Империя света (fb2)

- Империя света [빛의 제국] (пер. Камилла Пак) 1142K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ким Ёнха

Ким Ёнха
Империя света

Роман

Перевод с корейского Камиллы Пак

Москва

«Текст»

2020

김영하

빛의 제국

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

Издано при поддержке LTI Korea (Сеул)

Издано при поддержке АНО «Институт перевода» (Москва)

The edition is published by arrangement with The Friedrich Agency and The Van Lear Agency

* * *

07:00
Подстегнем коней!

1

Он открыл глаза, чувствуя тяжесть всем теле и неприятный привкус во рту. Пока он отходил ото сна, на поверхность сознания медленно, будто незнакомец, шагающий навстречу из тумана, выступили два слова: голова болит. Он мог лишь согласиться с чьим-то утверждением, что это именно она, головная боль, поскольку сам никогда в жизни ее не испытывал. Однако он чувствовал какую-то несправедливость в том, что у этой незнакомой ему доселе причудливой боли столь безвкусное название. Она посетила его этой ночью, и им овладело дурное предчувствие, будто что-то нехорошее произойдет с ним за пределами этой кровати. На мгновение им овладело отвращение к собственному телу. Казалось, что пребывавшее долгое время в покорном безмолвии туловище вдруг очнулось и, обнаружив на плечах тяжелого и властного наездника, в неистовом протесте заколотило под ключицей. Эта головная боль была хитросплетением физического страдания и чувства подавленности и раздражения, и он, впервые столкнувшись с чем-то подобным, понятия не имел, что с ней делать.

Пока он размышлял о своей головной боли, она стала еще сильнее. Казалось, кто-то вонзил ему в правую часть затылка острую иглу. Он решил принять это новое для него ощущение так же, как принимал своих клиентов, и от этого терпеть его стало заметно легче.

Протянув руку на другую половину кровати, он погладил бедро жены. Она сонно буркнула что-то и перевернулась на другой бок. Он запустил руку ей в трусы и начал поглаживать густые волосы на лобке, разросшиеся почти до самого пупка. Жена никак не реагировала. Он вытащил руку и потер ею глаза. На кончиках пальцев оставался легкий запах. Жена спросила едва разборчивым голосом:

— Тебе не пора?

— Что?

— На работу, говорю, не пора?

— А тебе?

— Покорми кошку.

Она зарылась лицом в подушку. Он откинул одеяло и медленно встал с кровати — кошка была тут как тут. Как обычно, она терлась о его ноги, требуя еды. Он зачерпнул ложкой корм из коробки и насыпал в миску. Кошка радостно набросилась на хрустящий корм. Замысловатый узор из коричневых, черных и белых пятен на ее спине напоминал географическую карту. Погладив пушистый загривок, он зашел в ванную, вытащил изо рта ночную капу и положил в стакан. «Если сейчас запустите, потом придется вставлять протез», — предупреждал его стоматолог, когда он пришел к нему с жалобой на скрежетание зубами по ночам. С тех пор он не ложился спать без капы.

Он открутил крышку пузырька с ополаскивателем для рта и залил голубой жидкостью капу в стакане. Выдавив на щетку немного зубной пасты, он принялся машинально чистить зубы, не переставая думать о впившейся в мозг игле. Чем больше он старался о ней забыть, тем настойчивее она напоминала о себе. Теперь она выбрала одну точку и принялась атаковать ее с неистовой силой, словно трос, прочищающий засорившуюся трубу. Он похлопал ладонью по затылку, но это не помогло.

— Пап.

В зеркале показалось отражение дочери. Продолжая чистить зубы, он поймал ее взгляд.

— Ты себя плохо чувствуешь?

— Всы-ы-фрке!

Он хотел сказать, что все в порядке, но из-за щетки во рту не смог толком произнести. Девочка ткнула отца пальцем в бок и недовольно скривила рот. Четырнадцатилетняя Хенми в розовой пижаме с Микки Маусом важной походкой направилась к столу. Она насыпала в миску сухой завтрак и достала из холодильника молоко. Хлопья тихо зашуршали, перемешиваясь с молоком. Хенми принялась с хрустом жевать. Кошка, проходя под столом, потерлась мордой о ее ступню. Хенми почувствовала, будто это змея проползла у нее в ногах. Словно подслушав мысли хозяйки, кошка возмущенно мяукнула. Киен прополоскал рот, вышел из ванной и взял животное на руки. Только тогда из спальни появилась Мари в одних трусах. Бюстгальтера на ней не было. Вокруг сосков проступали голубоватые вены, отчего ее тело казалось озябшим. Мари почесала живот загипсованной левой рукой, правой прикрывая зевающий рот. Она подошла к кухонному столу, за которым сидела Хенми, и, отняв руку от живота, потрепала дочь по голове.

— Доброе утро, малыш!

Хенми молча мотнула головой. Она терпеть не могла привычку матери расхаживать по квартире голой и предпочитала в такие моменты вообще не смотреть в ее сторону. Киен потер пальцами виски и сказал:

— У меня болит голова.

— У тебя же не бывает головных болей.

— Ну, видимо, теперь бывает.

— Ой, придумаешь тоже, — бросила небрежно Мари, направляясь к туалету.

— Что значит «придумаешь тоже»?

— Прости, ляпнула невпопад. Может, это мигрень? Болит только пол головы?

— Такое чувство, будто в голову забралась игла и шныряет по мозгу взад и вперед. Когда тебе гипс снимут?

Она открыла кран, и его вопрос слился со звуком воды.

— Что? — переспросила Мари, слегка поморщившись.

— Гипс, спрашиваю, когда снимут?

— А, сказали на следующей неделе зайти. Жуть как чешется. Ощущение, будто там под повязкой муравьи завелись.

— Может, и завелись.

Мари закрыла за собой дверь в туалет. Она сломала запястье две недели назад, когда эскалатор в универмаге внезапно остановился и она упала, не удержавшись под натиском навалившихся сзади людей.

— Послушай Юки Курамото, — сказала Хенми, ставя миску в раковину.

— Юки… как?

— Это японский пианист. Говорят, помогает при головной боли.

— Да ну?

— Пап, ты тоже из тех, кто думает, будто дети только глупости говорят? — Хенми укоризненно посмотрела на отца.

— Нет.

— Ну вот поверь мне разок и попробуй.

В руках Хенми откуда ни возьмись оказался альбом Юки Курамото. Киен взял диск и сунул в портфель. На мгновение он вдруг почувствовал, будто парит в воздухе. Ощущение сродни легкой эйфории, когда кажется, что пятки уже не касаются земли. Ему самому не верилось, но как только он взял в руки диск этого Курамото, головная боль начала понемногу отступать. Хотя вряд ли стоило благодарить за это японского пианиста — скорее всего, утешение ему приносило выражение искреннего беспокойства на личике дочери. Чувствуя прилив бодрости, Киен посмотрел на Хенми:

— По-моему, уже помогает.

— Вот видишь, а я что говорила?

Хенми зашла в комнату и прикрыла за собой дверь. Видимо, пошла переодеваться. Киен услышал, как Мари спустила воду в туалете. Он пошел в малую ванную, чтобы побриться. Вода была теплая, мыльная пена мягко ложилась на кожу. Вытирая лицо сухим полотенцем, Киен мысленно прикинул планы на день. Вряд ли он будет сильно занят. Днем надо будет рассчитаться с кинотеатром, но это всего лишь формальность, дело пары телефонных звонков.

Он достал из ящика свежую рубашку и голубовато-серый шелковый галстук к ней. Сверху он накинул темно-синий пиджак и был готов идти на работу. Взяв со стола портфель, Киен тихонько постучал в дверь ванной.

— Ты сегодня поздно?

— Что?

Дверь открылась, и оттуда показалась голова Мари.

— Ты что-то сказал?

— Поздно, спрашиваю, вернешься?

— Не знаю еще. А ты?

— У меня особых планов нет, но я тоже пока не знаю.

Хенми вышла из своей комнаты, застегивая пуговицы на шкальной рубашке. Она запихнула ноги в кроссовки «Пума» и открыла входную дверь. Киен последовал за ней.

— Тогда каждый ужинает сам, — сказала Мари, выйдя из ванной и прикрыв за собой дверь.

— Ладно, до вечера, — машинально попрощался с ней Киен.

— Ага.

Выйдя в прихожую, Мари окликнула дочь:

— Хенми! Ты же после школы сразу домой?

— А зачем? Дома все равно никого не будет.

— И куда ты собралась?

— Не знаю.

Хенми громко хлопнула входной дверью. Мари снова приоткрыла дверь и с серьезным лицом обратилась к дочери:

— Ты же прекрасно знаешь, что мы с папой очень заняты на работе. Ни на какие курсы или в кружки ты не ходишь — так куда ты после школы собралась?

— Да никуда я не собралась!

На этот раз, ничего не ответив, дверь закрыла Мари. Отец с дочкой молча встали перед лифтом.

Через некоторое двери лифта раскрылись, и они вместе шагнули внутрь.

— Пап!

— А?

— Я вас с мамой иногда просто не понимаю. Вы как будто только и ждете, что я во что-нибудь вляпаюсь. Вы настолько мне не доверяете?

— Ну что ты, просто знаешь же, всякое в мире бывает.

— За меня можете не беспокоиться!

Хенми недовольно надула губы. Лифт спустился на первый этаж, и отец с дочкой по очереди вышли.

— До вечера, пап! — сказала Хенми направляющемуся к подземной стоянке отцу.

— Пока!

Спускаясь к машине, Киен почувствовал, что только было успокоившаяся головная боль началась с новой силой. Теперь в мозг впивалась уже не одна, а множество мелких игл.

2

Хенми прошлась немного вниз по тропинке через жилой комплекс и, остановившись у дома 104, достала телефон, чтобы проверить время. Было 7:42. Она слегка нахмурилась и тут почувствовала на своем плече чью-то руку. Хенми резко повернула голову — вытянутый указательный палец был тут как тут и угодил ей прямо в щеку.

— Что за?.. — она обернулась. Перед ней стояла и заливалась смехом Аен.

— Опять попалась!

— Вот тебе! — Хенми легонько пнула Аен по ноге. Та вскинула руки, как персонаж комикса, и вскрикнула: «Ой!»

Две девочки одного роста и с одинаковыми прическами неторопливо зашагали к школе.

— Ты домашку сделала? — спросила Аен.

— Какую?

— Гадюкину.

— А, математику? Не-а.

— И что теперь?

— Придется сейчас в классе делать.

Девочки всю дорогу хихикали между собой. Дойдя до конца жилого комплекса, они вышли на главную улицу, обсаженную с обеих сторон вишневыми деревьями. Они остановились перед пешеходным переходом у круглосуточного магазина, и Хенми повернулась к Аен:

— Слушай, у меня есть один секрет. Обещаешь, что не проболтаешься?

— Что?

— Серьезно говорю, это секрет, никому нельзя рассказывать!

— Ладно, выкладывай.

Хенми сделала крайне серьезное лицо и сказала:

— Моя мать на самом деле мне не родная.

— Чего?

— Мачеха она мне, говорю.

— Ты рехнулась! — Аен подскочила.

— Честное слово!

— Да, конечно, — Аен скорчила недоверчивую гримасу.

— Но мне все равно. Даже хорошо, что я сама об этом узнала.

— А как ты узнала?

Загорелся зеленый свет, и девочки начали переходить дорогу.

— На самом деле я давно уже догадалась, просто все это время молчала.

— Но бабка-то в тебе души не чает.

— Это она специально, чтоб никто не догадался, что я ей не родная. Все сплошной спектакль. — Хенми остановилась и пристально посмотрела в глаза Аен. — Да ты мне не веришь, смотрю!

— Верю я, верю.

— Что-то не похоже.

— Говорят тебе, верю!

Они перешли еще одну дорогу. Постепенно на глаза стали попадаться ребята из их школы. Лея взяла Хенми под руку. Хенми вдруг спросила:

— Как думаешь, в чем смысл жизни?

— Да что с тобой сегодня? С самого утра…

— Разве человек живет на свете и умирает просто так, без всякого смысла?

— Ну это-то вряд ли.

— Вот и я о том же! Я стану монахиней.

— Ты что, Мать Тереза?

— О, как ты догадалась?! Я только вчера читала ее биографию. Ты просто гений, Аен, ге-е-ний!

— Просто я других монахинь больше не знаю. На экзамене даже вопрос про Мать Терезу был, помнишь? Короче, ты слишком много всякой ерунды читаешь. Ты еще только на прошлой хотела стать мадам Кюри.

— А почему монахиня не может заниматься физикой? Вон сестра Хэин пишет же стихи.

— Хватит уже чушь нести. Стихи и физика тебе не одно и то же.

— Как бы там ни было, собираюсь заняться поиском смысла жизни.

— Что ж, удачи!

— Вот только не надо смеяться!

— Ладно.

Хенми глубоко вздохнула.

— По-моему, заводить семью не имеет совершенно никакого смысла. И вообще женщину семья связывает по рукам и ногам, как считаешь?

Аен отпустила руку Хенми и спросила:

— Ты, кстати, падук^[1] окончательно бросила?

— Да, куда мне соревноваться с мальчишками. Они как машины какие-то. Когда играешь с ними, такое чувство, что перед тобой сидит бесчувственный робот.

— Но если хорошо играть, можно кучу денег заработать.

— Так хорошо мало кто играет. А ты, смотрю, деньги любишь?

— Нет, мне плевать на деньги. И все же. Эх, мне б твои способности! Можно было бы в школу не ходить — знай себе играй в падук. И почему я такая бездарность?

Как только впереди показались ворота школы, вокруг стало заметно больше детей. Девочки, щебеча, как птички, спешили мимо ворот на уроки. Мальчишки с еще такими непропорциональными детскими телами были похожи на криво нарисованных человечков. Некоторые, пробегая мимо, искоса поглядывали на Аен.

— Они всё не уймутся? — Хенми бросила на них укоризненный взгляд. Как только они зашли за ворота, Аен заметно сникла.

— Плевать. — еле слышно бормотала она себе под нос. — Не забудут, пока не сдохнут.

Хенми шла впереди Аен, будто пытаясь ее защитить.

— Вот придурки. Им что, с утра больше заняться нечем? — сказала она погромче, чтоб поддержать подругу.

Аен шла, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Болтая как-то в видеочате со своим парнем, она показала ему грудь, а тот возьми да разошли снимок экрана всем друзьям и знакомым. Дело было прошлой весной, но все по-прежнему об этом помнили. Более того, вокруг этого случая мыльной пеной разрослись всяческие злобные слухи. Не будь Хенми ее лучшей подружкой, терпеть все эти насмешки было бы куда труднее. С Хенми никто связываться не смел. В свое время она прославилась игрой в падук, а с тех пор как бросила, стала отличницей в школе. Не по-девчачьи крутой нрав также сделал ей репутацию. Среди девчонок она пользовалась большей популярностью, чем среди мальчишек.

Как только они вошли в класс, Аен, вздохнув, сразу направилась к парте в самом конце комнаты. Хенми прошла к своему месту у окна и оглянулась на подругу. У нее в голове не укладывалось: Аен, такая застенчивая, замкнутая — и светит грудью в камеру. Хенми почувствовала, будто она только что увидела нечто запретное, подглядев темную, зловещую изнанку жизни. Может, и в ней где-то глубоко сидит, как затаившийся инопланетянин, нечто неведомое ей самой и ждет нужного момента, чтобы выйти наружу?

Хенми стала непосредственным свидетелем того, как разрастаются дурные сплетни и как один человек становится для всех козлом отпущения. Вся школа, от директора до охранника, запомнила Аен лишь по этому случаю, и для них она навсегда останется «девчонкой с голой грудью».

Сначала Хенми, как и все, думала, что Аен, конечно же, переведется в другую школу. Она даже приготовила прощальную открытку. Но родители Аен решили иначе. У них был необычный взгляд на жизнь. Они верили в грядущее бессмертие этого мира, считая, что благодаря развитию биоинженерии и клонирования люди скоро будут жить вечно, ибо таков план, подготовленный прибывшими на Землю много лет назад инопланетянами. Разумеется, люди с такими убеждениями не считали то унижение, которое испытывала их дочь в школе, чем-то серьезным. Они полагали, что раз уж она все равно скоро станет бессмертной, то можно немного и потерпеть. По сравнению с вечной жизнью три года средней школы просто ничто. Для бессмертия важна не дружба, а соблюдение заповедей, считали родители Аен. Они специально не покупали машину, в пищу употребляли лишь необработанные продукты, овощи ели только сырыми, а мясо вообще было под запретом. Почти каждый день они проводили в церкви, поэтому Аен часто оставалась одна в пустом доме, перебиваясь лапшой быстрого приготовления.

«Не это в жизни главное!» — говорила всякий раз мать. Так или иначе, уйти из школы Аен не удалось. Больше всего она ненавидела физкультуру. Каждый раз во время пробежки ей казалось, будто все смотрят на ее грудь, и отчасти так оно и было. Когда она спрашивала учителя физкультуры, нельзя ли ей остаться в классе, он многозначительно улыбался и, великодушно не спрашивая причину, разрешал ей не выходить на площадку.

Хенми посмотрела на часы. До восьми оставалось десять минут. Вполне должно хватить, чтобы кое-как сделать математику. Она достала из портфеля тетрадь, открыла ее, но писать что-либо не было охоты. Она подперла рукой подбородок и задумалась. Интересно, какой станет Аен, когда вырастет?

3

Красный. Киен мягко нажал на тормоз. Возможно, благодаря Юки Кура мото головная боль слегка утихла. Он вытащил диск и поставил музыку из фильма «Буэна виста соушл клаб». Салон машины тут же заполнили веселые кубинские мотивы. Пианино, гитара, труба и вокал сливались в единый поток, слишком мощный для салона его «Сонаты». «Пам-па, пам-па, пам-па-пам. Ла-ла-ла, ла-ла-ла», — чуть слышно подпевал он в такт музыке. В такие моменты в нем как никогда просыпался вкус к жизни. Далеко впереди над горизонтом медленно вставало солнце. Киен нажал на газ, и машина уверенно двинулась вверх по холму под жизнерадостное пение карибского ансамбля. В какой-то момент головная боль окончательно прошла, и его охватило чувство упоительного восторга, будто ему вкололи морфий. В целом практически безупречное начало дня. Он проснулся в обычное время, его умная не погодам дочка обожает папу, на работе все гладко. Он здоров, зрение отличное.

Как только загорелся зеленый, стоявшие рядом курьеры на мотоциклах разом тронулись с места. Слева с ним поравнялся скутер «Хонда». Киен бросил взгляд на водителя в шлеме. Тот тоже повернулся к нему. На секунду их взгляды пересеклись. Скутер с громким выхлопом рванул вперед и оставил машину Киена далеко позади. Киен включил музыку погромче. Кубинские старики что есть силы затрубили веселую мелодию. Он прибавил скорость, перестроился в другой ряд и, обогнав четыре машины, вырвался вперед.

4

Мари вышла из ванной, когда мужа с дочкой уже не было. Перед душем она была еще сонная, но теперь уже совсем проснулась. Достав из сумки мобильный телефон, она быстро набрала сообщение большим пальцем правой руки.

— Пообедаем вместе?

Через мгновение на экране телефона появился ответ:

— Давай. А где?

Большой палец снова пробежался по клавишам.

— «Неаполь». В 12?

— !!

Мари закинула телефон обратно в сумку и, усевшись перед зеркалом, принялась сушить волосы феном. Если вам любопытно, как выглядит женщина с абсолютно бесстрастным лицом, попробуйте застать ее во время утреннего туалета. Когда женщины сушат волосы или наносят макияж, их лица не выражают ни одной эмоции. Мари машинально, как робот, нанесла тональный крем и подвела глаза, после чего встала и принялась аккуратно одну за другой надевать приготовленные с вечера вещи, коротко зевая на ходу. Натянув в самом конце чулки, она кинула в сумку косметичку и вышла в прихожую. Кошка выбежала за ней, тихо мяукая. Мари осторожно обошла ее — не дай Бог кошачья шерсть налипнет на черную юбку — и надела туфли.

— Киса, мама скоро вернется!

Мари открыла входную дверь. Кошка, задрав голову, смотрела ей вслед.

5

Пак Чхольсу, все еще лежа в постели, протянул руку и взял со столика бумажник. Внутри было около трехсот тысяч вон. Положив бумажник обратно, он нащупал пульт и включил телевизор. В правом верхнем углу экрана были часы. Семь часов сорок семь минут. Он медленно приподнялся на кровати. В крепком и подтянутом с головы до пят теле не было ни капли лишнего жира. Чхольсу легко оторвал от кровати торс одним сокращением мышц живота, словно выполняя физическое упражнение, и повернулся к телевизору. Изящный черный жеребец галопом скакал по одному из центральных проспектов Сеула. Из трейлера, направлявшегося на ипподром Уондан, в час пик сбежали четыре коня, и на дороге образовалась пробка. Спасатели пытались подобраться ближе к животным и схватить их за уздечки. Чхольсу с небрежной улыбкой наблюдал за суматохой, воцарившейся в центре города. По сравнению с беспорядочно скачущими в испуге жеребцами водители в своих автомобилях напоминали мелких карликов. Они невольно втягивали шеи, когда животные проносились мимо их машин, а огромные половые органы колыхались прямо на уровне их выпученных от страха глаз.

Когда сюжет в новостях сменился, Чхольсу встал и пошел в пахнущую сыростью ванную справить нужду. Нажав на смыв, он набрал воды в раковину, затем осторожно, чтобы не разбрызгать воду, умылся и вытер лицо полотенцем. Он сам не заметил, как начал напевать «Подстегнем коней!» группы «Краинг нат». Подстегнем коней, подстегнем коней!..

08:00
Ловушка для осьминога

6

Мари открыла дверь своего «Фольксвагена» и села в машину. Из-за вчерашнего дождя сиденье было влажным и липло к телу. Она открыла окно, чтобы проветрить машину. Ожидая, пока двигатель прогреется, она опустила козырек и посмотрела в зеркало. В темноте морщинки в уголках глаз были заметны еще сильнее. Мари захлопнула козырек и отпустила стояночный тормоз, держа загипсованную руку между грудью и рулем. Машина с металлическим лязгом тронулась с места.

Из-за сломанной левой руки приходилось ехать осторожнее, чем обычно, и она невольно вспомнила те дни, когда была еще новичком. Когда она впервые села за руль? Это было летом 1994 года. Стояла страшная жара, и были случаи, когда людей, заснувших с включенным вентилятором, наутро обнаруживали мертвыми. В машине инструктора не было кондиционера, и капли пота бежали по лбу, попадая прямо в глаза. Мари начала вспоминать те моменты в жизни, когда она что-то делала впервые. На велосипед она впервые села летом после третьего класса. Мальчишки на велосипедах выстроились в одну линию, как карами в пустыне. Она неуклюже взобралась на багажник к самому рослому из ребят. Когда они доехали до ручья, мальчик, который вез Мари, стал учить ее кататься. Велосипед под ней шатался из стороны в сторону, норовя свернуть куда-то помимо ее воли, и она битых полчаса не могла укротить этого двухколесного монстра. Когда она наконец-то смогла сама проехать по тропинке вдоль ручья, мальчишки издалека засвистели и захлопали в ладоши. Она вернулась на старт, тяжело дыша от восторга, и мальчик, который все это время бежал рядом, держа велосипед за заднее сиденье, протянул ей сигарету.

«Неужели? — недоверчиво переспросила она сама себя. — Разве мы в том возрасте уже курили?» Она засомневалась в верности своих воспоминаний, память ведь вообще штука ненадежная. Но эта сцена всплыла в ее голове на удивление живо и ясно. Вот зажженная сигарета оказалась у нее в руке, и она раскашлялась еще прежде, чем успела затянуться — не то чтобы она поперхнулась дымом, просто ей тогда почему-то показалось, что так надо. Мальчишки, погоготав над ней, затянулись в последний раз и выкинули окурки в грязную воду. После этого они снова оседлали велосипеды и направились домой.

Мари вдруг захотелось курить. В надежде на удачу, она заглянула в бардачок, но сигарет там не было. Хоть бы одну сигаретку найти. Она пожалела, что не купила заранее.

Тормозные сигналы машины спереди загорелись красным. Ряд стал плотнее. Она вытянула шею, высматривая причину затора: впереди, опрокинувшись на бок, лежал «Корандо» с помятым бампером, а вокруг сгрудились несколько эвакуаторов и полицейская машина. Видимо, автомобиль занесло вбок, и он врезался в ограждение набережной.

Поравнявшись с полицейской машиной, Мари остановилась и включила аварийку. Толстый полицейский, встав на одно колено, измерял длину следов шин на асфальте. Живот у него был такой огромный, что казался в обхвате не меньше покрышки пятитонного грузовика. Мари вышла из машины и подошла к нему. Тот закончил возиться с сантиметровой лентой и с трудом поднялся с колена.

— Вы из какой компании? Надо же, как быстро подъехали.

— Кто-нибудь умер?

Полицейский посмотрел на Мари, затем на ее загипсованную руку. Он только сейчас понял, что перед ним не сотрудник страховой компании. К ним подскочил мужчина в потертой кожаной куртке. Он был весь красный и слегка прихрамывал — видимо, это был водитель перевернувшегося автомобиля.

— Никто не умер. А вы, собственно, кто?

Мари слегка отвернулась в сторону.

— Никто.

— Вы из страховой?

— Нет.

Мужчина весь побагровел, как провинившийся ребенок.

— Тогда кто вы такая?

— Говорю же, никто.

Мари повернулась к толстому полицейскому, который опять собирался опуститься на колено, и спросила:

— У вас случайно не найдется сигаретки?

К ее удивлению, он молча достал из кармана пачку сигарет и протянул ей. Оказалось, полицейский курил «Салемс». Мари вытянула сразу две и, как бы спрашивая разрешения, посмотрела на него с улыбкой. Тот одобрительно кивнул и, лукаво улыбаясь, спросил:

— Любите ментоловые?

— Спасибо.

Полицейский протянул ей зажигалку, но она вежливо отказалась. Вернувшись в машину, она щелкнула своей зажигалкой и не спеша затянулась. Если бы левая рука была здорова, она могла бы и выехать, пока курит. Никотин еще не достиг легких, но уже отозвался в ее мозгу. Мари расслабилась; жизнь стала как-то посветлее. Она выдохнула дым и открыла глаза. Полицейский и водитель уставились через тонированные стекла машины на маленький круглый огонек ее сигареты. Из люка в крыше змеился дым, похожий на нити спагетти. Она снова начала вспоминать о том, как что-то было с ней в первый раз. Сколько ей было лет, когда она впервые столкнулась со смертью?

На одной из парт лежит хризантема. Место за партой пусто. Пожилая учительница прижимает к раскрасневшемуся носу платок. Дети тихо всхлипывают. Мари сидит прямо перед партой с хризантемой. У нее такое чувство, будто и учительница, и одноклассники наблюдают за ней, желая увидеть, насколько она опечалена. Дети действительно поглядывают на нее, потому что она одна не плачет. Понимая это, она прикрывает лицо обеими руками, но все это кажется ей несправедливым. Может, она еще слишком мала, чтобы разбираться в печали? Соседка по парте в розовом платье рассказала ей, в чем дело. Девочку, которая раньше сидела за той партой, обманом заманил в ловушку и похитил какой-то маньяк, и через несколько дней ее тело обнаружили в старом чемодане, выброшенном напротив прачечной. Мари не понимала, что значит «похитил». Но лицо одноклассницы, найденной в чемодане, настойчиво всплывало в ее памяти. И зачем ей вздумалось лезть в чемодан и заставлять людей грустить? Не слишком ли она заигралась в прятки? Мари бросила сердитый взгляд на опустевшую парту. Место той девочки теперь заняла хризантема. Хотя за партой уже никто не сидел, это отсутствие овладело всем классом. При жизни эта девочка ничем не привлекала к себе внимания, но ее исчезновение вызвало сочувствие каждого без исключения. Неужели она действительно никогда не вернется? Маленькая Мари все еще немного сомневалась в необратимости смерти. Однако погибшая девочка так и не вернулась. Долгое время дежурный по классу каждое утро клал свежий цветок на парту, но в какой-то момент и это прекратилось. Тогда у нее в голове сложилось свое смутное определение смерти. Умереть — значит для начала исчезнуть, а исчезнув, продолжать занимать мысли других людей. Если это и в самом деле так, то это очень даже здорово. Мари решила попробовать сама. Вернувшись из школы, она взяла в руки свои ботинки, тихонько пробралась в комнату бабушки и спряталась в стенном шкафу. Сначала никто даже не заметил ее исчезновения. Мари стало скучно, но она терпеливо ждала. Ее начинало клонить в сон. Надо еще немного потерпеть, ведь даже о той похищенной девочке все заговорили только через несколько дней. Она заснула, а когда проснулась, весь дом был в панике, как она того и хотела. Вокруг даже запахло по-другому. Сквозь щель между дверьми шкафа она разглядела полицейскую форму. Это была та же темно-синяя форма, что и на полицейских, которые приходили в школу. Она также увидела своего дедушку с мрачным выражением лица. Кто-то уже начал рыдать — наверняка тетя. Вся эта суматоха продолжалась довольно долго. Бабушка позвонила матери Мари, которая была в то время в Сеуле, оставив на нее ребенка. Ее не было всего каких-то полдня, но все уже не находили себе места, помня о недавнем случае с похищением. Мари была настолько поражена тем, во что вылилась ее маленькая шалость, что ей захотелось умереть по-настоящему. Вот бы правда умереть и парить над всеми, как невидимый ангел! Тогда не придется разочаровывать бабушку, тетю и маму. Она предпочла бы видеть их расстроенными, нежели разочарованными. Мари сдавила горло руками, пытаясь задушить себя, но раскашлялась. В этот момент она нечаянно стукнула ногой дверь шкафа. Раздался глухой звук. Бабушкина обожаемая чихуахуа — кажется, ее звали Джери — громко залаяла на шкаф. Бабушка подскочила к шкафу и резко распахнула дверь. Невероятно сильная, ростом в сто семьдесят с лишним сантиметров, она схватила внучку за волосы и одним резким движением выдернула из шкафа. Мари повезло, что она ничего себе при этом не сломала.

«Фольксваген Гольф» медленно въехал на стоянку. Увидев Мари, смотритель в замызганной форме выскочил из кабины и преградил ей дорогу. Когда она остановилась, он подошел к машине и открыл водительскую дверь.

— Куда ж со сломанной рукой-то? Ну-ка, вылезайте.

Мари, как будто не в силах возражать, послушно вышла из машины. Смотритель сель за руль и одним рывком загнал машину в лифт-подъемник. Этот был тот самый смотритель, который недавно говорил, что у него дочь поступила в университет. Мари поблагодарила его и, оправив одежду, прошла в демонстрационный зал. Внутри на всю ширину зала, словно макеты динозавров в музее естественной истории, выстроились новенькие сверкающие автомобили. Миновав зал, Мари вошла в офис. Директор автосалона был уже там. Она поздоровалась с ним, широко улыбаясь, и прошла на свое место. Мари окинула взглядом аккуратно прибранный стол, открыла большой ящик справа и положила в него сумку — этот момент всегда доставлял ей особое наслаждение. Еще она любила ощущение твердого мрамора под каблуками, когда, открыв дверь демонстрационного зала, входила в офис. По сравнению с работой дом казался ей неуправляемым монстром. Возле раковины на кухне постоянно находились чуждые ей предметы: соусы и приправы, которые она сама не помнила, когда купила; непонятного происхождения чаи, подолгу занимавшие место на полке по той лишь причине, что никогда не портились. О чистке холодильника она даже не помышляла. В комнате дочери всегда был жуткий беспорядок, словно по ней прошлось стадо выпущенных из загона поросят. У нее был муж, которого она так и не научилась понимать, и дочь, которая с возрастом все больше отстранялась от матери. Проблемы, возникавшие дома, всегда были исключительно сложными. От одной только мысли о них у нее болела голова.

Компьютер полностью загрузился. Одновременно с этим в углу экрана всплыло мгновенное сообщение. Оно было от директора. Он сидел прямо за ее спиной, но частенько использовал для общения мессенджер.

— Доложите о планах на утро.

Она напечатала ответ:

— Придет клиент, который попросил тест-драйв «Пассата». После обеда собираюсь составить список для рассылки приглашений на автосалон.

Мари оглянулась. Начальник сосредоточенно смотрел на экран компьютера, после чего снова застучал по клавиатуре. Через мгновение у нее на экране появилось сообщение:

— Вы разве не говорили, что бросили курить?

Мари поднесла к носу рукав и принюхалась. Пахло неприятной смесью ментола и табака. Она достала из ящика стола дезодорант и вышла в туалет. Кудрявый директор в роговых очках ни на миг не отводил взгляда от монитора, но всегда был в курсе всего, что происходит в офисе. Кто бы говорил, сам-то сидел на марихуане! Мари прекрасно знала, почему он так чувствителен к запаху курева. В молодости он держал магазин импортной одежды, доставшийся ему от разбогатевшего отца, где вместе с «Гуччи» и «Феррагамо» приторговывал марихуаной. И сам он, конечно же, тоже всегда с нетерпением ждал товар. Прослышав, что в этом магазине можно достать «травку», к нему зачастили актеры, музыканты и богатая молодежь. Пока он шатался по отелям, покуривая марихуану и нюхая кокаин, ему незаметно перевалило за тридцать. Самого его ни разу не арестовывали, тогда как музыканты и актеры, которых он снабжал, один за другим попадались на наркотиках. Ему удавалось оставаться на свободе, сдавая полиции имена своих именитых клиентов. Чего Мари не могла понять, так это почему все те, кого он в свое время заложил, после выхода на свободу снова приходили к нему и продолжали поддерживать связь. Неужели сила зависимости настолько страшна? Или в этом человеке было нечто особенное, что привлекало к нему? Мари мельком взглянула на начальника. На вид — обычный мужчина средних лет. Роста он был невысокого и далеко не красавец. Конечно, он, в прошлом хозяин модной лавки, знал толк в одежде и обуви, но этого было недостаточно, чтобы скрыть врожденные недостатки внешности. Они проработали вместе уже лет пять, но Мари так и не удалось обнаружить в нем ни капли мужской привлекательности. Хотя, судя по тому, что его вторая жена — бывшая фотомодель, а женщины не переставали виться вокруг него даже после свадьбы, в нем, наверное, и правда было что-то такое, чего Мари просто не замечала.

Он все еще поддерживал полезные связи, приобретенные в те годы, когда торговал марихуаной. Иногда в автосалон заходили бывшие рокеры с сиплыми голосами, и он сам показывал им автомобили. Они все как один публично заявляли, что завязали с наркотиками, но верить им на слово было сложно. Однако в отношении его самого это вполне было похоже на правду. Как ни странно, он, по его же словам, бросил наркотики, когда обратился в христианство. В дни, когда его мучили приступы ломки, он повстречал бывшего одноклассника, и эта встреча воскресила в нем давно забытые воспоминания из прошлого. Он вспомнил чувство исступленного восторга, испытанное им в далеком детстве, и решил снова пойти в ту самую церковь. Там он обнаружил, что состояния блаженного забытья и эйфории можно достичь без всяких наркотиков. Он исправно ходил в церковь каждые среду и воскресенье и даже бросил курить. Он говорил, что теперь верит в Иисуса Христа, но на самом деле было не ясно, что его в действительности привлекает в церкви — вера в Христа или желание испытать эйфорию.

7

Восемь часов тридцать минут. Киен прибыл в офис. Сегодня он вышел на работу чуть раньше обычного. Его единственный сотрудник Сонгон был уже на месте. Бедняге еще только перевалило за тридцать, но волос на его голове уже практически не осталось. Он признался, что начал лысеть в двадцать с небольшим. Окончив университет, он устроился на работу в сталелитейную компанию в Похане, но скоро ушел оттуда и какое-то время шатался по разным киношколам. Сонгон мечтал стать режиссером, но, помыкавшись тут и там, в конце концов оказался в этой конторе. Он выступил поручителем отца-изобретателя, влезшего в долги, и в итоге сам вышел из доверия кредиторов. Чтобы его зарплату тут же не конфисковали, сняв со счета, Киен платил ему наличными.

— Вы сегодня рано.

— Да, немного. А ты по утрам-то хоть завтракаешь?

— Ну, стараюсь.

— Я по радио слышал, что надо обязательно завтракать, иначе голова будет плохо работать.

— Да, все так говорят. А вы сами-то завтракаете?

— Нет.

Сонгон перевел взгляд на монитор и вдруг громко сказал:

— О, тут ответили, что «В зеленой тени» прокатить вряд ли получится.

— Хм, да? Ну что ж, нет так нет. И вообще дороговатый фильм. Что там насчет Бергмана?

— Скорее всего, копию достать можно. Но подходящих кинотеатров, похоже, особо нет.

— Все равно проверь разок.

— Хорошо.

— Как остальные фильмы?

— Все идет хорошо. У вас будут какие-то особые планы на сегодня?

— Вряд ли.

Киен сел за свой стол в углу и включил компьютер. Сонгон снова повернулся к монитору и начал что-то печатать. Раньше его монитор стоял так, что с места Киена был виден экран, но в какой-то момент он его слегка развернул в другую сторону. Теперь Киен мог видеть лишь заднюю панель. Но достаточно было провести рядом с Сонгоном несколько дней, и становилось ясно, что у того безнадежная порнозависимость. Киен пару раз принимал на работу девушек, но все они мигом увольнялись, как только замечали, что Сонгон втихаря смотрит порнографию. Нельзя было сказать, что он вел себя непристойно по отношению к женщинам, но они на удивление быстро выносили ему суровый приговор. Лысый порноман, к тому же финансово неблагонадежный, он, казалось, обладал всеми качествами, вызывающими отвращение у современных женщин.

«Есть люди, которые коллекционируют ножи, а другие любят странное кино. Так почему же я не могу точно так же увлекаться порнофильмами?» — возмутился как-то Сонгон, и Киен не стал ему возражать: «Хм, действительно».

Однако ему так и хотелось сказать Соигояу: «Все дело в обаянии. Если бы ты источал обаяние, никто бы слова тебе не сказал про то, что ты смотришь порнуху. Обаятельному человеку все про щается. Безнравственность, ложь, злые поступки — все будет встречено с пониманием. Но лысому неудачнику, работающему в захудалом офисе, увлечение порнухой простить невозможно».

Киен оторвал взгляд от Сонгона и осторожно открыл верхний ящик стола. По дну катались три кассеты от 35-миллиметровой кинопленки. Кто-то шарил в его столе. Аккуратно поставленные пустые кассеты были его любимым приемом. Он взглянул украдкой на Сонгона. Вряд ли это мог быть он, хотя и такую возможность нельзя полностью исключать. Киен перебирал пальцами кассеты. Это был уже второй раз. Работавшие под прикрытием американского посольства в Москве агенты ЦРУ составили в свое время список так называемых «московских правил». Одно из них гласило: «Первый раз — случайность, второй — простое совпадение, третий — вражеский умысел». Выходит, оставался еще один раз.

Киен потер пальцами виски. У него опять начинала болеть голова. Кто шарил ночью по ящикам его стола? Он не держал там ничего важного. Все, что там было, — канцелярские принадлежности и документы, которые можно найти у любого дистрибьютора, занимающегося импортом зарубежных фильмов. Может, поставить видеонаблюдение? Это, конечно, поможет предотвратить нежелательное вторжение, но поймать злоумышленника вряд ли получится. Настоящий профессионал не станет соваться в комнату с видеонаблюдением, а ради какого-то новичка принимать такие меры не имеет смысла. Можно установить скрытую камеру, но ее несложно обнаружить с помощью электромагнитного детектора. От дурного предчувствия зазудело в носу. Раздался телефонный звонок. Ответил Сонгон.

— Шеф, это вас.

Киен взял трубку.

— Это Ким Киен?

— Да, я вас слушаю.

— Я направил вам электронное письмо, но вы его еще не прочитали.

— Кто это?

Мужчина на другом конце провода немного помолчал.

— Это друг вашего дяди из Ансона. Я недавно открыл кредитное агентство. Если вам вдруг срочно понадобятся деньги, обращайтесь.

— Что? Кто это?

Мужчина ничего не ответил и повесил трубку.

— Алло? Алло?

Киен, нахмурившись, положил трубку на место. Перед глазами на экране красовался пейзаж со снежными вершинами Гималаев. Киен нервно прикусил ноготь большого пальца. Он несколько раз посмотрел по сторонам, постучал костяшками пальцев по столу. Немного поколебавшись, навел курсор мыши на иконку «Outlook Express», но перед тем как сделать двойной щелчок, снова замер в нерешимости. Кто знает, что может выскочить из этой маленькой иконки? Наконец он щелкнул кнопкой мыши. Жесткий диск тихо загудел, и на экране открылось окно почтовой программы. Киен открыл папку «Входящие». Самым первым на глаза попалось уведомление о том, что копия иранского фильма, контракт на который он подписал прошлой осенью на Пусанском кинофестивале, скоро пройдет таможенный контроль в порту. Еще пришли приглашение на благотворительное мероприятие в обществе выпускников его университета и письмо от агента с описанием нескольких недорогих фильмов. Остальное практически все было спамом. Он внимательно прошелся взглядом по заголовкам нескольких десятков новых сообщений, удаляя ненужные. Можно было бы пометить все как спам и разом удалить, но Киен не стал этого делать. Курсор вдруг остановился на одном из сообщений. Заголовок был таким: «[реклама] Экспресс-кредит без справок и поручителей для сотрудников компаний и госслужащих». Он бегло огляделся по сторонам. Сонгон приподнялся с места, и их взгляды пересеклись.

— Вам что-нибудь нужно?

— Нет.

— Может, кофе?

— Есть готовый?

— Нет.

— Сделай мне чашечку.

Сонгон, напевая что-то себе под нос, принялся варить кофе, а Киен тем временем открыл электронное письмо с рекламой частной кредитной компании. Сообщение пестрило броскими картинками и графическими эффектами. Он внимательно прочитал текст и, дойдя до фразы «Расчет кредитной ставки вы можете получить здесь», нажал на выделенное красным слово «здесь». Открылось новое окно. В нем он опять щелкнул по какому-то слову, снова открылось другое окно… Он проделал то же самое еще несколько раз, постепенно приближаясь к цели. Дойдя до последнего окна, он еще раз огляделся. Кофеварка с шумом выпустила последний пар. Сонгон вытащил из нее кувшин с готовым кофе, взял кружку и подошел к Киеву. Тот быстро развернул на экране окно поисковика.

— Ваш кофе.

Сонгон поставил кружку на стол и налил в нее кофе.

— Спасибо. Ах да, говорят, тот иранский фильм скоро пройдет таможню.

— Хорошо. Когда получим, опять работы прибавится.

— Да, наверное.

Дождавшись, пока Сонгон вернется на свое место и сядет за стол, Киен снова открыл письмо. Он свернул все пооткрывавшиеся окна и оставил лишь последнее. Наконец показалось ключевое послание.

В ловушке осьминог.

Он видит сон — такой короткий! —

Под летнею луной.

Киен сглотнул густую слюну. Залпом осушил кружку уже остывшего кофе, стоявшую рядом с мышью. Если память ему не изменяла, это трехстишие означало приказ № 4. Он развернулся и достал с полки пятьдесят третий том «Шедевров мировой поэзии» издательства «Минымса». На шестьдесят седьмой странице было то самое хокку Мацуо Басё. На ладонях выступил пот. Киен несколько раз согнул и разогнул пальцы рук, пытаясь снять напряжение. Он с дрожью в сердце отнял от шестидесяти семи шестьдесят три, год своего рождения. Четыре. Отрицать дальше было уже невозможно: это был он, приказ № 4 — впервые за все эти двадцать лет.

Это хокку предваряет пояснение поэта: «Провожу ночь на корабле в бухте Акаси». Местечко Акаси славилось ловлей осьминогов. Рыбаки, зная, что осьминоги любят забираться в углубления, по ночам расставляли по дну ловушкм в виде глиняных горшков. Наутро их доставали из воды вместе с добычей. Угодивший в такую ловушку осьминог видел свой последний сон «под летнею луной».

Киен стал листать сборник. В восьмидесятые книги и поэзию снова начали использовать для передачи секретных сообщений благодаря Ли Санхеку из «35-й комнаты». Не нужны были никакие таблицы случайных чисел и коротковолновые радиоприемники. Достаточно только нескольких книг и хорошей памяти. Для отдачи приказа № 4 использовались несколько стихотворных сборников. Среди них были и поэтические циклы Пабло Неруды, и афоризмы Халиля Джебрана. Это трехстишие по своему содержанию было чем-то близко приказу № 4, отчего ощущение реальности происходящего приходило с трудом. Это был он. Хокку Мацуо Басё об осьминоге идеально соответствовало значению приказа. Попавшее в руки Киена стихотворение средневекового японского монаха было истощено, подобно исхудалому верблюду на исходе долгого перехода через пустыню. От обилия тонких поэтических деталей и подтекстов ничего не осталось, существовало лишь одно-единственное значение: «Ликвидировать все следы и немедленно вернуться. Приказ не подлежит отмене».

Все это время Киен жил в полной уверенности, что никогда не получит этот приказ. Нет, не только этот приказ — он думал, что все приказы вообще были отсрочены навсегда. Но приказ получен. Он не мог понять, кто, зачем и почему именно сейчас направил его. Постукивая пальцами по столу, он пытался собраться с мыслями. После отстранения Ли Санхека в течение десяти лет никто ни разу не направлял никаких приказов. Все агенты, которых тот заслал на Юг, оказались полностью отрезаны, и каждый сосредоточился лишь на собственном выживании, ничего не зная — нет, скорее, не желая знать, — о существовании другого.

Может, это ошибка или чья-то дурацкая шутка? Возможно, приказ предназначался кому-то еще, а к нему попал по ошибке, или его должны были прислать позже, но он пришел слишком рано. Нет, тот человек по телефону явно назвал его имя. Может, Ли Санхек вернулся в группу связи № 130 и теперь собирает всех засланных им агентов? Киен был в замешательстве, как будто увиденный накануне страшный сон стал реальностью. Он никак не мог поверить в происходящее. Чтобы узнать подробности о том, когда, куда и как возвращаться, необходимо было пройти еще несколько этапов расшифровки, но он не стал этого делать. Вместо этого Киен встал и направился к двери. По пути он задел ногой пластмассовую мусорную корзину в проходе, и та с шумом перевернулась. Она стояла на своем месте несколько лет, и он ни разу на нее не натыкался. Вывалившиеся бумажки и одноразовые стаканчики рассыпались по полу. Сонгон встал с места.

— Вы в порядке?

— Да, все нормально.

Киен поставил корзину и принялся собирать с □ола мусор, как вдруг порезался пальцем о край банки из-под апельсинового сока. Он скривился и, сам того не ожидая, резко выпрямился и изо всех сил пнул корзину ногой. Корзина отлетела в другой конец комнаты и треснулась о стол Сонгона.

— Вот дрянь, какого черта!

Сонгон испуганно подскочил.

— Вы поранились?

Тяжело дыша, Киен взял в рот раненый указательный палец правой руки.

— Извини, Сонгон.

— Я все уберу.

Сонгон, поглядывая на него, взял корзину и стал собирать мусор. Киен стоял и молча наблюдал за ним. Головная боль вновь стала невыносимой. Он не представлял, что и как ему теперь делать. Забыв, что собирался выйти из кабинета, он снова сел за стол. Снял трубку и набрал номер. Прозвучало сообщение, что телефон абонента выключен. Немного подумав, он вышел из кабинета и достал мобильный телефон.

— Это учительская? Могу я поговорить с Со Чжихен? А, на уроке? Когда она вернется? Да, я родитель. Хотел поговорить с ней по поводу своей дочери, она учится в ее классе. Понятно. Не могли бы вы тогда передать ей сообщение? Я отец Ким Хенми. Да, да… Передайте, пожалуйста, что я заеду около десяти часов. Спасибо!

Киен посмотрел на часы и оправил костюм. Потом сделал шаг и почувствовал легкое головокружение, но оно тут же прошло. Издалека послышались звуки сирены «скорой помощи».

8

В туалете Мари овладело мучительное желание содрать с руки повязку и до крови расчесать кожу под ней. Но взрослые и разумные люди, конечно, так себя не ведут. Она распылила дезодорант на одежду. В воздухе запахло смесью мяты и нашатырного спирта. Мари приоткрыла форточку. Карниз был усыпан табачным пеплом — следы преступления куривших в туалете женщин. Она знала, что на этаже курили трое. Все работали в разных фирмах, но собирались в туалете, словно давние подруги, вместе курили и обменивались сплетнями.

Мари вымыла руки и вернулась на рабочее место. Пока ее не было, директор, видимо, куда-то отошел. Она не имела ни малейшего представления о том, как пройдет этот день. Хорошо, если получится продать машину клиенту, который записался на тест-драйв.

Мари достала ежедневник и проверила, ничего ли она не забыла. В глаза бросилась отметка в календаре, что через два дня годовщина смерти ее отца. Ей вдруг невольно стало стыдно: не прошло еще и двух лет, а она уже напрочь забыла. Отец Мари, Чан Икдок, родился 14 ноября 1925 года, в один день с легендарным борцом реслинга Рикидодзаном. В тот же день родился и известный активист движения за чистоту корейского языка Ли Одок, однако проблемы родной речи отца Мари мало интересовали. Куда больше его привлекала судьба японского спортсмена корейского происхождения, с которым он ни разу в жизни не встречался лично. Однажды он даже ездил в Японию и привез оттуда купленное за огромные деньги у одного японского корейца полотенце, которым Рикидодзан якобы вытер пот с лица во время поединка. 15 декабря 1963 года, за два дня до того, как лидер майского переворота генерал Пак Чонхи, оставив военную службу, занял пост президента Третьей Республики, тридцатидевятилетний хозяин оптового магазина спиртных напитков Чан Икдок выпивал с друзьями на одной из самых оживленных улиц Кванчжу, как вдруг почувствовал острую боль внизу живота. Стокилограммовый гигант пронзительно вскрикнул и рухнул на пол весь в холодном поту. Друзья вместе с хозяином пивной тут же подхватили его и помчались в больницу.

У него был острый аппендицит. Диагноз поставил дежурный врач «скорой помощи». На соседних койках в ряд лежали пять человек — целая семья, пытавшаяся отравиться супом из рыбы-собаки. Один из них уже скончался, остальные были в критическом состоянии. Все внимание врачей было приковано к семье самоубийц, и Икдоку с его банальным аппендицитом пришлось ждать, пока очередь дойдет до него. Лишь спустя некоторое время его наконец перевезли в операционную. Лоб больного был покрыт холодным потом. Врач и медсестры готовились начать операцию. Сквозь помутившееся от невыносимой боли сознание Икдок уловил доносившиеся откуда-то звуки радио. Приемник стоял в углу операционной. Музыкальную передачу прервал срочный выпуск новостей. Врач со шприцем в руке подошел к операционному столу. Превозмогая боль, Икдок поднял в воздух руку и жестом остановил его. Врач стряхнул с иглы капли анестетика. Икдок перестал стонать и указал пальцем на радио. Голос диктора из нового транзисторного приемника сообщил новость о том, что Рикидодзан скончался от раны, полученной неделю назад в драке с якудза.

«Как сообщает японское информационное агентство Киодо, 15 декабря в 10 часов вечера звезда профессионального реслинга Рикидодзан скончался в больнице Санно от перитонита, развившегося в результате ножевого ранения в живот. Рикидодзан был госпитализирован в ночь на 8 декабря, после того как в ходе ссоры в одном из ночных клубов Токио член преступной группировки Кацудзи Мурата нанес ему удар ножом в пах».

По щеке Икдока скатилась слеза. В этот же момент он почувствовал острые спазмы внизу живота. В сочетании с физической болью горе Икдока, потерявшего со смертью Рикидодзана своего брата по духу, переросло в нечто новое. Позже он с гордостью вспоминал тот приступ аппендицита, считая, что это было не что иное, как проявление особой духовной солидарности с умирающим Рикидодзаном. Врач, который был не особо высокого мнения о реслинге, выключил радио и вколол больному анестетик. Икдок с заплаканным лицом потерял сознание, и врач приступил к операции.

Тогда ему во сне явился Рикидодзан. Он рассказывал, что видел его прямо перед собой одетым в дорогой костюм. Очнувшись после анестезии, Икдок обвел взглядом собравшихся вокруг койки членов семьи и вдруг выдал по-японски: «Жить надо так, будто песню поешь!» Он утверждал, что слова эти были последним заветом покойного Рикидодзана. Все были ошеломлены, ведь после снятия японской оккупации по-японски он не говорил уже лет восемнадцать.

С тех пор Икдок использовал эту фразу так же часто, как французы говорят «c’est la vie». Она настолько к нему приросла, что, когда он уже лежал при смерти, родные в глубине души ждали, что напоследок он ее произнесет. Не столько оттого, что эта фраза им нравилась, а скорее потому, что она так и напрашивалась на роль его предсмертных слов, словно всем известный рекламный слоган.

Однако Икдок едва мог пошевелить губами и лишь устало моргал грустными, как у коровы, глазами. Он с трудом повернул голову и взглянул на жену с детьми. Не дожидаясь слов врача, они понимали, что близится его последний час. Он подозвал поближе стоявшего у изножья кровати младшего сына Инсока. Тот хотел было пробраться вперед, но, упершись в согнувшуюся над больным мать, остановился на уровне поясницы отца. Икдок слегка кивнул в его сторону, веля подойти еще ближе. Матери пришлось уступить ему место, и он наконец смог поднести ухо к лицу отца. Икдок зашевелил пересохшими губами и едва слышимым голосом передал сыну свою предсмертную волю. Инсок слушал его с тяжелым и мрачным выражением лица, изредка кивая головой. После этого, как часто бывает в телесериалах, линия сердцебиения на мониторе сошла на нет. Никто из членов семьи не стал бросаться с воплями на тело усопшего — ведь это был исход, к которому все уже были готовы. Новоиспеченная вдова повернулась к сыну и спросила:

— Что сказал тебе отец?

Инсок выглядел озабоченным и не хотел ничего говорить.

— Его больше нет, можешь все сказать нам, — упрашивала мать.

— Ничего особенного, я потом все расскажу.

Чем больше он уклонялся от ответа, тем больше всем хотелось узнать, что же он услышал от отца.

— Что он тебе сказал? — спросила Мари.

— Да так…

Мать не отставала:

— Ну говори же!

За дверями палаты медсестры уже готовились к выносу тела. От долгой болезни живот Икдока раздулся, как воздушный шар, и от него уже начало неприятно пахнуть, как от мокрых носков. Наконец Инсок заговорил: «Опасайтесь налогов». Казалось, из его уст звучал голос отца, словно в фокусе с чревовещанием.

— Налогов?

— Да, он сказал опасаться налогов.

Типичный конец для оптового торговца спиртным. Пожалуй, налоги были его главным заклятым врагом, с которым он боролся до конца своих дней не на жизнь, а на смерть. Все это понимали, но все же немного с грустью вспоминали о легендарном борце профессионального реслинга.

09:00
Преждевременная ностальгия

9

Как только Сочжи открыла дверь, в классе наступила тишина. Она бросила классный журнал на учительский стол. Ее настоящее имя было Со Чжихен, но дети в школе звали ее Сочжи. Прозвище это было для нее привычным: в студенческие годы с ней училась девушка по имели Мэн Чжисон, и все звали их Мэнчжи и Сочжи. Да и сама она иногда думала, что с таким банальным именем, как Чжихен, уж лучше пусть будет Сочжи. Она преподавала корейский язык, классным руководством не занималась.

Только что носившиеся по классу дети расселись по местам. При ясной погоде они бы все щурились от изобилия пыли в воздухе. Сочжи взглянула в окно. Небо было пасмурным, и, казалось, слегка накрапывал дождь. Староста класса встала с места и громким командным голосом, несвойственным для девочки, построила ребят для приветствия. Сочжи посмотрела на Хенми. Уловив взгляд учительницы, девочка округлила глаза. Красавицей ее было не назвать, но было в ней нечто располагающее. В прошлом году Сочжи тоже вела корейский в этом классе, и Хенми запомнилась ей как очень способная ученица. Ученики, как и любовники, бывают разные. С одними хочется сходить вместе в кафе, а с другими приятно поболтать, прогуливаясь по залам какого-нибудь музея. Хенми была из тех детей, с которыми можно было бы весело провести время за застольной игрой. Улыбчивая и внимательная к окружающим, она была приятным собеседником, рядом с которым сам невольно начинаешь чувствовать прилив остроумия. У нее вдруг перехватило дыхание, и она на секунду зажмурилась. «Хватит думать о всякой ерунде, Сочжи! Опять у тебя черт знает что в голове». Сделав глубокий вдох, она снова открыла глаза и заглянула в классный журнал.

— Какой сегодня день?

— Вторник!

— Какое сегодня число?

— Пятнадцатое марта!

Дети хором отвечали на вопросы учительницы громкими пронзительными голосами. Сочжи сделала запись в журнале и вскользь окинула взглядом класс. Кажется, все были на месте. Она начала урок. Листая учебник, она опросила класс, разбудила дремавших и задала домашнее задание. Наверное, ни один другой предмет не вызывал у детей больше сомнений в своей необходимости, чем родной язык. Они не понимали, зачем им учить корейский, если они и так уже свободно на нем говорят.

Прозвенел звонок с урока. Сочжи взяла со стола журнал и учебники и вышла из класса. Пробегавшие по коридору дети останавливались поздороваться. Она зашагала в сторону учительской, постукивая каблуками, но вдруг замерла на месте. Словно механическая кукла, у которой кончился завод, она встала неподвижно прямо посреди коридора. Несколько ребят, замедлившие было шаг, чтобы поздороваться, со сконфуженным видом прошли мимо. Она простояла так где-то с минуту. Двое мальчишек, заметив ее, захихикали.

— Гляди, опять нашу Сочжи заклинило! Хоть врежь ей сейчас, все равно не заметит!

— Вот ты иди и врежь! Ставлю тысячу вон, что струсишь.

— Спорим? Только попробуй потом не дать!

— Придурок, самому-то слабо небось.

— А вот и не слабо!

— Ну валяй, кто тебе мешает?

Боясь, как бы не проспорить, мальчишка со стриженной под ежика головой начал подбираться к Сочжи нарочито широкими шагами. Но только он было замахнулся, чтобы ударить ее по спине, как она вдруг пришла в себя. Она несколько раз моргнула, тряхнула головой и снова зашагала вперед.

— Кажись, включилась обратно, — мальчишки захихикали и разбежались.

Сочжи вошла в учительскую. В это время раздался звонок на второй урок.

10

Школа располагалась на вершине крутого холма. Кое-где на извилистой двухрядной дороге несли службу невозмутимые «лежачие полицейские», и машина Киена каждый раз с грохотом подскакивала, переезжая их желтые спины. Небрежно развалившиеся на обочине псы лениво чесали загривки задними лапами. Хозяева канцелярских лавок наводили порядок после утреннего столпотворения и неторопливо готовились к вечернему наплыву школьников. Этот школьный пейзаж был настолько типичным, что даже казался каким-то сюрреалистичным. У одного из магазинов двое дошколят уселись перед игровым автоматом и склонились над экраном, как два старика над шахматной доской.

Машина проскочила главные ворота и въехала на школьный двор. Накрапывавший всю дорогу мелкий дождь наконец-то прекратился. Пожилой охранник, прищурившись, посмотрел на Киена, но тут же обратно уткнулся в свою газету. На площадке девочки в спортивных формах играли в волейбол. Одна из них бросила мяч в воздух двумя руками, а другая, что стояла перед сеткой, подбросила его для атакующего удара. Девочки подбегали к сетке отрепетированными шагами и подпрыгивали высоко в воздух, пытаясь ударить по мячу, так что их животы при этом выдавались вперед, словно у лягушат. Большинство девочек отправляли мяч под сетку, а некоторые вообще промахивались. Сидевший на судейском стуле со свистком в руке учитель обвел детей усталым взглядом. Киен припарковался на пустом месте перед зданием школы и убрал ключи от машины в карман. Захлопнув водительскую дверь, он вновь взглянул на спортивную площадку. Девочки были довольно упитанные. Они неуклюже подбегали к сетке, и у них с трудом получалось попасть по мячу. Затем они возвращались на стартовую линию и снова ждали своей очереди. На пути назад к линии или стоя в ожидании, они украдкой оттягивали вниз трусы, которые застревали у них между ягодицами. Раз за разом они бросали мяч, бежали к сетке, подпрыгивали, ударяли по мячу, тяжело приземлялись, поправляли трусы — и обратно на старт. На какой-то момент Киену показалось, что он смотрит «Новые времена» с Чарли Чаплином. Дети делали то, что от них ожидалось, затем возвращались на свои места.

Некоторое время Киен неподвижно наблюдал за происходящим на площадке. От этой картины у него вдруг заныло в груди. Если бы каждой эмоции можно было подобрать название, то это чувство он бы назвал «преждевременной ностальгией». Приказ о возвращении явился как гром среди ясного неба, и все в этом мире вмиг стало ощущаться совсем по-другому. Так, вероятно, путешественники собирают вещи в дальнюю дорогу. Мысленно они уже перенеслись в другую страну, потому что так им проще представить, что из вещей им там может понадобиться. Подобно тому, как путешественник укладывает в чемодан шампунь, нижнее белье, маску для сна и маникюрный набор, Киен запасался образами, звуками и запахами из этого мира на случай, если ему потом захочется немного роскоши под названием «ностальгия».

«На ветру развевается флаг тхэгыкки…» — он напел себе под нос невольно всплывшие в голове слова песни, проходя мимо флагштока. Эту песню Киен выучил, когда ему было уже двадцать лет. Учить во взрослом возрасте элементарные вещи, которые знают даже дети, — неизбежная участь иммигранта. Миновав поросшие бирючиной и шалфеем цветочные клумбы и длинный коридор, заставленный наградами и почетными грамотами, Киен оказался у учительской. В комнату один за другим входили преподаватели, у которых только что закончился урок. Несколько человек уже успели добыть кофе из автомата и о чем-то разговаривали, стоя в стороне с бумажными стаканчиками в руках.

По старой привычке Киен уже с порога определил количество человек в комнате и их расположение. В учительской были все тринадцать преподавателей, четверо мужчин и девять женщин. Он обратился к учительнице в черном свитере: «Мне надо встретиться с Со Чжихен…» Прежде чем та успела что-либо ответить, из-за спины раздался голос: «Вы, наверное, отец Хенми?» Они посмотрели друг на друга. Сочжи слегка кивнула в знак приветствия, и Киен ответил тем же. Она первая прервала короткое молчание: «Давайте пройдем в приемную».

Сочжи шла впереди, Киен следовал за ней. Приемная была в конце коридора. От учительской ее отделяли около сорока метров. Пока он шли, от бетонной прохлады стен по коже пробежал легкий холодок. В приемной практически не было мебели, и чем-то она даже напоминала комнату для допросов. Как обычно бывает в помещениях, у которых нет своего хозяина, здесь не было ни малейшего намека на уют. Вытянутый стол, уже слегка обветшалый трехместный диван и несколько металлических стульев — вот и все. На стене висели несколько стихотворений в рамках, написанные учениками школы для конкурса.

— Какими судьбами? Ни с того ни с сего…

Сочжи с громким неприятным скрипом пододвинула один из стульев к столу и села. Киен тоже сел и устроился поудобнее. Она облокотилась на стол, подперев руками подбородок, и посмотрела на него.

— Что-то случилось? Я так удивилась, когда получила твое сообщение.

— Просто не телефонный разговор…

Сочжи улыбнулась и слегка прищурилась:

— Что, поругались с Мари?

— Нет.

— Говорят, ты представился отцом ученицы из моего класса. Смело, однако же. Как будто не знаешь, что нет у меня своего класса.

— А что не так? Я и есть отец твоей ученицы. Ты же ведешь у Хенми корейский.

— Вот узнает ее настоящий классный руководить, точно что-нибудь не то подумает.

— Ну и пусть думает.

— Так что случилось-то?

Киен придвинул стул поближе к столу. Ворот рубашки стал будто теснее и сдавливал шею. Острая игла, впившаяся с утра ему в мозг, опять дала о себе знать. Его мыслями вновь овладел приказ № 4. Он поднял голову и увидел, что Сочжи по-прежнему пристально смотрит на него.

— У меня не так уж много времени, сейчас начнется следующий урок.

Киен протер лицо руками и отвернулся, избегая ее взгляда.

— Я по поводу той вещицы, которую оставлял у тебя на хранение…

— Что?

— Ну помнишь, я когда-то давно просил тебя кое-что для меня сохранить.

— Ах, твоя борсетка. И что? — Сочжи настороженно прищурилась.

— Мне нужно забрать ее обратно.

— Она у меня дома.

— Ты же близко живешь.

— Ноу меня сегодня не будет времени сходить домой. Тебя прямо сегодня надо? Может, я завтра отправлю с курьером?

— Нужно сегодня.

— И ты из-за этого сюда приехал? Можно же было и по телефону попросить.

— Я просто проезжал мимо, решил заехать.

— А что у тебя там? Может, скажешь уже мне?

Киен мельком взглянул на настенные часы. Красные цифры на электронном табло показывали 9:21. Сочжи уловила движение его взгляда.

— Да ты, вижу, и правда торопишься. Давай тогда сделаем вот как. У меня уроки заканчиваются в четыре. Я сразу после работы сбегаю домой и принесу тебе ее. Где встретимся?

— А раньше не получится?

— Прости, сегодня как назло очень много уроков, раньше ну никак.

Она осторожно посмотрела ему в глаза.

— Сможешь тогда в шесть принести?

— Конечно.

— Она же точно у тебя дома?

Этот вопрос, казалось, застал ее врасплох, и она заговорила неуверенно:

— Ну я точно видела среди вещей, когда переезжала. Если только никто не взял, должна быть где-то дома.

— Хорошо.

Киен плотно сжал губы и прикинул в уме время. Если он даже получит свою сумку в шесть вечера, проблем особых быть не должно. Ему вдруг захотелось поскорее вернуться в офис и прочитать подробности приказа, он ведь даже не стал в них заглядывать. Последует он приказу или нет, знать его содержание он должен. Им вдруг овладело сожаление: надо было прочитать сразу! И чего он хотел избежать, закрыв письмо, не читая? Разве так ведут себя агенты группы связи № 130?

— Ну ладно, я тогда пойду. Увидимся вечером.

Он встал со стула, но Сочжи не шелохнулась. На неподвижном лице застыло выражение не то укора, не то полной отчужденности.

— Эй, ты что замолчала?

Киен присмотрелся повнимательнее. Он протянул руку и слегка приподнял лицо Сочжи, но ее взгляд остался неподвижен. Поводив безрезультатно рукой перед ее глазами, он решил подождать, пока она очнется. Через некоторое время ее взгляд снова ожил. Она потерла щеки руками, постепенно приходя в себя.

— Ой, я опять отключилась?

— Угу. Часто это с тобой в последнее время? — осторожно спросил Киен.

— Сейчас стало немного чаще. Я же сейчас по ночам читаю допоздна тот роман, про который когда-то тебе говорила. Мне кажется, это случается чаще, когда я устаю. Ну ничего, я обычно быстро прихожу в себя. Сколько минут прошло?

— Около трех, наверное. Так у тебя совсем отключается сознание?

— Нет, не совсем. Я тебе раньше уже говорила, я все слышу, просто не могу реагировать. Это такой вид эпилепсии.

— Знаешь, на что это было похоже? Бывает, когда говоришь по телефону, и человек на другом конце провода уже повесил трубку, а ты продолжаешь говорить, не замечая.

— Ты говорил, что торопишься?

— Так ты, оказывается, все слышала.

— Ну что, тогда тебе уже пора?

— Да нет. Спешу, но не до такой степени. — Киен немного расслабил напряженные плечи.

— Тогда, может, задержишься ненадолго? Как насчет кофе?

— Давай.

Сочжи открыла дверь и вышла в коридор. Послышался звон падающих в автомат монет и звук льющегося растворимого кофе. Сочжи вернулась в приемную с двумя бумажными стаканчиками в руках.

— Я подсела на эту гадость. Даже дома ее пью.

Она протянула кофе Киену. Тот взял бумажный стаканчик и сделал глоток. Кофе был приторным, но при этом совершенно безвкусным.

— Кстати, на прошлых выходных я валялась дома перед телевизором, а там по OCN показывали «Легенду о фехтовальщике».

Апрель 1992 года. Они тогда пошли вдвоем в один из кинотеатров на Чонро на «Легенду о фехтовальщике» с Джетом Ли и Бриджит Лин. В фильме героиня Бриджит Лин была непобедимой воительницей, и чем больше она совершенствовалась в боевых искусствах, тем женственнее она становилась. Они оба испытывали некоторую неловкость из-за сцен с намеком на однополую любовь.

Киен прикрыл глаза:

— «Ты никому не верила. Ты сама сделала себя такой. И кто же теперь остался рядом с тобой?»

— Что ты сказал?

— Это слова Чжета Ли, когда он говорит с Бриджит Лин.

— Правда? Хм, а ты что, все еще помнишь слова из фильма? Он прямо так и сказал, ты уверен?

— Не знаю, просто вдруг вспомнилось. А ты же говоришь, что на прошлой неделе видела, сама не помнишь?

По ее лицу было видно, что она действительно не помнила этих слов. В тот день в 1992 году они вышли из кинотеатра и забежали перекусить в кафе на первом этаже торговых рядов «Нагвон». По телевизору шел экстренный выпуск новостей о массовых беспорядках в Лос-Анджелесе. На экране чернокожие бунтовщики устроили погром в торговом центре и грабили отдел техники. Без конца показывали и самого Родни Кинга, который ехал на своем «Хёндай-Эксель» и потом был избит полицейскими. Затем последовали перестрелки и поджоги. Город Ангелов в одночасье превратился в город беспредела, и корейские иммигранты встали с оружием на защиту своих магазинов и кварталов.

— В тот день ведь в Лос-Анджелесе начался бунт…

— Это-то я помню. А как там назывался этот секретный свиток…

— «Священный канон Подсолнуха».

— Ого! — Сочжи не скрыла легкого удивления. — Да ты прям каждую деталь помнишь. А я еще говорю, что видела фильм на прошлой неделе.

Ее немного смутила мысль о том, что Киен мог все помнить. Она устало убрала волосы с лица.

— Так ты помнишь и все, что я тебе тогда рассказала?

Киен медленно кивнул. Отец Сочжи был налоговым инспектором. В детстве она думала, что чиновники зарабатывают лучше всех на свете. Богатство ее отца магическим образом росло изо для в день. Весь дом был заставлен дорогим алкоголем, а в холодильнике под замороженными ребрышками лежали пачки американских долларов в полиэтиленовых пакетах. Только в старших классах школы Сочжи узнала секрет чудесного обогащения своего отца. Ей он пришелся не по душе. Нормы морали, которым ее учили в школе, отличались от тех, что господствовали в их доме. Отец иногда поговаривал с видом проповедника: «Раз возможно, значит, можно». Это было сродни логике империалистов, которые захватывали колонии и истребляли местное население: «То, что мы можем это сделать, значит, что это нам дозволено и что на это есть воля Бога». Поступив в университет, Сочжи стала стыдиться своего отца. Для нее было мучением сидеть напротив него за одним обеденным столом. Он был воплощением социального зла и продажной диктаторской власти. Сочжи выбросила Байрона с Вордсвортом и взяла в руки Маркса и Энгельса. Она порвала со своим отцом духовно и материально. В те времена это не считалось большим поступком, таких мятежных отпрысков, как она, было много. Наверное, кое-кто из друзей ей даже завидовал, ведь она могла позволить себе моральную роскошь, которой не было у студентов из несостоятельных семей, — возможность отречься от богатых и безнравственных родителей. Дети бедняков инстинктивно понимали, что богатые родители, покуда они все же родители, используют свое богатство и влияние для спасения своих детей, когда на то будет необходимость. Все вокруг нее это понимали.

В тот вечер после похода в кино на «Легенду о фехтовальщике» они выпивали вдвоем в закусочной, где готовили суп из кровяной колбасы. Опьяневшая Сочжи открыла Киену свою тайну, о которой до этого никогда ни с кем не заговаривала. Вслед за этим они переспали, будто в завершение своего рода сделки: он узнал ее секрет, и они занялись любовью. Она завалила колебавшегося Киена глубокими и страстными поцелуями. 30 апреля 1992 года. В этот же день студенты оккупировали здание Налоговой службы с требованиями масштабных перепроверок влиятельных частных конгломератов на предмет уклонения от налогов. В то время как Сочжи лежала в объятиях Киена, ее отец читал нахмурясь призывные листовки, разбросанные студентами по зданию Налоговой службы в районе Сусон округа Чонро.

