были ничуть не меньше поражены появлением гостя из другого времени, чем сам гость — представшей перед ним живой панорамой. Музыка и танцы мгновенно затихли, пир прервался, а царь и его приближенные с нескрываемым удивлением поднялись, чтобы разглядеть странного пришельца.

Прошли минуты, прежде чем кто-нибудь сдвинулся с места. Наконец из скопления людей вышла девушка царственной наружности, но при этом поразительно похожая на гавази из Абу-Иллы и отчасти напоминавшая смеющуюся египтянку на заднем плане чудесного полотна мистера Лонга^[3] с последней академической выставки.

— Позволь мне спросить, кто ты такой, — произнесла она на древнеегипетском, — и зачем ты потревожил нас своим появлением?

Я и не представлял прежде, что говорю на языке иероглифов, но внезапно выяснил, что не испытываю никаких затруднений ни с пониманием вопроса, ни с ответом на него. Сказать по правде, письменный древнеегипетский язык необычайно сложен для расшифровки, но становится легким, как признание в любви, когда слетает с прелестных губ дочери фараона. На самом деле он очень похож на английскую речь, произносимую быстрым, неразборчивым шепотом с опусканием всех гласных звуков.

— Десять тысяч извинений, — смущенно проговорил я, — но мне даже в голову не приходило, что эта пирамида обитаема, иначе я не посмел бы так грубо в нее ворваться. Что же касается первого вопроса, то я английский турист, и вы можете найти мое имя на этой карточке.

С этими словами я достал визитную карточку из бумажника, который, по счастью, положил в карман перед выходом, и с примирительной вежливостью протянул ее принцессе. Девушка внимательно ее осмотрела, но явно не поняла назначения предмета.

— Могу я, в свою очередь, узнать, в чьем августейшем присутствии случайно оказался? — продолжил я.

Один из придворных шагнул вперед и объявил хорошо поставленным голосом герольда:

— В присутствии достославного государя, Брата Солнца Тутмоса Двадцать Седьмого, царя из Восемнадцатой династии.

— Приветствуй владыку мира, — торжественно прогудел другой придворный.

Я поклонился его величеству и шагнул в зал. Вероятно, мой поклон не совпадал с древнеегипетскими стандартами вежливости, поскольку из рядов бронзовокожих прислужниц отчетливо донесся приглушенный смех. Однако царь снисходительно улыбнулся моим стараниям и, повернувшись к ближайшему вельможе, заметил невероятно сладкозвучным, исполненным сдержанного величия голосом:

— Этот чужак поистине забавен, Омбос. Он совсем не похож на эфиопов и прочих дикарей, но и на бледнолицых корабельщиков, что приплывают из ахейской земли за морем, тоже. Конечно, по внешности он мало от них отличается, но его необычное и совершенно безвкусное одеяние свидетельствует о принадлежности к какому-то иному варварскому племени.

Я опустил взгляд на свой жилет. На мне был клетчатый дорожный костюм цвета серой глины — последняя новинка твидовой моды, как уверял портной с Бонд-стрит, пошивший его для меня незадолго до моего отъезда. Вероятно, эти египтяне обладали на редкость странным вкусом, раз их не восхищал изящный стиль нашей мужской одежды.

— Если бы пыли под ногами вашего величества было позволено высказывать свои соображения, — вставил придворный, к которому обращался царь, — я бы отметил, что этот юноша, вероятно, заблудившийся гость из совершенно диких северных земель. Головной убор в его руке явно выдает в нем обитателя Арктики.

Я машинально снял свою круглую фетровую шляпу в ту первую минуту удивления, когда очутился среди этого странного скопления людей, да так и застыл в немного растерянной позе, неловко держа головной убор перед собой, словно щит, прикрывающий грудь.

— Пусть чужак покроет голову, — сказал царь.

— Покрой свою голову, пришлый варвар! — крикнул герольд, и я понял, что царь не обращался напрямую ни к кому, кроме высших вельмож из своего окружения.

Я надел шляпу, как от меня и требовали.

— Поистине крайне неудобная и нелепая тиара, — заметил великий Тутмос.

— Никакого сравнения с вашей благородной и восхитительной остроконечной тиарой, о Лев Египта, — ответил Омбос.

— Спроси чужака, как его зовут, — продолжал царь.

