Неупокоенные (fb2)

- Неупокоенные [litres][сборник] (Страшные истории от Альбины Нури - 6) 1206K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Альбина Равилевна Нурисламова

Альбина Нури
Неупокоенные
Сборник рассказов

Лесной–20

Ужас, который творился в поселке, невозможно бы ни осмыслить, ни остановить. Как говорила бабушка Даша, горе смертное. Права была. Конечно, горе. И, конечно, смерть.

Поселок, затерявшийся в таежных лесах, назывался Лесной–20. Лесной – понятно почему, а цифра, вероятно, означала, что таких населенных пунктов здесь, в тайге, не один десяток. И все – на ладан дышат.

История Лесного–20 печальна и бесхитростна. Основан был в советское время. Молодой стране требовался лес, его валили и отправляли по железной дороге. Все видели фильм «Девчата», так что будни и быт жителей Лесного–20 представить себе примерно смогут. Только в кино, конечно, приукрашено, ярко и цветисто, а на самом деле – тяжелая работа, трудные условия жизни. Но и влюблялись, и женились, и детей рожали, и дружить умели – север крепко спаивает людей. Словом, жил поселок, жил…

Пока не умер.

Гибель была медленной, не в одночасье, растянулась на несколько лет.

Сначала громыхнула по стране перестройка. Принялись все ломать с радостным энтузиазмом, рушить до основания, как и привыкли, как уже было в начале века.

А вот с «мы новый мир построим» традиционно получилось похуже.

Неслись вперед годы – и выяснилось, что лес большой стране то ли не требуется вовсе, то ли недосуг им заниматься. А вместе с лесом и Лесной–20, и другие поселки с цифрами стали не нужны.

Населенные пункты хирели, составы переставали ходить по железной дороге, добираться в глушь становилось все сложнее. Народ разбегался, оставались старики, которым бежать некуда, да те, кто не хотели или боялись с насиженного места срываться. Но, будто мало бед свалилось на головы немногих оставшихся жителей, приключилось еще и это.

Началось по осени, в ту пору, когда на календаре – конец ноября, а за окном – настоящая зима. Непроглядные ночи, морозы, тоскливые серые дни.

Жители Лесного–20 знали, что зима со снегами и вьюгой отрежет поселок от ближайшего населенного пункта. Хотя «ближайший» он только по меркам бескрайней страны, а на деле отделяли их от цивилизации десятки километров. Люди в последние годы привыкли: до той поры, пока снег не растает, они окажутся заперты – и готовились заранее, запасались тем, что нельзя найти, добыть, вырастить в своем подсобном хозяйстве.

Раньше, конечно, не было такой изоляции, но теперь кто станет ради горстки упрямцев, цепляющихся за клочок земли, заморачиваться чисткой дорог, регуляцией движения автобусов, подвозом продуктов? В Лесном–20 осталось двадцать семь жителей. Многие дома стояли заколоченные, в двухэтажках, где пустовали целые подъезды, завывал ветер, тоскуя по ушедшим. Лес, как бравое войско, смыкал ряды вокруг поселка, и скоро, наверное, он выживет людей с отвоеванной ими некогда территории.

Однако они, закаленные жизнью на севере, не жаловались. Выживали, как привыкли. Только к тому, что принес с собой ноябрь, привычки ни у кого не имелось.

Люди стали пропадать – и больше никто их не видел.

Первым пропал Степан. Был он горький пьяница, к тому же нрава дурного, задиристого. Чуть что в драку лез, со всеми в поселке умудрился переругаться. Даже улыбчивую, сердобольную бабушку Дашу и ту обидеть умудрился: пнул ее старую кошку Зиночку, которая с нею жила лет пятнадцать, та и померла, бедняжка.

Все старались держаться от Степана подальше, одна жена и могла его всю жизнь выносить: тихая была, забитая. Только и она сбежала два года назад – померла. А Степан окончательно с катушек слетел, не просыхал.

Когда пропал, многие с облегчением вздохнули. Жил он в двухэтажном доме, где остались, кроме Степана, сестры Грачевы, обитавшие на втором этаже. Пожилые сестры вздохнули с облегчением: никто больше не будет приходить к дверям и орать, материться, требовать то водки, то пожрать. Давным-давно у Грачевой-старшей был роман со Степаном, и он все никак не мог этого забыть, таскался и качал права.

Другие поселковые тоже радовались. Многие опасались, что Степан подожжет один из пустующих домов, огонь перекинется на другие, а тушить пожар будет некому.

Словом, когда заметили, что Степан больше не шатается по улицам, то перекрестились и решили, будто он по пьяни в лес забрел и там замерз. Искать его не пошли.

Примерно через две недели, в декабре, исчезла Грачева-старшая. Пошла в единственный магазин, который имелся в поселке, где продавалось все, от спичек и лампочек до тушенки, а обратно не вернулась.

Младшая сестра прождала ее до темноты, потом отправилась на поиски. Магазин был закрыт, хозяйка (она же продавщица) с мужем жила в соседнем доме. Она сказала, Грачева-старшая пришла, купила свечки, соль и удалилась. Давно уже. А домой не добралась, что ли?

Грачева-младшая, продавщица и ее муж Иван стали искать женщину. Конечно, подключили представителя закона: Николай Иванович всю жизнь в милиции проработал, будучи на пенсии, все равно оставался в глазах местных жителей блюстителем их прав. А сейчас, когда администрация поселковая разбежалась, считали его и кем-то вроде главы.

В темноте искать тяжело, ничего не видно, еще и снег повалил ближе к девяти вечера. Утром продолжили поиски, остальные жители подключились. Ходили по пустым домам и улицам, заглядывали во все углы; даже в лес, куда можно было, забрели, но там толстый слой снега лежал, особо-то не разбежишься.

Из медиков в Лесном–20 остались только санитарка Люся да бабушка Даша, которая когда-то ветеринаром работала, они на пару ухаживали за Грачевой-младшей, которая то рыдала, то хваталась за сердце, то порывалась бежать и искать сестру.

– Больная ведь, давление высокое, диабетик, как она там? – плакала Грачева, теперь уже единственная.

Где – «там», никто не знал.

Николай Иванович и десяток самых активных граждан еще раз тщательно все обыскали, но не нашли никаких следов пропавшей. Вариант, что она могла забрести в лес и потеряться, выглядел наиболее разумным, хотя был немыслимым. Как человек в здравом уме, всю жизнь проживший в Лесном–20, мог заблудиться в трех улицах и забраться в лес?

Но никаких иных версий не было. Постепенно искать перестали, смирились с потерей, не найдя причины исчезновения. Грачева перебралась к их общей с исчезнувшей сестрой подруге, которая похоронила в прошлом году мужа и жила одна. Вместе не так страшно.

А страх-то простирал черные рваные крыла над глухим поселком. Потому что перед Новым годом исчезли Мария Куравлева и ее дочь, глухонемая слабоумная Ната.

Хватились их не сразу. Морозы стояли такие, что на улицу носа не высунешь, даже дышать больно. Все сидели по домам, слушали радио, телевизор смотрели. Сигнал слабый, работал только один канал, и по нему показывали то новости, то фильмы про бандитов, то сериалы про живущих на жарком берегу океана, купающихся в солнце и все равно почему-то несчастных людей, то «Поле чудес». Если выпадал сектор «Приз», все радовались и немножко завидовали.

Первой неладное заметила санитарка Люся. Обратила внимание на то, что из трубы дома Куравлевых не идет дым. Дрова закончиться не могли: все запасались надежно, знали суровость местной зимы. В доме не топили, но в такую стужу не топить – верная смерть! Люся подняла на ноги Николая Ивановича, тот пошел проверять и обнаружил, что дом холоден и пуст. Судя по всему, топить перестали не менее суток назад, а то и более.

– Я, как заметила, сразу к тебе! – оправдывалась Люся, давясь слезами.

Когда в точности пропали мать и дочь, выяснить было невозможно. Но даже если прошли всего одни сутки, найти их вряд ли получится.

Искали, как и в прошлый раз, всем миром, но ни единого следа не нашли.

– Плохо дело, мужики, – мрачно проговорил Николай Иванович, обращаясь к нескольким мужчинам, в основном преклонного возраста, из тех, кого можно назвать столпами местного общества. – Уже четверо пропали, сколько еще пропадет?

– Может, зверь лютует? Медведь-шатун, например, – предположил Иван, муж продавщицы Марины.

– Чушь! – Николай Иванович махнул рукой. – Совсем другая картина была бы. Крови полно, следы, крики. Кто-то что-то увидел или услышал бы.

– Я думаю, зеки беглые, – рубанул Трофим. – С голодухи людей похищают и едят. Как мясо заканчивается, нового крадут.

Предположение было жуткое, но не лишенное логики.

– Не знаю, – с сомнением покачал головой Николай Иванович. – Зона далеко, с чего им сюда забираться? Если сбежали, так должны к большим городам, к дорогам направляться. Чего им в нашей глуши?

– Перезимовать хотят, схорониться, а потом и в город! – не отступал Трофим. – Заплутали, вот и вышли к нам.

Другие покивали: а что? Может и такое быть!

– Или, если и не зек, то лихой человек. Убийца, грабитель, – сказал кто-то из собравшихся.

Теория трещала по швам. Что лихому человеку делать в Лесном–20? Но все же решили: надо противостоять окаянному. Надумали вот что. Проверить постепенно пустые дома, сверху донизу, тщательно; каждый проверенный дом накрепко заколотить. Так жители будут знать, что внутри никого нет, а если доски окажутся повреждены, значит, там скрывается преступник.

Постепенно, день за днем занимались этим. Прошла одна неделя, за ней вторая, никто не пропадал, народ понемногу успокаивался. Сколько можно в стрессе жить?

На Рождество человек десять собрались в доме Николая Ивановича.

– Уедем, как снег растает! Сразу уедем, – говорила продавщица Марина, а муж ее кивал в знак согласия.

Он жалел, что не уехали летом: брат звал в Екатеринбург, говорил, можно работу найти, а жена заартачилась. Боязно ей было все бросить и с нуля начать на новом месте. Дура. Теперь зато никакого страха!

Разумеется, разговоры крутились вокруг исчезновений людей.

– Маньяк это, – убежденно сказала Марина, – я видела по телевизору, показывали про таких. Хлебом не корми, дай убить кого-нибудь.

Грачева-старшая заплакала, и бабушка Даша, поглаживая ее по плечу, укоризненно поглядела на Марину: чего ж ты душу человеку бередишь!

Маньяк или нет, но только в середине января душегуб нанес новый удар. И на сей раз пропала Грачева-младшая.

– Плохо ей было без сестры, всю жизнь вместе, – часто сокрушалась женщина, у которой поселилась Грачева после пропажи сестры. – Они же, как две горошины в стручке, всегда рядышком.

Но теперь бедной женщине вряд ли стало намного лучше. Где бы она ни находилась, похитил ли ее преступник, маньяк или беглый зек, наверняка она страдала сильнее, чем тоскуя по сестре.

После исчезновения второй сестры всех охватила паника. В поселке оставалось двадцать два человека, и, похоже, не все доживут до весны.

Люди собрались в бывшем доме культуры: тут места было побольше, все разом поместились. Председательствовал Николай Иванович.

– Мы должны себя защитить, – сказал он. – Дома проверять будем, но на это уходит время. Я бы предложил улицы патрулировать, но морозы стоят, холод собачий, что толку ходить, не хватало простудиться и заболеть. Поэтому думаю: надо объединиться. Поодиночке не жить. После темноты дверь никому не открывать, если человека не знаешь. Из дому выходить только по двое, по одному не шарахаться, к лесу не подходить.

Живущих без семьи было восемь человек, из них шестеро женщин.

– Куравлевым это не помогло. Их две было, – заметила Люся.

– Куравлева-дочка, считай, неполноценный человек, – жестко заметил Николай Иванович. – Я не в плохом смысле, но чем она могла помочь, когда на них напали? Она и закричать не сумела, и не поняла, небось, что случилось.

– Грачева-то вон переехала, не стала одна жить, а все равно, – заметила продавщица Марина.

– На улицу она одна выходила, а теперь никто не будет, ясно вам? Даже по нужде и в дровяник чтобы парами шли! – резко сказал Николай Иванович.

Стали думать, кому из одиноких жителей к кому перейти на поселение. Эта идея особого энтузиазма не вызвала, многие считали, что покидать дом нет смысла, достаточно запирать двери и не бывать на улице в темноте.

– Дома и стены помогают, Николай Иваныч, – сказала Люся. – Не протоплю дом, отсыреет он, как потом? Нет, я не пойду ни к кому.

– А я куда? У меня Сёмушка слепой и Барсик болеет, – жалобно сказала бабушка Даша. – Только они и остались, больше никого нету. А Барсику особый уход нужен, кормить его надо, у него желудок слабый. Куда я двинусь?

Бабушку Дашу жалели сильнее прочих. Добрая была женщина: животных лечила, раненых зверушек выхаживала. Ветеринар от бога, все к ней за советом шли, пока работала. Да и как на пенсию вышла, тоже. Муж бабушки Даши погиб молодым, а дочь и сын подросли, оперились и уехали давно уже. Говорили, очень хорошо устроились оба – вроде даже в столице. А про мать забыли. Писали редко, потом и совсем перестали. Как она живет? Живет ли? Не знали и знать не желали. А бабушка Даша ждала, в окна глядела, на дорогу.

Одна у нее отрада была: коты да кошки. Но и питомцы старились, болели, умирали, покидали хозяйку. Котов прежде было не то шесть, не то семь, а остались Сёмушка и Барсик, да и тот, как она говорит, болеет.

Ясно было, что и бабушка Даша, как Люся, из дома никуда.

В итоге объединились из восьмерых четверо, а Люся, бабушка Даша, Трофим и еще один старик, дядя Боря, остались по одному в своих домах.

Как выяснилось, никого совместное, семьями да коммунами, проживание не спасло. Вскоре пострадала семья Пахомовых: мать, отец, незамужняя дочь. Родителям было за восемьдесят, дочери – шестьдесят с лишним. Жили они на отшибе, слыли нелюдимыми, своеобразными людьми.

По утрам жители устраивали нечто вроде переклички: собирались в магазине, чтобы удостовериться, что ночь никого не забрала. К тридцатому января Пахомовы не явились. Пошли к ним в дом – дверь изнутри не заперта, в комнатах никого, холодно, не топлено несколько часов.

Девятнадцать человек – вот сколько жителей осталось в Лесном–20.

На сей раз искать не стали, знали, что бесполезно. И не плакали даже, просто впали в шок, который похуже слез, потому что полностью парализует. Стояли и смотрели друг на друга, а потом бабушка Даша сказала, что у нее дома Барсик один, ей идти пора.

– А Сёмушка? – невпопад спросила Марина.

Старушка посмотрела на нее – и будто сквозь.

– Нету его, – тонко проговорила бабушка Даша, и все поняли, что несчастный слепой кот помер.

После ухода бабушки Даши остальные разбредаться не спешили.

– Не зеки это, – сказал Трофим. – И вообще не люди.

Николай Иванович возразил больше для проформы:

– Чепуху не городи. Как это не люди? А кто тогда?

Сам-то он тоже давно сомневался, что это маньяк или преступники в бегах. Никаких следов! А ведь любой злоумышленник что-то непременно оставит. Или свидетели найдутся. Здесь же никто ничего не слышал, не видел ни разу. Кажется, двери жертвы сами открывали, не боялись, впускали свою смерть. Или на улице кого-то встречали, а после шли с ним туда, откуда не возвращались.

– Места у нас непростые. – Трофим обвел соседей взглядом. – Вы тоже слышали, что в тайге злые духи обитают! Помните, пять лет назад трое наших пропали? Пошли за ягодой, места знали, как свои пять пальцев. Не вернулись!

– Заблудились, может, – робко сказала продавщица Марина.

– И не они одни! Я уж старик, много чего помню. Частенько такое бывало. Моя мать говорила, Хозяина люди потревожили, вот он дань человечью и собирает. Шаманы знали, как с ним ладить, только где нынче те шаманы? Хозяин слабость нашу чует, понимает: мало нас! Перебирает по одному. А скоро…

– Никакие это не духи! – выпалил Николай Иванович, прекращая поток антинаучных нелепиц. – Но в одном ты прав: не пришлые это преступники. Кто-то из нас!

Слова произвели сильный эффект. Жалкая кучка уцелевших принялась переглядываться, с ужасом всматриваясь в привычные, но враз ставшие чужими лица соседей. Николай Иванович знал: в подобной ситуации нет ничего хуже паники, взаимных подозрений, но иного выхода не было, пришлось сказать. Следовало прекратить мракобесие – духи, Хозяин, шаманы! Да и людей предупредить, чтоб осторожничали.

Они и стали осторожничать. С того дня общались все реже. Приходили на перекличку утром, а после каждый шел к себе, не вступая в разговоры с соседями. Днем и ночью сидели взаперти, на улицу не высовывались. Поселок, и без того умирающий, стал выглядеть совсем нежилым, разве что дымок, вьющийся над крышами, сигнализировал, что здесь еще остались люди, а в остальном… Обрушившиеся под тяжестью снега крыши, сгоревшее год назад здание школы. Заколоченные окна пустующих домов – там, где успели заколотить. Прочие строения недобро пялились провалами окон.

Черное облако висело над поселком, а еще и зима была более холодная, чем обычно. Солнце, которое часто выглядывает в морозные дни, избегало их, не желая заглядывать в Лесной–20.

Куцые дни, черные ночи, низкое небо – и над всем этим страх.

Тянулся февраль.

Жители поселка оставались живы, никто больше не пропадал, и многие потихоньку стали надеяться, что проклятие покинуло их места, ушло, собрав кровавую жатву, переместилось куда-то. На лицах начали появляться бледные, но все же улыбки.

Трофим пошутил – остальные засмеялись. Притихшая Марина снова стала громкоголосой. А ведь и весна скоро!

Десятое февраля позади. Пятнадцатое. Двадцатое.

– Почти пережили зиму-то, а? – сказала Люся.

Ошиблась.

Как раз она-то ее и не пережила.

Через три дня, когда все утром собрались в магазине, оказалось, что Люся на перекличку не пришла. Все понимали, что это значит, толпой пошли к ее дому.

– Может, захворала? – говорила Марина. – Могло такое быть? Мне показалось, она вчера выглядела не очень. Затемпературила, а?

Люди молчали. Знали правду.

Дом Люси был пуст и холоден. Хозяйка исчезла, и несколько женщин зарыдали в голос. Люсю в поселке любили, к тому же стало ясно, что она уж точно не повинна в происходящем.

Марина вдруг отняла руки от лица и произнесла хриплым от слез голосом:

– А бабушка Даша? Ее кто-нибудь видел?

Бабушка жила в соседнем доме, рядом с Люсей, у них даже забора между участками не было. Захаживали друг к дружке запросто. Иногда бабушка Даша не приходила на утреннюю перекличку: Люся говорила, они утром виделись, все в порядке, чего пожилому человеку ходить, утруждаться?

А нынче утром не было ни Люси, ни бабушки Даши.

– Надо сходить, проверить, – упавшим голосом сказал Трофим, и Николай Иванович был с ним согласен.

Бедная старушка! Проверять шли с тяжелым сердцем, представляя уже, что их ждет. Но не угадали.

Николай Иванович постучал в дверь.

– Кто? – отозвалась бабушка Даша.

Жива, слава богу!

– Это Николай Иванович. Мы все тут! Навестить пришли!

Она забормотала что-то невнятно. Потом в доме загремело, задвигалось.

– У вас все нормально?

– Хорошо, – ответили из-за двери. – Очень хорошо.

Прозвучало это немного странно. Николай Иванович, Трофим и Иван переглянулись. Может статься, придется дверь ломать: что-то не так.

Но ломать не пришлось: дверь отворилась.

– Сами пришли, вот и хорошо! – сказала бабушка Даша, стоявшая на пороге.

Она улыбалась от уха до уха, и было в ее улыбке нечто настолько дикое, что Марине, стоявшей вместе с мужем и другими мужчинами ближе всех к старухе, захотелось бросить все и бежать отсюда. В глазах светилось хитрое безумие – прежде Марина никогда не видела у кроткой бабушки Даши такого взгляда.

Но это было еще не все. В доме царил отвратительный запах – густой, металлический запах крови, гниющей плоти.

– Что здесь творится? – слабым голосом спросил Николай Иванович.

– Чего-чего! Пришли, вопросы задаете, – старуха стерла с лица улыбку. – Беспокоите. А Барсику моему кушать надо.

Марина оглянулась в поисках кота. А потом ей вспомнилось, что не было никогда у бабушки Даши котов с таким именем. Давно, когда Марина приносила к ней на лечение кошку, ветеринар говорила, что называет своих питомцев исключительно человеческими именами. У котов, мол, есть душа, как у людей, поэтому жили у Дарьи Петровны Муси, Васьки, Сёмушки да Нюрочки.

Кто же тогда Барсик?

Ответ последовал быстро. Из кухни донеслось урчание. Жители поселка замерли, вслушиваясь.

– Что это? – спросил Николай Иванович.

– Не что, а кто, – наставительно произнесла старуха и снова растянула губы в мертвой улыбке. – Барсик мой.

Тут бы им уйти, но никто этого не сделал. Вслед за Николаем Ивановичем, Трофимом, Иваном, Мариной остальные пошли в кухню. Стало ясно, что звук идет снизу, из подвала, вход в который здесь же – вот и крышка. Старуха метнулась к ней и открыла привычным жестом.

– Коли явились, так поздоровайтесь!

И отошла.

Запах, который царил в доме, усилился стократно. Николай Иванович заглянул вниз, но ничего не разглядел: было темно. Тьма казалась живой, шевелилась, словно кто-то передвигался, и спустя мгновение из лаза показалось существо.

Люди, находившиеся в комнате, ахнули и попятились. Только Николай Иванович остался стоять, его будто приморозило.

Существо, отдаленно напоминающее человека, было ростом с высокого мужчину и выглядело кошмарно: тощее, длинное, лишенное волос тело, уродливая лысая голова с круглыми совиными глазами, мощные ладони с костлявыми пальцами, огромные ступни.

– Вырос, Барсик, – не спуская с лица улыбки, проговорила хозяйка дома. – Совсем крошечным подобрала в лесу. В октябре еще. Мяском кормила, потом глядь – а он, проказник, котиками моими лакомиться начал! Ну ничего, Сёмушка уж слепой был, а вот Мусенька…

– Ты скармливала ему людей, – дрогнувшим голосом сказал Трофим.

– Заманивала к себе, а они шли, никто от тебя плохого не ждал. Божий одуванчик, ветеринар, милая, нечастная бабушка Даша! – подхватил Николай Иванович.

– А как иначе? Барсик мне сынком стал. – Лицо старухи помрачнело. – Всю жизнь всем только добро делала – и чего на старости лет получила? Дети бросили, носу не кажут. А Барсик со мной всегда. Любит меня, слушается.

– Но это соседи твои! – воскликнула Марина. – Люся о тебе заботилась!

– Люсю жалко, – признала старуха. – Но она сама виновата, нечего было любопытничать. Не зашла бы, осталась на пороге, не выпытывала – жива бы осталась. А других жалеть нечего! Степан никому жизни не давал. Пропащий был человек. И кошку мою Зиночку обидел. Грачева склочная была баба, вдобавок больная, все равно долго не прожила бы. Куравлева Ната всю жизнь небо коптила, напоследок сделала важное дело: пищей послужила Барсику моему. Но ее одну не взять было, пришлось и мать. Надолго двоих-то Барсику хватило! Младшая Грачева сильно тосковала по сестре, сама мне говорила. Это милосердно было, что она вслед за сестрицей ушла. А Пахомовы – злые, животных не любили, сторонкой ото всех жили. Что были они, что нет. Кому хуже стало, что их съели? А Барсику польза!

Старуха засмеялась, подошла к замершей на краю зловонного подвала твари, любовно коснулась костистого плеча.

– Глянь, Барсик, сколько народу, все к тебе в гости пришли!

При этих словах Николай Иванович словно очнулся. Он был единственный, у кого имелось оружие: каждое утро брал с собой на перекличку пистолет (коллеги подарили, когда на пенсию выходил).

Он сунул руку в карман, но тварь, которую сумасшедшая звала Барсиком, опередила его. Молниеносным движением метнулась к нему, обхватила мощными длинными лапами, легко оторвала несчастному голову.

Дальше было страшное: бойня, жестокая резня. Существо двигалось точно, неумолимо, с почти сверхъестественной скоростью. Люди метались, пытались увернуться, но избежать неминуемой гибели не удалось никому. Один за другим жители поселка погибали, находили жестокую смерть, слыша урчание жуткой твари и безумный хохот бабушки Даши.

…Нет больше поселка Лесной–20, одного из многих в огромной череде мертвых городов и поселков, которые по разным причинам покинули люди.

Но где-то в зеленых недрах бескрайней тайги все еще обитает существо, которому сошедшая с ума от одиночества старуха дала ласковое имя Барсик.

Бабушкина внучка

В детстве я очень любила слушать бабушкины истории. Как ни была она занята, на меня у нее время и силы всегда находились: и пирогов вкусных напечь, и очередную байку поведать. Хотя были многие из них страшными, не очень-то похожими на обычные сказки, я всегда слушала, затаив дыхание, замирая от восторга.

Бабушка жила в крошечном соседнем городке, и мы с мамой приезжали к ней в гости на каникулы. То были светлые, счастливые годы. Когда мне было десять лет, бабушка умерла. Поездки, конечно, прекратились; с той поры в городке, который так любила, я больше не бывала. А девять лет назад не стало и мамы, так что я осталась на свете совсем одна. Отца никогда не знала, так уж вышло, а муж…

Вот мы и подобрались к тому, почему я вдруг вспомнила про бабушку, которую не видела тридцать лет, и приехала в ее дом, куда не наведывалась так давно.

Сознавать, что тебя предали, трудно. А если предательство совершил обожаемый муж, которого ты с восемнадцати лет любила без памяти, всю себя ему посвящая, так это особенно тяжело. Невыносимо.

Знаю, что вы скажете: глупая, сама виновата. Верно, так и есть. Вся моя жизнь вращалась вокруг Кости: как встретила его на первом курсе института, так и пропала, голову потеряла. На собственную карьеру забила, сказала себе, что Костик – гений, а я середнячок, меня вряд ли что-то особенно успешное ожидает. Поэтому поддерживала его начинания, подрабатывала по необходимости, если денег не хватало, обеспечивала уют, не пилила и не упрекала, готовила и убирала. Детей мы не завели, Костик все время повторял: рано, он не готов.

А теперь, по прошествии двух десятков лет, Костя стал Константином Петровичем, владельцем собственной компании. Я же превратилась в скучную ограниченную домохозяйку, надоевшую ему до зубной боли. Никакой благодарности ко мне муж не испытывал, а ребенка ему, видимо, родит юная красавица Лена, она в его компании маркетологом работает.

Что еще сказать? Я классическая, хрестоматийная сорокалетняя дура, которую заменили более молодой моделью, утилизировали и выбросили за ненадобностью, как рваный башмак. Документы наши так хитро составлены, мною так глупо и доверчиво подписаны, что и большой загородный дом, и городская квартира, и машины – все досталось Костику. Он вот уже полгода счастливо живет с новой женой, а я заливаю беду слезами и вином, скрывшись от всего и всех.

Поймите меня правильно, я не бездомная, есть, где жить: вернулась в мамину квартиру. Друзей, подруг, родственников – никого. Родные, как я и сказала, умерли, а подруг давно растеряла: мне было некогда ими заниматься, я обихаживала мужа.

Вот такой расклад. Сегодня утром я проснулась и поняла, что скоро, наверное, помру. А что еще остается? Деньги, которые мне были брошены с барского стола, почти закончились, работы нет, опыта и полезных навыков тоже, помочь некому: одна как перст.

Часы показывали шесть сорок пять. Я завернулась в одеяло: не было сил не только встать с кровати, но даже перебороть мысль, что лучше всего было бы заснуть и не проснуться. Закрыла глаза, и тут из мрака, окружавшего меня, выплыла мысль о бабушке, о милом городке, о старом доме, где мне всегда были рады. О доброй бабушкиной улыбке и ее безусловной любви.

Я внезапно поняла: мне нужно вернуться туда – в уютный дом, в городок, куда я всегда приезжала с огромным желанием. Это встряхнет меня, придаст уверенности, возможно, я придумаю, как жить дальше. Находила же Скарлетт О'Хара силы для новых сражений с жизнью в своей родной Таре! Конечно, я не великолепная Скарлетт, но попробовать-то явно стоит.

И вот я в доме, стою посреди комнаты. Бабушка и мама смотрят на меня с фотографий, улыбаются печально, но вроде бы и ободряюще.

Сейчас мысль вернуться уже не казалась мне столь удачной. Хотя дом словно ждал меня: крепкой, добротной постройке нипочем были минувшие годы. Внутри оказалось сухо, никакой плесени; аккуратно, тихо, чисто, даже пыли почти нет.

Но что я буду здесь делать, в городишке этом, чем займусь? Тоска грозила накатить с утроенной силой, и я решила задавить ее в зародыше, занявшись уборкой.

Мыла и чистила несколько часов, а завершив домашние дела, взяла сумку, деньги и отправилась в магазин, чтобы купить еды. Есть ужасно хотелось, и я сочла, что это неплохой знак. В последние месяцы аппетита у меня не было совершенно, я не чувствовала вкуса еды, не получала удовольствия, просто закидывала пищу в себя, как в топку, чтобы поддержать силы.

Возвращаясь обратно, я увидела стоявшую возле дома старушку. Подойдя ближе, узнала соседку, бабу Глашу. Сколько ей? На вид лет сто, но глаза ясные, взгляд острый. Я вспомнила, что в детстве побаивалась ее крутого нрава.

– Никак вернулась, соседка? – произнесла она. – Тебя и не узнать.

Я поздоровалась.

– А мужик твой где же? Детки? Или не нажила?

Я не рассчитывала, что мне придется отвечать на бестактные вопросы, и коротко ответила, что приехала одна.

– Так мужик-то был у тебя, я слыхала, – не отставала бабка.

Откуда, интересно, она могла «слыхать», если ни я, ни мама не появлялись тут десятилетиями? Вправду земля слухами полнится.

– Если вам так интересно знать, мы с мужем в разводе. Детей у меня нет.

– Не нажила, значит, деток. Ну погости, поживи, – с какой-то странной интонацией протянула соседка. – Мать-то твоя носу не казала сколько лет.

– Мама умерла, – отрывисто произнесла я.

В глазах бабы Глаши что-то промелькнуло.

– Бабка померла, мать померла, у тебя дочери нету. Прервется род поганый. И слава богу.

Это было так неожиданно, столько прозвучало в ее голосе злорадства, торжества и ликования, что я, повернувшись, чтобы уйти в дом, остановилась и взяла старуху за плечо.

– Что это значит? Как понимать ваши слова?

Баба Глаша уставилась не меня из-под низко надвинутого на глаза платка.

– Так и понимай, чего ж непонятного?

Ей, похоже, уже не хотелось продолжать, поняла, что сболтнула лишнего, но я не намерена была отступать и держала ее крепко.

– Ведьма она была! Бабка твоя! Или не знала?

Я была буквально ошеломлена этими словами, поэтому разжала пальцы. Старуха, почувствовав свободу, засеменила прочь, бормоча себе под нос.

Войдя в дом, я разулась, повесила на вешалку пальто, отнесла пакеты на кухню, разобрала их – и все это время в голове у меня крутились слова соседки. Они словно приоткрыли некую завесу в моем мозгу; начав размышлять над ними, я принялась вспоминать странности, сопровождавшие все мое детство.

Например, соседские ребятишки со мной не играли. Вернее, местные не желали водиться, поэтому дружила я только с Катей, которая тоже приезжала на каникулы, как и я.

Или вспомнилось, как порой люди косились и перешептывались, увидев нас с мамой и бабушкой.

К бабушке вечно приходили люди – знакомые и незнакомые. Говорили о чем-то с нею за закрытыми дверями, иногда плакали. Мама однажды обронила: «Наша бабушка помогает людям, когда никто и ничто помочь не может».

А еще на ум пришли истории, рассказанные бабушкой, – жутковатые, таинственные. Были они выдуманными, фантастичными или…

Я думала, что давно позабыла их, но сейчас бабушкины рассказы стали не просто всплывать в памяти – я словно наяву слышала ее глуховатый, напевный голос.

– Жили в нашей деревне Колька, Дёма и Петя, которого все Сычом звали. Шебутные были парни, подшутить любили над людьми, и не всегда шутки их добрые были. Сыч у них за главного, а те двое слушались. Как-то собрались они в соседнюю деревню. У отца Колькиного, он председатель колхоза нашего был, машину взяли и отправились. Нетрезвые были, еще и с собой выпивку прихватили. Для них – обычное дело.

И вот едут они по дороге, а дорога все не кончится никак. Думают, заплутали, что ли? Да как заплутаешь, коли дорога знакомая, ездили чуть не каждую неделю! И на прошлой неделе тоже. Славно развлеклись! Слухи ходили, что им не впервой было так развлекаться. Двух подружек затащили силком в поле, одна, правда, вырвалась, убежала, а вторая-то не смогла. Пришла ко мне позже. Родителям не сумела сказать: позор такой. Сама виновата, скажут, как теперь замуж выходить? А мне ничего, мне обо всем сказать можно. Да… Так вот, отвлеклась я немного. Едут наши добры молодцы, а дорога все длиннее делается, конца и края ей не видать. Вдобавок и места узнать не могут! Откуда взялся непроходимый черный лес по правую руку, а по левую – пустошь без конца и края? Леший, что ли, морочит?

Еще, как назло, стемнело прямо на глазах, свинцовое небо навалилось. А в довершение всего мотор чихнул два раза и все, встала машина. Не едет дальше. Вот напасть, подумали парни. Вылезли, озираются. Теперь вроде как место известное: дерево приметное, огромное, на краю поля растет, а на противоположной стороне лес хвойный, ельник, сколько раз мимо проезжали!

Глядь – из леса выходит к ним старичок. Маленький, седенький, сморщенный, как трухлявый гриб. Дескать, заблудились, ребятки? В темноте вам дороги не найти, а коли и машина сломана, то как будете чинить ночью? Позвал их старичок за собой: деревня, говорит, моя совсем рядом.

Делать нечего, послушались парни. Прошли тропинкой через лес – вот и деревня. Огоньки в окнах, тишина. Дёма еще подумал, странно это: чего же собаки не брешут? И коровы не мычат, и голосов человеческих не слыхать. Идут – в каждом окне лица. Следят за парнями жители диковиной деревни, смотрят пристально. А под ногами так и хлюпает: дорога мокрая, как после ливня, хотя погода засушливая, недели три дождей не было.

Привел их старик в дом. Они ему – поесть бы чего, отец, а тот отвечает, что еды в доме нет никакой, питье только. И дает каждому по большой кружке. Выпили, что ж. И спать легли. Спали крепко, а поутру ушли. Старика в доме не было, в деревне все такая же тишина, жители по-прежнему в окна глядят, взглядами гостей провожают.

Парням и страшно, и непонятно, и хочется уйти отсюда скорее. Боялись, не получится, но ничего, обошлось, зря пугались. Пришли к машине. Завелась, родимая. Они назад, домой поехали. Но с той поры болеть стали. И странная хворь такая, у всех одинаковая: есть не могут, спать не могут, шум в ушах, дышать тяжело, будто давит на грудь. Кому ни скажут про деревню, все в голос твердят, мол, нету такой деревни, вы же сами тутошние, неужто не знаете? За ельником только болото громадное, темная топь, куда никто никогда не суется. Поговаривают, Лихо там болотное обитает. Не могли вы там переночевать, спьяну, небось, попутали! Так и мучились те парни.

– Бабушка, а ты про это откуда знаешь? – спросила я тогда у бабушки.

Она губами пожевала, посмотрела на меня внимательно и говорит:

– Ко мне прибегли, все трое. Раньше смеялись надо мной, а прижало – сразу явились. Спаси, помоги! Умоляли снять проклятье, дескать, жизни никакой нету. Только что я могу сделать против болотного Лиха, против магии древней, водяной? Не спаслись они. Все трое так и померли от воды. Сыч утонул в озере. Колька в колодец упал. А Дёма и вовсе захлебнулся чаем. Не в то горло попало, знаешь, как говорят?

В те далекие годы я поверила бабушке и, как выяснилось, забыла ее рассказ. А сейчас сидела и думала: чья на самом деле была магия? Точно ли болотное Лихо смерть тем парням наколдовало? И не связаны ли их смерти с судьбой несчастной девушки, над которой они надругались? С тем, как иной раз, по слухам, поступала эта троица и с другими девушками?

Вспоминая бабушкины истории, я перебирала ее вещи, которые лежали в кованом сундуке, стоявшем возле кровати. Тяжелый сундук, а в нем – книги, тетрадки (клеенчатые и простые, в клеточку), мешочки с травами, сухие ветки и много еще всякого интересного.

Записи бабушка оставила подробные. Как будто знала, что я прочту. Или вправду знала?

Наткнувшись на большой пакетик с крупными семенами подсолнечника, я вдруг вспомнила еще одну удивительную историю, которую, будучи ребенком, похоже, тоже не совсем правильно истолковала.

– Девушка одна жила в райцентре, Любой звали. Неплохая, может, была девушка, завистливая только и болтливая, удержу не знала. Подружка ее, Раиса, рассказала Любе тайну про свою любовь к одному парню. Женатому. Люба и сама в того парня влюблена была, а он другую предпочел и женился.

Раиса не собиралась в семью лезть, поделилась просто, чтобы в себе не носить, а Люба возьми и растрепли. И приврала еще, мол, роман у него с Раисой был! Ясное дело, с женой у него разладилось, а он ее сильно любил. Пришел к Раисе, наговорил всякого от расстройства. Люди на Раису смотрели косо, осуждали. Нехорошая история вышла, много там чего было. Несчастная повесилась от переживаний. Откачали ее, успели, жива осталась, но с той поры умом тронулась. Любу никто не винил, кроме матери той повешенной, но кто ее слушать будет? Горе разум замутило.

Люба вскоре перебралась в город, а на выходные приехала как-то, решила в магазин зайти. Перед магазином старушка сидит, семечками торгует. Крупные семечки, одна к одной. И так ей захотелось тех семянок, что купила Люба стаканчик, не удержалась. Из магазина вышла – нет старушки, распродала, видно, товар.

Пошла Люба домой. Вечерело, дождик накрапывал. Через поселок речушка протекала, не речушка даже, так, ручей. И мостик был перекинут. Пошла Любаша по мостику. Идет – и слышатся ей шаги за спиной. Странно как, думается девушке: улица пустая, не мог никто незаметно позади очутиться. Мог или не мог, а только слышит она, догоняет ее кто-то, прямо в спину дышит, а шаги тяжелые, топочут! Хотела Люба оглянуться, но вспомнила: нельзя оборачиваться, если чудится, что идут за тобой по мосту. Нечистый это.

Совладала с собой, не обернулась. Добежала до дому, заперлась на все замки, трясется от страха. Есть-пить Люба не могла от волнения, только семечек погрызла. Все, весь пакетик. Уж так ей тех семечек хотелось, сил нет.

Только на пользу семечки не пошли. Стала Люба худеть, бледнеть и чахнуть. Начнет есть – давится, любая еда горькой кажется, комом поперек горла встает. Во рту постоянно привкус земли, как ни полощи, зубы чистить бесполезно. Шаги за спиной теперь ей слышались постоянно, а еще и на шее будто удавка затягивалась, дышать не давала. Порча в тех семечках была, вот оно как.

– Умерла Люба? – спросила у бабушки маленькая я.

– Нет, осталась жить. Только они с Раисой, которая по ее вине пострадала, вроде как местами поменялись. Чем хуже было Любе, тем Раисе становилось лучше. В итоге Раиса совсем оправилась, уехала из этих мест навсегда вместе с матерью. А Любаша… Ты ж видела Любашу-то, дурочку местную!

Я видела. Но лишь теперь все-все поняла, что тогда случилось.

Поняла, какой силой обладала любимая бабушка. Одно мне непонятно было: откуда бралась людская злость? Они к ней за помощью обращались: кого вылечить, кому потерянную вещь найти, кого от пьянки отворотить, кого в семью вернуть. Советовались, бегали тайком, а все равно ненавидели. Оттого и со мной детям своим запрещали общаться.

Вспомнилось, как бабушка грустно сказала однажды, что большинство людей по натуре неблагодарные и трусоватые. Что с них взять? Такие уж они есть. Слабые. Сейчас-то мне ясно, что бабушка имела в виду.

Да, люди именно таковы. Но я другая. Не слабая, как оказалось.

Всю мою хандру, неуверенность в завтрашнем дне, растерянность перед будущим, обиду и горечь как ветром сдуло. Теперь я знала, что дальнейшая жизнь будет крайне интересной и увлекательной.

Пожалуй, и супругу своему бывшему я тоже скучать не дам. А то больно уж он хорошо устроился. Улыбнувшись, я стала выкладывать тетради из сундука.

…Через пять дней я собралась уезжать из городка домой. В сумке моей лежали записи бабушки, необходимо сделать копии. Стоит позаботиться о сохранности всего, что она мне оставила. И еще много чего я забрала, что должно пригодиться. По крайней мере, на первое время, а позже пополню запасы.

Теперь я точно знала, что это богатство бабушка оставила именно мне, не моей маме. Она была уверена: я обнаружу записи и все прочее, научусь использовать. И вспомню ее истории, и пойму их, переосмыслив заново, и приму свое предназначение. Я уже учусь, многое узнала и, конечно, приняла.

Закрыв дом на ключ, я обернулась и увидела бабу Глашу, которая стояла в своем дворе и смотрела в мою сторону. Заметив мой взгляд, соседка хотела отвернуться, но я громко поздоровалась и произнесла:

– Вы на днях сказали, бабушка моя ведьмой была. И порадовались, что род наш поганый прервется. Только с чего радость-то такая? Ведь и вы, было дело, не гнушались ведьминой помощью. – Баба Глаша хотела возразить, но не сумела, так и стояла, открывая и закрывая рот, словно аквариумная рыба. – Помните, у вас серебряная сережка с камушком синеньким пропала, вы ее найти нигде не могли, больно уж боялись, что муж ругаться будет? Он вам серьги эти на день рождения подарил. Муженек в командировку укатил, а вы не скучали, с огоньком были по молодости-то. Потеряли сережку, тряслись, не знали, что мужу говорить. А ну как найдет кто в неположенном месте? Прямо королева с подвесками из «Трех мушкетеров»! Бабушка моя подсказала вам, что серьга завалилась за спинку кровати в доме Степана, друга вашего мужа. Он ее там и нашел, вернул вам, пока ни его жена, ни ваш муж не прознали. Выходит, спасла вас моя бабка-ведьма, а, баба Глаша?

Громко произнеся это, я не стала дожидаться ответа, спустилась с крыльца и вышла за ворота. За мной уже приехало такси, водитель вышел, чтобы помочь мне уложить вещи в багажник.

Меня, как говорится, ждали великие дела.

Она тебя навестит

Старуха вошла в салон автобуса, и Митя едва не заорал от ужаса. В ушах застучало, в живот словно кулаком шарахнули: она!

Спустя пару мгновений пришло понимание: ошибся, не она, конечно. Да и откуда ей здесь взяться? Другой город, за несколько сотен километров от того, где все произошло. И выглядит иначе, хотя общего во внешности немало: неопрятная, засаленная, старая одежда, седые космы из-под криво сидящего на голове платка, несколько сумок – на плечах, в руках. Но таких бабушек каждый, наверное, видел. В городе, где родился, вырос и до недавнего времени жил Митя, их мусорщицами звали.

«Перестань параноить, все отлично», – успокаивал себя Митя, и стоявшая рядом девушка опасливо на него покосилась: похоже, видок у Мити тот еще.

Ехать нужно было довольно долго, от работы до дома – десять остановок, но Митя понял, что оставаться в автобусе больше не может: и девушка напряженным взглядом сверлит, и бабка эта… Невозможно с ней в одном замкнутом пространстве находиться, хоть и не та самая бабка, но все равно.

Митя вышел из автобуса, зашагал пешком. Пройтись, голову проветрить не помешает. Но вместо того чтобы отвлечься, не думать о плохом, Митя окунулся в прошлое, в голове непрошенным роем гудели воспоминания…

В прошлом году Митя учился на последнем курсе университета. Думал и после учебы в городе остаться, но судьба распорядилась иначе. Пришлось после получения диплома уехать, вся жизнь перевернулась, по-другому пошла.

Однако в начале последнего учебного года будущее представлялось вполне определенным: написать и защитить диплом, сдать экзамены, окончательно выбросить из головы Марину, с которой встречался на четвертом курсе, найти работу. Перспективы рисовались неплохие, во всяком случае, в поселок, из которого Митя был родом, он возвращаться не собирался, будущее связывал с городом, который успел полюбить за годы учебы.

В общаге он жил только первые три года, а потом начал подрабатывать, деньги завелись, Митя начал снимать жилье. В начале октября хозяйка квартиры объявила о решении продать ее, попросила Митю в течение двух недель съехать. Квартира была хороша: от университета недалеко, недорого, хозяйка не любопытная и не вредная. Митя огорчился, конечно, но времени на переживания не было, следовало как можно быстрее подыскать новый вариант.

Он никак не находился: или дорого, или далеко, или то и другое одновременно. Митя уже не на шутку психовать начал, когда подвернулась «однушка» в пятиэтажном доме, на втором этаже. Из мебели – только шкаф со скрипучими дверцами, пара табуреток и кухонный стол. По-спартански. Но зато дешево, а поспать и на надувном матрасе можно. Ноутбук есть – окно в мир, остальное по мере необходимости купим.

Сговорились. Родители приехали, микроволновку привезли, занавески (а то окна голые), посуду, еще кое-чего по мелочи, и зажил Митя на новом месте.

Примерно до ноября все было нормально. Да и потом, конечно, жизнь не сразу превратилась в кошмар.

Старуху Митя встретил возле подъезда вечером, когда возвращался из университета. На ней был темно-синий пуховик (длинный, весь в пятнах и с разорванным рукавом), стоптанные сапоги, похожие на мужские, на пару размеров больше, чем нужно, поэтому старуха шаркала, подволакивая ноги. На голове – нелепая вязаная шапка из грязной розовой шерсти. Вся одежда выглядела так, словно ее нашли на помойке.

На плече у странной женщины болталась сумка, на спине – школьный рюкзак, в каждой руке – по пакету. Все это было туго набито чем-то, несла свои котомки старуха с явным усилием. Зыркнула недобрым взглядом, но вместе с тем выжидательно, оценивающе. Похоже, жила в Митином подъезде, потому что в руке у нее был электромагнитный ключ.

С соседями (и вообще со всеми людьми) надо быть вежливым – эту аксиому родители накрепко вбили Мите в голову, поэтому он поздоровался со старухой.

– Добрый вечер, – отозвалась она и скрылась в подъезде.

Митя выждал немного и пошел следом.

Он иногда общался с бородатым мужиком, владельцем терьера Чапы, который жил в соседней квартире. Здоровались, про погоду могли словом перемолвиться. Хозяин Чапы сказал, что старуху зовут тетей Ниной, живет она на первом этаже, в двухкомнатной, раньше продавщицей в булочной работала.

У тети Нины в последние годы с головой нехорошо, по всему видать.

– Дочь у нее инвалид, тетя Нина за ней всю жизнь ухаживает. Не знаю точно, что с ней, вроде лежачая. Может, тетя Нина на этой почве повернулась. Ходит по помойкам, рухлядь всякую собирает и домой тащит. Представить страшно, что у них в квартире за свалка. Мусорщицами таких называют, слыхал?

Митя посмотрел в Интернете. Есть, оказывается, психическое заболевание – синдром Диогена или синдром Плюшкина, по-другому – синдром старческого убожества (вот же словечко для болезни!), патологическое накопительство. Больные не думают о гигиене, не заботятся о своей внешности и доме, который превращается в огромный склад старых, ненужных вещей.

Печально, конечно, подумалось Мите, но, поскольку к нему это в тот момент никакого отношения не имело, он о тете Нине забыл. И не вспоминал до следующей встречи, которая произошла примерно через неделю.

Старуха ковыляла к дому, а Митя вышел из двери подъезда, направляясь к остановке. На тете Нине был все тот же замурзанный пуховик (теперь Митя не сомневался в том, что он с мусорки) и розовая шапка. Они поравнялись, и в этот момент у одной из тети-Нининых сумок лопнула ручка. Сумка свалилась на асфальт, и старуха, вскрикнув, засуетилась, пытаясь удержать остальную ношу и поднять упавшую котомку.

Надо было пройти мимо, но Митя (снова клятое воспитание) остановился. Стало жалко несчастную, безумную старуху, которую дома ждет такая же больная, слабая дочь.

– Позвольте, я вам помогу, – сказал он, присел на корточки, еле скрывая брезгливость, поднял с земли сумку.

Тетя Нина поначалу испугалась – решила, что ее хотят ограбить. Про недоверчивость, подозрительность и вспыльчивость «Плюшкиных» в той статье тоже было написано, и Митя постарался доброжелательно улыбнуться, чтобы не пугать бедолагу.

Она хмуро глянула на него из-под сползшей на глаза шапки и пробурчала что-то вроде «спасибо». Попыталась пристроить взятую у Мити сумку под мышку, но быстро поняла, что не получается: остальные котомки норовили выскользнуть.

Митя чуть не застонал: угораздило же связаться с сумасшедшей! Но, как сказали в одном известном фильме, нельзя быть благородным наполовину, на короткий срок, придется держать марку.

– Давайте я донесу вашу сумку, – сказал Митя, – не волнуйтесь, я не вор. Просто помочь хочу.

В тот момент он еще не проникся мыслью, что добрыми намерениями вымощен путь в ад, а тот, «кто людям помогает, тот тратит время зря». Да не просто зря, как в мультике, а еще и себе во вред.

