Царство Божье (fb2)

- Царство Божье (пер. Мария Владимировна Великанова) 68K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэтрин Батлер Хэтэуэй

Кэтрин Батлер
Царство Божье^[1]

Кэтрин Батлер Хатоуэй (1890–1942) досталась очень трудная судьба. Дочь обеспеченных родителей, в пятилетнем возрасте она заболела костным туберкулезом — и следующие десять лет (как она сама потом писала — «сто двадцать месяцев, бесконечное число дней, часов и минут!») провела фактически в неподвижности, привязанная к стальной распорке, повторяющей контур позвоночника. Но когда девочке наконец позволили вставать, выяснилось, что лечение помогло мало: ее фигура на всю жизнь осталась изувеченной, да и срок жизни оказался сравнительно недолог.

То, что Кэтрин все-таки сумела расширить свой мир далеко за пределы границ, отведенных ей болезнью, отношением семьи, американским обществом тех десятилетий, само по себе является жизненным подвигом. Она получила образование, начала писать, на профессиональном уровне иллюстрировала собственные произведения. В 1921 году создала свой литературно-художественный салон, ставший видным центром культуры штата Мэн. Собственное литературное наследие Кэтрин Батлер невелико, но ее книги и иллюстрации продолжают издаваться по сей день, причем вовсе не из жалости.

Он был в самом сердце толпы, внутри нее — той предвечерней толпы, само движение которой порождено всеобщим желанием перестать находиться в толпе. Одно из тысячи лиц, выглядевших почти трагично от усталости и отупения. К пяти часам живость утра давно позабыта. Уже не ищешь в лице напротив спрятанное сокровище, потому что лицо напротив, чьим бы оно ни было, слишком измучено своей тяжкой ношей, чтобы на нем можно было что-нибудь высмотреть.

Он бежал по лестнице, но вдруг поскользнулся и упал. Едва ли прошла секунда, прежде чем он вскочил, рассерженный тем, что вокруг него немедленно собрались люди. Одна бледная женщина прижала ладонь ко рту и расплакалась.

— Дайте пройти! — воскликнул он, пытаясь пробиться сквозь напирающую толпу. Та самая толчея, неразличимой частицей которой был он сам, внезапно сомкнулась вокруг него, вперила в него свой многоглазый, как у Аргуса, взор, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы вырваться.

Он сел в поезд, едва дыша. Странное дело, но это происшествие словно бы вырвало его из глубокой летаргии, в которой он, сам того не замечая, пребывал. Его пульс участился, мысли потекли быстрее и стали четче. Он чувствовал, что на него обрушилась большая, хоть и неведомая пока удача. Это восторженное ощущение изумило его.

«С чего это я вдруг такой счастливый?» — подумал он.

Он окинул безразличным взглядом других пассажиров и, заметив несколько знакомых, ощутил истинное наслаждение оттого, что повезло ему, а не им.

«Я что, сплю? — спросил он себя. — Или вот-вот найду золотую жилу? Или что?»

Поезд ехал; он удобно откинулся на сиденье, примостил подбородок на руке и стал привычно рассматривать вечерний пейзаж. Мыслями он вернулся в утро. Перед его внутренним взором предстала комната, куда он пришел будить детей. Это была большая квадратная комната, на стенах висели детские рисунки, в углу громоздились игрушки. Было прохладно и свежо, как всегда в начале мая, и в открытое окно виднелся газон, усеянный паутиной. На каждой из трех маленьких кроваток спало прелестное дитя. Они выглядели так умилительно со своими очаровательными кудряшками; губки и ноздри трепетали в такт дыханию; детская ручка, свисавшая с кровати, казалась совершенно чуждой беспокойному начинающемуся дню, а другая, лежащая на подушке, выглядела так, словно это не ребенок спит, а властная фея накладывает на кого-то чары. Когда он шел по комнате, то слышал, как малыш Джон бормочет что-то, просыпаясь. Алисия вдруг села в постели, худенькая и стройная в своей ночной рубашке, как молодой тростник. У нее были черные ресницы, а глаза — лиловые, как вереск.

— Папа! — закричала она. — Я знаю, какой сегодня день!