Бессмысленно было протягивать ему еще одну карточку, поэтому я громко и четко назвал себя.

— Поистине грубое и неудобопроизносимое имя, — заметил его величество своему главному казначею. — Эти дикари говорят на странных наречиях, разительно отличающихся от плавного языка Мемнона и Сесостриса^[4].

Казначей согласно кивнул и трижды низко поклонился. Меня немного задело это замечание, и я почти уверен (хотя мне и не хотелось бы упоминать об этом в Тэмпле), что краска смущения проступила на моих щеках.

Прекрасная принцесса, все это время стоявшая рядом со мной в позе величественного спокойствия, поспешила изменить течение разговора.

— Дорогой отец, — произнесла она с почтительным поклоном, — чужаку, пусть даже и варвару, конечно же, не могут прийтись по душе эти колкие намеки по поводу его внешности и костюма. Мы должны показать ему изящество и утонченность египетской культуры. Тогда он, возможно, унесет с собой в северную глушь слабое эхо ее просвещенной красоты.

— Что за нелепица, Хатасу! — раздраженно ответил Тутмос Двадцать Седьмой. — Варвары бесчувственны и не могут оценить египетскую утонченность, подобно тому, как каркающая ворона не способна перенять величавую сдержанность священного крокодила.

— Ваше величество ошибается, — сказал я, постепенно восстанавливая самообладание и сознавая свое положение свободнорожденного англичанина при дворе иноземного деспота, хотя, должен признать, чувствовал я себя не столь уверенно, как обычно, потому что британский консул не представлял мою страну в пирамиде. — Я английский турист, гость из высокоразвитой страны, чья цивилизация далеко превзошла грубую культуру раннего Египта. И я привык к более уважительному отношению других народов, как и подобает гражданину первой морской державы в мире.

Мой ответ произвел глубокое впечатление.

— Он обращался прямо к Брату Солнца! — в очевидном смятении воскликнул Омбос. — Должно быть, в нем течет кровь царей его племени, иначе он не осмелился бы на такое!

— А если нет, его надлежит немедленно принести в искупительную жертву Амону-Ра, — добавил мужчина, в котором я по одежде опознал жреца.

По натуре своей я порядочен и правдив, но в таких тревожных обстоятельствах позволил себе маленькую ложь, произнеся ее с беспечно-смелым видом.

— Я младший брат нашего царя, — заявил я без тени сомнения, поскольку вокруг не было никого, кто мог бы опровергнуть мои слова, и попытался успокоить свою совесть тем, что всего лишь претендую на родство с вымышленным героем.

— В таком случае, — сказал царь Тутмос куда более радушно, — не может быть ничего предосудительного в том, что я обращаюсь прямо к тебе. Не желаешь ли ты занять место за нашим столом, рядом со мной, чтобы мы могли беседовать, не прерывая пира, который и без того продлится не слишком долго. Хатасу, дорогая моя, ты можешь сесть рядом с принцем варваров.

Садясь по правую руку от царя, я сам ощутил, как раздуваюсь до подобающих царскому высочеству размеров. Придворные заняли свои места, кубки снова пошли по кругу, бронзовокожие прислужницы перестали стоять в ряд, словно солдаты, и разглядывать мою скромную персону, а вскоре одна из них принесла мне хлеб, мясо, фрукты и финиковое вино.

Все это время я буквально сгорал от нетерпения выяснить, кем могли быть мои странные хозяева и каким образом они существовали столько веков в этом еще не исследованном зале, но вынужден был удовлетворять любопытство его величества относительно моей страны, того способа, которым я проник в пирамиду, общего положения дел в мире и еще пятидесяти тысяч подобных вопросов. Тутмос категорически отказывался верить моему многократно повторенному утверждению о том, что существующая ныне цивилизация намного превосходит египетскую. «Ибо по твоей одежде я вижу, что ваш народ совершенно лишен вкуса и фантазии», — объяснял он. Однако царь с большим интересом выслушал мой рассказ о современном обществе, паровой машине, Рекомендательном билле, телеграфе, Гомруле^[5], палате общин и других благах нашей передовой эпохи, а также краткое изложение событий европейской истории от возвышения греческой культуры до русско-турецкой войны. Наконец он почти исчерпал свои вопросы и у меня появилась возможность, в свою очередь, получить кое-какие сведения.