Старуха снова поблагодарила, на сей раз более отчетливо, и заковыляла к подъезду. Митя двинулся следом. Оказавшись с соседкой в одном помещении, он почувствовал исходящий от нее запах: воняло лежалыми вещами, плесенью, еще как-то гадостью, и Митя старался не делать глубоких вдохов. Старуха подошла к своей двери и обернулась к Мите.

– Тут живу. Меня тетей Ниной звать.

Голос был скрипучий, хриплый, словно бы простуженный. Митя через силу улыбнулся и сказал, что ему приятно познакомиться. Не стал говорить, что все это ему уже известно.

– Тебя как звать? – требовательно произнесла тетя Нина.

– Митей. Дмитрием.

– Хорошее имя, – одобрила старуха. – У меня дочка Даша. Тоже красивое имя, не из новомодных.

Митя прикидывал, как бы повежливее сказать, что он торопится. Запах, исходящий от старухи, становился все более удушливым.

– Ты из какой квартиры? – спросила она.

Митя ответил, и тетя Нина наконец разрешила ему уйти, оставив сумку у порога. Пулей вылетев из подъезда, парень отдышался и подумал, какая вонь стоит в квартире, чем вынуждена дышать несчастная Даша, беспомощный инвалид. Может, в социальную службу позвонить, пусть разбираются? Должны же быть такие?

Но мысль о вмешательстве в дела соседей быстро выветрились из головы. Своих проблем хватает. Да и кто он такой, чтобы лезть? Жили тетя Нина с Дашей до него, и еще поживут.

Дни шли, сливаясь в недели. Митя работал над дипломом, ходил на лекции, пытался выкроить время на подработку – занят был выше крыши. Про соседок с первого этажа и не думал. Хотя, проходя мимо их квартиры, косился на обшарпанную, обитую по давно ушедшей моде тонкими деревянными рейками дверь. Тетю Нину не видел некоторое время и, понятное дело, не сильно огорчался по этому поводу.

Началась зима. Не календарная, а самая настоящая. Хотя и календарь уже показывал, что наступил двенадцатый месяц года.

Грянули морозы; снег, который не успевали убирать дворники, скрипел под ногами. Темнело рано, светало поздно, и бывали дни, когда Митя, уходя из дома в темноте, в темень и возвращался. От вечной ночи на душе частенько бывало муторно. В один из таких дней, точнее, вечеров, Митя, который был равнодушен к алкоголю, купил пива и выпил больше, чем обычно, сидя перед ноутбуком, пытаясь посмотреть недавно вышедший модный фильм.

Звонок в дверь раздался, когда на часах было почти девять. Вставать и идти открывать не хотелось, но Митя, конечно, поплелся в прихожую, думая, что это хозяин Чапы.

Однако посетительницей оказалась тетя Нина. На ней был винного цвета махровый халат, на пояснице повязана дырявая шаль, на ногах – разношенные тапочки.

– Помочь можешь? – без предисловий спросила она.

Митя поначалу удивился, откуда тетя Нина знает, где он живет, потом вспомнил, что сам ей сказал, а затем мысленно отчитал себя за болтливость.

– Что нужно сделать?

– Пошли. – Она развернулась и направилась к лестнице.

Мите ничего не оставалось, как запереть дверь и пойти следом.

Они молча дошли до первого этажа. Дверь была приоткрыта, из квартиры тети Нины шел тяжелый дух непроветриваемого, захламленного помещения.

– Замок сломался. Не могу починить. Можешь посмотреть? Мне уходить завтра по делам, Дашу в незапертой квартире не оставишь. И вещи украдут.

Соседка открыла дверь пошире, и Митя увидел, что прихожая от пола до потолка завалена тюками, мешками, коробками. В стены были вбиты крючки, с которых свисали пакеты и сумки. Один из мешков был прозрачным, и Митя с отвращением увидел, что он доверху наполнен объедками: заплесневелые куски хлеба, корки от пирогов и пиццы, высохшие до каменного состояния куски пирожных и печенья.

Пахло омерзительно, оно и не удивительно: гниющая еда, отжившие свое, принесенные со свалки вещи, нестиранная одежда, грязь, пыль. Наверное, и крысы есть, и тараканы, мелькнуло в голове у Мити. Как еще по всему дому не расползлись!

– Инструмент имеется, – сообщила между тем тетя Нина.

Ловко лавируя между горами хлама по проложенной меж коробок и мешков узкой тропке, она удалилась в соседнюю комнату.

– Даша, сосед пришел, Митя. Поможет нам, – голос звучал совсем иначе, ласково, даже как будто заискивающе.

Дочь не ответила.

Тетя Нина вернулась, неся в руках набор инструментов.

Митя мог бы посоветовать вызвать слесаря, но выпитое пиво сделало свое дело, он чувствовал себя немного расслабленным и вместе с тем настроенным помочь дамам в беде. Замки ему прежде чинить не приходилось, но руки, что называется, были вставлены нужным концом, так что он без особого труда разобрался в причинах поломки и устранил ее.

– Ну вот, – Митя повернул ключ в одну сторону, потом в другую. Замок звонко щелкнул. – Пожалуйста, все работает.

Тетя Нина рассыпалась в благодарностях.

– Вот уж спасибо! Чай будешь? У меня тортик вкусный!

Есть в этой квартире Митя не стал бы даже под угрозой смерти, поэтому мягко, но решительно отказался.

– Хороший ты парень. Воспитанный, – проговорила тетя Нина. – Моей бы Даше жениха такого.

«Упаси боже», – подумал Митя, но ответить не успел.

– Иди-ка, познакомлю вас!

Старуха цепко схватила Митю за руку и поволокла в комнату справа от входа. Молясь, чтобы ничего не задеть и не уронить, Митя, вслед за соседкой, оказался в заваленной старьем комнате. В глубине, возле окна (на подоконнике до самой форточки были навалены вещи) стояла кровать. Путь к ней пролегал между древней мебелью, коробками и бог знает чем еще, и Митя испугался, что тетя Нина заставит его подойти к ложу, но этого не случилось.

– Даша, а вот Митя! Он поздороваться хочет!

«Ага, хочет, как же! Мечтает прямо».

На кровати лежала, отвернувшись к стене, Даша, закутанная в одеяло, как в кокон. На слова матери она не отреагировала, только, как показалось Мите, досадливо дернула ногой.

– Она у меня с характером, – доверительно сообщила мать, – если не хочет общаться, нипочем не заставишь. Ладно, пошли.

Двинулись в обратный путь. Митя чуть не бежал, так ему хотелось вырваться из смрадной берлоги, пропахшей нищетой, болезнью, безумием.

– Не обижайся, что Даша говорить с тобой не стала. Она девочка добрая, вы поладите. Она сама к тебе зайдет, – пообещала тетя Нина. – Как у нее настроение будет, так она тебя и навестит. – Старуха расплылась в улыбке. – Такая из вас пара будет красивая!

Митя не нашел в себе сил ответить, ломанулся вверх по лестнице. Дома заперся на все замки, задвижку еще задвинул – так хотелось отгородиться от тети Нины, ее дочери, жуткой квартиры, горя, сумасшествия.

Снял всю одежду, засунул в стиральную машину, долго стоял под душем, стараясь смыть с себя запахи. Уже и не пахло, но фантомная вонь забилась в ноздри, цитрусовый гель для душа никак не мог ее перебить.

Наконец Митя вылез из ванной комнаты, вылил в раковину выдохшееся пиво, постелил себе постель и улегся спать.

Засыпая, подумал, что надо подыскать другую квартиру. Как бы бабка не повадилась ходить то за одним, то за другим. А если еще и доченька начнет таскаться, пиши пропало.

Когда среди ночи в дверь снова позвонили, Митя проснулся сразу, будто и не спал. Голова была ясная. Три часа ночи. Кто это может быть?

Что-то внутри него догадывалось, но слишком уж диким было предположение.

«Как у нее настроение будет, так она тебя и навестит», – прозвучали в голове слова тети Нины, и Митя откуда-то знал, что настроение у Даши появилось.

Он подошел к двери, спросил, кто там.

– Открой, – раздалось снаружи, – это я. Впустишь?

Голос был молодой и мелодичный. Потом Митя сто раз проклял себя: почему не додумался поглядеть в глазок, сразу открыл дверь, впуская то, что впускать не следовало!

Женщина, стоящая на пороге его квартиры, была мертва не первый месяц. А скорее, не первый год, потому что успела высохнуть, превратиться в мумию.

Желто-коричневая кожа туго облепляла кости, зубы казались чрезмерно большими для узкого лица. Клочья волос еще кое-где свисали с черепа, на плечах болтались ошметки когда-то зеленого в мелкую синюю клетку платья.

Самым ужасным были глаза трупа. Тусклые, матовые, они ворочались в глазницах; не вытекли, не высохли, но были полны отвратительной жизни: в них светились лукавство и туповатая злоба.

Язык Димы прилип к гортани, он не мог вымолвить ни слова.

– Мать сказала, ты хотел меня видеть. Я рада. Буду твоей невестой, – прокаркал мертвец. И как этот голос мог показаться мелодичным?!

Митя видел, что во рту покойницы, за частоколом квадратных зубов, шевелится длинный черный язык.

– Впустишь? – снова спросила восставшая из мертвых Даша. – Нам будет хорошо вместе.

Митя наконец обрел способность двигаться. Не произнеся ни слова, он отступил назад и захлопнул дверь перед носом покойницы. Защелкали замки, взвизгнула задвижка.

– Убирайся! – проорал парень. – Не впущу!

Через мгновение ему ответили. Скрежещущий, отдающий металлическим лязгом голос, который с той поры постоянно слышался Мите в кошмарах, отчетливо произнес:

– Я вернусь. И ты откроешь.

Всю ночь Митя не спал. Наматывал круги по тесной квартирке, пил воду, пытался сообразить, как поступить.

Назавтра сделал то, что следовало сделать давно (и не только ему). По его звонку приехала полиция. Тетя Нина отказывалась открывать, но, поскольку Митя сообщил, что внутри труп, который он сам видел, когда пришел чинить замок (не говорить же, что покойница навестила его глухой ночью, самого в дурдом упекут), дверь выломали.

Полицейские, матерясь сквозь зубы, пробирались через мусорные горы. Тетя Нина пыталась сопротивляться, но подъехавшие медики ее успокоили и увезли. Соседи (весь дом сбежался) заглядывали внутрь, презрев запреты полиции, качали головами, переговаривались возмущенно, будто никто понятия не имел, что с ними бок о бок годами жил тяжело больной человек.

Митя ждал, что полицейские наткнутся на тело Даши, вынесут труп из квартиры. Все тогда закончится, он сумеет убедить себя, что визит Даши ему приснился, пригрезился. Он же выпил, да и посещение квартиры мусорщицы бесследно пройти не могло…

Но вышло иначе.

Следы того, что на кровати лежал труп, нашли. Была экспертиза, которая установила, что тело дочери Нины Сорокиной действительно находилось в комнате. Но, судя по документам, несчастная была жива, о чем на все лады писали потом местные газеты. Мать никуда не сообщила о смерти дочери, пенсия по инвалидности исправно поступала, а прийти и проведать больную никто не удосужился. В медкарте было записано, что Сорокина привозила дочь в поликлинику около четырех лет назад. Намеренно ли Нина скрывала смерть дочери или верила, что та жива, осталось неясным.

– Запах! Неужели никто ничего не почувствовал? – поражались журналисты.

Но соседи свыклись с тем, что рядом живет мусорщица, никто почти и не обращал внимания на запах, который в определенный момент усилился. Ворчали, конечно, но никто никуда так и не заявил.

«Мать похоронила дочь в горе мусора!» – кричали заголовки.

Непонятно, куда делось тело, ведь его не нашли, обнаружились лишь следы и, как написали в газете, «фрагменты». Мать ситуацию не прояснила, в итоге сошлись на том, что мертвую Дашу могли съесть крысы. То, что крыс в квартире не нашли тоже, никого не смутило.

Дело представлялось очевидным, зачем копаться во всем этом?

Тетю Нину забрали в психиатрическую лечебницу, оттуда она уже не выйдет. Квартиру вычистили, опечатали; что с нею будет дальше, Митю мало волновало.

Что его беспокоило, так это ночные кошмары. Спал он плохо, засыпал только с помощью таблеток. Переехал, как только сумел найти мало-мальски подходящее жилье. Но и это не очень помогло.

Живя, как в бреду, глотая лекарства, трясясь по ночам от ужаса, не высыпаясь, Митя умудрился и защититься, и экзамены сдать, и диплом получить. У него была сильная воля и имелась ясная цель – уехать, забыть.

Почти получилось: он уехал, жизнь постепенно наладилась.

Почти…

Не проходило ни одной ночи, чтобы Митя не думал о Даше, исчезнувшей неизвестно куда. Крысы (которых не было) ни при чем: Митя видел мертвеца, бродившего в ночи, грозящего вернуться. Мертвые легкие прокачивали воздух, из мертвого горла вырывались слова: «Я вернусь. И ты откроешь».

Мог ли Митя убежать достаточно далеко, чтобы Даша не сумела отыскать его?..

Новая мама

Мама, бабушка и папа постоянно твердили, что у Саши слабое здоровье. Ему было десять, и эта приговорка присутствовала в его жизни все эти годы.

– Не пей холодный лимонад, ангину схватишь с твоим-то здоровьем!

– Не с твоим здоровьем в мороз из дома выходить!

И так далее.

У Саши была астма. Понервничал – приступ, находишься в пыльном, душном помещении – приступ. Вдобавок еще и аллергия на многие продукты, к тому же мальчик часто простужался. Ужас ужасный.

Родители и бабушка носились с поздним сыном (и внуком), как с хрустальной вазой, и их трудно было за это упрекать: Саша родился спустя десять лет безуспешных попыток зачать и выносить ребенка, после шести выкидышей, слез, надежд и чаяний.

Семья была, по меркам многих, обеспеченная. Жили в просторной квартире, где у каждого была своя комната, а еще имелась гостиная. И машина у них дорогая, большая, и дача на берегу озера, где Саша жил с бабушкой и мамой с мая по сентябрь.

Папа занимал хорошую должность на Предприятии. На каком именно, Саша не знал, это слово всегда произносилось с большой буквы, как имя собственное: Предприятие отправляет в командировку, по итогам года на Предприятии дали хорошую премию. Мама и бабушка (папина мама, в прошлом – музыкант, сотрудница филармонии) сидели дома с Сашей.

В школу мальчика не водили, он находился на домашнем обучении. Был отличником, дополнительно занимался музыкой, английским, шахматами. Из-за того, что в школу не приходилось ходить, с другими ребятами общаться, он не заморачивался, наоборот, рад был (в последнее время – особенно, но об этом после). Слава богу, в эпоху Интернета живем: друзей можно найти в любой точке страны и мира, не вставая из-за компьютера. Или просто имея телефон.

Время от времени родители заговаривали о переезде.

Квартиру эту купили потому, что район находится на окраине города, дом стоит прямо на краю леса. Воздух намного чище, чем везде, для Сашиной астмы – самое то. В загазованном центре города, более престижном и дорогом, приступы повторялись один за другим, а здесь стали гораздо реже.

Но был и существенный минус. Дом – обычный, бюджетный, никакой охраны и огороженной территории; пару десятилетий назад многие получили в нем квартиры по программе сноса ветхого жилья, так что народ жил по большей части небогатый, не шибко интеллигентный.

Мужички, которых бабушка именовала «синяками», целыми днями выпивали и резались в карты возле детской площадки. Местная шпана люто прессовала мальчиков из приличных семей, у соседей то и дело вспыхивали скандалы, приезжала полиция, иной раз вместе со скорой.

Словом, неспокойное место. Поэтому родители и бабушка, сидя на кухне, то и дело обсуждали перспективы продажи квартиры. Переехать хотели в загородный поселок, присматривали участок, чтобы начать строить дом, но пока не могли выбрать подходящий, чтобы всех по всем параметрам устраивал. С некоторых пор Саша мечтал, чтобы они быстрее определились, пока ничего страшного не случилось.

Нет, неправильно. Страшное уже произошло, только пока не с ними, не с их семьей. И никому нельзя про это рассказать, потому что никто не поверит мальчику со слабым здоровьем, который чуть что бледнеет и задыхается. Небось, напридумывал, скажут; больно уж чувствительный и восприимчивый.

Только ничего Саша не выдумал – видел своими глазами!

…Диму знали все – благодаря его матери Насте. Даже на фоне местных маргиналов она была весьма заметной фигурой. Жила, перебиваясь случайными заработками, дарила свою любовь за бутылку каждому, кто не брезговал изрядно потасканным телом. Вечно с кем-то ругалась, устраивала то шумные вечеринки, то не менее громкие дебоши и скандалы.

При этом старожилы помнили Настю совсем другой, вполне приличной женщиной. Работала в магазине, была замужем. Муж, отец Димы, трудился на мебельной фабрике. Если и выпивали, то умеренно, ничем среди соседей не выделялись. А потом отец семейства погиб. Умер как-то глупо, поскользнулся, упал, расшиб голову.

Настя переживала. Запила, чтобы избыть свое горе, ей сочувствовали. Постепенно сочувствовать перестали – сколько можно? Кому сейчас легко-то? Бери себя в руки, сын у тебя растет. Но женщина катилась по наклонной, опускаясь все ниже и ниже на дно жизни, оказавшись в итоге среди тех, кому никто не сопереживает, кто вызывает лишь отвращение.

Тринадцатилетний Дима был, по мнению Саши, несчастнейшим существом на свете. Худой, как грабли, лохматый, с немытыми волосами, одетый в тряпье, которому место на свалке, избиваемый попеременно то матерью, то одноклассниками, то дворовой шпаной. Дима питался от случая к случаю, зимой ходил в кедах, в школе на него махнули рукой.

Саша, конечно, никогда с ним не общался, только из окна часто видел. Квартира Саши находилась на втором этаже, окна его комнаты выходили во двор, за которым был пустырь, а дальше – лес.

Если Саше с кем-то из взрослых случалось пройти по двору, а на пути встречался Дима, родители или бабушка тащили Сашу прочь, опасаясь, что он будет дышать с Димой одним воздухом. Саше было жаль Диму, но его мнения в этом вопросе никто не спрашивал (как, впрочем, и в других вопросах).

Глядя в окно, Саша наблюдал, как Дима бредет из школы, волоча потасканный рюкзак; смотрел сверху вниз на склоненную голову, опущенные плечи. Поникшая фигура Димы наводила на мысли о том, что он старается быть как можно незаметнее, тише, боится привлечь злое внимание.

Беда в том, что удавалось это нечасто. В тесной квартирке сложно скрыться от матери, а двор недостаточно велик, чтобы не попадаться на глаза Шурупу и его банде.

Шуруп (Валентин Шурупов) – позор школы, хулиган, на которого давно махнули рукой родители и учителя. Собрал вокруг себя шайку таких же отпетых подростков, которые читали по слогам, зато пили и курили со второго класса, матерились через слово, находя удовольствие в том, чтобы гнобить тех, на кого падал взор.

Падал он частенько на Диму.

Саша видел, как кровожадная стая окружает мальчика, как вразвалочку подходит Шуруп, сплевывает сквозь зубы, вынимает руки из карманов, чтобы занести кулак и ударить. Саша читал, что повинную голову меч не сечет, и не понимал, какое удовольствие можно получать, раз за разом унижая униженного, на все готового, не сопротивляющегося человека.

За Диму никто не заступался. Если взрослые и видели, то не вмешивались. Вероятнее всего, боялись, что ярость шакалят перекинется на них. Иногда Саша мысленно прокручивал в воображении сцену, как он спускается по лестнице, выходит из подъезда, вступается за Диму: легко, словно герой крутого боевика, раскидывает подонков в стороны, произнося напоследок, что если те еще раз посмеют тронуть мальчика, то будут иметь дело с ним, Сашей.

При этом он отлично знал, что только вышеупомянутое слабое здоровье, отсутствие необходимости ходить в школу, надежная защита мамы, папы и бабушки стоят между ним и Шурупом с его прихлебателями. Не будь всего этого, пришлось бы Саше огребать точно так же, как Диме. А может, и сильнее, ведь пианист, очкарик, шахматист и круглый отличник в одном лице – желанная мишень для любого гопника.

Такой была расстановка сил вплоть до этой весны.

А потом кое-что изменилось.

Однажды вечером Саша заметил, что Дима вышел из леса и пересек пустырь, направляясь во двор. В лес местные жители ходили нечасто, но само по себе это не было странным. Захотелось человеку на природу – кто ему запретит? Удивительным было выражение лица Димы, и Саша поначалу не понял, что с ним не так, а потом сообразил.

Дима улыбался. Улыбался широкой, абсолютно счастливой улыбкой, и Саша понял, что никогда в жизни не видел этого мальчика улыбающимся. Вообще никогда не видел радости на его лице. А теперь она была, еще какая! Дима буквально светился, но свет этот почему-то беспокоил наблюдавшего за диковинным преображением Сашу.

Тревога не оставляла его и на следующий день. Саша целенаправленно следил за происходящим во дворе, постоянно подходил к окну, чтобы не пропустить появление Димы, когда тот будет возвращаться из школы.

Случилось это позже обычного, уже смеркаться стало. Саша даже решил, что пропустил, проворонил. Но нет. Дима шел по двору, был сам на себя не похож: снова на лице блуждает улыбка, плечи расправлены, затравленная покорность исчезла из взгляда. Кажется, попадись ему сейчас Шуруп и компания, не испугается, не позволит лупить себя, а ввяжется в драку, ответит ударом на удар.

Однако Шурупа и его присных видно не было. Дима спокойно пересек двор и скрылся в подъезде.

Назавтра ситуация повторилась, только на сей раз Шуруп все же попался Диме на пути. Правда, был один, сильно не докапывался, так, пара тычков. Во время экзекуции с лица Димы не сходила довольная улыбка. Саша подумал, Шуруп именно потому и не стал всерьез бить мальчика: ему это тоже показалось странным. А странное если и не пугает, то озадачивает. Когда Дима шел к подъезду, Шуруп глядел ему вслед.

Ночью Саша вертелся в кровати. Ему не давало покоя поведение Димы. Что он делает в лесу? Зачем ходит туда, с кем встречается? Саша должен это выяснить! Но как, если его одного, без присмотра, из дома не выпускают?

Однако удача была на его стороне. Или не удача, а что-то другое, позже думалось Саше. Как многие болезненные дети, вынужденные проводить много времени в одиночестве, над книгами, Саша был умным, привык размышлять и анализировать. И в результате счел, что некая сила решила: он, Саша, должен это увидеть, чтобы…

Чтобы после предостеречь?

А увидел Саша страшное. Невыносимо жуткое и непонятное.

Папа, как всегда, был на работе, мама ушла в салон красоты (обычно это занимало много часов: стрижка, маникюр, педикюр, всевозможные процедуры с лицом и телом). Дома оставалась бабушка, но она после обеда засобиралась к подруге, которая на несколько дней прилетела к внукам из Москвы и предложила встретиться. Отказаться было неудобно, виделись подруги редко.

Словом, бабушка ушла. И Саша немедленно последовал за нею.

Боялся нарваться на Шурупа и компанию, но ему повезло: никого из этой братии не встретил, а за Димой удалось проследить без проблем. Саша справедливо полагал, что Дима отправится в лес прямо из школы; прикинул, где именно он пройдет (собственно, дорога была одна), спрятался и подождал, пока тот прошествует мимо.

Притаившегося Сашу Дима не заметил. Кажется, Саша мог и на пути у него стоять, тот все равно внимания не обратил бы: несся вперед с таким отрешенным и вместе с тем счастливым видом, точно в конце пути его ждал самый долгожданный приз на свете.

Саша вылез из своего укрытия и потихоньку двинулся следом. Идти пришлось недолго. Близко к Диме Саша подходить не решался, держался на отдалении, поэтому к нужному месту подошел позже и не мог сказать, откуда рядом с Димой появилось… оно.

Как Саша умудрился не закричать, увидев существо, осталось загадкой. А еще, как он позже сообразил, приступа астмы, который теоретически должен был случиться при таком-то потрясении, не произошло. А значит, не такой уж Саша и слабый, как его убеждали.

Сашу скрывало дерево с широким стволом, и стоявшие на поляне его не видели. К тому же весна в этом году ранняя, деревья уже стали облачаться в летний наряд, в воздухе словно бы повисла легкая зеленоватая дымка, которая помогла Саше оставаться незамеченным.

На поляне происходило невиданное. Дима стоял, приподняв голову, разговаривая с возвышающимся над ним существом кошмарного вида. Оно было похоже на ожившую под влиянием колдовства корягу: черное костлявое тело, лишенное плоти, огромный горб на спине, руки – кривые, когтистые сучья, шишковатый череп в наростах, длинное, вытянутое лицо с красными глазами, сидящими глубоко в глазницах.

Тварь напоминала мертвое, но ожившее дерево. Саша подумал, это лесной демон, уродливый и зловещий, но Дима не замечал его уродства. Он глядел на тварь восхищенно, обнимал ее и что-то взахлеб говорил. Мерзкое создание отвечало: говорило скрипучим, хриплым голосом. Саша не мог разобрать ни слова, был уверен, что это не человеческий язык, но Дима каким-то непостижимым образом все понимал.

Когда громадная когтистая лапа поднялась над головой Димы, Саша в ужасе прикрыл глаза, чтобы не стать очевидцем расправы, но лесной демон прикоснулся к подростку бережно и осторожно, погладил по голове, и тот закивал, соглашаясь с чем-то.

Саша сообразил: когда разговор этих двоих на поляне завершится, Дима пойдет обратно, может заметить его! Да и лесное чудище, перестав уделять внимание своему гостю, поглядит по сторонам.

Поэтому мальчик попятился и, стараясь двигаться бесшумно, ушел прочь, прибавил шагу, как только отошел на приличное расстояние. А потом и вовсе побежал, мчался до самого дома, подгоняемый страхом. Мерещилось, что лесной демон выскочит из-за куста или дерева, догонит, набросится…

Вернувшись домой до прихода родных, Саша закрылся на все замки, сидел в своей комнате, пытаясь успокоиться. Нужно рассказать взрослым, но тогда придется говорить обо всем, о том, что тайно покидал дом и крался за Димой, и именно это взволнует всех большего остального. Про лесного демона не поверят, а вот упрекать, ругать будут долго.

Так ничего и не решив, Саша весь вечер был как на иголках. Мама спросила, не случилось ли чего, и он, поколебавшись, не сумел ей признаться.

Смотреть в сторону леса, где обитает нежить, было страшно. Тем не менее лес притягивал взор. Каким образом Дима узнал об этом существе, почему оно стало общаться с ним?

Скоро ответ нашелся. И оказался еще кошмарнее, еще хуже, чем Саша мог вообразить.

В течение следующих трех дней все шло по старой схеме: Дима возвращался из леса довольный, с широкой улыбкой. Саша знал объект его радости, но ломал голову, что так вдохновляет несчастного мальчика-изгоя.

На четвертый день все стало ясно.

Саша с бабушкой шли из музыкальной школы, где Саша досрочно сдавал экзамены по итогам учебного года. Бабушка была довольна: внук, как всегда, показал отличный результат. Саша старался делать вид, что тоже счастлив, но мысли его были заняты другим.

Он так напряженно размышлял над происходящим на лесной поляне, что, увидев Диму с матерью, решил, будто его мысли каким-то образом материализовались. Но нет: по скривившемуся в брезгливой гримасе лицу бабушки Саша понял, что та тоже их видит.

Дима и Настя шли по противоположной стороне улицы. Он что-то втолковывал ей, она улыбалась. Двух передних зубов не хватало, под глазом – фингал, тусклые волосы собраны в жидкий хвост. Одетая в серый грязный пуховик и стоптанные сапоги, она шла неуверенно, по-видимому, была подшофе.

Саша сообразил, куда они направляются. В сторону леса, куда же еще! Дима ведет мать на поляну. С какой целью? Саша должен это узнать! Мальчик искоса глянул на поджавшую губы бабушку. Надо срочно от нее отделаться и проследить! Любопытство пересиливало страх.

План созрел моментально. Мысленно извинившись перед бабушкой, Саша сказал, что хочет яблочный сок. И печенье с банановой начинкой. Сладкого мальчику полагалось немного, потому что сахар вреден, к тому же у него на все подряд аллергия.

– Покупные сладости бесполезны, – наставительно заметила бабушка. – Хочешь, яблочный пирог испеку? Или банановый торт.

– Хорошо, – согласился Саша, втайне ликуя. – Только дома ни яблок, ни бананов нет.

– А мы зайдем и купим. Вот как раз и магазин!

Перед ними был супермаркет на первом этаже девятиэтажки.

– Мне еще надо… – Бабушка принялась перечислять, что собирается купить.

Саша знал, что покупки она делает раздражающе долго: внимательно читает упаковки, придирчиво разгадывает каждый фрукт, прежде чем сунуть в пакет. Ему того и надо, чтобы она отвлеклась, выпустила его руку, потеряла из виду.

План удалось реализовать на все сто. Да, бабушку жалко: примется искать его, распереживается. Да, Саше влетит по полной программе. Но игра стоила свеч.

К тому же он, подбегая к лесу, позвонил бабушке, сказал, что отошел на минутку, потерял ее из виду, вышел из магазина, стал ее искать, а теперь идет к дому. Бабушка ожидаемо раскричалась, пригрозила всыпать по первое число, она, мол, всех на ноги подняла, что он за негодник такой. Саша не стал слушать, выключил телефон. Бабушка знает, что внук жив. Позже он скажет, что телефон отключился сам по себе.

Саша убрал его в карман и забыл про бабушку. Были дела поважнее. Он не ошибся: Дима и Настя направлялись на поляну, фигуры матери и сына виднелись далеко впереди. Приближаясь к поляне, Саша замедлил шаг. Как и в прошлый раз, он пришел в разгар происходящего. Хотя внутренне был готов к тому, что может увидеть, мальчика замутило.

Дима с приклеенной улыбкой стоял посреди поляны. Настя, жалкая пьянчужка, которую он непонятно чем (может, дармовой выпивкой или другой неуклюжей ложью) заманил сюда, стояла рядом с лесным демоном. Они сплелись телами, как влюбленные или танцоры. Только видно было, что Насте это не доставляет никакого удовольствия. Демон прижимал женщину к себе, обвиваясь вокруг нее, как отвратительное подобие лианы. Выпученные глаза Насти, казалось, вот-вот вывалятся ей на щеки, багрово-синее лицо раздулось, ноги дергались, будто она приплясывала на месте от нетерпения, руки тряслись. Женщина не кричала, не звала на помощь, Саша слышал лишь хруст, словно ломались под ногами сухие ветки.

«Это же ее кости», – осенило Сашу.

Он испугался, что его стошнит. Хорошо, что не стоял, а сидел на корточках, иначе упал бы, грохнувшись в обморок. Мальчик зажмурился, стараясь восстановить дыхание. Голова кружилась, грудь сжалась, и Саша удивлялся, что приступа астмы опять-таки нет! Наверное, организм мобилизовался, сконцентрировал силы, чтобы не дать этому случиться в неподходящий момент.

Когда Саша, придя в себя, решился вновь поднять голову, то увидел, что Настя стоит, глядя на сына. Никто больше не сжимал ее, ломая кости и расплющивая внутренности; демоническое создание исчезло.

«Что произошло?» – растерянно подумал Саша, но в следующий миг сообразил.

Лесной демон не исчез. Это он стоит рядом с Димой, приняв обличье его матери. Внешне – точная копия женщины, ее слепок, а внутри – клубящаяся тьма. Дима смотрел на это создание с восторгом, а оно обхватило его за плечи. Возле их ног лежала черно-серая груда – не то тряпки, не то ветки. Она шевелилась некоторое время, а может, это был ветер. Потом всякое движение прекратилось, непонятная субстанция стала впитываться в землю, просачиваться сквозь нее, как грязная вода. Через короткое время на том месте ничего не осталось.

Дима и демоническая сущность в обличье его матери взялись за руки и пошли прочь с поляны. Саша вжался в землю, молясь, чтобы его не заметили, и ему вновь повезло.

– Моя новая мама! – донесся до Саши захлебывающийся, вибрирующий от счастья голос.

В ответ послышался смех – низкий, хрипловатый, напоминающий Настин, но все же отличающийся от него: в голосе слышались эхо, птичий свист и ветер, что поет высоко в кронах деревьев. Походка была деревянная, неловкая: спина чересчур прямая, ноги «новой мамы» с трудом сгибались в коленях, но буквально на глазах, шаг за шагом она двигалась все увереннее.

А уже через пару дней лесной демон совершенно освоился в новом теле. Саша постоянно смотрел в окно и фиксировал эти изменения.

В тот день, вернувшись из леса, он слег с температурой, поэтому никто его не ругал, все лишь волновались. От уроков Сашу освободили, велели отдыхать, и он целыми днями лежал в кровати, стоявшей возле окна.

В прошлом году ему подарили бинокль, и, наведя оптику на лицо Диминой «новой мамы», Саша видел, что синяк исчез с ее лица, отечность спала. Настя не только стала свежее и моложе, у нее выросли выбитые когда-то зубы! Одежда на ней и Диме теперь была новая, прически – аккуратные.

– Настька пить бросила, – рассказывала бабушка родителям Саши на кухне. – За ум взялась. Работу, что ли, нашла? Не знаю, но деньги завелись, это точно. Ремонт у них, похоже, начался. Приоделись оба. Зубы она вставила. И так быстро все! Удивительное дело.

Саша, в отличие от родных и соседей, не удивлялся. Лесной демон вживался в мир людей, и у него явно были способы сделать это эффективно.

Наверное, прежде это существо могло обитать только в лесу, но Дима открыл ему дорогу в наш мир, принеся в жертву никчемную, ненавистную мать. Теперь создание, облачившееся в личину Насти, расхаживало среди людей. Однако вряд ли его намерение состоит лишь в том, чтобы обустроить и украсить жизнь Димы. Он-то, может, по наивности так и считает, только Саша в этом сомневался.

Он трясся от ужаса, уверенный, что «новая мама» не ограничится Настей. А еще боялся, что в лесу может обитать не одна-единственная жуткая тварь, жаждущая обрести человеческое обличье.

И вскоре получил подтверждение своим опасениям.

Диму больше не били: «новая мама» встречала и провожала его в школу. Дворовые пацаны смотрели на них, но, разумеется, обижать подростка при матери не решались. А вскоре Саша увидел, как «новая мама» говорит о чем-то с Шурупом, и тот кивает с глуповато-восторженным видом (совсем как Дима не так давно на лесной поляне). Они поговорили, а после вместе двинулись прочь со двора.

Саша был уверен, что знает, куда «новая мама» повела Шурупа.

Спустя некоторое время Саша с ужасом заметил изменения в Шурупе. Если раньше этот парень пугал его по вполне прозаическим причинам, то теперь улыбающаяся физиономия, новая стрижка, непривычно опрятная одежда наводили мистическую оторопь.

Теперь их было уже двое, два лесных чудовища среди людей, которые ничего не знают, ни о чем не подозревают.

А через неделю, на излете мая, вся шайка Шурупа перестала быть людьми. Их главарю ничего не стоило заманить дружков в лес, а о том, что там случилось, догадаться было несложно.

Сезон охоты шел полным ходом, люди уходили в лес, а вместо них оттуда возвращались двойники, кошмарные монстры. Их становилось все больше, число подменышей росло. Что они будут творить с людьми? Как быстро доберутся до Саши и его родных?

Ему оставалось надеяться лишь на то, что квартира скоро продастся: ее наконец-то выставили на продажу, покупатели уже приходили, риелтор уверяла, что спрос хороший. Еще немного – и Саша и его родные переедут отсюда. Этот дом, двор и все жильцы – люди и нелюди – останутся в прошлом.

Саша радовался, пока ему не пришла в голову ужасная мысль.

Родители ведь хотят купить участок на природе, в коттеджном поселке. Возле леса! Леса, в котором, возможно, тоже обитают чудовища.

А следом пришла и вторая мысль, еще более ужасающая.

Про Настю, Шурупа и остальных Саша, по крайней мере, знал; в случае чего, находился бы во всеоружии, был готов сопротивляться. Но кто знает, за какими еще лицами скрываются лесные демоны? Кто в новом поселке, на соседней улице, в твоем городе человек, а кто монстр в человеческом обличье?!

В любой момент улыбающаяся маска сползет – и на тебя уставится морда чудовища. Ты не сможешь распознать врага до последней минуты, до того момента, пока не станет слишком поздно…

Таинственная история

На юридический я мечтал поступить сколько себя помню. Не потому, что юрист – модная профессия. Не было у меня и намерения стать крутым адвокатом, судьей или нотариусом, зарабатывать громадные деньги.

Дело было в другом. Я грезил о работе следователя, мечтал раскрывать уголовные дела и ловить бандитов, зачитывался детективами и пытался угадать, кто преступник. Примером для меня был дед, который всю жизнь проработал опером, ушел на пенсию старшим оперуполномоченным, в звании майора.

Дед и бабушка жили в соседней квартире, и на протяжении всех детских лет я кочевал из родительской квартиры в их. Время, когда дед пропадал на работе, помню плохо; на моей памяти он пенсионер и домосед, у которого всегда найдется время для внука.

– Детей не растил, жил на работе, теперь наверстываю, – говорил он.

От поступления на юридический факультет дед меня не отговаривал, но и особого восторга не выказывал.

– Трудная работа, собачья, – говорил он, а бабушка вздыхала, качала головой. – Хотя за время учебы, может, одумаешься, захочешь в нотариусы податься.

Я был уверен, что не одумаюсь.

О том, что меня зачислили в юридический институт при МВД России, который был в нашем городе, первым узнал, конечно, дед. Я ему сразу позвонил, потом прибежал рассказать.

– Форму станешь носить, строем ходить, – вздохнул дед, – ну смотри, сам выбрал. Мог и на обычный юрфак податься.

Бабушка хлопотала на кухне: пекла пироги. Вечером предполагался торжественный ужин в мою честь, родители (они у меня врачи-хирурги) должны были в кои-то веки вернуться домой вовремя. Мы с дедом сидели в комнате, и теперь, когда почти стали коллегами, я и спросил, были ли в его практике преступления, которые он не сумел раскрыть, которые до сих пор не дают покоя. Что-то необычное, загадочное.

Если честно, думал, дед отговорится, но он вдруг посмотрел на меня странным взглядом, в котором сквозила неуверенность, и произнес:

– Есть кое-что. Одно дело меня мучило долгие годы. Никогда никому не рассказывал, но, может, пришло время поделиться.

Я затаил дыхание: вот так предисловие! А дед между тем продолжал…

…Холод стоял страшный. Зима взялась за дело круто, третью неделю трещали сибирские морозы. Вызов поступил в восемь вечера, когда я уже собирался домой, отсыпаться. Почти сутки провел на ногах.

На первый взгляд показалось, что ничего особенного не ждет: смерть в результате удушения, погибший – молодой парень, вчерашний студент. Повздорил с кем-то, возможно, из-за девушки. Всякое бывает. Тем более на столе стояла ополовиненная бутылка вина. Стакан, правда, всего один, но убийца, конечно, старался следы замести.

Тетя пострадавшего, которая и вызвала милицию, перебудила своими криками весь дом. Была это, кстати, обычная панельная пятиэтажка в спальном районе. Женщина убивалась и голосила: погибший парень, Артемий, был ей как сын, единственный ребенок покойной сестры, которого она воспитывала с десяти лет.

– Одна я осталась на всем белом свете, – рыдала женщина. – Темочка уж такой хороший был, такой славный мальчик.

Как выяснилось, славный мальчик Артемий проживал в квартире недавно, переехал после смерти покойной бабушки. Соседи на него не жаловались, был он и вправду тихий, спокойный парень из тех, кто готов донести тяжелые сумки и уступить место в трамвае.

Обычно, приходя на работу (трудился в конструкторском бюро), Тема звонил тетушке, но в тот день звонка не было. Она не стала беспокоить, ждала, но к пяти вечера выяснилось, что Артемий на работе не появлялся. Тут тетушка запаниковала всерьез, побежала к нему домой, но дверь никто не открыл. В результате квартиру пришлось вскрывать, а внутри обнаружился Артемий, погибший, судя по всему, накануне вечером.

Казавшееся простым дело вскоре стало представляться совсем иначе. Как ни бились, мы не нашли в квартире ни малейшего следа присутствия посторонних лиц. При этом никто не протирал поверхности и не мыл полы, пытаясь скрыть отпечатки. Хуже всего то, что дверь была заперта изнутри не только на два замка, но и на задвижку, открыть ее снаружи никто не смог бы. Получалось, что Артемий закрылся в квартире сам и был на момент смерти один.

Окна тоже были закрыты, этаж – четвертый, никак не подберешься, вдобавок и балкона нет (если предположить, что преступник поджидал Артемия там, а после убил, вылез обратно и ушел).

По всему получалось, что никто в квартиру не входил, жертва находилась там одна. Никаких следов, зацепок, но при этом никаких сомнений: Артемий был убит, задушен, душили его шарфом, который так и остался на шее.

Мотива нет, подозреваемых нет, дело разваливалось на глазах.

«Агата Кристи какая-то, – думал я. – Убийство в закрытом помещении, герметичный детектив».

Я делал все, что положено, опрашивал, копал, где мог, чертил схемы, искал зацепки, но так ничего и не добился. Постепенно преступление стало забываться, его вытеснили другие, в них недостатка не было, так что все силы и ресурсы были брошены на новые дела.

Тетка Артемия несколько месяцев ходила, жаловалась, плакала, требовала найти убийцу, но в итоге сдалась и она. А вскоре скончалась.

Прошло несколько лет. О странном деле Артемия я иногда вспоминал, доставал папку, перебирал бумаги, убеждался, что сделал все возможное, и убирал папку на полку.

Через четыре года нам пришлось снова ехать в дом на улице Революции. Еще не зная подробностей, я почему-то был убежден, что все случилось именно в той квартире. Так и вышло.

Обстоятельства дела были словно под копирку. Жертвой снова оказался молодой человек, на сей раз не коренной житель нашего города, а командировочный, иногородний. Звали его Дамиром, в злосчастной квартире он поселился временно, на полгода. Жилье ценному сотруднику предоставило предприятие. Однако Дамир не пережил там и одной ночи.

Все повторилось: смерть в запертой изнутри квартире, никаких свидетелей, видевших, что туда заходил кто-то подозрительный. Ни улик, ни отпечатков, ни следов пребывания посторонних. Тело покойного лежало на полу в прихожей, несчастный был задушен, шарф (его же собственный) обмотан вокруг шеи.

Я проверял, но не нашел никаких нитей, которые связывали бы Дамира с Артемием. Дамир был разведен, на девять лет старше Артемия, которому на момент смерти исполнилось двадцать четыре. Трудились они в разных сферах, не имели общих знакомых. Собственно, у Дамира в городе знакомых вообще не было, если не считать коллег. Он приехал сюда впервые. Чтобы умереть.

На сей раз я был настроен еще более серьезно и решительно, потому что понимал: забыть, отложить дело в дальний ящик не сумею. Знал себя: не мог, как многие, просто переключиться.

Да и права не имел забывать!

В детективах нередко приходится читать, что убийство не имеет срока давности. Это не совсем верно. В нашем Уголовном кодексе прописано, что умышленное убийство – а здесь явно имело место именно оно! – относится к особо тяжким преступлениям, а значит, срок давности составляет пятнадцать лет с момента совершения. Но если преступник, убийца скрывается от следствия и суда, то течение сроков давности приостанавливается. Здесь же убийца не просто скрывался, он совершил преступление снова, это был уже настоящий рецидивист, и я был полон решимости поймать негодяя.

Носом землю рыл, как говорится, искал везде, ночей не спал, пытался соединить два дела, смотреть под другим углом – искал похожие случаи в других местах, даже в других городах, пробовал выявить серию, но ничего у меня не вышло. Как и дело Артемия, дело Дамира осталось нераскрытым. Это лишало меня покоя. Я то и дело размышлял над ними, возвращался мысленно, стараясь разгадать головоломку.

Время шло, перестройка отгремела, полным ходом и широким шагом шествовали по стране девяностые. Дел у нас прибавилось, а зарплату задерживали, и была она так мала, что едва хватало на еду и коммуналку. Но я не думал уйти из сыска, хотя оставались на посту, кажется, только фанатики.

Впрочем, однажды и мне пришло в голову уйти в охранную структуру. Звали, обещали зарплату в несколько раз больше. А у меня семья, жена, уже двое детей было. Хотелось выбраться из вечной нищеты, но жена, спасибо ей, хоть и тяжело было, не пилила, не требовала уйти с должности. Может, потому что сама была предана своей работе в библиотеке и тоже не готова сменить профессию на более денежную, но нелюбимую. Брала подработки, уборщицей у себя в библиотеке, например. Что вспоминать, выжили как-то…

Но, как и сказал, однажды чуть было не принял предложение перейти в охранную фирму, а остановило меня новое преступление, которое произошло в проклятой квартире на улице Революции, дом двенадцать.

Я решил: никуда не уйду, пока не докопаюсь до правды. И не ушел. Хотя в тот раз дознаться мне опять не удалось.

Итак, снова убийство в закрытой квартире. Опять погиб мужчина. К тому времени люди вовсю приватизировали жилье, покупали и продавали квартиры, вот и этот несчастный стал владельцем недвижимости. Рабочие только-только закончили ремонт, Савченко переехал в отремонтированное жилье и сразу был в нем убит.

Савченко – мужчина в расцвете сил: чуть старше тридцати, имел бизнес (ларек, помнится, и даже не один), жениться собирался. В те годы бизнесменов убивали нередко, но тут не было ни пули в затылок в собственном подъезде, ни взрыва машины. Происки конкурентов исключались, а что имелось? Все та же непонятная жуть с удушением в прихожей, в закрытой наглухо квартире – ни выйти, ни войти. Еще и сигнализация наличествовала. То есть Савченко пришел вечером домой, запер двери, а через несколько часов был задушен.

Невеста его все мозги нам вынесла, жалобы писала, ходила в прокуратуру. Прожженная дамочка, больше всего переживала, что жениться на ней покойный не успел, посему прав на его имущество она не имела.

Квартира, кстати, досталась матери Савченко, и та со временем стала ее сдавать. Въехала туда семья, молодая мать с дочкой, и на некоторое время дом номер двенадцать по улице Революции из криминальных сводок выпал.

Если кто и помнил о трех таинственных смертях, так только я. Разрешить загадку мне удалось спустя шесть лет, когда произошло очередное, четвертое по счету убийство в роковой квартире.

Случилось это снова зимой, и у меня сложилось ощущение, что круг замкнулся. Вникая в обстоятельства дела, я словно был отброшен на много лет назад, когда безуспешно пытался расследовать убийство Артемия.

Та же мышеловка – захлопнувшаяся, перебившая хребет молодой жизни; те же приметы: запертый замок, тело в прихожей, удавка на шее. Жертву звали Иваном. Молодой парень, студент, которому родители сняли квартиру, чтобы не мучился в общаге в одной комнате с двумя другими ребятами. Теперь родители ругали себя и каялись, жил бы в тесноте да не в обиде…

В квартире все было иначе, чем тогда, когда я бывал здесь в последний раз. Покойный бизнесмен Савченко отремонтировал, «упаковал» квартиру для себя и несостоявшейся жены, но теперь, хотя остатки того самоварного великолепия и проглядывали кое-где, картина изменилась. На всем лежал отпечаток временного, казенного. Простенький ремонт, устаревшая техника, много случайных, несовместимых по стилю вещей, купленных по случаю, из-за цены, а не с любовью. Сразу понятно, что квартира долгое время была предназначена для сдачи внаем.

Хозяйкой оставалась все та же Савченко. Когда я допрашивал ее, пучила глаза и пожимала плечами. Она видела, насколько схожа картина смерти ее сына и квартиранта Ивана, но понятия не имела, в чем причина.

В тот вечер я напился. В последние годы пил крайне мало и редко, здоровье не позволяло. Но слетел с катушек. Купил бутылку водки, заперся в кабинете. Утром проснулся рано, часов в пять. Голова трещит, кишки крутит, и в этом жутком похмельном состоянии пришла мне в голову одна идея.

Разумеется, я давно пришел к выводу, что убитых, которых совершенно точно ничто не объединяло в жизни, объединяла смерть. Речь не только о способе убийства и характере гибели, с этим-то понятно. Но все они были молодыми, холостыми и – я четко понял это, вытащив фотографии и сравнив – одного типажа. Высокие, темноволосые, темноглазые, худощавые. Я пялился на снимки, и до меня дошло то, чего я не замечал прежде. Точнее, не придавал значения. Возможно, это никакого значения и не имело, однако…

Все убитые лежали в прихожей. И все – возле зеркала.

Я сказал себе, что зеркало – это совпадение. У всех в прихожей есть зеркала, где им быть-то в типовой отечественной «однушке»? В ванной да в прихожей.

И все-таки это была хоть какая-то свежая мысль, новая деталь.

Здесь я должен отступить немного и пояснить, что был человеком советской закалки. Атеист, не веривший ни в бога, ни, соответственно, в черта, в нечистую силу. Я задумывался, что неладное творится именно с квартирой, с ней что-то не так, не с жильцами, но мысль казалась абсурдной. Это сейчас только и слышишь про нехорошие квартиры, призраков, полтергейста, домовых и прочее, а меня воспитывали, что это суеверия, бабушкины сказки, нормальный человек над таким посмеивается.

Однако прочие объяснения ни к чему не привели, осталось только это. В квартире гибнут молодые мужчины одного типажа, находят страшную смерть в прихожей, возле зеркала.

Интернет в те годы только начал входить в нашу жизнь, шаги эти были несмелыми, мы были далеки от мысли искать в Сети все ответы. Поэтому я позвонил женщине, которая когда-то проходила у меня по делу об ограблении салона, где проводились спиритические сеансы, гадания и прочее. Такие, с позволения сказать, специалисты процветали с конца восьмидесятых. Я полагал, что занимается она ерундой, однако была моя знакомая женщиной умной, начитанной, образованной, геофак окончила.