В январе того года, когда Сочжи ночевала у подруги, в квартиру внезапно нагрянули оперативники из Центрального управления полиции Сеула и увезли ее в участок. У них уже был ордер на ее арест. Даже сидя в полицейском фургоне, она думала лишь об одном: «Только бы отец не узнал!» Сочжи не была из числа зачинщиков и лидеров движения, поэтому знала, что может отделаться легким наказанием. Она уже представляла себе высокомерное лицо отца, с каким тот будет отчитывать ее, вытащив из тюрьмы по своим каналам, и одна только мысль об этом была для нее невыносима. Этого ей хотелось избежать больше всего на свете, чего бы это ни стоило. Она даже сожалела о том, что не нарушила закон «О государственной безопасности» — тогда бы ее отец уж точно не смог бы ничего сделать. Но ее желанию не суждено было исполниться: полицейские уже знали, кто она такая, и у них не было никакой причины не сообщить о случившемся ее родителям.

Однако пока она сидела в комнате для допросов и, опустив глаза в пол, ждала своей судьбы, случилось маленькое чудо. Один из начальников Центрального управления полиции Сеула, проходя мимо, узнал Сочжи. Он медленно вошел в комнату. Оперативники встали с мест и отдали ему честь.

— Да это же Чжихен!

Сочжи подняла голову. Он взял в руки ее дело, которое только что настрочил молодой следователь, и с безразличным видом начал листать. Это был земляк и бывший одноклассник ее отца, и Сочжи с детства звала его дядей. Отец регулярно его обхаживал, посылая по праздникам деньги и импортный алкоголь. Иногда он приходил к ним в дом поиграть с отцом в падук и уходил всегда с наполненным чем-то пакетом. Сочжи крепко зажмурилась и выпалила:

— Пожалуйста, не говорите отцу, я ведь уже совершеннолетняя!

Мужчина положил на стол толстую папку и внимательно посмотрел на нее сверху вниз.

— А ты уже совсем повзрослела! — сказал он, усмехнувшись.

В проскользнувшей на его лице улыбке ощущалась нотка подобострастия. Это было выражение лица человека, влетевшего рано утром в банк за срочным кредитом.

Он велел молодому следователю принести ему протокол, как только он будет готов, и снова повернулся к Сочжи:

— Не волнуйся, я ничего не скажу твоему папе.

К ее удивлению, он не стал утруждать себя казенными наставлениями, убеждая не участвовать в 혀、ответах, и молча вышел из комнаты для допросов. Отношение оперативников к ней заметно смягчилось, ей были предложены сигареты и горячий кофе. Вечером ее отвели к дяде. Она сидела на мягком диване и курила сигарету, которую он ей дал.

— Отменить уже совершенное преступление нельзя. Тебе, наверное, дадут отсрочку или освободят условно. Ты не бросала бутылок с горючей смесью и не нарушила закон «О государствен ной безопасности», поэтому особых проблем не будет. Тебя пару раз вызовут к прокурору, и ты должна будешь явиться. Все поняла?

Сочжи молча курила. Когда она докурила сигарету, он повез ее ужинать. В роскошном ресторане с отдельными комнатами она впервые в жизни попробовала дорогое блюдо из маринованного ската. Дядя заботливо предлагал ей попробовать то одну, то другую закуску. Несмотря на усталость, Сочжи съела больше обычного и даже приняла из рук дяди и выпила несколько рюмок водки, отчего все лицо ее стало красным. Тогда дядя вдруг казал:

— У каждого человека есть мечта, ты согласна?

Сочжи кивнула.

— Но с годами мечты исчезают, и к моему возрасту — как бы тебе это сказать? — вместо них появляется неодолимое желание. Понимаешь, о чем я?

Она бросила на него сердитый взгляд, как будто догадалась, на что он намекает. Дядя нервно покусывал ногти.

— Я не говорю про секс. Просто, понимаешь, у каждого человека есть свои желания. Но если ты не можешь их удовлетворить, они копятся внутри и в конце концов превращаются в болезнь. Понимаешь?

— Нет, — отрезала Сочжи.

— Я сделал, как ты просила. Теперь, я надеюсь, ты тоже сделаешь кое-что для меня. Все люди хотят разного и могут получить желаемое с помощью взаимовыгодного обмена — это и называется капитализм. Хотя прямо сейчас тебе это и не нравится, со временем все от этого только выгадают. Вот в чем его отличие от социализма. Социализм не учитывает того, что все люди хотят разного.

Избегая ее взгляда, он поднял рюмку и сделал глоток. Сочжи молчала, крепко сжав губы. Спустя некоторое время они оказались в каком-то дешевом отеле в центре города. Дядя разделся и лег на пол в ванной. Дрожа всем телом, он закрыл глаза. Сочжи встала прямо над ним и начала мочиться на его лицо. Ее горячая моча хлестала по лицу старшего инспектора по охране общественного порядка и струями стекала на пол. Казалось, из нее выходило все пиво, которое она выпила в ресторане. Когда она закончила, дядя открыл глаза. Затем, с раболепной улыбкой, снова закрыл. Она плюнула ему в лицо. От этого он получил еще большее удовольствие. Чтобы довести себя до оргазма, пока вся драгоценная моча не стекла с его лица, он начал лихорадочно мастурбировать. Сочжи в слезах выбежала из ванной и вытерлась полотенцем. Но все же она не могла отрицать того примитивного чувства наслаждения, которое она испытала, обливая мочой высокопоставленного полицейского чиновника — живое олицетворение государственной власти. Наслаждение это было практически театральным. Человек, в чьих руках власть и сила, лежал перед ней на полу абсолютно голый и вел себя как дитя, в то время как малолетняя правонарушительница унижала его, возвышаясь над ним, словно богиня. Она была одновременно действующим лицом и зрителем. От этой мысли ощущение реальности стало пропадать, и она почувствовала облегчение. Дядя сдержит свое обещание, и ее дело будет по-тихому закрыто. Сочжи чувствовала себя маленькой беспризорницей, которую только что приняли в преступную банду. Она словно вмиг повзрослела, заглянув в тайные механизмы, движущие этим миром, где власть борется с властью и один театральный акт сменяется другим.

Закончив, дядя принял душ, вытер начисто пол в ванной и вышел в комнату, чтобы одеться.

— Спасибо, — коротко сказал он.

Сочжи могла не сомневаться, что секрет останется между ними. Она вернулась в камеру, и через пару дней ее отпустили по решению прокурора. В тот день, когда в Лос-Анджелесе полыхал бунт, Сочжи рассказала обо всем этом Киену, после чего они, словно давние возлюбленные, направились в мотель. На мгновение в голове у него проскочила мысль о том, не придется ли ему лечь на пол в ванной вместо дяди, — может, в глубине души она хотела именно этого? Но это было не так. Ей всего лишь нужен был кто-то, кто бы выслушал ее. От возбуждения, вызванного тайным признанием, в ней вспыхнула минутная страсть, а он лишь оказался в этот момент рядом.

— После того случая дядя иногда приходил к нам домой. Я с ним сталкивалась лишь несколько раз, и тогда, наоборот, я ощущала над ним какое-то превосходство. Он притихал, старался не смотреть на меня… Отца мне было даже немного жалко при мысли о том, что он ни о чем и не подозревает. Но в глубине души я, наверное, все же торжествовала, оттого что смогла ему вот так насолить.

— Да, ты говорила об этом.

— Я об этом уже рассказывала?

— Угу, — Киен кивнул.

— Но есть кое-что, о чем я тебе еще не говорила.

— О чем?

— Тот дядя умер.

— Как?

— В авиакатастрофе в Мокпхо.

— Ах да, тот рейс «Азиана Эйрлайнз» в Сеул.

— Ну у тебя и память! Я тогда была в Штатах и услышала об этом от мамы по телефону. Она рассказала, что в Мокпхо упал самолет. Сначала я подумала, что погиб отец. Но накануне того дня я видела дядю во сне. Он сидел у моей кровати, одетый во все белое, и ухмылялся.

— Думаю, в рай он не попал.

— Это точно, — Сочжи убрала волосы с лица. Они оба вяло засмеялись.

— Так что у тебя все-таки произошло? Выглядишь как-то неважно.

— Заметно?

— Угу.

— Голова немного болит.

— Ты же говорил, что у тебя не бывает головных болей.

— Было дело. А сегодня с утра вдруг как разболелась. Видимо, я все-таки присоединился к тем, у кого временами болит голова. С возрастом ведь многое меняется.

— Ну да. Где мы тогда встретимся вечером?

Киен немного подумал и ответил:

― Как насчет японского ресторана в «Уэстин Чосон»?

Сочжи недоверчиво покосилась на него.

— Так-так, тут точно чем-то попахивает. И что у тебя, интересно, в той борсетке, уж не наркотики ли какие-нибудь?

— Вдруг захотелось их суши.

— Там их хорошо готовят?

— Мы разве туда с тобой не ходили? Там еще неплохой суп из головы трески.

— Со мной ты только по дешевым ресторанам ходил, — Сочжи захихикала.

— Сегодня я угощаю. Тебе понравится.

— Спасибо. Тогда встретимся в шесть в вестибюле отеля.

— Договорились. Ну мне пора.

Киен направился к выходу и, задержавшись в дверях, добавил:

— Договоримся на шесть, и если вдруг что случится, я позвоню.

В коридоре была тишина. Они кивнули друг другу на прощание, и Киен зашагал в сторону главного вестибюля, наполненного солнечным светом. Сочжи подождала немного и последовала туда же. Из динамиков раздался звонок с урока. На этот раз это был квинтет Шуберта «Форель». По сигналу все громадное тело монстра под названием «школа» пришло в движение. Пол под ногами загудел, как при мелком землетрясении, и пронзительные детские голоса, сливаясь в пустой вязкий звон, постепенно становились все громче. Шум и вибрация, начавшись где-то сверху, медленно сползали на первый этаж. Киен снова прошел по темному коридору с наградами и грамотами и оказался на улице. Он почувствовал тяжесть в голове и во всем теле. Возвращавшиеся с физкультуры дети шумной стаей пронеслись мимо него и побежали вверх по лестнице. В носу защекотало от резкого, но не отталкивающего запаха пота и взмыленных детских тел. От этого он почувствовал прилив бодрости. Возможно, времени у него уже совсем не осталось, но он твердо решил, что не будет просто так лежать на этой разделочной доске и покорно ждать своей участи. С этими мыслями он сел в машину и завел двигатель. Сочжи стояла перед главным входом и не сводила с него глаз, пока его «Соната» не скрылась из виду, выехав за школьные ворота.

11

Хенми была не из тех детей, кто на перемене носятся по школе. Ей больше нравилось спокойно сидеть у окна, подперев голову руками, и наблюдать за школьным двором. Не успели ребята, у которых только что была физкультура, уйти со спортплощадки, как туда высыпали самые нетерпеливые мальчишки из следующего класса, чтобы погонять мяч перед уроком. Невдалеке от футбольного поля мужчина средних лет сравнительно быстрым шагом направлялся к стоянке. Его походка и силуэт показались Хенми до боли знакомыми. Она вытянула шею и присмотрелась: это был отец. Зачем это папа приходил в школу? Ладно бы мама… Может, у него была встреча с классным руководителем? Но учитель бы заранее дал ей об этом знать. Хенми хотела было открыть окно и окликнуть его, но передумала и просто смотрела ему вслед сверху вниз. Она впервые видела отца с этого ракурса. Он был где-то далеко внизу и от этого, наверное, казался непривычно маленьким и неказистым. Дома такой большой и внушительный, отец выглядел совсем другим на школьной площадке. Сейчас он был одним из множества пресловутых серых пиджаков за рулем «Сонаты» и в этом ничем не отличался от того же жалкого учителя физики. Отец мельком оглянулся на здание школы, откуда, ежась от еще прохладного весеннего ветра, один за другим выбегали ребятишки, и решительно сел за руль. Поодаль от него стояла какая-то женщина. Это была училка по корейскому Сочжи. Ее было легко узнать по лихо взбитым вверх коротким волосам как у японской деловой женщины. Было видно, что она вышла провожать отца. Но почему вдруг Сочжи, а не их классный руководитель? Машина отца выехала за главные ворота и двинулась вниз по склону.

Подошла Аен и подсела к ней за парту. Соседка Хенми убежала в буфет, и ее место было свободно.

— На что смотришь?

— Да так, ни на что.

Аен слегка закатила глаза и многозначительно спросила:

— Ты идешь вечером?

— Куда? — Хенми смотрела в сторону, делая вид, что чем-то занята.

Аен прошептала в ответ ей на ухо:

— К Чингуку в гости. Пойдешь?

— Ах, это…

Аен покосилась на нее:

— Да ладно тебе прикидываться.

— Надо сходить, наверное?

— Может, ты имела в виду «хочу пойти»?

Хенми недовольно скривилась и закусила ноготь.

— Знаешь, я его не понимаю.

— При чем здесь понимаю — не понимаю? Главное, что он тебе нравится.

— Не знаю. В этом-то я и не уверена.

— Сегодня у него все-таки день рождения. На день рождения-то надо сходить.

— Ты тоже пойдешь?

— Ну не знаю. А не получится так, что я увяжусь за тобой и окажусь третьей лишней?

— С ума сошла? Одна я не пойду.

— А правду говорят, что у него родители в разводе?

— Вряд ли. Я вообще сама толком не знаю.

— Просто слухи были такие. Ты тоже ведь ни разу еще у него в гостях не была?

— Угу.

Аен скривила рот в усмешке и принялась рисовать карандашом какую-то мультяшку в тетради Хенми. Получилась фигурка девочки с огромными глазами и длинными ногами.

— Иди-ка ты одна. Я не пойду.

— Это почему?

— Какая разница? Просто поступай сама, как хочешь. — Аен бросила озорную улыбку и направилась к своей парте.

Убегавшие на перемене в буфет или носившиеся по коридору ребята тоже постепенно возвращались в класс. Хенми мельком взглянула на появившегося в задних дверях Чингука. Поймав ее взгляд, он тут же повернул голову в сторону. Хенми опустила глаза в парту. Она начала машинально выводить каракули на пустой странице тетради, все думая о том, с чего это ей вдруг так внезапно стал нравиться этот мальчик. Еще в начале учебного года она, кажется, вообще и не подозревала о его существовании, а тут всего за какие-то две недели он полностью занял ее мысли. Он не отличался особыми успехами в учебе и заметной популярностью в школе не пользовался. Как-то в начале семестра учитель математики сказал: «Мало кто из вас сейчас, наверное, знает, но раньше многие увлекались так называемым любительским радио, непрофессиональной радиосвязью на коротких волнах… — Он сделал паузу, и некоторые из ребят оглянулись на Чингука. — Такие люди есть и сейчас!» Тогда-то она впервые и обратила на него внимание. Учитель, у которого было прозвище Кинг-Конг, подошел к Чингуку весь в оживлении, но тот лишь невнятно пробормотал: «Просто папа этим занимался…» Однако после некоторых расспросов выяснилось, что у него была третья категория радиолюбителя. Одно только то, что в век электронных сообщений и интернет-переписки он владел азбукой Морзе, придавало ему какую-то таинственность. У него был свой уникальный позывной сигнал опознавания, и это было нечто особенное, не похожее на обычное имя пользователя на MSN, который любой может себе запросто завести. В одном только этом между Хенми, в прошлом гением падука, и юным радиолюбителем Чингуком было нечто общее.

12

На часах было уже без малого десять, когда клиент, записавшийся на пробную поездку, появился в дверях салона. Подобно тому, как продавец в обувном магазине первым делом смотрит на обувь посетителей, Мари сквозь стеклянные двери быстро окинула взглядом машину, на которой тот приехал. Это был серебристый «Хёндай-Грандер» 2003 года выпуска. Машина, на которой ездят люди, не живущие от зарплаты до зарплаты. Машина человека, владеющего собственным бизнесом, хоть и небольшим, которому хочется услышать, что у него есть стиль, пускай и нет жилки авантюриста. Хороший кандидат на «Фольксваген». Клиенты, выбирающие «Фольксваген», отличаются от людей, приобретающих автомобили других немецких производителей, таких как «Мерседес» или «BMW». Обычно это предприниматели, не признающие хвастовства. Они не бандиты и не мошенники и внешним видом не напоминают альфа-самцов. Они из тех, кто думает, что очень хорошо разбираются в автомобилях.

Мужчина направился к Мари. Его шаги были четкими и уверенными — походка человека, которого ни разу в жизни не били. Экономный и аккуратный, без тени заносчивости; все тело от головы до пят подтянуто и в хорошей форме. Темно-синий в тонкую полоску костюм сшит не из лучшей ткани, но выглядит стильно, слегка сужаясь в талии.

Мари, улыбаясь, встала с места.

— А вы, наверное…

— Да, я звонил вчера. Меня зовут Пак Чхольсу.

— Очень приятно! — Мари потянулась за визиткой и в спешке нечаянно уронила со стола крышку визитницы. Мужчина, все это время внимательно следивший за каждым ее движением, ловко поймал падающую крышку и протянул ей.

— Спасибо.

Они обменялись визитными карточками.

— Машина готова?

— Да, ее уже выкатили.

Он посмотрел на левую руку Мари:

— Что с вашей рукой?

— Да так, пустяки, — Мари улыбнулась ему, словно давнему знакомому.

Подав знак директору, она проводила клиента к машине.

10:00
Груз апатии

13

Чхольсу сел на место водителя, Мари вслед за ним расположилась в пассажирском кресле. Он внимательно осмотрел панель управления, ручной тормоз и зеркало заднего вида. Мари принялась было что-то объяснять, но ему помощь явно не требовалась. «Пассат» выехал на шоссе и слился с потоком автомобилей по направлению к Бундану. Чхольсу то резко жал на педаль газа, чтобы проверить отклик двигателя, то маневрировал между полосами движения, оставляя позади одну машину за другой. Выражение его лица было неизменным, но было видно, что он уже слился с автомобилем в единое целое и дышал вместе с ним. Мари почти физически ощущала, как от него веяло хлынувшим в кровь адреналином — рядом с ней сидел мужчина сдержанный, но проворный, спокойный, но способный всем телом отдаваться власти мощной энергии. Мари невольно отстранилась от него и прислонилась к окну.

Тест-драйв опасен во многих отношениях. Водители впервые садятся за руль нового для них автомобиля, и поэтому они, по сути, новички. Обычно они не могут быстро отыскать, что им нужно, и паникуют. Из-за того что они еще не привыкли к тормозам и с трудом сдерживают возбуждение, автомобиль дергается или виляет. Еще они без тени колебаний лихо давят на педаль газа, чего никогда не стали бы делать в собственных автомобилях. Стрелка тахометра прыгает за красную линию, а их тела плотно прижимаются к сиденьям, как будто кто-то тянет их назад. Пару раз Мари даже задумывалась о том, не возбуждает ли мужчин запах нового автомобиля. Как только ступни касаются педали газа, их дыхание сбивается и учащается. Они наклоняют туловище вперед, словно в атаке, а их туалетная вода, смешиваясь с потом, разносит запах мускуса. Запах сильных самцов. Забывая о сидящей рядом Мари, они восторженно бросают крепкие словечки и будто возвращаются в детство. В этом тесном пространстве, где достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться друг до друга, между водителями и Мари возникает неуловимое напряжение. Мужчинам она начинает нравиться — девушка, разбирающаяся в автомобилях. Мари же иногда бросает в жар рядом с этими взрослыми мальчишками. Но возвращаясь в автосалон и отдавая ключи, мальчики снова становятся приветливыми, вежливыми мужчинами среднего возраста. Они быстро уходят, слегка смущенные, и немного краснеют, быстро прикидывают в уме свой бюджет, будто собираясь сразу же купить автомобиль, возвращаются в собственные автомобили и будто становятся меньше и ниже ростом.

Чхольсу переключился в ручной режим и поменял передачу. Автомобиль резко подался вперед.

— Мощный двигатель, — отметил он.

— Мощность — это само собой. Главное его преимущество в высоком крутящем моменте.

Чхольсу посмотрел в зеркало заднего вида и перестроился на полосу обгона.

— Когда я был маленький, у нас дома был «Марк 5». Слышали о таком?

— Нет.

— Их совместно выпускали «Форд» и «Хёндай». Это была наша первая машина. Когда отец мыл ее на стоянке у дома, соседские дети выбегали поглазеть.

— Да, в те времена автомобили были редкостью.

— Они смотрели не на машину, а на отца. Он был комиком. Дети собирались вокруг и начинали передразнивать его. Но в жизни он был совсем не таким, как на экране телевизора, а сдержанным и неразговорчивым. Он не обращал на них внимания, и тогда они начинали дерзить и выкрикивать его прозвище.

— И он терпел или…

— Что?

— Ваш отец. Он молча терпел это?

Чхольсу улыбнулся.

— Говорят, когда дети швыряют камни в обезьян в зоопарке или барабанят по стеклу витрины в зоомагазине, приводя в ужас щенков, на самом деле они хотят общения. И когда не получают ответа, пытаются обратить на себя внимание, как могут.

Мари молча кивнула. Стрелка тахометра постепенно преодолела деление в 2500 оборотов.

— Если дети никак не успокаивались и продолжали кричать, отец, положив мокрую тряпку на капот, резко оборачивался и начинал гримасничать, показывая свой коронный танец. Дети разражались смехом и один за другим начинали повторять за ним. Весь двор тогда вдруг наполнялся детьми, и все как один весело кривлялись в дурацком танце на полусогнутых ногах. Тогда отец снова поворачивался к машине, молча домывал ее и поднимался обратно в квартиру. Он ставил пластинку Караяна, ложился на диван и долго слушал молча музыку. В такие моменты, глядя на него, я понимал, что быть комиком не так-то просто.

— М-да…

— А на следующий день отец снова смеялся с экранов телевизоров и весело танцевал свой танец. Ах, что-то я разговорился. Простите.

— Нет, что вы. Это очень забавная история.

Он вдруг переменился в лице.

— Вам это кажется забавным?

Мари спешно начала оправдываться:

— Нет, вы не так поняли, я хотела сказать…

Он улыбнулся уголком рта.

— Ничего страшного. Чужие истории всегда кажутся забавными.

Наступило короткое молчание.

— Здесь ограничение скорости до восьмидесяти километров, — Мари указала пальцем на дорожный знак.

Впереди сверкнула серебристая поверхность камеры контроля скорости. Чхольсу поставил левую ступню на педаль тормоза.

14

Киен припарковался на стоянке перед офисом. Закрывая дверь, он напоследок еще раз окинул взглядом машину. В голове промелькнула мысль, что он может уже никогда не сесть за этот руль.

Он тихонько огляделся по сторонам и поднялся в офис по темной лестнице. Сонгон в наушниках смотрел порнофильм с японскими девушками и, увидев Киена, спешно закрыл окно браузера.

— Вы уже вернулись?

— Что значит «уже»?

Сонгон посмотрел на настенные часы.

— Ой, а я и не заметил, что столько времени прошло.

— Ты узнал про экраны?

— Они вот-вот должны мне перезвонить.

— Прости за такую просьбу, но не мог бы ты сбегать купить мне клавиатуру? Моя что-то стала барахлить, некоторые клавиши то работают, то не работают. Хотел по дороге заскочить в магазин да забыл.

— Понимаю. Это ужасно неудобно, даже если только одна клавиша не работает. Я схожу за новой. Только на дорогу может уйти довольно много времени, вам очень срочно?

— Ничего страшного, можешь по дороге заодно пообедать.

— Хорошо.

Киен достал из бумажника несколько купюр по десять тысяч вон и протянул Сонгону. Тот попрощался и вышел. Киен тут же подошел к столу Сонгона и открыл верхний ящик, в котором беспорядочно валялись помятые документы, цветные стикеры для заметок, наушники, степлер, разбросанные по углам визитки, несколько кусков проволоки непонятного назначения, рекламное пресс-папье и упаковочная лента. Он внимательно осмотрел предмет за предметом, но ничего подозрительного не нашел. Сложив все предметы на место в обратном порядке, Киен вернулся за свой стол. Экран компьютера погас и тихо мерцал в режиме ожидания, как глаза травоядного животного. Киен ударил пальцами по клавиатуре, и компьютер тут же проснулся и был вновь готов к работе. Он снова открыл письмо, прошелся по всем ссылкам до приказа № 4, собирая странные метафоры, напрочь лишенные поэтического вдохновения. Наконец они сложились в следующее сообщение: «16 марта в 3 часа пополуночи тайная встреча в точке 3674828».

Киен посмотрел на часы. У него оставалось меньше суток. Он развернул карту и проверил координаты. Это был полуостров Тхэан. Ногти Киева впились в темя. Агент его уровня вполне мог бы спокойно вернуться через третью страну, и он не понимал, почему был выбран именно этот сложный и опасный маршрут. Первым делом в голову приходили два возможных объяснения: либо у них возникли подозрения, что о его существовании стало известно южнокорейской разведке, либо это просто проверка его на верность. В любом случае для него это сулило большие проблемы.

Киен достал отвертку и снял крышку компьютера. По дну корпуса катались клубки пыли. Он осторожно открутил болты и вытащил жесткий диск, затем отнес его в туалет, положил на дно умывальника и открыл кран. Умывальник быстро заполнялся водой, и из жесткого диска начали выходить пузырьки воздуха. Сколько часов он провел за этим компьютером — а теперь это всего лишь пустые пузырьки воздуха. У него было ощущение, будто он своими глазами наблюдает, как из его мозга вырезают какую-то часть. Пузырьки прекратились. Он вытащил диск из воды, стряхнул воду и вернулся в кабинет. Теперь его можно будет выбросить по дороге в общественном туалете в метро. Он взял четыре болта и прикрутил крышку обратно к корпусу компьютера. Затем он вытащил один за другим все ящики стола и вытряс из них все содержимое. Визитки, ручки, скрепки, степлер, клей-карандаш и прочая мелочь рассыпались по поверхности стола. Он внимательно перебрал визитки: какие-то имена были действительно знакомы, а какие-то он совсем не помнил. Как бы там ни было, вскоре все они будут шептаться о внезапно исчезнувшем мелком дистрибьюторе зарубежных фильмов. Он не стал выбрасывать визитки, но положил их обратно в ящик так, чтобы их легко смогли найти при обыске. Затем он сложил туда все остальное, встал из-за стола и подошел к книжным полкам. Словно простой служащий, собравшийся в летний отпуск, он медленно прошелся пальцем по корешкам книг. Какие из них можно было бы взять с собой? Будет ли у него время на чтение? Да и сможет ли он вообще читать там книги, взятые отсюда? Наверное, вряд ли. Он вдруг осознал, что из мира, наполненного книгами, ему предстоит отправиться в мир, который окружен стенами. Первой он вытащил «Последнюю теорему Ферма» Саймона Сингха, решив, что книга по математике, возможно, не будет вызывать вопросов ни с одной из сторон. На всякий случай он взял и сборник стихов для расшифровки посланий — вдруг за это время придет еще какой-нибудь приказ. Немного поколебавшись, он положил в сумку роман Олойкова «Смерть солдата», который все собирался прочитать, но постоянно откладывал на потом.

Свой mp3-плеер, в котором хранилось более двух тысяч песен, он тоже прихватил. Внутри белого прямоугольника размером с пачку сигарет располагались два круга один в другом. Сколько песен он еще сможет послушать в будущем?

Он так долго собирал свою огромную коллекцию. На минуту он задумался об этих годах. Попав на Юг, он вместе со всеми слушал аудиокассеты. Он терялся перед высокими стойками в музыкальных магазинах, заставленными дисками и кассетами настолько плотно, что между ними зубочистку было не просунуть. Ему не верилось, что в мире может одновременно существовать такое огромное количество разных песен. Он прибыл из царства военных песен и строевых маршей. В той стране музыкой не наслаждались в одиночестве — она лилась из громкоговорителей на всю улицу, ее напевали вместе дружным хором. Первое электронное устройство, которым он обзавелся на Юге, был аудиоплеер «Сони уокмэн». Он покупал для него кассеты и с упоением слушал песни популярных здесь Чжо Енпхиля и Ли Мунсе, а также открыл для себя «Битлз» — «Битлз» особенно запали ему в душу. Уединившись в комнате, он слушал их «Неу Jude» и «Michelle» через наушники своего уокмэна, словно смакуя запретный плод втайне от всех. Это было новое для него удовольствие, о котором он не знал при жизни в Пхеньяне. Позже, когда у него появилось более или менее постоянное жилье, первым делом он купил себе небольшую аудиосистему с проигрывателем для компакт-дисков. Со временем, по мере того как качество воспроизведения становилось лучше, его вкусы тоже менялись в сторону классики и джаза. А затем, не успел он оглянуться, век компакт-дисков закончился. Киен старательно копировал звуковые дорожки с дисков, конвертировал их в mp3-файлы и сохранял в своей коллекции, однако он уже не предавался музыке так же страстно, как в первые годы.

Если подумать, изменился не только Киен. Мир вокруг него тоже стал другим. Он попал на Юг в эпоху, когда не было еще персональных компьютеров, и вместе с местными жителями удивлялся новому изобретению, познавал его и погружался в новый мир. Он осваивал программирование на языках «Фортран» и «Бейсик», а простой редактор «Посоккыль» открыл для него мир компьютерной обработки текстов. Затем вместе со всеми он совершил переход от DOS к Windows, от связи по BBS в мир Интернета. В целом он приспосабливался к переменам даже лучше среднестатистического южнокорейца сорока лет. Для переселенца вроде него быстрая адаптация была первостепенной задачей. Взять и решительно отказаться принимать эти перемены он просто не мог — это было прерогативой лишь местных жителей, тех, кто родился и всю жизнь прожил на этой земле.

Киен расстегнул ремешок часов, достал из ящика стола спортивные часы для дайвинга «Суунто» и на их место положил старые. Он получил их в подарок на свадьбу. Это были часы с покрытием из золота 585 пробы, которые сейчас смотрелись уже простовато. Простовато? Он не ожидал от себя столь резкого критического замечания. В стране, откуда он прибыл, рассуждать о красоте, опираясь на личные эстетические предпочтения, было делом довольно рискованным. Он был похож на ожившего киборга, чьи глаза, сердце и жесткий диск в один прекрасный день полностью заменили на новые, принадлежащие этому миру, а он сам об этом даже не подозревал, потому что крепко спал под глубоким наркозом, пока невидимые руки орудовали над его телом, одну за другой заменяя все детали. Его старый отработанный жесткий диск ликвидировали, бросив в холодную воду… Бульк! — и ко дну.

Он родился в Пхеньяне в 1963 году. На Юге же ему были присвоены имя и личность Ким Киена 1967 года рождения. Настоящий Ким Киен, родившийся в 1967 году в Сеуле, был сиротой, который в семнадцать лет ушел из детдома и пропал без вести, а его регистрационные данные были аннулированы. Что стало с тем человеком, который одолжил ему эту оболочку? Иногда ему снилось, будто настоящий Ким Киен вернулся. Мужчина с размытыми чертами лица стоял у изголовья его кровати. Он не произносил ни слова, однако Киен точно знал, что это был настоящий Ким Киен.

Весной 1985 года он пошел в районную администрацию, чтобы восстановить аннулированные регистрационные данные. У него сняли отпечатки пальцев и выдали новенькое удостоверение личности на имя человека, с которым он ни разу в жизни не встречался. Внедренный агент, работавший в администрации, оказался унылым, уставшим от жизни мужчиной средних лет, а вовсе не молодым восторженным революционером, какого ожидал увидеть Киен. Доделав все необходимое, они стояли вместе в коридоре и пили растворимый кофе из автомата. Служащий разговаривал с ним тоном полицейского, получившего приказ о повышенной готовности накануне праздников.

— Явился все-таки. А я думал, про меня уже давно позабыли.

По его лицу было видно, что он не слишком рад внезапному появлению Киена. Вдобавок к этому он сразу заговорил с ним на ты.

— Почему вы так решили?

— Давно уже никто не заходил. — Он бросил взгляд на Киена, будто проверяя его реакцию, затем погасил сигарету в урне с песком. — Надо бы как-нибудь съездить туда, да все случай никак не представится.

— У вас там кто-то остался?

— Ну да.

— Кто?

— Мать живет в Пхеньяне в районе Сунан, а дядя, наверное, сейчас в Чхончжине.

— А, ну тогда когда-нибудь, наверное…

Мужчина резко отхаркнул и плюнул в урну.

— Думаешь, я смогу сейчас вернуться и нормально там жить?

— Что?

Мужчина криво улыбнулся и посмотрел на Киена, будто говоря: «Да что ты, сопляк, можешь знать?»

— Да так, ничего. В общем, будь здоров.

С этими словами он смял в руке бумажный стаканчик и бросил его в урну, после чего удалился обратно в кабинет. Казалось, этот человек уже давно оставил все свои мечты и надежды и кое-как влачил свое существование за счет последних капель сарказма, оставшихся на дне его топливного бака. Апатия струилась вниз по его одежде и при каждом шаге падала на пол тяжелыми каплями. Для Киена, молодого выпускника Военно-политического института имени Ким Ченира, воспитанника оперативной группы, известной как группа связи № 130, такой упаднический настрой был непонятен. Как можно вот так просто, без малейшего волнения, без искры гнева в душе жить в этой стране врага — стране, где ненавистный Чон Духван мог средь бела дня безжалостно расправиться с тысячами граждан в Кванчжу? Позже он сам понял, что апатия и опустошенность вообще присущи этому обществу. Вездесущая тоска без разбора настигала каждого. Киен и раньше знал, что такое апатия, но увидеть ее своими глазами в тот день ему довелось впервые. Там, где он вырос, это было чисто абстрактное понятие, которое упоминалось лишь при критике капитализма. Конечно, апатия существовала и там. Но в социалистическом обществе это было скорее чем-то сродни скуке. Иными словами, это был всего лишь вопрос недостаточной мотивации, и стоило только подобрать верный стимул, чтобы от этого пустякового и весьма бесполезного состояния не осталось и следа. Однако та самая капиталистическая апатия, с которой Киен впервые столкнулся на Юге, казалось, обладала весом и объемом. Она была подобна ядовитому газу, удушающему и подавляющему жизнь. Малейшее соприкосновение с ней рождало в душе чувство тревоги. Иногда встречаются такие люди, при взгляде на которых внутри тебя моментально просыпается инстинктивная осторожность, и ты говоришь себе: «Вот так я жить не хочу». Тот служащий районной администрации был из таких людей. Невзрачно одетый и напрочь лишенный обаяния, он был воплощением апатии, тоски, внутренней пустоты и цинизма, и спустя всего несколько минут общения с ним Киену стало не по себе.

Однако спустя много лет Киен вновь столкнулся с этим человеком в совершенно неожиданном месте. Это произошло летом 1999 года. Он стоял в красной мантии напротив станции «Чхоннянри» и громко выкрикивал что-то, взобравшись на небольшой ящик. На мантии был вышит черный крест с золотым окаймлением, из-за чего она напоминала костюм группы поддержки университетской футбольной команды. По его лбу и щекам струился пот, а над головой кружили черные мухи. Киен некоторое время наблюдал за ним. Тот сильно изменился. Лицо его заметно осунулось, а во взгляде появился блеск. Он звучным голосом кричал о приближающемся конце света. Каким образом агент разведки превратился в религиозного фанатика? Да и превратился ли? По площади сновали в разные стороны проститутки, полицейские, студенты и рабочие, а Киен стоял как вкопанный и не сводил глаз с ударившегося в эсхатологию бывшего разведчика. Тот, однако, его не узнал. Когда Киен подошел поближе, он с безразличным лицом протянул ему брошюру об апокалипсисе. Это была грубовато оформленная книжка с выдержками из «Откровения Иоанна Богослова».

— Вы меня не узнаете? — спросил Киен.

Мужчина пристально посмотрел на него. Затем, ничего не ответив, отвернулся, чтобы протянуть книгу следующему прохожему. Киен слегка потянул его за рукав. Тот резко повернулся и с раздражением уставился на него.

— Чего тебе? Думаешь, я сумасшедший?

— Нет, мы с вами встречались раньше, в администрации района Донбу Ичхон.

Лицо мужчины чуть заметно напряглось.

— Ну и что с того? Все это уже неважно. Почитай брошюру. Мы скоро вознесемся, этот день уже близок!

Киен почувствовал себя так, словно его только что предали, и собрался уже уходить с площади, как мужчина, соскочив с ящика, быстрым шагом нагнал его.

— Я тоже тебя узнал.

Киен остановился.

— Но это не имеет значения. Теперь, когда я познал тайну этого мира. Прежде эта жизнь была для меня утомительна, я лишь чувствовал пустоту и неопределенность. Но как только я принял Святого Духа, мне вмиг все стало понятно. Что вся моя жизнь до этого момента оказалась впустую. Все было обманом. Я был глупцом. Посмотри на людей вокруг. Видишь хоть одно счастливое лицо на этой площади? Все они барахтаются, как могут, и проживают день за днем, как свиньи. Потому что они не знают, для чего существует этот мир. Не знают и поэтому лишь бесцельно бредут по нему. Если бы они знали, им бы не пришлось метаться по сторонам. Надо просто идти по пути, который нам указывает Всевышний.

Казалось, его пространной проповеди не будет конца. Киен перебил его:

— То есть вы хотите сказать, что прежде чем закончится этот год, люди вдруг вознесутся на небо, а их автомобили, лишившись водителей, попадают вниз с эстакад, в то время как оставшиеся на земле будут в муках стонать и молить о смерти?

— Они будут жалеть, что родились людьми.

— Как вы можете быть так уверены, если ничего этого еще не испытали?

Мужчина в красной мантии указал пальцем на свое ухо. Это было маленькое и некрасивое ухо в форме черпака из высушенной тыквы.

— Ты веришь только тому, что видишь своими глазами? Я все слышал вот этими ушами. Господь рассказал мне. Ты тоже прислушайся. Наш Господь говорит только с теми, кто слушает.

Он взобрался обратно на ящик и прочистил горло. Киен покинул площадь. В конце того года массового вознесения на небо так и не произошло. Мир стоял на своем месте. Как и прежде, тридцать три почетных гражданина собрались в павильоне Посингак и ударами в огромный колокол возвестили о начале Нового пода. С переходом к четырехзначному представлению года в датах самолеты не попадали на землю, а поезда не сошли с путей. Киен вспомнил о мужчине в красной мантии, когда прочитал в новостях о том, что в ста шестидесяти шести церквях по всей стране проводятся молитвенные собрания в преддверии конца света. Что теперь стало с человеком, обманутым и революцией, и концом света? И со всеми верующими, что собрались в ста шестидесяти шести церквях? Когда стало ясно, что никакого конца света не будет, почему никто из них не покончил жизнь самоубийством? Разве такое событие, как конец света, можно вот так просто отложить? Такие вопросы некоторое время занимали его ум. Однако это уже давно ушло в прошлое. Все быстро забыли об огромных плакатах на стенах высотных зданий, гласящих о подготовке к «Проблеме 2000», и о том, как миллионы людей по всему миру запасались генераторами и предметами первой необходимости и запирались в собственных домах. Не было ни остановок реакторов на атомных электростанциях, ни сбоев в работе спутников и самопроизвольных запусков ядерных ракет. Конечно, были и те, кто нажился на всеобщей панике. Если в одной только Южной Корее было потрачено порядка триллиона вон, что уж говорить об Америке и Европе. Киен был из тех, кто считал, что в целом психологическую ось всех действий человека составляют страх и желания. В конце прошлого века бесспорный перевес был на стороне страха. Это был не страх перед войной, эпидемиями или вооруженными беспорядками, а ужас перед невиданным ранее символом, с которым люди столкнулись впервые. Рассуждения о том, что это четырехзначное число, начинающееся с двойки, запустит некий абстрактный механизм, который повергнет мир в хаос, звучали на первый взгляд по-научному убедительными, но по сути в основе всего этого лежал первобытный страх сродни шаманским верованиям. Однако на Киена всеобщая паника никак не подействовала. Может быть, потому, что он сам жил в мире запутанных шифров и кодов и прятался за личностью другого человека. А может, и потому, что родился и вырос в среде, далекой от христианского мировоззрения. Так или иначе, он считал, что если бы какой-нибудь бог бедствий и разрушения существовал, то он вряд ли явил бы себя миру подобным образом, в окружении шума и всеобщей суеты, и уж точно не стал бы заранее объявлять о своем приходе и учинять эту вакханалию. Истинное бедствие появляется из неизвестности, превосходя человеческое воображение, подобно Бирнамскому лесу, двинувшемуся на замок Макбета. Подобно хокку Басё, внезапно всплывшему на экране его монитора этим утром.

Киен сгреб все принадлежности со стола в черный портфель «Самсонайт». Сонгон еще не вернулся. Встав из-за стола, Киен размеренными шагами подошел к двери и вышел из кабинета. За спиной раздался звук электронного замка. Он оглянулся на дверь. Над кодовой панелью мигал маленький зеленый огонек. Рядом с ним было четко очерченное изображение логотипа охранного предприятия, похожее на густую нейронную сеть.

Киен спустился по лестнице и направился к метро. На город опускались темные тучи, забиваясь в складки между небоскребами. Машина Киена смотрела ему вслед глазами глупого травоядного животного, сиротливо съежившегося в углу.

Чем ближе он подходил к станции, тем больше вокруг становилось людей. Никто не обращал на него внимания. Он был не из тех, кто легко бросается в глаза. Ли Санхек всегда учил их: «Сотри себя, слейся полностью со своим новым я. Стань тем, кто при встрече не оставляет никакого впечатления. Ты должен быть скучным, лишенным обаяния. Будь обходительным, никогда не вступай ни с кем в спор, особенно о религии и политике… Такими разговорами ты лишь наживешь ненужных врагов. Постепенно ты станешь блеклым и незаметным. Временами тебя будут одолевать обида и негодование, и в глубине души ты будешь задаваться вопросом: „Почему? С какой стати я должен это делать?“ — но ты должен работать над собой до тех пор, пока от подобных сомнений в твоей душе не останется и следа». Если верить Санхеку, с помощью непрестанной тренировки сознания разведчик способен достичь того предела, когда границы его собственного я полностью сотрутся. В этом есть нечто сходное с игрой в гольф: если полностью избавиться от напряжения в плечах и делать меньше лишних движений, с каждым разом удар будет получаться более мягким и точным. Примерно таким же образом сознание и поведение агента можно постепенно перестроить на нужный лад, и в этом отношении Ли Санхек был последователем Павлова и Скиннера.

«Что прежде всего запоминается людям? То, что их раздражает. Если ты будешь носить яркие галстуки или необычные украшения, если твои движения будут слишком размашистыми, то ты неизбежно будешь бросаться в глаза. Опытного разведчика не так легко поймать. Даже соседи, годами жившие бок о бок с ним, не смогут ничего конкретного вспомнить, если к ним в один прекрасный день вдруг постучится следователь. На его фотороботе останутся лишь неопределенные черты самого заурядного лица. Такие агенты подобны призракам. Даже если они будут отбивать чечетку посреди улицы или плавать баттерфляем в общественном бассейне, никто их не запомнит».

Подобная закалка чем-то сродни дзен-практике буддийских монахов, которые стремятся избавиться от самомнения и освободиться от оков эго.

Киен понимал, что у большинства людей весьма искаженное представление об агентах разведки: Мата Хари, обольщение женскими чарами, тайные проникновения и побеги, микрокамеры, подкупы, шантаж и прочая романтика. На самом же деле вся информация, которую собирают разведчики, по большей части уже находится в открытом доступе. Такая работа напоминает сбор газетных вырезок, и добытые иными способами материалы по содержанию или качеству ничем не лучше и не хуже их. Информация затягивает небо огромной черной тучей, словно стаи перелетных птиц ранней зимой. Нет, пожалуй, такое сравнение звучит слишком зловеще. Скорее, она подобна наводнению в сезон дождей, уносящему все, что попадается на его пути: корову, отчаянно пытающуюся выбраться из воды, дверь от комода с перламутровыми инкрустациями, бурлящую на поверхности красновато-бурую пену из глины и грязи, беременную беркширскую свинью, сосновые бревна, труп непоседливого горного туриста, пенопластовый буй. По сути работа таких агентов, как Киен, заключалась в том, чтобы выхватывать из всего этого потока информации только значимые факты, анализировать их и составлять комментарии. Они постоянно читают и выискивают смыслы между строк, упорядочивая добытые данные, и в этом отношении ничем не уступают ученым и коллекционерам. Не случайно разведчик по имени Чон Суиль, известный как «Кансу», впоследствии прославился своими трудами по истории межцивилизационного обмена — вот уж где требуется кропотливая работа с огромными массивами информации.

Ближе к концу Второй мировой войны один легендарный разведчик получил указание от КГБ доложить о расположении немецких войск. Он отправился на текстильную фабрику по производству одеял неподалеку от австрийской границы и, представившись перекупщиком, подробно расспросил управляющего обо всем, что его интересовало. Стоило ему только выяснить, куда фабрика отправляла армейские одеяла, и расположение воинских частей предстало перед ним как на ладони, словно тропические рыбки в аквариуме. В большинстве случаев нужная информация — это вовсе не то, что спрятано в стальном сейфе за семью замками под присмотром инфракрасных датчиков. Любое слово, вылетевшее из человеческих уст, любой случайный отрывок написанного текста может оказаться решающим звеном. Поэтому для разведчика в первую очередь важно не искусство маскировки или умение проникать в тыл врага, а обостренное чутье, способность в этом множестве ничего не стоящих обыденных слов распознавать крупицы ценной информации.

Киен подошел к метро и зашагал вниз по лестнице. На ступенях сидел нищий, простершись в земном поклоне. Вытянутыми вверх обеими руками он держал над головой кусок картона от коробки из-под лапши быстрого приготовления. Надпись на картоне была словно выдавлена изо всех сил черным фломастером. Из-за слишком сильного нажима казалось, что буквы, выведенные с таким отчаянием, словно стонали от горя: «У МИНЯ НЕТУ НОГ». Киен прошел мимо, но затем вернулся назад и, достав из правого кармана монету в пятьсот вон, бросил в банку перед нищим. Не имея возможности наклонить голову еще ниже, тот изобразил поклон, округлив спину и вздернув вверх заднюю часть туловища. Это была первая милостыня в жизни Киена. Со стороны входа в подземный переход подул сильный ветер. Струя воздуха подхватила и разнесла кислый запах, исходивший от нищего и его грязного тряпичного рюкзака. Киен быстрым шагом продолжил спускаться по лестнице.

11:00
Барт Симпсон и Че Гевара

15

Пак Чхольсу легко вкатил «Пассат» на боковую дорожку, грациозно развернул машину и припарковался задним ходом на площадке перед автосалоном. Мари нравились мужчины, которые умеют так парковаться. Ей казалось, что от мужчин, которые хорошо водят, веет каким-то самодовольством, желанием покрасоваться, тогда как умение красиво припарковать автомобиль говорит о точности и самообладании. Чхольсу вышел из машины и попрощался с Мари.

— Отличная машина. Я вам позвоню.

— Хорошо. До свидания!

Он сел в свой «Грандер» и завел двигатель. Мари вернулась в салон. Директор поймал ее взгляд.

— Мы закончили, — сказала Мари.

Ким Риоп, второй продавец-консультант, который пришел в салон годом позже Мари, поприветствовал ее широкой улыбкой:

— Все прошло хорошо?

— Что-то тебя не было видно с утра?

— Тониль приболел.

— А… Как он себя чувствует?

На секунду оба замолчали. Мари тут же пожалела, что спросила об этом.

— Как и всегда.

Риоп улыбнулся. У его сына была злокачественная лимфома. Как-то раз он приводил его в салон. При виде сверкающих машин мальчик пришел в восторг, и на его лице просияла широкая улыбка. Отец усадил его за руль автомобиля стоимостью более ста миллионов вон, и тот принялся весело нажимать на клаксон. В тот год, когда ребенку поставили страшный диагноз и начались бесконечные хождения по больницам для сдачи анализов, автомобиль жены Риопа пересек сплошную линию и столкнулся с грузовиком. Подушка безопасности не сработала, и женщина погибла на месте. Когда спасатели прибыли на место, они нашли в машине их двухгодовалого сына. Мальчик был цел и невредим и спокойно улыбался. Страховая компания отказалась выплатить полную компенсацию, сославшись на серьезное нарушение со стороны водителя, и Риоп подал иск в суд. Как выяснилось, они посчитали, что женщина нарочно выехала на встречную полосу, чтобы покончить жизнь самоубийством вместе с сыном. Такое предположение было вполне убедительным, однако узнать, что на самом деле произошло, было невозможно. Когда Риоп уходил на работу, за ребенком присматривала незамужняя сестра его жены, и он говорил, что порой невольно вздрагивал, когда видел ее, приходя домой, потому что на мгновение ему казалось, будто перед ним стоит его жена. Зная о его положении, коллеги периодически отдавали ему часть своих сделок, и он от них не отказывался. Риоп всегда приветливо улыбался, так что при взгляде на него ни за что нельзя было догадаться о всех тех невзгодах, что обрушились на его семью. Однако иногда от такой приветливости и жизнерадостности становилось жутковато. Это чем-то напоминало светлое и оптимистичное начало фильма ужасов, предваряющее какой-нибудь неожиданный поворот событий. Поэтому, если в один прекрасный день кто-то подошел бы и сказал: «Ким Риоп вчера повесился в свой квартире!» — Мари бы, наверное, нисколько не удивилась.

Вернувшись за свой стол, она достала телефон и перечитала полученное утром сообщение. Всю ее вдруг охватил жар, словно она окунулась в горячую ванну. Волна тепла поднималась откуда-то глубоко изнутри, разливаясь по всему телу. Еще час, и она увидит его. Они будут сидеть друг напротив друга за обеденным столом, и она будет наблюдать за медленным движением его жующих губ. Мари обеими руками дотронулась до лица. Ее щеки горели, а ладони были холодными. Что я делаю? Мне ведь уже вот-вот сорок.

16

Киен купил билет и прошел через турникет. Он мог воспользоваться своей кредиткой со встроенной транспортной картой, однако специально не сделал этого. На недавнем кинопоказе он повстречал одного критика из газеты «Чунан Ильбо». Тот рассказал ему, как когда-то он, вернувшись в офис после очередного показа в кинотеатре «Сеул» на Чонро, получил странный звонок по телефону. Человек, позвонивший ему на мобильный, представился курьером и спросил, по какому адресу необходимо доставить посылку.

— Вы знаете концертный зал «Хоам»? Это в здании «Чунан Ильбо». Подходите в вестибюль и позвоните мне оттуда, — ответил критик.

— Простите, так вы журналист?

— Да, а что?

— Может, вы знаете Пак Хенсока?

— Я дам вам его номер, свяжитесь с ним напрямую.

— Нет, не стоит. На самом деле я звоню из Намдемунского отделения полиции.

— Простите, что вы сказали?

— С вами говорит инспектор Хон, отдел уголовного розыска. Пак частенько заходит к нам в отделение за сюжетами.

— А в чем дело?

— Ничего особенного, я просто хотел задать вам несколько вопросов. Вы случайно не были в районе «Чжонро-3» около четырех часов дня?

— Да, был. А что?

— Вы не заметили там ничего странного?

— Не знаю, я просто сходил на кинопоказ и вернулся в офис.

— Понятно. А что это был за фильм?

— Вам и это надо знать?

— Да нет. Это все, спасибо.

— Так вы объясните мне, в чем дело?

— Сегодня в том районе произошло убийство. Не беспокойтесь, мы просто опрашиваем свидетелей. Ну все ясно. Благодарю за содействие. Надо бы как-нибудь встретиться, пропустить по стаканчику вместе с Паком.

Полицейский вежливо попрощался и повесил трубку. После этого журналисту не давал покоя один вопрос. Он никак не мог понять, откуда полиции стало известно, что он был на Чонро именно в это время и как они нашли его номер телефона, не зная при этом ничего про него самого. Когда-то он работал в отделе местных новостей, и ему часто доводилось бывать в полицейских участках, но звонок инспектора привел его в полное замешательство.

— Наверное, они просмотрели записи с камер видеонаблюдения. Они ведь теперь на каждой платформе установлены, — сказал он Киену с сомнением в голосе.

Киен осторожно подметил:

— Но разве можно определить номер телефона, глядя на такое мутное изображение? Да и если бы они установили вашу личность по видео, они не стали бы вот так звонить.

— Как же тогда это можно объяснить? — спросил журналист. Он был явно сбит с толку. Происшествие, достойное пера Джорджа Оруэлла, застало врасплох даже этого уроженца капитализма, и он в растерянности озирался по сторонам, словно Каин, вдруг услышавший с небес глас Божий.

— Даже не знаю, — ответил Киен.

Но на самом деле он знал ответ. Скорее всего, дело было в кредитке со встроенной транспортной картой. Полицейские, вероятно, сузили круг подозреваемых до мужчин от двадцати до сорока лет и на всякий случай опрашивали всех мужчин этого возраста, проходивших через турникеты на станции метро «Чжонро-з» примерно в это время. Был даже случай, когда полиции удалось поймать убийцу, скрывшегося с места преступления, проанализировав данные с камер фиксации скорости на Олимпийском шоссе. Полицейские округа Каннам предположили, что сразу после убийства из-за выброса адреналина в кровь преступник наверняка превысит скорость, и они попали в точку.

Киен сделал вид, будто он случайно обронил билет, и быстро оглянулся назад. Наклонившись, он почувствовал, как над ремнем собралась складка жира. Когда-то он был обладателем подтянутой фигуры с крепкими мышцами, вызывавшими зависть товарищей по боевой группе. Уже то, что он вращался среди профессиональных убийц, снайперов, боевых агентов, специально обученных проникать в тыл врага и сбегать из плена, говорило о том, что он был достаточно крепкого телосложения. Но это было в далеком прошлом. Он постепенно превращался в среднестатистического южнокорейца с округлым животом, слабой грудной клеткой и дряблыми руками. Его живот внушал людям спокойствие. Глядя на него, они с уверенностью думали, что этот человек уж точно не может быть грабителем в маске. Нет ничего безобиднее, чем скучный мужчина, живущий размеренной жизнью, который еще не совсем стар, но уже и не очень молод. Такие, как правило, содержат свою семью, но при этом остаются чуждыми для домочадцев. Иногда с чьей-то подачи они с дрожью в сердце ввязываются в рискованные сделки, успокаивая себя мыслью о том, что все так делают и в этом нет ничего опасного. Откат, взятка или смазочный фонд — как бы это ни называлось, — в какой-то момент их затягивает этот порочный круг, и они уже не надеются из него выбраться. Ничего в сущности не изменилось с тех пор, как они изучали идеи чучхе Ким Ирсена в стенах южнокорейского университета. Кто-то из политиков сказал, что занятие политикой — это постоянное хождение по краю тюремной стены. Но вполне возможно, что это удел всех самцов. Бывшие однокурсники Киена, прельщенные однажды запретными идеями, вскоре осознали всю суровость капитализма и быстро поддались законам этого мира, и теперь их жизнь наверняка мало отличается от его собственной.

Прямо сейчас Киен переживал самый опасный момент в своей жизни. Ему не было известно ничего, кроме того, что приказ отдан. Он сгорал от желания узнать хоть что-то еще, а точнее: один ли он мучился этим незнанием. Он хотел понять, сколько и что именно окружавшим его людям было известно о его судьбе. Так Робинзон Крузо, попав после крушения на необитаемый остров, хотел узнать об этом острове как можно больше и отчаянно пытался выяснить, есть ли на нем кто-нибудь еще, боясь, что лишь он один ничего о нем не знает — ведь в таком случае это незнание становилось куда опаснее.

Почему он получил приказ № 4? Либо его раскрыли, либо он сам по неосторожности как-то выдал себя. Может показаться, что это одно и то же, однако разница очень велика. В первом случае это бы означало, что его отзывают из соображений его собственной безопасности, а во втором — чтобы наказать. Проблема заключалась в том, что у него не было никакой возможности узнать заранее о своей судьбе после возвращения. В годы холодной войны были случаи, когда зарубежных агентов КГБ в срочном порядке вызывали в Москву под предлогом важного совещания и потом казнили. «Кротов», помогавших спецслужбам врага, ждала плавильная печь. На глазах у бывших товарищей они медленно тонули в металлическом сплаве, подобно Терминатору. Конечно, иногда их действительно вызывали только на совещание, после чего оправляли обратно. Я ничего не знаю, ничего не знаю, совсем ничего не знаю… Он действительно совсем ничего не знал. После того как устранили Ли Санхека, последние десять лет он жил жизнью забытого шпиона. Особой работы у него не было — отсюда следовала малая вероятность провала. Однако полная уверенность в этом у него отсутствовала. Не исключено, что он мог допустить какую-то ошибку, сам того не подозревая. Или, может быть, возникло какое-то недопонимание. В любом случае у него оставалось меньше суток. За это время надо постараться выяснить хоть что-нибудь. Должна же существовать какая-то зацепка. Наверняка был какой-то знак, но я упустил его из виду. Может, что-то произошло со мной за последние несколько дней? Какой-нибудь странный звонок или подозрительный тип на хвосте? Если и было что-то такое, разве бы я не заметил? Хотя не исключено, что за годы спокойной жизни мое чутье притупилось.

Через несколько минут Киен уже стоял на платформе. Раздался звуковой сигнал, оповещающий о прибытии поезда. Он сделал глубокий вдох и наполнил легкие воздухом. Частички мелкой пыли, беспорядочно движущиеся в воздухе, пьяное дыхание старика, который с утра уже пригубил спиртного, аромат духов молодой кокетки — он будто хотел навсегда оставить себе все эти запахи и что есть силы глубоко втянул воздух ноздрями. Немного задержав дыхание, медленно выдохнул. В это мгновение электропоезд с шумом ворвался на платформу и, замедлив ход, остановился. Пассажиры спокойно стояли у специальных отметок на полу и терпеливо ждали, пока откроются двери. В голове Киена роились вопросы: «Я правда должен вернуться? Можно ли мне туда возвращаться? Будет ли у меня выбор — ехать или нет? Зачем мне вообще возвращаться? Нет, я не могу. Я так не могу. Так нельзя…» Он приложил руку ко лбу и сделал два шага назад. Как только открылись двери поезда, из вагонов хлынули люди, а самые шустрые из тех, что стояли на платформе, проталкивались внутрь, чтобы успеть занять места. Прозвучало объявление об отправлении поезда; автоматические двери вагонов нервно гудели, готовые вот-вот захлопнуться; из головы поезда показалась черная фуражка проводника, оглядывающего платформу; на поверхности вагона красовалась вызывающая реклама джинсов, на которой модель стояла выпятив зад, как утка, а округлость ее ягодиц подчеркивала поблескивающая вышивка в форме чайки; на грязном полу чернели следы от жевательной резинки; пассажиры, успевшие занять место, устраивались поудобнее и с невозмутимым видом смотрели перед собой — Киен стоял в нерешительности посреди всего этого, как вдруг двери вагона, словно устав ждать, с треском захлопнулись перед ним: «Пошел прочь!» Он почувствовал себя так, будто только что было раскрыто его сокровенное желание. Люди, сидевшие в отправляющемся вагоне, словно заглядывали в темные воды внутри него. Чокнутый! Знай свое место! И веди себя соответственно профессии и положению. Мы все проходили, что можно, а чего нельзя делать в этой системе. Не знать этого — уже преступление, неужели тебе это до сих пор невдомек? Убирайся восвояси! Возвращайся в эту империю пламенных букв, размашисто выведенных красной краской; в страну, где дети на стадионах, пытаясь согреть дыханием онемевшие руки, синхронно переворачивают цветные карточки в самой грандиозной в мире живой мозаике; на твою родину, где люди с презрением смотрят на женщин в джинсовых штанах. Твоя республика зовет тебя! Все люди в метро кричали ему, сложив руки у рта. Он мысленно попытался прикрыть уши руками, но это не помогло. Поезд в сторону Понхвасана, как будто отказываясь слушать какие-либо возражения, решительно скрылся в туннеле, оставив за собой лишь резкий металлический отзвук.

Киен остался на платформе один. Его вдруг охватило щемящее чувство тоски. В этих дешевых сантиментах всегда есть какая-то своя прелесть. Киен стоял с закрытыми глазами и старался вчувствоваться в свои ощущения. Он хотел уйти как можно глубже в самого себя, как улитка, выброшенная на сухую землю. Прикрыть глаза и уши, зарыться подальше и забыть о проклятом приказе. А вдруг завтра кто-нибудь позвонит и скажет, что все это был розыгрыш, — кто сказал, что такое невозможно?

В этот момент кто-то прошел мимо и задел его плечо. Киен открыл глаза. Молодой человек в наушниках остановился перед ним и, вытащив правой рукой один наушник, вежливо поклонился: «Извините, пожалуйста».

Такая учтивость шла вразрез с несколько хулиганской внешностью: торчащие ежиком волосы, слегка окрашенные в темно-бордовый цвет, мешковатые штаны с дырами в стиле хип-хоп. «Ничего страшного», — сказал Киен и уселся на лавку. Молодой человек вставил наушник обратно в ухо. Покачивая головой в такт музыке, он присел на край деревянной лавки. Его прическа и лицо точь-в-точь напомнили Киену Барта из «Симпсонов», а на его широченной красной футболке красовалось лицо Че Гевары. Наверное, он сейчас слушает каких-нибудь Rage Against the Machine или что-то в этом роде. А что, вполне подходящая музыка для Барта Симпсона в футболке с портретом Че Гевары: музыканты извергают потоки ругани вперемежку с призывами покончить с этой системой, надрывно крича с дорожек альбома, наполненного образами столичной молодежи с самодельными гранатами в руках, и в каждой песне, написанной в самой капиталистической стране мира, громко звучат слова крайне левого толка, а на обложке — охваченный пламенем вьетнамский буддийский монах в позе лотоса. Что бы подумали Сталин и Ленин, если бы услышали эти песни? Может, у них возникло бы сильное желание отправить всю группу в исправительно-трудовой лагерь в Сибири?

Пятеро рабочих в промокших до колен штанах и с красным флагом в руках медленно прошли мимо Киена и Барта Симпсона вдоль желтой линии у края платформы. Судя по всему, после обеда где-то собиралась какая-нибудь демонстрация. Рабочие тихо о чем-то разговаривали. Не обращая ни малейшего внимания на Че Гевару, они сосредоточенно обсуждали свои проблемы: рост числа непостоянных рабочих мест, антирабочая политика левого правительства, на которое они когда-то возлагали свои надежды, хитрый работодатель, всеми правдами и неправдами избегающий коллективных переговоров.

При мысли о том, что в этом мире у него остался всего один день, картинки повседневной жизни, которые еще вчера казались такими банальными и избитыми, вдруг ожили и зашевелились. Киен почувствовал себя хрупким пересушенным листком второсортной бумаги и с жадностью впитывал все, что чертил на нем окружающий мир своим огромным карандашом. Словно неопытный поэт в порыве творческого вдохновения или юноша, только что испытавший первый поцелуй, он вдруг во всем стал видеть нечто лирическое. Люди и предметы вокруг становились в контрастные двустишия, как Барт Симпсон и Че Гевара, или спонтанно превращались в неожиданные метафоры, как модель на рекламе джинсов и рабочие с красным флагом. Все они словно были персонажами какой-то пьесы, появившимися откуда ни возьмись, чтобы пробудить в нем восприимчивость к капиталистическому обществу.

Как бы в напоминание о том, что все это вовсе не театральная постановка, на станцию с грохотом ворвался следующий поезд. Киен спокойно подождал на платформе, пока откроются двери, затем вошел в вагон и проскользнул вглубь мимо сикха в тюрбане. Запах дешевых духов ударил ему в нос и тут же рассеялся. Киен нашел свободное место и сел. Когда двери уже закрывались, какой-то мужчина подбежал к вагону и быстро поставил правую ногу между створок. Двери снова открылись, и он сел в поезд. Киен вдруг насторожился. Может, за ним хвост? Вдруг он специально ждал до последнего, боясь, что Киен не сядет в поезд или тут же сойдет с него? Мужчина в черной толстовке и начищенных до чрезмерного блеска ботинках медленно подошел к нему и сел на соседнее место. В руках у него была бесплатная газета. В вагоне было не очень много свободных мест, но и не настолько мало, чтобы садиться именно рядом с ним. Усевшись, мужчина принялся читать газету, однако Киену все это показалось несколько неестественным. Если за ним действительно слежка, то с какой стороны? Если это агент, подосланный проследить за его возвращением, то разумнее будет не ехать на Север, ведь если бы ему доверяли, то не стали бы приставлять провожатого. Это бы означало, что он допустил какую-то ошибку, из-за которой его теперь вызывают обратно. Но если, наоборот, слежку устроили с Юга, то лучше повиноваться приказу и вернуться, потому что в таком случае приказ № 4 был отдан в целях его же безопасности, чтобы уберечь его от ареста и пыток, равно как и предотвратить вероятность того, что он, доведенный до состояния бреда и полного отчаяния сильными наркотиками и лишением сна, выдаст личности «кротов» и в результате поставит в опасное положение всех, после чего сам себя возненавидит.

Вопрос оставался за малым. Ему надо было выяснить, кто этот подозрительный тип, что ни с того ни с сего подошел и уселся рядом с ним. Киен разом отбросил весь поэтический настрой и вооружился холодным прозаизмом. Он мельком взглянул на газету, которую читал мужчина. Никаких подсказок там не нашлось. Он достал телефон и стал делать вид, что просматривает сообщения. Затем он захлопнул и снова открыл крышку телефона несколько раз подряд. Наконец он решительно повернулся и посмотрел мужчине прямо в лицо так, словно он только что обнаружил его присутствие. Тот невольно оторвал взгляд от газеты. Киен заговорил: «Вы верите в вечную жизнь?» — и начал расстегивать портфель, будто собираясь достать оттуда религиозную брошюру. При этом он не терял бдительности и приготовился в случае, если незнакомец достанет наручники или вынет револьвер, толкнуть его локтем в бок и схватить висевший над его головой аварийный молоток. Как только бы молоток оказался у него в руках, он бы без колебании одним движением руки обрушил его на голову противника, как его учили давным-давно. Моментальный передом черепа. Возможно, понадобится операция на годов， ном мозге. Если бы это действительно был провожатый, то он бы подал соответствующий знак； Но никакого знака не последовало. Вместо этого мужчина внезапно встал с места и повернулся в сторону Киена. Теперь один из них стоял, а другой сидел. Оказавшись в менее выгодной позиции, Киен решил легко не сдаваться и напряг мышцы ног. Мужчина продолжал просто смотреть на него с легким прищуром. Во взгляде его не было ни испуга, ни подозрения, а лишь некоторое недовольство. Если он принял Киена за евангелиста, который собрался пристать к нему со своей болтовней, то мог бы просто он него отмахнуться, — почему же он внезапно вскочил с места? Они встретились глазами и смерили друг друга взглядом. Мужчина первым отвернулся в сторону. Он медленно прошел в начало вагона и сел на свободное место между женщиной средних лет и молодой девушкой. Поезд слегка дернулся, но он не потерял равновесия и даже не покачнулся, спокойно опустившись на сиденье между двумя женщинами. Он бросил косой взгляд на Киена и снова уткнулся в газету. Обознался? Может, это просто человек, который не любит евангелистов? Киен подождал остановку. Двери открылись, и люди стали выходить из поезда. Прозвучало объявление об отправлении поезда. Перед самым закрытием дверей Киен вскочил с места и выбежал на платформу. Мужчина продолжал читать свою газету. Лишняя осторожность никогда не помешает. Может, это действительно был хвост, и ему удалось довольно легко от него оторваться. Стоя на безлюдной платформе в ожидании следующего поезда, он немного успокоился. «Вы верите в вечную жизнь?» — повторил он себе под нос.

17

Мари встала с места и посмотрела на часы. Директор, как и всегда, взглянул на нее краем глаза.

— У меня в обеденный перерыв встреча…

— С покупателем? — тихо спросил директор, не поднимая головы.

Хотя сейчас он торговал немецкими автомобилями, в университете он изучал французскую литературу. Поклонник Камю, он всегда заставал ее врасплох своими меткими репликами. В его словах был легкий оттенок критики, который ее раздражал, но высказать свое недовольство она не могла.

— Нет.

— Хорошо.

Мари попрощалась взглядом с Риопом и вышла из салона. Она остановилась перед пешеходным переходом. «Неаполь» находился в трехстах метрах слева на противоположной стороне проспекта. Прохладный воздух, казалось, немного успокоил зуд под гипсом, который не давал ей покоя с самого утра. Она подумала о доле головного мозга, которая отвечает за чувство зуда — названия ее она не знала. Это не боль или удовольствие в чистом виде, а причудливое сочетание того и другого, от которого кажется, что вот-вот сойдешь с ума, но стоит только почесать зудящее место, и оно превратится в сладостное наслаждение. Зуд сродни сексуальному возбуждению. Наверное, поэтому, подумала она, в ту ночь, когда она потеряла девственность, каждый уголок ее тела, которого касались руки того пария, сжимался от зуда и щекотки.

На противоположной стороне загорелся зеленый свет, но несколько машин проскочили на красный и уехали прочь. Пешеходы разом начали переходить дорогу. Мари бодро шагнула вперед.

12:00
Дом-гармоника

18

Киен любил ходить в Сеульский художественный кинотеатр, который построили на месте бывшего кинотеатра «Голливуд». Там в основном показывали работы мастеров прошлого за счет дотаций из госбюджета. Сидя в пустом темном зале, он чувствовал себя в спокойствии и безопасности. Часто он расслаблялся настолько, что незаметно начинал дремать. В этом месте он переставал ощущать себя чужаком. Люди приходили сюда смотреть старые фильмы, и им не было дела друг до друга. То была странная напускная невозмутимость капиталистических обывателей. Чтобы никто не узнал в них обывателей, они вынуждены пускать пыль в глаза, прикрываясь холодным бесстрастием. Без этого холодка и сарказма вся их обывательская сущность была бы видна насквозь, как при ярком солнце. Так, в большом городе обывательщина под маской искушенности обеспечивает анонимность. Иначе говоря, здесь любой может жить, скрывая свой истинный облик. Гомосексуалисты, преступники, проститутки и нелегальные иммигранты наподобие его самого. Однако временами он задумывался о том, такие уж ли они все в действительности обыватели. Может, ему просто самому хотелось так о них думать? Так или иначе, ему, вероятно, не дано было когда-либо понять этих молодых обитателей Сеула. Может, они действительно такие, а может, и нет. Вполне вероятно, что это всего лишь люди, которые, насмотревшись с детства фильмов со всего мира и изрядно устав от голливудской банальности, в поисках чего-то другого решили вернуться к истокам всех экранных клише и в конце концов искренне полюбили Лукино Висконти и Одзу Ясудзиро. У Киена не было того культурного опыта, который все они впитали с ранних лет. Он рос, не зная, кто такие Кинг-Конг, Мазингер Зет, Брюс Ли и Джеки Чан, Дональд Дак и Дятел Вуди, Супермен и Человек-паук. «Великий побег» и «Мотылька» со Стивом Маккуином, которые на Юге по праздникам каждый раз крутили по телевизору, он годами позже «проходил» по видеозаписям, а с «Унесенными ветром» и «Бен-Гуром» познакомился вдогонку по кабельному телевидению. Он не застал то время, когда Чха Бомгын блистал в Бундеслиге, и не мог ничего знать о том, как гремели в свое время Ким Чхучжа и На Хуна. В группе связи № 130 он штудировал все это снова и снова, каждую неделю сдавая экзамены по карточкам, но это были не более чем заученные факты. Он знал ответы на вопросы, но не мог прочувствовать, что они значат, словно киборг, состоящий из микрочипов и прочих электронных схем. Хотя он лучше кого-либо знал творчество Чо Енпхиля, «Полевых ромашек» и Со Тхэчжи и мог пересказать всю историю профессионального бейсбола или студенческого движения 1980-х, пустоту внутри ничем этим было не заполнить. И пусть он живо помнил шок от второго сборника песен Ли Мунсе и чемпионаты страны по бейсболу 86-го и 87-го, когда «Хэтхэ» Сон Донеля обошли действующих чемпионов «Самсунг», его духовное гражданство из этого не складывалось.

Выражение скуки на лице этих киноманов в каком-то смысле заставляло Киена робеть. То, о чем они равнодушно бросали: «Это уже слишком избито!» — для него было чем-то совершенно неведомым или как минимум новым. У него уходило много времени и сил на то, чтобы понять, что именно из «этого» казалось им банальным. Такова была его жизнь — жизнь переселенца, изо дня в день отдающего все силы на то, чтобы постичь банальности.

От кольцевой развязки Ангук он повернул в сторону торговой галереи «Райский край». Перед зданием Фонда помощи пожилым людям в ряд сидели старики, разложив перед собой контрабандные сигареты и лупы. Другие, в панамках с козырьком для защиты от солнца, прохаживались между ними, рассматривая товары, чтобы хоть как-то развеять скуку. Киен прошел сквозь клубы сигаретного дыма мимо витрин кондитерских магазинов с выставленными свадебными наборами рисовых хлебцев и поднялся по лестнице в «Райский край». Название галереи, прежде привычное и заурядное, вдруг показалось ему каким-то незнакомым. В далекой юности слова «социалистический рай» не сходили с его уст. Тогда он ни на мгновение не сомневался в том, что его родина и Пхеньян — это и есть тот самый рай на земле. Сейчас же он понимал, до чего это был дерзкий лозунг. Рай? Кажется, у Гитлера где-то были слова о том, что широкие массы падают жертвами большой лжи.