И через миг три маленьких вихря очутились на полу, сбросили ночные рубашки и начали, размахивая руками и дрыгая ногами, одеваться, громко галдя в ожидании праздника. Их отец вовсе забыл, что у него сегодня день рождения, пока жена и дети не заставили его сбросить уныние повседневности и не сделали этот день лучшим из дней.

Уходя из дома, он посмотрел на Мэгги, свою хрупкую веселую жену, и попросил не переутомляться из-за ерунды. Она посмотрела на него с деланым высокомерием и велела не опаздывать к ужину, не портить праздник. Он не обратил внимания на ее слова; странно, но он никак не мог наглядеться на ее лицо. Чем больше он смотрел на него, тем более красивым и выразительным в смысле изысканности и нежности оно ему казалось. Она встревоженно заглянула ему в глаза и спросила, почему он ее не слушает.

— Потому что у тебя такое небесно-прекрасное лицо, — благоговейно ответил он.

Поезд все ехал, и он увидел зеленоватый туман, который словно шторой затянул ландшафт, такой унылый зимой, и на удивление украсил его; теперь в окно было не так неприятно смотреть, как раньше. В воздухе чудилось что-то почти лихорадочное, то легкое безумие, что сопровождает перемену погоды.

В его сердце цвела любовь, текла по венам винным теплом, неповторимый букет аромата и вкуса. «Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна!» — говорило его тело, и эти слова отдавались эхом в каждой его клеточке. И когда поезд нес его по полям и лесам в город, им овладела странная страсть; она стучалась в его сердце, требуя слов, взывала к нему из молчаливых полей и лесов: слова, дай же мне слова!

Когда он вышел из поезда, спускались сумерки и моросило. Он чувствовал благодарность за темноту, за свежий воздух, овевающий его лицо, за тишину. Вечер вернул его в мрачный городок, на крохотную станцию, отмеченную лишь одним фонарем, крепко застрявшим в своем гнезде, словно древний человек ухватил его своей сильной рукой. Как всегда, с ним вместе сошли трое или четверо пассажиров, неспешно болтающих о пустяках, но они быстро исчезли за немаленькими дверями своих унаследованных от предков домов. Звук открываемой и закрываемой двери, приятный свет лампы, промелькнувший краешек накрытого стола, свисток отбывающего поезда — и в городке снова воцарилась тишина.

Он был благодарен и за то, что на свежем воздухе в этом благословенном месте у него снова улучшилось настроение. В этот темный и туманный майский вечер он снова ухватил потерянную было нить своего бытия. Только сегодня она казалась ему более золотой, трепещущей надеждой и тайной — тихий миг, проводящий грань между прошлым и будущим. «Сегодня мне исполняется тридцать лет, — подумал он, — у меня жена и трое детей». Как же быстро пробежало время! Они правда есть у него или это сон? Куда приведет его эта пустая улица? Может, в Вавилон или на затерянный берег богов и видений? Он завернул за знакомый угол. Свежий ветер швырнул ему в лицо водяные брызги, и в неясном свете он увидел головки крокусов, раскачивающиеся посреди травы у тротуара. Он распахнул дверь и услышал голос Мэгги, доносящийся из столовой, и смех Алисии.

— Привет! — крикнул он, но ему никто не ответил, и он вошел в столовую. На столе кругом стояли свечи, пока не зажженные, и ваза с цветами.

Мэгги сидела у огня, колола орехи и рассказывала что-то детям, рассевшимся вокруг нее в белых праздничных одеждах; отблески огня плясали на их лицах. Малыш Джон уставился на пламя с тем самым видом, из-за которого его мать верила, что он одарен душой поэта. Она рассказывала самые диковинные сказки, какие только могла измыслить. Ее негромкий монотонный голос звучал таинственно.

Глава семейства задержался у двери, подумав, что, возможно, нарушил этикет дней рождения, вторгнувшись раньше, чем все было готово. Он засмеялся и сделал шаг назад.

— О, смотрю, мне здесь не рады. Я ничего не видел, правда! — И добавил, уже выйдя на лестницу: — Как скоро мне можно будет зайти?

Но ему не ответили. Слышались только загадочный голос Мэгги, звук, с которым она колола орехи, и короткий смех Алисии.

— Мэгги, дорогая! — снова позвал он.

Ответа снова не последовало. В комнате продолжали рассказывать и слушать волшебную сказку.

— Кстати, — он спустился по лестнице, — кстати, Мэгги, можно тебя на секунду?