Мы неплохо общались, кражу я раскрыл, имущество гадалке вернули. Позвонил не как опер, а как знакомый. Без протокола, что называется. Обрисовал ситуацию без подробностей: погибают в квартире люди, а никто их убить не мог, что можешь сказать?

И в ответ она мне спокойненько так выдала, что дело это в эзотерической практике обычное; скорее всего, обитает в помещении неупокоенный дух, который и уничтожает людей в соответствии с ведомой ему одному логикой и программой. Ты, говорит она мне, узнай побольше об истории квартиры. До того, как первый человек погиб, кто там жил?

Я поблагодарил, повесил трубку. Знал, что жила в квартире бабушка Артемия, умерла тихо-мирно от сердечного приступа в своей постели. О том, что было до нее, понятия не имел, да и зачем мне было знать?

Но теперь, по совету гадалки, сделал запросы, побегал по архивам. И меня буквально пот холодный прошиб. Оказывается, первой хозяйкой квартиры являлась одинокая женщина, некая Зоя Лаврова.

Была она дама непростая и очень небедная, в прошлом – весьма успешная актриса, в местной прессе печатались хвалебные статьи о ее искрометном таланте. Играла в основном представительниц барского сословия, королев и аристократок. Со снимков на меня смотрела красивая женщина с холодным взглядом и надменной улыбкой. Видимо, от своих героинь Зоя Лаврова и набралась любви к дорогим украшениям, потому что обвешана кольцами, браслетами и ожерельями она была, как новогодняя елка.

В пожилом возрасте Лаврова жила крайне замкнуто, была нелюдимой и подозрительной, как говорили соседи, предпочитала держать людей на расстоянии. Возможно, поэтому и нашли ее тело лишь через несколько дней после ужасной гибели: никто не забеспокоился, только когда пошел запах, вызвали милицию и вскрыли квартиру.

Обнаружили несчастную в прихожей, лежала она возле зеркала. Убийца задушил старую актрису поясом от халата и ограбил квартиру. Действовал методично, неспеша, все тайники вычистил, взял немало.

Дело было раскрыто, хотя и не сразу. Преступник, который обнес еще несколько квартир, правда, больше никого не убивший, угодил в тюрьму, где впоследствии и помер. Утверждал, что Лаврову убивать не думал, даже оружия с собой не взял, забрался в квартиру ночью, рассчитывая, что старуха будет спать (выяснил заранее, что она вставляет беруши и принимает снотворное). Но что-то пошло не так, хозяйка проснулась, увидела вора, и тому пришлось, как он говорил, действовать по обстоятельствам.

Квартира была государственная. После смерти Лавровой, при отсутствии прописанных в ней граждан, отошла государству. Вскоре жилплощадь получили дед и бабка Артемия. Дальнейшее известно.

Получается, Зоя Лаврова нашла страшную смерть в собственном доме, а затем такой же смертью стали погибать и другие жильцы. В деле, которое я запросил в архиве, имелись фотографии с места преступления, снимки жертвы и убийцы, я внимательно изучил их. Мысль моя уже работала в мистическом ключе, я был готов принять вещи, от которых прежде отмахивался, и находить параллели, которые ранее счел бы несущественными.

Расширив границы восприятия, как теперь принято говорить, я выяснил две вещи.

Во-первых, внешне преступник напоминал молодых людей, которые умирали в квартире. Если точнее, это они напоминали его: возраст – менее тридцати пяти, высокий рост, темные волосы, худощавое телосложение. Женщины, как и мужчины, не отвечавшие данным параметрам, преспокойно жили в зловещей квартире годами, эти же умирали, не успев поселиться. Артемий, первый погибший, продержался дольше всех – две недели. Остальные умирали сразу после переезда.

Во-вторых, зеркало. Все знают: зеркала в жилище покойного необходимо занавешивать. Почему, мы можем и не представлять, но обычай соблюдается. Я вспомнил, что говорила на этот счет моя бабушка (я, разумеется, полагал, что это предрассудки): зеркало способно удерживать души отражающихся в нём людей. Чтобы душа покойного не застряла там, где он находился при жизни, а могла уйти на тот свет, зеркала и следовало занавесить. А иначе, говорила бабушка, быть беде.

В данном случае женщина была убита, умерла насильственной смертью, тело несколько дней пролежало в квартире с незанавешенными зеркалами! Более того, перед зеркалом Зою и убили, перед ним же тело и находилось.

По всему выходило, что неупокоенный дух застрял в квартире; возможно, потусторонняя сущность пробиралась в наш мир с помощью зеркала и мстила. Я не верил, не мог верить в такое, но иных объяснений не видел. Тот же способ убийства, внешнее сходство жертв, идентичные обстоятельства.

В итоге я пришел к выводу, что знаю, кто убил четверых молодых мужчин, вся вина которых состояла в том, что они внешне напоминали преступника и поселились в плохом месте. Разумеется, я не смог бы ничего доказать, даже и заикаться о своих выводах никому не стал. Но мне полегчало, что я разгадал тайну, узнал, как было дело…

Дед умолк, задумчиво глядя в окно.

Я ждал. Чувствовал, что рассказ еще не завершен.

– Наказать преступника было невозможно. Но я хотел попробовать хотя бы предотвратить новые смерти. Поэтому побывал в квартире и вынес оттуда зеркало, висевшее в прихожей. Судя по фотографиям с места преступления, оно не принадлежало Зое Лавровой, в квартире находилось другое зеркало, купленное Савченко. Но, думаю, не так важно, что это было за зеркало, важен факт наличия его на определенном месте. Короче говоря, я снял зеркало со стены, отнес на помойку, разбил и выбросил осколки в мусорный бак.

А после наведался к владелице квартиры, матери покойного Савченко. Не знал, поверит ли она, просто перечислил факты. Сказал, что сделал с зеркалом. И попросил на всякий случай (вдруг моя попытка не сработает) не сдавать квартиру молодым мужчинам. Савченко слушала сначала с недоверием, потом со все возраставшим изумлением, а под конец заплакала и пообещала. Я ушел, и с той поры мы не встречались.

Больше я ничего не мог сделать, решил перестать ломать голову над этим вопросом. Ни о каких убийствах в проклятой квартире с той поры не слышал. Вскоре меня перевели в Управление, через десяток лет на пенсию вышел.

Помогло ли то, что я сделал? Или я все выдумал? Не берусь сказать. Знаю одно: бывают в практике любого следователя, любого опера дела, которые не получается раскрыть; загадки, которые никак не разгадать. Не поддаются они обычной логике хоть тресни. Поэтому надо учиться открывать сердце правде – любой! Не отметать ни одну версию, пусть и самую фантастическую. Иногда истина выглядит абсурдной, но при этом она не перестает быть истиной.

Старички Журавлевы

Супругов Журавлевых звали Олегом Васильевичем и Анной Ивановной. Были они чрезвычайно милыми пожилыми людьми. Любо-дорого взглянуть! Есть серия книжек для самых маленьких в тонких бумажных обложках – «Репка», «Курочка Ряба» и прочие сказки, потешки, так Журавлевы точно сошли с иллюстраций этих книг: уютные старички, круглые и румяные, с ясными взглядами, пухлыми щечками и добрыми улыбками.

Они никогда ни с кем не конфликтовали и не ссорились, приветливо здоровались со всеми соседями, даже со склочницей Ниной с первого этажа и с тихим пьяницей Ефимом; безропотно сдавали деньги на нужды подъезда, под ручку прогуливались по двору, дружно ходили в магазин и на почту за пенсией.

Жили старички Журавлевы в длинном пятиэтажном доме на улице Ершова. Квартира у них была трехкомнатная, слишком большая для двоих, как говорила иногда Анна Ивановна. Детей не нажили, внуков, соответственно, тоже не имелось.

– Работали всю жизнь, крутились, заботы да дела, сами понимаете, – это уже Олег Васильевич как-то соседу Крашенинникову сказал. – А теперь одни остались.

Что ж, дело ясное. Мало ли на свете одиноких стариков? Эти хоть, слава богу, сыты, обуты, одеты, при жилье, друг за дружку держатся, всегда вместе, рядышком.

Вот потому-то, что жили вдвоем, а места было много, время от времени старички сдавали одну из комнат. Хорошую, светлую, с мебелью. Брали недорого. Наверное, им больше хотелось общения, внимания, нежели денег.

Сдавали обычно студентам, молодым людям без семьи. Поживет юноша или девушка с Журавлевыми, оперится, встанет на ноги, съедет, квартиру попросторнее снимет.

В общем, когда тот парень появился возле подъезда – раз, другой, сначала налегке, а потом и с вещами (пара сумок да рюкзак), никто из соседей не удивился. У старичков Журавлевых, стало быть, новый жилец.

Молодого человека звали Максимом. Родом он был из небольшого поселка, в городе жил четвертый год, учился в университете. Географом быть не собирался, учился, если честно, не особенно прилежно, больше времени уделял подработке в цветочном магазине.

У Максима, как говорила владелица торговой точки, было врожденное чувство прекрасного, он умел составлять шикарные букеты даже из самых простых и дешевых цветов.

Работа приносила доход, пусть и не очень большой, но достаточный, чтобы наконец-то съехать из общаги, поселиться в благоустроенной квартире, спать в комнате одному, не слушать чужой храп и не ждать очереди, чтобы сходить в душ.

Увидев квартиру и хозяев впервые, Максим порадовался своей удаче. Комната, которую предлагали Журавлевы, просторная, с большим окном. Диван не продавленный, на полу – палас, в углу – светильник на тонкой ноге.

Санузел идеально чистый. Никакого, знаете, характерного стариковского запаха в квартире, кошачьей шерсти по углам (как нет и кошек), паутины, плесени, жирных пятен на обоях, плохо, со слепых глаз убранной кухни. Посуда, плита и шкафчики вымыты до блеска, клеенка новая, цветочки в горшочках на окнах. Столоваться, кстати, Журавлевы предложили у них же, за отдельную небольшую плату.

А сами старички и вовсе загляденье: опрятные, приветливые, деликатные, ни одного бестактного вопроса. Соседи улыбались и кивали Максиму при встрече: отсвет ауры доброжелательности, благодушия хозяев падал и на него, временного жильца. Максим подумал, что прямо-таки в сказку попал.

Однако спустя две или три недели стало ему казаться, что это страшная сказка.

Началось постепенно, с каких-то глупостей.

Старички оказались с чудинкой. Например, то, как они проводили время. Другие в свободные часы чем заняты? У подъезда сидят, телевизор смотрят, кроссворды разгадывают, по телефону болтают, книги и журналы читают.

А эти – ничего подобного. Сколько раз Максим видел, как они просто сидят в большой комнате в креслах или на диване, рядом или напротив друг друга. Сидят и молчат. Улыбки на лицах плавают, взор мечтательный. А потом будто сцепятся взглядами, и тогда глаза начинают блестеть, а лица – двигаться. Брови поднимаются и опускаются, углы губ дергаются, кривятся, словно бы от тика.

Выглядело жутковато. Максим старался опускать глаза, проходя мимо.

Затем парень заметил, что старички ничего не едят. Продукты покупают, холодильник и полки всегда полные, Анна Ивановна то тесто для пирожков поставит, то рассольник или борщ сварит. Все получалось вкусно, Максим ел с удовольствием. А вот старички Журавлевы – нет.

Если они (такое редко бывало) садились вечером за стол с Максимом, то ужинали, накладывали себе еду в тарелки. Но днем, утром, без него – никогда. В мусорном ведре лежали только его отходы, а старики либо поглощали конфеты прямо с фантиками, сметану и молоко – с упаковками, а колбасу и сосиски – вместе с искусственной оболочкой, либо не питались совсем.

Второе вероятнее. Максим иной раз специально замечал, сколько сыра осталось, хлеба или других продуктов, и видел: не отрезают они ничего, не наливают и не насыпают! Он один ест, а они – если только для отвода глаз с ним за стол сядут.

Были еще и ночные странности.

Спальня хозяев находилась через стенку, и Максим слышал звуки, похожие на скрежет. В детстве Максим с родителями гостил в доме отцовской сестры, спать его укладывали в комнате с двоюродным братом. Тот во сне скрипел зубами, звук пугал маленького Максима. Он знал, что это всего лишь Петька, но все равно казалось: на соседней кровати – нежить, колдун. Закрой глаза – вцепится в горло.

И сейчас то же самое. Страшно, хотя и понятно, что ничего особенного. Только почему-то слишком уж громко.

Однажды Максим в туалет ночью встал. Прошел мимо комнаты Журавлевых. Дверь была открыта (забыли, наверное, закрыть). Максим голову повернул – и чуть не заорал. Занавески были раздвинуты, луна светила в окно. Полная, круглая, белая, чем-то на Анну Ивановну похожая. Кажется, она висела чересчур низко и прямо напротив окошка, а такого ведь не могло быть? Максим позже сумел себя убедить, что ему почудилось спросонок.

Так вот, в свете ненормальной луны стариков было очень хорошо видно. Лежали они на нерасправленной кровати, поверх покрывала. В одежде и даже в обуви. Как покойники в гробу. Руки на груди сложены. Подбородки торчат. Глаза открыты, в потолок смотрят.

И улыбки. От уха до уха. Во весь рот.

Максим застыл на пороге. Надо уйти, а он двинуться не может. Дальше вообще невероятное случилось. Старики, как по команде, точно механические куклы, не помогая себе руками, не кряхтя, как многие пожилые люди, вдруг разом сели. Руки по-прежнему на груди, улыбки сияют.

Только глаза теперь смотрели прямо на Максима.

Он попятился, не зная, как себя вести. А Журавлевы, снова синхронно, ладони расцепили, указательные пальцы правой руки вскинули и Максиму грозят: ай-ай-ай, что же ты подглядываешь, нехорошо!

Парень не помнил, как к себе в комнату вернулся. В кровать повалился, заснул моментально. А утром не мог сказать, было все наяву или во сне.

Примерно через месяц Максим пришел вечером с работы, открыл дверь, а в прихожей Анна Ивановна столбом застыла. Максим вздрогнул, поздоровался. Она кивает, улыбается, как заведенная, а сама в глаза ему смотрит. Пристально, напряженно. Максим попробовал моргнуть – не смыкаются веки, будто ему спички под них засунули. Хотел взгляд в сторону отвести – никак, отвернуться попробовал – шея словно деревянная.

Запаниковал, стоял и пялился на старуху, словно она приклеила его взгляд к себе, а потом все закончилось. Анна Ивановна улыбнулась еще шире, того и гляди кожа на лице треснет, прикрыла глаза (в этот миг Максима и отпустило) и говорит:

– Какой ты славный парнишка! Решила тебе подарочек сделать. У тебя ведь тридцатого марта день рождения? Вот ко дню рождения и свяжу.

Максим ничего не ответил, сил не было. Ноги не шли, но доковылял до ванной, где его вырвало. Умылся, под душ залез, кое-как пришел в себя. Так и не понял, что с ним было, загипнотизировала его Анна Ивановна, что ли?

Ночью, когда засыпал, пришло на ум, откуда старуха про день рождения знает? Он не говорил. Наверное, в паспорте увидела дату. Но ведь не просили хозяева у Максима паспорт. Сказали, уверены, что он их не обманет.

На следующий день Анна Ивановна начала вязать. То и дело Максим заставал ее с пряжей и спицами. Спицы мелькали в полных руках быстро-быстро: если долго смотреть, голова начинала кружиться, в глазах рябило. Со спиц свисало беловато-серое полотно, похожее на покрытый налетом длинный язык. Вязаное полотнище спускалось на колени Анны Ивановны, а с них – все ниже на пол. Что это было? Не шарф, не безрукавка, не джемпер.

– Для Максика, – улыбалась старушка, а ее супруг довольно хрюкал в кресле.

Однажды вечером Максим, насмотревшись на это зрелище, лег в кровать, и ему подумалось, что хозяйка плетет плотную сеть. Или даже вяжет саван. С этой мыслью он и уснул.

То была одна из последних спокойных ночей, когда Максиму удалось нормально поспать. В последующие ночи он не понимал, что происходило. В положенное время укладывался в кровать, закрывал глаза, и нападала на него сонная оторопь, так он это называл. Лежал всю ночь в одной позе, сил повернуться не было, глаза открыть – тоже. Ощущение такое, что Анна Ивановна натянула на него тот вязаный белый балахон, который так усердно вязала, спеленала бедного квартиранта по рукам и ногам, опутала нитями.

Сознание вроде ясное, Максим не спал, при этом заторможенность, тяжесть, а тело – будто деревянное. Ему казалось, так покойник в гробу лежит: ни двинуться, ни пошевелиться, ни вздохнуть. Максим не был уверен, что и сам дышал по ночам. Все в нем цепенело, ломалось, пока солнце не взойдет.

Днем все было нормально: работа, цветы, букеты, клиенты, учеба (когда совсем уж нельзя не пойти в университет). Поездки в автобусе, звонки домой, разговоры с приятелями… Иной раз хотелось поделиться с кем-то, рассказать обо всем, ведь что-то необычное происходило! Но если открывал рот и заговаривал о хозяевах, у которых снимал жилье, то говорил не то, что собирался, получалось сплошь сахарно и восторженно: добрые, чудесные, внимательные, как родные дедушка с бабушкой. И кормят вкусно, и по дому делать ничего не разрешают, живи да радуйся.

Максим порой думал, надо бы съехать от старичков Журавлевых. Но эти мысли были вялые, вязкие, как кисель. Они склеивались в мозгу, он никак не мог их додумать, некая сила лишала Максима возможности принять решение.

Самое ужасное началось после того, как он увидел: Анна Ивановна змеей ползает по квартире. Произошло это спустя примерно полтора месяца, как Максим снял комнату у Журавлевых.

Был поздний вечер. Максим, закрывшись, сидел у себя, читал книгу. В дверь негромко стукнуло. Не постучали, нет – будто врезался кто-то, лбом ткнулся. Дальше – шуршание, звук стал удаляться от двери. Потом опять приближаться начал, и вновь – глухой стук. И снова, снова.

Максим заставил себя встать, выглянуть в коридор. Взору его, как писали классики, предстала дикая картина. Благообразная хозяйка квартиры Анна Ивановна, опустившись на живот, ползала по коридору. Шустро перебирала ногами и руками, скользила брюхом по полу, елозила всем телом, но хуже всего был язык – длинный, алый, высунутый изо рта на ненормальную длину.

Заметив Максима, старуха поднялась на четвереньки, втянула язык в рот и скороговоркой произнесла:

– Чисто там, где убирают, Максимка! Потому и шарю, шарю по углам, ни соринки, ни пылинки! Красота, а?

У Максима помутилось в голове. Он упал, а очнулся уже ночью, в кровати, по обыкновению, застывший, как статуя, неподвижный. Мысли ворочались в голове тяжело, и даже понимание, что Олег Васильевич и Анна Ивановна раздели его и уложили в постель, оставило равнодушным.

С той поры стало твориться совсем уж дурное. Кому скажи, решат, что ты псих. Да и ничего плохого сказать про старичков Максим по-прежнему не мог: в прямом смысле язык не поворачивался. Хочет пожаловаться, а вместо этого выдает жизнерадостные похвалы в адрес радушных хозяев.

Глубоко внутри него поселился неописуемый ужас. Максиму казалось, старички Журавлевы питаются им! Теперь они то и дело сидели за столом, и на тарелках перед ними лежали розовые, сочащиеся жиром куски мяса. Ели чинно, культурно, аккуратно промокая салфеточками рты. Губы маслились, щеки розовели от удовольствия.

Мясо на тарелках было плотью Максима.

– Что вы за твари? – прошептал он, увидев это в первый раз.

Старички Журавлевы переглянулись и заколыхались от утробного, сытого смеха.

– Ты знаешь, кто. Хозяева мы твои, – ласково пропела Анна Ивановна.

Хозяева. Слово ударило оплеухой.

– Поселился у нас – передал себя нам. Согласился! Так-то, – проговорил Олег Васильевич.

«Колдуны. Оборотни. Вурдалаки, людоеды», – беспомощно перебирал слова Максим, понимая, что обречен.

День за днем он наблюдал, как растворяется его тело. То кусок бедра, то часть руки, то спины. Вот на щеке прореха, а вот из плеча клок вырван. Внешне, со стороны, это было незаметно, никто ничего не видел, кроме несчастного парня. Для всех остальных Максим был целый, как всегда. Но сам он видел пустоты, дыры, которые выгрызали в нем мерзкие старики.

Боли не было, Максим ничего не чувствовал. Просто истаивал, как свеча, лишаясь то одной части тела, то другой. Если говорил кому-то, что голова побаливает или температура высокая, никто не верил. В один голос твердили, как отлично он стал выглядеть, похорошел, посвежел, поправился.

– На бабушкиных харчах раздобрел, смотри-ка! – хохотнул однажды сосед Крашенинников. – Анна Ивановна готовит так, что пальчики оближешь. Иной раз печет пироги, слойки разные, угощает весь подъезд, так мы потом полгода вспоминаем!

«Чем же она вас таким угощает? Знал бы ты, придурок, что за тварь ваша обожаемая Анна Ивановна», – хотел сказать Максим, а вместо этого расплылся в улыбке и заявил, что как сыр в масле катается, отъедается после студенческой жизнь впроголодь в общаге.

Был лишь один человек, который однажды заметил: с Максимом происходит нечто плохое. Но был это местный пьянчужка Ефим, которого никто за человека и не считал.

Один раз Максим столкнулся с Ефимом во дворе, возле подъезда. Ефим был, как говорится, в изумлении. Подняв на Максима мутный взор, изменился в лице. Даже протрезвел. Глаза выкатились из орбит, рот приоткрылся. Во взгляде – смертный ужас, ничего подобного Максим никогда не видел на человеческом лице. И вызывал ужас Ефима он, Максим.

– Кто тя так, паря? – просипел Ефим.

– Что? – тупо переспросил Максим.

– Обглодал, как собака кость, – выдал Ефим и отшатнулся. – Сгинь, нету тебя!

Максим не трогался с места. Ефим завертелся волчком.

– Водка, проклятая, до чертей довела. Нету тебя! Иной раз вижу покойников объеденных! Во дворе шастают! Нету вас! – Ефим уже орал что есть мочи, а потом припустил прочь.

Максим смотрел ему вслед. Нет, грустно думал, не показалось тебе, Ефим. Просто ты в алкогольном своем прозрении увидел то, что другие разглядеть не могут. Это их трезвому пониманию недоступно. И, видимо, не Максим первый. Приходилось Ефиму и прежде видеть таких, как он. Стало быть, обгладывают мирные старички Журавлевы то одного бедолагу, то другого. Конвейер человеческих жизней.

Чем хуже становилось Максиму, тем лучше он выглядел в глазах окружающих. Душа парня билась в темнице изъеденного, изувеченного тела, и сделать с этим ничего нельзя. Жизнь утекала из него день за днем, а кругом было все то же: Анна Ивановна вязала ему саван, они с Олегом Васильевичем поедали огромными порциями плоть своего квартиранта. Ночами Максим недвижимой колодой лежал в постели – не спал, не бодрствовал.

– Ты, говорят, завтра переезжать собрался? – спросил Максима во вторник словоохотливый сосед Крашенинников, и Максим, против воли оголяя десны в улыбке, подтвердил, что так и есть.

«Перееду, а как же. На кладбище», – думал он при этом, понимая, что его приговор подписан, дата смерти известна.

Скоро, видимо, доедят его старички Журавлевы.

А как потребуются им снова силы, нового квартиранта подыщут.

Назавтра Максим не смог выйти из дома: сил не было. Еле встал с кровати, взял телефон и, повинуясь чьему-то немому приказу, написал на работу, родителям, однокурсникам, что переезжает на новую квартиру, поэтому будет занят. Не сможет пару дней работать, учиться, общаться. Пусть не волнуются.

Все ответили, что волноваться не станут. Работодательница просила не задерживаться, три дня – максимум. Приятель спросил, не нужна ли помощь. Мать написала, что давно он дома не был, хоть на день рождения-то ждать? Она бы приготовила вкусненького. Тон был слегка обиженный.

Максим остро жалел, что редко виделся с матерью и отцом, вечно с ними ссорился, игнорировал, насмешничал, грубил. Сейчас, в эту минуту, все бы отдал, лишь бы увидеть их, обнять, поговорить. Но это невозможно. Рука сама отстучала привычный раздраженный ответ: занят, не дави, приеду, когда смогу.

Сообщение улетело.

Ничего уже не исправить.

Максим поплелся в ванную, посмотрел в зеркало и обомлел. Думал, ничто не может его удивить, да и сил удивляться не осталось. Все эти дни он видел, как меняется лицо и тело. На месте съеденного была пустота – ни крови, ни костей, ни ошметков кожи, лишь клубящиеся серые провалы. Старички Журавлевы ценили чистоту и аккуратность. Теперь же он был весь целый: из зеркала на Максима смотрело нетронутое лицо.

«Может, приснилось? Я болен, лежу в больнице, чудится всякая чушь?»

А потом поднял руки, хотел прикоснуться к лицу.

Поднял, прикоснулся. Отражение в зеркале не шелохнулось, не повторило его движение.

Максим улыбнулся, повертел головой, пожал плечами. Отражение смотрело на него с печальной обреченностью.

Он еще какое-то время пытался понять, что происходит, боясь признаться себе, что уже знает. В дверь заглянула Анна Ивановна, за спиной ее маячил Олег Васильевич.

– Что ты здесь гримасничаешь, глупыш? Пора тебе съезжать!

Старички Журавлевы подхватили Максима под руки, вывели в коридор. Анна Ивановна жестом фокусника извлекла откуда-то вязаный саван, нацепила на бывшего квартиранта.

– С днем рождения, Максимка! – глумливо пропищала ведьма, а ее муж визгливо захохотал.

В ту же секунду Максим исчез. «Переехал» куда-то, понадеявшись напоследок, что новое место окажется не столь жестоким, как мир, который он покинул.

Спустя три дня старички Журавлевы встретили Крашенинникова. Тот вышел из квартиры, а они направлялись к себе. После взаимных приветствий сосед заметил:

– Смотрю, перебрался от вас студентик-то? Вещички собрал и тю-тю? Небось, скучаете?

– Хороший парень, вежливый, – проговорила Анна Ивановна. – Жалко было, что уехал.

Глаза ее увлажнились, и Крашенинников растрогался.

– Вы, гляжу, привязались к нему, как к родному.

– Нам всегда ребятки хорошие попадаются. Словно внучата для нас, – сказал Олег Васильевич.

– К добрым людям добро притягивается, – глубокомысленно подытожил Крашенинников и двинулся вниз по лестнице.

Старички Журавлевы посмотрели друг на друга и скрылись за своей дверью.

У Крашенинникова мелькнула странная мысль. Он прожил в этом доме всю жизнь, сейчас ему пятьдесят девять. Супругов Журавлевых помнил с детских лет, с той поры, как был ребенком. Уже тогда они были в точности такими, как сейчас, милыми, уютными старичками, добродушными пенсионерами. Сколько же тогда им лет?

Такое чувство, что Журавлевы были всегда, как небо и звезды. Не болели, не менялись, не старились. Не умирали…

От этой мысли стало неспокойно, тяжело, будто хочешь что-то понять, но не можешь позволить себе догадаться.

«Глупости, – сердито отмахнулся от сомнений Крашенинников. Он был человек прагматичный и практичный. – Если вдруг что не так, ими бы соответствующие органы заинтересовались. А старикам и пенсию платят. Значит, все в порядке, нечего голову ломать».

Через минуту Крашенинников позабыл обо всем, беспокойные мысли о старичках Журавлевых покинули его сознание.

Живут себе и живут.

Нелюдь

Ехать к тете Наташе Данила не хотел, однако пришлось: маму отправляли в командировку на десять дней. Отказаться было, в принципе, можно, она мать-одиночка, ее могли заменить другим сотрудником. Однако поездка была важна: если все пройдет удачно, маму повысят, зарплата будет существенно выше. А деньги им нужны.

Оставить сына одного в квартире она не могла, следовательно, нужно отправляться в соседний небольшой городок, полтора часа на автобусе. Тетя Наташа встретит.

– Я мог бы и сам справиться, – больше для проформы сказал Данила.

– Знаю, что мог бы, ты у меня самостоятельный, – серьезно ответила мама и потрепала сына по волосам. – И, конечно, ты понимаешь: я тебе полностью доверяю. Но тебе всего тринадцать. Ты не можешь в этом возрасте жить один, без взрослых.

Разумеется, Данила понимал. Они с мамой были командой, доверяли друг другу. С матерью ему повезло, чего не сказать об отце. О том, чтобы оставить сына с папой, речи не шло, потому что никакого папы на горизонте не просматривалось. Хотя в природе он существовал и даже жил в соседнем районе. Они с матерью развелись, когда сыну было два года. Отец женился, потом снова развелся. Сейчас был женат в третий раз. На Новый год и в день рождения звонил сыну, поздравлял.

Про день рождения, правда, ему мать напоминала. Данила слышал, хотя ничего ни ей, ни ему не сказал. Сам отец не вспомнил бы, он большую часть жизни вообще не задумывался, что есть на свете мальчик, у которого такой же нос, цвет волос и подбородок с ямочкой, как у него самого.

Отец был к сыну равнодушен, это проявлялось и в тоне, каким он говорил, и в том, что мог задать нелепый вопрос: «Как там твой футбол?», хотя Данила занимался хоккеем. И по нетерпению в голосе безразличие чувствовалось, и по облегчению, с каким он произносил в итоге: «Ну пока тогда. Звони», вешая трубку. Словом, пожить у отца было невозможно, и Данила не хотел этого, даже если бы тот и позвал каким-то чудом.

На дворе золотилось лето. Жара, солнце. У тети Наташи городской пляж, речка в десяти минутах от дома. Этим Данила себя и утешал, когда махал маме из окна междугороднего автобуса. Она едва сдерживала слезы: они еще не расставались так надолго. Наверное, когда автобус отъедет, расплачется. Мама была человеком чувствительным, эмоциональным. Тетя Наташа, ее старшая сестра, другая: строгая, сдержанная, неулыбчивая.

Почти всю дорогу Данила проспал, проснулся от объявления водителя: приехали, готовимся на выход. Встречал мальчика дядя Боря, муж тети Наташи. Он был дальнобойщиком, уезжал сегодня вечером в рейс.

– Одни с тетей остаетесь, ты за главного, дружище! – Дядя Боря говорил с Данилой так, будто тому семь лет. Может, просто не знал, как надо: детей у них с тетей Наташей не было. – Ты слушайся тетку, лады? И все будет пучком.

Данила вымученно улыбнулся. Этот «пучок» дядя Боря вставлял в речь где надо и где не надо. Но в целом был хороший, добрый, веселый.

В трехкомнатной квартире дяди и тети Даниле выделили комнату, которая при ином раскладе должна была стать детской, да только не стала. Данила, бросив сумку на кровать, подошел к окну. Этаж пятый – последний, самый верхний. Данила с мамой жили на втором, было непривычно видеть мир с такой верхотуры. Внизу раскинулся двор – лавки, горки, качели.

В комнату зашла тетя Наташа.

– Душ примешь с дороги?

Вроде и спросила, но ясно, что это утверждение.

– Ага, сейчас.

– Я плов приготовила. Пирожки с луком и яйцом испекла.

Готовила она отлично, даже лучше мамы, если честно.

Зазвонил городской телефон, и Данила, еще не зная, кто это, был уверен: мама. Хочет узнать, как он добрался, все ли в порядке. Они поговорили немного, и Данила почувствовал, что скучает. Как будто его в пионерский лагерь отправили (он эти лагеря терпеть не мог, не ездил никогда). Мальчик одернул себя. Глупости! Что он – ребенок, скучать и плакать? И все же было немного грустно.

История, которую и спустя много лет, став взрослым, Данила не мог забыть (как не мог и найти логичного, четкого объяснения случившемуся), началась на второй день после приезда.

Утром Данила отправился на пляж. Друзей у него здесь не было, так что отправился один. Накупался, позагорал, книжку почитал, а потом небо стало хмуриться, и Данила собрался домой, вспомнив, что вчера в прогнозе погоды по телевизору обещали дождик во второй половине дня.

Шел разморенный, слегка уставший и голодный (после купания зверский аппетит просыпается), завернул во двор и увидел удивительную картину.

Во дворе были дети – много детей разных возрастов. Три девочки крутились на карусели, еще двое ребят качались на качелях. Малыши сидели в песочнице, куличики лепили. А в углу детской площадки четверо ребят травили девчонку лет шести.

Слово «травили» пришло на ум, потому что никак иначе обозначить происходящее Данила не мог. Мальчишки не били ее, не пинали. Они стояли кружком и говорили гадости, тыкали в бедняжку палкой, словно перед ними была бешеная собака.

– Пошла отсюда!

– Тебе кто разрешал приходить?

– Она заразная!

– Ага, вшивая или еще чё!

Двое мальчишек были примерно того же возраста, что и Данила, двое – помладше, лет десяти или одиннадцати. Девочка в синем платье и сандалиях на босу ногу не плакала, не отвечала обидчикам, не пыталась убежать. Просто стояла и смотрела на них немигающим взглядом.

Никто не вмешивался, не заступался за девочку, не велел хулиганам перестать обижать ребенка, хотя взрослые во дворе были. Дядька в панаме ковырялся во внутренностях машины, бабушки сидели на лавочке, молодые мамаши катили коляски.

Данила замедлил шаг и остановился. Он редко конфликтовал и дрался, но пройти мимо, бросить девочку в беде не мог.

– Эй вы! – громко сказал, подходя ближе. – Чего к ней привязались?

Мальчишки обернулись.

– Ты еще кто такой?

– Не твое дело. Отпустите ее.

Данила думал, его сейчас побьют, приготовился бить в ответ. Это, конечно, не метод, так говорила мама, но бывают случаи, когда иначе нельзя.

– Ты не из наших. Шел бы отсюда, – сказал один из ребят, а самый младший вдруг выступил вперед и плюнул в девочку.

Этого стерпеть было нельзя, Данила кинулся на мальчишек. Однако драка прекратилась, не успев толком начаться. Мужик, который чинил машину, заругался, пригрозил милицию вызвать. А потом раздался зычный голос тети Наташи, которая стояла на балконе:

– А ну отошли от него! Сергей! Я сейчас твою маму позову! И брата забери!

– Олень, – зло бросил Даниле один из мальчишек.

– А ты, тварь, чтоб не смела сюда соваться!

Минута – и все четверо ушли с площадки.

– Данила! Быстро домой!

– Иду, – прокричал он в ответ и повернулся к девочке, которая стояла на том же месте.

– Ты где живешь? – спросил мальчик. – Давай-ка я тебя домой отведу.

Она вскинула голову, посмотрела в упор. Глаза у нее оказались очень темные, почти черные, а волосы были светлые, легкие и тонкие, как пух.

– Плевать на них. Я их не боюсь. – Верхняя губа девочки задралась, лицо исказилось, стало похожим на оскал. Зубы у нее были острые, мелкие, как у хорька, желтоватые, словно она их не чистила. – Пускай они меня боятся.

Прозвучало по-взрослому, слишком твердо и уверенно для обиженной и напуганной дошкольницы. Да и испуганной девочка не выглядела.

– Я Данила. А тебя как звать?

– Мария.

– Привет, Маша.

– Не Маша я никакая, – огрызнулась девочка. – Сказано – Мария!

Данила извинился. Поколебавшись, подошел ближе, протянул руку.

– Приятно познакомиться, Мария. Я тебя все-таки провожу, а то вдруг они вернутся.

Девочка снова внимательно поглядела на него и, точно решив для себя что-то, протянула руку в ответ. Вдалеке заворчал гром, брызнули первые капли дождя.

– Пошли скорее, а то нас нашлепает.

Люди поспешно забегали в подъезды, родители уводили детей с детской площадки. Данила и Мария шли неторопливо, ему пришлось подстраиваться под ее уверенный, неспешный шаг. Жила она, как выяснилось, в первом подъезде того же дома, что и Данила. Дом был длинный, подъездов много, шли довольно долго. Попадавшиеся навстречу люди вели себя необычно: одни косились, бросали взгляды украдкой, а другие старательно отводили глаза.

– Мама дома? Есть вообще кто-то взрослый?

– Не твоя забота, – грубо ответила Мария.

Доведя девочку до подъезда, Данила остановился, думая, стоит ли проводить ее до двери квартиры. Мария грубо вырвала руку и, не попрощавшись, пошла прочь.

– Пока тогда, – сказал Данила.

Мария обернулась и усмехнулась.

– Увидимся.

И нырнула в подъезд. Данила побежал к себе: дождь усилился.

Тетя Наташа поджидала у двери квартиры. Караулила, насупив брови и сложив руки на груди.

– Ты что творишь? Куда подевался? Я за тебя перед твоей матерью головой отвечаю! А ты не успел приехать – уже в драку ввязался?

– Да они же…

– Знаю! – перебила она. Голос ее смягчился. – Ты у нас хороший мальчик, спокойный. А эти… Четверо на одного, негодяи малолетние. Я еще с матерью Сережкиной поговорю, он у них заводила.

Данила разулся, вымыл руки, пришел на кухню, где ждала тарелка борща.

– Из-за чего они к тебе привязались-то?

– Они девочку обижали, – ответил Данила, потянувшись за хлебом. – Я заступился. Потом домой ее проводил, потому и пришел не сразу.

– Какую девочку? – спросила тетя Наташа, и Данила удивлено посмотрел на нее, услышав необычные нотки в голосе.

Обычно женщина говорила громко, с напором, но сейчас спросила робко, вкрадчиво. Как будто задала вопрос, но боится и не хочет слышать ответ.

– Маленькую, лет шести. Марией зовут.

– Ма… Что?! И ты касался ее?

– Касался? – озадаченно переспросил Данила. – Ну… говорю же, домой ее отвел, за руку взял.

Данила прежде никогда не видел, чтобы человек бледнел так резко. С лица тети Наташи словно волной смыло все краски. Она буквально рухнула на стол и прикрыла рот рукой, не отводя взгляда от племянника.

У него даже аппетит пропал, хотя борщ был вкусный.

– Да чего такое, теть Наташ? Объясни, что с этой Марией не так?

Заметно было, как тетка старается взять себя в руки.

– Что с Марией… – Женщина откашлялась. – Тут долгая история. Давно, когда дом наш только построили, жила в одной квартире пожилая женщина. Марией Осиповной звали. Я слышала, будто она до этого в деревне жила, а потом деревню снесли, жителей переселили – дорогу на том месте строили. Или, может, завод. Не помню в точности, не важно. Мария Осиповна была старая, согнутая, сгорбленная, передвигалась с трудом. Ходили про нее нехорошие слухи. Вроде колдовала она, и прежде, когда жила в деревне, со всей округи к ней люди ездили. Умела порчу наводить, гадала, сглазить могла – черная ведьма! Вскоре померла, недолго прожила в новой квартире.

После ее смерти жить в той квартире люди не могли. С каждым, кто пытался поселиться, случалось несчастье. Не насильственные смерти, чтобы преступника можно было найти, но никому мирной жизни не было. У одной женщины выкидыши один за другим. У второй, цветущей, молодой, нашли болезнь, которая ее за месяц в могилу свела. Один мужчина повесился, другой поперхнулся, подавился насмерть, задохнулся. Жена пришла из магазина – он синий весь, мертвый уже.

Годами это тянулось. Я знала девушку, которая там жила, они с матерью переехали в ту квартиру, и девушка училась со мной в техникуме. Она жаловалась, сколько ни чисти кругом, плесень черная разрастается, хотя и сухо, сырости нет, у соседей все в порядке. Одежда то и дело оказывается в дырах, расползается по швам. Посуда стеклянная или керамическая стоит-стоит на полке, потом возьмет и свалится сама собой, разобьется. У еды вкус противный, в кастрюле то тараканы оказываются, то мокрицы. А хуже всего – серая сутулая тень.

– Что? Какая тень? – не понял Данила.

– Тень сутулого человека, старухи. Согнутая спина, скрюченная. Бродит по квартире, моя знакомая и ее мама сто раз собственными глазами видели. Днем скользит по стене, а ночью выбирается из какой-то проклятой дыры и шаркает по комнатам. Они ночами спали по очереди, потому что боялись. Шаги слышали, кашель, голос старческий. Я пыталась сказать, что им кажется, не бывает такого, но против воли верила. А как не верить? Девушка эта чахла, сохла, с каждым днем бледнее, худее становилась, от каждого звука шарахалась. Кончилось тем, что у ее матери случился сердечный приступ, померла она. Знакомую свою я с той поры не видела: уехала девушка, похоже. И документы из техникума забрала.

Тетя Наташа перевела дыхание.

– Долгое время никто в квартире не жил. История забываться стала, только старожилы вроде меня ее и помнили. А потом въехала туда женщина молодая. Беременная, срок большой, рожать месяца через три. Я, как узнала, подумала, не сходить ли предупредить? Но как пойдешь? Кто поверит? Промолчала. Ждала плохого, но случилось, знаешь ли, худшее.

– Та женщина потеряла ребенка?

– Нет. – Тетя Наташа поджала губы. – Ничего с ней плохого не было, ни капельки. Цвела и пахла, как говорится. Я подумала, все-таки байки это были, с головой, наверное, у моей знакомой что-то не в порядке, вот и мерещилась дикость разная. А все прочее – совпадения. Но вскоре узнала от приятельницы, что новая жиличка рассказала ей свой сон. Будто бы в первые дни после переезда снилась ей несколько раз старуха. Старая-старая, согнутая, как крючок. Говорила, мол, дочь у тебя, родится здоровенькая, все с вами обеими хорошо будет, если сделаешь, как велю. А велела она назвать дочь Марией. Та беременная и значения не придала, но сон повторялся, повторялся раз за разом, ночь за ночью, и в итоге она пообещала. С той поры старуха ей не снилась, все было хорошо. Дочь родилась крепкая, здоровая, назвала она ее, как и обещала старухе из сна, Марией. А что? Красивое имя.

Тетя Наташа встала, налила себе стакан воды.

– У тебя борщ остыл, подогреть бы надо.

– Потом, – отмахнулся Данила. – Дальше-то что было?

– Чем старше девочка становилось, тем более странной делалась. Вскоре ее уже родная мать бояться стала. По мне, так и не человек она вовсе. Дух той ведьмы, Марии Осиповны, в детском теле обитает.

– Но вроде бы… – начал Данила, однако вспомнил жесткий, недетский взгляд маслянисто-черных глаз и умолк.

– Ты сказал, ей шесть лет. Только родилась-то она три года назад. Росла быстро, не как обычные дети, всегда была агрессивной. Смотрит волчонком на других ребятишек, когда мать ее выведет погулять, а потом набросится, ощерится, укусит. Много раз это бывало, и другие матери перестали подпускать Марию к своим детям. Да ее мать и сама во двор выйти боялась, сидела по большей части дома со своим выродком. А как выйдут на улицу… Все шарахались. Девчонка вела себя, как сумасшедшая: могла опуститься на четвереньки и начать землю грызть. Так, на четвереньках, и бегала, как собака, бросалась на прохожих. Гадила везде, будто животное. Одежду на себе рвала, обуви не признавала, ходила босая. Ночами выла, верещала часами. Года два этот ад длился, а прошлой осенью она успокоилась. Изменилась. Сразу, резко. Например, заговорила. В один день! Представь: сегодня ни словечка не знает, а назавтра разговаривает, словно взрослый человек. Стала одеваться, как все нормальные люди, в остальном – ребенок как ребенок. Если не знать, что ей три года, то можно подумать, обычная шестилетка, в школу скоро.

– Значит, сделалась нормальной?

Тетя Наташа вздохнула.

– Ничего нормального в ней нет! И на глаза ей лучше не попадаться. Если, как я думаю, вправду в ней душа ведьмы, то нелюдь это. Одним словом, одним взглядом проклясть может. А уж если тронет… – Тетя Наташа прикусила губу. – Мне говорили, брала человека за руку, а он потом болеть начинал: кто сыпью покрывался, у кого инфаркт, а один мужчина ослеп. Так что умные люди с нелюдью этой не связываются, не смотрят на нее, не приближаются, детям своим наказывают близко не подходить.

Данила вспомнил, как люди демонстративно не замечали сегодняшнюю сцену во дворе.

– Но не все, конечно, в такие вещи верят, и предысторию не все знают. Думают, Мария вроде местной дурочки. Странненькая, ведет себя необычно: то смотрит, как сова, не моргая; то засмеется не к месту, то зубы оскалит. Некоторые, видишь, издеваются над Марией, насмешничают – себе на беду. Она отомстит, дай срок.

Тетя Наташа продолжала рассказывать разные ужасы про Марию, переживала, что племянник ее за руку брал, но Данила уже и сам успокоился, и ее стал успокаивать. Слишком это фантастично. Выдумки, одно слово, странно даже, что тетя Наташа настолько суеверная оказалась.

Что-то когда-то в квартире творилось? В точности никто сказать не сможет, очевидцев нет, а люди любят слухи распускать, привирать. Подруга тети Наташи со своими страхами? Так она, может, еще более странная была, чем Мария. Кто знает, что в ее голове творилось, – вероятно, галлюцинации или шизофрения! Что же до самой Марии, то не чувствовал Данила никакого страха. Девчонка мелкая, чего ее бояться? Возможно, с приветом, так и что?

Правда, тетя Наташа не намерена была сдаваться, она с племянника глаз не спускала. Постоянно спрашивала, как он себя чувствует. Если погода хорошая, и он на пляж соберется, так с ним идет; то на рынок Данилу потащит, то в магазин, на даче четыре дня проторчали.

Дни шли, и в итоге пришла пора возвращаться домой. Данила был рад, тетя Наташа тоже вздохнула с облегчением, что отправит племянника домой живым и здоровым. Она все еще переживала из-за происшествия во дворе, хотя Данила выбросил из головы и драку, и Марию. Ничего страшного с ним после общения с девочкой так и не случилось.

Повесив на плечо сумку, Данила спустился по лестнице и вышел из подъезда. Тетя Наташа застряла в квартире: проверяла, выключены ли газ и электричество, не течет ли вода. Автобус отходит через полтора часа, они успеют добраться, так что можно не спешить.

Не успел Данила выйти на крыльцо, как услышал:

– Уезжаешь?

Обернувшись, увидел Марию. Она стояла возле двери, видно, ждала его. Но откуда знала, когда именно он выйдет?

– Домой пора, – сказал он. – Погостил и хватит.

Она кивнула, не отрывая от мальчика сосредоточенного взгляда черных глаз. Все то же платьице, сандалии, светлые волосы заплетены в тонкую косичку. Девочка и девочка, но… Что бы ни говорил себе Данила, как бы ни убеждал себя, он понимал: Мария – необычный ребенок. Тяжелый взгляд ее приковывал к месту, жесты были точные, движения – выверенные, а улыбка… Она улыбнулась, и Данила подумал, что улыбка у нее холодная, змеиная.

Он облизнул враз пересохшие губы и спросил:

– Ты что-то хотела?

– Спасибо тебе сказать. Никто пальцем не пошевелил, а ты заступился.

– Брось, они бы все равно не…

– Речь не о том, что могло или не могло быть со мной. А о том, как поступил ты. Это был хороший поступок, а добро мы помним.

– Мы? Кто – мы?

– Неважно. За хорошие поступки награда полагается. Говори, чего хочешь. Любое желание. Только быстро, а то тетка твоя сейчас выйдет. Я ее задержала маленько.

Мысли у Данилы путались. Как все-таки странно Мария разговаривает. «Задержала» тетю Наташу? Но как?

Насчет желания долго раздумывать не пришлось. В последнее время Данила страшно мучился из-за прыщей. Мама говорила, у всех бывают, это нормально, пройдет, возраст такой! Наверняка так и есть, но вид собственного лица, усыпанного красными прыщами, которых становилось все больше, приводил в расстройство. Сколько это безобразие будет продолжаться? А если все-таки не пройдет никогда? Даниле казалось, он самый прыщавый в классе, мальчик чувствовал себя страшилищем, а потому выпалил:

– Пусть у меня прыщей не будет! Никогда.

Мария усмехнулась.

– Договорились. Кожа будет всегда всем на зависть.

Дверь подъезда открылась, вышла чуть запыхавшаяся тетя Наташа. Увидела Марию возле племянника и дар речи потеряла.

– Я бы на твоем месте что-то получше загадала, но уж как есть. Прощай, Данила.

Мария повернулась и ушла. Тетя Наташа так и не успела ничего ей сказать.

– Вот ведь, – пролепетала она, глядя на удаляющуюся девочку.

– Ты долго не спускалась. Что тебя… – Данила запнулся, – задержало?

Тетя Наташа махнула рукой.

– Вышла уже, дверь заперла, а потом подумала, утюг-то я выключила или нет? Пришлось возвращаться. Выключила, как выяснилось.

Так и закончилась эта поездка. Впрочем, она имела последствия.

Первое – приятное. Как обещала Мария, прыщи сошли буквально за ночь. Утром проснулся – их как не бывало. Ни единого следа. Кожа, по словам мамы, у Данилы теперь была, как у младенца.

– Тетя Наташа чем-то особенным тебя кормила? Или вода там хорошая?

Но Данила знал, что не в воде и еде дело.

Можно было списать это на совпадение, если бы не второе последствие, которое приятным никак не назовешь.

Ребята, которые обижали Марию, погибли. Все четверо, в течение летних каникул. Двое утонули, один под машину попал, еще один мальчик отравился – врачи так и не поняли, чем.

Мария всем отомстила. Когда тетя Наташа рассказывала об этом по телефону, голос ее дрожал. Ни Данила, ни тетя Наташа не сказали маме о случившемся, и, когда мама охала и ахала над пострадавшими мальчиками, тоже ни о чем не упомянули. Молчаливый сговор. Но оба знали, кто и за что расправился с мальчишками.