Впервые он усомнился в значении этого лозунга, когда оказался в парке аттракционов «Лотте Уорлд». Тогда по телевизору то и дело показывали рекламу со словами «Вот это Лотте Уорлд!». Небо над озером озаряли фейерверки, и артисты в костюмах персонажей «Белоснежки» и енотов, пританцовывая, весело шагали в красочном параде. Киен не понимал, почему южнокорейские дети были без ума от енотов. Он купил единый пропуск на целый день. С одним и тем же билетом он мог попасть на все аттракционы в парке — такой принцип, пожалуй, как ничто другое походил на логику мира, в котором он вырос.

Когда он вошел внутрь, больше всего его впечатлили вовсе не яркие представления и захватывающие аттракционы. Он был поражен тем, что такое огромное количество людей стоят в очередях, и никто при этом не устраивает споров и перепалок. Посетители парка с радостными лицами спокойно ждали своей очереди. Никто не вклинивался и не лез вперед, а если такое и случалось, то никто не поднимал из-за этого скандала. Очереди были обычным делом и в Пхеньяне. Будь то переправа через Тэдонган или концерт во Дворце пионеров, надо было стоять в очереди. Однако в тех очередях обязательно были нарушители. Молодые солдаты пролезали вперед за десять лет жизни, что они проводят на службе в армии, члены партии — из-за чувства собственной привилегированности, а кто-то просто по знакомству. Поэтому чем длиннее становилась очередь, тем больше росло напряжение в толпе. Люди становились раздражительными и были готовы взорваться по малейшему поводу. Это была не единственная проблема с очередями. Иногда очередь могли вдруг распустить безо всякого предупреждения. Людям говорили, что товар закончился или что возникли непредвиденные обстоятельства, и многочасовая очередь тут же прерывалась и рассеивалась.

Теперь он уже не был тем наивным простаком, на которого «Лотте Уорлд» произвел впечатление рая на земле. Но все же иногда, проезжая эту станцию метро, он вспоминал тот первый восторг и на секунду будто терял равновесие от легкого головокружения. Он помнил, как в тот день в его голове промелькнула страшная мысль, которую он тут же погнал прочь. А что, если социалистический рай — это ложь, а здесь — действительно райский край? В ужасе от самого себя, он кинулся к водной горке, на которую почти не было очереди, и бездумно сплавился вниз, болтаясь из стороны в сторону по темному туннелю в дурацкой резиновой лодке.

Киен прошел вдоль музыкальных магазинов на втором этаже. В одном из них продавец с длинными волосами, убранными в хвост, играл на электрогитаре что-то из Гэри Мура, а рядом с ним стоял прыщавый подросток и с вожделением смотрел на инструмент. Киен остановился перед магазином с губными гармониками и стал внимательно разглядывать две звуковые пластины внутри тремоло-гармоники. Длинные-предлинные коридоры, куда не проникал дневной свет. Хотя нет, проникал, но еле-еле, лишь через входы на противоположных концах. Ряды дверей по обе стороны коридоров. За каждой дверью — тесная квартирка на одну семью. Киен родился и вырос в одном из таких многоквартирных домов. Люди называли их «гармониками». Если посмотреть на них сверху в разрезе, то они действительно будут напоминать медные пластины губной гармоники. О личном пространстве не могло быть и речи. Стены были тонкими, а если открыть входную дверь, ты практически оказывался на пороге квартиры напротив. В коридоре висело всего несколько тусклых лампочек, поэтому там всегда была полутьма, и в тех уголках, куда никогда не попадали лучи солнца, стоял запах плесени. Квартира семьи Киена была ближе к центру гармоники. Окна выходили на запад, и по вечерам предзакатное солнце подолгу светило в комнаты. Иногда ветер врывался в коридор с одного конца и со свистом вылетал из другого, так что дом действительно завывал, словно гармоника. Когда ветер, проносясь сквозь узкий проход, нарывался на открытые двери или другие предметы, поток воздуха опрокидывался через преграду и звук становился выше. А иногда ветер с силой захлопывал открытые двери и с низким гулом несся в другой конец коридора, откуда лился слабый свет. Пение гармоники прекращалось только тогда, когда кто-нибудь из жильцов дальних квартир выходил в коридор и закрывал окно.

Отец Киена любил рыбалку и часто брал сына с собой на Тэдонган. Они вдвоем молча сидели на берегу с удочками, после чего, забросив улов в ведро, шли пешком до дома. Отец был инженером и занимался строительством плотин. Он проектировал дамбы на реках Амноккан и Имчжинган и считался лучшим в своем деле. В стране, где остро стояла проблема энергии, гидроэлектростанции играли незаменимую роль. Из-за угрозы воздушных атак со стороны США расположение дамб и гидроэлектростанций держалось в строжайшем секрете. Поэтому отец Киена был под постоянным наблюдением. Даже когда он ненадолго ездил учиться в Москву в начале семидесятых, у него почти не было свободы действий, и ему приходилось докладывать о каждом своем шаге в ежедневных отчетах департаменту безопасности. Однако позже, когда Киен прибыл на Юг, он понял, что все эти предосторожности были бессмысленными. Американцы были прекрасно осведомлены обо всем, что происходило в КНДР. Да и высшее руководство Севера не могло не знать, что Штаты владеют всей информацией. Постоянный контроль и слежка были не столько мерами защиты от врага, сколько данью традициям бюрократии. Там все что угодно могло попасть под гриф секретности. Даже данные о качестве воды в реке считались секретными. Без каких-либо очистных приспособлений промышленные и бытовые сточные воды со всеми содержащимися в них тяжелыми металлами попадали прямо в реки. Однако любые слова, которые бы разрушали миф о социалистическом рае, были под запретом. Даже то, что само по себе запретным не было, в зависимости от того, кто и как это сказал, могло быть расценено иначе, и человека тут же могли назвать «шпионом американского империализма».

— Тебе не холодно? Дать грелку для рук?

— Спасибо, не надо.

Отец вынул крючок из пасти карася и бросил рыбу в ведро. Ее брюхо было вздуто от икры.

— Посмотри, как она трепыхается без воды.

— Да ведь любая рыба будет трепыхаться, если ее из воды вытащить.

Отец снова забросил удочку в реку. Карась отчаянно бился на дне ведра.

— Конечно. Рыбы без воды начинают раздувать жабры и биться всем телом, пока не сдохнут. Знаешь, когда строят дамбы, бывает вот как. Сначала ставят балки и сливают всю воду через тоннель, чтобы потом можно было залить цемент.

Рыбы, которые не успевают выбраться, остаются подыхать на дне. Товарищи, которые работают на стройке, радуются, подбирают тушки и варят суп. Но рыбы так много, что всю не съешь. Она, конечно, гниет. Гниет и воняет. Вонь стоит тошнотворная. Так вот что я хотел сказать, сынок. Не будь рыбой, будь лягушкой. Лягушки в воде плавают, а попадут на сушу — скачут. Ты меня понял?

Киен попал в число новобранцев оперативной группы Военно-политического института Ким Ченира, которую называли группой связи № 130, и это была его последняя рыбалка с отцом накануне отъезда. Отец, вероятно, предчувствовал, какая судьба ждала его сына. Его наставление о рыбах и лягушках оказалось отчасти пророческим. Киен лучше кого-либо другого приспособился к суетливому южнокорейскому обществу. Он сумел самостоятельно выжить даже после того, как Ли Санхек был устранен в ходе партийной чистки.

Держа в руках ведро с рыбой, Киен молча шел рядом с отцом по коридору дома-гармоники. Солнце только что зашло, и внутри было особенно темно. Из квартир доносились запахи еды и в коридоре перемешивались между собой. Где-то готовили суп из соевой пасты, а где-то варили овощи. Мачеха Киена давно поджидала их и с порога приняла ведро. На плите уже кипела вода.

— Вы что, были в гостях у Морского владыки?

Отец рассмеялся и снял куртку:

— Ну мы же должны были поймать хоть одну рыбешку, чтобы не стыдно было возвращаться домой.

Мачеха вынула карася и, ловко орудуя кухонным ножом, быстро разделала тушку. Она разрубила рыбу на кусочки так, чтобы получилось несколько порций, и забросила ее в кипящую воду, приправленную пастой из красного перца. Младшие братья Киена уже собрались вокруг стола с ложками наготове. Мачеха одернула их и бегло оглянулась на Киена с отцом. В то время особого недостатка в еде еще не было. К тому же в Пхеньяне всегда дела обстояли лучше, чем в других регионах.

Мачеха Киена была учительницей в средней школе. Иногда родители учеников приносили ценные подарки, прося за своих детей, поэтому, по сравнению с другими семьями, они жили в достатке. Они с отцом уходили на работу и возвращались примерно в одно и то же время, но на мачехе еще были заботы по дому, поэтому дел у нее всегда было больше. Карманы младших братьев Киена вечно были полны гвоздей. Они собирали их на стройках и потом играли с друзьями на спортплощадке. Надо было своим гвоздем сбить гвоздь противника, и если он вылетал за линию на песке, то доставался победителю. Из-за острых гвоздей в карманах мальчишек постоянно появлялись дыры, и мачеха без лишних слов зашивала их. Однажды, в очередной раз латая при тусклом свете лампы одежду детей другой женщины, она осторожно пожурила их: «Ну как можно носить острые предметы в карманах из мягкой ткани?» — на что младший шкодливо ответил: «Но, мама, есть ведь даже такое выражение — шила в мешке не утаишь». Тут отец, который все это время молча читал газету, не выдержал и вмешался: «Балбесы, вы хоть знаете, что это значит?»

Пропустив мимо ушей вопрос отца, мальчишки продолжали хихикать, весело кувыркаясь на полу посреди гостиной. Они, наверное, уже отслужили свои десять лет в армии и сейчас работали где-нибудь по распределению. Мачеха тоже, скорее всего, была еще жива.

В отличие от мачехи, кровная мать Киена была из очень уважаемой семьи. Они были родом из уезда Чэрен провинции Хванхэ. Дедушка Киена погиб от рук правых, и они считались семьей жертвы политического убийства. В то время выходцы из таких семей пользовались всеми возможными привилегиями. Многие из них в итоге занимали ключевые должности в Партии и Народной армии.

Отец Киена, напротив, был не из тех, кто мог похвастаться хорошим происхождением. Бывший заключенный лагеря для военнопленных на острове Кочже, он был одним из «пленных коммунистов», которые после войны предпочли возвращение на Север. Таким, как он, посмевшим вернуться из плена живыми, нигде не были рады. Повезло лишь единицам: чтобы продемонстрировать великодушие Великого Вождя, горстку бывших солдат-репатриантов посадили на поезд и отправили по Транссибирской магистрали в Москву учиться. Отец Киена был одним из этих счастливчиков. В Москве он изучал инженерную гидравлику и по возвращении в Пхеньян в 1959 году сразу поступил на работу в отдел гидроэнергетики Пхеньянского проектно-конструкторского бюро энерготехнологий.

Со стороны любой бы подумал, что отец и мать Киена были друг другу не пара: он репатриированный военнопленный, она член Трудовой партии Кореи и дочь павшего за идею партийца. Киен ни разу не слышал от родителей о том, каким образом они вообще познакомились. Никто в семье никогда об этом не заговаривал. Так или иначе, они встретились и поженились, и вряд ли это был брак по чьему-то принуждению — такое можно было бы предположить, будь отец Киена более высокого положения, но их случай был явно не из таких.

Нескладная пара молодоженов, вскоре ставших родителями Киена, получила в Пхеньяне жилье для новобрачных, узкую и вытянутую в форме прямоугольника квартирку стандартной планировки с гостиной и одной спальней. Свадьбу скромно справили на работе у жениха. Ничто тогда не предвещало зловещего конца. Между ними были теплые отношения, и они выглядели обыкновенной супружеской парой без особых проблем. На свадебной фотографии мать Киена, молодая застенчивая девушка, стояла под руку с отцом и жизнерадостно улыбалась.

Через год после свадьбы у них родился Киен, а затем еще двое мальчишек. Самое первое детское воспоминание Киена было о том, как отец, стоя в столбе света, льющегося через окно, с проказливой улыбкой на лице поцеловал маму в нос. Мать насупилась, завозмущалась и сказала, что ей щекотно. Однако выражение ее лица отчего-то привело маленького Киена в ужас. После этого стоило матери лишь слегка нахмурить брови, как он сразу начинал плакать, а когда подрос, вообще отворачивался и убегал прочь. Взрослые же находили это забавным. Они то и дело просили маму нахмуриться и каждый раз покатывались со смеху, когда видели реакцию Киена. Однако впоследствии, когда жизнь матери трагически оборвалась, все в один голос стали говорить о том, что мальчик, по всей видимости, почувствовал что-то недоброе, что могла уловить только чуткая душа ребенка.

Мать медленно, очень медленно сходила с ума. Вначале она работала в Управлении внешней торговли Трудовой партии. В основном это были сделки и операции с Китаем, Гонконгом или Макао, и она постоянно имела дело с цифрами я деньгами. Иногда случались продолжительные командировки в Пекин. На эту должность, связанную с иностранной валютой и зарубежными поездками, зарились многие выходцы из семей жертв политических убийств. Но для матери Киена с ее слабыми нервами такая работа, вероятно, изначально была не по силам.

Люди говорили разное: одни считали, что она стала жертвой внутренней политики Управления внешней торговли; другие полагали, что все это были происки тех, кто метил на ее место; третьи утверждали, что на самом деле она оказалась как-то замешана во взятке и получила суровый выговор от руководства. Киен так никогда и не узнал, что из этого было правдой, и, откровенно говоря, знать не хотел. Так или иначе, его мать ушла с той должности и через некоторое время устроилась заведующей в валютный магазин. Учитывая ее социальное происхождение, это было равносильно страшному позору, но она не подавала виду и безропотно ходила на работу.

В валютном магазине всегда было много посетителей. Люди добывали где-то валюту и приходили за иностранными товарами. Зарплата была немаленькая, и то и дело кто-нибудь из покупателей приносил подарки, желая вовремя заполучить какой-то товар. Но мать Киена была неподкупна и ни для кого не делала исключений. Она не прощала себе ошибок в расчетах. Если какие-то цифры не сходились, она могла до поздней ночи сидеть за прилавком, перебирая костяшки на счетах, и не шла домой до тех пор, пока все суммы не совпадали. За ней никогда не было никаких нарушений, и все только и видели, как она постоянно сидит за работой, поэтому никто даже подумать не мог, что она была серьезно больна. Люди лишь щелкали языками и приговаривали: «Товарищ Ю Менсук такая добросовестная…»

Валютный магазин находился по пути в школу, куда ходил Киен, и он иногда заскакивал к матери на работу. Мать шепотом жаловалась ему, что кто-то в конце очереди говорит о ней гадости. «Ты только послушай этих теток! Вечно перемывают мне косточки».

Киен прислушивался — ничего подобного. Женщины всего-навсего болтали о чем-то своем. На их лицах сияли довольные улыбки. Они пришли покупать дорогие товары за иностранную валюту и были в приподнятом настроении, но матери Киена во всем этом виделся некий злостный заговор. «Мама, они говорят не о тебе», — говорил ей Киен, на что она хмурилась и неодобрительно качала головой: «Я умею читать по губам, меня научили в Народной армии. Но мне все равно, пусть болтают, что хотят. Великий Вождь и Партия на моей стороне».

Но даже тогда Киену не приходило в голову, что мать была нездорова. Он не видел ничего странного в ее поведении, потому что знал, что на работе в магазине ей каждый день приходилось иметь дело с людьми, выслушивать их требования и всякого рода жалобы. Дома она также вела себя абсолютно нормально: вставала раньше семичасовой сирены, проворно готовила завтрак для семьи, ела вместе со всеми, после чего они с отцом уходили на работу.

Когда Киену было пятнадцать, мать начала подозревать отца в измене. А может, уже и раньше подозревала. Поводом послужила записка, которую она нашла в кармане его куртки. Это были стихи, написанные красивым женским почерком: «Знаешь ли ты, что где-то у тропинки в полях незаметно распустился придорожный цветок? Когда ты пройдешь по ухабистой тропе, пусть аромат безымянного цветка расскажет тебе о моей любви!». Отец объяснил, что это были слова из песни «С песней радости в сердце». Мать тоже хорошо знала эту песню, но она была уверена, что это скрытое любовное послание от «какой-то девки», положившей глаз на ее мужа. Отец рассказал, что услышал эту песню по радио, и она ему понравилась, поэтому он попросил одну из сотрудниц записать для него слова, но мать это не переубедило. Однажды на рыбалке отец, закурив сигарету, сказал Киену: «Я беспокоюсь за вашу маму».

Они жили в двухкомнатной квартире, где не могло быть секретов от детей. Планировка дома вынудила Киена рано повзрослеть. Но в этот момент он вдруг понял, что отец вовсе не утверждал свою невиновность. Вместо того чтобы сетовать на несправедливость обвинений матери, он говорил, что беспокоится за нее. Киен смутно догадывался о том, что это могло значить, но не показал виду.

Мать в свою очередь тоже изливала ему свои жалобы:

— Ты же старший сын, что бы ни случилось, ты должен поддержать свою мать. Твой отец всегда нравился женщинам. Но он ведь у нас такой книжный червь по натуре, весь в науке, и если какая-нибудь девка начнет вешаться на него, он не знает, как отказать…

Мать, не договорив, вдруг замолчала и огляделась по сторонам.

— Тс! Ну надо же, подслушивают за стеной. Вот крысы!

— Мама, прекратите это, наконец! — Киен неожиданно для самого себя повысил голос. Мать в растерянности замолчала, после чего вдруг вся осела и с глубоким отчаянием в голосе произнесла:

— Так ты тоже мне не веришь.

Киен отвернулся. Он предпочел бы что угодно: пусть отец действительно изменил матери, пусть его исключат из партии или случится что-то еще серьезнее — лишь бы это была не его мать. Он хотел, чтобы его матерью была какая-нибудь другая, более теплая, душевная, мудрая женщина, которая не подозревает всех подряд. Мать осуждающе посмотрела на него и бросила:

— Я так и знала! Ты тоже на его стороне, потому что вы оба мужчины.

Она угрожала отцу, что пожалуется Партии и его руководству. Тот молча ее игнорировал. В один из выходных отец, оставив мать дома одну, повез троих сыновей на каток. Ничего не подозревавшие младшие братья Киена беспечно рассекали на коньках замерзшую гладь пруда. Столбик огромного термометра над катком показывал четырнадцать градусов мороза. Дети резвились и на ходу грызли кукурузу, припасенную в карманах. Самые маленькие катались на салазках, а ребята постарше — на коньках. Киен надел отцовские коньки, которые были ему немного велики. В тот день отец спросил его:

— Что такое чучхе?

Киен, немного поколебавшись, выдал в ответ заученное в школе определение:

— Это революционная идеология, согласно которой человек является общественным существом, обладающим способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью, и сам решает свою судьбу.

Отец выглядел изнуренным. Низко повисшее над горизонтом зимнее солнце светило ему прямо в лицо. Слегка жмурясь от света, он снова спросил:

— Ты правда веришь, что человек настолько велик?

Киен замер, не поверив своим ушам. Таким дерзким разговорам его в школе не учили.

— А?

Отец закурил сигарету. Сухая папиросная бумага подхватила пламя, красная каемка вспыхнула и тут же погасла.

— Древние греки верили, что мир состоит из четырех элементов.

— Мы проходили в школе.

— И что это за четыре элемента?

— Вода, огонь, воздух и земля. Эта древнегреческая философия вскоре перешла в диалектический материализм и…

Отец остановил его:

— Достаточно. Ты же знаешь, я строю дамбы, которые преграждают путь воде. Я всю свою жизнь изучал свойства воды и земли. В других же вещах я не очень разбираюсь. Например, меня никогда особенно не интересовало, что такое человек и тому подобное. А идеи чучхе… ну, наверное, правильные. Раз в Партии так говорят. Но вот что я тебе скажу. Человек, говоришь, обладает способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью и сам строит свою судьбу? Конечно, звучит хорошо. А ты вспомни, какое сильное наводнение было в прошлом году в Хванхэ. Когда вода прорывает плотину, люди не сильнее собак и свиней. Их просто смывает потоком.

— Но ведь поэтому люди занимаются наукой, строят дамбы и укрощают природу?

— Этим мы лишь на время сдерживаем поток. Прошлая война была войной огня. Взрывы американских бомб отбросили Пхеньян назад в каменный век. Затем наступило время земли. Люди брали в руки лопаты и отстраивали города. Мы развернули движение Чхоллима и построили республику, которая ничем не уступает другим. А сейчас мы живем в веке воды. С виду она спокойна, но внутри нее таится огромная энергия. Поэтому мы должны контролировать воду. До сих пор нам это удавалось, но кто знает, что может случиться завтра. Наверное, следующей будет эпоха воздуха. Вполне возможно, она принесет еще больше боли, чем все предыдущие. Воздух невидим, но без него человек не может дышать.

Тогда Киен не мог уловить смысл этих слов. Но спустя годы он осознал, что его отец горько усмехался над эгоцентричным мировоззрением чучхе и уже тогда с точностью предсказал будущее страны. Через несколько лет после того разговора, в начале девяностых, на Северную Корею год за годом обрушивались наводнения и засухи, и начался так называемый «трудный поход». Это было время страшного голода, когда людям приходилось питаться травой и корой деревьев. Есть было нечего, в пустых желудках в буквальном смысле был один воздух — как и предрекал отец. Киен вновь вспомнил его слова уже в Сеуле, когда с Севера доносились тревожные вести и все говорило о том, что местное военное руководство в глубине души жаждет возвращения эпохи огня. Люди будто решили про себя: раз уж на то пошло, пойдем войной на врага; будь то Юг или Америка, будем палить до конца!

Отец осторожно сменил тему: «Твоя мать — человек земли. В ее роду все были земледельцами. А моя стихия — вода, ты сам знаешь».

Дед Киена был лодочником на Тэдонгане. Он продолжал работать на переправе даже тогда, когда японцы уже перебросили через Тэдонган железнодорожный мост и по нему через реку проезжали Нацумэ Сосэки, Ли Квансу и На Хесок^[2]. Когда отец Киена вернулся с острова Кочже, дед по-прежнему ждал сына в землянке на поросшем ивами берегу Тэдонгана. Подобно тому, как у тех плакучих ив над рекой ветви всегда были наполовину опущены в воду, образуя тенистую заводь, где-то в душе у отца был темный уголок, где царила влажная прохлада. Даже его привычка говорить не прямо, а подбирать уклончивые выражения, казалось, больше напоминала природу воды, нежели земли. По натуре сметливый и чуткий к намекам, Киен быстро догадался, что имел в виду отец: он, человек воды, из-за матери чувствовал себя взаперти, словно прегражденная река, но в один прекрасный день вода прорвет земляную плотину и потечет своей дорогой. Киену стало не по себе. Он не понимал, зачем родители вмешивают его в свои проблемы.

Киен хорошо катался. Даже в коньках не своего размера он быстрее всех огибал углы и уверенно тормозил в нужном месте, разбрасывая мелкие осколки льда. Низко пригнувшись, он плавно вытягивал назад то одну, то другую ногу, стремительно набирая скорость. Он легко скользил по большой окружности катка против часовой стрелки, а на внутреннем круге по часовой стрелке осторожно перебирали коньками новички. По щекам били струи морозного зимнего воздуха, но боли это не причиняло. От костра неподалеку доносился приятный, слегка терпкий запах горящей соломы. Киен в последний раз изо всех сил оттолкнулся ногой и пересек финишную линию. Выпрямив спину, он свел вместе ноги и эффектно остановился в столбе ледяной пыли.

Еще в тот день он впервые заговорил с Чонхи. Розовощекая девочка с маленьким вздернутым носиком жила на том же этаже дома-гармоники, что и Киен, в южном конце коридора, откуда днем заходил свет. Они невзначай встречались взглядами каждое утро, когда все ученики школы собирались в назначенном месте ровно в семь часов двадцать минут и, построившись по классам, стройными рядами шли на урок. И в этот раз на катке их взгляды вновь пересеклись. Чонхи, укутанная в красный шерстяной шарф, заметила Киена и мягко улыбнулась, но он, не успев ответить ей, пролетел мимо. Шанс был упущен, а смелости вернуться назад и заговорить с девочкой у пятнадцатилетнего Киена не было. Он остановился и ухватился рукой за столб. Изо рта его шел белый пар. В этот момент Чонхи сама приблизилась к нему. Движения ее стройных рук и ног казались плавными и грациозными.

— А ты здо́рово катаешься!

Киен напрягся, подумав, что их сейчас наверняка откуда-то издалека видит отец или кто-нибудь из пришедших на каток школьных товарищей. Он отчасти гордился собой в этот момент, но понятия не имел, как это выразить, поэтому толку от такой гордости было мало.

— Это твои коньки? — устав ждать ответа, спросила Чонхи.

— Нет, папины.

— Так мы умеем говорить! — Чонхи снова улыбнулась и направилась к центру катка, плавно скользя по льду на фигурных коньках.

Разговор получился до того неуклюжий, что можно было сгореть от стыда, но то был Пхеньян середины семидесятых. Открытое проявление романтических чувств считалось признаком идеологической распущенности и было предметом сурового осуждения. Любой другой мальчишка, окажись он на месте Киена, точно так же растерялся бы, не зная, что делать и о чем говорить с девочкой на катке. Это было явно чем-то запретным. Знай он тогда, что совсем скоро его вырвет прямо на нее, а двадцать лет спустя судьба вновь столкнет их в неожиданном месте, их встреча в тот день, вероятно, могла быть не настолько неловкой.

Чхонхи была школьной знаменитостью. С одиннадцати лет она представляла школу на массовых играх в честь Дня основания Партии и Дня Победы и вместе с другими детьми со всей страны участвовала в грандиозном гимнастическом представлении. Тысячи детей, построившись в десять колонн, группами выходили вперед и выполняли головокружительные акробатические комбинации. Чонхи была высокой и пластичной, поэтому ее всегда ставили в передний ряд. Представления шли по двадцать дней, и ученики всех школ Пхеньяна организованно целыми классами ходили их смотреть. Толпа зрителей шествовала мимо гигантских колонн и собиралась на главном стадионе страны. Все от мала до велика были при полном параде: школьники в нарядной форме, мужчины в костюмах, женщины в красных и голубых ханбоках. Основным содержанием этих массовых гимнастических представлений были сцены из революционной истории Кореи начиная с вооружейного антияпонского сопротивления. Киен и другие мальчишки из класса не сводили глаз с представительницы своей школы. Чонхи двигалась легко и изящно, словно лань. Она выгибала спину назад, поднимала с земли небольшой резиновый мяч, подбрасывала его высоко вверх и, сделав прыжок и кувырок вперед, ловила его обеими ногами. Больше сотни девочек одновременно подбрасывали мячи к небу и ловили их вытянутыми ногами, и ни одна из них не промахивалась. Из-за сильного макияжа на глазах и темно-красной губной помады Чонхи выглядела намного старше своих лет. Киен с одноклассниками сидели разинув рты и наблюдали за ее прыжками и вращениями, в душе завидуя ребятам, которые поднимали ее вверх и несли над головой в шествии по стадиону.

Киен не мог поверить в то, что та самая Чонхи подошла и сама заговорила с ним. Через некоторое время он окинул взглядом каток, но ее уже не было видно. Младшие братья вдоволь накатались и выглядели усталыми. Предзакатное солнце медленно опускалось за вершину холма Моранбон. Сложив коньки и салазки, отец с тремя сыновьями направились к дому.

Прошло несколько дней. Отец уехал на Амноккан осматривать дамбу и гидроэлектростанцию. В дамбе, построенной еще при японцах, обнаружили трещину, поэтому в Синичжу в срочном порядке направили целую бригаду рабочих. Случилось это аккурат в тот день, когда Киену должно было исполниться пятнадцать лет. Все было символично: дамба дала трещину, отца не было дома, во всем Пхеньяне пропал свет, младшие братья поехали от школы в лагерь на горе Мёхянсан. Киен испытывал странную неприязнь при мысли о том, что день рождения ему придется провести наедине с матерью.

— Мама приготовит тебе тушеную курицу. Я привезу тебе подарок из Синичжу. Что тебе купить?

— Я бы хотел шариковую ручку.

На самом деле Киен хотел, чтобы отец купил ему пару хороших ботинок, но в итоге попросил импортную ручку. Отец потрепал его по голове и ушел на работу. Он сел на шестичасовой поезд с Пхеньянского вокзала. Как только поезд покинул платформу, весь город вдруг, словно по щелчку выключателя, погрузился в темноту. Неизвестно, было ли это связано с аварией на ГЭС или проблема была в линях электропередачи, ведущих в Пхеньян. Ни у кого не было ответа на подобные вопросы. Ни о каких сообщениях в газетах или по телевидению не могло быть и речи, и только людская молва служила единственным разносчиком информации. В обесточенном Пхеньяне никто не поднимал паники. Отключение электричества было обычным делом. К тому же в городе часто проводили тренировочные затемнения. Разница была лишь в том, звучала сирена воздушной тревоги или нет. В шесть часов вечера, когда отец уже сидел в отправляющемся поезде, Киен вышел из метро и направился к дому. Декабрьское солнце уже давно закатилось, и вокруг стояла густая темнота. Дверь валютного магазина была закрыта. Киен несколько раз потряс железные ставни и пошел домой. Поднявшись по лестнице, он тут же почувствовал запах тушеной курицы. Запах стал еще сильнее, когда он открыл дверь квартиры.

— Мама, я пришел!

Внутри было темно; лишь кухню слегка освещало синеватое пламя газовой конфорки. Киен выключил газ и прошел в комнату. Матери и там не оказалось. Может, она пошла к кому-нибудь за свечкой? Киен снова вышел в коридор и прошелся по этажу, заглядывая в квартиры соседей, чьи двери были оставлены приоткрытыми, но матери нигде не было. На обратном пути он столкнулся с Чонхи, которая как раз шла домой с тренировки. Даже при тусклом свете свечи было видно, как она ему улыбнулась. В темноте был слышен бодрый стук ее туфелек по направлению к концу коридора. У нее была легкая и упругая походка гимнастки. Киен вернулся в квартиру и бросил портфель под письменный стол. Запах тушеной курицы стал немного слабее. Зайдя в ванную, он отлил в таз немного припасенной с утра воды и тщательно вымыл руки, лицо и шею. Внутри было настолько темно, что он не видел даже собственного отражения в зеркале. Киен попытался на ощупь найти полотенце, но поскользнулся и рухнул на пол. Он оперся на одну руку и попытался встать, но тут же снова упал. Пол был весь мокрый и скользкий. Киен потер ушибленный копчик и вдруг почувствовал, что где-то в углу ванной сидел кто-то еще. Он протянул руку и уткнулся пальцами в одежду. Под тонкой тканью явно прощупывался бюстгальтер. Поводив еще рукой, он коснулся лица, затем бедра — и тут из его груди вырвался истошный вопль. Прямо возле него находилось тело, безвольно осевшее на пол. Киен вскочил на ноги и с отчаянными криками выбежал из квартиры. Добежав до конца коридора, куда проникал тусклый свет с улицы, он уперся обеими руками в перила, продолжая кричать и ловить ртом воздух. Шум собственного дыхания отдавал звоном в ушах. Он почувствовал себя беспомощным животным, кабаном, загнанным на охоте. В этот момент дверь крайней квартиры отворилась, и оттуда со свечой в руках вышла Чонхи. Киен был весь в крови, но в полумраке было лишь видно, что его одежда была чем-то запачкана. Перепуганные криками соседи начали открывать двери и выходить в коридор. Тогда Чонхи решительно обняла его и вывела на узкий балкон в конце дома подальше от любопытных глаз. В лицо ударил западный ветер с Желтого моря. Киен часто и тяжело дышал, сидя на коленях в объятиях Чонхи. Внезапно его затошнило, и он изрыгнул прямо ей на живот теплую жидкость с кислым запахом.

— Что с тобой? Что случилось?

Он ничего не ответил. Чонхи обняла его покрепче, прижав его голову к своему животу. Киен уперся лицом в собственную рвотную массу. От его рук на школьной форме Чонхи оставались кровавые пятна.

— Я не виноват, я не виноват…

— Да, да, не виноват. Но что же случилось?

— Мама… мама, кажется, умерла.

Из-за всхлипов все слова смазались, и Чонхи не поняла, что он сказал, уловив лишь слово «мама». В окнах дома напротив призрачно мерцали огоньки свечей.

— Тише, тише, все хорошо… — успокаивала его Чонхи, покачивая, как младенца. Она медленно подняла его и отвела обратно в коридор, где все еще шумно толпились соседи. Вероятно, она боялась, что Киен спрыгнет с балкона. Электричества по-прежнему не было, и в темноте, словно призраки в подземелье, блуждали лица людей, подсвеченные тусклым пламенем свечей.

— В чем дело? Ты кто? — мужчина из квартиры напротив той, где жила Чонхи, поднес свечу к лицу Киена и тут же в ужасе отшатнулся назад, увидев темные пятна крови на его одежде. Другие огоньки тут же слетелись к нему, словно мотыльки. Влажные отблески на перепачканном кровью лице Киена напоминали картины Караваджо.

— Вы-а-ы. аа-вы!

Он хотел сказать «в ванной», но не смог ничего членораздельно произнести и лишь с трудом показал пальцем в сторону своей квартиры. Вскоре оттуда раздались женские крики, и мужчины тут же ринулись внутрь прямо в обуви. Мерцающие свечи одна за другой скрылись за дверью, и в коридоре снова стало темно. Чонхи все еще сжимала руку Киена, но никто уже не обращал на них никакого внимания.

Прибыли сотрудники министерства общественной безопасности, которые забрали труп и направили телеграммы в Синичжу и Мёхянсан. Киен переоделся в чистую одежду, которую ему дали соседи. Только тогда его вдруг охватила сильнейшая злоба. Зачем она решила перерезать себе вены именно в день его рождения? Неужели, неужели она настолько сильно его ненавидела? И почему именно в тот день, когда отца не было дома? Ему так хотелось добиться от матери ответов, но это, увы, было уже невозможно.

Со временем к гневу и негодованию примешалось неотступное чувство вины. Если бы он хотя бы немного прислушался к словам матери, если бы он после школы не играл с друзьями в баскетбол, а сразу пришел домой, нет, если бы он вообще не родился на свет… Эти мысли одна за другой без конца крутились в голове, не давая ему покоя.

Министерство общественной безопасности начало расследование. Едва прибывшего в Синичжу отца тут же вызвали обратно в Пхеньян, а в магазине, где работала мать, проверили все бухгалтерские книги, но ничего особенного так и не нашли. Все это не укладывалось в голове рядового коммуниста. Самоубийство означало бы, что человек безо всякой причины по собственной воле покинул социалистический рай. Но это было общество, где официально никто самоубийств не совершал, и узнать их количество было невозможно, потому что такой статистики даже не велось. В конце концов следователи министерства нашли доказательства того, что мать Киена была душевнобольной. В ящиках ее стола за прилавком обнаружились целые кипы бессмысленных статистических отчетов и бухгалтерских книг, которые она вела в течение последних нескольких месяцев до самоубийства. Наименования не совпадали ни с товарными позициями на складе, ни с записями в отчетных книгах других предприятий, откуда поступали товары. Записи о сделках, происходивших в воображении матери, густо заполняли несколько десятков книг. Вымышленные люди каждый день покупали несуществующие товары. За короткое время она исписывала огромное количество бухгалтерских книг, но это никак не отражалось на настоящем движении товаров, поэтому никто в магазине так и не заподозрил ничего странного в поведении добросовестной сотрудницы, которая всегда трудилась с большим прилежанием и никогда не допускала ошибок.

Позже, уже в Сеуле, Киену довелось посмотреть «Сияние» Стэнли Кубрика. Наблюдая за тем, как персонаж Джека Николсона постепенно сходит с ума в пустой гостинице в Скалистых горах, окруженной снежными завалами, он впервые за много лет подумал о матери. В одной из сцен главный герой сидит за печатной машинкой и на каждой странице бесчисленное количество раз выводит одну и ту же фразу: «Одна работа, никакого безделья, бедняга Джек не знает веселья». Киен представил, как его мать, должно быть, сидела за своим рабочим столом в пустом магазине и с полубезумной улыбкой на губах вела учет несуществующих товаров. Он не смог досмотреть фильм до конца. За не сданную вовремя видеокассету пришлось заплатить штраф. С тех пор Киен вообще держался подальше от фильмов Кубрика, равно как никогда не ел курицу. Но сейчас, почти тридцать лет спустя, он время от времени задавался вопросом о том, что было бы, не случись тогда отключения электричества. Наложила бы она на себя руки, даже если бы ничто не помешало ей в тот день сидеть как обычно в своем магазине и строчить бредовые отчеты? Кто знает, может, все эти обстоятельства, выходящие за рамки обыденности: командировка отца, внезапное отключение электричества и его день рождения, — наложившись одно на другое, выбили мать из повседневного ритма, и где-то в ее мозгу сломалась последняя предохранительная защелка.

Киен столкнулся с Чонхи в Сеуле в 2001 году. Он ехал по третьей линии метро, пересекая Ханган с юга на север. Чонхи сидела прямо напротив него. Руки, обнимавшие его за голову в день смерти матери, сжимали кожаную ручку сумки от Луи Виттона, скорее всего поддельной. Ее глаза смотрели на Киена. Он поймал на себе взгляд женщины напротив, но не сразу узнал в ней Чонхи. Все связи в его голове перепутались: он никогда не думал, что может встретить ее здесь, в Сеуле. Киен напряг память. Кто бы это мог быть? На женщине была строгая серая юбка, слегка прикрывавшая колени. На вид ей было чуть больше тридцати пяти. Кое-где на шее и вокруг глаз проглядывали мелкие морщинки, но она все еще была красавицей с четкими, выразительными чертами лица. Волосы были аккуратно убраны наверх в тугой пучок. У нее были тонкие запястья и узкие плечи. Ее макияж местами казался несколько старомодным: тонко прорисованные брови, темно-красная губная помада, ресницы без туши. Она почему-то изо всех сил сжимала ручку сумки. Казалось, она не то была до смерти напугана, не то грустила о чем-то. Киен никак не мог уловить это выражение лица. Он отвернулся. Чонхи тоже спешно отвела взгляд и уставилась в пол. Но через некоторое время они опять смотрели друг на друга.

Устройство вагонов сеульского метро заставляет людей чувствовать себя крайне неловко. Кресла в них расположены так, что пассажиры вынуждены сидеть лицом друг к другу. При этом расстояние между ними слишком велико, чтобы заговорить с человеком напротив, но слишком близко, чтобы не обращать друг на друга внимания. Поэтому, сидя в вагоне метро, никогда не знаешь, куда деть глаза. Киен прищурился и еще раз взглянул на нее. Чем больше он всматривался в ее лицо, тем более знакомым оно ему казалось, но он никак не мог вспомнить, где он мог ее раньше видеть. Она явно не была кем-то из кинобизнеса и ни на кого из его университетских знакомых тоже не была похожа. Будь она была рекламным агентом, то вряд ли вела бы себя таким странным образом. Киену так и хотелось подойти и спросить: «Кто вы такая?» — но если бы он вдруг встал с места и прошел на другую сторону вагона, чтобы заговорить с ней, люди вокруг наверняка бы уставились на них. Он был не в том положении, чтобы просто так подойти к незнакомой женщине и спросить: «Прошу прощения, кто вы такая, чтобы так сверлить меня взглядом?» Да и вообще такое поведение было ему в целом не свойственно.

Своим пристальным взглядом она будто испытывала терпение Киена. Поезд по-прежнему несся над Ханганом. Уголки ее поджатых губ были слегка приподняты, так что казалось, будто она улыбается. Улыбка эта выглядела неестественной, и за ней скрывалась какая-то щемящая мольба. В этот момент в его памяти вдруг вспыхнуло: Чонхи! Он тихо произнес ее имя. Так тихо, что оно тут же растворилось в шуме вагона, едва слетев с его губ. Но Чонхи прочитала по его губам. Ее лицо казалось еще более напряженным. Вскоре поезд остановился на станции «Яксу», и как только двери открылись, она резко встала и спешно вышла из вагона. Киен выбежал вслед за ней. Она быстрым шагом шла по направлению к переходу на шестую линию. Он следовал за ней, лавируя в потоке людей. Чонхи то и дело оглядывалась назад. Ее глаза были полны ужаса. Она постоянно спотыкалась и в конце концов побежала. Киен тоже ускорился. Как она здесь оказалась? И почему она так отчаянно убегает от меня?

Наконец он приблизился настолько, что мог ухватить ее рукой. Чонхи остановилась и прижалась к стене, тяжело дыша. Прохожие стали оглядываться на них. По ее лицу текли слезы:

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Чонхи, что с тобой? Это ведь ты? Чонхи?

Она не отвечала ему и лишь повторяла без конца одно и то же, низко согнувшись и сложив руки с умоляющим видом:

— Пожалуйста, пожалуйста… — Она медленно сползла по стене на пол.

— Ладно, ладно, прости. Я тебя не трону, вставай. Я уже ухожу.

Он хотел было помочь ей подняться, но она резко отстранилась, словно нечаянно задела змею. Киен поднял вверх обе руки и сделал шаг назад.

Чонхи с трудом встала на ноги.

— Спасибо, спасибо…

Киен развернулся в сторону перехода обратно на третью линию. Убедившись, что он уходит, Чонхи медленно пошла к платформам шестой линии, осторожно оглядываясь. Через некоторое время Киен обернулся и посмотрел назад, но ее уже не было.

Позже Киен узнал, что Чонхи с мужем сбежали на Юг через Макао и Бангкок. Статья в Интернете подробно описывала этот маршрут и причины, вынудившие их покинуть страну. В XXI веке бегство из Северной Кореи уже не было таким большим событием в новостях. Вполне возможно, что некоторые из людей, с кем Киен был знаком в Пхеньяне, живут сейчас где-то в Сеуле, и в один прекрасный день он может столкнуться с кем-нибудь из них на улице.

Чонхи была последней, с кем он виделся, перед тем как его отобрали в группу связи № 130. В то время она танцевала в главной труппе страны — ансамбле творческого объединения «Мансудэ». Он сказал ей, что они долгое время не смогут увидеться. Чонхи прекрасно знала, что такое группа связи № 130 и «35-я комната», и понимала, что его направят разведчиком на Юг. Поэтому ее испуг в тот день был вполне объясним. Она думала, что Киен получил приказ убить ее. Страх этот был не безоснователен. В 1997 году Ан Ханена, племянника жены Ким Ченира, застрелили прямо в подъезде его дома в Сеуле агенты Оперативной службы, которые потом спокойно вернулись на Север.

Еще он как-то услышал, что муж Чонхи, который раньше занимался тайными фондами КНДР в Макао, открыл в Сеуле закусочную с холодной лапшой. Подумать только, Чонхи, когда-то блиставшая на главной сцене страны, теперь разносила холодную лапшу в закусочной мужа. Киен не раз подумывал о том, чтобы сходить туда, но так и не сделал этого. Он боялся снова их напугать теперь, когда они после долгих мучений смогли наконец начать новую жизнь. К тому же они могли сообщить о его появлении полицейским, отвечавшим за адаптацию беженцев с Севера. Но он часто думал о Чонхи и вспоминал тепло ее живота, в который он однажды уткнулся лицом.

В кафе при кинотеатре Киен заказал разбавленный водой «эспрессо», он же «американо», и сел на черный металлический стул в форме муравья. Несколько человек из конторы «Кинофорума», проходя мимо, поздоровались с ним. Последовал короткий обмен вежливостями. Как у вас дела? Пришли на показ? Какой фильм завозите в следующем месяце? Словно по негласному сговору, все мужчины были в очках в черной роговой оправе.

Киен достал мобильный телефон и нажал одну из кнопок быстрого набора. Вместо длинных гудков в трубке зазвучало сообщение о том, что абонент временно недоступен. Он сбросил вызов и набрал номер вручную. Через некоторое время на другом конце провода раздался женский голос:

— Алло?

— Здравствуйте. Могу я поговорить с господином Ханом?

В ответ последовала тишина. Затем женщина спросила голосом на тон выше:

— А кто это?

— Я его друг.

— А он уехал в командировку за границу.

Каждый раз, когда он заходил в офис Чонхуна, она сидела за компьютером и без перерыва строчила что-то в чате. Казалось, она твердо решила каждое новое предложение начинать с вопросительного «а…». Киен не подал виду, что узнал ее.

— За границу? Куда? Так внезапно?

— А я тоже не знаю.

Киен сглотнул слюну. Где это видано, чтобы хозяин магазина автозапчастей ни с того ни с сего вдруг уезжал в срочную зарубежную командировку? Молчание затянулось, и женщина на том конце провода нервно спросила:

— Алло? Так кто это? Вы действительно его друг?

— Да, спасибо, — невпопад ответил Киен и уже было собирался повесить трубку, как она вдруг выпалила вдогонку:

— А вы случайно не Ким Киен?

— Да, верно. Вы узнали мой голос?

— Конечно.

Киен немного смутился, он ведь думал, что она постоянно только и делала, что болтала с кем-то в чате.

— На самом деле я тоже понятия не имею, где господин Хан. Позавчера он внезапно приехал в офис, быстро собрал кое-что из вещей и исчез. А сегодня с утра телефон прямо разрывается. Да, кстати, и жена его тоже заходила, сама не своя была. Говорит, он уже двое суток не появлялся дома. Вы не знаете, куда он мог деться?

— А раньше с ним такое уже случалось?

— Нет. Я здесь уже четыре года работаю, и он за все это время ни разу даже не опоздал на работу.

— Может, ему угрожали из-за долгов?

— Долгов? Вы говорите то же, что и полицейские. Какие у нас могут быть долги?

— Полиция уже была у вас?

— Наверное, жена заявила о его исчезновении. Они приходили недавно и все тут перевернули.

Киен поспешил закончить разговор.

— Не переживайте, все будет в порядке. Я тоже постараюсь что-нибудь разузнать.

— Если узнаете что-нибудь, обязательно позвоните его жене.

— Хорошо.

Киен захлопнул телефон. Что-то явно шло не так. Возможно, был какой-то важный сигнал за последние несколько дней, но он упустил его из виду.

Чонхун поступил в группу связи № 130 одновременно с Киеном, оба были воспитанниками Ли Санхека, и он-то и внедрил их на Юг. Когда же его ликвидировали, они остались здесь совершенно одни, полностью отрезанные от штаба. Хотя нет, не совсем одни. Был еще один агент, но тот, как только стало ясно, что все связи оборваны, бросил все и уехал учиться в Сиэтл. Там он защитил докторскую и стал профессором, а позже получил американское гражданство. Не считая его, Хан Чонхун был единственным товарищем, с кем Киен поддерживал связь. Однако было бы преувеличением говорить, что они тесно общались и как-то помогали друг другу. Скорее, они были как астронавты из какого-нибудь научно-фантастического фильма, которые отправились чинить космический корабль, но оторвались от базы и улетели в открытый космос: стоило силе, державшей их вместе, исчезнуть, каждый из них пошел своей дорогой. Киену и Чонхуну приходилось собственными силами выживать в этой чужой стране, где у них не было ни родни, ни друзей, и содержать свои семьи, которыми они только-только здесь обзавелись. Тем не менее они все же встречались время от времени поболтать за кружкой пива, но разговоры их были так же скучны и банальны, как и те, что можно услышать на встрече одноклассников какой-нибудь южнокорейской школы. Как жизнь? Думаешь, Но Мухен сможет выбиться в президенты? Интересно, экономика в следующем году как-то улучшится? С женой не ругаетесь? Подумать только, у меня уже живот растет… Они выпивали и говорили о всяких пустяках, иногда заходили в караоке и пели что-нибудь из хитов Ким Канмо и Син Сынхуна, после чего тихо расходились по домам. Ни о чем вроде того, что произошло с Киеном в это утро, они никогда не говорили. Страх постоянно витал в воздухе вокруг них, поэтому выпивка не приносила веселья. Боясь, что произнесенное вслух может обернуться реальностью, они старательно избегали этой темы и сознательно говорили о всякой ерунде. Но теперь их страшные опасения сбылись.

Накануне чемпионата мира по футболу в 2002 году Киен обзавелся сорокадюймовым телевизором. Он купил его вовсе не из-за чемпионата, но покупка удачно совпала с началом игр. В день, когда должен был транслироваться матч в группе между Кореей и Португалией, Киен пригласил Чонхуна к себе домой. Наверное, отчасти где-то в глубине души ему хотелось немного похвастаться новым телевизором и квартирой. Чонхун все еще жил в съемной студии, а Киен уже был счастливым обладателем собственной квартиры в сто квадратных метров.

— Отличная квартира! — сказал Чонхун, протягивая ему упаковку пива.

— Ах да, ты еще не был у нас?

— Просторно. В самый раз для троих.

— Мы взяли небольшой кредит.

Киену стало немного стыдно. Это было нечто гораздо большее, чем просто стыд. Он почувствовал себя так, будто только что выдал с головой сноба внутри себя перед давним другом, который прекрасно знает о его прошлом. Киен добился того, о чем многие обитатели Сеула, родившиеся и выросшие здесь, могут только мечтать, и теперь даже гордился этим.

— Ну да, как без этого. Сейчас ведь не купить дом на свои деньги. Кстати, а где жена с дочкой?

— Мари сказала, что задержится на работе, а Хенми пошла смотреть матч с друзьями.

— А, пошли кричать на площади «Корея, вперед!», — Чонхун изобразил клич болельщиков корейской команды и засмеялся. — Давненько мы с тобой не сидели вот так вдвоем, только ты да я.

Они уселись на диван и стали пить пиво, закусывая сушеными кальмарами и морской капустой.

— Я все еще не понимаю вкуса морской капусты, — заговорил Чонхун, — мы же ее вообще не ели.

— Да, на Севере ее не выращивают. Но если хорошенько распробовать, то вполне сносный вкус. Может, принести что-то еще?

— Нет какой-нибудь вяленой рыбы?

Киен принес немного сушеного минтая. Начался матч. Южнокорейская команда под руководством Гуса Хиддинка ни на миллиметр не уступала противнику.

— Помнишь чемпионат мира шестьдесят шестого? — спросил Чонхун.

— Который в Лондоне проходил?

На севере от демаркационной линии не было ми иднопи человека, кто бы не знал о том славном чемпионате. Это было самое яркое выступление Северной Кореи на мировой спортивной арене.

— Чосон победила Италию и вышла в четвертьфинал против Португалии.

Когда Чонхун неожиданно вслух назвал Северную Корею «Чосон», это когда-то родное слово прозвучало немного чуждо, и Киен не сразу нашелся что ответить.

— Да, я в детстве несколько раз пересматривал ту игру.

— В «Чхоллима» тогда был игрок по имени Пак Сынчжин, помнишь? Он еще забил гол чилийцам во втором тайме, на сорок второй минуте, а потом и португальцам…

— А, помню.

— Он мой дядя.

— Правда?

От удивления Киен оторвался от спинки дивана и сел прямо. Пак Сынчжин и Пак Туик были героями спорта на Севере.

— Почему ты никогда об этом не рассказывал? На лице Чонхуна скользнула горькая улыбка.

— Боялся, что все захотят посмотреть, как я играю. Я же со спортом вообще не дружу, а как скажу кому, что Пак Сынчжин мне дядя, так начинают приставать. Покажи, мол, на что способен.

— Еще бы.

— В детстве, помню, когда дядя приходил к нам в гости, ребята со всей округи сбегались к нашему дому. Тогда дядя выстраивал их всех в ряд и бросал им по очереди мяч, чтобы те отбивали его головой. Каждый из них делал удар и вставал обратно в ряд снова ждать своей очереди.

— Думаешь, там сейчас тоже смотрят эту игру?

— Да врял ли. Хотя кто знает, может, потом покажут в записи.

В кульминационные моменты игры Киен и Чонхун ерзали и дергались от напряжения. Они невольно взвывали каждый раз, когда кто-нибудь завладевал мячом. А когда Пак Чисон забил решающий гол в ворота португальцев, оба с ликованием подскочили с дивана. Но восторг тут же сошел с лица Чонхуна, когда Пак Чисон подбежал к тренерской скамье и бросился в объятия Гуса Хиддинка. Он сел обратно на диван и смочил рот глотком пива.

— Я все же не понимаю таких вещей. Им обязательно надо было нанять тренером иностранца? Игроки красятся в блондинов, тренеры — иностранцы, но при этом они говорят, что эта команда представляет корейский народ?

Киен не разделял такого мнения, но не стал с ним спорить. Национализм, особенно на Севере, был своего рода кровеносной системой политики. Может быть, от почти религиозного культа личности Ким Ирсена и Ким Ченира и возможно каким-то образом отойти, но национализм — это нечто куда более долговечное. Киен убеждался в этом каждый раз, когда встречался с Чонхуном. Вполне вероятно, что он уже отошел от преданной веры в руководство Севера. Инфантильная иллюзия о том, что все народы мира почитают Великого Вождя Ким Ирсена и созданную им идеологию чучхе, неизбежно разбилась вдребезги, как только он попал за пределы страны. Но менять ценности, заложенные в нем с детства, он категорически отказывался. Чонхун был одержим идеей единства и чистоты нации и ни на миг не переставал верить в превосходство корейского народа, в своей вере выходя далеко за рамки национализма.

Южнокорейская команда одолела сборную Португалии и заняла первое место в группе, а Мари все еще не было. Они перешли на напитки покрепче, и после нескольких рюмок Чонхун ни с того ни с сего задал странный вопрос. Он старался говорить непринужденно, но в его напускном равнодушии Киен уловил нарастание какой-то острой тревоги.

— Слушай, а тебе снятся сны? Что тебе обычно снится?

Киен уже забыл, что тогда ответил. Он лишь помнил, что насторожился, потому что вопрос тот отчего-то показался ему небезопасным.

Но куда же делся Чонхун? Киен бросил бумажный стаканчик от кофе в мусорный бак и спустился по лестнице.

19

Ко Сонук вынул из портфеля книгу Эдгара Сноу «Красная звезда над Китаем» и положил ее на белоснежную скатерть. Красная обложка с зернистым изображением полноватого лица Мао Цзэдуна отлично смотрелась на белом фоне скатерти в итальянском ресторане. Он раскрыл книгу на том месте, до которого дочитал в метро. Сноу рассказывал о том, как он посетил так называемый «красный театр» в городе Баоань, куда поехал по следам Мао Цзэдуна и Красной армии собирать материал о Великом походе. Он описал несколько театрализованных зарисовок на тему антияпонской борьбы, но больше всего Сонука заинтересовал «Танец красных машин». «При помощи звуков и жестов, переплетения и отлаженной работы рук, ног и голов юные танцоры искусно изображали движение поршней, повороты винтиков и колес, гул генераторов — образы машинного века Китая будущего», — писал Сноу в 1936 году. Танцующие юноши и девушки, имитирующие движение механизмов, — Сонук представил, насколько зрелищным, должно быть, было это представление, и подумал, что было бы здорово увидеть нечто подобное вживую.

Ему нравились образы, навеваемые коммунизмом и революцией, красным цветом и механизацией, нравилось их гармоничное сочетание. Революция в духе Мао Цзэдуна и Сталина захватывала его воображение больше, чем бакунинский анархизм. Он чувствовал легкое возбуждение при виде стройных парадов с развевающимися в воздухе красными флагами и нескончаемыми рядами людей в сером обмундировании, напоминающих армию клонов из «Звездных войн», которые нога в ногу маршируют по необъятной площади в окружении грандиозных построек — слаженно, без единой ошибки, словно хорошо смазанный механизм ткацкого станка. Это было чувство, похожее на то, что испытывает какой-нибудь фетишист, коллекционирующий униформы войск СС Третьего рейха. Конечно, Сонук и не думал сам выходить на площадь и маршировать, высоко вскидывая ноги, под палящими лучами солнца. Ему просто нравились подобные сцены из документальных передач, которые часто показывают по кабельному телевидению. Это все равно что открыть для себя какую-нибудь арт-роковую группу середины семидесятых, о которой никто не знает. Стоило ему в компании друзей заговорить о временах Мао, Сталина и Гитлера, все вокруг затихали. Не зная, что сказать по этому поводу, они попросту затыкались. Он же, под стать своему возрасту, принимал их молчание за изумленный восторг перед его оригинальностью. Ему было двадцать лет.

Сонук поднял голову и увидел перед собой Мари. Его взгляд упал на пышную грудь. Он посмотрел ей в глаза снизу вверх и радостно улыбнулся. Она сняла с плеча сумочку и села за стол.

— Давно ждешь?

— У тебя красивая грудь, — прошептал Сонук.

— Да ну тебя, — Мари бросила на него косой взгляд, но недовольства в нем не было.

— Ты еще в гипсе, смотрю?

— Да, на выходные снимут скорее всего.

— Наверное, надоело уже?

— И не говори, жуть как чешется!

Она не удержалась от ребячливого кокетства. Официантка в белом переднике принесла меню. Мари полистала меню и, отложив его в сторону, краем глаза посмотрела на книгу на столе.

— Читаешь «Красную звезду над Китаем»?

— Ты знаешь эту книгу? — удивленно спросил Сонук.

Мари на мгновение задумалась, не зная, что на это ответить. Может, для тебя я всего лишь женщина средних лет, но в свое время я с дрожью в сердце проносила эту книгу в сумке мимо живой стены из полицейских по дороге в школу. И тогда мне даже и не снилось, что когда-нибудь ее можно будет вот так выложить на белую скатерть в итальянском ресторане. Конечно, вслух она ничего из этого не произнесла. Напротив, даже пожалела, что вообще заговорила о книге. Но было уже поздно.

— Это же про Великий поход Мо Тхэктона^[3]?

— Правильнее говорить Мао Цзэдун.

— Один черт.

— Ты, наверное, много читаешь?

Мари слегка улыбнулась.

— Было дело когда-то. Сейчас уже нет. Что будешь есть?

— Я буду ризотто с морепродуктами. А ты что выбрала?

— Не знаю, хм… наверное… А, вот это… салат из помидоров с сыром моцарелла.

— И это все?

— Да, я не очень голодна.

Официантка уловила ее взгляд и подошла к их столику. Она достала из кармана передника блокнот, и Сонук, опередив Мари, стал делать заказ. Мари заметила, что официантка, которая с ней была довольно холодна, на Сонука смотрела с нескрываемой улыбкой.

— Нам, пожалуйста, один ризотто с морепродуктами и салат из помидоров с сыром моцарелла…

Мари подняла руку и жестом прервала его.

— Нет, я, пожалуй, съем спагетти с вонголе.

— О, уже передумала? — спросил Сонук.

Официантка зачеркнула строчку и с каменным лицом сделала новую запись.

— Подождите, — снова окликнула ее Мари.

— Да?

— Верните лучше первый заказ.

— Первый заказ? — немного раздраженно переспросила официантка.

— Салат из помидоров с моцареллой.

Официантка молча записала заказ и механически спросила:

— Не хотите ли что-нибудь еще?

— Ты будешь колу? — спросила Мари. Сонук кивнул головой.

— Одну колу, пожалуйста, и стакан теплой воды.

Официантка приняла заказ и удалилась. Мари бросила взгляд ей вслед и сказала:

— А она улыбалась тебе.

Сонук добродушно засмеялся.

— Ревнуешь?

— Интересно, что она подумала о нашей связи?

— Мы же решили, что не будем говорить на эту тему. Мне не нравятся такие, как она, заурядные пустышки.

— Но все же не лучше ли встречаться с кем-то своего возраста?

— Эй, ну при чем тут возраст? Я не настолько банален.

Мари почувствовала себя в одном ряду с ламповыми усилителями и долгоиграющими пластинками «АББА». Но если бы не столь неординарные вкусы этого двадцатилетнего студента юрфака, их роман, наверное, был бы немыслим.

— Ну как, ты подумала?

— Над чем?

— Над моей просьбой.

Она растерянно усмехнулась. Сонук смотрел на нее с непосредственностью ребенка, который клянчит у мамы сладости. Глядя в эти глаза, невозможно было сердиться, но радоваться этому она тем более не могла.

— Нет, я не могу.

— Что в этом такого сложного? А? Смотри на это проще!

— Мне достаточно одного тебя, — произнесла Мари и уже сама верила в то, что говорит. Но молодую плоть не интересовали слова о женской верности.

— Признайся, ты уже влажная?

Сонук протянул ногу под столом и залез ей под юбку, одновременно водя кончиком языка по губам. Мари закрыла глаза. Затем она тихо, но решительно произнесла:

— Прекрати. Ты этим ничего не изменишь. Я сказала, что не могу.

Сонук вытащил ногу и состроил недовольную гримасу.

— Говоришь совсем как моя мама.

— Что?

Мари не знала, что сказать. У нее было такое чувство, будто ей забили глотку сухой ватой.

— Собираешься продолжать в таком духе?

— Мы же любим друг друга. Почему мы не можем этого сделать?

— В любви не может быть посторонних. Я люблю тебя, а ты любишь меня. Если я буду любить тебя и еще кого-то, то это уже не по правилам.

— Нет. Если любишь, то делаешь то, что хочет любимый человек. — Сонук упрямо поджал губы и пристально посмотрел на нее.

— А если не делаешь?

— Значит, не любишь, — твердо произнес он.

— Ты… действительно… так думаешь? — Мари с болью выдавила одно слово за другим. Звуки ее голоса, ударившись о неприступные стены, рассыпались по полу.

— Да.

— То есть, если я не выполню твое желание… ты от меня уйдешь?

Этот вопрос был обращен не столько к Сонуку, сколько к ней самой. Мари уже понемногу сдавала позиции. Он тоже об этом знал и продолжал наступление.

— Если я хочу чего-то, я обязательно должен это сделать.

Он снова твердо сжал губы. Ну еще бы. Ты же с детства только и слышал от взрослых, какой ты умница и одаренный мальчик, теперь учишься на юриста в лучше저 университете страны, занимаешься репетиторством ради забоем, чтобы купить себе планшет последней модели, а друзья твои все сплошь будущие судьи, прокуроры, дипломаты да политики. Вот и привык, что, стоит тебе сказать что-то в этом духе, так все тут же с чувством вины попадают ниц: ах, прости меня, делай так, как тебе хочется. Но со мной этот номер не пройдет. Знаю я таких, как ты. Вижу, ты ждешь от меня материнской любви, но не дождешься. Я женщина, а не твоя мама. Мари выпила воды. Официантка подошла к их столику, поставила колу и налила теплой воды в опустевший стакан. Как только она ушла, Сонук снова принялся за свое, как ребенок:

— Я больше никогда не попрошу ни о чем подобном, честное слово! Пожалуйста, только один разок! Я не могу уснуть по ночам из-за этого. И на учебе не могу сосредоточиться.

— Ну ты и настырный!

— Нет, это ты слишком оторвана от жизни. Почему все остальное можно, а именно это нельзя? Мы ведь даже не женаты.

— А ты не боишься меня потерять?

— Боюсь. Но я знаю, что ты в конце концов поймешь и согласишься.

И откуда в нем такая уверенность? Она начала понимать, что усмирить желание этого юного самца будет непросто.

— Мне надо в туалет.

Мари встала из-за стола, взяла сумочку и направилась в дамскую комнату. Остановившись перед большим зеркалом, она увидела в отражении женщину с мелкими морщинками вокруг глаз и потускневшими волосами. Через щель приоткрытой двери было видно самодовольное лицо сидящего за столом Сонука. Он молод и еще долго будет оставаться молодым. А я старею. Это была правда, от которой невозможно было скрыться. Мальчишка без денег и чувства стиля крутил взрослой женщиной с хорошей работой и при деньгах. Да что у него есть, кроме молодости, чего нет у меня? Она чувствовала себя как в те моменты, когда протягиваешь на кассе кредитку с почти израсходованным лимитом: «Вот эта карта, наверное, пройдет». Поражение было бесспорным, но ей не хотелось так легко это признавать.

Дверь открылась, и в туалет вошла женщина, на ходу достав из косметички зажигалку.

— Простите, можно стрельнуть у вас сигаретку?

Женщина с пышно взбитыми волосами, коротко стриженными под фараона, непринужденно протянула ей одну «Мальборо лайт». Обе закурили: одна у окна, другая перед зеркалом. Мари немного успокоилась. Ладно, раз уж тебе так этого хочется, будь по-твоему. Но не так просто, нет. Я сделаю это так, что ты сам пожалеешь, что предложил нечто подобное. Так, что тебе будет стыдно даже заикаться об этом перед другими. Нет, нет, о чем это я? Я не могу этого сделать. Конечно же, не могу. Ни в коем случае. Она в последний раз глубоко затянулась, погасила сигарету о дно пепельницы и вымыла руки.

Когда она вернулась, официантка уже раскладывала на столе еду и приборы. Она наверняка почувствовала, что Мари стояла у нее за спиной, но нарочно не двигалась с места. Мари смогла сесть за стол, только когда официантка закончила и ушла. Сонук, с вилкой в руках, нахмурился и спросил:

— Опять курила?

— Да, меня подташнивало. Сильно пахнет?

— Ты же обещала, что бросишь!

— Я бросила, но…

— Ты же прекрасно знаешь, как мне это не нравится.

— Прости. Я брошу, честное слово.

— Обещаешь? — настойчивым тоном переспросил Сонук.

— Обещаю. Ешь скорее.

Мари отрезала ножом маленький кусочек помидора с сыром и положила в рот. Медленно прожевав, она снова заговорила:

— Послушай…

— Да? — он поднял на нее глаза.

— Так почему ты не любишь, когда женщины курят? Мне вдруг стало интересно.

— Я не говорил, что против курящих женщин. Я просто не хочу, чтобы моя женщина курила.

— Почему?

— Что почему?

Почему? Это вопрос застал Сонука врасплох, и он не сразу нашелся что ответить. Почему мне не хочется, чтобы «моя женщина» курила? Интересный вопрос. Ведь курящие девушки на университетских скамейках, например, иногда даже казались ему весьма привлекательными. Еще ему нравились образы женщин из фильмов нуар, одетых в вечерние платья, с длинными тонкими сигаретами в руках. Тогда почему?

— Не знаю. Я как-то об этом не думал, но, может быть, мне не нравится выражение лица у женщины в тот момент, когда она курит.

— А что в нем такого?

— От него создается впечатление какой-то самодостаточности. Это выражение лица, когда она неторопливо выдыхает сигаретный дым, — когда я смотрю на него, мне кажется, что эта женщина отталкивает меня от себя, что ей не нужны такие, как я. Понимаешь, о чем я?

— Хм, не очень.

— Ну… Вот в старших классах школы девчонки постоянно собираются в кучки и между собой о чем-то хихикают и шушукаются. Мальчишкам в такие моменты всегда становится жутко не по себе. Им кажется, что девчонки смеются над ними. Они ведь наверняка знают, что мальчишки видят их, и нарочно хихикают, всем своим видом как бы говоря: «Эй, смотрите, нам и без вас хорошо. Вы такие придурки! Небось постоянно втихаря пялитесь на нас?» Что-то в этом роде. То же самое и с сигаретами. Женщины, когда курят, прикрывают глаза, чтобы насладиться. Когда они делают так, я сразу чувствую себя жалким и невзрачным.

— Так ты завидуешь.

— Да, скорее всего. Мне кажется, женщины действительно знают толк в удовольствии. — Сонук заговорил еще более тихим голосом. — Ты ведь тоже по несколько раз кончаешь. Мужчины же кончают один раз и все. И, в отличие от женщин, они не стонут, как обезумевшие, и не теряют сознание. Мне иногда даже хочется стать женщиной.

Мне иногда хочется стать женщиной. При этих словах внутри нее щелкнул какой-то выключатель. Внезапное желание забило мощным фонтаном. Ей хотелось прямо сейчас оказаться в постели абсолютно голой и кувыркаться по белой простыни в объятиях этого мужчины. Она была готова взмолиться перед ним. Обойдусь я без сигарет. Я сделаю все, как ты хочешь. Только пожалуйста, давай поскорее уйдем отсюда в ближайший отель! Мальчишка, сидящий напротив, вдруг стал подобен величественному султану. Мари наколола вилкой кусочек отварной спаржи и положила в рот.

— Тебе неинтересно? — спросил Сонук.

— Да нет, интересно. Очень интересно.

— Есть такая книга — «Война и жестокость». Там говорится, что, когда солдаты на войне насилуют и безжалостно убивают женщин, они как бы мстят им за то, что в обычной жизни чувствовали себя угнетенными ими. В мирное время женщины смотрят на солдат свысока, смеются им вслед, и если те пытаются с ними заговорить, холодно отбривают.

— Ты тоже так считаешь? Думаешь, что женщины смотрят на тебя свысока?

— Нет, но временами мне кажется, что женщины дразнят меня.

— Например?

— Ты же тоже дразнишь меня.

— Я?

— Ты прекрасно знаешь, как сильно я этого хочу, но нарочно дразнишь меня несколько месяцев подряд.

— Но я…

— И не оправдывайся.

— Мне же еще не сняли гипс. — Мари сама не заметила, как начала говорить виноватым тоном.

— А мне так даже больше нравится. Ты так еще сексуальней. Когда мне еще доведется заняться этим с женщиной в гипсе?

Ризотто с морепродуктами стыло на тарелке. Это блюдо нельзя есть холодным. Оно должно отправиться в рот ее молодого любовника. Мари нервно смотрела на остывающую еду. Кончики ее пальцев мелко дрожали. Одновременно судорога отвращения пробежала по ее плечам к подбородку.

— Ладно, — выдавила она.

— Что?

Мари разрезала пополам последний ломтик сыра.

— Я сделаю это.

— Что это?

— Не хочешь — проехали.

Она пристально смотрела на возлюбленного, наблюдая за тем, как его рот расплывается в улыбке.

— О, правда?!

Лицо Сонука засияло; он по-настоящему, всем своим существом ликовал. На мгновение забыв, чему он так радовался, Мари почувствовала себя счастливой оттого, что смогла доставить ему эту радость.

— Спасибо, спасибо тебе!

Мари положила в рот отрезанный кусочек холодного сыра. Язык не ощущал никакого вкуса.

— Но я не хочу, чтобы это был кто-то незнакомый. Пусть это будет человек, которого ты хорошо знаешь. Кто точно никому не разболтает.

— Конечно. У меня есть один хороший друг. Сокурсник по юрфаку. Мы с ним с детства неразлучные друзья. Он уже успешно сдал первый тур адвокатского экзамена. Словом, парень что надо.

— То, что он сдал первый тур экзамена, делает его таким замечательным?

— Ну, дело не в этом. Я имел в виду…

— Ладно, — перебила его Мари, — можно без подробностей. Раз уж вы такие близкие друзья.

— Как насчет сегодняшнего вечера?

— Не слишком ли быстро?

— Что тут быстрого? Я уже несколько месяцев жду.

Мари почувствовала странное облегчение. Он был на седьмом небе от счастья, и ей стало даже немного стыдно, что она так долго отказывала ему в этой радости.

— Ты до такой степени рад?

— Я так горжусь тобой! Сегодня в семь сможешь?

— Давай.

— Ужин за мной.

— Да ладно тебе. Ты же студент еще. Я угощаю.

— О, что-нибудь вкусненькое?

— А что ты хочешь?

— Этот друг любит свинину на гриле. Может, пойдем в тот ресторан, где мы в прошлый раз ели свиную грудинку в винном маринаде?

— Хорошо, увидимся там тогда.

Сонук уплетал остывшее ризотто, дрожа от легкого возбуждения. Не отрываясь, он взял левой рукой телефон и проверил новое сообщение. Немного погодя сигнал раздался снова, и в этот раз Сонук переложил вилку в левую руку и большим пальцем правой руки начал быстро набирать текст. Наверное, пишет своему другу с юрфака. Интересно, что он ему говорит? Этот друг уже знает обо мне? Мари выпила залпом остывшую воду. Официантка подошла с графином в руках и наполнила опустевший стакан. Они сидели посреди шумного ресторана, но Мари чувствовала себя так, словно ее бросили одну посреди огромной пустыни. Она достала из сумки телефон. На экране было два непрочитанных сообщения. Одно было от Киена: «Я сегодня задержусь». Может, случилось что-то срочное? Второе пришло от Хенми: «Мам, я иду к другу на день рождения. Поужинаю там, будь спок». Сбитая с толку, Мари рассеянно смотрела на сообщения: оба будто договорились не приходить домой к ужину. Казалось, муж и дочь тайно задумали подтолкнуть ее к Сонуку. Она быстро набрала на клавиатуре ответ обоим. Дочери написала, что тоже придет домой поздно, а Киену отправила только короткое «ладно». Подняв голову, она увидела, что Сонук смотрел на нее. Белки его глаз покрывали тонкие кровеносные сосуды. Мари вдруг представила кусок вареной молоки в ухе.