Рассказчица умолкла, но не ответила и не вышла к нему. Охваченный дурным предчувствием, он подошел к двери столовой. В его голосе прозвучало удивление:

— Мэгги!

Она обернулась, и на ее лице промелькнуло замешательство, похожее на его собственное. Но она смотрела сквозь него, как будто его здесь не было. Малыш Джон глядел в огонь, все еще под глубоким впечатлением от того, что рассказала мать. Словно выныривая из сказки, он спросил:

— Что ты услышала, мама?

Она испуганно поглядела на него, а потом нежно и тепло улыбнулась.

— Да просто ветер на улице, дорогой. Ночь дождливая и ветреная.

И снова обернулась в сторону двери.

— Мэгги!

Его вдруг охватили такой страх и такая мука, что он едва смог заговорить снова. Приложив руку к голове, он шагнул к жене.

Словно для того, чтобы найти утешение в этот сложный момент, он задержал взгляд на Алисии, ребенке с изящными руками и чуткой душой.

Робби, приставучий младшенький, прильнул к матери, глядя встревоженно.

— Мама, кажется, я что-то слышал, — сказал он.

Она склонилась над ним, вся дрожа.

— И что это, как ты думаешь, милый? — спросила она.

— Я подумал, это дождь стучится в окно и пытается зайти.

Она рассмеялась, тяжело поднялась, держа ребенка на руках, и принялась расхаживать перед уютным камином. Довольно долго не было слышно ничего, кроме далеких завываний ветра, треска огня и шагов Мэгги.

Внезапно Робби расплакался, продолжая прижиматься к ее плечу.

— Почему папа не идет?

Его отец бросился к жене, чтобы обнять ее и ребенка у нее на руках, с криком:

— Мэгги!

Она снова села в кресло, продолжая дрожать, и испуганно и сочувственно погладила ребенка по голове.

— Что за гнетущая тайна! Это жизнь или смерть? — вскричал он.

Тщетно он простирал к ним руки. Между ними лежала непреодолимая пропасть. Когда он наконец отвернулся от жены, ему показалось, что стены дома давят на него, от огня в очаге исходит нестерпимый жар, а зрелище человеческой скорби невыносимо.

Он направился к двери, но на полпути в сомнении обернулся. Лицо Робби покоилось на груди матери; его глаза запали и потемнели — он почти догадался.

Затем от дверей раздался звук, заставивший Мэгги вскочить в испуге. И желание обнять и утешить ее пересилило в нем желание вырваться на свободу.

Она оставила детей и пошла, решительная и бледная, встречать гостей; он парил позади нее. Она была похожа на хрупкий сломанный цветок, как крокусы в траве, побитые дождем.

Когда дверь открылась, он увидел двух мужчин, стоящих в темноте и сырости. Какое-то время оба молчали, а потом один посмотрел на другого и выпалил:

— Да скажи ты ей, бога ради!

Он видел это как в тумане, словно был уже в тысяче миль отсюда. Больше ничего ему не удалось услышать. Он вылетел наружу, в ветер и дождь. В его груди снова разлилось ни с чем не сравнимое наслаждение. Перед ним лежали темные холмы. Где-то внутри него распахнулись двери, так долго запертые на засов; его охватило ощущение триумфа. Больше он не чувствовал ни скорби, ни жалости — только невероятную свободу и радость, как будто с его плеч свалился и укатился прочь тяжелый камень.

— Смерть прекрасна! Смерть прекрасна! — отдавалось эхом в каждой точке его существа.

Он почувствовал морозное дыхание гор, познал безбрежное одиночество моря. Его жилы были огромными реками, текущими по лику земли, и так же сверкали и играли бликами. Его голова была среди звезд, он видел солнце и луну одновременно, и все четыре времени года выстроились перед ним. Облака на небе расступились и исчезли, и он увидел на фоне небесного свода вереницу сияющих благодатных фигур, отбрасывающих тень неуловимого величия на земную твердь.

Перевод Марии Великановой

Примечания

1

Название этого рассказа отсылает читателя к стихотворению поэта Фрэнсиса Томпсона с таким же названием; оттуда же и образ отринутого камня в финале — в стихотворении Томпсона есть строка «отриньте камень и раскиньте крылья», под которой подразумевается освобождение от бремени земного бытия.

(обратно)