Когда через несколько месяцев тетя Наташа и дядя Боря, продав квартиру, уехали из родного городка и поселились в том же городе, что и Данила с мамой, мальчик почувствовал облегчение. Мама удивлялась их внезапному решению и радовалась, что теперь они с сестрой станут жить рядом, а Данила думал, что ему больше не придется приближаться к месту, где обитает нелюдь.

Пусть лично ему Мария не сделала ничего плохого, даже наоборот.

Но ведь в другой раз Даниле и его близким может так не повезти, верно?

Загадай желание

Нина выскочила из подъезда, чуть не сбив с ног пожилую соседку, и помчалась прочь со двора. Бабулька заругалась ей вслед, но Нина не слышала: кровь гремела в ушах, перед глазами было темно, дыхания не хватало. Казалось, она сейчас потеряет сознание или вообще умрет, но сердце продолжало биться. Раз уж не умерла там, в квартире, то теперь придется жить, хоть и непонятно – зачем.

Случившееся было банальным, глупым, умещалось в одно предложение: Нина вернулась с работы домой пораньше и застала мужа с любовницей.

Вошла и услышала характерные звуки, несущиеся из спальни: скрип, сопение, сдавленные стоны. Можно было развернуться и уйти, сделать вид, что ничего не заметила, не поняла; что ее вообще здесь не было. Возвратиться в положенное время и продолжить жить, как жила.

Но Нина не могла. Она была слишком потрясена: сначала – чтобы поверить, потом – чтобы притвориться и спустить на тормозах.

Жены и мужья, конечно, всегда последними узнают, но часто бывают намеки, признаки, которые не хочется замечать: чужие запахи, поздние возвращения, частые командировки, особенно по выходным. Но в случае Нины замечать было нечего, она ни сном ни духом: не ревновала, не подозревала, доверяла полностью! И вот на тебе.

Нина прошла по коридору и распахнула дверь спальни. Процесс был в самом разгаре. Участники действия настолько увлеклись, что не заметили появления третьего лишнего, не услышали, как открылась дверь, и только после крика Нины – чаячьего, раненого, обратили внимание на возникшую на пороге обманутую жену.

Любимый муж, который, оказывается, умело скрывал свои похождения, обернулся. Его подруга взвизгнула, откатилась в сторону, потянула на себя одеяло. Нина сразу ее узнала – это была Валерина коллега по работе, Нина видела ее на корпоративных снимках. Красивая даже сейчас, в более чем спорной, невыигрышной ситуации.

Впрочем, это только в первый миг показалось, что положение у любовницы аховое. Немедленно выяснилось, что в куда более жалком положении находится жена.

Нина (сквозь шок, горе, потрясение) ждала, что Валера сотрет с лица довольное выражение, упадет на колени, примется извиняться, мол, это не то, о чем ты подумала, она для меня ничего не значит, просто глупая ошибка…

Однако вышло иначе. Валера сразу сделался хладнокровным и уверенным, не выказывал раскаяния и отчаяния, страха потерять семью, жену.

– Мне жаль, что ты узнала вот так, – сказал он, будто речь шла о чем-то будничном: разбитой фаре, сломанном телефоне. – Давно собирался сказать, мы слишком разные, движемся в разных направлениях. Я стал это понимать и… Я полюбил другую. – Любовница опустила глаза. Ей, в отличие от Валеры, было неловко. – Такое случается, понимаешь? Детей у нас нет, поэтому…

– Поэтому что? – выпалила Нина. – Если нет детей, так можно домой проституток водить?

Он поморщился: не выносил грубости и хамства.

– Я объяснил тебе. Вероника не проститутка, а моя любимая женщина. У нас все серьезно.

– А я? – всхлипнула Нина. – Она любимая женщина, а я? С ней серьезно, а со мной?

Валера закатил глаза. Ему совсем, ни капельки не было ни совестно, ни жалко Нину, и это задело ее сильнее всего. Сильнее, чем его измена, чем тот факт, что жизнь рухнула, рассыпалась грудой обломков.

Она выскочила из комнаты и побежала по лестнице, через двор, по улице. Люди расступались, смотрели вслед, вздыхали и осуждающе шипели. Нина бежала, думая, что в никуда, не сразу сообразив, в каком направлении несется.

Руки продолжали сжимать ремешок сумки, одежда липла к телу – весна была ранняя, в мае стояла июльская жара, и даже в пять часов вечера было душно. От быстрого бега болело в груди, Нина замедлила шаг и поняла, где находится. Точнее, куда бежит.

Впереди простирался парк – тенистый, самый большой в городе. Многие города строятся вокруг предприятий, а их город, думалось иногда Нине, застраивался вокруг Центрального парка. Он так и назывался – Центральный. Улицы разбегались от него лучами, старые дома и новые районы возводились вокруг, как кольца на воде, что расходятся от воронки.

Парк был огромен, на его территории находилось много всего: аллеи со скамейками, фонтан с подсветкой, кинотеатр, детские игровые площадки, велодорожки, спортивный комплекс, площадка, на которой проводились городские мероприятия и выступали приезжие артисты.

Но главное – в парке было Пожарище.

Особое, совершенно особенное место.

Ни в одном городском путеводителе или справочнике, ни в одной книге об истории города Пожарище не упоминалось. Но знали о нем все горожане. Относились по-разному: кто-то посмеивался над суеверностью других, кто-то, в основном дети и подростки, свято верили в силу загадочного места; одни старательно обходили эту тему в разговорах, а другие взахлеб рассказывали одну байку за другой.

Сгоревшим зданием или выжженной площадкой Пожарище не было: ни почерневших стен, ни пепелища, ни руин. Это была не слишком большая по размеру поляна, окруженная густыми зарослями кустарника, а на поляне виднелись утопленные глубоко в землю, заросшие травой, едва выступающие из почвы невысокие каменные блоки, остатки некоего строения.

Что за строение? Никто в точности не знал. Как уже говорилось, письменных источников с упоминаниями не было, а городская молва переменчива, как погода в апреле. Сколько людей, столько и мнений, все думали по-разному.

Кто-то утверждал, что на этом месте до пожара были застенки, где во времена сталинских репрессий расстреливали людей. Другие с пеной у рта доказывали, что здесь гитлеровские оккупанты пытали и убивали партизан, а когда отступали, сожгли дом вместе с живыми людьми.

Похоже, в каждое время в народе ходили разные версии. Что говорили современные ребятишки, Нина не знала, но, когда она была маленькая, они с друзьями верили, будто на месте Пожарища когда-то стояла школа. Во время праздника школа сгорела, дети и учителя погибли.

Другие были убеждены, что не школа это была, а детский сад, вспыхнувший во время тихого часа. А то и дом культуры: во время концерта произошло возгорание электропроводки, люди не успели спастись из охваченного огнем здания.

Нина не задумывалась об этом, но ее бабушка, когда была маленькой девочкой, перешептывалась с подругами, что в доме жила ведьма-людоедка, которая изжарила и сожрала десятки маленьких мальчиков и девочек, прежде чем ее саму сожгли местные жители, замуровав в проклятом доме.

А бабулина бабушка верила, что стоял здесь богатый господский особняк, хозяева которого замучили до смерти десятки крепостных. Разъяренные люди убили извергов, растерзали и бросили тела псам, а усадьбу сожгли дотла.

Если углубиться в еще более далекое прошлое, найдутся и другие варианты того, откуда взялось Пожарище. Возможно, оно существовало всегда, возникло раньше города.

И страны

И первых поселений людей – кто знает?

Однако было то, что объединяло все версии – и вещей таких было две.

Первая: в том месте обитало нечто зловещее, черное. Там жили тени, шептали неведомые голоса. Придя на Пожарище, человек чувствовал эту силу, ощущал страх, который оседал на коже, словно серый пепел. Унесешь его с собой, и станут те голоса вечно нашептывать тебе дурное. Так что ходить на Пожарище решались далеко не все, лишь самые отчаянные. Никакое это было не место встреч и свиданий, не излюбленная площадка для игр.

Чаще Пожарище обходили стороной, однако некоторые стремились туда. А все из-за второй вещи, объединявшей городские легенды. Считалось, если попросить о чем-то силу, обитавшую на Пожарище, то она выполнит твое желание. Не у каждого получится договориться, но если сумеешь предложить взамен то, что заинтересует загадочную силу, так получишь желаемое.

Когда Нине было пятнадцать, она без памяти влюбилась в одноклассника, а тот ее знать не хотел. Нина всеми способами пыталась привлечь его внимание, но Миша смотрел на девочку, как на пустое место. Отчаявшись, Нина рискнула пойти на Пожарище. Тряслась от нетерпения и сладкого страха, аж зубы стучали, но…

Ничего. Ни тайных голосов, ни шепота, ни теней. Ветерок, солнышко, птички поют. Вокруг кусты, трава и серые камни, закопанные в землю. Нина разуверилась, а вскоре Миша ей надоел, она переключилась на другого парня, а там и выпускной класс, и поступать надо. Забыла про Пожарище.

Но сейчас вспомнила. И еще вспомнила, что у Лизы из параллельного класса все получилось. Нина и Лиза не были очень близки – так, общались после уроков, одно время вместе на художественную гимнастику ходили. После окончания школы пути-дорожки разошлись.

У Лизы дома было не все ладно. Отец умер, мать второй раз вышла замуж, с отчимом Лизе не повезло: пил, пьяным слетал с катушек, держал в страхе новообретенную семью, жестко избивал мать и Лизу. Мать по непонятной причине держалась за этого изверга, отказывалась разводиться с ним, даже когда он сломал ей руку и отбил почки. Думала, в доме должен быть мужчина.

Лиза решила вопрос сама. Пошла на Пожарище, вот что сделала. Когда Нина и другие девочки пытались расспрашивать, что там произошло, кого или что она видела, Лиза опускала голову, отнекивалась, не рассказывала подробностей. Но результат говорил сам за себя: отчим с той поры завязал, не выпил ни капли, пальцем не тронул Лизу и ее мать.

Довольное лицо Лизы возникло перед внутренним взором Нины, когда она поняла, что не просто бежит по городу куда глаза глядят, а приближается к Центральному парку. К Пожарищу.

Будучи глупой пятнадцатилетней девчонкой, она могла что-то сделать не так. Или желание было мелкое. Или другая причина, по которой ничего у Нины не вышло.

«Это смешно, – чуть смутившись, подумала она. – Как можно верить в ерунду с желаниями?»

С другой стороны, нынче всюду твердят, как велика сила мысли, правильно сформулированного желания, намерения. Ничего стыдного! А хуже уже не будет. Может, сходит Нина на Пожарище, полегчает ей хоть немного.

Вечерело, но в парке было полно народу. Нина поспешно миновала людные места, свернула на узкую аллею, ведущую вглубь парка, к Пожарищу. Тут посетителей почти не было, а когда асфальтированная аллея закончилась, превратившись в еле заметную дорожку, Нина осталась совершенно одна.

Пошла по тропинке, которая вилась между деревьев, и звуки большого мира растаяли вдали. Не слышно было людских голосов, визга детей на детской площадке, музыки и автомобильных гудков на городских дорогах.

Нина словно попала в чащу леса. Под ногами хрустели ветки, деревья росли плотной стеной, каждый куст старался вцепиться в Нинину руку, ногу или платье.

Когда Нина вышла к Пожарищу, солнце зашло, но темнота еще не опустилась на землю. Мысль, что тьма застанет ее здесь, пугала, и Нина подумала, ей стоит уйти, но после решила, что это глупо: раз уж пришла, надо попробовать.

Продравшись сквозь заросли, молодая женщина вышла на середину поляны, присела на корточки, прикоснулась к каменным остаткам стоявшего здесь прежде здания. Когда была маленькой, ничего странного в этом месте не чувствовала, но теперь все было иначе.

Нине казалось, она очутилась высоко в горах – уши закладывало. Слезы, которые она все это время старалась сдерживать, внезапно пролились, но это не приносило облегчения: рыдания рвали ей грудь, заставляли задыхаться. Лес за пределами поляны наполнился шорохами, будто кто-то невидимый бродил там, и под ногами его гнулись травы, трещали сучья.

Захотелось встать, но некая сила пригибала Нину к земле.

«Пришла, – прошелестело в голове, – правильно сделала, что пришла. Принесла свою боль. Мы заберем. Заберем».

Нина почувствовала, что не может говорить, будто разучилась это делать, но мысли были легкими и ясными, и тот, кто общался с ней, слышал их.

«Муж предал меня!»

«Отдай свою боль. Оставь ее нам. Скажи, чего хочешь», – отозвались голоса.

Нина сказала. Мысленно произнесла, а после почувствовала, как земля под ногами завибрировала. Землетрясение? Но тут не сейсмоактивная зона!

Земля ходила ходуном, и Нина одновременно была напугана этим, точно в любой момент твердь земная могла разойтись и поглотить ее, нерадивую, но в то же время в ней рождалась вера, что все получилось, ее желание услышано, оно будет исполнено. На сей раз получится, как нужно. Как это было с Лизой.

Когда земля перестала дрожать, Нина вскочила и убежала с Пожарища. Все осталось позади – тихие шелестящие слова, звучавшие в голове, вкрадчивый шепот, давящее чувство, немота. Выбравшись на аллею, Нина услышала, что мир вокруг нее оживает.

Пожарище все-таки и вправду выжженное, мертвое место, подумалось ей. Хорошо, что все позади. Нужно попасть к людям, убедиться, что сама она жива! Стремительно сгущалась тьма, и Нина наперегонки с наступающей ночью неслась из Центрального парка к трамвайной остановке.

Ей хотелось домой.

Мысли о Валере и его предательстве навалились, когда она отпирала ключом дверь. Казалось, все в квартире чужое, напоминающее о подлой измене мужа, даже запах. Впрочем, ничего такого не было. И вещей Валеры не было тоже. Квартира принадлежала Лизе, досталась от рано ушедших родителей, так что муж (уже бывший) собрал вещи и отбыл к любовнице.

Пустые вешалки в шкафу, пустые полки. Исчезли ноутбук, кофемашина, кое-какие мелочи. Сердце Нины сжалось, она боялась, что начнет плакать, но ошиблась. Слезы иссякли на Пожарище. Боль поутихла, разве что ноги болели от быстрого бега.

Она распахнула настежь окна, приняла душ, попила чаю с печеньем и легла спать. Думала, не уснет, однако заснула и проспала до самого утра.

Следующая неделя принесла много новостей. Услышав их, Нина сжимала телефон в руке и улыбалась, если рядом никого не было.

Магия Пожарища все-таки сработала!

С тех пор прошло полгода.

В городе тут и там выросли новогодние елки, центральные улицы переливались огнями, и их яркость подчеркивала темноту дворов, спальных районов и боковых улочек. Зима выдалась морозной и снежной, снегу в декабре намело выше крыши, а январь и февраль по прогнозам должны быть еще более вьюжными и морозными.

Нина шла домой вымотанная, в прескверном настроении. Начальник весь день орал и придирался. Нина не успела пообедать, задержалась на работе и опоздала на автобус, поэтому простояла на остановке двадцать минут, продрогнув до костей. В магазине обнаружилось, что любимые творожные сырки кончились, а в кассу выстроилась очередь, поскольку толстая тетка, замотанная в платок, доказывала, что ей пробили кефир по цене ряженки.

А вдобавок дома ждал этот козел.

Если бы несколько месяцев назад Нине сказали, что она будет думать так об обожаемом муже, она бы тому человеку в лицо рассмеялась. Валера – свет в окне, умница и красавец, от которого Нина надеялась родить сына и дочь. Теперь не надеялась вообще ни на что. Глаза бы не видели этого урода.

Придя домой, Нина переобулась и прошла на кухню поставить сумки.

– Нинка! – раздался хриплый крик. – Где таскалась? Я, по-твоему, с голоду должен помирать? Ты знаешь, сколько времени?

Она не удостоила его ответом. В груди поднялось знакомое глухое раздражение. Муж продолжал жаловаться, Нина включила телевизор погромче и занялась ужином.

Разложив еду по тарелкам, вошла в комнату мужа. Комнат в квартире две: Нина теперь обитала в бывшей гостиной, Валера – в спальне (той самой, куда полгода назад притащил свою шалаву).

Больше никого не притащит. И сам с места не двинется.

Валера сидел в инвалидном кресле возле окна. Нина сейчас покормит его, проведет необходимые процедуры, а потом уложит больного спать. Он будет жаловаться, ныть, может и плюнуть, если что-то не понравится.

Да, на Пожарище ее услышали, просьба Нины была исполнена в точности. Она пожелала, чтобы Валера остался жить с ней и никогда больше не изменял. Он и живет, и не изменяет.

Через три дня после того, как Нина побывала на Пожарище, оставила там свою боль, Валера попал в аварию. Выжил, но получил серьезную травму. Нижняя часть его тела была парализована, правая рука не двигалась вообще, левая – с большим трудом.

Изменять жене Валера не смог бы при всем желании (а желания и не было). И, конечно, он вернулся. Куда было деваться? Любовница в слезах прибежала к нему в больницу, но, как только убедилась окончательно, что Валера безнадежен, немедленно собрала его вещи и набралась наглости позвонить Нине: забирай драгоценного муженька назад, прошла любовь.

Нина забрала, на тот момент с радостью. Она еще не знала всей правды, не хотела верить, что судьба так жестока, что Валера на всю жизнь останется прикованным к креслу, не сможет работать, поэтому выживать им придется на его скудное пособие и ее зарплату. И сиделка им не карману, и помочь некому: родители Валеры тоже умерли.

Постепенно любовь к мужу выродилась в ненависть, в острую неприязнь. Валера стал плаксивым и капризным, лицо сделалось обрюзгшим, тело – рыхлым. От него неприятно пахло, ведь он редко мылся: слишком сложно было засовывать его в ванну. Муж превратился в балласт, жернов на шее, в вечно недовольную, ноющую, требующую ухода, отнимающую время и силы обузу. Нина часто думала, что Валера изменял ей, пока имел возможность, а теперь, когда возможности нет, принялся мучить, живя за ее счет.

Он, в свою очередь, тоже ненавидел жену. Никакой благодарности, что не бросила, приняла назад, выхаживала и продолжает ухаживать, не испытывал. Будь его воля, не вернулся бы, а вернувшись, мстил за сломанную жизнь.

Так они и жили, два человека, которые остро, до боли не выносили друг друга. И это Валера еще не знал, что Нина как раз и сотворила с ними такое! Или знал? Иногда ей казалось, знает, потому и орет, и ругается.

Порой Нина пыталась убедить себя, что не своими руками создала этот ад, что поход на Пожарище и авария – события, не связанные между собой. Но не верила, понимала: никакое это не совпадение.

«Дура, идиотка, – ругала себя долгими ночами, кусая подушку, чтобы не зареветь в голос, – пусть бы он катился на все четыре стороны вместе со своей шлюхой! Поплакала бы месяц и успокоилась! Сто раз бы уже другого нашла, мужиков на свете мало, что ли? А теперь что делать?»

Мысль, что именно, приходила в голову все чаще.

Покормив Валеру ужином, уложив его в кровать, Нина рухнула без сил, едва постелив себе постель на диване.

«Не могу, не хочу», – крутилось в голове, пока Нина не заснула тяжелым сном без сновидений.

На следующее утро, когда она пересадила мужа в кресло и стала кормить завтраком, Валера устроил скандал. Кричал, что каша слишком горячая, он обварился, к тому же сварена плохо, с комками, а сахару и масла мало. Нина молчала, сжав челюсти, а Валера распалялся все сильнее, орал, обзывал жену коровой, никчемной и тупой бабой, с которой его угораздило связаться, от которой никак не отделаться; хотел, да не вышло.

Нина поняла: это – всё. Конец. Нет у нее больше терпения.

– Отделаться, говоришь? – прошептала она, глядя ему в глаза.

Было что-то нехорошее в ее взгляде, потому как Валера вдруг сник, опустил голову, залебезил. Сказал, что погорячился, каша вкусная, просто он плохо спал, вот и наговорил лишнего.

Нина не слушала. Встала, швырнула в мойку грязную посуду, хлопнула дверью и ушла. Спускаясь по лестнице, позвонила на работу и предупредила, что заболела и не придет сегодня.

А после поехала в Центральный парк.

Три месяца назад, когда стало очевидно, что жизнь стремительно катится под откос, Нина позвонила Лизе, бывшей подруге, которой так повезло в решении проблемы. Нужно было узнать, что она сделала не так, почему Лиза получила желаемое, а Нина…

– Ты тоже получила, – хрипло рассмеялась Лиза. – Никуда твой красавец не денется, разве нет? Отчим перестал пить, потому что заболел. После моего похода на Пожарище выяснилось, что у него последняя стадия рака. Сдох через три месяца! Копыта откинул, потому и не мог уже пить и бить нас с матерью! Ты забыла?

Она снова захохотала, как будто остроумно пошутила.

– А ты как… сама-то? – запинаясь, спросила Нина.

– А чего я? Я ровно, не боись!

Две недели назад Нина узнала: Лиза умерла от передозировки. Бывшая подруга пила так, словно стремилась выпить все, что не успел допить отчим, а вдобавок подсела на наркоту. Всю жизнь губила себя, уничтожала всеми способами, и Нина подумала, не потому ли это произошло, что маленькая Лиза когда-то обратилась за помощью к темным силам?

Ясно, что человек счастливый, довольный и безмятежный запросто может приходить на Пожарище. Хоть сто раз ходи, ничего не почувствуешь. И не выпросишь ничего. Там ждут лишь раненых в самое сердце, озлобленных и страдающих; тех, кто носит в душе боль. И забирают боль, выполняя желание, загаданное в момент, когда кажется, будто небо упало на землю, ничего хорошего впереди не ждет.

Выполняют, но есть и условия.

Болезнь отчима Лизы. Паралич Валеры.

Но и это еще не все: тот, кто желает, тоже отдает. Лиза отдала себя, свое здоровье, будущее. А в итоге и жизнь.

Нина бежала по парку.

«Остановись! Сделаешь еще хуже! Плата может быть слишком высокой!» – кричал внутренний голос, но Нина не слушала.

Ей казалось, она знает, как обмануть то, что обитает на Пожарище. Фокус в том, что желание нужно формулировать предельно четко. Нина должна была сказать в прошлый раз: «Пусть Валера раскается, поймет, что любит меня, и вернется. Хочу, чтобы мы жили долго и счастливо!»

Она на эмоциях ляпнула не то, ошиблась, но более не ошибется. Не кончит плохо, как Лиза, не пожертвует собой. Нина не станет просить, чтобы Валера умер. Она скажет, что хочет быть счастливой.

«Думаешь, обманешь их? – внутренний голос сделался похожим на голос Лизы, звучал грустно, обреченно. – Обманешь тех, кто забирает боль? Остановись, глупая!»

Нина упрямо свернула на узкую аллею, побежала по ней. Хорошо, что снег был расчищен. А вот и поворот к Пожарищу. Его точно никто не стал бы чистить, но дорожка была аккуратная, протоптанная, и Нине подумалось, что тропинку словно специально для нее подготовили.

«Остановись!» – твердила мертвая подруга в голове Нины.

Нина замерла. Может, стоит прислушаться?

Но потом вспомнилось искаженное злобой, красное лицо мужа с трясущимися, обвисшими, как у бульдога, щеками. Вспомнились слова, которые он бросал ей в лицо. Вспомнилась его любовница.

«Такое случается, Нина, ты же понимаешь», – сказал он в тот день, и кожа его пахла чужой женщиной.

Нина понимала. Все понимала.

– Хуже быть не может, – проговорила она, ступая на поляну. – Ничего не может быть хуже.

Нина верила, что сумеет все исправить.

По крайней мере, она попробует.

Тещин язык

Узнав, что Калерия Львовна пожелала поехать с ними на экскурсию, Миша напрягся. Еле удержался, чтобы не закатить глаза. Жена Олеся и сама была не очень-то рада этому, но тоже виду не подала.

Динамик у телефона громкий, и Миша слышал плывущий по номеру тещин голос – звонкий, ясный, как у молодой девушки.

– Олесенька, а как же вы за Тасенькой уследите? Вы ведь то в телефонах, то друг другом заняты, а ребенок разве виноват? Дети-то, знаешь, как: секунда – и убежал, и несчастье случилось. Не уследишь – и все.

Миша видел, как побелели костяшки пальцев жены, когда она сжимала в руке сотовый. Пыталась сдержаться, чтобы не нагрубить. Отбрить тещу – себе же хуже. Были попытки. В ответ пойдет тяжелая артиллерия: хватание за сердце, слезы оскорбленной в лучших чувствах матери, звонки от знакомых и родственников, укоряющих за то, как жестоко и недопустимо они обращаются с пожилым человеком, который столько для них сделал.

Нет уж, проще промолчать.

Порой Миша против воли даже восхищение испытывал (вместе с бешенством, конечно). Это же надо, какой редкий талант! Калерия Львовна одной фразой, парой предложений могла размазать человека, и все это с улыбкой, не повышая голоса.

Сейчас, например, Калерия Львовна дала дочери понять, что они с мужем – никчемные родители, которые только и сидят, уткнувшись в телефоны, эгоистичные инфантильные придурки, которым плевать на собственного ребенка, думающие только о себе.

Это была вопиющая ложь. Олеся – прекрасная, внимательная мама, а Миша, придя с работы, даже если очень устал, охотно занимался дочкой, умел и подгузники поменять, и покормить, и укачать, и погулять, и поиграть, и почитать малышке на ночь.

В этом году, когда дочка немного подросла, ей исполнилось три годика, молодые люди собрались на юг, на море. Миша пахал без продыху, чтобы получить возможность отдохнуть в июле. Хотели, конечно, отправиться втроем, но у Калерии Львовны имелись свои планы.

Она устроила целый спектакль с оркестром, в ход шли намеки, увещевания, подрагивающий голос, упоминания неважных анализов (хотя Миша был уверен, что здоровье у тещи железное) и памяти покойного отца Олеси. В результате Миша купил четыре путевки. Единственное, что удалось отвоевать, – Калерия Львовна жила в отдельном номере, не с ними.

Этим утром Миша с женой и дочерью собирались на экскурсию к водопадам, с заездом к горному озеру. Он был уверен, что теща предпочтет понежиться на пляже: она любила «тюлений» отдых и, невзирая на плохие анализы, часами жарилась на солнышке, попивая коктейли.

Ан нет – ей красотами нынче полюбоваться захотелось!

– Мамуль, там на джипах не всю дорогу ехать, придется много пешком идти, ты уверена, что это тебе не повредит? – осторожно спросила Олеся.

– Ну если уж Мишенька сможет (у него физическая подготовка неважная, лишний вес), то я и подавно справлюсь.

Миша чертыхнулся сквозь зубы. Это у него-то лишний вес?! Олеся умоляюще посмотрела на мужа, мол, не нервничай.

– Если хочешь, поезжай, мамуль.

– У тебя такой тон, как будто ты мне одолжение делаешь. А мне твоих одолжений не надо, я ведь для вас стараюсь, чтобы вам как следует отдохнуть. За ребенком присмотреть хочу.

Как обычно. Испортила всю малину, еще и спасибо за это ждет.

Продолжения диалога Миша не слышал, вышел на балкон.

Примерно час спустя все четверо уселись в открытый джип и покатили. Машин было три, маленькая процессия выехала за пределы курортного поселка и двинулась в горы. Водитель включил громкую музыку, поэтому медового голоска Калерии Львовны Мише слышно не было. Он сидел рядом с дочкой: Тася была надежно пристегнута, но вертелась на сиденье веретеном, Миша постоянно был на стрёме, следил, держал, страховал.

Жена и теща сидели напротив, и Калерия Львовна всю дорогу что-то шипела дочери на ухо. Бедная Олеся, не позавидуешь.

Теща была удивительным человеком. Работала заведующей в садике, руководила коллективом взрослых и детей, и оставалось только пожалеть людей, которые вынуждены были общаться с нею каждый день.

Она не выглядела тираном, не грубила, не обзывала, даже голоса не повышала. Но трудно найти человека, как модно сейчас говорить, более токсичного, чем Калерия Львовна. Теща умела медленно выматывать, словно вытягивая из человека внутренности; ласково произносила колкости, непринужденно роняла чужую самооценку и заставляла другого человека чувствовать себя попеременно то виноватым, то обязанным ей. При этом плохо знакомые с тещей люди, которым не приходилось тесно с ней общаться, были убеждены, что человек она исключительно доброжелательный, приветливый, интеллигентный.

Мимо проносились виноградники, отдельно стоящие дома и деревеньки. Джипы лихо перелетали через деревянные мостики, перекинутые через ручьи и речушки, а горы, куда они держали путь, придвигались все ближе.

Первой остановкой были водопады – каскад из трех штук. Узенькая речушка, окруженная деревьями, скакала по камням, и экскурсанты, оставив джипы, шли вдоль берега, пока не уперлись в тройку следующих один за другим водопадов. Были они невысокие, но говорливые и ледяные. Люди фотографировались, лазали по мокрым камням, с визгом вставали под струи воды, втягивая головы в плечи и хохоча.

Миша, Олеся и Тася делали то же самое, а Калерия Львовна стояла в сторонке, поджав губы. Когда шли обратно к джипам, она сказала:

– Водопадами эти ручьи можно назвать с натяжкой. Хотя если не видел настоящих водопадов, то, конечно, и они могут понравиться.

Теща намекала, что два года назад ездила в Европу, в частности, в Боснию и Герцеговину, страну высоченных гор, живописных мостов и мощных водопадов.

– Очень здорово было, – из чистого упрямства сказал Миша.

– Не сомневаюсь, Мишенька. Я лишь свое мнение высказываю, можно?

И зудела дальше: ребенок мог простудиться, зачем вы позволили девочке босиком ходить? Тася оступилась, вы оба не видели, да? Конечно, не видели, вы же фотографии для соцсети делали. А тот мальчик рядом с Тасей кашлял, кашель нехороший, грудной… И так далее и тому подобное.

К моменту, когда погрузились в машины, Миша кипел от ярости, и лишь успокаивающие, просительные прикосновения жены не давали взорваться.

– Едем к озеру! – весело объявила экскурсовод.

Дорога ухудшилась. Шла она в гору, хотя и не резко, и была каменистой, поэтому машины подпрыгивали, рычали, пассажиры вскрикивали и подскакивали на сиденьях.

Теща прикладывала пальцы к вискам со страдальческим видом. Выражение лица было мученическое, словно не она сама напросилась в эту поездку, а ее вынудили под пытками.

«Сидели бы себе на пляже», – хотел сказать Миша, но промолчал, стараясь не смотреть на Калерию Львовну, чтобы не раздражаться.

Автомобиль взбрыкнул в последний раз, как норовистый конь, и замер на большой площадке рядом со своими собратьями.

– Друзья, мы направимся к озеру, а параллельно сможем полюбоваться видами, – жизнерадостно проговорила экскурсовод и указала тонкой рукой на тропу. – Двинемся по этой дороге, придется пройти минут пятнадцать или двадцать неспешным шагом. Солнце сильное, поэтому еще раз напоминаю о важности головных уборов. На озере, как я уже говорила, вас ждут оборудованный пляж, спортивная и игровая площадки, кафе и магазин. Пожалуйста, не сворачивайте с дороги и не отставайте!

Все гуськом двинулись за девушкой.

Через некоторое время Тася устала, Миша взял ее на руки. Олеся шла бодро, а теща вздыхала, охала, качала головой.

– Могли бы доставлять до места. За такие деньги.

– Вы не платили, – не удержался Миша.

– Я же о тебе забочусь. Мишенька, у тебя и без того скромная зарплата, доход у вашей семьи невысокий, а еще и нерациональные траты. Конечно, с твоим образованием сложно найти приличную работу, но…

– У меня прекрасная работа, я ее люблю. И зарплата хорошая. Меня, кстати, повысили.

– Так я только рада! Сколько лет на побегушках, в твоем-то возрасте! Должны были повысить рано или поздно. А насчет люблю… Любить, Мишенька, надо родных. А работу что любить? Она тебя ночами не согреет.

Чтобы не наговорить лишнего, Миша ускорил шаг. К счастью, Тася стала задавать вопросы, и он углубился в беседу с дочкой.

Минут через десять впереди замаячило голубое – вода! Пришли, слава богу. Однако Миша ошибся. Это было первое озеро, а им, как выяснилось, требовалось второе, которое чуть дальше.

– Здесь мы останавливаться не будем, но хочу вас успокоить: всего через пять минут дойдем до места назначения. Еще немного и…

– Почему бы не остановиться здесь? – раздался голос Калерии Львовны.

Остальные путники посмотрели на нее, потом столь же дружно поглядели на экскурсовода.

– Видите, там табличка – «Купание строго запрещено».

– Милочка, написать можно все, что угодно, – с опасным добродушием улыбнулась теща. – Объясните конкретно, что не так с озером.

Озеро было живописное: овальной формы, большое, переливающееся на солнце золотыми бликами. На другом берегу рос небольшой лесок, а здесь был пологий спуск, заросший травой, и мелкие камешки у кромки воды.

– Как по мне, приличный пляж, есть место позагорать, искупаться можно.

– Понимаю, жарко, вы устали, хочется освежиться, но осталось пройти совсем чуть-чуть. В Чистом озере (так оно называется) я купаться не советую, – напряженно проговорила девушка.

– Почему же? – деланно удивилась Калерия Львовна. – Потому что тут все бесплатно, а там, куда вы нас ведете, платный пляж? Или, если останемся, сможем попить, набрать воды вон из того родника, – она повела рукой влево, – и наверняка не купим ничего в кафе и магазине, куда вы нас так настойчиво заманиваете, а вы не получите своей доли выручки?

– Дело не…

– Я только за, люди должны зарабатывать, но не стоит нагло морочить нам головы! Мы останемся здесь.

«Кто это – „мы“»? – хотел спросить Миша, но не успел.

Расстроенная девушка-экскурсовод покраснела, но ответила твердо:

– Дело не в деньгах. Чистое озеро опасно.

– Чем же?

Люди напряженно прислушивались к диалогу Калерии Львовны и экскурсовода.

– Во-первых, никто не знает, какое там дно. Возможно, есть и ямы, и водовороты, и острые камни. Лезть в потенциально опасные водоемы не стоит. Во-вторых, местные считают озеро особым, обходят стороной. Оно считается аномальным.

– Русалки и водяные водятся? – хохотнул кто-то.

– Считают, что озеро воздает по заслугам, – серьезно ответила девушка. – Безгрешного, чистого человека ждут великие дары. Но много ли среди нас безгрешных? Человек может считать себя идеальным, но озеро выявит любую червоточину и, как я сказала, воздаст. А дурному, порочному человеку и вовсе не поздоровится. Поэтому лишь самые самонадеянные и безрассудные рискнут искупаться в Чистом озере. Был, например, случай. Один мужчина, который думал, что он порядочный и хороший, искупался, а после у него руки высохли, в мертвые клешни превратилась. Оказалось, жену он бил смертным боем, не оставляя следов на ее лице, чтобы никто не заметил, а она его боялась, никому не говорила. А с той поры не мог он руку на нее поднять.

– Ужас, – поморщилась Олеся.

– Другой человек, жулик и вор, вышел из озера слепым! Когда купался, в глаз что-то попало, потом пошло воспаление, врачи ничего сделать не могли: больше он не зарился на чужое. Подобных случаев немало, – горячо говорила девушка. – О Чистом озере ходит много легенд, местные жители…

– Довольно, милая. Не старайтесь, вы нас достаточно напугали. Я, как и любой нормальный человек, атеистка, в разную мистику не верю, но вам поверила – сойдемся на этом! Однако я лично никого не била, не воровала, люди от меня всегда видят только добро и хорошие советы, – улыбнулась Калерия Львовна. – Мне точно бояться нечего. Рискну!

Не глядя больше на девушку, она двинулась к берегу Чистого озера.

– Когда будете обратно идти, мы к вам присоединимся.

– Мы? Мам…

– Ты же не оставишь меня в одиночестве? Мне необходимо отдохнуть. Кажется, давление поднялось. У меня, наверное, кожа вокруг губ побелела, да? Чувствую, сердце прихватывает. Солнцепёк, а я пожилой человек, не могу больше идти.

Короче говоря, вся группа двинулась дальше за девушкой, а Миша, Олеся, Тася и Калерия Львовна остались возле Чистого озера.

– Я не пойду купаться. И ребенка не пущу, – сказал Миша.

Не то чтобы он поверил в силу озера, но не собирался идти на поводу у тещи. Вдобавок хотелось посидеть в теньке, попить холодного лимонада, поесть шашлык. Тася просила мороженое. Они долго тащились по жаре, и Миша не намеревался от этого отказываться из-за сумасбродной бабы. Хватит, и так на каждом шагу уступает!

– Мама, все-таки…

– Но я же русским языком говорю: мне нужно освежиться!

– Освежайтесь. Мы даже подождем вас. А потом пойдем на второе озеро.

Олеся заметалась между мужем и матерью, и в другое время Мише было бы ее жаль (мать ведь после поедом съест), но сегодня он слишком устал, вымотался, вспотел, хотел пить и есть.

Калерия Львовна окинула зятя ледяным взглядом и направилась к воде. Поставила сумку на траву, сняла сарафан, вытащила полотенце.

– Миш, может…

– Не может. Хочет – пусть лезет в воду.

– Мишенька, я все слышу!

Теща уже подошла к кромке воды. Тася завертелась в Мишиных руках, и он повернулся спиной к озеру, пошел вслед за остальными.

– Заколебала, – пробормотал он.

…Калерия Львовна зашла в озеро уже по колено. Вода была ласковая и прозрачная, недаром озеро называли Чистым. Экскурсовод – глупая и лживая девчонка. Такие во всем ищут собственную выгоду, не думают о людях. Ни в чем не разбираются, зато мнят себя бог знает кем. Точь-в-точь Мишка, зятек дорогой. Чего Олеся в нем нашла? Все равно рано или поздно разведутся, не пара он ей.

Рыхлый, бесхарактерный мямля, тюфяк тюфяком. Воображает себя крутым специалистом, думает, умнее всех, а машину взял дурацкую, коричневую. Еще и велит, чтобы ее терракотовой называли! А дом зачем купили? В квартире-то бардак был, а за домом уход нужен, они ж безрукие оба. И хоть бы пригласили пожить с ними, так нет!

Калерия Львовна окунулась и счастливо взвизгнула. Хороша водичка! Поплыла по-собачьи, фыркая и дыша приоткрытым ртом. Зять и дочь, повернувшись спиной, медленно уходили от берега. Поганки мелкие. Она для них – все, а они бросили ее. И ладно бы Мишка! Так и доченька родимая туда же, иуда! Как выбор встал, задницей повернулась к матери. Глядите, побежала, как собачонка.

Женщина от возмущения сбилась с ритма, ушла под воду с головой. Ей показалось, что вода густая и плотная, как сметана, как патока. Надавила на уши, обхватила за шею, не давая дышать. Еще почудилось, что некая сила схватила ее за ноги и потащила вниз.

«Сейчас утону!» – плеснулось в мозгу.

Калерия Львовна забилась, задергалась, чувствуя, что начинает паниковать. Невидимая рука держала ее голову под водой, не давая вынырнуть. Перед глазами замелькали разноцветные искры, она открыла их прямо в воде, показалось, что на нее наплывает темная, маслянистая фигура. Вот-вот коснется, обхватит огромными лапами, прижмет к себе, задушит. Женщина забарахталась, еще раз отчаянно рванулась вверх и…

И оказалась на поверхности воды.

Никакой темной фигуры, обычная вода, все тот же яркий день. Она в двух шагах от берега, хотя казалось, что далеко заплыла. И даже дочь с зятем не успели уйти, как будто топтались на месте.

В самом деле, у страха глаза велики. Калерия Львовна устыдилась взявшихся откуда ни возьмись растерянности, дикого страха, паники. Но все же озеро необычное. Не так с ним что-то. И вода чересчур холодная! Внезапно стала ледяной, аж ноги сводит. Ключи, наверное, на дне бьют. Все, накупалась, освежилась, показала, что может на своем настоять, пора и честь знать.

Старательно выравнивая дыхание, женщина поплыла к берегу. Олеся оглянулась, увидела, что мать возвращается, сказала что-то мужу. Тот тоже повернулся к озеру (морда прям недовольная), спустил Тасю с рук, теперь девочка стояла, держа отца за руку. Все трое ждали, когда Калерия Львовна выйдет из воды.

«Ничего, голубчики, подождете! – злорадно подумала она, нарочно замедляя темп. – Нечего было…»

Додумать мысль не успела. К горлу подступила тошнота, перед глазами потемнело.

«Ой, сердце!» – испугалась Калерия Львовна, замолотила руками, вновь стараясь плыть быстрее.

«Помогите мне, что встали, как бараны!» – хотела она крикнуть, но поняла, что не может. Горло словно бы распухло.

Это напугало еще сильнее, но тут ноги коснулись дна, и Калерия Львовна поспешно двинулась к берегу, преодолевая сопротивление воды. Впрочем, было это сопротивление слишком слабым, неестественным, будто не по воде идешь, а по земле. Женщине подумалось, озеро отпустило ее, не держит, наоборот, хочет быстрее вытолкнуть.

Глупости! Ничего оно хотеть не может! Это масса воды, у нее нет разума.

Вот и берег. Добравшись, Калерия Львовна все еще ощущала в горле что-то вроде кома, который мешал дышать и говорить. Тошнота не только не отступила, но усилилась до такой степени, что Калерию Львовну стало рвать прямо в двух шагах от воды.

Она согнулась пополам, хрипя и задыхаясь. Дочь и зять подбежали ближе, спрашивали, говорили, Калерия Львовна не слышала, не понимала, лишь давилась, стараясь освободить горло от непонятной субстанции, кашляла и кашляла, пока не…

Пока не выкашляла собственный язык!

Розовый, длинный, похожий на толстого червя, он валялся на берегу озера, и Калерия Львовна потрясенно смотрела на него, не чувствуя боли, только странное удивление (как такое возможно?) и свободу (теперь она могла дышать).

– Мама, что с тобой? Мамочка! Миш, это тепловой удар? Сердце?

– Может, ей в воде ногу судорогой свело?

«Нет, идиоты, вы ослепли? У меня язык вывалился», – хотела сказать Калерия Львовна, но поняла, что не может произнести ни слова.

«Правильно, языка-то у меня теперь нет», – с неожиданным спокойствием подумала она и лишилась чувств.

Спустя некоторое время Калерия Львовна пришла в сознание. Сначала не поняла, где она, что с ней, потом все вспомнила, замычала, задергалась. Ее куда-то везли, дочь сидела рядом, держала мать за руку.

– Мамуль, все будет хорошо, ты только держись! – сказала Олеся.

Поняв, что говорить по-прежнему не в состоянии, Калерия Львовна снова провалилась в обморок.

Второй раз очнулась уже в больнице. В палате, кроме нее, находились молодой врач и заплаканная дочь с зятем.

– … никаких отклонений, – договорил врач начатую фразу. – Мы проведем дополнительные обследования, но, видимо, дело в том, что вашей матери напекло голову на жаре, а затем она окунулась в холодную воду, и сосуды…

– То есть это не инсульт, вы уверены? – перебила доктора Олеся.

«А то, что у меня языка нет, вас не смутило?» – хотела сказать несчастная Калерия Львовна, но вместо этого замычала.

Все бросились к ней. Она, не глядя на них, схватила свою сумку, поставленную кем-то возле больничной койки, достала зеркало, поднесла к лицу и открыла рот. Язык был на месте. Розовый, даже без налета. Обычный, нормальный, здоровый язык. Она пошевелила им, высунула, убрала.

– Мама! – воскликнула дочь.

– Совсем сбрендила, – сказал зять.

Калерия Львовна возмущенно глянула на него и… сообразила, что Миша ничего не говорил. Он подумал, а она фантастическим образом поняла, о чем он думает.

Стоило женщине осознать этот факт, как на нее обрушился поток мыслей дочери и зятя. Врач к тому моменту уже вышел из палаты.

«Как обычно, внимание к себе привлечь хочет, спектакль устроила. До чего достала, стерва старая! Каждый раз одно и то же. Весь отпуск испортила», – это Миша.

«Что с ней? Придуривается? Было уже такое. Надавить хочет. Вроде правда испуганной выглядит, да и обморок… Но врач сказал, все хорошо, здоровье отменное. Скорее всего, решила дожать ситуацию. Типа довели мать до больничной койки. А что, неплохая мысль!» – это уже дочь.

«Пусть ее здесь подержат! Типа подлечат, а мы хоть отдохнем по-человечески, без ее подколов и нытья. Надо с врачом договориться, чтобы не выписывал ее недельку, до конца отпуска», – это оба, в унисон!

Дочь и зять переглянулись, очевидно, сообразив, что им в голову пришла одинаковая мысль.

– Нет, не оставляйте меня! – замычала Калерия Львовна, но ее не поняли.

– Мамуль, все хорошо. Доктор сказал, ты в порядке. Мы сейчас сходим Тасю проведать, она в игровой комнате.

– Олесь, я, кажется, понял, что с ней, – задумчиво произнес Миша.

– Что? Ты о чем?

Он посмотрел на замершую на койке тещу.

– Онемела. Говорить не может.

Калерия Львовна горячо закивала: надо же, догадался!

– Разве так бывает? Почему? – продолжала спрашивать Олеся.

– Видимо, бывает. Помнишь, что экскурсовод про озеро говорила? Чистое озеро воздает по заслугам. У вора глаза отобрало, у хулигана – руки. – Миша широко улыбнулся. – А у нашей дорогой мамочки, которая в каждой дыре затычка, которая вечно ко всем лезет с бесценными замечаниями и непрошенной критикой, – язык! Верно, дорогая Калерия Львовна?

В голосе Миши слышалось торжество. Олеся ошарашенно поглядела на мать.

Мыслей дочери и зятя Калерия Львовна больше не слышала.

А может, они ни о чем больше и не думали, только…

Только радовались?

Радовались, что она наконец замолчала?

Они помогут

Плакать Наталья вышла в сад. Было у нее любимое место, в углу, возле малинника, где заканчивался ровный строй грядок. Дальше, за малинником, участок переходил в крутой склон, спускавшийся к реке.

Хорошее место, тихое: и из дома не видать, и со стороны улицы. Но все равно тише надо себя вести, в голос не повоешь, люди кругом. Как назло, кто-то да услышит.

Хотя, конечно, многие понимали: живется Наталье непросто. Муж Борис был человеком непростым, это все знали – родня, соседи, коллеги по цеху. Дурной, придирчивый нрав скрыть трудно, так или иначе проявится. Те, кому случалось схлестнуться с Борисом, думали, каково живется Наталье, которая с ним сутки напролет, тридцать с лишним лет.

А вот так и жилось: плакала, уткнувшись то в подушку, то в фартук.

Женаты они были давно, а знакомы и того дольше, Карпухино – поселок небольшой. В одну школу ходили, на соседних улицах жили.

Наталья часто думала, чего ее угораздило связаться с Борисом, про которого всё до донышка знала, у которого и кличка была соответствующая – Зуб. И не только потому, что фамилия Зубов, а потому, что вечно Борис на кого-то зуб точил, с кем-то был в ссоре, конфликтовал.

Впрочем, что удивляться? Влюбилась. Борис в молодые-то годы был симпатичный, красивый даже, хотя и мелкий (росту невысокого, узкоплечий), а к тому же и на гитаре играл, и языком трепать всегда был мастак. Истории, песенки, шуточки, побесенки из него, как из дырявого ведра, сыпались. И ничего, что слова часто были злые, обидные; люди слушали, смеялись, хлопали ладонями по коленям: ай да Борька, вот так сказанул!

Наталья была другая – тихая, робкая. Чуть что краснела, в компаниях отмалчивалась. На Борькины подколки, поначалу безобидные, и не думала обижаться. Считала, это он на людях такой, а наедине – ласковый. Просто любит повыделываться, в центре вынимания побыть, покрасоваться. У всех свои слабости. А с годами пройдет.

Однако не прошло с годами-то, только хуже стало.

Борис выцвел, пообтрепался: черные густые кудри поредели, поседели, больше проплешин было, чем волос. Глаза погасли, тело съежилось и высохло, и нынче Борис напоминал диковинного жука с тонкими сухими лапками. Наталья же, которая и смолоду была пышная, румяная, высокая, про таких говорят – кровь с молоком, с годами раздалась, располнела. Как сказал сосед (муж, слава богу, не слышал), Борька до Наташки только в прыжке дотянуться может.

Пожалуй, со стороны они являли собой довольно забавную пару: крупная, медленная, плавная и округлая белолицая Наталья и мелкокалиберный, тощий, дерганый, состоящий из острых углов и морщин Борис.

Но деле ничего забавного в их отношениях не было. В точном соответствии с поговоркой про клопа, который мал да вонюч, Борис отравлял жене жизнь.

Годы шли, он старел, но язвительность осталась при нем, только теперь никакими шутками не смягчалась. Остроумие ушло – осталась чистая, концентрированная желчь, которая проливалась исключительно на супругу, поскольку родители, старшая сестра Бориса, Натальины мать с отцом померли, дочь Оля выросла, жила с мужем и детьми в городе. Приезжала редко: Борис невзлюбил ее мужа и всячески давал это понять; внуки, Олины дети, его раздражали, как и сама дочь. Наталья тосковала, скучала, но Бориса это не волновало.

А уж как вышел он на пенсию, Наталье стало совсем худо.

Соседи опасливо сторонились Бориса, стараясь не вступать в разговоры, руководствуясь грубоватой народной мудростью, согласно которой некую пахучую субстанцию лучше не трогать. А жене, тоже пенсионерке, куда прикажете деваться? Одна радость, когда Борис на рыбалку уйдет. Хорошо еще, что был он заядлым рыбаком.

Самое странное, спроси кто Наталью, чем конкретно Борис плох, что ее не устраивает, сразу не ответишь. Многие женщины мучаются, с извергами или алкоголиками живут, а Наталье вроде и жаловаться нечего. Бога гневить.