20

Хенми прочитала сообщение. Оставив подносы на стойке, они с Аен вышли из столовой и спустились в магазин за банановым молоком. Хенми жить не могла без этого молока, и его сладковатый вкус не надоедал ей даже после трех-четырех бутылочек в день. С молоком в руках, они вышли из магазина и сели на скамью возле цветочных клумб. Мимо них прошла шумная стайка девочек. Сразу за ними появился Чингук.

— Эй! — окликнула его Аен.

Чингук только тогда заметил их.

— Привет.

Он слегка покраснел. Проходившие мимо мальчишки мельком покосились на них.

— Кто сегодня будет у тебя? — спросила Аен.

Чингук оглянулся по сторонам и ответил:

— Вы и еще двое моих друзей.

— Мы их знаем? — вмешалась Хенми.

— Нет, вы не знакомы.

— Так они не из нашей школы?

— Нет, они не ходят в школу.

— Не ходят в школу? — удивилась Аен. — Почему? Не хотят?

Судя по выражению лица Чингука, он был готов к такой реакции.

— Типа того. Но они не такие, как вы думаете.

— Хм, а что мы такое думаем?

— Если не хотите, можете не приходить.

Девочки переглянулись. Чингук смутился, ему захотелось поскорее как-то выкрутиться. Он почесал затылок и добавил:

— Но будет здорово, если вы придете.

Но Хенми и Аен выглядели не очень довольными. Аен ответила за двоих:

— Мы еще подумаем.

Чингук еще больше покраснел.

— Ладно, киньте потом эсэмэску.

— На случай, если мы не пойдем, желаем хорошо повеселиться.

— Да ладно вам, приходите!

Чингук ушел и скрылся за дверью магазина. Хенми бросила пластиковую бутылочку из-под бананового молока в урну. Они встали и пошли вдоль клумб в сторону флагштока. Воспользовавшись большой переменой, мальчишки вышли на площадку поиграть в баскетбол и бегали взад и вперед, размахивая вытянутыми руками, как большие обезьяны.

— Чингук немного странный, да? — заговорила Аен.

Хенми кивнула:

— Да уж. А ты не думаешь, что и друзья его будут чудаковатые?

— Угу. Но я даже рада.

— Чему это?

— Не люблю парней из нашей школы.

Аен слегка помрачнела. Хенми крепко схватила ее за руку. Обе вдруг громко захихикали и побежали вперед. Но потом они резко остановились, тяжело дыша.

— Мама тоже сказала, что задержится сегодня.

— Да? — обрадовалась Аен. — Тогда можно не идти сразу домой.

— А как же твои курсы?

— Да ну, один день можно и пропустить. Везет тебе, ни на какие курсы не ходишь.

— Я бы тоже пошла на какие-нибудь курсы, да мать у меня не родная, денег не дает.

Аен рассмеялась и толкнула Хенми в плечо. Та, изобразив страшную боль, преувеличенно взвизгнула и рванула внутрь учебного корпуса. Аен погналась за ней. Большая перемена закончилась, и музыкальный сигнал, словно подгоняя их, нарастающим звоном прокатился по школе.

13:00
Отель «Хилтон», Пхеньян

21

От Чонро-4 Киен повернул на запад. На улице было довольно много людей. Он шел, читая по пути вывески, словно видел их в первый раз. Давно знакомое гармонично сочеталось с незнакомым. Для Киена все на Чонро было знакомым и чуждым одновременно. Это было то место, которое не казалось ему новым уже тогда, когда он впервые попал сюда и к которому он за двадцать лет так и не смог привыкнуть. Хотя это самый центр города, он всегда чем-то напоминал окраину, но при этом именно здесь ощущался настоящий Сеул.

Много лет назад в Пхеньяне Киен с товарищами по группе связи № 130 погрузились в автобус. Все окна, кроме водительской кабины, были заколочены фанерой. В тусклом свете ламп лица выглядели немного изможденными. Автобус кружил по всему Пхеньяну. Они не могли понять, куда их везут. Затем автобус резко наклонило вперед, и они долго ехали вниз по склону, пока внезапно не остановились. Все как один подняли головы, чтобы выглянуть в лобовое стекло, и увидели треугольные заграждения, какие обычно стоят на контрольно-пропускных пунктах. Прямо за ними располагалась бетонная постройка, похожая на бомбоубежище, с узкими металлическими воротами, в которые едва мог протиснуться один автобус. Куполообразный вход был покрыт маскировочной сетью. Ворота открылись, и их автобус медленно въехал в темноту. Сооружение, тщательно укрытое от американской спутниковой разведки, казалось, вполне могло служить убежищем от разрыва атомной бомбы. Автобус долго ехал вглубь. Когда он наконец остановился, все по команде вышли наружу. Их построили и колонной отвели внутрь небольшого серого здания. «Это часом не исправительный лагерь?» — прошептал кто-то на ухо Киену. Подобные опасения не были такими уж беспочвенными. В раздевалке им выдали новую одежду и обувь. Свои вещи они сложили в корзины, которые оставили на полках. Еще школьником Киен видел фильм про Освенцим. Тогда его удивило, что порядок действий при заключении в концлагерь был такой же, как в первый день в армии. Заключенные должны были сдать свою одежду и надеть выданную форму. Их остригали наголо и насильно загоняли в душевые кабины. Но их в тот день не стригли и не заставляли мыться. Значит, это вряд ли был лагерь. Киен успокоился.

Их вывели из раздевалки через другую дверь. Оказавшись снаружи, они в один голос ахнули. Перед ними был ночной Сеул. Всюду горели неоновые вывески, а по вымощенным брусчаткой тротуарам с бесстрастными лицами слонялись люди, одетые по-южнокорейски. На прилавке продуктового магазина напротив грудами лежали фрукты, а в баре возле него на разлив продавали пиво «ОБ». Немного бросалось в глаза то, что бок о бок с продуктовой лавкой располагался полицейский участок, а прямо за ним ночной клуб. Хотя никто из них раньше не был на улицах Сеула, подобное сочетание почему-то показалось им странным. Но все остальное выглядело вполне правдоподобным. Тут даже был нищий. Он лежал ничком посреди улицы с протянутыми руками, а ноги его были обернуты черной резиной.

Продавцами, полицейскими, служащими банка и работниками отеля были похищенные или добровольно перешедшие на Север южнокорейцы. Они говорили на чистом сеульском диалекте и работали здесь, изо дня в день изображая жизнь в точно воссозданном уголке Сеула. Вот хозяин лавки мухобойкой сгоняет мух с яблок, пока его, по всей видимости, жена пишет что-то в бухгалтерской книге, но женаты ли они на самом деле, неизвестно.

Они с трудом верили своим глазам, когда Ли Санхек, которого в обычное время они практически не видели, чеканным шагом вышел им навстречу через вращающиеся двери отеля «Хилтон». Улыбнувшись, словно кинозвезда, он спустился по ступенькам и встал перед будущими разведчиками.

— Добрый вечер, господа!

Его речь, обычно всегда начинавшаяся с «Товарищи!», звучала так, как говорят в Сеуле. Киен и остальные ответили тоже по-сеульски:

— Здравствуйте!

— Ну, как вам здесь? Впечатляет, не правда ли? — спросил Ли Санхек, показывая на улицу за их спинами.

— Да.

— Вы не датокны отвечать хором. В Сеуле никто не отвечает на вопросы хором. Понимаете?

На этот раз никто не ответил.

— Над созданием этих улиц неустанно трудились работники отечественной кинематографии под личным руководством Любимого Руководителя Ким Ченира. Здесь вы должны вести себя так, как если бы вы по-настоящему оказались в Сеуле.

Позже Киен узнал, что их адаптационная спецподготовка на той площадке проходила как раз незадолго до бегства Син Санока, тогда бывшего одним из лучших кинорежиссеров на Юге, и его жены, известной актрисы Чхве Ынхи, которые до этого были похищены по приказу Ким Ченира. А сразу после того, как Киен был внедрен на Юг, Син Санок и Чхве Ынхи во время своей поездки в Вену оторвались от северокорейских сопровождающих и сбежали через посольство США в австрийской столице. Благодаря тем событиям весь мир впервые узнал о страстном увлечении северокорейского лидера. Но увлечение это не ограничивалось одним лишь просмотром фильмов. Он похитил понравившихся ему режиссера и актрису, лично присутствовал на съемках, на свое усмотрение вносил поправки в сюжет и даже руководил игрой актеров. Поэтому не было ничего удивительного в том, что самодержцу пришла в голову мысль задействовать методы кинопроизводства при подготовке разведчиков для внедрения на Юг. Поклонник кино и оперы, Ким Ченир в конце концов превратил все северокорейское общество в огромную сцену. Восемьдесят тысяч человек собираются на одном стадионе для участия в массовых играх, отряды молодежи с развевающимися красными флагами маршируют по улицам, распевая военные песни. Он сотворил грандиозную эпопею с несколькими главными действующими лицами и многомиллионной массовкой. Индивида в полном смысле этого слова здесь не существовало. Идеология чучхе ставила общественное существо выше биологического, и каждый непременно был членом какой-то группы. За личностью отдельного человека стояли Трудовая партия, Союз социалистической трудовой молодежи, Союз демократических женщин Кореи. Все эти группы должны были собираться каждый день или хотя бы раз в несколько дней для совместного разбора полетов, и это было все равно что заключение под стражу бдительных глаз. В обществе, где ты обязан постоянно отчитываться перед товарищами и выставлять на их суд любую свою оплошность, неизбежно осознание того, что на тебя все время кто-то смотрит. Подобно актерам на съемочной площадке, здесь все действуют с оглядкой на «режиссера» и «коллег по сцене». Актер должен думать не только о своих ошибках, но и постоянно обращать внимание на ошибки других членов команды. Ошибка одного человека может привести к остановке съемок и строгому выговору от режиссера.

Как ни странно, искусственный Сеул не казался им таким уж чужим. Хотя это и была имитация Юга, по сути своей это место было точь-в-точь похоже на Север. Киен шел по Чонро-5 и оглядывался по сторонам. Как ни смотри, красивым этот проспект не назовешь. Если под красотой подразумевать упорядоченность, опрятный и ухоженный вид, то можно было бы сказать, что Пхеньян намного красивее Сеула. На Чонро грязное, грубое и безобразное существовало вперемежку с блеском и утонченностью. Но по крайней мере в этом не было ощущения искусственности. В отличие от своего двойника, созданного художниками кино, настоящий Чонро был в чем-то ближе к природе, подобно старой заросшей черепичной крыше, на которой распускаются желтые цветы тыквы, а рядом с ними прорастают занесенные ветром семена одуванчика. Но эта улица в тоннеле глубоко под Пхеньяном, залитая искусственным светом мощных прожекторов, заменяющих солнце, была слишком далека от оригинала. Хотя, если взглянуть на нее глазами автора замысла, критерии прекрасного, вероятно, будут иными. Для Ким Ченира это место было чем-то вроде его личного тематического парка. Здесь можно было за пять минут добраться от Чонро до площади Пикадилли. Поговаривали, что за пределами подземного Сеула, где будущие разведчики готовились к внедрению на Юг, существовал еще целый мир в миниатюре, населенный голландцами, англичанами и французами, — мир, в котором дезертировавший в годы Корейской войны пожилой американский солдат, женившись на похищенной в Макао тайке, попивал цейлонский чай с француженкой, которую обманом затащили в Пхеньян под предлогом трудоустройства. В каком-то плане они мало отличались от носителей английского языка, работающих в частных школах в Токио и Сеуле. Днем они преподавали свой язык северокорейским агентам, которым предстояло под чужими именами пересечь границу с Югом, а после работы сидели дома перед телевизором. Единственная разница заключалась в том, что они до конца жизни не могли покинуть эту страну, а телевидение вещало не более шести часов в сутки.

В своем монументальном трактате об искусстве кино Ким Ченир писал: «Литература и кино, являясь подлинным человековедением, основанным на идеях чучхе, появились в ответ на запросы эпохи самостоятельности, и их призвание заключается в том, чтобы, освещая истинную природу человека, для которого самостоятельность есть жизнь, и происходящие из этого проблемы человечества, утвердить человека в качестве хозяина мира и творца собственной судьбы и побудить его к ответственному исполнению этой роли».

Киен все еще помнил эти слова наизусть. Но, вопреки им, никто из людей, встреченных им посреди тех причудливых декораций, не был похож на «творца собственной судьбы». Если то, что в христианстве называется чистилищем, действительно существует, то этот искусственный город вполне мог быть его воплощением на земле: и не тот свет и не этот, а какая-то промежуточная зона, где они день за днем вели жизнь, лишенную каких-либо насущных дел. Здесь время стояло на месте, и не было ни массовой безработицы, ни эпидемий, ни мирового экономического кризиса.

Ли Санхек показал на трехэтажный «Хилтон»:

— Вы войдете в гостиницу и расположитесь в номерах. В комнатах для каждого приготовлены карточки с заданиями. Вы должны действовать в соответствии с тем, что написано в вашей карточке. Прохожие на улице и переодетые инструкторы в магазинах будут следить за вами. Если вы скажете что-либо с нашим акцентом или совершите ошибку из-за незнания чего-то о положении дел на Юге, то вас арестуют. Южнокорейцы очень бдительны в этом отношении и сразу заявляют куда положено. Как вам известно, если вы попадетесь в руки полиции и служб госбезопасности, вас подвергнут зверским пыткам. Эти пытки вам тоже необходимо будет выстоять.

Закончив, Ли Санхек снова улыбнулся. Скорее всего, эти тренировочные пытки были куда более жестокими, чем настоящие, которые они якобы имитировали. Киен получил пачку банкнот, выпущенных Банком Кореи, в которой было около трех миллионов вон, и вошел в гостиницу. На стойке администратор с безразличным выражением лица выдал ему листок бумаги. Киен написал свое имя, адрес и номер телефона. Администратор взял листок и задал ему несколько вопросов вроде того, курит он или нет и какую комнату предпочитает. Хотя Киен много раз отрабатывал все это, тогда ему все еще было непривычно отвечать на подобные вопросы капиталистического толка. Но он постарался говорить как можно спокойнее и успешно заполучил ключи. Войдя в комнату, Киен поставил свой небольшой чемодан возле шкафа и первым делом взял в руки карточку с заданием. Он должен был купить в магазине кое-что из предметов первой необходимости, открыть счет в банке и положить на него деньги, а затем пойти в универмаг и купить нижнее белье для жены.

Чонхун, оказавшийся его соседом по комнате, получил задание выпить пива в ночном клубе и купить роман в книжном магазине.

— Думаешь, они действительно будут нас пытать? — поинтересовался Киен.

— Будут. Тогда в горах ведь тоже пытали.

Чонхун напомнил ему о том, что произошло во время учений по переброске через границу. Тогда агенты, переодетые в южнокорейских спецназовцев, поймали их и, подвесив на дереве вниз головой, стали заливать им в ноздри воду с красным перцем. Киен не хотел снова испытать что-либо подобное. Он снова и снова зубрил вслух реплики, словно готовился к уроку по иностранному языку: «Я не знаю точно, какой у жены размер, вы мне не поможете? Я не знаю точно, какой у жены размер, вы мне не поможете? Я не знаю точно, какой у жены размер, вы мне не поможете?»

«А у тебя хорошее произношение! Недаром иняз окончил», — восторгался Чонхун, когда слышал его естественную южнокорейскую речь. В чем он чувствовал себя действительно уверенно, так это в произношении. Даже инструктор, преподававший им сеульский диалект, всегда хвалил его. Они с Киеном сблизились и часто по-приятельски болтали. Как-то раз у него вырвалось: «Если ты вдруг попадешь на юг, не привози оттуда какого-нибудь маленького несмышленыша, беспечно играющего на берегу моря». Он был родом из приморского уезда Пуан в южнокорейской провинции Северная Чолла. Когда он говорил это, Киен на мгновение увидел в его лице мальчика, который появился, как голограмма, и тут же исчез.

Киен вышел из отеля. Казалось, все прохожие на улице незаметно поглядывали на него, и отчасти так оно и было. Некоторые из них, переодетые инструкторы, следили за каждым его движением, чтобы позже на разборе учений выставить ему оценку. Киен вошел в магазин. Он выбрал несколько яблок и положил в полиэтиленовый пакет. Продавец, со скучающим лицом подпиравший стену у прилавка, взвесил пакет и наклеил ценник. Киен добавил в корзину банку консервированного тунца «Донвон» и четыре упаковки лапши «Самъян-Рамен» и пошел расплачиваться. Девушка за кассой смотрела прямо на него. Он достал из кармана деньги и протянул ей. Та взглядом указала на его корзину. А! Только тогда он вспомнил и спешно поставил корзину перед ней. На Севере принято сначала расплачиваться, после чего продавец достает с витрины товар, поэтому брать все самому и нести на кассу дня него все еще было непривычно. Чуть было не угодив в комнату пыток, он был благодарен кассирше за подсказку, но не мог ничего ей сказать, потому что сзади уже кто-то стоял в очереди. Девушка сложила его покупки в огромный полиэтиленовый пакет. Киен взял его и вышел из магазина. Вслед ему кто-то сказал: «Спасибо!» Киен на миг остановился в дверях. В Пхеньяне он никогда не слышал, чтобы продавцы в магазинах благодарили покупателей. За что спасибо? Это же я получил товар.

Пройдя метров двадцать, Киен зашел в банк. Внутри работало только одно окно.

— Чем я моху вам помочь?

— Я бы хотел открыть счет.

— Заполните, пожалуйста, вот это.

Операционисгка протянула ему бланк. Это оказался бланк южнокорейского банка «Чохын». Он вписал выученные наизусть адрес, номер телефона и данные удостоверения личности.

— Вашу печать, пожалуйста.

Киен достал свою печать, и она проставила ее в нескольких местах заявления.

— Какую сумму вы хотите внести на счет?

Он вытащил из кошелька миллион вон и передал операционистке. Она положила деньги в ящик и сделала отмету в сберегательной книжке. Киен протянул руку за документами и встретился с ней взглядом. Как и кассирша в магазине, она молча подавала ему какой-то знак. Он раскрыл книжку. На одной из страниц было что-то написало бледным карандашом. Это был семизначный южнокорейский номер телефона и чье-то имя. Под именем была еще одна строчка: «Прошу вас, передайте, что со мной все в порядке». Он посмотрел на девушку, но она отвела взгляд и принялась наводить порядок на столе.

— Всего доброго! — попрощалась она.

Киен был озадачен. Возможно, она действительно хотела передать весточку семье на Юге. Однако высока была вероятность того, что это была специальная уловка с целью проверить его. Киен остановился в нерешительности, и это секундное колебание лишило его твердости. Он повернулся к двери и вышел из банка. На улице он остановился и посмотрел по сторонам.

«Никогда не стойте бесцельно посреди улицы. Это в первую очередь бросается в глаза. Иди вперед, неважно куда», — постоянно напоминал им Ли Санхек. Киен умеренным шагом направился к универмагу. Войдя внутрь, он первым делом нашел туалет. Он расстегнул ширинку и, пока справлял нужду, левой рукой достал из кармана банковскую книжку. «Прошу вас, передайте, что со мной все в порядке». Он с усилием потер большим пальцем карандашную запись. Буквы и цифры, наполненные чьим-то отчаянием, смазались до неузнаваемости. Но зловещее черное пятно на их месте никак не сходило. Киен выдрал целиком страницу, порвал ее на клочки и засунул в рот. Плотная бумага была жесткой, как пересушенная рыба. Он пытался прожевать ее, изо всех сил работая челюстями и языком. После долгих мучений бумага, наконец, поддалась и размякла. Киен тщательно смочил слюной комок бумажной массы и на счет три проглотил его.

Теперь, двадцать лет спустя, он стоял посреди настоящего Сеула. Что стало со всеми теми людьми? Может, они и есть то будущее, которое ждет меня по возвращении? Мне тоже придется остаток жизни провести в том месте? Но сможет ли эта страна просуществовать так долго?

Киен прошел вереницу ювелирных магазинов и остановился перед «Лоттерией». У него пересохло в горле. Он вошел внутрь и заказал колу.

— Одну колу. Маленькую. И поменьше льда, пожалуйста.

— Маленькая кола. Одна тысяча вон. Спасибо.

Теперь все это получалось у него гладко и естественно. Но когда он только попал в Сеул, именно «Лоттерия» больше всего наводила на него страх. В том тоннеле под Пхеньяном никаких ресторанов быстрого питания вроде «Макдоналдса» не было. Тогда, в 1986 году, на Юге они тоже всего несколько лет как появились и еще были в новинку. Табличка на стене этой «Лоттерии» гордо гласила: «САМООБЛУЖИВАНИЕ», — и Киен долго крутился у входа, пытаясь понять, как это самообслуживание устроено. Пока одни люди подходили к кассе, другие несли куда-то подносы, выбрасывали содержимое и выходили из ресторана, даже не заплатив. Все, даже маленькие школьники, естественно и без единой запинки выполняли одно действие за другим, словно они специально где-то этому учились. При этом просто попросить у кого-нибудь помощи Киен не мог. Однажды он все же вошел внутрь и сел за один из столов. Он просидел там довольно долго, но никто к нему так и не подошел. Понаблюдав за тем, как люди подходят к кассе и что-то заказывают, он наконец понял, что здесь называлось самообслуживанием. Какое же это обслуживание, если посетитель сам делает заказ, берет поднос, а потом сам же убирает за собой? Но вскоре он привык. Ему пришлось приспособиться и ко многому другому, чему он не мог научиться в искусственном Сеуле под Пхеньяном.

Здесь, посреди многолюдного Чонро, он понемногу вспоминал облик страны, которую когда-то покинул. Воспоминания роились в его голове, словно мухи в жаркий летний день. Он взял соломинку и принялся пить только что купленную колу. Жажда отступила и сменилась минутной эйфорией. Киен с шумом втянул последнюю каплю сладкого напитка.

22

Мари медленным шагом шла по улице. Она не из тех, кто мучительно рассуждает о жизненных проблемах, однако в этот раз все было по-другому. В такие моменты хочется остановиться и выкрикнуть, как в баскетболе: «Тайм-аут!» Исход игры еще не был предрешен. Она все еще была впереди с отрывом в очках. Но противник решительно наступал, и атмосфера на поле сражения благоволила уже не ей. Она понимала, что если так будет продолжаться, перелом в игре неизбежен, и вернуть инициативу станет непросто.

С чего все пошло не так? Каждый раз, когда Мари бросала прежнюю работу и снова садилась за стол писать резюме, она пыталась определить тот поворотный момент, когда жизнь ее начала отклоняться от курса. Иногда она думала о том, что, возможно, ее профессиональная карьера тут ни при чем, а все дело в семейных проблемах. В такие минуты ее мысли неизменно обращались к матери.

Мать Мари еще в довольно молодом возрасте начала страдать депрессией. До конца восьмидесятых она даже не знала, что это болезнь, а когда узнала, начала принимать лекарства, но они ей мало помогали. Депрессия матери словно толстое ватное одеяло накрыла всю семью. Отец Мари, Чан Икдок, чьей единственной гордостью в жизни было появление на свет в один день с Рикидодзаном, не мог без боли в сердце смотреть на жену, которая часами неподвижно лежала в темной комнате. Как всегда бывает при депрессии, по ночам мать Мари мучилась от бессонницы. Из-за того, что она не могла заснуть, ею постепенно овладевали мрачные мысли, которые еще больше отпугивали сон, и этот порочный круг длился всю ночь. Отец пошел за советом к католическому священнику и в разговоре с ним впервые осознал, что его жена больна. Однако и после этого мало что изменилось. Икдок окончил университет в Сеуле, но сразу вернулся в родной Кванчжу, где продолжил семейное дело по оптовой торговле спиртным и всю жизнь крутился среди людей, у которых несуразные болезни вроде депрессии не вызывали понимания. Он думал, что это, наверное, нечто вроде уныния, какое чувствуешь наутро вместе с похмельем после тяжелой попойки — только такая аналогия приходила ему на ум. Алкогольный бизнес кишел лоботрясами и сорвиголовами, и хотя сам Икдок таковым не был, вращаясь в этой среде, он волей-неволей всегда поддерживал с ними хорошие отношения.

«Знаешь, в деревнях по старинке, когда выпивают, немного выливают на землю, чтоб задобрить духов. Вот примерно столько и остается в итоге после всех этих налогов. Взяли свой налог при продаже — и хватит. Зачем потом еще какой-то НДС?» — время от времени разорялся отец Мари. Не будет преувеличением сказать, что вся его жизнь была битвой против налогов. В двух словах жизненную позицию Чан Икдока можно было выразить так: «Никаких бумажек». Квитанции и бухгалтерские книги он категорически отрицал. Вместо последних у него была записная книжка с цифрами и какими-то шифрованными записями, а чеки и квитанции заменяли личные связи и знакомства. Он не жил в том мире, где, потеряв квитанцию, повторно платят уже уплаченные налоги или присваивают деньги, не занесенные в книту учета. И это был не тот мир, где можно сослаться на отсутствие доказательств и притвориться, что все оплачено. В его мире нож и личные знакомства заменяли собой современные контрактные отношения, но в чем-то это была по-своему разумная и весьма эффективная система.

— Государство как бандиты, лучше с ними лишний раз не сталкиваться, — говорил он Мари, тихонько подсовывая несколько десятитысячных купюр полицейскому, когда тот остановил его за превышение скорости, — потому что при встрече они тебя каждый раз вот так обирают.

— В итоге все равно выйдет тридцать-сорок тысяч вон. Не проще ли просто заплатить штраф, когда придет квитанция?

Икдок с недоумением посмотрел на дочь и ответил:

— Но ведь тогда я окажусь у них на учете!

Ни Мари, ни кто-либо другой не могли заставить его пересмотреть свою жизненную философию. Любая попытка сделать это заканчивалась тем, что приходилось весь остаток дня выслушивать его бандитскую теорию. Его разглагольствования звучали примерно так: «Допустим, бандиты управляют какой-то деревней всего неделю. Скорее всего, они в первый же день все растащат. Но если в их распоряжении один год, то они наверняка подождут до сбора урожая, и обитателей деревни в живых оставят. Если же они останутся у власти десять лет, то и план составят, и еду с одеждой будут местным подкидывать, чтоб не передохли с голоду. А окажись в их распоряжении лет тридцать, они уже будут вмешиваться в дела жителей, вплоть до указов о том, рожать им детей или не рожать. Такие бандиты, которые правят по тридцать лет, — вот они и есть государство».

Тогда Мари спрашивала его: «Ну если уж так и так суждено жить под властью бандитов, не лучше ли те, что правят долго?» А он с ухмылкой отвечал: «Да нет же, это просто так, к слову. И не вздумай ходить и всем говорить, что это я так сказал». Логика для него была не важна. Мари считала, что он лишь прикрывался благовидной риторикой, чтобы не платить налоги. Тогда было время, когда вовсю свирепствовал закон «О государственной безопасности», и за такие речи могло сильно не поздоровиться.

В каком-то смысле Чан Икдок был таким же «призраком», как и его будущий зять Киен. Он стремился ни при каких обстоятельствах не сталкиваться с государством. Бывали времена, когда он зарабатывал сотни миллионов вон в год, но его бизнес при этом всегда оставался на упрощенке.

Он просто регистрировал несколько предприятий и распределял между ними прибыль. Не забывал он и про тяжкий труд служащих налогового управления и наведывался к ним по праздникам с подарками. Таким образом Икдок всеми правдами и неправдами успешно уклонялся от налогов, но даже он оказался не в силах совладать с депрессией жены. Его охватывало глубокое чувство беспомощности всякий раз, когда он, придя домой, видел жену, неподвижно лежащую в темной спальне с наглухо задернутыми шторами. Он пробовал насильно выводить ее на прогулки, поил лекарствами традиционной восточной медицины, но все было без толку.

Временами Икдока мучило чувство вины, и ему казалось, будто все это из-за того, что он перетащил когда-то здоровую и жизнерадостную студентку столичного вуза в глухую провинцию. А иногда, в минуты гнева, ему хотелось бросить все и развестись. Мать Мари родилась и выросла в Сеуле, и до встречи с ним она и подумать не могла, что в один прекрасный день переедет в Кванчжу и остаток жизни будет женой торговца спиртным. Но что случилось, то случилось. Икдок знал, что причина ее депрессии была не в этом, и помощник приходского священника, который якобы изучал клиническую психологию, тоже так говорил, но легче у него на душе от этого не становилось.

Тем не менее у них появились дети. Младшенькая Мари была отличницей. Она не раз становилась лучшей ученицей в классе, и Икдок с нескрываемой гордостью рассказывал всем об успехах дочери. В конце концов она поступила в университет в Сеуле и покинула родительский дом.

Старший сын Чонсок в пять лет получил травму головы. Увидев мчавшуюся на задание пожарную машину, он выскочил за ней на дорогу, и его сбила вторая машина, которая шла следом. Ему сделали несколько операций на головном мозге, но в итоге он выписался с диагнозом «умственная отсталость тяжелой степени». Второй сын Инсок был угрюмым и молчаливым ребенком, который любил в одиночестве читать книжки. Он находил укромный уголок на складе отца среди ящиков со спиртным и забивался туда на целый день. Склад он знал как свои пять пальцев, и никто, кроме их собаки, не мог его там найти. Инсок хорошо учился, но уезжать в Сеул не захотел. Вместо этого он остался с родителями и поступил в один из провинциальных государственных вузов. Мари же была другой. Она была абсолютно не похожа на мать, а, наоборот, унаследовала от отца его прирожденный оптимизм. Всегда жизнерадостная и энергичная, Мари во всем брала инициативу в свои руки и никогда просто так не сдавалась. Она любила похвастаться и покрасоваться перед другими и терпеть не могла проигрывать.

Но депрессия матери сильно угнетала Мари. Ее сердце сжималось в комок каждый раз, когда она приходила домой из школы и заглядывала в комнату поздороваться. Мать никак не реагировала на голос дочери, а лишь лежала молча, натянув одеяло до самых бровей. В такие моменты Мари иногда со страхом думала, не умерла ли она, но при этом какая-то ее часть втайне хотела, чтобы лежавшая под одеялом мать оказалась мертвой. Все равно ведь мама уже безнадежна. Поздоровавшись так с матерью, она разворачивалась и упиралась в Чонсока, который уже стоял возле нее и глупо улыбался. Ничего дурного в нем не было, но иногда он мастурбировал в своей комнате, даже не замечая, что дверь открыта настежь, и Мари воспринимала его скорее как огромного орангутанга, нежели человека. С возрастом он неуклонно набирал вес, и на момент ее отъезда в Сеул весил уже порядка ста пятидесяти килограммов. С тех пор его больше не взвешивали, потому что он терпеть этого не мог, и никто не был в силах взгромоздить этого гиганта на весы. В доме был отдельный туалет специально для Чонсока. Обычный керамический унитаз под ним трескался, и им пришлось установить для него сделанный на заказ унитаз из металлопластика. Мари была убеждена, что, если бы не депрессия матери, брат не растолстел бы до такой степени. Хотя она никогда не признавалась в этом, ее мечтой в те годы было поскорее покинуть родительский дом и уехать как можно дальше, и она понимала, что для этого должна была хорошо учиться.

Как только Мари поступила в университет и избавилась от гнетущего присутствия матери, ее природный оптимизм тут же вернулся к ней. С какими бы трудностями Мари ни сталкивалась, она всегда говорила себе: «Ничего страшного, выкрутимся». Время от времени она небрежно записывала в своем дневнике: «Все решают слова. Слова меняют поступки, а поступки меняют судьбу».

Отшумел День первокурсника, когда вокруг было не ступить из-за многочисленных торговцев сладкой ватой и фотографов с большими камерами, и на следующий же день окутанный утренним туманом университет обнажил свой истинный облик. Мари ждали несколько добротных кирпичных построек времен японской оккупации и кое-где потрескавшиеся здания из дешевого железобетона, наспех построенные на деньги Запада. Азалии и магнолии, которые прикрыли бы топорную архитектуру, еще не расцвели. Ветер с низких холмов на севере несся через пустынный университетский городок в сторону главных ворот. На площади перед главной библиотекой сиротливо стоял невзрачный памятник основателю, а сама площадь была покрыта черным асфальтом вместо брусчатки, чтобы студенты во время демонстраций не выламывали камни и не бросали их в полицию. Это было начало 1986 года, когда только что созданная Новодемократическая партия возглавила движение за пересмотр конституции и введение прямых выборов, позже вылившееся в события 3 мая в Инчхоне, но первокурсница Мари ни о чем этом пока знать не могла. Лишь обтрепавшиеся плакаты на стенах библиотеки смутно намекали на надвигающиеся политические волнения. Повсюду крутили документальный фильм японского телеканала о кровавых событиях в Кванчжу, но для нее, уроженки Кванчжу, в этих кадрах не было ничего нового или шокирующего.

Куда больше внимание восемнадцатилетней Мари в первый учебный день привлек мастер-класс «Очарование походки», который устраивала обувная компания «Эсквайр». Реклама с последней страницы газеты задавала ей вопрос:

Есть ли в твоей походке семь составляющих очарования?

1. Носок туфли первым, касается земли.

2. Ноги полностью выпрямляются.

3. Колени слегка трутся друг о друга.

4. Легкие шаги по прямой линии.

5. Спина ровная, грудь расправлена.

6. Размах рук при ходьбе 15 градусов.

7. Голова поднята, взгляд прямо перед собой.

А как ходишь ты? По походке можно судить о твоем характере, уме и воспитании. Красивая походка начинается с удобной обуви и правильной осанки.

Прочитав это, Мари ипытала стыд за свою походку. Ни одной из этих «семи составляющих очарования» она у себя не обнаружила. Она впервые открыла для себя, что назначение ходьбы состоит не только в перемещении из одного места в другое. Как гласила реклама, походка являлась выражением характера, ума и воспитания. Первым делом ей надо было заменить кроссовки парой хорошеньких туфелек на каблуках. Она поехала на Мендон и купила себе туфли «Эсквайр» и вместе с ними получила билет на мастер-класс «Очарование походки», который лично вела известная супермодель. Занятия проходили в модном районе Апкучжон в 14:00 и в 19:30, и Мари выбрала вечернее время. Надев только что купленные черные туфли со сверкающими острыми носиками, она дошла до остановки в Синчхоне и села в автобус. Автобус пересек реку по мосту Ханнам, проехал район Синса и помчался в Апкучжон. Здесь, в Каннаме, застройка еще шла полным ходом, и из-за беспорядочно торчавших тут и там зданий весь округ напоминал разинутый рот ребенка с выпавшими молочными зубами. На окнах новеньких многоэтажек висели огромные вывески с надписями «СДАЕТСЯ». Некоторые критиковали Каннам, который был заставлен новостройками без единого клочка зелени, называя его кирпичным складом под открытым небом. Но в глазах Мари, напротив, Апкучжон и Синса с их полным отсутствием зелени казались еще притягательней. Зеленый цвет отдавал деревенщиной — серый был в авангарде. Каннам разом пленил ее: это был мир сверкающих вывесок, где одетые по последней моде девушки разъезжали на легковых автомобилях по широкому проспекту. Кто знает, не случись с ней в тот день досадная неприятность, ее жизнь, наверное, сложилась бы совсем по-другому.

Выйдя из автобуса перед универмагом «Ханъян», Мари направилась к назначенному месту, разглядывая по пути фирменные вывески «Макдоналдс», «Пицца Хат» и прочих американских ресторанных сетей. Новые туфли еще не сели по ноге и начали натирать ей пятки. Только она засомневалась, сможет ли в таком состоянии пройти мастер-класс по красивой походке, как правый каблук угодил в щель между торцами мостовой и она подвернула лодыжку. Что тогда, что сейчас суставы у Мари были очень слабыми, и малейшая неосторожность оборачивалась растяжением. Если бы она села там же и помассировала как следует лодыжку, чтобы расслабить мышцу и связки, все наверняка бы обошлось, но Мари постеснялась сделать это и, терпя боль, пошла дальше. Ей казалось, что все люди на остановке и перед «Макдоналдсом» смотрели на нее. Не пройдя и нескольких метров, она все же остановилась и рухнула на край клумбы. Сидя на холоде в минус три градуса в тонкой юбке, не доходившей до колен, Мари сокрушалась не столько из-за больной лодыжки, сколько из-за того, что она не попадет на «Очарование походки», и от обиды у нее на глазах выступили слезы. Лодыжка теперь болела так, что невозможно было ступить на правую ногу, и на ощупь казалось, что она уже сильно опухла. Мари долго сидела на краю клумбы, стараясь сохранить невозмутимый вид, как будто она просто ждет кого-то. Но как только солнце скрылось, на улице еще больше похолодало, и ей вдруг стало жутко в этом городе, где ей некого даже позвать на помощь. Каннам, пленивший ее с первого взгляда всего несколькими часами ранее, теперь казался холодным и бездушным чудовищем из серого бетона. Никто из прохожих так и не подошел к ней, чтобы помочь. Мари поняла, что если останется сидеть здесь, то в конце концов окоченеет. Она решительно скинула туфли и, запихнув их в сумочку, заковыляла босиком по ночному морозу. На ней были лишь капроновые чулки, и леденящий холод от промерзшей мостовой пробегал по жилам до самого сердца. Рафинированные обитатели Апкучжона не обращали никакого внимания на босоногую девушку. Мари поражали невозмутимость и напускное безразличие большого города. Если бы девушка с босыми ногами шла, прихрамывая, по Чхунчжанро в Кванчжу, то кто-нибудь давно бы уже взял ее себе на спину или посадил в такси до дому. Но здесь никто на нее даже не смотрел. Подволакивая правую ногу, Мари кое-как перешла дорогу и встала на автобусной остановке, ухватившись рукой за недавно высаженное дерево гинкго. Автобуса долго не было, и когда он все же пришел, она с трудом взобралась в него и после долгих мучений добралась, наконец, до студенческого пансиона в Синчхоне.

А не подверни она в тот день ногу и стань обладательницей изящной походки, многое в ее жизни пошло бы по-другому. Ей бы не пришлось несколько дней лежать в постели у себя в комнате, земляк Мари курсом старше не повел бы ее в больницу, и она вслед за ним не вступила бы в кружок активистов. Мари чувствовала себя отвергнутой Каннамом и вообще Сеулом и была счастлива, что встретила этих людей, которые говорили на родном для нее провинциальном диалекте и помогли ей в трудную минуту.

Иногда Мари размышляла о том, как бы сложилась ее жизнь, если бы она не забеременела и не родила Хенми. Если бы ее мать не впала в депрессию. Если бы она не встретила Киена. Нет, если бы она не приехала учиться в Сеул. Откуда же, с какого момента все пошло наперекосяк? Глупый вопрос? Хорошо, поставим его по-другому. Что бы я сделала, будь мне сейчас снова двадцать? Мари глубоко задумалась, стоя перед светофором. Наверное… Она удивилась тому, как быстро в ее голове всплыл ответ. Она бы не ввязывалась ни в какое студенческое движение. Учила бы английский, по выходным играла бы в теннис, а летом ездила бы на пикники с ребятами из яхт-клуба. Встречалась бы с парнем из богатой семьи, который вот-вот должен уехать учиться за океан, а потом вышла бы замуж за другого, еще богаче, который ревновал ее к первому. Уехала бы с ним далеко-далеко, защитила бы там диссертацию по социологии или психологии и, вернувшись в Корею, сейчас преподавала бы в каком-нибудь университете. И она уж точно не бросалась бы до сорока лет из стороны в сторону, меняя профессии одну за другой. Чем бы Мари ни занималась, она никогда ни в чем не блистала, ни когда работала страховым агентом, ни сейчас, в роли консультанта в автосалоне. Ни даже в студенческие годы, когда участвовала в движении активистов в поддержку Ким Ирсена. Почему она, отличница и любимица всех учителей школы, за всю жизнь так ни в чем себя и не проявила? Может, это чьи-то коварные происки? Она не хотела признавать, что дело было в ее собственных ошибках. Наверняка чей-то злой умысел, неотступно преследовавший ее, чья-то невидимая рука вмешались в ее жизнь и преградили ей путь к успеху. Иначе почему…

Би-би-бип, би-би-бип. Услышав сигнал переключения светофора, Мари машинально тронулась с места и начала переходить дорогу. Она сделала шага три-четыре, и тут прямо перед ее носом — без преувеличения, в буквальном смысле, всего в нескольких сантиметрах от ее носа — на полной скорости пронеслась «Санта Фе». Мари отшатнулась назад, перед глазами на мгновение потемнело. До смерти перепуганная, она повернула голову вправо и гневно посмотрела вслед чуть не сбившему ее внедорожнику. Тут же оказался инспектор. Он вышел вразвалку на третью полосу и жестом остановил машину. «Санта Фе» сбавила скорость и подъехала к обочине. Когда полицейский на дороге останавливает проскочивший на красный свет автомобиль, он чем-то напоминает медведя на охоте. С виду медлительный, он всегда бьет безошибочно и цепко хватает добычу. Инспектор подошел к машине, и водительское стекло медленно опустилось. Мари сделала глубокий вдох и направилась в их сторону. «Хм, а ведь утром я стрельнула у полицейского пару сигарет», — подумала она и слегка ухмыльнулась. Она рассчитывала, что если водитель начнет отнекиваться, то она скажет полицейскому, что своими глазами все видела. Эта машина совершенно точно проехала на красный свет! На тот момент она еще чувствовала себя уверенно, словно преимущество было на ее стороне. Полицейский заметил приближавшуюся к нему Мари и искоса посмотрел на нее. Из окна машины показалась голова водителя и тоже повернулась в ее сторону, как будто желая посмотреть, в чем дело. Она ожидала увидеть молодого крепко сложенного мужчину, но, к ее удивлению, водителем оказалась девушка на вид чуть старше двадцати лет. На ней был эффектный черный костюм от «Прада» с глубоким вырезом, аккуратно уложенные лесенкой волосы обрамляли маленькое смазливое личико, отливая шелковистым блеском. Бросив на Мари пренебрежительный взгляд, она принялась кокетничать с полицейским:

— Ой, понимаете, я просто очень опаздываю кое-куда, поэтому немножко поспешила на светофоре. У меня права совсем недавно, вот посмотрите.

Глядя с улыбкой на инспектора, она протянула свое удостоверение. При этом она не переставала следить краем глаза за Мари, которая уже стояла возле них и наблюдала за разговором. Наконец, не выдержав ее пронзительного молчания, полицейский повернулся к ней и спросил:

— Что-то случилось?

Она изо всех сил пыталась сохранить спокойствие и медленно произнесла:

— Эта машина только что чуть не сбила меня на пешеходном переходе.

Полицейский перевел взгляд на ее загипсованную руку, затем обратно на лицо:

— И что, вы ранены?

— Нет, не ранена, но я чуть было не погибла! — ответила Мари уже немного повышенным тоном.

В этот момент вмешалась «Прада»:

— Да это потому, что вы выскочили на дорогу, когда зеленый еще даже не загорелся. Надо же смотреть на светофор…

Мари вдруг охватил приступ неконтролируемого гнева. Это была крайняя степень злости и раздражения, какие обычный человек испытывает не более чем несколько раз за всю жизнь. Девушка еще не успела договорить, когда рука Мари вдруг резко метнулась в окно машины, словно кобра, которой наступили на хвост, и вцепилась в ее роскошную шевелюру. Девушка завопила. Не ослабляя хватки, Мари в ярости трясла ее за волосы и кричала, указывая в сторону пешеходного перехода через двенадцать полос дороги:

— Да ты вообще в своем уме? Иди постой там, посмотри, какой идиот будет тут на красный переходить! Не думаешь, что надо хотя бы извиниться, а?

Если бы полицейский не оттащил ее, она, наверное, выдрала бы из этой головы хороший клок шелковистых волос. Мари нехотя опустила руку. Девушка с растрепанными волосами в испуге притихла. Полицейский отстранил Мари от машины и сказал ей строгим тоном футбольного арбитра на поле:

— Что вы делаете? Если будете так себя вести, мне придется арестовать вас.

На глазах Мари выступили слезы. Ей вдруг стало невыносимо обидно. Это она только что чуть не лишилась жизни, а он был на стороне молоденькой девушки. Весь мир будто сговорился против нее, и даже этот инспектор обращался с ней как с какой-нибудь клеветницей. Девушка открыла дверцу и собиралась выйти из машины, но полицейский остановил ее:

— Послушайте, езжайте-ка отсюда, пока я не выписал вам талон.

«Прада» слегка поправила прическу и положила руку обратно на руль. Она резко дернула селектор в положение «D» и, злобно покосившись на Мари, сказала будто себе под нос: «Бывают же психопатки!» — после чего не забыла вежливо улыбнуться инспектору: «Спасибо! Хорошего дня».

Мари с упреком спросила:

— Почему вы ее отпустили?

Полицейский пристально посмотрел на нее и ответил:

— Послушайте, дама, дайте-ка мне ваше удостоверение личности.

«Санта Фе» с лязгом тронулась и уехала, выпустив мутное облако из выхлопной трубы.

— С какой стати я должна вам его давать? Что я такого сделала? — возмутилась Мари.

— Ваше удостоверение, пожалуйста.

— Да по какому праву? Что же это, раз полицейский, то все можно?

Она давно не испытывала такого накала, от которого даже кончики волос встают дыбом, но о приятной разрядке не могло быть и речи. Противник скрылся из виду, а она осталась биться не с тем человеком. В этот момент сзади кто-то подошел к ним.

— Простите, в чем дело?

Мари сразу узнала этот голос. Директор салона смотрел по очереди на нее и на инспектора.

— Я могу чем-то помочь? Это моя сотрудница.

Тон его голоса был мягкий, но строгий, какой бывает только у успешных мужчин. Выражение лица у полицейского тут же изменилось, и он заговорил с предельной почтительностью:

— Ах, так это ваша сотрудница? Пожалуйста, уведите ее отсюда.

Он начал подробно объяснять директору, что Мари мешала ему при исполнении служебных обязанностей, и тот молча слушал. У Мари пропало всякое желание возражать. Она молча пошла за начальником.

— Послушайте, Мари, — заговорил он, когда они перешли дорогу.

— Да?

— Вас что-то беспокоит в последнее время?

Едва выровнявшийся пульс снова сбился. Она считала заблуждением точку зрения, что если женщина злится, то за этим обязательно кроется что-то из ряда вон выходящее. Это та чертова девка на «Санта Фе» проехала на фасный, не я! А полицейский проигнорировал законный протест гражданина и отпустил нарушителя безнаказанным. Меня это привело в бешенство, вот и все. Мари повернула голову в сторону начальника и хотела было высказать ему все это, но остановилась. Оно того не стоило. Да и что отрицать. Разве не правда, что ее и в самом деле «что-то беспокоит».

— Нет, все в порядке. Я просто очень рассердилась.

— Мари, вы же знаете, наша с вами работа — сплошь одни эмоции. Мы ведь каждый день общаемся с людьми. Вы должны уметь держать себя в руках. А если вы элементарно не можете подавить в себе гнев, как вы с остальными эмоциями справитесь?

Все, что он говорил, было правдой, но буря гнева внутри Мари от этого еще больше выходила из-под контроля. Ей так и хотелось ответить ему с сарказмом: «Раз ты такой умный и умеешь держать себя в руках, зачем курил марихуану?» — но она с трудом удержалась. Они молча прошли через демонстрационный зал и вернулись в офис, каждый к своему рабочему столу. Мари смертельно хотелось курить, но она не хотела опять выслушивать реплики сидевшего за ее спиной начальника. Она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и с трудом переборола мучительный позыв. Закрыв глаза, она изо всех сил попыталась представить лицо Сонука, его тело, запах, ощущение его кожи, движения стройных ног и рук. Буря начала понемногу стихать, словно мозг Мари уловил ее намерение и начал вырабатывать допамин. В эту минуту предложение Сонука, которое она еще вчера считала чем-то неслыханным, невозможным, вдруг стало казаться ей своего рода горькой местью всему миру.

23

Пак Чхольсу затушил сигарету у входа в игровой зал. По привычке украдкой оглядевшись по сторонам, он пошел вверх по лестнице. Навстречу ему, оживленно болтая, спускались трое молодых людей, только что вышедших из бильярдной на втором этаже. У одного из них вокруг рта были следы темной соевой пасты, оставшиеся с обеда. Чхольсу прошел мимо входа в бильярдную и поднялся на третий этаж, куда вела металлическая дверь. На двери была табличка с надписью «Тэдон ТНК». Он приложил указательный палец к маленькой черной панели под табличной. Раздался короткий сигнал, и замок открылся. Чхольсу вошел внутрь и закрыл за собой дверь.

— Это я!

— Ты пообедал? — спросил мужчина в сером жилете.

— Да.

— Что ел?

— Спагетти.

— Один?

— Ну, я часто ем один.

— Как можно одному ходить есть спагетти?

— Есть один ресторан, где я часто бываю.

— А ты и дома себе спагетти готовишь?

— Иногда.

Мужчина в сером жилете посмотрел на него с непониманием и покачал головой.

— Как она?

— По-моему, она ни о чем не догадывается, — ответил Чхольсу, присев на край стола.

— Точно?

— Неизвестно. Может, и притворяется.

— Думаешь, собственная жена, которая спит с ним в одной постели, может ничего не знать? — засомневался мужчина в жилете.

— Вполне возможно. Как сегодня Ким Киен?

— Этот гад, кажется, что-то смекнул. С утра вдруг пошел в школу, где учится его дочь, и просидел там почти час.

— Он разговаривал с дочерью?

— Я не знаю, чем он занимался внутри, — ответил мужчина в жилете, прочищая правое ухо ватной палочкой. Эта привычка появилась у него после операции по поводу рака желудка. С тех пор как ему вырезали опухоль, он постоянно жаловался на зуд в ушах. Он питался небольшими порциями семь раз в сутки и по сотне раз на дню чесал уши палочкой. Вся его жизнь, казалось, строилась вокруг этих двух действий.

— И где он сейчас?

— Оставил машину у офиса, собрал вещи и нырнул в метро.

— А потом?

— Потом пропал. Он сделал звонок с сотового где-то на Чонро, и после этого тишина, — он переложил ватную палочку в другую руку и принялся за левое ухо. — Но этот Ким Киен все же странный тип. Похоже, он все последние десять лет вообще ничего не делал. И как это понимать? Сидит себе тут и импортирует снотворные фильмы. Ну не придурок, а? Зачем Пхеньян его тут держит просто так?

— Может, у него есть какое-то задание, о котором известно только в узком кругу.

— Как когда-то у Ли Сонсиль? Да уж, поразительная была старуха. Приехать сюда в восьмидесятом и аж до девяносто первого тихонько ничего не делать…

— Она ведь была под номером двадцать два в их партийной номенклатуре?

— Вот и я о том же. Двадцать второй человек в ТПК — это почти что уровень премьера. Ты только подумай, шпионка уровня премьера проникает сюда, живет тут десять лет, якшается с местными бабами, выторговывает цены на рынке, участвует в самопальных кредитных кооперативах… а потом преспокойно садится на подлодку у Канхвадо и как ни в чем не бывало уплывает восвояси. Словом, прирожденная шпионка! Одно то, что она смогла за десять лет никак о себе не заявить…

— Думаете, Ким Киен тоже из больших шишек?

Встав с края стола, Чхольсу подошел к кофеварке.

— Это-то вряд ли. Все-таки он еще относительно молод. Как бы там ни было, он уже тронулся с места, так что подождем еще несколько дней. Наверняка вот-вот где-нибудь всплывет, мы ведь его хорошенько встряхнули. А может, и еще кто повсплывает следом. Эти гады же как стая кузнечиков: один подскочит — за ним все остальные.

Чхольсу заварил себе кофе и пошел с кружкой за свой стол. Мужчина в сером жилете принялся читать газету. Мысли Чхольсу были заняты не Ким Киеном, а Чан Мари. Мягкий изгиб ее шея спускался вниз от налитых щек и плавно переходил в полную, все еще упругую грудь. Коричневые тени, подобранные под кремовый цвет блузки, выдавали противоречие внутри этой еще не состарившейся, но уже не молодой женщины. Изощренный макияж, скрывающий морщины и темные круги под глазами, парадоксальным образом еще больше подчеркивал признаки старения, но в то же время говорил о том, что она пока не собирается ставить крест на своей красоте. Этот внутренний конфликт пронизывал все ее тело. Может быть, поэтому, сидя рядом с ней в закрытом салоне машины и вдыхая сильный женский аромат, в какой-то момент он почувствовал, что ему не хватает воздуха. То был не запах духов, а нечто совсем иное. На самом деле обаятельной женщиной назвать ее было трудно. Однако все детали окружавшей их обстановки сливались в некий ореол вокруг нее, заставляя ее казаться особенно притягательной. Женщина в элегантном костюме, все еще не сломленная горестями жизни ни физически, ни морально; роскошная машина стоимостью больше сорока миллионов вон; сверкающий демонстрационный зал автосалона — все это было далеко за пределами его повседневной жизни. Чхольсу вдруг безумно захотелось стать богатым. Он был сыт по горло своей жизнью госслужащего. Жизнью, в которой он каждый месяц в установленный день погашал счет по кредитной карте сложенной из множества мелких кусочков зарплатой и терпел все только потому, что был накрепко привязан к месту обещанной в конце службы пенсией. Живя этой жизнью, мог ли он понравиться такой женщине, как Мари? Что будет с Мари, если Киена поймают или если он сбежит на Север? Это будет для нее потрясением. Выбьет почву у нее из-под ног, разрушит уклад ее жизни. Может, тогда?..

24

Раздался звонок с урока. В классе тут же поднялся беспорядочный шум, словно внезапные помехи на радио. Дети повскакивали с мест и сновали между парт, оживленно болтая. «Так, наверное, и выглядят молекулы в закипающей воде», — подумала Хенми. Из ящика стола раздался звук вибрации. Карандаш скатился на пол. Хенми открыла ящик и достала телефон. Пришло сообщение от классного руководителя: «Зайди в учительскую». Встав из-за парты, Хенми сказала сидевшей рядом Аен:

— Классрук зовет в учительскую. Если я опоздаю, передай математичке.

— Ладно.

Хенми пробралась к двери и вышла в коридор. Учительская располагалась двумя этажами ниже. Когда она вошла, классный руководитель широко улыбнулся и придвинул поближе к себе вращающийся стул на колесиках. Это был преподаватель английского языка возрастом чуть старше сорока лет. В последнее время он с головой увлекся «И-Цзин», и как только выдавалась свободная минутка, открывал перед собой книгу и читал по ней судьбы учеников.

— Садись.

— Ничего, я могу постоять.

— Садись, атоу меня шея болит вверх смотреть.

Хенми села на стул с мягкой обивкой в цветочек.

— Как там дела с украшением школы?

— Мне будут помогать Чэген и Тхэсу из кружка рисования.

— Двоих будет достаточно?

— Да.

— Как насчет Хансэм?

— Хансэм? — Хенми задумалась. Она не очень любила Хансэм.

— Возьмите ее тоже, — распорядился учитель.

— Хорошо. — Хенми кивнула головой.

— Это все, можешь идти.

Хенми встала со стула, попрощалась и повернулась к выходу, но прямо перед ней оказалась Сочжи.

— Здравствуйте!

— А, Хенми! Здравствуй.

Сочжи погладила ее по голове.

— Не присядешь на минутку? — сказала она, усаживаясь за стол и показывая Хенми на стул рядом. — Как мама?

— Хорошо.

— А ты становишься все больше похожа на нее.

Хенми недовольно скривилась.

— Да нет, все вообще-то говорят, что я на папу похожа.

— Хм, да? Мари была очень способной и умной.

— Правда?

— Еще как. В те времена было много женщин, достойных восхищения, и твоя мама была одной из них.

— Что-то не верится.

— Это почему?

— Мама просто… Ой, не знаю. Не знаю.

Хенми замотала головой. Она никогда не считала свою мать умной и сообразительной. Ей казалось, что подобными словами обычно описывают таких девочек, как она сама. Конечно, ее мама тоже когда-то училась в школе, но все же ей казалось странным слышать о ней такое.

— Кстати, а кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Пока не знаю, сейчас я думаю, что… Вы только не смейтесь, ладно?

— Конечно.

— Я хочу стать судьей.

— Правда?

Хенми посмотрела в лицо учительнице.

— Ну вот, уже смеетесь! У вас на лице написано: ну, все с тобой ясно.

— Нет, что ты! — словно оправдываясь, ответила Сочжи. — А почему именно судьей?

— Я считаю, что нет ничего важнее закона, — с серьезным лицом отвечала Хенми. — Если не будет законов, то люди окажутся беззащитными перед насилием и жестокостью. Вы же помните, что было с Аен. Без законов таким, как она, неоткуда было бы ждать помощи. Я считаю, что закон — это единственная опора и защита для слабых членов общества вроде Аен.

Хенми говорила все с большей уверенностью в голосе. В этот момент она напоминала Сочжи кое-кого из давнего прошлого. Именно такой она знала Мари в те годы, когда та верила, что весь мир четко делился на добро и зло, и если все люди будут поступать по совести, то мир скоро превратится в утопию; что ради этой утопии необходимо свергнуть деспотическую власть и устранить тех, кто на ней наживался. Тогда Мари была уверена, что всего этого можно было с легкостью достичь. Сочжи удивлялась этому сходству. Неужели это наследственность? Или просто сходство твердых убеждений?

— Ау тебя своеобразный взгляд на закон. Другие ребята думают, что закон нужен для того, чтобы наказывать людей за плохие поступки.

— Конечно, это тоже есть. Но все же мне кажется, что истинное предназначение закона — защищать невинных жертв, как Аен. Ведь благодаря закону удалось поймать тех идиотов, которые выложили видео в Интернет. Поэтому удалось не допустить, чтобы дело разрослось еще больше.

Голос Хенми постепенно становился громче. Сочжи неловко оглянулась на других преподавателей в учительской.

— Да, это верно.

— Все в школе обзывали Аен и показывали пальцем, и только закон был на ее стороне.

Сочжи молча кивала, не сводя глаз с открытого лба девочки. Она попыталась представить, какой будет Хенми, когда вырастет. Казалось, еще чуть-чуть, и она станет совсем взрослой. Ее твердая убежденность в праведности закона немного шокировала Сочжи.

— А ты не думаешь, что бывают и несправедливые законы?

— Какие, например? — Хенми вопросительно склонила голову.

От неожиданности Сочжи сразу не нахплась что ответить. Она только сейчас осознала, что уже давно не задумывалась над подобными вопросами. Дети часто интересуются элементарными вещами, о которых взрослые уже перестали думать. Сочжи казалось, что Хенми заметила ее смущение.

— Для этого ведь и существует законодательная власть — чтобы исправлять плохие законы. Постепенно их искоренят.

— Ты говоришь совсем как взрослая, Хенми. У тебя есть парень?

Лицо Хенми вдруг залилось краской, и она начала запинаться:

— Нет, я не… хм. Ну то есть, как бы… я же еще только в восьмом классе.

— Даже у первоклашек есть парочки.

— Ну, это все равно что игра в куклы. Что они MOiyr знать о жизни?

— Тогда ты знаешь что-то о жизни? — Сочжи не удержалась от смеха и прикрыла рот рукой.

Раздался звонок на урок. Хенми подалась вперед, будто собиралась что-то добавить, но Сочжи опередила ее и, показывая пальцем в потолок, словно звук шел откуда-то сверху, сказала:

— Звонок прозвенел! Тебе пора на урок.

— Хорошо, до свидания.

Хенми встала со стула и, попрощавшись, побежала в класс.

14:00
Три страны

25

Киен поступил в университет в 1986 году. Перед этим он год ходил на подготовительные курсы в Норянчжин, где готовился к государственным и вступительным экзаменам. В Пхеньяне он учился на кафедре английского в Университете иностранных языков, хотя и не успел ее окончить, и еще с детства увлекался математикой, поэтому эти два предмета особых сложностей у него не вызывали, зато все остальные давались не так легко. Если бы на экзаменах надо было давать развернутые ответы, то он, скорее всего, не справился бы с ними, потому что еще не до конца освоил южнокорейский лексикон. Однако, на его счастье, в те времена все экзамены были в форме тестов. По сравнению с четырьмя годами суровой подготовки в лагере для разведчиков, долгие часы в уютном читальном зале казались ему сказкой. К тому же такие предметы, как политэкономия и гражданская этика, помогали ему в адаптации к жизни в этом обществе. Гражданская этика, которая ставит во главу всего государство и общество, была ему знакома. Достаточно было заменить слова «партия» и «Вождь» на «государство» и «нация». Этика Юга и Севера, подобно принцу и нищему Марка Твена, были настолько похожи, что при встрече сразу увидели друг в друге себя.

Тогда у него не было ни девушки, ни друга, с которым можно было бы посидеть в баре. Он все время добросовестно проводил за книгами и к зиме успешно поступил в университет Енсе на факультет математики. В холодный зимний день, когда сырой ветер больно хлестал по ушам, Киен стоял перед доской объявлений возле стадиона, кое-где покрытого снегом и льдом, и читал список поступивших. Вокруг толпились и оживленно болтали восемнадцатилетние юноши и девушки, которые уже узнали по телефону, что поступили, но все равно пришли, чтобы лично увидеть свои имена в списке. Киен понимал, почему его, лучшего студента Пхеньянского университета иностранных языков, отобрали в группу связи № 130. Им нужен был такой агент, который без труда сможет поступить в передовой вуз страны.

Внедрение Киена было рискованной операцией. Пхеньян в то время внимательно следил за стремительным подъемом студенческого движения на Юге. Тогда было решено, что необходимо поменять тактику подготовки разведчиков. Если раньше это были агенты, проникавшие под видом иностранных граждан, натурализованные агенты или местные коммунисты, то на этот раз в ход был пущен новый амбициозный план: внедрить хорошо подготовленного агента в среду первокурсников, чтобы он рос и развивался вместе с юными активистами студенческого движения. С легкой руки Ким Енхвана из Сеульского государственного университета 1986 год оказался началом бума идей чучхе, который прокатился по студенческим городкам всей страны.

Киен окунулся в яркую и многоцветную жизнь сеульского студенчества. В конце марта начали распускаться кусты форзиции, а сразу следом, словно не желая отставать, буйно зацвели азалии. Первокурсники ходили по университету небольшими компаниями и фотографировались на фоне пестрых клумб. Даже восемнадцатилетняя юность бледнела перед великолепием весенних красок. Апрель еще больше утопал в цветах. Пышно распустившиеся цветы магнолии от малейшего прикосновения капель дождя срывались с веток и опадали на землю. Со стороны женского университета за небольшим холмом доносился принесенный южным ветром густой запах сирени. Киен часто сидел на пригорке позади здания медицинского факультета, который прозвали Тургеневским холмом, и читал русскую классику девятнадцатого века и романы корейских писателей семидесятых из университетской библиотеки. Он не переставал удивляться тому, что он мог вот так часами сидеть один и никто его не звал и не искал. В Пхеньяне счастьем было суметь быстро и четко ответить, услышав свое имя. После этого можно было расслабиться до следующего раза. В Сеуле же достаточно было только посещать занятия, а все остальное время он был свободен. И даже если он их пропускал, никто его за это не ругал. Здесь не надо было каждый день ходить на собрания и нарочно выискивать у себя какие-то ошибки и промахи, чтобы перед всеми в них признаться.

В мае студенческий городок окунулся в атмосферу тревоги. В воздухе все чаще носился запах слезоточивого газа. Демонстрации с требованием пересмотреть конституцию и ввести прямые выборы начались в Инчхоне и пошли по всей стране. Надвигалась неминуемая буря. Молодые смельчаки, вооруженные пламенной верой в идею, полной грудью вдыхали дух революции, однако Киен этих изменений не ощутил. Он видел лишь усыпанный цветущими вишнями университетский холм и красиво одетых студенток в коротеньких юбочках. У него не было никакого представления о том, каким был университет до 1984 года. Он не застал те времена, когда вместо студенческого самоуправления за всех отвечал покорный властям студенческий корпус защитников отечества, боевые отряды полиции обедали в стенах университета бок о бок со студентами, а какие-нибудь самые отчаянные разбивали огромные окна библиотеки и, привязав себя веревками, разбрасывали сверху листовки, за что их тут же хватали и уводили в наручниках. В одном нелепом комедийном фильме путешествующие во времени герои часто оказываются посреди важных исторических событий. В мире, куда они попадают, палачи Жанны д’Арк уже складывают костер для казни или император Наполеон ведет свои войска к Ватерлоо. В некотором смысле Киен был как они с той лишь разницей, что не имел ни малейшего понятия том, что произойдет дальше.

В один из жарких июньских дней, когда все цветы уже облетели, он постучался в дверь «Общества политэкономических исследований», располагавшегося в здании студенческого союза. В наполненной густым сигаретным дымом комнате его встретили четверо молодых людей и одна девушка. Этой единственной девушкой была его будущая жена Чан Мари. «Вам двоим надо подружиться, раз вы оба на первом курсе. Только чур роман не заводить», — сказал с ухмылкой один из старшекурсников. Позже, когда их жизненные пути вновь пересеклись, они оба вспомнили то полушутливое замечание, предсказавшее в итоге их будущее, и, как многие влюбленные, ухватились за это совпадение, чтобы нарисовать вокруг своей любви ореол судьбоносной встречи.

Киен сидел на скрипучем деревянном стуле и разговаривал со своими новыми знакомыми. В комнате стоял спертый воздух, пропитанный запахом табака. В углу валялась переносная газовая горелка и тут же рядом с ней маленькая алюминиевая кастрюля с пригоревшими ко дну кусочками лапши быстрого приготовления. На старом диване, погрызенном сбоку мышами, лежала гитара и свернутый рулоном спальный мешок защитного цвета. Стену украшали репродукция гравюры О Юна, изображающая традиционный танец в маске, и стихотворение Син Тонепа «Кымган». В непринужденной беседе они расспрашивали его, откуда он приехал и почему хочет присоединиться к ним. Парень с третьего курса объяснил, что они занимаются изучением политической экономии и их интересует не мертвая наука, а реальное воплощение идей в жизнь. Киен отвечал, что общественные противоречия всегда интересовали его, но в одиночку ему было трудно разобраться в том, что же является корнем всех проблем, и поэтому он искал единомышленников, чтобы вместе заняться поиском ответов на мучавшие его вопросы. Его ответ понравился участникам кружка, которые до этого как раз хотели привлечь в группу первокурсников. После этого они все вместе пошли пить макколи неподалеку от университета. А через несколько месяцев Киен со старшими товарищами принял участие в своей первой студенческой демонстрации.

«Ого, а ты шустрый!» — воскликнул один из членов кружка, увидев, как тот проворно убежал от слезоточивого газа. После этого Киен старался убегать медленнее, а при бросании камней замахиваться рукой на в полную силу. Когда наступили зимние каникулы, старшекурсник из Мокпхо подошел к нему и сказал:

— Думаю, ты готов для более серьезных вещей.

— Правда?

— Одного энтузиазма и чувства справедливости не достаточно, чтобы изменить что-то в этом мире. Нужна мощная революционная идеология, чтобы уверенно повести за собой массы и поднять рабочих на борьбу.

Он привел Киена в аудиторию, где собрались участники других политических кружков, с которыми он уже пересекался во время демонстраций, и еще несколько совсем незнакомых людей. Загорелый молодой человек подошел к нему и поздоровался: «Добро пожаловать! Меня зовут Ли Токсу». Он начал с общих предупреждений о том, что это собрание проводилось в строжайшем секрете и об участии в нем нельзя было рассказывать даже членам своих кружков; что теперь они были в авангарде революции и должны были гордиться этой миссией; что, будучи лидерами движения, они должны были усердно работать над собой, быть твердыми, как закаленная сталь, и подавать пример массам.

Однако в глазах Киена этому юноше было еще далеко до революционного лидера со стальной закалкой. Несмотря на волевой взгляд, он был всего лишь перепуганным двадцатидвухлетним студентом.

«Наша цель — совершить революцию в стране, взяв за основу революционную идеологию Ким Ирсена, и прогнать американских империалистов с нашей земли», — сказал Ли Токсу, после чего сообщил Киену условные аббревиатуры. Ким Ирсена они называли «КИС», Ким Ченира «ЛКТК» (Любимый Руководитель Товарищ Ким Ченир), идеологию чучхе «ИЧ» или «суб», а Северную Корею «СК». Киен спокойно слушал я запоминал все, чему его учили. Однако из-за преувеличенной серьезности этих тайных собраний все происходящее казалась каким-то неправдоподобным, похожим скорее на фарс. Неужели это действительно будущие двигатели революции, которые свергнут политический режим Юга? Эти еще не оперившиеся юнцы? Смогут ли они вытерпеть зверские пытки, попавшись в руки Агентства национальной безопасности, и подорвать деспотичный строй? Киен с трудом верил в это. Революционеры, которых он видел на Севере, были семидесятилетними стариками вроде О Чжин У и Ким Ирсена. Конечно, Ким Ирсен начал свой путь двадцатилетним юношей, но для Киена это был только образ из патриотической оперы «Море крови», который никак не ассоциировался с реальностью. Тем не менее, теперь он был одним из активистов национал-либерального «лагеря NL».

Совместное изучение революционных идей в основном проходило под покровом ночи. Днем все они были членами студенческого совета и других разрешенных организации и кружков, а по ночам встречались с учебными ячейками и познавали идеи чучхе. С робостью врача, объявляющего диагноз неизлечимо больному пациенту, они шли на эти тайные собрания, чтобы изучать историю антияпонской борьбы Ким Ирсена, и, переглядываясь с благоговейной осторожностью, называли Ким Ирсена Вождем, а Ким Ченира Великим Полководцем. В том, как мальчишки и девчонки, воспитанные в традициях антикоммунизма, произносили эти звания северокорейских лидеров, было нечто почти вульгарное, как если бы чопорная девица прилюдно назвала половой орган непристойным словом. Поначалу они очень неуверенно выговаривали «Вождь» и «Великий Полководец», но как только запретные слова вылетали из их уст, наступало приятное ощущение того, что они нарушили табу. Конечно, для Киена все было по-другому. Ему приходилось тщательно скрывать высеченную на самой его душе глубокую идеологическую печать. Он вырос там, где имена Ким Ирсена и Ким Ченира не надо было зашифровывать странными аббревиатурами, и поэтому временами они слишком естественно соскакивали у него с языка вместе с их почетными титулами, за что он тут же получал замечания от старших товарищей, бдительно следивших за сохранением их тайны. Он научился от других с нерешительностью и крепко зажмурив глаза произносить еле слышным голосом «да здравствует Великий Полководец Ченир». Подобно членам организованной преступной группы, в которой предателей карают ножом, они могли быть уверены в том, что никто друг друга не выдаст, став соучастниками одного преступления, — а произнесение подобных слов было бесспорным нарушением закона. Возможно, подобный процесс посвящения был даже важнее, чем сами занятия. Идеи чучхе, как это ни парадоксально, распространились так быстро именно из-за того, что они были настолько опасны.

В группе Киена считали не слишком сообразительным, но преданным и неболтливым. Таких принимали в свои ряды охотнее всего. А тех, кто задавал слишком много вопросов или зазнавался, став полноправным членом, напротив, избегали. Киен таким не был и быть не мог. Он лишь время от времени спрашивал, действительно ли чучхе является величайшей идеологией в истории философской мысли. Старшекурсники, которые на самом деле были его ровесниками и даже младше, снисходительно смеялись и отшучивались от его вопросов. Тогда он с осторожностью спрашивал дальше: «Если все предметы и идеологии подвержены диалектическому развитию и изменению, как могут все эти процессы остановиться, когда дело доходит до идеологии чучхе?» — но у них уже был на это готовый ответ, потому что это был вопрос, который задавали все кому не лень. Киен слушал их пламенные, но в конечном счете неубедительные ответы и молча кивал головой. Напротив, их безграничная слепая вера в идеи чучхе начинала понемногу подрывать его собственные убеждения. Как они могли без тени сомнения принимать на веру все, даже исход истории, прочитав лишь несколько тоненьких брошюрок и обрывочную стенограмму радиопередачи Демократического фронта Кореи? Однако кто-то из старшекурсников утверждал, что в этом-то и есть сила чучхе: в отличие от сложных и запутанных буржуазных философий, идеология чучхе была задумана ее создателем как новое учение, понятное и доступное простому народу. Несложные вопросы Киена, которые он задавал лишь для прикрытия, возвращались к нему бумерангом и впивались в душу.