— А теперь, — сказал я, повернувшись к очаровательной Хатасу, которую посчитал более приятным источником информации, чем ее августейший папочка, — я хотел бы узнать, кто вы такие?

— Так ты еще не понял? — воскликнула она с непритворным изумлением. — Мы же мумии.

Она сделала это ошеломляющее признание так же спокойно и равнодушно, как могла бы сказать «мы французы» или «мы американцы». Я осмотрелся и заметил за колоннами то, что раньше ускользало от моего внимания, — множество саркофагов с небрежно разложенными рядом крышками.

— Но что вы здесь делаете? — растерянно спросил я.

— Может ли такое быть, чтобы ты не знал предназначения бальзамирования? — ответила Хатасу. — Ты такой приятный и воспитанный молодой человек, но, уж прости меня за эти слова, поразительно невежественный. Мы становимся мумиями, чтобы обеспечить себе бессмертие. Раз в тысячу лет мы просыпаемся на двадцать четыре часа, снова обретаем плоть и кровь и устраиваем пир, наслаждаясь сушеными угощениями и другими приятными вещами, оставленными для нас в пирамиде. Сегодня первый день тысячелетия, и мы проснулись в шестой раз с тех пор, как нас забальзамировали.

— Шестой раз? — недоверчиво переспросил я. — Значит, вы должны были умереть шесть тысяч лет назад?

— Совершенно верно.

— Но ведь мир тогда еще не существовал! — воскликнул я с догматичной убежденностью и ужасом.

— Прости меня, принц варваров, но сегодня первый день триста двадцать седьмого тысячелетия.

Мой догматизм получил жестокий удар. Однако я был знаком с расчетами геологов и в какой-то мере готов принять такую древность человеческой расы, а потому проглотил это утверждение без особых затруднений. К тому же, если бы такая очаровательная девушка, как Хатасу, попросила меня в тот момент стать магометанином или поклоняться устрицам, не сомневаюсь, что я бы незамедлительно так и поступил бы.

— Значит, вы просыпаетесь только на один день и одну ночь? — спросил я.

— Только на один день и одну ночь. А потом опять заснем на еще одно тысячелетие.

«Если только вас не пустят на топливо для Каирской железной дороги», — мысленно добавил я и продолжил вслух:

— Но как вы получаете эти огни?

— Пирамида построена над источником горючего газа. В одной из боковых камер устроен резервуар, в котором газ собирается всю эту тысячу лет. Проснувшись, мы сразу же открываем кран и зажигаем огонь от спички.

— Помилуй бог! — прервал я ее. — Я и не знал, что древние египтяне умели пользоваться спичками.

— Ничего удивительного. «Есть многое в природе, друг Хефрен, что и не снилось нашим мудрецам», как говорил один сказитель из Фил.

Дальнейшие расспросы открыли мне все тайны этой странной усыпальницы, удерживая мой интерес до самого завершения пиршества. Затем верховный жрец торжественно встал, протянул небольшой кусок мяса священному крокодилу, с меланхоличным видом сидевшему возле покинутого саркофага, и объявил, что пир подошел к концу. Все поднялись с мест и, пройдя по длинным коридорам и боковым нефам, принялись о чем-то беседовать, собравшись в небольшие группы под яркими газовыми лампами.

Мы с Хатасу направились к наименее освещенной колоннаде и присели у мраморного фонтана с порфировым бассейном, в котором резвились рыбки (божества великой святости, как заверила меня принцесса). Не могу сказать, сколько времени мы там просидели, но помню, что разговор шел о рыбах и божествах, о египетских обычаях и египетской философии, а в особенности — о египетских любовных утехах. Последнюю тему мы оба нашли чрезвычайно интересной, и как только мы к ней приступили, ничто больше не отвлекало нас от плавного течения беседы. Хатасу была высокой, стройной и царственной, с гладкими смуглыми руками и кожей цвета начищенной бронзы. Длинные волосы она собрала в прекрасную египетскую прическу, гармонирующую с цветом ее лица и с одеждой. Чем дольше мы говорили, тем отчаянней я влюблялся в нее, совершенно забыв о своем долге перед Эдитой Фитцсимкинс. В самом деле, чем могла пленить меня уродливая дочь богатого и вульгарного новоиспеченного рыцаря, когда передо мной сидела египетская принцесса царской крови, вне всякого сомнения благосклонно принимающая мои знаки внимания и отвечающая на них со скромной, стыдливой грацией?