Пьет муж? Нет. По праздникам разве, да и то не всегда. Никогда особо к бутылке не тянулся.

Изменяет? Не был он ходоком, который ни одной юбки пропустить не может. По молодости однажды случилось гульнуть налево, но несерьезно. Наталья случайно узнала, когда все уже закончилось. Да и длилось недолго. А с той поры никакого повода сомневаться в его верности Борис не давал.

Игрок? Из дома вещи тащит? Тоже нет. Особо хозяйственным не назовешь, дом, сад-огород, ребенок всегда на Наталье были, но забор починить или дров наколоть Борис мог, зарплату приносил до копеечки.

Руки распускает? Снова мимо. За всю жизнь Борис Наталью и пальцем не тронул.

Но при этом ни дня она спокойно не жила, а в последние годы, как и было сказано, дела шли хуже и хуже. В присутствии мужа Наталья сжималась, втягивала голову в плечи в глупой надежде, что Борис ее не заметит. Но он всегда замечал, ни разу мимо не проходил.

Критике подвергалось абсолютно все, а претензии зачастую бывали прямо противоположными. Что-то произносилось свистящим шепотом, что-то – громко, начинаясь с окрика вроде: «Когда уже ты научишься!»

Зачем раскрыла занавески? Солнце в глаза! Зачем задернула? Темень, как в подвале!

Яичницу-глазунью терпеть не могу! Просил нормальную глазунью, опять желток растекся!

Наварила, как на Маланьину свадьбу. Нормальную кастрюлю не могла взять? Этого коту мало будет!

Зачем посадила столько картошки, кто ее есть станет? Чего морковью и капустой огород засадила, если только картошку едим?

Рагу?! Я не свинья, чтоб мешанину есть! Макароны?! От них запор, овощи полезнее!

Чайную ложку соли положила? Мало, преснятина. Столовую ложку?! Еще бы половник бухнула! Не выношу соленое!

Крошки на столе, ты слепая? Вытерла, так еще протри. Чего дурью маешься, хватит бесконечно возить тряпкой по столу!

Внешность Наталья подвергалась уничижительному разбору.

Толстуха. Баржа (непременно с ударением на последний слог). Слониху видела? Твоя родственница. Чего напялила? Тебе только чехол от танка носить. Ступай тише, весь дом трясется.

Умом, по мнению Бориса, жена тоже не вышла. Дура, тупица. Вечно молчит, как деревяшка. Муж передразнивал Наталью, высмеивал легкую шепелявость, смеялся над ее любовью к сериалам.

Время от времени приходили Наталье на ум мысли про развод, но… По молодости надо было, а она все ждала: Боря успокоится, перебесится. Почти в шестьдесят разводиться – курам на смех. И куда ей податься? Дом ему принадлежит, от отца с матерью достался. Родительский Наталья продала, Борька уговорил. Зачем в одном поселке два дома? Лучше машину купить. И купили. И Наталья даже водить научилась. Но в машине жить не станешь, да и не отдаст ее Борька.

Так и шло.

Возразить Борису Наталья не смела, знала – еще хуже будет. И сегодня, выплакавшись в саду, вернулась в дом. Назавтра то же самое было, и через неделю. Пока однажды не прекратилось самым страшным образом.

Пружину нельзя бесконечно сжимать, однажды она разогнется.

Вот и разогнулась. Случилось все в мае, второго числа.

День, когда Наталья убила Бориса.

Вышло случайно. Не раз и не два Наталье приходила в голову мысль, что, учитывая разницу их комплекций, она могла одним махом прихлопнуть мужа, как назойливую муху. И настал момент, когда он довел ее до того, что спустить обиду Наталья не смогла. Она была очень привязана к родителям, а Борис едко и оскорбительно прошелся по ее матери. Раньше, кстати, тещу и тестя не трогал, понимал, что не стоит их задевать.

Итак, Наталья вышла из себя и, не успев сообразить, что делает, повернулась к мужу и отвесила оплеуху. Вложила в нее горечь многолетних обид, тяжесть, лежавшую на сердце, разочарование, тоску по дочери и внукам, которые не приезжали из-за Бориса, накопившееся раздражение.

Удар отбросил Бориса к стене. Все в жизни он делал с вывертом, назло – и здесь не мог отделаться синяком, встать, а впредь быть с женой повежливее. Нет, вместо этого запнулся за половик, кувыркнулся неловко, головой ударился и помер.

Наталья смотрела на него, не в силах поверить, что натворила.

– Борь, – позвала она. – Боря.

Вопрос беспомощно повис. Муж был окончательно и бесповоротно мертв. Удивленно раскрытые глаза смотрели в потолок, будто Борис не мог осознать, что бессловесная жена осмелилась дать ему отпор и сразу столь радикально подошла к вопросу.

Наталья прислушалась к себе. Ужасно, но раскаяния не было. Скорее уж облегчение, что больше не придется терпеть, давить в себе боль, плакать.

Однако в полиции вряд ли отнесутся с пониманием к тому, что она пристукнула мужа. От этой мысли стало страшно. Не за себя, а за дочь. Мать убила отца! Как ей с этим жить, бедняжке?

В окно постучали. Не в дверь, а именно в окно.

Наталья встрепенулась.

– Кто там?

– Екатерина.

Соседку принесло! Екатерине лет сто, злая она, как черт. Как Борька, упокой господь его душу. Впрочем, к Наталье она всегда относилась лучше, чем ко всем. Женщины неплохо по-соседски общались, все-таки всю жизнь бок о бок.

– Я немножко занята, давайте…

– Знаю я, чем ты занята. Борьку своего укокошила.

Наталья тихо ойкнула.

– Да не бойся ты. Я помочь хочу.

Войдя в дом, соседка покосилась на тело Бориса, смирно лежавшее в углу.

– Уж прости, Наталья, но вот так-то ему лучше всего, – хмыкнула она. – Поганый был человечек, между нами говоря.

Наталья не знала, что ответить. Она плохо соображала в ту минуту.

– Не думай, я не подсушивала. За рассадой зашла. Помнишь, обещала?

Наталья кивнула. Было дело. В заборе, который разделял их участки, была дыра, поэтому, при необходимости, они ходили туда-сюда не через улицу, а прямо так.

– Ну и услыхала. А потом уж в окошко глянула. Но не скажу никому.

– Я не хотела! Боря… – Подступили слезы, голос задрожал.

– Не реви, не время. Надо от него избавиться, – рубанула Екатерина.

Наталья опешила.

– А полиция? – глупо спросила она.

– Им знать незачем. И никому. В тюрьму на старости лет захотела? Кому станешь говорить, что ты нечаянно? Добро бы муж лупасил тебя, так нет. И он вон какой малахольный, а ты женщина видная. А если и докажут, что не было умысла, все равно по головке не погладят, и позору сколько, разговоров! Люди Борьку не любили, но убийство… – Соседка качнула седой головой. – Нет, дорогая моя. Так не годится.

– А как тогда? – спросила Наталья, словно согласившись с аргументами старухи.

– Все просто. Скажешь, на рыбалку пошел. А я подтвержу, что видела, как уходил. И все, не вернулся обратно. Утоп, может. Река широкая, течение быстрое. Май на дворе, вода холодная. Или лихие люди пристукнули. Мало ли. Нету тела – нету дела, слыхала?

– Но ведь тело-то…

– А тело, – перебила соседка, – я скажу, куда деть. Никто и никогда Борьку твоего не отыщет.

Час спустя Наталья, все еще не до конца понимая, как ввязалась в это, ехала вдоль реки. В багажнике автомобиля лежал труп. Засунуть туда мужа, который после смерти еще больше съежился, усох, напоминая жука, наколотого на булавку, не составило труда. Никто ничего не видел; забор – два метра. Наталья порадовалась, что научилась водить машину, а иначе что стала бы делать? Не такси же вызывать.

Пока ехала, думала о предстоящем. Екатерина дала предельно четкие инструкции: ехать вдоль реки до заброшенного дебаркадера. Там вытащить тело на берег, положить рядом с полузатонувшим сооружением, сесть в машину и уехать. Сразу же, не оглядываясь.

– Они помогут. Приберут.

– Кто? – спросила Наталья.

– Считай, духи речные. Обиженным помогают.

Больше ничего от старухи добиться не удалось. Но пообещала она, что тело Бориса сгинет без следа. Требовалось действовать быстро, поэтому подробно расспрашивать соседку было некогда.

«Господи, о чем я думаю? Что творю? А если меня остановят и попросят открыть багажник?» – думала Наталья и сама себе возражала: кто остановит? С чего бы?

И постов ГИБДД отродясь здесь не было, и проверок. По дороге, повторявшей изгибы реки, мало кто ездил, чуть в стороне имелась хорошая, асфальтированная, а эта – обычная грунтовка, которая вела в тупик, к тому самому дебаркадеру.

«А если старуха чокнулась? Несла всякий бред, а я послушалась! Как в детективах пишут? Тело нельзя двигать, перемещать. Так бы посмотрели и поняли, что это несчастный случай, а теперь…»

Пока Наталья грызла себя вопросами, дорога кончилась. Вот дебаркадер, завалился на бок, скрылся наполовину под водой. Ржавая, обгоревшая развалина, бывшая лет пятьдесят назад красивым плавучим причалом, выглядела жалко, но в то же время зловеще, как и все заброшенные, оставленные людьми места.

Про дебаркадер слухи какие-то ходили, местные легенды. Наталья толком не помнила, она такими вещами никогда не интересовалась. Сейчас смутные воспоминания вызвали тревогу, но, с другой стороны, что толку тревожиться о старых сказках человеку, который час назад укокошил собственного мужа?

«Я не специально!»

«Важен результат, голубушка», – возразил ехидный и безжалостный внутренний голос.

Ладно, сказала «а», говори и «б». Приехала, значит, надо делать, что задумала. Наталья, приказав внутреннему голосу провалиться куда подальше, решительно выбралась из машины.

Действовала, как велела соседка: вытащила мертвеца из машины, положила на берег возле дебаркадера. Окинула взглядом: Борис лежал так, точно прилег отдохнуть.

– Прощай, – сказала Наталья и ушла, не оборачиваясь.

Села в машину и укатила прочь.

Вечером пришла Екатерина.

– Все? – коротко спросила она, в глазах читалось беспокойство.

Наталья вздохнула.

– И что теперь?

– А ничего. Завтра тревогу подними. Искать начинай. Поплачь.

Последний пункт давался сложнее прочих. Слез не было, хоть убей. Наталья сама удивлялась собственному равнодушию, даже жестокости. Мужа ведь убила, отца своей дочери, не таракана прихлопнула, а ощущения – именно такие, будто избавилась от вредителя, который годами изводил, мешал жить нормально, отравлял все кругом своим присутствием.

Дочь приехала, говорила положенные вещи, но мать не обманешь. Подлинной скорби от потери отца Наталья не видела. Впрочем, эту тему они никогда не обсуждали.

Все шло, как полагается: полиция, поиски. Наталья сказала, муж ушел на рыбалку. Люди кругом знали, что он обожал рыбачить. Екатерина, как обещала, подтвердила: видела, как Борис спускался к реке, они поздоровались.

В итоге решили, что бедняга утонул. Может, в воду полез: крючок, например, зацепился, а вода ледяная, май. Сердце не выдержало. Сердце больное было, карточка медицинская не даст соврать. Труп унесло течением, прибило под корягу, а там известное дело, рыбы да раки.

Как Наталья переживала, когда искали тело! И возле дебаркадера тоже. Зря волновалась, Екатерина права была. Сгинул Борис без следа. Так нигде и никогда и не всплыл.

Только история на этом не закончилась.

Месяца через четыре все случилось, когда поиски прекратились, жизнь вошла в привычное русло. Лето прошло, осень подступила к порогу.

Наталья была счастлива: впервые дочь, зять и внуки гостили у нее летом, приезжали из города на выходные, малышей оставили с бабушкой на целый месяц. Она отдраила дом сверху донизу, переставила все по-своему, выбросила старые приемники, стопки журналов, пластиковые бутылки, которые зачем-то хранил Борис.

Точно знала, что муж не вернется, избавилась от всех вещей, которые безутешная, ожидающая, выплакивающая глаза жена могла бы хранить: выкинула одежду, обувь, электрическую бритву, портсигар. Осуждать Наталью было некому. Из зеркала на нее смотрела помолодевшая, расправившая плечи женщина с прямым и ясным взглядом. Только теперь, увидев эту незнакомку, Наталья осознала, в кого превратил ее Борис, и муки совести, которых и не было, не посмели поднять голову.

Не мучили страшные сны, не являлся по ночам синий раздувшийся утопленник с изъеденным раками лицом, не было утром мокрых следов мертвеца на пороге дома.

Но однажды ночью Наталья услыхала пение. Прекрасное, дивное, летящее над рекой. Настолько совершенно точно нечеловеческое, что от этой отчетливой «инакости» мороз пробирал, волоски на теле дыбом вставали. Человеческое горло, речевой аппарат не способен это воспроизвести.

Наталья не могла усидеть дома, что-то настойчиво гнало ее из родных стен. Выскочила на крыльцо, заметалась по саду, думая, что нужно спуститься к воде, увидеть источник пения. Непонятно откуда, но знала Наталья, что имеет к фантастическому звуку, к мелодичным вибрациям непосредственное отношение. Пели ей, для нее, но кто пел? И почему?

– Не спится? – спросили за спиной.

Наталья подскочила и увидела Екатерину.

Облитая лунным светом старуха казалась призраком.

– Они поют, слышите?

– Больше нет, – ответила соседка. – Теперь их слышишь ты. Старая я, почти не сплю. Лежала, ждала, когда это случится, когда ты метаться станешь. Невозможно услышать их впервые – и дома сидеть. На улицу тянет, к реке. Вот и дождалась.

Наталья не понимала ни слова, будто соседка заговорила на иностранном языке.

– Пойдем в дом, поговорить нужно, – прошелестела старуха.

Пение стихло, пропал и странный гон, желание бежать на речку. Женщины устроились на кухне, Наталья заварила чай.

– Не скажу, кто они. Не видела никогда, только слышала. Может, русалки. Или речные духи. Они Борьку твоего прибрали. Они тебе помогли, а ты – им.

– Я? Как?

– Покормила, – просто ответила Екатерина. – До тех пор будешь кормить, пока другому кому-то эту обязанность не передашь. Или не помрешь. Я, почитай, четыре десятка лет это делала, устала. Думала, так и буду, но тут ты с Борькой подвернулась. Перед смертью поживу спокойно.

Наталью будто оглушили, по голове ударили.

– Кормить?

– Не пугайся, – с некоторой досадой проговорила старуха. – Они нечасто просят. Может, в полгода раз. А иногда – и в три года. Бывало, за месяц два раза, а потом четыре года тишина, не пели. Когда им есть надо, они поют, как сегодня. Слышишь пение – у тебя неделя, чтобы накормить их. Неважно, кем, они неприхотливые: пьяница, наркоман залетный, баба, которая к мужику твоему подбирается. Или мерзавец вроде Борьки. Привыкнешь, не бойся.

– А если за неделю не найду никого?

Екатерина вздохнула.

– Ты уж лучше найди. Я не проверяла, но женщина, которая мне эстафету передала сорок лет назад, сказала: иначе тебя саму съедят.

– А если я уеду от реки? Подальше?

– Зачем проверять? Думаю, бесполезно. Вода везде есть. А где есть вода, там они до тебя доберутся. Кто один раз их покормил, тот им принадлежит.

Наталья вскочила так резко, что задела рукой чашку, и чай пролился.

– Почему вы мне не сказали? Тогда, в тот день? Я бы ни за что…

– Угомонись. В тюрьме тебе лучше было бы? Посмотри на себя, впервые жить начала. Так и живи дальше, не беспокойся ни о чем. Мало на свете забулдыг, уродов разных? Таких, о ком никто не заплачет, без кого всем только лучше, воздух чище, как без Борьки? Задача простая: оставлять их на берегу возле дебаркадера. Приводить и оставлять. Не обязательно мертвыми. Они сами все сделают, ты ни при чем.

Екатерина умолкла.

Наталья почувствовала, что успокаивается. Принимает предлагаемые обстоятельства как данность. Раньше данностью был муж, который издевался, заедал, дышать не давал, от внуков и дочери отталкивал. А теперь – речные духи, русалки, кто они там. Эти хотя бы доброе дело для Натальи сделали, да и не будут изводить ее каждодневно, ежечасно, как Борис. С ними, если подумать, даже лучше. Легче уж точно.

– А почему возле дебаркадера? – спросила она.

– Не знаю. Но началось, сказала предшественница моя, после того, как на дебаркадере пожар случился (надстройка-то деревянная была), и он оказался тут. Дебаркадер по нашей реке много лет ходил. Его после войны построили, шикарный был, настоящий дворец на воде. Концерты, оркестры, ресторан… Отдыхали люди, культурно развлекались. А потом – пожар. Народу погибло много, больше двадцати человек. Дети и взрослые. Сходи в библиотеку, полистай старые подшивки местных газет. Восстанавливать дебаркадер не стали, отбуксировали в затон, бросили. Ты, может, не помнишь, маленькая была, а люди говорили, место дурное стало, не к добру притащили мертвую рухлядь, где столько народу померло. Но слухи – это не наше с тобой дело. Про наше дело я тебе рассказала. Откуда они взялись, кто они, каковы из себя – пустые разговоры.

Екатерина поднялась со стула и пошла к двери.

– Сроки не проворонь, – сказала напоследок и ушла к себе.

Наталья вспомнила, мать рассказывала ей про Екатерину: муж ее загулял с городской девицей, хотел бросить жену, а потом девица та уехала навсегда. И муж с Екатериной остался. От рака умер лет пятнадцать назад. Теперь, вспомнив слова соседки, поняла Наталья, куда разлучница делась. Осудить Екатерину не посмела – кто она, чтобы других судить?

…На вторую ночь Наталья снова слышала пение, плывущее над рекой. И на третью тоже. А потом все стихло. На четвертую ночь они не пели, потому что были сыты. Наталья сделала, что должна была, и намеревалась делать впредь.

Надеялась лишь, что они будут испытывать голод не слишком часто.

Чудо Валентины

На автобусную поездку по Европе Валентина копила два года, во всем себе отказывая. Положа руку на сердце, это было не очень сложно: квартира, слава богу, не съемная, от мамы с бабушкой осталась, квартплата не очень большая, в еде Валентина неприхотлива, а на развлечения и одежду тратиться и не хотелось, в ее-то положении. Но об этом позже.

В отпуск она отправлялась с замирающим от восторга сердцем, однако поездка обернулась разочарованием. Нет, Будапешт, Белград, Вена, Прага и другие старинные города были прекрасны, как и проплывающие за окном виды. С погодой повезло: не дождливо, не жарко; автобус комфортабельный, соседи приличные.

Но во время сидения в автобусе страшно отекали ноги, ныла шея, болела спина. Вдобавок Валентина отравилась, половину поездки ее тошнило. А выйдешь из автобуса – тоже несладко: ходить по городским улицам следовало быстро, времени мало, поездка короткая, все на бегу. Хочется остановиться, рассмотреть, напитаться атмосферой, но нельзя, нужно мчаться дальше. Рассказы экскурсоводов сливались в монотонное бессмысленное гудение; дворцы, замки, набережные, музеи, древние здания перемешались в сознании, на пальцах ног вздулись мозоли, фотографии получались смазанные, невыразительные.

Вдобавок в последний день до Валентины дошло, что она ничего не купила на память о поездке, даже магнитов на холодильник не привезет! Все время экономила деньги, берегла, боялась купить чушь. Теперь понятно: надо было что-то приобретать в каждом городе, любую безделушку, чтобы потом, зимними и осенними вечерами перебирать это добро и вспоминать путешествие. Плохое же все равно забудется, память так устроена.

Скорее от расстройства, чем от желания наверстать упущенное, Валентина зашла в первую попавшуюся лавочку и купила заколку. Лавчонка была странноватая: кривенькая пестрая вывеска, мутные стекла, тяжелая дверь, которую трудно открыть. Приткнулась на углу площади, сбоку, люди туда не заходили. Говорливые толпы обтекали ее стороной, и Валентина зашла именно поэтому: чтобы никто не мешал.

Пока группа внимала экскурсоводу, она отбилась от стаи, тихонечко отворила резную деревянную дверь. Внутри было сумрачно, пахло пылью, старыми книгами, как в библиотеке, нафталином и чем-то сладким, вроде ванили.

Подошла продавщица – маленькая, сухая и, как показалось Валентине, очень европейская старушка: улыбчивая, с аккуратной прической, затянутая в брючный костюм, в стильных очках. Она бодро заговорила с Валентиной на одном из славянских языков. Эти языки – обманка: есть знакомые слова, в общем строе речи слышится что-то привычное уху, но ничего не понятно.

Валентина растерянно улыбнулась, а хозяйка лавки внимательно посмотрела на нее, потом будто что-то вспомнила, вскинула палец кверху, засеменила к одному из шкафов, достала коробочку и протянула Валентине.

Внутри оказалась заколка, и девушка, очарованная тонкой, изящной работой, переливом металла (кажется, серебра) и блеском синего, похожего на круглый глаз камня, купила заколку без разговоров.

Удивительно, но Валентина совсем не запомнила, как передавала хозяйке магазина деньги, убирала заколку в сумку и шла обратно к своим попутчикам. Словно заснула на какое-то время и проснулась, когда все грузились в автобус, чтобы отправиться дальше. Усевшись на свое место, сразу же заснула.

Наконец они прибыли в родной город. Валентина устала в дороге, но, едва переступив порог квартиры, сразу захотела обратно – в автобус, в путь. Как могла она не ценить возможность путешествовать, почему сердилась, печалилась, была недовольна? Это ведь было настоящее приключение, а у нее не получилось насладиться им.

Впрочем, чего ж тут удивительного? У Валентины ничего не получалось!

Настало время рассказать о ее жизненном положении.

Когда была подростком, казалось, дело в имени. Она его не любила, хотя красивое вроде имя, да? Звучное. Но Валентиной ее не звали, кликали Валей, и это казалось деревенским. Тогда она придумала зваться Тиной, и кто-то из остряков немедленно выстроил логическую цепочку: Тина – болото – лягушка, у Валентины появилось прозвище Жабка. Прилипло на оставшиеся школьные годы. Будь она красавицей или хоть миловидной, не пристало бы, но…

Вот она, истинная причина несчастий. Валентина была некрасива. Вопиюще, беспросветно. Глаза большие, но навыкате, выпученные (лягушачьи). Рот широкий (жабий). Кожа не зеленая, конечно, но неровная, вечно воспаленная, угреватая, с прыщами и следами от прыщей. Еще и волосы тонкие, слабые, ни в одну прическу нормально не укладываются. Ирония: волосы тонкие, а тело, наоборот, толстое, неуклюжее.

Тяжело признавать это в двадцать лет, но Валентина смирилась, что навсегда останется одна, не выйдет замуж, не будет вызывать любви и восхищения. Бабушка и мама, безусловно, любили ее, но они умерли одна за другой, и Валентина осталась одна на свете.

После школы и колледжа устроилась в книжный магазин. Могла работать в зале с покупателями, помогая им определиться с выбором книги, Валентина была начитанной, но ее (скорее всего, из-за внешней непривлекательности) засунули на склад, подальше от людских глаз, как неудачную книгу непопулярного автора.

Валентина была добросовестной, работала хорошо, ее ценили, но она доподлинно знала, что карьеры не сделает, не станет ни завскладом, ни завотделом, ни директором магазина. Все по той же причине.

Работа была неплохая, но идти туда не хотелось, и потому она радовалась, что есть в запасе еще неделя отпуска. Дни эти Валентина намеревалась провести дома, читая, зависая в соцсетях и на Ютубе. Она неутомимо искала чудодейственную диету, способы очистить кожу и сделать волосы гуще. Находя рецепт, практически никогда не пробовала применить: то силы воли не хватало, то денег, то еще чего-то. Так что поиск был – результата не было.

Однако неделя прошла совсем иначе.

Вернувшись из поездки, приняв душ и взявшись разбирать сумку, Валентина наткнулась на коробочку с заколкой. Странно, она почти забыла о ней, даже то, как и где ее купила, стерлось из памяти. Спроси Валентину, в каком городе находилась та лавка; в начале, в середине или конце поездки она туда зашла, девушка не смогла бы ответить.

Валентина открыла коробочку и осторожно вытащила заколку из бархатного гнезда. Явно дорогая, старинная вещь. За сколько же она ее купила? Не вспомнить. Но, значит, по карману оказалась.

«Примерь!» – шепнул тихий голос, и Валентина испуганно обернулась.

Никого, кроме нее, в комнате не было и быть не могло.

Девушка подошла к зеркалу, собрала волосы, подняла повыше, неловко пристроив заколку на жидких прядях.

А потом…

Закружилась голова. Горячая волна прошла по телу, от макушки до пяток, Валентине показалось, она задыхается. Сделалось страшно до жути, но уже через секунду все прошло без следа. А чувствовала она себя, чувствовала… Слов не подобрать. Легкой? Свободной?

Девушка бросила взгляд в зеркало и обомлела. Это была она, Валентина, но вместе с тем и не она. Валентина-дурнушка пропала, на ее месте возникла Валентина-красавица, а то ощущение, которое она испытывала, было, видимо, ощущением сознания собственной красоты.

– Как же так? – произнесла Валентина, поворачиваясь перед зеркалом.

Гладкая, ровная кожа светилась волшебным сиянием. Полнота исчезла, теперь у Валентины была идеальная стройная фигура. Серебряная заколка сверкала в пышных, густых волосах. А как хороши были большие глаза (ничуть не жабьи, не казавшиеся выпученными) и соблазнительный крупный рот!

– Может, мне это кажется? Иллюзия?

Перебрав кучу бесформенных одежек, девушка вытащила из шкафа платье, которое на нее не налезало, а теперь оказалось велико. Надо сказать, платье было так себе, но на нынешней Валентине и оно смотрелось отлично. Нарядившись, девушка вышла из квартиры, спустилась по лестнице во двор.

Это был фурор, что и говорить. Встречные мужчины всех возрастов, раньше смотревшие на Валентину, как на пустое место, сворачивали шеи, разглядывая ее. Одни молча пожирали взглядами, другие восхищенно присвистывали. За час с ней трижды попытались познакомиться. Соседка чуть не упала в обморок: «Валька, ты? Ничего себе! Пластическую операцию сделала?»

Итак, это правда. Она изменилась, похорошела настолько, что была похожа на кинозвезду. А почему? Встав перед зеркалом, Валентина, помедлив секунду, вытащила заколку из волос. Снова легкое головокружение, нехватка дыхания – и здравствуй, прежняя Тина-Жабка.

Дело в заколке. Она оказалась волшебной.

«Но так не бывает! – подумала Валентина и возразила себе: – Однако случилось».

Должно же ей было хоть раз в жизни повезти – и повезло.

Чудеса случаются – вот чудо и произошло.

Дальнейшие события и впрямь напоминали сказку. Валентина, успевшая за неделю освоиться в новом образе красивой девушки, выбросила старые вещи (мешки от картошки, как однажды сказал менеджер их магазина, думая, что Валентина не слышит), купила новые джинсы, блузки, платья. Каждый день она преодолевала застенчивость и комплекс дурнушки: выходила из дома, гуляла по парку, усаживалась за столики кафе. Принимала комплементы, купалась в восторженных взглядах, училась быть красавицей.

Выход на работу после отпуска был ее триумфом.

– Какая хорошенькая!

– Боже, Валентина, это ты?!

– Что ты с собой сделала?

В какой момент она сказала, что привела себя в порядок, следуя собственной разработанной системе, Валентина и сама не могла вспомнить. Сорвалось с языка. Но в итоге это стало поворотом в ее судьбе.

Слухи о «системе» стали быстро распространяться. Всем хотелось знать, что за способ, ведь люди видели, как говорится, до и после! Валентина отмалчивалась, делала таинственное лицо, а потом подумала: почему нет? Почему не дать людям того, о чем они просят?

Курсов, методик, систем в Интернете сотни, пусть и ее метод прибавится!

Валентина завела аккаунт в популярной соцсети и стала потихоньку писать посты. Делать это она умела, недаром столько книг прочла, а сочинения всегда писала лучше всех в классе. Выдумывать, что и как якобы делала, было даже весело. Учитывая, сколько описаний диет, упражнений, способов обертывания, видов масок и прочего Валентина перевидала за свою жизнь, составить из всего этого некую собственную «систему» оказалось несложно.

Ее фотографии «было» и «стало» производили невиданный эффект. Охотники доказать, что это фотошоп и фильтры, терпели неудачу, потому что снимки были настоящие: Валентине было достаточно снять заколку, чтобы нащелкать сколько угодно «до», а за «после» она обратилась к профессиональному фотографу.

Число подписчиков стремительно росло, и Валентина решила запустить платные курсы. В магазине дела шли хорошо, ее перевели со склада в зал, потом повысили до менеджера, но уже через полгода ходить на работу не было смысла: на курсах и рекламе она зарабатывала в десятки раз больше.

Когда Валентине исполнился двадцать один год, она сменила паспорт, и впервые была довольна своей фотографией: ничего общего с уродливой толстухой, какой она была прежде.

В Интернете «Чудо Валентины», как она назвала «систему», стало широко известным. У нее появились сотни поклонников и последователей, открылась способность свободно вещать на камеру. Еще через год у Валентины было уже несколько курсов, которые успешно продавались: она учила женщин худеть, ухаживать за кожей и волосами, быть уверенными в себе, преодолевать комплексы.

Время шло, жизнь играла яркими красками. Валентина много трудилась и умела отдыхать. Поездки (и зарубежные в том числе) стали обыденным делом. Она была законопослушна, платила налоги, не попадалась на уловки мошенников. Жизнь дурнушки научила ее быть острожной и не доверять всем подряд. Валентина не транжирила, копила и вкладывала в себя, в свой новый имидж. Жила полной жизнью, не позволяя себе лишь одного: влюбиться.

Знакомств было много, за ней ухаживали десятки мужчин, она ходила на свидания, но дальше этого дело не шло. Валентина боялась, что в интимный момент избранник вытащит заколку из волос, увидит ее настоящее лицо и тело.

Этого нельзя было допустить – и не только по личным причинам, но и по деловым. Страшно подумать, что может произойти, получи история огласку! Уж лучше навсегда остаться одной.

Валентина была осмотрительна и аккуратна, тем более поразительным было то, что случилось однажды, в ничем не примечательный зимний день.

Позвонила приятельница и спросила, как она после вчерашнего. На вопрос, что еще за «вчерашнее», девушка рассмеялась.

– Ну ты даешь! Тоже мне, тихоня! Недотрогу из себя строишь, серьезная такая, а оказывается, отжигаешь ого-го!

Слово за слово, вытянула Валентина из приятельницы, что она видела ее вчера в клубе «Золотой аист». Валентина будто бы и отплясывала, и коктейли пила, а в итоге ушла с красивым парнем.

Будь это единственный случай, можно было попытаться не придавать значения. Возможно, пустоголовая девица ошиблась, перепутала. Однако вскоре все повторилось. В одном из ресторанов, куда Валентина пришла впервые, официант спросил ее, подать ли ей кофе, как всегда, прежде чем она сделает заказ.

Это «как всегда» обожгло Валентину, а когда стало ясно, что она частенько бывает здесь вечерами… Разве может она быть похожа на кого-то настолько, что ее перепутали с другой девушкой? Это следовало выяснить, и Валентина соврала, будто потеряла браслет и хочет посмотреть по камерам наблюдения, был ли он на ней, когда она в последней раз посетила ресторан.

Ей разрешили взглянуть, и Валентина с замирающим сердцем увидела, что все так и есть: это она, она сама! И жесты, и походка, не говоря об одежде и прическе. Не бывает таких совпадений.

– Браслета, кажется, нет, – сказали ей.

– Какого бра… А, да, спасибо. Браслета нет.

Валентина ехала домой и ломала голову, что делать. Получается, у нее есть двойник?

«А что ты хотела, – резонно произнес внутренний голос, – ситуация с самого начала была ненормальная. Почему бы не появиться двойнику?»

Девушка пыталась сохранять самообладание, но получалось не очень. Валентину трясло от страха и непонимания. Она чувствовала, что добром все не кончится, и теперь уже казалось нелепым, что она втянулась в эту историю, не просто создала иллюзорное, лживое «я», но еще и явила его миру, стала зарабатывать на своей лжи, на обмане женщин, которые верили, что ее красота – результат упорного труда, а не колдовских чар!

В том, что это именно колдовство, и, судя по всему, колдовство злое, сомнений быть не могло.

Выход один: нужно подкараулить появление двойника, а потом расправиться с ним, действуя по обстоятельствам.

Насчет того, когда появляется лже-Валентина, сомнений не было: на ночь девушка снимала заколку, становилась собой. Тут и являлась она. Двойник расхаживал всюду, выдавая себя за Валентину, именно вечерами.

Поэтому она, как обычно, сняла с волос заколку, положила на столик возле зеркала и стала ждать. Ждала, не смыкая глаз, но момент появления потусторонней твари умудрилась пропустить. Сон сморил, желание спать было настолько сильное, что сопротивляться невозможно. Будто колдовского зелья выпила.

Видимо, так и бывало каждую ночь. Валентина, кстати, заметила, что в последнее время устает сильно, к вечеру буквально с ног валится, спит всю ночь как убитая, не просыпаясь. Неспроста, ненормально это, обычно сон был чуток, а засыпала она плохо. Да и откуда невероятная усталость, упадок сил? Не иначе, двойник силы вытягивает!

Итак, незаметно для себя Валентина заснула, а проснулась оттого, что кто-то звал ее по имени. В комнате горел ночник. Возле зеркала стояла молодая красивая девушка. Валентина. Точнее, ее копия.

– Здравствуй, – улыбнулась она. – Решила со мной познакомиться? Давно пора.

– Откуда ты…

– Глупая, что ли? Ты – это я. Что ты от меня скрывать собралась?

– Ты же скрывала, – огрызнулась Валентина.

– Ладно, поиграли – и будет, – сухо сказала лже-Валентина. Улыбка ее погасла. – Пора заканчивать балаган с подменой.

Валентина вскочила с кровати.

– Вот именно, пора! Кто ты? Как появилась? Убирайся, не смей больше…

– Замолчи, – равнодушно бросила лже-Валентина. – Кто я, тебе не понять. Можешь считать, была заключена в серебряной заколке. Духи могут быть привязаны к предметам. Обрести тело сложно, но можно. Для этого нужна человеческая энергия. Вот ты и пригодилась. Такие, как ты, слабые, ненавидяще себя, легковерные, уязвимые – лучшие кандидаты. Не дала себе труда задуматься, откуда что берется, не пыталась взяться за свое преображение сама, гораздо проще было поверить в магию, еще и другим начать головы дурить. В общем, ты носила заколку, питала меня жизненной силой, я забирала ее у тебя. Процесс небыстрый, но теперь он полностью завершен. Ты мне не нужна. Я стала тобой. Получила твое тело.

Валентина слушала и не верила. Она спит! Так не бывает!

Что сказала эта дрянь? Что дух ее заключен в заколку?

С ловкостью, которой сама в себе не подозревала, Валентина метнулась к двойнику и выдернула заколку из волос девушки.

– Ага! – победно крикнула она. – Вот тебе!

Валентина думала, сейчас что-то произойдет. Лишившись магического предмета, в котором обитала, лже-Валентина исчезнет, растворится. Или перейдет обратно в заколку. Валентина решила, что сломает или выбросит проклятое украшение, не станет больше пользоваться. Денег у нее достаточно, она уедет туда, где ее никто не знает, квартиру продаст, придумает, как жить дальше.

Только все пошло не так. Двойник никуда не делся, лже-Валентина продолжала стоять и нагло ухмыляться.

– Глупая ты девка. Ничего у тебя не выйдет.

«Еще как выйдет! Придется тогда снова примерить заколку, – пронеслось в голове, – нас будет двое, и мы еще поборемся!»

И снова провал. Привычного преображения не произошло. Потрясённая Валентина ждала, но ничего не случилось. Не было головокружения, чувства нехватки воздуха, а затем – пьянящего ощущения свободы и красоты. Она оставалась такой, какой считала себя много лет: уродливой толстухой с плохой кожей и жидкими волосами.

– Убедилась? – скучающим голосом проговорила лже-Валентина.

Подошла и забрала заколку. Валентина бессильно смотрела, как мерзавка вертит ее в тонких пальцах.

– Тебе больше нет места. Ты никто, ясно?

Валентина поняла, что это правда. Ее настоящей больше не существует. Вся жизнь принадлежит прекрасной копии: вновь обретенные приятели и партнеры, бизнес, счета, квартира, машина; даже на фото в паспорте – лже-она. За два с лишним года подлинную Валентину забыли, она осталась лишь на фотографиях «до». Если она сейчас сгинет, никто не станет искать, всем довольно будет ее двойника, ни один человек не заметит подмены.

– Мы поменялись местами. Ты мне больше не нужна.

– Убьешь меня? – безучастно спросила Валентина.

Она поняла, что ей все равно. Жить в старом теле она больше не хочет, не может – отвыкла. Да и как жить без денег, дома, документов? Куда идти? К кому обратиться? Уж лучше и не жить.

Лже-Валентина поцокала языком.

– Легко сдаешься. Могла бы я тебя и убить, это все равно что таракана раздавить. Но нет. Сказала же: мы поменялись местами. Я заняла твое, а тебе придется занять мое.

Валентина не успела сообразить, что происходит. Выбравшийся из дьявольского предмета дух, принявший ее обличье, нацепивший ее личину, змеей скользнул к девушке. Лже-Валентина молниеносным движением вскинула руку и, бормоча на мертвом, отвратительном, невыносимом для человеческого уха языке, прикоснулась заколкой ко лбу, губам, груди Валентины, к правому плечу и левому бедру.

Девушка не могла сопротивляться. С каждой секундой тело ее словно отключалось, переставало быть: несчастная больше не ощущала рук и ног, ничего перед собой не видела, не могла произнести ни слова.

Лже-Валентина перестала бормотать, оценивающе поглядела на свою жертву и осталась довольна увиденным.

– Последний штрих, – весело проговорила она и воткнула заколку в волосы Валентины.

Еще долю секунды полная девушка с некрасивым, искаженным болью лицом стояла посреди комнаты – а в следующий миг ее не стало. Растворилась, растаяла. Старинная серебряная заколка с синим камнем, тихо звякнув, упала на пол.

Лже-Валентина, теперь уже единственная, нагнулась, подняла ее и спрятала в коробку.

– Жди, – сказала она. – Пришла твоя очередь ждать.

В гости к другу

Сообщение от Ивана пришло, когда Тимофей собирался выключить компьютер и уйти из офиса. Он уже опаздывал, хотел выехать до обеда, но перед поездкой, как часто бывало, набралась куча срочных вопросов, которые следовало утрясти.

Тимофей собирался в столицу, тщательно спланировал поездку, было рассчитано и время прибытия, и места остановок на еду и отдых (такой уж он человек), но что поделаешь: как назло, выскакивало то одно срочное дело, то другое, и выезд откладывался.

А под занавес еще и письмо. Увидев его, Тимофей ощутил неприятный укол, заколебался – стоит ли читать, но открыл, прочел.

Когда-то они с Иваном работали вместе, даже дружили. У них было много общего, хотя общность касалась чисто внешних признаков: обоим было двадцать с небольшим, недавно окончили вузы, для обоих это была первая компания, куда довелось устроиться на работу.

Особой духовной близости не имелось, сближала исключительно работа: обсуждали начальство, проекты, клиентов, коллег, график работы и прочее. Бывает, работаешь, учишься или живешь рядом с человеком – и начинаешь общаться по, скажем так, географическому принципу.

Вне работы Ивану нравились мотоциклы и футбол, он любил пиво и бильярд, мог часами говорить о девушках или известных футболистах, обсуждая детали матчей. Тимофею на это было плевать, он любил кино, собак и классическую музыку. Работу в полиграфической фирме рассматривал как старт, хотел набраться опыта и сделать карьеру в области графического дизайна, возможно, открыть собственный бизнес.

Иван особо ни к чему не стремился, плыл по течению. Через несколько лет Тимофея повысили, Иван оказался у него в подчинении. Перейти из дружеских отношений в плоскость руководитель-подчиненный поначалу было непросто, но они в итоге неплохо сработались. Правда, вскоре Иван уволился, а Тимофей, проработав около года, перешел в более престижную и крупную компанию, где работал и сейчас, на хорошей должности.

Пути их с Иваном давно разошлись. Поначалу было желание продолжать общаться, встречались пару раз в барах, но скоро стало ясно, что говорить им не о чем. По крайней мере, это было очевидно Тимофею. Он скучал, поглядывал на часы и торопился уйти, а когда Иван звонил, приглашал «пересечься» снова, под разными предлогами отказывался. Постепенно Иван звонить перестал. А теперь написал.

Сколько лет прошло с их последней встречи? Года четыре, не меньше.

«Привет, Тима, – писал бывший друг, – помнишь меня еще? Я вернулся в родные места, в деревне своей теперь, так вышло. А что? Доволен, лес у нас, поля, речка. Тихо, красиво. Я, знаешь, пишу, чтобы позвать тебя в Топольки (так моя деревня называется). Повидаться бы, Тима. Кое-что тревожит, поделиться хочу, больше никого не могу позвать. А мы же старые друзья с тобой. Не откажи в помощи, Тима. Надеюсь, не сделаешь вид, что не получил письма, не такой ты человек. Вот мой адрес, буду ждать».

Тимофей слегка смутился: он хотел притвориться, что письма не видел, но после слов Ивана сделалось неловко, хотя Иван и не узнает, прочел ли он послание. Но ведь «не такой он человек», чтобы в беде бросить, да?

«Почему на электронку пишет?» – подумал Тимофей и сам себе ответил: нового номера у Ивана нет, в соцсетях Тимофея просто так не найти, он не под своим именем, так что это был единственный вариант.

«Кое-что тревожит» – о чем речь? С чего такая секретность, и как вышло, что обратиться Ивану больше не к кому? Общительный же парень.

Тимофей открыл карту, нашел Топольки. От города примерно триста километров, далеко Иван забрался. Но ехать как раз в ту сторону, куда нужно Тимофею. В принципе, можно и заскочить на часок, узнать, что стряслось.

Хотел ответить, что приедет, но письмо Ивана пропало. Возможно, Тимофей его случайно удалил. Или произошел какой-то сбой. Ладно, без разницы. Тимофей наконец-то отключил компьютер и покинул кабинет.

На улице моросил дождь. Погода типично осенняя: серая, промозглая, холодная. Хорошо еще, что машина в подземном гараже, не надо выходить на улицу. Хотя все равно пришлось помокнуть: Тимофей сообразил, что с пустыми руками в гости ходить негоже, забежал в магазин.

Из города удалось выбраться быстро, избежав пробок; выехав на трассу, Тимофей прибавил скорость. Ему нравилось водить. До Москвы можно было и поездом доехать, но он предпочел автомобильную поездку. Включил радио, слушал любимую волну и думал о своем. В голову в таких случаях часто приходили отличные идеи, сложные вопросы получали простое решение.

Дождь не прекращался, поэтому казалось, что на улице темнее, чем должно быть в это время суток. А вскоре стало потихоньку смеркаться, и Тимофею чудилось, что он едет наперегонки с ночью, пытается обогнать подступающую тьму, которая стремится накрыть округу темным крылом.

Навигатор велел свернуть с шоссе налево и проехать еще семьдесят километров. Крюк, конечно, немалый. Похоже, Иван живет в той еще дыре. Неподалеку от съезда с шоссе Тимофей увидел небольшое поселение, но чем дальше забирался вглубь, тем хуже становилась дорога, а сел и деревень больше не было.

По обе стороны – поля и перелески. Унылые мокрые деревья, голые ветви, ждущая снега бурая земля. Что Иван здесь делает? На что живет, кем работает? Тимофей взял в руки телефон. Связь ужасная, Интернет не ловит, радио захлебнулось печальной нотой и смолкло. Зато навигатор показывал, что еще десять километров – и Топольки.

Тимофею снова подумалось, что едет он напрасно. Может, Иван выпил, когда писал, и давно думать забыл о своей просьбе. Или пошутил – это в его духе, чувство юмора у друга своеобразное. Допустим, проверить решил, бросит Тимофей все дела, купится ли. Потеря времени, глупость и вообще…

Дорога принялась петлять, точно хотела запутать путешественника, сбить с толку, и неожиданно вывела на мост, перекинутый через речушку. Тимофей, занятый своими мыслями, не сбавил скорость, выскочил на мост слишком быстро, и ему показалось, тот застонал под колесами машины, заскрипел-захрустел, как у стариков, бывает, хрустят суставы. Автомобиль затрясло, подбросило, но Тимофей был водитель опытный, выровнял машину, переехал мост гладко, а дальше дорога стала ровнее, и оставшиеся километры до деревни он одолел без приключений.

Въехал на пригорок и увидел деревню: она лежала подальше, в низине, точно в глубокой тарелке. Не такая уж большая, но и не крошечная. Тимофей вздохнул с облегчением: скоро будет на месте. Он чувствовал себя уставшим, закралась мысль переночевать у Ивана. Почему бы и нет? Последнее дело – ехать измотанным, сонным, дорога ошибок не прощает. А так он отдохнет, поспит, рано утром снова отправится в путь и часам к двум до Москвы доберется. Или раньше.

Краем глаза Тимофей уловил изменение в пейзаже и, обернувшись, увидел, что из леса вышел человек. Плащ коричневый, шапка. Грибник? Какие грибы в конце октября?

«А то ты знаешь, когда грибной сезон», – осадил себя Тимофей, горожанин до мозга костей, который собирал грибы исключительно в супермаркете, предпочитая шампиньоны.

Автомобиль проехал мимо, но чуть дальше впереди Тимофей увидел стоявших на противоположной стороне дороги мужчину, женщину и девочку. Тимофей хорошо разглядел их: серьезные, смотрят строго, напряженно. Голосуют? Непохоже. Девочка подняла руку и помахала проезжающей машине. Тимофей хотел сделать то же самое, но не успел, проехал.

Лес поредел, справа открылось поле, и Тимофей заметил бредущих по нему мужчину и женщину. Возможно, то был обман зрения (останавливаться и присматриваться Тимофей не собирался), но на ней было платье с коротким рукавом. Ничего себе холодоустойчивость!

Наконец показались первые дома. Дождь превратился в мелкую снежную крупу, которая густо сыпалась с неба, вдобавок наполз туман или нечто вроде влажной дымки, и фонари горели призрачным светом, словно лучи не могли пробить сгустившееся марево.

Тимофей сбавил скорость, машина еле ползла по улице. Он изо всех сил вглядывался в номера домов: требовалось найти улицу Плодовую, дом двенадцать. Деревня не была безлюдной: Тимофей видел старуху, сидевшую на скамье возле ворот, невзирая на непогоду. За невысоким забором копошились в саду пожилые мужчина и женщина. А вон ребенок в окне и стайка подростков лет четырнадцати на небольшом пятачке.

«У них-то и спрошу дорогу», – решил Тимофей, плавно притормаживая и опуская стекло.

– Привет, ребята, не подскажете, как на Плодовую попасть?

Подростки – их было пятеро, две девочки и трое парнишек – обернулись неспешно, словно в замедленной съемке в клипе. Уставились на Тимофея, а потом стали подходить ближе. Бледные лица словно плыли в воздухе отдельно от тел, бескровные губы кривились в усмешках – одинаковых, точно бы нарисованных, и Тимофею стало жутко. Что за поведение? Раве так ведут себя подростки? Они могут быть шумными, нагловатыми, развязными, но вместо этого – каменная молчаливость, тяжелая холодность, пристальные взгляды.

Тимофей ударил по газам, не давая странным детям приблизиться, и немного успокоился, лишь заметив, что они остановились, не делают попытки погнаться за ним, просто глядят вслед.

Он свернул в первый попавшийся переулок, и под колеса едва не вывалился мужичок в телогрейке и ушанке. Тимофей подумал, тот выглядит нормально, неопасно, типично, поэтому замедлил скорость и высунулся в окошко, которое еще не успел закрыть:

– Плодовая где, не подскажете?

Мужичок ощерился в желтозубой улыбке.

– Она это и есть. Тебе какой дом?

– Двенадцатый.

– Ваньку ищешь, – утвердительно произнес местный житель. – До самого конца езжай. Синий дом.

Поблагодарив мужика, Тимофей покатил дальше. Слава богу, конец пути: синий дом замыкал улочку, стоял поперек нее.

В окне горел свет – Иван дома. Надо загнать автомобиль во двор. Народ в деревне какой-то… Тимофей не мог сформулировать, что в точности ему не нравится, но местные внушали беспокойство, это факт.

Подъехав к дому, Тимофей посигналил, и дверь тотчас распахнулась. На пороге показался мужчина в джинсах и водолазке с высоким горлом – Иван. Все те же черные волосы ежиком, широкие плечи, правда, похудел заметно. Добежав до ворот, Иван отворил их и замахал руками, приглашая гостя заехать во двор. Что тот и сделал.

Увидев, что друг запирает ворота, Тимофей почувствовал себя спокойнее. Нервировали его Топольки и их обитатели. Вышел из машины, потоптался, разминая ноги. Иван приблизился, улыбаясь, протянул ладонь:

– Приехал все-таки! Ну ты молоток, конечно.

Поручковались, обнялись. Иван был рад искренне, неподдельно, и Тимофею стало совестно, что не хотел общаться, да и ехал сегодня без особого желания.

Отправились в дом. Крыльцо было кривоватое, все кругом выглядело неприбранным: во дворе железяки валяются, дверца сарая приоткрыта и болтается на одной петле, скамейка сломана. Впрочем, это в характере Ивана: никогда он аккуратностью не отличался.

Внутри было довольно холодно. Тимофей снял куртку, но ему захотелось натянуть ее обратно.

– Обувь можешь не снимать, – разрешил хозяин.