После того как он внедрился в группу пропагандистов чучхе согласно изначальному приказу, партия долгое время не посылала новых указаний. Он часами лежал в темноте своей комнаты и размышлял о том, чего же на самом деле от него хотят в Пхеньяне. Тогда ему был не очень ясен смысл этого полного иронии приказа. Киен не понимал, почему он, член Трудовой партии Кореи, должен изучать идеи чучхе вместе с этими юными активистами, вместо того чтобы вести их за собой. Лишь много позже он пришел к выводу, что руководство, включая Ли Санхека, хотело, чтобы он не возглавлял здешнее студенческое движение, а естественным образом нажил необходимый опыт и стал типичным южнокорейцем. Может быть, они даже хотели, чтобы в его копилке оказалась еще какая-нибудь судимость за нарушение закона о собраниях и демонстрациях. Он должен был полностью копировать жизнь окружавших его людей и наравне с ними получать все эти раны, ведь они были не менее важной деталью образа, чем боевые шрамы на теле гордого полинезийского воина. Однако, к счастью или к несчастью, Киен ни разу не был арестован. Сказалась и его изначальная спецподготовка, и то, что он в принципе ничем не бросался в глаза. Даже среди друзей по группе он был незаметен настолько, что его постоянно пропускали, когда считали количество человек за столом, или, оживленно болтая между собой, подолгу не замечали, что он сидит рядом, а потом вдруг удивленно спрашивали, когда он успел прийти. Несмотря на все это, всегда находилась пара человек, которые вспоминали о нем и звали с собой, когда группа собиралась куда-нибудь. Эти молодые активисты, которые рассуждали об идеях чучхе, с торжественными лицами ходили на «большие слеты», раздавали листовки и бросались бутылками с горючей смесью на демонстрациях, на самом деле были всего лишь мальчишками, повзрослевшими раньше времени, чьи лица все еще покрывали следы от юношеских прыщей. Они вместе ходили есть острые рисовые хлебцы в передвижных закусочных, обсуждали нравившихся им девушек со своего курса, ходили в кино и с восторгом смотрели гонконгские боевики вроде «Светлого будущего» Джона By. По праздникам они приглашали к себе Киена, у которого не было семьи, и угощали домашней едой.

Однажды летом Киен и еще двое друзей поехали на остров Вольми неподалеку от Инчхона. У одного из них, вечно лохматого, была кличка Сорока по имени персонажа из комиксов Ли Хенсе, другого называли Трепачом, а Киен был Кувалдой. Пьяный от сочжу и морского ветра Сорока, лежа на пляжной скамейке, вдруг спросил: «Как думаете, тот день, когда случится революция, когда-нибудь наступит?»

Старший брат Сороки был рьяным активистом, который намного раньше него влился в студенческое движение и успел стать одним из главных теоретиков народно-демократического «лагеря PD». Когда Сорока был в последнем классе школы, брат был против того, чтобы он поступал в университет, и всячески отговаривал его: «Ну поступишь ты — и что будешь там делать? Станешь очередной собакой буржуазии? Лучше сразу иди на заводы и займись рабочим движением! Посмотри на меня. Хоть я и поступил в университет, все равно бросил и сейчас жалею, что слишком поздно пришел на завод. Ты должен как можно скорее стать рабочим и полностью посвятить себя классовой борьбе, чтобы не жить с чувством вины, как я». Вся их семья ютилась в одной маленькой комнате, где даже не было места для письменного стола, и в этом тесном пространстве Сороке, с детства жившему плечом к плечу с братом, было некуда деваться от его давления. Однажды брат даже отобрал учебники Сороки и выбросил ящик из-под яблок, который тот использовал вместо письменного стола. «Сам-то пошел в университет, а мне, значит, нельзя?! Одно дело — учиться и бросить, а другое — вообще не учиться», — сердился Сорока. Наперекор брату, он тайком учился еще усерднее и смог поступить в университет. На вступительных экзаменах он получил лучшие в своей жизни оценки, но, как только оказался в университете, тут же, как и его брат, с головой окунулся в студенческое движение и с тех пор близко не подходил к учебным аудиториям. Единственное отличие было в том, что он выбрал другой лагерь и стал национал-либералом, считавшим идеи чучхе основой философской мысли.

— Тот день… когда-нибудь наступит, наверное, разве нет? — ответил Трепач.

— Если честно, — осторожно сказал Сорока, — мне страшно, когда я думаю о том, что это случится.

— Почему?

— Тогда ведь я не смогу брать напрокат свои любимые комиксы или играть в видеоигры…

Трепач, который в трезвом состоянии тут же принял бы серьезный вид и отчитал друга за такие слова, кивнул головой:

— М-да, такого уже не будет.

— Ну в смысле… допустим, мы выдворим американских империалистов, свергнем диктатуру. Допустим, настанет мир, где каждый человек будет хозяином своей судьбы. И что потом? Что мы будем делать? Не наступит ли тогда скука?

Киен молча слушал их разговор. Вы себе даже представить не можете мир, где все встают в семь утра по сигналу сирены, одновременно выходят на работу, по воскресеньям отдыхают только тогда, когда на то есть решение ЦК Партии, и каждый вечер собираются всей общиной для подведения итогов дня. Конечно, там тоже можно жить счастливо и сколько угодно наслаждаться жизнью. Можно играть в бадминтон на площадке, кататься на коньках зимой, гонять в футбол с друзьями. Но вы не сможете запереться в своей комнате и смотреть порнофильмы, слушать «Иглз» в наушниках или читать пестрящие насилием и жестокостью японские комиксы. Трепач вдруг вспомнил про сидевшего рядом Киена и ткнул его в бок.

— А ты что думаешь?

— Хм, не знаю. Комиксов и видеоигр, скорее всего, не будет. Сорока прав, будет скучновато. Но все же, может, там по-своему тоже будет интересно?

Даже спустя годы Киен временами вспоминал тот разговор на Вольми. Ветер приносил с моря соленый запах рыбы. Вокруг шушукались и обнимались влюбленные парочки, пьяные солдаты в отпуске громко распевали песни, едва держась на ногах, а они втроем сидели и рассуждали о будущем после революции, которой не суждено было случиться. «Тот день», о котором беспокоились юные революционеры, так и не наступил. Вместо этого пришел Международный валютный фонд и полностью изменил Южную Корею, как это сделала американская военная администрация в 1945-м. Страна, которую увидел Киен, впервые попав на Юг в середине восьмидесятых, была куда больше похожа на Северную Корею, чем на современную Южную Корею. Трудоустройство почти всегда было пожизненным, студенты не беспокоились о том, что останутся без работы. Крупные корпорации и банки с украшенными импортным мрамором вестибюлями казались незыблемыми твердынями. Дети ухаживали за пожилыми родителями, и авторитет последних был неоспорим. Президент избирался во дворце спорта абсолютным большинством голосов выборщиков, а оппозиция существовала лишь номинально. Большинство людей даже не интересовались миром за пределами государственных границ. Северокорейский лозунг «У нас своя дорога!» вполне подходил и Южной Корее восьмидесятых. В распределении ресурсов рука государства имела куда большее значение, чем рыночные механизмы, из-за чего росла коррупция и повсюду царили взяточничество и мошенничество. Что в вузах, что в старших школах учащиеся собирались в студенческие отряды защитников отечества и несколько раз в неделю ходили в школу в форме, а раз в месяц все население страны участвовало в учениях по гражданской обороне, ничем не уступая северным соседям. Из-за тренировочных затемнений для подготовки к воздушным налетам Сеул и Пхеньян раз в несколько месяцев погружались в кромешную тьму.

Однако нынешний облик Южной Кореи не имел ничего общего с тем, какой она была в разгар восьмидесятых. Это была совершенно другая страна, теперь уже совсем не похожая на Север. Она скорее больше напоминала Сингапур или Францию. Молодые пары не спешили заводить детей, доход на душу населения приближался к двадцати тысячам долларов, будущее банков и промышленных конгломератов никто не мог предсказать, сотни тысяч иностранцев ежегодно въезжали в страну с целью брака или трудоустройства, а ученики начальных школ каждый день садились в самолеты в международном аэропорту Инчхон и улетали на учебу в англоязычные страны. В Пусане продавались российские пистолеты, через Интернет находили партнеров для секса, на экранах мобильных телефонов шла прямая трансляция зимних Олимпийских игр, курьеры «Федэкс» доставляли таблетки экстази из Сан-Франциско, половина населения вкладывала деньги в инвестиционные фонды — таким было общество современного Юга. Здесь глава государства, глухой к сатире и напрочь лишенный харизмы, был всего-навсего объектом язвительных насмешек, а партия, представляющая интересы рабочих, впервые после снятия японской оккупации прошла в Национальное собрание. Если бы в восемьдесят четвертом, когда Киен только попал на Юг, кто-нибудь предположил, что через каких-то двадцать это общество превратится в нечто подобное, такого человека, наверное, сочли бы сумасшедшим.

Сидя на красном пластиковом стуле в «Лоттерии» посреди Чонро, Киен думал о трет странах, в которых прошла его жизнь: Северной Корее, Южной Корее восьмидесятых и Южной Корее двадцать первого века. Одна из них уже исчезла с лица земли. Он стоял на развилке двух дорог и не знал, куда же ему идти. Ему впервые в жизни хотелось упасть перед кем-нибудь на колени и в отчаянии спросить: «А как бы ты поступил на моем месте?» Нет, ни к чему это сослагательное наклонение. Ему просто хотелось спросить кого-нибудь: «Скажи мне, как, по-твоему, я должен поступить?» За последние двадцать лет он привык к мысли о том, что его работа не так уж и опасна по сравнению с другими. В обществе, которое постоянно сотрясали то массовые штатные сокращения и цепные банкротства, то обрушения мостов и универмагов или пожары в метро, жизнь забытого шпиона не казалась такой уж рискованной. Но, как сказал Поль Бурже, мы должны жить так, как мы думаем, иначе рано или поздно закончится тем, что мы будем думать так, как жили. Киен забыл о своей судьбе — но она про него не забыла.

В кармане завибрировал телефон. Звонил Сонгон. Киен нажал кнопку приема.

— Здравствуйте! Это я, Сонгон.

— Да, Сонгон.

— Я сходил за клавиатурой, а вы куда-то ушли.

— А, прости. Мне надо было срочно кое-куда отойти. Наверное, сегодня уже не вернусь в офис.

Последовало короткое молчание. В другой раз он не придал бы этому большого значения, но сейчас, когда его нервы были напряжены до предела, эта пауза показалась ему неестественной.

— Да, но где вы сейчас?

— А что, меня кто-то спрашивал? — спокойным голосом спросил Киен.

— Нет, я просто так… Что мне тогда сказать, если кто-нибудь позвонит?

— Скажи, что я завтра сам перезвоню.

— Хорошо. А, кстати…

Он собирался еще что-то сказать, но Киен перебил его:

— Извини, Сонгон, я сейчас тут кое с кем разговариваю.

— А, понял, — медленно протянул Сонгон.

Киен нажал кнопку сброса и вообще отключил телефон. После этого короткого разговора он никак не мог отделаться от странного ощущения. Неужели я в нем ошибался? Подобным образом он чувствовал себя в мини-подлодке, доставившей его из Хэчжу на Юг. Во время погружения сердце охватывает волнение перед путешествием в самую глубь бескрайнего моря, и одновременно с этим члены экипажа неизбежно испытывают страх замкнутого пространства, оказавшись запертыми в тесной субмарине. Тогда они вынуждены на время отдаться глубокому смирению. Они все равно не в силах что-либо сделать, по крайней мере до тех пор, пока находятся под водой. Киен и его товарищи были коммунистами, поэтому не могли предаться молитве и во всем положиться на Бога — им ничего не оставалось, кроме как целиком и полностью смириться. И сейчас его вновь охватило то же самое чувство.

Он вошел в магазин сотовой связи. Продавец приветливо поздоровался с ним. Киен с неловкой улыбкой спросил:

— У вас есть телефоны с предоплатой?

— С предоплатой? Какой именно вы ищете?

Киен рассеянно почесал затылок.

— Понимаете, у меня проблемы с кредитной историей, поэтому взять номер на свое имя будет сложно…

Продавец оказался догадливым малым. Бросив на Киена беглый взгляд, он достал из-под прилавка подержанный телефон, местами потертый и покрытый мелкими царапинами.

— Сколько это стоит?

Киен добавил еще несколько купюр поверх суммы, которую назвал продавец, и быстро сунул ему в руку. Продавец без какого-либо выражения на лице сказал, что сам не знает, на чье имя зарегистрирован номер, и что Киену это знать и не обязательно. Понажимав на кнопки, он показал ему, как пользоваться телефоном. Киен поблагодарил его и вышел из магазина.

26

Если прислушаться, можно было услышать, как в игровом зале этажом ниже ударяются друг о друга бильярдные шары. Иногда Чхольсу прикрывал глаза и слушал эти удары. Они напоминали треск ломающихся под тяжестью снега веток в тихую ночь. Тук. Ту-дук. Весенний снег, тяжелый, пресыщенный влагой, напоминает кьеркегоровскую «неистовую тишину». Он беззвучно ложится на ветви деревьев, которые держатся из последних сил. Эволюцией не предусмотрено, чтобы тонкие веточки сгибались под тяжестью. Они созданы лишь для того, чтобы тянуться вверх как можно выше — как можно ближе к солнечному свету. Если снега скапливается слишком много, они не выдерживают и с треском ломаются.

Когда с работой у отца-комика было туго, он отправлял маленького Чхольсу в Хвесон в гористой части провинции Канвон. Там на высоте шестисот метров над уровнем моря жили его дед, хромой после инсульта, и бабушка с врожденным слабоумием. Несмотря на хромоту, дед прекрасно со всем справлялся. Сарай всегда был до отказа завален дровами, и недостатка в картофеле, рисе или кукурузе тоже никогда не было. В последнюю неделю октября дед брал кирку и копал ямы для горшков с кимчхи. Бабушка была умственно отсталой, но ни в коем случае не глупой или сумасшедшей. Самое главное, в ней было постоянство. Тихая и теплая по натуре, она, как никто другой, обожала внука Чхольсу. Более того, она умела всей душой, не жалея ни капли, выражать свою любовь, что было большой редкостью среди скупых на ласку бабушек в этих краях. Она плохо считала — вернее, почти не умела считать и не знала чисел больше пяти — и была неграмотной, но при этом без труда понимала на слух все, что говорили окружающие. Когда маленький Чхольсу читал бабушке свои книжки, та лежала рядом с улыбкой ребенка на лице и увлеченно слушала внука, время от времени говоря что-нибудь вслух: «Ой, забавно! Это как снеговики». Или: «Сквозняк дует в свисток?»

Иногда бабушка использовала непонятные метафоры собственного сочинения. Она заливалась слезами, когда Чхольсу читал что-нибудь грустное, а если история была веселой, радостно хлопала в ладоши. Но телесериалы бабушка почему-то не любила и озадаченно хмурилась, когда смотрела на экран. Постоянно сменяющиеся сцены и мелькание лиц приводили ее в замешательство, и ей куда больше нравилось слушать по многу раз одни и те же истории, которые ей читал внук. Ее любимыми книгами были «Счастливый принц» Оскара Уайльда и «Маленькая принцесса» Фрэнсиса Бернетта. Другой бы удивился, увидев, как бабушка, сидя в доме на окраине горной деревушки где-то в глубинке провинции Канвон, с замиранием сердца слушает историю маленькой Сары Кру, но для Чхольсу это было частью повседневной жизни. Ему, напротив, странными казались нормальные бабушки других ребят. Их суровые, злые лица всегда выглядели устрашающе, словно они были готовы в любую минуту обнажить зубы в сердитом оскале, извергая грубое, смрадное дыхание.

Дом деда стоял посреди картофельных полей. Зимой здесь дули сильные ветры, поэтому крыша дома была построена очень низко и утяжелена подвешенными по краям камнями. Дед с бабушкой проживали зиму на запасах картофеля и кимчхи. В одну из заснеженных ночей, когда ветви деревьев с треском ломались от навалившейся тяжести, пожилая пара тихо занималась любовью. «Не ерзай так», — шептал дед. Было слыпшо, как он шарил под одеялом здоровой рукой, пытаясь задрать бабушкину юбку. В темноте раздавался тихий шорох муслина. Любовные утехи всегда почти сразу заканчивались коротким всхрипом деда. После этого они зарывались под одеяло и долго о чем-то шушукались и хихикали, словно дети.

Однажды в снегопад дед вышел из дома и захромал по сугробам через поле. Бабушка сильно простудилась, и он сказал, что сходит к старосте за лекарством. Однако в тот вечер он не вернулся. Чхольсу всю ночь слышал, как бабушка взволнованно ходила по дому взад и вперед. Где-то вдалеке раздавались протяжные крики фазанов. Наутро сбежались жители деревни и принялись искать деда. Следы на снегу вели в сторону гор. Это значило, что он изначально шел не к дому старосты. Правые следы были четкими, но левые смазались, потому что он подволакивал больную ногу. Следы резко оборвались перед молочной фермой, принадлежавшей известной корпорации, как будто дед в этом месте оторвался от земли и растворился в воздухе. Вокруг было лишь открытое пастбище без единого деревца. Зимой ферма чем-то напоминала горнолыжный спуск. Здесь на многие километры вокруг не было ни камней, ни растительности, а лишь мягкий и пологий склон. Куда же он мог деться? Жители деревни были в полном недоумении. Хромоногий дед ушел в горы на шесть километров от дома и бесследно исчез. Вероятно, он шел по темноте не меньше двух часов. Отсюда до демилитаризованной зоны было рукой подать, и если двигаться быстро, то за сутки можно было оказаться по ту сторону границы, преодолев горный хребет Тхэбэк, поэтому полицейские расследовали вероятность бегства на Север. Они знали, что дед Чхольсу был родом из Вонсана в провинции Южная Хамген. Однако все же было маловероятно, что шестидесятилетний хромой старик, оставив любимую жену, мог дойти по глубокому снегу до демилитаризованной зоны и пересечь границу, охраняемую десятками тысяч солдат, чтобы повидать свою родину.

Бабушка интуитивно догадалась, что произошло, когда по дому заходили чужие люди, а дедушки нигде не было видно. Интуиция у нее во многом была развита куда лучше, чем у других. Она не понимала тонкостей языка, но чутко улавливала все по тону речи и интонации. В этом бабушка чем-то напоминала собаку, долго прожившую в семье. Она забивалась в угол комнаты и плакала, убитая горем: «Мне грустно с цикадами. Мне грустно с цикадами».

Чхольсу всегда думал, что бабушка просто очень боялась стрекота цикад. Но он понял, что на самом деле она их жалела. Несмотря на поломанную грамматику — нет, скорее, благодаря ей, — печаль бабушки прямиком доходила до самого его сердца. Слова «печаль» было недостаточно, чтобы передать это горькое чувство, и маленький Чхольсу ощущал его тяжесть всем своим телом, словно ему на плечи и спину взвалили огромный мешок с картошкой. В ту ночь он заснул, молясь о том, чтобы отец поскорее забрал его домой.

Отец приехал из Сеула только через два дня после исчезновения деда. Он крепко обнял мать и долго сидел с ней, не проронив ни слова. Бабушка всхлипывала, словно маленькая девочка, прижавшись к его груди. Отец, чьей профессией было смешить людей, здесь, в Хвесоне, никогда не смеялся. Для Чхольсу всегда было загадкой, откуда у отца взялся его искрометный талант рассказчика, если дед-молчун за целый год произносил меньше слов, чем в клятве первоклассника, а бабушка едва могла сказать что-то связное. Возможно, он с детства ощущал болезненную необходимость доказать всем свое красноречие, потому что это был единственный способ поскорее избавиться от клейма недоумка. Отец прославился тем, что тараторил без остановки со скоростью пулемета, одновременно выплясывая ногами нечто наподобие твиста. В какой-то передаче даже пробовали измерить, сколько слов он произносил за одну минуту. История, которой могло бы хватить на целую повесть, в его исполнении умещалась не более чем в пару минут. Отец мог говорить без перебоя, и люди, едва поспевая за его речью, не могли вставить ни слова. Его визитной карточной были шуточные диалоги, когда он повторял слово в слово то, что говорил другой человек, а затем добавлял к этому что-то свое. Звучали они примерно так: «Ага, так вы говорите то-то и то-то? А я вот считаю, что…»

Чхольсу не знал, о чем именно был разговор между отцом и бабушкой. Он сходил в деревню, чтобы поесть сушеной хурмы, а когда вернулся, отец уже собирал вещи. Бабушка, по всей видимости, отказалась уезжать из дому с ними. Она уже по-своему нашла способ справиться со своей печалью. Она каждый раз накрывала стол на двоих и за едой разговаривала с дедом, словно он сидел перед ней живой. Если бы так вел себя здоровый человек, его давно бы уже забрали в психиатрическую клинику, но, глядя на бабушку Чхольсу, никто не видел ничего странного в этом маленьком ритуале.

Отец забрал Чхольсу обратно в Сеул.

— А как же бабушка?

— Соседи обещали присматривать за ней…

Через три года тело деда, погребенное под грудой гнилых листьев на дне ущелья, обнаружил собиратель женьшеня в пяти километрах от того места, где пропали его следы. Как он там оказался и почему, по-прежнему оставалось для всех загадкой, но так или иначе, его нашли. Почти сразу после похорон бабушка тихо умерла во сне. Отец Чхольсу, который в это самое время был сильно занят из-за новой работы на телевидении, опять приехал в Хвесон и в этот раз едва мог скрыть свое раздражение. На его лице читался немой упрек уж лучше бы вы за раз вместе умерли!

Тук. Ту-дук. Снизу снова донесся стук бильярдных шаров. Мужчина в сером жилете устало клевал носом, но, почувствовав на себе взгляд Чхольсу, очнулся и приоткрыл глаза:

— Что?

— Ничего. — Чхольсу отвел взгляд.

— Проследи-ка еще за Чан Мари. Она недурна собой, говорят?

— Даже если и так, она же его жена. Он с ней больше десяти лет прожил.

— Возле жены он наверняка хоть раз да объявится. Не спускай с нее глаз.

Чхольсу медленно поднялся с места.

— Будь начеку, она может оказаться одной из них, — машинально бросил ему в спину серый жилет.

Кивнув в ответ, Чхольсу подошел было к двери, как вдруг раздался телефонный звонок. Серый жилет взял трубку. «Да. Угу… угу… понял». Их взгляды встретились, и Чхольсу задержался на пороге.

— Выходит, она таки не одна из них, — объявил серый жилет и, записав что-то на листочке бумаги, протянул Чхольсу.

— Взять его?

— Нет, пока просто сядь на хвост. Этот ублюдок, кажется, вот-вот наложит в штаны.

— Понял.

— Если упустишь, следи за женой.

Чхольсу открыл дверь и вышел из офиса.

15:00
Яремная ямка

27

Мне нужен шоколад… Мари уронила голову на грудь и помотала ей из стороны в сторону. Острый подбородок уткнулся в яремную ямку. Еще чуть-чуть, и она была бы похожа на марионетку с оборвавшейся нитью. Ах, сейчас бы кусочек черного шоколада! Она порылась в ящике стола, но нашла лишь смятую серебристую этикетку, испачканную в шоколаде с внутренней стороны. В отчаянии ей хотелось развернуть ее и слизать хотя бы это.

На столе лежала стопка пригласительных на автосалон, которые надо было разослать клиентам. Для нее это была не просто кипа мелованной бумаги. Несколько человек обязательно заявятся на выставку и будут искать Чан Мари, ожидая от нее улыбок и радушного приема, а потом, так и не купив машину, преспокойно пойдут домой, и недовольный директор опять будет злобно сверлить ее взглядом. Вся эта цепочка эмоций таилась в бумажной стопке на ее столе, и каждый раз при взгляде на нее Мари нестерпимо хотелось шоколада. Но шоколада не было и быть не могло: в прошлом месяце, когда она раздалась в талии на два с лишним размера, она решительно отказалась от всего сладкого. Однако талия никак не уменьшалась. Хотя Сонук и говорил, что ему нравились ее округлившиеся бока и живот, она ему не верила.

— Ты это говоришь, чтобы меня успокоить. Я сама знаю, что уже старею.

— Да нет же, мне правда нравится.

Этот разговор повторялся из раза в раз, каж проверка пароля у пограничников. Сонук поглаживал живот Мари и делал ей комплименты, она ему не верила, в ответ он убеждал ее, что говорит правду.

Однажды Сонук сказал:

— В молоденьких девушках собрано все худшее, что может быть в женщине.

— Ты думаешь?

— Они несдержанные, капризные, нервные, вечно хотят чего-то, как маленькие дети. При этом сами не знают, чего хотят. А ты совсем другое дело. В тебе только положительные качества женщины. Ты спокойна, умеешь обнять и выслушать, от тебя веет теплом. Ты уверенно и с готовностью смотришь на жизнь.

Ничего-то ты обо мне не знаешь. И впредь не узнаешь, да и незачем тебе знать. Прости, но я не такая, как ты думаешь. Я всего лишь влюблена.

Она попыталась мягко улыбнуться, как рафаэлевская Мадонна, но уголок рта невольно дернулся в саркастической усмешке. Ее молодой любовник ничего не заметил, и вместо слов они поцеловались. Язык Сонука агрессивно пробивал себе путь, врезаясь в ее язык, словно лезвие ножа. Да ты и впрямь самоуверен по жизни. Ты, наверное, думаешь, что можешь делать что тебе заблагорассудится с этой стареющей женщиной. А я ведь тоже в свое время думала, что могу изменить мир, но сейчас только поняла, что на самом деле не могу даже толком справиться с банальным. желанием съесть что-то сладкое.

Мари снова утопила подбородок между ключиц. В удовольствии от любовной связи с двадцатилетним мальчиком было нечто мазохистское, словно она висела под потолком совершенно голая, и все вокруг видели ее срамное место. Она лишь чувствовала, как ее восприимчивость к людским упрекам становилась все болезненнее, заставляя остро ощущать малейший неодобрительный взгляд со стороны, стыдливо пряча глаза, и пока она безнадежно увязала в этой запретной связи, ее не покидало чувство, что она наказывает сама себя.

16:00
Боулинг и убийство

28

— Мне фисташковое с миндалем.

— А мне со вкусом зеленого чая.

Киен расплатился за обоих. Прыщавый паренек за прилавком взял круглую серебристую ложку и зачерпнул мороженое из лотка. Получившиеся шарики он аккуратно положил в бумажные стаканчики и по очереди протянул им. Они взяли по пластиковой ложке и сели за столик. Киен посмотрел на улицу сквозь стеклянную стену кафе. Сотни людей лихорадочно сновали во все стороны, и подземный комплекс Международного торгового центра напоминал гигантский муравейник.

— Давненько мы с вами не виделись, — начал Киен.

— Да, действительно.

В «Баскин Роббинс» было почти пусто. Кроме них в зале сидели еще три девочки, с виду школьницы, которые увлеченно болтали о чем-то своем. Двое мужчин принялись есть свое мороженое.

— В последнее время меня все тянет на холодное.

— Правда? Обычно с возрастом, наоборот, начинаешь избегать холодную пищу.

— Мне все время как-то жарко.

— Ну это даже хорошо.

— Еще потею сильно, а летом вообще беда.

Киен не сводил глаз с собеседника. Он не ожидал, что сможет так легко найти его. Они вместе были в группе связи № 130, но даже тогда не были близко знакомы. Ли Санхек готовил их по совершенно разным направлениям.

— Я думал, что даже не вспомню ваше имя… — сказал Киен.

Мужчина смотрел на него без тени улыбки. В его глазах читалось сильное опасение. Что у тебя на уме, а? Какого черта ты заявился?

— Столько лет прошло. Не ожидал вас увидеть.

— Я шел по Чонро, и вдруг ваше имя само всплыло в памяти, как какое-то откровение. Как будто высветилось на электронном табло.

Мужчина с усмешкой фыркнул. Тусклый, потемневший цвет кожи выдавал нездоровую печень — вероятно, результат злоупотребления алкоголем. Все его тело напрочь утратило былой тонус. К собственному удивлению, Киен поймал себя на том, что вид коллеги его крайне разочаровал. Он разглядывал его, словно ревизор из Пхеньяна, прибывший с идеологической проверкой. Вполне возможно, что тот смотрел на Киена точно так же. При этой мысли ему сделалось неловко.

— То есть хотите сказать, вы вот так ни с того ни с сего вызвали меня только потому, что вам вдруг вспомнилось мое имя и вы подумали: «А дай-ка встречусь с ним», — так?

— Нет, не совсем.

Киен съел еще ложку мороженого. Сладкая молочная масса скользнула в горло. Он поднял глаза и продолжил:

— Послушайте, господин Ли.

— Что?

Тот, кого он назвал господином Ли, вынул изо рта ложку. Его взгляд был полон тревоги и раздражения.

— С вами не происходило ничего странного вчера или сегодня? — осторожно начал Киен. У него задрожали колени. Стол слегка затрясся, и Киен с силой надавил на него правым локтем, чтобы остановить вибрацию.

— О чем это вы? — Глаза мужчины нервно забегали.

— Может, вы заметили что-нибудь странное в эти дни?

Ли повернул голову и окинул взглядом этаж.

— Хвоста не было, я проверил по пути сюда, — успокоил его Киен.

— Послушайте меня.

— Да, говорите, — нетерпеливо подгонял Киен.

Ли слегка пригнул голову и заговорил вполголоса:

— У меня больной ребенок.

— Что?

— Церебральный паралич. С женой мы в разводе, и без меня за ним некому будет ухаживать. Вы же сами сейчас видели, я торгую сотовыми телефонами, еле-еле свожу концы с концами. А еще надо платить за спецшколу для ребенка, и тогда вообще ни гроша не остается.

Говоря это, он чуть не плакал. Его слова поставили Киена в тупик.

— Но… но зачем вы мне все это говорите?

Ли сел прямо. Судя по тому, как он чуть заметно морщился всякий раз, когда сгибал или разгибал спину, у него были проблемы с позвоночником.

— Пожалуйста, сжальтесь надо мной.

— Пожалейте, умоляю!

Киен, оглядываясь по сторонам, схватил его за запястье и спешно начал успокаивать:

— Товарищ Ли Пхиль, послушайте. Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Не волнуйтесь, я здесь не для того, чтобы забрать вас.

Ли с недоверием посмотрел на него, слегка наклонив голову вправо. Вероятно, слова Киена его все еще не убедили.

— Это правда?

— Конечно. Разве стал бы я тогда назначать встречу в таком месте?

Ли снова огляделся по сторонам.

— Ладно, допустим. — сказал он, немного успокоившись.

— Я понимаю, почему вы испугались.

― А что я мог еще подумать? Вы появились откуда ни возьмись спустя десять лет, притащили сюда…

— Я вас не тащил.

Ли раздраженно схватил ложку, чтобы доесть мороженое, но тут же снова бросил ее, как будто у него резко пропал аппетит.

— Тогда что вам от меня нужно?

Киен внимательно посмотрел на него. Усталые глаза обрамляли темные круги и глубокие морщины. Он сильно поправился и в целом выглядел изможденным, чем-то напоминая размякшие часы с картины Сальвадора Дали.

Подвинув свой стул, Киен сел ближе к Ли и сказал ему почти на ухо:

— Кажется, секретарь Ли вернулся.

Ли посмотрел на него с паникой в глазах, словно человек, которому только что приснился кошмар. Все его лицо превратилось в один черный вопросительный знак.

— Кто? Ли Санхек? Но его ведь давно убрали…

— Ну да. Тогда, после того дела… нашего задания, его сразу… — Киен слегка дернул правой щекой и сделал жест головой в сторону, как бы показывая, что что-то улетело далеко-далеко, — вышвырнули.

Ли утвердительно кивнул головой. За этим утверждением читалась тихая мольба.

— И что, сейчас Ли Санхек… Он здесь, в Сеуле?

— Пока неясно.

— Тогда что?

— Я еще сам не знаю. Ясно только то, что кому-то стало известно о нашем существовании.

Дыхание Ли становилось все более шумным и прерывистым.

— Но нас ведь уже давно отрезали?

— Сегодня утром, — Киен показал четыре пальца, — я получил приказ.

Лицо Ли стало еще мрачнее. Киен продолжал:

— Кто-то позвонил мне и сказал, чтобы я проверил электронную почту. Я проверил: это точно был он, номер четыре.

— Срок возвращения?

— Завтра на рассвете.

— Вот черт, — Ли уже начинал нервно ерзать. — Мы же оба были под Ли Санхеком. Не может быть, чтобы они нашли только одного. Не может быть. А как же мой сын? Он ни за что не сможет жить на Севере. Не выдержит такой перемены. Он и так намучался с этой школой. Сначала отправил его в обычную, но там его допекли. Гаденыши, ДЦП не значит, что он тупой! Они запихивали ему в рот бумагу и пинали в зад. Черти какие-то, а не дети. Эти сеульские ублюдки, мелкое отродье капитализма, не знают, что значит жить вместе. Что значит община, взаимопомощь — не знают. Умеют думать только о себе. Конечно, это не их вина. Их так родители научили.

— Успокойтесь, пожалуйста.

В глазах Ли пылала ярость, и он со злостью посмотрел на Киена:

— А может, ты?..

— Что «ты»? — Киен непроизвольно напрягся и сжал кулаки.

— Может, это ты вонючая крыса?

Киен переменился в лице.

— Нацбез, нет, сейчас это НРС ведь называется. Что, к ним подался, да? Ах ты, гнида…

— Эй, выбирай выражения, — Киен говорил низким, приглушенным тоном, но жестко чеканил каждый слог.

— Скажи честно, а? Ты, Ким Киен. Давай уже с тобой начистоту.

От сильного возбуждения у него вырвался родной пхёнанский акцент. Глядя на него, Киен насторожился. Он сделал глубокий вдох. Спокойно, спокойно. Не ввязывайся в это. Нельзя поддаваться. Нельзя.

— Я понимаю, откуда такие подозрения. Но повторяю еще раз, я тут ни при чем.

Ли прищурился. Он встал с места, обогнул маленький пластиковый столик и, подойдя вплотную, резко накрыл Киена сзади, как делают дети, когда подшучивают друг над другом. Затем он быстро ощупал его, проверив все карманы. Движения рук Ли были четкими и проворными, как будто это не он только что сидел ссутулившись за столом, весь дряблый и рыхлый. Вероятно, он проверял, нет ли у Киена пистолета или наручников. Тот схватил его за плечо и резко вскочил. Крепко сцепившись, они с силой уперлись друг в друга, как боксеры в поединке. Пластиковый стул с шумом опрокинулся на пол. Молодой стажер за прилавком пронзительно закричал: «Эй, что вы делаете?»

— Сукин сын, пошли отсюда, продолжим снаружи, — грубо прошипел Ли, не ослабляя хватки.

— Пошли, — Киен кивнул головой.

Они расцепились, но продолжали сверлить друг друга взглядами. Извинившись перед продавцом, они поставили стул на место, выбросили бумажные стаканчики в урну и вышли из кафе. Сидевшие внутри школьницы не обратили никакого внимания на их перепалку и продолжали увлеченно болтать о чем-то своем.

Как только они оказались на улице, Киен поднял руки вверх.

— На, обыскивай.

— Уже обыскал только что, — ответил Ли и посмотрел по сторонам. — Прости. Ты на моем месте сделал бы то же самое.

— Ну, теперь успокоился?

Ли мотнул головой.

— Еще нет.

— Что еще?

— Может, ты пришел меня купить? Если так, то я согласен. Деньги, да, хреновы деньги… Если речь о них, я готов сколько угодно ползать на коленях. Я серьезно.

Ли всматривался в лицо Киена, наблюдая за его реакцией. Тот ничего не ответил и вместо этого молча показал на бар напротив. До наплыва посетителей было еще далеко. Это был один из таких баров, где молодые парочки, приехавшие в кинотеатр слишком рано, убивали время перед началом сеанса за кружкой разливного пива. Они зашли внутрь. В нос ударил затхлый запах пивных дрожжей. В зале было темно, и официанты приводили в порядок столы.

— Вы открыты?

Их глаза постепенно привыкли к темноте, и они увидели в глубине зала силуэты посетителей, потягивающих пиво. Не очень приветливый официант в галстуке-бабочке проводил их к столику. Как только они сели, Киен заказал «Хайнекен», а Ли «Гиннесс».

«Говорят, полезно выпивать одну-две кружки пива в день», — сказал Ли, как будто их недавняя стычка была делом давних лет. Что у него, что у Киена день выдался самый что ни на есть паршивый. Бывало, что им приходилось нелегко, но так или иначе оба все это время тихо и без особых приключений проживали один день за другим. Они молча ждали, пока им принесут пиво. Через некоторое время появился официант с двумя бутылками пива и кукурузными чипсами с соусом сальса. Он поставил перед Ли «Хайнекен», а перед Киеном «Гиннесс» и быстро ушел. Они молча поменялись бутылками. Киен сделал несколько больших глотков прохладного нидерландского пива. Ли первым прервал молчание:

— Ну и? Что будешь делать? Вернешься?

— Помнишь Хан Чонхуна?

— Кого?

— Хан Чонхун. Был с нами в группе связи № 130. Тогда мы втроем…

— А, да, был такой.

— Он исчез. Вчера. На работе у себя сказал, что едет в командировку, и с тех пор больше не выходил на связь. Жена тоже не знает, где он.

— И что с ним сделали?

— Да что ты все никак не уймешься? — возмутился Киен. Его лицо было напряжено. — Говорю тебе, я сам ничего не знаю. Нас обоих давно отрезали, и я точно так же, как и ты, был занят своей жизнью.

— А кто тебя знает? — Ли язвительно ухмыльнулся. — С какой стати ты сидишь тут передо мной с кислой миной и несешь весь этот бред? Откуда мне знать, что у тебя на уме, а?

Киен с трудом сдерживал себя. Его бывший товарищ был взбудоражен не меньше, чем он. Он понимал, что нервы у того были на пределе. Но ему и самому сейчас больше всего хотелось кому-нибудь поплакаться, чтобы его успокоили и сказали, что все будет хорошо.

— Послушай, как бы то ни было, мы все повязаны одной нитью. Я не знаю, вернулся ли Хан Чонхун на Север или прячется где-нибудь. Но одно ясно: раз я получил приказ, тебе тоже скоро что-то придет.

— С чего ты это взял? — резко возразил Ли, однако голос его звучал значительно тише. Киен ничего не ответил. — Ли Санхека выперли. Тот, кто пришел на его место, наверняка не стал бы на нас даже выходить, потому что не доверял бы людям Ли Санхека. А следующий за ним вообще не знал бы о нашем существовании. Так сменилось еще несколько человек, пока наконец не появился один самый дотошный, который стал рыться в старых бумагах и наткнулся на тебя с Чонхуном. Вполне возможно, что меня еще не нашли. И в будущем не факт, что найдут. Сейчас у них там полный бардак, ты же сам знаешь.

— Хотелось бы в это верить.

— Так и есть. Меня не достанут. До сих пор ведь ничего не было. Что, разве не так?

Киен тихо вздохнул.

— Ладно. Видно, ты в самом деле ничего не знаешь. Тогда разговор окончен. Буду разбираться со своей проблемой сам, — подытожил он.

Ли, немного расслабившись, откинулся на спинку стула.

— Вернешься туда?

— Может быть.

Ли снова подался вперед.

— И про меня тогда расскажешь? — Он поднес к губам кружку с пивом и бросил на Киена осторожный взгляд из-под бровей.

— Не знаю.

— У меня сын инвалид. Я тебе уже говорил.

— Ау меня жена и дочь.

— Знаю. Она тогда была еще в пеленках. Как же ее имя…

— Когда тогда?

— Ну, тогда, помнишь…

Киен знал, о каком тогда шла речь. Но ему не хотелось больше никогда об этом говорить и тем более упоминать в таком контексте имя Хенми, словно он боялся, что это может навлечь на нее какое-то несчастье.

— Давай не будем об этом.

Ли потер лицо обеими руками. Сухая кожа, как маска, собиралась мелкими складками под его ладонями.

— Иногда мне снится, что я играю в боулинг.

— В боулинг?

— Я стою один перед дорожкой посреди абсолютно пустого игрового зала. Но при этом я знаю, что откуда-то со всех сторон на меня смотрят люди. От этого я чувствую на себе страшное давление, как будто все ждут от меня хорошего броска. Я просовываю пальцы в отверстия шара, готовлюсь к броску и разбегаюсь.

— И что дальше?

— Я изо всех сил размахиваюсь и бросаю шар, но тут все дорожки и кегли пропадают, а передо мной лишь одна расквашенная голова…

— Хватит, — остановил его Киен, но Ли не слушал его и продолжал говорить.

— Я продолжаю думать, что это шар, и пытаюсь схватить ее обеими руками, но у меня не получается. Тогда голова говорит мне, что боулинг, дескать, игра не такая простая, как я думаю.

— Что это значит? — невольно спросил Киен.

— Откуда мне знать? Это же сон. Короче, голова все повторяет эти слова снова и снова. Боулинг — это тебе не просто игра. Надо контролировать свое сознание. И что-то в этом духе. Точных слов не помню, но суть примерно такая. Без конца повторяет одно и то же. Мне становится жутко. Ведь это все простреленная башка говорит. Я беру ее в руки, как будто это шар от боулинга, просовываю пальцы в глазницы, но иногда в них так мокро, что мои пальцы выскальзывают из отверстий.

Десять лет назад Ким Киен, Ли Пхиль и Хан Чонхун получили последнее задание (тогда они еще не знали, что оно будет последним) от Ли Санхека. Их целью был «крот» под кодовой кличкой Полярная звезда. Они не знали, зачем его надо было устранить, но приказ был срочным. Срочным настолько, что даже не был как следует зашифрован. Убийства были не по их части, но все трое интуитивно понимали, что разбираться в этом времени не было. Никто из них до этого не убивал человека. Однако приказ есть приказ, и обсуждению он не подлежал.

Чонхуну поручили заманить объект в условленное место, а исполнить приговор должны были Киен и Пхиль. Встречу назначили на подземной парковке жилого комплекса. У Чонхуна была с собой сумка, якобы с наличными, которую он должен был передать жертве. Вокруг стояла темнота. Спрятавшись за столб, Полярная звезда принял у Чонхуна сумку левой рукой. Он взвесил ее в руке, проверяя, не пуста ли она. Чонхун первым сел в машину и уехал со стоянки. Убедившись, что все чисто, Полярная звезда спокойно вернулся к своей машине. Он открыл дверь, сел за руль и положил сумку на пассажирское сиденье. Затем он пристегнул ремень. На его лице не было ни малейшего признака волнения. Зато наблюдавший за ним все это время Киен чувствовал, что адреналин в его крови подскочил до самого предела, как будто в его мозгу включился автоматический распылитель гормона. Как только Полярная звезда пристегнул ремень, он быстро подошел к машине. За пазухой у него был приготовлен шестизарядный кольт 45-го калибра с глушителем. Он слегка постучал по водительскому окну костяшками пальцев. Темное тонированное стекло медленно опустилось. Из машины показалось лицо человека, которого Киен должен был пристрелить. Полярная звезда удивленно посмотрел на него и вдруг широко заулыбался:

— О, Киен! Это же ты, Ким Киен?

Однако Киен не мог ответить ему с той же радостью. Может, это какая-то ошибка? Неужели он и есть знаменитый крот Полярная звезда? В этот миг тысячи разных мыслей пронеслись в его голове с такой скоростью, что на секунду он онемел, перестав понимать, что происходит. Речь же его, напротив, звучала спокойно и повседневно:

— Привет, Чжихун. Да, это я.

Киен достал револьвер и направил ему в лицо. Нет, на самом деле у него это вышло вовсе не так гладко. Ствол с глушителем запутался в подкладке пиджака, и ему пришлось с силой выдернуть его, разорвав немного ткань. Вероятно, со стороны его возня выглядела довольно нелепо, но на этом фоне вся ситуация выглядела еще тяжелее и серьезнее.

— Киен, что ты делаешь?!

Улыбка сползла с лица Полярной звезды. Оя даже не стал говорить избитых фраз вроде «бросай эти шутки!». Вероятно, в трясущихся пальцах Киена, крепко сжимавших револьвер, он прочитал решимость, с которой тот пришел.

— Прости. Я тоже не знал, что это ты. Прости, у меня нет выбора.

Ли Пхиль, стоявший с противоположной стороны машины, медленно достал пистолет на случай, если Киен промахнется. Киен выстрелил три раза. Две пули попали прямо в голову. Грудь Полярной звезды в судороге дернулась кверху, как от электрошока. Киен смотрел, как его полуоткрытый рот застыл на последнем слове. В это время Пхиль открыл пассажирскую дверь и забрал сумку. Перед тем как закрыть дверь, он мельком бросил взгляд на простреленную голову Полярной звезды. Пули прошли навылет, и из двух отверстий сочилась темная кровь вперемешку с мозговым веществом, словно сырая нефть из только что пробуренной скважины. Тогда Пхиль и подумать не мог, что эти считаные доли секунды превратятся в страшный кошмар, который будет мучить его по ночам всю оставшуюся жизнь, хотя стрелял вовсе не он, а Киен.

Кошмары Пхиля удивительно ярко отражали всю суть того, что Киен испытал в тот момент. В самом деле, было нечто общее между убийством и игрой в боулинг в том, как игрок должен полностью собраться с мыслями и, не сводя глаз с цели, сосредоточить все силы в одном четком рывке вперед. Киен знал, что Ли Пхиль хотел сейчас поговорить именно об этом. В тот вечер десять лет назад они молча сели по машинам и уехали с подземной стоянки каждый своей дорогой. С тех пор они ни разу не встречались. Вплоть до этого самого дня они предпочитали друг друга не видеть, но в то же время им обоим нужен был кто-то, с кем можно было бы поговорить о пережитом в тот вечер кошмаре.

— Тот парень, Полярная звезда, — заговорил Киен.

Пхиль допил свое пиво. Коричневая пена, похожая на грязь, медленно стекала по стенкам кружки.

— Мы были с ним знакомы, учились в одном университете.

— А, точно, ты-то у нас университет окончил.

— Да, поэтому я сейчас получше вас с Чонхуном живу.

Пхиль горько улыбнулся в ответ:

— Вот это и называется капитализм. Поляризация, привилегии для образованной элиты, наследное богатство, «общество одной пятой».

— С каких пор ты такой левый? — пошутил Киен, однако Пхиль его, кажется, не понял.

— Чего?

— Да так, ничего.

— Что ты сейчас сказал? — не унимался Пхиль.

— Я спросил, с каких пор ты стал марксистом. Пхиль по-прежнему не понимал его шутки.

— Ты что несешь?

— Да я же пошутил.

— Что это за шутки такие?

Киен виновато почесал затылок. Пхиль, явно раздраженный, отвел взгляд в сторону.

— Прости, прости. Просто так ляпнул. Я хотел сказать, что… как бы это сказать… Ну, в общем… я просто не понимаю, почему, почему именно я? Мне ведь пришлось выстрелить прямо в лицо ничего не подозревающему другу, который смотрел мне в глаза и весело улыбался. Представляешь, как я тогда себя чувствовал?

— Нас с самого начала к такому готовили. — ответил Пхиль и, казалось, сам немного смутился из-за холодности слов, слетевших с его губ. — Я знаю, что это за чувство.

— Вряд ли, — возразил Киен, отрицательно покачав головой. У него перехватило дыхание.

— Мы сами определили, кому стрелять. Камень, ножницы, бумага. Помнишь?

Пхиль говорил спокойно и сдержанно, словно он твердо решил больше не поддаваться эмоциям. Как ни странно, его слова прозвучали для Киена как теплое утешение.

— Да, но мне все равно временами кажется, что даже это было подстроено по их указу. Как будто там сверху с самого начала задумали так, чтобы стрелять выпало именно мне.

— Что за бред?

— Бред, конечно. Но эти мысли постоянно преследуют меня, и я ничего не могу с этим поделать.

Киен лучше кого-либо понимал, что это было невозможно. Он посмотрел на часы. Ему нельзя было оставаться в одном месте слишком долго. Если Ли Пхиль ничего не знает, надо найти того, кто знает. Но кто это может быть?

— Послушай, — сказал он, беря со стола счет. — За пытки я не ручаюсь. То есть, если меня будут пытать, мне придется тебя выдать. Не уверен, что я выдержу. Но при любом другом раскладе, будь то сделка или еще что, я буду молчать, что ты здесь. Надеюсь, ты сделаешь для меня то же самое.

Пхиль кивнул в ответ. Киен встал из-за стола.

— За пиво я заплачу.

Пхиль не стал возражать. Они похлопали друг друга по плечу с дежурной невозмутимостью бизнесменов, которые только что благополучно подписали договор о слиянии. Затем они вышли из бара и разошлись в разные стороны. За то время, что они провели внутри, людей вокруг стало еще больше. Киен снова напряг каждый нерв и пошел в сторону метро. По пути его вдруг начали одолевать сомнения: почему же Ли Пхилю не пришел никакой приказ? Как до него еще никто не добрался, если он даже спустя десять лет смог так легко его найти? Почему его не тронули? Киен зашагал быстрее. Он стремительно пробирался сквозь лабиринты торгово-выставочного центра, постоянно сворачивая в переходы и меняя направление. Поворачивая за угол, проходя мимо зеркала или стеклянных витрин, он каждый раз проверял, нет ли за ним хвоста. Киен заметил как минимум двоих: их шаг постоянно то ускорялся, то замедлялся одновременно с ним. Они тоже были напряжены. Правильная слежка — задача не из простых. Можно сказать, что в войне спецслужб это основа основ. Это игра, в которой преимущество практически всегда на стороне преследуемого. Как только он понимает, что за ним следят, дальнейший ход игры оказывается в его руках. В каком-то смысле это похоже на разгадывание головоломки с заведомо известным ответом. Киен зашел в «Банди-эн-Лунис», зная, что в книжных гипермаркетах всегда есть служебный вход для персонала и для завоза товара. Он даже не стал притворяться покупателем и делать вид, что разглядывает книги, а прямиком направился к металлической двери с табличкой «Посторонним вход запрещен». Его никто не остановил. В коридоре за дверью было темнее, чем в торговом зале. Мимо него с безразличными лицами прошли несколько сотрудниц в униформах. Уверенный в том, что где-то тут обязательно есть еще один выход, Киен решительно зашагал вперед. В конце коридора действительно показалась дверь. Он без труда открыл ее и оказался на безлюдной лестничной площадке, заваленной коробками. Тут же был лифт, m котором можно было спуститься на подземную столику. Он нажал на кнопку вызова. Грузовой лифт с лязгом тронулся с места. Киен не стал дожидаться его, а пошел к запасному выходу и спустился по лестнице.

На подземной стоянке было много машин. Главный герой какого-нибудь боевика сейчас бы без труда вскрыл одну из них и завел двигатель, поколдовав немного с проводами, после чего бросился бы в захватывающую гонку на автомобилях. Однако Киена ничему подобному не обучали, да он никогда и не думал, что такое в принципе возможно. Он быстро шел вдоль рядов машин. Перед глазами то и дело возникали толстые столбы, удерживающие на себе тяжесть многоэтажного комплекса, и закрывали ему обзор стоянки. Киен шел по направлению к отелю «Интерконтиненталь», но в последний момент свернул в сторону городского аэровокзала, перед которым всегда стояли в ряд такси в ожидании пассажиров. По его спине сбегали капли холодного пота. Киен почувствовал, что весь взмок, хотя обычно он мало потел. Хорошо бы сейчас переодеться. На секунду ему в голову пришла мысль о том, как ужасно будет, если его схватят и потащат куда-нибудь прямо в этой мокрой рубашке. Стараясь снова взять себя в руки, он подтянул галстук и ускорил шаг.

29

Пак Чхольсу опустился на складной стул перед книжным стеллажом. Наводка Ли Пхиля была предельно точна: считаные минуты назад Ким Киен действительно был здесь, перед самым его носом. Однако теперь его и след простыл. Он явно знал, что делал, и нарочно выбрал для встречи этот гигантский подземный город, к которому примыкали отель, Международный торговый центр, городской аэровокзал, многозальный кинотеатр, станция метро и выставочный комплекс. Этот шпион знал Сеул как свои пять пальцев.

Чхольсу ненавидел, когда ему поручали слежку. Для него это было чем-то сродни самоистязанию. Находясь на задании, он был целиком и полностью прикован к объекту наблюдения, который становился хозяином ситуации, и он был лишь рабом, вынужденным идти на поводу. Преследователь фактически оказывался в подчинении у преследуемого, и для Чхольсу это чувство было невыносимо. Объект сам выбирал направление и мог пойти, куда ему заблагорассудится. Он свободно решал, зайти ему в кафе или спуститься в метро, а тому, кто находился у него на хвосте, оставалось лишь беспрекословно следовать за ним подобно преданному псу, который терпеливо ждет, когда хозяин вновь тронется с места. Чхольсу напрягал каждый нерв. Чтобы не упустить объект, необходимо вслушиваться в каждый звук и моментально обрабатывать огромное количество зрительной информации, наполняющей город. Читая вывески и дорожные знаки под раздающийся сзади рев мотоциклов, он должен был одновременно следить за объектом и стараться двигаться с той же скоростью. В такие моменты он чувствовал, что от сильного напряжения все его тело покрывалось каплями холодного пота. Самой главной его задачей было ни в коем случае не упустить объект — в деле слежки это заповедь номер один.

Однако Чхольсу его упустил. Он чувствовал себя жалким, словно побитая псина. Его сравнение засело у него в мозгу и никак не уходило. Точно так же, наверное, чувствуют себя собаки, оставшись без хозяина. Если хочешь избавиться от надоевшего пса, этот торговый центр подойдет как нельзя лучше. Чхольсу громко шмыгнул носом, почти как охотничья борзая. Для несчастного животного потеряться в подобном месте было бы настоящим кошмаром. А чтобы найти след хозяина в этом водовороте запахов…

В его кармане завибрировал телефон.

— Алло? А, нет. Я уже все забронировал, но… да, кажется, отменяется. Понял. Буду держать вас в курсе.

Он сунул телефон обратно в карман. В книжном было много людей. Он встал со стула и направился к выходу, как вдруг перед ним возникли двое мужчин в форме темно-голубого цвета. Один из них вежливо сказал:

— Простите, не могли бы вы на минутку пройти с нами?

— В чем дело? — возмутился Чхольсу, немного нахмурившись.

— Это не займет много времени.

Прохожие начали поглядывать на них. Чхольсу с секунду поколебался, не зная, что лучше: показать свое удостоверение или дать им обыскать себя. Он не хотел поднимать шум и молча последовал за охранниками. Пройдя через металлическую дверь с надписью «Посторонним вход запрещен», они оказались в длинном коридоре. Вот как Ким Киен, должно быть, смог ускользнуть через книжный магазин.

Охранники привели его в небольшую комналу и попросили открыть сумку.

— Куда ведет тот коридор?

— Зачем вам это знать? — спросил тот, что был пониже ростом.

Вместо того чтобы сделать, о чем его попросили, Чхольсу достал из кармана свое удостоверение. На нем красовалась эмблема Национальной разведывательной службы.

— Я на задании, преследую преступника.

На охранников это не произвело никакого впечатления. Тот, что был повыше, взял его удостоверение и внимательно изучил его, но обратно не вернул. Они коротко переглянулись между собой и самодовольно ухмыльнулись.

— Можно взглянуть на ваше удостоверение личности?

Чхольсу достал из бумажника удостоверение и протянул им. Взяв из его рук документ, один из них повторил:

— Откройте, пожалуйста, вашу сумку.

Чхольсу почувствовал себя униженным. Он решил ни за что не показывать содержимое своей сумки.

— Вы оглохли? Сказано вам, я ловлю шпиона. Вы понятия не имеете, с кем связались. А что, если он улизнет, пока я тут с вами время теряю?

Сказав это, Чхольсу развернулся и направился к двери, но высокий преградил ему дорогу.

— От вас всего лишь требуется показать нам, что у вас в сумке.

— Если вам нечего прятать, почему вы не можете ее открыть? — добавил второй.

— У вас нет на это права. Это вторжение в личную жизнь.

— Права?

— Вы не имеете права копаться в моих личных вещах. У вас что, есть ордер на обыск?

— Если у нас есть подозрение ма кражу, мы имеем право обыскать вас с вашего согласия.

Чхольсу нарочито ухмыльнулся:

— На это имеют право только сотрудники уголовной полиции!

Мужчины в голубой форме насмешливо улыбнулись и, словно по команде, одновременно достали значки.

— Мы и есть сотрудники уголовной полиции. Довольны? А теперь показывайте, что у вас в сумке.

Судя по значкам, которыми они ткнули ему в лицо, эти двое действительно были из полицейского участка округа Каннам. Чхольсу не мог поверить своим глазам и ушам. Какого черта они ко мне прикопались? Он раскрыл перед ними сумку. Один из полицейских достал из нее небольшую рацию «Тошиба», внимательно осмотрел со всех сторон и положил на стол. Увидев, с какой тщательностью они принялись обыскивать его вещи, Чхольсу почувствовал, как его уверенность стала постепенно пропадать. «А вдруг они найдут там что-нибудь и решат, что я вру?» — неожиданно пронеслось у него в голове. Он не выдержал и раздраженно крикнул:

— Слушайте, я же дал вам свое удостоверение. Вы бы хоть связались с вашим оперативным пунктом, а? Пускай пробьют по базе.

Однако полицейские продолжали рыться в его сумке. Низкий посмотрел на напарника и подал ему знак головой. Тот достал карманный компьютер, быстро ввел данные с удостоверения и отправил в оперативный пункт.

— Да что тут вообще происходит? — возмутился Чхольсу.

Через некоторое время на экран компьтера пришел ответ с результатами проверки. Высокий протянул ему удостоверение, но как только Чхольсу поднял руку, чтобы взять его, низкий схватил его под плечо и, надавив сзади локтем, резко наклонил вперед. Это был ваки-гатамэ, зажим руки под мышкой, давно запрещенный в спортивном дзюдо. Обездвиженный, Чхольсу оказался прижатым лицом к столу.

— Признавайся, это твое удостоверение?

— Какого черта? — сдавленно выкрикнул Чхольсу, насколько ему позволяло неудобное положение.

— Дата выдачи не совпадает. Это удостоверение уже давно потеряли, — грубо ответил низкий, надевая на него наручники.

— Ах, это! Я могу все объяснить. Я действительно потерял его и получил новое, а потом снова нашел. Просто заменить забыл.

Полицейских его слова явно не убедили. Кто-то из них дернул его за локоть и поставил прямо. Теперь, когда он стоял перед ними весь потрепанный, в наручниках за спиной, его переполняло невыносимое чувство унижения, предшествующее ярости, какое может испытывать лишь самец, потерпевший поражение от другого самца.

— Позвоните в мою компанию. У меня в бумажнике есть визитка, — сказал Чхольсу, сменив тон на более вежливый.

Низкий снова пошарил в его бумажнике. Вытащив одну визитку, он поднес ее к лицу Чхольсу. Тот молча кивнул, и полицейский вышел из комнаты с визиткой в руках. Чхольсу никогда не думал, что кому-то придет в голову проверить его удостоверение личности. Обычно удостоверения «компании» было вполне достаточно.

Снаружи раздался чей-то голос. Высокий, крякнув в ответ: «Иду!» — усадил задержанного на стул, медленно открыл дверь и тоже вышел. Видимо, его позвал напарник. Оставшись наедине с собой, Чхольсу окинул взглядом комнату. Положение казалось безвыходным. Больше всего он не хотел, чтобы его сейчас с позором потащили куда-нибудь прямо в таком виде. Однако выбраться отсюда самому не было никаких шансов. На ум приходили всякие мысли. А что, если их подослали с Севера? Может, они нарочно отвлекают его всяким вздором, чтобы дать Киену спокойно убежать. Или это мошенники, переодетые полицейскими, которые таким образом воруют у людей бумажники в книжных гипермаркетах. Чем больше он думал об этом, тем больше его одолевали подозрения. Но, с другой стороны, они ведь смогли установить, что его удостоверение было недействительным. Чхольсу встал со стула и подошел к двери. Кое-как изловчившись, он дернул за ручку и вышел наружу. Задержавшие его полицейские стояли прямо за дверью. Поймав их взгляд, Чхольсу почувствовал, что они были уже не так решительно настроены, как пять минут назад. Он удивился, что же могло за это время произойти, и в этот момент сзади послышались приближающиеся шаги. Обернувшись, он увидел знакомое лицо. Это был его коллега из другого подразделения, которого между собой все в шутку звали Клубень. Они постоянно пересекались на совместных учениях по контрразведке и были примерно одного возраста, поэтому давно перешли на «ты». Увидев Чхольсу в наручниках, Клубень не смог сдержать смешка, подумав, вероятно: «Ну и видок!» За ним шли еще четверо сотрудников. Подойдя к полицейским, он шепнул что-то на ухо одному из них, и тот, суетливо достав из кармана ключи, снял с Чхольсу наручники. Ему тут же вернули бумажник и удостоверение. Полицейские с виноватым видом сделали шаг в сторону. Сунув бумажник в задний карман, Чхольсу повернулся к высокому полицейскому и изо всех сил пнул его в голень острым носом оксфордского ботинка, громко выругавшись:

— Ах ты, сукин сын!

Полицейский согнулся от боли и осел на пол. Второй пинок был предназначен для низкого, но тот увернулся и, бросив напарника, побежал прочь. Клубень с помощниками кинулись останавливать Чхольсу. Он задыхался от злости и рвался вдогонку, но они крепко держали его. Тем временем высокий поднялся с пола и захромал вслед за скрывшимся товарищем.

— Ну все, хватит тебе, оставь их в покое.

— Да эти ублюдки…

— Успокойся. Они же просто выполняют свою работу, — спокойным голосом перебил его Клубень. — В полицию тоже поступила информация, вот их и подослали.

— А ты как узнал, что я тут? — спросил Чхольсу, потирая запястья с глубокими следами от наручников.

— Наш оперативный пункт перехватил запрос на проверку твоих данных, а мы как раз были неподалеку. Кажется, шефу позвонил ваш Чон.

Чоном звали мужчину в сером жилете, руководителя Чхольсу.

— Так и вы где-то тут ошивались?

— К нам тоже поступила секретная информация, — невозмутимо ответил Клубень, отряхивая пыль с пиджака.

— Так я и поверил. Может быть, ты просто прискакал посмотреть, что тут происходит, когда кто-то запросил мои данные?

— Может быть. Думай что хочешь. Ты, кстати, как, в порядке?

Клубень хитро улыбнулся. Чхольсу мог не сомневаться, что этот инцидент надолго станет предметом всеобщих разговоров. Он чувствовал себя круглым идиотом, оказавшись закованным в наручники какими-то полицейскими.

— Ты знаешь имена тех придурков?

— Зачем тебе? Хочешь пожаловаться в администрацию президента? Сам-то тоже не без вины. Ходишь тут с недействительным удостоверением личности.

Чхольсу сделал глубокий вдох и медленно пошел по коридору в ту же сторону, куда только что убежали полицейские. Несколько сотрудниц магазина, которые наблюдали за всей сценой в узкую щель, поймав на себе его взгляд, быстро захлопнули дверь. Клубень с помощниками стояли на том же месте и что-то обсуждали между собой. Чхольсу дошел до конца коридора, открыл дверь и вышел на темную площадку. Тут же были грузовой лифт и аварийный выход. Теперь ему было ясно, каким образом Ким Киен сбежал через книжный магазин. Дверь снова открылась, и на площадке показался Клубень. Попрощавшись с ним, Чхольсу спустился по лестнице за своей машиной, шаря на ходу в кармане пиджака, куда до этого положил талон на парковку.

30

Хенми нравилось сидеть в пустом классе сразу после уборки. Иногда она оставалась здесь после уроков, чтобы написать что-нибудь в дневнике или сделать домашнее задание. Окна класса выходили на запад, и в это время косые лучи солнца переползали через второй ряд парт и дотягивались до середины третьего. Внизу на спортплощадке мальчишки в мокрых от пота майках скакали вокруг баскетбольного кольца. Это было время, когда все вокруг дышало покоем и безмятежностью. Но сегодня Хенми была не одна. Перед ней на партах сидели трое одноклассников и выжидающе смотрели на нее.

— Мне надо скоро уходить, у меня сегодня художка, — поторопила Чэген. Она хорошо рисовала и ходила в художественную школу, чтобы потом поступить в академию.

— Да, я знаю. Давайте начнем тогда, раз все уже собрались, — заговорила Хенми, окинув взглядом всех троих. — Вы же слышали, что сказал сегодня классрук? Про украшение школы. В общем, нужна ваша помощь.

— Ага, как же, помощь, — недовольно прыснула Хансэм. — Небось нам и придется все делать.

На экзаменах в прошлом месяце Хансэм заняла второе место, уступив первенство Хенми. Она была из довольно богатой семьи: отец был пластическим хирургом в очень известной клинике, куда частенько заглядывали всякие звезды. В школе поговаривали, что несколько учительниц тоже сделали у него операцию на каникулах.

— Я тоже буду работать. Но вы же сами знаете, таланта в художествах у меня ноль.

— Ой, можно подумать! Для такой ерунды талант особый не нужен, — снова перебила Хансэм.

— Ну хватит вам, — вмешался Тхэсу, единственный мальчик в их четверке. — Давайте уже разберемся со всем этим и пойдем по домам. Хенми, что от меня требуется?

Вся школа давно знала, что Тхэсу был тайно влюблен в Чэген. Если бы не она, вряд ли бы он добровольно вызвался украшать с девчонками школу, чтобы потом все мальчишки над ним смеялись. Как бы там ни было, Хенми была ему сейчас крайне благодарна. В таких ситуациях мальчишки ведут себя куда разумнее.

— Да, давайте тогда сегодня только решим, что делать с дальней стеной и вон тем стендом и как можно будет украсить окна, а с завтрашнего дня будем оставаться ненадолго после уроков и по чуть-чуть доделывать.

Они сдвинули парты, достали блокноты и принялись обсуждать план действий. Когда началось само «совещание», и Чэген, которая только что торопилась в художку, и недолюбливавшая Хенми Хансэм на удивление серьезно подошли к делу и активно предлагали что-то. Тхэсу временами поглядывал на Чэген, но та нарочно смотрела в другую сторону. Хенми старалась чрезмерно не навязывать всем свое мнение, и Хансэм, воспользовавшись этим, перехватила у нее инициативу и упорно настаивала на своих идеях, пока все не соглашались с ней. Постепенно она настолько увлеклась, что не заметила, как ее голос становился все громче и громче. Так или иначе, работа кипела. Когда план был более или менее готов, Чэген легонько ткнула Хенми локтем в бок:

— Эй, тебе не надо в туалет?

Хенми в туалет не собиралась, но все равно встала и пошла за ней. В туалете Чэген повернулась к ней и сказала с серьезным лицом:

— Слушай, я больше не могу терпеть этого Тхэсу.

— Да ты что? А ты ему, по-моему, нравишься.

— Ну и что, мне плевать. Я его не переношу.

— Но почему?

— Почему обязательно должна быть какая-то причина? Не переношу и все.

— Прям так, что даже видеть его не хочешь?

— Угу.

Хенми непонимающе смотрела в лицо Чэген.

— Я не буду больше в этом участвовать.

— Нет, мы же без тебя никак! А кто тогда рисовать все будет?

— Какое мне дело? — буркнула Чэген. — Если я хожу в художку, это еще не значит, что я должна школу украшать.

— Да что тебе сделал этот Тхэсу?

— Ничего. Просто он все время пялится. Фу, меня аж выворачивает.

— Хочешь, я тогда скажу ему, чтобы он больше не пялится так на тебя?

— Нет, не надо. Даже не говори с ним об этом.

— Почему?

— Иначе он подумает, что мне есть до него дело. А это еще хуже.

— Ну ладно, давай тогда ты будешь только рисовать, а Тхэсу поручим гвозди забивать, таскать цветочные горшки или еще что-нибудь типа этого, чтоб держать его от тебя подальше, — уговаривала Хенми. — Ты его вообще видеть не будешь. Ну как, а? Ты же знаешь, как трудно мальчишек уломать на такое.

— Да ты не понимаешь! Если я останусь, он потом будет все время вспоминать, как мы вместе школу украшали, и носиться с этим, как с трофеем. А я не хочу, чтобы у него еще были какие-то воспоминания про меня. Не хочу, чтоб он вообще думал обо мне в своей противной башке. Ясно тебе?

Хенми хотела что-то сказать, но потеряла мысль. Она считала, что Тхэсу не заслуживал того, чтобы его до такой степени ненавидели. Он был самым обыкновенным мальчишкой, обычнее некуда. Ростом чуть ниже среднего, по успеваемости где-то в конце первой десятки в классе, ярый фанат манги и японской попсы, который каждую перемену сидел в наушниках, уткнувшись в свои комиксы, — вот и все. Конечно, он был типичным отаку, но не настолько, чтобы вызывать у кого-то отвращение. Хенми была несколько шокирована: она и не думала, что можно вот так безо всякой причины ненавидеть кого-то.

Чэген достала из кармана салфетку и промокнула выступившие на глазах слезы. Хенми обняла ее за плечи и стала успокаивать, хотя сама не понимала зачем, ведь кто действительно нуждался в утешении, так это Тхэсу, а вовсе не Чэген. Однако сейчас был не тот случай, когда можно было рассуждать о справедливости.

— Короче, я сваливаю. Скажешь классруку, ладно? Я пришла сегодня, потому что он сказал, но как вижу этого Тхэсу, ничего не могу с собой поделать.

Девочки вернулись в класс. Хансэм посмотрела на них с подозрением, как будто заметила что-то странное. Хенми стала спешно собираться.

— Давайте завтра тоже после уроков соберемся ненадолго и закончим.

Чэген молча взяла свой рюкзак и первая вышла из класса. Тхэсу вышел следом за ней, однако пошел в противоположную сторону.

— Что это с Чэген? — спросила Хансэм, когда Хенми уже была в дверях.

— Ты о чем?

— Почему она такая надутая?

— Ничего она не надутая, — отмахнулась от нее Хенми и пошла по коридору к лестнице.

Хансэм быстро поравнялась с ней и снова спросила:

— Ты, говорят, идешь сегодня к Чингуку?

— Что?

Хенми резко остановилась и в недоумении уставилась на Хансэм. Та с торжествующей ухмылкой продолжала наступать:

— А что мы так удивляемся? Не идешь?

— Кто тебе это сказал?

— Так ты идешь или нет?

— А тебе какое дело?

— Что, нельзя даже спросить?

— Не иду, — отрезала Хенми и снова пошла вперед.

— Правда? Сегодня же у него день рождения, говорят.

— И что?

— Он тебя разве не пригласил?

Хенми почувствовала себя загнанной в угол. Ничего зазорного в том, что она получила приглашение на день рождения друга, не было и быть не могло. Но она прекрасно знала своих ровесниц: не успеет наступить завтра, как вся школа будет гудеть об этом, а там и до учителей дойдет. Потом начнутся всякие дурацкие слухи, от которых ей покоя не будет. Хенми понятия не имела, как люди выкручиваются из подобных ситуаций. Но вдруг, словно голос свыше, ей в голову пришла спасительная мысль. Мысль эта тут же облачилась в слова и вылилась через ее рот в атмосферу:

— Он не меня пригласил, а… а Аен.

При этой неожиданной новости глаза Хансэм вспыхнули от любопытства.

— Правда? Хм, ну надо же, — она понимающие закивала головой. — А я думала, вы с ним встречаетесь.

— На самом деле с ним Аен встречается, но ты же знаешь, как у нее с этим. Поэтому мне приходится иногда вместо нее говорить с ним и вообще…

— А, ну теперь все понятно! — перебила Хансэм. — То-то я смотрю…

— Она все просит, чтобы я пошла с ней, а.

— Вот ненормальная! И что, ты пойдешь?

— Пока не знаю.

Хенми стало немного стыдно от того, что Хансэм так легко купилась на ее спонтанную ложь, но в то же время в ней проснулось некое чувство превосходства, какое, вероятно, ощущает мастер, который только что изобрел нечто невероятно полезное. Она сотворила что-то из ничего и тут же смогла этим воспользоваться. Еще с минуту назад ее приперли к стене, а сейчас она вдруг стала хозяйкой положения. Она решила не останавливаться на достигнутом и сделала еще один ход:

— Да, кстати про Чэген. Она сказала, что ненавидит Тхэсу, поэтому не будет с нами украшать школу.

— Да ты что? — глаза Хансэм загорелись еще больше. — Вот дура! Что ей сделал Тхэсу?

— Да уж.

Хансэм схватила ее под локоть. Хенми никогда не нравилось ходить под руку с другими девчонками, но в этот раз она не стала вырываться. Вместо этого она молча улыбнулась Хансэм, и та вцепилась в нее покрепче.