Итак, я продолжал говорить Хатасу всякие обольстительные слова, а она самым очаровательным образом отгораживалась от них — если можно так выразиться, «я имею в виду вовсе не то, что имею в виду», — пока, признаюсь, мы оба не зашли так далеко в сердечном недуге, именуемом любовью, как только могут зайти юноша и девушка при первом свидании. Поэтому, когда Хатасу взглянула на свои часы — еще один механизм, изобретение которого наши любители древности не приписывали египтянам, — и объявила, что ей осталось жить всего три часа, во всяком случае до следующего тысячелетия, я так огорчился, что вытащил носовой платок и разрыдался, словно пятилетний ребенок.

Хатасу была глубоко тронута. Благопристойность не позволяла ей утешать меня с излишним усердием, но все же она отважилась бережно убрать платок от моего лица и предложить еще один способ чуть дольше насладиться обществом друг друга.

— Предположим, — тихо проговорила она, — ты тоже станешь мумией. Будешь, как и мы, просыпаться каждую тысячу лет и, попробовав однажды, сразу поймешь, что спать целое тысячелетие столь же естественно, как и восемь часов. И конечно же, — чуть покраснев, прибавила она, — за следующие три или четыре солнечных цикла у нас хватит времени, чтобы наладить любые отношения, какие ты только пожелаешь, прежде чем наступит новая ледниковая эпоха.

Такое отношение ко времени было, несомненно, непривычным и сбивающим с толку для человека, отмеряющего его течение неделями и месяцами. Я смутно сознавал, что обязательства перед Эдитой диктуют мне нравственную необходимость вернуться во внешний мир, вместо того чтобы стать тысячелетней мумией. К тому же оставалась еще неприятная вероятность, что тебя превратят в топливо и развеют в пространстве задолго до следующего пробуждения. Но стоило мне посмотреть на Хатасу, чьи глаза в свою очередь наполнились слезами сочувствия, как этот взгляд сделал выбор за меня. Я отбросил в сторону Эдиту, прежнюю жизнь и заботу о собаках и решил, что стану мумией.

Больше медлить мы не могли. Нам оставалось всего три часа, а процесс бальзамирования, даже в самом ускоренном варианте, занял бы целых два. Мы поспешили к верховному жрецу, который заведовал нужной нам службой. Он сразу же согласился исполнить мое желание и вкратце объяснил, какие процедуры обычно проводят с трупом.

— Трупом? — вскинулся я. — Но я ведь живой. Вы не можете забальзамировать меня живьем!

— Можем, — ответил жрец. — Под хлороформом.

— Хлороформ! — повторил я, изумляясь все сильней. — Не думал, что вы, египтяне, о нем знаете.

— Невежественный варвар! — скривил он губы в ответ. — Ты считаешь, что мудрей учителей мира. Если бы ты был посвящен в мудрость египтян, то знал бы, что хлороформ — один из самых простых и часто применяемых обезболивающих средств.

Я тут же отдал себя в руки жреца. Он уложил меня на мягкий диван под внутренним двором, достал хлороформ и поднес к моему носу. Хатасу держала меня за руку и с беспокойством в глазах следила за моим дыханием. Священник склонился надо мной с запотевшей склянкой в руке, и я смутно уловил аромат мирры и нарда. На какой-то миг я потерял сознание, а когда после небольшого перерыва снова пришел в себя, жрец держал в руке забрызганный кровью нефритовый нож, и я почувствовал, что мне разрезали грудь. Затем он снова использовал хлороформ, а Хатасу нежно сжала мою ладонь. А дальше вся картина померкла перед моими глазами и я провалился в казавшийся бесконечным сон.

Первые впечатления после пробуждения заставили меня поверить, что тысяча лет миновала и я вернулся к жизни, чтобы пировать вместе с Хатасу и Тутмосом в пирамиде Абу-Илла. Но, поразмыслив хорошенько и осмотрев обстановку, я убедился, что лежу в спальне отеля «Шеппард» в Каире. Вместо жреца надо мной склонилась медицинская сестра, но я не заметил никаких признаков присутствия Эдиты Фитцсимкинс. Когда же я вознамерился выяснить свое местоположение, мне решительно заявили, что я только что оправился от жестокой лихорадки и потому разговаривать мне запрещено, чтобы не подвергать свою жизнь опасности.