Они прошли через сени, оказались в большой комнате. Помимо нее, как сказал Иван, в доме имелись две комнаты и кухня.

– Не хоромы, но мне хватает.

Дом, как сказал бы знакомый риелтор, «с бабушкиным интерьером»: желтенькие обои в цветочек, тюлевые занавески, старомодная мебель – стенка, круглый полированный стол, продавленные диваны, расшатанные стулья.

– Ты садись давай, садись к столу, – пригласил Иван. – Сейчас тарелки организую, выпьем с тобой. Ты голодный?

На столе стояла бутылка водки и рюмки. Тимофей вытащил из пакета свой вклад: банку оливок, маринованные огурцы, колбасу и сыр в нарезке, шоколадный торт (Иван обожал такие, с орешками, съедал по штуке в один присест), коньяк. Тимофей пил мало и редко, но за встречу придется. Тем более он надумал попроситься на ночлег.

Иван ушел на кухню, вернулся с тарелками и вилками. Потом ушел еще раз, принес блины с медом, рисовую кашу с изюмом и пироги.

– Ого, печь научился?

– Соседка печет. Событие же как-никак. – Иван улыбнулся. – А ты зачем столько всего привез? Я, выходит, и на визит напросился, и на ужин.

Он нахмурился, и Тимофей поспешил сказать:

– Ты извини, что я пропал. Завертелось как-то все. Номер сменил, забыл тебе сообщить. Про то, что на почту можно писать, забыл, а ты молодец, вспомнил, написал. Я про тебя часто думал, но не сообразил, как найти.

Это была ложь, но Тимофей решил, что она во благо.

Иван кивнул, улыбнулся грустно. Может, не поверил?

Некоторое время они неловко молчали, сидя за накрытым столом.

– Ешь, я не очень голодный, – выдавил наконец Иван и разлил водку по рюмкам, оставив коньяк нетронутым.

Тимофей положил себе по чуть-чуть всякого-разного, чтобы не захмелеть на пустой желудок, с непривычки.

– Ты написал, тревожит тебя что-то, – осторожно сказал он.

– Есть такое дело. Одиноко мне, тяжело. Поговорить, пообщаться хочется, а не с кем. Всякий себя слышит. И погода тоскливая.

– Погода! – хохотнул Тимофей, желая разрядить обстановку. – Осень пройдет, зима будет, а там и весна. Это поправимо.

– Ты не понимаешь. Пусто у нас.

– Как же пусто, когда полная деревня народу? – удивился Тимофей. – Я, пока ехал, видел людей и в деревне, и около нее. Подумал еще, вот же неугомонные, шатаются под дождем!

Иван поднял на него глаза и улыбнулся.

– Ты молодец. Карьеру сделал, а? Как и мечтал. Машина крутая. В начальники выбился?

– Не прям в начальники. – Тимофей коротко рассказал, где он сейчас, чем занимается.

Что-то в поведении Ивана настораживало, и вскоре он понял, что именно. Приятель был, как пришибленный: шумливая говорливость его покинула, смотрел грустно, не подкалывал, исчезла раздражающая привычка поминутно прикасаться к собеседнику, чтобы привлечь внимание к сказанному.

«Заболел, быть может?» – подумал Тимофей, соображая, как подступиться к этому вопросу.

– А родители где? Или один живешь?

– Они здесь не жили никогда, в город переехали давным-давно, я еще не родился. Отец помер, мать там и живет, в городе, сестра с семьей тоже. А это бабушкин дом, она умерла, а дед на севере работал, погиб.

Иван мотнул головой, указывая на стену, где висели фотографии в рамке. На одном снимке – молодые мужчина и женщина: головы сдвинули друг к другу, позы деревянные, глаза неулыбчивые. На втором – та же женщина, но в почтенном возрасте, на вид около семидесяти. Морщины, потускневшие глаза, истончившиеся губы, седые волосы.

– Понятно, – сказал Тимофей, испытывая жалость к другу, который оказался в одиночестве.

Жены, видимо, не было. Собственно, жены и детей и сам Тимофей еще не имел и не собирался, это дело наживное.

– На мотоцикле гоняешь? – спросил Тимофей, думая, что сможет перекинуть мостик к теме здоровья, если Иван ответит отрицательно.

– Отъездил свое, – сухо проговорил Иван и выпил, со стуком поставив рюмку на стол.

В его словах было столько горечи, что Тимофей не решился расспрашивать дальше. Умолк, ожидая, что еще скажет хозяин дома.

– Так и живу, братишка. А люди-то… Говоришь, полно народу. Твоя правда, в Топольках много кто обитает.

Последнее слово не понравилось Тимофею. Зловеще прозвучало, и он спросил, хотя и не собирался:

– Что-то с ними не так? С жителями? Они странные.

Иван пожал плечами.

– Мертвые просто. Чего странного.

Тимофей оторопел. А потом сообразил: шутка! И неуверенно засмеялся.

– Зря смеешься. – Взгляд Ивана, направленный на гостя, сделался неприятным, хитрым, лисьим. – Топольки – место непростое. Тут, видишь ли, мертвые оживают. Кого схоронили на местном кладбище, кто помер в этих краях, тому покоя не знать. Застревают почему-то на земле. Вот и бродят.

– Ты спятил?

– Говоришь, погода сменится? Нет, брат, у нас всегда морось туманная. Те, кого ты видел, – покойники. Одни в поле замерзли, другие в лесу заблудились. Или сердце прихватило, как у бабули моей. А молодняк-то приметил? Эти на машине разбились, покататься решили после дискотеки.

Внезапно в соседней комнате заскрипело, зашаркали шаги – старческие, слабые. На пороге показалась старуха. Тимофей, чувствуя, как кружится голова, узнал пожилую женщину с портрета.

– Гляди-ка, бабуля встала! – громко сказал Иван.

– Не лежится, – прошамкала она.

Тимофей вскочил и попятился.

– Это розыгрыш? Один из твоих идиотских розыгрышей? Бабушка твоя жива на самом деле, да?

Старушонка затряслась от смеха.

– Нет, милок, уж тринадцать годков как померла. А ты кушаешь плохо. Брезгуешь, что ли? А ведь надо поминальное-то кушать, надо!

До Тимофея дошло, что на столе, кроме принесённого им, стоят блины, мед, кутья, пироги – то, что подают на поминках.

– Прекратите! Вы сумасшедшие!

Он рванул куртку, которую повесил на спинку стула.

– Погоди, Тима, не кипятись.

– Если ты в это веришь, с тобой не все в порядке! Иван, поехали, я тебя в город отвезу, тебе к врачу надо, это депрессия или…

Иван тоже встал со стула.

– Депрессии мои, проблемы со здоровьем – позади. Когда помер, ничего не болит. Только скука, тоска смертная. Но вместе нам веселее будет, намутим дел.

– Намутим… дел? – повторил Тимофей.

– А то!

– Ты меня убить хочешь?

Бабушка и внук посмотрели друг на друга.

– Зачем же мертвого убивать?

Тимофей затрясся.

– На мосту. Помнишь, что было?

– Ничего не было! Я вырулил, все хорошо.

– Не вырулил. Нету моста. Два с половиной года нету! Видимость плохая, там и не ездит никто. Живые-то из деревни разбежались. Машина твоя в речку упала, ты не выбрался, утонул. Девятый день сегодня. Я говорил тебе – событие. Соседушка моя печет, – Иван приобнял старуху за плечи, – бабуля.

Тимофей закричал, закрыв лицо руками. Он не верил. Не мог поверить. Но все складывалось одно к одному, а появившееся и пропавшее письмо от Ивана было лишь начальным звеном в цепи.

– Ты помер в этих краях, значит, наш теперь. Вместе, говорю же, веселее.

– За что? – тихо спросил Тимофей. – За что ты так со мной? Заманил нарочно, хотел, чтобы я здесь умер.

Иван развел руками.

– Родным, близким друзьям я такой участи не пожелал бы, сам понимаешь. Да и позови я их, не поехали бы: они-то знали, что я разбился три года назад. Погиб здесь, в Топольках, примчался сюда сдуру. Мать лежачая с того дня, как узнала про мою смерть. Инсульт.

– Я не…

– Конечно, ты не знал. Потому что не хотел знать. Сестра писала тебе насчет похорон, но ты или не открыл письмо, или в спам отправил.

Тимофей понял, что так и было. Однажды с электронного адреса Ивана пришло послание, в теме стояло: «Срочно от Ивана». Тимофей не стал открывать, сразу удалил, поскольку…

– Телефонный номер новый ты мне нарочно не оставил, – продолжал Иван, – думаешь, я не догадался? Не хотел со мной дружить, считал, что ты лучше меня, я тебе не ровня. Теперь-то придется!

Он улыбнулся, будто сказал нечто забавное.

– И потом, дружище, ты ведь тоже мне кое-что нехорошее сделал. С какой стати тебя жалеть?

Тимофей закрыл глаза. Это была правда. Потому он и срочное письмо не открыл: побоялся, Иван напишет что-то обличающее, гневное. Ждал повторных посланий, но их не было, и он успокоился.

Когда Тимофей стал начальником Ивана, возглавил отдел, понял: такой сотрудник ему не нужен. Захочет пользоваться дружескими привилегиями, подколками своими станет ронять авторитет руководителя в глазах других работников. Поставить его на место Тимофей не мог, характера не хватало, сам Иван уволиться не захочет, значит, надо ему помочь. Тимофей знал, как подставить приятеля: подделал пару отчетов, несколько документов подправил. Сделал все так, что комар носа не подточит.

Иван не сам ушел, его уволили с треском.

– Думал, не вскроется? Ты дельце ловко провернул, никто и не понял. Я сам не узнал, пока не умер. Мертвым, Тима, все известно, от них секретов быть не может. А я, между прочим, работу нормальную найти после так и не смог. Так, подработки мелкие от случая к случаю. Пить начал, пьяный на мотоцикле разбился.

– Ты, милок, внучка моего, можно сказать, убил! – прошелестела старуха.

– Но я зла не держу, – произнес Иван. – И бабуля не сердится. Мы ж теперь все вместе. Семья, можно сказать.

Он засмеялся, старуха подхватила, а Тимофей, которому больше не хотелось кричать, плакать или ругаться, понял, что его охватывает апатия, ледяное спокойствие.

«Мертвым тревожиться не о чем», – подумал он.

Непрекращающийся дождь шуршал за окном. В ночи и тумане бродили мертвецы, и Тимофею не стоило их бояться, ведь отныне он был одним из тех, кто обитает в заброшенной деревушке с милым названием Топольки.

Анна

Жители деревни обходили проклятый дом стороной. Не подходили близко и даже старались не смотреть лишний раз в его сторону.

Деревня раскинулась в низине, а дом стоял гораздо дальше и выше, на высоком холме, надменно взирая на людей слепыми заколоченными окнами. Когда-то это была величественная постройка, богатый каменный дом, не чета скромным деревенским избушкам. Следы былой красоты еще можно было разглядеть, но…

Но, как и говорилось, дом предпочитали не разглядывать.

– Бабуль, кто жил в старом доме? – спросила как-то Оля у своей бабушки. – Почему все боятся этого места? Мама говорила, в доме случилось что-то плохое. А что – не сказала.

Оле было двенадцать, она впервые приехала к бабушке на каникулы. Обычно (изредка) та сама приезжала в город погостить. А Оля бывала тут, когда была совсем маленькая, приезжала на несколько дней с мамой и папой.

Этим летом родители привезли дочь, наказали быть хорошей девочкой и укатили прочь, обещая вернуться через две недели. Тогда-то уж они вместе поедут в отпуск, чтобы купаться в море, а пока ей нужно быть хорошей и слушаться бабушку. Так и застряла Оля в деревне, где телевизор показывал две программы, не было подруг, друзей, киосков с мороженым, кинотеатра, парка с фонтаном.

Скукота. Хорошо еще, что Оля любила читать и взяла с собой книги.

Бабушка, которая убирала кухню и мыла посуду после ужина, обернулась к внучке, прикидывая, что ответить на вопрос про дом. С одной стороны, можно отговориться, мол, никто ничего не боится, это всего лишь старый дом, а она уже слишком большая, чтобы верить в сказки. Но с другой, Оля – девочка любознательная, непоседливая, целеустремленная. Вся в мать. Запросто может вздумать выяснить все самостоятельно: выведает рано или поздно у местных ребятишек, когда познакомится, а то и сама вознамерится сходить, поглядеть. А вот этого делать не следовало.

– Давай договоримся, – решилась бабушка. – Только чур – держать слово. Ведь взрослые люди всегда выполняют обещания.

На самом деле бабушка, конечно, знала, что не всегда, но ей нужно было дать понять девочке, что та уже взрослая.

– Конечно, – немного обиделась Оля, – я всегда держу слово. Я пионерка.

– Вот и отлично. Уговор такой. Я честно, без прикрас рассказываю тебе все, что знаю про дом, а ты обещаешь не ходить туда. Тебе и не захочется, когда ты узнаешь, в чем дело, но все-таки договориться не помешает.

Разумеется, Оля пообещала. И, забегая вперед, выполнила свое обещание, узнав, что произошло в доме много-много лет назад.

– История многослойная, как слоеный пирог, – начала рассказ бабушка. – Моя мама говорила, давным-давно на этом месте стоял господский дом. Жили богатые помещики, фамилию запамятовала, погоди… Севастьяновы! Все шло хорошо, пока не случилась трагедия, после которой род их прервался. Последний из Севастьяновых не дожил несколько лет до революции, красивый дом сгорел, и на его месте ничего не было построено. А случилось все из-за того, что молодая жена Севастьянова, Анна, утонула в реке.

– Не умела плавать? – спросила Оля.

– Дело было так. Река наша не такая уж широкая, но коварная: берега крутые, течение быстрое, унесет – оглянуться не успеешь, и глубоко. Потому никто и не купается. Через речку перекинут мост: нынче новый построили, а тогда старый был. Случилось ужасное: коляска, в которой ехала Анна, упала в реку. Высота большая, течение бурное, гроза еще была. Пока помощь подоспела, спасать стало некого.

– Вот почему мост Анютиным называется, – вспомнила Оля.

– Именно поэтому, да. Слушай дальше. Севастьянов очень любил жену. Так любил, что обезумел от горя, когда она погибла. Не давал похоронить, закрылся в доме, сидел возле тела, держал покойную жену за руку и рыдал. В итоге Анну похоронили, но молодой барин так и не пришел в себя. Жил затворником, никуда не ездил и не принимал гостей, распустил слуг. Дом приходил в упадок, а ему было все равно. Чем Севастьянов занимался в пустом доме, где навеки поселилось горе? Ходил из угла в угол или сидел, уставившись в одну точку? Люди заметили, что в имение привозили сундуки с книгами, и пошли слухи, что он пытается читать колдовские трактаты. Однако подтверждений тому не было. До поры до времени. Постепенно круг общения Севастьянова сузился до одного человека, который привозил ему продукты и все необходимое, и этот человек, назовем его Иваном, рассказал однажды, что в господском доме нечисто. Творятся там дурные, страшные дела.

Оля слушала бабушкин рассказ, приоткрыв рот.

– Говорил, например, будто видел в доме женщину. Была она одета в белое платье (как позже сообразил Иван, то был саван). Женщина стояла в коридоре, а потом медленно развернулась и скрылась в одной из комнат. Увидев незнакомку в первый раз, Иван не сообразил, что к чему, подумал, кто-то из господ навестил отшельника. Позже он видел ту женщину еще пару раз в окнах дома. А в третий раз столкнулся с ней лицом к лицу и после того случая больше не ездил в проклятый дом. Был вечер, за окнами повисла тьма, большой холл освещали лишь несколько свечей, а потому все кругом было погружено во мрак. Иван оставил то, что ему было велено привезти, и хотел уйти, как увидел ее. Ему казалось, холл пуст, но вдруг откуда ни возьмись возникла женщина. Иван говорил позже, она выползла из угла, как мерзкая мокрица. Первым, что бросилось бедняге в глаза, было то, что одежда женщины оказалась мокрой. Погода стояла сухая, а незнакомка словно вымокла под проливным дождем: пряди черных волос струилось по плечам, с одежды стекала вода, на полу оставались мокрые следы. Женщина подошла ближе, очутившись в круге света. Голова ее была опущена, как будто с трудом держалась на шее, а потом женщина резко вскинула ее и уставилась на Ивана. Влага сочилась из каждой поры на ее лице, кожа была рыхлой, как тесто, и бледной, как рыбье брюхо, а глаза – мутными.

Запах тины и мокрой земли стал таким сильным, что Ивана замутило. Но хуже всего было то, что перед потерявшим дар речи мужчиной была Анна, хозяйка поместья, которая скончалась более десяти лет назад, чья могила была на местном кладбище.

– Узнал? – Голос был глухой и булькающий, точно горло утопленницы было забито речными водорослями, а рот полон воды.

Севастьянов подошел к покойнице и положил руку на ее плечо. На лице его блуждала безумная, торжествующая улыбка. Он словно и не замечал, в какое чудовище превратилась его красавица-жена.

– Ты ведь знаком с Анной, верно? Поздоровайся с ней!

Севастьянов поглядел на жену. Существо растянуло губы в улыбке, изо рта полилась вода. Но это не помешало Севастьянову обнять мертвячку и прижаться губами к ее изъеденным раками губам.

Это стало последней каплей. Иван завопил и выбежал из дома. Спустя некоторое время, провалявшись неделю в горячечном бреду, несчастный пришел в себя и рассказал обо всем, что увидел в господском доме.

Поначалу ему не поверили, но Иван клялся и божился, что не лжет. Кроме того, он отказывался ехать в усадьбу, хотя Севастьянов ему отлично платил, и людей, знавших жадность, прижимистость Ивана, это убедило в правдивости его слов. Деревенские мужчины, заручившись поддержкой старосты и местного священника, отправились в дом Севастьянова, чтобы своими глазами увидеть, что там происходит, призвать колдуна к ответу и уничтожить скверну, чтобы не расползлась по округе.

Однако делать ничего не пришлось. Когда они, выломав дверь, потому что никто не открывал, вломились в дом, то увидели в одной из комнат труп хозяина, свисавший с потолочной балки. В доме было сыро, пахло протухшей рыбой. Полы и мебель почернели от влаги, кругом разрослась черная плесень: пятна на стенах напоминали трупные. Глаза мертвеца были открыты, и каждому, кто смотрел на него, казалось, будто покойный Севастьянов с жуткой ухмылкой глядит именно на него. Поэтому снять труп никто не решился. Священник сказал, это место отмечено печатью дьявола. Хоронить Севастьянова на кладбище нельзя, ведь он сам лишил себя жизни. В итоге, посовещавшись, решили сжечь дом, ведь всем известна очистительная сила огня. Настоящим кошмаром стало то, что, когда дом уже был объят пламенем, из него слышались дикие крики. Не вполне человеческие, как утверждали очевидцы.

– На этом все закончилось? – спросила Оля.

– На некоторое время, – ответила бабушка. – Отгремела революция, осталась в прошлом братоубийственная гражданская война, потом – Великая Отечественная. Участок, где когда-то стоял дом, зарос травой. Местные жители, передавая из уст в уста ужасную историю Севастьянова, не тревожили нечестивое место. Пока однажды не обнаружили, что на пустыре начинается строительство. Площадка была расчищена, старые деревья выкорчеваны. Новый дом подрастал быстро, и вскоре на месте особняка Севастьяновых красовалось то здание, которые ты видишь сейчас. Конечно, новенькое. Дом обнесли забором, разбили возле него сад, расчистили дорогу, чтобы хозяевам можно было без проблем подниматься к себе и спускаться в деревню. А потом, в начале осени, появились и сами жильцы.

– Ах, какой чудесный вид на реку! – воскликнул импозантный мужчина в бархатном темно-коричневом пиджаке. – Я должен непременно его написать.

К тому времени местные уже знали (и от строителей, и из газет), что здесь решил поселиться известный на всю страну художник по фамилии Сафонов, которому требовались уединение, тишина и прочие прелести сельской жизни.

За рассказом бабушки незаметно наступил вечер. Посуда была вымыта, вытерта и убрана в шкаф, и бабушка с внучкой сидели за столом возле приоткрытого окна. Было тепло, уютно, с улицы доносились негромкие голоса, а воздух был свеж… И все равно Оле чудился едва ощутимый запах сырости, гниющих водорослей. Неожиданно захотелось попросить бабушку замолчать, не рассказывать больше, но любопытство взяло верх, и девочка промолчала, дослушала историю до конца.

– Живописец и его жена Ася не стремились общаться с местными жителями, но держались дружелюбно, носы не задирали. Ася была красивая, высокая, кареглазая, в модных туалетах. Любила петь. Привезла с собой из города множество цветов в горшках и расставила их по всему дому. По хозяйству ей помогала Валя, пожилая женщина из деревни. От нее впоследствии и узнали, что произошло.

Месяц или даже больше супруги жили душа в душу. Он пропадал в своей мастерской, она хлопотала по дому, читала книги и журналы, ухаживала за растениями. Собственно, с них все и началось, говорила позже Валя.

Однажды, придя в дом после выходных, в понедельник, она застала хозяйку в слезах. Спросила, что стряслось, грешным делом, на ссору с мужем подумала, но Ася сказала, что дело в ее любимых цветах.

– Посмотрите, что с ними! – восклицала она. – Они погибли.

Цветы вправду выглядели ужасно. Не завяли, как в первый миг подумала Валя, но покрылись серой, неопрятного вида бахромой, напоминающей плесень. Бутоны почернели, листья скукожились, а корни, как сказала Ася, были полностью сгнившими.

– Я выкопала фиалку и аспарагус, картина одинаковая. Вероятно, с остальными растениями то же самое, – говорила хозяйка. – Заметила неладное в пятницу, два дня пыталась спасти цветы. Кучу книг перелопатила, но нигде ничего похожего. Ни подкормка не помогла, ни удаление больных бутонов и листьев. Сегодня утром стало совсем плохо.

Сафонов вышел из мастерской – взъерошенный, перепачканный в краске. Он утешал жену, а после вынес цветы, которые было не спасти, во двор. Сафонов с Валей освободили горшки, вытряхнули содержимое в компостную яму в углу сада. Валя увидела, что Ася права: корни растений по непонятной причине полностью сгнили.

Через некоторое время Валя стала замечать неладное.

Во-первых, появился запах. Ася тоже чувствовала его, и только Сафонов был погружен в свое творчество, ничего не замечал. Ася и Валя пытались определить источник вони, но без толку. Казалось, запах сочится из стен, сколько ни намывай полы, ничего не помогает. Пахло сыростью, гнилой водой, тухлой рыбой. Не сильно, но ощутимо. Вонь накатывала время от времени, появляясь и исчезая без видимых причин.

Во-вторых, дом стало невозможно протопить. Отопление работало на славу, но прогреть комнаты не удавалось. В доме было сыро, по стенам тут и там поползли пятна плесени. Ася вычитывала в своих книгах и журналах все новые способы борьбы с этой напастью, но ни один не срабатывал. Наоборот, становилось хуже день ото дня. В конце октября выпал снег, пришли холода, и художник с женой ходили замотанные в кофты и шали, пытаясь согреться.

Ася мрачнела, худела. Валя ждала, что она устроит мужу сцену, потребует увезти ее отсюда, вернуться в город. Однако вышло иначе.

Однажды, в начале ноября, Валя пришла и увидела, как Ася буквально светится от счастья и порхает по дому, сбросив вязаную кофту.

– Вам не холодно? – осторожно спросила Валя, заподозрив, что молодая женщина нетрезва.

– Все отлично! – радостно ответила та. – Наконец-то я счастлива!

– Что сделало вас такой счастливой, Ася?

– У меня теперь есть подруга!

Валя решила, что к Сафоновым приехали гости, порадовалась за Асю, которая скучала без привычного общества, однако вскоре поняла, что дело в другом.

Дом стремительно зарастал плесенью, сырость превращала стены в пропитанную водой губку, а противный запах не исчезал. Художник не вылезал из своей мастерской, он и спать стал там, и Валя не понимала, то ли он ничего не замечает, то ли предпочитает делать вид, потому что ему нужно было срочно закончить картину.

Ася вела себя с каждым днем все более странно. Она худела, почти ничего не ела, забросила чтение. Целыми днями просиживала в гостиной или библиотеке, откуда открывался вид на речку и Анютин мост, напевала себе под нос или тихо беседовала с кем-то, время от времени хихикая, а то и заливаясь смехом, в котором сквозило безумие.

Когда Валя входила в комнату, там никого, кроме Аси, не было, однако хозяйка придерживалась другого мнения. Она утверждала, что беседовала с вновь обретенной подругой. Когда Валя пробовала сказать, что никакой подруги нет, Ася, обычно улыбчивая и кроткая, злилась, кричала и велела Вале убираться. Однажды настолько вышла из себя, что выкрикнула:

– Как ты смеешь так со мной говорить? Ты прислуга, знай свое место!

После Валя рассказывала, что не сразу сообразила: Ася говорит чужими словами. А в тот момент оскорбилась и сказала, что они живут в Советском Союзе, где нет и быть не может ни господ, ни слуг. Произнеся эти слова, Валя удалилась, про себя решив, что больше не вернется.

Однако дня через три или четыре все-таки вернулась: хотела получить причитающийся ей расчет, к тому же волновалась за Сафоновых, не могла их бросить. То был последний раз, когда она видела супругов.

Дверь не была заперта. Валя вошла в дом, окликнула Асю, поздоровалась, но ей не ответили. Однако в доме определенно кто-то был, поскольку из гостиной слышались голоса. Дверь в мастерскую была приоткрыта, внутри горел свет: значит, художник, как всегда, трудился над картиной.

Валя решительно прошла через коридор и замерла возле двери в гостиную. Голос, смех Аси звучал громко, но было в этом звуке что-то истерическое, совершенно сумасшедшее. Вале захотелось повернуться и уйти, пока ее не заметили, но Ася крикнула:

– Входи же! Моя подруга говорит, ты притаилась за дверью. Заходи, не бойся. Я простила тебя и не сержусь.

Валя не успела задуматься, кто кого должен прощать, и вошла. Картина, которая ожидала ее в комнате, была ужасающей. Запах разложения был настолько силен, что, делая вдох, ты, казалось, вдыхаешь гнилую, мокрую землю. Было влажно, обои отвалились от стен, а сами стены, как и мебель, светильники, ковры, занавески заросли плесенью. Окна были грязными, мутными, поэтому в комнате царил полумрак, хотя было десять часов утра.

Ася сидела в кресле. На ней было светлое летнее платье, сальные волосы скручены в неопрятный узел. Когда она мылась и расчесывалась в последний раз? Босые ноги и руки казались чересчур тонкими и бледными, глаза выцвели.

Самым страшным было то, что в руке Ася сжимала большой кухонный нож. И нож этот был заляпан чем-то красным. Валя пыталась убедить себя, что это краска, но к отвратительному гнилостному запаху примешивались отчетливые металлические нотки.

– Что с вами? Что вы натворили? – прошептала Валя. – Где ваш муж?

Ася откинула голову назад и захохотала.

– Как много вопросов! Анна говорит, это не твое собачье дело. Сделала то, что должна была. Разве это муж, который врет? Анна сказала, у него в городе любовница. Он ей брошку подарил и браслет витой, золотой. Куда это годится? Еще у него изо рта пахнет, а когда спит, он храпит и посвистывает; и картины его мне не нравятся! Ни одного моего портрета не написал, а мамочку свою с отцом – пожалуйста! И сестру. Справедливо?

– Вы убили мужа? – потрясенно спросила Валя.

– Анна сказала, так будет лучше, – ответила Ася.

– Нет никакой Анны! Вы сошли с ума! – выкрикнула Валя.

Ася хмыкнула и вскинула руку с ножом, указывая в угол комнаты.

– Нет? А это тогда кто?

Валя медленно повернулась в ту сторону и увидела таинственную «подругу», которая на сей раз сочла нужным показаться перепуганной женщине.

Анна была в том самом белом саване, в котором ее положили в гроб более полувека назад. Спутанные волосы, похожие на водоросли, были мокрыми; зловонная влага сочилась из тела, пропитывая все вокруг. Дряблое лицо расплылось в улыбке, обнажившей черные зубы, а изо рта, стекая по подбородку, толчками выплескивалась жижа. Кошмарное существо забулькало, произнося неведомые слова на непонятном языке, но Ася, как выяснилось, прекрасно ее понимала.

– Да, дорогая. Пришла пора закончить дела и отдохнуть, – произнесла она, рывком поднимаясь с кресла.

Валя отшатнулась, считая, что настал ее смертный час. Однако ошиблась. Ася подняла руку, запрокинула голову и точным, бестрепетным жестом перерезала себе горло. Капли крови брызнули на лицо и одежду Вали, она с воплем выбежала из комнаты, молясь о том, чтобы выбраться из окаянного дома.

Пробегая мимо мастерской художника, увидела, что дверь распахнута настежь, и против воли посмотрела туда. Мертвый Сафонов лежал в луже крови перед картиной, которую так стремился дописать. Прежде Вале хотелось увидеть, что там изображено, но теперь желание прошло.

Однако она уже смотрела. То был портрет. С холста пялилась Анна, вернее, жуткая нежить, чудовище, в которое она превратилась, воскрешенная любящим мужем, не сумевшим смириться с потерей.

Бабушка умолкла.

– Что произошло потом? – дрожащим голосом спросила Оля.

– На этот раз дом жечь не стали, как видишь, – ответила бабушка. – Тела художника и его жены увезли, дом опечатали и заперли, так он и стоит. Конец истории. Но люди говорят, Анна по-прежнему обитает там, не находит покоя. Ждет, когда кто-то по глупости зайдет и попадется в ее сети.

– И близко не подойду! – воскликнула Оля.

Ей показалось, за окном, в темном саду промелькнуло что-то белое, и, хотя это наверняка была всего лишь соседская кошка Муська, девочка задернула занавески так, чтобы не осталось ни малейшей щелочки.

Оля подумала, что хочет домой. И что больше никогда не приедет в эту деревню, возле которой стоит страшный дом, где обитает мертвая Анна.

Грязнуля

Валера вернулся домой, сбросил в прихожей ботинки, ослабил узел галстука, снял пиджак. Заглянул в комнату матери, убедился, что она действительно пуста. А после сел в кресло в большой комнате, положил ноги на журнальный столик, закинул руки за голову, громко сказал вслух:

– Какое счастье! Надеюсь, в аду тебя приняли с почестями!

Он засмеялся счастливым смехом полностью довольного жизнью человека. Сегодня Валера похоронил свою мать, Ирину Львовну.

Окружающие думали, безутешный сын вне себя от горя. На людях Валера держал лицо, играл роль, не снимал маску – привык. Что там на людях, он эту маску, изображающую почтительного сына, и дома носил (попробовал бы этого не делать!)

Мать была уверена, это и есть любовь и забота: жесткий контроль, шаг в сторону карается расстрелом. Ее саму так воспитывали, и она несла это знамя дальше по жизни.

С детства Валера жил, как в аквариуме или в тюрьме, под неусыпным материнским надзором. Мать решала, что ему есть (только полезные с ее точки зрения продукты, никаких пирожных или конфет даже в день рождения), что носить (практичное, немаркое, недорогое), что слушать (классическую музыку, преимущественно Шостаковича), что читать (отечественная классическая литература).

В принципе, родители должны воспитывать детей, учить и наставлять, такова их миссия, но мать Валеры понимала под воспитанием вытравливание любых желаний ребенка, выжигание каленым железом малейших попыток заявить, что он тоже человек со своими стремлениями и эмоциями.

Оценки – только отличные. Спать – ровно в девять вечера. Вуз – тот, который выбрала мать (экономический факультет университета).

Ирина Львовна была высокой сухопарой женщиной с короткой стрижкой и губами, сжатыми в ниточку. До выхода на пенсию работала учителем математики и завучем в школе, где учился Валера. Бывает, дети не очень хорошо относятся к ребятам, родители которых преподают в школе, особенно если эти учителя не в числе любимых, но Валеру за это не клевали. Ему сочувствовали, поскольку видели: от сурового нрава Ирины Львовны больше всех страдает именно ее сын.

Дома всегда была ослепительная чистота. Редким гостям при входе выдавались бахилы. За пролитое молоко, случайно оставленные на столе крошки, невымытую вилку, капли воды на полу в ванной следовало наказание.

Отцу Валеры повезло: он вовремя сбежал. Валера плохо его помнил, был слишком мал, когда родители развелись. Валера знал, что у отца другая семья, живет он в другом городе. Мать постоянно осыпала беглеца проклятьями, но Валера отца не осуждал – он ему завидовал. Тот легко отделался, а Валере как быть?

Надежда, что после окончания университета можно будет найти работу и съехать, быстро умерла: мать, которая поздно родила сына, была уже пожилая, ей требовалась помощь. Во всяком случае, так она говорила, хотя была сильной, бодрой и энергичной.

«Неужели ты бросишь мать, которая в одиночку тебя вырастила?»

Наверное, все равно можно было уйти, настоять на своем. Валера был прилежным, способным, быстро поднимался по служебной лестнице, хорошо зарабатывал, на работе его ценили.

Можно было… Но, похоже, мать что-то сломала в его душе, в характере. Он был физически неспособен пойти против нее.

Есть мнение, что из людей, у которых были чересчур строгие, бескомпромиссные, холодные родители, вырастают бунтари, сбегающие из дома, идущие своим путем.

Кто-то, наверное, бунтует. Но другие, у кого характер пожиже, смиряются. Валера принадлежал к их числу. Как говорил: «да, мама», «конечно, мама», «как скажешь, мама» в школьном возрасте, так и продолжал говорить, став двадцатилетним, подобравшись к тридцатилетнему рубежу.

Втайне Валера не то чтобы не любил мать – он ее ненавидел. Люто, как самого злого врага. Но ничего не мог с собой поделать! Боялся ее, продолжал терпеть и улыбаться, варить ей любимый куриный бульон с гренками, драить квартиру под ее контролем, вежливо отвечать на окрики, отдавать зарплату.

Возможно, стоило пойти к психологу. Но Валера предпочитал надеяться на судьбу. И та, поломавшись, помучив его, сжалилась: когда ему исполнилось двадцать восемь, мать умерла.

Сердце отказало. Надо же, оказывается, у нее было сердце, подумалось Валере, когда соседка позвонила ему на работу и сочувственным тоном сообщила о трагедии.

После смерти Ирины Львовны Валере горячо сочувствовали родственники, соседи, коллеги. Кстати, работал он в компании, директором которой был бывший ученик матери, она ему помогла в свое время получить золотую медаль. Ирина Львовна и сюда умудрилась протянуть щупальца. Люди думали, Валера убит горем: мать направо и налево рассказывала, как они близки, как он беспомощен без нее, как сильно к ней привязан. Врала, будто постоянно советовала ему жить отдельно, но он так боялся за ее здоровье, что не мог позволить себе съехать даже в квартиру по соседству.

Поминки на девятый день (как и после похорон) проходили в школьной столовой.

– Редкий человек, – вздыхали собравшиеся, – профессионал высшей пробы, всюду ее ученики! Принципиальная была, порядочная.

Валера, скроив грустную мину, кивал.

Он мог организовать поминки дома: девятый день – не третий, не сороковой, народу чаще всего приходит поменьше. Но это было невозможно.

Вернувшись с поминок, Валера обвел удовлетворенным взглядом квартиру, где был теперь единственным хозяином. Мать, наверное, с того света зубами скрипела. А Валера радовался переменам.

Вынес из дома ее кровать, комод, тумбочку, письменный стол, шкаф. Отправил в благотворительную организацию всю одежду. Выбросил бумаги, записки, конспекты и прочее, не читая. Просто выгреб с полок и выкинул вместе с ее любимой чашкой, тарелкой, фотографиями, вышитыми салфетками. Мать увлекалась вязанием и прочим рукоделием – Валера избавился и от изделий, и от материалов. Ее диски с Шостаковичем, любимые книги (произведения Лескова и Достоевского), ее коробка с шитьем – все оказалось на свалке.

Придя к Валере, люди не поняли бы того, что увидели: как любящий сын мог буквально вымарать память о матери из своей жизни, методично уничтожить все следы ее присутствия?

Еще больше визитеров удивило бы отсутствие порядка. Валера, если честно, привык к чистоте и аккуратности, так что буквально принуждал себя оставлять в мойке посуду, не мыть полы каждый день, разбрасывать вещи. Это была терапия. Потом, когда Валера расправит крылья, он станет делать так, как нравится лично ему, пока же поступал так, как запрещала мать, пусть это и было нелегко.

Отпраздновав (да, отпраздновав, никакой оговорки) девятый день, Валера сидел перед телевизором, потягивал пиво прямо из горлышка, думал, что станет делать дальше. Купит мебель в комнату, которая теперь его спальня? Сделает ремонт? А может, лучше продать квартиру, уволиться, найти новую работу и купить другое жилье?

Валере подумалось, что мать, честность и принципиальность которой все воспевали, была лживой и жестокой, что можно было жить, быть счастливыми без ее дурацких правил и перебора с дисциплиной.

Он немножко захмелел (или «множко»), засмеялся и сказал:

– Видишь, мама, Грязнуля ничего мне не сделал! Ничего не случилось!

Однако случились сразу две вещи.

Первая – Валера удивился, как с его языка слетели слова про Грязнулю. Он вроде успел позабыть о нем, точнее, старался это сделать, но что-то внутри него помнило. Всегда помнило.

Когда Валера был маленьким, мать выдумала Грязнулю, рассказывала о нем сыну перед сном и в течение дня. Грязнуля, хоть звучало его имя забавно, был настоящим чудовищем. Он жил под кроватью или в темном углу шкафа, выбирался оттуда глухими ночами и осматривал квартиру.

– Грязнуля обожает грязь, беспорядок, непослушных, нерадивых мальчиков, которые получают плохие оценки, дурно себя ведут, грубят маме. Он все про тебя знает, от него ничего не скроешь, помни об этом! Если ты днем сделал что-то плохое, не прибрал комнату, лег спать, не приняв душ и не почистив зубы, Грязнуля заметит тебя! Явится среди ночи и больше никогда не отстанет. Будет приходить каждую ночь, проверять, принюхиваться, станет следить за тобой постоянно. А стоит оступиться – и в одну из ночей он тебя заберет.

Грязнуля был кошмаром и без того нерадостного детства Валеры, квинтэссенцией его несчастья. Бывало, мальчик ночи напролет лежал и трясся в темноте, ожидая, когда чудовище выползет из-под кровати или выберется из шкафа. Боялся закрыть глаза, чтобы, открыв, не увидеть рядом ужасное лицо Грязнули. Звать мать, жаловаться, просить посидеть с ним было, ясное дело, бесполезно.

Как выглядит Грязнуля, Валера узнал года в четыре. Мать описаний не давала, говорила лишь, что это жуткое существо, страшнее которого нет на свете. И однажды Валера убедился в этом сам.

Все произошло случайно: мать включила мультик – и Грязнуля был там. Мультфильм назывался «Калиф-Аист», шедевр рисованной мультипликации по мистической сказке Вильгельма Гауфа.

Едва увидев горбатого карлика в черном одеянии, с заостренными ушами, мясистыми губами, огромным ртом, из которого торчали зубы, бедный ребенок сразу понял, что именно так и должен выглядеть Грязнуля. Валера немедленно узнал его, и с той поры чудовище не шло у него из памяти, снилось, мерещилось в темных углах.

Даже учась в начальной школе (да и потом какое-то время), Валера верил в существование Грязнули, продолжал его бояться. Потом все забылось (или затаилось), но сейчас имя чудовища вырвалось у Валеры, а следом, буквально в следующую секунду, произошла и вторая поразительная вещь.

Грязнуля возник на экране.

Валера не обращал внимания на то, что показывали по телевизору. Шла передача про отечественное кино и мультипликацию, и внезапно во весь экран высветился уродливый карлик. Валера заорал, не сдержавшись, схватил пульт. Щелкнул, стараясь не смотреть в сторону телевизора.

В квартире стало тихо. Валера дрожал, обливаясь потом, уговаривая себя не дурить, успокоиться. Воняло пивом: оказывается, он выронил бутылку, и оно пролилось на ковер.

«Неряха! – произнес в голове голос матери. – Посмотри, что ты устроил в квартире! Испоганил все, что мог! Я тебя предупреждала. Грязнуля придет за тобой».

– Пошла к черту, старая тварь! Ты сдохла! Заткнись! – заорал Валера.

Отчаяние и злость накатили алой волной, он схватил бутылку и швырнул через всю комнату. Она ударилась о стену и посыпалась на пол градом осколков.

Спал Валера плохо. Точнее, вообще не спал. Два раза ходил в душ, мылся настолько горячей водой, что кожа огнем горела. Убрал осколки с пола, но при этом умудрился сильно порезать ладонь. Когда замывал ковер, чистящее средство попало на рану, та стала болеть. Но все равно Валера был рад, хоть пивом не несло. Он ведь вообще-то не любил алкоголь.

На работе коллеги списали его понурый и затравленный вид на переживания о смерти матери.

– Хотела бы я, чтобы мои дети меня так самозабвенно любили, – услышал Валера в коридоре.

«Тупая дура, – подумал он. – Ты понятия ни о чем не имеешь!»

В кабинете, как всегда, царили порядок и чистота, тут Валера протестные настроения не реализовывал.

– Может, возьмешь пару дней, отдохнешь? – заглянул в комнату заместитель директора.

Валера выдавил благодарную, чуть скорбную улыбку и отказался. При мысли о том, чтобы сидеть безвылазно в квартире, скрутило живот. Нет, все же надо ее продать, как сорок дней пройдет. Или раньше.

Весь день Валера уговаривал себя соблюдать спокойствие, вести себя невозмутимо. Что произошло-то? Вспомнился детский ужастик, всего лишь еще один неприятный эпизод, привнесенный в жизнь матерью. По чистому совпадению в этот момент шла передача, показали отрывок из мультика. Мультфильм – ничего больше! Детище сценариста, режиссера, художников и прочих специалистов. Звезды советского кино Смоктуновский, Чурикова и другие озвучивали роли и наверняка не боялись того, что творилось на экране.

Грязнули не существует и никогда не существовало. Это порождение больного воображения матушки плюс собственные детские фантазии Валеры.

Придя домой, он продолжал талдычить это всякий раз, когда в голову приходила мысль о Грязнуле. А поскольку выкорчевать из сознания это существо никак не удавалось, весь вечер Валера спорил сам с собой, ругался, убеждал прекратить чудить.

Около одиннадцати принял снотворное (не спать две ночи – это перебор), разложил диван, постелил постель и подошел к окну задернуть занавески, как всегда делал.

Грязнуля был там. Стоял возле подъезда, под фонарем, на маленьком пятачке света. Скрюченная фигура, уродливый горб, крупная голова, ухмыляющийся огромный рот. Грязнуля довольно потирал маленькие ладошки, предвкушая добычу.

Валера с мышиным писком отпрянул от окна. Перед глазами все плыло. Когда через некоторое время он решился выглянуть еще раз, никого на улице не было. Показалось? Возможно, человек и был, но именно человек, никакой не Грязнуля.

«Разве я мог перепутать? Всего лишь второй этаж, видно хорошо».

Но у страха глаза велики. Он сам себя накрутил!

Лекарство подействовало, Валера заснул. Однако среди ночи мочевой пузырь поднял его с кровати. Часы показывали три тринадцать. Мать родилась тринадцатого марта. Март – третий месяц. Почему это пришло в голову?

Возвращаясь из ванной, Валера погасил свет в коридоре и в наступившей тьме увидел тень. Черная, как помыслы грешника, она промелькнула вдоль стены. Скользнула и скрылась.

Валера шарахнулся обратно. Зажег свет в прихожей. Грудь сдавило, в глазах закипали слезы ужаса и отчаяния. Грязнуля. Это он!

Остаток ночи Валера просидел на кухне. А утром позвонил на работу и сказался больным. Ему посочувствовали, велели не беспокоиться, поправлять здоровье.

Весь день Валера вычищал квартиру. Мать была права, Грязнуля и впрямь существует. Может, она видела его. Знала, что эта тварь есть на белом свете, пыталась уберечь Валеру, но он… Вот болван!

Мебель и вещи матери не вернуть, но можно все в комнате вымыть и поклеить новые обои, побелить потолок, ламинат или линолеум постелить. Так получится, что он делает ремонт, а это же хорошо, верно? Валера съездил в магазин, купил обои, которые понравились бы матери, и все, что требовалось для ремонта. Нашел в Интернете бригаду. Договорился, что рабочие придут послезавтра.

Уборку в квартире делал с такой тщательностью, что и Ирина Львовна не нашла бы, к чему придраться. Вычистил плиту, отдраил плитку в ванной, постирал занавески. Ни пылинки, ни соринки.

Ночь надвигалась, как лавина, готовая похоронить под собой все живое. Десять вечера, одиннадцать, полночь. Валера кругами ходил по комнате, попеременно то уговаривая себя перестать верить во всякую чушь, то гадая, все ли сделал правильно, чтобы не дать Грязнуле повода забрать его.

Обессилев, вконец запутавшись, Валера рухнул в постель. И подскочил на месте: сработала сигнализация в его машине, что стояла под окном. Такое иногда бывало, но тоскливый ужас уже шевелился под ложечкой: это неспроста. Взяв ключи, Валера вышел на балкон и нажал на кнопку сигнализации. Машина послушно умолкла.

Но перед этим на долю секунды в салоне вспыхнул свет.

Карлик был там. На переднем пассажирском. Он смотрел на Валеру, он его видел. Глаза жадно сверкали, рот был распахнут, как пасть зверя, кривые крупные зубы стали еще больше. Валера потерял сознание.

Очнулся от холода: октябрь, ночью минус, еще и дождь пошел, а Валера лежит на балконе в трусах и футболке. Он тяжело поднялся, втащил свое тело в квартиру, где тоже было холодно, закрыл балконную дверь.

Три тринадцать. Совпадение?

Валера лег на диван, завернулся в одеяло, как в кокон, закрыл глаза.

Скрипнула дверца шкафа, но он глаза не открыл. «Если я тебя не вижу, значит, тебя и вовсе нет. Ты не существуешь», – так он говорил себе в детстве в похожих ситуациях. Сработает ли?

Валера услышал шорох. Маленькие ножки, тихо топоча, приблизились к дивану. Прошелестела длинная накидка. Прозвучал утробный смешок и что-то вроде урчания, вызвавшего в памяти образ голодного уличного кота.

Сухой шелест – карлик потирал ладони.

Валера зажмурился еще крепче, почувствовав на щеке ледяное зловонное дыхание. Но ведь он все сделал верно, сегодня он не нарушал правила и исправлял свои ошибки. Мама говорила, ошибки нужно исправлять.

Или стало уже слишком поздно?

Холодная рука коснулась пылающего лба Валеры. Грязнуля причмокнул толстыми губами. Наверное, в эту секунду из его рта высунулся змееобразный черный язык. Так ли это, Валера не знал. Он же не открывал глаз, не смотрел.

Если я тебя не вижу, значит, тебя и вовсе нет. Ты не существуешь.

Если я тебя не вижу, значит, тебя и вовсе нет. Ты не существуешь.

Если я тебя не вижу, значит…

…Рабочие, которые пришли делать ремонт, постучали и ушли, не получив ответа. Их руководитель позвонил заказчику, но тот не взял трубку. Написал сообщение, потом еще одно, на все лады костеря необязательного клиента, и махнул рукой.

По-настоящему хватились Валеру на работе, когда он не вышел ни через день, ни через два. На звонки не отвечал, на письма и сообщения – тоже. Начальник (бывший ученик Ирины Львовны) вызвал полицию. Когда выяснилось, что и бдительные соседи не видели Валеру уже давно, стало очевидно: случилось нехорошее. Машина припаркована во дворе, стало быть, хозяин внутри.

Соседи перешептывались, пока специалисты вскрывали дверь квартиры.

– Мать только померла – и на тебе…

– Небось, плохо стало. Но молодой же совсем, неужели сердце?

– Переживал сильно!

Люди готовились увидеть раздувшийся труп, искаженное предсмертным ужасом посиневшее лицо, разгром (если побывали грабители). Но ничего этого не было. Идеально вычищенная квартира, запертая изнутри на замки и цепочку, была пуста. Закрытые окна и балконная дверь исключали мысль о грабителях.

На разложенном для сна диване никто не лежал, одеяло было сброшено на пол, и это оказалось единственным, что можно хоть как-то, с натяжкой обозначить словом «беспорядок». Даже подготовленная к ремонту комната смотрелась аккуратно.

Все было хорошо – вот только Валеры не было.

Его так никогда и не нашли, и никаких предположений о том, куда он мог деться, как покинул квартиру, ни у кого не было.

Ирина Львовна могла бы пролить свет на обстоятельства исчезновения сына, но она, конечно молчала. Ведь мертвые не говорят.

Жена вернулась

После того, как жена вернулась, Олег понял: с ней что-то не так. Ощущение нарастало, и вскоре Олег стал бояться находиться с нею рядом в одной квартире.

Началось это после поездки Марины на дачу. Дачный поселок Макеево находился возле деревни с таким же названием, и добраться туда можно было на машине или электричкой. Когда-то ходил и рейсовый автобус, но с той поры, как деревня стала чахнуть и умирать, а вслед за нею и в дачном поселке оказывалось с каждым сезоном все больше заброшенных, заколоченных дач, рейс отменили: чего гонять туда-сюда пустой автобус? Невыгодно.

Олег хотел продать дачу, но жена упорно отказывалась: любила покосившийся домишко, доставшийся ей от родителей, вдохновенно ухаживала за грядками, выращивала на своих шести сотках огурцы, морковку, капусту, зелень и цветы. Олег ворчал, но, с другой стороны, жена была права: даже если и выставить дачу на продажу, кто ее купит? Кому нужно ветхое строение, тем более ни речки, ни озера поблизости нет, только лес, в котором и грибов-то не найти?