31

Сочжи весь день не переставала думать о Киене. Они были знакомы уже много лет, но таким, как сегодня утром, она его еще ни разу не видела. Она вдруг осознала, как много о нем не знает. Сирота, которому не на кого положиться в этом мире, всегда немного мрачный и не склонный шутить, но все же безобидный и явно не способный на козни, он отчасти был похож на старого математика, утратившего былые способности и всякий интерес к жизни, или на одного из тех мужчин, которые нарочно ходят с печальной миной, чтобы пробудить в женщине материнский инстинкт; при этом он никогда не производил впечатление злодея или подлеца, и Сочжи он всегда казался человеком, который тщательно вооружился непреклонной отчужденностью, свойственной лишь зрелым, повидавшим виды мужчинам, и ни при каких обстоятельствах не поставил бы чувства во главу угла. Однако все это было равносильно признанию в том, что она о нем совсем ничего не знала.

Сегодня он показался ей совсем не тем Киеном, которого она знала все эти годы. Он выглядел потерянным, словно человек, который только что кого-то застрелил. Это сравнение пришло ей на ум из-за недавнего случая в новостях, когда какой-то госслужащий убил жену перед тем как идти на работу, а потом весь день не находил себе места и даже заявил в полицию о ее исчезновении, сказав, что якобы не может до нее дозвониться, но в конце концов сам во всем признался. Муж вполне мог убить жену. А что, разве не так? Мужчины же по природе сильнее и агрессивнее. Никогда не слушают, что говорят им женщины, и плохо переносят критику…

Что же было в той сумке, которую он дал ей на хранение пять лет назад, а теперь просил срочно принести? Все эти пять лет ее мучило любопытство. Тогда, уже практически на закате первого венчурного бума, когда вовсю набирали популярность социальные сети, помогающие найти бывших одноклассников, и один удачный веб-сайт мог принести миллиарды вон, они встретились с ним впервые после долгого перерыва, и Киен вдруг протянул ей небольшую мужскую борсетку.

— Ты не могла бы подержать это у себя?

— А что это?

Борсетка закрывалась на миниатюрный кодовый замок с тремя рядами цифр и была довольно плотно чем-то набита.

— Я тоже немного увлекся писаниной и сочинил тут кое-что, а дома оставлять боюсь. Там и мои дневники тоже. Мари пока не знает, это секрет.

Сочжи была крайне удивлена: она совсем не ожидала, что Киен вдруг решит написать роман. Она, конечно, знала, что он много читал и увлекался кино, но никак не думала, что он может сам что-то написать. В то время она только начинала пробовать себя на писательском поприще и как раз работала над своим первым романом под названием «Выдра». Это была история человека, который всеми силами боролся за свой дом. Ей казалось странным, что в этой стране, где миллионы мужчин всю жизнь работают лишь для того, чтобы заработать на собственное жилье, не было ни одного толкового романа о том, как кто-то покупает дом и защищает его.

— У Сэма Пекинпа есть фильм о чем-то похожем. Как же он называется… — вспоминал Киен, когда Сочжи поделилась с ним идеей своего романа. — Хм, «Соломенные псы»? Да, кажется, что-то в этом роде. Дастин Хоффман играет математика, который устал от городского шума и решил переехать с женой в деревню, где та родилась и выросла. Местные мужчины, которых его жена знала еще раньше, строят у них гараж, но потом постепенно начинают вторгаться в их дом.

— Не знала, что есть такой фильм.

— Дастин Хоффман соглашается пойти с ними на охоту, но потом вдруг понимает, что они бросили его на болоте одного. А пока он там стоял, те мужчины насиловали его жену. В конце концов робкий и трусливый Дастин Хоффман берет в руки ружье и начинает защищать от них свой дом.

— Надо как-нибудь посмотреть.

— Не знаю, может, это совсем не то, о чем ты собираешься писать. Мне кажется, этот фильм не столько про борьбу за свой дом, сколько про инстинкт жестокости у мужчин.

— Так это же одно и то же. Инстинкт жестокости, говоришь? А ты подумай, когда он у них просыпается? Когда речь идет о защите своего дома, сюда же входит и защита своей женщины и детей.

Киен согласился с ней в этом, и Сочжи продолжила свое рассуждение:

— Не понимаю, почему у нас никто об этом не пишет. Почему нет историй о том, как мужчина отчаянно защищает свой дом. Вокруг столько людей, у которых отняли дом и семью. Особенно сегодня, в эпоху повсеместных кредитов, эти бедолаги вынуждены беспомощно наблюдать за тем, как их дом, ради которого они всю жизнь из кожи вон лезли, достается чужим — и все из-за какого-то несчастного долга. Почему никто не берет в руки оружие? Где голодовки и самосожжения? Когда мы были студентами, люди устраивали протесты и демонстрации из-за какого-нибудь незнакомца, которого где-то там замучили пытками. А сейчас все они обзавелись семьями и стали ядром нынешнего общества. Так почему они позволяют всяким ростовщикам и банкам отбирать их дома и ничего с этим не делают?

— Ты у меня спрашиваешь?

— А с кем я еще могу в этом баре разговаривать?

— Я не знаю.

Сочжи сделала глоток пива и, помолчав, добавила:

— Как посмотришь американские вестерны, так там все только про это. Если кто-то покушается на их дом и землю, они сражаются насмерть, а если и это не помогает, то идут и мстят врагу. А почему у нас нет культуры мести? В нашей литературе люди столько терпят и страдают, но почему никто никогда не мстит? Вот ты видел хоть один корейский роман, где главной темой была бы месть?

— Нет, по-моему. Кажется, у нас больше пишут о прощении.

— Вот видишь. Просто мы не задумываемся о добре и зле так глубоко, как на Западе. А если не рассуждать о том, что правильно и неправильно, то и мстить незачем. У нас просто скажут что-нибудь типа: «Ну что ж, их тоже по-своему жалко», — и все, на этом конец.

— Ну да.

— Но как бы плохо мы ни разбирались в добре и зле, любой человек придет в ярость, если кто-то отнимет его дом.

— Ты хочешь заставить своих читателей почувствовать злость?

— Нет, — ответила Сочжи. — Но мне хочется затронуть ту ярость, которая кроется в душе каждого человека, показать им, что она есть. Разве не так? Ведь говорят же, что по-настоящему выдающийся роман, как только появляется, заставляет людей понять, что до этого действительно ничего подобного не было.

Между ними наступило неловкое молчание. Подумав, Киен сказал:

— Ты станешь выдающимся писателем.

— Лучше не говори того, во что сам не веришь. — отмахнулась Сочжи.

Увидев ее смущение, Киен тоже неловко рассмеялся и ответил:

— Вообще-то в это действительно сложно поверить.

Сочжи снова потрогала борсетку и спросила:

— А о чем твой роман?

— Да так, ничего особенного.

— Ну расскажи. — настаивала она.

Поколебавшись, Киен рассеянно выдавил из себя невпопад:

— Ну, там кое-то про восьмидесятые, про студенческие годы…

— Нет, не пиши об этом сейчас, — перебила его Сочжи. — Лучше потом. Сейчас это слишком банально.

— Ты думаешь?

— Конечно. Об этом уже все кому не лень написали.

— И то правда.

Если бы Сочжи знала, о чем он на самом деле писал, она не стала бы так уверенно бросаться советами. Долгие годы Киен неустанно вел дневник о границе между жизнью и смертью. Он лишь никогда не переносил его на бумагу. С тех пор как он прибыл в Сеул в 1984 году, через его руки прошли сотни агентов, рассеявшихся по всем уголкам Южной Кореи. Он был для них проходным пунктом в этот мир, встречал их и подбирал каждому подходящие имя и профессию — такое было под силу только человеку, который долгие годы провел на Юге и сумел не потеряться в этом бескрайнем море незнакомых слов. В распоряжении «35-й комнаты» имелись лишь книги, журналы и сведения из вторых рук, которых было далеко не достаточно. В историях, придуманных на Севере, всегда было что-то неестественное, не соотвептвухмцве действительности. С годами языж этих историй стремительно устаревал. Здесь постоянно появлялись новые слова, а старые исчезали или приобретали другой смысл. Для разведчика было мало языка, который можно было изучить по книгам и телесериалам. Задачей Киена было помочь им освоить современный лексикон и придумать для них правдоподобные биографии, которые ни у кого не будут вызывать подозрений. Ли Санхек посчитал, что он хорошо подходит на эту роль, и Киену такая работа тоже пришлась по душе. Ему не надо было приставлять к чьей-то груди пистолет или сидеть в мокром водолазном костюме внутри тесной мини-подлодки, куда едва поступает кислород, питаясь сухой лапшой быстрого приготовления и мучаясь от морской болезни. Вместо этого он читал корейскую литературу и записывал на видеомагнитофон каждый выпуск документальной передачи «Эра человечества», где рассказывалось о повседневной жизни обычных людей. Он читал с экрана субтитры и заучивал целиком предложения. Ему надо было знать, как живут представители разных слоев южнокорейского общества. По выходным он отправлялся на рынок и разговаривал с незнакомыми людьми или садился на туристический автобус на площади Кванхвамун и ехал куда-нибудь в Канвон. Ничего не подозревающие попутчики, решившие отдохнуть в горах, охотно делились с ним историей своей жизни. Он беседовал с ними в автобусе, у родника во дворе буддийского храма, на смотровой площадке на вершине горы или посреди заиндевелых полей мискантуса. Иногда он чувствовал себя штатным драматургом в каком-нибудь театре. Когда главные роли были распределены, он должен был придумать истории жизни своих персонажей. Придя к Киену, агент заучивал придуманную им историю и отправлялся на задание рабочим из Ульсана, филиппинским студентом или учителем в отставке. От него не требовалось никакой режиссуры. За постановку сцен и игру актеров отвечали уже другие. Он же должен был бесконечно создавать все новые и новые истории. Большинство агентов, освоив роли, которые он им давал, отправлялись в свободное плавание, выполняли возложенную на них миссию и благополучно возвращались на Север, но иногда случались и провалы. Каждый раз, когда он слышал о неудавшейся операции, ему становилось грустно, однако трудно было сказать, что именно это была за грусть: то ли сопереживание несчастью другого человека, то ли расстройство из-за несовершенства собственного творения.

— Покажешь мне потом рукопись, когда будет готово? — спросила Сочжи.

— Ты пока сохрани как следует эту сумку, ладно?

— Ладно. Скажи, когда снова начнешь писать.

— Я подумывал снять себе место в читальном зале, но не знаю, будет ли у меня действительно время писать.

— Надо найти время. Нельзя просто сидеть и ждать, пока оно само у тебя появится.

В памяти Сочжи их разговор тогда закончился вроде бы на этом. Она вышла из метро и пошла по направлению к дому. Она жила в районе Ахен и снимала небольшой одноэтажный дом в квартале, который уже давно стоял в списке на реконструкцию. Благодаря тому, что реконструкцию постоянно безо всякой причины откладывали, она вот уже несколько лет платила низкую арендную плату и могла каждый день смотреть на яблони и магнолии в небольшом дворике перед домом. Как и в любом старом квартале, небо здесь не заслоняли высотные здания и повсюду было множество маленьких закоулков. Только между телефонными столбами сиротливо висел грязный и обтрепанный баннер со словами «Поздравляем с формированием Комитета по реконструкции!». Здесь соседи при встрече здоровались друг с другом, а хозяин маленького магазинчика на углу запросто давал товары в долг. О том, чтобы привести в дом мужчину, нельзя было даже и мечтать, но для начинающей писательницы Сочжи невозможно было придумать района интереснее. Открыв окно, она могла запросто стать свидетелем оживленной перебранки между соседом в одной майке и его женой или нечаянно встретиться глазами с женщиной, ворующей соевую пасту с чужого двора. Все обращались к ней «учительница Со», а дом, в котором она жила, так и называли: дом учительницы Со. Некоторые из соседей даже думали, что она и есть хозяйка этого дома, а вовсе не квартирантка.

Сочжи открыла входные ворота и вошла во двор. Она приложила карточку к электронной панели, замок тут же щелкнул, и металлическая дверь открылась. Сочжи вошла в дом и закрыла за собой дверь. За ее спиной раздался звуковой сигнал, и замок снова закрылся. Она разулась, направилась прямо в свой кабинет, по дороге швырнув сумочку на диван. Окна комнаты выходили на север, и в ней всегда было темно и сыро. Подъемные жалюзи преграждали путь и без того слабым лучам солнца, поэтому без лампы здесь невозможно было ничего разглядеть даже днем. Сочжи включила свет и, сев за рабочий стол, стала думать, куда же она положила борсетку Киена. У нее никак не получалось вспомнить. Наверняка она тогда подумала, что это что-то важное, и решила спрятать куда-нибудь поглубже, но насколько «поглубже», она не помнила.

Она открыла шкаф и перевернула все одеяла, но ничего не нашла. Тогда она подвинула к шкафу табурет и взобралась на него, чтобы проверить верхние полки, но и там борсетки не было. С полок, сплошь покрытых толстым слоем пыли, на нее смотрели лишь привезенные из Штатов книги да чья-то докторская диссертация. Сочжи спустилась снова на пол и подошла к этажерке с книгами. Борсетку она не могла поставить на полку вместе с книгами, и в ящик стола она бы тоже не поместилась. Она стала искать по всему дому: открыла дверцу под раковиной и даже заглянула в обувной шкаф, проверила под диваном, затем вышла на веранду и внимательно осмотрелась по сторонам. Вскрывать пол или подвесной потолок в ванной, чтобы спрятать эту борсетку, она бы точно не стала. Там ведь не оружие какое и не наркотики… Хотя кто знает? Она вдруг подумала, что та борсетка могла таить в себе какую-то другую, неизвестную ей сторону человека по имени Ким Киен.

Сочжи посмотрела на часы. Было уже без малого пять. Она начала нервничать, и вместе с тем ей все больше хотелось узнать, что же было внутри той борсетки. В конце концов она не выдержала и начала вытаскивать все подряд из шкафов и полок и переворачивать вверх дном выдвижные ящики, но внутри было лишь всякое барахло. Наконец, как в «Похищенном письме» Эдгара По, ее взгляд упал на огромный чемодан на колесах, который стоял без дела на самом видном месте возле письменного стола. Он был сделай из твердого полипропилена и казался прочным и неподатливым. Возможно, потому, что она уже перевернула полдома, этот красный чемодан казался ей каким-то незнакомым. Он как будто только что тихо подошел и заглянул ей прямо в лицо с немым упреком: «Дура, ты не меня ищешь-то?» Сочжи, отдавая себе полный отчет в том, насколько это глупо, тем не менее вслух спросила: «Когда ты там оказался?» Чемодан ничего не ответил. Она вытащила его на середину комнаты и уложила вверх крышкой. Гулко плюхнувшись на пол, чемодан, однако, не хотел открываться. Сочжи увидела, что он был закрыт на замок с кодом. Она набрала «783», но замок не открылся. Это были первые цифры ее домашнего номера телефона. Тогда она попробовала «417», но и эта комбинация не подошла. Ни дата ее рождения «531», ни введенный наудачу «000» тоже не сработали. Сочжи билась над кодовым замком, сидя на полу посреди комнаты, которая теперь выглядела так, словно в ней побывали грабители. На лбу выступили капли пота, и растрепавшаяся челка прилипла к лицу. Она собиралась перед встречей с Киеном подправить прическу и макияж, но теперь на это не оставалось времени. От напряжения у нее вспотели подмышки. Она скинула блузку и снова взялась за чемодан в одном бюстгальтере. Ничего не выходило. Оставалось разве что начать проверять все числа подряд: 000, 001, 002, 003… Деваться было некуда. Она принялась набирать одну за другой комбинации из цифр, однако это было не так просто: иногда колесики с цифрами не хотели поворачиваться по одному, и после «010» выходило «021», а когда она прокручивала их обратно, то вместо «011» получала опять «010». Она снова посмотрела на часы. С пяти часов прошло уже двадцатъ минут, а она была еще только на «183». Встав с пола, она подошла к обувнице и достала с верхней полки набор инструментов. Молния на нем не была застегнута, и оттуда вывалился гаечный ключ, стукнув ее по макушке. Сочжи замерла перед шкафом, как в тумане. Ключ звонко приземлился на пол в миллиметрах от ее ноги. Она вытащила из набора молоток, глубоко вздохнула и, подойдя к проклятому чемодану, резко дернула его и поставила вертикально. «Вставай, дрянь!» Она вспомнила, как мужчина, с которым она встречалась в Штатах, таскал ее за волосы по квартире. Воспоминания о нем были не из приятных: иной раз он мог стянуть ее прямо с кровати, еще сонную и в одном нижнем белье, и возить по полу лицом вниз, так что она не могла даже крикнуть, и из ее груди вырывались лишь всхлипы и слабое блеяние. Он эмигрировал с родителями в США, когда ему было десять, получил MBA в Нью-Йоркском университете и работал в японском инвестиционном банке в южной башне Всемирного торгового центра. Родители развелись, как только они переехали в Америку, и он остался с отцом. Отец был рентгенологом и довольно быстро устроился на новом месте, но страдал от алкоголизма. Сочжи была студенткой, и ей нужен был мужчина с квартирой, работой и медицинской страховкой. Нью-Йорк был дорогим городом, а жить на грязные деньги отца она не хотела.

11 сентября 2001 года. Она была уже в Сеуле и, валяясь перед телевизором в этом самом доме, смотрела по кабельному каналу какой-то старый фильм с Ингрид Бергман. В это время внизу экрана появилась бегущая строка с экстренными новостями: «В здание Всемирного торгового центра врезался легкий самолет». Она продолжала смотреть фильм, но когда в новом сообщении «легкий самолет» сменился «пассажирским авиалайнером», она переключилась на CNN. Люди, размахивая руками, падали с огромной высоты вниз, как сорванные ветром лепестки. Через несколько минут еще один самолет врезался в южную башню. В кадр попали разбегающиеся в ужасе прохожие. Объектив камеры трясся: оператор тоже бежал вместе с ними. Послышались вопли на арабском, китайском, английском, испанском, корейском, японском и множестве других языков мира. Неужели он тоже умер? Наверняка он точно так же встал рано утром и пошел на работу. Как всегда, в безупречно выглаженной рубашке с шелковым галстуком и сером костюме, идеально подогнанном по фигуре, приветливо улыбнувшись толстой регистраторше за стойкой в вестибюле… Но Сочжи не думала, что он мог умереть. Он работал в офисе на девяносто втором этаже южной башни Всемирного торгового центра, в которую врезался самолет «Юнайтед Эйрлайнс», летевший рейсом UAL175. Столкновение произошло в районе восьмидесятого этажа. Из тех, кто находился выше, погибших было куда больше, чем выживших.

Знакомая из Нью-Йорка, с которой она некоторое время вместе снимала квартиру, позвонила 12 сентября. Она уехала туда на учебу, но потом бросила колледж и открыла парикмахерскую в Бруклине. По телефону она сообщила Сочжи, что ее бывший чудом остался жив. Хотя она несколько раз повторила слово «чудом», Сочжи считала, что никакого чуда в этом не было. Он был не тем человеком, кто мог вот так просто умереть. Как оказалось, он сразу покинул офис, как только услышал, что в соседнее здание врезался пассажирский самолет, и, не дожидаясь каких-либо указаний или помощи, сел в лифт и спустился вниз. Многие американцы оставались на местах и ждали приезда спасателей, как их учили в шкале или по телевизору, однако он был не из того теста, чтобы полагаться на милость системы. Охранник на этаже просил его вернуться обратно в офис, убеждая, что необходимости в эвакуации нет, но он не обращал на него внимания и вообще оттолкнул его с дороги. Почти в девять он достиг первого этажа, и как только спустился дальше в подземную галерею, сверху раздался мощный взрыв: второй самолет врезался в южную башню, где находился его офис. Он был уже в безопасности, когда вниз градом полетели горящие обломки самолета, куски бетона, тонеры от копировальных машин, сумка «Эрме», канцелярские скрепки, портфель «Бенеттон», осколки закаленного стекла, музыкальный центр, мини-сейф, стальная арматура и перила от лестниц. А после этого он, наверное, вышел с севера на Уэст-стрит и спокойно смотрел оттуда на два полыхающих небоскреба. У Сочжи к тому времени уже давно не было к нему никаких чувств. Она лишь поражалась тому, что на свете есть такие мужчины, которых в жизни волнуют только две вещи: собственное выживание и чувство власти.

Одной рукой держа молоток, она осторожно вытянула ручку чемодана и, прицелившись, замахнулась на кодовый замок с цифрами «183», но затем в нерешительности остановилась. Отложив молоток в сторону, она присела на пол и попробовала еще раз: «184», «185», «186». Чемодан по-прежнему не открывался. Тогда она опять взяла молоток и с размаха ударила по замку. Молоток отскочил от упругого полиуретана с такой силой, что чуть было не угодил обратной стороной ей по лбу. Она размахнулась еще раз. Второй. Третий. Замок раскрошился, так что на нем уже невозможно было разобрать цифр. Однако чемодан все не открывался. Если бы у нее под рукой была пила, она бы распилила его ко всем чертям. Сочжи принесла из кухни столовый нож и вставила его между крышкой и стенкой. Затем она задвигала им из стороны в сторону, раздался неприятный скрежет ножа о стальную обивку. Звук был невыносимый, но она не останавливалась и решила попробовать распилить замок. Ничего, кроме пронзительного скрипа. Была бы сейчас стальная пила. Она начинала выходить из себя. Снова сходив на кухню, она принесла деревянный клин, которым подпирала дверь, вставила его в проделанную столовым ножом щель и начала колотить по нему молотком. Щель постепенно становилась шире. Наконец упрямый замок отвалился. Чемодан безвольно упал набок, разинув рот.

17:00
Охота на волков

32

Пак Чхольсу остановил машину и открыл водительское окно. Из-за пропитанного влагой ветра в воздухе ощущалась легкая прохлада. Вдали через дорогу был виден автосалон «Фольксваген». Уже смеркалось, и внутри салона было светлее, чем на улице, из-за чего он был похож на космическую станцию из какого-нибудь научно-фантастического фильма. Он видел сквозь стекло женщину, вероятно, Чан Мари, которая сидела за своим рабочим столом и время от времени вставала, чтобы поговорить о чем-то с мужчиной, сидевшим позади нее.

Чхольсу попробовал представить, что бы он сделал на месте Киена. Теперь, когда стало ясно, что его преследуют, станет ли он наведываться к жене? Отважится ли он на такое?

Он позвонил серому жилету. Чон, кажется, что-то ел, и через каждое слово в трубке раздавалось смачное чавканье.

— Уф, да ты что, думаешь, человек головой живет? Нет уж, он живет инстинктами. Знаешь, как янки раньше волков отлавливали? Они привязывали к дереву течную охотничью собаку и ждали. Тогда на запах прибегал волк. А у этих кобелей, знаешь, головка члена при спаривании так набухает, что фиг вытащишь. Понимаешь? Вот представь анкерный болт — тот же принцип. В общем, когда они вот так сцепятся, выскакиваешь с дубиной и — бам! — валишь волка на месте.

— А что с сукой?

— С сукой? А, с охотничьей собакой? Ну, погладишь ее, похвалишь — она и рада, хвостом виляет. А потом опять сидит там и течет, ждет следующего волка.

Он снова чем-то зачавкал. Хотя его желудок стал меньше, еды ему теперь требовалось еще больше, чем раньше.

— Подожди, говорю. Вот увидишь, он появится. Кобель всегда идет к своей суке, — успокаивал его серый жилет. Он несколько раз подчеркнул, что группа прослушки уже наготове, и как только Ким Киен позвонит куда-нибудь, сигнал тут же перехватят.

Немного успокоившись, Чхольсу откинулся на спинку сиденья. Внезапно его накрыла смертельная усталость. Вероятно, приключение в торговом центре высосало из него последние силы. Его никогда раньше не арестовывали. Впервые в жизни он задумался о том, какое изнеможение, должно быть, испытывают подозреваемые. Он только сейчас смог представить, в каком гнетущем напряжении пребывают арестованные, оказавшись в незнакомом месте лицом к лицу с этими людьми, которые запросто вертят их судьбу в руках. Он прикрыл глаза. В голове продолжали крутиться слова Чона об охоте на волков. Его воображение рисовало мрачный лес девятнадцатого века, в котором даже днем стоит непроглядная темнота; отдаленный вой волков, доносящийся сквозь холодный влажный воздух; жалобно поскуливающую суку на привязи; краснолицых охотников-англосаксов, поджидающих волка с дубинами и ружьями наперевес; самого волка, который в нерешительности, раздираемый страхом и вожделением, описывает круги вокруг поляны. Скорее всего, это какой-нибудь низкоранговый волк или волк-одиночка, которого выгнали из стаи. Иначе он не отважился бы на такую авантюру. Вот этот волк после долгих колебаний подходит, наконец, к суке, вскидывает на нее передние лапы и протискивается в ее разбухшие гениталии… на этом Чхольсу незаметно заснул. Его сознание полностью отключилось, словно он на какое-то время умер. Сколько он пробыл в этом беззащитном состоянии? Сложно было сказать. Пока он спал, люди по-прежнему куда-то торопились, звонили друг другу, о чем-то договаривались.

Когда он встрепенулся и открыл глаза, мир вокруг мало чем изменился. Ощущение реальности постепенно возвращалось в его сознание, словно наполняющая ванну вода. Он снова посмотрел на автосалон «Фольксваген». Снаружи стало еще темнее, и подсвеченный интерьер салона стал виден еще ярче. К счастью, Мари все еще была на своем месте. Приближался конец рабочего дня, и она стала наводить порядок на столе. Чхольсу посмотрел на часы. Только что перевалило за 5:50.

33

Киен прошел мимо станции «Самсон», ближайшей от Международного торгового центра, и спустился в метро на следующей станции «Соллын». Чтобы пересесть со второй линии на третью, он доехал до «Педагогического университета», сошел с поезда и быстрым шагом направился к переходу, постоянно проверяя, нет ли кого на хвосте. На ходу он думал: «Отчего я так бегу? Да и сейчас в книжном: стоило ли до такой степени изворачиваться, чтобы уйти от них? Что для меня сейчас самое важное, что я больше всего хочу уберечь? И есть ли у меня вообще что-то такое?»

В вагоне было довольно свободно. Киен сел на пустое кресло. Он никак не мог привести в порядок мысли. На станции «Автовокзал» вошло много пассажиров — здесь всегда довольно шумно и многолюдно. Он внимательно следил за каждым мужчиной в вагоне, однако ничего странного пока не замечал. На секунду он прикрыл глаза. Несмотря на сильную усталость, он пребывал в полном сознании. Женщина на соседнем сиденье громко разговаривала с кем-то по телефону. «…Да, да, я знаю. Хм, да, слушай. Ну я знаю, говорю же». Интересно, что же она такое знает? «И не говори… Ну-ну, и не говори… да, да…» Каждый раз, когда кто-то на другом конце провода говорил что-то, она повторяла в ответ: «И не говори…» «Знаю. Да уж, и не говори. Ой, она вообще по натуре такая. Прям сил моих нет… И не говори, да…» Вдруг звонок почему-то прервался. Женщина несколько раз повторила: «Алло?» — и затем нажала кнопку повторного набора. Пока она молча ждала ответа, в вагоне на мгновение наступила тишина. В это время у мужчины напротив зазвонил телефон. «Хм, сейчас? — он посмотрел по сторонам. — Сейчас я на „Яксу“, уже почти приехал». Это была невозмутимая ложь. Поезд только что проехал станцию «Синса», и до «Яксу» оставалось еще целых пять остановок. Как только мужчина отключился, неловко пряча глаза, снова началось «и не говори…»: «Ты что трубку вешаешь? Не вешала? А, ну ладно, а то я уж подумала… На чем мы там остановились? Ах, да, да. Ага, и не говори. Ну-ку, и не говори…» Не отнимая телефон от уха, женщина вышла из вагона на станции «Апкучжон». Киену вдруг пришло в голову, что в Пхеньяне такого уже не будет, и он тихо улыбнулся про себя. Поезд снова тронулся и с громким лязгом выехал на мост Донхо. Вдали, над нижним течением Ханган, горело предзакатное солнце. Широко разинув алую пасть, оно медленно пожирало реку.

34

Аен ждала Хенми возле игрового автомата перед канцелярским магазином.

— Давно ждешь?

— Что ты так долго? — буркнула Аен.

Хенми ничего не ответила, тогда Аен сама предположила:

— Что, артачатся? Или какие-то проблемы?

— Да нет. Просто пока обсуждали то да се, задержались немного.

— А, ну ладно.

Разговор так и закончился на этой неловкой ноте, и они медленно зашагали домой. Аен первая прервала молчание:

— Ты пойдешь к Чингуку?

В ответ Хенми нарочито безразличным тоном ни с того ни с сего сменила тему:

— Тебе точно на курсы не надо?

Аен резко остановилась. Хенми продолжала идти вперед, но через несколько шагов поняла, что Аен осталась позади, и, повернувшись к ней лицом, раздраженно бросила:

— Ты что, влюбилась в него?

— Что? — недоуменно выкрикнула Лея.

— А с чего ты тогда так пристаешь ко мне с этим? Я же сказала, что не пойду!

— Когда это?

— Да сегодня! Мы уже говорили об этом.

— Ну и характер у тебя, в самом деле, — не выдержала Аен, сердито покосившись на Хенми.

— А что я такого сказала?

— Да ничего.

У Аен на глазах уже наворачивались слезы, из-за чего Хенми начала еще больше выходить из себя:

— Что ты сразу ревешь?

— Ничего я не реву, — резко ответила Аен, утирая слезы правой рукой, и пошла вперед одна.

— Эй, ты куда? — позвала ее Хенми.

— Тоже мне, умная нашлась! — обиженно бросила Аен, даже не оборачиваясь.

Пройдя еще немного, она принялась бежать. Хенми не стала догонять ее. Она прокричала ее имя еще несколько раз, но потом замолчала, когда та была уже слишком далеко. Ей стало немного обидно. Она достала из кармана телефон, но тут же передумала и убрала обратно. Настроение было хуже некуда. Она изо всех сил пнула валявшийся на дороге камень, так что тот отскочил в сторону и провалился в канализацию. Эй, Ким Хенми! Какого черта ты натворила, а? Аен верила тебе, как подруге, а ты не только предатель, но и вообще ее до слез довела. Ты же прекрасно знаешь ее положение: она нуждается в помощи и защите такой подруги, как ты!

Хенми медленно зашагала вперед. Может быть, Аен ждала ее где-нибудь на детской площадке возле дома, где они часто с ней сидели на скамейке и болтали. Может, даже приготовила какую-нибудь очередную дурацкую шутку вроде: «Говорят, если будешь сперва плакать, а потом рассмеешься, то на попе вырастут рога!» Хенми постепенно ускоряла шаг. У нее вдрут заколотилось сердце. Она спешила и была вся как на иголках, словно в долгом кошмарном сне. Когда впереди показался их жилой комплекс, она перешла на бег. Аен нигде не было видно. Хенми прошла через боковые ворота между домом и теннисной площадкой. Трое старшеклассников с сигаретами внимательно наблюдали, как она неслась через весь двор. Не сбавляя шаг, Хенми миновала арку из роз, скамейки под навесом из глициний, небольшой фонтан, в котором уже давно не было воды, и, наконец, добежала до детской площадки. Она остановилась перед гимнастическими снарядами и, переводя дыхание, осмотрелась по сторонам. На площадке не было никого, кроме женщины с маленьким ребенком, который, видимо, еще только учился ходить. Мамаша с подозрением посмотрела на внезапно появившуюся Хенми, которая все еще задыхалась, ловя ртом воздух. Она вытянула шею и посмотрела, не гонится ли кто за ней. Затем она вытащила ребенка из песочницы и усадила в коляску. Хенми плюхнулась на бетонную скамейку в форме бревна. Скамейка оказалась холодной. Мамаша покатила коляску вон с площадки. Теперь вокруг не было ни души. Влажный ветер овевал голые ноги Хенми.

Что это со мной? Я же сама заставила Аен уйти. Почему же я теперь чувствую себя так, будто меня бросили? Она достала телефон и проверила сообщения. Там было только мамино сообщение о том, что она сегодня задержится. Хенми удалила его. Может, просто пойти домой и заварить себе лапшу на ужин? Или в кои-то веки пойти взять напрокат комиксы? Вдруг раздался сигнал нового сообщения: «Где вы там? Уже заждался:)». Сообщение было от Чингука. Owa набрала ответ. «Куда идти?:)» — «Придете? Круто!:)». Хенми на секунду заколебалась, но в это время от Чингука пришло еще одно сообщение, с адресом. Она ничего не ответила, но поднялась со скамейки и в какой-то момент уже тихо шагала в сторону дома Чингука. Впервые в своей жизни она подумала о том, что между человеческим сознанием и телом помимо вегетативной нервной системы, которую они проходили на уроках биологии, должно быть, существует еще какая-то автономная нервная система, и невозможно понять, как она работает. Она не подчиняется разуму и не имеет ничего общего с физическими желаниями. Однако сейчас эта нервная система неизвестной природы полностью управляла ее телом. Это было сродни тому, как если бы в нее вселился инопланетянин и, завладев ее рассудком, заставлял бы совершать сомнительные поступки. Это были не галлюцинации и не гипноз. Она беспристрастно наблюдала за собственными действиями, как будто это был совершенно другой человек, с той лишь разницей, что она не могла вмешаться со стороны и остановить их.

18:00
Those were the days

35

Было уже шесть, но Мари не вставала из-за своего стола. Сотрудники салона один за другим уходили с работы. Последним поднялся с места директор. Он взял свой портфель и подошел к ней:

— Вы не идете?

— Нет. Вы идите, а я тут еще немного… — ответила Мари, все еще недовольная.

— Ну ладно. Тогда до завтра.

Он медленно, как будто без особой охоты, а может, думая, что Мари сейчас смотрит ему в спину, пошел к выходу. Теперь она была одна в пустом автосалоне. Проводив взглядом директора, она вдруг ни с того ни с сего подумала о модели, с которой тот живет. Счастливы ли они? Однажды, когда все собрались выпить вместе после работы, она возвращалась из дамской комнаты и нечаянно подслушала, как директор, понизив голос, говорит другим служащим: «Эти худышки так себе. У меня весь пах в синяках». Неужели они так бурно занимаются любовью, что аж бьются друг о друга костями до синяков? Ну, может, поначалу было и так. Но чтобы до сих пор — это уж вряд ли. Мари взяла ручку и начала выводить каракуля на чистом листе бумаги. Она начертила одни треугольник поверх другого, так что получилась шестиконечная звезда Давида. Потом еще треугольник, за ним еще один, пока рисунок постепенно не слился в окружность. Рядом она написала слово «пах», затем «пах в синяках», а поверх опять начертила треугольник. В пустом углу она огромными буквами снова вывела слово «ПАХ». Она продолжала исписывать листок словами «в синяках» и «пах», и в конце концов они утратили свой изначальный смысл и превратились в простые изображения наряду с треугольниками и звездами. Мари достала еще один чистый лист бумаги и начала заново писать на нем слова «пах» и «в синяках» и рисовать треугольники.

— Что вы тут делаете?

Мари испуганно оглянулась. У нее за спиной стоял Ким Риоп. Она прикрыла рукой исписанный листок, но было уже поздно.

— Ты еще не ушел?

— У меня машина не заводится. Эвакуатор, говорят, только через полчаса приедет.

В отличие от директора, Риоп парковался на платной стоянке за зданием. У него был не «Фольксваген», поэтому ставить машину перед автосалоном ему запрещалось.

— Я тут просто время пережидаю. У меня встреча в семь.

В воздухе повисла неловкая пауза. Он тихонько подкрался к ней, чтобы в шутку напугать, но увиденный вскользь листок бумаги был сплошь исписан словами «пах в синяках», и теперь, наверное, только эта фраза и крутилась в его голове.

— А что с твоей машиной? — спросила Мари.

— Я сам не знаю. Просто не заводится. Руки пачкать не хотелось, поэтому я капот даже не открывал. Пускай в страховой сами разбираются.

— А зажигание включается?

— Нет.

— Скорее всего, аккумулятор сел.

— Наверное. Не знаю, что и делать. Моя свояченица меня съест.

— Ах, да. Она же за твоим сыном присматривает, да?

— По-моему, у нее кто-то появился. Она в последнее время ужасно нервничает, стоит мне хоть немного задержаться.

— А у меня есть провода для прикуривания.

Она всего лишь имела в виду, что у нее в багажнике есть пусковые провода, которыми можно подключить один аккумулятор к другому, и она может их ему одолжить, однако, произнеся эти слова, вдруг почувствовала себя вульгарной, как будто только что попыталась соблазнить незнакомого мужчину на улице. Она не понимала, что именно вызвало в ней это ощущение: само это предложение или тон, с которым она его произнесла.

— Ого, вы что, с собой их возите? — удивился Риоп.

— Конечно.

Она уверенно встала из-за стола и направилась к дверям. Риоп поспешил за ней. На выходе к Мари подлетел смотритель стоянки с ключами от ее машины и с чрезмерной фамильярностью объявил:

— А я тут уже выкатил машинку!

Ее «Фольксваген Гольф», припаркованный утром на подземной стоянке, уже ждал ее наверху. С некоторых пор смотритель без ее на то согласия раз за разом вторгался на ее территорию: то, как в этот раз, делал что-нибудь, о чем она его даже не просила, то ни с того ни с сего совал свой кос в ее дела.

— Спасибо, — сухо ответила Мари, садясь в машину.

Риоп уселся на переднее пассажирское кресла Мари включила зажигание и, пока машина разогревалась, нечаянно увидела в зеркале, как смотритель с недовольным лицом сверлит взглядом заднее стекло «Гольфа». Какого черта? Он что, ревнует? Она замотала головой. Да что со мной сегодня такое? Почему мне все время кажется, что каждый взгляд, каждое слово обязательно что-то значит? Я стала слишком впечатлительной? Или отношения между людьми вообще по природе такие? Мари смочила языком губы. В это время подбежал смотритель и постучал по стеклу:

— Там внутри свет не выключен и дверь открыта. Мне все закрыть?

— Нет, я еще не ухожу. У Риопа аккумулятор разрядился, я собираюсь дать ему прикурить от своего, — объяснила Мари.

— A-а, — облегченно закивал смотритель и, отойдя назад, стал жестикулировать, помогая ей выехать задним ходом.

Выехав с площадки перед салоном, Мари свернула в аллею и медленно поехала в сторону платной парковки. На въезде Риоп опустил стекло и крикнул дежурному, чтобы тот не выписывал Мари счет, потому что она здесь только для того, чтобы помочь завести его машину. Она подогнала свой «Гольф» к машине Риопа. Два автомобиля стояли капот к капоту, как будто говорили друг другу «Привет!». Мари достала из багажника два толстых кабеля и соединила «плюс» аккумулятора своей машины с «плюсом» машины Риопа, а «минус» с «минусом». Левая рука в гипсе постоянно о что-нибудь ударялась, и каждый раз, когда раздавался стук, Риоп коротко ахал вместо Мари. Он рассеянно крутился вокруг нее, уставившись на раскрытые внутренности двух автомобилей.

— Садись в машину, — скомандовала Мари.

Риоп послушно прыгнул за руль. По нему было видно, что он до этого ни разу не делал ничего подобного.

— Попробуй! — крикнула ему Мари.

Риоп включил зажигание и завел двигатель. Он понажимал на педаль газа и, убедившись, что все работает, с довольным лицом вышел из машины.

— Ух ты, вот здорово!

Хм, это обаяние беспомощного мужчины часом не продукт эволюции? Мари вяло улыбнулась в ответ и посоветовала:

— Не выключай двигатель еще минут двадцать.

— Спасибо! Тогда до завтра. А, кстати, когда вам гипс снимут?

— Не знаю. Скоро, наверное.

Он кивнул, как послушный мальчик, и снова сел в машину. Мари тоже вернулась за руль, дала задний ход и выехала со стоянки. Следом за ней выехал и Риоп. Она снова припарковала свой «Гольф» перед автосалоном и сказала смотрителю, что вернется за машиной позже. На часах было уже 6:35. Ей пора идти на встречу с Сонуком. Она вошла в офис, закрыла на ключ ящик стола и выключила свет везде, кроме демонстрационного зала. Затем пошла в туалет, вымыла руки и достала косметичку. Помада почти вся стерлась. Она аккуратно прошлась по всему лицу, освежив каждую деталь макияжа. Закончив, вытерла руки бумажным полотенцем. Ей мучительно хотелось выкурить хотя бы одну сигарету, но в то же время она не хотела, чтобы от нее пахло табаком вря первой же встрече с другом Сонука, которого она не знала. К тому же ее молодой любовник не любил, когда она курила. Мари вышла из салона ац попрощавшись взглядом со смотрителем, подошла к пешеходному переходу.

Когда загорелся зеленый, она спокойно перешла дорогу, подстроившись в ногу с другими пешеходами, и села в свободное такси на противоположной стороне.

— Станция «Каннам», пожалуйста.

Таксист молча завел машину.

36

Когда машина Мари вдруг выехала со стоянки и скрылась в переулке, Чхольсу подумал, что мужчина рядом с ней был Ким Киен. Он быстро домчался до разворота и поспешил за ними, однако «Гольф» уже въехал на платную стоянку прямо за зданием автосалона. Внимательно присмотревшись, он увидел, что это был вовсе не Киен, а кто-то другой, и они с Мари были заняты тем, что присоединяли концы кабелей к аккумуляторам. После того как они закончили, Мари вернулась в офис, а он снова поставил машину через дорогу от автосалона и стал ждать, пока она выйдет. Через некоторое время она появилась одна и в этот раз не села в машину, а пошла к пешеходному переходу. Куда она собралась без машины? Может, хочет поужинать где-то неподалеку, потому что собирается остаться допоздна на работе? Но Мари перешла дорогу и тут же села в такси. Такси проехало мимо машины Чхольсу и устремилось вперед. Он торопливо выехал с обочины и сел им на хвост. Такси ехало без особой спешки, не выбиваясь из общего потока автомобилей, и спокойно двигалось в южном направлении. В вечерние часы пик в любом уголке делового Каннама было столпотворение. По дорогам медленно текли плотные ряды машин. Чхольсу снова позвонил руководителю и доложил о текущей ситуации: судя по тому, что Мари оставила свою машину и, сев в такси, движется в сторону многолюдного места, она наверняка собирается на встречу с мужем, и ему требуется подкрепление. Однако Чон отнесся скептически к его догадке, сказав, что вряд ли она в таком случае действовала бы открыто, и предположил, что это, напротив, могла быть уловка, чтобы отвлечь его внимание. Еще он добавил, что подкрепление может немного задержаться в пути.

Такси остановилось у станции «Каннам». Мари вышла из машины и уверенно свернула в переулок за «Нью-Йоркской пекарней». Припарковавшись на островке безопасности, Чхольсу оставил на передней панели табличку «При исполнении служебных обязанностей» и пошел следом за ней. Не похоже, что она старалась уйти от преследования. Напротив, она была куда больше озабочена тем, чтобы протиснуться вперед сквозь людской поток и при этом ни в кого не врезаться. Наконец она добралась до цели и, достав из сумочки зеркало, еще раз проверила прическу и макияж. Она стояла перед вывеской с надписью «Свиная грудинка в винном маринаде» на темно-красном фоне. Вытяжные вентиляторы рьяно выдували наружу дым с запахом горелого жира.

Чхольсу перестал есть мясо пять лет назад, после того как прочитал книгу Хелен Ниринг, жены Скотта Ниринга, «Простая пища для хорошей жизни». В предисловии книги было написано, что Скотт умер в возрасте ста лет, а Хелен — в возрасте девяносто двух лет.

Чхольсу хотел долго жить.

Он понимал, что если расскажет где-нибудь о таком своем желании, то вряд ли встретит понимание, поэтому держал язык за зубами. Однако он был уверен, что через несколько десятков лет продолжительность жизни человека возрастет так, как нынешним жителям планеты и не снилось, а до тех пор он хотел сохранить свой организм относительно здоровым, чтобы впоследствии сполна насладиться плодами грядущих революционных достижений медицинской науки. Он огляделся по сторонам. Интересно, до скольких лет надеются прожить все эти молодые завсегдатаи ресторанных переулков Каннама? Еще каких-то несколько десятков лет назад семидесятилетний юбилей считался радостным событием для всей семьи, а теперь стал обычным делом, его порой даже отмечать неохота. Где-то из глубины души чей-то голос тихонько спрашивал его: «Чего ты собираешься достичь, живя так долго?» На это он сам и отвечал: «Долгая жизнь сама по себе и есть моя конечная цель. Кто-то желает стать Казановой, а кто-то — Наполеоном. Еще кто-нибудь мечтает покорить все вершины выше семи тысяч метров или совершить кругосветное путешествие пешком, а кому-то хочется побить мировой рекорд в стометровом забеге. А я всего лишь хочу жить дольше всех. Я буду жить долго и наблюдать за тем, как те, кто сейчас хвастаются блестящей карьерой и успехом у женщин, и те, кто нынче властвуют в мире, превратятся в бессильных стариков перед лицом смерти. Мы все пришли в этот театр под названием „Земля“ с одинаковыми билетами в руках. И раз уж на то пошло, нет ничего странного в том, что я хочу увидеть как можно больше, перед тем как навсегда покину зрительный зал».

Хелен Ниринг говорила в своей книге: «Есть мясо — это неестественно. Подумайте сами. Если мы увидели по дороге яблоню, мы можем спокойно сорвать с ветки яблоко и съесть его без какого-либо чувства вины. Но вряд ли кто-нибудь сможет так же запросто оторвать ляжку у пробегающей мимо курицы и сожрать ее на месте». Чхольсу был согласен с таким аргументом. Да, есть мясо — это слишком жестоко. К тому же, утверждает Ниринг, кишечник человека в процессе эволюции приспособился к перевариванию растительной пищи, и поэтому он длиннее, чем у плотоядных животных, а это значит, что мясо начинает гнить, пока проходит через всю его длину. С этим Чхольсу тоже мог полностью согласиться. Он ведь раньше часто мучился от тяжести в животе на следующий день после того, как поест мясо. Однако, живя в обществе — и особенно для таких, как он, работающих в спецслужбах, где все должны быть крутыми парнями и настоящими мужчинами, — избежать мясных застолий было не просто. Если они в очередной раз собирались с сослуживцами в ресторане поесть свинину на гриле, он говорил, что ужасно голоден, заказывал себе суп из соевой пасты, пока мясо еще готовилось, а потом, когда все заворачивали в листья салата кусочки прожаренной грудинки, он для отвода глаз делал себе такие же свертки, но только с рисом да зеленым перцем. Через год такой жизни у него исчезло постоянное ощущение вздутия живота и улучшился цвет лица. Неприятный запах изо рта и отрыжка тоже постепенно ушли. Каждое утро он выходил на пробежку вдоль ручья, а по вечерам качал мышцы на тренажере. Теперь от одного только запаха мяса его начинало тошнить. Еще он прочитал книгу Джереми Рифкина «Обратная сторона говядины: взлет и падение крупного скотоводства» и еще больше укрепился в своих убеждениях. Книга описывала во всех подробностях те жуткие условия, в которых держат коров, свиней и кур, выращиваемых на убой. Он не мог смириться с человеческой жестокостью и твердо решил перейти на вегетарианский образ жизни. Если быть точным, он не был абсолютным вегетарианцем, а просто не ел мяса. Он не видел причины отвергать рыбу или морепродукты, ведь в отличие от животных, которых разводят на фермах, они не напичканы антибиотиками и генномодифицированными кормами, и здесь нет жестокого обращения с животными.

Однако с тех пор, как Чхольсу исключил мясо из своего рациона, с ним стали происходить странные вещи. До этого он худо-бедно встречался с девушками, пусть даже всего по несколько месяцев, ходил иногда на свидания в кино или рестораны. Ему еще не встретилась та, на которой он захотел бы жениться, но он считал это всего лишь вопросом времени. Он не придавал этому большого значения, полагая, что так или иначе когда-нибудь да встретит свою вторую половинку. Но после того как он перестал есть мясо, женщины вообще исчезли из его жизни. Те, с кем он встречался лишь время от времени, по разным причинам перестали с ним общаться, и со всеми своими бывшими девушками он тоже постепенно потерял связь. Одни выходили замуж, другие влюблялись в кого-нибудь. Новые девушки, с которыми его знакомили, после первого же свидания пропадали. Они не находили в нем ничего интересного и к десяти вечера уже начинали зевать. Он всего лишь перестал есть мясо — и ведь не то чтобы он заявлял всем об этом прямо с порога, — и женщины стали обходить его стороной. Как-то раз ему даже пришла в голову абсурдная мысль, не содержатся ли в мясе феромоны. Возможно, они усматривали во всем этом нечто вроде вялой отговорки мужчины, утратившего дух соперничества. Ведь что ни говори, а большинство женщин все же притягивают мужчины агрессивные, непривередливые в еде, которые согласны жить не очень долго, но — полной жизнью. Однако Чхольсу не задумывался об этом настолько глубоко. Вон, Хелен же, рассуждал он, была ведь на целых двадцать лет моложе Скотта — и ничего. Кто сказал, что он не может повстречать такую, как Хелен, которая полюбит его вегетарианские наклонности? Так или иначе, он гордился собой за то, что смог одним махом избавиться от привычки, с которой жил тридцать с лишним лет. Он с воодушевлением думал о том, что теперь ничто не мешало ему таким же образом достичь еще больших перемен в жизни, а тело его вскоре полностью очистится от шлаков и токсинов, и от одной мысли обо всем этом в нем росло чувство гордости и уважения к самому себе.

Тем не менее Мари без тени колебания вошла в этот ресторан, из которого доносился омерзительный запах жареного мяса. Она вмиг утратила всякую привлекательность в его глазах. Чхольсу представил, как кусочки шипящего на жаровне сала, испускающие тошнотворный запах, будут один за другим отправляться в ее рот, а оттуда попадут в желудок и пройдут через весь кишечник. Ему стало противно от этой мысли, однако вытрясти ее из головы теперь было уже сложно. Он заглянул внутрь сквозь пробел между словами «свиная грудинка в» и «винном маринаде» на окне ресторана. Внутри было довольно темно и оформлено в так называемом стиле Дзэн — для свиной грудинки на гриле интерьер весьма изысканный. Мари сидела в углу. Чхольсу прищурился и попытался разглядеть лицо мужчины, сидевшего напротив нее. Это был точно не Ким Киен. Молодой человек лет двадцати с небольшим, вряд ли ее клиент или член семьи, с виду был похож студента. На нем были широкие джинсы в стиле хип-хоп с необработанными краями; длинная челка слегка прикрывала лоб и немного лезла на глаза. Через какое-то время из туалета вышел еще один мужчина и сел с ними за один стол. Они принялись разливать сочжу по рюмкам.

37

Киен вышел из метро на станции «Ыльчжиро» и пошел мимо универмага «Лотте». Только что наступил конец рабочего дня, и офисные здания вокруг изрыгали на улицу огромные потоки людей. Идти, не задевая никого в толпе, было невозможно. Отель «Уэстин Чосон» располагался за универмагом. Не заходя в вестибюль, он обошел его по кругу и встал перед алтарем Вонгудан, последним оплотом тщеславия династии Чосон на пороге ее неминуемого заката. Оттуда он украдкой взглянул на временную парковку: если бы из органов прислали машину для наблюдения и прослушки, она бы встала именно там. Однако никакого фургона или микроавтобуса без окон там не было. Затем Киен заглянул сквозь стеклянные двери в вестибюль и окинул взглядом сидевших на диванах людей. Ничего подозрительного он не отметил. Сочжи сидела на диване возле стойки консьержа и читала книгу.

Расположение отеля позволяло в случае необходимости легко укрыться от преследования. Он мог слиться с толпой возле универмага или нырнуть в длинный подземный переход, который тянулся до самого рынка Намдэмун. Бесчисленные темные переулки и подземные торговые галереи в стороне Мендона и городской ратуши тоже могли укрыть в себе беглеца, а подземная парковка отеля соединялась с подземной парковкой соседнего отеля «Плаза».

Киен посмотрел на часы. Было уже 6:15. Он подошел к телефону-автомату и набрал номер. Вместо длинных гудков в трубке раздалась мелодия русского романса. Затем послышался голос Сочжи:

— Алло?

— Привет, это я.

— А? Привет. А что это ты звонишь с какого-то странного номера?

— У меня батарейка села, с автомата звоню. На работе возникло кое-что срочное, поэтому я поздно выехал. Немного опаздываю, извини.

— Ничего страшного.

Он внимательно вслушивался в голос Сочжи, стараясь уловить, нет ли в ее тоне чего-нибудь неестественного. Выйдя из телефонной будки, он подошел к вестибюлю и понаблюдал за ней еще немного. Прошло пять, затем десять минут, но никто к ней не подходил и не звонил ей на мобильный. Она спокойно сидела на месте и читала книгу. Киен все равно не стал пока заходить внутрь, решив выждать еще немного. Лишняя осторожность никогда не повредит. Он развернулся и пошел в сторону Мендона, но тут же заметил полицейских, выстроившихся в длинные ряды на подъезде к отелю. В чем дело? Приезжает какой-нибудь дипломат или кто-то из высокопоставленша чиномпк ков? Или, может, поблизости будет проходить демонстрация? В любом случае идти между рядами полицейских ему не хотелось. Он замедлил шаг, притворившись, что у него зазвонил телефон, я достал из кармана мобильный. Затем он развернулся и зашагал обратно к отелю. У входа он снова внимательно осмотрелся по сторонам.

Когда плаваешь брассом или играешь в теннис впервые после длительного перерыва, отвыкшие от спорта мышцы не слушаются, а мяч то и дело летит не в ту сторону, но несмотря на все разочарование, ты непременно удивляешься тому, как тело все еще помнит основные движения. Киен сейчас ощущал нечто подобное: всего за какие-то несколько часов он снова привел в действие свои мыслительные мышцы, которыми долгие годы не пользовался. Все чувства обострились, угол зрения расширился. Каждое изображение, которое попадало на сетчатку глаз, моментально перерабатывалось в слова и откладывалось в мозгу: трое мужчин крепкого телосложения в деловых костюмах, одна женщина в солнечных очках, двое водителей за рулем своих машин, двое посыльных, подозрительных передвижений нет.

Он обошел отель и вошел внутрь через другой вход с обратной стороны. Несколько мужчин выгружали коробки из авторефрижератора. Через открытую дверь из кабины доносился последний куплет песни Мэри Хопкин «Those Were the Days». Друг мой, мы стали старше, а мудрей не стали…

Он подошел к Сочжи и встал перед ней. Она подняла голову и посмотрела на него:

— А, привет.

— Ты давно ждешь?

— Нет, я тоже недавно пришла, примерно когда ты позвонил.

— Пойдем поедим.

Они спустились по лестнице в подземную галерею. В японском ресторане их встретил администратор, сама любезность и обходительность, и проводил к столику. Они уселись и вытерли руки горячими влажными полотенцами. Посмотрев на руку Сочжи, Киен спросил:

— Что с твоей рукой?

На тыльной стороне кисти ее руки краснел небольшой порез. Из-за ярко-малинового цвета антисептика он сразу бросался в глаза.

— Да так, поранилась немного, пока кое-что доставала, — сказала Сочжи с улыбкой провинившейся школьницы, которой сделали замечание.

— Утром, кажется, я его не видел.

— Нет, это я днем.

— Учеников колотишь?

— Ой, ну тебя! — Сочжи замахала на него руками.

— Да шучу я.

Киен заказал суши. Сочжи сначала выбрала тушеную треску, но официант ответил, что она у них закончилась, поэтому она тоже заказала суши. Киен решил, что они этим не наедятся, и заказал еще креветки в кляре.

— Как насчет теплого саке? — предложил он.

— Давай.

Киен окликнул официанта, который уже уносил меню, и попросил принести подогретого саке.

— Я отойду ненадолго в туалет.

Он встал из-за стола, вышел наружу и осмотрелся. Вокруг ресторана никто не кружил. Коридоры на этаже расходились в трех направлениях. Киен быстро прошелся по каждому и проверил все выходы. Одна из дверей веля в кухни японского ресторана и смежного с ним европейского. В кухнях наверняка были двери для завоза продуктов, которые вели прямо на улицу. Напоследок он проверил выход, ведущий на подземную парковку, и вернулся в ресторан.

— Ну что, ты принесла ее?

Их взгляды встретились. Сочжи спросила:

— Можно задать тебе один вопрос?

— Не принесла?

— Так можно или нет?

— Ну задавай. — нехотя согласился Киен.

— Что у тебя там? Действительно роман, который ты написал?

— Почему ты вдруг спрашиваешь?

— Ну просто, — Сочжи неловко заулыбалась, — я так долго хранила ее у себя, что теперь мне кажется, будто она уже моя. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю. Но все же она принадлежит мне. Я же только попросил тебя подержать ее для меня.

— Ну да. Но я подумала, что раз она так долго была у меня, то мне полагается хотя бы знать, что я держала у себя в квартире целых пять лет. Знаешь, у Ли Сыну есть такой роман под названием «Люди и не знают, что у них в домах».

Официантка с волосами, аккуратно убранными в тугой пучок, принесла яичный пудинг и чашечки для саке. Киен взял ложку и окунул ее в мягкий пудинг.

— Есть вещи, которых лучше не знать.

Яичный пудинг был легким и ароматным, но при глотании в нем ощущались комочки.

— Не слышала, чтобы неведение хотя бы раз пошло на пользу человечеству. Незнание всегда было источником бессмысленной жестокости.

Киен положил ложку в опустевшую чашку. Она с неожиданно громким звоном стукнулась о дно.

— Сочжи, речь сейчас идет не о человечестве, а обо мне. Лично обо мне, понимаешь? Это мое личное дело, и оно касается моего будущего.

Она молча взяла в рот ложку яичного пудинга и, проглотив его, тихо спросила:

— Скажи, мне совсем-совсем ничего нельзя знать об этом твоем, как ты говоришь, личном деле? Неужели в твоем будущем совсем нет для меня места?

Голос ее был тихим и мягким, но отчаяние, звучавшее в ее словах, заставило его невольно вздрогнуть изнутри.

— О чем это ты?

— Киен, ты ведь никогда раньше так себя не вел. Нет ничего странного в том, что мне это кажется подозрительным. Ты так не считаешь?

— Подозрительным?

— Ты ни с того ни с сего заявляешься ко мне работу, просишь вернуть то, что оставил мне пять лет назад, приглашаешь на ужин в дорогой ресторан — что, разве не подозрительно? Такое чувство, будто ты собрался куда-то далеко уехать.

Киен подхватил палочками маринованный имбирь и положил в рот. Затем он спокойно спросил:

— Имбирь любишь?

— Нет. — Сочжи с недоумением посмотрела на него и мотнула головой.

— А мед? Мед ты любишь?

— Не уходи от темы.

— Я и не ухожу от темы. Мне правда интересно.

— Нет, не люблю ни то, ни другое. Ем только так, при случае.

Он прожевал имбирь и сделал глоток подогретого саке.

— Наверное, все так. Имбирь и мед — это такая еда, которую едят только иногда. Когда в японский ресторан приходят или с похмелм, например.

— Ну да.

— Сочжи, послушай меня. Возможно, мне скоро придется уехать туда, где и мед, и имбирь на вес золота. Там женщинам после родов в больнице дают воду, растворив в ней несколько ложечек меда. И они пьют ее с благодарностью, потому что знают, насколько это дорого.

Сочжи нахмурилась.

— Куда ты едешь? Куда-нибудь… вроде Лаоса?

Киен посмотрел ей прямо в глаза.

— А ты бы поехала?

— Не знаю. Надолго?

— Это не просто поездка. Если я уеду, то, возможно, больше уже не смогу вернуться.

Их разговор ненадолго прервала официантка, которая принесла суши и креветки в кляре. Сочжи взяла в рот кусочек имбиря, а Киен глотнул еще саке. У него мелко тряслись колени.

— Знаешь, — заговорила Сочжи, — по-моему, я уже давно предчувствовала, что в один прекрасный день произойдет нечто подобное. Мне почему-то все время казалось, что ты здесь как будто не на своем месте. Не знаю, может, это потому, что ты сирота. Просто ты всегда был похож на человека, который вышел из поезда на незнакомом вокзале и оглядывается по сторонам, не понимая, где находится.

— Тебе действительно так казалось?

— Я же спала с тобой.

— Всего один раз.

Сочжи рассмеялась.

— Будь осторожен, когда спишь с женщиной. Достаточно одного раза, чтобы полностью оказаться у нее в руках.

— В первый раз такое слышу.

— Скажи мне, Киен. Скажи, куда ты собрался уезжать?

Он взял с тарелки суши и положил в рот. Было непонятно, что это была за рыба. Просто какая-то белая рыба из нежирных сортов.

— Лучше тебе этого не знать.

— Почему?

— Поешь суши.

Киен указал палочками на тарелку Сочжи. Она машинально взяла в рот суши с креветкой и стала медленно жевать. Киен хлебнул немного супа мисо. Во рту ощущался приятный мягкий вкус соевых бобов. Сочжи снова заговорила:

— Послушай меня. На самом деле — ты только не подумай, что это я сейчас на месте придумала, — я с самого начала никогда не думала, что до самой старости буду учительницей в школе. То есть я была уверена, что меня ждет увлекательная жизнь, наполненная трагедией и драматизмом. Знаешь, какая у меня была мечта? Я хотела, как Хемингуэй или Джойс, уехать куда-нибудь и там, вдали от родины, писать свои романы. А Мари поедет с тобой?

— Она ничего не знает.

— Что?! — Сочжи раскрыла рот от удивления, но тут же закрыла обратно, пытаясь разобраться, что именно значили его слова. — Она пока не знает или ты вообще не собираешься ей ничего рассказывать?

— Вообще не собираюсь.

— Но почему?

— И так ясно, что она не захочет со мной поехать. К тому же я не вправе делать ее несчастной.

— Но все равно, вы ведь муж и жена!

— Да, были. До этого момента.

— Ну ты даешь. Я и не знала, что ты такой.

— Ты правда хотела бы поехать со мной?

— Только мне нужно будет кое-какое время. Надо получить выходное пособие в школе, сиять депозит…

— Ха-ха-ха! — впервые с того момента, как они вошли в ресторан, Киен по-настоящему искренне рассмеялся.

— Что тут смешного, а? Чему это ты так радуешься?

— Нет, ничего, — он покачал головой. — Да ты и впрямь не знаешь, куда я уезжаю.

— Не знаю, конечно. Откуда мне это знать?

— Дай мне мою сумку, пожалуйста. — Киен протянул руку.

Сочжи вытащила из бумажного пакета черную мужскую борсетку и передала ему через стол. Киен взял ее в руки и ощупал, проверяя, все ли в сохранности. Замок тоже был нетронут.

— Спасибо, что сохранила.

Они подняли керамические чашечки с саке и тихонько чокнулись.

— Еле нашла. — сказала Сочжи и крепко сжала губы.

— «Люди и не знают, что у них в домах»?

— Никак не могла вспомнить, куда положила. Это же не такая вещь, которой я каждый день пользуюсь.

— И где она была?

— В горшке из-под соевой пасты.

— Правда?

Киен понюхал борсетку. Легкий запах отдаленно напоминал то, как пахнет сухая земля перед самым дождем.

— Не волнуйся, соевой пастой она не воняет. Я этот горшок для риса использовала. Может, разве что немного рисом пропахла.

— Да, кажется.

— Когда доставала борсетку, крышка от горшка упала — и вдребезги.

— Так вот как ты руку поранила?

— Да, пока крышку ловила… Ну не дура? Как будто можно поймать на лету тяжеленную крышку от глиняного горшка.

На минуту они оба замолчали. Их тарелки с суши постепенно пустели.

— Послушай, Сочжи, ты ведь писатель? — начал издалека Киен.

— Ну да, а что?

— Скажи вот, ты действительно считаешь, что как писатель ты всегда с радостью будешь принимать все, что бы ни случилось с тобой в жизни?

Немного подумав, Сочжи кивнула головой и ответила:

— Да, скорее всего. Я ведь как раз думала о том, что последние несколько лет вела слишком спокойную и тихую жизнь. Хемингуэй участвовал в гражданской войне в Испании, Андре Мальро — в Великом походе Мао. А как посмотришь сейчас по сторонам, становится ясно, что революцией уже и не пахнет и настоящих опасностей нигде не осталось. Разве что аморальность и распущенность. Но эти пошлые авантюры меня не интересуют. Понимаешь, о чем я?

— Ты правда думаешь, что опыт, каким бы он ни оказался, дает вдохновение для творчества?

— По крайней мере, это всегда лучше, чем когда его вообще нет. Слепой тоже может рисовать. Возможно, он может даже создавать поистине удивительные картины. Но если у него будет зрение, то и картины его будут лучше.

— А вдруг он, наоборот, будет подавлен тем, что увидит, и утратит былую остроту восприятия?

— Ты не про рассказ Енама говоришь? Среди его прозы есть что-то подобное. Про одного слепца, который вдруг прозрел. Он идет в город, но тут же теряется там и плачется людям вокруг, говорит, что совсем заблудился, и просит, чтобы кто-нибудь отвел его домой. Тогда какой-то про хожий советует ему: «А ты снова закрой глаза».

На Киена никогда не производили большого впечатления подобного рода афоризмы. Он не любил красивых слов, остроумных высказываний и парадоксальных фигур речи и считал, что они не отражают правду жизни. Однако, слыша такие слова, он каждый раз отвечал одно и то же: «Хм, занятно».

— Но я считаю, что тут Енам просто умничает. Конечно, слепец может не сразу привыкнуть и вначале даже заблудиться. Однако если он приведет к согласию чувства, которые у него уже были, и вновь обретенное зрение, то сможет ориентироваться еще лучше.

Киен раньше слышал об одном таком человеке. Олдос Хаксли в юношестве едва не ослеп, но впоследствии смог восстановить зрение благодаря операции и со всей душой принялся писать. Он не стал снова закрывать глаза.

— Диалектическое развитие?

— Ну конечно! Оно самое. Опора на одно лишь прямое восприятие и восхваление неведения в конечном счете приводит к отказу от себя.

Ее глаза светились. Киен вдруг увидел перед собой ту самую Сочжи, какой знал ее в студенческие годы. Он прикрыл глаза. После встречи с людьми, которых не видел долгое время, на душе всегда становится грустно, потому что все мы стареем, бережно храня в себе собственный образ в молодости. Юноша, постарев, превращается не в старика, а в старого юношу, и девушка точно так же становится не старухой, а старой девушкой.

— Киен?

— А? — он открыл глаза.

— Устал?

— Нет, просто глаза немного горят.

Киен потер глаза.

— Когда ты уезжаешь?

Он отнял руки от век и посмотрел вперед. Какое-то время перед глазами все еще было немного темно.

— Завтра.

— Так скоро? Ты уже все приготовил?

— Нет.

— Ты случайно не задумал какую-нибудь глупость? — Сочжи посмотрела на него с подозрением.

— Какую еще глупость?

— У тебя не депрессия?

— Нет.

— А по-моему, депрессия.

— Если бы у меня была депрессия, я бы лежал дома под одеялом, а не бегал вот так по городу.

— Тогда ладно, успокоил.

— Спасибо. Хоть одна душа беспокоится о том, как бы я не наложил на себя руки.

— А как же Мари?

— С Мари мы, можно сказать, просто соседи по квартире.

— Хм, если это все уловка, чтобы заманить меня туда наверх, — Сочжи указала пальцем на потолок, — то даже и не думай.

Там над потолком располагались уютные гостиничные номера с белоснежно-чистыми простынями.

— У Мари больше нет сексуального желания. Может, у нее уже наступил тот возраст и это из-за гормонов?

— Сказать тебе правду?

— Скажи.

— Она тебя не любит. Ты что, все еще не знаешь этого?

— Пусть так, но у женщины все равно должно быть желание, а его нет.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю.

— Откуда?

Слова перелетали через стол между ними, как мяч от настольного тенниса.

— Говорю тебе, я это знаю.

— Ну так откуда?

— Меня этому учили.

— Чему учили?

— Подслушивать за тем, что говорят другие, незаметно следить за людьми, распознавать правду и ложь в словах.

— В спецназе каком-нибудь служил, что ли?

— Сочжи.

— Ну?

— Ты знаешь, откуда я?

— Откуда?

Он неловко улыбнулся и написал на салфетке два иероглифа. Это было слово «Пхеньян». Сочжи, прищурившись, посмотрела на салфетку и тут же ошеломленно подняла на него глаза:

— Что? Правда?

— Тише, не кричи на весь ресторан. — Киен доел суши и запил супом. — Это правда.

— Не может быть. Мы же уже столько знакомы, еще с универа!

— Я попал сюда еще раньше.

Сочжи схватилась правой рукой за лоб. Она всегда делала так, когда ее что-нибудь сильно удивляло. Киен продолжал:

— Я на несколько лет старше, чем ты думаешь.

— Ах, ну да… Поэтому… да… А! Так вот почему… Да, тогда, значит… Послушай, ты правда… то есть послушайте, Ким Киен… Нет, это ведь наверняка даже не настоящее имя. Но почему тогда к нам… за что? Что мы такого сделали? То есть, конечно, не обязательно, чтобы мы что-то сделали, но…

— Успокойся. Я всего лишь исполнял приказ. Я никому никогда не рассказывал, ты первая.

— И Мари ничего не знает?

— Не знает.

Одновременно с растерянностью на ее лице скользнуло выражение гордости за свое первенство.

— Тогда с кем, она думает, жила все эти пятнадцать лет?

— Надо полагать, с заурядным мелким кинодистрибьютором.

— Но зачем ты мне это рассказываешь? — Сочжи напряженно посмотрела ему в глаза.

— Ты… — Киен замялся, — ты же… писатель. Ты говорила, что писатель с охотой принимает все, что жизнь ни…

— И это все? — перебила Сочжи. Выражение ее лица стало неподвижным и жестким.

— Ну я…

— То есть, хочешь сказать, сюжет мне сейчас подкинул, да? И я тебе за это спасибо должна сказать?

— Нет, не в этом дело. Пойми меня, я только что получил приказ и завтра утром должен вернуться туда. Это все так жестоко, ты не согласна? За мной целый день гнались, и мне только сейчас еле-еле удалось от них оторваться, чтобы прийти сюда и немного перевести дух.

— Ты ведь знаешь, что в законе о государственной безопасности есть статья об ответственности за недонесение?

Киен молча кивнул.

— То есть я нарушаю закон, просто сидя здесь с тобой и ничего не делая?

— Выходит, что так.

— Я всегда думала, до чего же своеобразное это преступление: ты виновен не в том, что сделал, а в том, что чего-то не сделал. И еще представляла, в каком замешательстве, должно быть, оказываются люди, когда с ними случается что-то подобное.

— Прости.

— Забудь, что я сейчас наговорила про то, что неведение никогда не помогало человечеству. Тут существует даже закон, по которому одно только знание чего-то становится преступлением, а я ничего не знала и бездумно несла всякую чушь.

Киен опустил глаза и съел кусочек имбиря, а вслед за ним отправил в рот зубчик маринованного чеснока. Он вдруг представил, как от него будет нести чесноком, если его схватят прямо сейчас и начнут допрашивать.

— Киен.

— Что?

— Останься.

— И что я тогда буду делать?

— Сдайся властям.

— А ты меня не боишься? Я агент разведки и член ТПК, давший клятву верности Партии и Вождю.

— Ты изменился. То есть наверняка изменился. Я знаю тебя. Ты же любишь суши и пиво «Хайнекен», фильмы Сэма Пекинпа и Вима Вендерса. Тебя привлекает история Мерсо, застрелившего местного жителя в стране третьего мира, и ты с карандашом в руке читаешь изысканную прозу ультраправого гомосексуала Мисимы. По воскресеньям ты ешь с утра спагетти с морепродуктами, а в пятницу после работы сидишь в баре где-нибудь в районе университета Хонгик и пьешь шотландский виски. Разве не так? Ты рассказал мне все это, потому что на самом деле не хочешь туда возвращаться, и в глубине души ты хочешь, чтобы я тебя отговорила. Что, разве я не права?

— А ты не думаешь, что все эти увлечения тоже могли быть лишь прикрытием?

— Для чего? Чтобы переманить меня на ту сторону?

— Может, и так.

— Послушай, — Сочжи прикрыла глаза, собираясь с мыслями, — бывают же такие спектакли, которые идут на сцене по десять лет, а то и больше. Ты похож на актера из такого спектакля, который так долго играл свою роль, что уже начал забывать, кто он есть на самом деле. Чем бы ты ни занимался днем, каждый вечер ты проживаешь на сцене одну и ту же жизнь, и в итоге оказывается, что твоя ночная жизнь куда более постоянна, чем дневная. Помнишь, как у Уайльда портрет Дориана Грея стареет вместо него самого? Я не знаю, что за человеком ты был раньше. Но ты уже настолько хорошо освоил эту роль, что настал тот момент, когда тебе уже трудно понять, где ты сам, а где твой персонаж. Точно так же, как портрет был настоящим Дорианом Греем, Ким Киен здесь и сейчас и есть настоящий ты. Забудь, кем ты был до этого.