Чем завершилось мое ночное приключение, я узнал лишь несколько недель спустя. Не обнаружив меня поутру на пароходе, Фитцсимкинсы поначалу решили, что я сошел на берег для ранней прогулки. Но после того, как прошло время завтрака, ланча и обеда, они начали беспокоиться и разослали людей во все стороны на мои поиски. Кто-то из разведчиков случайно проходил мимо пирамиды и заметил, что один камень у северо-восточного угла развернут так, что открывает ранее неизвестный проход внутрь сооружения. Побоявшись войти туда в одиночку, он позвал своих друзей, и вместе они прошли сначала по темному коридору, затем через вторую дверь, пока не оказались в центральном зале. Там феллахи и отыскали меня. Я лежал на земле, истекая кровью из раны на груди, и к тому же пребывал в острой стадии малярийной лихорадки. Феллахи принесли меня на пароход, а Фитцсимкинсы незамедлительно отправили в Каир, где я мог получить надлежащее лечение и уход.

Поначалу Эдита была убеждена, что я пытался покончить с собой, не в силах вынести чувства вины за причиненную ей боль, и потому решила с предельной заботливостью ухаживать за мной вплоть до моего выздоровления. Но вскоре поняла, что упоминания в бреду о некой принцессе, с которой я, очевидно, находился в неожиданно близких отношениях, помимо всего прочего, связаны и с нашим casus belli^[6] — танцовщицами из Абу-Иллы. Но даже это испытание Эдита сумела бы вынести, приписав мое нравственное вырождение и покровительственное отношение к непристойному зрелищу первым симптомам начинающейся болезни, если бы не резкие и отнюдь не лестные намеки на ее внешность в весьма невыгодном сравнении с незнакомой принцессой… Такое она, скажу вам прямо, уже никак не могла простить и внезапно уехала вместе с родителями из Каира в Ривьеру, оставив язвительную записку, в которой обличала мое вероломство и бессердечие во всех цветах девичьей велеречивости. С тех пор я больше не виделся с ней.

По возвращении в Лондон я предполагал представить в Общество древностей отчет об этом происшествии, но друзья отговорили меня по причине их явной неправдоподобности. Они утверждают, что я, скорее всего, пришел к пирамиде уже в состоянии горячки, случайно нашел вход и упал в изнеможении, добравшись до центрального зала. В ответ я бы хотел обратить внимание на три обстоятельства. Во-первых, я, вне всяких сомнений, обнаружил никому прежде не известный проход, за что получил позднее золотую медаль Хедивского общества^[7], и сохранил об этом отчетливые воспоминания, ничуть не отличающиеся от воспоминаний о дальнейших событиях. Во-вторых, в моем кармане осталось кольцо Хатасу, которое я снял на память с ее пальца, перед тем как принять хлороформ. И в-третьих, жрец нанес мне рану нефритовым ножом, и шрам на груди заметен до сих пор. Абсурдную гипотезу моих друзей-медиков о том, что я якобы поранился, упав на острый край скалы, я должен сразу отмести как не достойную даже минутного рассмотрения.

У меня иная теория, и состоит она в том, что жрец не успел завершить операцию; возможно, его спугнуло появление разведчиков, посланных Фитцсимкинсами, и мумии приблизительно на час раньше времени улеглись в свои саркофаги. Во всяком случае, все они уже выстроились там ровными рядами, когда феллахи вошли в зал.

К несчастью, правдивость моего рассказа можно будет подтвердить только через тысячу лет. Но поскольку один экземпляр этой книги сохранят для потомков в Британском музее, я со всей серьезностью призываю будущее человечество проверить мои слова и направить делегацию археологов к пирамиде Абу-Илла в последний день декабря две тысячи восемьсот семьдесят седьмого года. Если они не обнаружат Тутмоса и Хатасу пирующими в центральном зале в точности так, как описано в моей книге, я с легким сердцем признаю, что моя история о новогодней ночи среди мумий — не более чем пустая галлюцинация, не заслуживающая никакого доверия со стороны научного мира.

Перевод Сергея Удалина