Марина отправилась подготовить дом к зиме, привезти остатки урожая. Олег мог поехать с ней, помочь, но был занят в своей химической лаборатории в университете, так что жена отправилась одна, электричкой. Уехала в пятницу вечером, после работы, вернулась в воскресенье ближе к ночи.

Только она была уже другая.

Позвонила в дверь, хотя ключ у нее имелся, и Олег, отворив, увидел, что у Марины нет при себе ни сумки на колесиках, ни рюкзака.

– А где вещи? – растерянно спросил он.

– Я налегке, – ответила она и усмехнулась.

Олег заметил, что зубы у нее желтоватые, с налетом.

– Поужинаешь? Я макароны отварил. С сыром.

Марина сняла плащ и повесила на плечики. Потом разулась, аккуратно пристроив обувь на полку. После этого, подойдя вплотную к мужу, взяла его за руки чуть повыше локтей, посмотрела прямо и пристально.

– Ешь один.

И снова раздвинула губы в желтозубой улыбке.

Марина ушла в ванную, вскоре послышался шум льющейся воды. Олег забегал по комнате: все было неправильно, не так, как надо! Зазвонил городской телефон. Он взял трубку, но на том конце молчали.

Еда не лезла в глотку. Запихнув в себя пару ложек, Олег выбросил недоеденный ужин в помойное ведро. Тем временем жена вышла из ванной комнаты. Вслед за нею вырвались клубы пара.

– Замерзла, – сказала Марина, – ты посмотри, наверное, что-то с краном.

Олег послушно поплелся смотреть и едва не задохнулся от жара: в ванной было, как в сауне, даже дышать тяжело; кран исправен. Она издевается, что ли?

Когда Олег вошел в спальню, жена лежала в кровати.

– Там все в порядке, вода горячая есть, напор отличный.

– Да? Что ж, хорошо. – Она похлопала ладонью по одеялу рядом с собой. – Ложись, чего встал.

Олег дорого дал бы, чтобы не ложиться с нею рядом. Отчего-то было противно, будто это не его жена, с которой они прожили двадцать четыре года и готовились отметить серебряную свадьбу, а чужой неприятный человек.

Снова зазвонил телефон, и Олег поспешно помчался в прихожую, радуясь возможности не отвечать Марине и не ложиться в постель.

– Алло! – В трубке молчали. – Алло! Кто это?

Послышался тихий шорох, а потом – не то сдавленный плач, не то горловой, булькающий смех. Олегу стало так страшно, что ладони вспотели, и он поспешно бросил трубку. И шнур из розетки выдернул.

«Господи, что со мной?»

– Олежа! – позвала жена. – Где ты, милый?

– Мне поработать надо, – пискнул он и скрылся в кабинете.

Среди ночи, измотанный хождением по кабинету, тяжелыми мыслями, глухим отчаянием, он убедил себя, что у него паранойя. Все с Мариной хорошо, просто он перенервничал. Надо пойти поспать, завтра понедельник, заседание кафедры; нельзя, чтобы руководство и коллеги подумали, будто с ним что-то не ладно.

Он вошел в спальню и увидел, что Марина лежит на спине. Лунный свет падал на ее лицо – она зачем-то раздвинула шторы, хотя всегда закрывала их на ночь. Олег увидел, что глаза ее широко раскрыты, а лицо неподвижно.

– Марина, – в страхе прошептал он и осторожно подошел к кровати, сел, хотел прикоснуться к жене, но она вдруг выбросила вперед руку и схватила Олега за плечо.

– Думал, умерла? – Марина затряслась от смеха. – Не бойся. Ложись.

Последнее слово произнесла властно, притянула мужа к себе. Он повалился на спину и забарахтался, а жена укутала его одеялом. Нависла над ним, приблизив свое лицо вплотную к его.

От нее странно пахло: не кремом, шампунем или гелем для душа, как обычно, а чем-то кисловатым, воскрешающим в памяти сырое мясо. Или свежевскопанную землю. Запах был густой и маслянистый, Олега замутило, он хотел отвернуться, но жена коснулась губами его губ.

– Я соскучилась, – произнесла она низким, утробным голосом.

Припала к нему, как умирающий от жажды к источнику воды. Раздвинула его губы, и Олег почувствовал, как ее язык заползает ему в рот. Он содрогнулся от омерзения: язык был скользкий, холодный, похожий на змею.

Мужчина отвернулся и оттолкнул жену от себя.

– Что-то не так? – спросила она, и Олег подумал, что в голосе нет обиды, только скрытая усмешка.

– Все так. Но я… Мне вставать рано. Извини. Если хочешь, я посплю на диване в большой комнате.

– Нет так нет, – легко согласилась она. – Но незачем идти на диван, мы же не поссорились, верно? Спи, я тебя не побеспокою.

Марина повернулась на бок. Олег осторожно прилег возле жены, хотя ему хотелось пойти в ванную и прополоскать рот. Делать этого он, разумеется, не стал.

Заснул быстро, и сквозь сон услышал телефонный звонок.

«Не буду вставать», – подумал он.

Утром, поднявшись по звонку будильника, вспомнил про ночной звонок, решил, что жена включила телефон обратно в розетку. Однако, почистив зубы и умывшись, вышел в коридор и убедился, что это не так. Провод валялся на полу. Значит, ночью телефон не мог звонить! Видимо, ему приснилось. Он воткнул вилку в розетку. Аппарат словно ожидал этого и затрезвонил снова.

– Алло! – вскрикнул Олег и почти не удивился, когда ему не ответили.

– Что такое? – спросила Марина, выходя из кухни. – Молчат? А ты звонка ждешь?

Он заметил, что волосы у нее тусклые, даже грязные, свалявшиеся, как у старой куклы. А ведь она всегда за ними ухаживала, да и вчера вымыла… Кожа лица казалась сухой и тонкой.

– Не жду я ничего, – грубо ответил Олег. – А ты себя хорошо чувствуешь?

– Лучше, чем ты думаешь, – отозвалась она. – Но все же у меня слабость, спала плохо. Останусь дома сегодня. Приходи побыстрее.

Олег подумал, что ему вообще не хочется сюда приходить, но кивнул и выдавил улыбку.

На работе все было, как всегда. Только, по словам заведующего кафедрой, грипп докатился и до них: лаборантка Лариса заболела, не пришла.

– Да и ты, Олег Иванович, выглядишь нездоровым.

– Сам не пойму, – ответил он, – жена приболела, и я, похоже, заразился.

– Держись, болеть никак нельзя, – сказал завкафедрой и похлопал Олега по плечу.

Олег просидел в университете допоздна, сколько мог, а потом хотел заехать в одно место, но не стал. Отправился к жене.

Марина была дома. Стоило ему открыть дверь, вышла в прихожую. Выглядела еще хуже: под глазами – темные круги, кожа рыхлая, а волос на голове стало как будто меньше, сквозь них просвечивал череп.

– Может, врача вызовем?

Женщина в упор глянула на него и вдруг рассмеялась. Долго хохотала, даже закашлялась, а Олег стоял, как дурак, и слушал. Воздух в квартире был затхлый, словно давно не проветривали и вдобавок неделю не выносили мусорное ведро. А еще со стены исчезло зеркало.

Отсмеявшись, Марина снова посмотрела на мужа и скомандовала:

– Мой руки и ужинать.

– Зеркало куда подевалось?

– Разбилось, я вынесла его на помойку, – пожала плечами Марина.

В ванной Олег не обнаружил зеркала, висевшего над раковиной. Вымыл руки, вытер, пришел на кухню и спросил:

– То, что в ванной, тоже разбилось? Просто так, сами по себе, оба зеркала взяли и…

– Не задавай вопросов, если не уверен, что готов услышать ответ, – проговорила Марина, и от ее мерклого, змеиного взгляда ему стало дурно.

Олег сел к столу, жена поставила перед ним тарелку. В ней болталась неаппетитная на вид густая жижа. Кусочки овощей были нарезаны небрежно, вместо мяса плавали странные ошметки.

– Суп сварила, – произнесла Марина. – Попробуй, вкусно.

– А сама почему не ешь?

Жена не ответила на вопрос, вместо этого проговорила:

– Тебе сегодня целый день названивали.

– Кто?

Она усмехнулась.

– Никак не поговорить, верно?

Олег взорвался. Ему было так неловко, дико и вместе с тем жутко, что он не мог больше терпеть. Вскочил со стула, выплеснул варево из тарелки в раковину и проорал:

– Да что с тобой? Что происходит? И кто, по-твоему, должен мне звонить?

Она не отреагировала, вышла из кухни.

Олег стоял, тяжело дыша, жалея, что давно бросил курить. Руки тряслись, в голове беспорядочно метались обрывки мыслей. Через некоторое время, чуточку успокоившись, он двинулся к двери и, проходя, посмотрел в раковину, подумав, что надо бы смыть остатки супа.

Увидев, что находится на дне мойки, Олег отшатнулся, шарахнулся к стене. Земля. Черная, жирная земля, в которой копошились белые черви.

Хватаясь за сердце, он выскочил из кухни. Марина стояла в прихожей, широко расставив ноги, склонив голову, улыбаясь краешком рта. Руки она убрала за спину, и во всей ее позе было что-то настолько неестественное, что Олег испугался еще сильнее, даже про землю и червей позабыл.

– Марина, – прошептал он, когда вновь обрел способность говорить. – Твой суп…

Она глядела искоса, неловко вывернув шею.

– Не нравится? – Резко вскинула голову. Позвонки хрустнули. – А у меня теперь забот полон рот! Полон рот! – Жена оскалилась, словно желая это продемонстрировать. – И времени нет. Давай-ка спать ложиться. Поздно уже.

– Поздно? – растерялся он и поглядел на часы.

Когда вернулся с работы, было около семи. Олег полагал, что прошел максимум час, однако стрелки замерли на отметке десять вечера.

Быть такого не может! Но тьма за окнами была плотная, а в окнах соседних домов горел свет. Марина права: поздно, нужно ложиться спать.

Жена развернулась и неуклюжей, косолапой походкой направилась в спальню.

– Душ не примешь? – спросил он.

– Я и без того чистая. А ты помойся и приходи, не заставляй себя ждать. Все равно ведь придется.

«Что придется? Почему она так странно говорит и ведет себя?»

Олег закрылся в ванной. Просидеть бы здесь всю ночь… Абсурд! Он что, боится собственной жены, с которой прожил столько лет?

Мыкались по общежитиям, потом квартиру получили, обустраивали. Работали, отдыхать ездили (правда, в последнее время жена чаще на дачу, а он – в санаторий). В театры ходили, на выставки. Мать Олега, покойница (умерла два года назад, во время Олимпиады, смотрела по телевизору, как Олимпийский Мишка в небо улетает, и скончалась), очень любила Марину. Невестка готовила вкусно, была мягкой, деликатной; всегда старалась угодить свекрови. Детей, правда, у супругов не было: Марина хотела, но Олег был против, от них суета и шум. А он человек науки.

И вот эту свою Марину, тихую и скромную женщину, он боится?!

Вымывшись, Олег насухо вытерся, бросив взгляд на то место, где прежде висело зеркало. Чертыхнулся про себя: что на Маринку нашло? Климакс, может? Говорят, женщины тяжело переносят этот период.

В спальне было темно. Олег погасил свет в прихожей, вошел, сел на кровать.

– Что с тобой творится? Хочешь, поговорим об этом?

Жена снова лежала на спине, глядя в потолок, освещенная белым светом необычайно яркой луны. Время от времени на луну набегали тучи – и по лицу Марины ползли извивающиеся тени.

– Поговорить хочешь? – глухо спросила она. – А давай!

Олег прилег рядом с женой, она повернулась на бок, и их лица находились друг напротив друга. Неприятный запах накатывал волнами, и Олег скривился от отвращения, радуясь, что в темноте этого не видно. Неужели она не может помыться, зубы почистить? Потом ему пришло в голову: когда человек перестает заботиться о гигиене, это может быть признаком душевной болезни.

– Нет, Олежа, я не сумасшедшая, – произнесла жена, отозвавшись на его мысли. – Дело в другом.

Он вздрогнула, а Марина закинула на него руку. Рука была тяжелая, как плита.

– Не думал, что я вернусь, да? То-то удивился, когда приехала!

– Но ты… Что ты такое…

– Тсс, – прошептала она, – от меня теперь ничего не скрыть. Мы все знаем.

– Мы? Кто – мы?

– Мертвые, – просто ответила Марина.

Олег дернулся, но тяжелая рука жены не давала повернуться. Вдобавок она и ногу на него закинула, и он, придавленный страшной тяжестью, чувствовал себя, как в капкане.

– Ты химик, знаешь толк в таких вещах. Подмешал мне отраву в еду, а я съела ее и померла. Яд особый, хитрый, никаких следов не осталось, никто и не подумает, что это ты! Сердце остановилось, только и всего. А ты бы, когда я не вернулась вечером в воскресенье, стал «беспокоиться», звонить друзьям и знакомым, на дачу бы кинулся, в милицию… А после убитый горем Олег, порядочный человек и отличный семьянин, схоронил бы безвременно почившую жену – и не надо разводиться, делить имущество. Все тебе осталось бы: квартира, машина, деньги на книжке и даже ненужная дача.

Олег снова рванулся, стараясь вывернуться, но Марина была проворнее, навалилась всем телом. На него будто памятник опрокинулся, дыхание сбилось, перед глазами поплыли круги.

– Интересно, Олежа, как скоро ты женился бы на ней? На Ларисе, юной лаборантке с твоей кафедры? Ради этого ведь все затевалось.

– Я… – просипел Олег.

– Она все названивала и молчала, если я брала трубку. Эти молчаливые звонки сводили с ума. Я поверить не могла, что ты и вправду так поступаешь со мной. Что ты, любимый муж, предаешь меня. Наивная! Теперь я знаю, что ты способен на гораздо большее, чем предательство.

Олег не мог вдохнуть, в груди разливался горячий огонь.

– Что? – с притворной заботой спросила жена. – Хочешь знать, как там Лариса? Я навестила ее, дорогой. Она звонила тебе вчера, только ты не понял, кто это. Забавно, верно?

Олег хрипел, чувствуя, что не может уже и пальцем пошевелить.

– Вот мы и поговорили, как ты хотел. Все выяснили. Теперь пора спать.

Марина умолкла, Олег больше не слышал ее голоса. И запаха тоже не было (возможно, потому, что он более не мог дышать). Сознание уплывало, алые кольца разворачивались перед внутренним взором. Вспыхивали и гасли багровые звезды. Тяжесть усилилась, хотя это казалось невозможным, и в мозгу у Олега что-то лопнуло.

Врачи констатировали инфаркт миокарда. Преподаватель университета, талантливый химик, по всей видимости, скончался во сне.

Как вскоре выяснилось, в субботу вечером (или в воскресенье утром) на даче умерла и его супруга Марина. Наверное, должна была вернуться на днях, муж еще не успел забеспокоиться. Однако, как говорили некоторые романтично настроенные люди, почувствовал смерть близкого человека – и ушел следом.

– Надо же, как бывает! Покинули этот мир друг за другом!

Сердобольные люди не знали о другом удивительном совпадении. Примерно в то же время скончалась лаборантка Олега по имени Лариса: сердечный приступ в столь молодом возрасте – это, конечно, ужасно. Бедняжка, видимо, сознавала, что умирает, а иначе почему на ее красивом лице застыла столь жуткая маска ужаса?

Неупокоенные

Парень ворвался в кабинет в семь тридцать три. Костя посмотрел на часы, и тут входная дверь шарахнула, кто-то пробежал по короткому коридору и нарисовался на пороге.

Костя служил в отделении полиции поселка Калачево пятый месяц, искренне надеясь, что это лишь старт будущей блестящей карьеры. Поработает в глуши немного – и уедет в большой город. А что здесь делать? Алкашей местных гонять? С поножовщиной разбираться? Конфликты между соседями улаживать? Ничего стоящего.

Но нынешнее утро, прямо скажем, началось не по привычному сценарию.

Костя и его начальник, капитан Петр Иванович Лобов, замерли и уставились на посетителя. Костя сидел за своим столом, а Петр Иванович собирался чаю себе заварить, поместил пакетик в кружку, сахару добавил, хотел кипятку налить, да так и позабыл, что хотел сделать.

Мужчина лет тридцати с небольшим, стоявший на пороге, тяжело дышал, бешено вращал глазами, испуганно озирался, словно боясь, что на него могут напасть. Одежда посетителя была заляпана грязью, к штанам прилипли листья и хвойные иголки, рукав рубашки в черно-красную клетку был разорван. Костя никогда не видел сумасшедших, но полагал, что именно так они и должны выглядеть: дикий взгляд, волосы торчком, дрожащие губы, с которых вот-вот сорвется вопль или рычание.

Однако мужик не зарычал и не закричал. Он шумно сглотнул и выговорил ломким голосом:

– Помогите. Я их видел. Они гнались за мной.

– Тише, тише. – Петр Иванович поставил на стол чайник, который до этого так и держал на весу. – Вы в безопасности. Давайте мы с вами успокоимся, присядем, да?

Говорил ласково, мягко, как с ребенком. Или с больным, каковым, несомненно, и являлся утренний гость.

– Костик, налей-ка чайку. Вы ведь чаю выпьете?

Мужчина с трудом сфокусировал взгляд на лице пожилого полицейского. Прочтя на нем нечто важное для себя, через пару мгновений неуверенно кивнул и позволил усадить себя на стул.

Костя протянул ему кружку с чаем, но руки несчастного так тряслись, что он расплескал напиток, коричневая жидкость пролилась на ногу, и он зашипел от боли.

– Горячо, – пожаловался мужчина.

Петр Иванович поспешно взял у него кружку и сунул обратно Косте.

– Разбавь! Чего ты кипяток суешь, не видишь, не в себе человек.

Костя видел. Может, лучше медиков вызвать? Наверняка псих из дурки сбежал. Он разбавил чай кипяченой водой из графина и поставил кружку на стол возле странного посетителя.

– Вы не местный? – тем же мягким тоном продолжал спрашивать капитан. – У вас есть родные в поселке?

– Я… Нет. Нет родных. И сам не отсюда.

– Как вас зовут? Откуда вы?

Отвечая на простые вопросы, мужчина постепенно успокаивался. Безумный огонек в глазах не погас, но сиял менее ярко. Он назвал город в семидесяти километрах к югу, Костя там учился на юридическом, а после представился:

– Семен. Бояринов Семен Иванович.

– И я Иванович, – улыбнулся капитан. – Меня Петром Ивановичем зовут. А это Костя. Расскажите нам, Семен, что с вами стряслось. Мы постараемся помочь.

Семен взял со стола кружку, поднес ко рту и сделал большой глоток. Подумал и выпил чай залпом, видно, пить хотел.

– Вы голодный?

Семен помотал головой: нет.

– Если я расскажу, вы не поверите. Сто раз такую фразу в кино слышал, никогда не подумал бы, что сам ее произнесу, – тихо проговорил он.

– А вы давайте по порядку. Так до сути и дойдем. Как вас в наши края занесло? Как, кстати, добирались? На машине?

Семен снова отрицательно качнул головой.

– На электричке приехал. А дальше на велосипеде.

– «Дальше» – это куда же? Куда вы направлялись?

– За грибами. Я, знаете ли, грибник заядлый, а сейчас сезон.

Петр Иванович подтвердил, мол, так и есть. Он и сам тихую охоту уважал.

– Возле города все леса исходил. На форуме прочитал, что в здешних краях такие грибные места есть, что ведрами собирают, и…

Он умолк.

Петр Иванович, боясь, что Семен снова замкнется в себе, задал следующий вопрос.

– А велосипед ваш где же?

– Потерял. В лесу, – отрывисто проговорил Семен. – Шут с ним, с велосипедом, пропади он пропадом, я туда ни за что не вернусь!

– Документы ваши, деньги тоже в лесу? – подал голос Костя.

Семен нахмурился, сунул руку в задний карман брюк и достал связку ключей и несколько денежных купюр.

– Паспорт я с собой не брал. Телефон… – Он потер виски пальцами. – Не помню. Может, выронил, пока бежал. Нет, не помню.

– Ладно, это сейчас не так важно. – Петр Иванович с легким недовольством поглядел на Костю, будто он не то сказал. А что такого? Надо же было про документы спросить! – Итак, вы приехали на электричке, вышли на станции Калачево, а потом что было?

Семен облизнул вновь пересохшие губы. Костя ополоснул кружку, налил воды и протянул посетителю. Тот сделал несколько глотков и начал рассказ. Местами бессвязный, порой вполне логичный, но в общем и в целом настолько чудовищный, что, когда Семен умолк, Костя уверился в мысли: перед ними самый натуральный сумасшедший.

– Дорогу я примерно себе представлял. Надо было от станции влево ехать, затем – до луга, за которым будет старое кладбище, а от него, на форуме писали, по тропинке можно доехать до болота. Там велосипед оставить, возле болот грибное место и есть… Только я сбился с пути. Не там свернул, не на ту тропинку, на болото вообще не попал. Еду, еду, по всем прикидкам уже должно оно быть, а все никак не покажется. Я дергаться начал, куда теперь? Назад к кладбищу вернуться? Заново попробовать? Но, думаю, и в других местах грибы растут, тем более в ельничек въехал, густой такой. Рыжики должны быть, белые. Я приободрился, одна проблема: на велосипеде дальше никак. Решил оставить его, пособирать вокруг.

Семен поведал, что место оказалось вправду грибное. Потеряв счет времени, как всякий азартный грибник, он, шаг за шагом удаляясь в лес, набрал полный рюкзак и корзину. А когда задумался о том, чтобы вернуться назад, к велосипеду, отправиться в обратный путь, наткнулся на это.

– Что там такое было? – спросил Петр Иванович.

– Вещи, – пробормотал Семен. – Углубление в земле, яма. Не очень глубокая, но в ширину и длину довольно большая, а в ней – куча одежды. Мужской, женской, детской.

– Что, просто вот так и лежала? – не удержался Костя.

– Так и лежала, – раздраженно огрызнулся Семен. – Не новенькое, с бирками, а старая одежда, поношенная. Брюки, юбки, кофты, сарафаны. Нижнее белье – колготки, трусы, лифчики женские. Будто пришли человек двадцать, не меньше, скорее, больше, разделись, а шмотки свои в яму покидали. Были поновее вещи, были застиранные, выцветшие. Ветки нависают, защищают, но все-таки и на снегу, и под дождем всё лежало, мокло. Я покопался, внизу вещи слежавшиеся, в пятнах плесени, гнилые даже, но крови не было. От крови должны бурые пятна быть, я в фильмах видел… Не знал, что и думать. Мало ли, может, свалка просто. Но жутко было: среди леса поляна с чьими-то вещами. Кто их сюда принес, зачем, а главное, где люди, которые были одеты в эти вещи? Во мне росла уверенность, что за всем этим стоит трагедия, что-то нехорошее. Захотелось убраться куда подальше. Да и поздно уже. В ельнике всегда было немного сумрачно, но теперь стало почти темно. Я посмотрел на часы. Время до заката, к счастью, оставалось, а темень потому, что небо тучами заволокло – перед дождем. Думаю, этого еще не хватало! Надо велосипед найти и уезжать, пока ливень не начался. Показалось с чего-то, что не найду, но напрасно боялся, вскоре вышел к тому месту, где его оставил. Сел, рюкзак на плечах, корзину с грибами в багажник пристроил и покатил. Но не тут-то было. Стало еще темнее, ветер сильный поднялся, дождь зарядил. Дорогу не видать, да и не дорога это, а тропа узенькая…

– На кочку налетели? – понимающе спросил Петр Иванович.

– То ли кочка, то ли камень. Свалился я с велика, в канаву полетел, раму погнуть умудрился, а вдобавок, в довершение еще и шина лопнула. Корзина опрокинулась, грибы рассыпались, я на земле лежу и думаю, хорошо еще, что цел остался, шею не сломал или руку-ногу. Мне уже не до грибов, чего, думаю, полез в эти края? Занесла нелегкая. А дождь льет все сильнее, время к семи вечера. Я не знал, что делать, непруха! Встал, огляделся; смотрю – вдалеке, за деревьями пространство какое-то. Раньше, когда к ельнику ехал, не заметил, а сейчас показалось, что там строения. Я, дурак, обрадовался, думаю, может, каким-то чудом крюк дал и к станции выбрался? К поселку Калачево. Поспешил туда. Думаю, помощи попрошу. Только это было не Калачево. Деревенька малая, домов пятнадцать, наверное, а кругом – лес. Название еще такое смешное прочел на деревянной табличке, на дороге перед первым домом – Галькино. Я подумал, что за Галька? Или речная галька имеется в виду?

Костя нахмурился:

– Нет в окрестностях деревни Галькино, я бы запомнил!

– Тихо, не мороси, – шикнул на него Петр Иванович, который вообще-то никогда подчиненному не грубил, относился по-отечески.

Что-то было в лице Петра Ивановича, отчего Костя примолк.

А Семен ничего этого не заметил, продолжал свой рассказ.

– Я поначалу обрадовался. Да, не Калачево, до электрички далеко, но ведь можно попросить подбросить меня или велосипед кто-то починить возьмется, доберусь до станции. Это в первый момент было. А потом я пригляделся – деревня-то нежилая. Вечереет, а света в окнах нет. Дворы, дорога – все травой поросло. Да и тишина! Обычно же голоса услышишь, звук мотора или собаки гавкают, хоть что-то. Снова, второй раз за день, прямо пот холодный прошиб – страшно стало. Хотел повернуться и прочь бежать, но передумал. Жалею теперь. А тогда говорю себе: темнеет быстро, дождь усиливается, без велосипеда, пешком сколько буду топать? Электричка последняя не помню, во сколько… Не лучше ли заночевать?

Семен неожиданно зло посмотрел на полицейских.

– Не лучше, не лучше, ясное дело! Надо было бежать со всех ног, но откуда я тогда знал? Понятия не имел, что это за место!

Он допил остатки воды из кружки и с такой силой поставил ее на стол, что она едва не разбилась.

– Пошел, короче, по улице. По пояс в траве иду, по сторонам смотрю, выбираю дом для ночевки. Покрепче чтобы, крыша без дыр. Странное дело, но стекла нигде не побиты. Мальчишки, хулиганы, бездомные – есть же такие, кто не в состоянии пройти мимо целых окон, непременно кирпич бросить надо. А здесь стекла целые. И вид у домов… Стоят, как законсервированные! Окна не только не битые, но и не заколоченные. Когда люди уезжают, они же окна заколачивают? – Не дождавшись ответа, Семен рассказывал дальше: – Возле некоторых домов ржавые машины: в землю уже вросли, ведра старые. Как же, думаю, хозяева уехали, а машины побросали? Вроде с колесами, с целыми стеклами опять-таки. Крыши у многих домов провалились, заборы кривые-косые, на земле валяются. Но в окнах занавесочки виднеются, возле калиток, во дворах – лейки для полива, инструмент садовый. Вид у деревни такой, будто жители вышли ненадолго, а возвращаться не стали. Место это оторопь наводило, сразу на ум поляна с одеждой пришла. И тут, и там жутью веяло, не скажешь иначе. Мне бы уйти, а я… – Семен махнул рукой. – Прошелся по улице туда и обратно, благо она короткая совсем. Нашел дом, самый крепкий на вид. Он на краю деревни стоял, с той стороны, с какой я пришел. Двускатная крыша, бревна черные от времени. Дверь перекосило от сырости, но я смог ее и открыть, и закрыть за собой. Внутри сыро было, пахло противно – затхлостью, плесенью. Сени темные, пол кое-где сгнил, провалился. Дальше – две комнаты, кухня. Я устроился в большой комнате, там стол был и диван, на котором можно поспать. Электричества, конечно, нет. У меня с собой был карманный фонарь, я осмотрелся в доме, хотя смотреть особо и не на что: мебель ветхая, полуразвалившаяся, кругом паутина, грязь, журналы и книги, изгрызенные мышами, обои от стен отваливаются. Холодина еще. Свечку в ящике в шкафу нашел. Спички у меня имелись, но почти все намокли, я отыскал несколько сухих, свечу зажег еле-еле. Погаснет – всё, нечем зажечь. У меня с собой бутерброды были, чай в термосе. Поел, успокоился немного. Обстановка, конечно, как в склепе. А за окном дождь льет, совсем темно. Только бы, думаю, свечка не погасла. В телефоне есть фонарик, но заряд тратить не хочется, а в карманном фонаре тоже батарейка сесть может. Я решил, что лучше всего лечь спать, чтобы время быстрее прошло. А утром встать пораньше и сразу уйти. Сон у меня хороший, к стене прислони – засну. Я мысли от себя плохие гнал, старался вообще ни о чем не думать, прилег на диван, заснул. Проснулся в полной темноте, свечка погасла. Открыл глаза – ничего не вижу, как слепой, но… слышу. Звуки снаружи доносятся. Дождь шуршит, а кроме шума дождя – еще что-то. Лежу, похолодел весь, двинуться боюсь. Шаги! Ходит кто-то, под ногами ветки трещат, и будто натыкается этот ходок на что-то. Представьте, что я почувствовал! Покинутая деревня, полная темень, и кто-то бродит под окнами! На часах – десять минут первого. Глухая ночь. Я встал тихонечко, к окну подошел. Не видно ни пса. Луны нет, небо в тучах. Умнее было не выдавать своего присутствия, но я не мог оставаться в неведении, мне надо было знать, кто там, вдруг тоже путник, как я, заблудился, ищет ночлег! Глупо звучит, но в тот момент мне хотелось в это верить, вот я и включил фонарик, направил в окно.

Семен закрыл лицо руками, раскачиваясь на стуле.

Петр Иванович и Костя ждали.

– Первым я увидел мужчину. Средних лет, полный, живот большой. Лицо отечное, рыхлое. Отвратительный тип и… голый. Совершенно голый, понимаете? В следующий момент гляжу – рядом с ним женщина. Тоже обнаженная, и это было не эротично, а ужасно, не описать, насколько! Кожа у обоих белая, мучнистая, студенистая на вид, в сине-багровых пятнах. Эти люди были мертвы, я сразу понял. Мутные, безжизненные глаза, рты полуоткрытые, клочки волос на черепах – как не понять? Мертвые, они стояли на ногах, а не лежали в могилах, они двигались! Неестественно, тяжело, рывками передвигались, ноги у них заплетались, но они не падали, а шли по двору. И не куда-нибудь, а прямо ко мне, к дому, где я прятался! Я стал водить лучом по двору и увидел: кроме этих двоих, там есть еще люди. Мертвецы! Теперь я знал, чья одежда на лесной поляне, в ельнике. Пока стоял, пытаясь это переварить, уместить в голове то, что видел, мертвецы окружали дом. До меня дошло, что они не просто поздороваться хотят, и мне несдобровать, если доберутся сюда. Я заметался: что делать? Раздался удар в дверь. Я выбежал в сени, лихорадочно соображая, чем ее укрепить. Рядом стоял небольшой комод или что-то вроде того, больше ничего подходящего. Я придвинул его, но особо не рассчитывал, что это поможет. Косяк рассохся, дверь перекосило, ее так просто не открыть, я сам еле отворил. Мертвецы явно не отличаются сообразительностью, они будут долбиться в нее с тупой сосредоточенностью, но их много, рано или поздно они массой своей снесут дверь и ввалятся сюда. Оружия у меня не было, даже топора или пилы я не нашел, но зато топорик для разделки мяса отыскался. Ржавый, небольшой, но хоть что-то. И очень вовремя, потому что, пока я бегал по дому, кто-то из этих тварей подошел к окну. Я услышал стук. Монотонный – тум-тум-тум. Лбом в окно. Стекло же разобьется! Не успела эта мысль оформиться, как раздался звон. Я посветил фонарем и увидел, что мертвая женщина просунула руку в образовавшуюся дыру и слепо зашарила в воздухе. Подскочил, рубанул топориком. Отсек два пальца, они упали на пол – коричневые куски гниющей плоти, меня едва не вырвало от тошнотворного запаха. Хуже всего было, что отрубленные пальцы шевелились, сгибались и разгибались на полу, как мерзкие черви. Покойница лезла в окно. То, что я отрубил пальцы, ее не тревожило. Я понял, что окно мне уже не отстоять, твари скоро влезут в комнату. Кажется, кричал, в голове мутилось. Я вспомнил, что видел в кухне дверь в подпол, побежал, откинул деревянную крышку. Снизу ударила вонь, я отшатнулся, закашлялся, посветил фонариком. Был готов к тому, что и там тоже мертвецы, но никого не увидел. Только воду: подпол был залит черной гнилой водой, я не рискнул сунуться внутрь, мало ли что за мерзость там обитает. Захлопнув крышку, бросился обратно в комнату. Мертвячка уже влезла в окно, я видел ее синюшное лицо так же близко, как сейчас вижу вас! Вслед за ней в комнату пытались влезть и другие мертвецы, а удары в дверь были все сильнее, и дверь трещала, стонала под напором. Я боялся представить, сколько их снаружи, но, если судить по количеству брошенной в лесу одежды, хватит, чтобы разорвать меня… Или что они хотели сотворить. Выход был один – чердак, и я бросился к приставной лестнице. Она была в сенях, я полез вверх. Лестница была ветхая, чуть не рассыпалась под ногами, но все же выдержала мой вес. Забравшись, я втащил ее наверх. На какое-то время я был в безопасности, но понял, что оставил топорик внизу! Болван! Теперь даже этого жалкого оружия нет. Чердак был завален разной ветошью, я толком и не рассмотрел ничего. Оставался шанс найти что-то, чем можно отбиваться, но я понимал: если твари каким-то образом заберутся сюда, мне против них не выстоять. Я осторожно подошел к чердачному окошку, боясь, как бы пол подо мной не проломился. Посветил фонарем и увидел, что с улицы во двор плетутся все новые существа, окружают дом. Мертвецы находились в разной степени разложения, умерли в разное время. Вид голых тел, раздутых или скелетообразных, с остатками плоти, свисающими с костей, вызывал у меня паралич, бессилие. То казалось, что я сплю, мне все снится, то чувствовал, что скоро тронусь умом. Я услышал, что мертвецы прорвались в дом, они бродили прямо у меня под ногами, в паре метров, слепо натыкались на мебель, искали меня. «Бежать!» – решил я. Пока твари копошатся внизу, ищут, я смогу выбраться в окно и удрать. «Они медленные, я сумею», – уговаривал себя. Легко открыл окошко и посмотрел вниз, а там, на мое счастье, торчал проржавевший «каблук». Думаю, спрыгну на него, а дальше – на землю. Мертвецы атаковали дом с другой стороны, под чердачным окошком пока никого не было. Не давая себе времени сомневаться, размышлять, я выбрался из окна и спрыгнул на крышу машины, а с нее – вниз. Бросился в лес, надеясь, что не наткнусь ни на кого, а если наткнусь, то сумею убежать.

– Насколько я понимаю, вам удалось, – сказал Петр Иванович.

– Бежал всю ночь, останавливался, только если не мог дышать. Они вроде не преследовали меня. Не знаю, когда заметили мое отсутствие, шли ли по следу… Постоянно светить себе под ноги я боялся: вдруг свет привлечет их или еще кого. Но время от времени все же включал фонарь, смотрел, есть ли тропа под ногами. Не сбился, повезло.

Семен умолк. Исторгнув, выпустив из себя бредовую, дикую историю, он сжался, словно бы уменьшился в размерах. Петр Иванович положил руку ему на плечо и сказал:

– Давайте мы с вами вот как поступим. У нас душ есть, комната отдыха. Помойтесь, отдохните, а потом мы подумаем, как…

– Нечего думать, – громко возразил Семен. – Я хочу домой. Забыть. Будто не было ничего, никаких больше лесов, грибов, деревень. Есть возможность в Питер уехать, работу предлагают. Уеду и все, конец. Дадите денег, билет купить на электричку? Я потом верну, отправлю, как доберусь.

Он всеми силами старался вычеркнуть всё из памяти, вымарать из жизни, потому и заявление отказался писать, и данные свои оставлять. Жалел, что имя с фамилией назвал.

Полицейские не настаивали. На что им его заявление? Что в нем писать, как стражи порядка должны реагировать?

Семен через несколько минут ушел, взяв деньги на билет. Костик понимал, что больше они его не увидят, и ему даже казалось, что чудаковатого типа, фантазера никогда тут и не было.

– Вот чудик, – хмыкнул Костя. – Может, наркоман? Или больной на всю голову, на учете состоит. Какой пурги нанес!

Петр Иванович молчал, обдумывая что-то.

– Но сам в свой бред верит, сразу видно.

– Не такой уж это и бред, – проговорил Петр Иванович.

– Как это? Начать с того, что деревни Галькино нет!

– Сейчас нет, – ровным голосом сказал капитан. – Но была. Ты не местный, а я… – Он откашлялся. – Была деревня. В девяностые годы оттуда в одночасье жители пропали. И все было так, как говорил Семен: дома брошены, люди словно вышли на минутку и не вернулись. Никто никогда их более не видел. Все люди разом точно не могли решить переехать, никому не сказав, еще и оставив вещи, машины, документы, деньги.

Костик слушал, вытаращив глаза.

– Я в тех краях не был лет тридцать с гаком. Что нынче на месте деревни Галькино, не скажу, но слышал: через некоторое время выгорела она дотла.

– Как Семен мог там оказаться, если деревня стерта с лица земли? Говорю же, выдумал!

– Ага, как же. Он и не знал про ту деревню, и вообще – смысл какой? Но вымершая деревня – это еще не все. Люди в наших краях в начале девяностых пропадали. Грибники, отпускники, местные. Больше десяти человек, в точности не помню. Я тогда только на службу поступил. Искали их, искали – бесполезно. А потом уже и деревня вымерла. Ужас что было. Паника, люди боялись из дому выходить, детей от себя не отпускали, уезжали отсюда. Говорили, маньяк орудует. Зверь завелся, хуже Чикатило! Преступника (или преступников) не нашли, хотя даже из Москвы специалисты приезжали. Никто так и не понял, в чем дело, куда пропало столько народу, что с ними стало. А потом, примерно через полтора года, когда поутихло немного, люди перестали пропадать, такой же грибник, как Семен, нашел поляну с вещами. С одеждой. Все, как описал наш гость. На вещах оставались следы, но не крови, другой биоматериал – волосы, частицы кожи. Московским спецам повезло идентифицировать некоторых, шесть образцов совпали, одежда принадлежала шестерым пропавшим людям. Скорее всего, остальные вещи принадлежали другим исчезнувшим, просто образцы не с чем было сравнить. Но тела пропавших так и не нашли. Не было и предположений, что с ними стало.

– Абсурд, – прошептал Костя. – Так не бывает.

– «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Иногда, думаю, лучше и не знать, что к чему. Смириться. Было и было. Забыть, как Семен. Целее будешь.

Костю это не убедило. Он покосился на окно, в сторону леса, опасаясь, что оттуда выйдут пропавшие больше тридцати пяти лет назад люди – мертвые, но не нашедшие покоя, продолжающие жить подобием жизни. В прошлом бывшие жертвами, а сейчас ставшие охотниками.

Ему тоже, как Семену, захотелось убраться из этих мест, пока не поздно.

– Как вы здесь живете? – тихо спросил он Петра Ивановича. – Зная, что…

– Привык. И ты привыкнешь. Мир велик, в нем наверняка есть страшные, загадочные места и похуже наших. А живут же как-то люди! И мы, Костик, проживем. Такая, видать, судьба.

Тайна тридцатого номера

Небольшой отель располагался в нескольких десятках метров от набережной, вдоль которой теснились многочисленные магазинчики и кафе. В разгар дня отдыхающие погружали тела в сапфировые воды моря и плавали туда-сюда, похожие на ленивых рыб; в специально огороженном «лягушатнике» плескались дети, чуть левее находилась пристань: к услугам желающих – прогулочные лодки, катера, катамараны.

Музыка звучала непрерывно, ветер разносил по побережью смех и голоса. Словом, то был курортный городок – один из множества городков на побережье Адриатического моря.

С балкона номера, который снял Александр, виднелась бело-желтая полоса пляжа. Слышались людские голоса и музыка, пестрые толпы отдыхающих шествовали к морю и обратно.

Приехав сюда, Александр понял, что ошибся в выборе номера, и потому был недоволен. Ему хотелось, чтобы окна выходили на другую сторону, смотрели на горы, что возвышались близ городка, – это больше отвечало бы его замыслу.

Александр надеялся стать писателем, и сейчас, в отпуске, когда можно было не ходить в офис, собирался взяться за историю, которая вызревала в его мозгу уже больше года. Здесь он был один, никто его не знал, ничто не должно было отвлекать; некому усмехаться и говорить, что он занимается чепухой, какой из бухгалтера писатель, гораздо лучше поплавать в море и поваляться на пляже. Молодой человек верил в свою звезду, к тому же на сломе веков и тысячелетий, в наступившем 2000-м году все казалось возможным.

Итак, очутившись в отеле, будущий литератор осознал, что гораздо лучше и спокойнее было бы сидеть на балконе и писать, глядя на горы, а не на смеющихся, жующих, обгоревших, разморенных от жары людей.

Однако ему сказали, что других свободных номеров нет.

– Посмотрите, какой открывается вид на море с четвертого этажа, – воодушевленно говорил администратор. – Все в восторге от пейзажа.

– Я не «все», – чуть высокомерно проговорил Александр и устыдился пафоса своих слов.

– Прошу прощения, но вы забронировали именно этот номер, и мы его вам предоставили. Если бы вы предупредили…

Александр и сам знал, что опростоволосился.

– Не важно. Все в порядке, – сказал он. – Благодарю.

Ближе к вечеру он разложил вещи, принял душ и отправился на ужин. Проходя по коридору, Александр обратил внимание на дверь одного из номеров – тридцатого. Она была закрыта, в замке торчал ключ; через секунду вышла горничная с тележкой. По всему было видно, что номер пуст.

– Здесь ведь никто не живет, верно? – спросил Александр.

Женщина поспешно притворила дверь и натянуто улыбнулась.

– Вам лучше спросить у администратора. Боюсь, я не смогу вам ответить.

Она ушла, но, когда дверь была еще приоткрыта, Александр заметил, что из окна номера видны горы. Тот вид, о котором он мечтал! Александр решительно направился к стойке ресепшен. Администратор улыбнулся дежурной улыбкой и спросил, чем может помочь.

– Почему вы солгали, что свободных номеров с видом на горы у вас нет? Я только что видел, как из такого номера выходила горничная. Он пуст. Не могу ли я туда переехать?

– Боюсь, вы ошиблись.

Администратор нахмурился.

– Я видел собственными глазами, что в тридцатом номере никто не живет.

Лицо администратора стало отстраненным.

– Ах, вы об этом. Мне жаль, но тот номер не сдается, – проговорил он, и больше Александр ничего не мог от него добиться.

В ресторане он сел за столик в углу, обдумывая, по какой причине ему отказали: администратор так ничего и не объяснил. Тут явно крылась загадка, дело было не в неисправной сантехнике или проблемах с электропроводкой.

Тайна тридцатого номера. Это звучало, как название детектива или триллера. Возможно, соответствующую линию получится вплести в сюжет намечающейся книги… Или же начать работать над этой историей! А что? Недавно Александр прочел рассказ мастера ужасов Стивена Кинга «1408», там речь шла о гостиничном номере. А еще у того же Кинга есть знаменитый роман про горный отель, где тоже фигурирует жуткий номер.

Александр углубился в свои мысли и не заметил, как к столику подошел человек.

– Вы позволите составить вам компанию? – спросил он, поздоровавшись.

Александр очнулся от своих грез. Перед ним стоял пожилой седовласый мужчина в светлой рубашке и бежевых брюках.

– Конечно. Присаживайтесь. Добрый вечер.

Они познакомились, мужчина назвался Милошем, просил звать его по имени, запросто. Подошел официант, принес напитки, принял заказ.

– Простите, не хотел любопытничать. Но я слышал, вы интересовались, можно ли переехать в тридцатый номер, а вам отказали.

– Так и есть, – осторожно ответил Александр.

– Они никогда не сдают этот номер, держат его закрытым. Я не впервые останавливаюсь здесь. Во многих отелях есть комнаты с дурной репутацией, которые предпочитают не сдавать, тут как раз такой случай. Видите ли, персонал отеля убежден, что тридцатый номер вовсе не пуст. Постояльцы, которые заселялись туда, сбегали, не выдержав и одной ночи.

Александр подался вперед.

– А вы, случаем, не знаете, в чем причина? В номере обитает привидение?

Милош улыбнулся.

– В некоторые вещи трудно поверить, но от этого они не перестают существовать. Я знаю историю тридцатого номера и могу рассказать ее вам – в точности так, как рассказали ее и мне в свое время.

– Был бы очень признателен!

Официант принес заказанные блюда, расставил перед гостями тарелки. Ужин оказался невероятно вкусным, но Александр был так увлечен рассказом, что ел автоматически, не замечая этого.

– Все случилось в первое десятилетие после окончания Второй мировой войны. Этот отель был построен еще раньше, у него долгая история и отличная репутация. Неудивительно, что наши героини остановились именно здесь, когда решили провести два летних месяца на морском побережье…

…Мария и Анастасия были сестрами. Разница в возрасте незначительная, всего-то два года, и они были близки не только как сестры, но и как подруги.

Родители умерли, когда девочки были совсем малы, воспитывала их богатая тетушка, которая отдала богу душу полтора года назад. Нрава она была крутого, держала воспитанниц в строгости, сумела привить им хорошие манеры, но не сделала главного: не нашла девушкам подходящих женихов. Да и в целом старалась изолировать их от мужского общества, посему сестры, в их двадцать восемь и тридцать, были в этом вопросе наивнее иных выпускниц школы.

Впрочем, замуж и не собирались, им всегда, с детства, довольно было общества друг друга (повторим, что сестры были очень дружны). Внешне они были похожи, не дурнушки, но отнюдь не красавицы, однако Анастасия, младшая, по общему мнению, была посимпатичнее.

Война унесла жизни огромного количества мужчин, так что шансы найти вторую половину приближались к нулю. Мария и Анастасия смирились, что останутся старыми девами, и относились к этому нормально, когда в их жизни появился Душан.

Он приехал на курорт отдохнуть после увольнения из армии. Душану было за тридцать, был он весьма недурен собой, особенно на вкус тех, кому по душе мужчины грубоватого, простого склада.

Сестры познакомились с ним за завтраком, и вскоре Душан уже сидел с ними в ресторане за одним столиком, сопровождал во время прогулок, приносил шаль в прохладную погоду и лимонад в жару. Причем было очевидно, что за младшей сестрой он всерьез ухаживает, а старшей просто оказывает знаки внимания из вежливости.

Поначалу это казалось сестрам забавным, они посмеивались над Душаном и его влюбленностью в Анастасию, но довольно скоро стало не до смеха.

Анастасии открылся новый мир – мир, в котором она была желанна: на нее смотрели восхищенными глазами, старались привлечь ее внимание, выслушивали и стремились угодить. Такие вещи действуют на женщину лучше самой дорогой косметики, и вот уже Анастасия, которая прежде была просто миловидной, внезапно превратилась в обворожительную фею: голос стал более звонким, а взгляд – сияющим, на щеках цвел нежный румянец, в посадке головы появилось что-то королевское, горделивое.

Ясно было, что отношения Душана и Анастасии крепнут, дело движется в сторону предложения руки и сердца. Это было бы замечательно, если бы не Мария, которая очутилась в ужасном положении.

Впервые в жизни она ощущала, что является помехой. Очевидно, влюбленным хотелось проводить время вдвоем, они обменивались улыбками, держались за руки, у них появились свои шуточки, Мария же была третьей лишней. С ней общались из милости! Ею пренебрегали.

Когда же сестры оставались наедине, Анастасия только и делала, что говорила о своем возлюбленном и строила планы счастливой семейной жизни. На сестру поглядывала с некоторым снисхождением и высокомерием: что она понимает в жизни, бедняжка?

На фоне похорошевшей, цветущей сестры Мария выглядела угрюмой и неуклюжей, платье сидело на ней хуже, волосы были тусклыми. К тому же и финансовая сторона дела отнюдь не радовала. В завещании тетушки, которая старательно оберегала племянниц от знакомств с представителями противоположного пола, имелась невероятная деталь. Там указывалось, что до брака состояние принадлежит Марии и Анастасии в равной степени, но та из сестер, которая первой выйдет замуж, получит две трети всего, другой же достанется лишь одна треть. И этого, конечно, немало, но все же!

Мария, для которой сестра была самым близким человеком, поняла, что никогда и никого не ненавидела сильнее. Она пыталась образумить сестру («Ты не знаешь этого человека!»), взывала к благоразумию («Вы не пара, он с тобой из-за денег, он знает, как ты богата!»), плакала и жаловалась («Ты перестала со мной общаться, отшвыриваешь, как ненужную вещь, это нечестно»).

Однако добилась противоположного эффекта: Анастасия обвинила ее в зависти, черствости и эгоизме.

Каждый новый день усугублял конфликт, делал трещину между ними все шире. Со стороны никто ничего не замечал, но сестры превратились из самых родных людей в злейших врагов – и все за каких-то пару недель.

Однажды Душан предложил им отправиться на прогулку в горы. Близ города высилась Скала Невест – романтично, не так ли? С нее открывался чудный вид, хотя добраться было нелегко. Но что может быть лучше прогулки в приятной компании?

Отправились в путь в восемь утра. Душан арендовал автомобиль, нанял водителя. Ехали около получаса, затем, оставив машину и шофера дожидаться их, двинулись пешком. Дорога все круче забирала в горы, но идти было легко: прекрасная природа, сквозь ветви деревьев видна васильковая морская гладь.

Влюбленные ворковали, держась за руки, и Мария оставила их позади. До Скалы невест она добралась первой. Вид и вправду был невероятный, Душан оказался прав. Головокружительная высота, ярко-синее море, переливающееся золотом в солнечных лучах, далеко внизу раскинулись прибрежные поселки и отдельно стоящие домики, казавшиеся игрушечными.