— Тамошнее руководство так не думает. Они считают, что подделка — я, вот этот самый Ким Киен. На самом деле почти на десять лет обо мне полностью забыли. Но сейчас кто-то вдруг нашел мое личное дело и теперь хочет, чтобы я настоящий и агент, указанный в бумагах, снова стали одним человеком. Аплодисменты. Спектакль окончен. Команда вернуться в гримерку.

Сочжи потянулась через стол и взяла его руку. Он почувствовал, как на его кулак упала слеза.

— Останься, Киен.

— Если я не вернусь, они пошлют за мной людей. Меня убьют.

А еще его могли арестовать южнокорейские власти и предъявить ему обвинение в убийстве. Однако этого он говорить вслух не стал.

— Ты не будешь в безопасности, даже если вернешься туда.

— Да, но если я вернусь, у меня будет хотя бы половина шанса на то, чтобы остаться в живых. А если я не вернусь, то…

— У тебя в любом случае половина шанса выжить. Если умрешь, то на том и конец. Шансы ничего не значат. В русской рулетке шанс выжить чисто арифметически равен одному к шести. Но каждый раз, когда ты нажимаешь на курок, шанс всегда один к одному: ты либо умрешь, либо нет. Согласен?

Киен ничего не ответил. Сочжи молча плакала. Он не понимал, почему она плачет, но все же от этого ему стало немного легче на душе. Официантка принесла чай. Сочжи отпустила его руку и вытерла слезы. Чай был теплым и мягким на вкус.

19:00
Как в первый раз

38

Мари взяла в руку бутылку сочжу. «Как в первый раз», — гласила стилизованная под каллиграфию на гравюре надпись под изображением птицы в полете. Она вслух прочитала строчку внизу этикетки: «Сочжу на обогащенной минералами щелочной воде». Сонук поднял свою рюмку, Мари наполнила ее и добавила: «Как в первый раз!» Хотя это было произнесено совершенно невзначай, у нее было чувство, будто она его о чем-то умоляет. Сонук многозначительно улыбнулся в ответ и повторил: «Как в первый раз!»

Они чокнулись. Сидевший рядом друг Сонука, который явно чувствовал себя не в своей тарелке, тоже спешно поднял свою рюмку. Это был молодой человек в кепке «Фон Датч», надвинутой на лоб так низко, что Мари с трудом могла различить под козырьком его глаза. Имя его она забыла сразу, как только услышала. Сонук называл его Панда. Он объяснил, что это было его прозвище из-за постоянных темных кругов под глазами. Не расскажи ей Сонук заранее, что его друг сдал первый тур адвокатского экзамена, при взгляде на него она бы ни за что не подумала, что перед ней сидит блестящий студент юрфака.

Три рюмки с хаотичным звоном сошлись в воздухе и разошлись каждая к губам ооего хозяина. Безвкусная алкогольная жидкость в двадцать градусов, ни слишком крепкая, ни слишком слабая, смочила язык и скользнула в горло.

— Возвращаясь к тому, о чем мы говорили, — сказал Сонук, обращаясь к Панде. Его голос терялся в гуле игравшей в ресторане музыки. — Это все нигилизм.

Панда саркастично ухмыльнулся и ответил:

— Шы… шы… шы-то нигилизм?

Он сильно заикался.

— То, что туристы расхаживают в футболках с изображением Че Гевары, не делает его идеи бессмысленными. То есть я хочу сказать, что Че Гевара, который продается в сувенирных магазинах, — это просто товар, а революция есть революция. Что бы сейчас было с жителями Кубы, если бы не кубинская революция? Да то же, что и на Гаити: политическая нестабильность, государственные перевороты, постоянные беспорядки…

— А… а… ат… куда ты знаешь?

Мари, покручивая в руке пустую рюмку, вдруг подумала о том, можно ли стать выдающимся судьей, несмотря на заикание.

— А ты назови хоть одну страну в Латинской Америке, где это было бы не так.

— Чи… чи… Чили.

— Только не говори, что ты поддерживаешь диктатуру Пиночета, — резко ответил Сонук, всем своим видом показывая раздражение.

— Я… я… я имею в виду, что есть и страны со ста-та-табильной властью, пусть даже Пиночета или еще кого.

— Ты что, поддерживаешь страшные пытки, похищения, убийства и военные перевороты?

— Тогда что ты скажешь о массовых избиениях по указу Мао под предлогом «культурной революции»? Погибли миллионы людей по всему Китаю. Он не лучше Сталина, если не хуже, — дал ему отпор Панда, на этот раз ни разу не заикнувшись.

— То есть ты сейчас сравниваешь Пиночета с Мао?

— Эй, посмотрите, мясо сейчас все сгорит, — вмешалась Мари.

Двое перевели взгляд на жаровню. На раскаленной решетке дымились желтовато-коричневые кусочки маринованной свинины. Мари добавила:

— Если будете и дальше ругаться, я встану и уйду.

Сонук, метнув сердитый взгляд на Панду, повернулся к Мари и стал ее успокаивать:

— Извини. Но мы не ссоримся, у нас просто легкая политическая дискуссия.

Мари просунула указательный палец правой руки под гипс и почесала над запястьем. Как же у вас все легко и просто, однако! У вас могут быть разные политические взгляды, но ничто при этом не мешает вам заниматься сексом в одной постели.

— Правда? Ну все с вами ясно. Только пока вы тут дискутируете, все это мясо скоро превратится в угли. Может, лучше о чем-нибудь другом поговорим? Про вегетарианство, например. Почему бы нам не подумать о том, как ради мяса безжалостно эксплуатируют несчастную скотину?

За столом воцарилось молчание. Сонук придвинулся к Мари и полушепотом спросил:

— Что с тобой ни с того ни с сего? Ты обиделась, что болтаем только между собой?

— Да нет, с чего мне обижаться? — Мари замотала головой. У нее безумно чесалось левое запястье под гипсом. — Мне просто интересно, вот и спросила.

Сонук молча подал Панде знак о том, что им пора уходить. Тот взял сумку, готовясь встать из-за стола.

— Может, уже пойдем?

Мари окинула взглядом ресторан. В воздухе густым туманом повисла смесь дыма от жаровен с сигаретным дымом. Ее снова охватило неодолимое желание покурить. Если бы она могла выкурить сейчас одну, всего лишь одну сигарету, ей было бы немного легче пережить все это.

— Давайте посидим еще чуть-чуть.

Внутри было уже невозможно дышать, но ей все равно не хотелось уходить. Она понимала, что стоит им выйти отсюда, как эти двое с победоносным видом, словно самцы из каменного века, поведут ее в какой-нибудь темный мотель.

— Но мы же в принципе уже поели. Может, пойдем тогда еще куда-нибудь выпьем по кружке пива?

Сонук выключил вытяжку над жаровней и наспех доел остававшиеся на решетке несколько кусочков мяса. Горячий воздух, который дул Мари прямо в шею, резко сник, как будто кто-то прошел сзади и стянул с нее шарф. Она встала из-за стола и взяла со стула сумочку. Двое молодых людей пошли вслед за ней к выходу. Она остановилась у кассы и протянула кредитную карту. «С вас сорок пять тысяч вон», — сказал хозяин ресторана и с улыбкой протянул ей дезодорант для одежды. Мари передала его Сонуку, и он тщательно распылил его ей на всю спину. В нос ударил искусственный запах сирени. «Без этого от запаха мяса потом будет никуда…» — пробормотала она, словно оправдываясь перед кем-то. Хозяин вернул ей кредитку вместе с чеком. Она расписалась, сунула копию чека в кошелек и вышла на улицу.

— Спасибо за ужин! — вежливо сказал Панда.

Сонук с гордым видом, как будто это он расплатился за ужин, похлопал друга по спине, на что тот по-дружески легонько ткнул его в плечо. Мари они напоминали добродушных приятелей-шимпанзе.

39

Это были всего лишь макароны под томатным соусом, но Хенми накинулась на них с большим аппетитом. Ей с трудом верилось, что ее ровесник, четырнадцатилетний мальчишка, мог сам приготовить спагетти. Макароны были мягкими, но упругими и, как и полагается, чуть недоваренными, так что их было приятно жевать.

— Слушай, Чингук, где ты этому научился?

— От мамы. А что? Вкусно?

— Ага, обалдеть.

— Это несложно. Правда, было бы намного вкуснее, если бя в подливу еще что-нибудь, кроме помидоров, положил. Ешь пиццу тоже.

Рядом с тарелкой маринованных огурцов лежала огромная квадратная коробка «Пицца Хат».

— Я уже почти наелась.

Хенми взяла один треугольник пиццы. Зубы утонули в щедром слое тертого сыра. Прожевав пиццу, она запила ее ледяной колой. Тяжесть с души как рукой сняло. Всю дорогу по пути к дому Чингука она была не в духе из-за ссоры с Леи, но запах томатного соуса и радушный прием именинника подняли ей настроение. К тому же она обожала спагетти и пиццу.

— А где остальные? Опаздывают? — спросила Хенми, дожевывая кусочек пиццы.

— А, Чхоль? Он вышел ненадолго.

— Так он уже приходил? Это тот, который в школу не ходит? — Хенми огляделась по сторонам.

— Угу.

— Куда он пошел? Купить что-нибудь?

Хенми тут же предположила, что он, вероятно, ушел за выпивкой с сигаретами или какими-нибудь закусками к пиву. Круглая отличница, она никогда в жизни ни в чем подобном не участвовала, но по рассказам других хорошо знала, чем обычно занимаются на вечеринках.

— Нет, он просто немного стеснительный.

— А, так он из-за меня ушел?

— Нет, нет, что ты! — Чингук растерянно замахал руками. — Он вот-вот вернется. Он сказал, что хочет немного пройтись на свежем воздухе. А еще, знаешь, он же собирает ружья… ой, то есть не настоящие ружья, а макеты, а тут как раз на барахолке, говорит, появилась неплохая модель. Вот он и пошел прогуляться и заодно купить себе новое ружье. Сказал, что договорился встретиться у метро с парнем, который выставил его на продажу.

— Ясно. И что, только он один придет? Больше никого не будет?

— Yiy. Другие сказали, что из-за вечерних курсов не смогут.

Хенми понимающе кивнула и поставила на стол стакан из-под колы. Чингук, заметно оживившись, продолжил:

— Знаешь, самое смешное, он даже уроки делает с ружьем за спиной. Как придет домой, тут же нацепит на себя и садится прямо с ним за комп в игры играть или читает что-нибудь. Во прикол, да?

— Ого, правда? Прикольно.

— А иногда, прикинь, достает ружье из чехла, стреляет из него — пах-пах-пах! — и убирает обратно.

— А во что он стреляет?

— Да просто в воздух, видимо. Короче, он вообще на ружьях повернутый.

— Как его зовут, говоришь?

— Чхоль.

— Точно, Чхоль. Так почему он в школу-то не ходит?

— Ему это не нужно.

— В смысле?

— Он и так все знает. А если ему что-то нужно узнать, он просто идет в библиотеку и сам читает. Или в Интернет залазит.

— И папа с мамой ему разрешают? Ну и ну. У Аен, кстати, тоже предки немного того.

— А что с ними такого?

— В какую-то странную религию вдарились. Кажется, они верят, что люди могут жить вечно, или что-то типа того.

— Ого.

Они оба замолчали. Хенми снова заговорила первая:

— Слушай, а ты веришь, что человек может жить вечно?

— Ну не знаю… А ты?

— Я думаю, что после смерти наступит следующая жизнь. Потому что иначе все вообще не имеет смысла. Ты читал, что вчера в газетах писали?

— Про что? — Чингук слегка наклонил голову вправо и с любопытством посмотрел на нее.

— Про то, как восьмилетнюю девочку убил мужик из видеопроката. А потом они вместе с сыном выбросили тело в поле и подожгли. Не читал?

— Ах, это.

— Если будущей жизни не существует, представь, как обидно таким, как эта девочка. Она же просто пошла вернуть кассету в прокат, как ей мама сказала, и если ее жизнь на этом вот так вот запросто возьмет и оборвется, то все, выходит, было зря. Это же вообще несправедливо!

— Ну да.

— Поэтому, наверное, существуют всякие там привидения?

В ответ Чингук махнул рукой и весело рассмеялся.

— Да ты что! Какие еще привидения?

Он взял пустую тарелку от спагетти и встал с места, а затем второй рукой прихватил тарелку Хенми.

— Ая вот считаю, — продолжила она, — что на свете гораздо больше такого, чего глазами увидеть невозможно.

Чингук положил тарелки в раковину, включил воду и, повернувшись, спросил:

— Это ты о чем?

— Ну вот, например, когда играешь в падук… ты же знаешь, я раньше играла, — Хенми, глядя в пол, задумчиво шевелила пальцами ног. — Так вот, там гораздо важнее пустые пункты. Их называют точками свободы, то есть они ничем не заняты. И если у тебя на доске много свободы, то есть много пустых пунктов, ты выигрываешь. И вот я думаю, что и в игре в падук, и у человека в жизни то, чего не видно, может бьпъ важнее того, что видно… Ой, что это я сейчас пытаюсь сказать?

— Хм, не знаю. — ответил Чингук, протирая тряпкой стол. — Я вообще без понятия, о чем это ты. Пойдем-ка пересядем на диван в гостиной. Тут стульчики, наверное, жесткие, нет?

Хенми встала из-за стола, и ножка стула, на котором она сидела, шумно проехала по полу. Чингук поежился:

— Ух!

— Что?

— Да там под нами одна чокнутая тетка живет. Она целыми днями только и делает, что прислушивается, что мы тут делаем, не шумим ли. У нее уши как локаторы. Скорее всего, и это сейчас услышала.

Прямо в этот момент заиграла мелодия «Юморески» Дворжака. Это был звонок в домофон. Чишук нехотя снял трубку в гостиной. Музыка прекратилась. «Да… да… да… Хорошо, да, я понял. Мама? А мамы нет дома. Да, хорошо». Он повесил трубку и покачал головой, показывая пальцем в пол, а затем покрутил тем же пальцем у виска. Хенми прыснула и захихикала. Чингук приложил палец к губам и шепотом объяснил:

— В квартире под нами раньше жила одна девочка, старшеклассница. Так вот она поднялась на восемнадцатый этаж и спрыгнула оттуда.

— Да ты что, когда? — округлила глаза Хенми.

— Она еще училась так хорошо. Вообще самая крутая отличница в школе была, говорят.

— Так та тетка снизу, выходит, ее мама?

— Нет, они после этого продали квартиру и переехали. А эта тетка не знала ни о чем, когда въехала. Риелтор ей ничего не рассказал.

Хенми, ошеломленная, молча покачала головой. Чингук продолжал:

— Хотя вообще-то нельзя сказать, что риелтор был тут в чем-то виноват. Это ведь даже не в самой квартире произошло. Короче, эта тетка, видимо, потом узнала обо всем и с тех пор немного свихнулась. Так мама говорит, по крайней мере.

— Ага…

— Ну ты садись пока на диван, а я сейчас торт принесу. Мама купила мне на день рождения.

— Тебе помочь?

— Не-а, я сам.

Через несколько минут Чингук появился с двумя кусочками торта на белой тарелке. Торт оказался довольно неплохим на вкус. Однако Хенми съела бы его с куда большим удовольствием, если бы не была такой сытой. Некоторое время они молча ели сладкий десерт, облизывая вилки.

— А где же Чхоль? Что-то его все нет, — спросила Хенми и посмотрела на часы. Было уже без двадцати восемь.

— Не знаю. Скоро, наверно, придет.

Чингук рассеянно посмотрел в сторону. Потом развернулся, как будто вдруг вспомнил что-то, и исчез в своей комнате, откуда через минуту вернулся с фотоальбомом в руках. Хенми снова спросила:

— А где этот Чхоль живет?

— Где живет? — переспросил Чингук, протирая рукой обложку альбома. — А что?

— Ой, извини. Я зря спросила?

— Да нет, — он мотнул головой. — Чхоль… он тут живет.

— Здесь? С тобой, что ли?

— Угу.

Хенми еще раз окинула взглядом квартиру. Нельзя сказать, чтобы в ней было слишком тесно. Это была обычная трехкомнатная квартира стандартной планировки, и еще один мальчик школьного возраста, наверное, вполне мог бы тут поместиться.

— Тогда вон там, наверное, его комната? — спросила Хенми, указывая на дверь рядом с ванной.

— Нет.

Чингук перестал улыбаться. Ему явно не нравилось говорить об этом. Хенми подумала, что ей, наверное, не стоит больше об этом спрашивать, но и резко менять тему разговора тоже было как-то неловко.

— Тогда вы с ним в одной комнате, получается, живете?

— Угу.

Чингук продолжал теребить в руках фотоальбом. Хенми же теперь куда больше интересовал этот мальчик по имени Чхоль, который живет в одной комнате с Чингуком, чем какой-то альбом с фотографиями. Но она подумала, что раз он тут живет, то скоро уже сам появится. Может быть, это даже какой-нибудь дальний родственник Чингука. От этой мысли ей стало немного спокойнее. Еще до прихода сюда ее немного настораживали эти его так называемые друзья, которые, по его словам, не ходили в школу. «Чем же они тогда занимаются целыми днями? — с тревогой думала она. — А вдруг они какие-нибудь хулиганы и воришки?». Зная Чингука, она, конечно, понимала, что вряд ли у него могли быть такие друзья, но в какой-то степени все же беспокоилась, ведь в жизни всякое бывает.

— Может, он работает в караоке-баре у твоих родителей? И поэтому не ходит в школу?

— Родители его не знают. — холодно ответил Чингук. Его лицо стало еще серьезнее.

Хенми невольно сдвинула брови и с недоверием спросила:

— То есть как не знают?

Растерявшись, она опять посмотрела по сторонам. У нее никак не укладывалось в голове, как можно жить вместе в этой не такой уж большой квартире и не знать друг друга. Пусть даже его родители, которые держали караоке-бар, каждый день возвращались домой лишь под утро смертельно усталыми и не могли уделять сыну достаточно внимания, как они могли не знать о том, что в их доме живет еще один ребенок?

— Я никому о нем до тебя на рассказывал. Ты тоже никому не говори, ладно?

— Ладно, не скажу.

Чингук не сводил глаз с лица Хенми, пытаясь уловить ее реакцию.

— Он хороший чувак. Его родители умерли, когда он был еще совсем мелким. Он попал в приют, но почти сразу ушел оттуда. С тех пор он живет тут со мной.

— И папа с мамой ничего не знают?

— Конечно. Они бы ни за что не разрешили.

Хенми протянула руку к фотоальбому и открыла его.

— А тут есть фотки с ним?

— Нет, Чхоль не любит фотографироваться, — ответил Чингук и закрыл альбом.

— Почему?

— Он вообще не любит появляться на людях.

— То есть у него больше нет друзей, кроме тебя?

— Ну да, типа того. Он помешан на своих ружьях и еще любит сидеть в Интернете. В Интернете он вообще круто шарит, умеет даже сайты взламывать.

— Ух ты, правда?

— Ага. Говорит, что если захочет, может даже взломать сайт правительства. Только тогда его могут выследить по сетевому адресу и выйти на эту квартиру, а он не хочет, чтобы у меня из-за него неприятности были. Поэтому не делает ничего такого. А еще он может под чужими именами играть в онлайн-игры, скачивать порно — вообще все что угодно может.

— Круто!

Чингук с воодушевлением продолжал гордо рассказывать:

— Он очень много книг читает, поэтому в чатах болтает.

— А какая связь между чтением книг и болтовней в чатах?

— Ну как же, девчонки же без ума от всего такого. Он даже со старшеклассницами и вообще студентками запросто болтает.

— Хм, да?

— Еще как! Он и деньги в сетевых играх зарабатывает. Взламывает игровые магазины и потом продает всякую всячину другим игрокам. Так что когда я ухожу в школу, он тут тоже времени зря не теряет.

— Вы с ним с начальной школы дружите?

— Не-а. — Чингук помотал головой. — Мы еще до школы познакомились. Тут у нас на детской площадке. Мы каждый день играли вместе и постепенно сдружились. Потом еще вместе играли в компьютерные игры в интернет-кафе, на бейсбол ходили.

— Ого, так вы с ним уже давно дружите, оказывается.

— Ну да. Только слушай, а что это мы все про него да про него тут говорим?

— А, точно. Это же твой день рождения… Да. кстати, еще раз с днем рождения!

— Спасибо.

Они оба смолкли. Телевизор был выключен, а принесенный из комнаты фотоальбом так и лежал закрытым на диване. У Чингука мелко тряслись ноги. Хенми опустила руку ему на колени и едва заметно, не сильнее, чем если бы туда одновременно присели две бабочки, надавила.

— Папа говорит, что нельзя трясти ногами, а то счастья не будет.

Они впервые дотронулись друг до друга. Приняв это прикосновение за сигнал, Чингук внезапно обнял Хенми, и его губы прижались к ее губам. Она удивилась, но возмущаться не стала. Вскинув вверх обе руки, она в нерешительности болтала ими в воздухе, не обнимая его, но и не отталкивая. Он неловко терся губами о ее губы и затем с осторожностью просунул внутрь язык. Его язык ощупал ее передние зубы и, раздвинув их, направился дальше вглубь. Язык Хенми медленно вышел ему навстречу. Их языки осторожно дотрагивались друг до друга, как две улитки, которые проползли долгий путь и, встретившись, изучали друг друга вытянутыми щупальцами. При каждом прикосновении они застенчиво отступали назад и затем снова возвращались. Наконец юноша и девушка яростно переплелись языками, полностью заполняя рот друг друга, и она раздвинула губы чуть шире, чтобы его язык мог свободнее передвигаться внутри. Слюна стекала по ее подбородку и капала на колени.

Ее руки теперь обнимали его спину. Она слегка притянула его к себе. В этот же момент его правая рука опустилась на ее талию и скользнула под блузку. Только тогда она опомнилась и резко оттолкнула его. Их взгляды встретились. Чингук невольно опустил глаза. Хенми вскочила с дивана и убежала в ванную. Захлопнув дверь, она присела на унитаз и стала обдумывать случившееся. Сердце бешено колотилось в груди. Это был не первый поцелуй в ее жизни. Когда-то еще в начальной школе она, сама того не ожидая, поцеловалась взасос со своим соседом по парте, когда они оказались вдвоем в подъезде их дома. Но то была не более чем детская шалость, которая в какой-то момент зашла слишком далеко. В этот же раз это было совсем по-другому. Все ее тело будто окатило горячим потом. Изнутри поднималось непонятное ей чувство, похожее на сильный гнев. Ее бросало в жар, щеки пылали, а язык словно онемел. Она никак не могла простить себе того, что произошло. И в то же время ей хотелось позвонить кому-нибудь и рассказать о том, что она чувствовала в эту минуту; почитать роман или стихи, красиво описывающие подобные чувства; послушать созвучную ее настроению музыку.

Раздался стук в дверь. «А? Что?» — откликнулась Хенми. «Ты в порядке?» — послышался голос Чингука. «Угу. Все нормально». — «Ты не обиделась?» — «Нет. Подожди, я уже выхожу». Она нажала на кнопку и спустила воду в унитазе. Вода стремительно покатилась в узкое отверстие, и еще какое-то время откуда-то снизу доносился шум свободно падающего потока. Хенми поправила одежду, посмотрела в зеркало на свое лицо и вышла из ванной. Чингук стоял с виноватым видом посреди гостиной. Его лицо покраснело от прилившей крови. Она стала успокаивать его, как мама ребенка: «Все в порядке, Чингук. Пойдем фотки твои посмотрим».

Он молча пошел за ней к дивану. Оки сном сели, теперь уже на небольшом расстоянии друг от друга, и стали медленно листать альбом. Хенми увидела Чингука еще совсем маленьким. На фотографии, где ему исполнилось сто дней, он лежал почти голышом, с крохотным перчиком напоказ, и во весь рот улыбался. Но на фотографии с его первого для рождения он выглядел немного напуганным и смотрел в камеру широко раскрытыми глазами. С каждой новой страницей альбома Чингук стремительно рос и становился все старше и старше. Он пошел в детский сад в белых гольфиках до колен и тут же отправился в поход в костюме скаута. Маленький мальчик, который катался на карусели, сидя на коленях у мамы, через пару снимков уже махал рукой из окна школьного автобуса. Хенми вдруг подумала о том, что значит быть матерью и суждено ли этому случиться в ее жизни. Сама эта мысль приводила ее в ужас, но ведь то же самое она до этого думала и о поцелуях. Может быть, жизнь и есть нескончаемая череда подобных явлений, которые поначалу кажутся устрашающими, но потом становятся привычными и повседневными.

40

Киен сел в дальнем углу полутемного интернет-кафе и осторожно огляделся по сторонам. Тут и там в клубах сигаретного дыма сидели подростки, с головой ушедшие в «Старкрафт», «Линейдж» или «Картрайдер», и безработные молодые люди, которым надо было где-то убить время. Кое-где за компьютерами расположились девочки в наушниках и болтали с кем-то в видеочате. Все были полностью погружены лишь в то, что происходило на экранах перед их глазами, и не обращали никакого внимания на то, что творилось вокруг. Киен краем глаза взглянул на монитор сидевшего впереди подростка, который увлеченно играл в «Старкрафт». Поле битвы — желтая бесплодная пустыня. Враги подступают со всех сторон, союзные войска погибают в граде пуль, стремительно теряя силы. В мире этой игры действует лишь одна мораль — выжить любой ценой. Морские пехотинцы не отступают даже после того, как их бункер разбит, и открывают ответный огонь, но враг жесток и бессердечен. Захватившие бункер зерглинги неистово атакуют центральный командный центр, а их замыкающий отряд прямиком двинулся на штаб. Из тела зараженного фаербата выскакивают два маленьких монстра, а взмывшая в воздух королева разбрасывает яд над командным центром. Из зараженного командного центра появляется ходячая бомба и бежит в сторону танков терранов. Танк на вершине холма и выстроившихся вокруг него морских пехотинцев ждет неминуемый смертоносный взрыв. На девятнадцатидюймовом жидкокристаллическом экране льются реки крови. Ситуация близка к отчаянию, но до наблюдателя, который сидит в каком-то полуметре от юного геймера, это отчаяние уже не доходит, и в его глазах это всего лишь компьютерная игра, вымогающая карманные деньги у школьников.

Киен открыл принесенную Сочжи борсетку и достал оттуда паспорт. В строке с именем вместо «Ким Киен» было написано «Ли Манхи». Он снова залез рукой в сумку и вытащил из нее англоязычное издание Ветхого Завета. Книга была довольно увесистой. Он приоткрыл ее: внутри по-прежнему лежал револьвер, который он спрятал там пять лет назад, вырезав углубление в страницах книги. Именно из этого ствола вылетели две пули, пробившие череп Чон Чжихуна. Киен захлопнул Библию и убрал обратно в сумку. Пачка стодолларовых купюр тоже была на своем месте. Если ему не изменяла память, там должно быть ровно тридцать тысяч долларов. Этого бы вполне хватило на то, чтобы улететь в какую-нибудь Манилу и переждать там некоторое время.

Он положил сумку на колени и взялся за мышку компьютера. Открыв поисковую систему, он ввел в строке запроса слова «авиабилеты со „сидкой“». Перед ним появился длинный список сайтов для покупки электронных авиабилетов. Он выбрал один из них и перешел по ссылке. На странице онлайн-бронирования он отметил в качестве места назначения Манилу, но тут же заменил на Бангкок. Немного подумав, он снова поменял маршрут и выбрал билет до Парижа транзитом через Бангкок. Конечно, он и не думал лететь до самого Парижа, но собирался выйти из аэропорта во время пересадки и исчезнуть. Он ввел имя, указанное в паспорте, и получил номер бронирования. Затем он записал в блокнот имя и номер телефона агента. Инструкция на сайте гласила, что электронный билет можно будет распечатать по прибытии в аэропорт.

Только после того, как он успешно справился с бронированием авиабилета, его взгляд вдруг упал на предупреждение в небольшой рамке внизу страницы. Это было напоминание о необходимости перед полетом проверить дату окончания срока действия паспорта. Он снова достал паспорт. Срок его действия истек десять месяцев назад. Киен с немым отчаянием смотрел на первую страницу паспорта, который теперь был не ценнее бумажной салфетки. Он пролистал дальше в надежде на то, что там чудесным образом окажется отметка о продлении, но максимальное количество продлений было уже давно исчерпано. Убрав паспорт в сумку, он достал купленный на Чонро сотовый телефон. Из-за привычки пользоваться кнопкой быстрого дозвона номер телефона жены не сразу всплыл в его памяти. Сконцентрировавшись изо всех сил, он наконец вспомнил его и стал спешно набирать на клавиатуре. От волнения пальцы все время попадали мимо, и он дважды попал не туда. Остановившись, он сделал глубокий вдох и медленно, одну за другой набрал одиннадцать цифр номера.

20:00
Мотель «Богемия»

41

Мари остановилась и принялась открывать сумку. Она немного повозилась с молнией, потому что из-за гипса ей приходилось делать все одной рукой. Бегунок молнии за что-то зацепился и никак не хотел двигаться с места. Сонук подержал для нее сумку, и она наконец смогла запустить в нее руку, чтобы достать телефон. Звонок был с незнакомого номера. Сонук с Пандой стояли позади нее спиной друг к другу, как будто они были ее телохранителями, и бдительно осматривались по сторонам. Мари не стала отвечать на звонок и положила вибрирующий телефон обратно в сумку.

— Кто это?

— Не знаю. Какой-то незнакомый номер.

Мари не без помощи Сонука застегнула молнию на сумочке и подняла голову. Перед ними стоял небольшой, но дорогой на вид мотель, фасад которого был богато украшен черным мрамором.

— Вот это место, о котором я говорил. Я его в Интернете нашел.

Сонук первым поднялся по ступенькам крыльца. Мари оглянулась назад, словно ища помощи, но никто из прохожих не обращал на них никакого внимания. Она снова почувствовала себя первокурсницей, которая, подвернув лодыжку, в одиночку хромала через весь Апкучжон.

Они прошли через автоматические раздвижные двери и оказались в вестибюле мотеля. Вокруг не было ни души. Вместо администратора их встретил огромный сенсорный экран, вверху которого горело приветствие: «Добро пожаловать! Пожалуйста, выберите комнату». Мари нажала на кнопку «Средиземноморье», и справа от меню появились фотографии номера, обставленного в средиземноморском стиле. На снимках были видны белоснежные обои, имитирующие штукатурку, залитые светом окна и ванна с джакузи. То ли из-за того, что фотографии были сняты широкоугольным объективом, комната выглядела просторной и уютной. Мари молча подняла глаза на стоявших по обе руки от нее молодых людей, как бы спрашивая их мнение. Полные нетерпения, они живо кивнули в знак одобрения. Мари чувствовала свою власть над ними, словно актриса на сцене кабаре. Когда она приходила в мотель с одним Сонуком, ей всегда поневоле казалось, будто он ее силком туда затащил, но теперь, когда их было двое, все выглядело по-другому. Она нажала кнопку «Подтвердить выбор», на что сенсорный экран тут же скомандовал: «Произведите оплату». Сонук торопливо полез за бумажником.

— Я заплачу!

Мари спокойным жестом отстранила его руку, в которой тот держал кредитную карту — подарок отца-архитектора.

— Не надо, я сама.

— Нет, лучше я.

— Сонук, ты заплати! — вмешался стоявший сзади Панда.

— Плачу я. Если не согласны, то я ухожу, — твердо заявила Мари.

Мальчишки разом смолкли и послушно опошли в сторону. Мари вставила карту в длинную черную прорезь сбоку от экрана и мягко провела ею сверху вниз. Компьютер почасового мотеля с полным самообслуживанием связался через Интернет с компанией, выпустившей карту. «Виза» проверила ее данные и выдала в ответ сигнал подтверждения. Наконец она получила разрешение подняться в номер и заниматься сексом с этими молодыми людьми сколько ее душе угодно. Как только платеж прошел, компьютер сообщил им номер комнаты и этаж, на который им надо было подняться. Они молча пошли к лифту. Мысли Мари в этот момент были поглощены не тем, что ее ожидало через несколько минут, а скорее тем, что только что произошло: зачем было так упираться? Что она хотела показать своим упрямством? Она ведь вполне могла сделать вид, что не в силах сопротивляться, и позволить им заплатить за номер. К тому же это было бы куда справедливей. Почему она не сделала этого?

Пока они ждали лифт, в сумке Мари снова завибрировал телефон. На этот раз ей удалось достать его без посторонней помощи, но это оказался тот же самый незнакомый номер. Она недовольно покачала головой и отключила телефон. Время нажатия и удержания кнопки питания казалось ей нескончаемо длинным. Двери лифта растворились, и все трое вошли внутрь. Спертый воздух был пропитан сыростью вперемешку с запахом пересушенных роз. Тесная кабина лифта моментально взлетела до пятого этажа, так что на мгновение Мари показалось, будто они никуда не сдвинулись, а двери просто снова открылись на том же месте из-за какого-то сбоя.

Им досталась комната под номером 503. Дверь без труда отворилась одним поворотом ручки, и они вошли внутрь. Мари положила сумку на туалетный столик, а Сонук с Пандой побросали свои сумки как попало на пол — так каждый скромно отметил свою территорию.

— Идите в душ первыми, — скомандовала Мари молодым людям, которые рассеянно переминались с ноги на ногу, не зная, что делать дальше.

— Мы? Хорошо.

Словно братья, которые выросли вместе, они вдвоем зашли в ванную. Через некоторое время оттуда послышался звук включенной воды, тихое хихиканье, глухой стук упавшего на пол предмета. Мари присела на край кровати и окинула взглядом комнату. Ей вдруг вспомнились рассказы про Бухенвальд и Освенцим. Когда-то очень давно она читала о том, как евреев в этих концлагерях выстраивали в колонны перед газовыми камерами. Старшие из них с неодобрением указывали пальцем на тех, кто выбивался из ряда и не соблюдал строй: «Вот поэтому нас называют грязными евреями!» Они по порядку раздевались и аккуратно складывали одежду в корзины, на которых были написаны их имена. После купания, дезинфекции и стрижки они должны были преобразиться в «чистых евреев». Они покорно шли в газовые камеры стройными рядами, и никто не пытался оказывать сопротивление. Слухи о массовых убийствах евреев уже вовсю носились в воздухе, но они изо всех сил старались им не верить и молча повиновались приказам. Так и у Мари за все время на пути сюда была не одна возможность избежать этой постели. Она могла убежать, могла притвориться, что ей нужно в туалет, и исчезнуть. Даже сейчас ничто не мешало ей просто уйти и разом покончить со всем этим. Но все события неразрывно следовали друг за другом, как по цепочке. Одно маленькое решение вело к следующему, пока в конечном счете все не вылилось в последнее, бесповоротное решение. Сейчас она даже не помнила, что побудило ее тогда, еще в «Неаполе», согласиться на уговоры Сонука, но что сделано, то сделано, и в результате она пошла с ними есть свиную грудинку в винном маринаде, угостила их ужином и выпивкой, после чего они все вместе пришли в этот почасовой мотель без обслуживающего персонала, где она снова расплатилась своей кредитной картой. Сейчас именно эта несчастная карта не давала ей взять и уйти. Если бы она только не платила за чертов номер! Дело сделано, и эти шестьдесят тысяч вон в следующем месяце будут списаны с ее счета.

Однако она была бы еще крепче прикована к месту, если бы расплатились они. Ее бегство в таком случае было бы вероломным поступком, нарушением их уговора. Но об этом Мари сейчас не думала, а лишь винила себя за минутную глупость, когда она зачем-то гордо отстранила Сонука и оплатила номер своей кредитной картой. Вместе с тем она не могла отрицать, что в тот момент это жест доставил ей удовольствие. Через несколько минут ей предстояло раздвинуть ноги перед двоими мужчинами, но она убеждала себя в том, что раз заплатила она, то все, что произойдет дальше, будет считаться ее добровольным выбором; что эти двое всего лишь жиголо, которых она сама наняла; мужчины вечно считают себя соблазнителями, но они сильно ошибаются, и на самом-то деле все совсем наоборот.

Шум воды прекратился. Мари невольно сделала глубокий вдох. Отрицать было бесполезно: что бы она ни думала, что бы ни пыталась вообразить, в чем бы ни старалась убедить саму себя — ничто не меняло того факта, что в этот самый момент она была готова провалиться сквозь землю. Да и было бы странно, если бы она чувствовала себя иначе. Ей вот-вот предстояло обнажиться перед двадцатилетними студентами юрфака с безупречно гладкой упругой кожей. На ее заплывшем жиром животе все еще были видны растяжки после родов. Кожа в промежности потемнела из-за экземы, а ляжки превратились в два шмотка сала. Она чувствовала себя словно в очереди на прием к гинекологу. Никакого сексуального возбуждения она определенно не испытывала. Мари вытерла вспотевшие ладони о простыню и быстро встала. Ей не хотелось, чтобы молодые люди, выйдя из ванной, застали ее сидящей на кровати. Показывать им, что она нервничает, Мари тоже не желала. Она взглянула на небольшой искусственный садик, сооруженный на веранде из кактусов и сансевиерий в цветочных горшках. Непрозрачные стекла полностью закрывали вид на улицу, и из-за яркой подсветки веранды было трудно определить, какое сейчас время суток. Мари посмотрела на часы. Стрелка показывала начало девятого, но ей казалось, будто не было еще и двух часов дня.

Из ванной вышли Сонук и Панда с обернутыми вокруг бедер полотенцами.

— Ва-ва-ва-а-аша очередь. — заикаясь, выговорил Панда.

Мари достала из сумки косметичку и направилась в ванную. Когда она уже собиралась закрыть дверь, в проеме показалась голова Сонука:

— А как ты будешь мыться с гипсом? Мари посмотрела на свою левую руку.

— Хм, точно.

— Может, мы поможем? — спросил Сонук, оглядываясь на Панду.

Немного подумав, она ответила:

— Зайди один.

Сонук юркнул внутрь и с торжествующим видом закрыл за собой дверь. Он расстегнул пуговицы, приподнял руки Мари и стянул с нее блузку. Затем он снял с нее бюстгальтер и юбку, приоткрыл дверь и бросил ее одежду наружу. Трусы Мари сняла сама и, скомкав в руках, положила на батарею. Она встала ногами на дно ванны и подняла левую руку вверх, чтобы не намочить повязку. Сонук взял в руку душевую сетку и включил воду. Струя брызнула ей на ноги, затем стала медленно подниматься выше. Сначала вода была немного холодной, но потом потеплела до нужной температуры. Сонук, уже сбросивший с себя полотенце, выключил воду и обхватил губами ее сосок, но Мари покачала головой. Он выдавил на ладонь немного геля для душа, опустил руку ей на лобок и стал мягкими движениями взбивать пену. Мари прикрыла глаза. Сонук принялся растирать гель во всему ее телу. От теплой и мягкой пены ей стало немного щекотно.

— Хватит, — тихо сказала она.

Сонук потер желобок между ее ягодиц. Мыльные пальцы скользили по анусу дальше в промежность. Она слегка наклонилась вперед. Сонук положил руки ей на грудь и стал массировать круговыми движениями.

— А знаешь, почему мужчинам так нравится женская грудь?

— Почему?

— Говорят, это потому, что она похожа на попу. То есть грудь — эта как бы попа спереди. Иначе ей незачем было бы так выпирать. Достаточно было бы одних сосков. Мужчины, когда смотрят на сиськи, на самом деле представляют себе женский зад.

— Полный бред.

— Я читал где-то.

Мари посмотрела ему между ног. Налитый кровью пенис был устремлен вверх, словно целясь в ее попу с сосками, и покачивался при каждом движении. Сонук снова включил воду, и мощная струя окатила ее ноги. Мари смотрела вниз на свое тело. Сбегавшая вниз пена была похожа на человеческую слюну. Она вспомнила парня, с которым впервые в жизни переспала. Он плюнул ей между ног, потому что она была совершенно сухой, затем смазал своей слюной головку члена и с силой протолкнул в нее. Она прикрыла глаза. И где этот ублюдок такому научился? Сонук медленно водил сеткой душа, смывая мыльную пену.

— Повернись, пожалуйста.

Мари повернулась, подставив ему спину. Струя воды омыла части тела, недоступные ее взгляду. Сонук взял сухое полотенце и стал тщательно промокать им каждый сантиметр ее тела. В эту минуту он казался ей заботливым мужем. Она обняла его, прижавшись к его груди все еще влажным телом. Твердый член уперся ей в живот. Она опустилась на колени и взяла его в рот. Поласкав его примерно с минуту, она подняла голову вверх и посмотрела Сонуку в лицо.

— Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя?

— Конечно.

— Я никогда этого не хотела. Хочу, чтобы ты четко понимал это.

— Я знаю. Это я попросил тебя.

— Подумай хорошенько, пока еще не поздно. Ты серьезно хочешь, чтобы я была с другим? И ты сможешь на это смотреть?

— Ты не будешь с другим. Любовью будем заниматься мы с тобой, а он не более чем игрушка, как какой-нибудь вибратор, чтоб добавить нам ощущений.

— Ты ведь правда меня любишь?

— Конечно! А теперь даже еще больше. Ты ведь решилась на такое ради меня. Я никогда этого не забуду.

— А с ним… как… ладно, не важно.

— Что? Что ты хотела сказать?

— С ним… как далеко ты хочешь, чтобы я с ним зашла?

Он ухмыльнулся, как будто недоумевая, зачем она вообще о таком спрашивает, и обхватил обеими руками ее голову. Она снова взяла в рот его член.

— До самого конца. Я хочу посмотреть, как другой берет тебя. Просто представь, что это я. Это же всего лишь игра. Давай не будем думать об этом слишком серьезно.

Твердая головка члена с силой уперлась в ее нёбо и ринулась глубже внутрь.

42

Чхольсу сидел в своей машине, уставившись на вывеску «Мотель „Богемия“». «Богемия, твою мать», — пробормотал он себе под нос и вытянулся в тесном кресле. На секунду ему вспомнилась утренняя поездка в «Пассате» вместе с Мари. Удобное кожаное кресло, идеально поддерживающее спину… Он вытянул руку и взял с пассажирского сиденья телефон, но тут же бросил его обратно и обеими руками приподнял спадавшую на лоб челку. Волосы были влажными от пота и душного воздуха. Ему хотелось помыть руки. Он вышел из машины и неторопливо зашагал к мотелю. У входа с потолка на него смотрели две камеры видеонаблюдения, напоминавшие фасеточные глаза мухи. За автоматическими раздвижными дверями его встретил лишь огромный жидкокристаллический экран. Он окинул взглядом вестибюль: с виду было не похоже, что на этом этаже где-то мог быть туалет. Где бы помыть руки… Над его головой раздался низкий мужской голос.

— Вам помочь?

Чхольсу машинально поднял глаза на потолок и увидел небольшой динамик.

— Мотель без персонала, говорите? Видимо, не совсем уж без персонала.

Голос из динамика равнодушно повторил свой вопрос:

— Вам помочь? Вы кого-то ищете?

— Нет, я просто хотел воспользоваться туалетом…

— Если пройдете метров триста налево, там будет станция метро с общественным туалетом.

— Хорошо, спасибо, — снова выкрикнул в воздух Чхольсу и вышел из мотеля.

Он осмотрелся по сторонам. Неподалеку была какая-то стройка — вероятно, еще один мотель. Он заметил водопроводный кран, который, вероятно, подвели к строительной площадке, чтобы мыть колеса самосвалов. Свет нигде не горел, и рабочих тоже не было видно. Чхольсу подошел ко входу на стройку и открыл кран. Струя оказалась неожиданно мощной, и вода брызнула ему костюм. Он отрегулировал напор и вымыл руки. Вот бы еще мыло… Но мыла там не было и быть не могло. Он вернулся в машину, промокнул воду на руках бумажной салфеткой и снова вперил взгляд в вывеску мотеля. За то время, что он проработал в этой «компании», ему многое пришлось повидать, но с таким он сегодня столкнулся впервые. Мари торжественно перешагнула порог мотеля и прошествовала внутрь впереди двоих молодых людей словно королева со своей свитой. Сейчас они, наверное, предавались утехам где-то там в одном из номеров. «Интересно, и часто она этим занимается?» — подумал Чхольсу. Как бы там ни было, ясно одно: она ничего не знала о том, что в этот момент происходило с ее мужем. Если бы знала, то вряд ли вела бы себя подобным образом. Чхольсу взял телефон и набрал номер.

— Это Пак Чхольсу.

— Ты все еще там?

— Да.

— Сворачивайся. Думаю, там он не появится.

— Может, это все уловки Ким Киена?

— А может, ты просто смерть как хочешь к ним присоединиться?

Чхольсу оторвал трубку от уха и выругался в сторону так тихо, что только профессиональный чтец по губам мог бы уловить: «Скотина хренова, думаешь, это смешно?»

— Тогда что мне…

Он не договорил, увидев перед мотелем какого-то молодого человека. Тот немного постоял в нерешительности, озираясь по сторонам, и затем быстрой походкой направился ко входу. С виду это был типичный студент, в кедах и с тряпичным рюкзаком за спиной.

— Секунду… Тут какой-то подозрительный тип… один… появился.

— Подозрительный тип? Это Ким Киен?

— Нет, похож на студента.

— Чем тебе не угодил студент?

— Сильно смахивает на тех двоих, что вошли внутрь с Чан Мари. По-моему, он с ними.

— Может, у него там тоже свидание с какой-нибудь шлюхой.

— Ну да, наверное.

Чхольсу осекся, почувствовав себя несколько неловко из-за того, что последние слова, как ему показалось, прозвучали чересчур жалобно. Серый жилет тоже не упустил из виду эту перемену в интонации.

— Хорош уже фантазировать, сворачивайся.

Чхольсу повесил трубку и снова выругался. Он поднял глаза на мотель, но молодого человека уже не было.

43

Внутри палатки стояла духота. Киен все еще не мог решиться. Ехать? Или остаться? Он сам удивлялся, что за прошедшие двадцать лет ни разу не задумался над этой дилеммой. Что это, небрежность по отношению к судьбе или бегство от нее? Если подумать, он ведь ни разу не проходил медицинский осмотр. Он не знал ни своего давления, ни уровня сахара в крови. А все потому, что он никогда и не пытался представить себя спокойно умирающим в постели в окружении семьи. Когда Маркесу объявили, что у него лимфома, он весьма убедительно объяснил, почему всю жизнь прожил заядлым курильщиком. Он рассказал, что, будучи критически настроенным интеллектуалом и журналистом, выступающим против системы, в стране, которая находится на грани анархии, он никогда не надеялся, что сможет так долго прожить. Его родина — Колумбия, страна, где защитника национальной сборной, который во время чемпионата мира нечаянно забил гол в свои ворота, могут среди бела дня застрелить из пистолета. Там, в Боготе, городе наркотиков и уличных перестрелок, дым кубинской сигары казался ароматом прекрасного. Ему удалось избежать высылки из страны и лишения свободы, он не стал жертвой бандитских пуль и линчевания — и дожил до того дня, когда его настиг рак.

Пули. Киен невольно представил, как маленькая, сверкающая золотистым отблеском пуля с пронзительным свистом рассекает воздух и врезается ему в череп, оставляя прожженную порохом рану. Неожиданно всплывший в воображении образ теперь навязчиво стоял перед глазами, и он никак не мог от него отделаться, подобно тому, как молодая девушка боится, но вместе с тем страстно жаждет первой близости; подобно тому, как Мисима неотступно думал об остром лезвии кинжала. Мысли Киена постепенно перешли в воспоминания о том, как он сам держал в руках кольт 45-го калибра, целясь в висок Чжихуна. Воображаемое переплелось с действительным, и ощущение реальности стремительно улетучилось. По телу пробежали холодные мурашки, словно его кожу протерли медицинским спиртом.

Давным-давно он читал историю об одном человеке, которому точно так же был отведен всего один день. Эварист Галуа. Почти как в романах Стендаля или Бальзака, история эта начиналась с Наполеона. Начало XIX века. Наш герой Галуа — сын видного политика, ярого республиканца. Император Наполеон сослан на Эльбу, на престоле Людовик XVIIL Бежавший с Эльбы Бонапарт триумфально движется на Париж. Снова плен — и окончательное изгнание на далекий остров Святой Елены в Атлантическом океане. В этом вихре событий отец Галуа, по возвращении императора избранный мэром в своем городке, переживает взлет и падение на политическом поприще, вторя судьбе великого авантюриста. Разумеется, юный Эварист вырастает пылким революционером-республиканцем. Вместе с тем, однако, он проявляет небывалый талант к математике.

Умы математиков того времени занимал поиск общего решения уравнений пятой степени. Эта тема захватывает Галуа, и он с головой погружается в собственные изыскания. В результате он пишет статью в двух частях и подает ее в Академию наук. Он в шаге до совершения грандиозного переворота в истории математики. Однако рецензент требует, чтобы он сократил свою хотя и гениальную, но чересчур запутанную работу, и Галуа это требование выполняет. И все же из-за неожиданной кончины ответственного секретаря его статья, которой прочат высшую награду Академии по математике, так и не попадает на рассмотрение конкурсной комиссии. Галуа, конечно же, видит в этом политический сговор и приходит в негодование. Что ж, вполне возможно. К тому же в это самое время Галуа-старший, его отец и политический наставник, становится жертвой интриги и кончает жизнь самоубийством. Эварист поступает в Эколь Нормаль и отчаянно сражается с роялистами. Вступив в ряды Национальной гвардии, которая была на стороне республиканцев, он избирает для себя путь радикального революционера. Его сажают в тюрьму, затем освобождают, и он продолжает участвовать в выступлениях. Снова попав в тюрьму, он спивается. А еще влюбляется в одну женщину. У этой женщины по имени Стефания Фелисия Потерэн дю Мотель уже есть жених. И надо было так случиться, что ее жеммх д’Эрбенвиль — отменный стрелок, известный на всю Францию своей меткостью. Уязвленный предательством возлюбленной, он немедленно вызывает Галуа на поединок. Юный гений всеми силами пытается избежать этой дуэли, однако ничего не выходит. В ночь накануне рокового выстрела он садится за письменный стол и в отчаянии начинает лихорадочно записывать свои идеи о теории уравнений. На полях страниц, испещренных формулами и доказательствами, он снова и снова царапает слова, подобные крику души: «у меня нет времени, у меня нет времени!», «о, эта женщина, Стефания!» В ту же ночь, закончив свои расчеты и объяснения, он пишет письмо своему другу Опосту Шевалье, в котором просит его показать эти записи величайшим математикам того времени.

Наступает утро следующего дня, среды 30 мая 1832 года. Галуа и д’Эрбенвиль встречаются в пустынном поле и наставляют друг на друга пистолеты. Прославленный стрелок твердой рукой нажимает на спуск и ранит юного математика в живот, после чего спокойно уходит с места дуэли, оставив истекающего кровью Галуа лежать на земле. Несколько часов спустя раненого отвозят в больницу, где он умирает от чрезмерной потери крови и воспаления брюшины. Этому юноше, который описал условия для решения уравнений пятой степени и впоследствии внес неизмеримый вклад в развитие математики, было всего двадцать лет.

Киен думал о последнем дне жизни Галуа, об этом молодом человеке, который твердил: «У меня нет времени, у меня нет времени!» — и настойчиво вдумывался в самые что ни на есть абстрактные понятия. У него, по крайней мере, было чему посвятить эти последние часы — было, что оставить после себя.

Еще Киен думал о том, что сделал он за свои сорок два года. Его профессия была лишь немногим опаснее других, и в целом он жил все это время спокойной жизнью без особых перемен, промахов и крупных провалов. До двадцати одного года он жил на Севере, оставшийся двадцать один год — на Юге. Таким образом, жизнь его четко делилась пополам. Эти две половины — полная надежд на блестящее будущее жизнь студента английской кафедры Пхеньянского университета иностранных языков и тихая жизнь нелегального иммигранта под видом неприметного сироты — были оторваны друг от друга и никак не складывались в одно целое, словно неправильно вырезанные кусочки мозаики. Киен никогда не думал, что его жизнь примет такой оборот, а когда это случилось, он должен был выбросить из памяти всю первую половину своей жизни. Нечто подобное, наверное, чувствует человек, неожиданно узнавший о том, кем он был в прошлой жизни. Прошлое, которое казалось ему настолько далеким, что о нем можно было уже позабыть, всего лишь затаилось на время, словно вирус, и теперь, дождавшись решающего момента, дало о себе знать.

В фильме одного немецкого режиссера, который он купил на Каннском кинофестивале, но так и не смог запустить в прокат, рассказывалось о мужчине, сумевшем при помощи самоотверженных врачей выйти из амнезии. Он лежит в больничной палате, прислушиваясь к собственному сознанию. В его голове мелькают неуловимые отголоски памяти, и он ворочается в нетерпении, отчаянно пытаясь ухватиться за них и вспомнить, кто он и откуда. Наконец туман расступается, и перед ним предстает первое воспоминание: иесколпг ко недель назад ему сообщили, что он неизлечимо болен. Пораженный этим известием, он рассеянно бродит по улицам и попадает под колеса машины, после чего приходит в себя в больнице с амнезией, а ничего не подозревавшие врачи пря помощи лекарств и электрошока возвращают ему память о смертном приговоре. Тогда он, встав с постели, произносит: «Спасибо, доктор! Я только что вспомнил, что вот-вот должен умереть».

Киен мельком огляделся по сторонам. В палатке было тесно, воздух стоял густой и мутный. Старик напротив него сидел за своим столом в массивных очках на носу, словно так положено всем старикам, и с серьезным видом листал замызганную книгу с пожелтевшими страницами, выписывая на прижатый пресс-папье листок бумаги какие-то иероглифы, понятные лишь ему одному.

— Твои родители, видимо, рано умерли. Вижу, у тебя было трудное детство.

— Мама рано…

— Так оно и было, — резко перебил его гадатель. — Тебе не особенно везет в деньгах. И с женщинами тоже, поэтому тебе суждено быть женатым дважды.

— Правда?

Старик пристально посмотрел на Киена поверх очков.

— Я все вижу.

— Что видите?

— Все. Хоть ты и ходишь как ни в чем не бывало, прилично одетый, мне все видно.

— Что вы имеете в виду?

— Тревога у тебя на душе. Тревога, — заключил старик и затянулся сигаретой.

— Разве я бы пришел к вам, если бы меня ничего не тревожило?

— Выгнали?

— Что?

— С работы, говорю, выгнали? Иначе с чего это ты ходишь тут в это время, вместо того чтобы идти домой? И ведь трезвый вроде.

— Было тяжело на душе.

Гадатель снова опустил глаза в листок с иероглифами и принялся истолковывать Киену его судьбу монотонным голосом, как будто зачитывал ее по книге:

— Так, судьба в зрелом возрасте… Ты не очень уверен в себе и постоянно оглядываешься на окружающих. Все время думаешь о других и стараешься смягчать углы и делать так, чтобы все оставались довольны. Ты всегда весело улыбаешься людям, но это выглядит так, будто ты стараешься им понравиться. Чтобы не нажить себе врагов, ты со всеми пытаешься быть приветливым и щедрым, но при этом сам себя за это не любишь. Ты рассудителен и добродушен, но крайне нерешителен…

— А что меня ждет в этом году?

— Так, посмотрим, посмотрим… — старик стал вглядываться в свои записи. — Очень хороший год у тебя. В прошлом году тебе пришлось нелегко, были расставания и крупные материальные потери. Но в этом году все очень даже неплохо. У тебя получается все, за что бы ты ни брался. Все, что ты до этого сделал доброго для других, теперь возвращается к тебе. Окружающие ценят тебя и относятся к тебе должным образом. Но осторожнее с переездами. Лучше оставаться на своем месте и пожинать плоды того, что ты посадил за все это время.

— Хм, это вряд ли. Посмотрите еще раз, пожалуйста.

— Нет, это все, что здесь есть.

— Просто мне, скорее всего, надо будет кое-куда уехать, очень далеко.

— Переезд? Говорю же, этот год не очень подходит для переезда. Но если прямо-таки приспичило, то лучше на восток.

— На восток?

— Да, на восток.

— А на север?

— Север? — старик приподнял брови и озадаченно посмотрел на него. — А что у тебя на севере?

— Да нет, ничего, — спешно отмахнулся Киен. — Я просто думал про все четыре стороны света, и это первое, что вырвалось.

— Лучше восток. Или в крайнем случае юго-восток.

— Понятно. Спасибо.

Киен поднялся с шаткого складного стула и развернулся к выходу. Старик бросил ему вдогонку:

— Послушай. Всем в этом возрасте приходится нелегко. Молодость всегда самое тяжелое время. Просто наберись терпения, и тебе обязательно воздастся.

Киен ничего не ответил и вышел вон. Палатка была настолько низкой, что он смог выпрямиться в полный рост, только когда оказался снова на улице, однако снаружи она выглядела довольно уютной. На одной из сторон красовалась надпись: «Судьба — это камень, который летит тебе в лицо. Если знать о нем заранее, то можно увернуться, но знание это утомляет тело и дух». Киен горько улыбнулся. Что? Не уверен в себе и постоянно оглядываюсь на других, говоришь? На секунду его охватило желание с размаху опрокинуть палатку, но, как это не раз бывало с ним, волю своему желанию он дать не смог. «Чтобы не нажить себе врагов, ты со всеми пытаешься быть приветливым…»

Он снова достал телефон и набрал номер. Голос автоответчика сообщил, что телефон Мари выключен. Его опять начала одолевать головная боль. Хотя, может, она и не прекращалась вовсе, просто он в какой-то момент перестал ее замечать. В любом случае это не имело значения. Киен потрогал затылок. Может, Хенми была права, и мне надо послушать Юки Курамото? Он шел по вечерней улице, продолжая растирать затылок; то тут, то там, словно отравленные тараканы, из баров и ресторанов стали появляться подвыпившие обитатели Сеула.

21:00
Профессиональный реслинг

44

Лежа с раздвинутыми ногами, Мари думала о том, что секс втроем лишь поначалу напоминает качественно отснятый кассовый боевик. Сперва ты находишься под впечатлением от яркого анонса и захватывающих сцен, но затем понемногу приходишь в себя и понимаешь, что одни и те же кадры повторяются снова и снова. Действие становится все более напряженным и стремительным, но первый всплеск изумления и возбуждения уже погас. Она уже дважды дошла до оргазма. Обычно к этому моменту все ее чувства предельно расслаблялись, и ей больше не требовалось никакой дополнительной стимуляции. Сейчас она уже достигла подобного состояния, однако двадцатилетние любовники, видимо, думали иначе. Они укладывали ее на живот, затем обратно на спину — но и тут им что-то не нравилось, они поворачивали ее на бок и пристраивались рядом. Один из них приблизился спереди и сунул ей в лицо свой длинный обмякший член. Отдаваясь двоим мужчинам в огромной вращающейся постели, она вдруг услышала слова покойного отца, которые прозвучали в ее голове, словно голос свыше: «Живи, как песню поешь!» Так завещал отцу его брат по духу Рикидодзан. От неожиданности Мари открыла глаза, но в комнате никого не было, кроме них троих. Она стояла на четвереньках лицом вниз, и один из молодых людей пытался войти в нее сзади, пока второй, уткнувшись лицом ей в грудь, лизал ее соски. Из-за перевязанной руки ей было сложно найти удобное положение, но за целый час постоянной смены поз она кое-как приноровилась, и теперь это было уже не так мучительно, как в самом начале. Капли пота стекали по подбородку и падали прямо на гипсовую повязку. Наверное, то же самое чувствовал и Рикидодзан. Сцепившись на ринге с соперником, который в то же время был его другом, он наверняка не раз думал лишь о том, чтобы поединок поскорее закончился. В мире много вещей, которые случаются помимо твоей воли, и невозможно жить, делая лишь то, что тебе нравится. Успокаивая себя таким образом, он принимал одну позу за другой, раунд за раундом повторяя заученные последовательности. В сексе есть нечто от реслинга. Это всего лишь игра — и в то же время схватка. Нападая, ты должен проявлять заботу о противнике, но в этой заботе должно быть достаточно агрессии.

Мари стонала каждый раз, когда он входил в нее.

— А-а-а!

— Тебе нравится? Нравится? А? Тебе хорошо?

— Да, хорошо.

— Обматери меня! Ну? Скажи что-нибудь грязное.

— Нет.

— Ну скажи!

— Не могу. Я никогда не материлась.

— Ну давай же, блядь! Грязная шлюха! — выругался Сонук, схватив ее за шею.

— Ублюдки, кобели хреновы! А-а-а! Вы сукины дети!

Ее слова еще больше возбуждали их, и они с силой вжимались в нее. На выбеленную простыню лились грязные ругательства. Вдруг зазвонил чей-то телефон. Это была мелодия «Пески тореадора». Все трое замерли на месте. Сонук раздраженно посмотрел на Панду и спросил:

— Это твой?

Панда встал и вытащил из кармана штанов телефон.

— А-а-алло? Ка-ка-как здесь?

— Что? — не выдержал Сонук.

— Это Тэ-тэ-тэсу. — Панда растерянно посмотрел на Сонука с Мари.

— И что?

— Он п-п-позвонил мне в ресторане…

— И ты ему рассказал?

Панда молча кивнул.

— Идиот! Зачем ты ему сказал? Скажи нет, и все.

— Он г-г-говорит, что уже здесь внизу.

Сонук встал и сделал шаг в сторону Панды, но не было похоже, что он собирался его ударить.

— Как он узнал, где мы?

— Он написал мне… Я не думал, что он правда придет…

На этот раз Сонук повернулся к Мари.

— Как же быть? Это наш хороший друг… надежный, никому не проговорится. Он на курс старше, мы у него конспекты берем.

Мари медленно поднялась и села на кровати, прислонившись к стене.

— Подай мою сумку, пожалуйста.

Сонук тут же схватил со столика сумку и подал ей. Она взяла ее и собралась открыть, но потом снова отложила и обратилась к Панде:

— Можно одну сигарету?

Тот бросился к своей одежде и достал для нее сигарету. Мари взяла ее в рот. Панда поднес ей зажигалку. Сонук чуть заметно поморщился. Она сделала затяжку и выпустила дым.

— Какого черта тут происходит? Я вам что, проститутка какая-нибудь?

Члены у обоих уже обмякли и уныло смотрели в пол.

— Ты же не получаешь за это деньги, как ты можешь быть проституткой? Разве не так? — возразил Сонук. — Прости, если я не так выразился. То есть я хотел сказать, раз уж так вышло, может, ничего, если мы пустим еще только его?

— У меня уже все болит. Болит, понимаешь? Не могу я больше.

В этот момент кто-то позвонил в дверь — сначала мягко, но затем все громче, настойчивее.

— Ты уже и номер комнаты сказал? — Мари бросила на Панду обличительный взгляд, и тот молча потупил глаза в пол.

Звонок не умолкал, и вместе с ним раздался громкий стук в дверь. Там в коридоре перед комнатой № 503 стоял еще один похотливый самец. Сонук нервно смотрел на Мари, не двигаясь с места. Ее посетило ясное предчувствие того, что она видит его в последний раз. Не рано ли моя жизнь зашла в тупик? Это несправедливо. Еще слишком рано! Что я сделала не так? Я всю жизнь работала, так или иначе заботилась о своей семье, каждый месяц делала пожертвования, не пропускала важные события в жизни друзей — что, что я сделала не так, кроме того, что постарела? Она открыла рот и вяло произнесла:

— Пусть заходит.

Сонук тут же просиял, словно дитя, которому дали подарок. Панда тоже оживился. Мари тихо пробормотала сама себе:

— Одним больше, одним меньше…

Она чувствовала себя так, будто в один миг состарилась на все десять лет. Это последний раз. Через несколько дней ей снимут гипс, она забудет про Сонука и вернется к своей прежней жизни: днем будет продавать машины, а по вечерам сидеть на диване перед телевизором, на каникулах выезжать с семьей на природу, время от времени ходить на премьеры фильмов, которые завозит Киен. Сегодня последний раз. На этом все кончено. Дальше уже некуда.

Дверь открылась, но на пороге стоял мужчина, который с виду был явно слишком стар для студента. У него были кудрявые волосы с проседью, а на носу совсем не к месту красовались очки в золотой оправе. Панда и Сонук, завернувшись по пояс в простыню, сделали шаг назад.

— Вы кто?

Мужчина решительно шагнул внутрь.

— Мне очень жаль, но у нас это запрещено.

— Что? — машинально спросил Сонук.

— К нам поступило сообщение, что этот номер используется группой людей. — Мужчина в золотых очках окинул взглядом комнату, продолжая едва заметно улыбаться, но не скрывая при этом отвращения. — Судя по всему, это правда.

Мари натянула простыню на лицо.

— Даю вам пять минут. Соберите вещи и освободите номер.

— Но мне надо принять душ…

— Мне очень жаль, но вы нарушили правила. Немедленно освободите номер, пока полиция не приехала.

— Хорошо.

— Собирайте свои вещи и уходите немедленно.

Он вышел из комнаты и громко хлопнул за собой дверью. Сонук раздраженно крикнул на Панду:

— Придурок, ты же сказал, что это Тэсу?

Панда снова проверил сообщения на телефоне и ответил:

— Говорит, на входе поймали.

Сонук со злости пнул лежавшую на полу сумку.

— Какой это на фиг мотель без персонала?

Мари подобрала разбросанные по полу вещи и первая зашла в ванную. Закрыв дверь на защелку, она оделась и поправила волосы. Затем она умыла лицо пенкой, присела на биде, включила воду и одновременно стала наносить макияж. Она сделала воду похолоднее, и пульсирующая боль в промежности начала постепенно стихать. Ей хотелось принять душ, но она понимала, что без Сонука не справится. Несколько раз раздавался стук в дверь, но она не обращала на это никакого внимания. Закончив макияж, она поправила перед зеркалом одежду и вышла из ванной с тем же степенным видом, с каким выходила из офиса. Снаружи молодые люди уже стояли полностью одетые.

— Спа-пасибо за сегодня. И еще и-и-извините, пожалуйста.

— Ладно.

Мари открыла дверь и вышла в коридор. Кто-то приоткрыл дверь служебной комнаты и подглядывал за ними через щель. Наверное, уборщица с новыми простынями в руках стояла наготове и только и ждала, чтобы гости скорее ушли.

— Ну счастливо. Мне было хорошо с тобой.

— Ты сердишься?

— Нет. — Мари старалась выглядеть спокойной и невозмутимой, но не была уверена, что ее выражение лица производило желаемое впечатление на собеседника. — Думаю, нам лучше расстаться здесь.

— Да? Ну ладно, тогда увидимся.

— Ты не понял. Все кончено, говорю. Прощай. — В ее голосе уже не оставалось никакой силы.

— Подожди! — Сонук схватил ее за локоть.

Мари почувствовала, как к ее горлу неожиданно подступило новое, незнакомое чувство, которое она еще ни разу не испытывала за все время, что встречалась с ним. Это было раздражение. Она непроизвольно нахмурилась и резко отдернула руку.

— Тогда как же я?

— Что ты?

— Значит, ты все это время играла мной? Так, да?

Панда схватил его за плечо и потянул назад:

— Оставь, Сонук, пойдем!

Мари едва заметно улыбнулась. Раздражение прошло, и она немного успокоилась. Она повернулась и мягким, но в то же время слегка дежурным тоном ведущей на вечернем радио стала утешать его, как ребенка:

— Прости, я не хотела, чтобы ты так себя чувствовал. Прости, ладно? Я тебя любила, ты же знаешь. Разве нет? Ты не мог этого не знать. Ты ведь умный и сообразительный. А теперь прощай, ладно? Расстанемся на этом. Я сейчас слишком устала.

Она пошла вниз по лестнице. Несколько раз ей приходилось останавливаться из-за ноющей боли в бедрах. Сонук и Панда не последовали за ней, а сели в лифт. Когда она спустилась в вестибюль, их уже не было. Она прошла через автоматические двери и оказалась на улице. Со всех сторон горели кричащие неоновые вывески. Почему она не заметила их раньше? Она медленно пошла к дороге. Тяжелая, отравляющая плоть усталость накрыла все ее тело. Голова гудела и кружилась так, словно она съела за раз слишком много приторного белого шоколада.

22:00
Старый пес по имени кошмар

45

Все машины, въезжающие в жилой комплекс, останавливаются перед будкой охраны. Шлагбаум автоматически поднимается, если опознает по электронной метке автомобиль кого-то из жильцов, но если это гости или такси, они должны дождаться разрешения охранника. Киен сидел в углу за будкой, где были сложены пенопластовые коробки. Там было настолько темно, что вернувшийся только что после вечернего обхода охранник его даже не заметил. Зато Киену оттуда были хорошо видны все машины, проезжающие через шлагбаум.

Мари все еще не появлялась. А вдруг ее уже забрали? Он весь вечер не мог до нее дозвониться. Ее могли забрать разведслужбы. Кто знает, может, она бы даже не очень удивилась. Он представил, с каким выражением лица она бы тогда говорила: «Ах, вот оно что? Действительно, в нем всегда было что-то подозрительное».

Он выпрямил спину. Вдруг сзади раздался шум падающих коробок. Оглянувшись, он увидел в темноте рыжую кошку, которая испуганно прижалась к земле, сверкая круглыми глазами.

Без десяти минут десять у входа остановилось такси. Киен узнал на заднем сиденье Мари. Чуть не упустил! Почему на такси? Где она оставила свой «Гольф»? На секунду он замер в нерешительности, но шлагбаум вот-вот должен был подняться и пропустить автомобиль во двор. К счастью, Мари была одна. Он выскочил из темноты, подбежал к такси и открыл заднюю дверь. Мари от неожиданности отпрянула назад.

— Мари, это я.

Таксист удивленно посмотрел на него:

— В чем дело?

Киен проверил сумму на счетчике и вытащил из бумажника пятнадцать тысяч вон:

— Сдачу оставьте себе.

Затем он схватил Мари за правую руку, на которой не было гипса, и потянул на себя:

— Выйди на минутку, пожалуйста. Надо поговорить, это важно.

— А дома нельзя поговорить?

— Было бы можно, я бы тут не стоял. Прошу тебя, скорее.

— Не хочу, я устала.

— Ты видела, чтобы я когда-нибудь раньше так себя вел?

— Нет, что происходит? Ты пугаешь меня. Я хочу домой, говорю же, я смертельно устала.

— Мари, прошу тебя.

Водитель нажал на кнопку и остановил счетчик. Сзади уже подъехала другая машина и остановилась в ожидании, пока они освободят проезд. Мари пришлось выйти из такси. Точнее, Киен выдернул ее оттуда, словно редьку с грядки. Он повел ее за руку мимо засохшего фонтана к скамейкам под вьющимися глициниями. В воздухе стояла вечерняя прохлада. Мари присела и тут же вскочила обратно, но затем снова медленно опустилась на холодную скамейку.

— Мари.

— Что?

Киен хотел было что-то ответить, но передумал. Помолчав, он снова заговорил:

— Знаешь, какое слово я слышу от тебя чаще всего?

— Какое?

— «Что»； ты постоянно говоришь «что», даже когда я просто зову тебя. Не замечала?

— Ты что, притащил меня сюда для супружеской ссоры? — с раздражением заговорила Мари, постепенно повышая голос. — Да что с вами, мужиками, такое? Думаете, можете делать все, что взбредет вам в голову? Женщина для вас просто игрушка какая-то, да?

— Ладно, ладно. Я не собираюсь сейчас исправлять твою манеру говорить.

— Говори, что хотел.

— Я собирался сказать тебе по телефону, но ты не брала трубку.

Мари достала телефон и открыла крышку. Голубоватый свет от экрана упал ей на подбородок и нос.

— От тебя звонков нет. Во сколько ты звонил?

— Я звонил несколько раз. С другого телефона.

— Прислал бы тогда сообщение.

— Я не мог об этом в сообщении написать.

Мари ничего не ответила. Тогда Киен осторожно спросил:

— У тебя сегодня ничего такого не случалось?

В голове у Мари вихрем пронеслись множество картинок прошедшего дня. Она оттаскала за волосы девку за рулем «Санта Фе», поругалась с полицейским, побывала в постели с двумя мужчинами. Вслед за этим калейдоскопом ее мысли взорвал фейерверк догадок и опасений. Что из этого подходит под его определение «что-то такое»? Да откуда он может знать, что со мной сегодня произошло? Или ему правда все известно? У нее заколотилось сердце. Так он специально ждал меня перед домом, чтобы не говорить об этом в присутствии Хенми? Если так, то речь наверняка пойдет о том, что произошло в мотеле. Но как он успел узнать об этом? Нанял частного детектива следить за мной? Она резко ответила:

— Нет. Какого еще «такого»?

— Правда? Ничего не случилось?

— Говорю тебе, нет.

— Тогда где ты сейчас была?

— Ужинала с коллегами после работы. Что это вообще за допрос? Может, это у тебя что-то случилось? В чем дело, а?

— Ужин с коллегами? Ты мне утром ничего не говорила.

— А у нас разве было время поговорить?