– Боже, до чего хорошо! – воскликнула Анастасия, появляясь за спиной Марии. Она подбежала к сестре и обняла ее. – Прости, я была невыносима в последнее время. Ты права, это я эгоистка, а не ты, счастье сделало меня слепой. Но теперь все изменится.

– С чего бы? – напряженно спросила Мария, втайне надеясь, что парочка поссорилась, и жизнь снова станет прежней.

Однако Анастасия сказала совсем другое.

– Душан только что сделал мне предложение, и я согласилась. – Она покраснела и глупо хихикнула. – Я сказала, что хочу тотчас рассказать тебе, и Душан ответил, что оставит нас одних, нарвет пока цветов. Милая, тебе всегда найдется место в нашем доме, мы будем жить все вместе: ты, я, мой муж и, в будущем, наши дети. Я буду внимательна к тебе, поверь.

Мария слушала – и не слышала. Приживалка при госпоже – вот кем ей предлагалось быть! Стать тенью, компаньонкой, нянькой для их будущих детей, радоваться крохам внимания, которые будут перепадать на ее долю.

В глазах потемнело, и то была не фигура речи. Марии показалось, что солнце погасло, ничего хорошего, светлого и радостного в жизни уже не будет. Она стояла на краю обрыва, и в голову пришла мысль о том, не лучше ли сделать шаг и покончить с этой мукой?

Мария посмотрела в счастливое лицо сестры и вдруг подумала о другом. Вот она, виновница ее несчастья. Предательница, оттолкнувшая родного человека, променявшая сестру на того, которого она знает меньше месяца.

Злость, обуявшая Марию в эту минуту, была подобна черному урагану. В следующее мгновение, не успев толком ничего обдумать, она схватила Анастасию за плечи и резко оттолкнула от себя.

Хотела ли Мария столкнуть сестру со скалы или ей были противны фальшивые объятия, лживые речи, и она желала отбросить их от себя? Кто скажет…

Однако вышло так, как вышло. Секундой позже Анастасия, как большая белая птица, не успев даже вскрикнуть, полетела вниз с огромной высоты. Только что стояла рядом – и нет ее!

Мария была потрясена, еще не сознавала того, что натворила, когда услышала:

– Что ты сделала? Ты убила ее! Убила Анастасию! – Отшвырнув букет, который держал в руках, Душан пересек поляну и приблизился к Марии.

– Я не хотела! Это вышло случайно! – воскликнула она, ломая руки.

– Ложь! Я все видел и расскажу об этом. Ты завидовала сестре и убила ее – вот что ты сделала! Тебя посадят в тюрьму.

Мария закрыла лицо руками и разрыдалась. Душан умолк, а через мгновение заговорил снова, и голос его звучал тихо и вкрадчиво.

– Но есть и другой выход. Мы ведь почти стали родственниками, я не желаю твоей погибели. Я единственный свидетель, могу подтвердить, что ты не нарочно. Или же могу ничего не говорить: мы с тобой скажем, что отстали, а Анастасия пришла на Скалу Невест одна и, вероятно, оступилась. Люди поверят, зачем нам лгать, мы оба любили ее!

Мария отняла ладони от лица.

– Что ты хочешь взамен?

– Взамен я сделаю тебя счастливой. Ты тоже хотела замуж? Так я стану твоим мужем. Мы никому ничего не скажем, будем скорбеть, уедем отсюда, а через положенное время тихо поженимся.

– Тебе все равно, на ком жениться? – еле выговорила Мария.

Душан принялся объяснять, что обе сестры ему понравились, он долго не мог выбрать. Но Мария не была дурочкой. Она оказалась права: проходимцу нужны были только деньги Анастасии, ни о какой любви не было речи. А сейчас все устроилось даже лучше: вместо двух третей состояния он получит его целиком, женивший на второй сестре. И у нее нет шанса отказаться от постылого брака с низким человеком, иначе Душан сдаст Марию полиции!

«Нет выхода?» – произнес холодный голос в ее голове.

Мария посмотрела на мужчину и сказала:

– Ты глупец, Душан. Вот ты и выдал себя! Я предложила сестре устроить проверку перед свадьбой, разыграть эту сцену. На самом деле Анастасия жива, теперь она знает цену твоим словам, никакого брака не будет!

Душан побледнел и неуверенно проговорил:

– Чушь собачья! Я же сам видел, как…

Мария подошла к краю обрыва, глянула вниз и произнесла:

– Сам взгляни на свою невесту!

Будь у Душана больше времени на размышления, не будь он так растерян, конечно, не поверил бы. Да он и в этот миг не верил, но машинально сделал шаг и посмотрел вниз. Дальше было просто. Когда мерзавец полетел в бездну, Мария ничего не почувствовала, кроме удовлетворения и сознания своей правоты.

Конечно, гибель сестры стала для нее тяжким ударом, поэтому, когда она прибежала к водителю, ожидавшему их, рассказала, что заблудилась, потеряла сестру и ее жениха из виду, Мария выглядела естественно. И потом, когда тела нашли внизу, ее скорбь и потрясение смотрелись очень натурально. К тому же все знали, насколько сестры были близки, привязаны друг к другу, и сочувствовали ей. Никто не заподозрил Марию, она могла бы вернуться домой и жить дальше, примирившись со своей совестью, если бы…

Если бы каждое действие в подлунном мире не имело последствий.

Тем же вечером Мария увидела на столике браслет сестры. Его не могло там быть, ведь он находился на руке Анастасии, когда она упала со скалы. Возможно, украшение сняли с сестры или нашли возле тела и принесли сюда, а она не заметила этого, убеждала себя Мария, но страх не оставлял ее.

Ночью она не могла заснуть, даже лекарство не помогло. Около полуночи в смежной спальне зажегся свет. Голос сестры произнес:

– Мария, подойди, поцелуй меня на ночь. У меня нога болит, должно быть, подвернула.

Как заводная кукла, встала Мария с кровати, пошла на зов. А когда вошла в спальню, не сдержала крика: в кресле сидела изуродованная падением покойница. Из разбитого черепа текла кровь, одного глаза не было, сломанные ноги и руки страшно вывернуты.

– Отчего ты не подходишь ближе? – проскрипела покойница и поднялась с кресла.

– Нет! Нет! – вскрикнула Мария.

Мертвая сестра шла к ней, ноги ее выворачивались из суставов, сгибались и разгибались в невозможных местах, а синие губы кривились в усмешке.

– Ну же, сестричка, обнимемся?

Мария закричала и отпрянула, наткнувшись на что-то позади себя. Обернувшись, увидела возле двери Душана. Он тоже был мертвее мертвого и тоже ухмылялся, широко раскрыв рот. Мария потеряла сознание.

На вопли ее прибежали люди, вышибли дверь. Молодую женщину перенесли в кровать, спешно вызвали доктора. На утверждения Марии о ночных гостях все переглядывались, пожимали плечами и говорили, что это следствие перенесенного потрясения и горя.

На следующий день ничего не закончилось, стало хуже. Вещи покойной сестры, которые были на ней в день смерти, – пояс, шейный платок, сережки, часы на цепочке – обнаруживались в номере. Всюду, куда шла Мария, ее преследовали мертвецы, их голоса неумолчно звучали в голове: нашептывали, укоряли, пугали. Холодные мокрые руки касались лица и затылка, запах разложения плыл в воздухе.

Не в силах выносить этого, поздним вечером Мария покончила с собой. Ее пытались остановить, когда она, стоя на подоконнике, кричала, что больше так не может. Признавшись в двойном убийстве, она выпрыгнула из окна. В комнате были доктор, горничная, ночной уборщик, но никто из них не знал, что возле подоконника стояли еще двое.

Анастасию и ее жениха видела лишь Мария, и последним, что она услышала в своей земной жизни, были слова сестры:

– Прыгай и присоединяйся к нам. Мы все равно никогда не оставим тебя в покое. Убегать бесполезно.

Мария прыгнула и, по-видимому, присоединилась к сестре и Душану, потому что с тех пор, вот уже полвека, все трое остаются в тридцатом номере, являясь всякому, кто решится поселиться там.

Милош завершил свой рассказ.

– История потрясающая, трагическая, ничего не скажешь, – проговорил Александр, окончательно решив, что его книга будет драмой сестер. Былой замысел теперь казался ему пресным.

– Но вы не поверили, так ведь?

Александр не знал, как ответить таким образом, чтобы не обидеть нового знакомого, который, похоже, был мистически настроен.

– Вижу, что нет. Я вас понимаю, сам таким был. Мы с женой приезжали сюда в семьдесят восьмом, только-только поженились. В то время снять тридцатый еще было можно, хотя сдавали его крайне неохотно. Но я сумел договориться с администраций, нам позволили заселиться.

– И что же?

– Два часа, – проговорил Милош. – Ровно столько нам понадобилось, чтобы навсегда пересмотреть мнение об устройстве мира. Иная реальность существует, после смерти мы продолжаем жить. И крепче всего держат грех и безвременная гибель.

Александр все еще не мог понять, как отнестись к этим словам, и в итоге решил, что его собеседник слишком восприимчив, а вдобавок чудаковат. Милош заметил это и был слегка раздосадован.

– Пожалуй, мне пора, – произнес он, отодвигая стул, попрощался и ушел, оставив Александра в одиночестве допивать свой кофе.

Спустя некоторое время, когда совсем стемнело, Александр отправился к себе. Проходя по коридору мимо тридцатого номера, он услышал доносящиеся изнутри негромкие голоса.

Женщина заливисто смеялась. Мужчина тихо говорил что-то.

«Так это досужие вымыслы! В номере живут, меня провели!» – сердито подумал Александр.

В двери торчал ключ, и он, повинуясь порыву, повернул его в замке и открыл дверь.

Мельком подумалось, что это невозможно, получается, находящихся в номере людей зачем-то заперли на ключ снаружи. Но было поздно менять решение: дверь отворилась. Прав был Милош: увиденное навсегда изменило мировоззрение Александра.

Свет из коридора пролился в номер, и Александр увидел, что за столом сидят мужчина и женщина. Старомодные одежды – на это обратил внимание в первый миг. А после ему стало не до туалетов. Мужчина и женщина синхронно повернули к нему головы, и оказалось, что у женщины нет одного глаза и размозжен череп, а черные губы мужчины расплылись в безумной улыбке. Лица их были окровавленными, трупные пятна цвели на коже, в волосах запутались водоросли.

– Входите, составьте нам компанию, – раздалось сбоку, и Александр увидел женщину со сломанной шеей, в светлом платье, перепачканном кровью. Мария вскинула руку и приглашающим жестом поманила Александра к себе. – Мы с сестрой и ее женихом хотим сыграть в бридж, а это парная игра. Вы не откажетесь стать моим партнером?

Собачий угол

Митя обожал своего деда. Бабулю тоже, но она умерла в прошлом году, остался только дедушка. Он жил на соседней улице и забирал внука из детского сада, а позже из школы (Митя ходил во второй класс), кормил обедом, помогал делать уроки. Дед и внук вместе читали, мастерили, ходили гулять в соседний парк.

Дедушка не сердился, не ворчал, не требовал отличных оценок. С ним было легко, и поэтому, если кого-то и мог Митя спросить о том, что его интересовало, то только у деда.

Сегодня они шли из школы кружным путем, так это называли. Погода хорошая, а значит, путь был такой: прогуляться по парку, а уж потом идти домой.

– Дед, ты про Кровавый перекресток знаешь? – спросил Митя.

– Собачий. Мы его раньше так называли, – ответил дедушка. – Ты ведь про перекресток улиц Гоголя и Пятого года?

– Да, кажется, – неуверенно ответил мальчик. – Папина и мамина работа рядом. Мы вчера ехали мимо, там две машины врезались. Одна на боку лежала. Скорая была рядом, значит, кто-то пострадал, так мама сказала. А еще сказала, что опять на Кровавом авария, что они постоянно случаются.

– Да, тот самый перекресток. Знаю про него, как же.

– Дед, а почему Собачий?

– В прежние времена там был Собачий угол, старожилы место это хорошо знают. Пустырь громадный, собаки бездомные жили. Даже когда город стал расти, застраиваться, новые дороги проложили, тот перекресток так и остался – Собачий. Когда старики вроде меня помрут, некому его будет так называть.

Мысль о том, что дедушка может умереть, пугала. Митя покосился на старика, сжал его руку. Дедушка не может умереть. Точка.

– Зачем его Кровавым зовут? – спросил Митя, скорее, чтобы не думать о страшном. Спросил – и сообразил, что ответ деда тоже может быть про страшное. Хорошее, доброе место кровавым не назовут.

– Аварии то и дело случаются. Вроде и светофоры, и дорога отличная, все просматривается, полотно дорожное целое. Но то машины столкнутся, то пешехода собьют. И всегда смертельные исходы. Гораздо чаще, чем на других улицах нашего города.

– Почему так? – спросил Митя.

Они уже пришли в парк, купили, по обыкновению, мороженого, не спеша двинулись по аллее.

– Наверняка не скажу, кто ж знает. Но есть одно предположение. Только в двух словах не расскажешь.

– А ты не в двух!

Дед улыбнулся.

– Что ж, если не в двух… Мне в ту пору десять лет было, чуть постарше, чем ты сейчас. Мы с родителями, бабушкой и тетей жили неподалеку, Собачий угол был от нас в десяти минутах ходьбы, и мы с друзьями обожали там играть. Огромный пустырь, небольшая рощица с краю, а еще дом. Старой постройки, дореволюционной. Хоть крыша была местами дырявая, окна и двери выбиты, но стены крепкие, толстые, на совесть строили в былые времена. Мы, мальчишки, постоянно на пустыре ошивались; и в роще, и в доме играли. Вечерами в доме старшие ребята собирались – у них свои дела, взрослые. Пива выпить, на гитаре побренчать. А нам – прятки, догонялся. Штаб у нас там был, в пристройке. Обустроили, как сумели: стол притащили, топчан разбитый. Глаза закрою – и вижу, как сидим мы, болтаем, смеемся.

Годы были послевоенные, начало пятидесятых. В наших краях бои во время войны шли, рядом с пустырем многие дома разбомбили, а этот уцелел. Говорили, штаб был гитлеровский. А другие говорили, что госпиталь наш. Но одно точно: дом во время войны играл важную роль. А самым загадочным местом в доме был подвал.

И пустырь, и дом мы сверху донизу облазили, каждый уголок, каждый закуток знали, но в подвал не совались никогда. Не только мы, старшие мальчишки тоже. Не то чтобы это обсуждалось, запрет какой был… Но все понимали, знали: не стоит туда ходить. Лучше забыть о его существовании.

– Папа говорит, это называется «игнорировать», – вставил Митя.

– Верно говорит, – согласился дед. – Рассказ мой будет про то, что случилось летом, в июне. Недавно каникулы начались, и мы с ребятами всё свободное время проводили на пустыре. Собака Чапа родила щенков, мы с ними возились. Играли в салки. В штабе нашем торчали часами напролет – устали за партами сидеть. И, знаешь, через пару дней стал я замечать кое-что. Не знаю, что думали другие, я ни с кем это не обсуждал, но мне стало казаться, будто в доме живет нечто дурное. То, что нас, детей, подкарауливает. Надо сказать, страшилок про дом ходило много, я их хорошо знал. Место считалось опасным, страшным, но… как-то не всерьез, что ли. Вурдалаки и оборотни – жуткие твари, но никто их по-настоящему не боится, понимаешь, о чем я?

Митя кивнул.

– Страшилки были связаны с подвалом. Говорили, внизу обитает некое зло. Какое? Никто не знал, выдумывали только. Рассказывали, будто живет людоед. Заманивает детей, сжирает, а кости по дому раскидывает. Коська, мальчик один, божился, что видел эти кости, слышал, как людоед хрустит и чавкает. Где кости-то, спрашивали мы, а Коська отвечал, собаки растащили. Или говорили, что в подвале пыточные камеры были, и духи убитых, замученных стонут, грозятся отомстить всем живым за свою раннюю смерть. Кто-то утверждал, что голоса слышал: смех зловещий, бормотание. При этом в доме периодически случались несчастья. Объяснялись они вполне понятно: драка, упился кто-то насмерть, ограбили заезжего человека. Никакой мистики, но… Проходило время после очередного трагического события – и слухи ползли, люди начинали шептаться, что за смертями стоит потусторонняя сила, которая заморочила, заставила, к примеру, друзей подраться до смерти. Или что шея у ограбленного так свернута была, как ни один человек свернуть не сможет. И прочее в таком духе. Сам я в это не верил, ничего не слышал возле подвала. До того лета, о котором веду речь.

Дед и внук сели на лавочку, рассказ старика продолжился.

– Началось с того, что я однажды явился на пустырь первым, зашел в дом. Дождь сильный начался – внезапно как-то, резко. Вместо того чтобы обогнуть дом и в пристройку нашу зайти, я забежал в главную дверь, оказался в холле. Никого не было, дождь лил за разбитыми окнами, и сквозь его шорох мне послышался голос.

Почудилось, по имени меня зовут. Кажется, дед звал, и я подумал, может, он выпил и встать не может? Водился за ним такой грешок. Я стал озираться и понял, что зовет он меня из глубины здания. Говорю, дед, иду, погоди. Двинулся на зов и дошел до двери, ведущей в подвал. Она была приотворена, хотя обычно бывала закрыта. Хотя и не было замка, но дверь открывалась туго. Значит, дедушка внутри?

Я подошел ближе, прислушался, окликнул, но он не ответил. Показалось? Ничего я не услышал, зато вижу – блестит что-то возле двери. Нагнулся – монетка. Полустертая, маленькая, серебряная. Целое сокровище! Как ее никто не нашел до меня? Я спрятал монетку в карман и услыхал голоса друзей. Побежал к ним, а перед этим оглянулся. Дверь в подвал закрыта! Я не закрывал ее, но теперь никакой щели не было.

Мне пришло в голову, что кто-то открыл дверь, положил возле порога подарок для меня и скрылся. Глупость, конечно, но я долго не мог перестать думать об этом и удивляться.

В другой раз мы играли в доме в жмурки. Я водил, мне завязали глаза. Остальные должны были хлопать, а ведущий – ориентироваться по хлопкам и ловить. Повязка была плотная, я ничего не видел. Друзья прятались и хлопали, я шел за ними, но поймал только Таню и все того же Коську. Они были самые нерасторопные, неуклюжие.

Шел я за хлопками; хлопали громко, прямо над ухом, а ухватить не мог. Раз, другой, третий – и я уперся ладонями в стену. Нет, чувствую, не стена, а дверь. А из-за двери – хлопок! Все, говорю, выходи, так нечестно, за дверями прятаться нельзя, я тебя нашел.

Никто не отвечает. Окликаю друзей по именам, молчат. Я разозлился, снял повязку. Смотрю – стою возле подвала! Уговор был: туда не ходить. Кто меня заманил? И в ту секунду снова хлопнули. Оттуда, из подвала хлопок слышался!

Честно говоря, я не сдержался, заорал и бегом прочь. Друзья мои в большом зале стоят, переглядываются: что случилось? Кто из вас, говорю, в подвал меня заманивал? Спрашиваю – и вижу: никто из них этого не делал, да и они все тут! Но тогда кто внизу?

Дня три я в старый дом не ходил. Разные предлоги искал. Но детская психика устойчива, страх позабылся, и вот уже опять я вместе со всеми в доме, играем, веселимся.

Коська хвастался, что нашел цепочку. Медную, толстую. Я не удивился, когда он сказал, что лежала она возле подвала.

– Послышалось, смеется кто-то, – говорил Коська, – голос на сеструхин похож. Я подошел, сеструхи нету, а цепочка – вот она!

Через два дня мой лучший друг Сеня нашел около подвала фонарик. Настоящий, работающий, аж дух захватывало, ни у кого из нашей компании такого не было. И Коська возьми да скажи:

– А если внизу сокровище?

Прежде никому это в голову прийти не могло. Какое сокровище? Сундуки с золотом?

– Если возле двери ценности можно найти, – говорит Коська, – то внутри сто процентов есть еще что-то получше.

Я им про монетку уже рассказал. Логика была: денежка, цепочка, фонарь вправду взялись откуда-то. Позже я думал, что обитавшее в подвале зло прельщало нас, дурачков, как приманивало голосами наших родных или хлопками в ходе игры в жмурки. Нам бы насторожиться, бежать подальше, но никто из нас не испугался. Зато пришла идея сходить в подвал и взглянуть.

– Давно надо было! – азартно сказал обладатель фонаря Сеня.

Мы смотрели на него с завистью. Еще бы! Всем хотелось найти клад в подвале. Поэтому мысль сходить туда пришлась по душе.

– Кто пойдет?

Нас было в тот момент семеро. В подвале хоть глаз выколи, идти без фонаря опасно, ступени крутые. А фонарик один на всех.

– Я пойду, – сказал Сеня, – еще одного человека могу взять, на двоих у нас будет один фонарь. А остальные пусть у двери караулят.

Кому идти с Сеней? Он всех обвел взглядом, хотя заранее ясно было, кого выберет. Лучшего друга. Меня. Остальные зубами скрипели от разочарования, не понимая еще, насколько им повезло.

– Ох, дед, ты сильно боялся? – спросил Митя.

– Было дело. Я же говорил, что-то мне покоя не давало. Думал, обитает в подвале нечто, не сокровища там, а чудовище. Но сказать об этом не мог: кому охота трусом прослыть?

Сеня включил фонарь, и мы пошли. Дверь открыли с трудом, все вместе еле-еле отворили. Скрипела она на весь дом, а я подумал, как же она в тот день, когда мне дедов голос мерещился, свободно и бесшумно закрылась?

Внутри – темнотища. А ведь свет должен проникать, освещать хоть небольшое пространство. Но нет! Эта тьма была голодной, она проглотила свет, клубясь черным туманом у самого порога. Войти туда было все равно, что погрузиться в болото. Мне захотелось сказать, что я не пойду, но Сеня уже шагнул, и мне пришлось идти за ним, а иначе какой я друг?

Сеня подсвечивал ступени, мы взялись за руки. Наверное, это было не по-взрослому, но мы схватились друг за друга инстинктивно, желая почувствовать человеческое тепло.

Ступеней было штук пятнадцать, не меньше. Мы шли, а мальчишки сверху подбадривали. Чем ниже мы спускались, тем холоднее становилось, но оно и понятно: в погребе тоже холодно, бабушка там хранила квашеную капусту, маринованные огурцы и грибы.

Вот и до дна добрались. Прислушались – тихо. Свет, что шел от двери, был высоко, далеко. Кажется, слишком далеко, и это казалось необычным. Сеня посветил фонарем вокруг.

Мы стояли в довольно большой квадратной комнате, из которой уходили вглубь три коридора. Сеня крикнул, что здесь целый лабиринт, и голос его прозвучал тонко, взметнулся ввысь. Мне хотелось одернуть его, сказать, чтобы не кричал, потому что оно может услышать. Что за оно, я, конечно, не знал, но возникшее несколько дней назад ощущение, что подвал обитаем, сейчас многократно усилилось.

– Идем направо, – решил Сеня, и мы пошли.

Коридор был длинный, с низким потолком, настоящий лаз, справа и слева – комнаты. Одни пустые, в других стояли ящики, валялся разный хлам.

– Надо прийти еще раз и осмотреть ящики повнимательнее, – сказал Сеня, и я согласился, хотя единственное, чего мне хотелось, – выбраться отсюда и никогда не возвращаться.

Сеня опасности не ощущал, бодро ходил из комнаты в комнату, отпускал шуточки, пинал ящики и кучи мусора, строил планы, сколько интересного и ценного мы вытащим из подвала, когда придем в следующий раз.

Мы уходили все дальше от квадратного зала, провели в подвале не менее десяти минут, когда я услыхал звуки. Замер, прислушиваясь, Сеня тоже умолк. Шаги, шуршание, топоток, покашливание, сдавленный смех.

– Наши? – прошептал Сеня.

Но мы оба знали, что это не так. У ребят не было фонарика, а спускаться в темноту без него никто из приятелей не рискнул бы. Звуки стихли.

– Показалось, – чуть громче сказал Сеня. – Эхо, наверное.

– Пошли наверх, – твердо проговорил я.

– Ты чего, мы же не все осмотрели, – возмутился Сеня, и я в отчаянии подумал, что мне его нипочём не уговорить, он упрямый, и одному не уйти, друга ведь не бросишь.

Сеня вышел в коридор из комнаты, где мы были, устремился в следующее помещение. Я плелся за ним, проклиная все на свете. Сеня посветил фонарем, и белый луч вырвал из тьмы фигуру.

Высокий человек в длиннополой одежде стоял в углу. Нет, не стоял, висел – ноги его не касались пола! Сеня завопил, а у меня язык к гортани прилип, ни звука не мог выдавить. Закричав, Сеня взмахнул руками, и луч фонаря переместился, а когда друг опять осветил тот угол, где стоял незнакомец, там никого не было. Зато на полу лежала груда тряпья.

Комната была пуста. Мы постепенно приходили в себя, и Сене неловко было за свой испуганный крик (я промолчал отнюдь не из-за храбрости, но он-то этого не знал).

– Тень просто. Ничего страшного, – угрюмо буркнул друг.

Развернулся и пошел прочь, но в тот последний миг, когда свет скользнул по тряпкам, лежащим на полу, я увидел, что гора тряпья пошевелилась. Там было что-то живое, и я ни на секунду не подумал, что это крысы. Больше всего оно напоминало присевшего на корточки человека.

Это стало последней каплей. Я представил себе, как некое существо висело под потолком, а потом бесшумно опустилось вниз, свернулось клубком, чтобы усыпить нашу бдительность и схватить. Оно играло с нами, наслаждалось нашим смятением, страхом! Я схватил Сеню за руку и твердо сказал:

– Хорош! Мы идем наверх. Мне здесь не нравится.

Сене тоже перестало нравиться, хотя он и хорохорился. Если бы не его испуганный крик, он сам предложил бы уйти, но опасался, что я посмеюсь над его страхом. А раз я сам предлагал, то он мог согласиться без ущерба для своей гордости. И сделал это с облегчением.

Мы пошли в зал с лестницей. Меня мучил страх, что мы заблудимся, но, когда увидели крошечный квадратик света, льющегося из двери, я поверил, что все обойдется. Мы побежали вперед, луч фонаря метался, касаясь стен и пола, и Сеня весело говорил, что ребята очумеют, когда услышат наш рассказ.

Вот и лестница. Подойдя к ней, я услышал позади шорох. Недавно мы слыхали его, списали на эхо, но теперь я понял: так шелестит край длинных одежд, касаясь пола.

«Оно за моей спиной, идет за нами!» – в панике подумал я.

Сеня уже поднимался по лестнице, и я рванул за ним. Еще немного, еще чуть-чуть! Мы видели лица друзей, слышали их голоса и смех, а потом…

– Дедушка, что потом? – спросил Митя, поскольку рассказ старика прервался, дед умолк и нахмурился.

– Дверь захлопнулась. Мы решили, ребята над нами подшучивают. В два счета добрались до маленькой площадки перед дверью, стали стучать, требовали, чтобы нас выпустили. Дверь была тяжелая, дубовая, наверное, еще и металлом обитая, никак ее не открыть. Ребята кричали снаружи, но мы не могли разобрать слов.

– Что за шутки! – орали мы. – Выпустите!

Никто не открывал. Закрыто было наглухо. Прижавшись друг к другу, согнувшись (в полный рост не встать), мы с другом бились в проклятую дверь, а потом услышали, что кто-то поднимается по ступенькам. Не сговариваясь, обернулись и стояли теперь спиной к двери.

– Кто там? – выкрикнул Сеня.

Ответом были шаги, шуршание, шепот.

– Убирайся! – снова громко сказал Сеня, и я восхитился его смелостью.

Мой друг вскинул фонарь, как шпагу и…

Существо стояло перед нами. Черный плащ или что-то подобное. Белое лицо. Я не запомнил больше ничего, а может, память блокирует воспоминание. Но я знаю: мне не показалось. Тварь была там, стояла в двух шагах.

Все случилось быстро. Руки существа, подобно змеям, выпростались из складок черных одежд и метнулись к моему другу. Только что он стоял возле меня – и вот уже крик его тает в темноте. Нечто утащило Сеню во мрак молниеносным рывком, и фонарь, выпавший из его ладони, ударился о пол где-то под лестницей. А дверь за моей спиной открылась.

Митя ахнул, но дедушка не обратил внимания, не заметил. Он был в том далеком дне, погружен в события более чем шестидесятилетней давности.

– Ребята клялись и божились, что не закрывали дверь, она захлопнулась сама. Они пытались отворить, слышали наши с Сеней мольбы, но не могли ничем помочь. Открылась дверь тоже сама по себе.

Милиция приехала, карета скорой помощи, хотя спасти Сеню было невозможно: он сломал шею, упав с лестницы. Все решили, что произошел несчастный случай. Дверь заклинило, бывает такое! Мы с Сеней растерялись в темноте, испугались, Сеня оступился и упал.

Только я знал, что видел. Сеня не оступился, нечто убило его, утащило во мрак ледяными руками. И те люди, что умирали в доме (пьяницы, драчуны, случайные прохожие), стали жертвами твари из подвала, кем бы она ни была.

Я не говорил об этом никому. Кто поверит мальчишке, на глазах которого погиб лучший друг? Все решили бы, что я помешался от горя.

Больше я не ходил на пустырь, не бывал в Собачьем углу, не приближался к нему. Впрочем, скоро Собачьего угла и не стало: город стремительно рос, вокруг строились дома, садик появился, школа.

Вместо Собачьего угла возник Собачий перекресток.

– Все изменилось, Митя, – сказал дедушка, поднимаясь со скамейки. Им пора было домой. – Годы прошли, много лет. Но одно осталось прежним. Нависает над тем местом, над Кровавым Собачьим перекрестком мрачная темная тень. И люди продолжают погибать от рук неведомого зла.

Шкатулка

– История эта произошла в девяностые. Можете не верить мне, можете посмеяться, только я говорю правду, именно так все и было.

Так начал свой рассказ Иван Григорьевич. Разговор происходил в пансионате на берегу южного моря. Трое пожилых людей сидели в маленьком кафе на набережной. Был ранний вечер, та благодатная пора, когда дневная жара уже спала, а ночная прохлада еще не наступила.

Иван Григорьевич был родом из Казани, а его новые знакомые – из других городов. Старик понимал, что людей, с которыми сдружился за время летнего отдыха, он больше никогда не увидит, потому и решился рассказать свою историю. Как известно, с малознакомыми людьми откровенничать порой куда проще, чем с родными и друзьями.

– Давно хотелось поделиться с кем-то, – проговорил он. – А поскольку речь зашла про загадочное, необъяснимое, то мне есть, что рассказать.

…В Казани в те годы шла программа ликвидации ветхого жилья. Трущобы в центре города сносили, жильцов переселяли в новые квартиры: на окраине города возводили целые микрорайоны. Большинство радовалось, попадая из убогих кирпичных и деревянных халуп без удобств в благоустроенные квартиры, хотя бывало, что под снос попадали крепкие, прекрасные дома, которые приглянулись кому-то. Людей выселяли, а в здании потом оказывался офис фирмы или магазин, а то и чье-то жилище с высокими потолками, лепниной и ажурными лестницами.

Антонина Захаровна жила на одной из центральных улиц, ее дом давно следовало снести: сгнившие полы, обваливающиеся потолки и трещины на стенах; стекла дребезжали от ветра в разбитых, рассохшихся рамах, в квартире постоянно было холодно и сыро. Помещение топилось допотопной печью, воду приходилось таскать с колонки, туалет находился во дворе.

То был мертвый дом – не умирающий, а именно мертвый, жить в нем было не просто невозможно, а порой и опасно: что-то могло в любой момент загореться, сломаться, рухнуть тебе на голову.

Когда-то (очень давно) здесь проживало много народу. В основном – преподаватели, ученые, сотрудники расположенного неподалеку института. К тому моменту, о котором пойдет речь, почти все жильцы давно перебрались на кладбище, двух-трех счастливчиков забрали родственники, в доме оставались лишь две женщины – Антонина Захаровна и Лилия Михайловна.

– Они казались мне глубокими старухами, хотя в действительности были, думаю, ровесницами мне сегодняшнему, около семидесяти пяти. Знакомство наше было довольно долгим, я работал в аптеке, неподалеку от их дома. Позже мне предстояло возглавить аптеку, а потом я открыл собственную аптечную сеть, ею мой сын управляет, но речь сейчас не об этом.

Обремененные многочисленными болячками старушки наведывались часто, мы перекидывались словечком. В основном я беседовал с Антониной Захаровной, она приходила в аптеку чаще своей приятельницы, у которой были больные ноги. Антонина Захаровна в прошлом заведовала научной библиотекой, а Лилия Михайловна когда-то пела в опере, в местном театре.

Тяжело доживать свои дни в одиночестве, в доме, стены которого помнят тебя юной и прекрасной; в доме, который был свидетелем твоих чаяний и надежд, видел, как умирают один за другим твои близкие, как рушатся мечты, приходят старость и немощь.

Я сказал, старушки были одиноки, но, строго говоря, одна-одинешенька на белом свете была Антонина Захаровна. У нее, не вышедшей замуж, не родившей детей, схоронившей родителей и сестру, не было никого, тогда как у Лилии Михайловны, бездетной вдовы, имелся племянник Артур.

Его непутевость была предметом постоянного беспокойства тетки. Недоучившегося в университете, рассорившегося с родителями Артура носило по бурным жизненным волнам, и оказывался он в самых невероятных местах: то в игорном заведении, то в геологической экспедиции, то в травмпункте со сломанной ногой, то (на два года) в тюрьме.

Впрочем, укатали сивку крутые горки. Родители Артура умерли, сам он постарел и жил в другом конце города, время от времени навещая тетушку. В последнее время взялся за ум, с гордостью говорила Лилия Михайловна, раскаялся в своем беспутстве, купил старенькую, но ходкую машину и устроился на работу в антикварный магазин. Стал чаще навещать престарелую родственницу, несколько раз возил ее в поликлинику и в отделение пенсионного фонда.

В юности Антонина Захаровна и Лилия Михайловна не были близки, у каждой имелся свой круг общения. Когда круги эти стали распадаться, а потом и вовсе пропали, соседки состарились, дом опустел, они прикипели друг к другу крепче некуда. Антонина Захаровна жила на втором этаже, а Лилия Михайловна – на первом, и слава богу, потому что при ее, как уже говорилось, больных ногах она не смогла бы взбираться по лестнице.

Старушки, конечно, с нетерпением ждали, когда их дом попадет под снос (дата этого события постоянно переносилась по неизвестным им причинам), но при этом боялись, что их расселят, оторвут друг от друга, а еще страшил сам процесс переезда.

– Квартирки современные такие махонькие, – частенько расстраивалась Лилия Михайловна, – нам с тобой дадут по однокомнатной, а вещи куда же?

Переживали старушки не за одежду, мебель или посуду (у Лилии Михайловны все это было побогаче, даже, как говорил племянник, тянуло на антиквариат), предметом беспокойства было другое: у Антонины Захаровны – книги, которые она собирала всю жизнь, и которые заполняли каждый свободный уголок просторной квартиры, а у Лилии Михайловны – картины, иконы, лампы с абажурами, статуэтки, резные шкатулочки, сундуки со сценическими костюмами.

Так шли дни и недели – за разговорами, стариковскими жалобами, бытовыми проблемами, вечной нехваткой денег, чтением книг по вечерам, мыслями о том, как помыться, если таскать воду с колонки тяжело, что приготовить, когда пенсия закончилась, а месяц – еще нет. Казалось иногда, что время не идет, а топчется на месте, настолько все было однообразно.

Как-то в сентябре Лилия Михайловна сказала подруге, что Артур зовет ее переехать к нему.

– Переживает, говорит, зимой похолодает, как будешь? Я ему – перееду, а вещи что? Говорит, с собой заберем, у него в квартире место есть, а можно и на складе магазина пока разместить, его начальник не против.

Лилия Михайловна покосилась на соседку, гордясь заботливым племянником.

– Что же он прежде не волновался? Ты уж сколько лет так живешь, – резонно заметила Антонина Захаровна.

Подруга нахмурилась.

– Говорю тебе, за ум взялся. Осознал. Люди меняются, только ты сухарь сухарем!

Старушки, бывало, ссорились, но быстро мирились.

– Я ему сказала, что не поеду. Куда я без тебя, старая ты перечница? Да ведь и дом снесут скоро, я слыхала, к декабрю обещали.

Но до декабря случилось другое.

В октябре резко похолодало, начались затяжные дожди. Антонина Захаровна, у которой еще в одном, новом месте обнаружилась протечка крыши, пыталась спрятать книги от влаги и не рассчитала силы: поясницу схватило, вдобавок простудилась. Словом, слегла.

Подруга не могла подняться к ней, но Антонина Захаровна знала, что все у нее хорошо: несколько раз приезжал Артур, она слышала их голоса. Один раз Артур по просьбе тетки принес больной лекарство, купил молока с хлебом.

Как-то ближе к вечеру Антонина Захаровна увидела во дворе машину Артура, а в салоне – Лилию Михайловну. Антонина Захаровна помахала ей рукой, но подруга сидела, отвернувшись от окна, не заметила. К доктору, наверное, повез, подумалось Антонине Захаровне. Она грустно вздохнула. Ее никто никуда не повезет, хотя она сейчас нуждается в медицинском осмотре. Можно, конечно, того же Артура попросить, но неудобно, вряд ли он будет рад возиться с посторонней старухой.

Машина выехала со двора, Антонина Захаровна отошла от мутного, давно не мытого окна и снова легла в кровать.

Той ночью случилось непонятное.

Антонина Захаровна считала себя материалисткой и атеисткой, которая не верит ни в бога, ни в прочие, как она считала, суеверия. Лилия Михайловна пробовала разубедить подругу, но та лишь досадливо отмахивалась.

Но в ту ночь Антонина Захаровна впервые подумала, что мир устроен гораздо сложнее, чем она привыкла полагать. Возможно, есть в нем что-то невидимое глазу и неподвластное разуму.

Старческий сон неровен, капризен и хрупок (как старческие же кости). Заснуть с вечера Антонине Захаровне порой бывало трудно, и даже обладавший для нее ярко выраженным снотворным эффектом роман «Жизнь Клима Самгина» не всегда помогал. Однако на сей раз бывшему библиотечному работнику без труда удалось погрузиться в сон.

Разбудили пожилую женщину шаги.

«Воры!» – плеснулось в голове.

Антонина Захаровна открыла глаза и приподнялась на подушке.

Кто-то ходил, тяжело шаркая, приволакивая ноги. Кто – не разглядеть, слишком темно. А еще слышалось бормотание, и будто бы стул отодвинули от стола: ножки царапнули по полу. И стукнуло что-то.

– Кто там? – бесстрашно спросила Антонина Захаровна. – У меня нож под подушкой!

Ей не ответили, но шаги стихли, голос тоже.

В старой квартире снова воцарилась тишина, слышны были лишь звуки ночного города за окнами. На душе у Антонины Захаровны было муторно, иначе не скажешь. Она понимала: ей не почудилось, шаги и бормотание были, однако тот, кто звуки эти воспроизводил, не мог быть человеком.

«Надо с Лилией Михайловной поговорить», – решила старушка.

То ли на нервной почве, то ли по другой причине утром Антонине Захаровне стало лучше, спину отпустило, температура была нормальной, горло перестало болеть. Она смогла спуститься вниз, постучала в квартиру подруги и приготовилась ждать: Лилия Михайловна ходила медленно, следовало дать ей время подойти к двери.

Однако и спустя минут пять никто не открыл.

– Лилия Михайловна! – позвала Антонина Захаровна.

От врача, из пенсионного (или куда ее возил Артур) подруга вернулась еще вчера: Антонина Захаровна слышала шум мотора, но встать, посмотреть сил не было. Лилия Михайловна должна быть дома, так чего же не отвечает?

Антонина Захаровна перепугалась. С чего она, глупая женщина, решила, что ночью ходили в ее квартире? Теперь, по прошествии времени, она была совершенно уверена, что звуки шагов и голос раздавались снизу, из квартиры подруги. А потом все внезапно стихло не потому, что кого-то напугал окрик Антонины Захаровны или это был не человек, как ей невесть с чего подумалось, а потому…

«Боже мой, инсульт! Или инфаркт! Она лежит там!»

Антонина Захаровна заметалась перед дверью. То барабанила в нее и звала подругу, то замирала, пытаясь сообразить, как поступить.

«Вызвать скорую, что тут думать», – произнес голос разума, и старушка собралась бежать: телефон висел на углу дома, возле аптеки, но увидела машину Артура.

– Артур, ваша тетя! – запричитала Антонина Захаровна, бросившись к нему.

Тот побледнел, заволновался.

– Что такое?

– Не открывает, я пришла, а она… Думаю, ей плохо, упала и встать не может. – Выдвинуть более страшную версию не повернулся язык.

На лице Артура отразилось облегчение.

– Все с ней в порядке, не волнуйтесь.

– Откуда вы знаете?

– Тетя Лиля не открывает, потому что ее нет. Ко мне переехала. Ей у меня будет лучше.

Антонина Захаровна стояла, тупо глядя на Артура. Она не могла взять в толк, как такое могло произойти. То, что с Лилией Михайловной все хорошо, что она жива и здорова, отлично. Но как она могла не попрощаться? Еще и зная, что подруга больна, лежит в постели; понимая, что они могут и не увидеться в будущем? Антонина Захаровна видела, как соседка уезжала. Потому и отвернулась, не поглядела на окна подруги: совестно, небось, было.

– Я приехал вещи забрать, – говорил Артур, – вчера приезжал, часть увез, но все не влезло. Она же барахольщица, без своих вещичек жить не может!

Он говорил громко, движения его были суетливы, манеры Артура действовали Антонине Захаровне на нервы. Он хозяйским жестом сунул ключ в скважину, повернул, отворил дверь, вошел, не желая пускать подругу тетки на порог.

– Пойду, пожалуй, – слабо сказала Антонина Захаровна, – не буду мешать. Раз все хорошо у нее, то…

– Да-да, всего доброго.

К себе Антонина Захаровна шла, еле волоча ноги. Вот и осталась совсем одна. Ни поговорить, ни на помощь позвать, случись что. Она чувствовала себя преданной, покинутой, жалкой, хотелось плакать, но и на это сил не было.

До самого вечера Антонина Захаровна просидела в кресле. Есть не хотелось, читать – тоже. Артур часа за два погрузил вещи тетки в багажник и давно уже уехал. Номер телефона оставить не подумал, а Антонина Захаровна не додумалась спросить. Да и зачем?

Стемнело. Ветхий дом с единственным жильцом, заживо похороненным в деревянной утробе, словно в гробу, поскрипывал, стонал, тяжко вздыхая на осеннем ветру.

Антонина Захаровна подумала, что надо бы лечь в кровать, ночь уже, но так и не стала подниматься. Задремала.

Она спала, а стрелки стоявшего рядом будильника бежали по кругу, и, когда на циферблате была половина второго ночи, дом по-настоящему ожил.

Антонину Захаровну вновь разбудил тот же шум, что и вчера. Шаги – медленные, тяжелые. Голос – жалобный, недовольный. Только все стало громче, отчетливее. Антонина Захаровна, вжавшись в кресло, слушала, как кто-то ходит кругами, плачет и жалуется, передвигает стулья, постукивает дверцами шкафов.

Было очевидно: все происходит не у нее, а этажом ниже. Причем в полной темноте! Если бы вернулась Лилия Михайловна, она зажгла бы свет, и Антонина Захаровна увидела бы отблеск: фонаря в их дворе не было, так что зажженные лампы были единственным источником света.

Но внизу – темень: и дом, и двор были черны и ужасны. Ледяной мрак заползал в сердце несчастной, которая не сомневалась уже, отбросив весь свой материализм, что в доме обитает привидение или еще нечто жуткое. И Антонина Захаровна осталась одна на съедение ночному чудовищу. Как ей хотелось посоветоваться с Лилией Михайловной, позвать ее! Но это было невозможно, оставалось только ждать, что будет дальше.

А дальше все успокоилось. Примерно через час звуки стихли и до утра не возобновлялись. Следующую ночь бедная женщина ждала уже со страхом – и не напрасно боялась. После полуночи, ближе к двум часам ночи, все началось заново. Липкий ужас снова сковал Антонину Захаровну, она даже попробовала молиться, но стоило ей обратиться к богу, как случилось нечто еще более странное, хотя куда уж дальше.

У Лилии Михайловны были громоздкие напольные часы с боем. Купленные еще ее отцом, остановившиеся лет тридцать назад, они стояли в углу, собирали пыль. И вот каменно молчавшие десятилетия напролет часы начали бить. Механизм пробудился ото сна, колесики и шестеренки заскрипели, квартира Антонины Захаровны огласилась хрипением вперемешку с монотонным гулом.

Гремело так, словно часы стояли рядом с пожилой женщиной, а не этажом ниже, но самое ужасное, что прежде часы били иначе! Антонина Захаровна помнила, что звук был выше и звонче, теперь же бой часов напоминал голос похоронного колокола. Часы били, били, отсчитывая один удар за другим, пока бедняжка не закричала, не в силах терпеть:

– Хватит!

Словно повинуясь отчаянному воплю, звук стих, и в наступившей тишине громко, ясно прозвучало: «Помоги». А следом еще одно слово услышала Антонина Захаровна, но смысл сказанного поняла не сразу, а гораздо позже.

Голос был женский. И принадлежал он Лилии Михайловне.

До утра Антонина Захаровна не слышала ничего необычного. Страх пропал, и собственное пугливое поведение казалось постыдным: чего ей бояться? Смерти? Бывают ситуации, когда прихода костлявой старухи с косой человек ждет с облегчением. Да и, как осознала Антонина Захаровна, смертью-то все не заканчивается.

Рассвет застал ее в кресле, где Антонина Захаровна терпеливо ждала прихода нового дня. Когда ночная тьма сменилась серым рассветом, Антонина Захаровна подошла к ключнице в форме подковы и сняла с нее запасную связку ключей от квартиры подруги.

Сомнения еще оставались, нужно было их развеять.

В квартире Лилии Михайловны был полный разгром. Артур забрал все ценное, оставив валяться теткины платки, штопаные теплые чулки, халат, вязаную кофту, пластмассовый коричневый гребень для волос, расческу, упаковку таблеток. Мертвыми птицами лежали на полу газеты. Опрокинутая табуретка напоминала жука, перевернутого на спину.

Смотреть на растоптанные, смятые следы чужой жизни было невыносимо. То, что должно быть скрыто, заголилось, жалкое и нелепое в своей неприкаянности.

– Переехала? – шепотом произнесла Антонина Захаровна и направилась к тайнику.

Артур плохо знал тетю, понятия не имел, где она хранит самое дорогое и важное. Хотя, конечно, это было дорого и важно только для нее. Антонина Захаровна не сомневалась: пожелай подруга перебраться на новое место жительства, она ни за что не оставила бы свои главные сокровища.

Медальон из тусклого серебра с откидной крышкой. На крышке – портрет мужа Лилии Михайловны, а внутри – тонкие волосики, срезанные с головки ее умершей в младенчестве дочки. Там же, в простенькой шкатулке, которую вырезал из дерева и подарил сестричке Лилечке покойный брат Лелик, когда ему было всего одиннадцать, хранились письма – от мужа, от родителей и брата, а еще – серебряная ложечка, подаренная мамой на Рождество, и отцовский портсигар.

Все это находилось, можно сказать, на виду, если знать, где искать. Нажми в нужном месте, откроется задняя стенка у тех самых напольных часов, что били прошлой ночью, – и увидишь маленькое углубление. Как раз для шкатулки.

Если шкатулки нет, Лилия Михайловна и впрямь переехала.

Если она там…

Тихо ахнув, Антонина Захаровна взяла шкатулку в руки и заплакала.

– Она очень растерялась, горе ее было велико, – рассказывал притихшим приятелям Иван Григорьевич. – Не обратилась в милицию, вместо этого пришла в аптеку и рассказала все мне и заведующей – людям, которых знала, которым могла довериться, а милицию вызвали уже мы. Сын заведующей аптекой был главным редактором популярной городской газеты, так что история получила огласку. Вам, конечно, уже ясно, что случилось…

Племянник попытался уговорить тетку отдать ему ценные вещи. Прежде он не задумывался: у Лилии Михайловны есть то, что можно выгодно продать, и, лишь начав работать в антикварном салоне, осознал этот факт. Лилия Михайловна отказывалась, они поссорились. Артур утверждал, что убил тетку случайно. После усадил в машину и вывез за город, закопал тело в лесу.

Антонина Захаровна видела подругу в салоне автомобиля, но не подумала, что та мертва. Артур забрал из квартиры все, что собирался. Особо не переживал: знал, искать тетку никто не станет, он – единственный родственник. Про то, что осложнить ситуацию может Антонина Захаровна, сразу-то и не подумал, вообще забыл о ней, а потому испугался, увидев на следующее утро после убийства.

Но, поразмыслив, сообразил: ничего страшного. Спокойно забрал, что хотел, а позже планировал вернуться и устроить пожар.

Кто станет разбираться? Сгорит дом, который и без того планировали сносить, найдут тело. Почему одно, если жиличек было две? Кто знает, кому нужно копаться?

– Самое страшное, что так все и было бы, – печально проговорил Иван Григорьевич. – Если бы Лилия Михайловна, верная подруга, не предупредила Антонину Захаровну. Она хотела, чтобы Антонина Захаровна раскрыла тайну ее смерти и спасла свою собственную жизнь, а потому, когда часы перестали бить, в тишине старой квартиры прозвучали два слова: «Помоги» и «Спасайся».

Оглавление

Лесной–20

Бабушкина внучка

Она тебя навестит

Новая мама

Таинственная история

Старички Журавлевы

Нелюдь

Загадай желание

И страны

Тещин язык

Они помогут

Чудо Валентины

В гости к другу

Анна

Грязнуля

Жена вернулась

Неупокоенные

Тайна тридцатого номера

Собачий угол

Шкатулка