Она подняла правую руку и подставила Киену под нос свой рукав. Он почувствовал едва уловимый запах жареного мяса и жира. Мари пожалела, что воспользовалась дезодорантом в ресторане.

— Мне надо тебе кое-что рассказать.

— А ты не можешь рассказать мне об этом дома? — перебила Мари, опустив обратно руку.

— Пожалуйста, выслушай меня.

Мари нехотя кивнула. Ее снова накрыла тяжелая усталость, но она изо всех сил старалась не закрыть глаза и смотрела прямо на Киена. В его взгляде и голосе ощущалось нечто чужое, непривычное, отчего она невольно напряглась.

— Говори. Я тебя внимательно слушаю.

— Если до сих пор ничего не произошло, то, возможно, с нами и дальше ничего не будет. Правда, вероятность этого крайне мала. Что-то наверняка случится, и нам придется через это пройти. Но прежде чем это произойдет, пока тебе не рассказал кто-то другой… будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня.

Мари не видела его таким ни разу за все пятнадцать лет совместной жизни. Вплоть до этого момента она еще находилась в магнитном поле своего недавнего любовного приключения, но теперь, при виде этого незнакомого ей Киена, что-то внутри говорило ей: вот-вот прямо сейчас, под этими темными глициниями, наружу выплывет страшная тайна, которая затмит собой все, что случилось с ней меньше часа назад. Она начала лихорадочно перебирать в голове догадки, хотя прекрасно понимала, что это бесполезно — она и так сейчас все узнает. Неужели он изменил ей? Тогда вряд ли это обычная измена. Может, с кем-то из ее подруг? С кем-то, кого она очень хорошо знает? Или что-то случилось на работе? Или по пути домой он сбил на дороге человека и скрылся? Нет, он сбил кого-то много лет назад, и это раскрылось только сейчас? Ее мысли быстро перескакивали с одной версии на другую, но ни одна из них не казалась достаточно правдоподобной.

— Слушай меня внимательно и не пугайся. Во-первых, я родился не в шестьдесят седьмом.

Раньше ей как-то уже приходило в голову, что он выглядит немного старше своих лет.

— У тебя неправильное свидетельство о рождении?

— Что-то вроде того. В общем, я шестьдесят третьего года рождения. И зовут меня не Ким Киен. — Он говорил взахлеб, словно был решительно настроен вылить на нее за раз все свои секреты. — Мое настоящее имя Ким Сонхун. Я родился в Пхеньяне, в восемьдесят четвертом прибыл в Сеул. Потом поступил в университет, а оттуда ты уже сама все знаешь.

Мари прыснула — такой реакции Киен совсем не ожидал.

— Врешь. Вранье все это.

— Это правда.

— Так не бывает. Полный вздор. И не думай, что я говорю так, потому что я в шоке или напугана. Я просто знаю, что такого быть не может.

По улице снаружи жилого комплекса проехал самосвал, с грохотом наскочив на лежачего полицейского.

— Может.

— Не может. — Она старалась говорить как можно уверенней, но ее голос дрогнул.

— Почему ты так уверена?

— Ты не мог так долго дурить меня. Я твоя жена. Ты же сам знаешь, я тебя насквозь вижу.

Киен как-то слышал о том, что все знаменитые шпионы в истории были шпионами неудавшимися. Самые лучшие шпионы избегают разоблачения, благополучно уходят в отставку, тихо доживают свой век и умирают в неизвестности. А те, кто не выдержал и проговорился, выдал себя по неосторожности или, поддавшись человеческой слабости, позволил соблазнить себя деньгами или женщинами — тех в итоге ждал провал, и благодаря своему провалу они стали знаменитыми. С другой стороны, некоторые шпионы похожи на штатных сотрудников японских компаний с гарантированным пожизненным трудоустройством: они не любят выделяться, молча выполняют свою работу и не выдают никому корпоративных тайн, а после этого получают неплохое выходное пособие и мирно проживают старость на пенсии. Или же они просто не владеют какой-либо сверхважиой информацией, чтобы продать ее кому-то за большие деньги, поэтому и никаких соблазнов у них тоже нет. Иначе говоря, абсолютно неподкупных людей не бывает — есть лишь те, кто еще не подвергся должному искушению.

Киен же в конечном счете стал «неудавшимся шпионом», и теперь ему оставалось лишь тихо исчезнуть из этого мира. Один день изменил все. Точнее, в мире все осталось по-прежнему, изменился лишь он, Киен. На протяжении двадцати лет он ни разу не поддавался никаким соблазнам (или просто не получал подходящего предложения), не держал в руках разведданных такой ценности, что на них нашлись бы покупатели, и в целом исправно исполнял все указания сверху. Тем не менее его судьба резко изменила ход и неумолимо двигалась в неизвестном направлении. Потерпеть неудачу всегда обидно, будь ты шпионом или кем-то еще. Киен повернул голову: на скамейке рядом с ним сидела жена неудачника. Она спросила дрожащим, низким голосом:

— Ты… правда шпион?

Ни утвердительного, ни отрицательного ответа не последовало. Какое-то время они оба молчали. Ветер принес откуда-то черный полиэтиленовый пакет и прибил к краю цветника. Пакет покружился на земле у тротуара и снова поднялся в воздух.

— Что с тобой происходит? У тебя появилась любовница? Ты обанкротился? Тебе нужен развод? Так? Или нет? Скажи мне. Я не верю ни одному твоему слову, так что постарайся меня убедить.

Киен вытащил из сумки паспорт и молча протянул его Мари. Она раскрыла фальшивый документ и прочитала его в тусклом свете фонаря.

Под фотографией ее мужа было напечатано чужое имя. Мари тихим, обессилевшим голосом повторяла одно и то же, словно буддийскую сутру:

— Безумие, это безумие…

Паспорт упал на землю. У нее закружилась голова. Она не знала, было ли это из-за скопившейся в ее теле усталости или из-за внезапного потрясения. Киен подобрал паспорт.

— Прости. У меня не было выбора.

Мари молчала.

— Мари.

Она снова ничего не ответила. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга. Черный пакет снова подхватило ветром, и он закружился в воздушной воронке, постепенно удаляясь, пока совсем не скрылся из виду. Мари закрыла лицо руками. Наконец она заговорила:

— Зачем ты сейчас мне все это говоришь? — Она повернула голову и посмотрела на него.

— Сегодня утром я получил приказ.

— Какой еще приказ?

— Вернуться на Север до рассвета.

Мари молчала.

— Я не хочу туда возвращаться.

Его голос слегка дрогнул. Мари протянула руки и обняла его. Подавшись вперед, Киен утопил лицо у нее на груди и тоже обхватил ее за талию. Ее блузка была пропитана отвратительной смесью запахов жареного мяса, дезодоранта и табака.

— Вначале я лгал тебе. Но тот Киен, которого ты знала последние десять лет, и есть настоящий я. Я уже давно потерял связь с Севером и все это время крутился как мог, на твоих же глазах из кожи вон лез, чтобы как-то продержаться, и всеми силами старался выжить в этом мире, где у меня не было ни одной родной души. Я уже давно забыл все. Даже то, что приехал оттуда…

— Что будет, если ты вернешься? — ткхо спросила Мари. Ее голос звучал спокойно и сдержанно.

— Они наверняка поймут, что я их предал.

Он почувствовал, как она кивнула головой.

— Я все равно не могу простить тебя.

Киен отнял лицо от ее груди и посмотрел ей в глаза.

— Прости, что я тебя обманывал.

— Дело не в этом, — все так же спокойно ответила Мари. — Послушай меня внимательно. Люди по жизни то и дело встают перед каким-нибудь выбором. Мне тоже неоднократно приходилось что-то из чего-то выбирать, и из этих маленьких решений раз за разом складывалось то, чем я стала сейчас. Понимаешь, о чем я? Вот поэтому людям нельзя путешествовать во времени. Если вернуться назад и изменить хотя бы одну какую-то мелочь, то этот мир, наш мир, который мы видим здесь и сейчас, больше не сможет существовать. И вот что я хочу этим сказать, сукин ты сын. Если бы пятнадцать лет назад я не встретила тебя или встретила бы, но сразу узнала правду, я бы сделала другой выбор, а за этим выбором — следующий, и тогда вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Еще до сегодняшнего утра я ни о чем в своей жизни не жалела. Почему? Потому что я сама ее выбрала. Сама, своими руками. Конечно, иногда я принимала неверные решения, совершала ошибки. Но со всем этим я могла смириться. А больше всего мне страшно из-за моей собственной глупости. Я была дурой. Как была дурой раньше, так ей и осталась, и даже сегодня — да, даже сегодня — я была все это время дурой. Теперь я вижу, что это у меня вообще хроническая болезнь. Я неисправима. Подожди, дай договорить. Я знаю, что ты хочешь мне сказать. Нет, я не плачу. У меня нет права плакать. Я ничтожество, жалкое ничтожество. Мне вообще надо сдохнуть ко всем чертям. Дура. Я была дурой и даже не знала об этом. Возомнила себя самой умной. Знаешь, а ведь в том, что ты всегда был таким замкнутым со мной, я видела свою вину. Поэтому и старалась изо всех сил. Я правда старалась. Но в один прекрасный день ясно почувствовала, что моим стараниям наступил предел. И я сдалась. Однако этим все не закончилось. Было недостаточно просто сдаться и махнуть рукой на тебя и на попытки до тебя достучаться. Потихоньку я закрылась на засов и от остальных людей. Почему? Потому что у меня уже была ранена самооценка. Сам подумай. Если я не могу добиться взаимопонимания даже с самым близким человеком, откуда взяться уверенности в себе при общении с другими? Я превратилась в зажатую трусиху, забилась в угол и просидела там, пока мне не перевалило за тридцать. Какой же ты все-таки мерзавец. Ты все это время смотрел на все свысока, и когда мне было трудно, в глубине души не сочувствовал мне, ни разу не пытался утешить. Я решила, что ты просто такой по природе. Ну ладно, думала, таким уж он родился — разве я могу его теперь переделать? Надо принять все как есть. Кто знает, если бы у нас сложились по-настоящему близкие отношения, может, я была бы сейчас совсем другим человеком. Ты так не думаешь? Но невыносимее всего для меня сейчас то, что ты все это время прекрасно видел, как мне тяжело, как я мучаюсь, и постоянно сравнивал мою боль со своей. Что, разве не так? Наверняка же каждый раз, когда я жаловалась тебе на свои проблемы, ты молча думал про себя: «Да что она знает о мучениях? Я разведчик, у меня есть тайна, о которой я никому не могу рассказать. Она и представить не может, до чего это мучительно». Ты ведь так думал, признайся? Теперь мне все пошгпю. Когда речь шла о боли, у тебя была эта чертом уверенность в своем превосходстве. Ты считал, что твоя боль ни с чем не сравнима. Эгоист, самодовольная тварь, ты — ты фашист! Да, фашист, который думает, что только он один по-настоящему страдал, а чужие страдания ни во что не ставит. И поэтому ты думаешь, что тебе все дозволено. У тебя всегда было это выражение лица: ты ходишь весь как будто угрюмый, побитый жизнью, но из-под этой маски ты смотришь на все и всех свысока, с чувством собственного превосходства. Я знала это. Знала, но жалела тебя. Его можно понять, думала я, ведь он сирота, ему пришлось нелегко одному в этом мире, а у меня была самая обычная жизнь, и поэтому я не знаю, каково приходится человеку с такой тяжелой судьбой. Какая же я дура! Другого слова не подобрать. И как ты мог быть так спокоен после всего этого? А о моей жизни ты подумал? Мне уже почти сорок, и мне уже поздно что-либо менять. Я думала, что сделала все, что было в моих силах, и пусть не достигла каких-то высот, все же по-своему была довольна тем, что имею. А теперь выясняется, что моя жизнь могла быть куда лучше; что мне все испортил чей-то обман. Скажи тогда, что я для тебя? А?

Киен молча слушал. Она перевела дыхание и продолжала:

— Знаешь, я всегда думала, что люди, которые сталкиваются с предательством, испытывают злость и обиду, поняв, что их водили за нос, что ими воспользовались. Но оказывается, это совсем не так. Предательство напрочь разрушает веру в себя. В этом все дело. Я теперь ни в чем не уверена. Я не знаю, удалась ли моя жизнь до этих пор, на верном ли я сейчас пути. Разве могла такая дура, как я, добиться чего-то толкового? Смогу ли я добиться чего-то в будущем? Наверное, мной и дальше будут все пользоваться. Это уж точно. Разве не так?

— Успокойся.

— Только не надо опять строить из себя сдержанного и рассудительного. Не до этого сейчас.

— Ладно, не буду.

Она громко вздохнула. Киен потер лицо руками. Кожа на ладонях была сухой и грубой. Голос Мари стал немного спокойнее:

— Что ты теперь собираешься делать?

— Не знаю.

— Ты ведь наверняка уже думал об этом, пока жил здесь и обманывал всех пятнадцать лет подряд.

— Нет, ни разу. Я не думал, что это когда-нибудь случится.

— Ты вернешься туда?

Киен молчал. Она медленно покачала головой и сама ответила на свой вопрос:

— Если бы ты собирался вернуться, ты бы не стал поджидать меня здесь, а просто молча бы исчез. Так ведь?

— Да, — согласился Киен. Только теперь он сам ясно понял, почему он тут оказался.

— Ты не хочешь возвращаться, да? Теперь тебе намного привычнее здесь? Конечно, ты ведь здесь больше двадцати лет прожил. Тогда ты должен сдаться полиции?

— Ну да.

Мари шмыгала носом.

— Ты только не обижайся на то, что я сейчас скажу. Я уже пришла в себя. Я переварила все, что ты мне сказал, и понимаю, почему ты со мной так поступил. Ты ведь тогда тоже был молод. Разве ты мог ослушаться приказа сверху?

— Жениться мне Партия не приказывала. Я сам тебя выбрал.

— Но с их разрешения?

Киен кивнул. Мари не останавливалась:

— Это потому что я была с чучхеистами? Ты, наверное, думал: «Если повезет, можно будет даже переманить ее к нам». А твое руководство?

— Может, они так и думали.

— Как бы там ни было, я хочу, чтобы ты знал, — продолжала Мари, — я сейчас абсолютно спокойна и полностью отдаю себе отчет в своих словах. Во мне говорит вовсе не злость и не мрачный пессимизм. Не смотри, что у меня еще сопли текут, я уже не плачу.

— Да, я вижу.

— В сложных ситуациях я часто думаю о том, что бы сделал на моем месте отец. У него все всегда было ясно и понятно. Наверное, это было что-то вроде животного инстинкта, который помогал ему выжить в том мире, где он крутился.

— Наверное.

Киен вспомнил своего тестя. Тот никогда его особенно не любил. Он изо всех сил пытался ему понравиться, но старый торговец алкоголем, кажется, усмотрел в зяте нечто такое, о чем было известно лишь ему одному, и в конце концов умер, так и не приняв его полностью. Он с самого начала был против выбора дочери, и даже после свадьбы сблизиться им не удалось. Мари знала об этом и старалась никогда не говорить с Киеном об отце.

Она встала, выбросила в урну промокшую салфетку и вернулась на скамейку.

— Уезжай.

— Что? — Киен не мог поверить своим ушам.

— Поезжай туда, откуда приехал. Это мой ответ. Прости. Меня устраивает моя жизнь сейчас. Если ты останешься, они могут кого-нибудь за тобой прислать.

— Я не какой-нибудь племянник жены Ким Ченира, чтобы ради меня сюда кого-то присылали.

— Тогда зачем тебя вызывают?

— Откуда я знаю. Скорее всего, кто-то там сверху откопал мое дело.

Мари почесала руку над гипсом.

— Черт, как же чешется. Но ты ведь не сможешь узнать это наверняка, пока не вернешься туда?

Киен молча кивнул.

— Я знаю, тебе больно это слышать, но бросать сейчас все и жить в незнакомом месте под чужим именем я не хочу.

— О чем это ты?

— Если ты сдашься властям, к нам заявятся агенты из НРС или еще откуда-нибудь и перевезут в совершенно чужой город. А как же Хенми? О ней ты подумал? Она только-только взялась за учебу, после того как бросила свой падук, — как мы объясним ей, почему нам надо переехать? Я хочу уберечь ее от всего этого. Сам подумай, если ты уедешь, все остальные будут счастливы. И там сверху тоже успокоятся, а если повезет, то пришлют тебя обратно. Тогда ты сможешь спокойно появиться опять, как будто после долгой командировки. Никто не станет подсылать сюда убийц, а нам не придется прятаться под чужими именами в каком-нибудь провинциальном захолустье. Ты разве газет не читаешь? Все отцы в мире идут на самые отчаянные жертвы ради своей семьи. А сколько вокруг мужчин, которые отправляют жену с детьми в Штаты, а сами работают тут с утра до ночи и посылают им все деиьгм? Да и вообще, там же твоя родина? И родители твои, наверное, там живут?

— У меня остался там отец.

— И друзья у тебя наверняка там остались. Разве нет? Почему мы должны из-за тебя, из-за твоей дурацкой… Нет, с меня хватит, почему мы должны жить в постоянном страхе, менять имя и адрес? Ну уж нет. Мне слишком больших трудов все это стоило. Ты помнишь, как я не могла найти работу после декрета? Куда бы я ни подавалась, мне везде отказывали. Мне приходилось втюхивать мелкие страховки домохозяйкам и заниматься еще бог знает чем, пока я не смогла наконец пробиться туда, куда хочу, и теперь, когда мне уже рукой подать до цели, ты хочешь…

— Ладно, ладно, я понял тебя. — уныло согласился Киен.

— Прости. Но ты должен подумать о Хенми, о ее будущем. Ты только представь, что ее ждет, если…

— Ладно. Но знаешь, я надеялся, что ты хотя бы раз, пусть даже только на словах, попытаешься удержать меня, попросишь остаться.

Мари дотронулась до холодной руки Киена.

— Прости меня. Но любая мать поступила бы точно так же. Я сейчас как никогда почувствовала это: я не просто женщина, я в первую очередь мать.

— Да, ты права. — Киен закивал головой и добавил: — Но я все равно останусь.

— Что?! Ты с ума сошел? — Мари в ужасе отдернула руку.

— Я много думал сегодня. Бродил весь день по городу и думал обо всем этом. Даже к гадателю ходил. А ты же сама знаешь, я в такие вещи не верю. Мне страшно. Там тоже за это время многое изменилось. Отец, наверное, еще жив, но уже сильно состарился, а мою судьбу будут решать те, кто даже не знает, для чего меня сюда заслали. Даже если меня оставят в живых, вполне возможно, что весь остаток жизни мне придется возиться в подземном туннеле с молодыми разведчиками, которых потом зашлют на Юг, а это хуже самого страшного кошмара. Ты и представить себе не можешь, что это такое. Провести всю жизнь где-то глубоко под землей в этом жутком месте, якобы изображающем Сеул… Я сам все это видел. Но знаешь, мне еще повезет, если меня отправят именно туда. Со мной может случиться нечто куда более страшное. Но ничего этого не будет, если ты поможешь мне. Мы же с тобой прожили вместе пятнадцать лет. И прошлое все равно уже не вернешь.

— Нет, — твердо отрезала Мари. — Ты можешь считать меня кем угодно, но ты должен уехать. Это единственный верный ответ. Сам посуди, если ты действительно, как ты говоришь, ничего не сделал, то партии незачем тебя наказывать.

— Я не знал, что ты так жестока.

— Мне тоже хочется сказать тебе что-нибудь утешительное, но у нас нет на это времени.

— Ты мне мстишь?

— Нет. Я всего лишь хочу сделать так, как будет лучше всем. И тебе не о чем так сожалеть. Мы неплохо пожили эти пятнадцать лет. И ты наверняка не раз испытывал разочарование из-за меня, ведь я не самая чуткая и нежная жена. К чему тогда эти колебания, когда можно уехать и начать там новую жизнь?

— Последний раз спрашиваю тебя. Ты не можешь пойти на одну маленькую жертву? Пожалуйста. Я все сделаю, как ты захочешь. Конечно, после того, как я сдамся добровольно, и после всей этой волокиты мне придется отсидеть несколько лет в тюрьме. Но потом, как только меня освободят, я сделаю все, чтобы стать самым лучшим мужем, самым лучшим отцом…

— Я уже ответила тебе, это невозможно. Ты же сам это понимаешь. Зачем все это?

— Хочешь ты того или нет, у меня есть полное право жить вон в той квартире вместе с тобой.

Мари глубоко вздохнула и достала перед ним свой последний козырь:

— Ладно, я расскажу тебе еще об одной причине, почему это невозможно. Расскажу о том, где и с кем я сегодня побывала. Когда ты узнаешь это, ты уже никогда не сможешь со мной жить.

От самой Мари, в буквальном смысле из первых уст, Киен узнал о юном почитателе Мао и Че, о заике по кличке Панда, об их друге, так и не добравшемся до места действия, и собственно о том, что произошло в мотеле «Богемия». Ему пришлось выслушать все это от начала до конца, во всех подробностях. Но, как ни странно, рассказ этот казался ему похожим скорее на какую-нибудь сказку братьев Гримм — такой же неправдоподобный и фантастический — или же на записанный доктором Фрейдом сон одного из пациентов. Хотя повествование велось от первого лица, Киену никак не верилось, что все это было с Мари, с его собственной женой. Одна женщина встречает молодого человека и падает жертвой соблазна. Затем ее похищают и заточают в каменной башне; она ждет спасения, но положение становится лишь все хуже и хуже… С болью в голосе он спросил:

— Ты думаешь, я в это поверю?

— Верить или не верить — это твое личное дело. Но сейчас перед тобой уже не та женщина, рядом с которой ты проснулся этим утром. Я усвоила один урок: в жизни бывают моменты, когда надо уметь сказать нет. Сейчас как раз этот самый момент.

— Как у тебя все просто.

— Нет, мне это далось совсем не просто.

Киен попытался собраться с мыслями. Допустим, ничего этого не было на самом деле; допустим, Мари нарочно все это выдумала — даже если это и так, одного отрицать было нельзя: она больше не хотела с ним жить. И это было единственной правдой.

— Ладно, — выдавил он. Мари посмотрела ему в глаза. — Уеду я, уеду.

— Так будет лучше для всех. Я знаю, как тебе тяжело, но ты должен это сделать. Ты должен уехать.

— Так и быть, я уеду. Но при одном условии.

— Каком еще условии?

— Я забираю Хенми с собой.

— Что?!

Мари подскочила с места. Вдали громко разлаялась чья-то собака.

— Ты рехнулся?

— Нет, я в полном уме.

— Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Как ты можешь забрать Хенми туда?

— Вообще-то там тоже люди живут.

— Там дети каждый день не доедают! Как будто ты сам не знаешь?

— Ничего подобного. Там всего лишь нет фастфуда и компьютерных игр. Ах да, и еще кое-чего. Жестокой конкуренции, бесконечных платных курсов и репетиторов, ужаса вступительных экзаменов, наркотиков и контрацептивов — такого там тоже нет.

— Что ты несешь?

— Ты ведь сама когда-то так думала. Ты сама верила, что Северная Корея — это путь к решению всех наших проблем. Забыла? И ты же еще изнывала от зависти, когда Лим Суген попала в Пхеньян.

Мари всеми силами пыталась подавить в себе нарастающую панику. Ее голос дрожал и обрывался после каждого слова:

— Тогда мы были молоды. И обстановка в политике сейчас другая.

— Ладно, допустим, ты права. Допустим, положение на Севере стало хуже, чем тогда. Но мы все равно должны дать Хенми право на выбор. И речь тут не о выборе страны или идеологии, а о выборе родителя. Мы должны спросить у нее самой, с кем из нас она захочет остаться.

— С какой стати она должна отвечать за твои ошибки? Это же ты жил все это время под чужим именем и обманывал жену с дочерью. Так почему теперь она должна стоять перед таким тяжелым выбором?

— Не хочу показаться мелочным, но ты первая начала. Значит, женщина, которая спит без разбора с двадцатилетними студентами, имеет право быть матерью, а разведчик не имеет права быть отцом? Что-то не вижу в этом логики!

Голос Киена уже срывался на крик. Мари не уступала ему и тоже перешла в наступление:

— Ах вот мы как заговорили? Ты всегда был таким мерзавцем?

— А почему ты не оставляешь за мной ни малейшего права на собственного ребенка?

Мари достала из сумочки телефон и, сжимая его в дрожащей руке, отчаянным голосом пригрозила:

— Я вызову полицию! Сейчас же наберу один-один-два и заявлю на тебя. Я не шучу, слышишь? Немедленно убирайся!

— Ты не сделаешь этого. Ты не можешь этого сделать.

— Это почему же? Я заявлю в полицию, а когда тебя посадят, подам на развод, нет, вообще попрошу признать наш брак недействительным. И можешь не сомневаться, суд будет на моей стороне, потому что человека по имени Ким Киен нет и никогда не было. Не думай, что я не смогу этого сделать, понял? Не приближайся ко мне, иначе я закричу!

Она дважды набрала единицу и, приложив палец к кнопке «2», напряженно посмотрела в глаза мужу:

— Не вынуждай меня делать это.

— Ладно, хватит. Твоя взяла.

Мари медленно опустила руку с телефоном, затем молча развернулась и зашагала прочь. Сделав пять шагов, она остановилась и посмотрела назад.

— Прощай. Береги себя.

Ее голос сильно дрожал. Киен сделал несколько глубоких вдохов и тихо ответил:

— Иди скорей в дом. Хенми, наверное, заждалась.

Их голоса едва доносились друг до друга. Мари снова повернулась в сторону дома. Только сейчас она вдруг почувствовала, что от одолевавшей ее весь вечер свинцовой усталости не осталось и следа. Все тело пульсировало от прилива энергии. Она решительным шагом удалялась от Киена и вскоре исчезла в темноте двора.

46

Киен неподвижно смотрел вслед уходящей Мари. Вскоре она окончательно скрылась из виду, и он снова опустился на скамейку. Пронзительная тоска шквалом окатила его с ног до головы, и он почувствовал, как все внутри него задрожало. Чувства, которые он сдерживал на протяжении всего этого дня, прорвали плотину и разом вылились наружу. Он тихо заплакал. Тяжелые всхлипы подступали к самому горлу, и он изо всех сил сжимал губы, чтобы не дать им волю. Он плакал впервые с тех пор, как попал на Юг. Перед его глазами всплыла палата роддома в тот день, когда он впервые взял на руки Хенми, затем зал бракосочетаний и их свадьба с Мари. Оба раза на улице стояла невыносимая жара, и оба раза он дрожал от страха, что вот-вот кто-нибудь появится, разоблачит его перед всеми и отнимет у него жену или ребенка. И перед свадьбой, и накануне родов его постоянно мучали страшные сны. Ночной кошмар годами жил бок о бок с ним, словно старый верный пес, который лаял, когда Киену самому хотелось кричать, и страдал от боли вместо него, когда ему было больно. Прогнать такого пса никак нельзя, но и держать его вечно при себе тоже невозможно. Он часто видел во сне исчезающие лица невесты и младенца. А иногда гости на свадьбе вдруг превращались в живых мертвецов и гнались за ним. Один раз ему даже приснилось, как его новорожденная дочь обнажила зубы в сердитом оскале. Но в какой-то момент старый пес по имени кошмар куда-то исчез, и Киен постепенно все увереннее наслаждался спокойствием размеренной жизни. Подобно любому мужчине среднего возраста, он мог оглянуться назад и вздохнуть: «Ох, то были тяжелые и одинокие дни моей молодости». Однако все это были лишь самообман и его чрезмерная самоуверенность по отношению к жизни.

Он вытер слезы, высморкался и прочистил горло, затем достал телефон и очень медленно, цифру за цифрой набрал номер. Долгое время никто не отвечал, но Киен терпеливо ждал, не отрывая трубку от уха. Наконец длинные гудки прервались, и на другом конце провода раздался голос:

— Алло?

— Сочжи?

— А, это ты! Где ты?

— Просто на улице.

— Почему у тебя такой голос, все в порядке?

— А что с моим голосом?

— Ты как будто простудился. На улице сейчас холодно, наверное?

— Да, прохладно немного.

Некоторое время они оба молчали в трубку. Киен сглотнул слюну и снова заговорил:

— Послушай, Сочжи.

— Да?

— Ответь мне на один вопрос.

— Какой?

— То, что ты сказала мне сегодня в ресторане, еще в силе?

— Что именно?

— Что ты не сможешь до самой старости быть школьной учительницей и хотела бы уехать куда-нибудь далеко и писать романы, как Хемингуэй или Джойс.

Сочжи долго ничего не отвечала. Он молча ждал, и эта пауза казалась ему бесконечно длинной.

— Ты ведь никогда не был у меня дома?

— Нет, ни разу.

— Знаешь, когда я пришла сегодня домой, — а ведь перед выходом я тут все вверх дном перевернула, пока искала твою борсетку, — я была в полном смятении. Поэтому я стала наводить порядок, в кои-то веки сделала генеральную уборку. На ночь глядя. А теперь весь дом прямо сверкает. Это очень старый дом. Его вот-вот снесут под застройку.

— Понятно.

— Знаешь такое чувство, как будто тебя радостно встречает с работы домовой? Дома абсолютно никого, а как откроешь входную дверь, кажется, что кто-то говорит с тобой.

— Да, бывает такое чувство.

Ночной ветер стал заметно холоднее. Или, может, ему так только казалось, потому что от слез у него повысилась температура. Он слегка вздрогнул.

— Детки такие замечательные. — продолжала Сочжи.

— Детки? А, твои ученики?

— Да. У некоторых прямо врожденное чувство языка. Когда учишь таких ребят, невольно чувствуешь себя по-настоящему достойным человеком. Хенми одна из таких учениц.

— Но ты же в первую очередь писатель?

— Даже не знаю. Работая учителем, я часто получала удовлетворение и отдачу от того, что делаю. Но не помню, чтобы я хотя бы раз сказала себе как писатель: «Вот это то, что надо. Я собой довольна». А если так, могу ли я по-прежнему называть себя писателем?

— У писателя и учителя разные устремления в жизни.

— Вот именно.

Оба замолкли и с минуту не говорили ни слова.

— Послушай, — сказала Сочжи, — ты очень хороший человек, я это точно знаю.

— Правда? Ты это знаешь? Почему тогда я в этом не очень уверен?

— В каком смысле?

— Ну… в том смысле, что я никогда не задумывался о том, хороший я человек или не хороший.

— И что?

— Сегодня я вдруг понял кое-что. Кажется, я раньше всегда считал, что люди заботятся о каких-то слишком абстрактных вещах. Жизнь, судьба, политика и тому подобное. Ты же знаешь, я люблю математику.

— Да, ты всегда говорил, что математика — это мир чистой абстракции.

— Верно. Когда сидишь за уравнениями, время летит незаметно. И я, наверное, думал, что у каждого человека есть подобная сторона. Но сегодня оказалось, что все люди… — Киен запнулся.

— Все люди что?

— Они просто отчаянно, изо всех сил пытаются выжить. Почему только я один этого не понимал?

На аллее появились два старшеклассника, возвращавшиеся с вечерних курсов. Они медленно прошли мимо скамейки, на которой сидел Киен, и тот ненадолго замолчал.

— Послушай, ты же знаешь Генри Торо? Он тоже как-то написал, что если внимательно присмотреться, все люди влачат жизнь в тихом отчаянии.

Они помолчали.

Голоса школьников постепенно стихли вдали. У Киена пересохло во рту. Он был поражен тем, насколько отчетливым было ощущение безудержного падения в момент, когда всему в твоей жизни вдруг приходит конец.

— Я тут подумал… — снова заговорил Киен. — Хотя нет, не бери в голову.

Сочжи продолжала молчать.

— В общем, желаю тебе удачи. Я просто решил позвонить на прощание.

— Я знаю, каково тебе сейчас.

— Знаешь? — Киен слегка улыбнулся, но тут же подумал, что Сочжи на другом конце провода почувствовала это и, наверное, приняла за усмешку на свой счет. — Я сейчас виделся с Мари, только что говорил с ней.

— Да?

— Мы с ней поговорили, и…

Его голос оборвался, и он не смог договорить — к горлу подступил ком. На некоторое время они оба снова замолчали. И тут его словно молнией поразило: а ведь Сочжи даже не спрашивает, чем закончился их разговор с Мари. Так, не говоря ни слова, она тихо сообщала ему о своем решении, и он ясно почувствовал, что она не собирается более вмешиваться в его жизнь и пускаться за ним в эту опасную авантюру. Киен сменил тему — ему необходимо было начать вести себя разумно хотя бы под самый конец.

— Впрочем, неважно. Чуть было не наговорил лишнего. Прощай, в общем. Держись молодцом.

— Ладно, до скорого. Мне тоже уже спать пора. Завтра еще созвонимся.

— Я скоро выброшу этот телефон. Думаю, мы не скоро сможем созвониться. Желаю тебе написать хороший роман.

— Ты тоже береги себя.

Он захлопнул крышку телефона и поднял взгляд на уже стоявшего прямо перед ним мужчину. До боли знакомый голос тихо произнес:

— Шеф, вот вы где. Еле вас нашел.

47

Забравшись с ногами на кровать, Хенми задумчиво вертела в руках телефон. В доме стояла полная тишина. Только кошка мирно сопела, пристроившисъ рядом с хозяйкой. Хенми легонько ткнула ее носком в бок. Та недовольно поежилась, но глаза так и не открыла. Тогда Хенми протянула руку и погладила заднюю лапу кошки, затем мягко понажимала пальцами на теплые розоватые подушечки. На душе стало немного спокойнее. Она все же решилась позвонить и набрала номер.

— Алло? Это я. Ага, уже дома. Спасибо за приглашение, было прикольно. Чхоль уже вернулся? А, да? Жаль, что так и познакомились. Совсем чуть-чуть разминулись с ним. У нас дома? Нет, еще никого нет. Папа с мамой оба сказали, что задержатся. Как всегда, в общем. Я-то? Ну, наверное, посмотрю немного падук по телику… Что значит «для стариков»? Знаешь, как интересно! Ты просто сам в падук не играешь, поэтому так говоришь. Еще как интересно, говорю тебе! Аен? А что Аен? Она сказала, что у нее сегодня какие-то дела. Не знаю, короче. А что ты у меня-то спрашиваешь? Извини. Ничего не разозлилась. Правда? И что сказал Чхоль? Ха-ха, ну он приколист! Ого, правда? Ух ты! Ага, ага. Что? Ты о чем? Ах, ты про это… Не знаю, проехали. Ничего я не думаю. А ты? А? Ну говори. Не знаю, чувство немного странное было… Ой, не знаю, в общем. А Чхоль там не рядом с тобой? Неудобно, наверное, при нем об этом говорить. Правда? Ясно, но все равно… Пять в ряд? Да, умею. Это тоже по-своему сложная игра. Конечно, там тоже есть свои мастера. В Интернете можно их рейтинг посмотреть. Это чем-то похоже на падук, хотя правила другие, конечно. Там важно, кто сможет наперед просчитать… Моя мама? А, она недавно руку сломала. Ага, да. Но машину она все равно хорошо водит. Да я вообще сама по себе, они мне почти ничего не запрещают. Ну прям, что тут хорошего-то? Ой, кстати, мой папа сегодня в школу приходил. Угу… Но с ним Сочжи о чем-то говорила. Что? У меня с корейским проблем нет… А? Сочжи-то… Не знаю. Они с папой примерно одного возраста. Любовники? Да ну, мой папа ни за что на такое не пойдет. Так, ну хватит всякую чушь нести, а то я… Ладно. Чем там Чхоль занимается, пока ты на телефоне? А, слышно. Он, смотрю, всегда находит, чем заняться. Ему одному не скучно? Ну да, вообще-то. Сейчас много чего можно одному поделать… Ого, да? Ой, кажется, мама пришла. Потом еще созвонимся. Пока!

Хенми выбежала в прихожую и открыла дверь. Это действительно была мама. Растрепанные волосы безжизненными прядями свисали вдоль щек.

— Ты еще не легла спать, малыш? — Мари погладила дочь по голове.

— Нет, еще же рано.

— Как дела в школе?

— Нормально.

— Ты поела?

— Да. У друга был день рождения, мы у него поели.

Мари сняла туфли и поставила их на обувницу.

— У какого друга?

— Да так, есть один.

— Кто?

— Чингук зовут, друг Аен.

— А, это который занимается любительским радио?

— Угу, он.

Мари разделась и бросила одежду на стул. Ее было пора сдать в химчистку.

— Но знаешь что, мам.

— Что? — Мари зашла в ванную и открыла воду в умывальнике.

— С Чингуком в одной комнате живет еще один мальчик, Чхоль.

— У него есть брат?

— Нет, говорит, просто друг.

— Видно, большая у него комната.

— Нет, такая же, как моя. Но самое смешное, его родители даже не знают о нем!

Мари намылила лицо пенкой, после чего принялась ополаскивать водой. Умываться одной рукой было непросто.

— Ты… пф-ф… пф-ф… ужинала? — отрывисто спросила она, вставляя слова между всплесками воды.

— Я же сказала, я поела у Чингука! — раздраженно ответила Хенми.

— А, понятно. Ложись тогда скорее спать. Тебе же завтра в школу, — рассеянно сказала Мари.

Промокнув лицо полотенцем, она устало поплелась в комнату. От кратковременной вспышки адреналина не осталось и следа, и ее снова накрыла тяжелая усталость, отравляющая каждую клеточку изможденного тела. Ей хотелось лишь одного — поскорее упасть на кровать и отключиться. Хенми, идя следом, дернула ее за рукав:

— Мам, но ты знаешь…

Мари отдернула руку и холодно отрезала:

— Хенми, мама очень устала. Завтра поговорим, ладно?

Хенми молча убежала в свою комнату и громко хлопнула дверью. У Мари не было никаких сил разбираться с обиженной дочерью. И все же она тщательно закрыла все окна в доме и проверила замок на входной двери. Вернувшись в комнату, она задернула шторы и с трудом забралась в постель. Она собиралась о чем-то подумать, но моментально провалилась в сон.

Пока мама блуждала в закоулках беспокойного сна, Хенми, закрывшись в своей комнате, перебирала в голове детали прошедшего дня. Вдруг, словно всплеск холодной воды, ее осенила догадка: нет никакого Чхоля! Мальчика по имени Чхоль на самом деле не существует, он живет лишь в голове Чингука. Отбросить эту догадку было уже невозможно — все, что до этого казалось странным и непонятным, в один момент встало на свои места: странное поведение Чингука, маленькая комната, в которой явно не могли уместиться два человека. Хенми прикрыла глаза. Она представила, как Чингук сейчас, должно быть, лежит на кровати бок о бок со своим воображаемым другом и увлеченно болтает с ним о чем-нибудь. Однако вместо испуга в ее сердце назревала жалость, и вот она уже видела себя крепко обнимающей Чингука. Хенми решила, что во что бы то ни стало избавится от этого Чхоля, напрочь сотрет его из головы Чингука и сама займет его место. «Ну это-то будет не сложно», — подумала она и натянула одеяло по самые брови.

23:00
Фисташки

48

— Так вот, значит, как.

Киен сидел в наручниках рядом с Сонгоном. Тот был похож на актера, который только что закончил выступление и спустился с подмостков. Он все еще был в гриме, но от персонажа, которого он играл, не осталось и следа. Пропал куда-то сбивчивый, сумбурный говор, а вечно ссутуленные плечи были гордо расправлены. Он был по-прежнему лысым, однако теперь это уже казалось атрибутом уверенного победителя.

— Теперь все понятно. А я даже не подозревал ничего. Думал, что все и впрямь так удачно для меня сложилось. В самом деле, какой банк так запросто позволит себя дурить? Я-то думал, что это я такой молодец, самый умный, так хорошо приспособился к миру капитализма. Представляю, как вы там все покатывались со смеху за моей спиной.

Голос Киена звучал спокойно и равнодушно. Сонгону захотелось сказать ему что-нибудь утешительное.

— Ну нет, были же и другие стороны. Вы по-своему неплохо справлялись. Несколько фильмов даже были вполне успешными. Больших хитов, конечно, не было, но случались же пусть негромкие, но тоже своего рода хиты.

— Нет, нет. Не так уж все просто с капитализмом. Не согласен? Но ты, Сонгон, хорош, отличная игра! Я купился без вопросов.

— Я никого не играл. Игра то, что вы видите сейчас. А в офисе я просто вел себя так, как обычно наедине с собой дома: смотрел порно, ковырял в носу, клевал носом и так далее. В студенческие годы я немного занимался в драмкружке. Тогда, помню, нас учили, что актер не придумывает что-то несуществующее, а находит какой-то образ внутри себя.

Киен был не в том настроении, чтобы как ни в чем ни бывало выслушивать истории о похождениях Сонгона. У него было чувство, словно внутри него вверх по горлу ползла мерзкая ящерица.

— Сукин сын.

— Что?

— Сукин ты сын, говорю.

Сонгон промолчал.

— Признаешь?

Лицо Сонгона застыло в напряжении.

— Я просто выполнял свою работу.

— Вот именно. Ты просто делал свое дело, ни о чем не думая. Самый настоящий сукин сын. — Киен посмотрел ему прямо в глаза. Даже на расстоянии он ощущал, как все мышцы в теле Сонгона натянулись до предела, сотрясая мелкой дрожью холодный ночной воздух. — Вы все это подстроили с самого начала, и только я один ничего не знал…

— Мне очень жаль. — перебил Сонгон, однако в его голосе не ощущалось ни капли сожаления. Скорее, он говорил с ним как госслужащий, выслушивающий жалобу от очередного недовольного гражданина. В нем не осталось ничего от порнофила с плохой кредитной историей, каким Киен знал его все эти годы. — Но согласитесь, вы ведь поступили бы точно так же, окажись вы на моем месте.

— Ну да.

Только теперь он начал постепенно осознавать произошедшее. Так вот откуда взялся приказ № 4. Его воображение рисовало ему какого-нибудь преемника Ли Санхека, одержимого педанта с неколебимой преданностью Партии и явными признаками навязчивого невроза, который, случайно наткнувшись на личное дело Киена, счел подозрительным то, что тот все еще находился в Сеуле, и решил всеми способами добиться приказа о возвращении. Однако вполне возможно, что за последние несколько лет вокруг Киена развернулось жестокое, но устрашающе молчаливое противостояние, а он во всем этом был чем-то вроде ловушки для тараканов, спрятанной где-то в дальнем углу под раковиной: с виду она полностью отделена от внешнего мира, но в действительности запах приманки неумолимо разливается во все стороны. Сам по себе он не был ни опасен, ни безопасен. Однако в какой-то момент тонкий баланс сил в этом противостоянии был нарушен.

Разумеется, все эти догадки могли быть ошибочными. Киен четко понимал лишь то, что он ничего не знал и что в дальнейшем это вряд ли как-то изменится.

Позади послышался еще один голос. Сонгон спешно привстал с места и в неуклюжем поклоне поздоровался с кем-то. Перед скамейкой стоял мужчина в сером жилете. Он подал Сонгону знак головой, и тот вышел из тени глициний и послушно удалился.

— Здравствуйте! Меня зовут Чон. Или, как меня называют ребята в отделе, командир Чон.

Представившись, он подсел на скамейку к Киену и достал из кармана пакетик с фисташками.

— Угощайтесь.

— Нет, спасибо.

— Ну не стоит так. Хотя бы попробуйте. Это калифорнийские. Фисташки ведь лучше всего растут в сухом климате. Тогда они получаются такими как надо: снаружи крепкие и твердые, а внутри сочные и мягкие.

— Хорошо, давайте. — Киен взял фисташки и закинул пару орешков в рот.

— Вы давно в этом районе живете?

— Лет пять уже.

— Дом, наверное, неплохо вырос в цене за это время.

— Да, есть немного, но с квартирами в Каннаме, конечно, не сравнить.

— Я тоже года четыре назад купил квартирку в Чунге, сто тридцать два квадрата. То ли из-за того, что вокруг много хороших частных школ, она с тех пор прилично подорожала.

На этом их разговор ненадолго прервался. В темноте раздавался лишь шелест пакетика из-под фисташек и хруст орешков. Мимо скамейки прошли еще несколько школьников, возвращающихся с вечерних курсов.

— Насколько я знаю, у вас есть дочь?

— Да, есть.

— В школе хорошо учится?

Киен уронил скорлупу от фисташек себе под ноги.

— Да, учится хорошо и умная не по годам, вся в маму.

— Ay моего вот один баскетбол на уме, за книги никак не усадить. Вот уж головная боль.

— Ну, может, у него талант к спорту.

— Хорошо бы, если так, конечно… Кстати, у вас очень красивая жена.

В молчании Киена читался вопрос.

— Ах, нет, что вы, не поймите меня неправильно. Мы просто приставили человека к месту работы вашей супруги на случай, если вы решите ее навестить. Скорее всего, она даже и не заметила ничего.

Киен прикрыл глаза и на миг представил Мари. Она лежала с раздвинутыми ногами и отдавалась двоим молодым мужчинам. Он в ужасе снова открыл глаза. Ему вдруг подумалось, что все эти сцены вполне могли бы транслироваться где-то в прямом эфире как какое-нибудь реалити-шоу.

— Если я сам сдамся…

— Мы устроим все так же, как для остальных двоих.

— Остальных двоих?

— Бросьте, вы же сами уже обо всем догадались. Это чем-то похоже на подачу налоговой декларации. Можно сделать все самому, но это не всегда оказывается выгодно. Вам это должно быть знакомо, вы ведь тоже своего рода предприниматель. Просто считайте нас чем-то вроде налогового агентства: поручите это дело нам, и мы сами сделаем все как надо, а от вас всего лишь требуется заплатить небольшую комиссию.

— Комиссию…

— Но так будет выгодно для всех. Вы же слышали о сравнительном преимуществе в международной торговле? Вот и здесь нечто подобное. Вы даете нам то, что нас интересует, а мы взамен обеспечиваем вашу безопасность. Это ведь как раз по нашей части.

— Это правда?

— Даже если за вами подошлют кого-нибудь с Севера — хотя это еще под вопросом, учитывая, что у них там сейчас туговато с долларами, — или если в прокуратуре что-то учуют, главное, чтобы мы с вами сработались и помогали друг другу, а там уж проблем особых не будет. Сами понимаете, тут вам не рядовое уголовное дело.

Если бы кто-нибудь посторонний случайно подслушал, о чем они говорят, у него сложилось бы впечатление, что это и в самом деле разговор между недобросовестным предпринимателем и бухгалтером, которые замышляют какую-то махинацию с финансовыми отчетами.

— Значит, Хан Чонхун тоже уже у вас?

Чон ухмыльнулся и с громким хрустом расколол зубами орешек.

— Разумеется. Он разве какой-то особенный?

— Тогда, выходит, на Север никто не вернулся?

— Насколько нам известно, никто. Но кто знает, все может быть. В нашем мире многое ведь покрыто туманом.

К Чону подошли двое мужчин в черных куртках и шепнули что-то ему на ухо. Он кивнул в ответ и распорядился:

— Ясно. Скажите им, пусть остаются на своих местах. Мы тут еще не закончили.

Двое в черных куртках откланялись и ушли.

— Ребята, видимо, замерзли немного.

— Что теперь будет со мной? — спокойно спросил Киен, разглядывая наручники на своих запястьях.

— Все зависит от вас. Если вы примите верное решение, все закончится очень быстро.

— Допустим, вы проведете расследование, и окажется, что за мной много грешков. Что будет тогда?

— Мы не церковь, — ответил Чон и многозначительно улыбнулся.

— В каком смысле?

— в том смысле, что мы не отпускаем заведомо все грехи, о которых даже не знаем.

— И что тогда?

— Если за вами есть какие-то преступления, прежде всего мы должны будем все выяснить. А там уже будет видно, что делать дальше.

Киен оторвал взгляд от наручников и посмотрел на Чона:

— Но почему мы сидим тут? Почему вы не уводите меня никуда?

Чон снова слегка улыбнулся.

— Потому что для вас еще осталось одно дело, и его надо довести до конца. Как говорится, шоу продолжается.

Киен вдруг подумал, что между Сонгоном и командиром Чоном было нечто общее. С какой стати они оба так разболтались? К чему эти дурацкие шуточки и байки про студенческий драмкружок — чтобы поиздеваться над ним? И это, по их мнению, смешно? А может, это специальный прием, и они просто усыпляют его бдительность? Или они правда пытаются убедить его, что все происходящее не более чем один большой спектакль? Чего, чего они добиваются? Хотя кто знает, может, они сами боятся его, своей жертвы, подобно тому, как жрецы в древние времена боялись, что в них проснется сострадание к возложенному на алтарь живому существу и это в конце концов причинит им боль. Может, все эти глупые шутки и нелепые остроты, эти через силу состроенные улыбки нужны им для того, чтобы оградить самих себя от этой невыносимой драмы, в которой человеческая жизнь буквально висит на волоске. При этой мысли Киену стало их жаль и он почувствовал некоторое облегчение, пускай даже совсем незначительное. Впервые за весь день он смог вынырнуть из водоворота событий, обрушившихся на него с самого утра, и спокойно оглянуться. Ну конечно, а кому не свойственно бояться? Вы ведь тоже люди, в конце концов. Представляю, какой это для вас стресс сидеть тут посреди мочи и заниматься черт знает чем.

— И что это за дело?

Чон достал из внутреннего кармана пиджака черные наручные часы.

— Наденьте-ка вот это. — сказал он, протягивая часы Киену. — Это что-то вроде электронного браслета. Как только вы наденете его на запястье, снять будет уже невозможно, а если вы и попытаетесь это сделать, нам тут же поступит сигнал. Посмотрите, выглядит точь-в-точь как обычные часы, не правда ли? Он очень легкий, так что мешать вам совсем не будет. Время он тоже показывает, и даже будильник есть.

На часах красовалась надпись «Касио».

— Почему бы вам просто не схватить меня сразу и не отвезти на допрос?

— Ну зачем же? Торопиться нам некуда. Сегодня просто возвращайтесь домой и ведите себя как обычно. Пока этого достаточно.

Киен вскочил с места. Со стороны клумб тут же послышалось какое-то движение — шорох веток живой изгороди, трущихся об одежду. Видимо, несколько человек все еще были в засаде.

— Я не могу вернуться домой.

— Почему? Вас ведь ждут супруга с дочкой.

— Я только что говорил с женой, — твердо отрезал Киен. — Она уже все знает.

Он понимал, что домой путь ему заказан. Чон закинул в рот еще одну фисташку.

— Да, мне очень жаль, но мы подслушали часть вашего разговора.

Киен почувствовал, как его лицо залилось краской.

— Тогда как вы можете говорить мне, чтобы я шел домой? Нет, это исключено.

— Но вы должны это сделать. Разве Хенми не нуждается в отце?

Киен немного помолчал. Действительно ли он нужен Хенми?

— Жена сама прекрасно ее воспитает.

— Да, но ведь сейчас она как раз начала взрослеть.

Киен снова упал на скамейку.

— Вы же сами сейчас все слышали. Моя жена хочет, чтобы я уехал на Север.

— Она сказала это сгоряча, потому что сильно на вас рассердилась. К тому же, как видите, ваше возвращение на Север уже невозможно.

— Откуда вам знать, она же не ваша жена? — рассердился Киен. — Я знаю ее как никто другой.

— Конечно, никто с этим не спорит. Однако поставьте себя на ее место. Она ведь только что узнала, что все эти пятнадцать лет вы ее обманывали. Так что ее реакцию вполне можно понять. Но не волнуйтесь, все образуется. На то ведь и есть семейные ссоры: сегодня война, а завтра снова как ни в чем не бывало.

Киен ничего не сказал в ответ. Чон тоже некоторое время сидел молча. Затем он смял в руке опустевший пакетик из-под фисташек и выбросил в сторону. Земля у него под ногами была усыпана пустой скорлупой. Он достал из кармана булочку с кремом и разорвал пластиковую упаковку.

— Прошу прощения. Не подумайте, что я какой-нибудь обжора. Просто мне из-за опухоли вырезали полжелудка, и теперь приходится постоянно что-то есть.

— Ничего страшного.

Чон укусил булочку и тихо зажевал. Киен закинул в рот оставшиеся фисташки, которые уже стали влажными от его ладони и казались совершенно безвкусными.

— Знаете, господин Чон, мне кажется, вы не совсем понимаете, что за человек этот Ким Киен.

— Что вы имеете в виду?

— Когда я был еще школьником — мне было лет пятнадцать, наверное, примерно как Хенми сейчас, — я вернулся однажды вечером домой и обнаружил, что мать перерезала себе вены. С тех пор каждый раз, когда я шел после школы домой, мне всегда было… в общем, вам не понять этого чувства. Вы понятия не имеете, каково это, когда собственный дом становится для тебя сущим адом. Это было просто невыносимо. Не знаю, зачем я вам все это рассказываю, но я до сих пор иногда просыпаюсь по ночам в холодном поту и мне кажется, будто я снова в Пхеньяне, в той самой квартире, где я жил в детстве. Во сне я снова возвращаюсь в тот кошмар.

— Мне жаль, что вам пришлось такое пережить.

— Лицемерить тут ни к чему. Я считаю, что самая важная задача любого родителя в том, чтобы подарить ребенку как можно больше красивых воспоминаний. А я так и не смог сделать этого для Хенми. Отец из меня, наверное, никудышный. Но еще важнее, я думаю, не допустить, чтобы у твоего ребенка по твоей вине остались кошмарные воспоминания. Я не хочу идти сейчас домой и на глазах у дочери уличать жену в измене, допытываться, закатывать ей скандал, который наверняка закончится ответными обвинениями с ее стороны и взаимными проклятиями. Я не хочу причинять эту боль Хенми, у которой впереди еще вся жизнь, понимаете? Мари права. Достаточно лишь одной моей жертвы, чтобы…

— Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите. Но все зависит от того, как вы с этим справитесь. Вы должны вернуться вон в тот дом.

— Да не могу я, сколько раз вам можно говорить?! — не выдержав, закричал Киен.

Чон от неожиданности растерялся:

— Тише, тише, успокойтесь! Вы меня давно убедили, честное слово. Поверьте мне. Но я здесь ничего не решаю, понимаете? Я всего лишь исполнитель на побегушках и делаю, что мне приказано сверху.

На мгновение Киен представил, как густая, вязкая кровь медленно течет по его жилам. Ощущение полного бессилия липло к телу, словно намокшая одежда. Подобно землемеру К. В поисках пути к Замку, он не знал ничего о том, кто его противник, с кем и чем ему бороться, и понятия не имел, куда он в итоге должен попасть. Вполне возможно, что это только начало. Он чувствовал, что, если сейчас поддастся и сделает так, как они от него требуют, то сам станет кафкианским персонажем, обреченным бесконечно бродить по замкнутому кругу из повторяющихся событий, и каждый раз его личная болезненная трагедия для всех остальных будет оборачиваться смехотворным фарсом. А эти люди будут невозмутимо наблюдать за ним, как зоологи, изучающие поведение животных в природе.

— То есть мне сейчас вообще бесполезно что-либо говорить вам?

— К сожалению, это так. Для начала идите сейчас домой. В семейной жизни ведь случается и хорошее, и плохое, согласитесь. И супругам приходится время от времени закрывать глаза на проступки друг друга, изо всех сил стараться сохранить согласие и понимание. Поэтому идите сейчас домой, постарайтесь все уладить и продолжайте жить обычной жизнью, как раньше.

— Обычной жизнью? Как раньше? — с болью в голосе возразил Киен. — И вы правда думаете, что это возможно?

— Конечно. — невозмутимо ответил Чон. — Стыдно о таком рассказывать, но очень давно, еще в самом начале брачной жизни, когда жена была беременна — ну, знаете, с беременной женой ведь этим нельзя заниматься, — я изменил ей с другой женщиной и попался. То есть, если совсем честно, я переспал с ее старшей сестрой. Сложно объяснить, но, в общем, так получилось. В жизни ведь всякое бывает. Естественно, был огромный скандал. Я до сих пор ума не приложу, как жена узнала обо всем. Она тогда была вне себя от ярости, грозилась аборт сделать. А сейчас даже и не скажешь, что такое вообще когда-то было. В конце концов все встает на свои места, поверьте мне. Я ведь, хоть и не намного, но все же на несколько лет больше вас прожил на этом свете.

— А что стало с сестрой жены?

Впервые за все время их разговора Чон явно заколебался: его губы слегка дрогнули, но на несколько мгновений замерли в нерешительности. Немного помолчав, он все же заговорил:

— Она покончила с собой. Нет, вы только не подумайте ничего, это совсем не из-за того случая. У ее мужа был свой бизнес, небольшая фирма, которая занималась запчастями для велосипедов — вроде педалей и сёдел, — но он разорился, и тогда они всей семьей заперлись в номере мотеля и выпили яд. Детишек очень жалко, такие милые были…

Чон сжал губы и некоторое время сидел молча. Гул машин на проспекте за домами становился все тише и уже почти не был слышен, так что даже звук телевизора, доносившийся из окон одной из квартир, казался куда громче. Молчание прервал Киен.

— Понятно.

— Что?

— Ваши эти… «Касио», — спокойно ответил Киен, — давайте их сюда.

— Ах, это? Ну вот и славно! Поверьте, вы приняли верное решение.

Чон подал знак кому-то сзади, и к Киену тут же подошел Чхольсу, который снял с него наручники.

— Это куда удобнее, чем наручники, — виноватым тоном добавил Чон и протянул электронный браслет Чхольсу.

Тот понажимал немного на кнопки и вернул браслет обратно:

— Все готово.

— Точно? Ничего настраивать больше не надо?

— Нет, не надо.

Киен подставил Чону левую руку. Холодный, как змея, браслет намертво обхватил его запястье, щелкнув металлической застежкой. Киен невольно вздрогнул. Чон облегченно улыбнулся и сказал:

— Ну что ж, теперь, когда вы его надели, перед тем, как вы отправитесь домой, нам надо, чтобы вы сделали для нас еще кое-что.

Киен ничего ему не ответил, продолжая неподвижно смотреть на свое запястье.

03:00
Империя света

49

От берега к маяку тянулась длинная земляная насыпь. Примерно до середины она была абсолютно прямой, но потом отклонялась градусов на пятнадцать в сторону внутренней гавани, отчего сверху была похожа на бамбуковый ствол, который деревенские мальчишки согнули для забавы и, наигравшись, бросили в воду. Гавань располагалась примерно в четырех километрах от места, где сейчас стоял Киен. Вдали кое-где горели огни — видимо, какие-то кафе и рестораны все еще работали. Их тусклое отражение падало на поверхность ночного моря и разбегалось по воде мерцающей рябью. На небе не было видно ни луны, ни звезд. Укрывшись за большим камнем, Киен посмотрел на часы. Пока маяк бросал яркий свет в темную даль моря, на побережье за гаванью лучи поисковых прожекторов бесцельно скользили по береговой линии, описывая неправильные траектории.

Киен знал. Знал, что где-то там, вдалеке, притаившись в черной глубине моря, кто-то всматривается в темный берег через перископ. Члены экипажа провели несколько суток в душной подлодке, питаясь лишь сухой лапшой быстрого приготовления, не имея возможности нормально сходить в туалет; их нервы напряжены до предела, но они терпеливо ждут, время от времени перебирая в кармане капсулы с ядом, приготовленные на крайний случай; несколько конвойных в ластах сидят у самого люка, готовые к выходу по первому же сигналу.

Ровно в три часа ночи он достал из кармана ручной фонарь «Маглайт» и несколько раз посветил им вдаль. Луч растворялся в кромешной тьме ночного моря, и Киену казалось, будто он посылает сигнал куда-то в бескрайний космос. Спустя некоторое время над гребнями волн немного неуверенно замигал ответный сигнал. Несмотря на содержание и все обстоятельства этой короткой переклички, его сердце вдруг заколотилось от волнения. Они пришли за ним, рискуя собственной жизнью, и затаились на холодном морском дне в ожидании его сигнала. Хорошо обученные и подготовленные товарищи проделали долгий и опасный путь, движимые неколебимой верой в праведность возложенного на них долга. При мысли об этом он невольно почувствовал прилив ностальгии. Как бы то ни было, с группой связи № 130 была связана его молодость. Он был девятнадцатилетним юношей, который скучал по оставленным в Пхеньяне семье и любимой девушке и не имел ни малейшего понятия о том, какое его ждет будущее. Запах пота не покидал его ни на день, и его военная форма постоянно воняла. Он всегда ходил полуголодным, но крепкие мышцы и острое чутье никогда не подводили его. Он был уверен, что обрел верных товарищей, с которыми он готов разделить судьбу, и верил, что перед ними стоит великая задача, задача всей их жизни. Он верил, хотя и очень недолго, что человек способен изменить другого человека, и что эти новые люди смогут изменить весь мир. Сидя тут, в заброшенном уголке полуострова Тхэан, он еще раз с новой силой ощутил, насколько теперь оторван от всего этого. Насколько сильно он изменился с тех пор, как двадцать лет назад выплыл из этого самого моря. Он незаметно погрузился в иллюзию, будто с помощью этого карманного «Маглайта» вышел на связь с двадцатилетним Киеном и их отделяла друг от друга лишь эта береговая линия.

Конвойная команда, наверное, уже движется в сторону берега, рассекая плечами толщу воды и изо всех сил перебирая ластами. А может, их костюмы снаряжены пропеллерами. Киен прислушался. Ему показалось, что сквозь ритмичный шум прибоя пробивается едва различимый машинный гул. По его телу пробежала легкая дрожь. Морской ветер постепенно усиливался, и кончик носа покалывало от ледяной влаги. Киен слегка потер нос свободной рукой.

В какой-то момент лучи прожекторов, до этого лениво блуждавшие по прибрежной полосе, стали медленно сходиться в одном месте. Поначалу их движение казалось все еще беспорядочным, но вскоре столбы света один за другим поползли по извилистому берегу и выстроились вдоль воображаемой линии, соединяющей Киена с подводной лодкой. В ту же минуту раздался громкий треск, и из-за песчаных холмов в воздух со свистом взмыли осветительные ракеты. Разорвавшись на высоте двух километров, они озарили беззвездное небо ярким светом, и на несколько мгновений ночь превратилась в ясный день. По полосе света, в которой сошлись прожекторные лучи, ударила длинная пулеметная очередь. Пули врезались в гребни волн и стремительно мчались к своей подводной цели. Озаренный ракетами берег выглядел сюрреалистически: под черным ночным небом — залитый светом маленький мирок. Это странное сочетание чем-то напоминало реплику магриттовской «Империи света». Ярко высвеченные песчаные холмы не отбрасывали никакой тени; шквал пуль вылетал из притаившегося за холмами бункера и устремлялся прямо в море; лучи прожекторов падали под углом с высоты каменистого склона и, преломляясь на поверхности воды, рассыпались ослепительными брызгами. Киен отвел взгляд от развернувшейся на побережье сцены и погрузился в мысли об этом бесконечно длинном дне. Вдали продолжал грохотать пулеметный гром, однако он уже не казался устрашающим и опасным, и постепенно Киен вообще перестал его замечать. Лишь стаи сигнальных ракет снова и снова взлетали в черное небо и медленно опускались в море, оставляя за собой яркие следы.

В наушниках раздался голос Чона:

— Ну все, думаю, достаточно. Можете возвращаться.

Киен развернулся и осторожно зашагал в тень прочь от берега.

— Подлодка, скорее всего, благополучно скрылась, — продолжал Чон. — После такого обстрела они будут уверены, что вы тоже погибли.

Луч одного из прожекторов нечаянно выхватил в темноте фигуру удаляющегося от береговой линии Киена. Пойманный в ярком свете, он резко остановился и замер на месте. Его лицо было на удивление спокойным, как лицо человека, который наконец примирился со своей судьбой. Но в то же время со стороны могло показаться, что по щекам Киена медленно текут слезы. Из-за яркого освещения черты его лица размылись, так что издалека он напоминал привидение. Луч переместился с Киена на прибрежные волны.

05:00
Извращенец

50

Чхольсу вышел из машины и направился прямиком ко входу в мотель «Богемия». В вестибюле стоял тяжелый от влаги предутренний воздух. Оказавшись внутри, он сразу повернул направо и уверенно зашагал к концу коридора. Из динамика под потолком раздался чей-то голос, но Чхольсу не обращал на него никакого внимания. Дойдя до конца коридора, он толкнул ногой дальнюю стену, которая на самом деле оказалась дверью и от удара открылась настежь. Чхольсу без колебаний вошел в небольшую комнату, как будто с самого начала знал о ее существовании и назначении. Невзрачная и убого обставленная каморка была полной противоположностью роскошному вестибюлю. На узкой койке дремал мужчина лет шестидесяти или старше в очках с позолоченной оправой. Услышав шум, он вскочил на ноги и, схватив пульт, громко заорал:

— А ты еще кто такой?

Чхольсу подошел к нему и с силой выхватил пульт из его рук. На одной из стен висели девять четырнадцатидюймовых мониторов. Мужчина в золоченых очках спешно бросился к лежавшему на столе бумажнику. Чхольсу достал свое удостоверение и сунул ему под нос.

— Это обыск! Мне нужны все видеозаписи начиная с девяти вечера.

— Но мы тут ничего не записываем, — промямлил старик, с подозрением глядя на Чхольсу.

Чхольсу подошел к мониторам и осмотрел кабели. Немного покопавшись, он без труда обнаружил несколько видеопленок и пригвоздил лгуна суровым взглядом.

— Старый извращенец, — тихо выдавил Чхольсу, глядя на только что найденные пленки.

— Я заявлю в полицию!

— Валяй, скотина!

Чхольсу закинул пленки в сумку и вышел из комнаты. Быстро миновав коридор и вестибюль, он покинул мотель через автоматические раздвижные двери и уже через минуту снова оказался в своей машине. Сумку он бросил на пассажирское кресло. Одна из пленок вывалилась наружу. Чхольсу подобрал ее и положил обратно в сумку, после чего завел двигатель и тронулся с места.

07:00
Новый день

51

Окна комнаты Хенми смотрели на восток. Слепящие лучи утреннего солнца пробились внутрь сквозь щель между шторами и ударили прямо в глаза. Хенми, поморщившись, встала с постели и прямо в пижаме вышла в гостиную. В гостиной на диване сидел Киен с газетой в руках.

— Доброе утро, пап!

— Доброе утро.

— Ты какой-то усталый.

— Хм, так заметно?

— Угу.

— Вчера допоздна было много работы.

— Ты вообще спать не ложился, что ли? — сонным голосом спросила Хенми, усевшись на табурет рядом с диваном. — Да, кстати, пап. Ты вчера случайно не заезжал в школу?

— Нет.

Киен не собирался врать. Он в этот момент напрочь забыл, что был в школе.

— Точно?

— А что?

— Но я была уверена, что это ты. И машина была точь-в-точь как твоя.

— На «Сонате» же каждый второй ездит.

Хенми почесала шею, так что на светлой коже остался красноватый след.

— А, ну тогда все понятно.

— Что?

— Если бы это был ты, то наверняка заскочил бы к нам в класс, правда?

— Конечно.

— Мама еще спит?

— Да. Не буди ее, она вчера очень устала.

— Но ей же все равно на работу надо.

Хенми чувствовала, что между родителями явно что-то произошло. Может, у них прошлой ночью был бурный секс? Обычно наутро после такого в доме стояла специфическая атмосфера. Отец выглядел каким-то подавленным, мама же, напротив, казалась веселой и добродушной. Мари в такие дни спала допоздна, а Киен вставал пораньше и готовил завтрак или читал газету. Они разговаривали меньше обычного, зато то и дело с улыбкой переглядывались или дурачились, и в целом утро казалось мирным и безмятежным. Однако сегодня все было как-то по-другому. Хенми не могла понять, что именно было не так, но это утро было совсем не таким, как вчерашнее или любое предыдущее.

Она взяла на руки кошку, которая терлась о ее ноги, и вдруг заметила в углу дивана аккуратно сложенное шерстяное покрывало. Ей сразу стало ясно, что папа ночевал в гостиной. Еще на его руке были какие-то черные часы, которые она раньше никогда не видела. Хенми захотелось его о чем-то спросить, но она удержалась. Пора было собираться в школу. Она зашла в ванную и закрыла дверь. Впереди еще один самый обычный день. Хенми взяла зубную щетку и тут же вспомнила, как прошлым вечером настойчивый язык Чингука мягко и нежно пробирался в ее рот. У нее загорелись щеки. Хенми резко тряхнула головой, но чем больше она пыталась отогнать эти мысли, тем упрямее ее сознание цеплялось за отголоски вчерашних ощущений, и по всему телу пробежала легкая дрожь. Высунув язык, она стала так усиленно тереть его щеткой с зубной пастой, что ее шея и плечи тут же содрогнулись от рвотного позыва и кровь резко прилила к голове. Она промыла щетку и принялась тщательно полоскать рот и горло. Сплюнув, она еще раз сполоснула рот прохладной водой и вытерла лицо сухим полотенцем. Теперь, когда она немного взбодрилась, ей уже не терпелось узнать, что несет ей новый день. Открыв дверь ванной, она вышла в гостиную и увидела маму. Та стояла перед диваном, бледная, как полотно, и молча смотрела на мужа. Хенми подошла к холодильнику.

— Доброе утро, мам!

— Доброе утро, — рассеянно ответила Мари и ушла обратно в спальню.

«Опять поругались», — подумала Хенми, доставая из холодильника молоко. Она налила молоко в стакан и принялась медленно пить. За ночь оно стало таким холодным, что казалось почти безвкусным. Хенми поставила пустой стакан на стол и хорошенько потянулась всем телом. Она окончательно проснулась и чувствовала огромный прилив сил, поднимавшийся откуда-то изнутри. Прочь беспокойство. Все будет хорошо. Хенми зашла в свою комнату, сняла с вешалки школьную форму и прикрыла дверь. Начинался новый день.

Выходные данные

Ким Ёнха

ИМПЕРИЯ СВЕТА

Роман

Редактор В. Генкин

Художник Л. Пудеева

Художественный редактор К. Баласанова

Корректор С. Войнова

Произведено в Российской Федерации

Подписано в печать 08.07.20. Дата изготовления 22.07.20.

Формат 84×108/32. Усл. печ. л. 21,0.

Тираж 2000 экз. (1-й завод 1000 экз.)

Заказ № К-9786.

Издательство «Текст»

125319, Москва, ул. Усиевича, д. 8

Тел. +7 (499) 150 04 72

E-mail: textpubl@yandex.ru

По вопросам, связанным с приобретением книг издательства, обращаться в ТФ «Лабиринт»:

Тел. +7 (495) 780 00 98, www.labirint.org

Заказ книг в интернет-магазине: www.labirint.ru

Отпечатано в АО «ИПК „Чувашия“», 428019, г. Чебоксары, пр. И. Яковлева, 13

Примечания

1

Корейское название настольной игры го.

(обратно)

2

Нацумэ Сосэки (1867–1916) — японский писатель, один из основоположников современной японской литературы;

Ли Квансу (1892–1950) — корейский писатель первой половины XX века, считается родоначальником современной корейской прозы;

На Хесок (1896–1948) — корейская писательница и художница первой половины XX века, одна из первых активисток движения за права женщин.

(обратно)

3

Корейское прочтение иероглифов в имени Мао Цзэдуна.

(обратно)

Флибуста

Империя света (fb2)

Ким Ёнха Империя света

Роман

Перевод с корейского Камиллы Пак

Москва

«Текст»

2020

* * *

07:00 Подстегнем коней!

1

2

3

4

5

08:00 Ловушка для осьминога

6

7

8

09:00 Преждевременная ностальгия

9

10

11

12

10:00 Груз апатии

13

14

11:00 Барт Симпсон и Че Гевара

15

16

17

12:00 Дом-гармоника

18

19

20

13:00 Отель «Хилтон», Пхеньян

21

22

23

24

14:00 Три страны

25

26

15:00 Яремная ямка

27

16:00 Боулинг и убийство

28

29

30

31

17:00 Охота на волков

32

33

34

18:00 Those were the days

35

36

37

19:00 Как в первый раз

38

39

40

20:00 Мотель «Богемия»

41

42

43

21:00 Профессиональный реслинг

44

22:00 Старый пес по имени кошмар

45

46

47

23:00 Фисташки

48

03:00 Империя света

49

05:00 Извращенец

50

07:00 Новый день

51

Ким Ёнха
Империя света

07:00
Подстегнем коней!

08:00
Ловушка для осьминога

09:00
Преждевременная ностальгия

10:00
Груз апатии

11:00
Барт Симпсон и Че Гевара

12:00
Дом-гармоника

13:00
Отель «Хилтон», Пхеньян

14:00
Три страны

15:00
Яремная ямка

16:00
Боулинг и убийство

17:00
Охота на волков

18:00
Those were the days

19:00
Как в первый раз

20:00
Мотель «Богемия»

21:00
Профессиональный реслинг

22:00
Старый пес по имени кошмар

23:00
Фисташки

03:00
Империя света

05:00
Извращенец

07:00
Новый день